«Эйфория»

Эйфория (fb2) - Эйфория [litres] (пер. Мария А. Александрова) 2295K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лили Кинг

Лили Кинг Эйфория

Моей матери Венди с бесконечной любовью

Конфликты из-за женщин задают тон в жизни первобытного общества Новой Гвинеи.

Маргарет Мид

Опыт, вопреки распространенному мнению, это преимущественно воображение.

Рут Бенедикт

Euphoria by Lily King

Copyright © 2014 by Lily King

Издание осуществлено при содействии Grove/Atlantic, Inc. и Литературного агентства “Синопсис”

© Мария Александрова, перевод, 2019

© Андрей Бондаренко, оформление, 2019

© “Фантом Пресс”, издание, 2019

1

Когда они уплывали от мумбаньо, вслед им полетел какой-то предмет. Он плюхнулся в воду в нескольких ярдах позади каноэ. Что-то светло-коричневое.

– Еще один мертвый младенец, – сообщил Фен.

К тому времени он уже разбил ее очки, так что она не знала, шутит он или нет.

Впереди, в темно-зеленой излучине, маячил просвет, туда и направлялась лодка. Нелл сосредоточилась на этом и больше не оборачивалась. Несколько местных жителей на берегу пели и били в гонг, но она не захотела напоследок взглянуть на них. Всякий раз, как гребцы – все стояли в полный рост, перекрикиваясь с приятелями и родственниками на берегу или в других каноэ, – разом мощно взмахивали веслами, легкий порыв ветра касался ее влажной кожи. Язвы саднили и чесались, словно торопясь зарасти, пока им досталось хоть немного сухого воздуха. Ветер поднимался и стихал, поднимался и стихал. Между ощущением и его осознанием возникала пауза, и она понимала, что это начинается очередной приступ. Гребцы прервались, чтобы стукнуть по змеиной голове черепахи, подцепить и втащить ее, отчаянно дергающуюся, в лодку. Фен промычал погребальную песнь черепахе, но так тихо, что расслышали только они двое.

У слияния Юата и Сепика[1] их ждал катер. На борту его, помимо капитана по имени Минтон, которого Фен знал еще по Кэрнсу, две белые пары. На женщинах узкие вечерние платья и шелковые чулки, мужчины в смокингах. Местные обитатели – судя по тому, что жара не доставляла им неудобств; мужчины либо заправляют делами на плантациях или рудниках, либо обеспечивают исполнение законов, защищающих их. Ну хотя бы не миссионеры. Сегодня она не выдержала бы миссионеров. У одной из женщин сияющие золотистые волосы, у другой – ресницы, как черные стрелки папоротника. У обеих – вышитые бисером клатчи. Нежная белизна их рук казалась ненастоящей. Хотелось дотронуться до той, что стояла ближе, задрать рукав платья и посмотреть, далеко ли тянется белый цвет, – как делали все туземцы повсюду, куда она приезжала впервые. Когда они с Феном поднялись на борт, со своими грязными узлами и малярийными глазами, во взглядах женщин мелькнуло сочувствие.

Мотор взревел так громко, страшно и внезапно, что она совсем по-детски зажала уши ладонями. Заметив, как Фен дернулся, чтобы повторить ее жест, но сдержался, она безотчетно улыбнулась, но ему не понравилось, что она видела его слабость, и он отошел в сторону поболтать с Минтоном. Она уселась на корме с женщинами.

– А что за событие сегодня? – спросила она Тилли, золотоволосую. Будь у нее самой такие волосы, туземцы щупали бы их непрерывно. С такими волосами в поле нельзя.

Обе дамы сумели сквозь грохот двигателя расслышать ее вопрос и расхохотались.

– Сегодня канун Рождества, дорогуша.

Обе уже были навеселе, хотя едва миновал полдень, и, конечно, к ней можно обращаться снисходительно, когда на ней замусоленная хлопковая рубаха поверх шаровар Фена. Кожа в ссадинах и мелких язвочках, на запястье свежий порез от шипа саговой пальмы, правое колено подкашивается, плечевой неврит – еще с Соломоновых островов – и вдобавок резкий зуд между пальцами ног, только бы не новый приступ грибковой инфекции. На берегу лагуны, во время работы, она спокойно терпела неудобства, но здесь, рядом с этими дамами в шелках и жемчугах, ей стало не по себе.

– Как ты думаешь, лейтенант Босуэлл придет? – спросила Тилли подругу.

– Она считает его неотразимым. – Вторая, Эва, была выше ростом, величава и без обручального кольца.

– Вовсе нет. Но тебе он тоже нравится, – возмутилась Тилли.

– Но ты замужняя женщина, дорогая.

– Нельзя ожидать от человека, что он прекратит замечать других людей ровно в ту минуту, как наденет обручальное кольцо.

– Я-то и не ожидаю. Но вот твой муж определенно именно так и думает.

Нелл мысленно записывала:

украшения на шее, запястьях, пальцах;

декоративная раскраска только на лице;

подчеркнуты губы (ярко-красным) и глаза (черным);

бедра тоже подчеркнуты – утянутой талией;

беседа соперниц, напористая и агрессивная;

значимая ценность – мужчина, необязательно обладать им, но необходимо иметь возможность привлекать его внимание.

Она просто не могла удержаться.

– Вы изучали туземцев? – спросила Тилли.

– Нет, она явилась прямо с бала дебютанток в Плавучем дворце[2]. – У Эвы был выраженный австралийский акцент, точно как у Фена.

– Да, – сказала она. – С июля. В смысле, с прошлого июля.

– Полтора года где-то на крошечной речушке? – ужаснулась Тилли.

– Боже правый, – прокомментировала Эва.

– Первый год в горах на севере, у анапа, – уточнила Нелл. – А потом еще пять с половиной месяцев с мумбаньо[3] в верховьях Юата. Мы довольно быстро оттуда уехали. Они мне не понравились.

– Не понравились? – вытаращила глаза Эва. – По мне, так вполне достаточно, что вам удалось сохранить голову на прежнем месте.

– Они каннибалы?

Ответить честно было бы неосмотрительно. Она же не знала, чем занимаются их мужчины.

– Нет. Они полностью понимают и строго соблюдают новые законы.

– Эти законы не новые, – уточнила Эва. – Они приняты четыре года назад.

– Думаю, для древних племен все это в новинку. Но они подчиняются – и списывают все свои несчастья на то, что более не практикуют человекоубийство.

– Но они говорят об этом? – Тилли не отставала.

Интересно, почему все белые расспрашивают о каннибализме. Она вспомнила, как Фен, вернувшись с десятидневной охоты, неловко попытался скрыть от нее правду. “Я попробовал, – буркнул он в конце концов. – И да, они правы, похоже на старую свинину”. Среди мумбаньо ходила шутка, что миссионер на вкус напоминает старую свинью.

– Да, говорят, и они очень тоскуют без этого.

И Тилли, и даже развязная Эва поежились.

А потом Тилли спросила:

– А вы читали книгу о Соломоновых островах?

– Ту, где все дети развратничают по кустам?

– Эва!

– Читала. – И, не сдержавшись, Нелл спросила: – Вам понравилось?

– Ну, не знаю, – протянула Тилли. – Я не поняла, из-за чего столько шуму.

– А что, был шум? – Нелл ничего не слыхала о том, как книгу приняли в Австралии.

– Вроде того.

Она хотела расспросить, от кого они узнали и что именно, но тут один из мужчин подошел с громадной бутылкой джина и стаканами.

– Ваш муж сказал, что вы не захотите выпить, – извинился он за отсутствие бокала для Нелл.

Фен стоял к ней спиной, но по его позе – чуть сгорбился, приподнялся на носках – она могла угадать выражение его лица. Свою мятую несвежую одежду и странную профессию он компенсировал агрессивной маскулинностью. И позволял себе улыбаться лишь собственным шуткам.

Приободрившись после пары глотков, Тилли продолжила расспросы:

– А что вы планируете написать об этих племенах?

– Сейчас это лишь мешанина в моей голове. Пока не сяду за свой рабочий стол в Нью-Йорке, никогда не могу сказать, что получится. – Нелл поймала себя на стремлении соперничать, одержать верх над этими чистыми, ухоженными дамами, создавая образ рабочего места в Нью-Йорке.

– Туда-то вы сейчас и направляетесь, обратно к своему столу?

Ее стол. Ее кабинет. Окно, выходящее на Амстердам-авеню и 118-ю улицу. Издалека это пространство вызывает дикую клаустрофобию.

– Нет, мы сейчас в Викторию[4], изучать аборигенов.

Тилли скорчила гримасу, надув губки.

– Бедняжка. У вас и так уже заморенный вид.

– Мы прямо тут, на месте, можем рассказать все, что вам нужно знать об аборигенах, – добавила Эва.

– С этим последним племенем… мы прожили с ними пять месяцев. – Нелл не знала, как объяснить. Они с Феном не сошлись ни по одному пункту относительно мумбаньо. Он разнес в пух и прах ее доводы. И сейчас она наслаждалась образовавшейся блаженной пустотой. Тилли смотрела на нее с рассеянным участием очень пьяного человека. – Иногда просто обнаруживаешь культуру, которая тебя крайне удручает, – выговорила она наконец.

– Нелли, – окликнул Фен. – Минтон говорит, что Бэнксон еще здесь, – и махнул рукой вверх по течению.

Ну разумеется.

– Тот, кто украл твою москитную сетку? – Она пыталась шутить.

– Ничего он не крал.

Как он там сказал? На судне, когда они возвращались с Соломоновых островов, это был один из первых их разговоров. Они сплетничали о своих старых профессорах. Хэддон был добр ко мне, сказал тогда Фен, но свою сетку он отдал Бэнксону.

Бэнксон разрушил их планы. Они приехали в 1931-м, чтобы изучать племена Новой Гвинеи. Но поскольку на Сепике работал Бэнксон, им пришлось переместиться севернее, в горы, к анапа, – в надежде, что когда они через год вернутся, то он уже уедет и они смогут выбирать среди речных племен, чья культура, менее изолированная, богата художественными, экономическими и духовными традициями. Но Бэнксон все еще торчал там, и они вынуждены были двинуться в противоположном направлении, подальше от него и племени киона, которым он занимался, на юг по притоку Сепика под названием Юат, где и нашли мумбаньо. Нелл с первой недели поняла, что выбрать это племя было ошибкой, но потребовалось целых пять месяцев, чтобы убедить в этом Фена.

Фен подошел к ней:

– Нужно повидаться с ним.

– Правда? – Раньше он никогда не предлагал ничего подобного. С чего бы сейчас, когда они уже подготовились к отъезду в Австралию? Четыре года назад он уже встречался в Сиднее с Хэддоном, Бэнксоном и их москитной сеткой, и, кажется, они не слишком понравились друг другу.

Киона Бэнксона были воинами, властителями Сепика, еще до того, как австралийское правительство принялось наводить свои порядки, расселять деревни, раздавать их жителям участки земли, которые никому не были нужны, а недовольных бросать в тюрьмы. Мумбаньо, сами жестокие воители, рассказывали легенды о доблести киона. Поэтому Фен и хотел встретиться с Бэнксоном. Другой берег реки всегда зеленее, часто говорила она ему. Но невозможно было не завидовать чужим племенам. Пока не выложишь все аккуратно на бумагу, собственное племя кажется полной ерундой.

– Думаешь, мы встретимся с ним в Ангораме?[5] – спросила она. Они не могли таскаться следом за Бэнксоном. Они же решили ехать в Австралию. Денег хватит максимум на полгода, а только на то, чтобы обосноваться среди аборигенов, уйдет несколько недель.

– Сомневаюсь. Убежден, он сторонится правительственных контор.

Из-за скорости катера сохранять равновесие было трудно.

– Нам нужно попасть на завтрашнее судно в Порт-Морсби[6], Фен. Гунай[7] – разумный выбор.

– Ты думала, что и мумбаньо – разумный выбор, когда мы к ним отправились. – Он встряхнул кубики льда в пустом стакане. Вроде хотел что-то добавить, но развернулся и ушел к Минтону и остальным мужчинам.

– Давно женаты? – спросила Тилли.

– В мае было два года, – ответила Нелл. – Свадьба состоялась за день до нашего отбытия сюда.

– Роскошный медовый месяц.

Все расхохотались. Бутылка джина вновь пошла по кругу.

Следующие четыре с половиной часа Нелл наблюдала, как разодетые парочки пьют, задирают друг друга, флиртуют, обижают, смеются, извиняются, расстаются, вновь сходятся. Она смотрела на их юные смущенные лица, видела, как тонок слой самоуверенности и как легко он соскальзывает, когда они думали, что никто их не видит.

Время от времени муж Тилли поднимал руку, указывая на берег: двое мальчишек с сетью, сумчатая куница, мешком свисающая с дерева, морской ястреб, планирующий к гнезду, красный попугай, передразнивающий звук мотора. Она старалась не думать о селениях, мимо которых они проплывали, о домах на сваях и земляных очагах, о детях, выискивающих змей в тростниковых кровлях, чтобы ловко пригвоздить их копьем. Народности, которые ускользали из рук, племена, о которых она никогда не узнает, слова, которых не услышит; опасение, что, возможно, прямо сейчас она проплывает мимо того самого народа, который должна была исследовать, людей, чей дух могла бы высвободить, открыть всему миру, а они освободили бы ее дух, – людей, чья жизнь была ей интересна и понятна. А вместо этого Нелл наблюдала за белыми колонизаторами и за Феном: как он нападал на них, жестко критикуя их работу и тут же переходя к обороне, едва начинали расспрашивать о его собственной; как время от времени он подходил к ней, но лишь для того, чтобы бросить пару резких слов, и внезапно удалялся. Фен проделал этот номер раза четыре или пять, сваливая на нее собственное разочарование, не осознавая, что творит. Он все еще не мог ей простить желания сбежать от мумбаньо.

– А он симпатичный, ваш муж, – заметила Эва, когда ее никто не мог услышать. – Держу пари, в костюме он неотразим.

Катер замедлил ход, в закатном свете вода отливала лососево-розовым, и вот они на месте. Трое мальчишек в белых штанах, голубых рубахах и красных бейсболках выскочили из здания Ангорам-клуба, чтобы пришвартовать катер.

– Осторожно! – рявкнул на них Минтон на пиджине. – Тихо-тихо.

Между собой мальчики говорили на своем языке – скорее всего, на тавэй. С пассажирами, сходящими на берег, они поздоровались: “Добрый вечер”, – с отчетливым британским акцентом.

Ей стало любопытно, насколько глубоко их знание английского.

– Как вам сегодняшний вечер? – спросила она самого старшего из мальчиков.

– Все хорошо, благодарю, мадам. – Свободной уверенностью и готовностью улыбнуться в любой момент он напомнил ей мальчиков-охотников анапа.

– Сегодня сочельник, я слыхала?

– Да, мадам.

– Вы празднуете Рождество?

– О да, мэм.

Миссионеры добрались и до них.

– И какого подарка ты ждешь? – спросила она второго мальчика.

– Сеть, мэм. – Он старался отвечать коротко и бесстрастно, как старший, но не сдержался: – Такую же, как досталась моему брату в прошлом году.

– И первым делом он поймал меня! – радостно выкрикнул самый маленький.

Все трое рассмеялись – зубы у них были белоснежными. У большинства мальчишек мумбаньо к этому возрасту уже недостает многих зубов, сгнили или выбиты, а те, что остались, в алых пятнах от бетеля, который они непрерывно жуют.

Едва старший мальчик начал рассказывать историю про сеть, Фен окликнул ее с трапа. Белые парочки, уже сошедшие на берег, кажется, посмеивались над ними – над женщиной в замызганных мужских шароварах, пытающейся беседовать с туземцами, над сухопарым угрюмым бородатым австралийцем – который, может, и неотразим, если его приодеть, а может, и нет, – волочащим, спотыкаясь, семейное барахло и зовущим свою жену.

Нелл пожелала мальчикам счастливого Рождества, что их позабавило, и они пожелали ей того же. Она бы предпочла усесться рядом с ними прямо тут, на мостках, и проболтать весь вечер.

Фен, она заметила, вовсе не сердился. Он вскинул оба баула на левое плечо и церемонно протянул ей правую руку, словно они оба были сейчас в вечерних нарядах. Она продела левую руку под его локоть, и он крепко подхватил ее. Язвы тут же засаднило.

– Ради всего святого, сегодня сочельник. Ты что, должна работать без перерыва? – Но сейчас его голос звучал лукаво, почти виновато. Мы вернулись, говорила его крепкая рука. С мумбаньо покончено.

Фен поцеловал ее, и это тоже было ужасно больно, но она не жаловалась. Он не любил ее сильной, как, впрочем, не любил и слабой. Еще много месяцев назад он устал от болячек и немощи. Когда у него случилась лихорадка, он прошел пешком сорок пять миль. Когда под кожей на ноге поселился жирный белый червяк, он сам вырезал его перочинным ножом.

Им выделили комнату на втором этаже. Пол вибрировал от музыки, гремевшей внизу, в клубной гостиной.

Она похлопала по одной из кроватей. Белые накрахмаленные простыни и мягкая подушка. Нелл вытянула заправленное одеяло и забралась в постель. Всего лишь узкая армейская койка, но словно тонешь в облаке – чистом, мягком, накрахмаленном облаке. Она чувствовала, как подступает сон, старый добрый сон, как в детстве.

– Отличная мысль. – Фен уже стаскивал ботинки. Тут стояла целая отдельная кровать для него, но он пристроился рядом, и ей пришлось повернуться на бок, чтобы не свалиться. – Время плодиться и размножаться, – нараспев протянул он.

Его руки скользнули под ее хлопковые трусы, стиснули ягодицы, и он крепко прижал ее к паху. Примерно таким манером она притискивала друг к другу своих бумажных кукол, когда уже достаточно повзрослела, чтобы прекратить играть с ними, но недостаточно, чтобы их выбросить. Но нет, не помогло, тогда он взял ее руку, потянул вниз и, когда она обхватила его, накрыл своей рукой и принялся двигать вверх-вниз в ритме, который она прекрасно знала, но он все равно никогда не позволял ей действовать самостоятельно. Дыхание тут же стало частым и шумным, но прошло много времени, прежде чем пенис начал хоть немного твердеть. Он болтался в их руках, как медуза. Да и все равно сейчас неудачное время. У нее скоро должны начаться месячные.

– Черт, – пробормотал Фен. – Да чтоб тебя.

Вспышка гнева словно направила заряд вниз, и внезапно он встал – большой, твердый и пылающе-багровый.

– Возьми его, – почти приказал он. – Засунь прямо сейчас.

Его бесполезно уговаривать, объяснять что-то про то, что там сухо, что время неподходящее, что температура поднимается или что подсохшие корочки на язвах отлетят из-за трения о льняные простыни и откроются ранки. И на постели останутся пятна крови, и горничные-тавэй подумают, что это менструальная кровь, и сожгут белье из-за своих языческих предрассудков, прекрасное свежее чистое белье.

Она засунула. Крошечная еще не саднящая часть ее плоти просто оцепенела, а может, даже умерла. Фен молотом врубался в нее.

Когда все закончилось, он сказал:

– Вот твой ребенок.

– По крайней мере, ножка или две, – ответила она, справившись с голосом.

Он рассмеялся. Мумбаньо уверены, что для того, чтобы сделать целого ребенка, нужно много подходов.

– Ручками мы займемся позже ночью. – Он повернул к себе ее лицо, поцеловал. – А сейчас давай собираться на вечеринку.

В дальнем углу стояла роскошная рождественская елка. Похожа на настоящую, словно ее действительно доставили морем прямиком из Нью-Гэмпшира. В комнате людно, в основном мужчины – плантаторы и надсмотрщики, владельцы катеров и правительственные чиновники, охотники на крокодилов со своими зловонными таксидермистами, торговцы, контрабандисты и несколько в хлам пьяных миссионеров. Красотки с катера блистали, каждая в окружении мужчин. Официанты из тавэй в белых фартуках разносили шампанское. Длинные руки и ноги, узкие носы, без всяких татуировок и пирсинга. Наверное, подумала она, совсем не воинственное племя, вроде анапа. Что, если бы правительственную базу решили основать ниже по течению Юата? На мумбаньо белые фартуки не нацепишь. При первой же попытке вам перережут горло.

Нелл взяла бокал с подноса. На другом конце зала, за рукой юноши, держащей поднос, рядом с елкой, она заметила мужчину. Ростом даже выше этой ели, он осторожно касался пальцами колючей ветки.

Она без очков, и мое лицо должно было казаться ей размазанным розовым пятном среди множества таких же пятен, но, кажется, она узнала меня, едва я поднял голову.

2

Три дня назад я пошел к реке топиться.

“Ты серьезно, Энди?” Вопрос с регулярными интервалами сотрясал мое тело, иногда он звучал моим голосом, иногда голосами моих братьев: Мартина – с полным осознанием иронии ситуации, Джона – чуть более сочувственно, но все же с недоуменно приподнятой бровью. В зарослях позади моей деревни, через которые я продирался, держа курс на северо-запад, виднелась прореха, ведущая к чистому пятнышку воды. На несколько шагов ближе к Лондону, всего на несколько. Привет, мам; пока, мам. Я любил тебя, по-настоящему, пока ты не извергла меня из кровоточащей полусферы. Я не был уверен, что кислород пригоден для меня. Я не чувствовал языка. “Он языка не чувствует, что ли?” Я слышал, как Мартин обращается к Джону голосом нашей старой кухарки Мэри. Джон заходился смехом, не в силах ответить. Камни – это просто смешно, и вдобавок громко клацают по моим бедрам. А теперь братцы хихикают над льняным пиджаком, отцовским, тем самым, с пятном от яйца, которое Мартин наверняка помнит. “У папы случилась настоящая истерика – правда ведь, Энди? – когда я любезно обратил его внимание на пятно”. Я продирался сквозь густые заросли, а братья корчили рожи, передразнивая меня за спиной, Джон просил Мартина прекратить, не то он обмочится от смеха. Я пришел на то место, где малыша Текета укусила змея. Он быстро умер – дыхательная система полностью отключилась. “Некоторым парням везет, а?” – сказал Мартин. Забавно, как отступают и прячутся тоска и страдание, когда у вас есть цель. Чувство, которое липким воском приклеилось давным-давно, ушло, я ощущал себя странно бодрым, чувство юмора вернулось ко мне, братья стали ближе, чем когда-либо прежде. Как будто они и впрямь могли вот-вот заговорить. Возможно, в итоге все самоубийства заканчиваются счастливо. Возможно, именно в этот момент человек и осознает истинный смысл – за рождением следует смерть. Смерть и есть та единственная цель, для которой предназначен каждый из нас, к которой стремится и от которой не может бесконечно увиливать. Даже мой отец, ныне тоже покойный, вынужден был бы согласиться с таким выводом. Неужели именно это ощущал Мартин, шагая к Пиккадилли? Я так себе и представлял всегда – не шел и не бежал, а именно шагал, как Джон маршировал на войну, которая поглотила его. А потом – пистолет из кармана, и прямо в ухо. Не в висок, а в ухо. Именно так и написали в протоколе зачем-то. Словно он хотел перестать слышать, а не прекратить жить. Интересно, металл коснулся кожи? Он помедлил, ощущая его холод, или все было кончено мгновенно, одним плавным движением? Он рассмеялся? Я мог представить Мартина в тот момент только смеющимся. Мартин ничего никогда не принимал всерьез. И уж точно – не юношу на Пиккадилли с пистолетом, приставленным к уху. Вот это-то меня и тревожило, когда я узнал, когда пришел директор и вызвал меня с урока французского. Почему Мартин отнесся так серьезно именно к этому? Почему он не мог выбрать что-нибудь другое? Я чувствовал, как меня засасывает в болото, своеобразное ментальное удушье. Старина Пролл с моей кафедры узнает новость и почувствует себя так же, как я в тот день в кабинете директора, – уставившись на папоротник в горшке на подоконнике и недоумевая, не может же Мартин это всерьез. Пролл не будет знать, смеяться ему или плакать. Чертов Бэнксон уехал и утопился в реке, будет с жаром рассказывать он в коридоре Макси или Хенину. И вот тогда кто-нибудь обязательно рассмеется. Ну а как иначе? Но зато мне не придется возвращаться и опять в одиночестве торчать в этой гудящей москитами комнате. А если не сверну к реке (она уже поблескивает сквозь матовые зеленые листья размером с ладонь), могу просто продолжать идти. И постепенно дойду до пабей. Я ни одного не видел раньше. Половину племени упекли за решетку, потому что не желали подчиняться новым законам.

Я приближался к воде. Язык что-то плохо слушался. Все хуже. Я его не ощущал, хотя кровь циркулировала, – металлический, бесчувственный, нечеловеческий. Я шагал прямо в реку. Да, пожалуй, все же одним движением, из кармана, к уху и бабах. Вода была теплой, и льняной пиджак не надулся пузырем. Тяжело обвиснув, он прилип к телу. Движение позади меня. Крокодил, наверное. Впервые я не испугался. Быть съеденным крокодилом. Посильнее, чем разнести себе башку на Пиккадилли. У киона крокодилы – священные животные. Может, я стану частью их мифологии, несчастный белый человек, который обратился в крокодила. Я погрузился под воду. Сознание мое не успокоилось, но я не был несчастен. К сожалению, я всегда умел надолго задерживать дыхание. Мы вечно соревновались, Мартин, Джон и я. Им казалось забавным, что у младшего самые мощные легкие, что я доводил себя почти до обморока, но не сдавался. Простофиля ты, Энди, – частенько приговаривал отец.

Они схватили меня так резко и крепко, что от неожиданности я умудрился хлебнуть воды и, хотя оказался на поверхности, не мог вдохнуть. Мужчины обхватили меня за плечи с обеих сторон. Они вытащили меня на берег, перевернули, пошлепали, как саговую лепешку, встряхнули, поставили на ноги, все время наставительно что-то выговаривая на своем языке. Нашарили камни в моих карманах, вытащили. Двое мужчин, тела их почти сразу высохли, потому что на них не было ничего, кроме куска ткани на бедрах, а я оседал под весом всей своей одежды. Из камней в моих карманах они сложили на берегу горку и перешли на язык киона, которым владели даже хуже, чем я, объясняя, что они знали, что я человек Текета из Ненгаи. Камни – это красиво, сказали они, но опасно. Можешь их собирать, но когда пойдешь плавать, оставляй на берегу. И не плавай в одежде. Это тоже опасно. И не плавай в одиночку. Когда человек один, он обязательно попадет в беду. Они спросили, знаю ли я дорогу обратно. Они были суровы и немногословны. Взрослые, у которых едва хватает терпения на младенца-переростка.

– Да, – сказал я. – Со мной все хорошо.

– Мы не можем идти с тобой дальше.

– Все в порядке.

И я пустился в обратный путь. Слышал их голоса за спиной, они возвращались к реке. Они говорили быстро, громко, на языке пабей. Разобрал знакомое слово, “тайку” – “камни” на языке киона. Сначала один произнес его, потом другой, громче. Потом донесся раскатистый утробный хохот. Они смеялись, как люди в Англии смеялись давно, еще до войны, когда я был мальчишкой.

В итоге к Рождеству я все еще оставался в живых, поэтому собрал вещи и отправился праздновать вместе со всеми в обществе пьяных гуляк на правительственной базе в Ангораме.

3

– Бэнксон. Господи. Рад видеть вас, дружище.

Я помнил Шайлера Фенвика, дешевого истеричного ублюдка, который меня недолюбливал. Однако когда я протянул руку, он отодвинул ее и сгреб меня в объятия. Я обнял его в ответ, и это зрелище вызвало добрый смех у болтавшихся поблизости подвыпивших штафирок. Горло перехватило от внезапно нахлынувших чувств, и, прежде чем я успел взять себя в руки, он уже представлял меня своей жене.

– А вот и Бэнксон, – сообщил он, будто день и ночь они только обо мне и говорили.

– Нелл Стоун, – сказала она.

Нелл Стоун? Фен женат на Нелл Стоун? Он, конечно, любитель розыгрышей, но, похоже, на этот раз не шутит.

Ни в одной из бесед о Нелл Стоун никто никогда не упоминал, что она такая хрупкая или болезненная. Она протянула мне руку, с едва зажившим порезом поперек ладони. Ответить рукопожатием означало бы растревожить рану. Улыбка ее была искренней, но лицо землистое и глаза подернуты пеленой боли. Личико маленькое, глаза огромные, дымчатые, как у кускуса, мелкого сумчатого, которых детишки киона держат в качестве домашних зверьков.

– Вам больно. – Я чуть не сказал больны. И коснулся ее ладони вскользь, едва задев.

– Ранена, но не убита. – Она выдавила смешок. Прелестные губы на изможденном лице.

Как только кровь перестанет течь, зазвучало в моей голове продолжение баллады, я в битву ринусь, меч обнажив[8].

– Как чудесно, что мы вас застали, – сказал Фен. – Думали, вы уже покинули эти места.

– Должен был. Полагаю, мои киона праздновали бы неделю напролет, если бы я свалил. Но вечно надо воткнуть на место еще один последний кусочек пазла, даже если он абсолютно неподходящей формы.

Они дружно рассмеялись, и глубоко сочувственное понимание целительным бальзамом пролилось на мои истрепанные нервы.

– В поле всегда так бывает, верно? – улыбнулась Нелл. – А потом возвращаешься – и все складывается.

– Разве?

– Если закончил работу, то да.

– Ой ли? – Придурковатая интонация в моем голосе была определенно лишней. – Пойдемте выпьем. И поедим. Хотите есть? Ну конечно, должны хотеть. Присядем? – Сердце колотилось где-то в горле, и я не мог думать ни о чем, кроме как удержать этих двоих. Я чувствовал выпирающее зобом из меня одиночество и не находил способа скрыть его.

В дальней части зала нашлось несколько свободных столиков. Сквозь клубы табачного дыма мы направились к столику в самом углу, пробираясь между белыми полицейскими и золотоискателями, быстро напивавшимися и орущими друг на друга. Оркестр заиграл Lady of Spain[9], но никто не танцевал. Я подозвал официанта, указал на столик и попросил принести нам ужин. Они шли передо мной, Фен первым, далеко впереди, а Нелл отстала, прихрамывая на левую ногу. Я шел вплотную следом. Голубое хлопковое платье было сзади помято.

В моем представлении Нелл Стоун была старше, пожилой почтенной дамой. Я не читал книгу, сделавшую ее знаменитой, – книгу, после которой при упоминании ее имени в воображении возникали картины сладострастных сцен на тропических пляжах, – но я представлял американскую домохозяйку посреди сексуальных эскапад на Соломоновых островах. А эта Нелл Стоун оказалась почти девочкой с хрупкими руками и густыми волосами, заплетенными в толстую косу.

Мы устроились за маленьким столиком. Над нами нависал мрачный портрет короля.

– Откуда вы сейчас? – спросил я.

– Мы начали в горах, – ответила Нелл.

– В высокогорье?

– Нет, в Торричелли.

– Провели год в племени, у которого нет даже самоназвания.

– Мы назвали его по имени ближайшей горы, – сказала Нелл. – Анапа.

– Будь они покойниками, и то были бы менее скучными, – фыркнул Фен.

– Милые и кроткие, но очень слабые и истощенные.

– Удушающе тупые, хочешь ты сказать, – уточнил Фен.

– Фен почти весь год провел на охоте.

– Это был единственный способ не сдохнуть с тоски.

– А я проводила время с женщинами и детьми в огородах, дававших пропитание, которого едва хватало для выживания деревни.

– И вы прямо оттуда сейчас? – Я пытался вычислить, где и как она умудрилась прийти в такое жуткое состояние.

– Нет-нет. Мы покинули их в?.. – Фен обернулся к жене.

– В июле.

– Спустились пониже и перебрались поближе к вам. Нашли племя ниже по Юату.

– Которое?

– Мумбаньо.

Я о них не слышал.

– Грозные воины, – сказал Фен. – Бьюсь об заклад, могут потягаться с вашими киона. Внушают ужас всем племенам вверх и вниз по Юату. И друг другу.

– И нам, – сказала Нелл.

– Только тебе, Нелли.

Официант принес ужин: мясо, картофельное пюре и крупные желтые английские бобы – ровно такие, каких я надеялся никогда в жизни больше не видеть. Мы жадно набросились на еду и на беседу, упиваясь тем и другим, с набитыми ртами, не заботясь о том, чтобы дослушать собеседника. Мы перебивали друг друга, встревали с вопросами и замечаниями. Громили друг друга аргументами, хотя, пожалуй, они, поскольку их было двое, одерживали верх. Судя по характеру вопросов – Фен о религии и тотемах, церемониалах, способах ведения войны и генеалогии; Нелл об экономике, продуктах питания, системе управления, социальных структурах и воспитании детей, – я сказал бы, что они старательно разделили сферы интересов, и ощутил укол зависти. В каждом письме, отправленном на кафедру в Кембридж, я просил прислать мне напарника, какого-нибудь юного исследователя, только приступающего к изысканиям и нуждающегося в ненавязчивом руководстве. Но все стремились застолбить собственные участки. Или, возможно, хотя мне очень горько это признавать, они учуяли в письмах болотистую слякоть моих идей, застой в работе и держались подальше от этого.

– Что случилось с вашей ногой? – спросил я ее.

– Растянула, поднимаясь в горы к анапа.

– Что, семнадцать месяцев назад?

– Им пришлось нести ее на палке. – Фена позабавили воспоминания.

– Они завернули меня в банановые листья, так что я стала похожа на связанную свинью, которую собираются зажарить к обеду. – Они с Феном внезапно громко расхохотались – так, будто прежде им не довелось посмеяться над этой историей. – Большую часть времени я болталась вверх тормашками. Фен ушел вперед, добрался до места на день раньше, и от него не было ни слуху ни духу. Потребовалось больше двух сотен носильщиков, чтобы перенести наверх все наше снаряжение.

– У меня единственного было оружие, – уточнил Фен. – Нас предупредили, что засады там нередки. Эти горные племена голодают, и всю еду мы несли с собой.

– Должно быть, сломали, – заметил я.

– Что?

– Лодыжку.

– Да. – Она взглянула на Фена – с опаской, как мне показалось. – Полагаю, так.

Я заметил, что она не ест, хотя мы с Феном уже закончили. Еда просто была размазана по тарелке.

За моей спиной грохнулся стул. Пара багроволицых служак схватили друг друга за грудки, вцепились в мундиры, пошатываясь, как подвыпившие танцоры, потом одному удалось высвободить руку, и он стремительно и крепко заехал кулаком в зубы другому. К тому моменту, как их растащили, физиономии обоих выглядели так, словно по ним прошлись садовыми граблями, и руки у обоих были измазаны кровью противника. Шум нарастал, концертмейстер призывал публику еще потанцевать, грянула бодрая музыка. Но никто не реагировал. В другой части зала вспыхнула очередная драка.

– Поехали, – сказал я.

– Поехали? Куда? – удивился Фен.

– Ко мне, выше по реке. У меня полно места.

– У нас тут есть комната наверху, – сказала Нелл.

– Тут вы не уснете. А если они вдобавок спалят здание, у вас и койки не останется. Эти ребята пьют уже пятый день кряду. – Я показал на ее ладонь и на язвочки, что заметил на левой руке: – И у меня есть лекарство для ваших ран. Они выглядят так, словно их вообще не лечили.

Я уже стоял, нетерпеливо ожидая их согласия. Хоп, хоп. Вы нужны мне. Вы нужны мне. Я применил обходной маневр и обратился к Фену:

– Вы ведь хотели познакомиться с киона.

– Хотел бы, да, очень. Но утром мы уезжаем в Мельбурн.

– Как это? – За те несколько часов, что мы провели вместе, о планах покинуть Новую Гвинею ни разу не упоминалось.

– Попытаемся похитить какое-нибудь племя у Элкина[10].

– Нет, – вырвалось у меня, не хотел я говорить это вслух, уж точно не таким капризным тоном. – Зачем? – Аборигены? Нет, они не могут уехать к аборигенам. – А как же мумбаньо? Вы же провели там всего пять месяцев.

Фен обернулся, предлагая объясниться Нелл.

– Мы не могли там больше оставаться, – произнесла она. – По крайней мере, я не могла. И мы подумали, что, возможно, в Австралии мы могли бы найти территорию, на которую еще не заявлены права.

Вот это заявлены права мне все объяснило. Я подозревал, что к этому она и стремилась.

– Ни в коем случае не вздумайте уезжать с Сепика из-за меня. Он мне вовсе не принадлежит, да я и не хочу этого. Послушайте, на каждого чертова индейца навахо приходится по восемьдесят антропологов, а мне тут выделили целую реку в семьсот миль. И никто не смеет приближаться. Все считают ее “моей”. Но я этого совсем не желаю! – Я отчетливо начал жалобно подвывать. Да и наплевать. Я готов был встать на колени, если надо. – Прошу вас, останьтесь. Я завтра же найду вам племя – их тут сотни – далеко-далеко от меня, если хотите.

Они согласились так стремительно, даже не переглянувшись, что я позже даже подумал, что они все это спланировали и довольно ловко разыграли меня. Но это не имело значения. Может, я действительно был им нужен. Но мне они нужны были гораздо больше.

Дожидаясь, пока они соберут вещи, я припоминал все известные мне племена вверх и вниз по реке. Первым в голову пришли там. У моего информанта, Текета, была двоюродная сестра, которая вышла замуж в племя там, и он часто повторял слово “мирные”, описывая свои поездки в те края. Я видел на рынке женщин там, продающих рыбу, и отметил их деловитую сдержанность, хватку, то, как они стойко держатся против бешено торгующихся киона, не уступая даже тогда, когда представители прочих племен капитулируют. Но озеро Там очень далеко. Нужно подыскать народность поближе.

Они спустились со своими пожитками.

– Не может быть, чтобы это были все ваши вещи.

– Не совсем, – усмехнулся Фен.

– Остальное мы отослали в Порт-Морсби, – пояснила Нелл. Она переоделась в белую мужскую рубашку и коричневые брюки, как будто прямо с утра собиралась приступить к работе.

– Я могу распорядиться, чтобы их вернули. В смысле, если вы остаетесь. – Я подхватил два саквояжа и направился к выходу, пока они не передумали.

Внезапно я словно оглох. Электрический свет, лившийся из окон правительственной конторы, и музыка, затихшая до едва слышной ноты, и стриженая трава под ногами, и можно представить, что теплым вечером мы идем с вечеринки в Кембридже. Я обернулся. Фен взял ее за руку.

Я повел их через дорогу, мимо доков, сквозь просвет в зарослях на крошечный пляж, где я спрятал свое каноэ. Даже в темноте я разглядел, как вытянулись их лица. Наверное, они воображали себе настоящий катер с мягкими сиденьями.

– Я его заслужил. Это боевое каноэ. Получил его за то, что застрелил дикого кабана. – Я попытался заглушить их разочарование преувеличенной активностью, энергично забрасывая вещи в лодку, потом сбегал за мотором, который припрятал на берегу под большим фиговым деревом.

Увидев мотор, они заметно повеселели. Думали, я буду грести до самой деревни, а на это точно ушла бы вся ночь и большая часть утра.

– Ну, такого я еще не видел, – заметил Фен, когда я закрепил мотор.

Саквояжи я сложил на носу, устроив нечто вроде постели, чтобы Нелл могла вздремнуть. Я усадил ее там, Фена – по центру, а сам оттолкнул лодку на несколько ярдов. Потом запрыгнул, вытянул шнур и резко рванул стартер. Если у них еще оставались сомнения, я все равно ничего больше не слышал за ревом мотора, и мы стремительно заскользили по темной извилистой глади по направлению к Ненгаи.

4

Я был воспитан на вере в Науку, как другие – на вере в Бога, или богов, или в крокодила.

Если прицелиться в Новую Гвинею и запустить стрелу сквозь глобус, она, вероятно, выйдет с другой стороны, в том месте, где находится деревушка Грантчестер, в окрестностях Кембриджа, в Англии. Дом, в котором я там вырос, Хемсли-Хаус, принадлежал ученому семейству Бэнксон на протяжении трех поколений, и все шкафы, ящики, сундуки и свободные поверхности были заполнены свидетельствами их научной деятельности: подзорные трубы, пробирки, весы, карманные лупы, увеличительные стекла, компасы и медный телескоп, крытые стеклом коробки с энтомологическими булавками, жеоды, окаменелости, кости, зубы, окаменевшее дерево, коллекции жуков и бабочек и тысячи ненужных, разбросанных повсюду высохших насекомых, осыпавшихся трухой при малейшем прикосновении.

Мой отец изучал зоологию в колледже Сент-Джон в Кембридже и, как и ожидалось, стал тамошним стипендиатом, научным сотрудником и членом совета колледжа. Они с моей матерью познакомились в 1897-м, в июне того же года поженились и с интервалом в три года произвели на свет трех сыновей: Джона, потом Мартина, потом меня.

У отца были пышные усы, в которых он частенько прятал улыбку. Я не понимал его чувства юмора – пока не повзрослел, а он к тому моменту его уже утратил – и принимал все отцовские слова абсолютно всерьез, что его тоже забавляло. Все мое детство его интересовали исключительно яйца. Сначала он держал их в инкубаторе в комнате няни, а когда та принялась жаловаться, переместил их в сарай. Когда яйца вызревали, он брал каждое, записывал номер ящика, курицы и дату кладки, потом отколупывал скорлупу и изучал эмбрион во всех подробностях. Он разводил мышей, голубей, морских свинок, коз и кроликов; выращивал и изучал львиный зев и горошек. Неизменно восхищался Менделем. Считал, что в теории Дарвина есть пробел, – как, собственно, полагал и сам Дарвин – поскольку должно существовать объяснение тому, каким образом фенотип передается следующему поколению. Основой его концепции генетики стал образ волны, или вибрации. Его карьера – пестрая в некотором роде, отчасти изгой, отчасти герой – явилась плодом его любознательной, пытливой натуры. Он был апостолом науки, поиска вопросов и ответов и рассчитывал, что его сыновья тоже станут апостолами.

Когда в 1931-м я прибыл на Новую Гвинею, мне было двадцать семь, мы с матерью оставались единственными живыми членами нашей семьи, и она повисла на мне грандиозным психологическим бременем – нуждающаяся в заботе и деспотичная, тиран, который, казалось, не понимал, чего хочет для последнего оставшегося в живых подданного или от него. Но она не всегда была такой. Я помню ее мягкой и нежной и, хотя я был самым младшим из детей, молодой. Помню, как по любому поводу она ссылалась на мнение отца, ждала его одобрения, не в состоянии ответить нам, мальчишкам, на самые безобидные вопросы: можно внести пауков в дом, если они в банке? можно намазать камень джемом, чтобы посмотреть, как муравьи-рабовладельцы будут его пробовать и перетаскивать к себе? У нас с ней была особенно глубокая связь, потому что она хотела, чтобы я как можно дольше оставался ребенком, да и сам я не желал взрослеть. Пример братьев не облегчал задачу. Джон во всем соглашался с отцом, а Мартин – практически ни в чем. Ни тот ни другой вариант не казался мне привлекательным, так что я радостно свернулся калачиком на коленях у матушки до лучших времен.

Мое первое осмысленное воспоминание – поездка к сестре отца, тетушке Дотти, в 1910-м. Она была одной из наших многочисленных незамужних тетушек и самой, по моему мнению, интересной. У нее хранилась великолепная коллекция жуков, каждый аккуратно пришпилен булавкой в специальной рамочке с подписью на медной пластинке, множество рамочек с жуками на бархатных подушечках. У других женщин коллекции украшений, а у тети Дотти – жуки всех форм и расцветок, и все собраны в Нью-Форест, в лесу, что в десяти милях от ее дома. Каждый день, натянув резиновые сапоги и позвякивая ведерками, мы отправлялись в этот Нью-Форест. Там, в добром часе ходьбы, находился любимый пруд тетушки, и она первая решительно шагала прямо в топь, хотя порой проваливалась в ил выше сапог, и не однажды нам приходилось вытаскивать ее из трясины, дружно, втроем, – я стоял последним, уже на сухой земле, – хохоча так сильно, что толку от наших усилий было чуть, но тетушка Дотти радостно подыгрывала, притворяясь, будто увязла всерьез и тонет, а потом позволяя нам постепенно вытянуть ее из трясины. В тетушкин сачок всегда попадались самые потрясающие существа: камышовая жаба, гребенчатый тритон, парусник, – и только иногда конкуренцию ей составлял Джон, обладавший большим терпением, чем мы с Мартином, с нашими жалкими головастиками. Именно об этом я вспоминаю, когда думаю про Джона: как он, двенадцатилетний, жарким июльским днем бредет по колено в пруду Нью-Форест, ведерко в одной руке, сачок в другой, взгляд обшаривает затянутую ряской поверхность воды. После гибели Джона мы получили письмо от его товарища, офицера, который говорил, что Джон и к войне относился как к долгой экспедиции. “Я вовсе не хочу сказать, что он был недостаточно серьезен и сосредоточен; он был, как вы наверняка уже знаете от его командиров, исключительно отважным и ответственным солдатом. Но в то время как его товарищи ворчали и жаловались, что им приходится жить в десятифутовых окопах, Джон мог с ликующим криком извлечь из земли останки ископаемого моллюска или наблюдать за полетом редкого вида ястреба. Он был страстно влюблен в этот мир, в эту землю, и, хотя покинул его и нас слишком рано, уверен, он обрел свой дом”. Матери не понравилось ни это письмо, ни предположение, что Джон “дома”, в то время как его тело разнесло в клочья над фермой где-то в Бельгии, но меня оно утешило. После смерти Джона оставалось так мало утешительного, что я предпочел пользоваться малейшей возможностью.

У Джона было больше всего шансов осуществить отцовские планы относительно нас. Он был страстным натуралистом. Описание и определение крайне редкого вида гусениц, сделанное им в пятнадцатилетнем возрасте, было опубликовано в “Энтомологических записках”. В выпускном классе школы Чартерхаус[11] он получил награду по биологии. Если бы война не оборвала его путь, он наверняка стал бы четвертым Бэнксоном – преподавателем Кембриджа. Так, во всяком случае, говорим мы себе. Джон удовлетворил бы амбиции отца, и Мартин мог бы свободно следовать своим увлечениям. Но Джон не хотел убивать тех, кого изучал. Его не интересовали ни яйца, ни горошек, ни клетки, ни то, что называется зародышевой плазмой. Его занимали трехсуставные лапки жуков и послебрачное оперение диких уток. Он мечтал проводить время на природе, наблюдая за ней. Впрочем, нет смысла копаться в чувствах Джона. Его больше нет, он сгинул навеки, как и все его возможности, и счастливые вскрики в окопах Розьера, где он выковыривал ископаемые ракушки из плотного земляного бруствера.

Мартин пытался облегчить чудовищную боль отца, начав после смерти Джона изучать биологию, зоологию и органическую химию. Вот только заодно, втихомолку, он писал поэму или пьесу. В итоге оценки он получал крайне низкие, и оттого был настолько несчастен, что в конце концов сказал отцу правду. Признался, что литературное творчество привлекает его гораздо больше. Мой отец был образованным человеком, он много читал и разбирался в искусстве; он водил нас в Британский музей и в галерею Тейт, вечерами читал нам Блейка и Теннисона. Но он не верил, что творчество доступно обычным людям. Подлинное искусство – это нечто аномальное, редкая мутация. Им нельзя заниматься только потому, что ты так хочешь. Отец полагал это бездарной и бессмысленной тратой времени для обычного человека. С другой стороны, науке нужно множество образованных людей. Наука – та область, где человек с интеллектом выше среднего и должным образованием может обрести опору под ногами и раздвинуть границы современного знания. Науке нужны гении и уникальные личности, но вместе с тем ей нужны рядовые исполнители, рабочие муравьи. И отец произвел на свет целых трех таких отважных пехотинцев. Трудно было переубедить его. Не знаю, что именно произошло между отцом и Мартином после смерти Джона. Я уехал учиться – сначала в Уорден-Хаус, потом в Чартерхаус, но, думаю, они активно переписывались. “Твой отец получил очередное письмо от Мартина”, – частенько писала мне мать. Больше она ничего не добавляла, но было понятно, что отец взбудоражен и мать уселась за письмо, якобы очень занятая, чтобы он не докучал ей. Она уставала от споров, хотя никогда не принимала ничью сторону, кроме отцовской. Даже после его смерти.

Мои долгие школьные годы, как вехами, отмечены смертями. Когда мне было двенадцать, на уроке латыни мне сообщили, что погиб Джон. Тогда погибало так много старших братьев, что нас больше не вызывали из класса для скорбного известия. Вручали письмо, отпечатанное на желтом бланке заместителя директора, предлагали выйти из класса, если чувствуешь необходимость. Но даже самые жалкие духом среди нас помыслить не могли выказать подобную слабость, поэтому я остался за партой, а учитель продолжал объяснения, и одноклассники старались не смотреть в мою сторону. Нет, плакать не хотелось, не в тот момент. Чувство было такое, будто меня окунули в этиловый спирт, которым мы дома пользовались для усыпления насекомых. Слезы приходили по ночам, потому что все вокруг ревели, – полные спальни мальчишек, в темноте оплакивающих своих братьев. “Слезы не бесконечны, и они иссякли”.[12] Это моя любимая строка из всех военных поэтов.

Прошло немало времени, прежде чем чувства вернулись.

Шел весенний семестр моего последнего года в Чартерхаус, когда во время занятий меня вызвали в кабинет директора. Он сообщил, что Мартин застрелился, насмерть. Родители распорядились, чтобы я обязательно закончил учебный год. Мартин покончил с собой в день рождения Джона, под статуей Антероса на Пиккадилли. Было расследование, и судебные слушания, и его фотография на первой полосе “Дейли миррор”. Это было самое публичное самоубийство в английской истории. И наверное, главная тема сплетен у меня за спиной. Но мне никто не сказал ни слова.

Я начал учебу в Кембридже, выбрав зоологию, органическую химию, ботанику и физиологию. На рождественские каникулы планировал съездить в Испанию с однокурсниками, но в последний момент планы сорвались, и путешествие вышло всего в три мили, до отчего дома, где отец предложил развлечься совместным изучением аномальной раскраски перьев красной куропатки в Британском музее. В следующем семестре я, как прежде Мартин, начал подозревать, что не создан для науки. Но ничего, кроме науки, мне не оставалось: Мартин ясно дал понять, что на любой другой путь ступать попросту не стоит. Смысл жизни – поиск понимания структуры и законов природы, на этой мантре я был воспитан. Отклониться от этого пути равносильно самоубийству. Как только появилась возможность отправиться на Галапагосы, в этот Святой Грааль, я немедленно ухватился за нее. Там искра вспыхнет и разгорится вновь, там я обрету просветление. Но работа на судне оказалась такой же нудной, как и занятия с отцом в отделе птиц Британского музея. Я пришел к выводу, что вся эта дарвиновская история про толстоклювых вьюрков, которые едят орехи, и тонкоклювых вьюрков, питающихся личинками, полная ахинея, потому что все вьюрки давным-давно перемешались, счастливо пожирая гусениц. Единственное открытие, которое я сделал, состояло в том, что мне по душе теплый влажный климат. Никогда прежде не чувствовал себя настолько комфортно. Но домой я вернулся подавленным и удрученным перспективами своего будущего в качестве ученого. Я понял, что не могу провести жизнь в лаборатории.

Я начал изучать психологию, вступил в Кембриджское общество древностей и неожиданно обнаружил себя в поезде, везущем меня в Челтнем на археологические раскопки. Я был влюблен в девушку из Общества, по имени Эмма, и надеялся улучить момент и подсесть к ней, но у другого парня были аналогичные планы, и он оказался несколько более предусмотрителен, так что мне пришлось в одиночестве пристроиться позади них. Рядом со мной уселся пожилой мужчина, по виду явно преподаватель Кембриджа, и, когда я перестал дуться на девицу, мы разговорились. Он расспрашивал о моем путешествии на Галапагосы, не о птицах и гусеницах, а об эквадорских метисах. Я не мог толком ответить ни на один вопрос, но мне было страшно интересно, и я жалел, что сам не задался этими вопросами, когда был там. Старика звали А. К. Хэддон, и это была моя первая беседа в рамках дисциплины, которая, как он сообщил, называлась “антропология”. К концу поездки он пригласил меня продолжить образование и писать диссертацию по этнологии. Через месяц я расстался с биологией. Было страшновато, как в свободном падении, переходить от превосходно организованных и структурированных естественных наук к только зарождающимся, существующим не более двадцати лет наукам социальным. Антропология в тот момент находилась в переходной фазе от изучения людей прошлого, давно умерших, к исследованию людей ныне живущих и медленно освобождалась от представления о том, что естественной и неизбежной кульминацией развития любого общества является осуществление западной модели.

На первые полевые исследования я отправился летом после окончания университета. Удрать раньше я не мог. Той зимой умер отец (я был рядом с ним до конца; смог попрощаться, и от этого полегчало), и мать вцепилась в меня крепче, чем прежде. Она стала невообразимо беспомощной и одновременно безжалостной. Не знаю, возможно, она пыталась компенсировать отсутствие отца или именно его отсутствие высвободило ту часть личности, которая дремала в течение всего их долгого брака. Как бы то ни было, мать жаждала общения со мной и страдала от того, каким, по ее мнению, я стал. Она считала антропологию жалкой наукой, фантасмагорией слов без цели и смысла. Она была настолько решительна и бескомпромиссна, что даже краткие ее визиты несли угрозу моей и без того пошатнувшейся убежденности.

Первоначально предполагалось, что я найду племя на берегах Сепика, на мандатной территории Новой Гвинеи, куда пока не проникли миссионеры и промышленники. Но в Порт-Морсби мне сообщили, что в этих краях небезопасно. Окрестности наводнили охотники за головами. Поэтому я отправился на Новую Британию[13], где изучал байнинг, невыносимое племя, люди которого отказывались разговаривать со мной, пока я не выучу их язык, а когда я его наконец выучил, все равно отказывались разговаривать. Они отправляли меня к кому-нибудь в полудне пути, а когда я возвращался, выяснялось, что важную церемонию они провели в мое отсутствие. Я ничего не смог от них добиться и даже спустя год не смог выстроить их генеалогии из-за множественных табу на произнесение вслух имен некоторых родственников. Впрочем, необходимо признать, что я не имел представления, чего именно добиваюсь. В течение первого месяца я настойчиво обмерял их головы, пока меня не спросили зачем, и мне не удалось найти внятного ответа, кроме того, что так положено. Я выбросил циркуль, но так и не понял, что же именно следует измерять и регистрировать. На обратном пути домой я на несколько месяцев застрял в Сиднее. Хэддон преподавал в университете и пригласил меня ассистировать на его курсе этнографии. В свободное время я работал над монографией о байнинг. Прочитав ее, Хэддон заявил, что я первый человек, признавший собственную несостоятельность как антрополога, признавший, что не понимал туземцев, когда они общались между собой, не видел полноценных подлинных обрядов, что над ним смеялись, даже издевались, его обманывали и разыгрывали. Его покорила моя откровенность, но для меня иное поведение было бы жульничеством – я же не бедолага Каммерер, вводивший тушь под кожу лабораторным жабам-повитухам для доказательства теории наследственности Ламарка, что приобретенные характеристики могут якобы передаваться следующему поколению. В конце семестра я совершил короткую поездку на Сепик вместе со студентами – просто взглянуть, что я упустил, не отправившись туда сразу. Киона очаровали меня уже только потому, что отвечали на вопросы, которые я задавал через переводчика. Мы пробыли у них четыре дня, а неделю спустя я вернулся в Англию.

Меня не было дома три года. Я полагал, что путешествий пока достаточно, но сочетание зимней тоски, неустанных издевок матери и набившего оскомину самодовольного интеллектуального острословия, клубившегося пузырчатой плесенью в каждом углу Кембриджа, заставило меня вернуться к киона при первой же возможности.

5

Моя деревня Ненгаи лежала в сорока милях по реке к западу от Ангорама. По прямой вполовину меньше, но Сепик, самая длинная река в Новой Гвинее, причудливо извилиста, эдакая Амазонка Южных морей, норовящая завернуться такими изгибами, что образует, как я узнал десятилетия спустя при совсем других обстоятельствах, более пятнадцати тысяч пойменных озер и русел, где петля заворачивает так круто, что прерывает собственное течение. Но когда несетесь ночью в каноэ-долбленке, пускай и с мотором, вы не осознаете бессмысленных зигов и загов своего пути. Просто чувствуете, как река поворачивает в одну сторону, а потом в другую. Привыкаете к мошкаре, летящей в глаза и рот, к блестящим морщинистым выпуклым островкам крокодильих спин, к возне и шебуршанию мириадов ночных созданий, набивающих утробы, пока спят те, кто охотится на них. Не ощущаете дополнительных, лишних двадцати миль. Если уж на то пошло, вы бы хотели, чтобы путешествие продлилось подольше.

Молодой месяц затянул реку в тонкую серебристую кожу. Нелл, как я и надеялся, устроилась среди тюков с вещами, и, судя по всему, ей было удобно. Когда она прикрыла глаза, я почувствовал облегчение, как родитель крупозного малыша, которому нужен покой, и недоуменно размышлял над этим чувством, пока мы с Феном болтали. Говорили мы не о работе, а о Кембридже, где он провел год, пока я маялся у байнинг, и о Сиднее, где впервые встретились. О футболе, и о премьер-министре Макдональде, и об Индии. Последняя новость, которую я слышал, была о Ганди, который начал очередную голодовку, но чем дело закончилось, ни один из нас не знал. История зависла в неопределенности на несколько месяцев. Незнание казалось мне утешительным.

После примерно часа кромешной тьмы по обе стороны реки мы в очередной раз повернули и вдоль южного берега увидели огни, в свете которых мелькали разряженные тела. Это была деревня Олимби племени каминдимимбут, самый разгар праздника. Запах жареного кабана достигал наших ноздрей, и дробь барабанов отзывалась в груди.

Сейчас, когда я пишу это, трудно поверить, что эту ночь отделяло от следующей мировой войны всего шесть лет, через девять лет японцы возьмут под контроль Сепик и отберут Новую Гвинею у австралийцев, а я позволю американскому правительству вытряхнуть из меня всю, до крупицы, информацию об этом регионе. Пошли бы на такое Фен и Нелл? Вклад антропологов, как сказали в УСС[14]. Изящный эвфемизм для обозначения научной проституции.

В конце 1942-го я провел спасательный отряд вверх по Сепику, как раз к этой деревне, а потом всех мужчин, женщин и детей каминдимимбут убили японцы, когда узнали, что несколько мужчин из Олимби помогли нам отыскать трех американских военных, прятавшихся неподалеку. Больше трех сотен людей были зверски перебиты только потому, что я знал, на какой песчаной косе они живут, какие хижины на столбах принадлежат им.

– А какие у вас были отношения с тамошними женщинами, Бэнксон? – неожиданно спросил Фен, когда мы миновали каминдимимбут.

– Это слишком личный вопрос для первой поездки на каноэ, не находите? – усмехнулся я.

– Просто любопытно, пошли ли вы по пути Малиновского[15]. Сейерс побывал в прошлом году у тробрианцев и рассказал, что по деревне сновало довольно много подозрительно светлокожих юнцов.

– И вы в это верите?

– А вы видели парня в деле? Мы с Нелл столкнулись с ним в Нью-Йорке, и единственное, что он мне сообщил: “Мне нужен стакан мартини в руке и девчонка в постели”. Серьезно, дружище, одному тяжко. Не хотел бы повторять этот опыт.

– В следующий раз прихвачу какого-нибудь напарника. Оно и для работы лучше, вдвое.

– Я бы так далеко не заходил.

Окурок, улетевший в реку, прочертил короткую оранжевую дугу. Я сбросил обороты, чтобы Фену удобнее было закурить следующую, потом опять прибавил скорость.

Порой ночами мне казалось, что лодку движет вперед не мотор, но сам мотор и лодку вместе с ним тянет река, что рябь на воде и кильватерный след – это лишь декорации, перемещающиеся вместе с нами.

– Иногда я жалею, что не стал моряком, – сказал я, просто наслаждаясь возможностью делиться случайными, мимолетными мыслями с тем, кто поймет, что я имею в виду.

– Правда? С чего?

– Думаю, на воде мне проще, чем на твердой земле. Чувствую себя в своей шкуре, как говорят французы.

– Все капитаны, кого я встречал, сплошь козлы.

– Неплохо было бы заниматься нормальным делом, а не распутывать грандиозный неосязаемый узел, а?

Он промолчал, но я и не ждал ответа. Мне льстило, что мы уже добрались до этой стадии, что разум может свободно блуждать, не ища оправданий. Мы скользили сквозь длинную полосу светлячков, тысячи их сверкали вокруг, и это было похоже на парение среди звезд.

Темные тени по берегам обретали знакомые очертания: высоченное дерево альстонии, которое я прозвал Биг-Беном, выступающая сланцевая скала, обрывистый глинистый берег, где стояло селение западных киона. Я, должно быть, сбросил скорость, потому что Фен поинтересовался:

– Мы почти на месте?

– Еще пара миль.

– Нелл, – окликнул он спокойным тоном, не столько спрашивая, сколько просто проверяя. Убедившись, что она спит, наклонился ко мне и произнес тихо: – У киона есть священный предмет, хранящийся не в деревне, нечто, что они кормят и защищают?

В Ангораме он уже задавал мне массу вопросов подобного рода.

– У них есть священные предметы, разумеется, – инструменты, маски, черепа поверженных врагов.

– Они хранятся в церемониальных хижинах?

– Да.

– Я имел в виду нечто более масштабное. Вне деревни. Нечто, о чем они вам, вероятно, не рассказывали, но вы догадываетесь, что оно есть.

Он искренне предполагал, что добрых два года они утаивали от меня важнейшие аспекты своего бытия. Я заверил, что мне продемонстрировали все тотемы племени.

– Мне говорили, что их cвятыня – наследие самого первого киона, – сказал Фен.

– Это вам мумбаньо рассказали? И что же это?

– Сделайте одолжение, расспросите их еще раз. Про флейту. Ту, что нужно хранить в тайном месте и время от времени кормить.

– Кормить? – не понял я.

– Сможете расспросить, а? В моем присутствии? Ваш информант, может, и не скажет правду, но я хотя бы понаблюдаю за его реакцией.

– А вы ее видели?

– Я узнал о ней всего за несколько дней до нашего отъезда.

– И увидели?

– Они практически вручили ее мне.

– Как подарок?

– Ну да, вроде того. Подарок. Но потом другой клан – в нашей деревне было два противоборствующих клана – отобрал ее, прежде чем я успел толком рассмотреть. Я хотел убедить Нелл задержаться подольше, но если она что-то вбила себе в голову, ее уже не свернуть с пути.

– А почему она хотела уехать?

– Кто знает. Племя не соответствовало выводам ее диссертации. А музыку заказывает она. Мы существуем на средства, выделенные ей на исследования. Так вы расспросите своего информанта? Насчет священной флейты?

– Да я их тысячу раз уже терзал насчет подобных штук, но ладно, спрошу.

– Спасибо, дружище. Просто посмотреть на его лицо, честно. Глянуть, где он проколется.

За поворотом показался мой пляж.

– У вас осталась та москитная сетка? – спросил Фен.

– Какая сетка?

– Та, что Хэддон подарил вам в Сиднее, помните? Я тогда позавидовал.

А я ничего такого не помнил.

Я выключил мотор и взял весло, чтобы не перебудить всю деревню.

Фен потряс жену за плечо:

– Нелл. Мы на месте. Мы приплыли к знаменитым киона.

– Тсс. Только не буди их, – прошептала она. – Дабы не получить стрелу в бок от Великих Воинов Сепика.

– Владык, – поправил Фен. – Владык Сепика.

Моя хижина стояла в стороне от остальных и много лет была необитаема. Ее построили вокруг радужного эвкалипта, ствол которого проходил сквозь пол и крышу. Многие киона верили, что это непростое дерево, что у него есть душа и здесь собираются их умершие родственники обсуждать свои таинственные планы, а потому держались подальше, по широкой дуге огибая хижину. Мне предлагали соорудить дом ближе к центру деревни, но, наслушавшись историй об антропологах, которые месяцами дожидались, пока их жилище будет готово, я предпочел устроиться здесь. Я волновался, справится ли Нелл с лестницей – сравнительно широкой балкой с зарубками вместо ступеней, но она легко вскарабкалась наверх, даже с фонариком в руке. И не заметила дерева, пока в хижине не зажгли свет. Тут я услышал классическое американское “вау”.

Мы с Феном втащили их вещи, и я зажег все три керосиновые лампы, чтобы внутри казалось просторнее. Ствол эвкалипта съедал значительную часть комнаты. Нелл погладила дерево. Кора отслаивалась, мягкий ствол был исчерчен цветными полосами – оранжевыми, ярко-зелеными, лиловыми. Она не впервые видела радужный эвкалипт, но это был великолепный экземпляр. Провела ладонью вдоль синей полосы. Мне чудилось, что они с деревом разговаривают, как будто я представил ее старому другу, а оказалось, что они давным-давно знакомы. Я и сам много-много раз гладил это дерево, разговаривал с ним, плакался ему, рыдал, уткнувшись в его ствол. Я занялся поисками аптечки и виски, потому что устал и чувствовал себя неважно после бессонной ночи и долгого путешествия и не был уверен, что смогу ответить что-то внятное, если она вдруг спросит о моем дереве.

– О, именно об этом я и мечтал. – Фен обрадованно заглянул в кружку, которую я ему протянул.

Мы с ним уселись на низкие диванчики, что я соорудил из облезшей коры и древесных волокон, а Нелл прохаживалась по дому. Мне казалось, что тело мое все еще скользит по воде.

– Перестань шнырять тут, Нелли, – бросил Фен через плечо. И потом мне: – Среди американцев много отличных антропологов, потому что они чертовски бесцеремонны.

– Считаешь меня отличным антропологом? – отозвалась она из моего кабинета.

– Я считаю, что ты всюду суешь свой нос.

Склонившись над моим столом, она что-то внимательно рассматривала. Я видел, что из пишущей машинки торчит лист бумаги, но не помнил, что там напечатано.

– Ее ранки надо обработать.

Фен кивнул.

– Я никогда раньше не видела, как другие антропологи работают в поле, – сказала она.

– Полагаю, я не в счет, – хмыкнул Фен.

– Это листья манго? У вас тут вопрос про листья манго.

– Сейчас она решит все ваши проблемы, раз уж находится здесь целых пять минут.

Прикинувшись смущенным, я прошел в кабинет.

Она разглядывала груды блокнотов, разрозненных бумаг и листков копирки, сваленных на столе.

– Я соскучилась по работе.

– Но ведь прошло всего несколько дней, разве нет?

– У меня не было возможности вот так устроиться у мумбаньо. – Она смотрела на кучу моего хлама, как будто тот действительно имел ценность, как будто была убеждена, что из этого каким-то образом получится нечто стоящее.

Вот и записка, на которую она обратила внимание.

Мнго лст опять на мгл??

Я объяснил, что побывал на похоронах мальчика в другом селении киона, там на могиле были аккуратно разложены листья манго.

– Вы прежде видели подобный орнамент?

– Нет, узор из листьев всегда разный. Но я не могу понять принцип, по которому выкладывают эти картины.

– Возраст, пол, социальный статус, обстоятельства смерти, фаза луны, положение звезд, особенности рождения, семейная роль. – Она замолчала, чтобы перевести дыхание. И смотрела на меня, словно готовясь выдать еще сорок пять идей.

– Нет. Они продолжают утверждать, что не существует никаких правил.

– Может, и так.

– И одна и та же старуха потихоньку командует, как надо сделать.

– А когда спрашиваете ее напрямую?

– Перестань, Нелл, – подал голос Фен. – Бога ради, он торчит тут вдвое дольше тебя.

– Все в порядке. Помощь мне не помешает. Эта старуха – единственная женщина в округе, которая отказывается говорить со мной.

– Даже через посредников, через родственников?

– Белые убили ее сына.

– Известно, при каких обстоятельствах?

– Ниже по реке произошла заварушка, нагрянули правительственные войска усмирять. Упекли за решетку полдеревни. Этот молодой человек просто приходил в гости к своим братьям и никакого отношения к потасовке не имел, но оказал сопротивление аресту. Умер от удара по голове.

– А вы возместили ущерб?

– В каком смысле? – не понял я.

– Вы предложили этой женщине что-нибудь, дабы исправить ошибку, совершенную людьми вашего рода?

– Эти подонки едва ли могут считаться моими родственниками.

– Для этой женщины именно так и есть. Они искренне считают, что таких, как мы с вами, во всем мире наберется не больше дюжины.

– Я подарил ей соль и спички и всеми способами, которые только мог придумать, старался завоевать ее расположение.

– У них существует формальный ритуал искупления вины?

– Понятия не имею.

Я определенно разозлил ее.

– Как можно восстанавливать людей против себя! Все это поймут и будут лукавить, отвечая на ваши вопросы, подстраиваться. Она же искажает все ваши результаты.

Фен весело хихикнул за нашими спинами:

– На этот раз ты управилась быстро. Думаю, это рекорд. Ну что, сложим костер из его записей?

Лицо Нелл вспыхнуло нежным румянцем.

– Простите, я… – Она беспомощно потянулась ко мне.

– Вы абсолютно правы. Я должен был выяснить, как можно возместить ее потерю.

Она явно не поверила ни моему тону, ни выражению лица и принялась вновь извиняться. Но меня совершенно не смутили и не рассердили ее слова. Скорее, наоборот. Я жаждал большего, жадно стремился к нему. Идеи, предложения, критика моего подхода. Фену, может, и доставалось этого с лихвой, но мне-то определенно не хватало.

– Давайте-ка займемся вашими боевыми ранениями.

Я пошел в дальнюю часть дома за аптечкой.

И услышал, как Фен сказал:

– Ну что, научила его основам шпионской работы, да?

Ответа Нелл я не расслышал. Когда я вернулся, она уже сидела рядом с мужем и лицо ее обрело прежнюю зловещую желтизну.

Фен не изъявлял желания заняться лечением жены, поэтому я взял для начала ее левую руку, с порезом на ладони. Непостижимо, как они могли столь легкомысленно относиться к подобным травмам. Сепсис – одна из величайших опасностей работы в поле.

Фен, должно быть, углядел что-то в моем лице.

– Наши лекарства улетучились за неделю, – сообщил он. – Всякий раз, как мы получали посылку, Нелл расходовала мази и таблетки на болячки и царапины своей малышни.

Я залил порез йодом, смазал дезинфицирующей мазью и плотно перевязал. Ее рука сначала лишь робко касалась моей, но быстро расслабилась и доверчиво опустилась мне в ладонь.

Должен признаться, я не спешил. После пореза занялся мелкими ранками: две на руке, одна на шее и – она закатала штанину – еще одна на правой лодыжке. Мне показалось, что это все же не лейшманиоз, а маленькие тропические язвы. Возможно, на теле были еще, но я не решился просить ее раздеться. От лихорадки дал ей аспирин. Фен наблюдал за процедурой, пока глаза его не начали закрываться.

– Вы должны позволить мне извиниться за то, что я наговорила, – сказала она. – Насчет листьев.

– Официальная церемония возмещения ущерба требует принесения клятвы, что вы оба не сбежите к аборигенам.

Она торжественно подняла забинтованную руку:

– Клянусь.

– А теперь расскажите мне, что там произошло с мумбаньо. Если вы, конечно, не засыпаете.

– Я вполне отдохнула в каноэ. Спасибо, что заботитесь обо мне. Мне гораздо лучше. – Она наконец отхлебнула виски. – А вы про них знаете, про мумбаньо?

– Никогда даже не слышал.

– У Фена о них абсолютно иное мнение.

Ее ранки поблескивали от бальзама, которым я их смазал.

– Изложите свое.

Вопрос, казалось, ее обескуражил, как будто бы я просил тут же, на месте, написать монографию о мумбаньо. Но когда я уже решил, что сейчас она сошлется на усталость, Нелл вдохновенно начала. Это было богатое племя, в отличие от анапа, которым ежедневно приходилось бороться за выживание. Их реки полны рыбы, и вдобавок они выращивают практически весь табак, что поставляет эта область. Они буквально утопают в изобилии пищи и деньгах-раковинах. Но при этом пугливы и агрессивны, на грани паранойи, и терроризируют соседей внезапными нападениями и угрозами.

– Я никогда прежде не испытывала неприязни к целым народностям. Почти физического отвращения, гадливости. Я не новичок в этих краях. Видела смерти, жертвоприношения, жуткие раны с трагическим исходом. Я не… – Она взглянула на меня затравленно. – Они убивают своих первенцев. Убивают всех близнецов. Не ритуально, нет, никаких обрядов, никаких эмоций. Просто швыряют их в реку. Выбрасывают в кусты. А к тем детям, которых все же сохраняют, они абсолютно безразличны. Носят их под мышкой, как газету, или суют в тесные корзинки и закрывают крышкой, а когда ребенок плачет, просто скребут по корзинке снаружи. И это предел нежности, это их царапание по корзине. Когда девочки достигают семи-восьмилетнего возраста, отцы вступают с ними в сексуальные отношения. Неудивительно, что они вырастают подозрительными, злопамятными, мстительными убийцами. А Фен…

– Он был увлечен?

– Да. Очарован. Полностью покорен. Я должна была увезти его оттуда. (Вымученный смешок.) Они уверяли, что ведут себя с нами как паиньки, но это не могло продолжаться вечно. Все неприятности и неудачи они объясняли недостатком кровопролития. Мы сбежали на семь месяцев раньше срока. Вы, наверное, заметили – за нами тянется смрадный шлейф неудач.

– Нет, не заметил ничего подобного. – Я мог бы рассказать ей о собственном ощущении провала, но оно казалось слишком необъятным и не вмещалось в слова. Поэтому я просто смотрел на ее туфли, кожаные, на шнуровке, почти такие же потрепанные, как и мои. Я не был уверен, что у нее все пальцы на месте. Пальцы – первое, что теряют люди при тропических язвах.

– У вас в машинке письмо матери, – проговорила она.

– Да, я регулярно пишу ей. “Дорогая мама, оставь меня в покое. С любовью, Эндрю”.

– Эндрю.

– Ну да.

– Никто вас так никогда не называет.

– Никто. Кроме моей матушки. (Нелл ждала продолжения.) Она предпочла бы, чтоб я работал в Кембридже, в какой-нибудь лаборатории. В каждом письме грозится прекратить всякое общение со мной. А без ее поддержки я не могу завершить работу. У нас же нет такого финансирования, как у вас в Америке. Да и если на то пошло, я же не написал бестселлера, вообще никакой книжки не написал. – И пока она не задала очередного вопроса о моей семье, я поторопился предупредить: – Остальные члены семьи умерли, так что матушка все силы обращает на меня.

– А кто были эти остальные?

– Мой отец и братья.

– И как это случилось?

В этом вся американская антропология. Ни малейшей попытки деликатно сменить тему, никаких вам Примите мои глубочайшие соболезнования, ни хотя бы Какой ужас, а только деловитое прямолинейное Ну и в чем там дело?

– Джон погиб на войне. С Мартином произошел несчастный случай шестью годами позже. А отец скончался от болезни сердца, вероятнее всего сломленный тем, что единственным его потомком остался мелкий старина я.

– Не такой уж мелкий.

– Мелкий интеллектуально. Мои братья были гениальны, каждый по-своему.

– Всякий, кто умирает молодым, остается гением. И в чем они были талантливы?

Я рассказал ей про Джона, и его сапоги, и ведерко, и про редкую бабочку, про окаменелости в окопах. И про Мартина.

– Мой отец считал стремление Мартина писать стихи гипертрофированным самомнением.

– Фен рассказывал, что ваш отец придумал слово генетика.

– Случайно. Он планировал прочесть курс, посвященный Менделю и тому, что тогда называли генной плазмой. И думал, что нужно более благообразное слово, чем “плазма”.

– Он хотел, чтобы вы продолжили его дело?

– Иной вариант ему даже в голову не приходил. Он считал это нашим долгом.

– Когда он умер?

– Зимой будет девять лет.

– То есть он знал, что вы согрешили.

– Он знал, что я изучаю этнографию у Хэддона.

– И считал это несерьезной наукой?

– Не считал наукой вообще. – Я словно услышал отцовский голос. Абсолютная чушь.

– А ваша мать исповедует такие же взгляды?

– Как Сталин вслед за своим Лениным. Мне почти тридцать, но я полностью в ее власти. Все средства отец оставил ей.

– Ну, вы сумели соорудить свою тюремную камеру довольно далеко от нее.

Я понимал, что должен предложить ей поспать. “Вам нужно отдохнуть”, – следовало мне сказать, но вместо этого:

– Это был не несчастный случай. С Мартином. Он покончил с собой.

– Почему?

– Полюбил девушку, а она его – нет. Он явился к ней домой со стихами, а она не стала читать. Тогда он пришел на Пиккадилли, встал под статуей Антероса и застрелился. Стихи эти у меня. Не лучшее его произведение. Но пятна крови придают ему значимости.

– Сколько вам было?

– Восемнадцать.

– Я думала, на Пиккадилли стоит статуя Эроса. – Она перебирала карандаши на моем столе. Я чуть было не решил, что она сейчас начнет записывать.

– Многие так думают. Но это его брат-близнец, мститель за отвергнутую любовь. Поэт до последнего часа.

Большинство женщин любят растравлять раны твоего прошлого, отдирать струпья и утешать, когда причинят достаточно боли. Но не Нелл.

– А что вам больше всего нравится в этом? – спросила она.

– В чем?

– В вашей работе.

Больше всего нравится? Да пока меня мало что удерживает от того, чтобы не рвануть опять к реке с полными карманами камней. Я покачал головой.

– Сначала вы.

Она удивилась, словно не ожидала, что ей вернут вопрос. Чуть прищурилась.

– Вот этот момент, когда ты уже примерно два месяца работаешь в поле и решаешь, что наконец-то ухватил суть этого места. Когда чувствуешь, что оно у тебя в руках, что победа близка. Это заблуждение, иллюзия – ты здесь всего восемь недель, – и потом следует полная безысходность и отчаяние от невозможности хоть когда-нибудь понять хоть что-нибудь. Но в тот миг кажется, что все принадлежит тебе. Кратчайший миг чистейшей эйфории.

– Черт побери! – расхохотался я.

– У вас так не бывает?

– Боже, нет. Для меня хороший день – это когда никакой мальчишка не стащил мои кальсоны, не нацепил их на палку и не принес обратно набитыми крысами.

Я спросил, неужели она полагает, что в принципе возможно понять иную культуру. И рассказал, что чем дольше торчу здесь, тем более идиотскими кажутся мне эти попытки, и что меня все больше интересует как раз наша странная уверенность в том, что мы вообще можем быть объективными, – мы, которые ко всему подходим со своими собственными представлениями о добре, силе, мужественности, женственности, Боге, цивилизации, правильном и неправильном.

Она сказала, что я такой же скептик, как мой отец. Сказала, что ни у кого не может быть больше одного мнения, даже в так называемых точных науках. Всегда, во всем, что делаем в этом мире, мы ограничены собственной субъективностью. Но у нашего мнения могут быть огромные крылья, если мы разрешим им развернуться. Взгляните на Малиновского, сказала она. Взгляните на Боаса[16]. Они рассказали об иных культурах так, как они их увидели, как они поняли взгляды аборигенов. Фокус в том, чтобы освободиться от собственных представлений о “естественном”.

– Но даже если я сумею, следующий, кто явится сюда, расскажет свою собственную, совершенно иную историю о киона.

– Несомненно, – согласилась она.

– Тогда в чем смысл?

– Это ничем не отличается от любого исследования. В чем смысл поиска ответов? Истина, которую вы отыщете, рано или поздно уступит место другой. Когда-нибудь и Дарвин устареет и будет казаться чудаковатым Птолемеем, который видел лишь то, что был в состоянии увидеть.

– Погодите-ка, до меня не доходит. – Я потер ладонями лицо, здоровыми ладонями – мое тело в тропиках только расцветало, это разум грозил меня покинуть. – Вас что, не смущают эти проблемы?

– Нисколько. Но я всегда была убеждена, что мое мнение верно. Есть у меня такой небольшой недостаток.

– Типичный американский недостаток.

– Возможно. Но и Фен им грешит.

– Ну тогда изъян колонизатора. И поэтому вы ввязались в эту работу, чтобы обрести собственное мнение, а потом людям придется ехать за тысячи миль и писать свои книги, если им захочется возразить вам?

Она широко улыбнулась.

– Что? – удивился я.

– Вот уже второй раз за нынешний вечер я вспоминаю об одной мелочи, о которой годами не задумывалась.

– И о чем же?

– Мой первый школьный табель. Меня не отдавали в школу до девяти лет, и в конце первой четверти родители получили вот такой комментарий учителя: “Элинор демонстрирует преувеличенную восторженность относительно собственных идей и заметный дефицит восторженности по поводу идей прочих людей, более всего – педагогов”.

Я рассмеялся.

– И когда вы первый раз об этом вспомнили?

– Почти сразу, роясь на вашем столе. Заметки, блокноты, книги – на меня сразу обрушился шквал идей, давно такого не бывало. Я уж думала, навеки утратила эту способность. Вы как будто не верите.

– Верю. Просто боюсь представить, как выглядит преувеличенная восторженность. Если то, что я наблюдаю сейчас, считается недостаточным воодушевлением.

– Если вы хоть немного похожи на Фена, то вам не понравится.

Полагаю, я совсем не похож на Фена.

Она перевела взгляд на мужа, который спал рядом крепким сном, наморщив лоб и стиснув губы, как младенец, протестующий против ложки с кашей.

– Как вы познакомились? – спросил я.

– На пароходе. После моей первой экспедиции.

– Корабельный роман. – Получилось, словно я спросил, не поспешили ли они, поэтому торопливо добавил: – Лучший вариант.

– Да. Все случилось внезапно. Я возвращалась с Соломоновых островов. Канадские туристы страшно возбудились, узнав, что я изучала туземцев в одиночку, и я потчевала их байками, а Фен затаился в тени. Я понятия не имела, кто он такой, – да и никто не знал, – но он был единственным мужчиной моего возраста и при этом не танцевал со мной. А потом ни с того ни с сего подошел за завтраком и спросил, что мне снилось накануне. И я узнала, что он изучал сновидения в племени под названием добу, а теперь направлялся в Лондон преподавать. Откровенно говоря, для меня стало большим сюрпризом, что этот черноволосый здоровяк-австралиец оказался антропологом, как и я. Мы оба возвращались из своих первых экспедиций, и нам было о чем поговорить. Он был полон задора и юмора. Все добу – шаманы, и Фен пробовал наводить на людей всякие чары и посылать им заклинания, мы с ним прятались за углом и смотрели, сработает или нет. Мы были как дети, взбудораженные внезапной встречей с другом среди всех этих скучных взрослых. Фену нравится жить с чувством мы-против-всего-мира, и первое время это завораживает. Прочие пассажиры сами собой отсеялись. Мы болтали и хохотали всю дорогу до Марселя. Два с половиной месяца. После такого действительно начинаешь думать, что хорошо знаешь человека. – Она смотрела куда-то за мое левое плечо и, кажется, не осознавала, что молчит. Я забеспокоился, не уснула ли она с открытыми глазами. Но тут глаза ожили. – Он на один семестр вернулся в Лондон, преподавать. Я отправилась в Нью-Йорк писать книгу. Через год мы поженились и приехали сюда.

Нелл совсем обессилела.

– Давайте-ка я вас уложу, – сказал я, вставая.

Сунулся в маленькую комнату, защищенную от москитов. Постель не меняли несколько недель, повсюду разбросана моя одежда. Я затолкал тряпье в ящик, который служил мне тумбочкой, застелил матрас свежими простынями, соорудив почти настоящее ложе. У меня была вполне пристойная подушка, еще из материнского дома, но перья в ней слежались от влаги, и на ощупь она была как ком глины.

За спиной раздался тихий смех. Нелл стояла за москитной сеткой, наблюдая за моими попытками взбить подушку.

– Пожалуйста, не беспокойтесь. Но покажите, где у вас тут уборная, если она вообще есть.

Я повел ее на улицу. В тропиках отхожее место лучше устраивать подальше от дома, у байнинг я понял это на собственном горьком опыте. Небо уже светлело, и фонарик не понадобился. Я никогда не предполагал, что уборной будет пользоваться женщина, переживал, нормально ли там внутри, и собирался проверить, прежде чем впускать ее, но она успела юркнуть вперед меня.

Я оказался в затруднительном положении. Надо бы держаться поближе – на случай змей или летучих мышей, и на тех и на других я уже натыкался, равно как и на летучих лисиц и очаровательных багряно-золотистых птичек, которые, по мнению Текета, мне почудились. Но я понимал, что человеку нужно уединение при отправлении нужды. Однако не успел я выбрать разумное расстояние, на котором следует держаться, как она зажурчала, часами сдерживаемая струя лилась мощно и долго. А потом она вышла, и мы вместе поплелись по тропинке обратно, но несколько живее.

Фен уже перевернулся на бок и громко размеренно пыхтел, как вынырнувший на поверхность кит. Мне этот звук казался жутко семейным, сокровенным, и я пожалел, что не отправил его в спальню раньше, пока он не заснул так глубоко. Я думал, что Нелл сразу ляжет спать, но она пошла за мной в заднюю часть дома, где я планировал за чашкой чая прикинуть, где бы поискать для них подходящее племя.

Она спросила, каков был тот самый последний кусочек местной головоломки, и я рассказал о ритуале, который киона называют “ваи” и который я видел лишь однажды, а также о собственных смутных соображениях насчет трансвеститских мотивов, там замешанных. Она спросила, проверил ли я свои предположения.

– Вроде как, – расхохотался я. – “Нмебито, ты знал, что, воссоединяясь той ночью с женской стороной своей личности, ты обеспечивал равновесие этого общества, которому постоянно угрожает чрезмерно развитая мужская агрессивность, свойственная вашей культуре?” Вы так это себе представляете?

– Скорее так: “Как ты думаешь, когда мужчины становятся женщинами, а женщины – мужчинами, это приносит мир и радость?”

– Но они не мыслят в таких категориях.

– Разумеется, мыслят. Они вспоминают о минувшем дне – что он принес им, размышляют, куда отправиться рыбачить на следующий день. Они думают о своих детях, супругах, родственниках, о своих долгах и обещаниях.

– Но у меня нет никаких свидетельств того, что киона анализируют собственные ритуалы, разбираясь в смыслах.

– Уверена, некоторые все же пытаются разобраться. Просто они родились в культуре, которая не оставляет места подобным размышлениям, поэтому такого рода стремления слабеют, как мышцы без нагрузки. Вам нужно помочь им тренироваться.

– А вы этим и занимаетесь?

– Не постоянно, но да. Смысл скрыт внутри них, а не внутри вас. Вам придется вытащить его наружу.

– Вы предполагаете наличие аналитических способностей, которыми они, скорее всего, не обладают.

– Они люди, с полноценно функционирующим человеческим сознанием. Если бы я не считала их абсолютно такими же людьми, как я, меня бы здесь не было. – Она разрумянилась. – Зоология меня не интересует.

Наблюдать, наблюдать, наблюдать – твердили мне всю жизнь. Ни слова о том, чтобы делиться открытиями или добиваться анализа ситуации от самого предмета исследования.

– А что, если подобный подход изменит самосознание человека, и это, в свою очередь, повлияет на результат исследований?

– Я считаю, что наблюдение без последующего обсуждения его итогов создает атмосферу абсолютной неестественности. Они не понимают, что вы тут делаете, зачем вы здесь. Если же вы открыты и искренни с ними, люди успокаиваются и становятся гораздо откровеннее.

Она опять стала похожа на пушистого кускуса, лицо взволнованное, а широко раскрытые серые глаза чуть расфокусированы.

– Мы можем присесть и выпить чаю?

Мы уселись, и она продолжила:

– Фрейд утверждал, что примитивные народы похожи на западных детей. Я категорически не согласна, но большинство антропологов принимают такое определение глазом не моргнув, так что пусть, подкрепим им мой тезис, который заключается в следующем: каждый ребенок ищет смысл. Помню, когда мне было четыре года, я спрашивала свою беременную мать: в чем смысл всего этого? “Всего – чего?” – удивлялась она. “Всей этой жизни”. И я помню, как она посмотрела на меня, словно я сказала что-то очень дурное. Она уселась за стол рядом со мной и сказала, что я задала очень серьезный вопрос, ответить на который не сумею до самой-самой старости. Но она ошибалась. Потому что родила ребенка, маленькую девочку, и, когда принесла ее домой, я поняла, что нашла смысл. Девочке дали имя Кэти, но все называли ее “малютка нашей Нелл”. Она была моим ребенком. Я делала все: кормила, меняла пеленки, одевала, укладывала спать. Когда ей было девять месяцев, она заболела. Меня отправили к тетушке в Нью-Джерси, а когда я вернулась, ее уже не было. Мне даже не дали с ней проститься. Я не смогла обнять, удержать ее. Ее не стало – и все, как будто старого кресла или коврика. Кажется, большую часть жизненного опыта я обрела, когда мне не исполнилось и шести лет. Для меня очень важны другие люди, но они могут вдруг исчезнуть. Полагаю, не мне вам рассказывать.

– Киона дают всем детям тайное имя, заветное духовное имя, которое нужно для жизни в ином мире. Я дал новые имена Джону и Мартину, и, думаю, это помогает. Они становятся немножко ближе. – Сердце внезапно сильно заколотилось. – Кэти была вашей единственной сестрой?

– Через два года у матери родился мальчик. Майкл. Я к нему близко подойти не могла. Говорила про него всякие гадости. Думаю, именно поэтому меня в конце концов отправили в школу. Чтобы оторвать от шевелюры бедняжки Майкла.

– И как вы относитесь к нему сейчас?

– Да никак. Сейчас он зол на меня, потому что я не стала менять свою фамилию на фамилию Фена и в некоторых газетах об этом сообщили.

Я тоже где-то об этом слышал.

– Вы с братьями были близки? – спросила она.

– Да, но я не знал об этом, пока они не умерли. – Я с трудом проталкивал слова сквозь сдавленное горло. – Когда Джон погиб, мне было двенадцать, и я тогда думал, лучше бы это был Мартин. Думал, смерть Мартина легче было бы перенести, потому что он был такой привычный, знакомый, вечно надоедал. Джон, как любимый дядюшка, брал меня на пруд ловить лягушек, привозил мне жевательный мармелад. Мартин любил поддразнивать меня. А когда через шесть лет после Джона умер и Мартин, я как будто… – И тут горло сомкнулось окончательно, я больше не мог ничего из себя выдавить. А она смотрела на меня и молча кивала, как будто я продолжал говорить и ей все было предельно ясно.

6

Москитная сетка ничего не скрывает. Утром мы с Феном сидели за моим столом с картой реки, которую набросали вместе, и тут Нелл перекатилась на спину и медленно села, подтянув ноги. Прижавшись щекой к колену, она довольно долго не шевелилась.

– Похоже, ей сегодня хуже, – заметил я. Малярийная лихорадка сопровождается дикой головной болью, когда кажется, будто колотят топором по основанию черепа.

– Нелли. Вставай и вперед, – бросил Фен не оборачиваясь. – Нам сегодня надо посмотреть на пару племен. – А мне прошептал: – Просто надо превозмочь слабость, обогнать ее. Остановишься – и все, тебе крышка.

– Мой опыт показывает, что не всегда есть такой выбор. – Когда меня накрывал приступ, тело наливалось свинцом, и хорошо, если удавалось дотянуться до ночного горшка. Я принес аптечку.

– Я в уборную, – сообщил он ей через сетку. – И, пожалуйста, не задерживай нас.

Если она и ответила, я не расслышал. Щека так и осталась прижатой к колену. Фен бодро соскользнул по шесту вниз.

Она даже не раздевалась – все те же штаны и рубашка, что накануне вечером, – но мне все равно было неловко ее окликнуть. Пускай сохранится хотя бы иллюзия приватности. Я перевернул клубни батата, запекавшиеся в золе, и принялся мыть посуду, хотя эти несчастные две чашки и два блюдца нужно было всего лишь сполоснуть.

– Вы вообще не спали?

Я обернулся. Она сидела за столом.

– Спал, немножко.

– Врете.

На щеках появились розовые кружочки, как у куклы, но губы совсем бесцветные, глаза блестят желтизной. Я вытряхнул на ладонь четыре таблетки аспирина:

– Много?

Перегнувшись через стол, она внимательно рассмотрела, прикинула:

– Отлично.

– Вам нужны очки.

– Я случайно наступила на них несколько месяцев назад.

– Бэнксон! Тут какой-то парень, – крикнул снизу Фен. – Я не понимаю, чего ему надо.

– Иду. – Я подал Нелл воды запить таблетки и полез в маленький чемоданчик, стоявший в кабинете. Порывшись у самого дна, нащупал в углу небольшой футляр, достал, протянул ей. Я не открывал его с тех пор, как мать вручила мне его перед отплытием. – Не знаю, подойдут ли.

Она открыла футляр. Простая металлическая оправа, тоньше, чем я запомнил. Оловянного оттенка. Идеально подходит к цвету ее глаз.

– Разве вам они не нужны?

– Это Мартина.

Полицейский принес их семь месяцев спустя после его смерти. Они были отполированы, и к дужке веревочкой привязана бирка.

Она словно все поняла, бережно доставая их из потертого чехла.

– О, – выдохнула она, надев очки и подойдя к окну. – Они уже на реке, ставят сети. – Обернулась, все еще прижимая очки к лицу обеими руками, как будто они могли не удержаться сами по себе. – А вам пора бы побриться, мистер Бэнксон.

– То есть годятся?

– Ну, возможно, я более близорука, чем Мартин, но ненамного.

Как чудесно было слышать имя Мартина в настоящем времени.

– Они ваши.

– Я не могу.

– У меня много его вещей. – Это неправда. В шкафу у матери оставалась пара его свитеров, но и только. Едва чемоданы Мартина доставили из Лондона, как отец велел прислуге передать все в благотворительный магазин. – С Рождеством.

Она улыбнулась, припомнив.

– Я буду их беречь.

Очки были великоваты для ее маленькой звериной мордашки, но удивительным образом подошли. В поле за вашим имуществом всегда кто-то охотится, и так здорово просто подарить то, о чем тебя даже не просили.

– Бэнксон, да помогите же мне!

Внизу Фен стоял лицом к лицу с одним из моих информантов – Рагва должен был сегодня проводить меня на церемонию наречения имени в селение его сестры. Рагва принял типичную для киона позу устрашения – руки скрещены и подбородок выставлен вперед, – а Фен не нашел ничего лучше, как провоцировать его, приняв точно такую же позу, то ли передразнивая, то ли всерьез, я не понял.

– Спросите его насчет тайных предметов, – прошептал Фен.

Но Рагва предупредил все мои вопросы, сообщив, что у его жены начались роды и он не может сегодня сопровождать меня. И тут же умчался.

– Они все такие?

– Он беспокоится за жену. Роды преждевременные. – Несколько недель назад Рагва взял мою руку и прижал к животу своей жены. И я почувствовал, как под туго натянутой кожей ворочается ребенок. Никогда такого не испытывал прежде и, честно говоря, даже не знал, что такое бывает. Моя ладонь еще долго ощущала это движение. Это словно положить руку на поверхность океана и почувствовать, как в нем плавают рыбы. Рагва заливисто хохотал, глядя на мое лицо.

– Может, я помогу? – Нелл стояла в дверях.

– Я полагал, у нас дела. – Фен не обратил внимания на очки.

– Но если малыш недоношенный.

– Они веками рожали без твоей помощи, Нелл.

– У меня есть некоторый опыт, – обратилась она ко мне.

– Это замечательно, спасибо. Но у них табу – бездетные женщины не должны присутствовать при родах.

– У анапа то же самое, – кивнула она, но голос упал – похоже, я сморозил глупость.

– Нам в самом деле нужно посмотреть, найдется ли для нас дело, Нелли. – Фен произнес эти слова нежно и участливо, прежде я ничего такого в нем не подозревал.

Я показал им деревню, а час спустя мы уже отправились к нгони. Я всерьез делал ставку на это племя: опытные и умелые воины, что должно привлечь Фена, и признанные целители, что могло заинтересовать – и помочь – Нелл. Но настоящая причина моего выбора была проста – нгони жили меньше чем в часе пути на каноэ от моей деревни.

Едва оказавшись на воде, мы проголодались. Я набрал еды на несколько дней, на всякий случай. Мы ели прямо руками, выгребая пальцами еще теплую мякоть печеного батата и прохладную сердцевину джекфрута. Я следил, чтобы Нелл, сидевшей в носовой части, доставалось еды не меньше, чем нам. Поев, она чуть ожила, начала оглядываться по сторонам и то и дело оборачивалась ко мне с вопросами – про плотницкие инструменты, раковины, служащие деньгами, про мифы о сотворении мира.

Нгони обитали сразу за отмелью, которую я вечно боялся прозевать в темноте. Хижины стояли группами по три, футах в пятнадцати от крутого берега реки и, как все местные жилища, на высоких сваях, защищающих от разлива реки и опасной живности.

– А пляжа нет? – уточнила Нелл.

А я и не задумывался раньше. Верно – земля просто резко обрывается в воду.

– Здесь мрачновато, да? – сказал Фен. – Солнца почти не видно.

Заслышав звук мотора, у кромки берега появилась группа мужчин.

– Поехали дальше, Бэнксон, – предложила Нелл. – Не будем здесь останавливаться.

Следующими были ярапат, но Фен решил, что их дома расположены чересчур низко. Я попытался указать, что здесь гораздо суше – ярапат жили на высоком холме, – но он однажды попал в наводнение на островах Адмиралтейства, поэтому и эту деревню мы миновали.

Вид следующего селения им тоже не понравился.

– Убогое искусство, – заметила Нелл.

– Что именно?

– Лицо, – сказала она, имея в виду громадную маску, висевшую над входом в церемониальный дом и заметную даже с воды. – Грубое. Ничего похожего на то, что я видела в других местах.

– Нам нужно искусство, Бэнксон, – высокопарно провозгласил Фен со своего места. – Нам нужно искусство, театр и балет, если вас не слишком затруднит.

– Ты хочешь остановиться здесь? – сухо спросила Нелл.

– Нет.

Мы были уже в четырех часах пути от Ненгаи, и солнце вот-вот упадет за горизонт, как обычно на экваторе. А мы еще ни разу не вышли из лодки. Здесь на реке оставалось всего одно известное мне племя. У вокуп был пляж, высокие дома и даже изысканное искусство.

Я направил каноэ в самый центр пляжа, решив не обращать внимания на любые их возражения. Хоть я и был полностью сосредоточен на линии берега за ее спиной, все равно заметил, как Нелл передразнивает упрямое выражение моего лица. Но, вспомнив, как она привередничала насчет других племен, решил, что мне не смешно.

Никто не вышел приветствовать нас. Потом я расслышал крик – не барабанную дробь, – какое-то мельтешение, детский вскрик. И тишина.

Я встречал нескольких вокуп. Они знали о белых людях – как и все в этом течении реки. У большинства племен есть истории о соседях, которых посадили в тюрьму или сманили на шахты вербовщики – их называли здесь работорговцами. Я вытащил каноэ на берег, но мы остались сидеть в нем, не желая вызывать еще большей тревоги. Донесся второй крик, и минуту спустя к нам вышли трое мужчин. Спин их я не видел, но грубые шрамы на руках были длинные и больше похожи на пряди волос или солнечные лучи, чем на стилизованную крокодилью кожу, как у киона. На них не было никакой одежды, лишь несколько браслетов. Они остановились на песке, зная, даже если и не видели никогда своими глазами, что у белых есть оружие – стальные клинки, винтовки, пистолеты, динамит, – которого нет у них. Они знали, что это оружие может быть пущено в ход внезапно, без предупреждения. Но мы не боимся, говорили они всем своим видом: широко расставленные ноги, прямые спины, твердый взгляд.

Тот, что в середине, узнал меня, видел на базаре в Тимбунке, и заговорил со мной на ломаном киона. Я сумел разобрать, что их деревня ждет нападения болотного племени. Болотные племена занимали нижние ступени иерархии Сепика – нищие, слабые и непредсказуемые. Я растолковал, что мои друзья хотят пожить у них, понять их обычаи, что у них много подарков, – но мужчина замахал руками еще прежде, чем я закончил. Плохое время, много раз повторил он. “Набег”, “война” и еще что-то, что я не смог разобрать. Плохое время. Нас пригласили переночевать – он опасался, что обратный путь в темноте будет небезопасен, если их враги уже наготове, – но утром нам нужно покинуть деревню.

– Не знаю, что из этого правда, – сказал я Нелл и Фену, переведя все, что сообщил вождь. – Может, он ждет поощрения.

– Скажите ему, что мы можем снабдить все племя десятилетним запасом спичек и соли, – предложил Фен.

– Мы не можем лгать.

– У нас есть запас этого добра в Порт-Морсби.

Просить подтверждения у Нелл означало бы оскорбить его, но мне все равно казалось невероятным, чтобы спустя полтора года у них оставалось так много подарков для местных жителей.

– Мы путешествуем не налегке, – сказала она.

Я начал было объяснять это вождю, но тот возмущенно вскинул руку. У них все есть, сказал он, им ничего от нас не нужно, но ради нашей безопасности и безопасности своих людей он позволит нам остаться на ночь.

Вслед за троицей вокуп мы направились к центру деревни. Какой-то мальчишка вскарабкался по лестнице в хижину, спустя несколько минут оттуда спустилась мать с пятью детьми. Не глядя на нас, они удалились в другой дом. Детишки похныкивали, оказавшись на новом месте. Взрослые сердито шикали на них.

Вождь показал, чтобы мы лезли наверх. Фен с вещами вскарабкался первым, потом спустился помочь мне с мотором. Дом маленький. Должно быть, принадлежал второй или третьей жене вождя, жилище которого по соседству гораздо больше. Мы наблюдали, как вождь поднялся по лестнице и скрылся внутри.

Почти стемнело. Все дверные проемы были занавешены циновками из древесной коры, черными во тьме. Деревня затихла. Мы почти слышали, как пот сочится сквозь поры нашей кожи.

– Ну и ну. Могли бы хоть предложить нам поесть, – буркнул Фен.

Нелл шикнула на него.

Фен порылся в саквояже. Я подумал, что он достанет пару припрятанных консервных банок, но он вытащил револьвер.

Кровь вскипела у меня в жилах.

– Убери, Фен, – попросила Нелл. – Нам это не понадобится.

– Они явно были встревожены. Ты видела эти копья?

Нелл промолчала.

– Копья у задней стены хижины вождя. Видела? – Фен был взбудоражен, как подросток. – Заточенные, острые. Может, даже отравлены.

– Фен, прекрати, – строго повторила она.

Он затолкал револьвер обратно в сумку.

– Тут не церемонятся. – Он стремительно скользнул к выходу и прильнул к щели в лубяной ткани. – Думаю, нам надо спать по очереди, Бэнксон.

Вряд ли нам вообще удастся поспать. Ни малейшего дуновения воздуха и жуткие насекомые. Мы поужинали собственными запасами, при свете свечи сыграли пару партий в бридж, потом устроились спать. Вокуп спят в гамаках, а не в мешках, как киона, и не на подстилках, как байнинг. Я выбрал себе гамак в дальнем углу. Тот оказался фута на полтора короче, чем мне нужно, поэтому я сообщил Фену, что буду дежурить первым. Он дернулся было за револьвером, но я предпочел не доставать оружие из саквояжа.

Я слегка отогнул край ткани, заменявшей дверь, и сел у входа против света. Туман, рваный местами, стлался над рекой. Нелл и Фен за моей спиной пытались удобнее устроиться в своих гамаках.

– Будто спишь в чайном пакетике, – расслышал я его ворчание.

Нелл рассмеялась и что-то ответила, я не разобрал, но он рассмеялся в ответ. Впервые я почувствовал себя одиноко в их обществе, и это оказалось неожиданно больно. Они были рядом, но принадлежали друг другу и вновь могли уйти и оставить меня в одиночестве.

Снаружи все громче звучали джунгли. Урчание, хриплые крики, кваканье, глухие удары, визг. Стоны, вой, рык, всплески. Жужжание, гул, треньканье, свист и стрекот. Вся живность, казалось, пришла в движение. В Ненгаи в свои плохие ночи я воображал, что все они медленно надвигаются на меня.

А сейчас попытался сосредоточиться на ближайшем будущем, завтрашнем дне, а не на том громадном промежутке времени, что тревожно растянется после. Нужно отвезти их на озеро Там. Еще три часа вверх по реке. Семь часов от моего дома. Визиты к ним, если на это надеяться, будут нечастыми, и их нужно будет заранее планировать. Мне придется оставаться у них на ночь, нарушать привычный ритм. Стыдно испытывать столь откровенную потребность в этих людях, практически незнакомых, и, сидя в темноте, я пытался настроиться на работу, хотя, пожалуй, и не знал более быстрого способа вернуться к суицидальным мыслям. Но еще раньше днем я разговаривал с Нелл о ваи, и в ходе беседы у меня появилась мысль, что, возможно, через описание этой церемонии я смог бы рассказать о киона. У меня сотни страниц заметок, но я ни на шаг не приблизился к цельному пониманию. Однажды разработанный, дабы отпраздновать первое убийство, совершенное юношей, ритуал ваи сейчас проводился довольно редко и ныне отмечал не убийство, а иные аспекты мужской инициации: первая пойманная рыба, первый заколотый кабан, первое собственноручно выдолбленное каноэ. Впрочем, за последние два года множество первых действий прошли незамеченными, и хотя мне обещали, что вот-вот будет ваи, “вот-вот” все никак не наступало.

Прикрыв глаза, я восстанавливал в памяти ритуал. Это произошло в мой первый месяц, я сидел с женщинами – на больших сборищах меня часто усаживали среди женщин, детей и умственно отсталых. Слева от меня расположилась Тупани-Кво, одна из самых древних старух в деревне. Я даже сумел задать ей какие-то вопросы, но все равно большую часть ответов не разобрал. Вокруг царил хаос. Отец и дядьки мальчика, в честь которого устроили праздник, вышли первыми – в грязных рваных юбках и повязках на животе, как носят беременные женщины. Они ковыляли, прихрамывая, как тяжело больные. Следом вышли женщины – в мужских головных уборах и ожерельях, орнамент которых символизировал убийство, а к гениталиям были привязаны здоровенные оранжевые пенисы из тыквы-горлянки. Они несли деревянные бутылки и, ритмично скребя зазубренными палочками по внутренним частям бутылок, производили звук, символизировавший мужскую гордость и самоутверждение, а на конце каждой палочки крутились кисточки, изображавшие убитых ранее врагов. Женщины шествовали гордо, выпрямив спины, откровенно наслаждаясь своей ролью. Несколько мальчиков подбежали к ним с длинными тростями, женщины отложили деревянные бутылки, взяли трости и принялись колотить ими мужчин, пока те не убежали.

Я тихонько отполз за блокнотом и свечой из цитронеллы. Фен и Нелл темными глыбами покачивались в гамаках. Вернувшись на свой пост, я стал писать о своем последнем разговоре с Тупани-Кво про тот день. Удивительно, сколько во мне обнаружилось страсти. Мысли неслись стремительно, и я поспевал за ними, прерываясь только заточить карандаш. Вспомнил про эйфорию Нелл и едва не расхохотался вслух. Мой поток слов оказался максимально близким к той восторженности, о которой она говорила.

Позади скрипнули жесткие волокна гамака, и Нелл присела рядом, опустив босые ноги на верхнюю перекладину лестницы. Все десять пальцев на месте.

– Не могу спать, если кто-то рядом работает, – прошептала она.

– Я закончил, – захлопнул я блокнот.

– Нет, прошу вас, продолжайте. Это очень успокаивает.

– Я дожидался еще слов. Не думаю, что они теперь придут.

Она рассмеялась.

– Что тут смешного?

– Вы опять напомнили мне кое о чем.

– Расскажите.

– Эту историю любит повторять мой отец. Сама я ее не помню. Он говорит, года в три-четыре у меня как-то случилась грандиозная истерика и я заперлась в маминой гардеробной. Порвала ее платья, разбросала туфли, ужасно шумела, а потом вдруг наступила полная тишина. “Нелли? – позвала мама. – Ты в порядке?” И я спокойно ответила: “Я наплевала на твои платья, я наплевала на твои шляпки и жду, пока накопится еще слюна”.

Теперь рассмеялся я. Представил ее круглую раскрасневшуюся мордашку и буйную копну волос.

– Обещаю, это последняя зарисовка из детства Нелл Стоун, которой я вам докучаю.

– Вы по-прежнему забавляете своих родителей? – Я на такое уже не способен, даже вообразить не могу.

– Отнюдь, – улыбнулась она.

– Отчего же?

– Я написала книжку сплошь про сексуальную жизнь туземных детей.

– Это чуть менее прилично, чем плевать на шляпки, да?

– Гораздо менее прилично, – передразнила она мой акцент. Надела очки Мартина. До этого она держала их в руке. – Реакция на книгу превзошла все ожидания. Я рада была сбежать из страны.

– Мне очень неловко, что я ее не читал.

– У вас очень уважительная причина.

– Надо было попросить кого-нибудь прислать.

– В Англии она вызвала не больше симпатии. А сейчас ступайте спать. Я подежурю. О, взгляните на луну.

В небе светился тонюсенький обрезок, а остальное – едва заметный ореол неосвещенной луны.

– Вчера молодую я видел луну, со старой луной на руках[17], – продекламировала она, картавя по-шотландски.

– Мы на море можем попасть в беду, – подхватил я.

– Мне душу тревожит страх.

– Проплыли милю они и две… – Я утрировал собственный акцент.

– Проплыли три мили сполна…

– Вдруг ветер завыл, потемнел океан…

– И бурно вскипела волна, – закончили мы хором. Я не отводил глаз от луны, но по голосу слышал, что Нелл улыбается.

Американцы порой удивляют своими неожиданными познаниями.

Не помню, о чем мы говорили потом и сколько прошло времени, как вдруг сзади донесся щелчок и глухой стук. Мы подскочили. Фен в своем гамаке валялся на полу. Нелл опустилась на корточки, я посветил. Глаза его были закрыты, а когда Нелл подтолкнула его и спросила, все ли в порядке, он пробормотал:

– Вечно оно туго идет. – И добавил: – Да стукни башмаком, придурок, – и перевернулся на другой бок.

– Кажется, он сейчас открывает бутылку пива.

Рассмеявшись, мы оставили его досыпать. Из запасной одежды я соорудил себе маленькое лежбище в углу, под своим гамаком. Не думал, что усну, но уснул, и крепко, а когда проснулся, они уже собрались и ждали меня.

Почти все вокуп вышли на берег провожать нас. Они радостно ухали и взвизгивали, и дети в восторге бросались в воду.

– “Прощай” как-то убедительнее, чем “привет”, не находите? – проворчал Фен.

– Никакого набега болотных людей не случилось, – предположил я.

– Похоже, что так, – согласилась Нелл.

Фен попросился к рулю, я сбросил ход, и мы осторожно поменялись местами. Он прибавил газу, и каноэ резко рванулось вперед.

– Фен! – вскрикнула Нелл, но ей было весело. Она повернулась лицом ко мне, и ее колени скользнули по моим голеням. – Не могу это видеть. Предупредите за мгновение до катастрофы, пожалуйста.

Ее волосы, больше не заплетенные и не уложенные в узел, развевались на ветру. Лихорадка и распущенные волосы, темно-коричневые, с медными и золотистыми нитями, придавали ее лицу иллюзию абсолютного здоровья.

Если племя там не подойдет, они уедут в Австралию. Это мой последний шанс. А она настроена скептически. Но Текет много раз бывал в племени там в гостях у родственников, и даже если его рассказы правдивы лишь наполовину, думаю, этот народ сможет удовлетворить парочку разборчивых антропологов.

– Надо было сразу везти вас туда, – не отдавая себе отчета, вслух проговорил я. – Я был эгоистом.

Нелл улыбнулась и велела Фену не угробить нас по пути.

Спустя несколько часов я увидел нужный приток. Фен свернул туда, слегка черпнув воды бортом. Узкая желто-коричневая речушка. Солнце скрылось, ветер, бивший в лицо, стал прохладным.

– Мелко, – заметил Фен.

– Вы правы.

Кое-где мелькало дно.

Дожди еще не начались. Берега вздымались стенами из глины и переплетенных белых корней. Я высматривал просвет, о котором говорил Текет. Вскоре после поворота, по его словам. А на лодке с мотором это должно быть почти сразу.

– Сюда, – вскинул я руку направо.

– Сюда? Куда?

– Прямо сюда!

Мы чуть не проскочили.

Лодка накренилась и скользнула в узкий темный канал среди того, что Текет называл копи, – заросли, похожие на мангровые.

– Вы шутите, Бэнксон, – изумился Фен.

– Это же болота, да? – уточнила Нелл. – Фен среди Фенских болот[18].

– Болота? Господи, помоги нам. – Протока была узкой, ровно для одного каноэ. Ветви царапали нам руки, и поскольку плыли мы медленно, насекомые тучами обволокли нас. – Мы тут потеряемся к чертовой матери.

Текет говорил, что сквозь заросли существует только один путь.

– Просто следуйте по течению.

– Можно подумать, у меня есть выбор. Черт, какие жирные жуки.

Мы бесконечно долго ползли по этому тесному коридору, их вера в меня таяла с каждой минутой. Я хотел было рассказать им все, что слышал о там, но решил – пускай лучше явятся на место в унынии.

– Вы уверены, что нам хватит топлива? – забеспокоился Фен.

И ровно в этот момент мы выплыли на простор.

Озеро было огромным, не меньше двенадцати миль в ширину, угольно-черная вода в кольце ярко-зеленых холмов. Фен перешел на холостой ход, и некоторое время мы просто скользили по водной глади. Напротив расстилался пляж, и отражением его в воде, ярдах в двадцати от берега, тянулась белоснежная песчаная коса. А потом то, что я счел косой, поднялось в воздух, рассыпалось на части и растворилось в небесах.

– Цапли, – сказал я. – Белые цапли.

– Господи, Бэнксон, – выдохнула Нелл. – Это великолепно.

7

Хелен Бенджамин я впервые повстречал в 1938-м, когда мы оба участвовали в Международном конгрессе по антропологии и этнологии в Копенгагене. Я пришел к ней на дискуссию по евгенике, где она была единственным оппонентом и единственным человеком, говорившим разумные вещи. Ее жесты, манера речи напомнили мне Нелл. Как только дискуссия окончилась, я встал и направился к выходу. Но она каким-то образом успела перехватить меня в холле, прежде чем я сумел улизнуть. Кажется, она понимала мои чувства и, мимоходом поблагодарив за посещение дискуссии, вручила мне большой конверт. К подобному я начинал привыкать – люди надеялись, что я помогу с публикацией их рукописей, – но в случае с Хелен в этом не было никакого смысла. Ее “Радуга культуры” имела грандиозный успех, и какое бы признание к тому моменту я ни обрел со “Схемой” и книгой о киона, многим я был обязан именно этой ее работе.

Я распечатал конверт только в поезде по пути к Кале. Рука скользнула внутрь. Это была не рукопись. Это была маленькая книжечка из сложенных пополам и сшитых листов писчей бумаги, в обложке из лубяной ткани. С прицепленной скрепкой запиской от Хелен: Она всегда мастерила такие, приезжая в новое место, и прятала за подкладку чемодана, подальше от любопытных глаз. Остальные хранятся у меня, но я подумала, что эта должна быть у вас. Не больше сорока страниц, и в конце много пустых. Записи охватывали три с половиной месяца начиная с первых дней на озере Там.

3/1

4/1 Вчера сшила этот новый блокнот, но была так смущена свежими пустыми страницами, что не смогла написать ни слова. Хотела написать о Бэнксоне, но решила, что не стоит. Вместо этого написала Хелен & умудрилась ни разу не упомянуть о нем. Мне гораздо легче. Это жалко: достаточно крохи чужого внимания, чтобы почти все мои болячки прошли.

Наше временное жилище называется Дом Замбуна. Или лучше писать Ксамбун – немножко на греческий манер. Судя по тому, как сами они произносят это Ксамбун, негромко & вдохновенно, будто само слово может привлечь нечто могущественное, думаю, это дух или предок, хотя я не чувствую в этом месте ничего такого, что ощущала в других домах, построенных для умерших. А если это дух, то почему они позволили нам осквернить его жилище?

Хочется написать больше, но слишком много чувств теснится где-то в горле.

6/1 И с чего был весь этот шум насчет него? Если он и был равнодушным, сухим снобом, надменным и ревнивым, то 25 месяцев с киона, вероятно, выбили из него эти глупости. С трудом верится рассказам о веренице разбитых сердец, тянущейся за ним в Англии. Вдобавок Фен утверждает, что он извращенец. Лично я увидела смятенного, растрепанного, немыслимо ранимого верзилу. Эдакий небоскреб рядом. Никогда в жизни не видела такого сочетания размера & чувствительности. Очень высокие мужчины зачастую отстраненны и холодны в силу как бы естественных причин (Уильям, Пол Г. и др.). Я ношу очки его покойного брата.

Вчера мы стояли на отмели, провожая его, и я вспоминала осенний день, когда мне было лет 8 или 9, и мы с братом играли в первый раз с какими-то новыми детьми, поселившимися по соседству, и нас позвали обедать, и мы стояли все вместе во дворе, и внезапно наступивший вечер был прохладным, но мы разгорячены беготней, и меня вдруг охватил ужас, что мы никогда больше не сможем вот так поиграть, что это никогда не повторится. Не помню, сбылось ли мое предчувствие. Помню лишь каменную тяжесть в груди, когда поднималась по лестнице в дом.

Сегодня я устала. Попытки выучить новый язык – третий за 18 месяцев, – изучая новое сообщество людей, которые, если бы не спички & бритвенные лезвия, предпочли бы, чтоб их оставили в покое, никогда прежде не вызывали у меня сомнения и боязни. Как там сказал Б? Вроде как все, что мы наблюдаем, по сути, лишь попытки туземцев угодить белому человеку. Проблески того, как оно было на самом деле, до нашего появления, чрезвычайно редки, если вообще случаются. В самой глубине души он считает нашу работу бессмысленной. Так ли это? Неужели я обманываю себя? И все эти годы потеряны напрасно?

10/1 Кажется, у меня появилась подруга. Женщина по имени Малун. Сегодня она принесла нам чудные маленькие чашки, сделанные из скорлупы кокосового ореха, несколько горшков & целую сумку ямса & копченой рыбы. Она говорит на нескольких местных наречиях, но на пиджин совсем чуть-чуть, поэтому мы в основном всплескивали руками и смеялись. Она старше меня, уже не детородного возраста, голова выбрита, как у всех замужних женщин здесь, мускулистая & суровая, пока не начинает хихикать – похоже, против собственной сильной воли. К концу визита она уже примеряла мои туфли.

Днем я пошла взглянуть, как идет строительство нашего будущего дома. Мне нравится место, которое мы выбрали, прямо на стыке мужского и женского концов деревни (у мужчин, разумеется, вид на воду гораздо лучше), отсюда удобно наблюдать за происходящим. На работах заняты примерно 30 человек, и Фен командует каждым, обходясь несколькими словами языка там и грозным голосом при необходимости. Как хорошо, что он обращается не ко мне.

Медленно завоевываю расположение нескольких детишек. Обычно я хожу на поле за женскими домами, где они играют, или вниз к озеру, где они купаются, сажусь на корточки и наблюдаю. Сегодня я захватила с собой игрушечный красный поезд и запустила по песку, с громким стрекотом. Любопытство пересилило страх, и они подошли ближе, но стоило мне громко воскликнуть “Ту-тууу!”, как тут же разбежались, но я весело рассмеялась, и постепенно игрушка вновь подманила их. Сидя с ребятишками, я добавила не меньше 50 слов к своему скудному словарю. Части тела и детали пейзажа. В отличие от взрослых, дети не устают объяснять. Им нравится быть важными наставниками. Это в основном маленькие дети, от 3 до 8. Они существуют самостоятельной группой, так непохоже на киракира, у которых детвору опекают подростки-защитники. Здесь же девочки лет с 9 или 10 начинают ловить рыбу & ткать, а мальчики учатся гончарному & художественному ремеслу. А малышня шатается на воле. Ах, маленькие Пийя & Амини, с кругленькими животиками & лубяными поясками. Просто хочется взять их на руки и поносить, но сейчас они держатся поодаль, в нескольких ярдах, недоверчиво, поглядывая в сторону, дабы увериться, что поблизости есть взрослый.

11/1 Сегодня днем Фен привел мальчика-слугу, мальчика-охотника & мальчика-повара. Кандидатуры он отыскал на стройке, хотя мальчик-охотник кажется слишком хрупким, чтобы принести добычу крупнее утки или землеройки, а мальчик-слуга Ванджи обвязал голову тряпкой, умчался похвастаться друзьям, да так и не вернулся. Зато мальчик-повар, увидев ямс & рыбу, молча приступил к работе. Его зовут Бани, и он серьезный & тихий и, думаю, чувствует себя немножко не в своей тарелке среди громко горланящих мужчин. Будь он чуть постарше, стал бы прекрасным информантом, но, полагаю, ему еще нет 14. Мы с Феном пока не затевали битву за информанта. Сегодня за ланчем я предложила ему выбирать первым. Он сказал, что неважно, кого он выберет, потому что в итоге ему все равно захочется того, кого выберу я. Тогда я предложила ему выбрать, а потом выберу я, а потом опять он. Мы посмеялись. Я сказала, что следующую книгу назову Как обращаться с мужчиной в джунглях.

Я нашла человека, который будет учить меня языку. Кару. Он с детства немного говорит на пиджин, жил неподалеку от фактории в Амбунти. Благодаря ему мой словарь сейчас составляет больше 1000 слов & я день и ночь зубрю, хотя в глубине души предпочла бы подольше оставаться без языка. Именно в его отсутствие возможно такое внимательное и аккуратное взаимное наблюдение. Сегодня моя подруга Малун повела меня в женский дом, где они плетут & ремонтируют сети, и мы сидели там с ее беременной дочерью Сали & теткой Сали по отцу & четырьмя взрослыми дочерями тетки. Я впитывала отрывистый ритм их беседы, звук их смеха, скрытые намеки в киваниях головой. Я понимала смысл взаимоотношений, симпатий & неприязни, витавших в помещении, так, как никогда не смогла бы, говори я на их языке. Мы не отдаем себе отчета, насколько язык препятствует коммуникации, пока не лишаемся его, насколько он мешает, перекрывая собой все остальное. То остальное, на которое вы вынуждены обращать больше внимания, если не понимаете слов. Когда приходит понимание языка, многое утрачивается. Отныне вы полагаетесь на слова, а слова далеко не всегда надежная основа.

13/1 Провела 4 часа, печатая важные заметки о наблюдениях двух дней. Сегодня завершена перепись, 17 домов, 228 человек. Пришлось отвлечь Фена от строительства, чтобы получить данные о мужчинах, в дома которых мне вход закрыт.

Время от времени, неосторожно отвлекшись, вспоминаю, как Б обрабатывал мои раны в первый вечер, и все внутри замирает на несколько мгновений. Наверное, хорошо, что он не вернулся так скоро, как обещал.

17/1 Сегодня Малун пришла с огромной корзиной и очень серьезным лицом. Ксамбун, объяснила она, это ее сын. Открыв корзину, она продемонстрировала сотни лент из пальмовых листьев, перевязанных узелками, по узлу за каждый день, что его нет рядом. Я чувствовала, что у меня вырастают две дополнительные пары ушей, чтоб не упустить все, что она мне рассказывала. Потребовалось некоторое время, но я все же уяснила, что Ксамбун не умер. Его сманили вербовщики, работать на шахте, “Эди Крик”, предполагаю. Он большой мужчина, высокий мудрый мужчина, быстрый бегун, ловкий пловец, великий охотник, сообщила она. (Позже Бани & Ванджи подтвердили, что все так и даже более того. Похоже, Ксамбун – это их Пол Баньян[19], Джордж Вашингтон & Джон Генри[20] в одном лице.) Малун хотела выяснить, не знаем ли мы людей, с которыми он ушел. Начинаю подозревать, что именно в этом причина их гостеприимства: они думали, что у нас есть сведения о Ксамбуне. Ах, если бы. Какой драгоценной находкой был бы такой человек, какие возможности открылись бы перед ним среди своего народа. Малун верит, что он скоро вернется домой. У меня не хватило слов и духу рассказать ей то, что мне известно об этих золотых рудниках. Я не сказала, что он, возможно, несвободен и не может уйти оттуда. Господи, сколько любви & страха было в ее глазах, когда она гладила огромную корзину, набитую узелками.

8

Садясь писать еженедельное письмо матери, я обычно ставил перед собой три задачи.

1) Предоставить доказательство, что я еще жив.

2) Убедить ее, что моя работа имеет ценность и успешно продвигается в правильном направлении.

3) Дать понять, однако не говоря напрямую, что я предпочел бы оказаться в ее доме в Грантчестере, а не в любом другом месте на планете.

Первая задача была, разумеется, самой простой. С ней я справлялся, напечатав “Дорогая матушка”. Другие две предполагали изрядную долю лукавства, а она чуяла мое лицемерие, как адская гончая чует смерть.

Но сейчас появилась задача четвертая: не упоминать Нелл Стоун. Запросто, подумаете вы. Но тем не менее я столкнулся с невероятной проблемой. Уже три начатых письма были вырваны из пишущей машинки. Я скомкал и выбросил их в окно, где маленький Канши с двумя приятелями принялись гонять бумажки тростниковыми палками. Следом полетела четвертая, мальчишки радостно заорали, а бабушка Канши рявкнула из-под москитной сетки, что она прилегла вздремнуть и не пошли бы они уже утопились.

Я вставил очередной лист бумаги в каретку.

Дорогая матушка,

Полагаю, сегодня первое февраля. Осталось три месяца. Возможно, это письмо и я прибудем домой одновременно. Сад будет в цвету, и мы сядем пить чай под кустами сирени и ирги, и в душе моей воцарится покой.

Надеюсь, это письмо застанет тебя в добром здоровье и зимняя простуда обошла тебя стороной. Зима была мягкой?

Ох, боюсь, этот вопрос я уже задавал в прошлых двух письмах, но все равно вставил его.

В любом случае к тому моменту, как ты получишь это послание, зима уже станет далеким воспоминанием, а мы будем прикидывать, как бы уберечь розы “Фелиция” от тли и как не позволить горцу заполонить южную стену дома. Летние заботы.

Как я упоминал, в последнее время я занимался преимущественно погребальными ритуалами киона. Вчера я присутствовал на поминальной церемонии, в ходе которой череп давно умершего человека выкапывают, затем покрывают глиной и вылепляют вновь лицо – с носом, ртом и подбородком. Бедолагу художника нещадно критиковали за непохожесть черт, но в конце концов портрет одобрили и обряд минтшанггу состоялся. Голову установили на специальном помосте, и мужчины собрались под ней и играли на флейтах для женщин, которые стоически слушали, почти впадая в транс. Потом женщины встали и подносили пищу его духу и пели специальные песни материнского клана этого мужчины. Когда я спросил, когда он умер, никто не смог мне ответить. Они оплакивали его, это не было театральным рыданием на похоронах, а вполне естественный плач. Естественный. Оказывается, я непроизвольно использую это слово. Что естественно для англичанина, может вовсе не быть таковым для, скажем…

Тут я помедлил. Как школьник, которого так и подмывает написать заветное слово.

…американца, не говоря уже о туземцах Новой Гвинеи.

Ее вибриссы дрогнут. Она обязательно что-то почует.

Оказывается, меня все больше и больше интересует проблема субъективности, ограниченности взгляда антрополога, а не традиции и обычаи киона. Возможно, любая наука – это всего лишь исследование себя.

Почему бы здесь просто не упомянуть о них?

У меня побывали гости, тоже антропологи, семейная пара, они находятся в этом же регионе, о чем я не подозревал, почти так же долго, как и я. Он из Квинсленда, здоровенный рослый детина, мы встречались в Сиднее, а она американка, довольно известная исследовательница, но чахлое миниатюрное создание с личиком Дарвина-женщины.

Ну вот. Это же не сильно встревожит ее, верно? Сильно, конечно. Непременно встревожит. Я вцепился в верхний край листа, резко дернул, разодрав пополам. Да пропади она пропадом. Вытянул вторую половину, скомкал оба листка и швырнул новый мячик мальчишкам, которые издали очередной ликующий вопль. Прямое нарушение пунктов 2 и 3. После нескольких предложений мое письмо к матери превратилось в письмо к Нелл. Я постоянно мысленно разговаривал с ней, и эта беззвучная беседа смущала, бередила душу и пробуждала, как, бывает, человек просыпается посреди ночи от внезапной хвори.

Уезжая от них, я сунул в сумку ее книжку. И, едва вернувшись, прочел, залпом. А на следующий день перечитал. Это была самая неакадемическая монография из виденных мною, длинные описания и глобальные выводы с минимумом методического анализа. Хэддон в недавнем письме поднял на смех успех “Детей киракира” в Америке и пошутил, что нам всем нужно брать с собой в экспедиции писательницу-романистку. И все же она писала с той страстностью, которую большинство из нас ощущали, но не решались обнажить, поскольку были чересчур привержены старым научным традициям. Меня всю жизнь учили, что для настоящей академической монографии нужно работать кропотливо и настойчиво, не разгибая спины, роя носом землю, но вот появилась Нелл Стоун c высоко поднятой головой, которой она вертела во все стороны. Это раздражало, и вдохновляло, и пьянило, и мне нужно было обязательно еще встретиться с ней.

Несколько раз я уже пускался в путь, но через час поворачивал назад, уговаривая себя, что пока слишком рано, что на озере Там меня не ждут, что гости им сейчас совсем некстати. Я буду назойливым занудой, вваливающимся к ним в то время, когда они пытаются уложить в семь месяцев работу, требующую целого года. Живи они поближе, я мог бы заскочить ненадолго, предлог-то всегда найдется. Фен говорил, что не прочь взять меня с собой на охоту, но если бы он говорил серьезно, то уже прислал бы весточку.

Я предполагал, что Фен не обладал настойчивостью Нелл, но у него острый ум, талант к языкам и пытливый, тонкий, почти художественный взгляд на многие вещи. Он обратил внимание на то, как киона переворачивают на берегу свои каноэ, укладывая рыболовные снасти с одной стороны. Как скамьи перед алтарем в деревенской церкви, заметил он, и теперь я не могу отделаться от этого образа.

Кажется, я полюбил их, полюбил обоих, как может полюбить ребенок. Я тосковал по ним, как они никогда не будут тосковать по мне. Они были друг у друга. Они не знали, что такое проторчать двадцать пять месяцев в одиночестве в этой лачуге. Нелл провела на Соломоновых островах полтора года, но она жила в доме губернатора и его жены и могла общаться с их друзьями и гостями. Фен в одиночку работал у добу, но он ведь упоминал, что в середине экспедиции ездил в Кернс на свадьбу к брату, да? Его дом находился всего в тысяче миль.

Мальчишки на улице теперь забавлялись с луком и стрелами, выбрав в качестве мишени плоды папайи. У одного из них лопнула тетива, он сбегал в заросли, притащил стебель бамбука и, пользуясь только руками и зубами, отодрал тонкую полоску, привязал к луку и вернулся к игре.

Нелл и Фен развеяли мои мысли о самоубийстве. Но с чем я остался? Неистовое влечение, безудержный прилив чувства, в котором я не видел смысла, стремление, которому, казалось, нет названия, кроме “хочу”. Я хочу. Непереходный глагол. Дополнения нет. Нечто, противоположное желанию умереть. Но столь же невыносимое.

9

20/1 Наблюдаю за тем, как женщины ловят рыбу, едва занимается рассвет. Их лодки скользят по черной глади воды; над кормой, где стоят горшки с горящими углями, поднимаются серебристо-голубые колонны дыма; густые внизу, они истончаются и постепенно сходят на нет. Некоторые из женщин бродят по грудь в холодной воде, проверяя верши. Другие забираются в каноэ погреться у маленьких очагов.

Вчера мы получили свои персональные ритмы, которыми о нас будут говорить щелевые барабаны[21]. Для нас неожиданно устроили целую маленькую церемонию. Ритм Фена – 3 сильных медленных удара, а потом 2 быстрых. Мой – 6 очень быстрых ударов, это как шаги, пояснили нам, изображает мою торопливую походку. Мужчины из клана Малун & Сали танцевали, а старуха, сидевшая рядом со мной, жаловалась, что молодежь совсем не знает правильных движений.

24/1 Наш дом еще не готов, но теперь по утрам ко мне приходят ребятишки и все те, кто хочет рисовать или играть в шарики, согласные при этом на мучения в виде моих непрерывных расспросов. Они смеются надо мной и передразнивают, но покорно отвечают на вопросы. Слава богу, слова у там короткие – 2&3 слога, в отличие от 6-слож. слов мумб., – но я не рассчитывала на 16 (только учтенных) родов. Фен ничего не записывает, он впитывает слова, как солнечный свет, и каким-то непостижимым врожденным чутьем усваивает синтаксис. Он умудряется отлично объясняться, над ним гораздо меньше склонны смеяться, потому что он мужчина, и он выше ростом любого из них, и именно он раздает соль & спички & сигареты.

30/1 Из Порт-Морсби прибыл наш багаж, а заодно наша почта. Одно-единственное письмо от Хелен. За тот же период времени она получила от меня штук 30. Две странички. Не оправдало даже почтовые расходы, не стоило и на марку тратиться. По большей части о своей книге, почти завершенной. И в самом конце вскользь: “Я сейчас с девушкой по имени Карен, на случай, если Луиза тебе уже рассказала”. Луиза так и сделала, разумеется. Очень прохладное письмо. А мои к ней все еще полны извинений & сожалений & смятения. Иногда я просыпаюсь ночью с мыслью: она бросила Стенли ради меня. Сердце заходится – а потом я вспоминаю, что все уже позади, и вижу, как она стоит на набережной Марселя в своей голубой шляпке и смотрит, как я схожу по трапу под руку с Феном. Вечером у Герти она спросила, кем я предпочитаю быть в паре – тем, кто любит чуть сильнее, или тем, кто любит чуть меньше. Сильнее, сказала я. “Не в этот раз, – шепнула она мне на ухо. – Я всегда люблю больше”. А я не сказала: “Но я люблю без стремления обладать”. Потому что тогда не знала разницы.

Наши пожитки заняли три длинные лодки, которые, должно быть, царапались бортами, пробираясь по узким каналам. Люди там решили, что это набег, и мы с трудом успокоили их. Обилие современных предметов изменило отношение к нам (хотя пока никаких признаков “безумия Ваилала”[22] не наблюдается), и мне жаль, что мы не заказали побольше бумаги & сладостей, которых щедро наобещали. Но я счастлива получить наконец матрас & свой стол, мои рабочие инструменты, краски & куклы & целые коробки карандашей, чтобы никто больше не дрался за фиолетовый, & пластилин & карты.

Прошло 5 недель с тех пор, как Бэнксон привез нас сюда. Он до сих пор не навестил нас. Но он был к нам так добр, что я не могу всерьез обижаться. Фен же откровенно злится, жалуется, что Б обещал вернуться через пару недель, чтобы отправиться с ним в экспедицию, и Фен показал бы ему мумбаньо. Мы, наверное, надоели ему со своими перебранками & нытьем & с моими болячками. Но сейчас мы гораздо лучше. Он застал нас в кризисный момент, и, думаю, его присутствие, его живой интерес, участие к нам обоим помогли мне и Фену вспомнить, чем мы друг другу дороги. Эта часть экспедиции гораздо спокойнее, чем предыдущие. Думаю, мы сумеем выбраться отсюда и вернуться целыми и невредимыми, и, может, даже с ребенком. У меня задержка на четыре дня.

1/2 Сегодня я впервые поняла шутку. Я наблюдала за плетением москитной сетки во втором женском доме. Сидела рядом с женщиной по имени Тади и спросила ее, что она будет делать с раковинами, которые получит за работу, и она ответила, что на них ее муж купит себе новую жену. “Стараюсь плести побыстрей”, – сказала она. И мы все засмеялись.

Я мысленно возвращаюсь к тому разговору с Хелен на ступенях Шермерхорна[23] о том, что каждая культура имеет собственный дух, свой аромат. Ее слова, сказанные в тот вечер, всплывают у меня в голове минимум раз в день. А говорила ли я когда-нибудь кому-нибудь такое, что в течение восьми лет ежедневно будет тревожить его? Хелен только вернулась от зуньи, а я еще никогда нигде не бывала, и она пыталась объяснить мне, что ничего из того, чему нас учили, не поможет распознать или оценить этот уникальный дух, мы должны просто впитать его и отпечатать на страницах наших исследований. Она тогда казалась мне такой старой – ей было, кажется, 36, – и я думала, что пройдет лет двадцать, прежде чем я пойму, о чем она толкует, но, едва попав на Соломоновы острова, я тут же все поняла. И сейчас меня захлестнул этот новый аромат, так отличающийся от светлого, но абсолютно лишенного юмора духа анапа и резкого, с горьким привкусом, духа мумбаньо; глубокий, насыщенный, сложный вкус новой культуры отзывается во мне, хотя я делаю лишь первые глотки, и как же я объясню эти различия среднему американцу, который посмотрит на фотографии и увидит чернокожих мужчин & женщин с проткнутыми носами и тут же свалит их в кучу с табличкой “дикари”? Почему меня волнует мнение обывателей? – спросил меня Бэнксон во второй вечер. Что делать с причинно-следственной связью мысль & действие? Он воротит нос от демократии. Когда я рассказывала, что в работе над Детьми КК моим воображаемым читателем была моя бабушка, ему, кажется, было неловко. Отчего-то все время вспоминаются беседы с Б. Наверное, потому, что Фену больше не нравится говорить со мной о работе. Он предпочитает помалкивать, как будто опасается, что стоит ему высказать идею вслух, как я обязательно использую ее в своей будущей книге. Сейчас немного печально вспоминать те месяцы на корабле, когда мы возвращались домой, – как свободно мы разговаривали, без всякой самоуверенности и сдержанности. Все вновь сводится к чувству собственности. Когда я опубликовала книгу и мои слова стали товаром, между нами что-то надломилось.

И вот я бесконечно, как запись фонографа, проигрываю в голове то, что мы с Б сказали друг другу. Он увяз в мертвечине английского структурализма & измерения черепов & аналогий с колониями муравьев на фоне убогого полевого опыта извлечения нужной информации. Боюсь, все эти месяцы он беседовал с киона исключительно о погоде. Он определенно очень много знает о дождях. Которых до сих пор почти не было, так, легкая морось. Не люблю, когда дожди запаздывают. Это действует на нервы. Ома муни. Это сулит болезни. Малун сегодня меня научила. Но она говорила про причудливо искривленный батат.

4/2 Проштудировала всю почту. Восхитительные, просто упоительные письма от Мэри Г & Шарлотты. Формальные – от Эдварда, Клаудии & Питера. Боас меня насмешил, рассказав, что миссионеры толпами ринулись на Соломоновы острова обращать грешные души. Я в замешательстве наблюдаю за внешним миром. Дело ребенка Линдберга & прислуга, глотающая столовое серебро, Гувер разгоняет “Бонусную армию”[24], Ганди начинает очередную голодовку. И на этом фоне про книжку. Выйди я замуж за банкира, смогла бы я свободнее наслаждаться успехом? Смогла бы продемонстрировать ему письмо от главы Американского антропологического общества или приглашение из Беркли? Постоянное самоуничижение начинает сказываться на мне, я не могу позволить себе даже несколько минут почивать на лаврах, меня тут же обрывают и осаживают. Но вдруг он меня удивляет, выхватывая из стопки письмо от сэра Джеймса Фрэзера[25], и говорит: “Молодчина, Нелли, детка. Это мы повесим в рамке”.

53 письма от читателей. Фен цитировал некоторые, коверкая голос. “Уважаемая миссис Стоун, я нахожу решительно забавными ваши идеи «освободить» наших детей, а эти ваши красочные описания поведения, да одно только чтение их обрекает на вечные муки в геенне огненной”. Когда Фен добирается до “геенны огненной”, я уже рыдаю от смеха – на судне была такая миссис Мерн, которая всю дорогу через Индийский океан возмущалась нашим поведением, пока наконец не сошла на берег в Адене. Когда мы вспоминаем то первое плавание, у нас все хорошо. Неужели с мужчинами всегда так, именно первая вспышка страсти, первый секс связывает вас? И всегда приходится возвращаться к тем первым неделям, когда ему достаточно было пройтись по комнате, чтобы ты начала срывать с себя одежду? С Хелен все совсем иначе. Желание возникало где-то гораздо глубже – по крайней мере, у меня. Не знаю. Единственное, что знаю точно, – я могу всю ночь лежать без сна, и боль такая, будто мне вспарывают живот, боль от того, что я ее потеряла, чудовищна. И я в ярости, что меня заставили выбирать, и Фену и Хелен нужно было, чтобы я выбрала, чьей одной-единственной я стану, но я-то не хотела никого одного-единственного. Когда я впервые прочла поэму Эми Лоуэлл[26], мне понравился образ, где ее возлюбленный сначала как красное вино, а потом становится хлебом. Но у меня не так. Мои любимые остаются для меня вином, а вот я быстро становлюсь для них хлебом. Это было несправедливо – то, что тогда в Марселе мне пришлось принимать решение. Возможно, я совершила обывательский выбор, удобный для моей работы, моей репутации и, конечно, для рождения ребенка. Ребенка, которого так пока и нет. И в этом месяце тоже ложная тревога.

8/2 Мы наконец переехали в свой дом. Со всем своим барахлом & распорядком жизни & запахом свежего дерева. Я, как пожилая викторианская дама, по утрам принимаю посетителей & днем иду в женские дома заниматься собственными делами. Мысли легко и часто перескакивают от детей, которых я, как предполагается, изучаю, к женщинам, которые представляют разительный контраст апатичным анапа & сварливым, но бесправным женщинам мумбаньо. У женщин племени там есть собственные амбиции, и они сами зарабатывают деньги. Да, они одалживают средства мужьям на покупку новых жен или сыновьям, чтобы заплатить выкуп за невесту, но остаток сохраняют себе. Они занимаются торговлей, даже продают керамику, изготовленную мужчинами. И сами выбирают супругов, юноши красуются перед ними, как девицы на выданье. Все вращается вокруг решений, которые принимают женщины. Я вижу здесь поразительную смену гендерных ролей. Фен (ну кто бы удивился) не согласен.

Но сейчас, когда дом готов, он работает гораздо больше. Я предложила ему множество прекрасных тем: родственные связи, социальная структура, политика, технологии, религия. Хотя он сосредоточился преимущественно на родственных связях – как был прежде буквально помешан на религии & тотемах у мумбаньо. Думает, что построил некую модель, которой отказывается поделиться со мной. Но это дает ему цель & направление, так что я не слишком досадую.

9/2 Мы с Феном только что повздорили, чего я пыталась избежать. В скандал не переросло – он сейчас гораздо спокойнее. Действительно, всему виной были мумбаньо. Он поглощен этой чертовой теорией родства, отвергая все прочее, так что теперь у нас нет ничего о системе управления, религии, технологиях и т. д. Он решил, что здесь система кросс-гендерных связей, мужчины наследуют своим матерям, а женщины – отцам, и приходит во все большее и большее возбуждение по этому поводу, целыми днями расспрашивает информантов в мужских домах, порой не спит ночами, пытаясь обобщить материал. И вот сейчас все рассыпалось на части, он отказывается продолжать работу, якобы все равно никогда не сможет понять, что же тут за система на самом деле, и никогда больше вообще ни за что не возьмется. Я предложила заняться питанием & пищевыми продуктами (что уже сама в достаточной степени обработала) вместо политики & родственных связей, но он отказывается. Значит, придется тайком взвалить это на себя.

10/2 Мучительные воспоминания о Хелен в Марселе. Прошло уже больше трех лет, но я словно застряла там, мечусь между двумя отелями, разрываясь пополам. Х в голубой шляпке на набережной, губы ее дрожат: я ушла от Стенли, ее первые слова, а потом Фен так и не дал нам времени, как обещал, ходил за мной по пятам, не оставляя места для сомнений, для возможности объясниться. Гадкие дни. Гадкие. И все же я возвращаюсь к ним, как опиумный наркоман.

Я слишком многого хочу. Всегда хотела.

Но в то же время и мое отчаяние гораздо глубже, словно Хелен & я вмещаем отчаяние всех женщин и даже многих мужчин. Кто мы и куда мы идем? Зачем мы, со всем нашим “прогрессом”, таким ограниченным и убогим в том, что касается понимания & сочувствия & способности дать друг другу истинную свободу? Почему при всей нашей зацикленности на индивидуальности мы по-прежнему ослеплены стремлением соответствовать правилам? Шарлотта писала, что ходят слухи про Говарда и Пола, Говард из-за этого может потерять работу в Йеле. И ее племянник, защитивший диссертацию в Висконсине. Его объявили сумасшедшим и упекли в психиатрическую лечебницу, когда выяснилось, что он один из лидеров Коммунистической партии. Думаю, что более всего прочего я ищу в своей работе свободу, в этих отдаленных местах, хочу найти народ, людей, которые позволяют друг другу быть такими, какими им необходимо быть. И возможно, я никогда не найду такого полностью в одной культуре, но, может, части этого рассыпаны по разным культурам, может, я смогу собрать их, как мозаику, и открыть миру. Но мир глух. Мир – я имею в виду западный мир – не заинтересован в изменении или самосовершенствовании, в мрачные дни, как сегодня, я вижу свою роль только в том, чтобы зафиксировать существование этих причудливых культур здесь и сейчас, пока рудники западных людей и огромные засеянные поля не уничтожили их. А потом я боюсь, что осознание надвигающегося конца влияет на объективность моих наблюдений, пропитывая их мрачной тоской.

Это настроение кристаллизует, замораживает, сковывает воедино все, чего касается, – мой брак, мою работу, судьбы мира, Хелен, тоску по ребенку, даже Бэнксона, человека, с которым я знакома всего 4 дня и, вполне вероятно, никогда больше не встречусь. Оно наваливается на меня, уничтожая, сокращая то одно, то другое, как алгебраическое уравнение, которое я не в силах решить.

12/2 Утром шум и суета на озере. Женщины, на рассвете мирно и безмятежно отплывшие на своих лодках, возвращаются с криками, брызгами, торопливо работая веслами; прибежав на берег, я увидела, что суматоха поднялась из-за одной женщины и громко кричит, в сущности, лишь она, Сали; стоны ее все продолжительней и глубже, она по временам пронзительно взвизгивает, а потом хрипло рычит, как пума, пронзенная стрелой. Она вываливается из каноэ на берег и, пристроившись на корточках прямо на песке, готовится рожать. Пожилые женщины расстилают под ней лубяную ткань. Они поют, выманивая младенца наружу. Я ждала, что сейчас всех лишних прогонят, что действует табу, но никто не возражал ни против меня, ни даже против нескольких мужчин, столпившихся под деревьями в отдалении. Я заметила среди них Ванджи и отправила его к нам домой за горячей водой & полотенцами. Сама втиснулась рядом с Малун.

Я помогала на этих родах. Видела, как головка ребенка показывается и пропадает, показывается и пропадает, точно стремительно меняющиеся фазы луны, а потом она внезапно вырвалась из багровой промежности одновременно с диким воплем Сали, и вдруг та затихла, и я подумала, что она умерла, но раздался новый крик и вышло плечико, крошечное в сравнении с огромной головой, а на следующей потуге я потянула это плечико и вышло второе, а потом тельце и пухлые ножки, и вот он весь, крошечный мальчик, словно вынесенный нам на руки приливом. Малун & ее сестра смеялись моим слезам, но я была переполнена ощущением новой жизни, появившейся на свет, и вспоминала такие же пухлые ножки моей сестренки Кэти и была охвачена неистовой эгоистичной надеждой, что мое тело, увидевшее теперь, как все просто, сумеет однажды это повторить. Малун перекусила пуповину и перевязала соломинкой. Сразу несколько рук потянулись снять с малыша белую плодную оболочку, и я подумала, не отсюда ли происходит миф мумбаньо о Владыке Австралии, в котором первый человек вышел из своей белой кожи. Наконец явился Ванджи с водой и полотенцами, но они не понадобились. Мы шли по пляжу, и тут Колун, муж Сали, выбежал навстречу и без всяких колебаний взял на руки малыша, и тот котенком свернулся в его объятиях, уткнувшись в ямку ключицы. У некоторых мужчин были флейты, и они играли какую-то абстрактную мелодию. Сали шла сама, без поддержки, и весело болтала со своими сестрами и кузинами. Я хотела бы понять, что она им рассказывает, но они щебетали слишком быстро и совсем по-родственному.

16/2 Ребенок Сали умер. Он не взял грудь.

17/2 Фен просто невыносим. Он влепил Ванджи затрещину за то, что тот без разрешения взял бельевую резинку, и сейчас Ванджи ревет, а Фен орет, а ребенок Сали мертв.

10

Ей снились мертвые младенцы, писала она в своем самодельном блокноте. Младенцы, охваченные пламенем. Младенцы, запутавшиеся в ветвях деревьев. Младенцы, брошенные в муравейник. Она лежала в кровати и подсчитывала, сколько мертвых младенцев она видела за последние два года. Первым был мальчик анапа, вырезанный из утробы своей мертвой матери, чтобы не превратился в злого духа. Девочка Миналана, ей не было и года, укушенная ядовитым пауком. У мумбаньо не было погребальных ритуалов для детей. Натыкаешься на них, чуть присыпанных землей или застрявших в прибрежных камышах. Выбрасывали ребенка, если он сейчас не ко времени или есть подозрение, что он от другого мужчины. И мужчина может не следовать шестимесячному послеродовому табу на половые сношения, отделавшись от ребенка. Пять малышей анапа, семнадцать у мумбаньо и вот теперь ребенок Сали. Двадцать три мертвых ребенка. Двадцать четыре, если считать ее собственного, темный комок, завернутый в лист банана и похороненный под деревом, которого она никогда больше не увидит.

Она услышала их голоса внизу, у дома, они ждали ее. Сбивчивое хихиканье девятилетней Сема и нытье ее младшего брата – наверное, выпрашивает еще кусочек сахарного тростника. Она разобрала слова, означающие еду и сладкое, и свое имя, как они его произносили, – Нелл-Нелл.

Удивительно, что они опять пришли. Они не связали смерть ребенка Сали с присутствием чужого человека на родах. Во всяком случае, пока. Вчера вечером, когда она заходила навестить Сали, та долго сидела рядом, положив голову ей на плечо. Малыша похоронили два дня назад на полянке в получасе ходьбы от деревни. Сали сама отнесла его туда, крошечное тело, раскрашенное красной глиной, личико – белой, на груди ожерелье из ракушек. В одну ручку ему вложили кусочек сагового пирожка, в другую – маленькую детскую флейту. Отец выкопал мелкую могилу. Уже почти опуская малыша туда, Сали выдавила несколько капель молока из своей огромной переполненной груди на раскрашенные детские губы, и Нелл невыносимо, до боли, захотелось, чтобы губы шевельнулись, но нет, а потом его засыпали сухой коричневой землей.

Фен пролез под москитную сетку с чашкой кофе для нее. Он сел на край кровати, и ей пришлось приподняться, чтобы взять чашку.

– Спасибо.

Он раздавил ботинком светло-голубого жука, уставился на ткань, прикрывавшую окно. Голова у него маленькая в сравнении с остальным телом, поэтому глаза и плечи кажутся больше, чем на самом деле. Борода темная и очень быстро растет. Он брился накануне, но уже пробилась щетина, не сизая тень цвета грозовых туч, появляющаяся к утру, а вполне настоящие волоски, по два-три разом пробивающиеся сквозь поры. Женщины всегда считали его привлекательным. Тогда, на судне, плывущем через Индийский океан, она тоже считала его красивым.

Он знал, что она плакала, и старался на нее не смотреть.

– Я хочу уберечь от смерти хотя бы одного ребенка.

– Я знаю. – Но не прикоснулся к ней.

Внизу уже кто-то пинал опоры дома.

– Что сегодня делаешь? – спросила она.

– Хочу помочь с каноэ.

Последние пять дней он помогал делать каноэ – выковыривал сердцевину из ствола громадного хлебного дерева, так чтобы внутри могли поместиться восемь человек. Еще один день без записей, еще один день без сбора информации.

– Луро сегодня едет в Парамбаи помочь договориться о выкупе за невесту Мврони.

– Чью невесту?

– Мврони. Кузен Сали.

– Я хочу помочь с каноэ, Нелл.

– Мы же не имеем ни малейшего представления, как они устраивают…

– Я не виноват, что ты не можешь забеременеть.

Эта ложь пеленой повисла между ними.

– Я стараюсь, – сказал он.

“Я была бы на седьмом месяце сейчас”, – подумала она. И он тоже это знал.

Сквозь полог доносилось пение Бани, готовившего завтрак для Фена. Слов она не разбирала. Песни всегда понимаешь в последнюю очередь. Зачастую это лишь перечисление имен, вереница предков, без пауз между словами. Мадатулопанарарателамбаноканитвого-мраиноунтвуатнивран, напевал он высоким альтом и с нежностью. Бани бывает таким серьезным, даже трудно поверить, что он всего лишь мальчик.

Бани рассказал ей, что по рождению он не племени там. Он йесан, его похитили во время набега в отместку за похищение девушки там, в которую был влюблен юноша йесан. Говорит, что ему было меньше двух лет, когда это случилось. Она спросила, кто его растил, и он ответил, что многие. Она спросила, кто его семья сейчас, и он ответил – она и Фен.

– Ты встречаешься со своей матерью? – спросила она.

– Иногда. Если езжу на рынок с женщинами. Она очень худая.

Нелл не поняла слово “тину”, “худой”, пока он не втянул живот и не прижал бока руками. У него шрамы инициации от плеча до запястья, и на спине грубые вспухшие рубцы, образовавшиеся от намеренного инфицирования ран.

– Что ты чувствуешь, когда видишь ее? – спросила она.

– Чувствую радость, что я не такой худой и уродливый, как она.

– А она? Что она чувствует?

– Она чувствует, что наши женщины, там, слишком много просят за рыбу. Так она всегда говорит.

Издалека прозвучал сигнал для Фена. Он вскочил на ноги:

– Черт побери! Чего он там копается?

– Не будь с ним так строг.

Она слышала, как Фен велел Бани сложить еду в корзинку.

– Поторопись.

Едва Фен спустился, как внизу снова загалдели. Приветствия и ответное байа бан Фена, много раз. “Добрый день, добрый день”. Дети, должно быть, норовят схватить его за руки и залезть к нему в карманы. Призывная дробь барабана повторилась, и она слышала, как он отзывается, с великолепным произношением, которого ей никак не добиться: Фен ди лам. “Фен идет”.

Она встала, натянула одежду, в которой ходила целую неделю, некогда белый сарафан, который она купила на 8-й улице за пятерку.

– Мени ма, – позвала, поднимая шторы.

– Дамо ди лам, – отозвались несколько голосов. Мы идем.

– Мени ма, – повторила она, поскольку одного раза обычно недостаточно. Люди там используют в речи драматическое повторение.

– Дамо ди лам.

Дом задрожал, когда ребятишки начали подниматься по лестнице.

– Дамо ди лам.

Первым появился Лукво.

– Байа бан, – пробормотал он, и только один раз, потому что спешил схватить карандаши и бумагу и юркнуть с добычей в угол. Через час за ним явится дядя и будет бранить за то, что он пошел сюда, вместо того чтобы помогать смешивать краски в мужской половине деревни. Но Лукво надоело годами сидеть в подмастерьях, как положено всем мальчикам. Ему нравилось приходить в дом белой женщины. Он не опускался на корточки, как остальные, а вставал на четвереньки, положив бумагу на пол, мышцы его напрягались, а тело слегка извивалось, когда он с силой вжимал карандаш в бумажный лист. Ему нравилось, когда цвета яркие и сочные, и он стирал карандаш, как Ван Гог, говорят, измочаливал кисть. Она хотела бы показать ему Ван Гога, автопортреты, потому что Лукво всегда рисовал портрет – свирепый воин, украшенный перьями и костями, в боевой раскраске, не маска, не только голова, а мужчина в полный рост. Мой брат, всякий раз отвечал он, если она спрашивала, кто это. “Ксамбун”, – горестно выкрикивал мальчик.

Остальные любили поболтать. У Амини, девчушки лет семи-восьми, было к Нелл не меньше вопросов, чем у самой Нелл к ней. Амини хотела знать, почему Нелл носит на себе так много ткани, зачем она ест вилкой, зачем носит обувь. И она хотела знать, как Нелл сделала все эти вещи, которые у нее есть. Сегодня, когда Нелл протянула ей любимую куклу, Амини задала вопрос, которого она не поняла. Амини повторила, указывая на пальцы Нелл. Она хотела знать, почему у Нелл все пальцы на руках целы. Редко кому из взрослых удается сохранить свои пальцы в неприкосновенности. Они ритуально отрезают палец в знак скорби по близкому родственнику.

– Мы не отрезаем себе пальцы, – пояснила Нелл, используя для “мы” другое местоимение, “наи”, которое не охватывает человека, с кем разговариваешь сейчас.

Грамматическая изысканность не помогла, и Амини улыбнулась – ровно так же, как все они, когда слышали ее речь.

– А кого ты оплакиваешь? – безмятежно спросила она, словно интересуясь любимым цветом Нелл.

– Мою сестру, – ответила она. – Кэти.

– Кэти, – повторила Амини.

– Кэти.

– Кэти.

“Кэти”, – эхом повторили остальные, сидя на корточках, жуя, рисуя, плетя бусы. Старик Саньо нашел сигарету Фена и теперь сосредоточенно жевал ее. “Кэти”, – бормотала вся комната. Это напоминало вдыхание жизни в нечто давно безжизненное. Никто из близких не произносил имени Кэти после ее смерти.

Женщины сегодня не пришли. Их и обычно бывало немного, потому что по утрам они рыбачили, но сегодня вообще ни одной. А мужчины, явившиеся нынче, были возбуждены, сердито хмурились, чего-то требовали.

Старый Саньо ткнул пальцем в пишущую машинку, стоявшую в большой комнате за москитной сеткой. Кожа у него в подмышках натянулась, как у летучей мыши, такая тонкая, почти прозрачная.

Она обещала, что покажет, как эта вещь работает.

– Оби, – согласилась Нелл. Да.

Все разом поднялись.

– Только Саньо, – предупредила она.

Завела его в комнату. Он ткнул в туго натянутую на раме москитную сетку. Замахнулся, чтобы ткнуть сильнее.

Нет, запретила она.

Он озирался, рассматривая отгороженное сеткой пространство десять на десять футов, внутри которого они находились. Ему явно было не по себе. Остальные прижались носами к сетке снаружи, приглядываясь.

Она вырвала листок из блокнота, вставила его в каретку.

Быстро напечатала: Саньо. Он отпрянул при резком звуке. Кто-то из детей вскрикнул. Она вытащила бумагу, протянула ему:

– Ты. Саньо. По-английски. На моем языке.

Он потрогал пальцем напечатанные буквы.

– Я видел раньше, – указал он на книги, – не знал, что это может быть мое имя.

– Это может быть все что угодно.

– Они сильные?

– Иногда.

– Я их не хочу.

Она поняла, что для Саньо буквы – часть его “грязи”, как волосы, кожа или фекалии, которые могут умыкнуть враги и навести на него порчу.

– Это не твоя грязь.

Он протянул листок ей обратно.

– Я сохраню у себя, – пообещала она. – Здесь безопасно.

На ланч Фен не вернулся, и она смогла выйти пораньше, чтобы навестить женские дома. За шесть недель она побывала в двенадцати домах. В каждом жило несколько семей минус мужчины и инициированные мальчики, которые спали в церемониальных домах у озера. Несмотря на ежедневные успехи в языке, Нелл чувствовала, что в отношениях с женщинами она неожиданно достигла плато-фазы. Мужчины, хотя к ним сложнее было подступиться, потому что в их дома ей вход закрыт, были гораздо свободнее в общении, охотно разговаривали с ней о том, кто на ком женат, и кто хочет жениться, и на ком, и сколько надо заплатить за невесту, и за какую, а женщины были гораздо менее расположены к пустой болтовне. Она никогда не слыхала о племени, где женщины были сдержаннее мужчин.

Дожди запаздывали, и тропинки покрылись иссушенной коркой, твердой под ногами, как мрамор. Спелые фрукты, упав на землю, разбивались в лепешку. Горячий ветер клонил верхушки деревьев, листья пальм потрескивали, соприкасаясь. Насекомые атаковали глаза и рот в поисках влаги.

За поворотом дороги она наткнулась на Фена, который вместе с несколькими мужчинами выскребал плоскими камнями последние куски сердцевины из полого ствола. Мужчины там, даже работая, украшали себя – на шее ожерелья из круглых желтых раковин в несколько нитей, бамбуковые браслеты, лобковые повязки из шерсти кускуса. Волосы завиты и украшены гирляндами из перьев попугая. Ракушечные бусы постукивали в ритме их движений. Три черепа, потемневшие от времени, пристроены рядом под пальмой, чтобы наблюдать за работой и благословлять труды своих потомков. У одного из черепов недоставало челюсти. Нелл присмотрелась – точно, она висит на шее Тоабуна, старейшины клана.

– Добрый день, Фенвик.

– И вам добрый день, мэм, – ответил он, выпрямляясь.

Мужчины прервали работу, наблюдая за ними.

Он заглянул в ее корзинку. Рубашку он скинул, грудь блестела от пота, вся в налипших мошках и крошках древесной сердцевины.

– О, очередная мзда, попытка подкупа, понятно.

– В это время дня они предпочитают сладкие консервированные персики.

Он крепкий парень, так не похож на мужчин ее семьи. В школе играл в регби. Его отец рассказывал – в тот единственный раз, что они встречались, – что Фен мог бы запросто играть за “Уоллабис”[27], если бы захотел.

– Как и все мы. – Он придвинулся ближе, пристально разглядывая ее с головы до ног. – Аппетитные круглые белые персики, – и потянулся было к ней под юбку, но она шлепнула его по руке. Мужчины за его спиной весело хрюкнули.

Последнее время он начал откалывать такие номера, рисовался перед ними.

– Что такое сегодня происходит?

– В каком смысле?

– Что-то происходит. Они тебе ничего не говорили?

Фен не знал, и ему дела не было до этого. Он поцеловал ее, а мужчины, похлопав ладонями по каноэ, загоготали.

– Иди заканчивай работу, мистер Воображала.

Она свернула на женскую тропу, и когда обернулась, он уже вновь склонился над каноэ. Никакого блокнота поблизости не видно. Он даже не прихватил его с собой.

Фен не хотел изучать туземцев, он хотел быть туземцем. В антропологии его вовсе не интересовала возможность разобраться в человеческой природе. У него не было онтологического интереса, а лишь желание ходить босиком, есть руками и публично пукать. Фен обладал быстрым цепким умом, фотографической памятью, даром как поэтическим, так и аналитическим, – и все шесть недель по пути из Сингапура в Марсель он соблазнял ее, используя эти свои таланты, – но, похоже, они не приносили ему удовлетворения. Его интересы лежали в практической области, ему нравилось делать. Рассуждение вторично. Скучно. Это антоним жизни. Она, в свою очередь, терпела вечную сырость, и противное саго, и отсутствие канализации исключительно ради возможности размышлять. Еще совсем ребенком она, засыпая, грезила, но не как другие девчонки – о пони или роликовых коньках, нет, она мечтала, чтобы ее украли цыгане и научили своему языку и обычаям. И чтобы через несколько месяцев вернули бы ее домой, и после положенных объятий и радостных слез она рассказала бы родным все, что узнала об этих людях. И те слушали бы ее днями напролет. Главное удовольствие фантазии состояло именно в возвращении и рассказах. В ее душе всегда жила уверенность, что где-то на земле существует способ жить иначе, лучше, и она найдет его.

В “Детях киракира” она описала для западной публики методы воспитания детей одной из народностей Соломоновых островов. В заключительной главе она рискнула вскользь сравнить американцев и киракира. Рукопись она предложила не университетскому издательству, а “Уильяму Морроу”, где ее сразу приняли. Мистер Морроу посоветовал ей несколько расширить сравнения, распространив их на пару финальных глав, что она и сделала с радостью, поскольку именно это ее интересовало больше всего, но такого рода мнение никогда прежде не высказывалось в этнографических исследованиях. Американцы, как выяснилось с момента публикации книги, не допускали мысли, что может существовать иной подход к воспитанию. Они были потрясены тем, что дети киракира в три года самостоятельно гребут в своих собственных каноэ, все еще сосут материнскую грудь в пять и, да, в тринадцать уединяются в лесу или на берегу с любовниками любого пола. Ее исследования оказались немножко слишком натуралистичны для среднего читателя, а ее теория, что взросление вовсе не должно быть полно страданий и бунтарского духа, потонула в возмущенных воплях. Фену нравилось, что книга принесла много денег, но он рассчитывал, что его имя будет у всех на слуху, а не ее. Сам он, однако, написал лишь коротенькую монографию о добу.

В заявке на получение финансирования она указала, что планирует продолжить изучение систем воспитания в примитивных культурах, но у там ее настигло новое искушение. Сначала она не смела надеяться, но появлялись все новые и новые факты: инверсия табу, дружеские отношения золовки с невесткой, акцент на сексуальном удовлетворении женщины. Вчера Чанта растолковывал ей, что не может навестить своего заболевшего племянника из отдаленной деревни, потому что тогда вульва его жены затоскует и пойдет на сторону. Они свободно пользовались словом “вульва”. Когда Нелл спросила, может ли пожилая вдова вновь выйти замуж, несколько человек в один голос воскликнули: “У нее разве нет вульвы?” Девушки сами решали, за кого и когда они выйдут замуж. Фен был не согласен с каждым ее выводом по этому поводу. Он сказал, что она просто ослеплена стремлением видеть желаемое, а когда она изложила доказательства, возразил, что даже если и так, то эта женская самостоятельность – временное явление, зависящее от нынешней ситуации. Киона вытеснили там с прежних территорий, на этих озерах племя поселилось совсем недавно с разрешения австралийских властей. Многие мужчины племени погибли, или оказались в тюрьме, или завербованы на рудники, говорил он. И то, что она наблюдала сейчас, это лишь временная аберрация.

Сегодня она решила начать с последнего дома. Обычно, когда она туда добиралась, времени уже не хватало, и заметки о семьях, там живших, были значительно менее обстоятельны, чем о прочих.

– Байа бан, – окликнула девочка из первого дома.

– Байа бан, Сема.

– Байа бан, Нелл-Нелл.

– Я не иду… – Нелл не закончила фразу, не знала слова “пока”. – Фумо, – припомнила она наконец. Позже.

– Байа бан, Нелл-Нелл.

Кажется, дома, мимо которых она проходила, пусты. Над крышами не поднимается дым, никто не высовывается из дверей поприветствовать ее. Позади домов играет детвора. Слышно, как кто-то с шумом продирается сквозь заросли, а потом дружный радостный крик – поймали. Раньше ее появление прерывало игру. Ребятишки, которые по утрам заходили к ней, бежали прятаться за дом, выглядывали оттуда, хихикали, взвизгивали. Но сейчас на нее не обращали внимания, даже не подбегали заглянуть, что у нее в корзинке. Теперь они знали, что она зайдет в каждый дом и они посмотрят на гостинцы позже.

От последнего дома на женской стороне поднимался дымок. Все пять очагов разожжены, изнутри доносился топот, напоминающий скорее беготню, чем танцы. Приглушенный ропот, но слов не разобрать. Не крикнув снизу, что она уже пришла, Нелл молча взобралась по лестнице. Топот стал еще громче, весь дом задрожал. Собравшиеся внутри люди, кажется, скандалили возмущенным шепотом.

“Нелл-Нелл ди лам”, – сообщила она, прежде чем отодвинуть занавеску у двери и войти.

Полумрак, все занавески опущены, она почти ничего не видела. Визгливая перебранка в дальнем конце длинного дома, шевеление раковин или камней в ожерельях, женщины перешептывались, их босые ноги постукивали по половицам. Малун поздоровалась с ней, предложила сок гуавы, как обычно. Глаза привыкли к темноте, она различила москитные сетки, развешенные вдоль всего дома, но только длинные, ни одной детской. Женщины – человек тридцать, гораздо больше, чем обычно, – расселись по полу. У некоторых на коленях рваные сети или недоплетенные корзинки, но большинство просто бездельничали. Такую картину Нелл множество раз наблюдала у мужчин, но никогда среди женщин. Женщины никогда не лодырничали. Кое-кто, приподняв голову, шепотом поприветствовал ее.

Вернулась Малун с соком. Лицо ее заливал пот. Влажность в доме превосходила привычную тропическую сырость. Передавая Малун подарки из своей корзинки, Нелл присмотрелась к ней внимательнее. Зрачки расширены, струйки пота стекают по животу. На лице странное, загадочное выражение, и она словно с трудом пытается сосредоточиться. Нелл искала следы бетеля, лаймового порошка, горчичных зерен – мощная комбинация, которую, как ей известно, использовали мумбаньо для наркотического эффекта, – но ничего не заметила. Либо здесь в ходу другие наркотики. Но они точно были под кайфом, без сомнений. Кое-кто не мог сдержать глупой усмешки, непроизвольно расползавшейся по лицу, как у ее братца, однажды приложившегося к отцовскому джину. Она чувствовала, как капли пота выступают на ее лице и бедрах. Она боролась с болезнями и травмами; она работала с людьми, которые только и делали, что лгали ей, издевались и смеялись над ее вопросами, которые игнорировали ее, дразнили. И все это, до последней мелочи, часть ее работы, но вот это тайное сборище потных женщин задело в ней некую чувствительную точку. Она подхватила свою корзинку и ушла. Пока она спускалась по лестнице, стояла тишина, но стоило ей отойти на пять шагов, как дом взорвался смехом.

11

Семь недель. Я выждал семь полных недель, но потом терпение кончилось. Еще до рассвета я прыгнул в каноэ и дал полный газ, лавируя между черными тучами москитов и крокодилами, дрейфующими, как стволы поваленных деревьев. Небо засветилось светло-зеленым, цветом огуречной мякоти. Солнце взошло, стремительное и сразу яркое. Почти мгновенно навалился зной. К жаре я привык, но в то утро, даже несясь в каноэ, я был ею раздавлен. На полпути к цели в глазах замелькали искры, потом потемнело, и мне пришлось срочно притормозить.

Судя по тому, как меня приветствовали, с там у них все получилось. Посередине озера женщины громко здоровались со мной из своих каноэ, кричали так громко, что я слышал даже сквозь рев мотора; на берег выскочили дети и несколько мужчин и плавно, как принято у там, махали мне руками. Разительные отличия по сравнению со сдержанным приемом семь недель назад. Я заглушил мотор, мужчины помогли вытащить каноэ на берег, и не успел я и пары слов сказать, как двое юношей – в кудрявые волосы вплетено нечто, напоминающее красные ягоды, – повели меня по тропе, мимо дома духов с огромной резной маской над входом: тупой злобный парень, нос проткнут тремя толстыми косточками, в широко раскрытой пасти полно острых зубов, а вместо языка змеиная голова. Гораздо более искусная работа, чем примитивные изображения у киона, линии тоньше, краски – красная, черная, зеленая и белая – гораздо более яркие и блестящие, словно еще не высохли. Мы миновали несколько таких церемониальных домов, из каждого моих провожатых окликали, и они что-то кричали в ответ. Они вели меня в одну сторону, а потом, будто бы я не заметил, развернули и повели еще раз той же самой дорогой мимо тех же самых домов, и опять открылся вид на озеро. Едва я подумал, что они замыслили весь день водить меня по деревне, как парни завернули за угол и остановились перед большим домом, недавно выстроенным, с небольшой галереей спереди и сине-белыми занавесками, закрывавшими окна и дверной проем. Я расхохотался при виде этой английской чайной лавки в пампасах. У подножия лестницы рылись свиньи.

Снизу было слышно, как поскрипывают новые половицы. Ткань занавесок приподнималась и опадала, внутри происходило какое-то движение.

– Мир этому дому! – Я слышал такое однажды, в американском фильме про Дикий Запад.

Подождал, но никто не вышел на порог, поэтому я взобрался наверх, остановился на узкой галерее и постучал по одной из балок. Звук потонул в гуле голосов, доносившихся изнутри, – негромком, почти шепоте, но назойливом, как жужжание кружащего аэроплана. Я слегка отодвинул занавеску. И сначала меня едва не сбило с ног волной жара, потом запахом. В первой комнате устроились десятка три там – на полу или неловко примостившись на стульях, группками и поодиночке, перед каждым картинка. Много детей и подростков, но были и мужчины, и несколько женщин с детьми, и пожилые женщины. Люди перемещались по комнате целеустремленно и деловито, как в банке или редакции газеты, хотя в характерной манере там, откинувшись назад и словно скользя по полу босыми ногами. Периодически приходилось поворачивать голову к выходу, глотнуть чуть более прохладного и не такого зловонного, пропитанного человеческими испарениями воздуха; так пловец поворачивает голову, делая вдох. Запах человека – в отсутствие мыла, ванны, стирки, в отсутствие врача, который удаляет гнилые зубы и заживляет язвы, – резкий и едкий даже на улице, во время церемоний, но в помещении, где задернуты занавески, да вдобавок курится очаг, чтобы отгонять насекомых, от этого запаха можно запросто задохнуться. Постепенно я рассмотрел – засовывая голову внутрь и временами оборачиваясь подышать – их прибывшее имущество. Я-то считал две сотни носильщиков, поднимавшихся к анапа, некоторым преувеличением, но теперь понял, что это чистая правда.

Они привезли с собой книжные полки, и голландский комод, и маленький диван. Не меньше тысячи книжных томов выстроились на полках и грудами высились на полу. На журнальных столиках стояли керосиновые лампы. В большой комнате – два письменных стола. Повсюду коробки с бумагой и копиркой. Фотографическое оборудование. Куклы, кубики, игрушечная железная дорога и паровозики, деревянный хлев с животными, формовочная глина и все, что нужно для рисования. И громадные сундуки, пока еще не распакованные. В комнате поменьше я разглядел матрас, настоящий матрас, хотя поблизости никаких признаков пружинной сетки или каркаса кровати; одинокий матрас на полу выглядел неуместно и надменно. Я не мог взять в толк, почему там не хватают руками все эти вещи, не щелкают клавишами пишущей машинки, не вырывают страницы из книг, как всегда поступали те немногие детишки киона, которым открыт доступ в мой дом. Нелл и Фен установили порядок – и доверие, – о котором я и мечтать не смел.

Едва я подумал, что хватит уже шпионить и надо бы пойти в деревню поискать их, как малыш, сидевший в углу, шевельнулся, и я увидел ее. Она сидела скрестив ноги, на коленях у нее устроилась девчушка, а другая гладила ее волосы. Нелл показывала карточку женщине, сидящей перед ней. Женщина, сын которой истово пытался высосать хоть что-нибудь из груди, на вид абсолютно пустой, что-то сказала, и обе рассмеялись. Нелл черкнула в блокноте несколько слов и продемонстрировала следующую карточку. У там была забавная манера выдвигать вперед подбородок, и Нелл усвоила эту манеру. Они с женщиной закончили перебирать стопку карточек, и место информанта занял мужчина. Когда Нелл встала взять что-то со стола, я увидел, что она переняла их скользящую походку.

Первым меня заметил тот самый малыш, что прежде открыл мне обзор. Он вскрикнул, и Нелл подняла голову.

Жестом успокоив своих гостей, она подошла к двери.

– Это вы, – сказала она, словно и не рассчитывала встретиться вновь. Я надеялся на чуть более теплый прием. На ней были очки Мартина.

– Вы работаете.

– Я всегда работаю.

– Ваш багаж доставили. И вам построили дом, – глупо пролепетал я.

Она была такая маленькая, совсем как женщина там, а я фонарным столбом нависал над ней. Крошка, ерошившая ей волосы, превратила прическу в воздушный взбитый ком. Запястья ее были все такими же чересчур тонкими, но выглядела она отдохнувшей, и лицо обрело нормальный цвет. Я совершенно ошалел от ее присутствия рядом, в реальности чувство оказалось гораздо сильнее, чем в воспоминаниях. Обычно у меня с женщинами бывало ровно наоборот. Теперь я понимал, насколько отчаянно семь недель назад пытался не замечать, как она хороша. Я не запомнил ее губ и чуть выступающую припухлость по центру нижней. На ней была блузка, которой я не видел раньше, голубая в белый горошек. На этом фоне ее серые глаза светились. В очках моего брата она почему-то казалась совсем родной, моей. Но сейчас была серьезной, очень значительной, солидной. И здоровье покрепче, и эта ее работа. Она словно не знала, что ей со мной делать.

– Не хотел пропустить момент эйфории. И успел, верно? Вы сказали, это случается к концу второго месяца.

Она с трудом сдержала улыбку.

– Не опоздали. – Оглянулась на мужчину, которому показывала карточки. – Мы уже отчаялись вас увидеть.

– Я… – Все лица обернулись к нам и нашей странной беседе. Текет говорил, что наш язык звучит для него как треск ореховой скорлупы. – Я не хотел путаться под ногами. – За стеклами очков Мартина ее глаза выглядели забавно круглыми. – Напомните, как правильно поздороваться.

– Приветствие и прощание звучат одинаково – байа бан. И повторяете столько раз, сколько сможете.

Она обернулась к своим гостям и, указывая на меня, произнесла несколько фраз стремительным стаккато, бегло, но не соблюдая присущего языку ритма, что меня удивило. Обошла комнату, называя мне имя каждого, и я говорил байа бан, и человек отвечал мне байа бан, и я опять говорил байа бан, а Нелл прерывала моего собеседника и переходила к следующему. Представив всех собравшихся, она окликнула кого-то из-за ширмы, за которой, я думал, скрывалась кухня, оттуда вышли два мальчика, один совершенно голый, маленький, коренастый, с показной улыбкой, второй более смущенный, высокий, в длинных шортах, явно слуга Фена, туго подпоясанный веревкой, с торчащими тазовыми костями. И с ними я обменялся приветствиями. Детвора хихикала над нарядом высокого, Бани, и он поспешно ретировался за ширму, но Нелл позвала его обратно.

– Чем вы сейчас занимаетесь, для чего эти карточки? – поинтересовался я.

– Просто чернильные пятна.

– Просто пятна?

Мое невежество ее позабавило.

Нелл поманила меня, и я пошел следом, пробираясь между вытянутыми ногами и кучами мебели в большую комнату. Ближний к нам стол завален бумагой, листами копирки, блокнотами и папками. Рядом с пишущей машинкой несколько раскрытых книг с подчеркнутыми фразами и пометками, в сгибе одной из них закладкой лежал карандаш. Второй стол пуст, пишущая машинка в чехле, и стула рядом нет. Мне захотелось сесть за захламленный стол, просмотреть заметки и подчеркивания, полистать блокноты и почитать исписанные листы в папках. Просто чудо увидеть человека, занимающегося той же работой, что и я, оказаться в гуще процесса. Взгляд на ее стол вызывал куда более отчетливое стремление добраться до сути, чем вид моего собственного. Вспомнилось, как в Ненгаи она ринулась прямиком в мой кабинет, с каким уважением, почти благоговейно хотела помочь мне разобраться с загадкой листьев манго.

Сообразив, что растрепанные волосы пропитываются душными и влажными испарениями человеческих тел, она поспешно заплела их в косу, стремительным движением затянула резинкой. И стал виден тонкий длинный стебелек ее шеи. Она вручила мне верхнюю карточку из стопки. Это оказалось именно оно, чернильное пятно – абстрактное, симметричное относительно центра, отпечатанное типографским способом, без сгиба посередине.

– Не понимаю.

– Это осталось у Фена с тех времен, когда он изучал психологию. – Теперь она улыбалась моему недоумению. – Сядьте.

Я уселся прямо на пол, а она рядом со мной, показала на большую черную кляксу:

– Что это, по-вашему, такое?

Я прикинул, что ответ “ничего” не добавит мне баллов, поэтому сказал:

– Две лисицы дерутся над могилой?

Не говоря ни слова, она достала следующую картинку.

– Слоны в больших ботинках?

Следующая.

– А разве не предполагается, что вам не следует смеяться над пациентом?

– Никаких насмешек. – Она поджала губы и помахала передо мной очередной карточкой.

– Колибри?

Нелл отложила стопку.

– Святые угодники. Можно вытащить парня из биологии, но решительно невозможно вытащить биологию из парня.

– Это окончательный диагноз, герр Стоун?

– Это мои наблюдения. Анализ настораживает несколько больше. Крайне тревожный. Слоны в больших ботинках? – Она громко и весело расхохоталась. И я следом, мне стало удивительно легко. Будто взмыл к потолку.

– Но какой от этого прок? – все же удивился я.

– Полагаю, все что угодно может пролить свет на дух культуры.

Дух культуры. Я согласно кивнул, но все равно не до конца понял, какой смысл она вкладывает в это определение. Я хотел бы сидеть с ней наедине с чашкой чая и обсуждать эти проблемы, но за москитной сеткой ее ждала работа, и я не намерен был нарушать ее утренний ритм еще больше.

– Могу я посмотреть, как вы работаете с ними?

– Бани готовит еду. Вы, должно быть, проголодались. Сейчас я проведу еще пару интервью, а потом мы пойдем позовем Фена. Он будет рад наконец нормально пообедать.

Она поудобнее устроилась в углу рядом со своим блокнотом и подозвала женщину по имени Тади. Я обосновался в нескольких футах поодаль, против света. Карточки выглядели так же, как и все предметы, побывшие некоторое время в этом климате, – выцветшие, обтрепанные, влажные и заплесневелые. На каждой вмятина внизу посередине, где Нелл держала ее пальцами, дожидаясь ответа. А ждать приходилось подолгу. Тади уставилась на карточку с двумя лисицами. Она не распознала ни лису, ни греческую урну с прахом и озадаченно застыла, старательно наморщив лоб. Крупная женщина, многодетная мать, судя по вытянутым соскам и растянутой коже на животе, сложившейся аккуратными складками, как стопка белья в комоде моей матушки. На левой руке у нее осталось только три пальца и четыре – на правой. Украшений почти нет, лишь тонкая лубяная ленточка на запястье с единственной раковиной каури. Голова выбрита, как у прочих женщин. Видно, как пульсирует вена на макушке. Заметив, что я рассматриваю ее, она поймала мой взгляд и несколько секунд не отводила глаз, пока я сам не отвернулся. У киона только очень старые женщины или совсем маленькие девочки смотрели мне в глаза. Для остальных это было табу. Нелл опустила карточку, и Тади выпалила что-то, похожее на “кони” или “коне”. Нелл записала и подняла следующую карточку.

После Тади подошел Амун, улыбчивый мальчишка лет восьми-девяти. Он озирался, проверяя, кто смотрит, а потом произнес слово, вызвавшее смех его приятелей, а взрослые тут же принялись его бранить. Нелл слово записала, но с явным неудовольствием. Не успела она продемонстрировать другую карточку, как мальчишка выкрикнул еще одно гадкое словечко, и Нелл поспешно пригласила женщину, курившую трубку Фена, занять его место. Амун ушел на другой конец комнаты и улегся на колени девушки, которая чуть подвинулась, но не прервала свою работу – она чинила сеть, – чтобы устроить его удобнее. Нелл усадила женщину, как и остальных, рядом с собой и принялась показывать ей карточки, будто они вместе рассматривали модный журнал.

Бани принес мне чашку чая и гору печенья. Чересчур много, подумал было я, но тут почти вся детвора подскочила и обступила меня, издавая совершенно одинаковые молящие стоны. Я поломал печенье на кусочки помельче и раздал всем вокруг.

Закончив, Нелл поднялась на ноги и довольно бесцеремонно прогнала всех, указав рукой на дверь. Уходя, они все сложили в коробки, коробки поставили на полки, и через пару минут в доме был абсолютный порядок, а пол подрагивал от топота ног, спускавшихся по лестнице.

– У вас отличная система.

Но она смотрела на меня, словно не слышала. Она все еще была поглощена работой. На ее руке тоже лубяная ленточка, чуть выше локтя. Интересно, что они думают об этой женщине, которая раздает странные задания, а потом записывает их реакции. Забавно, что со стороны все эти действия выглядят довольно хамски. Я почти понял свою мать, питавшую неприязнь к подобному. Но тем не менее Нелл работала блестяще. Гораздо лучше, чем я. Методичная, организованная, амбициозная. Она, как хамелеон, не передразнивала их, а отражала. Ничего сознательного или преднамеренного. Просто она так работала. Я, боюсь, никогда не выходил из образа англичанин-среди-дикарей, несмотря на искреннее уважение, которое испытывал к киона. Но она всего за семь недель стала больше там, чем я когда-либо вообще смогу стать членом любого племени, сколько бы в нем ни пробыл. Не удивлен, что Фен впал в уныние.

– Только приберу это, – извинилась она, собирая карточки и блокнот. Я пошел за ней следом – и чтобы еще раз увидеть ее кабинет, и чтобы не упустить ни одной мелочи из ее методики.

Она аккуратно сложила карточки на полку.

– Простите, подождите минутку, – попросила она, раскрыла блокнот и вписала туда еще несколько мыслей.

А за ее спиной, на нижней полке, выстроилось больше сотни таких же блокнотов. Не новых, а уже потертых, заслуженных. Записи о каждом дне начиная с июля 1931 года, представил я. Мне почему-то опять стало не по себе, бросило в жар, искорки заплясали в глазах. Чтоб меня не вывернуло прямо на ее бумаги, я сделал шаг назад и услышал, как спрашиваю о чем-то.

– Утром, – ответила она, но я уже не помнил, о чем спросил.

Она описывала свои дневные посещения домов на женской стороне. Рассказала, что побывала еще в двух ближайших селениях там. Я поинтересовался, одна ли она туда ходила.

– Это безопасно.

– Уверен, вы слышали о Генриетте Шмерлер[28].

Она слышала.

– Ее убили. – Я пытался быть деликатным.

– Даже хуже, как я слыхала.

Мы уже брели по тропе, ведущей от озера. Тошнота миновала, но я пока толком не очухался. Пот, заливший все тело несколько минут назад, стал ледяным.

– Белая женщина сбивает их с толку, – предположил я.

– Точно. Думаю, они даже считают меня не совсем женщиной. Мысль об изнасиловании или убийстве не приходит им в голову.

– Вы не можете этого знать. – Не считать ее женщиной? Вот мне бы так. – И убийство – первая естественная реакция любого существа при встрече с неведомым.

– Разве? У меня – определенно нет.

Она смастерила себе палку, чтобы поддерживать больное колено. И та довольно крепко стукалась о землю рядом с моей левой стопой.

– Кажется, здешние женщины интересуют вас не меньше, чем дети, возможно, даже больше. – Я припомнил, как быстро она избавилась от Амуна.

Она и ее палка резко остановились.

– Вы заметили в них нечто особенное? Текет что-нибудь вам рассказывал?

– Нет, ничего. Но я заметил, что та женщина, Тади, спокойно смотрела мне в глаза, и мальчик…

– Не был сдержан и хладнокровен, как обычно мальчики его возраста?

Я рассмеялся тому, с какой стремительностью она закончила за меня фразу. И как свирепо смотрела на меня. Что я там собирался сказать насчет мальчика? Уже забыл. Солнце палило, иссушая тропу, ни тени, ни ветерка. Линия ее груди проступала сквозь тонкую ткань блузки.

– Да, наверное, так.

Палка стремительно застучала по твердой пересохшей земле.

– Вы поняли. Меньше чем за час вы это поняли.

Вообще-то прошло уже два с половиной, но я не цеплялся к мелочам.

Ее окликнули.

– О, – заспешила она, – вы должны познакомиться с Йорбой. Я ее очень люблю.

Йорба тоже спешила навстречу, увлекая за собой подружку. Когда мы встретились, Нелл и Йорба заговорили так громко, словно их по-прежнему разделяла вся длина тропы. Сама Йорба выглядела довольно невзрачно для женщины там – бритая голова и единственный браслет, – но зато ее подружка красовалась в уборе из раковин и перьев, с повязкой на голове, украшенной орнаментом из ярко-зеленых жуков. Йорба познакомила подружку с Нелл, а Нелл представила меня Йорбе, а потом ее подружке, которую звали Ири, и в ходе этих церемоний байа бан прозвучало примерно восемьдесят семь раз. Подружка на меня глаз не поднимала. Нелл объяснила, что это дочь Йорбы, которая вышла замуж за мужчину моту и приехала погостить на несколько дней. Мы торчали на самом солнцепеке и вообще-то должны были идти искать Фена, но Нелл засыпала женщин вопросами. Дочь, которая никак не могла быть настоящей дочерью, потому как выглядела на несколько лет старше самой Йорбы, не скрывала восторга, когда Нелл ошибалась в языке, делала длинные паузы, подбирая слова, а потом выливала целый поток их – с сильным, лишенным тонов акцентом. Нелл больше интересовало отношение Ири к там сейчас, когда она много лет прожила вне родной культуры. Но у обеих женщин за спиной висели большие глиняные горшки в плетенках, и удовольствие от встречи скоро сменилось нетерпением. Йорба потянула Ири за браслеты. Нелл не обращала внимания на растущую неловкость, пока Йорба не подняла обе руки, словно собираясь толкнуть Нелл на землю, и не завопила, явно бранясь. Закончив, она ухватила Ири за руку, и обе женщины сразу же улизнули.

Нелл немедленно выудила из громадного накладного кармана, пристеганного к юбке, блокнот и, не сделав ни шага в сторону тени, исписала своими крошечными иероглифами целых четыре страницы.

– Надо будет как-нибудь навестить моту, – задумчиво проговорила она, убирая блокнот и, похоже, нимало не смущаясь тем, как закончилась беседа. – Не знала, что у Йорбы есть дочь.

– Она ведь не может быть ее ребенком.

– Удивительно, да? У меня такое же ощущение.

– Вероятно, они не различают слов родства, как и киона. Любую близкую женщину можно назвать дочерью – племянницу, внучку, подругу.

– Это и в самом деле ее дочь. Я спросила.

– Вы спросили, является ли она ей дочерью по крови? – Даже слова настоящий или кровное родство не всегда имели для них то же значение, что и для нас.

– Я спросила Йорбу, вышла ли Ири из ее вагины.

– Не может быть, – после паузы выдохнул я. Никогда в жизни не слышал, чтобы слово вагина произносили вслух, а уж тем более женщина в моем присутствии.

– Именно так. Основные слова, которые я всегда учу в первый же день, это мать, отец, сын, дочь и вагина. Очень полезно. Это единственный способ быть уверенной в информации.

Она продолжила путь, мы свернули на узкую тропинку, и она поворошила палкой в зарослях, скорее разозлив змей, на мой взгляд, чем распугав их. Пробираясь через кусты, я старался стать как можно незаметнее.

Мы вышли на небольшую поляну, последний кусочек голой земли на границе джунглей. Фен сидел на пне, наблюдая, как мужчины обмазывают новое каноэ соком водорослей. Никаких тебе блокнотов, сидит, поджав ноги, скручивая и раскручивая стебель слоновой травы. Первыми нас заметили мужчины, что-то сказали Фену, он c трудом поднялся и, спотыкаясь, бросился к нам.

– Бэнксон. – Он отрастил пышную черную бороду. Обнял меня, как тогда, в Ангораме. – Ну наконец-то, дружище. Что с вами случилось?

– Простите, что явился без предупреждения.

– У дворецкого все равно выходной. Вы только прибыли?

– Да, – встряла Нелл. – Бани готовит роскошный ланч. И мы пошли звать тебя.

– Это что-то новенькое. – Он обернулся ко мне: – Где вы пропадали? Обещали же вернуться через неделю.

Разве?

– Думал, надо дать вам время устроиться. Я не хотел…

– Слушайте, это мы влезли на вашу территорию, Бэнксон, а не наоборот.

Эта чушь про принадлежащий мне Сепик взбесила меня.

– Мы должны положить этому конец прямо сейчас, раз и навсегда. – Прозвучало грубее и резче, чем я намеревался, но я не сумел справиться с голосом. – У меня не больше прав на киона, на там, на реку Сепик, чем у любого другого антрополога или просто человека на земле. Я не оформляю подписку на отрезание кусочков первобытного мира и рассылку его людям, которые впоследствии могут владеть им, и только они, и никто больше. Биолог ведь не предъявляет претензий на растение или вид животных. Если вы вдруг не заметили, я отчаянно одинок здесь вот уже двадцать семь месяцев. И я не хотел сторониться вас. Но, прибыв сюда, я почувствовал, что моя роль исчерпана, что вам ни к чему, чтобы я шастал в окрестностях. Некоторые племена может смущать мой рост. И я вообще неудачник, мне катастрофически не везет в поле. Я даже не сумел толком покончить с собой. Я держался подальше сколько мог, и только сейчас понимаю, что с моей стороны было невежливо не появиться раньше. Простите меня.

В этот момент все вокруг внезапно полыхнуло искрами, глаза пронзила резкая боль.

Мир померк, но я устоял на ногах.

– Со мной все в полном порядке, – сказал я. А потом, как мне позже рассказали, рухнул на землю, словно хлопковое дерево.

12

21/2 Бэнксон вернулся, а потом грохнулся в обморок на женской половине деревни, а сейчас лежит в нашей постели, весь в жару. Мы обтираем его водой, обмахиваем пальмовыми листьями, пока руки не начинают ныть. Он трясется & дрожит & иногда швыряет веер через всю комнату. Нигде не могу найти термометр, но температура, похоже, очень высокая – или это просто кажется из-за его европейской кожи. Без рубашки он весь горит, но при этом в мурашках. Соски как у маленького мальчика после холодной воды, две крошечные твердые бусины на длинном торсе. Он спит & спит, а когда открывает глаза, я надеюсь, что он в полном сознании, но нет. Бормочет что-то на киона, а иногда произносит целые фразы по-французски. С хорошим произношением. Фен ворчит, что вот, мол, Бэнксон избегал нас все эти недели, а потом заявился больным, не хотел якобы мешать нам, а теперь валяется с лихорадкой в нашей постели. Но в его ворчании я вижу тревогу. Резкие слова, сердитые взгляды – это сочувствие, не гнев. Болезнь его пугает. В конце концов, он потерял мать из-за болезни. Сейчас, с этой точки зрения, я вижу, что всякий раз, когда Фен грозно нависал над кроватью, браня меня, донимая требованиями встать и заняться делами, это была не ярость, а страх. Он не считает меня слабой. Просто боится, что я могу умереть. Я убеждаю его, что лихорадка Б утихнет через день-другой, а он перечисляет всех тех, белых & туземцев, кого мы знали лично или о ком слышали, кто умер от приступа малярии. Отправила его с Бани за водой. Б почти не пьет. Боится чашки. Отбивается от нее, как и от веера. Знаю, что он побаивается своей матери, поэтому несколько минут назад приподняла его голову и, старательно имитируя британский акцент, командирским голосом произнесла: “Эндрю, это твоя мама. Выпей воды”, – и втиснула край чашки ему между губами, и он выпил.

23/2 Лихорадка не унимается. Мы перепробовали все средства. Малун приносит отвары & настойки. Она показывает, из каких трав они изготовлены, но мне эти травы незнакомы. Бэнксон, наверное, сумел бы их опознать. Но я доверяю Малун. Мне сразу становится спокойнее, когда она входит. Она держит меня за руку и кормит распаренными стеблями лилии – знает, что я их люблю. Раньше у меня никогда не бывало в поле друзей, по-матерински заботящихся обо мне. По чести сказать, во всех своих отношениях именно я играла роль матери. Даже с Хелен. Сегодня Малун привела знахаря Гуната, который разложил амулеты – кусочки листьев и веток – по углам дома, гнусаво мыча какой-то напев. Громкая Гугнивая Песнь Мучения, определил Фен. Если уж это вас не прикончит, вам все нипочем. Гунат заявил, что москитные сетки задерживают злых духов, но Фен вытолкал его за дверь прежде, чем тот начал срывать сетки.

Мне не удается влить в Б больше двух ложек бульона, принесенного Малун. У Фена тоже не получается. Но он настойчив. Не сбежал в очередную экспедицию. Торчит здесь, настаивая, что мне нужно продолжать свои полуденные обходы, перестилает постель Б, меняет влажные повязки на его лбу, высаживает на горшок (в роли ночной вазы – большая тыква-горлянка). Забота и уход сглаживают мои сомнения и укрепляют уверенность, что он будет хорошим отцом, – если этот день когда-нибудь настанет.

24/2 В лодке у Б Фен нашел навигационную карту киона. Любопытная штука, скрещение тонких бамбуковых щепок, к которым в определенных местах прикреплены маленькие раковины. Держа карту перед глазами, нужно совместить ракушки со звездами на ночном небе, чтобы определить свое положение. Изумительный прибор. Никогда ничего подобного не видела. Вот замечательно было бы нам втроем уплыть ночью на каноэ подальше и заблудиться, а потом по этой карте найти путь обратно.

26/2 Сегодня утром Б отчасти пришел в сознание, принялся бесконечно извиняться и норовил выбраться из постели, настаивая, что должен оставить нас в покое. Но мы уложили его обратно, и c тех пор он то ли спит, то ли в забытье.

27/2 Пока меня не было, у Бэнксона случилось что-то вроде припадка. Фен потрясен и измучен, но не позволил мне сменить его, не отходит от кровати больного, все говорит и говорит, успокаивая, как новая Шехерезада, будто его слова могут поддерживать жизнь в Б.

13

Время растягивалось, подобно волоску, который тянут за оба конца, роковой щелчок все ближе с каждой секундой. Туго. Туже. До предела. Вокруг все оранжевое. Пальцы теребят бахрому подушки на бабушкиной кровати. Оранжевой подушки. Англия. Я маленький мальчик. Маленький мальчик с маленькой вставшей пипиской. Если не прижимать ладошкой, она приподнимает простыни. По мне ползает слизняк размером с игрушечную машинку, оставляя влажные следы колес. Жарко, холодно, жарко. Надо мной склоняются громадные оранжевые лица, колышутся вдалеке. Я никогда не мог до них дотянуться. Слезы струились из глаз. Пенис все болел и болел. Я перевернулся на живот, и он скользнул в замороженный батат, тугой и прохладный, и я уснул или опять уснул. Мне снилось мое ведерко за домом Дотти – деревянное, в потеках зеленой плесени, с проволочной ручкой, которая врезалась глубоко в ладонь, если ведерко было тяжелым. Мне снилось, что на руках у меня не хватает пальцев. Рядом маячили какие-то люди, которых я должен бы знать, но не узнавал. Глазные яблоки весили по десять стоунов[29] каждое. Закрыв глаза, я увидел раковину уха, гигантского уха, и пришлось мучительно вновь поднимать веки, чтобы избавиться от кошмара.

У меня в пиписке червяк, думал я.

– Да неужели? – отозвалась женщина. Судя по голосу, она улыбалась. Похоже, я произнес это вслух. Хотя я был уверен, что глаза мои открыты, чтобы не пугаться гигантского уха, я не видел ее и не мог понять, отчего няня говорит с таким забавным акцентом.

Джон был во Франции, а не в Бельгии, почему-то голый на проселочной дороге. Из-за кустов вышел Мартин и набросил ему на плечи льняной отцовский пиджак. Я звал их, но они не обернулись. Я кричал и кричал. Бросился бежать следом, но бородатый детина сбил меня с ног, вытащил нож и аккуратно выковырял личинок мясной мухи из моего живота.

Ни в коем случае, Эндрю, предупредила однажды мать, не досаждай людям своими фантазиями.

Не знаю, сколько прошло часов или дней, прежде чем я сообразил, где нахожусь. Была ночь, я чувствовал запах сигарет и слышал стук пишущей машинки. В комнате темно, но в другой части длинного дома, за москитной сеткой, я разглядел женщину с черной косой, спадающей на спину, с черной косой на фоне белой блузки, женщина печатала на машинке. Рядом с ней стоял мужчина, курил. Он наклонился рассмотреть поближе ее слова, рука с сигаретой опустилась за спинку стула. Нелл. Фен. Мне стало так легко и радостно, когда я узнал их, как ребенку, нашедшему Мать и Отца.

– Господи, Бэнксон, придурок вы лихорадочный. – Он подвинул меня раз, потом другой, сунул кому-то грязное белье, достал свежее. – Сесть можете?

– Да, – с готовностью согласился я, но не смог.

– Ладно. – Он перекатил меня на бок еще раз, и вот уже подо мной и на мне чистые простыни. Лицо его поблескивало от пота. Рядом с кроватью стоял стул, на котором он устроился. Протянул мне чашку с водой. Я попытался поднести ее к губам, но не смог дотянуться. Он подсунул руку мне под голову, приподнял ее и поддержал чашку, пока я пил.

– Хорошо, вот и хорошо, – приговаривал он, бережно опуская меня. – Хотите еще поспать?

Я что, спал?

– Нет.

– Есть хотите?

– Нет.

Занавеска на окне закатана вверх, с улицы доносились голоса, в основном детские, и горячий ветер. Юноша нес к озеру скомканный белый узел. Ванджи.

– Давайте побеседуем, – предложил я, держа голову под острым углом.

– О чем вы хотите беседовать? – Идея его позабавила.

– Расскажите о своей матери, – сказал я. Но думал о своей собственной, о том, какой она была в моей юности, о ее кухонном фартуке, прохладной ладони у меня на лбу, запахе апельсиновой пудры у нее из подмышек.

– Нет, я не желаю об этом говорить.

Голова начинала болеть, я не мог придумать другой темы. Расскажите что угодно. Но, не успев произнести это вслух, я провалился в сон. Может, глаза остались открытыми, а может, ему было безразлично, прикрыты ли они. Когда я очнулся, он говорил о мумбаньо.

– Я увидел ее еще раз, когда они принесли ее обратно. За день до нашего отъезда. Абапенамо пошел ее кормить и позволил мне идти с ним. – Он придвинул стул ближе к кровати. И говорил очень тихо.

За два года на Островах мы все похудели, но у Фена ключицы торчали уж чересчур сильно, хрупкими мостами нависая над темными углублениями у основания шеи, лицо выступало узким клином. Его дыхание уже касалось моего живота, и я вынужден был отодвинуться.

– Я думал, они прячут ее в какой-нибудь хибаре в полумиле от деревни, а оказалось не меньше часа, и почти все время бегом. – Голос упал до хриплого шепота. – Я запомнил дорогу. Клянусь, я смогу туда вернуться. Каждый день прокручиваю в голове путь, чтобы не забыть. – Он встал, выглянул в окно, покрутил головой, вернулся. – Во всем регионе нет больше ничего подобного. Этой штуке сотни лет. Здоровенная, выше шести футов. И вся в символах, Бэнксон, сверху донизу покрыта резьбой из иероглифов и всяких знаков, которые рассказывают их легенды. Но в каждом поколении только несколько человек умеют их читать.

Даже в своем помраченном состоянии я понял, что это просто потрясающе и одновременно невозможно. У племен Новой Гвинеи не было письменности.

– Вы мне не верите. Но я видел своими глазами. Белым днем. Я держал в руках. Я касался ее. А потом зарисовал.

Стул скрипнул, он вернулся с несколькими листами бумаги. Рисунки были сделаны карандашами Нелл.

– Клянусь, она выглядит в точности так. Видите? – Он ткнул в полоску знаков – круги, точки и галочки. Больно двигать глазами. – Взгляните на это. Две точки в кружке. Это означает “женщина”. Одна точка – “мужчина”. Эта V, с двумя точками, – “крокодил”. Абапенамо мне все объяснил. Дедушка, война, время. Все символы. Вот этот означает “бежать”. У них есть глаголы, Бэнксон. – Он был отличным художником. Флейта вырезана в форме человеческой фигуры, с крупным злобным разрисованным лицом; на плечах пристроилась черная птица, чей клюв нависал над головой и целился в грудь. А ниже – бесстыдно эрегированный пенис, под которым, если верить Фену, вертикальные строки надписи.

– Смотрите, смотрите, – он шуршал страницами, – вот карта, которую я нарисовал в тот же день. Приведет нас прямо к цели. Вы так долго тянули с возвращением, у нас почти не осталось времени. Мы должны отправиться туда и добыть эту штуку.

– Добыть?

Скрипнула лестница, он подскочил и торопливо спрятал свои рисунки туда, откуда достал, – в черный сундук по другую сторону кровати. Скрип стих, он выглянул в окошко в сторону лестницы. Женщина искала Нелл-Нелл, и Фен объяснил, где она, показывая на дорогу.

– Мы не можем уехать без этой вещи. Когда мы вернемся сюда в следующий раз, ее перенесут в другое место. А сейчас я знаю, где она. Мы могли бы загнать ее музею за сумасшедшие деньги. А потом написать про нее кучу книжек. Книжек, после которых никто и не вспомнил бы о “Детях киракира”. Да это обеспечило бы нас на всю жизнь, Бэнксон. Мы стали бы как Картер и Карнарвон, откопавшие Тутанхамона[30]. И мы можем провернуть это дело вместе. Мы отличная команда.

– Я ничего не знаю о мумбаньо.

– Зато знаете о киона. Знаете Сепик.

На меня как будто взвалили сверху двести фунтов и вдобавок вонзили в череп десяток отравленных стрел.

– Понимаю, дружище, вы больны. Пожалуй, мы не будем сейчас об этом. Поправляйтесь, и мы обсудим наши планы.

Мне снилась флейта, ее раззявленный рот и зловещая птица. Снились надрезанные уши и клиновидное лицо Фена.

Нелл пичкала меня лекарствами из запасов, что я ей вручил. Заставляла меня пить. Пыталась кормить, но я отказывался. Живот сводило от одного вида еды. Она не заводила никаких разговоров сверх необходимого – лишь о таблетках и питье. Но сидела рядом на стуле, не так близко к кровати, как Фен, в нескольких футах от моей левой ноги, иногда вставала поменять влажную повязку у меня на лбу, иногда читала, иногда обмахивала меня громадным веером или смотрела в пустоту над моей головой. Если я улыбался ей, улыбалась в ответ, и порой я даже воображал или почти верил, что она моя жена.

Я прикрыл глаза, и Нелл исчезла, ее сменил Фен, который сидел так близко, что едва не шлепал меня веером, ткань совсем мокрая, капли воды попадали мне прямо в ухо.

Он, кажется, рассказывал, как жил в Лондоне и что происходило потом. А я мог лишь бормотать, что все, что было большим, уменьшилось, а все мелкое стало громадным. Внезапное грандиозное и страшное преображение. Помнится, я не в состоянии был замолчать. А потом ничего не помню, только как очнулся, вроде бы на полу, на руках у Фена. Он вопил, звал на помощь, и изо рта у него тянулись нити слюны. Набежало множество народу, Нелл, и Бани, и другие, которых я не знал, и меня уложили обратно в кровать, а когда я открыл глаза, рядом сидели только Фен и Нелл, и вид у них был до того встревоженный, что я предпочел вновь смежить веки. Следующее ясное ощущение – Фен меня бреет.

– Вы так чесались, дружище, – сказал он. – Думал, кончитесь у нас на руках. – Он приподнял мою голову, выбривая под подбородком.

Сквозь москитную сетку я видел, как Нелл обнимает его, успокаивает, когда он вздрагивает.

Слышал:

– Ты так нежен с ним.

– Нежнее, чем с тобой, хочешь сказать?

– Кажется, ты будешь хорошим папой.

– Тебе кажется, но ты не уверена.

– У вас был приступ, – сообщил Фен. – Вы застыли, как труп, потом извернулись, как змея, потом застыли, а изо рта у вас полилась какая-то желтая дрянь, и глаза закатились. Одни белки торчали, вот так. – И он сделал жуткую рожу, издавая дикие нечеловеческие звуки, а Нелл велела ему прекратить.

Каждая клеточка болела. Тело себя ощущало так, словно его сбросили с крыши нью-йоркского небоскреба.

Кризис миновал. Так они сказали. Принесли мне тарелку с едой и как будто ждали, что я сейчас лихо спрыгну с постели.

Я проснулся, глаза уже открыты, а Фен все говорил. Похоже, наша беседа была в самом разгаре. Я превратился в хранилище его навязчивых идей, и ему было безразлично, сплю я или нет, в ясном сознании или в бреду.

– Мои братья были сущим наказанием, все до единого. А я – младший, любимый ребенок. Я был маленьким и смышленым. Употреблял разные непонятные слова, родители злились. Я любил читать. Хотел читать. Учителя меня хвалили. А родители пороли. Я ненавидел работу на ферме. Даже не умея еще толком говорить, я уже хотел сбежать из дома. В некотором смысле было бы лучше, если б я сбежал тогда, в три года, собрал бы котомку и поковылял к большой дороге. Уж точно хуже бы не стало. Нас так воспитывали, чтоб мы ничего не знали, ни о чем не задумывались, вообще не думали. Жевали, как коровы, свою жвачку. И помалкивали. Моя мать так и поступала. Молчала. Чтобы остаться в школе, я старался быть максимально бесполезным на ферме. И мне единственному удалось доучиться. Повезло, что у меня три старших брата, иначе отец никогда бы мне не позволил таких глупостей.

– И сестра, – припомнил я.

– Она младше. В школе я мог получить хоть каплю душевного тепла. Дома, даже если мне удавалось хоть в чем-то превзойти братьев, надо мной смеялись. Потом умерла мать, и все стало еще хуже.

– От чего она умерла?

Он помедлил, смущенный моим внезапным участием в беседе.

– Инфлюэнца. Сгорела за пять дней. Задыхалась. Жуткий такой звук был. Единственное, что я разглядел сквозь щелку двери, пока тетка меня не оттащила, это голая нога, торчащая из-под одеяла. Бледно-голубая.

Я засыпал и просыпался под звук его голоса, много часов или дней.

– Я был совершенно не в себе, когда сел на тот корабль. Двадцать три месяца с колдунами добу, потом несколько дней в Сиднее, где я сделал предложение девушке, которую считал своей невестой, а она мне отказала. Ведьма добу наложила на меня любовное заклятие, но хватит об этом, да? В тот момент я не желал иметь никаких дел ни с женщинами, ни с антропологией. В первый же вечер на борту я подслушал, как Нелл разглагольствует за ужином, уловил, что у нее только что завершился блестящий полевой сезон, еще там были дурацкие откровения про человеческую природу и вселенную, и это было последнее, о чем мне хотелось слышать. Но я оказался фактически единственным молодым мужчиной на борту, и нудные, назойливые старухи привязались, чтоб я потанцевал с ней. Первым делом она мне заявила: “Мне трудно нормально дышать”. Я сказал, что мне тоже. У нас обоих развилось нечто типа клаустрофобии в тесных каютах. Как только удалось смыться, мы тут же сбежали на палубу, прогуляться. Это была наша первая прогулка, в то плавание мы прошагали, наверное, сотни миль. У нее было назначено свидание с подругой в Марселе. Я хотел, чтобы она плыла со мной до Саутгемптона. Она не знала, что делать. По трапу она сошла последней, и подруга меня увидела и все про нас с ней поняла. По лицу было видно.

– Тело у нее было роскошное. Ничего общего с моей матерью. Пышные груди, тонкая талия, бедра, созданные для мужских рук. У меня было страшное подозрение, что это тело сотворили мы с братьями, что она не стала бы такой, если б мы не сделали то, что сделали. – Он говорил очень тихо, я едва разбирал слова. – Господи, эта чертова ферма торчала в чертовой глухомани. Никто не представлял, что там вообще происходит. Кроме матери. Она знала. Я уверен, что она все знала. – Голос дрогнул, он поднял глаза к стропилам и смахнул слезинку. Лицо у него было такое, словно та черная птица все же вонзила клюв ему в грудь. Потом он потянулся за сигаретой, прикурил и сказал – спокойно и скучно: – Меня ничто не шокирует в примитивных культурах, Бэнксон. Или, точнее, что меня поражает порой в первобытной культуре, так это проблески порядка и этики. Все прочее – каннибализм, детоубийство, грабежи и насилие, увечья – это мне как раз понятно, объяснимо, почти разумно. Я всегда способен был разглядеть дикость под штукатуркой общества. Она не так глубоко скрыта под поверхностью, где ни ковырни. Держу пари, даже у вас, бриташек.

Я слышал их – на циновках, которые они постелили в большой комнате рядом с рабочими столами. Циновки поскрипывали и щелкали. Шепот. Дыхание. Ритм секса не спутаешь ни с чем. Короткий вскрик. Смех.

Светило солнце, Фен орал. Повернувшись, я увидел, как он нависает над Бани, который норовил спрятаться под обеденным столом. Фен влепил парню затрещину, и тот упал, свернувшись в комок и поскуливая.

– Где Нелл? – Я не видел ее на стуле у кровати уже, кажется, несколько дней.

– Пересчитывает детей. Она полагает, я так блестяще справляюсь с работой, что назначила меня старшей медсестрой. – Он опять брил меня. – Вы заросли, как медведь.

Хотя сам был гораздо более волосатым.

От него пахло сигаретами и виски, запах Кембриджа и юности. Я совсем не нуждался в бритье, да и не хотел бриться, но вдыхал аромат его рук и его дыхания. Он вытер мне лицо сухим полотенцем.

– У вас три родинки, прямо под нижней губой. – Он был пьян, сильно пьян, повезло, что не порезал. Он наклонился коснуться родинок, низко-низко, пока его губы не накрыли мои. Мне пришлось почти упереться ладонью ему в грудь, и он отшатнулся, вытирая губы, словно это я начал.

Нелл читает вслух “Свет в августе”, книгу прислала ей подруга несколько месяцев назад. Фен лежит рядом со мной на кровати, а Нелл читает нам из кресла, с некоторой вальяжностью, с неестественными интонациями американских актрис, декламирующих роли. Она смущается, читая вслух, чего не бывает в обычной жизни, когда она произносит собственные слова.

Мы с Феном переглянулись после первой же фразы. Он состроил рожу, а я усмехнулся, и она это, конечно, заметила.

– Что?

– Ничего. Хорошая книга.

– А разве нет?

– Наивный тенденциозный американский бред, – заявил Фен. – Но продолжай.

Он вел себя со мной настолько непринужденно, что я начал сомневаться, не почудился ли мне поцелуй. Нелл закончила читать и забралась к нам на кровать, и мы валялись втроем, наблюдая, как мошкара пытается продраться сквозь сетку, и болтали о книге и о всяких вестернах, сравнивая их с сюжетом книги. Нелл сказала, что ей было так тошно, когда на Соломоновых островах она слышала их мифы о сотворении и сказания о грандиозном пенисе, что она не выдержала и поведала туземцам историю Ромео и Джульетты.

– Я разыграла целое представление. Сцену на балконе, поединок. Разумеется, я перенесла действие в такую же деревню, где жили они, два враждующих селения, знахарь вместо монаха и прочие поправки. Поскольку, по сути, это история борьбы кланов, было не так уж сложно адаптировать сюжет. – Она лежала на боку, и я тоже, лицом к ней, а Фен лежал на спине между нами, заслоняя от меня половину ее лица. – И вот наконец – у меня ушло больше часа на пересказ, на этом их мерзком языке: шесть слогов в каждом слове! – я добралась до финала. Она мертва. И знаете, как реагировали киракира? Они смеялись. Просто ржали. И сказали, что это самая смешная история, которую они когда-либо слышали.

– А может, так оно и есть, – хмыкнул Фен. – Я бы предпочел истории про пенис, чем эту ахинею.

– Думаю, они реагировали на иронию судьбы, – примирительно сказал я.

– О, несомненно.

Не обращая внимания на сарказм Фена, Нелл сказала:

– Но забавно, что ирония судьбы кажется им только смешной и никогда – трагичной.

– Потому что смерть не является для них трагедией. Во всяком случае, как для нас.

– Но они оплакивают умерших, скорбят.

– Они чувствуют печаль, глубокую печаль. Но это не трагедия.

– Верно. Они знают, что у предков есть на них планы. И поэтому нет ощущения неправильности происходящего. Трагедия проистекает из чувства чудовищной ошибки, да?

– Мы в сравнении с ними всего лишь большие бестолковые младенцы, – сказал я.

Она рассмеялась.

– Так, этому малышу нужно пи-пи. – Фен поднялся и направился к лестнице.

– Фен, прошу тебя, дойти до уборной, – взмолилась Нелл вслед.

Но он явно отошел не дальше чем на фут от дома, и его струя шумно ударила в землю.

– Это надолго, – вздохнула она.

Так и вышло. А мы лежали на кровати лицом друг к другу.

– А потом будет…

Фен громко испустил газы.

– Вот.

– Тогате, – пробормотал Фен, то есть извините на языке там.

Мы громко расхохотались. Голова у меня была абсолютно ясной. Наши руки лежали в нескольких дюймах друг от друга на теплом месте, согретом телом Фена.

14

3/3 Сегодня Бэнксон пришел в себя, и мы провели два дня с ним в сравнительно приличном состоянии. Свозили его в другие деревни там – или это он нас свозил в своей лодке, которая стремительно неслась по озеру, к восторгу рыбачек, бродивших в воде. В селениях нам очень много удалось сделать. Почти все понимали язык киона Бэнксона. Он старается усвоить наши этнографические методы, но дается ему это нелегко. Похоже, у него есть проблемы с тем, чтобы попросить прикурить у соседа в пабе. Но теоретик он великолепный. Мы говорим & говорим. Темы, которые непременно вызвали бы напряжение между Феном & мной, в присутствии Б порождают плодотворную дискуссию. Рядом с ним Фен становится гораздо более сдержанным и рассудительным, и, возможно, я тоже. Бэнксон согласен с моими оценками ролей в обществе – что активной силой являются женщины там, – и мы очень конструктивно обсуждаем эти проблемы, все трое. Б интуитивно понимает ревнивую натуру Ф, так что мне не приходится вмешиваться, как вчера, когда мы обсуждали гендерные роли в западной культуре, и мы с Б мыслили одинаково и говорили слово в слово, и я понимала, как далеко может завести наше единомыслие, но Б вовремя, в самый верный момент, повернул беседу к добу, племени Фена. Он ведет нас к цели, словно я вручила ему карту из бамбуковых щепок & ракушек.

Вчера вечером он вытащил нас прогуляться. Луна почти полная, мир залит серебристым светом, и звезды мерцают & скатываются по краю небосклона, и даже светлячки кажутся осколками метеоритов, несущихся прямо к нам. Несколько человек, завидев нас, поплелись следом, но, когда мы свернули на тропинку к холмам, опасливо зашептали предостережения и отстали. Киракира не боялись ночи, но анапа, мумбаньо и там опасаются духов, которые скрываются в зарослях и, стоит зазеваться, так и норовят похитить вашу душу. Бэнксон набрал охапку гнилых веток, покрытых чем-то, что он назвал хири, флуоресцентный грибок, и этот факел слабо освещал нам путь наверх. Ф & Б устроили микропоединок самцов, и мы взбирались все выше и выше, пока не выбрались к маленькому, почти идеально круглому озеру, в самом центре которого отражалась луна. Ф и Б ринулись в воду. Я подумала, что Бэнксону не следует знать, что я не умею плавать, – он тут же захочет меня научить, а Ф примет это на свой счет, как неодобрение и угрозу, – поэтому плескалась на мелководье, и мы смотрели на звезды, и говорили о смерти, и вспоминали всех наших умерших, и пытались сочинить песню из их имен.

Бэнксон рассказал нам, что он узнал про стародавние войны киона, как в конце битвы воин-победитель вставал в своем каноэ во весь рост, поднимал голову врага и произносил: “Я буду танцевать свой прекрасный танец на своей прекрасной церемонии. Назовите его имя”, и побежденные на берегу называли имя своего погибшего и кричали вслед отплывающим победителям: “Идите. Ступайте на свои прекрасные церемонии, танцуйте свои прекрасные танцы”. Б сказал, что он однажды попытался объяснить Текету, что такое война и 18 миллионов погибших, но тот не мог уразуметь даже цифры, не говоря уже о том, что в одной стычке может погибнуть так много народу. Б сказал, что тело его брата в Бельгии так и не смогли собрать целиком. Сказал, что, безусловно, гораздо более цивилизованно раз в несколько месяцев убивать одного человека, демонстрировать всем его голову, называть его имя и возвращаться домой праздновать, чем безжалостно истреблять миллионы безымянных. Мы тихо лежали в теплой воде, и мне захотелось обнять его.

Мы словно танцуем втроем какой-то дивный танец. Но когда с нами Б, все же больше гармонии. На одной чаше весов Фен, придирчивый, властный, косный, жесткий и непреклонный, на другой – более гибкие, пластичные и уступчивые мы с Бэнксоном, обеспечивающие конечное равновесие. Невольно склоняюсь к мысли использовать эту незрелую пока концепцию в работе – о необходимости обретения баланса. Возможно, процветающая культура – это та, в которой найден баланс между ее представителями. Не знаю. Слишком устала, чтобы обдумать сейчас как следует. Может, просто мы оба немножко влюблены в Эндрю Бэнксона.

15

По возвращении в Ненгаи Текет встречал меня на берегу с запиской. По форме ее – сложена треугольником – я догадался, что записка от Бетт. Текет вручил ее с таким облегчением, словно всю неделю, что меня не было, так и стоял тут, у воды. Ответственность тяготит Текета. Довольно легко представить его в Чартерхаусе серьезным старостой, блестящим студентом. Он вечно засыпал меня вопросами, а поскольку у киона старики передают знания молодым как фамильную драгоценность, обходился с полученной информацией соответствующим образом. Когда у его клана случился спор с другим кланом о природе происхождения ночи, он спросил, а что думаю я по этому поводу. Я рассказал, что знал, о суточном вращении Земли и ее околосолнечной орбите. Впоследствии Текет иногда застенчиво намекал на “дело, о котором мы оба знаем”, и всякий раз, как в наших разговорах упоминались солнце или луна, он бросал на меня многозначительный взгляд.

Записку я взял, но, к огромному разочарованию Текета, сунул в карман, не читая. Судя по виду сгибов, листок много раз складывали и разворачивали, мне забавно было представлять, как Текет изучает мелкие шотландские каракули Бетт.

Расспросил о новостях, и он рассказал, что Тагва-Ндеми родила девочку, такую маленькую, что поместилась в кокосовую скорлупку, и что среди ночи в дом его тетки пробрался вор, вымазанный пальмовым маслом, чтоб его нельзя было ухватить, стащил три ожерелья и раковину турбо. Оба сына Ниани заболели, но Ниани ночь напролет задабривала духов предков, и детям полегчало. Я направился домой, но Текет еще не закончил. В ночь после моего отъезда, сказал он, Винджун-Мали пытался пробраться под москитную сетку жены его брата, Кулавван, но ее мать услышала, подняла шум, Винджун-Мали хотел спрятаться среди горшков, но его застукали. Привели в церемониальный дом, где он оправдывался. Он заявил, что видел, как Кулавван дала лист бетеля мужу своей сестры, и он, мол, просто хотел убедиться, что она хранит верность его брату, пока тот отсутствует. Сказал, что вульва Кулавван слишком широка, на его вкус. И как только он это произнес, все женщины, собравшиеся под домом, чтобы подслушать, подняли крик, и Винджун-Мали схватил копье и начал тыкать им сквозь доски пола, порезал ухо собственной матери и сорвал всю процедуру. Потом отец Винджун-Мали сцепился с папашей Кулавван насчет непомерной цены за невесту. Отец Кулавван напомнил, что когда они были еще детьми, Винджун-Мали прославился из-за убийства человека, которого убил за него отец Кулавван. Указывая на кисточки на лаймовом посохе отца Винджун-Мали, он спросил, есть ли среди них хоть одна за настоящее убийство. Пока не случилось кровопролития, отец Текета закричал, что из крови их обоих получился ребенок в животе Кулавван и они не должны драться друг с другом. Потом, заключил Текет, мы все обменялись орехами арека и разошлись по домам.

Несколько месяцев назад я бы страшно огорчился, что пропустил такое происшествие, и поспешил бы поскорее записать рассказ, но сейчас, когда волна новостей окатила меня и схлынула, я не сделал ни малейшей попытки удержать хоть каплю. Текет набрал воздуху, готовясь продолжать, но я ткнул пальцем вниз, как делают матери, приказывая детям умолкнуть, и велел придержать остальное, потому что сейчас я очень устал. Текет не сумел скрыть разочарования и хотел было продемонстрировать его мне, но все же сдержался.

Текету понравилась бы Нелл. В ней он точно нашел бы родственную душу, верного товарища и наставника. Они бы часами болтали друг с другом, Нелл допрашивала бы его про то, кто из какой вагины вышел, наслаждаясь мельчайшими подробностями, которые Текет припас к ее возвращению.

Дома я разжег очаг, поставил на огонь горшок с водой, засыпал чай, потом сел и раскрыл записку Бетт.

Вернулась. Рабаул – это сумасшедший дом. Соскучилась. Ты где? Никто не знает. Мне пора беспокоиться? Приезжай ко мне, любимый.

Четыре месяца назад я уже сидел бы в каноэ, спеша на ее флагманский катер. Я фыркнул в чашку с чаем. Поеду, конечно. Но уже по другой причине. И Бетт обязательно почувствует. Я знал, как это будет, без слов, и так все ясно.

Поеду утром. Допил чай, распаковал вещи. Ванджи постирал мою одежду. Рубашки сложены идеально ровно, словно на магазинной полке. С одной стороны, мне противно, что Нелл и Фен эксплуатируют туземцев, ведут себя, как европейские корпорации, нанимая местных, нарушая баланс сил, доходов и таким образом искажая собственные результаты. Но с другой стороны, я видел, насколько такой подход эффективен, сколько времени высвобождается, если не нужно готовить еду, прибираться и отскребать грязь от одежды, то есть делать все то, чем я занимался самостоятельно последние два года. Вчера вечером мы все втроем работали в их кабинете, печатая свои заметки, а Ванджи принес воды и мальчик-охотник притащил голубей, которых Бани приготовил в лаймовом соусе. Соус был такой острый, что у нее щеки зарумянились, и мне пришлось стиснуть ладони, чтобы не потянуться потрогать ее кожу.

Я застегнул саквояж и спустился к воде.

Текет все еще сидел на берегу, он мне не удивился. Он знал, какие силы приведет в действие тот листок бежевой бумаги. Знал, что меня следует ждать завтра к закату, расслабленного, посвежевшего и помолодевшего.

Бетт сидела в рубке, ела что-то желтое прямо из жестянки. Услышав звук мотора, она безучастно глянула в мою сторону, но когда наконец узнала меня, вынырнула через маленькую дверцу и приветственно помахала с носа катера.

Не надо было приезжать. Если б нашелся какой-нибудь приличный способ развернуться и рвануть обратно, я бы так и сделал.

Когда-то у нее был муж. Они учились вместе в инженерном училище в Лондоне, приехали сюда работать на строительстве моста в Морсби, но к тому времени, как мост достроили, он укатил в Аделаиду с новой девчонкой, а Бетт подписала контракт на мост в Ангораме и купила эту посудину, чтобы сюда добраться. С тех пор так на ней и живет. Подозреваю, что ей под сорок, хотя о возрасте мы никогда не говорили.

Я пришвартовал каноэ у кормы, она протянула руку, помогая подняться на борт. На ней чистая белая рубашка, и от нее пахнет лилиями. Новый запах.

– Ты не спешил.

– Я только утром вернулся.

– Откуда?

– С озера Там.

– Охотился.

Из меня никудышный лжец, но я сказал “да”.

– И хорошая охота на озере Там?

Она что-то почувствовала – возможно, потому, что я до сих пор не сорвал с нее одежду. Нерешительно я потянулся к блузке.

Она, не двигаясь, наблюдала, как я расстегиваю пуговицы, одну за другой. Меня это устроило. Не хотел, чтобы она помогала и обнаружила во мне недостаток энтузиазма. Но как только я расстегнул последнюю пуговицу, кончиками пальцев тронул ее соски и ощутил тяжесть ее груди в своих ладонях, тело само потянулось к этой женщине, к ее телу, и я с облегчением почувствовал эрекцию.

Для первого раза она никогда не звала в постель, но брала меня прямо en plein air[31], среди канатов, инструментов и ящиков. Она была такой теплой и привычной, и хотя я был не совсем в себе, в конце концов я вскрикнул над ее плечом, деревья на берегу зашелестели листвой, когда мелкая живность прыснула во все стороны, потревоженная криком. Мы рассмеялись громкому испуганному “йаааааоооооууууу”, и наши тела с чмокающим звуком отлепились друг от друга.

Наверное, проделай я это раз двадцать подряд, смог бы начисто вымыть Нелл Стоун из себя.

Бетт соскользнула на пол, и мы уселись рядом, прислонившись к ящику. Выбирали насекомых из швов одежды, как мартышки, и я спросил ее про поездку в Рабаул, и она рассказала, что встретила племянника Шоу, который служил в администрации округа, и мы воображали, как его дядюшка ставит пьесу о Новой Гвинее. Я заметил, что можно набрать предостаточно материала из одних только событий, случившихся за неделю в Ненгаи, и рассказал про намазанного маслом вора и про Винджун-Мали и его визит под москитную сетку к Кулавван.

– Почему никто не пытается пробраться среди ночи ко мне? – вздохнула она. – Туземцы деликатно проплывают мимо, как будто у меня не катер, а неприметное бревно.

– У Барнаби почти такой же катер.

– У него зеленый.

– Они стараются не приближаться к официальным представителям властей. Но если ты будешь щеголять в таком виде, можешь вызвать некоторый интерес.

– Думаешь? – Ее обнаженное тело перекатилось на меня. На это нечего было ответить, поэтому я поцеловал ее и раздвинул ей ноги, и мы страстно терлись друг о друга и о шершавые доски палубы. Потом она сходила в каюту, вышла оттуда с сигаретой и халатами, и мы курили, пока не пришло время ужинать.

Прямо на носу катера она приготовила баррамунди на гриле, и мы съели рыбину с горчицей, под бутылку шампанского, которую она раздобыла в Куктауне. Вдруг на реке что-то громко плеснуло, поднялся фонтан брызг. В наступивших сумерках я разглядел, как дерутся крокодилы. Видел их рыла, выступающие высоко над водой, раскрытые пасти, а потом один из них вонзил зубы в шею другого и оба ушли под воду, которая сомкнулась над их головами и через некоторое время успокоилась.

– Что там? Крокодилы?

Она щурилась. Я знал, что у нее плохое зрение, но никогда не интересовался, где ее очки, и уж точно не помышлял предложить ей очки Мартина.

* * *

На следующий день я ушел до восхода солнца. Молчаливые берега не отражались в тусклой воде. Она напоила меня чаем и вручила на прощанье коробку леденцов. Прежде это всегда бывала бутылка виски, и я понял, что конфеты – это своего рода понижение в статусе, почти оскорбление, но методично сосал их одну за другой всю обратную дорогу.

16

Несколько недель я не появлялся на озере Там, и все это время работа шла отлично. Я начал приглашать информантов в свой дом, не в таких количествах, как Нелл по утрам, но небольшими группами. Позвал на обед все семейство Текета, на дикого поросенка, которого мы добыли, с консервированным горошком, и Текету пришлось объяснять, что тот не ядовитый и не проклятый. Бабушке очень понравился горошек и сладкий сок из-под него, и они с такой гордостью забрали с собой пустые жестянки, словно я вручил им по тысяче фунтов каждому. Ко мне приходили на чай Каишу-Мвампа, та самая старуха, что отказывалась говорить со мной, со своей внучатой племянницей. Чай им не понравился, и я объяснил, что с молоком он вкуснее, и они смеялись, когда я рассказывал, что такое молоко, потому что они никогда не видели корову. А спустя несколько дней Тиванту объявил, что скоро будет настоящий традиционный ваи в честь совершеннолетия его сына, после следующего полнолуния. И я испытал свою маленькую эйфорию.

Так бы оно и шло – работа в Ненгаи, несколько коротких визитов на озеро Там – до июля, когда я планировал уезжать. Но на следующий день после того, как Тиванту сделал свое объявление, Текет вернулся с рынка с запиской от Нелл.

17

Их разбудил протяжный крик, за которым последовал целый шквал воплей. Непонятно, который час. Небо беспросветно черное.

В критических ситуациях Фен становился еще стремительнее – как большая кошка. Он молниеносно соскользнул вниз по лестнице. Она заторопилась следом. Переполох доносился с женской стороны. Фен крикнул что-то, но она не разобрала.

За поворотом обнаружилось именно то, чего она боялась, – галдящая визгливая людская масса. Они остановились футах в двадцати от толпы, обращенной к своему центру, дому Малун. В темноте она различала долговязую фигуру Саньо, и толстые руки Йорбы, и маленькую голову Амуна, но лишь мельком. Люди топтались, толкались, кричали так громко, что больно было смотреть. Многие срывали с себя ожерелья, и браслеты, и пояса, и головные повязки, и швыряли их на землю, и обнимались, и рыдали, и голосили, и протискивались ближе к середине, к тому, что не разглядеть было за стеной из тел.

Фен взял ее за руку и медленно двинулся поближе. Потом перехватил покрепче и ринулся в толпу. “Мы должны…” – и дальше он что-то сказал, но она уже не услышала. А потом он отпустил ее руку. Толпа напирала, и ее толкали, прижимали и пихали вместе с остальными. Она попыталась выбраться, но тщетно. Вряд ли ей хотелось видеть, что там происходит. Но ее вжимало все дальше вперед, могучие мускулы там замешивали ее в общую массу. Она не могла понять, почему узнает всего несколько человек из этой толпы, почему никто не узнает ее. Люди бились в истерике, дыхание и пот множества взбудораженных тел источали кислый запах заживо погребенного. Она была уверена, что в центре лежит мертвое тело. И надеялась лишь, что это не ребенок. Молю тебя, Господи, хватит мертвых детей. Возможно, она даже прокричала это в голос. Вонь крови и рвотных масс, но едва ли ее. Впереди замерцали огоньки факелов. А потом она увидела их, Малун и мужчину в зеленых штанах. Они стояли, он нависал над ней всем весом, и она поддерживала его с немалым усилием, все его грузное массивное тело, обмякшее, будто мертвое. Но человек был жив. Поперек голой спины его тянулись глубокие шрамы, гораздо более свежие и грубые, чем следы инициации, он был беспощадно исхлестан, но жив.

Приезжайте сразу же, как получите эту записку,

гласило письмо Нелл.

Ксамбун вернулся.

18

На четвертую ночь празднования возвращения Ксамбуна Фен явился домой голый и вымазанный маслом, которое воняло протухшим сыром, и объявил, что он танцевал с Иисусом, своей прапрабабушкой и Билли Кадволладером.

Нелл сидела за машинкой, печатала письмо Хелен.

– Кто такой Билли Кадволладер? – поинтересовалась она.

– Ага, то есть это все наяву. Такое имечко не выдумаешь. Он был просто мальчик.

Фен выглянул за дверь, как будто его партнер шел следом. В волосы вплетены цветные глиняные бусины, все тело, измазанное маслом, облеплено пеплом. Он расставил ноги пошире, для устойчивости, но все равно покачивался. Мышцы и кости, настоящий туземец. Фен никогда не отказывался от галлюциногенов; он пил, ел, нюхал и курил все, что ему предлагали.

– Знаешь, мне кажется… – Он резко обернулся, бусины застучали, улыбнулся, будто только что заметил ее присутствие. – Кажется, моя мать могла, она могла бы…

– А ты знаешь, кто был этот мальчик?

Она предпочла не заглядывать ему в глаза.

– Да. – Фен подошел ближе, и запах стал невыносим. Он будто подыскивал верное слово или вообще любое слово. – Секс, – выдал он в конце концов. – Мне нравится секс, Нелл. Настоящий секс.

К счастью, его пенис этого не слышал.

– Это не имеет отношения к… – Он с трудом подбирал слово, но безуспешно. Вероятно, слово “дети”, подумала она.

Он отвернулся, как будто это от нее несло гнилью. Потом опять развернулся к ней, вновь как бы заметил и иронически оглядел с головы до ног.

– Работаешь, Нелл Стоун? Печатаешь-печатаешь-печатаешь, столько всего надо напечатать, столько рассказать. Наверное, ужасно утомительно все время быть Нелл Стоун. – Похоже, он напал наконец на словесную жилу. – Эта долбаная машинка стучит, как твои долбаные мозги! – И он грохнул кулаком по клавишам. Буквы взмыли в воздух и рассыпались. Она не успела сообразить, насколько серьезно повреждение, как он просто смахнул машинку со стола. Металлическая каретка отломилась.

А Фен развернулся и вышел из дома, по лестнице он спускался, подергиваясь, как марионетка. Однажды, в их самый первый месяц в поле, к ней пришел старейшина анапа и сказал, что небезопасно жить наедине с мужем, и предложил стать ей братом. Тогда они с Феном долго смеялись. Но оказалось, что ей действительно нужен был брат. Ей нужен был брат и у мумбаньо. Будь у нее брат, возможно, ее ребенок остался бы жив.

Нелл погасила лампу и постаралась уснуть. Сердце колотилось. Она пыталась делать долгие глубокие вдохи, но тщетно. Она боялась, что Фен вернется.

Встала, натянула грязную одежду. С тех пор как явился Ксамбун, Ванджи вот уже три дня не стирал. На берегу оказалось меньше народу, чем она предполагала, человек пятьдесят, около двух десятков танцевали, а еще примерно тридцать валялись вокруг. Танцевали только мужчины – с бусинами в волосах, как у Фена, и с привязанными церемониальными пенисами, вырезанными из тыквы и украшенными затейливым орнаментом. Весь танец, собственно, строился вокруг этих тыкв, которые нужно было встряхивать, вращать, наставлять на женщин, а те, группками лежавшие поодаль, едва обращали внимание, слегка заинтересованные, но пресыщенные, как мужики, слишком долго проторчавшие на шоу обнаженных красоток. И Фен тут же, в полном церемониальном облачении, кружился, стукался своей тыквой о тыкву партнера, но его движениям не хватало легкости и текучести. Все флейтисты уже разошлись спать, остался только один барабанщик, который время от времени ударял в свой инструмент. Женщины напевали или поддерживали ритм, постукивая камнями или палками. Но большинство все же лежали голова к голове и переговаривались, не глядя на мужчин. Ксамбуна нигде не было видно.

Настроение, в котором Фен ввалился домой, здесь чувствовалось особенно остро. Атмосфера праздника изменилась. Мужчины были возбуждены, одурманены наркотиком, некоторые с трудом держались на ногах, другие бешено вертелись, словно пытаясь вырваться из собственного тела. Но это было приглушенное, сдержанное безумие, не нарастающая ярость ритуалов мумбаньо, когда она боялась, что в любую минуту они начнут тыкать друг в друга копьями; это было жаждой не убийства, но самоубийства, словно недостаток интереса со стороны женщин, или исчезновение Ксамбуна, или отсутствие дождя было исключительно их виной.

Нелл присела рядом с женщиной по имени Халана, та вручила ей плошку с кавой[32] и вареный клубень таро[33]. Она раскрыла блокнот. Наступила пятая ночь. Она уже все видела. Добавить больше нечего. Она прямо слышала, как ругается Боас: “Материалом является все, даже ваша собственная скука; невозможно увидеть что-либо дважды – не смейте думать, что вы, мол, это уже видели, потому что это вовсе не так”. Я работаю, напомнила она себе, – один из приемов взбодриться, сосредоточиться, заглянуть вглубь. Халана смотрела на нее и передразнивала. Она изобразила, как Нелл держит карандаш, покусывая кончик, а потом показала, как съедает его целиком, что вызвало у подружек взрыв смеха.

А танец все продолжался, без структуры, без начала и конца. В какой-то момент Фен улыбнулся ей. Гнев его испарился. Она чувствовала, что засыпает с открытыми глазами. А потом, чуть левее танцующего круга и ближе к воде, заметила искорку. Присмотрелась. Крошечное оранжевое мерцание, чуть выше камня, выдававшегося над берегом. Сигарета? Она встала и рассеянно побрела в сторону, будто бы к своему дому, но потом свернула в заросли прямо к воде. Сквозь листву разглядела, что была права: сигарета, а темная масса чуть выше – почти неразличимый силуэт мужчины.

Одиночество – явление невиданное в племенах, которые она изучала. С малых лет детей предостерегали: одному быть нельзя. Если ты один, духи могут похитить твою душу или враги украдут твое тело. Когда человек один, его разум обращен ко злу. Существуют даже пословицы на этот счет. “Даже опоссум не гуляет один”, – чаще всего повторяют там. Человек на камне – Ксамбун, и сидел он не на корточках, как устроился бы любой другой там, а просто сидел, небрежно вытянув ноги и наклонившись вперед, уставившись в точку далеко на воде. Он раздобрел и обрюзг на рисе и солонине, которыми кормили рабочих на рудниках. Шаги в обуви слышнее, чем босиком, – он знал, что это она, но не обернулся. Поднес сигарету к губам. На нем все те же зеленые штаны – и никаких украшений, ни бусин, ни костей, ни раковин.

Такой информант – человек, который вырос внутри культуры, но был из нее извлечен и теперь способен взглянуть на свой народ со стороны, способен сравнить поведение своих соплеменников с поведением иных людей, – бесценен. Абориген, который вкусил западной культуры, – она помыслить не могла, что когда-нибудь появится возможность заполучить такого информанта.

Она хотела подойти. Возможно, такого случая больше не представится. Но ощущала, что ему нужно побыть одному. Ей казалось, что она уже знает его историю: героическое детство, лживые обещания вербовщиков, рабские условия на шахте, рискованный побег, возвращение сюда и изматывающие усилия скрыть правду от родных, для которых он вернулся в блеске славы. Но она понимала, что история, которую воображаешь и которая кажется тебе правдоподобной, никогда не бывает подлинной. А она хотела правды. Что он сам расскажет? Да о нем одном можно было бы написать целую книгу.

Она не шелохнулась, но мужчина внезапно обернулся, посмотрел прямо на нее и резко приказал убираться прочь.

И только на полпути домой она сообразила, что заговорил он не на там, не на пиджин, а на чистом английском.

19

15/3 Праздник по поводу возвращения Ксамбуна не кончается. Каждое утро я думаю, что уж теперь точно выловили последнюю рыбину & подстрелили последнюю жирную птицу & дикую свинью, и уж если не истощили запасы пищи, то наверняка уморили собственные тела. И каждый вечер надеюсь, что уж завтра-то точно жизнь вернется в нормальное русло, на восходе женщины пойдут к озеру, появятся мои утренние визитеры, торговцы отправятся торговать, но нет. Они спят весь день, потому что празднуют всю ночь напролет. Перед закатом начинают звучать барабаны, разгораются костры, и наступает очередная ночь: пируют, пьют, танцуют, вопят, поют, рыдают.

Из соседней деревни кто-то недавно побывал на побережье и принес оттуда новые танцы. До сих пор старики запрещали здесь береговые танцы, но на этой неделе их выучили все. Учитывая, что обычные здешние пляски предполагают быстрые и энергичные движения пенисом, имитирующие совокупление с предельной точностью и обстоятельностью, новые танцы представляются невинными, как детские леденцы на палочке. Мужчины расписали друг друга такими замысловатыми узорами, каких я не видела и на самой дорогой их керамике. Все украсили себя ожерельями из диковинных раковин, нити & нити ожерелий, приходится кричать, чтобы заглушить их звон.

За пять дней я исписала почти 50 блокнотов и все равно чуть не погибаю от скуки. Знаю, я белая ворона, уставшая от буйства, угара, зрелищ и публичного блуда. Я понимаю, что как антрополог должна жить ради таких возможностей увидеть символическую часть культуры. Но я не доверяю толпе – сотни людей бессмысленно собрались вместе, движимые лишь базовыми импульсами: еда, выпивка, секс. Фен утверждает, что если отключить собственный мозг, можно воссоединиться с другим мозгом, групповым сознанием, коллективным сознанием, и что это головокружительная форма человеческой общности, которую мы утратили, замкнувшись в индивидуальности, если не считать походов на войну. Об этом-то и речь.

Не говоря уже о моем стремлении добраться-таки до Кс, поговорить с ним, истерзать вопросами, как шутит Бэнксон. Малун обещает, что она устроит мне интервью, как только официальная церемония закончится. Она продолжает благодарить нас, и я не нахожу способа убедить ее, что мы не имеем отношения к возвращению ее сына.

Как жаль, что Б уехал до возвращения Кс. Мне было бы с кем поговорить, с кем-то, у кого не снесло крышу от семян ипомеи[34] & чего-то под названием хони & бог весть чего еще. Я дала Тади записку, чтобы передала киона, когда пойдет на базар, но она не пошла. Целую неделю никто не уплывал с нашего озера.

Этот праздник в честь Ксамбуна представляется мне диким зверем, который двигается & ест, но никогда не уйдет прочь.

20

Когда я добрался до места, все уже закончилось. Я заглушил мотор, но ни из одного уголка деревни не доносилось ни звука, напоминающего праздничный. На берегу вороны и сарычи устроили свару за лакомое местечко на ребрах дикой свиньи, а мухи мародерствовали на шкурках таро и фруктовой кожуре. Кострища остыли, в песке валялись полузатоптанные бусы и перья, и сам воздух, казалось, слег в изнеможении.

Озеро порядком обмелело по сравнению с прошлым моим визитом сюда, жара сгустилась. Я вытащил каноэ на траву и поволок мотор и канистру с бензином по дорожке.

По пути к их дому мне никто не встретился. Знакомая тишина, покой утомленной деревни, выбившейся из сил. Я не расстраивался, что пропустил торжество. Был уверен, что заметки Нелл безупречны. И среди них самая существенная и значимая часть – интервью с Ксамбуном.

Из дверного проема одного из мужских домов свисала пара ног, как будто парень не в силах уже был вползти целиком. Я осознал вдруг, насколько сам бодр и крепок. Я вообще давно не чувствовал себя таким здоровым и даже усмехнулся, припомнив, как в прошлый раз грянулся тут оземь. Припрятав мотор и бензин под их домом, я вернулся на берег за большим чемоданом. Потом окликнул снизу, негромко, не желая беспокоить, если они крепко спят. Не дождавшись ответа, взобрался по лестнице. Оба сидели за своими пишущими машинками в большой комнате.

Ни одна из фотографий Нелл Стоун из тех, что опубликованы в учебниках и двух ее биографиях, включая даже те, что сделаны в поле, ни в малейшей степени не передает истинного ее образа. На них невозможно разглядеть ее восторг, мгновенно вспыхивающую лучистую улыбку, когда она вам радуется. Если бы я мог сделать ее портрет, это был бы тот момент, когда она увидела меня в дверях.

– Вы приехали.

– Я только на три месяца, – пошутил я, выразительно приподнимая огромный чемодан, который внутри дома казался еще больше.

Теперь за ней следил взглядом Фен, и она вновь контролировала выражение лица. Она поцеловала меня в щеку, но так коротко, что я едва успел понять, что произошло. И отодвинулась. От нее пахло, как в саду за Хемсли-Хаус, – можжевельником и ракитником.

– Вы похожи на настоящего антрополога-джентльмена. Нужно только… погодите-ка! Стойте! – Она выскочила из комнаты, защищенной москитными сетками, в соседнюю и вернулась со шляпой, трубкой и фотоаппаратом.

– Да бросьте. Здесь слишком темно.

– Нелл, бога ради, он только приехал, – в качестве приветствия бросил со своего места Фен. Выглядел он ужасно, сине-черные круги под глазами, кожа желтая и сморщенная, как у старика. Мокрая от пота рубашка прилипла к груди.

– Но это классика, – возразила она. – Потом он поместит фото на обложку своих воспоминаний.

Она заставила меня спуститься вместе с чемоданом и встать под деревом тамаринда лицом к дому. Подобрала на дороге пальмовый лист и уложила мне на плечи.

– Теперь трубку в зубы.

Я сунул трубку в рот и оскалился, копируя своего дряхлого морщинистого наставника в Чартерхаусе.

– Точно! – Но она так смеялась, что не могла удержать камеру в руках.

– Господи, давай я.

Фен скатился по лестнице и сделал три снимка. Потом мы нахлобучили шляпу на Нелл, всучили трубку и все остальное и сфотографировали ее тоже. Мимо проходил какой-то парень, и Фен крикнул ему, попросил одолжить на минутку его палку и тяжелые ожерелья. Парень нехотя протянул свои вещи и потом озабоченно следил, как Фен с ними позирует.

Нелл была совсем здорова. Насколько я мог видеть, ее язвы зажили, она почти не хромала. Губы у нее были по-детски алые. Диета там определенно ей на пользу: она округлилась, а кожа стала гладкой и блестящей, как мыло. Все время приходилось сдерживать себя, чтобы не прикоснуться к ней, ощутить биение жизни.

– Как ваши воины? – спросил Фен, когда мы вернулись в дом. Но вопрос прозвучал рассеянно, так спрашивает человек, мысли которого поглощены другим, так отец спрашивал меня о школе, когда я приезжал на каникулы, а его голова меж тем была занята клетками или петушиными перьями.

Я сказал, что киона пообещали мне церемонию ваи.

– Невероятно, – удивилась Нелл. – А мы можем пойти?

– Разумеется. – Давно я ничего так не предвкушал.

– Здесь вечеринка закончилась, – вздохнул Фен.

– Вы уже успели его расспросить? – поинтересовался я.

– Фен считает, мы должны действовать осмотрительно, не давить на него, дать ему возможность самому к нам прийти.

– Правда? – Я удивился. “Действовать осмотрительно” совсем не похоже на их обычный этнографический террор. Они всегда работали стремительно и страстно, и естественно было заподозрить, что они мне лгут, и я устыдился этой мысли.

Мы уже вернулись в дом, Фен разливал выпивку, ферментированный сок нони[35].

– Не то чтобы у нас был выбор, – хохотнул он.

– Меня он прогнал, велел убираться.

– Ему нужно дать время, – сказал Фен. – Сейчас мы для него ассоциируемся с рудниками.

– Ему нужно поговорить об этом с нами, с людьми, которые понимают, через что он прошел.

– Нелли, ты понятия не имеешь, через что он прошел.

– Разумеется, имею. Он был бесправным рабом, жертвой западной алчности.

– Где именно? На какой шахте? Как долго? Мы знаем только про три месяца. И про парня по имени Бартон, управляющего “Эди Крик”. А он неплохой человек и ведет дела вполне достойно, если Ксамбун работал там.

– Но по моим подсчетам он отсутствовал больше трех лет. У Малун корзина с узелками…

– Узелки! – Фен обернулся ко мне: – Когда мы здесь появились, у нее была уже половина узелков от нынешнего количества. Невозможно подсчитать, как давно он в действительности отсутствовал.

– Бартон вовсе не славный парень. Он устраивает крокодиловые вечеринки, Фен. (Я не понимал, о чем это она.) Он ставит на крокодила, а его слуги погибают.

– Чушь, и ты это прекрасно знаешь. Кстати, Бэнксон, а что в этом сундуке? В прошлый раз, кажется, у вас и рюкзака с собой не было.

– Минтон привез почту, и у него было кое-что для вас.

Я щелкнул замками. Пять писем, адресованных Фену, я сунул в боковой карман. Остальное пространство занимала почта Нелл – сто сорок семь конвертов.

– Шайлер Фенвик, – протянул я тоненький сверток. – Простите, дружище.

– Не переживайте. Я привык.

Как и она, видимо. Ни намека на потрясение или восторг, которых я ожидал, не было; с деловым видом она принялась сортировать корреспонденцию: семейное налево, рабочее – направо, от друзей – посередине. Почти не размышляя, лишь короткий взгляд на обратный адрес – и письмо ложится в нужную стопку. Иногда имя на конверте вызывает улыбку, но, кажется, всякий раз она ждала кого-то другого. Фен свои письма унес в кабинет и распечатывал их за столом.

Я устроился на диване и вытянул из почты Нелл журнал, “Нью-Йоркер”, который еще не читал. На обложке рисунок с туристами в парижском кафе. Стоит дата 20 августа 1932 года, перспектива сглажена, столики словно плывут в воздухе, геометрические лица, как у Пикассо. Сигаретный дым поднимается черными завитками. Дало себя знать семичасовое путешествие по жаре, и хоть я намеревался полистать журнал, но руки отяжелели, и он так и остался лежать на коленях нераскрытым. Какой прелестный рисунок – хотя, возможно, мне так казалось, потому что давно не видел западного искусства. И еще он вызывал тоску, желание попасть туда. Меню, графин вина, скатерть в красно-белую клетку. Подошел официант. Принял заказ. “Жареный вяхирь”, – сказал я. Официант обернулся к Нелл, которая тут же сказала: “Жареный голубь”, и мы рассмеялись, и я вздрогнул и проснулся.

Я испугался, что рассмеялся вслух, но Нелл погрузилась в письма и все равно ничего не слышала. Нежное теплое облако, растекавшееся в груди и горле, норовило вырваться наружу. Вяхирь и голубь. Под журналом наметилась легкая эрекция.

– Бэнксон! – Фен пихнул меня в бок. – Пойдемте, хочу показать вам кое-что.

Сонный и несколько обалдевший, я поднялся и пошел за ним.

– Лучше держаться подальше, честно, пока она это читает, – сказал он.

– Почему?

Он покачал головой.

– Сейчас она получает письма от всех психов Америки. Каждый хочет совета, каждый жаждет ее одобрения. Ее имя, на чем бы оно ни появилось, внезапно стало волшебной золотой печатью. Потом, есть еще Хелен.

Фен остановился у церемониального дома, под громадной зловещей маской, маячившей над нами, черный острый язык которой свисал футов на шесть изо рта.

– Кто такая Хелен?

– Еще одна из птенцов Папы Франца Боаса. Психически неуравновешенная. Мерзкая, отвратительная, мрачная. Я вынужден был запретить Нелл встречаться с ней. Нелл отправляет по три десятка писем ей одной. Но так ничему и не учится. И вечно боится худшего. Видели, как она рылась в чемодане, выискивая письма от Хелен? Думаю, что и на этот раз нет ни единого.

Но там был целый пакет, хотел я сказать. Увесистый прямоугольник, с именем Хелен и адресом в левом верхнем углу.

– Ну, тогда мне жаль, что я приволок эту почту.

– Да нет, лучше уж покончить с этим раз и навсегда. – И он окликнул мужчин внутри дома.

За первым входом, прямо под пастью отвратительной маски, обнаружился еще один, поуже первого и с двух сторон выкрашенный красной краской. Это оказалось нижней частью другой резной фигуры, на этот раз женщины с выбритой головой и огромными грудями, торчавшими прямо над нами. Талия ее была тонкой, ноги раздвинуты, а проем, через который мы входили, изображал гигантскую алую вульву. Фен, не говоря ни слова, шагнул внутрь.

Я помедлил, разглядывая, как эта штука сделана.

– Послушайте, – сказал Фен. – Я уважаю местные правила конфиденциальности. Женщинам в этот дом вход заказан. Поэтому не надо рассказывать Нелл о том, что вы здесь увидите. А то заведется на пустом месте.

Атмосфера внутри мужского церемониального дома ничем не отличалась от любого клуба в Кембридже. Такие же приглушенные разговоры, такие же группки в разных концах помещения, та же непринужденность. Но только для членов клуба. Даже Фен, которого меньше всего беспокоили проблемы собственной уместности где бы то ни было, который всюду вел себя так, словно весь мир должен подстроиться под него, – даже он чувствовал себя неловко в центре длинной комнаты и нервно искал взглядом человека по имени Кануп. Кануп руководил работой художественных мастерских там, именно он решал, какие предметы нужно сохранить для племени, а какие продать, он устанавливал цены, снаряжал каноэ и вел учет нераспроданного. Когда-то он жил с женщиной киона, и когда Фен разыскал его, Кануп начал с восторгом разглагольствовать о величии искусства там и почему оно безусловно превосходит искусство киона и вообще любого другого племени в этих краях. Кануп был из тех, кто стремится привлечь ваше внимание и удержать его. На языке киона он говорил превосходно, и я был покорен его идеальным билингвизмом не меньше, чем его знаниями предмета. Я делал записи, как всегда в поле, с полной сосредоточенностью и такой же абсолютной неуверенностью, пригодятся ли они мне когда-нибудь. Фен довольно быстро растворился где-то в полумраке огромной комнаты. Через некоторое время голоса за моей спиной зазвучали громче, начался спор. Я заволновался, что проблемы возникли из-за моего присутствия в доме, но, с трудом оторвавшись от Канупа, не отводившего от меня глаз, увидел, что общее внимание сосредоточено на темной нише в глубине помещения, где, собственно, и скрылся Фен. Я не видел, что он там делал и с кем.

– Что там происходило? – поинтересовался я по пути домой.

– Ничего.

– Но что вы делали?

– Ничего. Отдыхал. Ждал вас.

Но он лгал и нимало не заботился скрывать это.

21

Когда мы вернулись домой, лампы были зажжены, а Нелл, с большим календарем на коленях, сидела на полу, в кольце распечатанных конвертов.

Фен плюхнулся на диван.

– Ну как, еще не получила свою Нобелевку, Нелли?

– Жена Сталина умерла при загадочных обстоятельствах, а Джон Лайард[36] сошелся с Дорис Дингуолл!

– Я думал, он в Берлине с поэтами, – удивился я, занимая стул в углу.

– Он, вероятно, был в глубокой депрессии, пытался покончить с собой, потом пошел домой к Одену, чтобы тот таки прикончил его. Леони говорит, Оден[37] мучительно боролся с искушением, но в итоге все же отвез его в больницу. А потом он вернулся в Англию, где и увел Дорис от Эрика.

Дорис и Эрик Дингуолл – антропологи из Университетского колледжа в Лондоне – известны были своим открытым браком.

– Какие у нас планы на ноябрь? – спросила Нелл у Фена.

– Да провалиться мне, если знаю. А что?

– Меня приглашают открывать международный конгресс. – Ради Фена она постаралась произнести это максимально нейтрально.

– Потрясающе! – Я примерился к американской восторженности. – Это большая честь.

– А еще предложили должность помощника хранителя в музее. Выделяют мне кабинет в башне.

– Молодчага, Нелли. А что с нашим банковским счетом?

– Довольно солидный, – сдержанно улыбнулась она.

– Это то, о чем я подумал? – Фен носком ноги постучал по пакету от Хелен. – Ты не распечатала.

– Нет.

Фен многозначительно покосился на меня, будто бы я понимал, что это означает. Но я не понимал.

– Ну давай же, Нелли. – Нагнувшись, он подхватил пакет и шлепнул ей на колени. – Взгляни хотя бы. И вообще, нам это пригодится. – Он потянул конец толстой серой бечевки, которой пакет был перевязан.

Под слоем коричневой почтовой бумаги оказалась коробка. А в коробке рукопись, тонкая, не больше трехсот страниц. Листы гладкие, края идеально выровнены. Мы застыли в некотором благоговейном трепете, словно рукопись могла внезапно заговорить или вспыхнуть пламенем. Нелл уже однажды сумела сделать это: взять сотни своих полевых блокнотов и волшебным образом переместить их в стопку чистых листов бумаги, собрав миллионы разрозненных деталей и разместив в определенном порядке, так что получилась книга, – но у нас с Феном не было такого опыта. И с нашей нынешней точки зрения, подобная трансформация казалась невозможной.

Сверху лежала записка, написанная убористым неразборчивым почерком.

Дорогая Нелл,

Ну вот, наконец. Надеюсь, у вас с Феном найдется время взглянуть. Особенной спешки нет. Сегодня передам Папе, и, уверена, он заставит меня все лето переписывать. Если у Фена возникнут возражения в связи с моими представлениями о добу, пускай честно и беспощадно скажет об этом. Твое первое письмо о мумбаньо я получила только что. Они кажутся отвратительными. Надеюсь, к настоящему моменту ты их уже укротила.

С любовью,

Х

Они оба так долго смотрели на записку, что за это время можно было прочесть целую страницу рукописи. Но это было не простое молчание – напротив. Словно все трое – Нелл, Фен и Хелен – вели беседу, которой я не мог слышать.

– Почитаем? – предложил я. – Я приготовлю чай.

– Пора пить чай! – голосом кембриджской экономки проверещал Фен. – Поторопитесь!

– Почитаем? В смысле, вместе? – Нелл вышла из транса.

– А почему нет?

Я изголодался. Истомился без новых идей, свежих мыслей. Я молниеносно сделал чай, тенью скользя вокруг Бани, насколько это было вообще возможно в тесном углу кухни.

Едва я поставил чайник и чашки на чемодан, Нелл начала читать. На первой странице Хелен обвиняла западную цивилизацию в недостатке понимания обычаев других народов и объявляла данный факт величайшей и самой грозной социальной проблемой в мире. К двадцатой странице она успела помянуть Коперника, Дьюи[38], Дарвина, Руссо и линнеевского Человека одичавшего (homo ferus), несколько раз обогнуть глобус и декларировать, что учение о расовой наследственности, о чистоте расы есть полная чушь, что культура не передается биологическим путем и что западная цивилизация вовсе не является окончательным вариантом эволюции культуры, равно как изучение жизни примитивных сообществ не является изучением истоков нашего общества.

В первой же главе простым понятным языком она высказала многие из тех постулатов, которые осознавало наше поколение антропологов, но никто до сих пор не сумел так ясно изложить на бумаге. Но на этом месте невозможно было остановиться. Мы читали по очереди. Мы жадно глотали ее слова. Она будто написала эту книгу специально для нас и только для нас, благодатное поле, откровенный призыв: “Продолжай. Ты можешь. Это важно. Не теряй времени”.

Никакой наркотик не мог подействовать на меня сильнее. Еще через несколько глав над нами навис Бани, что-то громко восклицая. Видимо, пытался сообщить, что ужин готов. Мы захватили книгу с собой за стол, устеленный салфетками и уставленный блюдами с едой. Фен взялся читать, умудряясь жевать между фразами, и, боюсь, мы не сумели должным образом оценить деликатесы, потому что Бани ушел, не простившись и не прибрав со стола.

Фен читал, стоя в кухне за нашими спинами, пока мы с Нелл мыли посуду. Добравшись до той части, где Хелен обвиняет Малиновского в том, что тот обращается со своими тробрианцами как с жалкими дикарями, он искренне завопил от восторга. А когда поднял голову от страницы, глаза его сияли:

– Мне почудилось или она в самом деле только что на трех страницах поставила раком Фрэзера, Шпенглера и Малиновского?

Мы трое хохотали как один счастливый человек. Голову кружили ее иконоборчество, ее смелость, ее напор и решимость. Фен продолжал читать. Примитивные сообщества, допускала она, проще изучать, чем сложный мир западной цивилизации, – как Дарвину для формулирования своих теорий легче было заниматься пчелами, чем человеческими существами.

– Какая чушь! – возмущенно воскликнула Нелл. – Мы миллион раз обсуждали этот дурацкий пример с пчелами. И я всегда побеждала в дискуссии. Но она все равно его втиснула! – Откуда-то из прически она выудила карандаш и ринулась зачеркивать последние строки.

– Э, стой, – перехватил ее руку Фен. – Дай человеку высказаться до конца, прежде чем вымарывать все подряд.

Мы переместились на диван, я выставил жбан “вина” киона, на вкус как подслащенная резина. Фен передал рукопись мне. Этот раздел был посвящен зуньи из Нью-Мексико, репутация которых и “отношение к бытию” в корне отличались от остальных североамериканских племен; они употребляли дурманящие растения и ферментированный сок кактуса, чтобы “обрести духовность”.

– А я вот тоже стал немножко духовным, – ухмыльнулся Фен. – Эта дрянь здорово забирает.

Нелл молчала – она торопливо делала пометки в блокноте, – но чашка ее наполовину опустела, и щеки пылали. Обгрызенный кончик карандаша влажно поблескивал.

Обычно индейцы танцевали, пока на губах не запузырится пена или не начнется припадок и галлюцинации, но зуньи устраивали пляски, чтобы изменить окружающий мир. “Ритмичный топот босых ног собирает водяную пыль, рассеянную в воздухе, в плотные дождевые облака. Танец вызывает дождь”.

– Великолепно, – кивала Нелл в такт словам.

– Да ужасно! – Фен вскочил, гневно ткнул в страницу: – Вот она, черта, которую нельзя переходить. Здесь она теряет весь свой авторитет.

– Она помещает нас внутрь ситуации, – возразила Нелл. – В самое сердце культуры.

– Но это жульничество. Ей прекрасно известно, что никаким топотом дождь не вызовешь.

– Разумеется, Фен. Но она понимает, как это видят зуньи, и говорит с их позиции.

– Это просто розовые сопли. Безответственное потакание публике, а не исследование. Она слишком хороша для таких грубых ошибок.

Последняя фраза заставила Нелл умолкнуть.

– А вы что думаете, Бэнксон? “Да” или “нет” дождю, вызываемому сотрясением почвы? Позволены ли настоящему ученому художественные вольности?

Я предпочел продолжить чтение. Дальше шла глава про добу. До настоящего времени Фен был единственным антропологом, изучавшим добу, поэтому портрет культуры, написанный Хелен, целиком и полностью основывался на его монографии, опубликованной в “Океании”, и нескольких личных беседах с ним в Нью-Йорке. Я приготовился к возражениям Фена, но он подбадривал повествование Хелен, когда она пустилась в шокирующее описание общества, попирающего законы, – общества, где главными достоинствами считаются злоба и вероломство. В центре деревни располагается не открытая площадь для танцев, а кладбище. Вместо общих деревенских полей и садов у каждой семьи свой собственный каменистый клочок земли, на котором люди выращивают свой собственный ямс, полагаясь в этом деле на магию и только на магию; они верят, что по ночам клубни ямса бродят под землей и лишь чары, талисманы и контрчары могут заманить их обратно, – что урожай зависит исключительно от магических ритуалов, а не от количества посеянных семян.

– Такого не может быть! – Нелл шлепнула ладонью по странице.

– Ты не веришь своей дорогой подруге Хелен, или своему любимому мужу, или обоим?

– В твоей монографии не было ничего подобного. Это ты ей лично рассказал?

– Ну конечно.

– И ты искренне веришь, что добу не видят корреляции между количеством семян и размером урожая?

– Именно так.

Я поспешил продолжить. Поскольку еды у них всегда недостаточно и живут они впроголодь, у добу существует огромное количество суеверий и предрассудков относительно земледелия. Они убеждены, например, что ямс не любит музыку, песни, смех, любые проявления радости, но заниматься сексом в огороде полезно для растений. Жен всегда обвиняют в смерти мужей, и считается, что женщины умеют покидать свои спящие тела и творить зло, в результате женщины живут в вечном страхе. А еще они сексуально озабочены, и любая одинокая женщина может оказаться жертвой мужской агрессии. Говорят они о сексе ханжески и крайне неохотно, но занимаются им очень активно и, судя по всему, с большим удовольствием. Получение взаимного удовлетворения в сексе важно для добу. Я чувствовал, читая, что щеки мои горят. К счастью, Фен был слишком поглощен текстом Хелен, чтобы поддразнивать меня. Одним из самых важных заклинаний было заклинание невидимости, им пользовались в основном для воровства и супружеских измен.

– Они и меня научили, – похвастался Фен. – До сих пор помню наизусть. Когда-нибудь наверняка пригодится.

“Добу, – подводила итог Хелен, – живут, не подавляя человеческого ужаса перед злой волей вселенной”.

– Думаю, это самый запуганный народ из тех, о которых я читал, – сказал я.

– Когда мы с Феном встретились, он был немного не в себе, – улыбнулась Нелл. – Глаза у него были вот такие. – И она изо всех сил вытаращила глаза.

– Еще бы, да я два года каждый божий день с ума сходил от ужаса, – хмыкнул он.

– Мне бы и половины срока не продержаться, – признался я, но вдруг подумал, что добу вообще-то по описанию очень похожи на него: параноидальные склонности, черный юмор, неверие в радость и удовольствие, скрытность. Невольно усомнишься в его выводах. Когда только один специалист занимается изучением определенного народа, мы, читая его отчеты, в итоге больше узнаем об этом народе или о самом антропологе? И меня, как обычно, больше заинтересовал именно этот вопрос.

В какой-то момент дискуссии Фен притащил консервированные сардины и абрикосы, которые мы жадно вытаскивали из жестянок пальцами, – наши желудки, оказывается, изголодались не меньше, чем наши мозги. К этому времени мы сидели с раскрытыми блокнотами, делая пометки для Хелен и записывая свои мысли, и все бумаги покрылись жирными пятнами, потому что мы пытались читать, писать, спорить и есть одновременно.

Глядя на наши лица, вы бы решили, что у всех у нас приступ лихорадки и мы немного не в себе, и, наверное, были бы правы, но после книги Хелен нам казалось, что мы запросто можем сорвать звезды с небосвода и заново создать этот мир. Я впервые понял, как нужно написать книгу о киона. И даже набросал примерный план. Даже эти несколько слов в блокноте вселили надежду.

Когда Фен дочитал последние страницы, небо уже стало нежно-лиловым. В заключительной части Хелен подводила читателя к мысли о том, что у каждой культуры есть собственные неповторимые цели и общество ориентировано на достижение этих целей. Культура представляет весь комплекс потенциальных человеческих возможностей в виде грандиозной радуги, а каждое общество выбирает из этой радуги нужные ей элементы. Последние страницы навели меня на мысль о фейерверках, когда множество огней разом взмывают ввысь и взрываются один за другим. Хелен утверждала, что из-за преувеличенного значения, которое Запад придает частной собственности, наша свобода гораздо более ограничена, чем у людей в примитивных обществах. Она говорила, что культура зачастую табуирует серьезное обсуждение доминирующих аспектов; в нашей культуре, например, табуирована критика капитализма или войны, поскольку эти стороны жизни стали неотъемлемой частью бытия и воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Гомосексуальность и трансовые состояния сегодня считаются отклонением от нормы, но в Средние века людей, способных впадать в транс, причисляли к лику святых и это считалось высшим состоянием бытия, а в Древней Греции, как недвусмысленно утверждал Платон, гомосексуальность была “основным путем к благой жизни”. Она настаивала, что конформизм приводит к социальной дезадаптации и следование традициям может обернуться психопатией. Последние фразы были откровенным призывом к признанию культурного релятивизма и толерантности.

– Написано типичным извращенцем. – Фен отбросил последнюю страницу. – Абсолютная паранойя. К концу она впадает в истерику, как будто весь мир катится в бездну.

Нелл поймала мой взгляд.

– Что?

– Вы точно пытаетесь удержать в уме штук девять разнонаправленных идей.

– Примерно сорок три. Надо ложиться спать, пока голова не взорвалась. – Она спустилась по лесенке прикрыть нижнюю ступеньку банановым листом, что означало невозможность принимать гостей. – Вот так. Мы закрыты впредь до соответствующего уведомления.

Фен одним махом влил в себя остатки “резинового” вина. Капли, стекавшие по подбородку, смахнул рукой, потом стянул с себя рубашку, протер ею потные подмышки и швырнул в кучу грязного белья для Ванджи.

– В Кроватьшир, моя дорогая! – Передразнивая мой акцент, он подхватил Нелл под руку и повел в спальню. – Пока-пока.

А я направился к своей циновке в кабинете, чувствуя себя домашним псом, которого выгоняют на ночь за дверь. Я лежал без сна, слушая, как первыми просыпаются животные, шуршат листвой, перекликаются и с треском скачут по веткам, а следом просыпаются люди, кашляя, ворча, постанывая и лениво переругиваясь. Веселое квохтанье женщин, бредущих к своим каноэ, их песни, разносящиеся над водой, плеск весел. Сигнал барабана, перепалка, смех, чайки, ныряющие в озеро, и летучие лисицы, вламывающиеся в кроны деревьев. Но в конце концов я уснул. И снилось, что я сижу на корточках, как туземец, посреди огромного ледяного поля и вырезаю во льду огромный символ. Но лед тает, и хотя контуры рисунка глубоки – нечто с двумя линиями, пересекающимися по центру, символический образ целого абзаца, – лед крошится, превращается в кашу, а мои ноги постепенно погружаются в море.

Разбудили меня знакомые звуки – скрип карандаша по бумаге и тихий шорох, сопровождающий движение скользящей следом руки. Я повернулся, ожидая увидеть за кухонным столом Нелл, но это оказался Фен. Он не заметил, что я наблюдаю за ним. И не прервался. Фен низко склонился над листом бумаги, лицо искажено от напряжения, и он неосознанно задерживал дыхание так надолго, что потом вынужден был шумно выдыхать. Со стороны запросто можно было подумать, что человек сидит на горшке. Когда из спальни донеслось шевеление, он замер, потом собрал свои бумаги и выскользнул из дома с ними.

Нелл вышла в том, в чем спала, – в длинных хлопковых штанах и легкой зеленой рубашке. Она приготовила нам по большой чашке кофе с сухим молоком и уселась на место Фена. Я не представлял, сейчас десять утра или, к примеру, четыре часа пополудни. Свет проникал сквозь щели в стенах сразу со всех сторон. Я чувствовал себя школьником на каникулах. Она сидела, с ногами на стуле, поставив кружку на колено. Я сел напротив, а рукопись Хелен лежала между нами.

Нелл задумчиво отогнула большим пальцем кончик рукописи, медленно перебирая страницы.

– Она все писала и писала эту книгу, и я начала подозревать, что так никогда и не закончит. Я думала, что в этом отношении далеко обогнала ее. И вот сейчас – на ее фоне моя книжка кажется детским альбомчиком с фотографиями семейного путешествия в Цинциннати. Ее теория – это переворот в мировоззрении. Пока я собирала коллекцию красивых камешков, она построила целый собор.

Мое тело еще помнило то напряжение из странного сновидения, когда я пытался выгравировать загадочный символ в крошащейся льдине. Как забавно – она стремится построить собор, а я ковырялся, выцарапывая один-единственный знак.

– Вы смеетесь надо мной и моей жалкой участью.

– Вовсе нет… – Я вспомнил ее историю про заплеванную одежду в шкафу. Сейчас передо мной была та же четырехлетняя девочка.

– Нет, смеетесь.

– Ни в коем случае, – возразил я, но продолжал улыбаться. – Я чувствую ровно то же самое.

– Не может быть. Посмотрите на себя. Вы такой мускулистый, расслабленный, с широкой улыбкой на лице.

– Похоже, сегодня утром Фен начал созидать свой собор.

– Он писал?

– Страницу за страницей.

Она, казалось, удивилась, но не слишком обрадовалась.

– Он гоняется за призраками. А сейчас появился Ксамбун, но Фен не помогает мне встретиться с ним. В мужской дом мне вход закрыт. И чем больше я настаиваю, тем больше он сопротивляется, а через пять месяцев мы уедем навсегда и так и не поговорим с Ксамбуном.

– Я мог бы попробовать замолвить словечко…

– Нет, прошу вас, не надо. Он догадается, что это я, и все станет еще хуже.

Я хотел помочь ей, хоть чем-то. И, как мог деликатно, рассказал про второй вход в мужской дом, который видел накануне.

– Вы хотите сказать, что прошли через ее лабиа? – поразилась она, уже протягивая руку за блокнотом. – Вот такие подробности он намеренно от меня скрывает.

– Возможно, он уважает местные табу.

– Фену наплевать на табу. Но дело не в этом. Мы по кусочкам пытаемся собрать картину этой культуры, и я работаю с партнером, который скрывает важную информацию.

Она заточила карандаш и заставила меня повторить рассказ еще раз, в мельчайших подробностях. Она задала много-много вопросов, что в итоге привело к обсуждению проблемы вульвы и различных вариантов использования ее изображения разными племенами на Сепике. К концу я почувствовал, что если и не смог устроить ей встречу с Ксамбуном, то по крайней мере был немного полезен. Настроение у нее поднялось, и я опять подумал, как головокружительно радостно было бы работать вместе с этой женщиной. Разговор вернулся к рукописи, лежащей на столе. Мы еще раз перечитали первую главу, делая пометки на полях. Переписали введение и перешли в кабинет, где она могла сесть за машинку. Столы стояли вплотную, я диктовал написанный нами текст, а она печатала. Перешли к следующей главе, теперь мы читали про себя, задерживаясь на определенных фразах, зачастую одних и тех же, и делали пометки для Хелен. Несколько ребятишек, не обращая внимания на банановый лист на ступенях, все же пробрались в дом. Они сидели по ту сторону москитной сетки, наблюдая за нами и время от времени пытаясь подражать странным звукам, которые мы издавали.

Фен вернулся как раз к главе про добу. Ему не понравилось то, что он увидел: мы двое наедине работаем над книгой Хелен, – и он дулся, пока Нелл не уговорила его рассказать историю про парня добу, который был абсолютно убежден в действенности своего заклинания невидимости и пытался пробраться в женские дома, откуда его всякий раз гнали палками. Потом Фен рассказал про любовное заклятие, которое колдунья наложила на него за день до отъезда. И разумеется, оно подействовало, иначе как объяснить, что по пути домой он сразу же влюбился в Нелл.

Нелл ушла на свой традиционный обход, а мы с Феном отправились в церемониальный дом на завершающую часть нанесения ритуальных татуировок. Инициируемый, мальчишка не старше двенадцати лет, завывал от боли, а несколько парней постарше прижимали его к бревну, пока взрослые мужчины покрывали мелкими насечками его спину и плечи. В каждую ранку капали смесь цитрусовых соков, отчего кожа вздувалась, шрамы набухали и впоследствии спина приобретала вид крокодильей шкуры. Кровь темными струйками сочилась по бревну. Закончив, они намазали мальчика маслом, натерли куркумой, облепили белой глиной и унесли плачущего, в полубеспамятстве в уединенное место, пока не поправится.

А мы с Феном пошли на берег. Я видел уже десятки инициаций, но зрелище от этого легче не становилось. Ноги ватные, в груди ноет. Мы сидели на песке и, кажется, ни словом не обменялись.

Вечером мы собрались на освящение хранилищ еды, которые почти опустели после празднества в честь Ксамбуна. Люди толпились на тесной площадке у амбаров, но к нам с Феном не подходили ближе чем на пять футов, зато Нелл держала на руках маленькую девочку, другой малыш сидел у нее на спине, и еще несколько карапузов цеплялись за ноги. Взрослые украсили себя тотемными растениями своих кланов. В каждый амбар внесли по паре клубней ямса, благословили их и призвали произвести много потомства. Долгими заунывными песнями и молениями призвали духов предков. Я устал стоять в духоте, и меня все еще мутило от картин инициации. Этот маленький мальчик лежал сейчас где-то там в зарослях, в жалкой лачуге, совсем один, плача от боли.

Фен ткнул меня в бок, и я, проследив за его взглядом, заметил человека, державшегося позади всех. Даже ничего не зная о нем, я сказал бы, что он здесь чужой. Вплотную к нему стояли мужчины его возраста и какая-то девочка, но он казался гораздо более одиноким, отстраненным, чем любой из виденных мною раньше местных жителей. В финале церемонии его позвали встать в дверях амбара, но он не двинулся с места. Толпа подбадривала его, но в конечном счете по рукам передали гирлянду из клубней и водрузили ему на шею. Он лишь коротко вскинул голову и, казалось, с трудом удержался, чтобы не сорвать с себя это тяжелое ожерелье. Он должен был пропеть финальную молитву, но не стал этого делать, и, не дождавшись, вперед выступила Малун и спасла положение.

По пути домой мы говорили об этом человеке. Нелл соглашалась с моими выводами, но Фен полагал, что мы сгущаем краски. Для него Ксамбун был обычным молодым парнем, который вернулся домой после долгого отсутствия, – слегка сбит с толку, дезориентирован, осваивается в новой жизни. Нелл хотела как можно скорее начать беседы с ним. Хотела, чтобы Фен прямо сейчас разыскал его в мужских домах, но тот убеждал ее, что Ксамбуну нужно еще несколько дней, чтобы прийти в себя, что для них самих будет больше толку от расспросов, когда парень вернется в прежний жизненный ритм.

22

Теперь у меня есть личный биограф, юный студент, который является в гости в рубахах навыпуск и очках с толстыми стеклами. Моя мать угощает его чаем, а он приступает к расспросам. И среди них есть, похоже, один, волнующий его больше всего, – вопрос, к которому он раз за разом возвращается, иногда приберегая его напоследок, иногда выпаливая первым делом, порой прячет среди других, полагая, что таким образом ему удастся меня подловить. Как вы додумались до Схемы? Я долго не мог понять, почему так не хочу отвечать на этот вопрос. Отчасти мне стыдно – хотя это слово едва ли передает глубину самого чувства. Отчасти причиной то, что нашу наивность, наше крайнее невежество относительно того, что ожидает Германию и остальной мир, сегодня почти невозможно представить. И, наконец, я все еще спрашиваю себя: если бы мы не придумали Схему, не пережили этого совместного опыта и если бы я не задержался тогда, а вернулся к своим киона, случилось бы тогда все остальное?

Это произошло на третью ночь моего пребывания на озере Там, когда все наши звезды сошлись.

Мы вновь сидели за кухонным столом. Еще раз просматривали рукопись Хелен, испещренную заметками на полях, тремя разными почерками.

– Я все еще думаю, что есть способ это все систематизировать, – сказала Нелл. Я видел, что ее заметки полны рисунков, схем и диаграмм.

– Что вы имеете в виду? – Но на самом деле я все понял. Я уже видел. Мне приснилось.

– Схема радуги? – недоумевал Фен.

– Ориентация. – Мы произнесли это одновременно. Ориентация.

– Идея в том, что культура развивается преимущественно в одном направлении, в ущерб другим.

Пока она говорила, я провел первую линию.

В ущерб другим. Мне казалось, что ее слова извлекли из меня это действие, но одновременно проведенная мною ось извлекала из нее слова. Я не мог разделить, где ее мысли, а где мои собственные. И по-прежнему меня преследовало ощущение тающего льда, чувство безотлагательной необходимости действовать. Я разделил линию поперечной чертой. Ровно так же, как на рисунке в моем сне.

Фен, каким-то образом уловив общую идею, ткнул пальцем в верхнюю часть страницы, сразу над вертикальной линией:

– Мумбаньо. – И тут же в нижнюю часть рисунка: – Анапа.

Мы нависали над листком бумаги, каждый со своим карандашом, мы перекрикивали друг друга и заполняли четыре поля, на которые указывали четыре стрелки этого компаса, названиями племен, а потом и стран. Если мы и останавливались в тот момент, подбирая и формулируя критерии, определяя направления, на которые указывает наш компас, я этого не запомнил. На моей памяти мы действовали инстинктивно, полностью соглашаясь, что американцы – северяне, как мумбаньо, а итальянцы отправляются на юг, к анапа. На западе разместились зуньи, а на востоке – добу и “дионисийские” североамериканские племена. Дорисовали юго-восток для байнинг и северо-восток для киона. Мы вылетели из комнаты за бумагой, пришлось добавить по листу с каждой из четырех сторон, мы прилепили их древесной живицей и продолжили наперегонки выкладывать свои идеи, склонившись голова к голове, путаясь руками, толкаясь, сопя и пачкаясь, как двухлетки. И я словно вернулся в Англию, в детство, к своим братьям, присоседился к какой-то их затее, и мы мастерим то ли скворечник, то ли декорации к очередной постановке Мартина.

Постепенно мы разработали определения для каждого направления нашего компаса. Культуры, к которым вел северный вектор, были агрессивны, властны, решительны, успешны, амбициозны, эгоистичны. Ид[39], бессознательное схемы, как сказала Нелл. В противоположность им южные культуры отзывчивы, заботливы, чутки и чувствительны, миролюбивы. На западе оказались аполлонические дельцы, для которых первоочередную ценность имеют неэмоциональная эффективность, работоспособность, прагматизм, экстравертность, в то время как на востоке обосновались духовные искатели-интроверты, сосредоточенные скорее на постановке философских вопросов, чем на поиске практических ответов.

Темперамент Фена не позволял ему просто погрузиться в процесс совместного мышления и раствориться в нем; некоторое время он действовал как партнер, но затем начал отталкивать нас, как будто ему не хватало воздуха. Когда Нелл попыталась внести в каждый из квадрантов юнгианские психологические типы, Фен сердито отшвырнул ее карандаш:

– Ты ничего в этом не понимаешь.

– Так объясни.

– Это гораздо более сложные структуры, чем данная схема. Существует шестнадцать комбинаций доминант.

Она раскрыла блокнот на чистой странице:

– Какие именно?

Но он не стал уточнять.

– Вы никуда не внесли там. – Я хотел разрядить обстановку.

– Валяй, – предложила ему Нелл.

Он помотал головой.

– Ну давай же, Фен.

Упущение было преднамеренным.

– Да какое значение имеет мое мнение? Считается же только твое.

– О чем ты?

– Я о том, – он стиснул карандаш в кулаке, – я о том, какую комедию мы тут ломаем, когда оба понимаем – люди узнают о там ровно то, что ты думаешь о там. – Он обернулся ко мне: – Она считает, что понимает мужчин там. Думает, они суетные, легкомысленные и болтливые, как западные женщины. Уверена, что обнаружила грандиозную смену гендерных ролей, но она ни минуты не провела среди мужчин. Она не строила дом и не выдалбливала каноэ с ними, как это делал я. Но ей насрать на мои записки.

– Нет у тебя никаких записок! То, что ты мне показывал, – да там кот наплакал.

– Восемнадцать страниц за день о кросс-гендерных линиях родства.

– Которые, как оказалось, основаны на ложных предпосылках. – Не поднимая глаз от своих записей, она старалась держать себя в руках. – Ты напишешь свою книгу, Фен. Напишешь то, что видел ты, и…

– И кто ее прочтет? Кто будет это читать, когда есть книга Нелл Стоун на ту же самую тему? – Он швырнул карандаш в другой конец комнаты. – Да один хрен я конченый неудачник, что так, что эдак. – И рухнул на стул.

– Ты точно конченый придурок, если не займешься работой, ради которой мы здесь. И я, твою мать, тоже. – Нелл припечатала карандаш к столу и резко придвинула его Фену. – Ты внесешь мужчин там, а я – женщин.

И ждала, чтобы он начал первым. Последовала пауза, неловкая молчаливая пауза, но в итоге он поднялся и внес мужчин там в агрессивный, но артистичный северо-восточный сектор. А она разместила женщин там на северо-западе.

За этим последовал очередной цикл систематизации, когда мы разделяли мужчин и женщин, обнаружив, что мужской этос обычно представляет собой культуру в целом, в то время как женщины создают баланс внутри культуры.

– Нечто вроде встроенного термостата, – предположила Нелл.

Фен пытался возражать, все еще дулся, но был так же поглощен идеей, как и мы. Мы разговаривали о женщинах, которых знали, о том, как они противостоят агрессивным западным мужским нормам. Шли часы. Перед самым рассветом в небе загрохотало, и мы выскочили посмотреть, не пришел ли настоящий дождь, но нет. Было жарко и душно, и мы решили, что будет полегче, если искупаться перед сном.

А когда уже поднимались по тропинке от берега, кто-то из нас сказал:

– Интересно, а с отдельными личностями это работает?

И остаток пути до дома мы мчались наперегонки, торопясь составить новую схему. Я все еще храню тот листок бумаги, сморщенный от озерной воды, капавшей с наших волос.

Разместить людей по секторам было легко. Мы начали с известных фигур: мечтательный воздушный Нижинский – на востоке и суровый карающий розгоносец Дягилев – на западе; Гувер – на севере и Эдна Сент-Винсент Миллей – на юге. Мы добавляли коллег, друзей, родственников. Пока Фен и Нелл спорили, следует отнести кого-то по имени Леони к северо-востоку или просто к востоку, я поместил Мартина рядом с Хелен на востоке, а Джона – рядом с матерью Нелл на северо-западе. Но Нелл тут же меня поймала:

– А ваша мать?

– Северянка до мозга костей.

Она рассмеялась, словно иного ответа и не ожидала.

– А мы тогда кто? – спохватился Фен. – Надо и себе найти место.

– Ты типичный северянин, я южанка, и Бэнксон тоже южанин.

– О, как удобно, – буркнул Фен.

– Мне следует чувствовать себя оскорбленным? – поспешил я разрядить обстановку.

– Вряд ли. – Он ткнул в схему: – Быть южанином – значит быть идеальным в глазах Нелл. Взгляните, кто тут с вами вместе, – Боас, ее бабушка и ее маленькая сестренка, которая померла, не успев научиться говорить.

– Прекрати, Фен.

– Прости, что я не маленький чувствительный идиот, который ловит каждую твою мысль и охает над каждой царапинкой и комариным укусом.

– Речь не о нас, Фен.

– Конечно нет, черт побери.

– Давайте не будем отвлекаться… – начала Нелл, но ее прервал внезапный хруст и громкий шорох в тростниковой крыше над нашими головами. Крысы что-то почуяли.

– Змея, – догадался Фен.

Тварь стремительно соскользнула по столбу и исчезла.

– Ненавижу змей, – выдавил я. На самом деле у меня мгновенно случилась медвежья болезнь от одного только шороха.

– И я, – пролепетала Нелл.

– Чертовы южные трусливые слабаки, – проворчал Фен.

И после этого все у нас наладилось на некоторое время.

Мы продолжали работать. Солнце взошло и вновь закатилось. Мы считали, что находимся на пороге грандиозного открытия. Мы видели свою схему, начертанную мелом на университетских досках. Казалось, мы приводим в порядок хаотичный неряшливый бессистемный мир. Это было как разгадка головоломки. Как освобождение. Мы с Нелл говорили о том, что никогда не могли приспособиться к нашей культуре, к ее ценностям и ожиданиям. Подолгу будто бы прокрадывались друг другу в мозг. Мы говорили об абстрактных взаимоотношениях, о гармонии темпераментов. Нелл предположила, что противоположности идеально дополняют друг друга, и я поспешил согласиться, но сам в это не верил и надеялся, что она тоже так не думает. Она сказала, что люди южного типа менее властны по отношению к своим возлюбленным и более склонны к полигамии.

– Именно это в ее кругу называется свободной любовью, – прокомментировал Фен. – Побольше партнеров. Вы тоже придерживаетесь подобных взглядов, Бэнксон?

– Нет. – Единственное, что я мог ответить в таких обстоятельствах.

– Ну вот, пожалуйста, вот тебе властный южный тип, – кивнул он Нелл.

Позже, когда Фен вышел в “сральник”, как он его называл, она спросила:

– По вашему мнению, это нормально – стремление владеть другим человеком?

– Нормально? Не вы ли призывали меня не употреблять это слово?

В присутствии Фена я еще мог скрывать свое влечение к ней, но едва он выходил, чувствовал, как желание заполняет комнату.

Она улыбнулась, но осталась серьезной.

– Хорошо, тогда иначе: биологически обусловлено, это инстинкт? Почему у множества племен, в которых люди делят между собой и еду, и жилище, и землю, и доходы, существуют легенды, где все вращается вокруг истории про то, как некто увел женщину у своего брата или лучшего друга?

– Верно. В мифах киона о сотворении их народа говорится, что крокодил влюбился в жену брата, они сбежали вместе и стали прародителями нового племени.

– А вы когда-нибудь испытывали это желание? Владеть кем-то?

– Да. – Но едва ли бы я осмелился сказать, что совсем недавно. – Возможно, я все же не совсем южный тип. – И, чтобы отвлечь ее, рассказал про Софи Суле, француженку, с которой недолго был помолвлен летом после смерти Мартина, и когда я порвал с ней, ее отец заставил меня письменно подтвердить, что она невинна.

– То есть предоставить документ, подтверждающий, что вы ею не овладели. И что, это была правда?

Да уж, она действительно была в каждой бочке затычка.

– Ну конечно, – помедлив, ответил я, – это была неправда.

Нелл весело рассмеялась.

– Она была для вас вином или хлебом?

– В каком смысле?

– Это из поэмы Эми Лоуэлл, мы ее очень любили в колледже. Вино – это нечто волнующее и чувственное, а хлеб – родное и жизненно необходимое.

– Думаю, вином.

– А это могло бы превратиться в хлеб?

– Не знаю.

– Такое не всегда случается.

– Нет, думаю, нет.

Она задумчиво покатала ладонью карандаш по столу, а потом посмотрела прямо мне в глаза.

– У нас с Хелен был роман, – сказала она.

– Ах вот как. – Это кое-что объясняло.

Мое “ах вот как” развеселило ее, и она рассказала, как они встретились на первом для Нелл занятии у Боаса. Хелен, старше ее на десять лет, была аспиранткой Боаса. Связь между ними возникла мгновенно, и хотя Хелен была замужней хозяйкой дома в Уайт-Плейнс, большую часть недели она ночевала в городе. Она практически заставила Нелл поехать изучать киракира, но писала гневные письма, обвиняя в том, что Нелл ее бросила. Потом удивила, когда ждала ее корабль в Марселе – чтобы сообщить, что ушла от мужа.

– Но вы уже встретили Фена.

– Я встретила Фена. И это было ужасно. До Хелен я была убеждена, что стремление обладать другим более мужская, чем женская черта в нашей культуре, но сейчас думаю, что определяющим является темперамент. – Она постучала карандашом по нашей схеме.

– Она была для вас хлебом?

Нелл медленно покачала головой.

– Для меня люди всегда только вино и никогда – хлеб.

– Возможно, именно поэтому вы не хотите ими владеть.

Фена не было больше часа, и вернулся он румяный и сияющий, как с мороза. Ни Нелл, ни я не стали спрашивать, где он пропадал. Мы продолжали работать над схемой, пока Фен внезапно не спросил:

– Интересно, кто родится?

– Фен.

– В каком смысле? – удивился я.

– Кто у нас родится. – Он откинулся на спинку стула, откровенно наслаждаясь моей растерянностью.

Мне стало тошно, я и взглянуть-то на них обоих не мог, не то что слово вымолвить.

– Ты ему до сих пор не сказала, Нелли? Не хочешь его нервировать?

Неужели она действительно меня воспринимает как человека, который излишне тревожится за нее? Это и есть для нее признак мужчины “южного типа”? Но, собравшись с силами, я с трудом выдавил какие-то поздравления и, извинившись, вышел из дома.

Я шел по мужской стороне. Свиньи под одним из домов мерзко верещали, сражаясь за объедки. Небо светлело, но я больше не понимал, рассвет сейчас или сумерки. Они обвели меня вокруг пальца. Я в семи часах пути от своей работы, и уже бог весть сколько дней. Нелл беременна. Они с Феном сделали ребенка. Рядом с ними так легко было убедить себя, что она еще не совершила окончательный выбор. И она подыгрывала мне. Когда я предлагал идею, которая ей нравилась, ее глаза сияли в ответ. Она ловила каждое мое слово – и возвращала его. Когда я вписал имя Мартина в схему, она нежно провела пальцем по буквам. У меня было странное ощущение, что мы занимаемся сексом, но это секс разумов, секс идей, секс слов, сотен и тысяч слов, – пока Фен спал, или срал, или шлялся где-то. Но его секс с ней породил ребенка. Мой же оказался бесплоден.

Там, где дома заканчивались, дорога разветвлялась на три: прямо – в соседнюю деревню, налево – к воде, а третья вела направо, на женскую сторону. На этом перекрестке, впереди, я заметил под деревом две фигуры, мужчину и женщину. Они не касались друг друга. Не будь я уверен в обратном, запросто мог бы подумать, что мужчина – белый, и не потому что разглядел цвет кожи, неразличимый в сгустившейся темноте, но по тому, как он стоял, грузно и мрачно ссутулившись. Подойдя ближе, я понял, что они ссорятся. Девушка лепетала жалобно и умоляюще, а мужчина, заметив меня, двинулся было навстречу, но резко остановился. Обернувшись, бросил что-то девушке, и они вдвоем быстро свернули на женскую сторону. Ксамбун. Это был Ксамбун. Направившись ко мне, он явно принял меня за Фена.

А я пошел на берег. Никого, озеро неестественно отступило, мелея. Лежащие в ряд каноэ, включая мое, далеко от кромки воды. Церковные скамьи Фена. Неужели он начал беседы с Ксамбуном потихоньку от Нелл? Я бродил туда-сюда, потом долго стоял на одном месте, что-то заползло мне в штанину снизу, и я злобно вытряхнул это. Скорпион. Я с силой наступил на него и с наслаждением услышал хруст хитина. А потом почти бегом вернулся к их дому. Лампы все еще светились. Я взялся за ступеньку лестницы и тут различил голоса. Тихонько отошел под дом, чтобы ничего не упустить.

– Я же вижу, Нелл. Это происходит прямо у меня на глазах, я слышу это в твоем голосе, кожей чувствую. Я ничего не выдумываю.

– Именно этим ты и занимаешься. Потому что ты мужчина северного типа. Ты хочешь держать людей под контролем, под замком. Любой серьезный разговор с другим человеком и…

– О, – перешел он на фальцет, – “вы южный тип, и я тоже южный тип, а он дерьмо”. Знакомо. На его месте был я три года назад. А теперь я – Хелен на той гребаной набережной.

– Ты все экстраполируешь…

– Совершенно верно. Я экстраполирую, Нелл. И делаю это блестяще, поскольку я профессиональный ученый. И вся эта красивая затея нужна лишь для того, чтобы вы двое трахались прямо у меня на глазах.

– Это просто смешно, и ты это знаешь.

– Я никогда не буду одним из твоих бывших, Нелли.

– Прекрати.

– Я не…

– Я серьезно.

– Пошла ты к черту, Нелл.

Когда я вошел, Нелл разглаживала листы с нашими заметками. На меня она не смотрела.

– А, вот и вы, – произнес Фен.

– Я собираюсь вздремнуть, – сообщила Нелл.

Я тоже валился с ног, но хотел как можно дольше не дать ему возможности лечь рядом с ней. Я налил нам выпить и сел на диван, лицом к их спальне. Нелл забрала с собой лампу, какое-то время еще что-то записывала, лежа в кровати, потом задула пламя. Фен наблюдал, как я наблюдаю за ней. Было слишком темно, чтобы что-то разглядеть, но я уже знал ее, я знал, как выглядит ее грудь, изгибы ее спины, округлости ягодиц и припухлости голеней. Я знал трещину в ее колене, шрамы на коже и на маленьких пальчиках ног.

Он рассказал о письме, которое получил от приятеля из Северной Родезии. У этого приятеля украли башмаки, и целую деревню отрядили на поиски. Это была длинная нудная история, в финале которой башмаки оказались в хоботе слона, и Фен рассказывал отвратительно.

– Забавно, – прокомментировал я.

– Да просто бред, – отозвался он. Но ни один из нас даже не улыбнулся.

Когда он встал, чтобы идти спать, я сообщил, что утром уеду. На самом деле я намеревался сбежать, как только они уснут. Для нее будет более безопасно, решил я, если я не буду болтаться рядом и бесить его.

– Нет, – он опустился обратно на диван, – нет. Вы не можете уехать.

– Почему же?

– Вы нужны мне здесь. Вы нужны нам обоим. Мы должны дальше работать над теорией.

– Я вам не нужен для этого. Личностный анализ – не моя область.

– Я не могу сейчас объяснить… – Понизив голос, он покосился в сторону спальни. – Но вы должны остаться. Простите меня. Я… – Он спрятал лицо в ладонях, потом с силой вцепился в волосы. – Я вел себя чудовищно. Я сейчас весь как натянутая струна. Задержитесь всего на один день. На полдня. Поедете завтра после обеда. Прошу вас.

И, наивный эгоистичный болван, я согласился.

23

21/3 Мозги пылают. Мы будто бы обнаруживаем самих себя, открываем себя, счищаем с себя наносное, слой за слоем, как старую краску. Пока не могу об этом откровенно написать. Не понимаю. Знаю только, что когда Ф оставляет нас наедине и мы с Б разговариваем, я чувствую себя так, будто впервые в жизни произношу – и слышу – абсолютно искренние слова.

24

Меня разбудили рыдания. Нелл. Ей больно. Я взлетел с циновки и ринулся сквозь москитную сетку. Она сидела на полу у самого входа в дом, а в ее объятиях билась и завывала девушка. Та самая, из прошлой ночи, которая ссорилась с Ксамбуном. Нелл улыбнулась моему явлению в неглиже, но продолжала баюкать девушку. Я быстренько ретировался. В перерыве между всхлипами девушка сумела выдавить несколько слов, и Нелл тут же ласково заворковала в ответ. Кажется, татем мо шилаи. “Он вернется”. Прошло довольно много времени, прежде чем они встали, Нелл утерла заплаканное личико девушки и проводила бедняжку вниз по лестнице. Когда она вернулась в дом, я уже успел полностью одеться.

– Сегодня не утро, а сплошная драма. – Она что-то велела Бани, которого я не видел за кухонной ширмой.

– Рассказывайте. – Пройдя за сетку, я сел за стол рядом с ней. На ней была все та же светло-зеленая рубаха, теперь в мокрых пятнах от слез.

Бани принес нам кофе. Я поблагодарил, а он улыбнулся и что-то сказал Нелл.

– Он сказал, вы говорите, как его родственники киона. – А потом подтолкнула мне листок бумаги.

Бэнксон,

Я знаю, вы хотели вернуться к себе, но что такое несколько лишних дней в раю, верно? Сейчас или никогда. Не обижайтесь, что не позвал вас с собой. Кто-то должен остаться с Нелл, а вы определенно тот самый южный тип мужчины, подходящий для этой роли.

– Он забрал ваше каноэ, – сообщила она. – Это была Уми, девушка Ксамбуна. Он ее бросил, сказал, что все равно скоро собирается уехать отсюда. В Австралию. А сейчас он куда-то уплыл с Феном. Все это время – каждый раз, когда уходил из дома, – Фен обсуждал с Ксамбуном свой план. И вовсе не расспрашивал его, а прикидывал, как половчее раздобыть свою проклятую флейту.

Я вспомнил, как он внезапно исчезал, как менялось его настроение, как он то и дело отвлекался. Как вчера ночью Ксамбун ринулся было ко мне и как потом шарахнулся в сторону, разглядев, что я не Фен.

– Какая же я тупица, что ни о чем не догадывалась, – с досадой произнесла она. – Ведь Фен несколько недель лгал мне.

Что он там успел рассказать? Что знает путь, что через месяц все изменится. Что он отправится вверх по реке. Никто не услышит. Никто не узнает. Я катастрофически недооценил его. Полагал его инертность вечной, думал, он купается в ощущении упущенных возможностей и неудач.

– Наверняка он пообещал Ксамбуну денег, – сказала она. – На переезд в Австралию.

Без мотора я отстану от них на целый день. Но, может, удастся нанять катер, который отвезет меня к мумбаньо. Я решительно встал:

– Позову мужчин. Мы найдем способ их остановить.

– В таком случае вы лишь раскроете их планы, это еще хуже.

Я колебался.

– Не надо, останьтесь здесь. Пожалуйста.

И – нерешительный, слабый – я остался.

Они уже в нескольких часах пути отсюда. Мой единственный шанс побыть с ней наедине. Я сел на место.

– Вы беспокоитесь за него?

– У него револьвер. Я гораздо больше беспокоюсь за них.

– А мумбаньо не пустятся за ним в погоню, не доберутся сюда?

– Если заметят его, то могут. Но есть другие племена, их, скорее всего, они заподозрят в первую очередь. У мумбаньо много врагов. – Она смяла записку в кулаке. – Будь он проклят!

В дверном проеме возникло пять-шесть детских голов, ребятишки готовы были одним прыжком преодолеть последние ступеньки лестницы и дожидались хоть намека на приглашение.

Нелл нетерпеливо взглянула на них. Вот то единственное, что имело для нее значение.

– Давайте вернемся к работе, – предложил я.

И она махнула детворе.

Оставшуюся часть утра я наблюдал за наблюдателем. Она вернулась в свою стихию – сидит на полу скрестив ноги, окруженная стайкой детворы, а еще трое малявок теснятся у нее на коленях. Они играли, хлопая в ладоши в определенном ритме, и вдобавок нужно было вовремя выкрикивать правильный ответ, когда подходила твоя очередь. Она умудрялась левой рукой отстукивать ритм на собственном бедре, одновременно правой делая пометки и выкрикивая слова на там в свой черед. Когда самая маленькая девчонка выпалила свой ответ, все дружно покатились со смеху. Нелл не сразу поняла причину, и один из старших мальчиков, немножко успокоившись, пояснил ей, в чем дело, и Нелл расхохоталась в полный голос, и все вновь подхватили смех.

Потом она занялась с другой группой детей, а потом со следующей. Они каким-то образом понимали, что нужно просто немного подождать и ее внимание обязательно достанется всем, потому никто не мешал, когда она занималась с другими детьми. Бани постоянно приносил лакомства, поддерживая всеобщее бодрое настроение. Я наблюдал за происходящим со своего места за столом, пока, после беседы с неким стариком, Нелл не подозвала меня и не спросила, знаю ли я о церемонии болунта. Я не знал. Она сказала, что, по-видимому, это нечто вроде ваи. И этот старик, Чанта, однажды видел такой ритуал. Его мать из племени пинлау.

– Никогда не слышал, чтобы у пинлау или еще у кого-то были обряды типа ваи.

– Он был совсем маленьким мальчиком, когда видел это.

– Сколько ему было?

Нелл перевела вопрос. Старик покачал головой. Она повторила.

– Он думает, лет пять или шесть.

Я попытался прикинуть, сколько лет назад это было. Для местного жителя мужчина на редкость стар, лицо морщинистое, стянутое к центру, мочка левого уха лежит почти горизонтально на здоровенной шишке, выросшей на челюсти. Лысый, беззубый, на каждой руке осталось всего по два пальца, ему должно быть уже за девяносто. Старик сразу понял, что хотя слова произносит Нелл, но вопросы исходят от меня, и, отвечая, смотрел прямо мне в глаза. Взор ясный, никакой глаукомы, часто ослепляющей туземцев, даже детей.

– Это особая церемония?

– Да.

– Ее часто проводят?

– Я видел очень мало, – перевела Нелл. Она задала не мой вопрос, а спросила, что он видел. Я улыбнулся, она пожала плечами. Спросила еще раз.

Он не знал. Нелл напомнила, что так нельзя отвечать. Она наложила табу на такой ответ.

– Я помню совсем маленькие вещи.

– Какие маленькие вещи ты помнишь?

– Я видел юбку своей матери.

– Кто надел юбку твоей матери?

Чанта вдруг смутился.

– Скажите ему, что это обычное дело, – предложил я. – Скажите ему, что у киона это нормально.

Она передала мои слова, и Чанта озадаченно переводил свой ясный взгляд с нее на меня, решив, что мы шутим.

– Скажите, что это правда. Скажите, что я два года прожил с киона.

Недоверие только выросло. Он готов был отказаться от сказанного.

Нелл тщательно подбирала слова. Она говорила очень долго, то и дело указывая на меня, будто на учебную доску в лекционном зале. Временами переходила то на суровый, то на торжественный, то едва ли не на почтительный тон.

– Я видел своего отца и своего дядю в неправильной одежде, – проговорил он наконец.

– Можешь описать?

– Бусы из ракушек каури, перламутровые ожерелья, пояса, юбки из листьев. Такое носили девушки. В те времена.

– И что они делали в такой одежде, твои отец и дядя?

– Ходили по кругу.

– А потом?

– Продолжали ходить.

– А что делали люди, которые на них смотрели?

– Они смеялись.

– Они думали, это смешно?

– Очень смешно.

– А потом?

Он начал было говорить, но замолк. Мы уговорили его продолжить.

– А потом из кустов вышла моя мать. И моя тетка, и двоюродные сестры.

– А они как были одеты?

– Косточки в носу, краска, глина.

– Что они раскрасили?

– Лица, и грудь, и спину.

– Они были одеты как мужчины?

– Да.

– Как воины?

– Да.

– На них еще что-то было?

– Нет.

– Что еще они делали?

– Остальное я не видел.

– Почему?

– Я ушел.

– Почему?

Молчание. В глазах его дрогнула влага. Это явно было печальное воспоминание. Я подумал, что нам лучше остановиться.

– Что было надето на женщинах? – еще раз спросила Нелл.

Он молчал.

– Что было на женщинах?

– Я уже сказал.

– Разве ты все сказал?

Тишина.

– Они сделали что-то, что тебя огорчило?

– Пенисы из тыквы, – прошептал он. – У них были пенисы из тыквы. И я убежал. Я был маленький глупый мальчик. Я не понимал. И убежал.

– Женщины киона тоже такое на себя цепляют, – сказал я. – Это бывает очень странно и неприятно.

– Киона? – с облегчением переспросил Чанта. А потом засмеялся, прямо захохотал.

– Что тут смешного?

– Я был глупым мальчишкой. – И опять зашелся смехом. – У матери был пенис из тыквы, – радостно взвизгнул он, и лицо его совсем сплющилось, превратившись в пару влажных глаз над изгибом черных десен. Тело его будто освободилось от огромного давнего напряжения.

Нелл смеялась вместе с ним, а я не понимал, что сейчас произошло, кто именно задавал вопросы, на чьи вопросы ответили, как мы сумели вытянуть из него эту историю, хотя он определенно не желал ничего рассказывать, он ведь хранил эту тайну всю свою жизнь. Болунта. Они хотят поведать нам свои истории, сказала она однажды, только не знают как. У меня за плечами были годы учебы и годы полевой работы, но настоящее образование, метод настойчивых расспросов, который я применял на протяжении всей последующей научной деятельности, я получил именно тогда, с Нелл.

После обеда она собрала свою сумку.

– Пойдете по домам?

– Сегодня ненадолго. В соседние деревни не пойду, только в женские дома.

– Не стоит из-за меня менять свои планы. Я отыщу Канупа, поброжу с ним немного.

– Мне очень стыдно за Фена. Что он сбежал с вашим каноэ. И вы тут застряли.

– Я вовсе не застрял. Если бы я действительно хотел уехать, то нанял бы кого-нибудь отвезти меня. – Я невольно покраснел от собственной честности.

Она улыбалась. Она была так прекрасна – в драной рубахе навыпуск, мешковатых хлопковых штанах, с сумкой-билум[40] через плечо.

– Захватите с собой сигареты. – И с этими словами, все еще улыбаясь, ушла.

Кануп жаждал услышать все, что мне было известно про охотничьи планы Фена и Ксамбуна. Вот что все они думали – что Фен и Ксамбун отправились охотиться на диких кабанов. Он повел меня в заднюю комнату мужского дома, где, по его словам, мужчины обсуждали эту охотничью экспедицию. Я сел на толстую циновку и раздал сигареты, разом обзаведясь множеством друзей. Чанта тоже был там и хихикал всякий раз, как мы встречались глазами. Кануп старался переводить, но это был явно не его конек, и до меня доходили лишь обрывки длинной беседы. Сейчас, в отсутствие Ксамбуна, они говорили о нем гораздо свободнее. Кое-кто, конечно, чувствовал себя обиженным, что его не взяли на охоту, но в целом все склонялись к тому, что хорошо, что Ксамбун уехал. Его дух покинул его, говорили они, и странствует где-то; он не вернулся вместе с Ксамбуном. Прежде Ксамбун был человеком огня, а вернулся человеком пепла. Он теперь совсем другой, говорили мужчины, и он отправился на поиски своего духа, чтобы тот вернулся в тело. Они взывали к предкам, напевая их длинные имена, и к духам земли и воды. Я наблюдал, как страстно они молили богов о возвращении души Ксамбуна в его тело. Слезы струились сквозь сомкнутые веки, пот крупными каплями выступал на плечах. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь так молился обо мне, да и вообще хоть как-нибудь.

* * *

Я не слышал, как она вернулась. Печатал заметки за прошедший день.

– Люблю этот звук, – произнесла она из-за москитной сетки, и я подпрыгнул от неожиданности.

– Надеюсь, я вам не помешаю. Если не привожу свои материалы в порядок, они мгновенно превращаются в кашу.

– Мои тоже. – Очаровательная сияющая улыбка.

– Я почти закончил.

– Не спешите, работайте сколько нужно. Это все равно машинка Фена.

Она принесла из спальни вторую машинку. Поставила ее на соседний стол. Я старался не отвлекаться, но рядом, слева от меня под столом, ее ноги, ее пальцы заправляют в машинку новый лист, а губы чуть подрагивают, когда она перечитывает записи. А когда она неистово застучала по клавишам, звук сгустил и оформил мои собственные мысли, и наши машинки грянули в унисон. Я наблюдал, как она толкает рукой каретку в конце каждой строки. Изящный аппарат – перламутрово-металлический блеск, клавиши из слоновой кости, – но на одном из углов вмятина, и серебристая рукоятка надломлена.

Она выдернула лист, вставила другой.

– Не верится, что вы записываете конкретные слова.

Она протянула первую страницу. Никаких абзацев, практически без знаков препинания, узенькая лента полей. Тави сидит тихо веки опущены почти спит тело раскачивается и Мудама аккуратно выбирает вшей выбрасывая насекомых в огонь щелкая ногтями в прядях волос, концентрированная нежность любовь мир пьета.

Я перевел взгляд на собственные заметки. В свете беседы с Чантой и близости его родного племени пинлау к киона следует заключить, что по соседству существовали и другие племена, практиковавшие трансвеститские ритуалы.

– Вы пишете авангардный роман, – улыбнулся я.

– Я просто хочу иметь возможность мысленно вернуться в настоящий момент, когда спустя год буду это читать. То, что я думаю сейчас, к тому времени, возможно, перестанет иметь значение. Но если я смогу вспомнить чувство, которое переживала, сидя рядом с Мудама и Тави сегодня днем, я смогу припомнить и детали, которые не посчитала нужным записать.

Я попробовал ее способ. Описал Чанту, его опухоль, его беспалые руки, ясные влажные глаза. Записал все диалоги, что сумел вспомнить, которых оказалось гораздо больше, чем в моих рабочих записях, хотя мне казалось, что я фиксировал абсолютно все. Мне нравился звук двух печатных машинок – как будто мы дуэт, играющий особенную музыку. Я чувствовал себя частью чего-то важного, и моя работа имела значение и смысл. С ней я всегда чувствовал, что работа имеет смысл. А потом ее машинка умолкла, Нелл наблюдала за мной.

– Не останавливайтесь, – попросил я. – Ритм вашей пишущей машинки подстегивает мой мозг.

Закончив, мы ели сушеную рыбу и черствые саговые лепешки. Через дверной проем смотрели на длинные всполохи молний. Донесся рокот, который я принял за гром.

Она зажгла спираль от москитов, и мы сели в дверях, с кружками чая.

– Барабаны, – сказала она. – Ритмы Фена и Ксамбуна. Они желают им провести эту ночь в безопасности.

Я передал ей разговоры в мужском доме, рассказал об общих надеждах, что душа Ксамбуна вернется к нему. Мы слышали, как люди собираются вокруг барабанщиков. Внизу прошли женщины, а их дети плелись следом, и одна малышка держала в руках вязаную куколку. Наверное, Нелл подарила. За холмами на севере, там, где вскоре взойдет луна, продолжали полыхать зарницы. Казалось, мир наконец-то выделил и мне свой уголок.

Мы говорили о нашей схеме.

– Личность зависит от окружения, как и культура, – рассуждала она. – Определенные люди проявляют в других определенные черты. Разве нет? Будь у меня, к примеру, муж, который сказал бы: “Ритм твоей пишущей машинки подстегивает мой мозг”, я бы не стеснялась своего стремления работать. Мы не всегда замечаем, как другие люди формируют нас. Куда вы смотрите?

Я вообще никуда не смотрел. Я лишь старался не смотреть на нее. Луны не видно, и даже озеро заметно лишь при вспышках молнии. Но в воздухе чувствуется странное движение. Нечто вроде прохладного ветерка, тронувшего лицо и руки, но нет, это не ветер и даже не ветерок, просто воздух колыхнулся, как если бы в десяти футах от нас некто на мгновение приоткрыл дверцу холодильника. Я вытянул руку и как будто призвал его – порыв ветра ударил в ладонь. Деревья вздрогнули, трава на лужайке у дома зашелестела.

– Пойдемте на берег, вызовем дождь.

– Что?

– Пойдемте танцевать, как зуньи.

И она скатилась по лестнице и помчалась по тропинке к озеру. Я бросился следом. Ну конечно, а как же иначе.

Мы не знали правильных движений танца дождя, но смело импровизировали. Нелл сказала, что на языке зуньи дождь будет “ами”. Это было жульничество чистой воды, потому что дождь уже надвигался, атмосфера стремительно менялась, ветер трепал шевелюры высоких пальм над нашими головами и вздымал волны, небо почернело и опустилось. Но мы стучали пятками по песку и вопили “Ами! Ами!” и все прочие известные нам слова, обозначавшие дождь, влагу и воду, и внезапно стало еще темнее и холоднее, и ветер рассвирепел, и нас охватило предощущение дождя, реального дождя, за несколько мгновений до того, как он хлынул по-настоящему. Мы застыли, запрокинув лица к небу и широко раскинув руки. Крупные капли шлепались с чмоканьем, сбивая насекомых с нашей кожи и вдавливая их в землю.

По поверхности озера дождь так грохотал, что уши не сразу привыкли к этому рокоту. В сухой сезон не осознаешь множества скрытых природных сил, но сейчас звуки и запахи вернулись; цветы, корни, листья – взбаламученные, разбуженные ветром и влагой – мощной волной выдыхали свои ароматы. Даже само озеро, пронзаемое дождевыми струями, источало резкий торфяной запах. Нелл словно стала меньше ростом и моложе, я легко представил ее тринадцатилетней, девятилетней, маленькой девочкой с фермы в Пенсильвании, и меня хватало только на то, чтобы смотреть и смотреть на нее. Не соображая, что давно уже молчу.

– Думаю, нам нужно зайти, – сказала она.

Я решил, она имеет в виду домой, но она повернулась ко мне спиной и сняла рубашку, уронив ее на песок. И вошла в воду в бюстгальтере и коротких американских панталонах, великоватых в бедрах.

– Я не умею плавать, так что лучше бы вам составить мне компанию.

Я торопливо скинул штаны и рубашку. Вода оказалась теплее воздуха, и было такое чувство, что я впервые за два года принимаю ванну. Я погрузился по шею и растянулся на поверхности воды, а дождь барабанил по озеру, как по листу серебра.

Она действительно не умела плавать. Как я не заметил этого раньше? Я плавал вокруг нее, но она продолжала стоять в воде, балансируя на цыпочках. Как же я хотел предложить ей помощь, научить ее, взять на руки, как когда-то на речке Кэм брала меня на руки мать, почувствовать вес ее тела в своих руках, коснуться пальцами кромки ее лифчика, намокших и оттого почти прозрачных трусов, вздувшихся под поверхностью воды. Я так живо почувствовал это, даже не прикасаясь, что пришлось отплыть в сторонку, дабы скрыть эффект, а потом поскорее вернуться, чтобы сквозь шум дождя расслышать, что она говорит.

Дождь хлестал и когда мы бежали домой. Мы переоделись в сухое, каждый в темноте своей комнаты. Я выудил из моих запасов какое-то древнее австралийское печенье, и она пошутила, неужели я вечно голоден. Я напомнил, что вообще-то в два раза выше ее, что породило спор о разнице между нами в дюймах, а это привело к измерению роста у столба, отмечанию его зарубками с последующим высчитыванием разницы. Я придерживал мерную ленту, на пальцы, влажные от озерной воды, налипли крошки печенья. Семнадцать дюймов.

– По горизонтали кажется гораздо больше. А по вертикали совсем не так заметно, правда ведь?

Мы стояли у этого столба почти вплотную друг к другу, и она жульничала, приподнимаясь на цыпочки, и лицо радостно запрокинуто, и дождь шуршит по тростниковой крыше, и я не понимаю, как же поцеловать ее, если не взять на руки, чтобы поднести к губам. И она рассмеялась, как будто я произнес это вслух.

Мы вернулись на диван, и вдруг само собой вышло, что я рассказал ей про тетушку Дотти, и Нью-Форест, и про свое путешествие на Галапагосы в 1922-м.

– Отец надеялся, что это путешествие сделает из меня биолога, но единственно стоящим оказалось открытие, что моему телу комфортно в жарком влажном климате. В отличие от вашего. – Я едва удержался, чтобы не погладить нежно ее испещренную шрамами руку.

– По материнской линии я родом из самого сердца Пенсильвании, из семьи фермеров. Видели бы вы меня зимой. Холод придает мне сил и бодрости.

– Не уверен, что готов выдержать такое зрелище, – расхохотался я. Но солгал. Именно этого я хотел больше всего на свете.

Она рассказала про своих “картофельных” предков, о бегстве во время Великого Голода, и мне сразу пришли в голову строки из “Баллады про Отца Гиллигана” Йейтса, и в итоге мы по очереди читали стихи.

После войны я выучил наизусть почти всего Брука, и Оуэна, и Сассуна[41] и отчасти убедил себя, что это написано Джоном. Или Мартином, который и в самом деле писал стихи. Поэты военной поры слились в моей голове с образами братьев и моей собственной юностью, и я думал, что разревусь, дочитав до конца “Жестокость сердца”[42] и строчку про то, что слезы не бесконечны, но нет. За нас обоих плакала Нелл.

Я стараюсь как можно реже вспоминать эти моменты, потому что опять начну рвать душу на части из-за того, что просто не поцеловал эту женщину. Я думал, у нас есть время. Несмотря ни на что, я был уверен почему-то, что у нас есть время. Первая ошибка влюбленных. Возможно, их единственная ошибка. Время для тебя и время для меня[43], хотя я никогда не испытывал теплых чувств к Элиоту. Она была замужем. Она была беременна. И какое это в итоге имело бы значение? Что изменилось бы, поцелуй я ее тогда, тем вечером? Все. Ничего. Никто не знает.

Мы так и уснули, читая стихи. Кто их произносил и какие звучали строки, я не помню. А проснулись от того, что малыши Сема и Амини дергали нас за ноги.

25

Утро началось, как и предыдущее, с ребятни, толкавшейся у нее на коленях, с игры в ладошки и взрывов смеха. Бани принес кофе, и я сел работать за машинку Нелл. Несколько мальчишек подглядывали сквозь сетку. Чанта сегодня не явился, но я тщательно обдумал наш с ним разговор и набросал несколько вопросов для Текета, которые планировал задать по возвращении.

Чересчур рано и почему-то всех разом Нелл выдворила посетителей из дома.

– Что случилось? – спросил я.

– Ни одной матери, – сказала она. – Сегодня не пришло ни одной взрослой женщины. – Она уже собирала сумку. На ней было то самое голубое платье, в котором я впервые ее увидел. – Что-то происходит. В прошлом месяце было то же самое, но тогда они не впустили меня в дом. На этот раз я не позволю так легко от меня избавиться. К чаю вернусь. – И решительно вышла.

Фен тоже мог вернуться к чаю.

Несколько часов я провел среди груд книг и у книжных полок. Они притащили с собой громадную библиотеку, американские романы, о которых я вообще никогда не слышал, этнографические исследования, которые получили научные премии, а я о них не знал, книги по социологии и психологии с неизвестными именами авторов откуда-то из Калифорнии и Техаса. Целый мир, о существовании которого я едва догадывался. А еще у них была куча журналов. Я читал про выборы Рузвельта и загадочную штуку под названием циклотрон, ускоритель, который разгоняет элементарные частицы до миллиона электронвольт, и они расщепляются и образуют какой-то новый радий. Я бы читал весь день, но пришел Кануп и позвал меня на рыбалку.

Мы спустились к озеру. Небо прояснилось, и солнце палило, но на потрепанной грозой земле валялись поломанные ветки, листья, орехи и твердые незрелые фрукты. К лодке пришлось продираться сквозь завалы. По воде уже скользило множество каноэ, гребцами были одни мужчины. Я спросил, почему сегодня рыбачат мужчины, а не женщины.

Кануп усмехнулся и сказал, что женщины сегодня очень заняты. Он явно намекал на что-то, но впрямую говорить не стал.

– Женщины сегодня ненормальные, – вот все, что он сообщил.

Мы проверили сети и отправились на промысел. Мужчины там рождаются и растут, чтобы стать ремесленниками – гончарами, художниками, резчиками масок. Но при этом они, как я выяснил в тот день, поразительно скверные рыбаки. Они скандалили и обижались друг на друга. Неловкими пальцами рвали тонкую нить сетей. Они, похоже, не понимали, как устроены верши. Громкие вопли распугали всю рыбу. Я немало повеселился, наблюдая за ними, но все время присматривался к дальнему краю озера, откуда, из легкой мерцающей дымки, в любой момент могло появиться мое каноэ.

Я был рад, когда мы вернулись на берег, и готов был бежать к Нелл – пить с ней чай и наслаждаться тем немногим временем наедине, что оставалось. Но Кануп пожелал вымыть каноэ, которое, по его мнению, провоняло рыбой, при том что он ничегошеньки не поймал, и заодно заделать небольшую течь, а для этого надо было принести из его дома каучуковый сок. Проходя мимо дома Нелл, я окликнул ее, но никто не отозвался.

Мы увидели ее, возвратившись к каноэ. Она стояла в воде по щиколотку, приложив руки козырьком к глазам, и всматривалась в озерную даль. Заслышав голос Канупа, обернулась. Руки бессильно упали.

– Мне сказали, что вы уехали!

– Уехал?

– Да. Чанта сказал, уплыли в лодке.

– Я был на рыбалке с Канупом.

– Слава богу. – Она судорожно ухватила меня за рукава рубахи. – Я и вправду решила, что вы отправились их искать.

– Боюсь, что уже поздно.

Кануп занялся своим каноэ, но я не мог ему помочь, потому что Нелл меня не отпускала. Она все теребила ткань моей белой рубахи. Что-то с ней было не так.

– Я думала, вы уплыли к Бетт, – сказала она.

– К Бетт?

– Потому что у нее есть катер.

Я и забыл про Бетт и ее катер. И что рассказывал о ней Фену.

– Простите. – Она смеялась, но, казалось, вот-вот расплачется. Выпустила наконец мои рукава и нервно потерла ладонями лицо. – У меня был очень странный день, Бэнксон.

Я глаз не мог от нее отвести, как если бы она показывала фокус, вернее, раскрывала его секрет. В ней появилось что-то обнаженное и беззащитное, будто между нами уже многое произошло, будто время скакнуло вперед и мы уже стали любовниками.

– Что случилось?

– Пойдемте домой.

Я виновато пожал плечами, показывая Канупу, что не могу ему помочь. Но тогда ничто не могло разлучить меня с Нелл. Я снова затравленно посмотрел на горизонт. Пусто. Еще немного времени. И пошел за ней по тропинке.

Чай мы пить не стали. Она налила нам виски, и мы сели за кухонный стол, друг напротив друга.

– Не знаю, поверите ли вы.

– Конечно, поверю.

Она вдруг встала.

– Простите, сначала я должна это записать. – Заправила бумагу в машинку. Я ждал стрекота клавиш. Тишина. Она вернулась за стол. – Или, может, должна сначала рассказать вам. – Солидный глоток виски. У нее красивая шея, не тронутая тропическими язвами. Поставив стакан, она посмотрела мне прямо в глаза. – Если бы я рассказала такое Фену, он бы не поверил. Заявил бы, что я все выдумала или недо…

– Расскажите, Нелл.

– Свернув на женскую сторону, я немедленно это почувствовала. Такая же подозрительная, ненормальная тишина, как в тот раз, когда они меня не впустили. И сразу отправилась в крайний дом, над которым поднимался дым от трех очагов, а все окна были зашторены. Решительно вломилась, не спрашивая позволения, и в лицо ударила волна горячего вонючего влажного воздуха, эдакая зловонная парная. Я поперхнулась и высунула было нос за дверь глотнуть воздуха, но Малун втащила меня внутрь, отобрала корзинку и сказала, что здесь миньяна и они решили, что я могу остаться.

Миньяна. Нелл сказала, что никогда прежде не слышала этого слова. Когда глаза привыкли к темноте, она различила, что в очагах стоят сковородки, а на них в лужице воды готовятся какие-то округлые черные глыбы. Комната битком набита женщинами, их было гораздо больше, чем обычно, и ни одна не занималась работой – никто не плетет корзины, не штопает, даже младенцев никто не нянчит. Детей тут вообще не было. Одни женщины следили за сковородками на огне, другие лежали на циновках вдоль стен. Вдруг черные глыбы все разом оказались перевернуты. С громким стуком. Это были камни, округлые камни, разогревавшиеся в плоских керамических сосудах. Потом, оставив камни на месте, женщины отошли от очагов, каждая несла маленький горшочек, содержимое которого разогревала. У каждой, следившей за очагом, была партнерша из тех, что лежали на циновках. Старуха по имени Йепе подвела Нелл к циновке.

– Я хотела достать из корзинки блокнот, но она не разрешила, а велела мне лечь.

Йепе уселась рядом на корточки, неловко, путаясь в пуговицах, расстегнула ей платье. Потом окунула руки в горшок. А когда вынула, с них капало масло, и она опустила ладони на шею Нелл и начала массировать, медленно спускаясь ниже по спине, разминая, поглаживая; густо умащенные руки легко скользили по телу.

– И то же самое происходило на всех уложенных в ряд циновках, массаж становился все глубже, интенсивнее, быстрее, и женщины – вы должны понимать, что эти женщины абсолютно неизбалованны, они привычны к тяжелой работе; это мужчины у там имеют досуг, они сидят кружком, расписывая свои горшки, и сплетничают, – эти женщины начали стонать, вздыхать, утробно рычать.

Нелл встала за бутылкой виски, а вернувшись, села рядом со мной, наполнила наши стаканы и поставила ноги на перекладину моего стула.

– Уверены, что готовы слушать дальше?

– Абсолютно.

Массаж стал эротическим. Руки Йепе скользнули под ее тело, обхватили груди, и пальцы теребили соски, а потом руки переместились на ягодицы и с силой тискали плоть, и пальцы прижимались к анусу. Лежащие женщины уже кричали в полный голос, тела их тянулись к ласкающим рукам. Некоторые пытались дотронуться до своей промежности или перевернуться на спину, но им не позволяли этого сделать. Бо нан, воскликнул кто-то. “Не сейчас”. Йепе вернулась к своему очагу и раздвоенной палкой вынула камень из сковороды, переложила на кусок коры и принесла к циновке. Все лежавшие женщины одновременно перевернулись. Они страстно вскрикивали, пока камни смазывали маслом.

– Ну, остальное можете представить, – усмехнулась она.

– Не могу. У меня очень слабое воображение.

– Йепе положила камень вот сюда, – она расстегнула несколько белых пуговиц на своем голубом платье и прижала мою ладонь к своему животу, – и медленно двигала его по кругу.

Кожа ее была все еще теплой, все еще маслянистой. Медленно и осторожно моя ладонь описывала круги по ее подтянутому животу, но мечтал я коснуться каждого кусочка, каждой клеточки ее тела, ощутить ее всю. И чтобы она всем телом прижалась ко мне.

– Постепенно она двигала камень все выше, выше, до ключиц.

Моя рука следовала за ее словами, слегка задев по пути груди (сегодня без лифчика), которые оказались полнее, чем я предполагал, пару раз скользнула вдоль ключиц.

– И опять вниз, туда-сюда прямо по соскам.

Она смотрела прямо на меня. А я на нее. Мы не отводили глаз. Как часто женское наслаждение оставалось для меня тайной, – это эфемерное нечто, которое ты должен уловить, и она сама не может объяснить, где его искать, как сделать лучше, чем удалось тебе.

– А потом она перевернула камень на ребро и провела им вниз…

Я поцеловал ее. Или, как потом утверждала Нелл, напрыгнул на нее. Я не мог обнять ее всю. Не помню, как мы раздевались, кто кого раздевал, но вот мы уже нагишом, и смеемся своим неловким движениям, и жадно обнимаем друг друга, и, потянувшись рукой вниз, она нащупала меня, и улыбнулась, и сказала, что, конечно, не совсем камень, но вполне подойдет.

– Ох, какое же облегчение, – сказала она, когда мы лежали, прилипнув друг к другу, все в раздавленных жучках и пыли.

– Что именно?

– Помнишь слона в больших ботинках?

– Чернильное пятно?

– Это карточка про секс. Предполагалось, что ты увидишь там нечто сексуальное. А ты сказал слон – в больших башмаках. Я встревожилась. Послушай-ка.

Звуки доносились отовсюду – с берега, с огородов, с поля за женской дорогой.

Если бы не знал, я бы ни за что не догадался, что это человеческие голоса.

– Сегодня у всех много секса, – вздохнула она. – Мужчины явно побаиваются камней. В ночь миньяны им необходимо убедиться, что их женщины по-прежнему их хотят.

– Так убеди меня.

* * *

Той ночью мы не спали. Мы перебрались на мою циновку и разговаривали, и прижимались друг к другу всем телом. Она рассказала, что там верят, будто любовь живет в животе, и когда переживают сердечные муки, то страдальчески держатся за живот. “Ты в моем животе” – самое сокровенное признание в любви.

Мы знали, что в любой момент может вернуться Фен, но это было неважно.

– Мумбаньо убивают новорожденных близнецов, – ближе к утру сказала она, – потому что двое детей получаются от двух разных любовников.

И это был единственный раз, когда она упомянула о нем и о своей беременности.

Мы не слышали, как пришел Бани. Он, должно быть, уже некоторое время стоял рядом, давая нашим душам время вернуться в тело, потому что когда он принялся нас будить, голос звучал встревоженно.

– Нелл-Нелл! – Губы касались полупрозрачной сетки. – Фен ди лам. Мирба тун.

Она подскочила, как будто укушенная змеей. Бани скатился по лестнице вниз.

– Он на середине озера.

– Твою ж мать.

– Вот именно, – ехидно поддакнула она. Я погладил ее спину, пока она рылась в поисках платья, и она замерла и поцеловала меня, и я, болван, поверил, что все будет хорошо.

Не стоило особенно спешить. Когда мы появились на берегу, лодка все еще была далеко. Можно было задержаться в постели, еще разок заняться любовью.

– Он слишком рано выключил мотор. – Сейчас я готов был подловить его на любой оплошности. – На таком расстоянии шум все равно никому бы не помешал. – Но я подозревал, что он просто хотел застать нас врасплох.

Нелл прикрывала глаза ладонью, хотя утро выдалось вовсе не ясным. Казалось, что на низком, металлического цвета небе вообще никогда не бывает солнца. Дождя не было, но мы словно вдыхали воду. Я хотел, чтобы она протянула ко мне руку, заявила права на меня, но она застыла, как сурикат, не отводя взгляда от лодки, все еще пятнышком мелькавшей вдали, очень медленно приближавшейся к берегу. Я коснулся ее шеи сзади, там, где короткие волоски выбились из косы. И я чувствовал себя настолько открытым и беззащитным, насколько вообще способен человек.

– Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы ему не досталась эта флейта, – проговорила Нелл.

Фигуры в лодке обозначились четче: одна сидит на корме, другая стоит посередине. Но все еще слишком далеко. Я хотел вернуться с ней в постель и негодовал, что мы стоим тут и ждем, пока он заберет ее у меня вновь. И я злился на Бани, который украл у нас эти последние минуты, пусть даже Фен мог бы застать ее в моих объятиях.

Бани с другими мальчишками резвились дальше по берегу, они громко обсуждали что-то и грубовато смеялись, вспоминая наверняка минувшую ночь, репетируя свои байки для Ксамбуна.

Нелл щурилась. Она забыла свои очки.

– Что ты видишь? – спросила она. – Мальчишки говорят, охота была удачной. Говорят, везут что-то крупное, кабана или антилопу.

Сначала и мне так показалось: отличная охота, туша зверя свешивается через борт моего каноэ.

А потом один из приятелей Бани страшно закричал. И я увидел то, что видел он.

Стоящая фигура посередине – это был не человек, а длинный толстый шест, фигура на корме, с веслом – это Фен, а то, что лежало на носу лодки и издалека выглядело тушей мертвого животного, – Ксамбун, завернутый в кусок ткани.

– Что там, Эндрю? – взмолилась Нелл. И это был единственный раз, когда она назвала меня по имени.

Я сгреб ее в объятия и зашептал на ухо. Крики позади нас звучали все громче, и конца краю им не было. Борта моего каноэ были измазаны кровью. Когда лодка подплыла ближе, Бани с мальчиками ринулись в воду, по самую шею, к Ксамбуну. Они подняли его тело и на вытянутых руках понесли к земле.

Фен все повторял и повторял одни и те же слова: Фуа ненгаина фил. Я не знал, что это значит. А вокруг брызги, и плеск, и плач, и горестные вопли, и тело Ксамбуна передали дико взвывшей Малун, которая уже прибежала на берег. Она осела на песок рядом с телом сына, кровь не текла больше в его жилах, и кожа обрела цвет выброшенной на берег коряги. Нелл с трудом оторвалась от меня и подошла к Малун, обвила руками, но та оттолкнула ее. Она стонала и причитала, и капли слез, слюны и пота разлетались во все стороны, она остервенело трясла Ксамбуна, как будто надеялась, что еще немного – и ей хватит сил повернуть вселенную вспять.

Фен присел на мелководье рядом с Нелл. Он осунулся, лицо походило на лезвие, разрезающее пространство, лоб бледный и чистый, но все остальное в пятнах крови. И рубаха спереди тоже.

– Фуа ненгаина фил, – кричал он людям, будто все еще из лодки в сотне ярдов от них. Он обращался прямо к Малун, и слезы оставляли бледные дорожки в засохшей корке крови на его лице.

Малун, заметив его, взвизгнула, как подстреленное животное. Двумя руками с силой отпихнула его от тела сына.

– Я не виноват, Нелл. Они подкарауливали нас. Колекамбан со своими людьми выследил нас.

Я разглядел раны от стрел: одна в висок, одна в грудь. Чистые, точные выстрелы.

Все больше людей скапливалось на берегу, нас окружали, кольцо сжималось, все хотели ближе подобраться к Ксамбуну. Я начал задыхаться. Откуда-то из-за спин донесся рокот барабана, жуткий, грозный, тоскливый погребальный ритм, такой громкий, что слышен был не только каждому из людей, но и духам озера. Звук встряхнул меня.

Я присел на корточки рядом с Феном.

– Они тебя видели?

Он повернул ко мне чумазую маску своего лица и криво ухмыльнулся:

– Нет! Меня никто не видел. Я был невидимкой. – И к Нелл: – Я использовал заклинание и был невидим.

Но Нелл все пыталась дотянуться до Малун, удержать, успокоить, унять ее истерику.

– Они видели, что ты забрал флейту? – продолжал я допрашивать Фена.

– Они меня не заметили. Только Ксамбуна.

– Если они засекли вас обоих, они явятся за тобой.

– Они не видели меня, Бэнксон. Нелли, – он обхватил ее лицо обеими руками и развернул к себе, – Нелли, прости. – Голова поникла и прижалась к ее груди, и раздались глухие рыдания, которых никто в этом хаосе не расслышал.

Протиснувшись сквозь людское кольцо, я поймал свою лодку, которая медленно дрейфовала вдоль берега. Подтащил ее поближе к началу тропинки, ведущей к дому. Флейта, завернутая в полотенца, была сверху обвязана бечевкой от рукописи Хелен. Сама флейта была здоровенная, толщиной с мужское бедро. Я вытащил ее, потом перевернул лодку дном вверх. Кровь и вода хлынули на песок. Вернув лодку в нормальное положение, я выпрямился, но тут голова закружилась, и я опустился на землю. Вокруг бушевало горе, люди рыдали, причитали, напевали заклинания, собравшись маленькими группками там и сям по берегу; кожа женщин все еще масляно поблескивала после вчерашнего.

К моему каноэ подошли несколько мужчин, которых я не узнал, старики, уже покрывшие свои тела ритуальной погребальной глиной. Один из них разглядывал мотор – издалека, не прикасаясь, чтобы ненароком не завелся, но еще двое направились прямиком к флейте и принялись дергать за бечевку.

Фен выкрикнул что-то и бросился к ним.

– Господи, Бэнксон, не позволяйте им прикасаться к этой штуке. – Он дотянулся до верхнего узла, но мужчины уже почти развязали его. Фен одной рукой тянул к себе флейту, а другой пытался отпихнуть мужчин.

– Осторожнее, Фен. Вот сейчас будь начеку, – тихо проговорил я.

Самый крепкий из мужчин начал задавать вопросы, один за другим, страстно, настойчиво, но очень внимательно и дотошно. Фен отвечал сдержанно и печально. В какой-то момент он сорвался и, похоже, пустился в долгие извинения. Мужчина нетерпеливо перебил Фена, вскинул руку и указал на флейту. Фен отказал. Он повторил требование, и Фен отказал гораздо более жестко, что положило конец беседе.

Когда они ушли, Фен сказал:

– Они хотят похоронить флейту вместе с Ксамбуном.

– Мне кажется, это самое меньшее, что вы можете для них сделать, учитывая…

– Зарыть в землю, чтобы она сгнила? После всего, что я пережил?

– Сейчас не время огорчать их.

– Ах, говорите, сейчас не время? – ядовито передразнил он. – Вы теперь что, и в обычаях моего племени специалист?

– Человека убили, Фен.

– Просто не лезь в это дело, Бэнксон, ладно? Хоть раз в жизни можешь? – И, ухватив флейту, он неловко поволок ее к дому.

А трое стариков уже шли по берегу к большой группе мужчин, собравшихся вокруг барабана. Дробь стихла, едва музыканты услышали, что сказали им покрытые траурным пеплом старики.

Я понимал, что происходит. Постепенно все осознают, что это была вовсе не охота, а кража, на которую Фен подбил Ксамбуна, и теперь Фен не желает разделить трофей с духом Ксамбуна. Без флейты дух Ксамбуна не найдет покоя и будет мстить всей деревне. Они должны были заполучить флейту, я видел это в их глазах. И, возможно, это лишь малая часть того, что им предстоит сделать, чтобы отомстить за смерть Ксамбуна.

Я протолкался к Нелл.

Она сидела, прикрыв глаза. Малун затихла и позволила Нелл гладить ее спину.

– Нам нужно идти. Нам немедленно нужно убираться отсюда, – прошептал я, касаясь губами ее волос, а щекой прижимаясь к виску. – Пойдем. Быстро.

Она ответила, не открывая глаз:

– Нет, невозможно. Не сейчас. Не так.

– Послушай, – я взял ее за руки, – нам срочно нужно грузиться в каноэ и уплывать отсюда.

Она вырвалась из моих рук.

– Никуда я не пойду. Я не брошу ее.

– Это опасно, Нелл. Для всех нас.

– Я знаю этих людей. Они не причинят нам вреда. Это не твои киона.

– Они хотят забрать флейту.

– Так отдайте им ее.

– Он никогда не отдаст им эту штуку, Нелл. Он скорее умрет.

– Мы не можем взять и сбежать. Это мой народ. – Голос дрогнул. Она поняла. Она все знала о мстительности их божеств – и лютом чувстве собственности Фена.

Маленькое лицо в песке и крови, и, казалось, никто никогда в жизни не злил ее больше, чем я и мой здравый смысл. Она еще некоторое время упиралась, но потом я все же взял ее за руку и повел в сторону дома.

Люди все тянулись и тянулись к берегу. Я видел Чанту, и Канупа, и маленького Лукво, который оплакивал своего брата. Но никто нас не остановил. Мужчины, сидевшие рядом с барабанщиками, проводили нас взглядами, но следом не пошли.

Фен сидел в кресле, прижав к себе флейту. Нелл сразу направилась в спальню. Он подскочил и бросился за ней.

– Не входи сюда.

– Нелл, мне нужно тебе кое-что сказать.

– Нет.

– Я разговаривал с Абапенамо. Они сами отдали ее мне. Эта флейта – подарок. Она по праву моя.

– Ты думаешь, мне интересно, кому она сейчас принадлежит? Из-за нее убили человека, Фен. Ксамбун мертв.

– Понимаю, Нелли. Понимаю. – Опустившись на пол, он обнял ее колени.

Меня затрясло от отвращения и ненависти.

– Вставай, Фен, – бросил я через москитную сетку. – Собирай вещи. Мы уезжаем.

Я перегнал каноэ на маленький пляж, где они меня дожидались. Мы погрузили мои чемоданы, их саквояжи и маленький сундук. Ее очки я нашел на своей циновке и передал ей потихоньку, пока Фен не видел. Она молча, никак не поблагодарив, надела их и обернулась к другому пляжу, где к этому моменту собралась уже вся деревня.

– Не привлекайте внимания, – тихо предостерег я. – Просто садитесь в лодку.

Фен и его флейта уже заняли свое место.

– Знаете, бензин-то кончился, – сообщил он, как будто в этом я был виноват. – Большую часть пути обратно мне пришлось грести.

“Отлично, – подумал я. – А я смог больше времени провести с твоей женой”.

– У меня есть запасная канистра, – сказал я. – Ты забыл ее, когда угонял мою лодку.

Я подсоединил шланг к новой канистре и включил насос. Мотор завелся с первой попытки. Несколько головок на пляже вскинулись и обернулись к нам. Только дети, игравшие у воды, расслышали звук мотора.

– Байа бан! – закричала с отмели маленькая Амини.

Нелл приподнялась и тихим, надтреснутым голосом отозвалась:

– Байа бан!

– Байа бан!

– Байа бан! – кричала Нелл.

Я хотел удержать ее, но, кажется, мужчины с барабанами не слышали ее за грохотом и общей суматохой.

Длинной певучей трелью звучало очередное длинное имя, которое Нелл адресовала в ответ каждому малышу, вспоминая имя его клана, имена предков с материнской и отцовской сторон, пока слова не иссякли и не превратились в бессвязные рыдания. Малыши зашли в озеро поглубже и весело плескали в нас водой, выкрикивая слова, которых я не мог понять, пока мы плыли мимо.

Уплывайте. Возвращайтесь к своим прекрасным танцам и прекрасным церемониям. А мы будем хоронить своих умерших.

Само небо казалось таким гнетущим, таким мрачным. На миг я полностью утратил чувство направления, не понимал, куда вести каноэ, как найти путь к реке. Потом вспомнил про канал между холмами, прибавил газу, и мотор взревел во весь голос. Нос каноэ приподнялся, лодка чуть накренилась и стремительно заскользила по черной поверхности озера.

Добравшись до Сепика, мы пересели на первый же подвернувшийся катер. Это было судно с миссионерами из Глазго, намеревавшимися распространить себя и свою веру по всему региону. Увидев нас, они несколько опешили, их искренняя решимость заметно поколебалась. “Вы что, вернулись с войны, а?” – пробормотал кто-то, и едва мы взобрались на борт, как они смущенно отступили подальше.

Впрочем, мы не дали им возможности вступить в разговор, хотя один из них купил мое каноэ и мотор, предложив заведомо больше настоящей цены. Нелл уговаривала не продавать и сразу вернуться к киона. Но я был твердо намерен отправиться с ними в Сидней, и мне нужны были деньги. Пока Фен договаривался с капитаном насчет остальных вещей, которые нужно было забрать, я сказал Нелл, что готов следовать за ней до Нью-Йорка, если она позволит. Она опустила глаза, но тут вернулся Фен и плюхнулся на сиденье рядом, прежде чем она успела ответить.

26

В Сиднее мы поселились в “Черном опале” на Джордж-стрит. Нелл настояла на отдельной комнате. Клерк записал нас – Нелл Стоун, Эндрю Бэнксон, Шайлер Фенвик, и мне приятно было видеть их имена раздельно и видеть, как Нелл получила свои отдельные ключи, номер 319, этажом выше наших с Феном комнат.

Даже не приняв душ с дороги, мы сходили в “Банк Содружества”, а потом в контору “Уайт Стар”, где Нелл и Фен забронировали два билета до Нью-Йорка. Я надеялся, что им придется ждать свободных мест несколько недель, но из-за кризиса экономики, как сказал служащий конторы, лайнеры ходят полупустыми. И через четыре дня отплывает “Калгарик”. Бумажные деньги на стойке казались ненастоящими. Электрический вентилятор овевал ласковым ветерком, хотя день выдался довольно прохладным, и Нелл надела свитер поверх платья, сразу став похожей на юную студентку. Все было неправильно: этот вентилятор, мраморные полы, прическа клерка, его дурацкий галстук, запах начищенной кожи и мятных леденцов. Я хотел взять билет на то же судно. Хотел разорвать к чертям ее билет и увезти ее с собой к киона.

Не в силах вернуться в непроницаемые стены “Черного опала”, не в силах сидеть в ресторане, мы гуляли. Я приучал себя к шуму, обуви, автомобилям, к сотням одутловатых розовых морд, лающих на австралийском английском, который вдруг стал омерзительным на слух. Даже вывески магазинов и рекламные щиты наводили тоску. МАДАМ, ВОТ ОН, ВАШ ГАЗОВЫЙ ХОЛОДИЛЬНИК. ЛУЧШИЕ НА СВЕТЕ ВЕЩИ УПАКОВАНЫ В ЦЕЛЛОФАН. Тем не менее я заставлял себя прочесть каждое.

Такое же чувство, когда привычное кажется странным и неприятным, я, вернувшись из своей первой экспедиции, смаковал. На этот раз оно оказалось паршивым. Я никогда раньше не замечал, что такие улицы могли соорудить только аморальные трусы для таких же, как они, – для людей, которые делают деньги на каучуке или сахаре, меди или стали в дальних краях, потом возвращаются сюда, где никто не задает лишних вопросов, не подвергает сомнению их методы, их обращение с рабочими, их алчность. И нам троим, как и тем воротилам, никто не предъявит обвинений. Никто никогда не спросит, как так вышло, что из-за нас был убит человек.

Прежде чем Фен успел разобраться с номерами, я выбрал комнату 219, под комнатой Нелл. Наутро, едва услышав, как ее дверь открылась и закрылась, я торопливо оделся и поспешил в обеденный зал. Завтрак еще не сервировали, и в углу пустого зала сидела одна Нелл, держа чашку с чаем обеими руками, как кокосовую скорлупу. Я сел напротив. Мы оба не спали ночью.

– Вне комнаты ничуть не лучше, чем внутри нее, – вздохнула она.

Я так много хотел сказать. Хотел вместе с ней осознать, что произошло, как мы допустили, чтобы это случилось, почему мы позволили этому случиться. Хотел признаться, что Фен с самого начала откровенно заявлял, что охотится за этой флейтой, а я ничего не сделал, чтобы его остановить, но лишь воспользовался его отсутствием. Но я хотел сказать все это, лежа рядом с ней и обнимая ее.

– Надо было сразу броситься в погоню, как только я увидел записку.

– Ты бы все равно его не догнал. – Она водила пальцем по ободку чашки. – И в любом случае не смог бы его остановить. – На ней опять был свитер. И она до сих пор не взглянула на меня.

– Я хотел быть с тобой, вдвоем, – признался я. – Ничего в своей жизни я не хотел сильнее, – произнес я вслух и сам вздрогнул от пронзительной истины этих слов. Она не ответила, и я добавил: – Я не могу сожалеть о cлучившемся. Это было прекрасно.

– Это стоило человеческой жизни?

– Что стоило человеческой жизни? – Фен возник в дверях позади меня.

– Твоя флейта, – угрюмо бросила Нелл.

Он нахмурился, словно ему нагрубил дерзкий ребенок, и велел официанту принести стул. Он был свеж, чисто выбрит и благоухал Западом.

И мы вновь отправились бродить по городу. Заглянули в художественную галерею Нового Южного Уэльса. Посмотрели акварели Джулиана Эштона[44] и новую выставку рисунков аборигенов на древесной коре. Сели в кафе, где столики стояли на улице, как на обложке “Нью-Йоркера”. Заказали блюда, которых не пробовали уже несколько лет, – телятину, “валлийского кролика”, спагетти. Но сумели проглотить лишь по несколько кусочков.

На обратном пути в “Черный опал” я заметил, что Нелл прихрамывает сильнее.

– Это не из-за колена, – ответила она на мой взгляд. – Я два года не носила эти туфли.

Мы проходили мимо аптеки, я отстал и нырнул внутрь. Девушка за прилавком была наполовину аборигенкой, редкость для торговцев в Сиднее в то время. Она молча протянула мне коробочку.

– Думаю, я в состоянии заплатить за пластырь для своей жены. – Фен грубо оттеснил меня от прилавка.

Клерк в отеле передал нам записку: Клэр Айнс, антрополог из Университета Сиднея, приглашала на ужин.

– Откуда она узнала, что мы здесь? – удивилась Нелл.

– Я вчера звонил ей, – сказал Фен.

Он хотел рассказать ей о флейте.

– Ужин? Как мы можем идти на ужин, Фен?

– В двух шагах отсюда есть модный магазин, мисс, – услужливо сообщил клерк. – Парикмахерская напротив. Успеете прихорошиться.

В Дабл-Бэй, над пляжем Редлиф, где жили Клэр с мужем, нас доставило такси.

– Шикарный шик. – Фен в восторге высунулся в окно, разглядывая громадные дома прямо у воды. Засунулся обратно. – Клэр здорово преуспела. За кого она вышла?

– За владельца рудника, полагаю. Серебряного или медного. – Это была первая фраза, произнесенная Нелл с момента, как мы получили приглашение.

Фен ухмыльнулся, глядя на меня:

– Бэнксон не любит, когда колонизаторы сознаются, откуда им привалили денежки.

Обед был не торжественным, девять человек за небольшим столом, кажется, в гостиной. Огромная столовая в другой части дома чересчур велика, как нам пояснили, для четырех пар и англичанина-приживалы. Мой статус никому не был понятен. Я вроде бы не возвращался домой; я не закончил свои полевые исследования. Мы никак это не обсудили заранее. И вдруг тот простой факт, что я живу как бы при них без всяких к тому оснований, стал очевиден даже нам самим. Я, наверное, всю дорогу ждал, что Фен внезапно возмутится: “А вы-то что здесь делаете, Бэнксон? Почему, черт побери, не оставите нас в покое?” Потому что единственной причиной моего присутствия, о которой он знал не хуже меня, было то, что я влюблен в его жену. Он мог вызвать меня на дуэль, мог сделать это прямо здесь, в доме Айнсов, при свидетелях, но вместо этого Фен сказал:

– Бэнксон болен. У него перемежающаяся лихорадка. Мы решили, что ему нужно показаться врачу.

Последовало долгое обсуждение сиднейских врачей и кто из них лучше разбирается в загадочных тропических болезнях. Фен постепенно перевел разговор на наше “открытие”, как он его назвал, нашу схему, и большую часть вечера мы распределяли по схеме гостей и общих знакомых, которых обнаружилось довольно много. Мужчина с пышными усами знал, например, Бетт по проекту, над которым они работали в Рабауле; еще один изучал зоологию с моим отцом в Кембридже. Клэр, казалось, знала по именам всех антропологов и восполняла пропущенное нами, пересказывая цеховые сплетни трех разных стран.

Фен блистал в новой компании, сыпал байками из жизни мумбаньо, которыми раньше забавлял меня. Я смотрел, как он изящно покачивает бокал с вином, ест креветок серебряной вилочкой для устриц, прикуривает от зажигалки с гравировкой, – и этого человека я видел в полном дерьме, рыдавшим в каноэ, залитом чужой кровью. Тогда я понял, что все угрызения совести, которые он нам демонстрировал, это чистой воды театр. Он был человеком, который стремился урвать в жизни лучшие куски, получить все доступные удовольствия. Он просто использовал наши с Нелл растерянность и наивность.

Меня усадили рядом с миссис Изабель Свейл. Ее муж по имени Артур к нашему приезду уже надрался, впал в афазический ступор и участвовал в беседе примерно так же, как участвует в теннисной партии пес, бегающий за мячиком. Миссис Свейл изводила меня вопросами о киона, не слушая ответов, так что ее несвязный допрос никак нельзя было считать беседой. Ее левая нога, выскользнув в разрез платья, придвигалась все ближе и ко времени подачи десерта прижалась к моей. Все ее действия – то, как она приникала губами к моему уху, как запрокидывала голову в приступе беспричинного смеха, как изучала темные полоски под моими ногтями, – должны были показать остальным присутствующим, что между нами возникла внезапная глубокая связь. Нелл бросила на меня пару испепеляющих взглядов, и мне было приятно увидеть на ее лице хоть какое-то чувство по отношению ко мне. На другом конце стола Фен о чем-то шептался с Клэр Айнс.

После ужина полковник Айнс пригласил мужчин полюбоваться коллекцией старинного оружия, а Клэр повела женщин в патио на digestifs. Я чуть отстал и услышал, как Фен, понизив голос, рассказывает полковнику, что в его распоряжении оказался редкий артефакт, но потом я свернул за угол. В узком коридорчике перед кухней я ухватил Нелл за запястье, останавливая.

– Цивилизация тебе на пользу, ты очень галантен, особенно с женщинами, – сказала она. – Гораздо больше, чем требуют приличия.

– Прошу тебя, давай оставим эти игры.

Лицо ее побледнело и осунулось, в точности как при нашей первой встрече.

– Останься со мной, – взмолился я. – Останься со мной, и вернемся вместе к киона. Останься со мной, и мы уедем в Англию. Останься со мной, и мы уедем. Куда захочешь. На Фиджи, – в отчаянии лепетал я. – На Бали.

– У меня из головы не выходит, как мы думали, когда впервые появились там, что Ксамбун – это их бог, дух. Некий могущественный погибший предок. А теперь так оно и есть. – Она попыталась продолжить, но всхлипнула и прижалась ко мне.

Я обнимал ее, пока она плакала. Гладил по волосам, распущенным и слегка спутанным.

– Останься со мной. Или позволь мне поехать с тобой.

Она потянула мою голову вниз, поцеловать. Губы теплые. Чуть соленые.

– Я люблю тебя, – прошептала она прямо в мои губы. Но это означало “нет”.

На обратном пути в город она молчала и, не сказав ни одному из нас ни слова, отправилась сразу в свою комнату.

Фен помахал бутылкой коньяку, которую вручил ему полковник:

– Выпьем по маленькой? Чтобы уснуть.

Я сомневался, что у него проблемы со сном, но все же пошел в его номер. Отчего-то в глубине души надеялся, что мы могли бы во всем разобраться. В подобной ситуации мужчина киона предлагает сопернику несколько дротиков, топор, немного орехов бетеля – и жена его.

Комната Фена была точной копией моей, только по другую сторону холла. Те же зеленые стены и вязаное белое покрывало на единственной кровати. Он налил коньяк в два стакана, стоявшие на подносе у кровати, протянул мне один.

Раскрытые саквояжи и остальное барахло валялись у окна, но флейты среди вещей не видно. В комнате не было гардероба и шкафов, а в ящик маленького комода у дверей она бы не поместилась.

– Она под кроватью, – поставив стакан, он выкатил флейту. По-прежнему завернута в тряпье и перевязана бечевкой, но уже небрежно, как будто он устал бесконечно ее упаковывать и распаковывать. – Она бесподобна, Бэнксон. Еще великолепнее, чем я запомнил. И вся покрыта символами. – Он наклонился развязать.

– Нет. Не надо. Я не хочу ее видеть.

– Да нет же, хотите.

Он был прав. Хотел. Хотел убедиться, что он лжец. Изолированное, отталкивающе отвратительное племя мумбаньо и логографическая письменность? Невозможно. Но как бы мне ни хотелось уличить его, я не доставлю ему удовольствия продемонстрировать мне трофей.

– Нет, Фен.

– Как пожелаете. Тогда дожидайтесь, пока эта штука окажется под стеклом. Клэр и полковник считают, что я смогу выбрать любой музей, когда буду готов расстаться с ней. – Он уселся на кровать, махнул в сторону черного стула у стены: – Двигайтесь ближе.

Спеленутая флейта лежала на полу между нами. Я прикончил свой коньяк махом, в два глотка. Собрался встать и уйти, но Фен заново наполнил мой стакан, прежде чем я успел двинуться с места.

– Я не украл ее, – серьезно проговорил он. – Мне передали ее на специальной церемонии за два дня до нашего отъезда. Научили, как заботиться о ней, как кормить ее, и как раз когда я подносил к ее рту кусочек сухой рыбы, я и заметил вырезанные письмена. Абапенамо сказал, что только великий человек достоин познать их. Я спросил, великий ли я человек, и он сказал – да. А потом встрял Колекамбан со своими тремя братьями. Он заявил, что флейта всегда принадлежала их клану, а не Абапенамо, а потом схватил ее и унес. Люди Абапенамо хотели броситься в погоню, но я понимал, что добром это не кончится. И остановил их. Я сохранил мир. Сын Абапенамо рассказал, куда Колекамбан унес флейту, и я понял, что смогу вернуться за ней. Я знал, что не в состоянии уехать без нее. Нельзя просто так бросить фрагмент культурной мозаики. Но я хотел вернуть ее мирным путем, никому не причиняя вреда.

Ощущение бесславного провала этого плана повисло в комнате. Я вспоминал, как он сначала предлагал мне стать партнером в его затее, рискнуть жизнью ради его авантюры. Ведь это мой труп мог лежать в каноэ.

– Почему они не стреляли в вас, Фен?

– Я же сказал. Я применил заклинание добу.

– Фен.

Он определенно хотел убедить меня в этом, но еще больше стремился просто поддержать мой интерес к нему. Он был как маленький мальчик, который не хочет оставаться один в темноте.

– Думаю, Ксамбун хотел умереть, – сказал он. – Думаю, он искал смерти.

– Что?

– Первую ночь мы провели в джунглях недалеко от деревни. Я проснулся и увидел, что у него в руках мой револьвер.

– Он во что-то целился?

– Нет, просто держал в руках. Вряд ли он хотел убить меня. Скорее, собирался с духом, чтобы застрелиться. Я убрал револьвер подальше и больше не доставал его. Мы нашли нужную тропинку и дождались, пока солнце сядет. Он двигался бесшумно и скрытно – наверное, и впрямь был выдающимся охотником, – а когда мы заполучили флейту, он внезапно стал беспечен, как будто хотел, чтобы нас обнаружили. От деревни мы были на приличном расстоянии, но собаки нас учуяли. Я знал, что все равно надо добраться до каноэ, и мы так и сделали, но он отказался лечь на дно. Начал орать какую-то чушь, и мне стоило бы силой повалить и угомонить его, но нужно было завести мотор и вытаскивать нас оттуда поскорее. Не понимаю. Я ведь обещал ему четверть выручки от продажи этой штуки.

Я не знал, чему здесь верить. И какая вообще разница. Ксамбун мертв. Лайнер “Калгарик” отходит завтра в полдень.

Нужно было встать с этого черного стула.

– Я видел тебя на берегу с ней, – сказал он. – Я знал, что это произойдет. Я не идиот. Ты знал, что я уйду, а я знал, что ты не будешь меня останавливать. Но тебе не удастся заполучить Нелл, как любую другую девчонку. Она говорит, что она южный тип, но она не укладывается в нашу схему. Она вообще совершенно иной человек. Поверь мне хоть в этом.

Он плеснул мне коньяку. Мы почти прикончили бутылку.

– И какой же?

– Да будь я проклят, если позволю тебе узнать.

На этот раз я встал. И он тоже.

– Я должен был забрать эту флейту, – сказал он. – Неужели ты не понимаешь? Необходим баланс. Мужчина должен быть главным – иначе не бывает. Что мне оставалось – писать книжечки, подражая ей идиотским эхом? Мне нужно было нечто грандиозное. И вот оно. А книжки об этом напишутся сами.

– Кровавыми чернилами, Фен.

Проходя через холл, я задержался у лестницы, ведущей на третий этаж. Поколебавшись, вернулся к себе. Как можно тише открыл дверь – на случай, если ей слышно происходящее у меня, как мне слышно, что делается в ее номере. Я не хотел разбудить ее и не хотел, чтобы она знала, что я выпивал с Феном. Я лежал одетый на кровати и смотрел на белый оштукатуренный потолок. Тишина. Я надеялся, что ей удалось уснуть. Кровать показалась удобнее, чем в прошлые ночи; Фен был прав: несмотря на легкое головокружение, коньяк помог провалиться в сон.

Я проснулся от стука. Громче, еще громче. Потом отворилась ее дверь. Я слышал шаги, глухие голоса, сначала на пороге, потом по всей комнате. Голоса звучали все громче, шаги все быстрее, туда-сюда прямо над моей головой. Что-то с грохотом упало на пол. Мозг не успел среагировать, но мое тело уже летело вверх по ступеням и билось в ее дверь.

– А вот и твой дружок, – расслышал я голос Фена.

– Откройте немедленно!

– Эй, полегче там, – окликнул какой-то парень с другого конца коридора.

Дверь распахнулась.

Нелл в ночной рубашке на краешке кровати.

– Как ты?

– Все в порядке, – проговорила она. – Пожалуйста, не дай замять это дело.

– Нелли хочет пойти в полицию. Засадить меня в кутузку. А из тебя сделать своего следующего мальчика на побегушках. Но ни хрена у вас не выйдет. – Он прикурил сигарету. – Туземцы прикончили туземца. Никто из-за этого не посадит меня за решетку. И флейта – это вам не фриз чертова Парфенона, да и там всем, кроме кучки сентиментальных греков, было плевать, каким образом Элгин заполучил свои мраморы.

– Я просто хочу, чтобы власти были в курсе, что возможны конфликты между мумбаньо и там, вот и все. – Голос слабый, совсем незнакомый.

– Нелл.

Она отчаянно замотала головой:

– Пожалуйста, иди спать, Бэнксон. Забери с собой Фена и уходи.

Фен, не возражая, вышел вслед за мной.

Уже на нашем этаже я спросил:

– Что произошло?

– Да ничего особенного. Семейная перепалка.

Я сгреб его за грудки и прижал к стене. Тело его было странно спокойным и расслабленным, как будто он привык к такому обращению.

– Что там был за шум? Я слышал грохот.

– Ее сумка. Она валялась на постели, и я сбросил ее на пол. Господи! – Он спокойно подождал, пока я его выпущу, и вернулся к себе.

Я долго стоял посреди своей комнаты, глядя в потолок, но так ничего больше и не услышал.

Наутро около моей двери появился отельный мешок для грязного белья, наполовину полный. Я положил его на кровать и вынимал вещи одну за другой: пара кожаных туфель, черепаховый гребень, серебряный браслет, ее мятое голубое платье. А на дне – записка для меня.

Ты сделал уже так много, что мне совестно просить еще об одной услуге. Не мог бы ты передать эти вещи Текету, когда вернешься, и попросить его захватить их на озеро Там в следующий раз? Браслет для Бани, гребешок для Ванджи, платье для Сали, а туфли для Малун. Попроси его передать Малун, что она глубоко в моем животе. Сестра Текета знает, как это сказать.

Прошу тебя, отпусти меня. Не говори больше ничего, не то станет еще хуже. Я попытаюсь исправить, что смогу.

Лайнер нависал над причалом. Я помог с багажом, разыскал носильщика.

– Завязал ей шнурки в последний раз, – пошутил Фен. Флейта была аккуратно упакована и плотно увязана, и он осторожно поставил ее на землю, пожимая мне руку.

Я обернулся к ней. Маленькое личико горько застыло. Мы обнялись. Я прижал ее тесно и держал долго-долго.

– Я не хочу отпускать тебя, – прошептал на ухо.

Но отпустил. Я отпустил ее. И они поднялись на борт.

27

Я вернулся к киона. Текет решил наказать меня за долгое отсутствие и первые два дня отказывался со мной разговаривать. Несколько старух гневно отчитали меня от его имени, но остальным, похоже, не было особого дела, и детишки по-прежнему таскались за мной по пятам, выклянчивая поносить кабаний клык и дожидаясь, чтобы я выбросил что-нибудь – пустую жестянку, старую ленту от пишущей машинки, использованный тюбик зубной пасты – им для забавы. Наконец-то начался сезон дождей, река взбухла и поднялась, но пока не разлилась. Женщины ходили на огороды, укрывшись накидками из листьев, а детишки лепили из грязи целые города.

Киона провели церемонию ваи, как и обещали. Несмотря на все мои интервью, сотни вопросов, заданных сотням киона об этом ритуале, я все понял неправильно. Я упустил его сложность. Отчасти непристойная, отчасти историческая, отчасти драматическая, эта церемония вызывала гораздо более обширный спектр эмоций, чем я мог осознать в первый раз. Это было воссоздание событий их каннибальского прошлого и крокодильего происхождения. На краткое время предков возвращали к жизни, когда их посмертные маски надевали потомки. Женщины в боевой раскраске и с тыквенными пенисами преследовали мужчин в драных юбках, пока не догоняли и не валили на землю, и потом они ерзали голыми задами по ногам мужчин – самое страшное оскорбление у киона, – а зрители рыдали от смеха. Я наблюдал за Текетом и его семьей и об их реакции сделал едва ли не больше заметок, чем о самой церемонии. Той ночью я, прислонившись к своему эвкалипту, допоздна писал Нелл письмо на пятнадцати страницах, которое она получит только к лету.

Через два дня я уехал.

Договорился с Минтоном, что тот заедет за мной, отвезет на озеро Там, потом подбросит до Ангорама, откуда я найду транспорт до Сиднея. Текет согласился составить мне компанию до озера и заодно повидаться с сестрой.

Минтон явился рано и был в хорошем настроении, пока в катер не полез Текет, помогавший мне загружать вещи.

– Э, стой, – возмутился Минтон. – Никого из этих я в свой катер не пущу.

Хорошо, что я ему не заплатил вперед.

– Тогда я найму Робби.

Робби стоил гораздо дороже. И я начал выбрасывать свое имущество на берег.

– Пускай только не садится туда, где сидят дамы.

– Он сядет там, где, черт побери, пожелает.

Текет, скорее всего, прекрасно понял, о чем шла речь, но виду не подал. И мы устроились ровно там, где обычно сидят дамы, а мешок из “Черного опала” положили между нами.

Мне было трудно рассказать Текету, что произошло. Он был знаком с Ксамбуном. Я пересказал объяснения Фена насчет того, почему погиб Ксамбун, а не он. Текет сказал, что он никогда не слышал, чтобы человек пытался быть убитым, – у киона нет специального слова для самоубийства, – а уж байку про то, что белый человек считал себя невидимым, он вообще поднял на смех. Если бы мумбаньо пристрелили Фена, сказал Текет, всю деревню согнали бы в кучу и засадили в тюрьму. Конечно, они целились только в Ксамбуна.

Минтон никогда не бывал на озере Там. Мы указывали путь по каналам. Я боялся, что он заартачится, опасаясь повредить катер в зарослях, но он лишь приговаривал, осклабившись во весь рот: “Ну ты и псих, парень”. А потом мы выскользнули на просторы озера, и катер понес нас по черной воде быстрее, чем любое каноэ, и я был не готов так скоро оказаться на месте.

Вода в озере стояла высоко, от пляжа осталась узкая полоска песка перед лужайкой. Москиты стали еще злее. Не успел катер пристать, как вокруг нас зароились тучи насекомых. Я видел с берега крышу дома. Казалось абсолютно невозможным, что за сине-белой занавеской не ждет Нелл.

Звук мотора привлек внимание. Пока Текета горячо приветствовали родственники, я помог Минтону привязать катер. Сестры Текета не бывало среди тех, кто навещал Нелл по утрам, Нелл говорила, что девушка очень робкая, стеснительная, считает себя чужой здесь и потому избегает расспросов. На дороге к деревне я разглядел мужчин, выстроившихся в линию и внимательно наблюдавших за нами. Но при них не было ни копий, ни луков, отметил я с облегчением. Текет тоже их увидел. Мы переглянулись, и он отправил сестру позвать Малун и остальных.

Было ясно, что в деревне мне не рады, и мы с Текетом остались на берегу. Но в конце концов они пришли. Тесной группкой, держась поближе друг к другу, Малун в середине, с мрачным отстраненным лицом. Она и Сали покрыты светлой глиной в знак траура.

Мы присели на песок, и я раздал подарки от Нелл.

Бани тут же натянул серебряный браслет на руку чуть выше локтя, Ванджи схватил гребень и с радостными воплями помчался по тропинке к друзьям. Сали так изумленно вскрикнула, когда я вынул из мешка платье, как будто я извлек оттуда саму Нелл. Она положила платье на песок рядом с собой, но прижала сверху ладошкой для надежности, словно оно могло убежать. И у нее, и у Малун вместо одного пальца торчал обрубок, покрытый запекшейся коркой, – отрезан в память о Ксамбуне.

Я протянул Малун мешок с туфлями. После долгой паузы она чуть склонила голову, заглянула в мешок, увидела, что там, но вытаскивать не стала. И взгляд ее остался ледяным. Я порадовался, что Нелл здесь нет и она не видит этого. Попросил сестру Текета объяснить, что Нелл очень огорчена, что она хотела каким-нибудь образом загладить вину. Я сказал Малун, что она глубоко в животе у Нелл-Нелл. На этих словах лицо Малун оживилось, но она все так же сидела неподвижно и не утирала слез, прочертивших темные полоски на засохшей траурной маске.

Бани отозвал меня в сторонку. На ломаном английском, которому учила его Нелл, сказал:

– Фен плохой человек. – И на случай, если я не понял, повторил на пиджин, а я и не знал, что он на нем говорит: – Эм ногут мэн.

Я согласно кивнул, но мальчика это не успокоило, и он опять перешел на английский:

– Он ломать ее.

И это оказалось правдой. Поздно, слишком поздно я подсчитал сломанные вещи: ее колено, ее очки, ее пишущая машинка.

Я отплывал, а Малун стояла на берегу в коричневых туфлях Нелл, Сали повесила на шею ее платье, как голубой шарф, мужчины же так и застыли на обрыве.

Текет оттолкнул катер от берега. Мы прокричали друг другу прощальные слова. Ни один из нас не думал, что мы прощаемся надолго, и так оно и вышло. Я еще много раз возвращался к киона.

Минтон развернул катер, и мы медленно двинулись в обратный путь. Я решил, что дам телеграмму матери, попрошу денег и прямо из Сиднея отправлюсь в Нью-Йорк. Я не стану ждать. Лодка набрала скорость и стремительно нырнула в первый канал.

– Не слишком гостеприимное племя, а? – сказал Минтон. – Эти туземцы на берегу выглядели так, будто им проще сдохнуть, чем дать вам хоть полшанса.

28

?/3 Я все-таки сделала это. Она лежит на глубине добрых пяти футов под килем. Прячусь здесь, в библиотеке третьего класса, выжидаю время. Удивительно, но корабль был местом нашей встречи, а теперь стал местом нашего разрыва. Пускай бесится. Пускай бесится за океаном. Но в одиночестве. Завтра в Адене я сойду на берег. Вернусь в Сидней. Он мое вино и мой хлеб и глубоко в моем животе.

29

Вернувшись в Сидней, я узнал, что в ближайшие две недели парохода не будет, потому бессмысленно метался, устроил себе нечто вроде кабинета в “Черном опале”, но так и не сел за работу. Зачастил в паб “Кот и скрипач”, просиживая там целыми днями. Мать прислала еще денег, но я не признался, что пробуду с ней всего пару дней, пока судно стоит в Ливерпуле, а потом поплыву дальше, в Америку.

За день до отплытия я собрался с духом и решил еще раз посмотреть живопись на коре в художественной галерее. Просто хотел пройтись там, где мы ходили, постоять там, где мы стояли. Сейчас она уже, наверное, добралась до Европы, прикидывал я. Даже прошел мимо аптеки, где покупал пластырь, мимо ресторана из “Нью-Йоркера”. В холле галереи кто-то окликнул меня по имени.

– Ну надо же, мы приняли ванну.

Миссис Свейл, моя соседка за ужином у Айнсов. Она подхватила меня под руку и начисто забыла о своих спутниках. Я чувствовал ее запах – не влажный аромат трав женщин киона или Нелл в тот день, когда я встретил ее, но искусственный запах, который призван скрыть следы всего живого.

Мы поднялись по лестнице на выставку. Миссис Свейл тут же начала расспрашивать: как давно я здесь, когда уезжаю, неужели завтра, а не мог бы я поменять билет? И у самого входа в зал посмотрела на меня внимательно и печально, я и не предполагал, что ее лицо способно быть настолько серьезным.

– Меня так огорчило известие о жене вашего друга.

– Что вы имеете в виду? – Губы мгновенно перестали слушаться. Да все тело стало чужим.

Испуганно прикрыв ладонью рот, она качнула головой и, коротко вздохнув, сказала, что ей ужасно жаль, сказала простите, она думала, что я все знаю.

– Знаю что?! – крикнул я на весь зал.

Кровотечение. Перед самым прибытием в Аден. Миссис Свейл накрыла мою руку своей, а я едва сдержался, чтобы не отшвырнуть ее к чертям.

– Вы знали, что она была беременна?

– Близнецы, – выговорил я, отворачиваясь. – Она думала, что это могут быть близнецы.

Прямо из музея я пошел к Клэр. Ее не было, и я несколько часов проторчал в ее огромном доме, слушая, как бьют часы, и лают псы, и слуги переругиваются яростно, словно весь мир в огне. Она наконец появилась и, увидев мое лицо, выронила свои пакеты и велела подать виски. У меня была смутная надежда, что Изабель Свейл, с ее убогими мозгами, все неправильно поняла, но Клэр мгновенно развеяла сомнения.

– Кровотечение не смогли остановить. – Она помолчала, оценивая, в состоянии ли я дослушать продолжение. Я выдержал ее взгляд и даже сумел вдохнуть. – Самое жуткое, что Фен настоял на похоронах в море. Ее родители в ярости. Думают, он что-то скрывает. Они подали в суд на него и на капитана судна. Это все ужасно. – Ей, судя по всему, уже наскучила история смерти Нелл.

Она налила мне еще выпить, и легкое движение воздуха, вызванное ее жестами, снова донесло до меня искусственный аромат здешних женщин. Ее муж, как она многозначительно подчеркнула, на несколько дней в отъезде.

Я хотел лишь, чтобы мне вызвали такси и доставили обратно в мою комнату. Но почему-то не мог попросить об этом и молча продолжал сидеть, глядя на стакан, прыгающий в моей руке, когда я пытался поднести его к губам. Дышать не получалось. Я вспоминал про то, как Фен и Нелл познакомились на пароходе. Мне трудно дышать – сказала она тогда. А потом я сорвался. Клэр, вовсе не южный тип, изо всех сил старалась успокоить меня, похлопывая по руке и ласково приговаривая, но едва я пришел в себя, усадила в такси и отправила обратно в город.

30

На пароходе, лайнере “Ведик”, я бродил по палубам, стоял у поручней, разговаривал только с морем. По временам мне казалось, что я вижу ее отражение в воде, как она сидит, скрестив ноги, и удивленно улыбается, словно я только что вошел в комнату. А иногда вода бывала черной, как космос, зловещей в своей бескрайности. Она была там. Я не знал, где именно. Фен швырнул ее в море. А она даже не умела плавать. И я не мог до конца в это поверить. Склонившись над поручнями, я дико орал и выл в пустоту. И плевать, кто меня слышал. Я надеялся, что Джон или Мартин, чьи голоса всегда звучали во мне, когда я разваливался на куски, придут на помощь, но они молчали, слишком страдая за меня или слишком испуганные, чтобы поддержать своими обычными шутками.

Мы вошли в Яванское море. Луна разбухла и налилась.

Когда-то, рассказывала мне Нелл, в племени мумбаньо жил мужчина, который захотел убить Луну. Он обнаружил, что каждый месяц у его жены течет кровь, и обвинил женщину в том, что та завела другого мужчину. Женщина рассмеялась и сказала, что все женщины замужем за Луной. Тогда я убью Луну, сказал мужчина, сел в свое каноэ и спустя много дней доплыл до места, где росло дерево, с которого Луна, привязавшись к верхней ветке веревкой из рафии, прыгал в небо. Спускайся – и я убью тебя, прокричал Луне мужчина, убью за то, что ты украл мою жену. Луна хохотал в ответ. Каждая женщина сначала выходит замуж за меня, сказал он. Так что это ты украл у меня эту жену. Мужчина разозлился еще сильнее и залез на дерево, до самой верхней ветки, и потянул за веревку из рафии. Луна не сдвинулся с места, и тогда мужчина полез по веревке к Луне. Но вскоре руки у него устали, и хотя он уполз далеко от дерева, к Луне так и не приблизился. Отпусти веревку, приказал Луна. И мужчина, у которого иссякли силы, выпустил веревку из рук, и шлепнулся прямо в свое каноэ, и уплыл домой, чтобы и впредь делить свою жену, как делают испокон века все мужчины, с Луной.

Высокий, мрачный и слегка чокнутый англичанин возбуждает романтическое воображение девиц определенного типа, и там тоже нашлась одна такая из Шропшира, которая неделю таскалась за мной по пятам, но все же сообразила, что угрюмое молчание никогда не разрешится признанием в любви, и переключилась на ирландского вояку.

Судно последовательно вползало в порты Коломбо, Бомбея и Адена и выползало из них. Через день после выхода из Суэца я обнаружил в углу одного из чемоданов скомканные листочки наших набросков схемы. Не помнил, чтобы клал их туда. Точнее, был уверен, что не делал этого. Аккуратно расправив и разгладив, я разложил их по всей поверхности стола в своей каюте. Плод шального восторга, измятые замасленные страницы испещрены каракулями, нацарапанными в радостном безрассудстве тремя разными почерками, но я-то по-прежнему был безумен и потому сел работать. Монографию я написал одним махом, никогда в жизни не писал быстрее. И пока я работал, они оба присутствовали рядом, советовали, перебивали, возражали, высмеивали и в итоге соглашались. Никогда и ни о чем прежде я не писал с такой убежденностью. Я хотел, чтобы это было сделано предельно точно – ради нее, хотел любыми средствами удержать и сохранить наше время на озере Там. Я надеялся, что работа над книгой растянется на все оставшееся путешествие, но уже в Генуе дело было сделано, и оттуда я отослал рукопись. Подписав ее тремя именами.

Опубликовали работу уже в следующем номере “Океании”, через год она появилась в нескольких антологиях. На какое-то время Схема стала главной темой учебных программ в некоторых странах. В 1941-м я узнал, увы, что в Берлине Юджин Фишер[45] включил свой немецкий перевод книги в список для обязательного чтения в школах Третьего рейха. Он добавил заключительную часть, провозглашая немцев яркими представителями северного типа, а несгибаемый северный характер – превосходящим все другие, и наша Схема должна была стать подтверждением необходимости нацистской программы расовой гигиены. И тот факт, что монография упоминалась в одном ряду с работами Менделя и Дарвина, слабо утешал. Не знай я об этом списке, возможно, не предложил бы с такой готовностью свои знания Сепика военным, когда Управление стратегических служб (будущее ЦРУ) вышло на меня. Возможно, я не стал бы участвовать в спасении трех американских шпионов на землях племени каминдимимбут. И, возможно, деревня Олимби не была бы вырезана – до последнего человека. И это все о моих попытках искупления.

После Генуи мы задержались еще в Гибралтаре, и вот, наконец, Ливерпуль.

Удивительно, как с расстояния в восемьдесят ярдов, да еще спустя два с половиной года, я тут же выхватил из толпы знакомый силуэт, седую голову, ладони, прижатые ко рту.

Все эти суровые, бесчувственные письма, угрозы лишить наследства, нотации о необходимости заняться серьезной наукой – и вот моя мать, обмякнув, рыдает у меня на руках.

– Она думала, вы никогда не вернетесь, – объяснил ее приятель, который привез ее в Ливерпуль. – Ей снились страшные сны.

А я столбом стоял, держа мать в объятиях, в толпе людей на причале, и пассажиры лайнера, ни одного из которых я так и не узнал, толкали нас, пробираясь в другие объятия. Сорок семь дней я разговаривал только с океаном, я почти не спал с момента выхода из Сиднея. Мать справилась с собой, сообщила, что я ужасно выгляжу, и повела к автомобилю, где села рядом со мной на заднее сиденье и взяла меня за руку. Я ни слова не писал ей о случившемся, но, кажется, она и так все знала. Запах нефти и копоти, запах Англии ударил в ноздри, а холодная сырость уже пробиралась к костям. “Ведик” сиял огнями в тумане. Наутро он продолжит путь через следующий кусок пустоты, дальше, в Нью-Йорк, но уже без меня. Я бросил последний взгляд на море, волнующееся и всклокоченное, могучая плоть которого навеки сохранит все, что когда-то поглотила.

31

В Америке я побывал лишь однажды. Избегать этой страны было нелегко, но многие годы мне это удавалось. Я отклонял приглашения, отказывался от преподавания. Но когда весной 1971 года мне прислали буклет об открытии в Американском музее естественной истории зала народностей Тихого океана, с фотографией церемониального дома на обложке и с цитатой из моей последней книги о киона, я почувствовал, что должен решиться на эту поездку.

Мне организовали персональное посещение выставки до ее официального открытия. А за мной и моей реакцией, пока я шагал по ковровым дорожкам, наблюдали директор музея, президент его фонда и несколько богатых меценатов. Персонажи балийского театра теней, маорийские патака, оружие моро. Диорама, представляющая деревню на Соломоновых островах, а на полке позади – “Дети киракира”, словно бог с иконы, взирающие на эту сцену.

– А здесь, – объявил директор, когда мы свернули за угол, – ваша излюбленная часть мира.

Удивительно, целое крыло, посвященное племенам Сепика. Много лет назад я передал музею то немногое, что у меня сохранилось из предметов киона, не рассчитывая когда-либо вновь увидеть их, и вот – все они здесь, аккуратно подписанные и расставленные в стеклянных витринах, как жуки тетушки Дотти. Расписные чашки из скорлупы кокоса, навигационная карта из палочек и ракушек, каури-деньги, несколько глиняных фигурок, подаренных мне на память. Страницы из номера “Океании” от ноября 1933 года, с монографией о Схеме – тоже под стеклом, разорванные в клочки, как я просил. Рядом поясняющая табличка – о научном прорыве и проницательности трех авторов монографии, встретившихся в канун Рождества 1932 года в Ангораме, о неправомерном использовании их теории нацистами, о моих последующих отказах переиздавать книгу и настойчивых просьбах удалить ее из всех учебных программ по всему миру. Если говорить кратко, эти усилия привели лишь к росту популярности монографии. Кроме разорванной статьи из “Океании” там лежали еще другие мои книги и книга, которую собрал издатель Нелл из ее заметок о Новой Гвинее и которая оказалась еще более успешной, чем ее первая монография. Другой стенд рассказывал о смерти Нелл в море, исчезновении Фена и моей долгой научной карьере. Хотя музей не получил никаких артефактов с Сепика от самой Нелл или Фена, недавно молодые антропологи повторили их маршрут и привезли множество предметов из племен анапа, мумбаньо и там.

Фен и в самом деле исчез. Все эти годы, насколько мне известно, о нем никто не слышал. Единственным, кто, по его словам, встретил Фена, был Эванс-Притчард[46]: он, кажется, видел человека, похожего на Фена, в Эфиопии на реке Омо в конце тридцатых, но когда окликнул по имени, мужчина вздрогнул и стремительно скрылся.

Слезы не бесконечны, повторял я себе. Только поэтому смог пройти длинным коридором мимо этих витрин, преодолеть шок при виде увеличенной фотографии, сделанной Феном, – я и Нелл, и мой здоровенный чемодан, и его трубка, и шляпа, и пальмовый лист на наших плечах. Я шел стремительно, не задерживаясь. Это был единственный способ добраться до конца. Но, дойдя до погребальной маски там, я замер. Поверх кости нанесена глина, чтобы воссоздать лицо, волосы взяты у живого человека и приклеены. Глина высохла и посветлела, и вдоль носа, по щекам и вокруг губ нанесены белые полоски боевой раскраски. В каждой глазнице маленькая овальная раковина каури, выпуклой стороной вверх, и тонкая зубчатая полоска создает невероятный эффект закрытого глаза с ресницами. Еще пять раковин каури короной расположены на лбу. Вот эта цепочка ракушек и остановила мой взгляд. Небольшая неправильность. Раковина по центру заметно больше, да и не раковина вовсе, а пуговица, идеально круглая пуговица из слоновой кости, прилепленная к глиняному лбу. Я потянулся к ней. Рука уткнулась в стекло. Нет, стекло не разбилось, но стук оказался таким громким, что все вокруг мгновенно умолкли.

– Узнали приятеля? – пошутил один из меценатов, и остальные нервно рассмеялись.

В дырочках пуговицы застряли светло-голубые нити. Я заставил себя отойти к следующей витрине. Это просто пуговица. Это просто обрывок нитки. От мятого голубого платья, которое я однажды расстегивал.

Благодарности

Хотя это выдуманная история, она создана по мотивам событий, описанных Джейн Ховард в биографии “Маргарет Мид: Жизнь”, вышедшей в 1984 году, и моего последующего чтения всего, что я сумела разыскать об антропологах Маргарет Мид, Рео Форчуне и Грегори Бейтсоне и нескольких месяцах, что они провели вместе на реке Сепик в 1933 году, в тех местах, что тогда назывались Территория Новой Гвинеи. Я позаимствовала факты из жизни и опыта этих трех людей, но рассказала совсем другую историю.

Большая часть племен и селений – выдуманы. Вы не найдете на картах ни там, ни киона, хотя я использовала описания реальных племен, которые в то время изучали Мид, Форчун и Бейтсон, – чамбули (сейчас их называют чамбри), ятмулы, мундугуморы и арапеши. Для книги, которую я назвала “Радуга культуры”, взята за основу монография “Модели культуры” Рут Бенедикт.

В моем исследовании мне безмерно помогли вот эти книги: “Навен” Грегори Бейтсона; “Глазами дочери: воспоминания о Маргарет Мид и Грегори Бейтсоне” Мэри Кэтрин Бейтсон; “Модели культуры” Рут Бенедикт; “Последние каннибалы” Йенса Бьерре; “Возвращение к смеху” Эленор Смит Боуэн; “Сто лет антропологии”, под ред. Дж. О. Брю; “Путь всякой плоти” Сэмюэла Батлера; “Беречь мир: избранные письма Маргарет Мид”, под ред. Маргарет М. Каффри и Патрисии А. Фрэнсис; “Сообщества реки Сепик: историческая этнография чамбри и их соседей” Деборы Гиверц; “Женщины в полевых исследованиях: антропологический опыт”, под ред. Пегги Голд; “Маргарет Мид: Жизнь” Джейн Ховард; “Разговорник Папуа – Новой Гвинеи” Джона Хантера; “Кики: десять тысяч лет за одну жизнь. Автобиография жителя Новой Гвинеи” Альберта Маори Кики; “Маргарет Мид и Рут Бенедикт: единение женщин” Хилари Лепсли; “Грегори Бейтсон: наследие ученого” Дэвида Липсета; “Аргонавты западной части Тихого океана” Бронислава Малиновского; “Дождь и другие сказки Южных морей” Сомерсета Моэма; “Мундугумор” Нэнси Макдоуэлл; “Иней на цветущей ежевике” Маргарет Мид; “Взросление на Самоа” Маргарет Мид; “Сотрудничество и конкуренция в примитивных обществах”, под ред. Маргарет Мид; “Взросление на Новой Гвинее” Маргарет Мид; “Письма из экспедиций, 1925–1975” Маргарет Мид; “Пол и темперамент в трех примитивных обществах” Маргарет Мид; “Четыре угла: путешествие в сердце Новой Гвинеи” Киры Салак; “Малиновский, Риверс, Бенедикт и другие: заметки о культуре и личности”, под ред. Джорджа В. Стокинга-мл.; “Наблюдая за наблюдателем: заметки о полевой работе этнографа”, под ред. Джорджа В. Стокинга-мл.; “Руководство по деревенской медицине: справочник по здравоохранению развивающихся стран для непрофессионалов. Том II: диагностика и лечение” Мэри Вандеркоои.

Я благодарна очень многим людям за внимательное и вдумчивое чтение самых первых набросков этой книги. Вот их имена: Тайлер Клементс, Сюзан Конли, Сара Корбетт, Кейтлин Гатейл, Аня Хансон, Дебра Спарк, моя сестра Лиза, мой невероятный агент Джули Барер, Уильям Боггес, Джемма Парди и мой любимый, блестящий, великолепный и мудрый редактор Элизабет Шмитц. Я благодарна Моргану Энтрекину, Деб Сигер, Чарлзу Вудсу, Кэти Райшан, Эми Хандли, Джуди Хоттенсен и всем сотрудникам “Гроув Атлантик”. Проницательный антропологический взгляд Лизы Бейквел был бесценным для финального варианта. Огромное спасибо Inn by the Sea, где я вносила самые-самые последние правки, наслаждаясь грандиозными скидками. И еще – Корнелии Уолворт, которая в тот день привела меня в книжный магазин.

Отдельное бесконечное спасибо моему мужу Тайлеру и нашим дочерям, Калле и Элоиз. Вся моя любовь – вам.

Примечания

1

Сепик – самая большая река острова Новая Гвинея.

(обратно)

2

Floating Palais – один из самых популярных танцевальных залов в Аделаиде в 1920-е гг. – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

3

Названия племен (анапа, мумбаньо и пр.), населяющих Новую Гвинею, в романе вымышленные.

(обратно)

4

Штат на юго-востоке Австралии.

(обратно)

5

Город на реке Сепик в северной части Новой Гвинеи.

(обратно)

6

Столица Папуа – Новой Гвинеи.

(обратно)

7

Коренная народность Юго-Восточной Австралии.

(обратно)

8

Известная англо-шотландская баллада “Сэр Эндрю Бартон” (Sir Andrew Barton, пер. Ю. Петрова), в основе сюжета которой исторический факт – сражение между англичанами и шотландцами в начале XVI в.

(обратно)

9

Популярная романтическая песня (1931) Толчарда Эванса и Ирелла Ривза (псевдоним Стэнли Дж. Дамирелла и Роберта Харгривза).

(обратно)

10

Адольфус Питер Элкин (1891–1979) – австралийский антрополог и религиовед.

(обратно)

11

Одна из старейших мужских привилегированных школ в Великобритании.

(обратно)

12

Строка из стихотворения Эдварда Шиллито (1872–1948).

(обратно)

13

Самый крупный остров архипелага Бисмарка в Меланезии.

(обратно)

14

Управление стратегических служб – созданная в США в 1942 году объединенная разведывательная служба, на основе которой впоследствии было образовано ЦРУ.

(обратно)

15

Бронислав Каспар Малиновский (1884–1942) – выдающийся британский этнограф, антрополог и социолог, основоположник функциональной школы в социокультурной антропологии. Первый и главный исследователь меланезийского народа, населяющего острова Тробриан в юго-западной части Тихого океана.

(обратно)

16

Франц Ури Боас (1858–1942) – американский антрополог и лингвист, один из основателей современной антропологии.

(обратно)

17

“Сэр Патрик Спенс”, шотландская баллада (Sir Patrick Spens, пер. О. Румер).

(обратно)

18

Заболоченные низины в восточной части Англии.

(обратно)

19

Пол Баньян – персонаж американского фольклора, дровосек-гигант.

(обратно)

20

Джон Генри – американский мифологический народный герой, чернокожий рабочий, победивший в соревновании с паровым молотом.

(обратно)

21

Ударный музыкальный и сигнальный инструмент, изготовленный из выдолбленного ствола дерева.

(обратно)

22

Новый культ, зародившийся на Новой Гвинее в 1920—1930-е гг. вследствие культурного шока от изобилия ценных и полезных вещей у прибывших в Океанию европейцев. Последователи культа верили, что эти вещи посылают им предки, а белые просто перехватили чужое добро и не отдают.

(обратно)

23

Концертный зал в Нэшвилле.

(обратно)

24

Марш ветеранов Первой мировой войны летом 1932 г. в Вашингтоне. Участники требовали выплат по их военным сертификатам, но были жестоко разогнаны полицией.

(обратно)

25

Джеймс Джордж Фрэзер (1854–1941) – британский антрополог, культуролог, религиовед. Автор фундаментального труда «Золотая ветвь» о мифологии, религиозных верованиях, фольклоре и обычаях различных народов.

(обратно)

26

Эми Лоуренс Лоуэлл (1874–1925) – американская поэтесса, посмертно получила Пулитцеровскую премию.

(обратно)

27

Сборная Австралии по регби.

(обратно)

28

Генриетта Шмерлер (1908–1931) – американский антрополог, студентка Рут Бенедикт, в 1931 году была изнасилована и убита в индейской резервации апачей в Аризоне при проведении полевых исследований.

(обратно)

29

Стоун равен 14 фунтам, примерно 6,3 кг.

(обратно)

30

Археолог Говард Картер и коллекционер древностей лорд Дж. Карнарвон, проводя археологические изыскания в египетской Долине Царей, обнаружили в 1922 году не тронутую грабителями гробницу фараона Тутанхамона.

(обратно)

31

На свежем воздухе (фр.).

(обратно)

32

Кава – стимулирующий и слабонаркотический напиток из корней растения кава.

(обратно)

33

Таро – растение, распространенное в тропиках, клубни и листья съедобны, если подверглись термической обработке.

(обратно)

34

Ипомея – тропическое растение, настой семян которого обладает выраженным психоделическим эффектом.

(обратно)

35

Нони – тропический фрукт, сок которого оказывает стимулирующее воздействие на организм.

(обратно)

36

Джон Лайард (1891–1974) – британский антрополог, последователь К. Юнга.

(обратно)

37

Уистен Хью Оден (1907–1973) – англо-американский поэт, лауреат Пулитцеровской и многих других литературных премий.

(обратно)

38

Джон Дьюи (1859–1952) – американский философ-прагматик, автор многочисленных книг по философии, социологии, эстетике.

(обратно)

39

Ид, Оно (лат. id, англ. it, нем. Es – оноґ) – одна из структур в психоанализе, обозначает бессознательную часть психики, совокупность инстинктивных влечений.

(обратно)

40

Билум – традиционная вязаная сумка, распространенная среди населения Папуа – Новой Гвинеи. Форма, рисунок, украшения на ней отражают этническую принадлежность и социальный статус хозяина.

(обратно)

41

Руперт Брук, Уилфред Оуэн, Зигфрид Сассун – английские поэты времен Первой мировой войны, в своих произведениях передавшие страшную правду о жизни в окопах и ужасах войны.

(обратно)

42

Стихотворение британского поэта Эдварда Шиллито.

(обратно)

43

Строка из первого опубликованного стихотворения Т. С. Элиота “Песнь о любви Дж. Альфреда Пруфрока” (The Love Song of J. Alfred Prufrock).

(обратно)

44

Джулиан Эштон (1851–1942) – австралийский художник и педагог, импрессионист, основатель Сиднейской художественной школы.

(обратно)

45

Юджин Фишер (1874–1967) – один из авторов нацистского учебника по генетике, значительная часть которого была посвящена евгенике. Один из идеологов “расовой гигиены” и введения расовых законов в нацистской Германии.

(обратно)

46

Эдвард Эван Эванс-Притчард (1902–1973) – британский социально-культурный антрополог, основатель политической антропологии.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg