«Как я отыскал Ливингстона»

Как я отыскал Ливингстона (fb2) - Как я отыскал Ливингстона 4727K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Генри Мортон Стенли

Генри Стэнли Как я отыскал Ливингстона Путешествие, приключения и открытия Стэнли в Африке

ЧАСТЬ I

ВВЕДЕНИЕ

16-го октября 1869 года я находился в Мадриде, еще под свежими впечатлениями, произведенными на меня резнею в Валенсии. В 10 часов утра лакей подает мне телеграмму следующего содержания: «Приезжайте в Париж по важному делу». Телеграмма подписана Гордоном Беннетом-младшим, собственником газеты «New-York Herald».

Снимаю со стен мои картины, укладываю в ящики свои книги и различные сувениры, наскоро собираю платье и белье, часть которого еще не была выстирана, а другая едва успела просохнуть, и, после двухчасовой спешной и утомительной укладки, чемоданы мои связаны и готовы к отправке в Париж.

Экстренный поезд отправляется из Мадрида в Гендей (Henday) в 3 часа пополудни. Но я еще успею проститься с друзьями. Один из них живет в Calle Goya № 6 и поставляет корреспонденции нескольким лондонским ежедневным газетам. У него есть дети, в которых я принимаю живое участие. Маленькие Чарли и Уилли почти друзья мои; они любят слушать рассказы о моих приключениях, и я с удовольствием удовлетворяю их любопытству. Но теперь приходится проститься с ними. В посольстве Соединенных Штатов у меня тоже есть друзья, с которыми я проводил время с наслаждением, и им приходится сказать прости. «Надеюсь, вы будете писать к нам, мы всегда будем рады услышать о вас добрую весточку». Сколько раз мне приходилось слышать те же самые слова в течение лихорадочной жизни, которую я осужден вести как странствующий журналист, и как часто мне приходилось испытывать подобную же тоску при расставаньи с дорогими друзьями.

Но журналистъ в моем положении обречен на жертвы. Подобно гладиатору на арене, он всегда должен быть готов вступить в бой. Всякое отступление, всякое трусливое движение губит его.

В грудь гладиатора направлен острый меч; странствующий корреспондент должен постоянно ожидать, что его ушлют чорт знает куда. И тот и другой всегда должен быть настороже.

В 3 часа пополудни я качу уже по железной дороге, и так как поезд остановился в Байонне на несколько часов, то я приехал в Париж лишь на следующую ночь. Отправляюсь прямо в «Grand Hotel» и стучу в двери нумера, занимаемого Беннетом.

— Войдите, — послышался голос.

Войдя, я застал г. Беннета в постели.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Моя фамилия Стэнли, — отвечал я.

— Ах, да! садитесь, у меня есть важное поручение для вас.

Затем, набросив на плечи халат, г. Беннет продолжал:

— Как вы полагаете, где находится в настоящее время Ливингстон?

— Право, не знаю, сэр!

— Жив он, как вы думаете?

— Может быть жив, а может быть и нет! — отвечал я.

— Ну, я полагаю, что он жив и что его можно найти; на вас-то я и думаю возложить это поручение.

— Как, сказал я, вы действительно полагаете, что я могу найти Ливингстона? Вы думаете послать меня в центральную Африку?

— Да, я намерен поручить вам отыскать его, где бы он ни был, и собрать о нем всевозможные сведения и может быть, затем, он продолжал задумчиво: — старик, может быть, нуждается — вы возьмете с собою достаточно денег, чтобы помочь ему в случае нужды. Вы можете действовать совершенно по вашему усмотрению, но под одним условием — отыскать Ливингстона!

— Но подумали ли вы о громадных расходах, которых потребует эта небольшая поездка? — спросил я, изумленный холодным и спокойным тоном, которым Беннет приказывал мне отправиться в центральную Африку, для отыскания человека, которого я считал вместе с другими умершим.

— А сколько она будет стоит? — спросил он отрывисто.

— Путешествие Буртона и Спика в центральную Африку стоило от 3,000 до 5,000 фунтов стерлингов; я полагаю, что моя поездка обойдется не дешевле 2,500 фун. стерлингов.

— Ну, так вы вот что сделайте. Возьмите тысячу фунтов теперь; издержав ее, вы возьмете еще тысячу, потом еще тысячу, еще тысячу и так далее, но отыщите только Ливингстона.

Удивленный, но не смущенный этим приказанием, так как я знал, что нелегко выбить из головы Беннета раз задуманное им, я, в виду такого гигантского предприятия, все-таки подумал, что он не вполне взвесил шансы предприятия.

— Я слышал, — заметил я, — что в случае смерти вашего отца, вы продаете «Herald» и удаляетесь от занятий.

— Тот, от кого вы слышали это, лгал, так как Нью-Йорк недостаточно богат, чтобы купить «New-York-Herald». Отец мой сделал ее значительною газетою, я возведу ее еще на высшую ступень величия. Она должна быть газетою в истинном смысле этого слова. Она должна помещать самые интересные новости в мире, чего бы это ни стоило.

— В таком случае, сказал я, я не говорю ни слова. Отправиться мне прямо в Африку за Ливингстоном?

— Нет, отправьтесь сначала на открытие Суэзского канала и затем подниметесь вверх по Нилу. Я слышал, что Бэккер собирается посетить Верхний Египет. Соберите сведения об его экспедиции и опишите все, что встретите на пути интересного для туристов; потом составьте путеводитель — практический только — по Нижнему Египту, поместив в нем описание всего заслуживающего внимания.

Затем вы можете посетить Иерусалим; я слышал, что капитан Варрен сделал там несколько интересных открытий. Потом вы завернете в Константинополь, где соберете сведения о столкновении, возникшем между хедивом и султаном.

Затем, позвольте, вы поедете в Крым, где осмотрите старые поля битв. Затем вы направитесь через Кавказ к Каспийскому морю:—я слышал про русскую экспедицию в Хиву. Оттуда вы проедете через Персию в Индию; можете воспользоваться этим случаем и написать интересное письмо из Персеполиса.

На пути в Индию вам нетрудно будет завернуть в Багдад; если вы будете там, то напишете что-нибудь по поводу железной дороги через Евфратскую долину. Из Индии вы можете отправляться за Ливингстоном. Дорогою вы, вероятно, услышите, что Ливингстон на возвратном пути в Занзибар; в противном случае отправляйтесь во внутренность страны и отыщите его, если он жив. Соберите справки об его открытиях; а если он умер, то узнайте об этом обстоятельно. Вот и все. Доброй ночи, и да поможет вам Всевышний.

— Доброй ночи, сэр, — сказал я. — Я сделаю все, что будет в моей власти, и да поможет мне Всевышний в этом предприятии.

Я квартировал вместе с молодым Эдвардомь Кингом, составившим себе такую известность в Новой Англии. Он был бы в восторге, если бы мог сообщить в свою газету о том, что поделывает молодой Беннет и какое он возложил на меня поручение.

Я тоже не прочь был обменяться с ним мыслями по поводу предстоявшего мне путешествия, но не решился выдать тайну. Хотя я и находился под впечатлением предстоявшего мне гигантского предприятия, но должен был показывать вид, что собираюсь только присутствовать при открытии Суэзского канала. Молодой Кинг проводил меня на экстренный поезд, отправлявшийся в Марсель; в вокзале мы расстались — он отправился читать газеты в кабинет для чтения Баули, я — в центральную Африку, и кто знает — куда еще?

Я не считаю нужным описывать здесь мое путешествие до отъезда в центральную Африку.

Я был в Египте и видел в Филэ (Philae) г. Гиггенботама, главного инженера в экспедиции Бэккера, и помешал его дуэли с одним сумасшедшим молодым французом, который хотел драться с г. Гиггенботамом на пистолетах за то, что последний, видя француза в феске, принял его за египтянина. Я беседовал с капитаном Варренон в Иерусалиме и осматривал заметки, сделанные Тирскими рабочими на камнях фундамента Соломонова храма. Я посетил мечети Стамбула с посланником Соединенных Штатов и Американским генеральным консулом. Я осматривал в Крыму поля сражений с знаменитою книгою Кинглека в руке. В Одессе я обедал со вдовою генерала Липранди. Я видел арабского путешественника Пальгрева в Требизонде, и барона Николаи, гражданского губернатора на Кавказе, в Тифлисе. Я жил с русским послом в Тегеране, и во время путешествия по Персии встречал самый любезный прием со стороны Индо-Европейской Телеграфной Компании; следуя примеру многих знаменитых людей, я написал свое имя на одном из памятников Персеполиса. В августе месяце 1870 г. я прибыл в Индию.

12-го октября я отплыл на «Polly» из Бомбея к Маврикию. Так как «Polly» тихо шла, то переезд продолжался 37 дней. Вместе со мною ехал Вильям Лауренс Фаркугар, шотландец, в качестве помощника капитана. Он был прекрасным моряком, и я, считая его полезным для моей экспедиции, пригласил его к себе на службу, под условием, что стану выдавать жалованье со времени отъезда из Занзибара в Багамойо. Так как не было случая отправиться прямо в Занзибар, то я уехал на Сешельские острова. Три или четыре дня спустя по прибытии на Маге, один из островов Сешельской группы, я был так счастлив, что мог попасть вместе с моими спутниками, Вильямом Лауренсом Фаркугаром и Селимом, окрестившимся арабским мальчиком из Иерусалима, в качестве переводчика, на борт американского китоловного судна, отправлявшегося в Занзибар, куда мы прибыли 6-го января 1871 г.

Я коснулся так слегка моих переездов потому, что описание их не составляет предмета настоящей книги, которая посвящена исключительно рассказу о моих поисках за Ливингстоном, великим африканским путешественником. Я сознаюсь, что это было икарийским полетом журнализма; некоторые называли мое предприятие даже дон-кихотством, но я признал несправедливым подобный эпитет, как увидит читатель из моей книги.

В моей книге часто встречается слово «солдаты». Вооруженный конвой, сопровождающий путешественника по восточной Африке, состоит из свободных чернокожих людей, уроженцев Занзибара, или из отпущенных на волю рабов внутренней Африки, называющих себя «аскари», индийское слово, в переводе означающее «солдаты». Они вооружены и одеты как солдаты, хотя в то же время они заменяют слуг. Я нашел более удобным называть их «солдатами».

Я, может быть, также употребляю личное местоимение первого лица, единственного числа «я», чаще чем позволяет действительная скромность. Но читатель не должен упускать из вида, что я пишу рассказ о моих собственных приключениях и путешествиях, и что до встречи с Ливингстоном главный интерес сосредоточен на мне, моих переходах, моих тревогах, мыслях и впечатлениях. Но если я иногда пишу «моя экспедиция» или «мой караван», то из этого вовсе еще не следует, что я действительно присваиваю не принадлежащее мне право. Читатель должен помнить, что это экспедиция «New-York-Herald», и что я состою наемником Джемса Гордона Беннета, собственника «New-York-Herald».

Еще одна оговорка: я излагаю свои похождения в виде рассказа, так как эта форма повествования, по моему мнению, гораздо интереснее формы дневника и позволяет избегать повторений, за которые так часто упрекали некоторых путешественников.

Полагаю, что приведенных выше объяснений будет достаточно, и потому могу прямо перейти к моему рассказу.

I. Генри Стэнли.

ГЛАВА I ЗАНЗИБАР

Прибытие в Занзибар. — Прием, оказанный мне капитаном Вэббом консулом Соединенных Штатов. — Жизнь в Занзибаре. — Система торговли с внутреннею Африкою. — Город Занзибар. — Население. — Знакомство с доктором Бирком. — Епископ Тозер.

Занзибар представляет один из плодороднейших островов Индейского океана. Когда я выехал из Бомбея с целью принять на себя начальство над экспедициею @«New-Herald-Tribune», то составил себе понятие, что Занзибар представляет большую песчаную местность, вроде Сахары, с одним или двумя оазисами, окруженную морем, часто посещаемую холерою, лихорадками и различными неизвестными, но, тем не менее, страшными болезнями, населенную невежественными неграми, с большими толстыми губами, похожими на горилл дю-Шалью, которыми управлял деспотический и угрюмый араб. Я не могу дать отчета, каким образом составилось такое извращенное понятие о Занзибаре. Прочтенные мною книги и статьи об этом острове далеко нельзя было назвать неблагоприятными для последнего, а между тем у меня составилось о нем понятие как об острове, исчезновение которого с лица земли было бы благодетельно для человечества. Я не уверен, но мне кажется, что составлению такого понятия содействовало чтение сочинения капитана Бургона «Озерные страны центральной Африки», вместе со многими другими эксцентрическими мыслями. Вся книга, отличающаяся, впрочем, точностию и правдивостью сообщаемых ею сведений, проникнута отчасти желчью, которая отразилась и на моем мозге, потому что во время ее чтения моему воображению представлялся смертоносный поток, который увлекал меня в африканскую страну, отличающуюся вечными лихорадками, из которой не было возврата, как мне нашептывало болезненное воображение. Но хвала блаженному рассвету, рассеявшему страшные грезы, под влиянием которых вы провели мучительную ночь! Хвала письму, принесшему добрые новости, и хвала зеленеющим берегам Занзибара, возвестившим мне «Надейся! Редко вещи бывают так дурны, как их воображают».

Мне пришлось ранним утром проезжать пролив, отделяющий Занзибар от Африки. Возвышенности континента представлялись подобно удлиняющимся теням в сером тумане. Остров находился по нашу левую сторону, в расстоянии только одной мили, погруженный в туман; по мере наступления дня его очертания становились все яснее, пока он не предстал наконец пред нашими взорами в полной своей красе, как одна из драгоценнейших жемчужин мироздания. Он невысоко выдавался над поверхностью воды, но в то же время и не представлял плоской равнины; местами на нем рисовались красивые возвышения, венчавшие изящные вершины кокосовых деревьев, окаймлявших берег острова; в промежутках были видны углубления, где можно было найти прохладу от знойных лучей солнца. За исключением узкой песчаной полосы, через которую с шумом и плеском перекатывались волны, остров казался покрытым глубоким слоем зелени.

В проливе находилось несколько больших лодок, спешивших с распущенными парусами в Занзибарскую бухту, или покидавших ее. К югу, над морскою линиею горизонта, виднелись обнаженные мачты больших кораблей, а к востоку от них масса белых домов с плоскими крышами. То был Занзибар, столица острова, которая вскоре приняла вид красивого обширного города, со всеми признаками арабской архитектуры. Над некоторыми из самых больших домов, примыкавших к бухте, развивался ярко-красный флаг султана, Саид Бургаша, и флаги американского, английского, северо-германского и французского консульств. В гавани стояло тринадцать больших судов, четыре занзибарских военных корабля, один английский — «Нимфа», два американских, один французский, один португальский, два английских и два немецких купеческих корабля, не считая многочисленных лодок, прибывших с Коморских островов, лодок из Моската и Гуча, производящих торговлю между Индиею, Персидским заливом и Занзибаром.

Меня любезно принял капитан Фрэнсис Вэббе, консул Соединенных Штатов, служивший прежде во флоте. Если бы он не оказал мне гостеприимства, то мне пришлось бы поместиться в «Шарлеевском» доме, так названном по имени его владельца, француза, с крючковатым носом и эксцентричною наружностию, который приобрел значительную местную известность готовностию, с которою он давал у себя приют бедным странникам, и вообще своим гостеприимством, хотя и скрывавшимся под угрюмым видом; иначе мне пришлось бы раскинуть свою американскую палатку на песчаном берегу этого тропического острова, что не доставило бы особого комфорта.

Но предложение капитана Вэбба поместиться в обширном и комфортабельном доме и не стесняясь обращаться к нему за всем нужным, позволило мне не прибегать к таким крайним средствам. Один день, проведенный в Занзибаре, вполне убедил меня в моем круглом невежестве относительно африканского населения и других местных условий. Я воображал, что я изучил вдоль и поперек Буртона и Спика, и потому вполне понимаю все значение и важность взятого на себя поручения. Но вынесенные мною из книг взгляды оказались просто смешны: воображаемые прелести Африки вскоре рассеялись и суровая действительность предстала предо мною во всей своей наготе. Я пошел странствовать по городу, и вот, что представилось моим взорам: кривые, узкие улицы, вымощенные известкою, обмазанные белою штукатуркою дома — в так называемом чистом квартале; род будок по обеим сторонам улицы, с банианами в красных чалмах на переднем фасе и различными хлопчатобумажными тканями на заднем, или же наваленные кучами слоновые клыки, или же кучи глиняной посуды, гвоздей и т.п. — в банианском квартале; улицы наполненные зловонием, с существами желтого и черного цвета и курчавыми волосами, сидевшими у дверей жалких хижин, болтавшими, смеявшимися, торговавшими, бранившимся между собою, смешанный запах кож, смолы, растительных и животных выбросов и т. д. — в негритянском квартале; улицы, окаймленные высокими, прочными домами, с плоскою кровлею, с большими резными воротами и «баабами», сидевшими поджавши ноги и сторожившими вход в дом; узкий проливец, в котором помещалось несколько лодок и один или два странных буксирных парохода, увязших бортами в морской ил, оставшийся после отлива; место, называемое «Нази Мойа», или «кокосовое дерево», куда вечером европейцы направляют свои прогулки, чтоб подышать свежим морским воздухом в то время, как солнце склоняется к западу; несколько могил умерших моряков, поплатившихся жизнию за посещение этой страны; высокий дом, где живет доктор Тозер, «епископ-миссионер центральной Африки», и его школа для малолетних африканцев, и много других предметов, которые до того перепутались в моей голове, что я первое время не в состоянии был бы отличить араба от африканца, африканца от баниана, баниана от индуса, индуса от европейца и т. д.

Занзибар можно назвать, если хотите, Багдадом, Испаганью, Стамбулом Восточной Африки. Он представляет громадный рынок, на который стремятся из внутренней Африки торговцы слоновою костью. На этот рынок доставляются: копайская камедь, кожи, орхилла, строевой лес и черные рабы из Африки. Багдад славился своими шелковыми базарами, Занзибар славится своими базарами слоновой кости; Багдад торговал некогда драгоценными каменьями — Занзибар торгует копайскою камедью; в Стамбул доставляли черкешенок и грузинок — в Занзибар привозят черных красавиц из Угийова, Угиндо, Угого, Униамвези и Галла.

Торговля производится здесь тем же способом, как и во всех магометанских странах, т. е. способом, который был в употреблении еще до рождения Моисея. Араб никогда не меняется: он принес сюда с собою обычаи своих предков. Здесь он настолько же араб, как в Москате или в Багдаде: всюду за ним следует его гарем, религия, костюм и вооружение. Никакие насмешки негров не могут убедить его переменить свои привычки с переселением в Африку. Но страна не приняла восточного характера; араб не в состоянии был изменить атмосферу, страна имеет полуафриканский характер, а город полу-арабский.

Для человека, приехавшего в первый раз в Африку, москатские арабы Занзибара представляют интересный предмет для изучения. Все они по большей части много путешествовали на своем веку, причем им нередко приходилось подвергаться серьезным опасностям, во время поисков за драгоценною слоновою костью в центральной Африке; частые путешествия и приобретенная в них опытность придали чертам их лица вид самоуверенности и самодовольства; в их взорах есть что-то спокойное, решительное, независимое, что невольно внушает уважение. Потрясающими рассказами, которые вы услышите из их уст, можно наполнить целые томы.

К помесям я чувствую большое презрение. Метисы ни черны, ни белы, ни добры, ни злы, не заслуживают ни любви, ни ненависти. Они всегда заискивают у влиятельных арабов и постоянно жестоко обращаются с несчастными, находящимися у них в рабстве. Если я встречал жалкого, почти умиравшего с голода негра, то всегда был уверен, что он принадлежал кому-либо из этого племени. Я всегда ненавидел этих людей, пресмыкающихся и лицемерных, трусливых и жалких, предательских и подлых. Метис всегда готов ползать у ног богатого араба и неумолим к бедному черному рабу. Чем более он клянется, тем более вы можете быть уверены, что он нагло лжет; а между тем, большинство населения в Запзибаре состоит из этой расы, сифилитической, с гнойливыми глазами и дряблою кожею выродка африканского араба.

Банианец — коммерсант от природы, идеал человека, зашибающего копейку. Деньги так же естественно текут в его карманы, как реки с возвышенности в долину. Никакие угрызения совести не остановят его от попытки надуть своего ближнего. Он превосходит в этом отношении еврея, и единственным его соперником на рынке является парсис; араб — ребенок в сравнении с ним. Стоит посмотреть, как ловко умеет парсис извлекать выгоду из любой сделки с туземцем. Есть, например, у туземца слоновой клык, весящий, положим, два фразилаха; несмотря на то, что весы точно показывают это, и туземец торжественно объявляет, что он весит даже более двух фразилахов, наш банианец клянется и божится, что туземец ничего не понимает в этом толку, и что весы показывают неверно, что клык едва весит один фразилах. «На, бери деньги», говорит он, «и убирайся». «С ума сошел ты, что ли?» Если туземец колеблется, то банианец приходит в ярость; он толкает его, с презрительным равнодушием переворачивает клык — дескать, стоит ли хлопотать из-за такой безделицы, и хотя говорит изумленному туземцу, что ему некогда возиться с ним, но всегда уверен, что тот не мннет его лавки.

Баниане пользуются самым значительным влиянием на торговлю в центральной Африке. За исключением весьма немногих богатых арабов, все остальные промышленники вынуждены иметь дело с ростовщиками. Промышленник, желающий отправиться внутрь Африки, для приобретения рабов, слоновой кости или других ценных предметов, обращается к банианцу, прося его ссудить ему 5,000 дол. за 50, 60 или 70%. Банианец всегда уверен, что он ничего не теряет, удастся ли предприятие промышленника или нет. Опытный промышленник редко несет убыток, а если его постигло несчастие, то он не теряет кредита; с помощию банианца он снова становится на ноги. Чтобы дать понятие, как ведется торговля с внутреннею Африкою, возьмем следующий пример. Предположим, что араб отправляет внутрь страны караван, с грузом стоимостью в 5,000 дол. В Унианиембэ груз стоит 10,000, в Уджиджи 15,000; таким образом цена его утроилась. За пять доти или 7,50 дол. можно купить в Уджиджи раба, который в Занзибаре стоит 80 дол. Если он купит на всю сумму невольников, то, вычтя издержки на доставку груза в Уджиджи и обратно, он выручит в Занзибаре чистого барыша 13,920 дол. Теперь возьмем торговлю слоновою костью. Если промышленник возьмет с собою 5,000 дол., то за вычетом издержек в 1,500 дол. до Уджиджи и обратно в Занзибар, у него все-таки останется на 3,500 дол. товара, на который он приобретет слоновую кость. В Уджиджи последняя стоит по 20 дол. фразилах, следовательно на 3,500 дол. можно приобресть 175 фразилахов, из которых за каждый заплатят в Занзибаре по 60 дол. Таким образом промышленник получит чистого барыша 10,500 дол. Иногда он выручает еще более, но во всяком случае барыши его громадны.

За банианами первое место по значению принадлежит. магометанским индусам. Я долго не мог решить, кто больше плутует в торговле: индус или банианец. Но если я отдаю пальму первенства последнему, то весьма неохотно. В этом племени вы встретите сотню бессовестных плутов на одного честного промышленника. Одним из честнейших людей считается магометанский индус по прозванию Тариа Топан. Среди занзибарских европейцев его честность обратилась в пословицу. Он чрезвычайно богат, имеет собственные корабли и пользуется значительным влиянием в совете Саида Бургаша. У Тариа много детей, в том числе двое или трое взрослых сыновей, которым он дал такое же воспитание, какое получил сам. Но Тариа является представителем крайне ничтожного меньшинства.

Арабы, баниане и магометанские индусы служат представителями высших и средних классов. Они владеют имениями, кораблями, и в их руках находится вся торговля. От них в зависимости находятся метисы и негры. Самую важную часть смешанного населения этого острова составляют негры. Они состоят из туземцев, вазавагили, сомалисов, коморинов, ваниамвези и целого ряда племен внутренней Африки.

Для европейца, приехавшего в Африку, весьма интересно пройтись по негритянским кварталам ваниамвези и вазавагили. Здесь он поймет, что негры такие же люди как и он сам, хотя и другого цвета кожи; что они имеют собственные каждому человеку страсти и предрассудки, симпатии и антипатии, вкусы и чувства. Чем скорее он помирится с этим фактом, тем легче ему будет путешествовать между различными племенами внутренней Африки.

Хотя я прожил некоторое время между неграми наших южных штатов, но получил воспитание на Севере, и мне приходилось встречать в Соединенных Штатах негров, дружбою с которым я гордился.

Таким образом я привык ценить негров по их внутренним качествам, как и всех моих ближних, а не по цвету кожи и племени. «Свойственны ли этим черним дикарям языческой Африки», спрашивал я самого себя, «качества, приобретающие человеку любовь в среде его ближних?» «Могут ли эти люди — эти варвары — чувствовать любовь или ненависть подобно мне?» вот вопрос, которым была занята моя голова в то время, как я бродил по их кварталам и наблюдал их нравы. Нужно ли прибавлять, что я к утешению своему заметил, что они подобно мне находятся под влиянием страстей, любви и ненависти; что самые тонкие наблюдения не могут открыть существенной разницы между их природою и моею собственною.

Негры составляют около двух третей всего населения острова. Они принадлежат к рабочему классу, они частью рабы, частью свободные. Невольники работают на плантациях, в имениях и садах поземельных собственников или же служат носильщиками (гамалы), как в деревне, так и в городе. Нередко вы их увидите с громадными тяжестями на голове, с весьма довольным видом исполняющих свою работу, не потому чтобы последняя была легка, или чтобы с ними ласково обращались, а просто потому, что они от природы веселый народ, потому что они не помышляют о недоступных для них радостях и надеждах, не заражены честолюбием свыше их сил, и потому не обманываются в своих надеждах и не знают разочарования.

В городе во всякое время можно видеть негров носильщиков, идущих с своими ношами попарно и напевающих какую-либо монотонную песню, под звуки которой дружнее идет работа. По звукам подобной песни вы можете узнать их издалека. Монотонную их песню мне приходилось иногда слышать по целым дням под своими окнами. Для многих содержание и мелодия песни показались бы нелепыми, но на меня они производили чарующее влияние, и я их находил вполне соответствующими своей цели.

II. Занзибарские арабы.

Город Занзибар, расположенный на юго-западном берегу острова, заключает в себе до ста тысяч жителей; весь же остров имеет не более двухсот тысяч населения.

Самое значительное число иностранных судов, торгующих с этим портом, принадлежит Америке, преимущественно Нью-Йорку и Салему. За Америкой следует Германия, затем Франция и Англия. Суда приходят с грузом американского холста, водки, пороха, ружей, бус, английского хлопка, медной проволоки, фарфоровых изделий и других товаров, а отплывают с грузом слоновой кости, копайской камеди, гвоздики, кож, кунжута, кокосового масла. Ценность товаров, вывозимых из этого порта, определяется в 3.000,000 дол., а ввоз простирается до 3.500,000.

Европейцы и американцы, имеющие пребывание в городе Занзибаре, служат или официальными представителями своих правительств, или же являются независимыми купцами, или же, наконец, агентами немногих крупных торговых фирм в Европе и Америке.

Самое важное консульство в Занзибаре — британское. В то время как я готовился в Занзибаре к экспедиции во внутренность Африки, британским консулом и политическим резидентом был доктор Джон Кэрк. Мне очень интересно было познакомиться с этим господином, так как его имя очень часто приводилось рядом с предметом моих поисков — доктором Давидом Ливингстоном. Почти во всех газетах его называли «бывшим спутником Ливингстона». Я предполагал, что, судя как по тону читанных мною в газетах статей, так и по его собственным письмам к ост-индскому правительству, если кто может сообщить мне какие-либо положительные сведения о Ливингстоне, то это именно Кэрк. Поэтому я с нетерпением дожидался чести познакомиться с ним через капитана Вэбба. Случай этот представился на другой день после моего приезда в Занзибар.

Человек, которому меня представил американский консул, был довольно высокого роста, сухощавый, с бородой и впалыми щеками и одетый очень просто. Во время разговора, который вертелся на разных предметах, я внимательно наблюдал выражение лица Кэрка и заметил, что последнее одушевлялось лишь в то время, когда он рассказывал о некоторых своих охотничьих подвигах. Так как он не касался самого близкого моему сердцу предмета, то я решился в следующий раз сам заговорить о Ливингстоне.

По вторникам у г. и г-жи Кэрк собирались представители европейской колонии. На вечерах этих преобладал высший тон. Американцы на этот раз приехали раньше других, и потому я имел случай произвести кой какие наблюдения над прибывшими гостями. Я с удивлением заметил, что каждый, здороваясь с хозяевами, прежде всего с участием спрашивал их, были ли они в этот вечер в «Нази-Мойа», на что получал отрицательный ответ.

— Где и что такое Нази-Мойа? — спросил я капитана Вэбба.

— Нази-Мойа, — отвечал он, — «Нази-Мойа» значит по-английски «кокосовое дерево»; это rendez-vous за. Рас-Шангани (песчаный мыс), куда мы отправляемся после обеда подышать свежим морскнм воздухом. Вопрос этот обычная форма вступления в разговор, за крайнею скудостью других предметов для беседы.

Капитан Вэбб был вполне прав, сославшись на крайнюю скудость в предметах для беседы, и последующий опыт меня убедил, что занзибарские европейцы, за отсутствием более серьезных вопросов, пользовались малейшим скандалом для придания жизни своим вечерам. Угощение, предложенное гостям британским консулом и его супругой, состояло из легкого вина и сигар, не потому, чтобы в их доме не было ничего другого, а просто по усвоенной занзибарскими европейцами привычке к подобному угощению, которое притом располагает к оживленной беседе.

Все шло как следует, но я испытывал невыносимую скуку, пока доктор Кэрк, сжалившись над моими страданиями, отвел меня в сторону, с целью показать мне велнколепное охотничье ружье для охоты за слонами, которое, по его словам, ему подарил губернатор Бомбея. По поводу его мне пришлось выслушать целый ряд историй, после которых Кэрк сообщил мне несколько анекдотов о своих охотничьих подвигах, и в заключение упомянул о некоторых эпизодах из его путешествия с доктором Ливингстоном.

— Ах, кстати, доктор Кэрк, — спросил я его небрежным тоном, — о Ливингстоне: где он теперь находится, как вы думаете?

— Ну, на этот вопрос, — заметил он, — очень трудно отвечать; может быть, он и умер, во всяком случае мы не имеем о нем никаких положительных сведений, на которые могли бы положиться. Я в одном только уверен, что в течение более двух лет о нем не было никаких определенных слухов. Но я полагаю все-таки, что он должен быть жив. Мы постоянно стараемся напасть на его след. Вот и теперь готовится в Багамойо небольшая экспедиция, которая в непродолжительном времени двинется в путь. Я думаю, что старик скоро должен вернуться домой; он становится стар, и в случае его смерти для мира будут потеряны результаты его открытий. Он не ведет никакого дневника и ограничивается тем, что делает какую-либо заметку или знак на карте, понятные только для него одного. О, да, если он жив, то во всяком случае должен вернуться домой и уступить место более молодому человеку.

— Что за человек Ливингстон в частной жизни? — спросил я, живо заинтересованный этим разговором.

— Ну, с ним, по моему мнению, весьма трудно иметь дело. Я лично никогда с ним не ссорился, но имел случай убедиться на других, как трудно ужиться с ним. Я думаю, что это зависит главным образом от того, что он очень не любит общества.

— Я слышал, что он очень скромным человек, не правда ли? — спросил я.

— О, он знает цену своих открытий лучше чем кто-либо. Он не совсем ангел, — сказал Кэрк со смехом.

— Но если мне придется встретиться с ним во время путешествия, как он меня примет?

— Сказать правду, — отвечал Кэрк, я не думаю, чтобы он остался очень доволен встречей с вами. Если бы за ним отправились Буртон, Грант или Бэккер, и он узнал о их приближении, то Ливингстон удрал бы от них за сто миль в какое-либо болото честное слово, я так думаю.

Таково было содержание моего разговора с Кэрком — бывшим слутником Ливингстона — насколько мне не изменяет память и мой дневник.

Нужно ли говорить, что мое рвение к розысканию Ливингстона скорее охладилось, чем усилилось после приведенной выше беседы с человеком, который, по общим слухам, был хорошо знаком со знаменитым путешественником. Я пал духом, и охотно отказался бы от возложенного на меня поручения; но приказ гласил, «отправляйтесь и отыщите Ливингстона». Притом же, хотя я и охотно согласился на розыски Ливингстона, но не предполагал, что путь в центральную Африку усеян розами. Как мне ни неприятно было явиться непрошенным гостем в область его открытий и навлечь тем на себя его неудовольствие — но разве мне не было приказано найти его? Итак, если он еще жив, я его отыщу, а нет, так соберу все возможные сведения о нем и его открытиях.

Доктор Кэрк весьма любезно обещался оказать мне всевозможное с его стороны содействие и поделиться со мною результатами своей опытности. Но сколько я помню, он не оказал мне никакой услуги в моем предприятии. Остается предположить, что он не знал о возложенном на меня поручении относительно Ливингстона, в противном случае, я уверен, г. Кэрк сдержал бы свое слово. Он воображал, что я задался мыслию проследить течение реки Руфиджи до ее источника. Но какая газета станет посылать особого корреспондента для открытия источников столь незначительной реки как Руфиджи?

Климат Занзибара не из самых приятных в мире. Я часто слышал от американцев и европейцев самые неблагоприятные отзывы о нем; я был также свидетелем, как в один день почти половина белой колонии захворала. Мелкий Малагашский пролив распространяет весьма вредные испарения, а непроходимая грязь, дохлые собаки и всякого рода гниющие остатки, постоянно выбрасываемые на улицу, немало содействуют ухудшению санитарных условий Занзибара. Между тем, природа все сделала для его благосостояния; удивительно только, что люди не принимают никаких мер к его поддержанию. Занзибарская бухта имеет вид полумесяца, на юго-западной оконечности которого построен город. К восточной части города примыкает Малачалагашская лагуна, небольшой морской пролив, тянущийся на 250 ярдов позади мыса Шангани. Если прорезать это пространство каналом в 10 футов, то залив легко углубился бы, город Занзибар сам обратидся бы в остров, и был бы тогда совершенством в санитарном отношении, Меня поразило то обстоятельство, что ни одному из иностранных консулов, имеющих пребывание в Занзибаре, не пришло в голову посоветовать султану осуществить подобный план и приобрести таким легким путем значительную популярность. Но по поводу этого случая я припоминаю слова, сказанные мне капитаном Вэббом, американским консулом, когда вскоре после моего первого приезда, я выразил ему свое удивление по поводу апатии и бездействия людей, одаренннх неутомимою энергиею, людей, проникнутых прогрессивными и подвижными инстинктами белой расы, которые, однако, потеряли здесь всю свойственную им энергию, обратились в каких то болезненных ипохондриков и считают убийственный характер здешнего климата чем-то предопредеденнным свыше. «О», заметил мне капитан Вэбб «хорошо вам говорить об энергии и тому подобных вещах, но я уверяю вас, что, пробив на этом острове четыре или пять лет, среди здешнего народа, вы убедитесь, как бесполезно противустоять влиянию, примера, действующего на самые энергические личности, влиянию, которому рано иди поздно приходится подчиниться. Все мы были вначале чрезвычайно энергичны и вели упорную борьбу, желая здесь все устроить как у нас на родине. Но мы убедились, что мы бесцельно колотим головою о гранитную стену. Что ни делайте с этим народом — арабами, банианами и индусами, вы не заставите их изменить своих привычек, и под конец убедитесь, что вы предприняли безумную борьбу. Будьте терпеливы и не сокрушайтесь, вот вам мой совет, иначе вы долго здесь не проживете».

Однако я знал в Занзибаре трех или четырех чрезвычайно деятельных людей, которые весь день посвящали неусыпному труду. Мне и теперь слышатся быстрые шаги по мостовой одного американца, весело приветствующего каждого встречного; а он прожил в Занзибаре двенадцать лет. Я знал также одного энергичного шотландца, самого любезного и милого человека в мире, проведшего в Занзибаре несколько лет, неутомимо боровшегося как с бесплодностию возложенного на него поручения так и со зноем, и скукою Занзибарского климата. Никто не упрекнет в апатичности капитана Фрезера, служившего прежде в индейском флоте.

Мне нетрудно было бы привести и другие примеры энергических личностей, но все они принадлежат к числу моих хороших друзей. Американцы, англичане, немцы и французы были крайне приветливы ко мне, и я не забуду о их гостеприимстве. Трудно найти где-либо в мире более гостеприимную колонию европейцев.

В обширном высоком доме, с одною из самых оригинальных колоколен, расположенном на мысе Шангани, удобно поместился епископ Тозер, с своими учениками, певчими и своею паствою. Епископ, именующий себя «епископом-миссионером центральной Африки», принадлежит к числу самых учтивых людей, каких я только знаю. Он получил, сколько мне известно, прозвище «дерущийся священник», и вот по какому случаю, как мне говорили. По дороге в церковь на него напали как то несколько негодяев; он разделался с одним из них боксом, и предложил удовлетворить тем же путем и других, на что последние, однако, не согласились. Такой подвиг епископа Тозера обратил волков в агнцев и доставил ему сан епископа и выгодную синекуру.

Епископ в его пурпуровой мантии и с громким титулом «Епископ-миссионер центральной Африки» (я до сих пор не могу сообразить, почему ему дан такой титул) достиг всего, чего может желать священник, и потому несказанно счастлив. Но прелат в пурпуровой мантии и в одном из самых странных головных уборов, шествующий по улицам Занзибара или торгующийся на рынке, представляет крайне смешную фигуру. Я как человек белой расы торжественно протестую против подобной нелепости. Такую же смешную фигуру представляет дагомейский король в европейской шляпе и совершенно нагой, с важным видомь гуляющий в этом странном уборе. Что бы ни думал епископ в своей блаженной невинности о впечатлении, производимом им на души язычников, но я могу его уверить, что для поселившихся в Унианиембэ арабов и вангванов он крайне смешен; да того же мнения и его бледнолицые братья.

Бедный, милый епископ Тозер! А я любил бы и удивлялся бы тебе, если бы ты не позволял себе подобных причуд в городе, подобном Занзибару.

Французские миссионеры приступили к делу весьма практически. Они стараются не только внушить своим многочисленным питомцам правила веры, но и сообщить им практические познания. Они обучают своих юных питомцев различным ремеслам; из них выходят земледельцы, плотники, кузнецы и т. д. У них много способных и трудолюбивых учителей; стоит взглянуть на их магазины в Занзибаре. В Багамойо, на материке, их миссионерская. станция устроена на большую ногу. Принадлежащая к ней ферма, обработываемая юными воспитанниками, представляет образец совершенства; добываемые на ней продукты с избытком удовлетворяют всем потребностям учреждения. Число воспитанников и новообращенных превышает двести человек.

ГЛАВА II ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ЭКСПЕДИЦИИ

Организация экспедиции. — Затруднения, встреченные мною в собрании необходимых сведений. — Ко мне поступают на службу Шау и Фаркугар. — Мбарак Бомбай. — Посещение султанского дворца. — Любезность и характер султана.

Я был совершенно незнаком со внутренней Африкой, и крайне затруднялся вначале приготовлениями к экспедиции в центральную Африку. А между тем время было дорого, и много его нельзя было тратить на подготовительные исследования и справки. Чего бы я кажется не дал, если бы встретил у Буртона, Спика или Гранта главу под названием «как устроить экспедицию в центральную Африку». Настоящая глава и имеет целью представить будущим путешественникам результаты моей опытности.

Ворочаясь ночью на постели, я задавал себе вопросы: сколько понадобится денег? сколько понадобится pagazis или носильщиков? сколько солдат? сколько и какого рода тканей для различных племен? сколько бус? сколько проволоки?. Но сколько я ни задавал себе вопросов, я ни на волос не приближался к желаемой цели. Я исписал несколько десятков листов бумаги различными вычислениями предстоявших мне расходов. Я внимательно изучал Буртона, Спика и Гранта, но все напрасно. Я извлек из них известный запас географических, этнографических и других сведений, необходимых для изучения внутренней Африки, но ни в одной книге я не мог найти сведений об устройстве экспедиции, вроде предпринимаемой мною. Я с ожесточением швырнул книги на пол. Занзибарские европейцы точно также не могли сообщить мне никаких полезных сведений. Ни один из них не мог мне сказать, чего мне будет стоить прокормление ста человек конвоя. Да и каким образом, в самом деле, им было знать это. Но от этого мне было не легче.

III. Шау и Фаркугар — спутники Стэнли.

Я решил, что лучше всего отыскать араба, торгующего слоновою костью или только что вернувшегося из внутренней Африки.

Шейх Гашид пользовался известностью и богатством в Занзибаре. Ему не раз приходилось посылать караваны во внутренность страны, и потому он должен был знать главных промышленников, являвшихся к нему в дом поболтать о своих приключениях и барышах. Ему принадлежал также обширный дом, занимаемый капитаном Вэббом. Таким образом шейх Гашид мог быть мне весьма полезен, и потому я пригласил его к себе в консульство.

От почтенного на вид и седобородого шейха я получил более сведений об африканской монетной системе, о способе путешествия, о количестве и качестве подлежащих. закупке товаров, чем я извлек бы из трехмесячного чтения книг, написанных о центральной Африке; немало полезного для меня я узнал и от других арабских купцов, с которыми меня познакомил старый шейх; так что под конец я мог составить план и смету предстоящей экспедиции.

Пусть читатель не упускает из виду, что путешественник должен брать с собою лишь только необходимое для его цели; всякий излишек будет для него так же гибелен как и недостаток в чем-либо.

Первый вопрос, решение которого предстоит путешественнику, заключается в определении количества и качества предметов, которые он должен взять с собою. Мне сказали, что для прокормления ста человек достаточно будет 10 доти или 40 ярдов ткани в день. По моим исчислениям мне необходимо было взять 2,000 доти американского простынного холста (sheeting), 1,000 доти каники и 650 доти цветной материи, вроде барсати, которая в большом ходу в Униамвези и Согари, исмагили, тауджири, тжого, шаш, регани, джамдани, голубого и розового цветов. Этого количества достаточно было для содержания ста человек в течение года. По рассчету на два года потребовалось бы 4,000 доти — 16,000 ярдов американского холста, 2,000 доти — 8,000 ярдов каники, 1,300 доти — 5,200 ярдов цветного холста. Для меня были крайне драгоценны эти сведения, и если что меня затрудняло, так только отчасти качество требуемых материалов.[1]

Второй вопрос заключался в определении количества и качества бус, которые у различных племен внутренней Африки служат деньгами вместо тканей. Одно племя предпочитает белые бусы черным, другое — красные зеленым, третье — зеленые белым и т. д. Так, в Униамвези охотно принимаются красные (сами-сами) бусы и отвергаются все другие; черные (бубу) бусы в ходу в Угого, но положительно ничего не стоят у других племен; овальные (сунго-маци) бусы, принимаемые в Уджиджи и Угугга, отвергаются во всех других странах; белые (мерикани) бусы, имеющие цену в Уфипа и в некоторых частях Узагары и Угого, ничего не стоят в Узегугга и Укононго. При таких обстоятельствах я вынужден был заняться точным вычислением времени, которое мне придется пробыть в различных местностях, чтобы знать сколько чего мне понадобится взять с собою. Буртону и Спику пришлось, например, бросить, как никуда негодные, целые тюки бус.

Представьте себе, например, что у каждой европейской нации есть особая монета, которая не имеет никакого значения в соседней стране, и что вам нужно совершить путешествие по Европе пешком; в таком случае, прежде чем двинуться в путь, вы должны высчитать сколько дней вы пробудете во Франции, сколько дней в Пруссии, Австрии, России, и потом рассчитать свои издержки по дням. Если вы назначите по наполеондору в день, и пробудете во Франции месяц, то на путешествие туда и обратно потребуется ровно шестьдесят наполеондоров; а так как последние не ходят в Пруссии, Австрии или России, то, взяв с собою несколько тысяч наполеондоров, вы только обремените себя излишнею тяжестию.

Мои опасения в этом отношении были крайне мучительны. Много стоило мне труда твердо заучить названия: мукунгуру (перемежающаяся лихорадка), хулабио (род бус), сунгомацци (большие стеклянные или фарфоровые бусы), кадундугуру (род бус кирпичного цвета), мутунда, сами-сами, бубу (черные бусы), мерикани (американское небеленое полотно), гафде и проч. Наконец, я одолел все затруднения, и у меня закуплено было двадцать два тюка бус одиннадцати сортов, готовых к отправке в Багамойо.

После бус нужно было подумать о проволоке. После немалых трудов я узнал, что 5-й и 6-й — толщиною в телеграфную проволоку — наиболее удобны для торговых целей. Белые бусы заменяют в Африке медную монету, холст — серебро, а проволока принимается за золото в странах по ту сторону Танганики. Мой араб советовал мне взять десять фразилахов или 350 фун. медной проволоки.

Накупив тканей, бус и проволоки, я не без гордости взирал на мои тюки, расположенные стройными рядами в обширной кладовой капитана Вэбба. Но мои приготовления не приходили к концу; они только что начинались: нужно еще было подумать о кухонной посуде, о лодках, канатах, бечевках, палатках, ослах, седлах, парусине, смоле, иглах, ружьях, топорах, лекарствах, постелях, подарках для начальников племен — словом о куче еще не закупленных вещей. Мне пришлось торговаться до хрипоты с банианами, арабами и другими промышленниками. Я купил, например, двадцать два осла в Занзибаре. С меня запросили за них по 40 и 50 дол., но я понизил цену до 15 и 20 дол, пустив в ход целую массу аргументов, достойных более благородной цели. Тоже было и с мелкими промышленниками; приходилось долго торговаться даже из-за какой-нибудь пачки булавок. Все это требовало много терпения и времени.

Но, купив ослов, я нигде не мог достать в Занзибаре вьючных седел, а ослы без вьючных седел никуда не годятся. Я сам придумал образец седел, и занялся их приготовлением вместе с моим товарищем Фаркугаром; в ход были пущены парусина, веревки и бумажная материя. Изготовивши одно седло, а пожелал убедиться в его прочности. Привели осла и прикрепили к нему седло вместе с грузом в 140 фун., и хотя осел — дикое животное из Униамвези — бешенно бился и метался, но с него ничего не упало. После этого испытания Фаркугару было поручено изготовить еще двадцать одно седло по тому же образцу. Нужно было также купить шерстяных попон, чтобы предохранить спины животных от вредного трения. Здесь не лишним будет, может быть, упомянуть, что первую мысль об изготовлении подобного седла подало мне седло Отого, бывшее в употреблении в английской армии в Абиссинии при перевозке вещей.

В моих приготовлениях мне помогал также некто Джон Уиллиам Шау, уроженец Лондона, служивший в последнее время на американском корабле «Невада». Хотя его удаление с «Невады» казалось несколько подозрительным, но он обладал всеми качествами необходимого для меня человека; он ловко умел владеть иглой, мог приготовить что угодно из парусины, и хорошо был знаком с морским делом. Я не видел причины отказываться от его услуг и потому нанял его за 300 дол. в год, предложив ему занимать в моей экспедиции второе место после Вильяма Фаркугара.

Фаркугар был отличным моряком и превосходным математиком; это был здоровый, энергический и ловкий мужчина; но я должен, к сожалению, сказать, что в тоже время он был и горький пьяница. Пока мы ехали в Занзибар, он редкий день не был пьян, и развратная жизнь, которую он здесь вел, имела для него гибельные последствия, вскоре после того как мы двинулись в путь.

Далее мне предстояло навербовать, вооружить и экипировать верный конвой в двадцать человек. Джогари (Johari), главный драгоман американского консульства, сообщил мне, что он может указать на нескольких «верных» спутников Спика. У меня еще прежде блеснула в голове мысль, что я был бы совершенно счастлив, если бы мне удалось завербовать к себе несколько человек, участвовавших уже в экспедиции, подобной предпринимаемой мною. Особенно часто я подумывал о Сиди Мбарак Момбае, которого в общежитии звали просто «Бомбай» и слывшего за «самого верного» из «верных».

С помощью драгомана мне удалось завербовать в мою экспедицию Уледи (бывшего слугу капитана Гранта), Улименго, Барути, Амбари, Мабруки (бывший слуга капитана Буртона); все они принадлежали к числу «верных» спутников Спика. На вопрос мой, желают ли они отправляться со мной в экспедицию в Уджиджи? они отвечали, что готовы следовать за братом «Спика». Доктор Джон Кэрк, консул ее величества в Занзибаре, присутствовавший при нашем разговоре, заметил им, что хотя я и вовсе не брат «Спика», но говорю на его языке. Но это различие мало их интересовало, и они изъявили полную готовность следовать за мною куда угодно.

Момбай или Бомбай находился в то время на Пембе, острове, лежащем к северу от Занзибара. Уледи утверждал, что Бомбай с радостию согласится участвовать в моей экспедиции. Вследствие этого драгоману было поручено написать Момбаю о поручении, которое я желаю возложить на него.

На четвертый день после отправления письма знаменитый Бомбай был уже у меня, а за ним следовали в почтительном расстоянии «верные» спутники Спика. Это был сухощавый человек небольшого роста, лет пятидесяти или около того, с поседевшею бородою, с чрезвычайно высоким узким лбом и весьма широким и постоянно открытым ртом, в котором торчали неправильной формы зубы. В верхнем ряду зубов виднелась безобразная щель, сделанная дюжим кулаком капитана Спика в Уганде, когда путешественник был выведен из терпения и вынужден был на месте наказать виновника. О ласковом обращении с ним капитана Спика свидетельствует тот уже факт, что Бомбай сам имел дерзость вступить с ним в кулачный бой. Впрочем, об этих подробностях я узнал несколько месяцев спустя, когда я сам вынужден был наказать его. Но первое впечатление, произведенное на меня Бомбаем, было благоприятно, несмотря на его грубое лицо, широкий рот, маленькие глаза и плоский нос.

— Салам алейкум, — приветствовал он меня.

— Алейкум салаам, — отвечал я с подобающею важностию. Затем я сказал ему, что желаю его назначить начальником конвоя, который должен сопровождать меня с Уджиджи. Он отвечал, что последует за мною куда угодно, и будет образцовым подчиненным. В заключение он выразил надежду, что я дал ему мундир и хорошее ружье; на то и другое я изъявил мое согласие.

Когда я навел справки об остальных спутниках, сопровождавших Спика в Египет, то мне сказали, что в Занзибаре находится только шестеро из них. Фераджи, Мактуб, Садик, Сунгуру, Маниу, Матаджари, Мката и Альмас уже умерли; Гассан отправился в Кильва, а Фераган был в Уджиджи.

Из шести «верных», из которых каждый имел медаль за содействие, оказанное при «открытии источников Нила», с одним, именно с бедным Мабруки, случилось несчастие, заставлявшее меня опасаться, что я извлеку из него немного пользы. Мамбруки принадлежала шанба (домик с садикон), составлявшая предмет его гордости. У него был сосед, находившийся в подобных же обстоятельствах и служивший в армии Саида Маджида; Мабруки, человек сварливого характера, повздорил как-то с своим соседом, который, подговоривши двух или трех своих товарищей, решился наказать Мабруки и привел свое намерение в исполнение с жестокостью, на которую может быть способен только африканец. Они привязали несчастного за кисти рук к суку дерева, и, выместив на нем свою зверскую злобу, оставили его висеть в этом положении. На другой день его случайно нашли в самом жалком состоянии. Руки его опухли до невероятной степени и притом он лишился употребления одной руки, у которой лопнули жилы. Излишне говорить, что когда дело дошло до ушей Саида Маджида, то злодеи были строго наказаны. Доктору Кэрку, взявшемуся лечить несчастного, удалось придать одной руке прежнюю ее форму, но другая была совершенно изувечена.

Тем не менее, я взял к себе на службу Мабруки, несмотря на его искалеченые руки, его безобразие и тщеславие, несмотря на дурной отзыв о нем Буртона, взял его именно потому, что он принадлежал к числу «верных» Спика. Я уверил себя, что он будет мне полезен даже в том случае, если будет уметь вовремя открывать рот и ворочать своим языком. Бомбай, начальник моего конвоя, навербовал еще восемнадцать волонтеров в качестве «аскари» (солдат); он поручился мне за их благонадежность. Все это был славный народ, отличавшийся понятливостью, которой я не ожидал встретить в африканскнх дикарях. Родом они были большею частью из Угийова, другие из Униамвези и некоторые из Узегугга и Угиндо.

Я им положил жалованья по 36 дол. в год каждому или по 3 дол. в месяц. Каждому солдату дано было ружье, сумка, нож, топор и на 200 зарядов пороху и пуль.

Бомбаю, во внимание к его рангу, а также за его прежнюю верную службу Буртону, Спику и Гранту, назначено было 80 дол. в год, из которых половина была выдана вперед; кроме того, я снабдил его добрым карабином, пистолетом, ножом и топором; остальным пяти «верным»: Амбари, Мабруки, Улименго, Барути и Удеди я назначил по 40 дол. в год; экипироваться они должны были на собственный счет.

Внимательно изучивши путешественников, посещавших восточную и центральную Африку, я не скрывал от себя затруднений, которые могли мне представиться при розысках Ливингстона, и потому я постоянно думал, как отклонить от себя могущие встретиться неприятные случайности. «Неужели, — задавал я себе вопрос, — в самом начале моей экспедиции планы мои будут разрушены вследствие нахальства какого-нибудь короля Баннена или каприза какого-нибудь Гамеда бин Суллайяма?» Для устранения подобной случайности я решился взять с собой лодки. «Таким образом, — подумал я, — если я услышу, что Ливингстон в Танганике, то я спущу свою лодку и поеду вслед за ним».

Один большой ботик, на котором могли уместиться двадцать человек, со всеми необходимнми для плавания принадлежностями и припасами, я достал у американского консула за 80 долларов, а другой — поменьше у другого американца за 40 дол. На последнем легко могли уместиться шесть человек с необходимым грузом. Так как я не мог взять с собою ботики целиком, то вынужден был разнять их на части, переноска которых поручена была пагасисам. На эту работу я употребил пять дней.

Непреодолимым препятствием для быстрого перехода с места на место в Африке служит недостаток в носильщиках, а так как быстрота передвижения была важным условием для успешности моей экспедиции, то я первым долгом считал по возможности устранить это затруднение. Носильщиков я мог нанять только по приезде в Багамойо, на континенте. У меня уже были припасены двадцать сильных ослов. Кроме того, я соорудил тележку, одиннадцать футов длиною и пять футов шириною, и приделал к ней два передния колеса от легкой американской фуры, имея в виду перевозку ящиков с разными припасамн. Если осел, размышлял я, может перенести до Унианиембэ тяжесть в 4 фразилаха, или 140 фунтов, то он перевезет одиннадцать фразилахов на моей тележке, что равнялось транспортной силе четырех сильных пагасисов, или носильщиков. События покажут, как удались мои теории на практике.

Когда мои покупки были кончены, и я любовался на их укладку стройными рядами — тут лежала масса кухонных принадлежностей, там — связка веревок, палатки, седла, несколько штук чемоданов и ящиков, содержавших в себе всевозможные предметы — то, признаюсь, я немножко испугался за свою смелость. Ведь тут. по меньшей мере было шесть тонн груза.

«Как мне удастся, — думал я, — перевезти эту инертную массу через степи, раскинутые между морем и большими африканскими озерами? Ба! отбрось свои сомнения, человек! „Довлеет дневи злоба его“, не заботься о завтра».

Путешественнику, отправляющемуся к озерам в центре большого африканского материка, предстоит путь, не имеющий ничего общего с переездами, к которым он привык в других странах. Ему необходимо запастись всем, чем запасается корабль, отправляющийся в долгое плавание. У него должен быть запас матросского платья, известное количество припасов и лекарств, не говоря уже о достаточном количестве ружей, пороху и и пуль. Для переноски всех этих разнородных предметов ему нужны люди; но так как человек не может вынести тяжести, которая превышала бы 70 фунтов, то для переноски 11,000 фун. потребуется 160 человек.

IV. Бомбай и Мабруки.

Можно сказать, что Европа и Восток, даже Аравия и Туркестан имеют превосходные пути сообщения сравнительно с Африкой. В этих странах имеют обращение монета, что значительно облегчает путешественника в его денежных сделках. Между тем как в восточной и центральной Африке от вас требуют ожерелье вместо цента, два ярда английского полотна вместо полудоллара или флорина и кусок толстой мединой проволоки взамен золотой монеты.

Африканский путешественник не имеет возможности нанять ни повозки, ни верблюдов, ни лошадей, ни мулов, чтобы пробраться во внутренность страны. Все его транспортные средства ограничиваются черными и нагими людьми, которые просят по меньшей мере по 15 долларов на человека за переноску груза в 70 фун. не дальше как до Унианиембэ.

Между прочим мои предшественники забыли предупредить об одной очень важной вещи для людей; отправляющихся в Африку, что ни один путешественник не должен и думать о поездке в Занзибар, не имея при себе золотой монеты. Такие продукты цивилизации, как кредитные или банковые билеты опередили цивилизацию занзибарского населения на целое: столетие. Я вынужден был терять на каждый доллар двадцать и двадцать пять процентов, что было крайне неприятно. Занзибар слишком отдален от всяких торговых европейских трактов и потому золото пользуется здесь высокой премией. Напрасно вы будете говорить, что у вас есть банковые билеты, кредитивы, чеки, словом carte blanche для приобретения всего необходимого. Вас не поймут. Как досадно, что здесь не существует отделения банка!

Я намеревался проехать в Африку инкогнито. Но тот факт, что белый человек, да еще американец, отправляется в Африку, стал известен всему Занзибару. Этот факт передавался тысячу раз на улицах, о нем говорили в лавках и в таможне. Туземный базар особенно был им заинтересован и волновался день и ночь до самого моего отъезда. Все желали знать куда и зачем я еду?

Я отвечал на все скромные. и нескромные вопросы, что я еду в Африку. Хотя на моей визитной карточке и стояли слова:

Генри Стэнли.

New-York-Gerald.

однако немногие, я думаю, подозревали связь, существовавшую между «New-York-Gerald» и поисками за «доктором Ливингстоном».

Увы! Как тяжело отправляться в экспедицию одному! С какою поспешностью перебегал к из лавки в лавку под палящими лучами немилосердно жгучего солнца, заручившись нечеловеческим терпением для торговых сделок с буролицыми индусами; мне нужно было призвать все свое мужество и остроумие, чтобы уломать плутов ганезцев и сговориться с хитрыми банианами. Сколько я переговорил в продолжение дня, сколько переверил счетов! Я должен был сам наблюдать за переноской купленных вещей, вымерить их и свесить, для того чтобы убедиться в верности их веса и меры. Затем мне нужно было присмотреть за Фаркугаром и Шау, которые снаряжали ослов, прилаживали седла, паруса, палатки и приготовляли ботики для экспедиции. К концу дня я чувствовал, что руки мои и голова отказываются мне служить. Такая работа предстояла мне в продолжение целого месяца без передышки. Истратив несколько тысяч долларов, взятых у Джемса Гордона Беннета на холст, бусы, проволоку, ослов и тысячу других необходимых предметов и, уплатив вперед деньги членам моей свиты, потом утомив более чем следует Вэбба и его семейство суматохой, при которой происходили мои приготовления к путешествию и завалив весь дом его покупками — мне уже оставалось только пойти проститься с европейцами и поблагодарить султана и моих знакомых за услуги, которыми я пользовался до отъезда в Багамойо.

Накануне моего отъезда из Занзибара американский консул, облекшись в черный сюртук и таковую же шляпу, составлявшие его оффициальный костюм, отправился со мной во дворец султана. Султан был ко мне весьма милостив; он подарил мне арабскую лошадь, снабдил рекомендательными письмами к своим агентам и представителям во внутренней Африке, и вообще старался выказать мне свою благосклонность.

Дворец султана представляет высокий, большой и красивый четырехугольный дом, выстроенный из коралла, с толстым слоем штукатурки из известкового цемента. Внешний вид его напоминает наполовину арабскую наполовину итальянскую архитектуру. Оконные ставни сделаны в виде венецианских жалюзи, выкрашенных ярко-зеленой краской, что представляет разительный контраст с ярко выбеленными стенами. Перед высоким и широким крыльцом стояла, выстроившись двумя полукругами, султанская гвардия, в которой служили наемники из балухов и персиян, вооруженные кривыми саблями и длинными щитами из кожи носорога. Одежда их состояла из грязновато-белой бумажной рубашки, доходившей до лодыжек, и кожаного пояса, в изобилии разукрашенного серебряными бляхами.

Когда они нас завидели, то тотчас дали знать кому-то внутри здания. В ту минуту, когда мы были в двадцати ярдах от входа, султан, ждавший нас стоя, спустился с лестницы и, проходя мимо рядов своей гвардии, приблизился к нам и протянул нам правую руку с добродушной, приветливой улыбкой на лице. В свою очередь, мы сняли шляпы и пожали ему руку, после чего, по его желанию, мы прошли вперед, пока не очутились на самой верхней ступеньке, у входной двери. Султан сделал нам знак идти далее; мы поклонились и, дойдя до площадки некрашенной и узкой лестницы, снова остановились в недоумении. «Идите дальше», сказал султан и мы поднялись по лестнице, причем чувствовали себя весьма неловко, имея позади себя государя. Я заметил, что консул всходиле по лестнице боком с намерением соблюсти и приличие и свое достоинство. Я подражал ему, насколько мог, но не находил своего положения особенно приятным. На верхней ступени лестницы мы остановились, и повернулась лицом к входившему султану. Нас опять стали любезно приглашать идти дальше, и мы наконец очутились в тронной зале. Это была высокая комната, разрисованная в арабском вкусе; пол был устлан толстым персидским ковром, а вся мебель заключалась в дюжине позолоченных кресел и люстр.

Нас посадили; по правую руку султана сел Лудга Дамджи, банианский сборщик таможенных пошлин, почтенный с виду старик, с умной и пытливой физиономией; рядом с ним поместился магометанский купец, Тариа Топан, пожелавший присутствовать при свидании — не потому только, что он был одним из советников его высочества, но и потому, что принимал живое участие в американской экспедиции. Против Лудги сидел капитан Вэбб, а рядом с ним и как раз против Тариа Тапан сел я. Султан поместился на золоченом кресле — между американцами и своими советниками. Драгоман Джогари почтительно стоял перед султаном в выжидательной позе, готовый немедленно перевести султану обращенные к нему слова. Султана, по костюму можно было принять за мингрельца, если бы на голове его не было тюрбана, широкие складки которого представляли смесь красного. желтого, коричневого и белого цветов. Платье на нем было из темного сукна, очень длинное и перехваченное на талии богатой портупеей, на которой висел палаш с золотым эфесом. Ноги его были обнажены и носили на себе следы элефантиазаса — бича Занзибара. На них были надеты только арабские туфли, на толстой подошве, перевязанные на подъеме кожаным ремнем. Прекрасное телосложение и безукоризненные черты умного лица говорили за его. аристократическое арабское происхождение. Но трудно было определить характер султана по чертам его лица, имевшего, впрочем, любезное выражение; видно было только, что султан совершенно доволен собой и всем окружающим.

Таким мне показался Сеид Бургаш, повелитель Занзибара и Пемба, и восточного берега Африки, от Сомали до Мозамбика.

Нам подали кофе, а потом предложили кокосового молока и превосходного шербета.

Разговор начался с вопроса, предложенного султаном нашему консулу:

— Как ваше здоровье?

Консул: «Благодарю вас, я совершенно здоров. Как чувствуете себя ваше высочество?»

Султан: «Прекрасно!» Султан обращаясь ко мне: «А ваше здоровье?»

Ответ: «Превосходно, благодарю вас!».

Затем консул коснулся дел, после чего его высочество стал расспрашивать меня о моих путешествиях.

— Как вам нравится Персия? Что вы думаете о Кербеле, Багдаде, Масре, Стамбуле? Много ли у турок солдат? Плодородна ли Персия? Как вам понравился Занзибар?

Получив удовлетворительные ответы, его высочество вручил мне рекомендательные письма к своим представителям в Багамойо и Каоле и общее рекомендательное письмо ко всем арабскнм купцам, которые могли встретиться на моем пути. Султан заключил свою беседу со мною выражением надежды, что какого бы рода ни было данное мне поручение, я наверно буду иметь полный успех.

Затем мы раскланялись и вышли тем же порядком, как и вошли.

Мистер Гудгу из Салема, американский купец, долго живший в Занзибаре, подарил мне на прощанье лошадь, вывезенную им с Мыса Доброй Надежды и стоившую в Занзибаре по меньшей мере 500 долларов.

4-го февраля, через 28 дней после моего приезда в Занзибар, «Экспедиция Нью-Йоркского Вестника» была совершенно снаряжена и организована.

По правилам этикета я еще раз послал свою визитную карточку европейскому и американскому консулам в Занзибаре и затем распрощался со всеми моими знакомыми.

На пятый день четыре лодки бросили якорь у американского консульства; в одной из них поместили лошадей, в двух других — ослов, в последней — самой большой — поместился чернокожий конвой и громоздкие платежные знаки экспедиции.

Я хотел уже подать знак к отплытию, как вдруг заметил отсутствие Фаркугара и Шау. После тщательных поисков, их нашли среди доброй дюжины собутыльников, в беседе о трудностях исследования внутренней Африки, и пытавшихся с помощью спиртных напитков рассеять в своих головах пугавшие их по временам мрачные предчувствия, которых не могли отогнать рисовавшиеся в их воображении картины различных фантастических приключений в неисследованных еще странах.

— Ступайте же господа в лодки. Плохо вы начинаете службу, — сказал я, заметив их в нерешительной позе стоявших на берегу, в сообществе Бомбая и трех или четырех моих новобранцев.

— Позвольте вас спросить, сэр, как вы думаете, хорошо ли я сделал, что обещал ехать с вами в Африку? — спросил Шау нерешительным и печальным тоном.

— А разве вы не получили вперед деньги? Не подписали контракта? — отвечал я, — разве вы хотите теперь отказаться от принятых на себя обязательств? Ступайте на места. Мы все теперь в полном сборе, выплывем ли или потонем, останемся живы или умрем — все равно, мы не можем не исполнить нашего долга.

Немного раньше полудня мы отчалили. На мачте развевался американский флаг, подаренный доброй г-жею Вэбб. Консул, его жена и их малютки — Мэри и Чарли стояли на крыше дома и махали флагами, шляпами и носовыми платками, прощаясь со мной к с экипажем. Счастливые и добрые люди! Да благословит Бог наш и их жизненный путь!

ГЛАВА III ЖИЗНЬ В БАГАМОЙО

Прибытие в Багамойо. — Гостеприимство иезуитской миссии. — Жизнь в Багамойо. — Али-бен-Салим. — Бесчестные бродяги. — Кража ослов. — Увязывание тюков. — Затруднения, встреченные в приискании носильщиков. — Стоимость товаров и перевозка их. — Сур-Гаджи Паллу. — Его плутни. — Прибытие в Багамойо доктора Кэрка. — Климат Багамойо. — Отправка пяти караванов.

Все более и более уходил вдаль остров Занзибарь с его рощами из кокосовых, манговых и гвоздичных деревьев, с его сторожевыми островами — Ченби и Френш, с его чистеньким городом и запахом хлебных деревьев, с его портом и кораблями; на противоположной стороне виднелся африканский материк, покрытый густым слоем зелени. Расстояниие между Занзибаром и Багамойо можно определить в двадцать миль, но, благодаря нашим тяжелым и неповоротливым лодкам, на переход его потребовалось до 10 часов; наконец, мы стали на якорь у кораллового рифа, который виднелся над поверхностью воды, в сотне ярдов расстояния от берега.

Новобранцы моего конвоя, любители шума и всякой суматохи, сделали несколько приветственных выстрелов в виду смешанной толпы арабов, банианцев и вазавагили, которые поджидали нас на берегу и встретили шумным приветствиемь «Ямбо Бана» (как ваше здоровье, господин).

В приветствовавшем нас хоре не участвовал лишь один человек, стоящий отдельно от других и пользовавшийся очевидно со стороны последних особым уваженим. Он подошел к нам один, и мы обменялись с ним приветствиями и пожатием руки. Этот человек с развевающимся тюрбаном был Дажемадар Эзау, под командой которого состоят все занзибарские солдаты и полицейские, или жандармы, имеющие стоянку в Багамойо. Он далеко сопровождаль Спика и Гранта во внутренность Африки, и они, подобно всем английским путешественникам, щедро наградили его. Он взялся также помочь и отправке моей экспедиции и, несмотря на его непривлекательную и неприятную внешность, я рекомендую его всем будущим путешественникам по Восточной Африке, потому что он имеет громадное влияние на туземное население. Первым из приветствовавших нас был патер общества Св. Духа, который вместе с другими иезуитами, под руководством главного настоятеля Горнера, учредил миссию, пользующуюся значительным влиянием и уважениемь в Багамойо.

Нас пригласили воспользоваться гостеприимством миссии — пообедать там и, если бы мы пожелали, раскинуться лагерем в ее владениях. Но, несмотря на его любезное приглашение; я отвечал отказом, потому что принадлежу к тем людям, которые предпочитают свободу состоянию зависимости. Кроме того, я недавно убедился на опыте, как легко употребить гостеприимство во зло, доказательством чему может служить снисходительность моего доброго хозяина в Занзибаре, который ни разу не подал вида, что ему надоела суматоха, поднятая мною в его доме и причинявшая мне самому немало угрызений совести. Я сказал гостеприимному патеру, что могу остановиться у него только на одну ночь.

Я выбрал один из домов, расположенных на западной окраине города, там, где прилегает открытая четырехугольная площадь, через которую проходит дорога из Унианиембэ. Если бы я остался в Багамойо на месяц, и тогда я не мог бы выбрать лучшего местопребывания. Мои палатки были раскнуты у фронтона выбранного мною дома и образовали ограду где я мог заниматься работою, наблюдать за тюками, не боясь нескромного взгляда любопытных зевак. Разместив двадцать семь штук скота, предназначенного к транспортированию кладей, в строении позади дома, и оцепив тюки с товарами кордоном из солдат, я, усталый и голодный, отправился к иезуиту миссии на прощальный обед, оставиве недавно сформированный лагерь на попечение белых людей и капитана Бомбая.

Миссия отстоит от города на расстоянии доброй полумили — к северу от него. Она составляет сама по себе почти целое селение, в котором можно насчитать от 15 до 16 домов. При миссии состоит более 10 патеров и почти столько же монахинь, у которых полны руки забот о просвещении туземных голове. Справедливость заставяет меня сказать, что занятия их идут успешно. У них на руках около двухсот воспитанников, мальчиков и девочек, и на всех их заметно благодетельное влияние получаемого ими образования.

Предложенный мне обед состоял из такого же количества блюд, какое подается в первоклассных отелях Парижа, и блюда были приготовлены почти с одинаковым искусством, хотя здешнюю обстановку далеко нельзя сравнить с Парижской. Шампанское — представьте себе шампанское Клико в Восточной Африке! лафит, лароз, бургундское и бордо — все было превосходного качества, и смиренные и потухшие глаза патеров заметно разгорелись под влиянием выпитого вина. О! эти патеры понимают жизнь и не забывают, что она коротка. Их гастрономическая трапеза отгоняет от дверей их жилищ мукунгуру (гибельную африканскую лихорадку) и в то же время оживляет мрачную местность и уединение, на которое они осуждены с переселением в Африку, жизнь которой отличается крайним однообразием.

Требуется нечеловеческая сила, чтобы без помощи рубинового напитка, который веселит душу, сохранять постоянно веселое расположение духа в этой части Африки.

После вечерней закуски, восстановившей мои упавшие силы, лучшие из воспитанников, в числе двадцати человек, дали нам концерт на духовых инструментах. Мне было немного странно слышать гармонические звуки, воспроизводимые этими курчавыми юношами. Я изумлялся, слушая хорошо знакомую французскую музыку в этом отдаленном порте, и притом исполненную маленькими неграми, которые несколько месяцев тому назад ничего не знали, кроме старинны песен своих невежественных матерей. Теперь же они пели о славе и блеске Франции с самоуверенностыо гаменов сент-антуанского предместья.

Ночью я отлично отдохну, и по пробуждении прежде всего вспомнил о моем лагере. При осмотре его я не досчитался двух ослов, а в багаже не доставало свертка проволоки — африканской золотой монеты. Люди мои все спали глубоким сном, не заботясь о том, что в Мриме ночью ходить множество бродяг. Солдатам отдано было приказание идти на поиски по городу и окрестностям. В то же время о нашей пропаже было доведено до сведения Джемадара Эвзау, который обещал найти наших животных за приличное вознаграждение. До наступления ночи один из ослов был найден за городом — в то время, когда он щипал листы с маниокового дерева, но другого животного и свертка проволоки так не могли найти.

Из первых посетителей, явившихся ко мне в этот день в Багамойо, был Али-бен-Салим, брат знаменитого Саида бен Салима, или Рас Кафилаха Буртона и Спика, а потом Спика и Гранта.

Он меня радушно приветствовал, и так как его брат был моим агентом в Униамвези, то я, не стесняясь, принял его предложение помочь мне. Но, увы, моя доверчивая натура ошиблась в нем. Али бен Салим оказался змеей, отогретой на моей груди. Я получил приглашение разделить с ним чашку кофе и отправился к нему: кофе был вкусен, хотя и без сахару, обещаниям его не было конца — конечно, потому, что он не придавал им никакой цены. Он мне сказал: «я ваш друг, желаю служит вам, чем я могу быть вам полезен?» — я ответил: «много благодарен, мне нужен друг, который, зная язык и обычаи ваниамвези, достал бы мне необходимое число носильщиков. Ваш брат знаком с вазунгу (с белыми людьми) и знает, что они в точностн исполняют то, что обещают. Достаньте мне сто сорок носильщиков, и я заплачу вам требуемую вами сумму» — Змей вскормленный мной, отвечал мне с умилительною любезностью: «мне ничего от вас не нужно, мой друг, за такую ничтожную услугу; будьте покойны, вы останетесь довольны. Вы здесь не пробудете и пяттнадцати дней. Завтра утром я приду и посмотрю сколько у вас тюков — для соображения сколько вам нужно носильщиков». Я пожелал ему доброго утра, с удовольствием помышляя о скором отъезде.

Необходимо познакомить читателя с двумя вескими и совершенно уважительными причинами, в силу которых я направил всю свою энергию к тому, чтобы как можно скорее выбраться из Багамойо. Во-первых, я желал быть в Уджиджи, прежде чем до Ливингстона дойдут слухи, что я отправился искать его, так как, на мой взгляд, это был человек, который скорей постарался бы еще больше увеличить разделявшее нас пространство, и не сделал бы ни малейшего усилия сократить это расстояние. Во-вторых, мазика, или дождливый сезон, скоро застиг бы меня врасплох и, как говорили мне в Багамойо, заставил бы меня отложить путешествие до прекращения дождливого периода, то есть — на полтора месяца, так как в это время дождь льет не переставая. Притом мне известны были по опыту неприятные последствия, которые влекут за собою продолжительные дожди. Мне знакомы были, например, дожди в Виргинин с обычными своими ужасными последствиями с половодьем, с ржавчиной на хлебных растениях, с перемежающейся лихорадкой, ревматизмами и другими болезнями; я знал английские дожди, падающие небольшими каплями, и наводящие уныние на душу; я знал и абиссинские дожди, которые, кажется, могут затопить в несколько часов целый континент; наконец, я был знаком и с муссоном в Индии, не позволяющим выходить из дому. С которым же из этих дождей сравнить страшную мазику Восточной Африки? Буртон много пишет о черной грязи в Узарамо. Если в хорошую погоду верхний слой почвы данной местности можно назвать черною грязью, то что же с ним будет после сорокодневного проливного дождя? Все эти соображения не могли не беспокоить меня.

Али-бен-Салим, верный своему обещанию, посетил мой лагерь на другой день, сохранял все время важный вид и, осмотрев мои тюки холста, заметил, что их следует покрыт рогожами и с этою целю обещал прислать мне человека, советуя не торговаться с ним, так как он возмет с меня лишь то, что следует.

В ожидании 140 пагасисов, обещанных Али-бен-Салимом, мы заняты были исключительно мыслию, как бы нам скорее пройти нездоровую приморскую страну и не испытать гибельного влияния лихорадки. Непродолжительный опыт в Багамойо показал, чего нам не доставало, чего у нас был излишек и что нам было необходимо. В одну из ночей нас посетил шквал, сопровождаемый страшным дождем. В моей. палатке находилось на 1,500 дол. холста, который оказался на утро весь подмоченным. Потребовалось два дня, чтобы просушить холст и потом снова уложить его. Пришлось устроить палатку из более прочного материала, который предохранил бы на будущее время мои тюки и багаж от вредных последствий мазики. Спеша уехать из Занзибара и не имея понятия о том, как следует увязывать тюки для перевозки, я поручил эту работу Джетте, одному купцу-комиссионеру, как человеку опытному в подобного рода делах. Но Джетта, увязывая тюки, не позаботился предварительно взвесить их, руководствуясь при упаковке холста одним только глазомером. В мой лагерь явились, наконец, один или двое пагасисов для переговоров; для предварительного заключения сделки, они пожелали видеть мои тюки. Они пробовали их поднять — но увы! тюки оказались им не под силу, и пагасисы удалились. Я взвесил один тюк на пружинных весах Сальтера; в нем оказалось 105 фунтов или 3 фразилаха, т. е. ровно на 35 фунтов более, чем следовало. Взвесив и все остальные тюки, я убедился, что Джетта, руководствуясь одним глазомером, наделал мне много хлопот, несмотря на всю свою опытность. Пришлось распаковать и снова упаковать все тюки, уложив в каждый товару не более 72 фунтов. Каждый тюк после переделки представлял твердую массу в три с половиною фута длины, фут в вышину и фут в ширину. Мне нужно было отправясь в Унианиембэ восемьдесят два тюка, из которых сорок состояли только из мерикани и каники, а остальные из мерикани и цветного холста и назначались для платежа дани, а также для найма другого отряда пагасисов из Унианиембэ в Уджиджи и далее.

Прошло две недели, в течение которых Али-бен-Салим обещал доставить мне носильщиков, а между тем никто не явился. Я послал к нему Мабруки, поручив напомнить Али-бен-Салиму о данном им обещании. Через полчаса Мабруки возвратился с ответом, что через несколько дней пагасисы будут готовы, но, прибавил Мабруки с плутовиским видом, «я ему не верю». Он произнес вслух, говоря с самим собою, но так, что я слышал: «какая мне надобность доставать ему пагасисов. Сеид Бурхаш послал письмо не мне, а Джемадару. Ради чего я буду беспокоиться из-за него? Пусть Сеид Бурхаш пришлет мне письмо, и тогда я достану ему пагасисов в два дня».

Нужно было действовать и дать почувствовать Али-бен-Салиму, что со мной не так удобно шутить. Я поехал к нему и спросил, что все это значит.

Он отвечал, что все сказанное Мабруки ложь, такая же черная, как и его рожа. Он никогда ничего подобного не говорил, он готов сделаться моим рабом, сам служить у меня пагасисом. Но здесь я оставил словоохотливого Али и сказал ему, что я не намерен брать его к себе в носильщики и не думаю также просить Сеида Бурхаша послать к нему прямо письмо, и что не желаю пользоваться услугами человека, обманувшего меня; поэтому лучше будет, если Али-бин-Салим покинет мой лагерь и прекратит с нами всякие сношения.

Я потерял две недели, потому что Джемадар Садур, в Каоле был у меня всего раз, после получения письма от султана. Обещания других лиц доставит мне носильщиков точно также не были исполнены. В эту критическую минуту я вспомнил об обещании, данном мне влиятельным занзибарским купцом — Тариа-Топаном — снабдить меня рекомендательным письмом к молодому человеку, по имени Гаджи Паллу, на которого должно положиться, что он достанет мне пагасисов.

Я отправил Селима, моего арабского переводчика, в Занзибар с настоятельной просьбой к капитану Вэббу достать мне от Тариа-Топана это давно обещанное им рекомендательное письмо. Это была последняя моя надежда.

На третий день Селим вернулся и привез с собой письмо к Суру-Гаджи-Паллу, который вскоре затем явился ко мне и сообщил, что Тариа-Топан поручил ему нанять для меня сто сорок пагасисов до Унианиембэ. Он заметил мне, что это будет стоить очень дорого, так как пагасисы в большом спросе. «Если вы желаете», продолжал он, «отправиться поскорее, то вам придется выплатить каждому пагасису от 25 до 40 доти, в таком случае я могу вас отпустить в течение месяца». На что я ему отвечал: «здесь у меня тканей на 1,750 дол. или 3,500 доти; их достаточно для уплаты каждому из ста сорока человек по 25 доти. Самое большое я могу дать 25 доти; достаньте мне сто сорок пагасисовь до Унианиембэ и я вас награжу самым щедрым образом». Молодой человек отвечал мне наивным тоном, что он ни в какой награде не нуждается, что он доставит мне требуемое количество пагасисов из чести, что похвала с моей стороны вознаградит его за труды, так как доставят ему более обширную практику. В заключение он заметил, что десять пагасисов у него уже наготове, и если я пришлю к нему на дом четыре тюка холста, два мешка бус и двадцать свертков проволоки, то пагасисы могут завтра же отправиться из Багамойо, под конвоем трех солдат. «Гораздо лучше и дешевле», прибавил он, «отправить несколько маленьких караванов вместо одного большого. Большие караваны подвергаются нападению или задерживаются корыстолюбивыми начальниками племен под самыми пустыми предлогами, между тем как маленькие проходят, не обращая на себя внимание».

Тюки холста и мешки с бусами бусами отправлены к Суру-Гаджи-Паллу, и я мысленно поздравляль себя с успехом, благодаря деловым талантам молодого Гаджи, влиянию Тариа-Топана и любезности Вэбба. Я готовил Суру-Гаджи-Паллу великолепный подарок и пышную рекламу в моем дневнике, и с веселым видом снаряжал конвой в поход в Унианиембэ.

Снаряжая первый караван в Унианиембэ, я узнал много вещей, которые ускользнули от внимания моих предшественников в восточной Африке и своевременное знание которых оказало бы мне в Занзибаре неоцененную услугу: я говорю о количестве и качестве подлежавших закупке тканей. Я прилагаю здесь для примера счет издержкам за отправку первого каравана в Унианиембэ, состоявшего из десяти пагасисов и трех конвойных солдат.

  Издержки на переноску:

Плата 10 пагасисам, по 25 доти каждому, каждый доти холста стоимостию 50 центов. — 125,00 дол.

Зерен матама на 4 дня — 1,00 дол.

  На прокормление дорогою:

Мерикани, 25 доти — 12,50 дол.

Каники, 20 доти но 25 цен. каждый — 5,00 дол.

Тауджири, 2 доти по 50 цен. каждый — 1,00 дол.

Сами-сами, 9 фунтов — 3,05 дол.

Бубу, 3 фунта — 0,33 дол.

Мерикани, 7 фунтов — 1,05 дол.

== 148,93 дол

  Прокормление трех солдат:

3 ф. бус бубу — 0,33 дол.

3 ф. мерикани — 0,45 дол.

3 ф. сами-сами — 1,01 2/3 дол.

Холста мерикани, 7 1/2 доти — 3,75 дол.

Барсати, 2 доти — 1,00 дол.

Каники, 2 доти — 0,50 дол.

Жалованье за 3 месяца, по 9 дол. в месяц — 27,00 дол.

За перевоз через Кингани — 2,00 дол.

== 36,04 2/3 дол.

Итого издержано на пагасисов — 148,93 дол.

'' '' '' солдат — 36,04 2/3 дол.

== 184,97 2/3 дол.

  Стоимость товаров, отправленных с первым караваном:

3 тюка холста, заключавших в себе 90 доти каники, по 25 цен. — 22,50 дол.

112 1/2 доти мерикани, по 50 цен. — 56.25 дол.

3 свертка проволоки или 4 фразилаха — 36,87 1/2 дол.

1 мешок сунгомацци — 14,00 дол.

1 мешок бус сами-сами, или 2 фразилаха — 26,00 дол.

== 155,62 1/2 дол.

Таким образом, издержки на отправку превышали слишком на 29 дол. стоимость отправленного товара.

Если бы я отправил сто пагасисов с соответствующим количеством товара, то издержки на отправку составили бы 1849,76 2/3 дол., а самый товар стоил бы 1556,25 дол. все же вместе 3406,01 2/3 дол. И так как у меня зашла речь о стоимости транспорта, то я, как методический человек, могу представить здесь счет расходам на третий караван, отправленный с Фаркугаром, и состоявший из десяти ослов, трех солдат, Фаркугара и повара.

9 ослов с грузом, по 19 дол. — 162,00 дол

1 осел для Фаркугара — 18,00 дол.

10 седел — 17,60 дол.

3-хмесячное жалованье повару, по 9 дол. в месяц — 27,00 дол.

'' '' '' Фаркугару по 25 дол. — 75,00 дол.

1 палатка — 8,00 дол.

Сахару 4 фунта — 25 дол.

Чай — 4,00 дол.

Лекарства — 3,00 дол.

Рис — 1,00 дол.

Жалованье 3-м солдатам, по 9 дол. каждому — 27,00 дол.

За перевоз — 2,00 дол.

Зерен матама, 16 мер — 1,00 дол.

На прокорм ослов, 16 доти мерикани — 8,00 дол.

'' '' людям (5 человек), 25 дол — 12,50 дол.

'' '' '' '' '' 15 ф. бус — 3,00 дол.

== 363,83 дол.

  Стоимость груза:

18 тюков холста, заключавших в себе:

540 доти каники по 25 цен. — 135,00 дол.

675 доти мерикани по 50 цен. — 337,50 дол.

V. Переводчик Селим.

В последнем случае транспортные издержки значительно менее, что говорит в пользу осла как вьючного животного, так как при случае он может снести гораздо более, чем два пагасиса. Два пагасиса на всем содержании стоят около 37,01 дол.; один же осел при тех же условиях стоит 36,40 дол.; этот рассчет сделан на основании приведенных выше цифр. Но Фаркугар мог взять вместо десяти двадцать ослов, и тогда доставка груза обошлась бы еще дешевле. Если принять в соображение, что все тридцать три осла Буртона пали прежде, чем достигли Унианиембэ, то не следует также упускать из виду, что, по словам того же Буртона, все его пагасисы бежали или пытались бежать во время пути. Но нам легче будет судить об относительном достоинстве ослов и пагасисов по прибытии в Унианиембэ, а до того времени оставим вопрос открытым.

Отправление первого каравана уяснило мне также и другой вопрос — о дани, платимой начальникам племен. Холст, назначаемый в дань, должен быть высшего достоинства и отдельно упакован, потому что вожди племен не только корыстолюбивы, но и очень разборчивы; они не примут простого цветного холста, назначаемого для пагасисов; им подавай чрезвычайно дорогой дабвани, исмагили или согари. Дань с первого каравана стоила мне 25 дол. Так как мне нужно было отправить более 140 пагасисов, то дань деньгами должна была составить 330 дол. золотом, с премией в 25 цен. на каждый доллар. Взвесь все эти факты, путешественник! Они весьма поучительны.

Но перед отправлением моего первого каравана мне нужно было свести денежные счеты с достойным молодым человеком Сур-Гаджи-Паллу.

В день отъезда ко мне явился Сур-Гаджи-Паллу и с весьма невинным видом представил счет, требуя немедленной уплаты деньгами, по 25 доти на каждого пагасиса. Трудно представить мое изумление, когда я увидел, что этот предупредительный молодой человек так скоро забыл состоявшееся между нами накануне словесное условие, что пагасисы получат плату товарами из находившихся у меня 3,000 доти груза. На мой вопрос, помнит ли он наше условие, он отвечал утвердительно: нарушение его он объяснял тем обстоятельством, что ему необходимо продать свой собственный холст, за который он желает получить деньгами, а не товаром же. Но я дал ему понять, что пагасисов он нанимал для меня и потому должен платить им моим же холстом; что я заплачу ему деньгами лишь столько, сколько ему следует за коммиссию; что лишь на таких условиях я согласен иметь с ним дело и что вообще я не намерен бросать своих слов на ветер. Выше я передал лишь сущность происходившего между нами разговора; в действительности же мы часа полтора спорили и кричали. Сур-Гаджи-Паллу грозил, что он бросить мое дело, если я не возьму его холста; потом перешел к слезам, мольбам, но я на все отвечал: «Делайте так как я требую, или вас мне не нужно». Наконец, дело было улажено и Сур-Гаджи Паллу согласился на мои условия. Хорошо, что наша первая размолвка, равно как и последующие имели такой миролюбивый исход, иначе мне долго не удалось бы выбраться из Багамойо. Кстати, здесь будет не лишним вообще сказать несколько слов о Сур-Гаджи-Паллу и о моих к нему отношениях.

Сур-Гаджи-Паллу был весьма ловкий и энергический деловой человек, быстрый на умственные соображения и рожденный кажется быть оборотливым промышленником. Глаза его никогда не оставались в покое: он разглядывал то меня, то постель, ружья, холст, словом глаза его чем-нибудь да были заняты. Его пальцы тоже постоянно были за делом; они были одарены какою-то неудержимою страстью что-нибудь ощупывать; разговаривая со мной, он касался ими то моих панталон, то сюртука, то ботинок. или же ощупывал свою собственную рубашку; если глаза его случайно встречали какой-либо новый предмет, то все его тело наклонялось вперед к незнакомой вещи. Челюсти его тоже были в постоянном движении, вследствие приобретенной им скверной привычки жевать бетель и известь, а иногда табак и известь. Он был благочестивый мусульманин и строго соблюдал внешние обряды правоверных; он приветливо кланялся мне, снимал свои башмаки, входил в мою палатку, твердя, что он недостоин сидеть в моем присутствии и затем, усевшись, начинал говорить о деле, всегда исполненном крючкотворства. О буквальной и практической честности этот юноша не имел и понятия; чистая истина была для него совершенно чуждою вещю; ему столько раз приходилось лгать в течение его непродолжительной жизни, что глаза его, по-видимому, совершенно утратили смелый взгляд невинности; словом он обратился в самого отъявленного и опытного негодяя.

В течение шести недель, проведенных мною в Багамойо, в ожидании людей, этот двадцатилетний юноша доставил мне столько же хлопот, сколько все нью-йоркские мазурики причиняют начальнику полиции. Он находил случай раз шесть надуть меня в течение одного дня и плутовал, не моргая ни одним глазом. Он ставил, например, в счет холст, выданный пагасисам, и клал на каждого человека по 25 доти; по отправке же оказывалось, что он выдал им не более 20 каждому, а некоторым и 12. Сур-Гаджи-Паллу утверждал, что выданный им холст самого высокого достоинства, вчетверо лучше обыкновенного; в действительности же это оказывался самый скверный холст. Он являлся лично в мой лагерь и требовал 40 ф. бус сами-сами, мерикани и бубу на пошо, т. е. на прокорм каждому, и потом составлял в свою пользу от 5 до 30 ф. Он плутовал и относительно наличных денег так он спрашивал 4 дол. на перевоз через Кингани за каждых десять пагасисов, между тем как в действительности перевоз стоил только 2 дол. И подобные плутни были в ходу каждый день в течение целого месяца. Когда я выводил наружу его плутни в присутствии его товарищей, то он ограничивался тем, что пожимал плечами: краска стыда была незнакома его бледным щекам.

На него не производила никакого влияния угроза уменьшить награду за его труды; он предпочитал синицу в руках журавлю в небе.

Читатели спросят меня, может быть, почему я не прекратил с ним дело тотчас же, как заметил его плутни? — На это я отвечу, что я находился в полной от него зависимости, не имея возможности заменить его другим человеком; без него я вынужден был бы пробыть в Багамойо по крайней мере шесть месяцев, по истечении которых нечего было и думать об успехе экспедиции, а между тем, слух о ней облетел весь мир. Первым залогом успешности моего предприятия был немедленный отъезд из Багамойо, после которого я мог быть более самостоятелен в своих действиях. Но в это время положение мое было крайне неприятно. Я уже говорил, что у меня было на 1,750 дол. золота для носильщиков, или 3,500 доти, не считая других товаров. Полагая на сто сорок пагасисов по 25 доти на каждого, я предполагал, что тем и должны покончиться мои транспортные расходы, но как я ни пытался вразумить молодого индуса, что я не так глуп, чтобы не понять его плутней, что мною истрачено 3,500 доти, между тем как он доставил мне только сто тридцать пагасисов, считая на каждого 25 доти, что составит в общей сложности 3,200 доти — Сур-Гаджи Паллу продолжал твердить, что я ему еще должен 1,400 дол. наличными деньгами. Доводы его заключались в том, что он доставил 240 доти улиахского холста, который стоил вчетверо дороже моего, т. е. равнялся 960 моим доти, что ему приходилось тратить деньги на перевоз, на подарки властям, на ружья на отыскание пагасисов и т. д. Его наглая ложь привела меня в негодование, так что я объявил ему, что если он не исправит своего счета, то я не дам ему не полушки.

Все мои угрозы и обещания не производили на него никакого влияния, и только после прибытия Канджи, тоже агента Тариа-Топана, мне удалось заставить его уменьшить счет до 738 дол. Трудно сказать, кто из них был более отъявленный плут — Канджи или молодой Сур-Гаджи-Паллу; в сущности между ними не было никакой разницы. Но Бог с ними, не желаю им испытать тех огорчений, которые выпали на мою долю в Багамойо.

Не думайте, дорогой читатель, что приводимые мною, и, по-видимому, мелочные, обстоятельства составляют лишний груз в моей книге. Я привожу факты, а знать факты — всегда поучительно. Каким образом я познакомил бы вас с вынесенным мною опытом, если бы не вошел в описание этих мелочных обстоятельств, доставляющих путешественнику столько огорчений. Если бы я был правительственным агентом, то стоило мне только шевельнуть пальцем — и в течение недели мне было бы доставлено требуемое количество пагасисов. Но как частное лицо, не облеченное никаким официальным полномочием, я должен был вооружиться терпением и молча сносить все неприятности.

Фаркугар и Шау деятельно были заняты устройством палатокь из плотной парусины, которая могла бы противустоять влиянию мазики и предохранить меня от болезней, а вещи — от порчи. Теперь, когда я возвратился жив и невредим, хотя и вынес двадцать три лихорадки в течение 13 месяцев, я должен сознаться, что обязан сохранением жизни, во-первых, милосердию Бога; во-вторых — энтузиазму к моему предприятию, который одушевлял меня от начала до конца; в третьих, тому, что я не разрушал свое здоровье неумеренностью; в четвертых, крепости моей натуры; в пятых, тому, что я никогда не предавался отчаянию, и в шестых, тому, что я запасся непромокаемою палаткою. Я пользуюсь этим случаем, чтобы посоветовать путешественникам, при покупке палатки, не полагаться на вкус мастера, а выбирать самую лучшую и прочную палатку, не взирая на ее цену. В результате она окажется самою дешевою, и ей многим будет обязан путешественник.

Настоящий параграф посвящаю неопытным путешественникам, с целью предостеречь их от ошибки, жертвою которой я был сам. Нужно быть весьма осторожным в выборе оружия, как для охоты, так и для защиты. У путешественника должно быть по крайней мере три рода различных ружей. Одно — для дичи (fowling-piece). другое — двухствольный карабин, № 10 или 12, и третье, магазинное ружье для защиты. Для мелкой дичи я советую взять ружье (fowling-piece) № 12, стволы которого имели бы по крайней мере четыре фута в длину. Для крупной африканской дичи самыми лучшими ружьями могут служить английские карабины Ланкастера иди Рейли, а для боевого оружия лучше всего взять повторительный американский карабин Винчестера.

Если я советую употреблять как боевое оружие американское ружье системы Винчестера, то вовсе не хочу сказать этим, что путешественник должен брать его для нападения, а для успешной защиты своей жизни от африканских бандитов, нападения которых можно ожидать во всякое время.

Я видел молодого человека, возвратившегося из внутренних частей континента, который утверждал, что, по его мнению, «образцовая винтовка» (Express rifle) — лучшее из всех ружей для охоты за африканскою дичью. Очень возможно, что молодой человек был прав и что «образцовая» винтовка обладает всеми приписываемыми ей достоинствами, но он никогда не охотился с нею за африканскою дичью; я также никогда не пробовал этого, и потому не стану опровергать его мнения. Однако, я могу сообщить результаты своей практики с другими винтовками, бьющими так же сильно как и «образцовая», и могу заверить его, что хотя пуля и пробивает животное насквозь, однако оно редко падает при первом выстреле. С другой стороны, я могу сообщить ему, что во время моего путешествия с доктором Ливингстоном, он давал мне свою тяжелую винтовку Рейли, благодаря которой я редко возвращался с охоты без одного или пары убитых мною животных, причем убедился, что пули Фразера совершенно выполняют свое назначение. Подвиги, сообщаемые капитанами Спиком и сэром Самуилом Беккером, перестанут возбуждать удивление молодого охотника, если в руках его винтовка Ланкастера или Рейли. После непродолжительного упражнения, он сравняется с ними, или даже превзойдет их, если только обладает твердою рукою и верным глазом. Я пишу эти строки именно с целью доказать эту мысль. Африканская дичь требует больших калибров, потому что обыкновенные калибры хотя и бьют достаточно сильно, однако не могут быстро повалить животное, что необходимо для ружья, употребляемого для охоты в Африке.

Вскоре после своего прибытия в Багамойо, я отправился в лагерь Муссуди, чтобы увидеть ливингстонов караван, снаряженный британским консулом для освобождения Ливингстона. Всех тюков было тридцать пять, и для сопровождения их до Унианиембэ потребовалось также тридцать пять человек. Конвоировать караван должны были семь человек иоганессцев и вагиовцев. В числе их было четыре раба. Они жили здесь припеваючи, нисколько не заботясь о том, для чего были посланы, и не думая о последствиях своей небрежности. Я никогда не мог понять, чем все это время занимались эти люди в Багамойо, кроме удовлетворения своих порочных наклонностей. Нелепо было бы утверждать, что между ними не было носильщиков, потому что сюда, как мне известно, прибыло со времени рамазана (декабря 15-го, 1870 года) по крайней мере пятнадцать караванов. Однако караван Ливингстона, прибыв в этот маленький городок Багамойо 2-го ноября, простоял до 10-го февраля, т. е. 100 дней, вследствие недостатка всего в 35 носильщиках, которых легко было собрать в два дня, благодаря влиянию консула. Если британский консул приведет в свое оправдание, что ему не было известно об остановке в Багамойо припасов, посланных Ливингстону, то это покажет только, что он относился более чем когда-нибудь небрежно к своим обязанностям, как британского подданного, к собрату по должности, зависевшему от него во всем, даже в средствах к существованию. Я узнал впервые в Занзибаре, в первый же день своего прибытия, о том, что в Багамойо стоит готовый к отправлению караван с припасами для Ливингстона; в это время мне еще не было известно, трудно ли или легко отправить караван во внутренность страны. Легче вообразить, чем описать, удивление мое, когда я узнал, что этот караван, нуждавшийся всего в тридцати пяти человеках, будучи отправлен британским консулом, покинул Занзибар около 1-го или 2-го ноября 1870 г. и оставался в Багамойо до 10-го февраля 1871 года, т. е. в течение ста дней!

«Если, подумал я, небольшую партию в тридцать пять человек британский консул не мог собрать в течение ста дней, то сколько дней пройдет прежде, чем мне, частному лицу, удастся собрать сто сорок человек?»

10-го августа, или около этого времени, по базару Багамойо разнесся слух, дошедший и до моей стоянки, что «балиуц» — что значит в переводе «посланник», едет в Багамойо с тем, чтобы ускорить отправку ливингстонова каравана. В тот же вечер, или на следующее утро, Ливинстонов караван быстро выступил в путь, имея при себе только четырех конвоирующих.

Два дня спустя капитан «Колумбины», Тукер, прибыл в Багамойо, вместе с доктором Кэрком, британским консулом и политическим резидентом. В тот же вечер я отправился в дом французской миссии, куда гостеприимный отец Горнер, глава миссии, пригласил доктора Кэрка, капитана Тукера и его помощников. Я застал их за обедом и был приглашен выпить с ними стакан вина. Разговаривали отчасти об удовольствиях, ожидаемых от устраиваемой ими охоты.

На другой день, в 6 часов утра, доктор Кэрк, капитан Тукер его помощник, австрийский консул и отец Горнер, двинулись к реке Кингани; несколько позднее я, в сопровождении Фаркугара, Шау и Саид бен-Саифа, также отправился туда стрелять гипопотамов.

На обратном пути к месту стоянки мы встретили в долине Кингани, отца Горнера, возвращавшегося, как он сказал нам, из Кикоки, первой стоянки на дороге от Багамойо до Унианиембэ, до которой он провожал охотников.

Вечером на другой. день, т. е. в пятницу, охотники возвратились. Я ужинал с ними, и разговор вертелся преимущественно на их охоте в лесах, лежащих за Кингани. Доктор Кэрк сообщил мне, что один из офицеров Колумбины, имевший винтовку с небольшим калибром, не мог ничего убить. Единственное животное, составлявшее их добычу, было убито им самим, и чтобы охота не оказалась совершенно неудачною, он должен был один отправиться в глубину леса. «Теперь они (то есть офицеры), говорил доктор Кэрк, знают, в какой степени можно полагаться на ружье системы Снайдера против африканской дичи».

На другой день, в десять часов утра, доктор Кэрк и французский монах посетили меня на моей стоянке. Последний согласился только выпить стакан чаю, потому что он спешил посмотреть на ливингстонов караван. В 11 часов утра доктор Кэрк отправился на Колумбину, в сопровождении учеников французской миссии и полного оркестра музыкантов, увеселявших моряков. Между 3 и 4 часом пополудни Колумбина покинула Занзибар.

Багамойо отличается самым приятным климатом. Занзибар значительно уступает ему в этом отношении. Мы могли спать на открытом воздухе, и каждое утро, свежие и здоровые, отправлялись купаться в море; когда выходило солнце, то мы уже были заняты различными приготовлениями к путешествию во внутрь страны. Время оживлялось посещениями арабов, также отправляющихся в Унианиембэ, а также разными комическими сценами, военным судом над провинившимися или кулачным боем между Фаркугаром и Шау, требовавшим моего спокойного вмешательства, когда бойцы слишком разгорячались. Иногда мы, для препровождения времени, охотились в долине Кингани или по берегам реки, или же заводили разговор с старым Джемадаром и толпою его подчиненных беспрестанно повторявших мне, что скоро наступит мазика и что всего лучше продолжать путь, пока не прошло, время удобное для путешествия.

Джон Шау всегда был в весьма дурном расположении духа во время посещений черных вельмож Багамойо. Следуя обычаям арабов, я предлагал кофе и прохладительные напитки сперва моим гостям, а потом уже белым. Я заметил его негодование, и спросил о причине его. Он объявил мне, что я жестоко оскорбил его, угощая арабов — «негров», как он называл их — прежде чем его, белого человека. Бедный Шау! он не знал еще о страданиях, ожидавших его при дальнейшим путешествии, пред которыми это мнимое оскорбление его цвета было лишь ничтожнейшею неприятностью! Он вполне обнаружил грубую неспособность англосаксонской расы к путешествиям и сношениям с другими народами.

По прошествии дня я убедился в необходимости разлучить Фаркугара и Шау. Последний оказался человеком крайне мрачным и притом обладающим непомерным тщеславием, весьма легко возбуждаемым и огромным честолюбием, уносившим его превыше облака ходячего. Мне казалось, что Фаркугар, сам по себе, будет гораздо сноснее, чем вместе с Шау, который своим обращением должен был до крайности раздражать такого человека, как Фаркугар. Поэтому я решился поручить ему вести третий караван. Когда я сообщил свое решение, то мир тотчас же водворился между задорными бойцами.

В числе прислуги каравана было два индуса и два гоанесца. Они вообразили себе, что внутренность Африки — Эльдорадо, почва которой усыпана кучами слоновых клыков и, соединившись в компанию, решили пуститься сами по себе в коммерческое предприятие. Они назывались: Жако, Абдул-Кадер, Бундер Салам и Аранселар; Жако поступил к нам в качестве плотника и моего главного помощника; Абдул-Кадер — портным; Бундер-Салам поваром, а Аранселар — заведывал маслом.{1}

Но Аранселар, по какому-то откровению, предугадывал, что я, по всей вероятности, не дам ему сидеть сложа руки, поэтому, пока у него было еще время, он посвящал большую часть его на придумывание способа нарушить свой договор. Он отпросился в Занзибар к своим друзьям; но два дня спустя меня уведомил, что он выбил себе правый глаз, в подтверждение чего прилагалось медицинское свидетельство с описанием величины повреждения, от придворного врача Сеида Бургаша, доктора Христи. Соотечественники его, быть может, намеревались сделать то же самое, но я выдал им жалованье вперед, строго запретивши делать такие безумства, и это заставило их оставить всякие свирепые намерения, которые, быть может, уже созрели в их головах.

Однажды ночью заметили мальчика, тащившего что-то из тюка; за ним бросились в погоню и гнались до тех пор, пока он не исчез из глаз в джунгле; это было одним из приятнейших развлечений, разнообразивших скучное время приготовления к путешествию.

Я уже отправил внутрь страны четыре каравана, а пятый с лодками, ящиками, моим багажем и несколькими ящиками с сукнами и бусами, который должен был вести я сам, был уже почти снаряжен. Вот порядок, в каком отправлялись караваны:

6-го февраля 1871 г. экспедиция прибыла в Багамойо.

18 февраля 1871 г. отправлен первый караван с двадцатью четырьмя носильщиками и тремя солдатами.

21 февраля отправлен второй караван с двадцатью восемыо носильщиками, двумя надсмотрщиками и двумя солдатами.

25 февраля отправлен третий караван с двадцатью двумя носильщиками, десятью ослами, одним белым, одним поваром и тремя солдатами.

11 марта четвертый караван с пятьюдесятью пятью носильщиками, двумя надсмотрщиками и тремя солдатами.

21 марта 1871 г. отправился пятый караван с двадцатью восемью носильщиками,. двенадцатью солдатами, двумя белыми,. одним портным, одним поваром, одним переводчиком, одним ружьеносцем, семнадцатью ослами, двумя лошадьми и одною собакою.

Итого, всех лиц во всех караванах этой экспедиции 192.

ГЛАВА IV ЧРЕЗ УКВЕРЕ, УКАМИ И УДОЭ ДО УСЕГУГГА

Прибытие в первый лагерь «Шахба Гонера». — Долина Кингани. — Постройка моста через Кингани. — Переправа. — Гиппопотамы. — Прибытие в Кикоку. — Дорога, по которой никогда не ходил белый человек. — Розако, пограничная деревня Укереве. — Несносное любопытство вагогцев. — Моя собака «Омар» — Насекомые. — Муха тзетце. — Муха чуфва и ее прожорливость. — Начало мазики, или дождливого времени года. — Смерть арабской лошади. — Свидание со старшиной Кингуру. — Путешествие в Имбики. — Прибытие в Мзулу. — Беспокойство в джунгле. — Скованная партия рабов. — Киземо. — Красавнцы Киземо. — Побег Хамеси и его наказание. — Переправа через Угеренгери. — Столица Симбамуэни. — Султанша. — Бурный спор с Шау. — Африканские перемежающиеся лихорадки. — Посещение султанши.

От Багамойо до Шамба Гонера — 1 ч. 30 м. ходьбы.

'' '' '' Кикока — 3 ч. 40 м. ''

'' '' '' Розако — 5 ч. — м. ''

'' '' '' Кингару — 6 ч. — м. ''

'' '' '' Имбики — 4 ч. 30 м. ''

'' '' '' Мзува — 4 ч. 30 м. ''

От Мзула до Киземо — 4 ч. 30 м. ''

'' '' '' Муссуди — 4 ч. 20 м. ''

'' '' '' Микесех — 7 ч. — м. ''

'' '' '' Мухаллех — 6 ч. 45 м. ''

'' '' '' Симбамуэни — 3 ч. — м. ''

Прежде чем приступить к этой главе, я обращусь с краткою речью к читателям. Из добросовестности я должен рассказать все буквально, как что случалось, и, насколько сумею, рассказать все случайности, все обстоятельства, встретившиеся в экспедиции. Как бы не оценили достоинства этой книги люди-домоседы, привычные к домашнему очагу, к спокойному житью — но путешественник, который поедет после меня в центральную Африку, придаст ей большую цену и искренно поблагодарит за нее; так как он сразу увидит в ней полезные уроки, которые можно почерпнут из моих радостей и горестей.

21-го марта, ровно через семьдесят три дня после моего приезда в Занзибар, пятый караван, предводительствуемый мною лично, выступил с лозунгом «Вперед!» из города Багамойо, в наше первое путешествие на запад. Когда кирангоци т. е. проводник развернул американский флаг и стал во главе каравана, а пагасисы, вьючные животные, солдаты и лентяи ослы выровнялись в походную линию, мы послали тогда долгое «прости» сладкому far niente цивилизованной жизни, голубому океану и его открытому пути на родину, и тысячам черных зрителей, собравшихся праздновать наш отъезд бесчисленными залпами из мушкетов.

В состав нашего каравана входят: двадцать восемь пагасисов, считая в том числе кирангоци, т. е. вожака; двадцать солдат, под начальством кап. Мбарака Бомбая, которые обязаны смотреть за семнадцатью ослами и их вьюками, Селим, мой мальчик-переводчик, обязанный смотреть за ослом с телегою и ее грузом; один повар с его помощником, он же и портной, и мастер на все руки, и ведет серого коня; Шау, некогда помощник капитана на судне, ныне преобразованный в арьергард и надсмотрщика за караваном; он едет на осле, хорошо выезженном под верх, носит лодкообразную шапку и морские сапоги; и, наконец, на великолепном сером коне (подаренном мне г. Гудхью, американцем, живущим уже долгое время в Занзибаре), я сам, именуемый моими людьми «Бана мкуба», «толстый барин»; — совмещающий в своей особе авангард, репортера, мыслителя и предводителя экспедиции.

Все члены каравана уже хорошо мне знакомы. Они были предметом долгого изучения и подбора, и в них до сих пор не оказалось еще никаких недостатков; но так как теперь преждевременно описывать их характеры, то я ограничусь пока простым перечислением главных лиц каравана, в порядке занимаемых ими чинов и рангов:

1) Джон Шау, арьергард и надсмотрщик.

2) Мбарак Бомбай, капитан над солдатами.

3) Уледи (слуга Спика), сержант, часовой.

4) Мабруки (слуга Буртона), смотритель палатки.

5) Мабруки, младший, солдат.

6) Мабрук Салем ''

7) Заиди ''

8) Камна ''

9) Сармен ''

10) Фераджи (бежавший от Сника), солдат.

11) Кингару.

12) Амбари.

13) Селим (мальчик из Иерусалима), переводчик.

14) Бёндер Салям (из Малабара), повар.

15) Абдуль Кадер '' '' портной и помощник повара.

16) Хамади (Уангуана), кирангоци т. е. проводник.

17) Сарбоко '' пагасис.

18) Яфунех '' ''

19) Фарьядха '' ''

20) Хамизи '' ''

21) Асмани '' ''

22) Чамба '' ''

23) Шубари '' ''

24) Магорига '' ''

25) Хамис '' ''

По всей вероятности, многие из названных выше лиц приобретут привычки или окажутся с характерами совершенно иными, чем те, которые я предположил в них на пути в Унианиембэ. Мы, впрочем, лучше будем в состоянии судить об них, когда доедем до Таборы, где будет сделан генеральный смотр, и будут выслушаны отчеты всех четырех передовых караванов. Всего вообще в экспедиции состоит; три белых, двадцать три солдата, четыре запасных, четыре начальника и пятьдесят три пагасиса, двадцать семь ослов и одна телега; груз состоит из сукон, бус и проволоки, лодочных принадлежностей, палаток, кухонной посуды, лекарств, пороха, дроби, пуль для мушкетов и металлических патронов, инструментов и мелочей, каковы мыло, сахар, чай, кофе, либиховский мясной эстракт, пеммикан, свечи и т. д.,— всего на все 153 вьюка. Для защиты экспедиции имеются: одно ненарезное двуствольное ружье, заряжающееся с казенной части; одна американская уинчестерская винтовка, или «Sixteen-shooter»; одна винтовка Генри, тоже «Sixteen-shooter»; два ружья Итара, и одно Жоселена, заряжающиеся с казенной части; винтовка для охоты за слонами, заряжающаяся пулями в 1/8 фунта; два скорострельных револьвера; двадцать четыре мушкета (кремневых); шесть одноствольных пистолетов; одна секира, две сабли; два кинжала (персидские кёммеры, купленные мною в Ширазе); два лома; два 4-х фунтовых американских топора; двадцать четыре топорика и двадцать четыре мясннх ножа.

Экспедиция была снаряжена весьма тщательно; ни в чем нужном не было недостатка; все было припасено. Ничто не было сделано слишком спешно, а все было куплено, выделано, собрано, составлено с наибольшею скоростью, не во вред обстоятельности заготовления и без денежного ущерба. Если быстрое передвижение в Уджиджи и обратно не удастся, то это может произойти только вследствие какой-нибудь случайности, которой нельзя было предвидеть. Но пока довольно о личном составе экспедиции и ее приготовлениях, покуда не достигнута ее ближайшая цель.

Мы вышли из Багамойо — приманки всех любопытных — с большим эффектом, и вытянулись в линию по узкой аллее почти совершенно темной, благодаря тени, бросаемой двумя параллельными изгородями из мимоз. Все были очень воодушевлены. Солдаты пели, кирангоци заливался нотами вроде глухого мычанья и развевал американский флаг, который гласил всем зевакам: «Вот он, караван Музунгу (белых)!» и мое сердце, я чувствовал это, билось учащенно — чаще даже, чем бы подобало фигуре степенного предводителя каравана. Но я не мог остановить его: весь энтузиазм молодости заговорил во мне назло всем моим прежним путешествиям; пульс бился со всею силою прочного, крепкого здоровья; позади оставались все тревоги, волновавшие меня вот уже более двух месяцев. С этим подлым сыном индуса — Сур Хаджи Паллу — я сказал последнее слово; на мычащую толпу арабов, баниянцев и балучев я бросил последний взгляд; с иезуитами французской миссии я обменялся последними прощаниями; а впереди блестело солнце надежд, в его быстром движении на запад. Кругом было все так изящно. Я видел плодородные поля, веселую зелень, странные деревья — я слышал крик птиц и звуки насекомых, и казалось все они говорили мне: «Наконец-то вы выехали». Что же в таком случае оставалось мне делать, как не обратиться лицом к ясному небу и громко сказать наконец: «Слава тебе, Господи!»

До первого привала Шамба Гонера, отстоящего в 3 1/4 милях, мы достигли через 1 час 30 минут. Первый переезд, «little journey», совершился очень хорошо — впрочем, «относительно», как говорят ирландцы. Мальчик Селим опрокинул повозку всего только три раза. Заиди, солдат, только один раз дал ослу, который вез тюк с моим бельем и ящик с патронами, завалиться в лужу полную самой черной, грязной воды. Белье пришлось выстирать, а ящик с патронами, благодаря моей предусмотрительности, был непромокаемым. Кампа, может быть, и был знаком с искусством управления ослами, но на радостях по поводу отъезда распелся до того, что забыл про трудности, которые должны встретиться животному чистой ослиной породы, например, при выборе себе дороги, а также забыл и то искушение, которое представляет ему возможность забиться в самую глубь маниокового поля; ну, и осел, совершенно незнакомый с обычаем —распространенным между погонщиками ослов — тыкать палкою перед носом животного, и не разумея в каком направлении требуется ему идти в таком случае, во всю прыть пустился бежать по дороге назад, и бежал до тех пор, пока его вьюк не перевесился на одну сторону и не повалил его наземь. Но все это тривиальные случайности; они не имеют никакого значения, и очень естественны в первом переходе по восточной Африке.

VI. Вид Багамойо.

Характеры солдат начали обрисовываться немного яснее. Бомбай оказался честным и верным, но немного наклонным к лени. Уледи больше говорил чем делал; а беглец Фераджи и считавшийся ни к чему не способным. Мабруки оказались людьми верными и твердыми, и они таскали такие вьюки, от одного вида которых стали бы вздыхать мускулистые хамади Стамбула.

Седла оказались превосходными, даже превзошли ожидания. Крепкие пеньковые мешки выдерживали свой 150-фунтовый груз не хуже буйловых шкур, и вьючка и развьючка всякого багажа производилась с систематическою скоростью. Словом, не на что было жаловаться — и успех первого переезда показал, что наш выезд был — все что хотите, только не преждевременный.

Следующие три дня мы употребили на самые последния приготовления к долгому сухопутному путешествию, на предосторожности, которые нужно было принять против грозно приближавшегося времени года — мазики, и, наконец, на изготовление отчетов. Солдаты и пагасисы употребили время на посещение своих друзей женского пола; но про «скандальную хронику» можно умолчать.

Шамба Гонера значит «поле Гонеры». Гонера — зажиточная индейская вдова, дружелюбно расположенная к вазунгу (белым). Она вывозит много сукон, бус и проволоки во внутрь страны, и взамен их привозит много слоновой кости. Дом ее построен по образцу городских домов, т. е. с длинною покатою крышею, с выступающими навесами, дающими прохладную тень, под которою любят отдыхать пагасисы. К востоку и к югу от дома тянутся обработанные поля, снабжающие Багамойо зерновым хлебом восточной Африки — матамою; влево сеется маис и мухого — корень в виде яма, беловатого цвета, называемый иными маниоком; его высушивают и делают из него лепешки, похожия на солдатские сухари. К северу, сейчас за домом, извивается черная рытвина, вроде извилистой канавы, где в более глубоких местах везде держится вода — тинистый притон любителей болот и камышей — «кебоко» или гиппопотамов. Ее берега, густо поросшие низкою вееровидною пальмою, высокими камышами, акациями и тигровою травою, служат убежищем множеству водных птиц, пеликанов и т. д. Пройдя несколько на северо-восток, она сливается с Кингани, которая в четырех милях от дома Гонеры поворачивает на восток и впадает в море. К западу, пройдя милю по обработанным полям, начинаются древния береговые линии, в виде продолговатых параллельных волн, густо поросших лесными травами и болотными камышами. На гребнях этих валов цветут: черное дерево, калябиш и манго.

— Софари, софари лео! Пакиа, Пакиа! В поход, в поход сегодня! Поднимайтесь, поднимайтесь! — раздался звонкий голос кирангоци, которому вторил голос моего мажор-дома, слуги, главного помощника и моей правой руки, арабского мальчика Селима — утром четвертого дня, когда было окончательно назначено выступление. Подгоняя людей и энергично помогая складывать палатки, я мысленно рассуждал, что если мои передовые караваны очистят мне дорогу, то раньше исхода третьего месяца мы достигнем Унианиембэ. В 6 часов утра наш ранний завтрак был кончен, и ослы и пагасисы уже дефилировали из Шамба Гонера. Даже в этот ранний час и даже в этой деревушке уже собралась целая коллекция любопытных туземцев, которым мы искренно сказали перед отъездом «луахари!». Мой пегий конь оказался неоцененным для квартирмейстера обоза; ибо такового изображал я сам. Я мог оставаться на привале, покуда не тронется последний осел, и после нескольких минут галопа я мог уже быть во главе каравана, представляя Шау подгонять отсталых.

Дорога была не более как тропинка, которая вела по местности, хотя и песчаной, но необычайно плодородной; хлеб и другие растения давали здесь урожай сам-сот — хотя посев и посадка производидись самым неостроумнымь образом. На полях небрежно работали мужчины и женщины в самых скудных костюмах, перед которыми костюмы Адама и Евы, с их убранством из фигового листа, оказались бы парадною формою. Их нисколько не смущали пожирающие взгляды людей, которым, конечно, казались странными существа, живущие без всякой одежды; они также, по-видимому, не понимали, почему на их необычайное любопытство можно было отвечать более чем простым интересом. Они оставляли работу, когда мимо их проходили вазунгу — эти чудовища в шапках для защиты от солнца, в белых фланелевых одеждах, в высокихь сапогах. Если бы вазунгу пожелали изучать основания анатомии и физиологии, им бы представилось обширное поле для наблюдения! Мы проходили мимо них с серьезными лицами, и они смеялись и кривлялись, показывая пальцами на все, что им казалось странных и удивительным.

Через полчаса мы оставили долину матама и поля с тыквами, огурцами и маньоком и, пройдя по топи, поросшей камышем, очутились в лесу из черного дерева и тыквы. В чаще его водилось множество зверей, а ночью сюда заходил и гипопотам с Кингани, привлекаемый вкусной травой. Еще через час мы выбрались из лесов, и перед нами открылась широкая долина Кингани; картина, представившаяся теперь моим глазам, совсем не походила на то, что рисовало мне мое причудливое воображение, и я почувствовал себя успокоенным после такого приятного разочарования. Это была долина, простиравшаяся на четыре мили от востока к западу и почти на восемь миль от севера к югу; ее богатая почва была покрыта дикорастущими травами и густыми лесами, затемнявшими со всех сторон горизонт; в цивилизованной стране ее превратили бы в очень ценное пастбище для скота.

Когда наш караван расположился на ночлег, красные антилопы забегали вокруг него, спугнув лягушек, которые прекратили свое кваканье. Солнце поднялось высоко и, проходя по долине, мы испытали немного его африканскую силу. Сделав полдороги, мы подошли к потоку стоячей воды, которая образовала иловатую лужу прямо на пути нашего каравана. Пагасисы перешли мост, наскоро построенный каким-нибудь благодетельным вашензи. Это было трудное дело; толстые ветки лежали нетвердо на вилообразных столбах, и сильно искушали терпение многих из нагруженных мниамвезцев, как говорили это носильщики нашего каравана. Истомленные животные были разгружены, так как топь между Багамойо и Гонера уже научила нас осторожности. Но это обстоятельство ненадолго задержало нас, потому что люди усердно работали под наблюдением Шау.

Мутная Кингани, знаменитая своими гиппопотамами, была перейдена в короткое время, и мы пошли теперь вдоль ее правого берега, поросшего кустарником, пока нас вдруг не остановил узкий и неизмеримо глубокий поток черной грязи. Он доставил нам большое затруднение, хотя его ширина была не больше восьми футов; ослы и лошади не могли пройти по двум бревнам, подобно нашим двуногим носильщикам; пустившись же вплавь, они могли совсем потонуть. Безопасно пройти можно было только с помощью моста, который в продолжение многих поколений считался бы в этой стране произведением белых людей. Мы принялись за работу, так как иначе ничего нельзя было сделать, и стали строить мост американскими топорами, удары которых впервые послышались в этой части света. Будьте уверены, что он был сделал скоро, потому что затруднения всегда исчезают там, где является цивилизованный белый. Мост состоял из шести толстых бревен, сложенных поперек, на которых лежало крест-накрест пятнадцать вьючных седел, покрытых еще толстым слоем травы. Все животные перебрались благополучно, и процесс переправы окончился третий раз в это утро. Кингани течет здесь к северу, и мы должны были идти вниз по его правому берегу. Пройдя 1/2 мили в этом направлении через кустарниковый лес с гигантскими камышами и изумительными ползучими растениями, мы подошли к потоку, где животных нужно было опять разгружать; увидев его глубокие мутные воды, я, право, пожелал обладать могуществом Моисея, его волшебным жезлом или кольцом Аладина, чтобы перейти на другую сторону без дальнейших затруднений. Но, не имея ни одного из этих могущественныхь средств, я дал приказание для немедленной переправы, потому что нехорошо желать сверхестественных вещей, не испробовав человеческих средств.

Кингуэр, владелец челнока, заметив нас со своего крытого места на противоположном берегу, отвечал вежливо на наши приветствия и искусно провел свою лодку через бурный поток к месту, где мы его ожидали. В то время, как одна часть людей нагружало лодку имуществом, другая привязывала к шее животных длинные веревки, чтобы переправить их на другой берег. Посмотрев начало работы, я сел в приготовленную лодку и поехал позабавиться с гиппопотатами; я стал пробивать их толстые шкуры моим гладкоствольным ружьем № 12. Винчестерское ружье (калибр 44), подарок почтенного Эдуарда Джойя Морриса, нашего посланника в Константинополе, не причиняло им больше вреда, чем ружье мальчики; оно метко попадаю в цель, так что я девять раз кряду пускал им пулю в голову между ушами. Одному старому животному, выглядевшему мудрецом, пуля попала прямо в правое ухо. Вместо того, чтобы погрузиться в воду, как делали остальные, он хладнокровно повернул голову, точно хотел спросить: к чему это вы даром тратите на нас столько драгоценных зарядов? В ответ на немой вопрос мудреца я пустил из моего ружья пулю в унцию с четвертью, которая заставила его зареветь от боли; через несколько минут он выплыл снова в предсмертных муках. Его стоны были так жалобны, что я пожалел бесполезную потерю жизни и оставил в покое стадо животных.

Некоторые сведения касательно этих странных обитателей африканских вод были собраны мною даже во время немногих минут, проведенных нами на переправе. Когда им никто не мешает во время сна, они собираются на песчаных отмелях и ложатся, выставив на солнце переднюю часть тела; в таком положении они очень походят на стадо огромных свиней. Обеспокоенные посторонним шумом, они быстро погружаются в глубину, бороздя воду желтоватой пеной, и рассыпаются в одиночку под поверхностью воды; они выставляют голову только на несколько минут, чтобы выпустить воду из ноздрей, забрать свежого воздуха и осторожно осмотреться вокруг себя. При таких появлениях мы видели только их уши, глаза, ноздри и лоб, и они прятались так быстро, что требовалась опытная и меткая рука, чтобы застрелить их. Мне несколько раз приходилось слышать сравнение плавающих таким образом гиппопотамов с различными вещами. Арабы говорили мне раньше, что они походят на срубленные деревья, плывущие вниз по реке; другие, видавшие свиней, находят большое сходство с ними; но по моему мнению они походят на плывущих коней — их изогнутые шеи, заостренные уши, расширенные ноздри и большие глаза очень благоприятствуют этому сравнению.

Ночью они выходят на берегь и проходят несколько миль по земле, наслаждаясь ее роскошными травами. В 4 милях от города Багамойо (Кингани в 8 милях от него) были видны их следы. Часто, если им не мешают человеческие голоса, они нападают на богатые поля туземных земледельцев; дюжина таких посетителей производит в несколько минут страшное опустошение на больших полях этой долины. Вследстие этого мы не были удивлены, когда, промешкав на переправе, вдруг услышали громкие приветственные крики владельцев полей, кричавших подобно краснощеким фермерским парням в Англии, при виде ворон, спугнутых с полей. Между тем, караван благополучно переправился: пули, багаж, ослы и люди остались целы. Я хотел остановиться на берегу, чтобы пострелять антилоп, частью для забавы, частью чтобы приобрести их мясо и спасти таким образом моих коз, составлявших живой запас провизии, но страх и ужас моих людей перед гиппопотамами заставили меня поспешить добраться до аванпоста балучского гарнизона в Багамойо, небольшой деревни, называемой Бикока, лежавшей в 4 милях от реки.

Западный берег реки был гораздо лучше восточного. Долина на расстоянии мили постепенно поднималась кверху, так равно и гладко, как спуск водопоя, и оканчивалась гладкой и круглой вершиной; она не представляла ни одного из тех затруднений, которые нам встречались на том берегу. Здесь не было разливов грязи и потоков черного ила, высоких трав и миазмитеческих кустарников с их вредными испарениями. Природа здесь походила на встречающуюся перед английскими господскими домами. После открытой долины дорога пошла через молодую рощу черных деревьев, между ветвями которых виднелись гвинейские птицы и олени. Она извивалась характерными изгибами горной дорожки, то поднимаясь, то опускаясь, и была оттенена темною зеленью манго и узкими, слегка окрашенными листьями огромной тыквы. Низкие места были поросши более или менее густым кустарникомь, там и сям виднелись открытые прогалины, на которых редкие рощицы громадных деревьев давали тень даже в полдень. При нашем приближении улетела в испуге стая зеленых голубей ибисов, соек, перепелов, золотых фазанов, лысух, так же как ворон и ястребов; кроме того, изредка виднелся одинокий пеликан, улетающий в далекое пространство. Эта живая картина не была лишена пары антилоп и обезьян, прыгавших подобно австралийским кенгуру, обезьяны были довольно большого роста, с круглыми, шарообразными головами, длинным хвостом с пучком на конце. Мы пришли в Кикока в 5 ч. пополудни, перегрузив в этот день 4 раза наших вьючных животных, переправившись через глубокий поток, грязный источник и реку и сделав 11 миль.

Поселение Кикока есть собрание соломенных хижин, построенных не по какому-нибудь архитектурному плану, но по смешанному стилю, изобретенному изнеженными поселенцами Мрима и Занзибара с целью предохранить как можно больше от солнца крышу и внутренность дома. Источник и несколько колодцев снабжали жителей водой, пресной, но не особенно здоровой и вкусной, вследствие большого количество веществ, стекающих в нее после дождей и разлагающихся в воде. С небольшим усилием можно было бы очистить по соседству место для распашки, но поселенцы вместо трудной работы рубить лес и мелкий кустарник предпочитают занимать открытое место, которое они очищают от травы так что его можно обработывать киркой на три дюйма и бросают него семя, надеясь на жатву.

Дорога, по которой я проходил, не была посещаема раньше ни одним белым человеком. Если мои читатели захотят проследить путь, по которому шли Буртон и Спик, затем Спик и Грант, они увидят большую разницу между моей дорогой и дорогой моих предшественников. На карте Буртона местность, на 5° долготы к западу от Багамойо, совершенно лишена городов, деревень и селений; на моей карте этот недостаток пополнен, и, таким образом, мало-помалу громадное сердце Африки становится более известным. Что бы ни было открыто мною на этой дороге, не известного до сих пор белому человеку, я требую, чтобы меня признали открывшим это немногое. Причина, по которой я делаю это требование, та, что один путешественник в Занзибаре, проживший там несколько лет, старался отговорить меня от путешествия по этой дороге, уверяя, что она лишена всякого интереса, и вся страна хорошо известна. Его мотивы были очень благородны: он хотел, чтобы я поднялся вверх по реке Руфидже, чтобы она сделалась известна географам. Я желал этого тоже от всего сердца, но обстоятельства не позволили мне. Я был послан по поручению, вовсе не как исследователь, и мой долг был как можно быстрее исполнить данное поручение. Если бы это обстоятельство заставило меня идти по хорошо известной дороге, пр которой уже шли раньше три человека, написавших все, что знали об ней, вина была бы не на моей стороне. Но, как я доказал, оно привело меня к новой дороге через совсем неизвестную страну, и тем приятнее это было для меня. Я не пошел по дороге Руфиджи, потому что, по моему мнению, она была непригодна для моих целей, и предпочел путь через Уквере, Уками, Удоэ, Узегугга, Узагара и северную Угого. Результат и время, употребленные мною на дорогу, указали, что я не мог выбрать лучшего пути: это была прямая, западная дорога. На следующий день мы остановились в Кикока; четвертый караван, состоящий только из уаниамуези немало замедлял наше шествие. Его начальник Маганга изобретал различные способы выпрашивать у меня подарки и платье; он стоил мне почти более, чем три остальные начальника вместе, но его усилия не привели ни к чему, кроме обещания с моей стороны дать ему подарок, если он пойдет вперед к Унианиембэ прочистить мне дорогу. 27-го уаниамуезе тронулись, вскоре после них отправились и мы в 7 ч. до полудня. Страна представляла тот же характер, как между Кингани и Кикока — это была лесистая местность, красивая и привлекательная во всех отношениях.

Я поехал вперед в надежде, что представится случай добыть припасов, но я не встретил ни малейшего намека на плоды или дичь. Перед нами к западу простиралась постоянно холмистая местность, то поднимаясь, то опускаясь и образуя параллельные друг другу возвышения, подобно вспаханному полю. На каждом холме была своя группа кустарников или небольшая рощица высоких деревьев, и это однообразие простираюсь вплоть до Розако, наши ближайшей стоянки, где волнистая местность заменилась отдельными возвышениями, покрытыми густымь кустарникомь. На одном из них, поросшем непроницаемым лесом из колючих акаций, стоить Розако, окруженный естественными укреплениями; по соседству, к северу от него, лежит другая деревня, также укрепленная. Между ними пролегает плодородная равнина, орошаемая небольшим источником, в который стекает вода долины и окружающих ее низких холмов.

Розако — пограничная деревня Укуере, а Кинока — северо-западная оконечность Узарамо. Мы вошли в деревню и заняли центральную часть нашими палатками и животными. Начальник деревни принес мне китанде, или квадратную легкую кровать без подзоров, бахрамы и всяких других украшений, во очень удобную и комфортабельную. Животные были немедленно разгружены и отведены кормиться, а люди все до единого занялись укладкой багажа на случай дождя, который во время мазики всегда бывает очень силен и может причинить страшный вред.

Между опытами, которые я хотел сделать в Африке, был опыт с действием хорошей сторожевой собаки на некоторых бесцеремонных людей, которые непременно хотели войти в мою палатку в непоказанный час в портили драгоценные предметы. Но особенно хотелось мне посмотреть, какое впечатление произведет ее лай на могущественных вагого, которые, по словам некоторых арабов, приотворяли дверь палатки и входили к нам, не спросясь, желаем ли мы этого; они смеялись над страхом, который они нам внушают и говорили вам: «хихи, белый человек, я никогда не видал раньше похожого на вас; много ли таких людей как вы? Откуда вы пришли?» Точно так же они брали в руки ваши карманные часы и начинали вас расспрашивать с радостным любопытством: «что это такое, белый человек?» Вы отвечали как можно скорей, что это служит вам, чтобы показывать часы и минуты. Но вагога, гордый своею храбростью и более невежественный чем животное, отвечал с громким хохотом: «о, вы чудак!» или «будьте прокляты за ложь!» Я думал о сторожевой собаке и достал себе отличную в Бомбее, не только ради ее верного товарищества, но и для того чтобы прогонять подобных молодцов.

Вскоре после нашего прибытия в Розако, собака, которую звали Омар, в честь ее турецкого происхождения, исчезла. Она ушла от солдат во время бури и с тех пор не возвращалась. Я послал назад в Кикока Мабруки Буртона, чтобы отыскать ее. На следующее утро, когда мы хотели уже оставлять Розако, верный товарищ возвратился вместе с потерянной собакой, которую он нашел в Кикока.

Перед нашим отъездом на следующее утро Маганга, начальник четвертого каравана, явился ко мне с печальным известием, что трое из его пагасисов больны, и просил меня дать ему немного «dowa» — лекарства. Хотя я не был доктором и не имел никаких сведений в этой профессии, однако всегда носил при себе хорошо снабженную аптечку, без нее не может обойтись ни один путешественник в Африке, она необходима именно для таких случаев, как происшедший теперь со мной. Посетив больных людей Маганга, я нашел, что один страдает воспалением легких, другой мукунгуру (африканская перемежающаяся лихорадка), третий венерической болезнью. Все трое воображали, что умрут и громко кричали: «мама, мама», хотя и были взрослыми людьми. Очевидно, четвертый караван не мог тронуться вместе с нами, и потому, взяв слово с Маганга догнать нас как можно скорее, я отдал приказание выступить одному нашему каравану.

Все места, по которым мы проходили, были совершенно необработаны, за исключением местностей, расположенных около деревень. Страна, простирающаяся между нашими станциями, была так же пустынна, как Сахара, хотя имела более приятный вид. В самом деле, если бы первый человек во времена творения взглянул на мир и заметил красоту места этой части Африки, он не стал бы сожалеть. В густых рощицах, расположенных подобно островкам среди моря зеленой травы, он нашел бы себе убежище от полуденного жара и верное пристанище для себя и жены на время страшной ночи. Утром он мог бы пойти на покатый луг наслаждаться его свежестью и вымыться в одном из многочисленных маленьких источников, протекающих у его ног. Его фруктовый сад дал бы ему все, что нужно; вокруг лежат густые и прохладные леса, а в их чаще можно найти сколько хочешь животных. Каждый день можно пройти по всем направлениям к северу, югу, востоку и западу, и повсюду встретишь ту же самую картину.

Как ни сильно хотелось мне придти скорее в Унианиембэ, но страшное беспокойство за судьбу моего имущества, доверенного четвертому каравану, постоянно мучило меня. Когда я прошел 9 миль, оно достигло такой силы, что я велел остановиться. Место, выбранное для стоянки, было около длинного ручья, очень многоводного во время больших дождей, так как в него стекает вода из двух больших возвышенностей. Едва мы успели расположиться, построить бому т. е. ограду из колючих акаций и других деревьев, поставив их вокруг нашего лагеря, и пустить пастись животных, как наше внимание было привлечено огромным количеством и разнообразием насекомых, которые некоторое время составляли для нас предмет страшного беспокойства, рассеявшегося только после внимательного исследования различных видов.

Охота, устроенная мною за различными видами, была очень интересна, и я расскажу о ней здесь, так как она этого достойна. Я исследовал насекомых с целью определить, не было ли между ними рода Glossina morsitans натуралистов или цеце (называемую тзетце) Ливингстона, Буртона, Куминга и Кирка, укушение которой по их словам, смертельно для лошадей. Я хотел спасти моих двух лошадей, но доктор Кирк с энтузиазмом и уверенностью предсказал им верную смерть от цеце, которая, по его словам, сильно распространена в местности к западу от Багамойо. До этого времени я, пробыв около двух месяцев в восточноп Африке, не видал еще цеце, и мои лошади, вместо того чтобы худеть, что составляет один из симптомов укушения цеце, напротив того сильно поправились. В мою палатку старались проникнуть три различных породы мух, которые согласно пели хором: одна изображала из себя бассо профондо, другая — тенор, третья — слабый контральто. Первый голос принадлежаль прожорливой и яростной мухе, длиною в дюйм, и удивительно кровожадной.

Сильный страх, внушенный уверениями доктора Барса, заставил меня подумать, что это была цеце, и я выбрал ее первую для самого подробного исследования. Я позволи ей сесть на мою фланелевую куртку, которую я носил в лагере запросто. Едва успела она сесть, как задняя часть ее тела приподнялась, голова опустилась, и жало, состоящее из четырех тонких, как волос, остриев, вышло из хоботообразного футляра, в котором было спрятано; затем я немедленно почувствовал боль, как бы от пореза острого ланцета или укола тонкой иголки. Я позволил ей упиваться, хотя мое терпение и интерес натуралиста сильно искушались. Ее отвратительное туловище стало раздуваться от избытка пищи и вскоре сделалась в три раза больше своего прежнего обема; тогда она улетела, по собственному побуждению, нагруженная кровью. Подняв фланелевую куртку, чтобы рассмотреть ранку, из которой пила муха, я увидел ее немного выше левого колена — здесь над укушением была красная опухоль. Рана, после того как я вытер кровь, походила на причиняемую глубоким уколом тонкой иглы. но после отлета мухи, всякая бодь исчевзла. Поймав один экземпляр, я стал сравнивать его с описанием цеце, сделанным Ливингстоном на стр. 56-57 в его «Путешествиях и исследованиях миссионера в южной Африке, (издание Муррея в 1868 г.)» Различий оказалось очень много, и даже таких, которые делали совершенно невозможным предположение, что эта муха была цеце, хотя мои люди единодушно уверяли, что ее укушение смертельно лошадям и ослам. Доктор Ливингстон дал следующее описание цеце: «не больше обыкновенной домашней мухи и темно-бурого цвета, похожого на цвет пчелы. Задняя часть тела покрыта желтыми поперечными полосами. Она имеет особенное, свойственное ей жужжание, и ее укушение смертельно лошадямь, быкам и собакам. На людей и диких животных оно не производит никакого действия. Садясь на руку, она погружает средний из трех щупальцев, на которые разделяется хобот, затем вытаскивает его немного, причем он становится красным, а челюсти приходят в быстрое движение. За укушениемь следует легкое чесоточное раздражение».

Муха, которую я исследовал, называлась у туземцев мабута. Она гораздо больше обыкновенной домашней мухи и на целую треть больше обыкновенной пчелы, ее окрашивание гораздо резче; ее голова черного цвета с блестяще-зеленым отливом; вдоль всей задней части туловища, от места соединения его с хоботом, идет белая линия, по сторонам которой находятся две другие линии, одна красного, другая слегка бурого цвета. Ее укушение ничем не отличается от укушения обыкновенной пчелы. Пойманная, она делает страшные усилия вырваться, но никогда не старается кусаться. Эта муха, вместе с дюжиной других, напала на моего серого коня и так страшно искусала его ноги, что они казались облитыми кровью. С этих пор я сделался, может быть, несколько мстителен, и не одно усердие энтомологиста заставляло меня с таким усердием исследовать ее жало.

Чтобы сделать описание этой мухи как можно более живым для моих читателей, я сравню ее голову с головой слона в миниатюре, так как черный хоботок и пара роговых усиков цветом и изгибом походят на клыки. Черный хобот, однако, есть простой полый футляр, в котором спрятаны четыре красных и острых ланцетика, вытягиваемых во время укушения. Под микроскопом эти четыре ланцета отличаются друг от друга по толщине: два очень толсты, третий тоньше, а четвертый опалового цвета, почти прозрачен и необыкновенно тонок. Он, вероятно, и служит жалом; два роговые усика обхватывают тело врага в то время, когда они вытягиваются из футляра и в это мгновение совершается укушение. Это африканская «лошадиная муха».

Другая муха, певшая тенором, более похожа по своей величине и виду на цеце. Она была необыкновенно проворна, так что три солдата едва могли поймать в час один экземляр; пойманная она стала страшно кусать руку и не переставала нападать даже после того, как ее прокололи насквозь булавкой. У нее на задней части тела три или четыре белых пятна; жало состоит из двух черных усиков и острия опалового цвета, которое загибается к шее. Готовясь укусить, она быстро вынимает острие и усики плотно обхватывают его. После смерти муха теряет свои характерные белые пятна. Мы видели в лагере только один экземпляр этой мухи.

Третья муха «чуфва», певшая мягким alto crescendo, была на треть больше домашней мухи и имела длинные крылья. Хотя эта муха пела самым слабым голосом, она наверно работала усерднее других и делала больше вреда. Лошади и ослы обливались кровью, бесились и били копытами от боли. Как ни настойчиво хотела она остаться, пока не насытится, но мы легко отгоняли ее; однако этот страшный для скота неприятель постоянно возрастал в числе. Три названные выше вида смертельны для скота, по мнению туземцев. Может быть, вследствие этого огромные и превосходные пастбища этой местности остаются без всякого скота. Жители деревень разводят только небольшое количество коз. Эта последняя муха была принята мною за цеце.

На следующее утро, вместо того чтобы идти вперед, я решипся лучше подождать четвертого каравана. Опыт Буртона достаточно показал мне, насколько можно полагаться на слово баниан. Он прождал 11 месяцев, прежде чем получил обещанные вещи. Так как я не мог употребить больше этого времени на исполнение моего поручения, то совершенно погиб бы, если б меня задержал в Унианиембэ так долго мой караван. Поджидая его прибытия, я занимался охотой; я был новичком в стрельбе, хотя и упражнялся немного в долинах Америки и Персии, но теперь стал смотреть на себя, как на опытного стрелка. На хорошем месте и небольшом расстоянии, я надеятся на довольно хорошую добычу.

После часовой ходьбы по высокой траве долины мы достигли прогалин, окруженных кустарником. После долгого искания в скрытых местах и зеленых закоулках я напал наконец на след небольшой антилопы и оленя, по которому мы и пошли. Он привел меня в кустарниковый лес, разделенный потоком на две части. Идя около часа за следом, я потерял его и, стараясь снова найти, заблудился сам. Однако карманный компас помог мне. С его помощью я отправится к открытой долине, в центре которой мы стояли лагерем. Но было очень нелегко пробраться через афривканский кустарник, рвавший платье и царапавший кожу. Чтобы идти скорее, я надел пару фланелевыхь курток и пеньковые сапоги на ноги. Кончилось тем, что за одну из колючек я зацепился и совершенно разодрал сапог; продолжая ступать по этой тернистой почве, коловшей мне плечи, я неминуемо должен был ожидать других ущербов в моей одежде. Несколько ярдов далее алойное колючее растение сделало огромную дыру и на другом голенище моего пайджамаса, и тотчас вслед за этим я зацепился за иглистый вьюнок, и во весь рост упал на тернистое ложе. На четвереньках, подобно собаке ищейке, я продолжал пробираться; солнечный жар увеличивался с каждой минутой, с каждым шагом одежда моя принимала все более и более жалкий вид, и на теле моем появлялись все новые и новые раны. Ко всем этим несчастиям, растение со страшно острым и едким запахом ударяло меня по лицу и оставляло болезненные ожоги, сходные с ожогами кайэнны; сплоченность кустарников делала атмосферу необыкновенно жаркой и душной; обильный пот, выступавший из каждой поры, вскоре совершенно смочил мои фланелевые лохмотья, и я стал походить на человека, находившегося под сильным дождем. Когда я достиг долины, где мог свободно дышать, то дал себе клятву не возвращаться более в кустарники Африки без крайней необходимости.

Ннесмотря на мою одежду, превращенную в жалкий вид, и мои эпидермальные (или накожные) раны, я заглядывался на расстилавшуюся передо мною грандиозную холмистую долину, любовался покрывавшею ее свежею зеленью, ее высокими лесами, покрытыми весеннею темною листвою, которые виднелись на границе, засматривался на прелестные раскинутые по ней лесистые островки, и, тем не менее, не мог не сознаться, что удовольствие это досталось мне недешево. Мое мнение о стране улучшалось с каждым днем, до этого же я чувствовал себя исполняющим только известный долг, который, как бы он неприятен ни был, я обязан был довести до конца; из боязни жестоких горячек, которые под впечатлением книги капитана Буртона представлялись мне еще более жестокими, я поклялся не делать в сторону ни одного лишнего шага. Нужно ли говорить, читатель, что «озерные страны центральной Африки» и преимущественно рассказы европейских купцов о Занзибаре заставляли меня подобное же этому представить и о внутренних частях? Я уверен был, что в этом громадном болоте я сделаюсь жертвой свирепствующей в нем горячки — «род желтой лихорадки», которая если и не погубит меня, то во всяком случае настолько ослабит мое тело и мозг, что сделает из меня впоследствии беспомощиного идиота. Эта топь, распростирающаяся более чем на двести миль во внутрь, казалась мне наполненною бегемотами, крокодилами, аллигаторами, ящерицами, черепахами и жабами; мне представлялось, что миазмы, порождаемые огромным скоплением стоячей воды, тины и разных гниющих веществ лежат таким же тяжелым густым слоем, как и гнетущий убийственный туман Лондона. В моем воображении, на переднем плане этой неутешительной картины неотступно носились образы несчастного Буртона и Спика, «первого сделавшегося совершенным инвалидом, и второго получившего от лихорадки неизлечимое мозговое повреждение». Желчный и лихорадочный тон, которым написана книга капитана Буртона, я приписывал следствию африканского недуга. Но по приезде на материк мрачная завеса с каждым днем все более и более поднималась, и невеселая картина постепенно блекла. В продолжение двухмесячного нашего пребывания у нас не было ни одного больного. Европейцы заметно полнели, и аппетит их нимало не уменьшался.

На второй, на третий день от Маганга не получалось никаких известий; Шау и Бомбай были посланы, чтобы поторопить его. На четвертый день они явились в сопровождении запоздавшего Маганги и его мешкотного народа. В свое оправдание, на упреки, он приводил болезнь своих людей, говоря, что он боялся рисковать их силою, не будучи вполне уверен, что они в состоянии будут противостоять утомлению. И так как им необходимо остаться здесь еще одним днем дольше, то он советовал бы мне подвинуться к Кингуру и там ждать его прибытия.

VII. Лагерь в Багамойо.

Этот переход совершался по местности более неровной; каравану впервые приходилось пробираться сквозь кустарники, которые особенно неудобны были для нашей повозки. Заметив в некоторых местах известняковые наслоения, мы вообразили, что приближаемся к здоровой гористой местности; наше предположение подкреплялось еще и тем, что на севере и северо-западе возвышался пурпуровый конус Удоэ и вершина Дилима-Пика, лежащая приблизительно на высоте 1,500 фут над уровнем моря. Вскоре однако мы спустились в котловидную долину, поросшую высокими хлебными растениями; дорога слегка отклонилась от северо-запада к западу и пред нами открылась слегка волнистая местность.

В одном из углублении этой продолговатой холмистой страны лежит деревня Кингуру, с гнездящимися в ней горячкой и лихорадками. Может быть, нависшие дождевые тучи и густые леса покрывавшие кряжи, немало способствовали особенно унылому виду местности, но во всяком случае, мое первое впечатление, которое произвела на меня эта мрачная впадина, оттененная темными лесами, с глубокими рытвинами стоячей воды, было далеко не приятное.

Во все время, пока мы устраивали наш лагерь и ставили палатки, на нас ливмя лил бешенный предвестник наступавшего сезона мазики; его ручьи были вполне достаточны, чтобы охладить мой пыл и мою только что возродившуюся любовь к востоку Африки. Однако, несмотря на дождь, мы не переставали работать, окончили лагерь и, бережно укрыв наши вещи от дождя и воров, стали хладнокровно смотреть на упорные капли дождя, разбивавшие глину и грунт; вскоре вокруг нашего лагеря образовались целые озера и реки.

К ночи, сделавшись в высшей степени неприятным, дождь наконец перестал, и туземцы двинулись из деревень в наш лагерь с своими продуктами. Первым из них, как бы по долгу службы, приближался деревенский султан — владыка, начальник, или голова. Он преподнес мне, с отеческой улыбкой, три меры матама и полмеры рису. Мутные глаза и наморщенный лоб его улыбающагося лица, явно указывали мне на его продажную и хитрую душу. Надев на себя маску этого лукавого старшины, я сказал: «начальник Кингуру назвал меня богатым султаном. Если я богатый султан, то почему же начальник не пришел ко мне с богатыми дарами, на которые я должен бы был отвечать тем же»? Он взглянул на меня искоса и отвечал: «Кингуру беден, в деревне немного матама». Если это действительно так, ответил я, то он получит за него пол чукка или ярд сукна, которое как раз будет равноценно его подарку, если он желает свою маленькую корзину называть подарком, то почему и мне в свою очередь не назвать тем же самым мой ярд сукна. Таким рассуждением он, видимо, остался доволен.

1-ое апреля. Сегодня экспедиция понесла потерю; она лишилась серой арабской лошади, подаренной Сеидом Бургашем, султаном Занзибара. Еще в предыдущую ночь я заметил, что лошадь больна. Помня неоднократно высказанное убеждение доктора Кэрка, нынешнего британского консула в Занзибаре, что лошади положительно не переносят центральной Африки и гибнут от цеце, я вскрыл ее, и принялся за исследование, по моему мнению, больного желудка. Вместе с большим количеством непереварившегося матама и травы я нашел в нем до двадцати пяти коротких, толстых, белых глистов, которые подобно пиявкам впивались в стенки желудка, кишки же почти сплошь были наполнены множеством белых длинных глистов. Я вполне убедился, что ни человек, ни животное не могут долго существовать с таким количеством живых существ во внутренних частях организма.

Не желая заражать долину, я приказал зарыть поглубже труп, на расстоянии нескольких ярдов от лагеря. Это незначительное обстоятельство причинило в Кингуру ужасную суматоху: начальник деревни с своими собратьями, начальниками соседних деревень, состоящих числом из двух дюжин скученных хижин, собрал совет, на котором пришли к окончательному убеждению, что поступок вузунгу, похоронившего околелую лошадь «без их соизволения» на их земле, был жестокой, достойной наказания ошибкой, почему и решили взыскать с меня целое доти или два мерикани. Страшно раздраженный таким непростительным промахом. он, Кингуру, решился послать к вузунгу четверых юношей с таким ультиматумом: «если раз лошадь похоронена на моей земле, пусть она лежит там; но вы за это должны заплатить два доти мерикани». Я ответил послам, что поговорить об этом деле я желал бы лично с самим начальником и у меня в палатке, если он пожелает придти. Так как наш лагерь находился от деревни на расстоянии брошенного камня, то не прошло и нескольких минут, как в дверях, в сопровождении чуть не всей деревни, показался хитрый старшина. Для характеристики нравов народа, с которым мне приходилось сталкиваться и иметь торговые сношения в продолжении около года, я приведу происшедший между нами разговор:

Белый человек: Вы великий начальник Кингуру?

Кингуру: Хм-уу. Да.

Белый человек: Великий, великий начальник?

Кингуру: Хм-уу. Да.

Белый человек: Сколько с вами солдат?

Кишуру: Зачем?

Белый человек: Сколько с вами вооруженных людей?

Китуру: Ни одного.

Белый человек: О! я думал, что вы приведете с собою тысячу человек; вы требуете два доти за похороненную околелую лошадь у сильного белого человека, у которого много ружей и солдат.

Кингуру (сильно смущенный): Нет; со мною нет солдат, я привел с собою несколько молодых людей.

Белый человек: Тогда зачем вы пришли беспокоить меня?

Кингуру: Это не я; это мои братья сказали: «поди сюда, поди сюда, Кингуру, посмотри что сделал белый человек! Не завладел ли он твоею землею, когда посмел похоронить лошадь без твоего позволения? Поди к нему и узнай, кто дал ему это право». И вот я пришел спросить вас, кто дал вам позволение устраивать на моей земле кладбище?

— Мне не нужно человеческое позволение на то, на что я имею право, — отвечал я. — Я не мог оставить труп лошади не схороненным: запах падали разнесся бы по всей долине, нанес бы болезни на вашу деревню и испортил бы воду ваших источников, караваны перестали бы останавливаться для торговли; они говорили бы: это нездоровое место, уйдем отсюда. Но довольно сказанного. Я понимаю вас — вы не хотите, чтобы этот труп был зарыт в вашей земле; ошибка, которую я сделал, легко поправима. Мои солдаты тотчас же выкопают его из земли и приведут ее в первоначальный вид, а лошадь будет оставлена на том месте, где она околела. — (После этого я крикнул Бомбая). — Го! Бомбай, возьми солдат, выкопайте мою лошадь и положите ее на то место, где она околела, и к утру завтрашнего дня готовьтесь к походу.

Громким голосом, в волнении мотая головой, Кингуру вскричал, «Акуна, акуна, Бана!» — «Нет, нет, господин! Не надо сердить белого человека. Лошадь околела и схоронена, пусть и лежит там, где уж положена, будем снова друзьями!»

После этого разговора, который привел в чувство шейха Кингуру, мы дружелюбно пожелали друг другу «квагари», они ушли, оставив меня одного горевать о моей потере. Часа полтора спустя, приблизительно к 9-ти часам пополудни когда лагерь находился уже в полусне, до меня вдруг донеслись тяжелые стоны одного из животных. Прислушавшись внимательнее, я с удивлением узнал, что это страдала моя гнедая лошадь. Я отправился к ней с зажженным фонарем и заметил, что у нее вся боль была сосредоточена в желудке; было ли это отравление каким-нибудь ядовитых растением, или какая-нибудь особенная лошадиная болезнь, я решительно не знал. Она извергала из себя огромное количество жидкого вещества, по цвету не представлявшего ничего особенного. Ее истинно жалобные стоны и очень сильные вздрагивания очевидно указывали на страшную боль. В продолжении всей ночи я не отходил от нее и надеялся, что это ничего более, как преходящее действие на кого-нибудь вредного и неизвестного нам растения, но к 6-ти часам следующего утра она околела, после непродолжительной, но жестокой агонии; она последовала за своим товарищем ровно пятнадцатью часами позднее. Когда я вскрыл желудок, то нашел, что причиною смерти был внутренний разрыв огромного рака, который, занимая большую часть стенок желудка, распространялся на один или на два дюйма по пищеводу. Полость желудка и кишек были переполнены желтым, истекшим из рака, содержимым.

Таким образом, в столь быстрый промежуток времени, в пятнадцать часов, я лишился моих двух лошадей. При моем ограниченном знакомстве с ветеринарной наукой и при столь положительном подтверждении как вскрытие двух желудков, я едва ли осмелюсь оспаривать положение, высказанные др. Кэрком, и настаивать на том, что лошади могут жить в Унианиембэ и переносить путешествие по восточной части Африки. Но если мне доведется когда-либо в будущем, то я не задумаясь возьму с собою четырех лошадей; покупая, я, конечно, предварительно удостоверюсь в их крепости и здоровье, а путешественникам, любителям хороших лошадей, я посоветую «испытать еще раз» и не приходить в уныние от моего неудачного опыта.

Прошли 1-е, 2-е и 3-е апреля, и мы не видели и ничего не слышали о постоянно опаздывающем четвертом караване. Между тем к нашим бедствиям прибавлялись новые. Кроме потери драгоценного времени, по милости неаккуратности начальника другого каравана и утраты моих двух лошадей, пагасис, везший нагруженную лодку, воспользовался удобным случаем и исчез. Мой переводчик, Селим, подвергся сильному пароксизму лихорадки и горячки, за ним вскоре слег повар, наконец, помощник повара и затем портной, Абдул Кадер. Наконец, на третий день оказалось, что Бомбай страдает ревматизмом, Уледи (старший слуга Гранта) — воспалением горла, Заиди — флюсом, Кингуру — мукунгурой, Камизи, пагасис, чувствует боль в пояснице; у Фарялла желтая горячка; а к ночи открылось, что у Маковиги понос. Мое предполагаемое путешествие в Унианиембэ и быстрый переход через страшную приморскую область, казалось должны были окончиться таким же образом как и путешествие в Магдалу Нэпира. Из двадцати пяти человек один скрылся, десять лежало больными; предчувствие того, что неприветливое соседство Кингуру принесет мне несчастие, оказывалось справедливым.

4 апреля мы услыхали ружейный выстрел и звук рожка, за которыми последовало появление Маганги и его людей; в этой стране этим способом принято давать знать о приближении каравана. Его люди, достаточно оправившиеся, требовали еще одного дня стоянки в Кингуру. Он явился ко мне после полудня и, рассказав подробно о бессердечном обмане Сура Хаджи Палли, обратился к моему великодушию и щедрости; я заметил ему на это, что, оставив Багамойо я перестал быть щедрым, потому что прибыл в страну, где сукно ценится очень высоко; при недостатке его я и люди мои будем нуждаться в провизии; но главная причина отказа та, что он и его караван, сравнительно с тремя другими, стоит мне больших хлопот и денег. С этими доводами он не мог не согласиться.

Пятого апреля четвертый караван исчез вместе с прекрасными надеждами, как бы скоро мне за ним не последовали, мы все-таки его не увидали бы по эту сторону Зимбамуэни.

На следующее утро для возбуждения энергии в моих больных людях, я принялся бить тревогу, ударяя большой ложкой в оловянную сковороду; я намекал им, что следует готовиться к софари. Судя по той живости, с которой они начали собираться, этот маневр на них, видимо, произвел хорошее действие. Мы выступили раньше восхода солнца. Жители Кингуру с быстротою ястребов набросились на оставленное нами тряпье и негодный хлам.

Продолжительный, пятнадцатимильный поход в Имбики, показал, как сильно затянувшаяся стоянка в Кингуру деморализировала моих солдат и пагасисов. Только немногие из них в состоянии были к ночи добраться до Имбики. Остальные, шедшие за нагруженными ослами, явились к следующему утру в плачевном состоянии духа и тела. Камизи, пагасис, страдавший болью в пояснице, исчез с двумя козлами, захватив с собою мою палатку и все богатство Уледи, состоявшее из его праздничного дишь-даша — длинной арабской рубашки, зерна, и небольшого количества тонкого полотна. Эта пропажа не могла быть оставлена без внимания, Камизи должен был быть пойман. В погоню за ним были отправлены Уледи и Фераджи, а мы остались в Имбики, чтобы дать отдохнуть несколько измученным солдатам и животным.

8-го мы двинулись и прибыли в Мзува. Этот переход для наших караванов был одним из самых тягостных, несмотря на то, что он был не более десяти миль. Мы шли непрерывным кустарником, который прерывался только тремя узкими прогалинами, на которых мы ненадолго останавливались, чтобы несколько отдохнуть от невыносимо тягостного путешествия. Распространявшийся запах его пахучих растений был так крепок и остр, и воздух был наполнен таким количеством миазмов от гниющих растений, что я каждую минуту ожидал, что мы все свалимся в припадках горячечной лихорадки. К счастию, это бедствие не прибавилось к тому, которое мы терпели от нагрузки и разгрузки постоянно падающих тюков. Сила семи солдат, сопровождавших семнадцать навьюченных ослов, была слишком недостаточна для прохождения по кустарникам; в фут шириною тропинка, обрамленная по сторонам колючими иглистыми накрест перекрещенными растениями, не представлялась удобной для прохождения всего, что было выше четырех футов; понятно, таким образом, что ослы четырех футов вышиною, навьюченные тюками в вышину также не менее четырех фут, должны были сильно страдать. Мы ежеминутно должны были останавливаться и поднимать падавшие тюки. Этот непрерывный труд привел людей в такое отчаяние, что они принялись роптать, что взялись за эту работу. Я прибыл в Мзуву один с десятью ослами, которыми я правил, и Мабруком-младшим, обыкновенно бестолковым, но на этот раз, выдержавшим себя до конца мужчиной. Бомбай и Уледи остались далеко позади, с наиболее измученными ослами. Самые горькие испытания достались на долю Шау состоявшего при повозке; он рассказывал мне, что он излил целый поток ругательных слов, употребляемых моряками, и изобрел еще новые, пригодные к ex tempore. Совершенно избитый, он вернулся только к двум часам следующего утра. Действительно, я убежден, что даже самый наиправедный человек не сдержится от проклятий, проходя по этим нескончаемым кустарникам, вынося целый ряд неудобств, и исполняя непрерывную сизифову работу. Сколько раз, во время этого тяжелого пути, я сожалел о моем прежнем положении — о моем тихом отдыхе в Мадриде, в мягком и слишком покойном кресле. Первый человек, сказавший, что путешествие составляет рай для одних сумасшедших, вероятно, пришел к этому выводу рядом испытаний, сходных с теми, какие мы вынесли в этот день.

Другую стоянку для отдыха нам и животным мы назначили в Мзуве. Начальник деревни, цвета сравнительно белого, прислал мне и моим людям самых откормленных рослых баранов своего стада и пять мер зерна матами. Бараны оказались безупречно превосходными. За этот своевременный и нужный для нас подарок я дал ему два доти, и показал ему удивительный механизм винчестерского карабина и мои револьверы с несколькими зарядами.

Он и его подчиненные были настолько сообразительны, что поняли пользу, какую приносят эти оружия в опасных, сомнительных случаях; выразительными пантомимами они показывали какую силу они имеют против толпы людей, вооруженных луками и стрелами. «Это справедливо» говорили они, «что вазунгу гораздо умнее вагензи. Что у них за голова! Какие они делают удивительные вещи! Посмотрите на их палатки, ружья, их дощечки — указатели времени, на их сукна, и на эту небольшую катящуюся штуку (повозку), которая по силе равняется пяти человекам — kbo!»

Оправившись от сильного утомления последнего похода, 10-го мы выступили в путь. Гостеприимные жители Мзувы, проводив нас до границы своих владений, единодушно пожелали нам «квахарис». Выйдя за деревню, нам показалось, что этот переход не будет столь труден, как переход от Имбики в Мзуву. Проехав прелестную небольшую долину, пересеченную иссякнувшим потоком или мтони, мы миновали несколько обработанных полей, на которых пахари при виде нас пришли в изумление и стояли не двигаясь, как очарованные.

VIII. Вход в деревню Розака.

Вскоре после этого, мы повстречались с обыкновенным в этой части света зрелищем, с толпою скованных рабов, ведомых с дальнего востока. Рабы вовсе не имели вида сокрушенных; напротив того, они казалось были преисполнены философским спокойствием и веселием, каким наслаждался слуга Мартына Чедзльвита. Не будь цепей, крайне трудно было бы отличить хозяев от рабов; лица походили одно на другое, и при взгляде на нас, на всех их физиономиях выражалась тихая кротость. Толпа была закована в тяжелые цени, на которых легко можно было бы вести плененных слонов; но так как кроме цепей они не несли никаких тяжестей, то для них это не должно было быть невыносимо.

На этом пути кустарники встречались реже, в некоторых местах хотя и были приключения с тюками, но не настолько серьезные, чтобы могли замедлять наш путь. Около 10-ти часов пополудни мы уже стояли лагерем среди зеленой муравы и леса, над которым высилось безоблачное небо. Мы снова расположились в глуши, и по обычаю караванов дали два выстрела, которые извещали, что вагензи, желающие продавать хлебные зерна, найдут охотников на их товары.

Следующим нашим местом привала было Киземо, лежащее от Мзувы на расстоянии одиннадцати миль, деревня, расположенная в заселенной местности; в ее окрестностях находится не менее пяти других деревень, укрепленных и обнесенных кольями и иглистыми изгородями. Эти маленькие деревеньки охраняют свою независимость с такою же гордостью, как и мелкие лорды Перуайса и Дугласа; они все расположены на кряжах или невысоких холмах. За этими невысокими возвышениями холмистой местности лежит узкая долина, с обработанными полями матама и индийского жита. За деревней протекает река Унгеренгери, или Трамонтана, которая во время сезона мазики становится очень бурной, выходит из берегов и заливает все окрестные земли; в сухое же время года она превращается в небольшой поток с очень чистою водою. Из Киземы она течет не по направлению востока, а скорее юго-запада; ею главным образом наполняются воды реки Кингани.

Красавицы Киземо, с гигантскими размерами задних частей спины, замечательны своим пристрастием к медным украшениям, состоящим из согнутых спиралью колец, которыми они покрывают запястья и верхния части рук, и разнообразием своих головных уборов; по бедным их супругам, лишенным всяких украшений, можно судить насколъко в этой стране была велика власть Асмодея; было, вероятно, такое несчастное время, когда эти сильно утесненные супруги были окончательно бесправны. Кроме этих медных украшений, покрывающих оконечности, и разнообразных головных уборов, женщин Киземо часто носят длинные ожерелья, низко спускающиеся по их черному телу.

Трудно представить себе что-нибудь комичнее той сцены, когда одна из этих высоких женщин с вышеупомянутыми, превосходно развитыми частями тела принялась за обыкновенную и необходимую работу, за толчение зерна для себя и для своего семейства. Она производила эту операцию посредством толстой, сделанной из крепкого дерева, ставки, длиною около шести футов; которая соответствовала песту и большой в три фута вышиною деревянной ступки. Наклоняясь вместе с падавшим пестом, все тело ее самым уморительным образом равномерно покачивалось; она ударяла с такою силою, что я опасался за стены хижины; эти сильные удары продолжались до тех пор, пока зерно не выкатывалось из шелухи.

Шау, устраивая свою палатку, приподнял небольшой плоский камень, с целью вбить им кол. Начальник деревни, заметив это, в волнении подбежал и встал на камень; его вид и поза указывали, что этому камню придавалось какое-нибудь особенно важное местное значение. Бомбай, заметив, что Шау удивленный этим поступком не говорит ни слова, пожелал осведомиться у начальника, в чем дело. Указывая пальцем вниз. шейх торжественно произнес «уганга»! Тем не менее, я упросил его показать мне, что лежало под камнем, что он и исполнил с большою любезностию. Моим любопытным взорам представилась маленькая острая палочка, проткнутая сквозь насекомое, прикреплявшая его таким образом к земле. Оказалось, что это насекомое было причиною преждевременных родов одной молодой женщины деревни.

После полудня вернулись с поисков Уледи и Фераджи и привели с собою Камизи со всеми похищенными вещами. Камизи, свернув с дороги и скрывшись в кустарники, недолго, однако, пользовался своею добычей — он повстречался с вагензи, занимающимися грабежом и разбоем, которые бесцеремонно увлекли его в свою лесную деревню и приготовились его повесить. Камизи рассказывал, что он спросил, за что они хотят его убить; они отвечали, что они убьют его, потому что он маганга, т. е. лекарь или волшебник, которых они, поймав, обыкновенно убивают. На эту сцену пришли хорошо вооруженные Уледи и Фераджи и положили конец спорам о судьбе Камази. Они объявили, что он, скрывшийся пагасис лагеря мусунга, бежавший со всею найденною у него добычею. Разбойники не вступили из-за него в спор и охотно отдали палатку, коз и остальные ценные вещи, рассчитывая, конечно, получить награду за поимку; они вполне удовольствовались двумя доти и десятью ожерельями из бус. Камизи, за свое бегство и посягательство на воровство, не мог быть прощен и должен был быть наказан. В Багамойо, пред поступлением ко мне в услужение, он получил от меня вперед деньгами 5 фунтов стерлингов, и ему поручена была кладь бус бубу, кладь, которая не была тяжелее обыкновенной пагасисской ноши; таким образом, бегство его не могло быть ничем оправдано. Тем не менее, желая наказать его, я принял предосторожность и, созвав совет, состоявший из восьми пагасисов и четырех солдат, просил их решить, как поступить в этом деле. Они единодушно решили, что он виновен в преступлении, очень редко случавшемся среди пагасисов униамвези, преступлении, которое может даже набросить тень на репутацию носильщиков униамвези, и что поэтому они приговаривают его к ударам плети, «Великой Владычицы» ослов. Приказав ему явиться, я рассказал ему, насколько поступок его повредил доброму имени пагасисов, насколько солдаты, как стража, потеряли в уважении своего начальника, и как досталось Шау за его плохой присмотр за бродягами, и затем велел Шау и каждому из пагасисов и солдат ударить его по разу; исполнение этого наказание заставило бедного Камизи жестоко кричать.

Пришедший к ночи небольшой караван Уангуана привез мне длинное письмо от добрейшего американского консула Занзибара и целую пачку последних нумеров «Herald’а», позднейший из них был от 4-го февраля. Между новостями, касавшимися деяний конгресса и Нью-Йоркского законодательного собрания, и перечня страшных преступлений Америки, я прочел описание второго приема у президента Гранта, в котором Дженкинс очень старательно описывает туалеты дам, удостоившихся этого почетного приема; как хороши были страусовые перья в прелестных белокурых локонах г-жи —, сколько бриллиантов украшало роскошный наряд г-жи —, дамы, привлекавшей всех своею красотой; как отделан был малиновым атласом шлейф г-жи —; какой блеск разливался от бриллиантов г-жи —, когда она двигалась, облеченная в царственный пурпуровый атлас; как хорош был президент, отдававший себя на этом собрании в распоряжение верховному народу, как благороден был его голос, как поразительны были его серне глаза и как обстоятельна была его походка.

Оторвавишись от освежающего чтения, я увидел у дверей моей палатки толпу чернокожих дочерей Киземо, которые тщетно старались проникнуть в тайну длинных листов бумаги, в которые я так долго был погружен. Контраст между тем, что описывал мой друг Дженкинс, и тем, что у меня было перед глазами, был настолько велик и неожидан, что мне надо было употребить страшное усилие мысли и памяти, чтобы представить себе этих роскошно одетнх дам и отыскать существующую разницу между «красавицей блондинкой с массою блестящих золотистых волос и с глазами, которые могут посоперничать с блеском ее бриллиантов» и одною из числа двенадцати или тринадцати черных дородных девушек, переходящих уже в период зрелости; украшенная высоким гребнем пушистых волос, возвышавшимися на макушке, и двумя ярдами старого холста, спускавшегося вниз по спине, с медными украшениями на руках и ногах и с несколькими рядами бус, навешенных на шее, она стояла в естественном великолепии и красоте наготы среди многих других, ожидавших моего приема. Но, конечно, придворный мой штат много отличался от штата президента, у которого при этом был такой искусный репортер, как Дженкинс.

12-го мы достигли Муссуди, лежащего на реке Унгеренгери. К благополучию наших терпеливых ослов, на этот раз они не терпели тех неприятностей, которыми сопровождалось наше путешествие по кустарникам. К счастью, и мы также были избавлены от постоянной заботы о тюках и от беспокойства не успеть к ночи стать лагерем. Наши почтенные ослы, навьюченные с места тюками, безостановочно двигались до самой стоянки, превосходная, совершенно ровная дорога, не причиняла нам ни малейшего раздражения. Если бы такая дорога тянулась до самого Унианиембэ, то она могла бы считаться столь же удобной, как та, по которой отправляются по воскресным и праздничным дням на Большой Остров, или другая, проходящая по Центральному Парку. Отбросив усыпанные песком аллеи, озера и пруды, раскинутые по сторонам музеумы, огороженные решетками возвышения, киоски, однообразных полисмэнов и нарядную публику — словом, устранив все особенности, свидетельствующие о высокой цивилизации, и оставив Центральному Парку только его свежие луга, красивые холмы и роскошные громадные деревья, если, говорю я, возможно представить себе в таком виде нью-йоркский парк, то он будет вполне верным изображением той страны, которая открылась пред нами за Киземо. Этот красивый пейзаж, чудный своею дикою природою, пересеченный множеством речек, усыпанный дуишстыми кустарниками, среди которых я заметил дикий шалфей, растение индиго и др., заканчивался подножием Кира, Пизы и соседних с ними конусов, которые составляют границы между Удая и Уками, находящимися от этого места на расстоянии двадцати миль. Эти отдаленные голубые горы были самым подходящим фоном для этой великолепной картины; они как-то рельефнее и полнее выдвигали открытую долину, разбросанные местами леса и откосы, покрытые лугами.

По мере приближения к долине Унгеренгери, среди красноватой почвы нам стали попадаться возвышения гранита и блестящего кварца. Спустившись с места, где эти скалы достигли изрядной вышины, мы очутились на черной глинистой почве, осаждаемой Унгеренгери, и двигались среди множества полей, засеянных сахарным тростником и матамой, кукурузой, мугого, и огородов, покрытых куррай (curry) и огуречными растениями. Берега Унгеренгери цвели бананами и стройными семи или более фут мпарамузи, не уступающих по красоте своей персидскому чинару и явору Абиссинии. Его крепкий ствол может служит грот-мачтою первоклассного фрегата, листва его раскидистой короны отличается от всех других своею густотою и яркостью зелени. Огромные ветви других разнообразных видов больших деревьев перекрещивались с растениями противоположного берега неширокой, недостаточно быстрой, реки. Покатая долина с непосредственно примыкавшею к ней рекою заканчивалась молодым лесом поросшим тигровою травою и крепким тростником.

Муссуди, расположенный на западном крае Укуере, лежит выше уровня селения; с него открывается вид на сотни окрестных с ним деревень. С западного берега Унгеренгери начинаются владения Укани. В Муссуди мы простояли всего один день, потому что мы видели, что жители не в состоянии были бы доставить нам необходимое количество хлеба. Недостаток в такой плодородной и многолюдной долине объясняется тем, что множество предшествовавших нам караванов забрали все имевшиеся запасы.

14-го числа мы переплыли Угеренгери, которая в этом месте направляется к югу и огибает самую южную часть долины; переправившись через реку, которая не достигает здесь более двадцати ярдов и проходима вброд во всякое время года, мы еще с милю шли по долине, по почве чрезвычайно влажной, густо поросшей травою. Затем, постепенно поднимаясь, мы пошли лесом, поросшим мпарамузи, тамариндом, тамариском, акацией и цветущей мимозой. После двухчасового всхода мы достигли наконец хребта широкой вершины, с которой открылся вид на лежащую у подножья лесистую долину и на оставленные нами недавно возвышенности Киземо. Спуск, в несколько сот футов вышиною, оканчивался глубокою, но сухою лощиною с песчаным дном; обогнув его, мы пошли снова по возвышенности, с которой открывался все тот же вид на окрестности; далее близ источника воды мы встретили недавно построенную ограду с очень красивыми хижинами, которая и послужила нам местом ночной стоянки. Повозка нам доставила немало хлопот; наши сильные ослы, легко носящие на спинах большой груз, с трудом передвигали повозку с тяжестью.

Рано утром 15-го, мы расположились лагерем в виду Микезе. В 8 ч. 30 м. пополудни мы взбирались по южной стороне Кира-Пика. Поднявшись на высоту двухсот футов выше уровня окрестной страны, мы были вполне вознаграждены открывщимся пред нами роскошным видом местности, почва которой не знавала отдыха; если б профессору Мальтусу довелось увидеть ее, он, вероятно, никогда не сочинил бы своего безумного памфлета, с его законом о воспрещении ранних браков; он никогда не стал бы сокрушаться о гибели Англии, вследствие переполнения ее населением. Если бы народ, говорящий по-английски, населял какую-либо местность еще в большем числе, то и в таком случае вера моя в него была бы так же сильна, как и издателя «Амврозианских Ночей» в «Брата Ионафана»: зная силу и крепость его мышц, можно быть убежденным, что в случае надобности он всюду найдет себе новую родину. В англосаксонской расе нет недостатка в людях, подобных Генднисту, Горзасу, кап. Смиту и Отцам Пилигримам; если потомки их когда-либо переполнят Америку, то кто может поручиться, чтобы Африка, и особенно эта роскошная часть ее, не сделалась бы местом их нового переселения?

Пройдя по хребту, примыкавшему к южному склону Кира, мы снова спустились в небольшую долину Киврима; первое поселение, которое мы повстречали в Удоэ, было в изобилии снабжено водою. В двух милях к западу от Киврима находится Микизэ.

16-го, после несколько-часового перехода, мы достигли Улагаллы. Улагалла есть название страны или скорее части ее, лежащей между горами Уругуру, ограничивающими ее с юга, и параллельнымн с ними, на расстоянии десяти миль, горами Удоэ, которые ограничивают ее с севера. Образованная таким образом главная часть этой долины носит название Улагаллы.

Следующая деревня Мугаллех находилась уже во владениях Вазегугга. Мы приближались к ней, окруженные слева горами Уругуру, справа горами Удоэ и Узегугга; этот переход, после однообразных многих миль, пройденных нами по равнине, показался нам крайне приятным. Насмотревшись вдоволь на темный лес, тянувшийся по обеим сторонам дороги, мы обращали наше вннмание на странные деревья, растения и разнообразно окрашенные цветы, покрывавшие подножия гор; подняв головы вверх, мы любовались извилистыми высокими вершинами гор, мысленно представляя себе их очертания, откосы, выступы и овраги, их выдвинувшиеся скалы и глубокие трещины; мы заглядывались на темную зелень лесов, покрывавших их от вершины до основания. Когда наш присмотр за навьюченными ослами и тихо ступавшими пагасисами оказывался лишним, мы с наслаждением следили за парами, расстилавшимися на вершинах гор — видели как они, постепенно сгущаясь, превращались в перистые причудливой формы облака, все более и более насыщаясь грозили пролиться дождем, но под влиянием горячих лучей солнца снова рассеивались и исчезали.

В Мугаллехе находился Маганга с четвертым караваном и тремя очень больными людьми, которые при моем приближении обратились ко мне как к «давателю лекарств» с лицами, умоляющими о помощи. Меня приветствовал короткорукий Сальвос с дарами риса и колосьев кукурузы, но мне, как я уже раньше говорил Маганге, было бы много приятнее, если бы он с своею партиею был на восемь или на десять переходов далее нас. В этом же лагере мы встретили также Садима-бен-Рашида, который шел с крайнего запада с огромным караваном, нагруженным тремя сотнями слоновьих кликов. Этот добрый араб, явившись ко мне, немало порадовал меня своим подарком риса и новыми известиями о Ливингстоне. Он встретил старого путешественника в Уджиджи и прожил в соседней с ним хижине около двух недель; по его описанию Ливингстон выглядывал стариком, с длинными седыми усами и бородой — в то время он еще не совсем оправился после тяжелой болезни и был очень бледен; Ливингстон намеревался, по совершенном выздоровлении, посетить, по пути в Марунгу, страну, известную под названием Маниуэма.

IX. Переход через реку Унгери и вид Зимбамуэни.

Долина Угеренгери и Мугаллех славятся необыкновенным плодородием. Матама получается в большом изобилии, а жатва кукурузы не может быть сравниваема даже с лучшею жатвою долины Арканзаса. Многочисленные горные потоки способствуют сильному разрыхлению больших глинистых рытвин, которые вследствие этого обстоятельства доставли нам немало неприятностей: вода смочила холст, попортила чай, попала в сахар и покрыла ржавчиною наше оружие; только быстро предпринятые предосторожности спасли нас от значительных убытков.

Вазегугга, сравнительно с доселе нами виденными вадоэ, вазами и ваквере, отличались несколько своим поведением и поступками. В них не было той учтивости, которая нам до сих пор так нравилась: их нескрываемое желание мены, сопровождалось нахальным требованием, обязывавшим нас брать их продукты по назначаемой ими цене. Наше несогласие на уступку приводило их в раздражение; дерзкие в возражениях, не терпящие противоречий, они быстро переходили в гнев, и тогда не стеснялись угрозами. Это странное поведение, столь противоположное поведению спокойных и кротких ваквере, превосходно объясняется сравнением нравов пылкого грека с привычками хладнокровного и наблюдательного немца. Необходимость заставила нас купить у них съестные припасы, и из числа многих произведений, составляющих славу страны, нельзя не упомянуть о меде, который своим особенным ароматом превосходит знаменитый мед Гиметтуса.

На следующее утро, после двухчасового марша по обширной долине Унгеренгери, мы подошли к стенам столицы Узегугга — Зимбамуэни. Первое впечатление, которое произвел на нас обнесенный стеною город, расположенный у подножия гор Уругуру, среди восхитительно-прелестной. долины, орошаемой двумя реками и множеством прозрачных потоков, вырывающихся из окружающихь ее высот, было одно из таких, которое мы никак не рассчитывали получить в восточной Африке. В Мазандеране, в Персии, подобный вид вполне отвечал бы нашим представлениям, но здесь он был вполне неожидан. Город, населенный 3,000 жител., насчитывает до 1,000 домов; население его, впрочем, так густо, что число жителей, вероятно, достигает до 5,000. Дома города — архитектуры преимущественно африканской, но построены по наилучшим образцам ее. Укрепления построены по арабско-персидским моделям, в которых мысль или план персиян слился с красотою отделки, присущею арабам. На протяжении 950 миль, которые мне довелось проехать по Персии, за исключением, конечно, больших городов, я не встречал ни одного города, который был бы так хорошо укреплен, как город Зимбамуэни. В Персии все укрепления сделаны из глины, даже в таких городах как Казвин, Тегеран, Испаган и Шираз; в Зимбамуэни они построены из камня с амбразурами в два ряда для пушек. Четыреугольный город занимает пространство приблизительно около квадратной полумили. Каждый угол защищен крепкими башнями; четыре заставы, обращенные к четырем сторонам света, занимают середину между башнями и составляют единственный вход и выход для жителей города. Заставы запираются массивными воротами, сделанными из африканского тика, необыкновенно искусно украшенными резьбою и сложными арабскими надписями; ворота эти, вероятно, были сделаны в Занзибаре и по частям доставлены в Зимбамуэни, но так как сообщение между Багамойо и Зимбамуэни почти постоянно, то очень возможно, что создателями этих резных работ были туземные плотники, тем более, что подобная же, хотя и не столь искусно исполненная резьба красовалась на воротах богатых домов. Дворец султана, с покатою длинною крышею, и с верандою на фасад, построен по образцу прибрежных дворцов.

Нынешняя султанша, есть старшая дочь знаменитого Кизабенго, возбуждавшего некогда ненависть всех окрестных стран: Удоэ, Уками, Уквере, Кингару, Уквени и Киранга-Ванна, своею склонностью к похищению людей. Кизабенго был в миниаитюре вторым Федором Абиссинским. Незнатный родом, он добился своего положения с помощью своей личной силы, своего могучего красноречия и своею находчивостью и ловкостью, которая помогла ему подчинить своему влиянию беглых рабов, выбравших его своим главою. Скрывшись от суда, предавшего его в руки занзибарского султана, он прибыл в Уками, простиравшийся в то время от Уквере до Узагары, и начал свои завоевательные подвиги, окончившиеся тем, что племя ваками уступило ему огромное пространство плодородной земли в долине Унгеренгери. На самом лучшем месте, по соседству с рекою он построил себе столицу, и назвал ее Зимбамуэни, что означает «Лев», или сильнейший город. В преклонных летах победоносный разбойник и похититель людей изменил своему столь известному имени Кизобенги и стал называться Зимбамуэни; умирая, он пожелал, чтобы ему наследовала с этим же названием города его старшая дочь, за которой, таким образом, осталось название султанши Зимбамуэни.

При переправе через поток, который, как я говорил, протекал близ стен города, жителям Зимбамуэни удалось вполне удовлетворить своему любопытству и разглядеть «великого мизунгу»: опередившие меня, мои многочисленные караваны, совершенно непростительно и неосновательно успели распространить слух о моем громадном богатстве и имуществе, вследствие чего я сделался предметом всеобщего внимания. Одно время берега были покрыты тысячами глазеющих туземцев; глагол «глядеть», как имя существительное, мог быть перечислен с самыми разнообразными прилагательными, как напр.: — взгляд решительный, наглый, скрытный, скромный, лукавый и мимоходом брошенный. Воины султанши, держа в одной руке копье, лук и ружье, другою, обнимая своих почтенных друзей и напоминая собою классические группы, тихо передавали им свои впечатления относительно моей одежды и цвета кожи.

Так как нам необходимо было пересмотреть багаж, починить седла и полечить некоторых животных, спины которых пришли в самое жалкое состояние, то я решил продлить нашу стоянку на два дня. Провизии в Зимбамуэни было вдоволь, хотя она получалась по сравнительно дорогой цене.

Распаковав кладь, находившуюся под присмотромь Макандат мы, против ожидания, нашли ее в хорошем состоянии: то, что недавно было смочено благодаря полному разгару сезона мазики, успело уже высохнуть. Зато многие другие ценные вещи, как например чехлы для аммуниции, футляры для ружей и чай сильно испортились; недосмотр этот я отнес к небрежности Шау, который при переводе ослов через глубокие, наполненные водою равнины, не подумал о том, чтобы облегчить им груз. Когда призвал Шау к себе в палатку, чтобы показать ему все причиненные мне убытки, он неожиданно пришел в большое раздражение, упрекнул меня в требовании от него непосильной работы, в невозможности угодить мне, и окончил свою грозную речь высказанным желанием покинуть меня и вернуться с первым встретившимся караваном. В ответ на это я заметил ему, что, так как он выказал себя вполне беззаботным и нерадивым, любящим свой покой больше труда, то поэтому я не имею ничего против того, чтобы он меня покинул, оставив, конечно, у меня весь свой багаж в счет денег, забранных им у меня еще в Занзибаре. Это категорическое объявление моего намерения быстро успокоило Шау, не прошло и нескольких часов, как он уже снова деятельно исполнял мои приказания, вполне примиренный со мною. На следующий день я впервые убедился, что моя акклиматизация к лихорадкам, свирепствующим в болотах Арканзаса, оказалась бессильной против мукунгуру восточной Африки. Первые симптомы этой болезни африканского характера у меня проявились в 10 ч. пополудни. Я почувствовал во-первых полное недомогание и склонность ко сну, во-вторых боль спины, которая, начиная с поясницы, поднималась по позвоночному столбу, распространялась по ребрам и с сильною болью отзывалась в плечах; третий припадок проявился в ознобе всего тела, который быстро сменился тяжелою болью и кружением головы, биением висков и бредом, который сопровождался роем видений и искажал все окружающие меня предметы. К десяти часам этот последний припадок мукунгуру, достигший страшной силы, оставил меня.

Лекарство, принимаемое мною после припадка последовательно три утра кряду, было то же, которым я успешно излечил себя в Арканзасе: пятнадцатигранное количество хинина я делил на три дозы, по пяти гран каждая; первую дозу я принимал тотчас после действия принятого мною на ночь слабительного, а затем в продолжение дня остальные приемы. Я должен заметить, что это лекарство чрезвычайно помогало и мне и другим, заболетавшим в лагере. Прием этого лекарства может безбоязненно продолжаться во все время мукунгуры и после в продолжение нескольких дней по исходе болезни.

На третий день наш лагерь посетили послы ее величества султанши Зимбамуэни; они явились от ее имени с требованием дани, которую в случае надобности могли потребовать даже силою. Им, а следовательно и госпоже Зимбамуэни, было передано, что нам известен их обычай, которым владетель караванов обязывается оплачивать дань один раз, что сколько помнится, было уже исполнено мусунгой (Фаркугаром), и потому платить другой раз у меня нет желания. Послы ответили на это «нгема» («очень хорошо») и удалились, обещая передать мой ответ своей госпоже. Это вовсе не было однако «в действительности очень хорошо»; в следующей главе, мы увидим, как женственная Зимбамуэни, воспользовавшись неблагоприятными для меня обстоятельствами, заставила меня заплатить. На этом я покончу главу различных приключений, испытанных нами во время нашего прохождения по приморской области.

ГЛАВА V ДО УГОГО

Дождливое время года. — Бесчисленные кучи пресмыкающихся. — Переправа через Унгеренгери. — Наказание Бундер Салама, его исчезновение и находка. — Солдаты, заключенные в тюрьму султаншей. — Пустыня Маката. — Побег и поимка солдат. — Страшные трудности при переправе через Макатское болото. — Лагерь в Узагаре. — Письмо Шау к Фаркугару. — Ответ Фаркугара. — Его сумасбродства. — Медлительность Шау. — Новый способ употребления карт. — Озеро Угонбо-Шау и Фаркугар за завтраком.— Шау растянулся на земле. — Просьба о рассчете. — Его раскаяние. — Выстрелъ в мою палатку. — Фаркугар оставлен в Мивапве. — Абдул-бен-Назиб. — Виды Мивапвы.

  Узегугга

От реки Унгеренгери, до Симбо — 2 ч. 0 мин.

Лагерь среди равнины — 4 ч. 10 мин.

Река Маката — 2 ч. 30 мин.

  Узагара

Лагерь на западе Макаты — 0 ч. 5 мин.

Лагерь среди долины — 4 ч. 30 мин.

Стоянка — 2 ч. 0 мин.

Регеннеко — 3 ч. 15 мин.

Оть Рехеннеко

Стоянка в горах — 3 ч. 30 мин.

Киоро — 3 ч. 40 мин.

Стоянка на реке — 4 ч. 50 мин.

Мадето — 2 ч. 30 мин.

Озеро Угомбо — 3 ч. 0 мин.

Матамомба — 6 ч. 0 мин.

Мивапва — 2 ч. 0 мин.

Кизоквэй — 2 ч. 0 мин.

Чунай — 1 ч. 30 мин.

Пространство от Багамойо до Зимбамуэни, оказавшееся в 119 миль, мы совершили в четырнадцать переходов. Но эти переходы, затрудненные наступившим сезоном мазика, но, главное, запоздавшим на двадцать девять дней караваном Маганги, подвигались настолько тихо, что мы делали не более четырех миль в день. На основании известной опытности, приобретенной мною в путешествиях, я утверждаю, что не будь носильщики из племени ваниамвези, зараженные болезнью, они смело могли бы пройти расстояние в шестнадцать дней. Сваливать это на ослов было бы несправедливостью: эти бедные животные, каждое с большим грузом, прибыли в Зимбамуэни в полном порядке; всему был виною ленивый, жадный Маганга, с своим слабым, постоянно хворающим, сифилитическим племенем. В сухое время число переходов много уменьшалось. Из числа шести арабов, находившихся в этой экспедиции, только двое прошли все восьмидневное пространство. Короткого описания страны, день за день открывавшейся перед нашими взорами, достаточно для ясного представления о ней читателю. Бросив взгляд на пройденное нами пространство от Багамойо до Зимбамуэни, я нашел в нем сходство с одним из штатов нашей страны: своим плодородием, физическим очертанием, своими лесами и возвышенными лугами, примыкающими к высоким рощам, горами и большими неровностями, наконец, яркостью своей зелени, оно напомнило мне Миссури. Зимбамуэни стоит над уровнем не выше 1,000 футов; поднятие страны совершается постепенно. Дождливое время года, при полном незнакомстве со страною, естественно представляло нам ее в самом скверном виде и заставляло произносить о ней самые невыгодные для нее предположения; но даже в этот непривлекательный период времени, несмотря на все ее рытвины, наполненные черною глиною, ее необыкновенные росы, ее прибитую дождем, унылую зелень, ее частые кустарники с гнездящимися в ней горячками, я взглянул на нее с удовольствием; я представил себе, каким богатством и благосостоянием будут наслаждаться те цивилизованные народы, которые когда-либо в будущем придут и населят ее. Железная дорога от Багамойо до Зимбамуэни может быть построена очень легко и быстро, и гораздо дешевле Тихо-Океанской железной дороги, быстрое окончание постройки которой, заметное с каждым днем, приводит мир в восторг и удивление. Жительство в этой части Африки, с приложением совершенной системы дренажей, не будет сопровождаться теми огромными неудобствами, которые обыкновенно неразлучны при заселении новой страны. В это время года температура дня не поднималась выше 85° по Фаренгейту. Чреэвычайно приятные ночи настолько прохладны, однако, что ненакрытый одеялом почувствует озноб; кроме того, в этой местности не встречается страшная зараза лугов Небраски и Арканзаса — москиты. Единственная неприятность, которая, конечно, колонисту не покажутся легкой, это — страшная свирепость мабунгу, или лошадиной мухи, чуфва и других, уже описанных; они, конечно, могут уничтожиться только с расчисткою лесов и кустарников, раньше чего содержание домашнего скота не может быть выгодным.

Против ожидания, к концу второго дня экспедиция не могла двинуться в путь; третий и четвертый день прошли достаточно плачевно в унылой долине Унгеренгери. Эта небольшая река в сухое время года превратилась в период мазики в значительную многоводную реку, в чем нам к несчастью пришлось убедиться. Она образовала собою канал, который разделял два ряда длинных цепей гор; выйдя из своих берегов и устремясь по рытвинам и неровностям горных склонов, она рассыпалась каскадами, блиставшими при солнечном свете, которые, сбежав в долину Зимбамуэни, образовали огромный скоп воды, который при отсутствии мостов оказался серьезным препятствием для переправы караванов; в прибавление к этому шел непрерывный дождь — тот дождь, который заставляет людей запираться по домам, приводит их в самое необщительное, жалкое состояние духа — настоящий лондонский дождь: бесконечная изморозь, смешанная с туманом и мглой. Выглянувший свет солнца показался жалким подобием самого себя, и старый пагасис, умудренный опытом, как старый капитан китоловного судна, поднял голову вверх и, взглянув на унылое светило, объявил, что вряд ли дождь прекратится раньше трехнедельного срока. Место по сю сторону Унгеренгери, где был расположен лагерь каравана, было источником заразительного воздуха, о котором нежелательно и отвратительно вспомнить. Нечистоты, извергаемые пагасисами, привлекали к себе мириады пресмыкающихся; армии черных, белых и красных муравьев опустошали почву; стоножки и разноцветные черви покрывали кусты и растения; на ветках в раковидных гнездах кишели желтоголовые осы, с жалами столь же зловредными, как и у скорпионов; громадные жуки, величиною с большую мышь, кружились около навозных куч; земля была покрыта множеством червей самого разнообразного вида, формы и окраски; словом, самая богатая энтомологическая коллекция не могла соперничать с тем разнообразием и количеством видов, которые вплоть до ночи покрывали мою четырехстороннюю палатку.

X. Переход через реку Макату.

На пятый день утром, 23-го апреля, дождь прекратился на несколько часов; мы решились воспользоваться этим временем и пройти вброд через топь Стагиана, полную зловредных испарений, к затопленному берегу реки. С пяти часов утра солдаты занялись перетаскиванием багажа с мели на мель к мосту, устроенному самым наипервобытнейшим образом. Только невежественный африканец может довольствоваться тою незначительною пользою, которую подобный мост приносит при переправе через глубокие и быстрые потоки воды. Легконогие пагасисы ваниамвези находили его даже слишком удобным. Пройти по нем с грузом могли бы только ловкие, искусные канатные плясуны. Чтобы вступить на африканский мост необходимо сделать огромный скачок с берега на сук дерева, (который зачастую бывает покрыт водою); при достижении противоположного берега необходим другой такой же скачок. С 70 фунтовою тяжестью на спинах, переносчики не считают это дело особенно легким. Иногда поддержкою им служит импровизированный канат-вьюнок, обвивающий почти каждое дерево; однако и этим удобством жители не всегда могут пользоваться.

К счастью, переправа багажа окончилась совершенно благополучно: несмотря на силу потока, ослы необыкновенно стойко выдержали напор течения, ни разу не уступив ему. Эта пятичасовая тяжелая переправа через Унгеренгери под конец привела в сильное раздражение всю нашу армию.

Перегрузив кладь и выжав наши промоченные одежды, мы покинули ужасную реку, с ее зловонием и испарением, и пошли по направлению к северу, по дороге, которая вывела нас на гладкую и ровную почву. Обогнув две возвышенности, лежавшие от нас по левую сторону, мы наконец потеряли из виду ненавистную нам долину.

Во время переходов я обыкновенно себя чувствую гораздо спокойнее и веселее, у меня исчезает все раздражение и злоба на отсрочку стоянки, сократить которую бывает, конечно, не в наших силах. Опасения и страх неизвестности, не раз посещавшие меня, конечно, вскоре уничтожились при виде открывшейся перед нами панорамы, которая была много привлекательнее необыкновенно плодородной долины Зимбамуэни. Мы увидели перед собою целый ряд прогалин, разделявших группами разбросанные леса молодых деревьев, окаймленных вдалеке одинокими скалами и разбросанными там и сям горами. За этими невысокими возвышениями мы снова видели голубые горы Узагары, ограничивающие горизонт с запада и севера.

У подножия продолговатого откоса, обильно орошенного горными потоками и пенящимися ключами, мы нашли удобное камби, т.е. лагерь с хорошо построенными хижинами, называемое туземцами Симба. Оно находилось на расстоянии двух часов или пяти миль к северо-западу от Унгеренгери. Каменистая почва состоит главным образом из обломков кварца, постоянно наносимого потоками. Неподалеку от этого места росли бамбуки, самый толстый из которых был двух с половиною дюймов в диаметре; «миомбо», очень стройное дерево, с таким же белым стволом как у ясеня; «имбит», с большими, сочными листьями, сходными с листьями «мтамба», перистое дерево сикоморы; «угаца» или тамариск, и «мгунгу», дерево, состоящее из многих широких ветвей с небольшими скученными листьями, и шелково-бумажное дерево.

В виду Симбо-Ками нет ни деревни, ни поселений; все, какие есть, гнездятся в расселинах гор и заселены вазегуггами, склонными к грабежу и убийствам.

24-го утром, перед самым выходом из Симбо, с нами приключилась история, которая причинила мне беспокойство на несколько дней. Бундер-Салам, туземец Малабара, исполнявший у меня обязанность повара, был в пятый раз пойман в похищении моего кушанья. Его собрат и задушевный приятель Абдул-Кадер, подповар и портной, и мальчик араб Селим донесли и показали на него; приняв во внимание четыре безнаказанные попытки, на этот раз приказано было дать виновному двенадцать ударов плетью. Удары даны были по одежде и потому не были очень сильны, и как раз соответствовали его проступку; более строгим наказанием было приказание оставить вместе с ослом и пожитками наш лагерь, с объявлением, что я не в состоянии более терпеть такого неисправимого вора. Я никак не рассчитывал, чтобы он действительно исполнил мое приказание и отдал бы себя в руки первому попавшемуся жадному мгензи; я рассчитывал на эту угрозу только как на средство, которое поможет отучить его от этих дурных наклонностей. Но повар принял это совершенно серьезно и, освободившись, бежал из лагеря в горы, оставив осла, шляпу и все свои пожитки. Бомбай и Абдул-Кадер тщетно звали его, надрывая себе легкие. Бундер-Салам не вернулся; в виду возможности его возвращения, мы перед выходом в поход привязали к дереву его осла вместе с вещами.

Длинная, широкая долина, видневшаяся еще с возвышенностей, разделявшая Унгеренгери от Симбо, лежала теперь перед нами. Как мы увидим сейчас, она оставила по себе самое тягостное впечатление. Начиная у Симбо, она оканчивалась в Регеннеко, у подножия гор Узагары, на расстоянии шести переходов. В начале сильно волнистая, она покрыта была молодыми лесами бамбука, росшего преимущественно по берегам источников, веерообразными невысокими пальмами и мгунгу. Эти холмы, несколько далее, прорезывались рытвинами, наполненными водою, которая утучняла росший по бокам тростник, а с этого места расстилались уже обширные степи, покрытые высокою травою, монотонный вид которых приятно разнообразился там и сям одиноко стоящими деревьями. В этой обширной дикой степи мы встретили всего лишь одну деревню Вавечугга. Дичь из лесов, изобилущих ею, олени, антилопы, зебры, прилетали и прибегали за кормом в открытые степи. Ночью раздавались чудовищные стоны гиены, которая рыскала за добычей, налпадая на сонных животных и людей.

Липкая грязь саванн делала путешествие крайне трудным; прилипая к ногам, она была невыносима как для людей, так и для животных. Десятимильный переход потребовал у нас десяти часов времени; это обстоятельство принудило нас раскинуть в этой глуши лагерь и построить новое комби; нашему примеру последовало потом до полудюжины других караванов.

Было уже около полуночи, когда прибыла повозка, вместе с тремя или четырьмя измученными пагасисами и Бомбаем, с печальным известием о том, что он, бросив на землю свою ношу, состоявшую из палатки, большого американского топора, его двух форменных курток, рубах, бус и холста, пороха, пистолета и его топора, отправился вытаскивать завязнувшую в топи повозку; возвратившись к тому месту, где были оставлены вещи, он их уже не нашел; он полагал, что все это похищено каким-нибудь вагенви, которые имели обыкновение украдкою следовать за караванами. Это печальное повествование, рассказаянное среди мрака ночи, было принято мною довольно неблагосклонно; весь поток моей ругани провинившийся капрал выслушал совершенно безмолвно. Страшно взбешенный, я перечислил все его проделки: пропажу козла в Мугалехе, недосмотр за Бамизи и побег его в Имбики с ценными вещами, его нередко замеченное непростительное нерадение по отношению к ослам, которые по его милости зачастую на ночь оставались без воды — по утрам, в дни походов, вместо того, чтобы вставать раньше и к 6-ти часам оседлать ослов, он не изволил просыпаться раньше 7-ми; его, наконец, привычку нежиться у огня, его апатию и бездействие; теперь среди разгара сезона мазика, он потерял палатку или тэнт, и непокрытые холсты вследствие этого погниют и потеряют всякую цену; он потерял мой топор, который в Уджиджи мне необходим будет при постройке бота, пистолет и сечку,{2} и полную пороховницу самого лучшего качества пороха, и в заключение всего явился в лагерь без повара, зная очень хорошо, что у меня никогда и в мыслях не было выгнать бедного человека на верную смерть. Рассмотрев все его проступки, которые ясно говорили за его неспособность быть капитаном, я сменил его с этой должности, определив на нее Мабрука-Буртона. У Уледи (слуги Гранта), носившего звание второго капитана, в наказание за следование примеру Бомбая, было отнято право давать приказания солдатам; напротив того, он сам теперь должен был подчиняться всем распоряжениям Мабруки, который вполне стоит дюжину Бомбаев, и не менее двух дюжин Уледи. Виновный был отпущен с приказанием с рассветом отправиться за поисками тэнта, топора, пороха и сечки.

На следующий день караван, сильно утомленный предшествующим днем, принужден был остаться на месте. Бомбай поспешно отправился за потерянными вещами; Кингару, Мабруки Большой и Мабруки Малый отправились вплоть до Зимбамуэни за пропавшим поваром; по возвращении с ним им поручено было также принести оттуда зерна количеством на три доти, запас необходимый нам, окруженным степью.

Прошло трое суток, а мы все еще стояли лагерем, ожидая, насколько хватало нашего терпенья, возвращения посланных солдат за безумным индусом. Съестные припасы, между тем, доставались. с трудом: птицы были так дики, что охота за ними была почти невозможна. В два дня было набито дичью всего две сумки наполненные тетеревами, перепелками и голубями. Бомбай вернулся с безуспешных поисков потерянных вещей и был принят очень немилостиво.

На четвертый день я поспешно отправился в сопровождении двух солдат, разузнать об участи Кингару и двух Мабруки. К ночи он вернулся и слег в сильном припадке мукунгуру; пришедшие с ним пропадавшие люди рассказали о всех своих. приключениях.

Я передам здесь в краткой форме повествование всех бывших с ними происшествий. Оставив лагерь, они быстрым шагом направились в Симбо и пришли туда в 10 час. пополудни. Обойдя все окрестности нашей последней стоянки, они не нашли ни Бундера-Салама, ни следов осла его и вещей; они решились тогда идти прямо к мосту Унгеренгери и расспросить у владельцев его о всех переправлявшихся через него после отъезда мусунгу. Они узнали там, что через реку по направлению в Зимбамуэни действительно переправлялся белый осел, такой какой находился в караване мусунгу, но при нем не было индуса в одежде Кисунгу. Моих трех темных разведчиков это известие сильно подстрекнуло: они не сомневались более в том, что повар был убит теми вагензи, которых видели с ослом, навьюченным всеми вещами убитого. Достигнув вскоре западных ворот Зимбамуэни, они, задыхаясь, объявили удивленным стражам, что два вагензи, которые должны были пройти по городу с белым ослом, были убийцами человека в Кисунгу, принадлежащего мусунгу. Люди. Зимбамуэни отвели моих послов к султанше, которой они повторили свой рассказ. Спросив своих крепостных часовых, проходили ли два вагензи с белым ослом, султанша получила утвердительный ответ; она тотчас же послала двадцать солдат в погоню, которые, возвратясь к ночи, привели с собою двух вагензи и осла со всеми пожитками повара. Вмесе с энергиею отца, султанша, очевидно, наследовала и его страсть к богатству, она, не задумываясь, вместе с ослом и вещами присвоила себе и моих послов и двух вагензн. Оба вагензи были допрошены о том, каким образом они стали владетелями осла, а также одежды кизунга, холста и бус; они отвечали на это, что нашли осла привязанным к дереву, с лежащими подле вещами; не видя поблизости никого, кто бы заявил себе хозяином, они вообразили, что имеют на него право, отвязали его и увели с собою. Мои солдаты в свою очередь спрошены были, узнают ли они осла и собственность, на что те, не задумываясь, дали утвердительный ответ. Кроме того, они донесли ее величеству, что они посланы не за одним ослом и вещами, но также и за хозяином их, который бежал со службы их начальника; поэтому они желают знать, что сделали с ним вагензи. Ее величество также полюбопытствовала узнать, как поступили вагензи с индусом, и поэтому, для скорейшего уяснения факта, она приказала им признать убийство, как совершенное ими дело, заявив им что она желает только знать, что они сделали с трупом. Вагензи решительно объявили, что они говорят правду, что они никогда не видали описываемого. им человека, и если султанша пожелает, они поклянутся в истине своих показаний. Ее величество не пожелала брать с них клятвы, убежденная в сердце своем, что это, тем не менее, была бы ложь, но заявила им, что они скованными отправятся с караваном в Занзибар к Сеиду-Бургашу, который сумеет распорядиться с ними. Затем, обратившись к моим солдатам, она спросила их о причине, по которой мусунгу не пожелал заплатить дань ее начальникам, посланным с этою целью. Солдаты, не зная дел своего начальника, не могли, конечно, дать ей ответа. Наследница Киссабенго, верная характеру своего отца-разбойника, объявила на это моим дрожавшим от страха людям, что так как мусунгу не заплатил ей дани, то она получит ее теперь; она отберет у них ружья, вместе с вещами повара, найденными при осле, самую одежду повара она раздаст своим начальникам, они же, заковапные, будут ожидать возвращения мусунги, который возьмет их только силою. Ее угроза немедленно исполнилась. Через шестнадцать часов мои закованные солдаты были приведены на площадь и преданы поруганию народа. На следующий день продолжалось бы то же самое, если бы не шейх Тани, с которым я встретился в Кингару. Спустя пять дней после моего выхода он прибыл в Зимбамуэни и отправился в город для закупки запасов провизии на переезд по степям Маката, увидев закованных людей, он тотчас же признал в них моих слуг. Выслушав печальную историю, добросердечный шейх добился свидания с султаншей и объявил ей, что она сделала большую несправедливость — несправедливость, которая может вознаградиться только кровью. «Мусунгу силен», заметил он, «очень силен; у него имеютсля две пушки, стреляющие безостановочно четыре раза в ряду, и пули их пролетают получасовое расстояние; у него есть много пушек, заряды которых разрывают человека на части. Он может придти на вершину этой горы и перебить с нее мужчин, женщин и детей, находящихся в городе, и ни один из ваших солдат не успеет добраться до вершины. Город будет находиться в осаде, на вашу страну двинется Сеид Бургаш; Вадоэ и Ваками придут отмстить вам за прошлое, и сильный город, устроенный вашим отцом, перестанет существовать для Вазегугга. Освободите солдат мусунга; возвратите им их провизию и отпустите зерна для мусунгу; отдайте людям ружья и отпустите их; белый человек, может быть, и теперь уже находится на пути к вам».

Преувеличенный рассказ о моей силе и страшная картина, нарисованная арабским шейхом, произвели хорошее действие: Кингару и Мабруки были немедленно освобождены, снабжены провизиею. для нашего каравана, в количестве на четыре дня; им отдано было одно ружье со снарядами пули и порох, осел и пара очков, книга малабарской печати и старая шляпа того, которого мы все уже начинали считать умершим. Шейх вплоть до Зимбо принял на себя заботу о солдатах; Шау нашел их у него в лагере, поедающими в обильном количестве рис; такого же гостеприимного приема удостоился и он с своими товарищами.

Я слушал этот длинный рассказ с большим удивлением: он возбуждал во мне самые разнообразные и сложные душевные волнения, он вовсе не подходил к тому, чего я ожидал. Во-первых, я был уверен, что повар будет найден; я не допускал даже мысли, чтобы с ним могло случиться что-либо ужасное; я жестоко мучился тем, что наказал его, давая себе обещания, что ни за какую кражу, хотя бы даже ценную, ни одного из членов моего каравана я не доведу до того, чтобы они решились передать себя в руки жестоких убийц. Во-вторых, я был крайне удивлен поступком амазонки Зимбамуэни; несмотря на ее противное обычаю требование взять с одного хозяина две дани, во время моей четырехдневнвй стоянки в Унгеренгери, тем не менее, если я все-таки был несправедлив, отказывая ей, этот вопрос за это время мог бы вполне разясниться; если бы она, во время моего пребывания вторично прислала с требованием дани, то, вероятно, я, ради безопасности моего каравана, не отказал бы ей в исполнении, теперь же я понял, что находись я в это время близ Зимбамуэни, то со мной было бы поступлено самым разбойническим образом. Кроме того, меня до такой степени раздражало четерехдневное замедление, по случаю поисков за поваром, что я начинал благодарить себя за то, что мое настроение не было еще отвратительнее. В третьих, меня немало забавляло преувеличение шейха Тани, с целью доброго намерения и плачевное повествование трех солдат. Не откладывая, в ту же ночь я написал американскому консулу о всем случившемся, и решил послать письмо с первым караваном, который пойдет на восток, Сеид-Бургашу; таким образом, ему известны будут обе стороны истории, созданной неизвестно куда исчезнувшим поваром.

XI. Караван Шау.

С радостным сердцем покинули мы наш лагерь, в котором вынесли столько неприятностей и душевных волнений. Ннесмотря на страшный дождь, ливший в продолжение всей ночи, мы, тем не менее, решили выступить в поход и не выжидать более благоприятных обстоятельств. Первую милю мы прошли по красному грунту, вода с которого стекала по ограничавающим его с запада и востока склонам но затем, пройдя леса, гостеприимно скрывавшие нас в продолжение этой долгой стоянки, мы пошли саванной по почве, которая вследствие дождя стала настолько рыхлой и вязкой, что нам всем угрожала судьба знаменитого путешественника по Арканзасу, который увяз в одной из многочисленных топей Арканзасского штата, оставив на поверхности только курительную трубку.

Шау был болен, и потому вся забота об управлении постоянно вязнувшего каравана лежала на мне. Ослы стояли в тине точно пригвожденные к ней. Как скоро один выходил из своего упрямого положения, ту же сизифову работу мне доставлял другой — работа, которая производилась под проливным дождем и при помощи таких людей как Бомбай и Уледи. В продолжение двух часов такой работы мне удалось пройти с караваном по саванне полторы мили; скоро, однако же, я перестал радоваться своему успеху, когда увидел перед собою глубокий ров, наполненный дождевою водой, которая, переполнив его края, затопив саванну, образовала глубокий поток, быстро катившийся по Маката. При переводе через поток ослов пришлось развьючивать, почему переправа отняла у нас целый час времени.

Пройдя небольшую чащу деревьев, мы встретили другой ручей, впадавший в реку. Моста на нем не было, и мы проинуждены были вновь переправляться вброд, что задержало нас на два часа. Пройдя второй брод, положение наше не улучшилось: измученные, полуизмокшие, мы брели по левому берегу Макаты, местами покрытому грязью, сырою травою, и стволами матамы, путь этот был отвратителен. Несмотря на то, что в этот несчастный день мы шли 10 часов, мы прошли всего только 10 миль. Полумертвый от усталости, я почувствовал живую благодарность к Провидению, чудом спасшему меня от горячки. Спасение это можно назвать чудным потому, что местность, по которой мы шли, была крайне нездорова; она состояла из множества болот, испускавших вредные миазмы гниющих в них деревьев и камышей. К этому следует прибавить еще постоянные дожди и разлитие Макаты. Все это беспокоило меня за моих спутников, которые легко могли бы получить изнурительные и даже заразительные болезни, например: холеру, горячку и др. Река Маката в сухое время имеет не более 40 футов ширины, во время мазики становится значительной рекою, а иногда, в сильнейшие дожди затопляет совершенно равнину, тянущуюся по обе ее стороны, и образуется громадное озеро.

Река эта, соединяясь с реками: Большая Маката, Малая Маката и Рюдева, получает название Вуами. Пройдя Узагару она опять изменяет свое прозвище и известна под именем Мукондоква, которое и сохраняет до самого впадения в озеро, лежащее между портами Заадани и Вуинди. Все эти реки берут свое начало с Узагарской цепи гор, окружающей долину реки Макаты.

Вследствие обильных дождей, река Маката приняла грозные и бушующие размеры. Мост, наполовину залитый водою, трясся и делал переправу очень затруднительною и опасною; много трудов и хлопот стоила переправа через бурную реку вещей, животных и людей. С лишком пять часов было убито на этот трудный переход с одного берегу на другой, причем вещи и мы вымокли до последней нитки. Нас обдавало сверху, обливало и снизу. сильный дождь мочил наши вещи и нас, превращая в то же время берега реки в одно обширное и непроходимое болото. Положение наше было затруднительно: перед нами лежало болото, которое я не решался пройдти во время дождя, а потому приказал расположиться лагерем на месте, ежеминутно вызывавшем против себя сильнейшую досаду и неудовольствие.

Один из моих солдат, нанятый в Багамойо по имени Кингару, воспользовался удобным случаем и бежал; но лазутчики мои (слуги Гранта) Уледи и Сармен, вооруженные американскими винтовками, тотчас же пустились за ним в погоню с быстротою и ловкостью, предвещавшими им скорый успех. Действительно через час они вернулись с беглецом, которого нашли в доме одного негритянского начальника по имени Кигондо (Kigondo), жившего в одной миле расстояния от.восточного берега реки и пришедшего с ними в надежде получить какую-нибудь награду за содействие, а также разузнать о наших приключениях.

Прежде всего Кигондо уселся и начал свой рассказ о поимке беглеца.

— Я видел этого человека, тяжело бегущего с узлом, и сейчас же догадался, что, вероятно, он покинул вас и бежал. Мы (моя жена и я) сидели в караулове и стерегли наш хлеб, а так как дорога проходила возле нас, то и человек этот должен был непременно пройдти мимо. Когда он приблизился, мы позвали его, спрашивая:

— Господин, куда идете вы так скоро? Разве вы оставили мусунгу? (Мы ведь знаем, что вы принадлежите ему, так как вчера покупали у нас на два доти хорошего мяса).

— Да, отвечал он, я убежал и желаю вернуться в Зимбамуэни, и если вы меня здесь скроете, то я дам вам доти.

— Войди в наш дом, сказал я, там поговорим с тобой. Он вошел во внутреннюю комнату, где мы и заперли его, приказав слугам стеречь. Сами же пошли опять в караулку. Мы знали. что вы хватитесь его и пошлете за ним аскари (солдат). И правда, не успели мы закурить наши трубки, как на дороге увидали двух человек, вооруженных ружьями; они, оглядываясь во все стороны, рассматривали следы. Мы тотчас догадались, что эти люди ищут беглеца, почему и окликнули их;

— Господа, что вы там смотрите?

На что они отвечали:

— Мы следим за человеком, который покинул нашего господина, Здесь видны его следы, и если вы давно уже сидите в этой лачуге, то должны были его видеть. Не можете ли вы сказать нам, куда он пошел?

— Да, — ответили мы. — Он у нас в доме. Если вы желаете, то мы его выдадим вам; только господин ваш должен заплатить нам что-нибудь за поимку.

Такнм образом Кингару был пойман и приведен в мой лагерь, находившийся на западном берегу Макаты. Прежде всего я приказал ему дать 24 удара плетью, а затем связать, чтобы он не вздумал бежать снова. Поимщик его, начальник Кигондо получил в награду за содействие доти и пять коралловых ожерельев для жены.

Проливной дождь, испытанный нами в день перехода через Макату, свидетельствовал о последнем усилии сезона мазика. Первый дождь на пути нашем шел 23-го марта, последний — 30-го апреля; следовательно можно сказать, что продолжительность времени мазики равна 39 дням. Багамойские пророки торжественно предсказывали, что дожди во время мазики будут беспрерывно лить 40 дней; но мы из 39 — испытали только 18 дождливых дней; следовательно пророки врали, чему конечно, мы были несказанно рады. Еще приятнее было для нас, когда несносные дожди прекратились совершенно, и наступило более благоприятное для нашего путешествия время. Теперь не надо было остерегаться ливня, испортившего почти все наши полотняные и кожаные товары, которые уже заметно гнили, хотя мои люди ежедневно просушивали их.

Начало мая застало нас в борьбе с препятствиями, при переходе через тину и воду Макаты; все мы были физически нездоровы от постоянных трудов, усилий и купаний в болотах, преграждавших наш путь. Некоторые из наших людей были действительно изнурены до полусмерти, другие — упали духом и отказывались продолжать путь. Так, например, Заиди был опасно болен оспой, Кишума-шума (Kichuma-chuma) «маленькие оковы» был изнурен до такой степени, что сделался для каравана совершенно бесполезным и лишним. Мабрук-Салим (Mabruk-Salem), молодой человек здорового телосложения, служил вторым примером изнурения, но на этот раз притворного. Он прикинулся изнеможденным до такой степени, что упал на болотистую почву и начал медленно подражать человеку, которого рвет, причем совершенно отказывался продолжать дальнейшую борьбу с болотами Макаты; но сильный удар здоровой плети по обнаженным плечам, мгновенно оживил его и прогнал мнимую тошноту, он так проворно вскочил, что доказал возможность пройдти еще вдвое дальше. Абдул Кадер портной и искатель приключений, слабейший из спутников, всегда страдал от бессилия, был расстроен работою, одним словом, он чувствовал себя всегда больным и притом постоянно голодным.

«О! Господи», вырывалось не раз из глубины моей истомленной души, смотря на этот странный субъект, «если бы все люди моей экспедиции хоть сколько-нибудь походили на этого человека, то мне пришлось бы вернуться и покинуть мою заветную мечту». Однако сила здоровой плети была испробована мною во второй раз и с таким же успехом. Абдул Кадер сделался вдруг одним из вернейших и трудолюбивейших спутников, когда-либо сопровождавших белого человека по Африке. Ленивый Соломон стал также очень благоразумным и деятельным молодцом, может быть, по особенному вдохновению свыше, или вернее что по собственному опыту и наблюдению. Таким образом, я заметил, что когда грязь, болото и дожди отнимали физпческую силу моих ленивых спутников, то здоровый удар плетью, плотно пришедшийся к их обнаженным плечам, во мгновение возвращал им безумную деятельность.

Благодаря моей опытности и наблюдательности, люди мои начали вести себя сноснее, что подало мне надежду на более счастливый исход моего путешествия.

На 30 миль от нашего лагеря тянулась равнина Макаты, от дождя превратившаяся в обширное болото. Глубина его средним. числом была 1 фут, но в иных местах мы погружались во впадины, глубиною в 3, 4 и даже 5 футов. Положение наше было неприятно! Нам пришлось брести по бесконечнону болоту, не находя вокруг себя сухого местечка, куда бы можно было ступать твердою ногою. Промучившись двое суток, мы подошли наконец к реке Рудева (Rudewa), принявшей вследствие бывших продолжительных дождей, весьма неутештельный для нас вид. Перейдя одну из ветвей реки, мы были поражены неприятной для нас картиной; перед нами лежало обширное пространство воды, из которой кое где торчали только небольшие пучки травы, а вдали виднелись группы деревьев, окружающих восточную сторону Узагарской цепи гор. Только что из болота и опять в болото! Этот нежданный сюрприз подействовал на всех очень неприятно. Но делать нечего, надо было идти. Переход этот, как и предыдущий, принес нам много горя и неприятностей.

В то время, как я с Уангуаном (Wanguana) хлопотал у навьюченных ослов, пагасисы собрались на плотине и громко о чем то толковали, нисколько не думая отправляться в дальнеший путь. Я подошел разузнать причину их нерешительности.

— Почему вы остановились?

— Ух, воды много! — возопили мои трусливые спутники.

На все возражения их я не обратил никакого внимания, и через полчаса приказал вступить в болото, преградившее нам путь. Приготовление их к предстоящей переправе было крайне занимательно: один обвертывал поясницу веревкою, с целью узнавать глубину воды, другой — грудь а третий — шею, четвертый приготовлялся проплыть болото в 5 миль длиною и притом почти заросшее тростником.

Итак, мы решительно вступили в болото, глубиною в 4 фута. После трудного, трехчасового перехода, мы наконец ступили на твердую землю и с отвращением оглянулись на пройденное болото с его ужасами и опасностями, глубоко врезавшимися в нашу память! Много уже времени прошло после этого, однако никто из нас не забыл перенесенных ужасов и трудностей опасного путешествия. Эти рискованные переходы, предпринятые мною в самое худое время года (во время мазики), о чем я, конечно, впоследствии очень сожалел, принесли нам много бед и несчастии. Каждый почти день караван лишался 8 или 9 ослов, из которых 3 или 4 издыхали, а остальные, изнуренные и больные, бросались на произвол судьбы или, лучше сказать, на произвол диких зверей, рыскавших по нашим следам.

Воин Уангуана и пагасисы изнурились от бесчисленных болезней, посетивших караван мой в эти несчастные дни; сам я даже напоследок слег в постель, страдая острым кровавым поносом, угрожавшим мне смертью. Страдание мое было невыносимо отчасти потому, что я слишком веровал в силу состава «Collis Brown's Chlorodyne», о котором так много писали и говорили. Однако я принял его целых три бутылки и не почувствовал никакого облегчения, и только впоследствии разумным употреблением порошка Довера (Dover's Powder) я восстановил почти потерянное здоровье.

Во время перехода по берегам Макаты, кроме меня, еще некоторые из спутников страдали этою же болезнью, которая, за неимением нужных лекарств, похитила два несчастные существа: пагасиса и бедную мою собаку Омара, сопровождавшую меня от самой Индии.

Флора долины Макаты состоит из нового вида пальмы «Пальмиры» (Palmyra palm — Borassus flabelli formis) — плоды которых, по незрелости, мы не могли испробовать — из разных родов терновника, красивых «parchute topped» (парашютные вершины) и вечнозеленой мимозы (mimosa).

4-го мая мы подошли к значительной деревне Регеннеко, первой на нашем пути по Узагара. Она расположена на живописном склоне, у подошвы горы, в виде четыреугольника. Удобное местоположение деревни и горный воздух обещали нам спокойную и здоровую стоянку. Деревню окружала толстая глиняная стена, из-за которой виднелись хижины конической формы, крытые бамбуком и стволами пальмы. Жителей в ней 1000 человек. В окрестностях Регеннеко лежало несколько довольно богатых и населенных деревень. Около деревни извивалось несколько ручейков с чистой, свежей и прозрачной, как кристал, водою; тихо и гармонически журча по круглым камням и чистому песку, они издавали прелестную и разнообразную медодию, услаждающую слух путешественников во время их ученых исследований так, как только может усладить жидкая стихия.

Склоны горы, в окрестностях Регеннеко, покрыты густым строевым лесом, из которого особенно замечательно бамбуковое дерево.

Четырех-дневная остановка в этом прелестном и здоровом местечке подкрепила изнуренных и больных моих спутников настолько, что я мог надеяться на удачный переход через Узагарские горы.

8-го мая мы начали подниматься на Узагарские горы; изнуренные и истомленные мы достигли наконец вершины первой линии холмов, откуда представилась нам утешительная и вознаградившая нас картина: почти у ног наших виднелась обширная долина Макаты, изрезанная быстрыми и извилистыми потоками, имеющими издали вид серебряных шнуров; ее бесчисленные прекрасные пальмы придавали этой картине привлекательный вид; вдали виднелись темно-голубые хребты величественных гор Уругура и Усапанга (Urugura and Usapanga), тянущиеся на далекое расстояние, постоянно сливаясь с синевою неба.

Обратив наши лица на запад, мы как будто бы перенеслись в новый горный мир; уступ здесь возвышался над уступом, вершина как бы толкала вершину, конус жался к конусу, одним словом всюду на запад, на юг, на север вздымались горные вершины, подобно блестящим волнам. Во всей этой прелестной картине не было видно сожженных и бесплодных мест; здесь не было резких переходов или разительных контрастов: повсеместный зеленый густой лес покрывал каждый пик, конус и вершину.

XII. Озеро и пик Угомбо.

Первый день нашего путешествия по нагорной области Узагары был приятнейшим для людей, но для навьюченных животных он был самым трудным и несносным. Отойдя, от Ренеко на 7 миль, я приказал расположиться станом на одной из живописных вершин. Впадины гор, в виде крошечных озер, доставляли нам в изобилии свежую и чистую воду; руслом этих вод служил то твердый гранит, то великолепный красный песчаник, через который часто просачивалась вода и стекала небольшими ручейками в долину, унося с собою частички этого песка. Из всех оврагов несся монотонный шум, издаваемый множеством горных ручьев, разбивающихся о гранит и кварцовые утесы.

9-го мая, после многих подъемов на холмы и спусков в глубокие долины, мы вышли наконец в долину реки Мукондоква, покрытую осокой, камышом, терновником и шероховатым тамариском, который борется здесь, ради своего существования, с чудовищем вьюнком (трава), обвивающимся своими листьями вокруг его ствола с такою силою и липкостью, что тамариск совершенно обростает этою травою, глохнет и умирает.

Долина эта, извиваясь по берегу реки, то суживаясь, то резко расширяясь, окружена крутыми холмами, покрытыми мимозой, акацией и тамариском. Самая узкая часть ее имеет 1/4 мили ширины, а самая широкая — около одной мили.

Войдя в долину реки Мукондоквы, мы пошли по дороге, уже исследованной капитаном Буртонон и Спиком в 1857 году; она лежала между Мбуни и Кадетамар; (последнее место называется еще Мизонги). Проходя по левому берегу Мукондоквы, мы через час пришли к броду, по которому перешли реку, и через полчаса подошли к дрянной деревеньке Киоро которая удивительно хорошо удобрена козлиных пометом и населена в тоже время необыкновенно большим количеством детей при двадцати только семействах. Прибавьте еще к этому удушливую жару, достигающую 128° по Фаренгейту и множество мух и насекомых, известных и неизвестных видов, то вы будете иметь самое точное понятие об этой отвратительной деревне. В ней я нагнал третий караван, хорошо снабженный съестными припасами и вышедший из Багамойо. Начальник его, белый человек, Фаркугар, был болен, отчего он не мог, а отчасти и сам не желал пуститься в дальнейший путь, зная то бедственное состояние, в котором привел свой караван.

Раньше еще, находясь в Ренеко, я узнал совершенно случайно о бедственном положении третьего каравана. Во время болезни моей я просил Шау написать Фаркугару и потребовать от него как можно скорее точных известий о состоянии его отряда. Согласно моей просьбе, Шау успел, хотя с большим трудом, сочинить следующее безграмотное послание:

«Дорогой Фаркугар.

По просьбе господина Стэнли, я пишу вам, чтобы удостовериться во всех ваших несчастиях: какое количество сукна вы издержали и сколько у вас осталось; сколько издохло ослов, и вообще прошу вас уведомить г-на Стэнли о всех ваших убытках. Сколько пагасисов вы отпустили, и сколько имеете при себе? Что поделываете с Жако (Jacko) и что поделывали с издохшими ослами? Какого рода вещи остались в вашем лагере? Пошлите Сармена в обратный путь завтра утром с Уиллиминго и Баррика, а с ними и полные ответы на вышепредложенные вопросы. Через два дня мы встретимся».

Безграмотность этого послания поразила меня; ответ, полученный от проводника третьего каравана поразил меня еще более. Содержание его было следующее:

«Дорогой Господин Стэнли.

Все благополучно, но я издержал порядочный кусок сукна, чтобы заплатить пагасисам: один тюк совершенно вышел. Кирангоци оказался бездельником, почему я прогнал его из лагеря; он говорил, что пойдет к вам. Я заменил его Киранга которому выдал десять доти. Пища здесь очень дорога; на шукку (два ярда полотна или сукна) дают только два цыпленка; один козел стоит 5 доти, а я между тем не имею средств выйдти отсюда.

Вчера я нанял шесть пагасисов и послал их вперед с Уреди (Uredi). Джума (Jooma) жаловался, что он будто умирает с холоду и я, сжалившись, дал ему два тюка мерикани; он сказал, что будет вас ждать в Угого. Жако (Jacko) нездоров, не знаю по какой причине, и он совершенно ничего не может делать. Уеллиманго мой новый повар. Не можете ли вы прислать мне несколько сахару? Если вы нуждаетесь в какой-нибудь помощи, то я пошлю пагасисов к вам. У меня издохло девять ослов и остался только один. Каника вся вышла, но у меня зато осталось немного мерикани. Передайте нижайшее мое почтение г.г. Шау и Селиму.

Ваш верный В. А. Фаркугар».

Это был идиотский ответ на заботливые вопросы; человек даже сумасшедший сочинил бы что-нибудь поумнее, и не путался бы так, как мой бедный Фаркугар. Он начинает, например, свое послание словами: «все благополучно», тогда как следующие затем слова ясно показывают, что все у него не в благоприятном виде. Во-первых он ссорится с кирангоци и отсылает его. Мгванайскому воину, по имени Джума провожавшему по моему распоряжению пятый караван, он дает по его просьбе два тюка мерикани ценою в 150 золотом, или в 150 доти, на которые можно бы прокормить караван в 50 человек на пути из Багамойо до Унианиембэ. Затем он пишет: «вся каника вышла» —что показывает также его крайнюю нерачительность. Короче сказать, письмо его было для меня непостижимо; из него я вывел одно только заключение, что Фаркугар человек бешенно-сумасшедший, в чем я окончательно убедился по прибытии в деревню Киоро. Представьте себе мое удивление, когда я увидел, что он раскинул свою палатку на куче козлиного навоза, тогда как вблизи лежали места гораздо удобнее и здоровее. Услышав мой голос, Фаркугар, качаясь, вышел ко мне из палатки. С удивлением взглянул я на его раздутые щеки, нос и ноги удивительной величины (вроде слоновых) и приписал все это болезни «арабской проказе», или водяной. Лицо его было смертельно бледно, что больше произошло, как меня уверили его люди, оттого что он в продолжение двух недель не выходил из своей палатки.

Тотчас же я велел расположиться лагерем на прекрасном холме, освежаемом легким прохладным ветерком, и в виду которого лежала вся Киоро.

Когда палатки были раскинуты, животные разъвьючены, и все меры для спокойной и безопасной стоянки приняты, четыре человека внесли Фаркугара в мою палатку, так как он не в силах был пройти разделяющее нас пространство. На вопросы мои о причине его болезни, он лаконически отвечал «не знаю», причем уверял, что не чувствует никакой боли, а между тем, все-таки думает, что она у него повсюду. Например, я спросил у него: не чувствуете ли вы иногда резкую боль в правом боку?

— Да, я думаю, что чувствую, но не знаю.

— А над левым боком не чувствуете ли вы нногда частое трепетанье, сопровождаемое одышкой?

— Да, я думаю; я знаю, что я иногда скоро дышу.

Он не страдал запором, но уверял меня только, что его сильно беспокоят ноги, распухшие до невероятности, при этом, имея лошадиный аппетит, он чувствовал в них необыкновенную слабость.

Из краткого описания Фаркугаром своей болезни я не мог вывести никакого заключения, почему обратился за помощью к медицинской книге, находившейся при мне; в ней я вычитал, что опухоль ног или какой другой части тела, может произойти от болезни сердца, печени или почек; но так как желудок Фаркугара был в исправности, то я мог единственно отнести болезнь его к арабской проказе, или водяной, свойственной занзибарскому краю. Но я не знал, как приняться за лечение человека, который не знает наверное, что болит у него: голова, спина, ноги или бок.

Найдя наконец, что болезнь Фаркугара не требует моего присутствия, и что от него не добьешься путного слова о его расходах и путешествии, я оставил его и уселся у входа в палатку, чтобы сколько-нибудь выяснить себе дикие слова больного; но труд мой не увенчался успехом. Разговор больного был так смешан, загадочен и запутан, что я не находил в его словах никакой существенной связи. Это был хаос слов, в котором постоянно повторялось только: «сукно, бисер, бисер, сукно» и т. д., а что такое сукно, и что такое бисер — Бог весть; сколько он издержал того и другого тоже трудно было разобрать. Единственный путь разузнать все состоял в том, чтобы пересмотреть отдельно каждый тюк сукна и связки бисера к сравнить их со списком вещей, выданных третьему каравану.

При снаряжении караванов я приказал, чтобы каждый из них, перед отправлением из Багамойо или какой бы то ни было части берега во внутренность страны, был снабжен сукном и бисером на четыре месяца, не считая сукна, которым надо заплатить дань в Угого, и необходимого для собственных потребностей.

Караван же Фаркугара был снабжен мною еще лучше, чем следовало, но, благодаря непроходимой глупости проводника, он, пройдя небольшое пространство, оказался в самом бедственном состоянии. Караван состоял из 23 человек и 10 ослов, навьюченных с 120 доти мерикани и каники, 36 фунтами смешанного бисера и, кроме того, почти 100 доти сукна, которое поручил Фаркугару довести до Унианиембэ. Так как в 120 доти заключается 250 шукка, а на одну шукку средним числом можно приобресть 25 кубаба хлеба, то, считая кубабу обыкновенной порцией каждого человека в сутки, очевидно, как аксиома, что 240 шукка должны были бы хватить на содержание каравана Фаркугара на 8 месяцев, тогда как путешествие мое могло продолжаться не более 120 дней.

Итак, я занялся поверкою имущества третьего каравана, причем с боязнью и трепетом сравнивал оставшиеся вещи со списком вещей выданных каравану при отправлении из Багамойо. Взвешивание, распаковка и упаковка вещей заняла у меня целый час времени. Наконец, после большого труда, я узнал верный убыток экспедиции, понесенный по милости беспечного и слабоумного Фаркугара. В 73 дня он истратил 240 шукка, данные на покупки провизии, кроме этого он начал издерживать тюки, порученные ему довезти до Унианиембэ. Взяв из них 82 доти, он большую часть употребил на свои прихоти, покупая козлиное мясо, яйца и кур, а остальную издержал на наем пагасисов, потому что из 10 ослов у него 9 пало, а десятый совершенно изнурился.

Сравнив расходы третьего каравана с шестым, мною предводительствуемым и состояввших из 43 человек и 17 ослов, на который истрачено 43 доти или 86 шукка в 30 дней, я не мог никогда простить Фаркугара за бессовестную трату драгоценного для нас сукна. «Посади нищего верхом, он и уедет к чорту» говорит пословица: ее истина доказалась в следующем случае. Для него я дал отличного, выездного занзибарского осла, которого он заездил до смерти, не слезая с него в продолжение целых переходов от одной стоянки до другой; при этом, не умея ездить, он до того ёрзал со стороны на сторону, что спина обратилась в сплошную рану, и несчастное животное издохло в скором времени.

Если бы он всю дорогу до Унианиембэ продолжал вести подобный безумный расход, то много шукка и фунтов бисеру бросилось бы на ветер. Вообще, я был очень доволен и счастлив, нагнав его в Киоро, несмотря на то, что он оказался для меня вредным и даже лишним человеком потому, что ходить он не мог, а повозка при переходе через болото Макаты так испортилась, что не могла выдержать его тучности. В Киоро же на верную смерть оставить его я не решался, но взять на себя обузу и возить такого человека по стране, лишенной повозок, было для меня чрезвычайно затруднительно.

Соединив третий и шестой караваны в один, 11-го мая мы отправились по правому берегу Мукондоквы, через засеянные поля и большую Мукондокскую цепь, значительной высоты; пройдя ее, мы вошли в узкую речную долину.

Пройдя 8 миль от брода Миссонги, мы подошли к другому броду реки Мукондоквы и тут надолго распростились с дорогою Буртона, идущей к проходу Гома по крутым откосам Рубего; наша же дорога шла по правому и левому берегу реки, по стране совершенно противоположной Мукондокской долине и окруженный горными цепями. Плодородную почву, испаряющиеся миазмы, заглушаемые запахом душистых растений, мы променяли на дикую страну алойных и кактусовых растений, и разных других терновых кустов. Вместо одетых деревьями возвышенностей, вместо долин и обработанных полей, всюду встречали мы одни необитаемые пустыни. Вершины холмов не украшались лесистыми венками, повсюду они обнаруживали один камень, выбеленный дождем и солнцем. Когда мы поднялись по значительному скату, темно-серого грунта, то с правой стороны виднелся пик Нгуру, высочайшая из вершин Узагарских гор, а с левой темные воды реки Мукандоквы.

В расстоянии двух миль от последнего брода мы нашли красивый комби расположенный у самой реки, где мы и стали лагерем. Следующее утро, когда караван уже снаряжался в путь, меня уведомили, что «Bane Mdogo» (маленький господин) Шау еще не прибыл с повозкой. Отослав ему в последнюю ночь двух ослов — одного собственно для него, так как он уверял меня в болезни, вследствие которой будто бы не мог идти, и другого — для повозки, я душевно радовался что они скоро догонят нас; однако утром я сильно разочаровался, узнав, что Шау еще не было; и вот, благодаря его неисправности, мы должны были пробыть в беэлюдной пустыне несколько лишних часов. Не медля ни минуты, я послал к нему Цаупере, мгванайского воина, с следующей запиской. «По получении этой записки, бросайте как можно скорее повозку и все вьючные седла в ближайший овраг, рытвину или реку, и, не теряя ни минуты, спешите к нам Бога ради, потому что иначе нам придется умереть здесь с голоду!»

Напрасно ждал я Шау час, два, три и четыре; наконец, терпение мое истощилось, и я решил ехать к нему навстречу, чтобы поторопить его. Отъехав 1/4 мили от брода, я встретил наконец авангард отряда Шау, состоявший из сильного и дюжого Чаупере. Вообразите себе мое удивление! Он нес на своих здоровых плечах всю разобранную повозку: колеса, оглобли, ось, корпус и остальные ее части. Вероятно, Шау хотел сделать опыт, как легче тащить повозку — на плечах или по земле покрытой высоким тростником. За авангардом следовал на осле сам Шау, но такою ленивою поступью, что я пришел в крайнее сомнение, кто скорее уснет: животное или седок? Далеко позади шли, по примеру своего начальника, едва передвигая ноги, несколько пагасисов; весь отряд Шау был растянут до такой безобразной степени, что громкий его голос, который он обыкновенно принимал, когда командовал, не долетал до слуха разъединенных частей. При виде такого безобразного шествия я не стерпел и резко упрекнул Шау в беспечности и бестолковости. Он обиделся моим выговором и начал уверять меня, что устроил все даже лучше, чем мог, но что я не замечаю его беспримерной старательности и необыкновенного трудолюбия. Тут я заметил ему его слишком торжественную поступь, с которою он выступает на осле в центре своего разбросанного отряда, которая нисколько не доказывает особенного, с его стороны, старания; затем я попросил его, если он не желает расстаться со своею величавою поступью и ускорить шаг почти уснувшего осла, сойти с него и позволить отослать его вперед в лагерь, чтобы успеть навьючить для предстоящего похода. Это предложение произвело на Шау магическое действие: он так погнал своего осла, что далеко оставил не только свой отряд, но даже и меня, и прибыл в лагерь раньше всех.

Через несколько времени, сделав различные приготовления, мы отправились в дальнейший путь. В 3 часа караван пересек Мукондокву, я определил здесь ее течение и направление, после чего убедился, что она берет свое начало из горной цепи, лежащей почти в сорока милях севернее пика Нгуру. Тах как с этого места дорога наша шла на западо-северо-запад, то и расходилась с рекою.

14-го числа, после семимильного похода через каменистые и песчаные холмы, однообразный и печальный вид которых наводил на нас неотвязчивую скуку, открылась нашим глазам сероватая плоскость озера Угомбо. Оно омывало подошву холма, с вершины которого мы любовались на открывшуюся нам картину, которую нельзя было назвать ни прекрасною, ни милою, но скорее освежающею, потому что она давала главам нашим, утомленным однообразным и печальным видом пройденных холмов, приятное отдохновение. Окрестности озера были настолько просты, что не могли возбудить в нас решительно никакого восторга: здесь не возвышались величественные горы, не видно было прелестных долин, возвышенностей и равнин. В западной части озера возвышался на 1000 футов над его уровнем только один темно-сероватый пик Угомбо, именем которого названо озеро. Остальные окрестности были просты до невероятия, на зато разнообразны, что много возвышало всю картину в наших глазах. Параллельно северному берегу озера, в расстоянии от него в одной миле, тянулась невысокая, неправильная цепь гор; на запад расстилалась некрасивая равнина, идущая по направлению к горам Мпвапва и Маренго Мкали, скрытым темно-голубым туманом и едва различаемым вдали. Взоры наши, давно утомленные обширной, темно-бурой равниной, с удовольствием обратились к серым водам озера. Очертание его походило на контур английских берегов близ Валлиса; западная часть, в которой играло множество гиппопотамов, очень походила на Нортумберланд; северный берег озера в миниатюре представлял берег Англии, тянущийся вдоль немецкого моря и изрезанный резкими извилинами; восточный же берег, довольно длинный, представляет совершенную копию английского берега от Кента до Корнваллиса.

XIII. Лагерь в Куньо.

XIV. Вид африканской тембэ.

Спустившись с вершины цепи гор, окружавшей восточную часть озера, мы пошли по северному его берегу. В час и 30 минут мы перешли от восточной оконечности озера к западной. Так как этот берег самый длинный, то я заключил, что все озеро имело 3 мили в длину и две в ширину. Берег озера со всех сторон, на расстоянии 50 футов от воды, представлял непроходимое болото, заросшее камышем и тростником, среди которого проложено было множество широких тропинок, по которым массивные гиппопотамы выходят из озер на свои ночные прогулки. Кроме них, ходят ночью по этим же тропинкам утолять свою жажду и другие, меньшие, животные, как например: буйволы зебры, жирафы, кабаны, кролики и, наконец, антилопы. Озеро кишит множеством различных пород водяных птиц, каковы черные лебеди, утки, ибисы, цапли, пеликаны; над ним парят, высматривая свою добычу, орлы-рыболовы и соколы, а по берегам раздаются громкие крики гвинейских птиц, сзывающих своих птенцов, резкие голоса туканов, и воркование голубей. В высокой траве слышатся также громкие и похожие на звук трещетки крики флориканов (sypheotidi bangalensis), куликов и тетеревей.

Будучи принужден простоять здесь два дня, по причине отсутствия Джако, унесшего с собою один из моих лучших карабинов, я воспользовался случаем исследовать северные и южные берега озера. Подошва низкого скалистого холма на северном берегу, лежащая футов на пятнадцать над нынешним уровнем озера, ясно обнаруживает действие волн. От основания холма и до берега соседнего сырого болота легко заметить тонкие полоски измельченных раковин, столь же ясные, как и параллельные полоски разных мелких частичек, остающиеся на прибрежье после отлива. Без сомнения, опытный геолог мог бы проследить признаки действия воды на песчанник гораздо лучше; я же мог заметить только общий характер их. Также твердо убедился я, после двухдневного исследования окрестностей, в особенности низменности на западной стороне его, в том, что озеро Угомбо прздставляет лишь остаток огромного внутреннего озера, равного по величине Танганике.

К концу вечера первого дня нашей стоянки явился Джако, приводя в свое оправдание, что уставши, он заснул в кустах, росших в нескольких футах от дороги. Так как он был причиною остановки нашей в голодной пустыне Угомбо, то я вовсе не был склонен прощать его; поэтому для предупреждения дальнейших прогулов с его стороны, я принужден был наложить на него цепи.

Еще два из наших ослов издохли, так как Фаркугар уморил еще одного своею тяжестью и манерой ездить. Не желая чтобы какой-нибудь ценный багаж был оставлен на дороге, я должен был отправить Фаркугара, под руководством Мабруки Буртона, в деревню Мпвапва, отстоявшую на 30 м., давши им своего собственного верхового осла. Фаркугар сделался посмешищем всего каравана по причине своей полной неспособности самому позаботиться о себе. Он, как больной ребенок, постоянно звал человек шесть, чтобы услуживать ему, если же случалось, что они не понимали по-английски, то он разражался таким градом ругательств, какой только когда-нибудь оскорблял слух джентльмена. Жако, которого я приставил к нему поваром, когда отправлял его с третьим караваном, он бил и сек до такой степени, что тот совершенно обессилел. Вангуанские солдаты до такой степени были напуганы его припадками бешенства, что они боялись подойти к нему, неудивительно поэтому, что голос Фаркугара, никогда не бывший слишком гармоничным, раздавался с утра до ночи, с выражением в высшей степени злым и сварливым.

В течение шести дней я выносил эту пытку и продолжал бы выносить ее и дальше, если бы ослы мои были живы; но так как все они были слабы, а такой ездок как Фаркугар уморил бы их всех одного за другим, то чтобы спасти экспедицию от окончательного разорения, я, против воли, должен был решиться оставить его, для нашего общего блага, у какого-нибудь деревенского старшины, до выздоровления, снабдивши его месяцев на шесть сукном и бусами; в противном случае он разорил бы нас и сделал бы свое выздоровление невозможным.

15-го Фаркугар и Шау, по обыкновению, были приглашены к завтраку. По их угрюмому виду я тотчас догадался, что нечто произошло или произойдет. Их нахмуренные лица не предвещали мне ничего хорошего. Они ничего не отвечали на мое «здравствуйте». Они отвернулись, когда я пристально взглянул на них. Меня поразила в эту минуту мысль, что разговор их, отрывочные фразы которого от времени до времени долетали до меня, шел обо мне.

Я пригласил их сесть.

— Селим, — сказал я, — подавай завтрак.

Был подан завтрак, состоявший из козы, душоной печени, полудюжины бататов, нескольких горячих оладий и кофе.

— Режьте, Шау, — сказал я, — и передайте Фаркугару.

— Что это за собачье кушанье? — спросил он самым дерзким тоном.

— Что вы хотите сказать этим? — возразил я.

— Я хочу сказать, сударь, что вы бессовестно обращаетесь с нами, нагло сказал он, поворачиваясь ко мне; я хочу сказать, что вы заставляете меня ходить до изнеможения. Я думал, что мы будем все время ехать верхом на ослах, и что у нас будет прислуга, а вместо того теперь мне приходится идти каждый день по жаре, так что мне кажется, что я в.... а не в этой.... экспедиции. Провались вся эта.... экспедиция к чорту! Вот что я хотел сказать.

— Выслушайте меня Шау и вы Фаркугар. Когда мы отправились в путь, то у вас были ослы и прислуга; вам разбивали палатки, вам готовили пищу, вы ели тоже что и я, вам услуживали как и мне. Теперь же все ослы Фаркугара подохли; из моих издохло семь, и я должен был бросить несколько вещей, чтобы можно было везти более необходимые. Фаркугар так болен, что не может ходить и должен ехать на осле; еще через несколько дней все наши ослы передохли бы; после этого мне пришлось бы или нанять двадцать новых носильщиков, или ждать целые недели за неделями возможности перевозки. И при таких обстоятельствах вы решаетесь ворчать и браниться за моим собственным столом. Разве вы забыли кто вы и где вы? Знаешь ли ты, что ты мой слуга, а не товарищ.

— Слуга..., — сказал он. — Но не успел он кончить, как уже лежал на полу.

— Хочешь, чтоб я еще лучше проучил тебя? — спросил я.

— Я хочу вернуться назад, сказал он вставая. С меня уж довольно, я не хочу ехать с вами дальше. Рассчитайте меня.

— О, с удовольствием. Эй, кто там? Бомбай, подите сюда.

Когда Бомбай показался в дверях палатки, я сказал ему, указывая на Шау: снимите его палатку, он уходит. Принесите его ружье и пистолет ко мне в палатку, потом отдайте этому человеку его багаж и отведите его на двести ярдов от лагеря, где и оставьте его.

Через несколько минут палатка Шау была снята, его ружье и пистолет принесены ко мне, и Бомбай с четырьмя человеками возвратился для переноски багажа.

— Теперь вас ничто не задерживает. Эти люди проводят вас лагерь и там оставят вместе с вашим багажем.

Он ушел, сопровождаемый людьми несшими его багаж.

После завтрака я стал объяснять Фаркугару, что мне крайне необходимо продолжать путь; что у меня самого много заботы кроме попечения о людях, которые должны сами заботиться о себе и о своих обязанностях; что он болен, и по прошествии некоторого времени, вероятно, не будет в состоянии ехать далее; поэтому будет гораздо лучше, если я его оставлю в спокойном месте на попечении хорошего старшины, который за известное вознаграждение согласится ухаживать за ним до выздоровления. Со всем этим Фаркугар согласился.

Едва я успел кончить, как в дверях палатки показался Бомбай и сказал, что Шау желает меня видеть.

Я пошел к воротам лагеря и увидел Шау, видимо каявшегося и крайне пристыженного. Он начал извиняться и просить взять его опять, обещая, что никогда больше не провинится.

— Я протянул ему руку с словами: «не будем говорить об этом, мой милый! Ссоры бывают и между лучшими друзьями. Вы извиняетесь, ну и делу конец».

В ту же ночь, когда я готов уже был заснуть, внезапно раздался выстрел, и пуля, пробив палатку, пролетела в нескольких дюймах от меня. Схватив пистолет, я выскочил из палатки и спросил людей, гревшихся у костра, кто выстрелил? Все они повскакивали при неожиданном выстреле.

— Кто стрелял?

Один ответил «Бана-Мдого» — маленький господин.

Я зажег свечку и вошел в палатку Шау.

— Шау, вы стреляли?

. Ответа не было. Он, судя по глубокому дыханию, спал.

— Шау, это вы стреляли?

А-а? — произнес он, внезапно просыпаясь, — я... стрелял? Я спал это время.

Возле него лежало его ружье. Я ощупал его, вложил мизинец в дуло: ружье было теплое, палец почернел от пороха.

— Что это значит? — спросил я, вынимая палец; ружье теплое. — Люди говорят, что вы выстрелили.

— Ах, да! — отвечал он, — вспомнил! Мне снилось, что в комнату влез вор, и я выстрелил. Да, помню, я выстрелил. Но в чем дело?

— О, ничего, —сказал я, — но только советую вам, во избежание всяких подозрений, не целиться в мою палатку или по крайней мере так близко от меня. Вы можете ранить меня, и тогда пойдет дурная молва, что, как вам известно, сопряжено с неприятностями. Спокойной ночи.

У нас у всех были свои подозрения, однако я ничего не говорил об этом происшствии до встречи с Ливингстоном, который подтвердил мои подозрения, сказавши: он хотел убить вас!

Но какой неудачный план убийства! Если бы он исполнил свое намерение, то мои же люди наверное наказали бы его, как заслуживало того преступление. Тысяча более удобных случаев представились бы во время месячного путешествия. Я объясняю себе его только временным умопомешательством.

16 мая мы уже шли по долине, лежащей между Угомбо и Мпвапва, окаймленной промежуточными рядами низких траповых холмов, от которых действием каких-то могучих сил было оторвано несколько огромных валунов. На склонах их рос колквал, достигавший такой высоты, какой я не встречал в Абиссинии. В долине рос боабаб, огромные тамаринды и многочисленные породы терновника.

В расстоянии пяти часов пути от Угомбо горная цепь поворачивала к северо-востоку; мы же продолжали следовать к северо-западу, направляясь к высоким горам Мпуапуа. Налево от нас колоссальный Рубего поднимал до голубых облаков свою главу.

Теперь объяснилось, почему мы выбрали этот новый путь к Унианиембэ. Мы избегали таким образом узких проходов и крутых скатов Рубего и шли по широкой, гладкой равнине, несколько покатой к Угого.

На другой день мы прошли также пятнадцать миль по бесконечному, поросшему терновником джунглю. В расстоянии двух миль от нашей стоянки дорога шла по руслу маленькой реки, шириною в обыкновенную аллею, приведшему нас прямо к Мпуапуа, расположенному невдалеке от множества чистых, как хрусталь, ручейков.

На следующее утро мы почувствовали сильную усталость после продолжительного пути от Угомбо, и с нетерпением желали воспользоваться всеми неоцененными удовольствиями, предоставляемыми Мпуапвою караванам, только что выбравшимся из кишащей мухами страны васегуггов и вадоэ. Шейх Тани, умный, но простодушный старый араб, сидел под благотворной тенью густой мтамбской смоковницы и с самого своего прибытия, т. е. в продолжение двух дней, наслаждался свежим молоком, телятиной и вкусным бычачьим горбом; он вовсе не был расположен скоро променять такую счастливую жизнь на соленую и селитряную воду Маренго Мкали с его различными и многочисленными неудобствами. «Нет! горячо восклицал он, лучше прождите здесь два или три дня и дайте оправиться вашим измученным животным; соберите всех носильщиков, каких только можете, наполните свои утробы свежим молоком, бататами, говядиной, телятиной, маслом, медом, бобами, матамой, мавери и орехами, и тогда, клянусь Аллахом, мы дойдем до Угого, нигде не останавливаясь!»

Так как его предложение вполне согласовалось с моими желаниями относительно вкусных блюд, поименованных им, то ему недолго пришлось убеждать меня. «В Угого, продолжал он, много молока и меду, много хлеба, бобов и всего седобного, и клянусь Аллахом, не пройдет и недели, как мы будем в Угого»!

От встреченных караванов я слышал такие благоприятные слухи об Угого и его богатствах, что оно казалось мне обетованной землей, и я с нетерпением ожидал возможности подкрепить свое истощенное тело одним из вкусных явств, которыми изобилует Угого; но когда я узнал, что и в Мпуапуе можно достать многие из этих прекрасных вещей, то почти все утро употребил на покупку их у тупых туземцев; когда же мне удалось наконец собрать яиц, молока, меду, телятины, масла, земляной матамы и бобов в количестве достаточном для хорошего обеда, тогда я в течение часов двух прилагал все свое кулинарное искусство, чтобы превратить эти сырые продукты во вкусные и питательные блюда, каких требовал такой разборчивый и голодный желудок как мой. Удачное пищеварение было доказательством успешности моих стараний. По окончании этого обильного событиями дня, я написал в своем дневнике следующие слова: «Слава Богу! После пятидесятисемидневного сидения на матамской похлебке и жесткой козлятине, мне удалось наконец удовольствие настоящим образом позавтракать и пообедать.»

В одной из многочисленных деревушек, расположенных на скатах Мпуапуы я оставил Фаркугара, пока он выздоровеет и будет в состоянии снова присоединиться в Унианиембэ.

Съестные припасы находились в изобилии и были столь разнообразны, что могли удовлетворить самому прихотливому вкусу; сверх. того они продавались так дешево, как мы давно не встречали. Леуколь, старшина деревни, попечениям которого я поручил Фаркугара, маленький старичек с кроткими глазами и чрезвычайно приятным лицом, выговорил, чтобы я оставил одного из своих людей прислуживать ему и служить ему переводчиком. Я думал уже об этом новом неудобстве, но надеялся что Леуколь за некоторую прибавку согласится взять прислуживание на себя. Однако промежутка времени, протекшего между приездом Фаркугара и прибытием нашего каравана было совершенно достаточно, чтобы показать старшине полную невозможность удовлетворить требованиям такого человека как Фаркугар. Он продолжал из-за всякого пустяка звать кого-нибудь по-английски, а не на языке туземцев; когда же его не понимали, то он сперва жестоко бранился на родном английском языке, и потом, видя бесплодность своей брани, впадал в свирепое и упорнjе молчание. Ни за какие деньги Леуколь не соглашался взять за себя попечение о Фаркугаре без переводчика. Сожаление о том, что я взял в экспедицию такого человека как Фаркугар, нисколько не помогало делу: он, больной, находился во внутренности Африки; я обязан был позаботиться, чтобы он не был покинут. Поэтому я стал советоваться с Бомбаем, кого можно, с наименьшим неудобством для нас, оставить при Фаркугаре. К удивлению моему Бомбай сказал:

— О, господин, разве затем вы завели нас в Африку, чтобы бросить таким образом? Мы договаривались ехать с вами до Уджиджи, Укереве или Каира, а не оставаться на дороге. Если вы прикажете одному из солдат остаться, то он будет повиноваться; но как только вы уйдете, он убежит. Нет, нет, господин, так нельзя!

Несмотря на уверение Бомбая, не представлявшем ничего неправдоподобного, я переспросил каждого человека отдельно, не желает ли он остаться, чтобы ухаживать за белым.

Все они отвечали решительным отказом, мотивируя его дурным обращением Фаркугара с тремя солдатами, сопровождавшими его караван от Багамойо. Они боялись его потому, что он проклинал их при всяком случае, и Улименго представлял его так верно, что невозможно было без хохота смотреть на него. Но так как больной никак не мог обойтись без ухода за ним, то я принужден был употребить в дело свою власть, и Дхаво, несмотря на его протесты и мольбы, был назначен переводчиком, так как он один, кроме Бомбая и Селима, моего арабского переводчика, говорил немного по-английски, Леуколь успокоился. Шестимесячный запас белых бус, мериканийские и каникийские сукна и два куска тонкого сукна, предназначенние в подарок Леуколю по выздоровлении Фаркугара, были отобраны для Фаркугара Бомбаем, а также винтовка Старра, 800 пачек патронов, несколько горшков и 3 ф. чаю.

Абдул бен-Назиб, стоявший здесь лагерем с пятьюстами носильщиков и многочисленной свитой арабов и васавагили, суетившейся вокруг него, обошелся с мною точно так, как Гамед бен Сулейман обошелся с Спиком близ Какге. Он (высокий и, по-видимому, раздражительный мужчина лет пятидесяти или около того) пришел ко мне в сопровождении своей свиты и спросил, не желаю ли я купить у него ослов. Так как все мои животные были или больны, или умирали, то я поспешил отвечать утвердительно, на что он любезно сказал, что продаст мне столько, сколько я пожелаю, и что в уплату я могу дать ему вексель на Занзибар. Я счел его весьма важным и любезным человеком, вполне оправдывавшим похвалы, расточаемые ему Буртоном в его «Озерной области Центральной Африки», и потому обращался с ним со всем уважением, подобающим такому важному и прекрасному человеку. Но на следующее утро Абдул бен-Назиб, со всеми своими носильщиками, со всею свитою и со всеми до одного ослами, ушел к Багамойо, даже не попрощавшись, со мною.

Обыкновенно от 10 до 30 носильщиков ждут здесь караванов. По прибытии в Унианиембэ мне посчастливилось найти 12 человек, которые все без исключения охотно согласились идти до Уджиджи. Зная, что впереди предстоят тяжелые переходы по Маренджа Мкали, я чрезвычайно обрадовался этому случаю, разрешавшему все предвиденные мною затруднения; у нас оставалось всего 10 ослов, из коих четыре были до такой степени истомлены, что вовсе не годились для перевозки вьюков.

Мпуапуа, именуемая так арабами, коверкающими почти все туземные слова, называется Мбвамбою у жителей Узагары. Это — горная цепь, поднимающаяся более чем на 6,000 ф. над поверхностью моря и примыкающая, с севера — к обширной равнине, начинающейся от озера Угомбо, а с востока — к той части равнины, называемой Маренджа Мкали, которая тянется от берегов Угомбы. Насупротив Мпуапуы, в расстоянии около 30 миль поднимается Анакский пик гор Рубего с несколькими другими величественными вершинами, образующими длинные отвесные хребты, поднимающиеся на равнины Угомбо и Маренджа Мкали с такою правильностью, как будто они вышли из под резца каменотесов и скульпторов.

При виде всех зеленых скатов Мпуапуаских гор, оттесненых в некоторых местах густыми лиственными лесами, при виде многочисленных светлых ручейков, питающих, кроме густых рощ гуммиевых деревьев и кустарников, также и гигантские смоковницы и мимозы с зонтикообразными верхушками, рисуя в воображении прелестные виды, которые должны открываться взору позади этого конуса, я готов был пренебречь всеми трудностями восхождения на вершину горы. И действительно, я не обманулся: одним взглядом охватывались сотни квадратных миль равнин и гор, от пика Угомбо до отдаленного Угого, и от Рубего и Угого до темных и пурпуровых лугов дикой и неприступной Вагумбцы. Долина Угомбо и прилегающая к ней Маренджа Мкали, казавшиеся горизонтальными как морская гладь, были испещрены то там, то сям небрежно рассыпанными природою холмами, походившими на острова среди темного и зеленого моря.

Но самые красивые виды открывались с северной стороны, по направлению к плотной группе гор, подпирающих цепь спереди и обращенных к Рубего. Это — родина ветров, которые, возникнув здесь, спускаются вдоль крутых обрывов и отдельных пиков западной стороны, и, усилившись при пробегании через лугообразную Маренджа Мкали, несутся в виде бурь и ураганов по Угого и Униамвези. Это также родина росы, где берут свое начало светлые ключи, оживляющие своим журчанием тенистые долины внизу и оплодотворяющие многолюдную Мпуапуаскую область. Чувствуешь себя лучше, сильнее на этих высотах, купаясь в свежем ветерке, впивая в себя чистый воздух и наслаждаясь прелестными и разнообразными видами. Повсюду взору открывается или гладкое плато, покрытое яркой зеленью, или куполообразные вершины и горные долины с уголками, могущими прельстить даже отшельника, или глубокие и страшные овраги, в которых царит вечный полумрак, или крутые и пересеченные обрывы с покрывающими их громадными валунани, изборожденными фантастическими узорами, или, наконец, местности, соединяющие в себе все, что есть дикого и все, что есть поэтического в природе.

Мпуапуа хотя и вспоминается с благодарностью путешественником, идущим от берега, так как здесь он в первый раз может достать молока, которого так долго был лишен, однако она отлчается страшным изобилием уховерток. В палатке моей их можно было считать тысячами, в моей складной кровати, на платье — сотнями, на шее и на голове — десятками. Саранча, вши и блохи — ничто в сравнении с этими проклятыми уховертками. Они, правда, не кусают и не раздражают кожи, но их присутствие и многочисленность до такой степени отвратительны, что можно сойти с ума при одной мысли о них. Кто отправляется в восточную Африку, не прочитав Буртона и Спика? А кто из прочитавших не будет вспоминать с ужасом о страшном описании первой встречи их с этой чумой, сделанном Спиком? Только необыкновенная крепость моих нервов, мне кажется, спасла меня от подобного несчастия.

Следующее за уховертками место, по многочисленности и по важности, занимают белые муравьи, причиняющие поистине ужасные опустошения. Циновки, сукно, сак, платье, одним словом все мои вещи, казалось, готовы были рассыпаться и, зная прожорливость, муравьев, я боялся, чтобы они не съели и палатки во время моего сна. Это было первое место от берега, в котором присутствие их становилось опасным; на всех прочих стоянках мы видели только красных и черных муравьев, но в Мпуануе красные совершенно исчезли, а черные попадались весьма редко.

Простоявши в Мпуапуе три дня, я решился продолжать путь на Маренджа Мкали, не останавливаясь нигде до Мвуми в Угого, где должен был заплатить некоторого рода дань вагогским старшинам. Первый переход к Кисоквегу был нарочно весьма короток, чтобы дать возможность шейху Тани, шейху Гамеду и пяти или шести васавагильским караванам соединиться с нами в Куно, на границе Маренджа Мкали.

ГЛАВА VI ЧРЕЗ МАРЕНДЖА МКАЛИ, УГОГО И УИАНЗИ ДО УНИАНИЕМБЭ

Прибытие в Куньо. — Горькая вода. — Маренджа Мкали. — Отсутствие воды в течение тридцати шести часов. — Опасный припадок лихорадки. — Прибытие в Угого. — Неистовая толпа. — Изобильный запас съестного в Мвуми. — Дань Великому Султану. — Султан Матамбуру. — Путешествие до Бнгаваны. — Употребление хлыста против вагогцев. — Визит мизанзского султана. — Прекрасное племя вагумбцев. — Прибытие в Мукондокву. — Отправление. — Совещание с арабами относительно выбора дороги. — Спор и отделение от них. — Они идут за нами. — Угого оказывается страною горечи и желчи. — Прибытие в Кити. — Султан бен-Магомет. — Ночлег в Кусури. — Смерть вора. — Камбала. — Рубуе в развалинах. — Амир бен-Султан. — Переход через мтони. — Прибытие в Унианиембэ.

От Маренджа Мкали до Мвуми Малого Угого — 12 ч. 30 м.

'' '' '' Мвуми, Большого Угого — 4 ч. — м.

'' '' '' Матамбуру — 4 ч. — м.

'' '' '' Бигаваны — 4 ч. — м.

'' '' '' Кидидимо — 2 ч. — м.

'' '' '' Пембераг Перена — 10 ч. — м.

'' '' '' Мизанзы — 5 ч. 30 м.

'' '' '' Мукондокву — 6 ч. 30 м.

'' '' '' Муниека — 5 ч. — м.

'' '' '' Мабунгуру Мтони, Уянци — 8 ч. — м.

'' '' '' Кити, Уянци — 6 ч. 30 м.

'' '' '' Мсалало — 6 ч. 20 м.

От Мсалало до колодезей Нгараисо — 3 ч. 30 м.

'' '' '' Кузури — 3 ч. 15 м.

'' '' '' Мгонго Тембо — 3 ч. 30 м.

'' '' '' Мтони — 3 ч. 30 м.

'' '' '' Мгвгалаг Мтони — 2 ч. 40 м.

'' '' '' Мадедиты — 2 ч. 30 м.

'' '' '' Центральной Туры, Униамвези — 3 ч. — м.

'' '' '' Реки Квала — 7 ч. — м.

'' '' '' Рубуги — 7 ч. 15

'' '' '' Кигвы — 5 ч. — м.

'' '' '' Шизы — 7 ч. — м.

'' '' '' Квигары — 3 ч. — м.

22-го мая караваны Тани и Гамеда соединились с моим близ Куньо, в расстоянии 3/2 часов пути от Мпуапуы. Дорога шла вдоль подошвы горной цепи и пересекала в некоторых местах отдельные отроги этих гор. Последний из этих холмистых отрогов, соединенный с главною цепью высоким перешейком, прикрывает Тембе Куньо, лежащую на западном скате его, от бурных воздушных токов, низвергающихся с крутых гор. Вода в Куньо отвратительна; она, вследствие своей горечи и изобилия растворенной в ней селитры, дала всей равнине, отделяющей Узагару от Угого имя Маренджа Мкали — горькая вода. Хотя она чрезвычайно неприятна на вкус, однако арабы и туземцы смело пьют ее и без всяких дурных последствий; но они тщательно отводят от нее своих вьючных животных. Не зная о ее губительном действии, а также и о точной границе Маренджа Мкали, я по обыкновению позволил напоить ослов после перехода, и последствия моей неосторожности были крайне печальны. То, что оставили страшные болота Макаты, погубила вода Маренджа Мкали. Менее чем в пять дней пять самых здоровых из девяти оставшихся у меня ослов умерли. Вода, по-видимому, производила задержание мочи, так как трое из них умерли от этой причины.

Мы выступили из Кунио весьма внушительным караваном, состоявшим человек из пятисот. У нас было много ружей, флагов, рожков и барабанов. Шейху Гамеду, с согласия шейха Тани и моего, поручено было вести этот большой караван через страшную Угого; выбор, как оказадось впоследствии, был крайне неудачен.

Перед нами лежала долина Маренджа Мкали, имевшая более тридцати миль в поперечнике. Это пространство необходимо было пройти в тридцать шесть часов, так что все тягости перехода увеличивались более чем вдвое против обыкновенного. От Кунио до Угого нельзя было найти ни капли воды. Так как большой караван, то есть состоящий более чем из 200 человек, редко может проходить свыше 1 1/3 мили в час, то при пространстве в 30 миль нужно было идти в течение семнадцати часов без воды и с весьма короткими остановками.

Переход через эту безводную пустыню отличался крайней монотонностью; я заболел опасной лихорадкой, которая, казалось, готова была совершенно подкосить меня. Чудеса пустыни, заключавшиеся в стадах зебр, жирафов, газелей и антилоп, несшихся по полю, не представляли ничего привлекательного для меня: они не могли отвлечь моих мыслей от припадков опасной болезни, которой я подвергся. К концу первого перехода я уже не мог сидеть на осле; останавливаться не было возможности, так как мы прошли всего третью часть пути; поэтому несколько солдат понесли меня на носилках; когда же после полудня мы остановились, то я лежал без чувств, не сознавая ничего, что происходило вокруг меня. За ночь лихорадка прошла, и в 3 часа утра, когда мы выступили в путь, я сидел уже на осле. К 8 ч. утра мы прошли 32 мили. Пустыня Маренджа Мкали лежала позади нас, а перед нами простиралась Угого — обетованная земля для меня и ужас для каравана.

Переход от пустыни к этой обетованной земле был весьма постепенный и медленный. Джунгль мало-помалу редел, прогалины появлялись все чаще и чаще; когда же местность стала совершенно открытою, то сперва на ней не было никаких признаков обработки, потом ни скатах холмов, тянувшихся по правую сторону дороги, показалась трава и кустарники, далее на холмах появился высокий лес, у подножья их — широкие полосы возделанной земли, и наконец, когда мы взошли на красноватое и поросшее высоким бурьяном и камышом возвышение, мы вдруг увидели в нескольких шагах от нас, как раз поперек нашего пути, поля, засеянные матамой и злаками, которых мы так ожидали; таким образом мы вошли в Угого.

Вид, открывшийся предо мною, совершенно не походил на ожидаемый мною. Я воображал себе плато, лежащее на несколько сот футов выше Маренджа Мкали, и ожидал обширного вида, открывающего разом все характеристические особенности страны. Вместо того, пройдя высокий бурьян, покрывавнпй прогалины пред возделанной землей, мы увидели вокруг себя еще более высокие стволы матамы, так что отовсюду видна только незначительная часть местности, кроме некоторых отдаленных холмов близ Мвуми, где живет Великий Султан, первый из князей, которым нам пришлось платить дань.

Впрочем, из окрестностей первой деревни можно было уловить некоторые особенности Угого. Здесь взору открывалась обширная долина — в одном месте ровная, в другом холмистая, здесь гладкая как стол, там пересеченная вдоль и поперек оврагами и усыпанная торчащими во все стороны и нагромозженными друг на друга огромными глыбами скал, как будто гиганты вздумали здесь для забавы своей построить город. Действительно, эти кучи округленных, угловатых и растрескавшихся утесов, сами по себе образуют миниатюрные холмы, и кажется, будто каждый из них выброшен из недр земли вследствие какого-нибудь переворота. Из них особенно замечателен утес, расположенный близ Мвуми. Он был прикрыт тенью огромного баобаба и до такой степени походил на четыреугольную массивную башню, что я долго ласкал себя мыслью, что мне удалось открыть в высшей степени замечательный памятник, оставшийся, по странной случайности, совершенно незамеченным моими предшественниками. При более внимательном рассмотрении и иллюзия рассеялась, и башня оказалась кубическою скалою футов в сорок в длину и ширину. Баобаб также резко бросался в глаза, потому что в окрестностях не было видно не одного дерева. Он был пощажен, вероятно, по двум причинам: во-первых, вследствии отсутствия таких топоров, которыми можно было бы срубить дерево подобных размеров, во_вторых, потому что в голодные годы из плодов его добывается мука, которая, при отсутствии чего-нибудь лучшего, употребляется в пищу и считается питательною.

XV. Мужчина и женщина племени Угого.

Первое, что я услышал при въезде в деревню, было восклицание старика вагогца; он беспечно пас стадо, но при виде иностранца, одетого в белую фланель и имевшего на голове широкую шляпу против солнца, вещь совершенно невиданную в Угого, он не мог не обратить на него внимания и закричал во все горло, так что его можно было слышать на милю вокруг: «Уамбо, мусунгу, Уамбо, бана, бана!» Едва только раздался этот крик, как слово «мусунгу» наэлектризовало всю деревню; жители прочих деревень, расположенных на небольшом расстоянии друг от друга, заметив волнение овладевшее первою, тотчас сами заволновались и устремились к ней. Шествие мое от первой деревни до Мвуми было поистине триумфальным. Вокруг меня теснилась дикая толпа почти совершенно голых, как наши прародители в раю, мужчин, женщин и детей, которые дрались, бранились, давили и толкали друг друга, чтобы лучше увидеть белого человека (мусунгу), появившегося в первый раз в Угого. Восторженные восклицания вроде «Ги ле!» доносились до моего слуха, но принимались мною не особенно благосклонно, тем более, что многие из них казались мне наглыми. Мне более понравились бы почтительная тишина и более сдержанное поведение, но причины, заставляющие соблюдать этикет в Усунго, почтительное молчание, сдержанносгь и уважение — понятия неизвестные в диком Угого. До сих пор я сравнивал себя с багдадским купцом, торгующим с курдами в Курдистане своими товарами: дамасским шелком, кофе и т. д.; теперь же я должен был понизить свои претензии и сравнивать себя не более как с обезьяной в зоологическом саду, забавные штуки которой вызывают такой дружный хохот в молодых зрителях. Один из моих солдат стал уговаривать дикарей не кричать так громко; но это злое племя заставило его замолчать, как существо, недостойное говорят с вагогцами. Когда же я с умоляющим видом вздумал прибегнуть за советом в этом споре к арабам, то старый шейх Тани, всегда умный на словах, сказал мне: «Не обращай на них внимания; это собаки, способные не только лаять, но и кусаться».

В 9 часов утра мы остановились близ деревни Мвуми; сюда также собрались толпы вагогцев, чтобы взглянуть на мусунгу, весть о котором быстро облетела весь округ Мвуми. Но два часа спустя я уже не замечал их попыток посмотреть на меня, потому что макунгура, несмотря на несколько приемов хинина, крепко вцепилась в меня.

На следующий день мы сделали переход в 8 миль от восточного Мвуми до западного Мвуми, где жил султан, владевший всею областью. Количество и разнообразие съестных припасов, нанесенных в нашу бому, вполне оправдывало рассказы о богатстве Угого. Туземцы приносили молоко, как кислое так и свежее, мед, бобы, матаму, мавери, рис, масло, земляные орехи (arachis hypogaea) и особый род орехов, похожих на фисташки или миндаль, арбузы, дыни, тыквы и огурцы, которые они охотно обменивали на товары из мерикани и каники, а также на белые мериканийские бусы и на сами-сами. Торговля происходившая с утра до ночи в нашем лагере, напомнила мне обычаи абиссинцев и племени галласов. Восточнее, караваны должны были посылать людей с сукнами для закупки припасов в окрестных деревнях. В этом не было надобности в Угого, где всякий охотно нес в лагерь все, что у него было продажного. Самые маленькие кусочки белого или синего сукна можно было обменять за некоторую часть съестных припасов; не пропадали даже разобранные по ниткам каемки сукон.

День, следовавший за переходом, был дневкою. Мы выбрали его для принесения дани Великому Султану Мвуми. Осторожный шейх Тани уже давно готовился к этой важной обязанности, забвение которой служило бы провозглашением войны. Гамед и Тани послали двух верных рабов, хорошо знакомых с капризами вагогских султанов, и отличавшихся притом проворным языком и пониманием истинного духа торговли между восточными народами. Они несли шесть доти различных материй, как первое предложение с нашей стороны: два доти от меня, два доти от шейха Тани и два доти шейха Гамеда. Рабы не возвращались целый час; наконец, истощивши все свое красноречие, они возвратились за прибавкою, что шейх Тани передал мне следующим образом:

— О, этот султан очень дурной человек; мусунгу, говорит он, важный человек; я считаю его султаном; мусунгу очень богат, потому что он уже отправил несколько караванов; мусунгу должен заплатить сорок доти, и арабы должны заплатить по двенадцать доти каждый, потому что у них богатые караваны. Вы напрасно говорите, что это один караван: к чему бы тогда столько значков и палаток? Ступайте и принесите мне шестьдесят доти; меньше я не возьму.

Услыхав это непомерное требование, я сказал шейху Тани, что если бы у меня было двадцать вассунгу, вооруженных магазинными ружьями системы Винчестера, то султану пришлось бы платить мне дань; но Тани стал умолять меня быть осторожнее, из опасения, что дерзкие слова могут раздражить султана, и он потребует вдвое больше, на что он весьма способен; «если же вы предпочтете войну, сказал он, то все носильщики убегут от вас и покинут вас и ваши материи на произвол вагогцев». Я поспешил успокоить его опасения, сказав в его присутствии Бомбаю, что, предвидя подобные требования со стороны вагогцев, я отложил сто двадцать доти полотна, поэтому нисколько не считаю себя обиженным тем, что султан требует у меня сорок доти. Затем я приказал ему развязать тюк с полотном и отобрать для султана те из них, какие укажет шейх Тани.

Шейх Тани, надев шляпу глубокомыслия и посоветовавшись с Гамедом и верными рабами, сказал что если я заплачу султану двенадцать доти, из коих три должны быть лучшего улиагского сукна, то султан быть может примет нашу дань — если при этом «верным» удастся убедить султана в том, что у мусунгу нет ничего кроме машивы (бота), который, ни к чему не может пригодиться ему. Мусунгу согласился с этим предложением, найдя его разумным.

Рабы отправились, унося на этот раз тридцать доти и наши пожелания всякого успеха. Через час они вернулись с пустыми руками, но все-таки безуспешно. Султан требовал от мусунгу еще шести доти мерикани и фунт бубу, от арабов же еще двенадцать доти. В третий раз рабы отправились к султану, неся с собою шесть доти мерикани и фунт бубу от меня и десять доти от арабов. Они снова вернулись к нам с следующим ответом: «доти мусунгу были коротки, а полотно арабов дурного качества, поэтому мусунгу должен прислать еще три доти настоящих размеров, а арабы еще пять доти каники полотна». Я тотчас отмерил свои три доти самым длинным локтем — по Кигогской мере — и отослал их с Бомбаем, но арабы в отчаянии объявили, что разорятся, если станут удовлетворять таким непомерным требованиям, и вместо пяти доти послали только два, с просьбою удовольствоваться полученной мугонго, т. е. данью, и не требовать больше. Но султан, по-видимому, вовсе не был расположен обращать внимание на подобные просьбы и потребовал, чтобы ему прислали три доти, из коих две должны быть улиагского полотна, а одна Китамби барсати, которые и были отправлены ему с проклятием шейхом Гамедом и с глубоким вздохом шейхом Тани.

Со всем тем султанство в Угого должно быть весьма выгодною, не говоря уже о приятности, синекурою до тех пор, пока султану придется иметь дело с одними робкими арабскими купцами, не осмеливающимися проявить самые слабые признаки самостоятельности и сопротивления из страха быть оштрафованными еще большею данью. В один день от нас султан получил сорок семь доти, что составляет 49 1/2 ф. с. — весьма порядочный доход для мгогского старшины.

27 мая мы весело отряхнули прах Мвуми с ног своих и направились к западу. Пятеро из моих ослов умерли прошедшею ночью от действия воды Маренджа Мкали. Прежде чем покинуть Мвуми, я пошел взглянуть на их трупы, но увидел, что гиены оставили от них одни кости, на которых сидели целые стаи белошеих воронов.

Проходя через многочисленные деревни, окруженные полями, сплошь засеянными рисом, и считая жителей, собиравшихся кучками, чтобы поглазеть на мусунгу, я впервые перестал удивляться вымогательствам вагогцев. Очевидно, им стоило только протянуть руку, чтобы завладеть всеми богатствами каравана, однако они не делали этого; и я стал лучшего мнения о народе, который, зная свою силу, не пользуется ею, о народе настолько развитом, чтобы понять, что им выгодно давать свободный проезд караванам, не трогая их на пути.

Между Мвуми и владениями султана Мутамбуру я насчиталь не менее двадцати пяти деревень, разбросанных по глинистой разноцветной равнине. Ннесмотря на негостеприимный вид ее, она была возделана лучше всех местностей, попадавшихся мне на пути от Багамойо.

Когда мы прибыли наконец в Матамбуру, то увидели теже толпы любопытных, услышали те же восклицания изумления, те же взрывы хохота при виде чего-либо, казавшегося им смешным в одежде или в манерах мусунгу. Арабы же, называемые здесь «вакононго», путешествующие по этой местности постоянно, вовсе не терпели от той докучливости, которою мучили нас.

Султан Мутамбуру, человек геркулесовского телосложения, с массивной головой, крепко сидящей на широких плечах, оказался чрезвычайно рассудительным человеком. Не будучи столь могуществен как султан Мвуми, он владел, тем не менее, значительной долей Угого и сорока деревнями, так что мог бы, если бы пожелал, так же точно измучить торгашеские души моих спутников арабов, как и султан Мвуми. Однако, когда мы прислали ему в виде предварительного приношения четыре доти полотна, то он ответил нам, что примет их, если арабы и мусунгу дадут ему еще четыре. При таких умеренных требованиях дело весьма скоро уладилось к обоюдному удовольствию и немного времени спустя кирангоци шейха Гамеда дал сигнал к выступлению.

По приказанию того же шейха, кирангоци произнес речь перед целым караваном. «Слово, слово от Баны» прокричал он. «Слушайте, что скажет кирангоци! Слушайте дети Униамвези! Завтра мы отправимся в путь! Дорога извилиста и дурна, дурна! Там будет джунгль, а в ней спряталось много вагогцев! Вагогцы заколят носильщиков и перережут горло тем, кто несет мутумбы (тюки и униангские бусы)! Вагогцы были в нашем лагере, видели наши тюки; ночью они проберутся в джунгль: завтра же будьте бдительны, о ваниамвези! Идите вместе, не отставайте! Кирангоци идет медленно, чтобы слабый, больной и молодой мог идти вместе с сильным! Делайте два привала! Вот слова Баны (господина). Слышали ли вы их, ваниамвези? (Громкий утвердительный крик отовсюду). Поняли ли вы их? (второй хор); в таком случае бас!» Сказав это, красноречивый кирангоци исчез во мраке и вошел в свой соломенный шалаш.

Дорога до Бигаваны, нашей следующей стоянки, была длинна и отличалась своей пересеченностью; она шла по непрерывному терновниковому джунглю, пересекая крутые холмы и, наконец, по знойной равнине, накаливаемой солнцем все более и более по мере приближения его к зениту, так что она превращается наконец в жаровню, в которой невозможна никакая жизнь, и в беспредельное ослепительное море света, тяготящее глаз, тщетно ищущий где-нибудь отдыха; на пути мы перешли также несколько ручьев, сохранивших многочисленные следы слонов. Русло этих ручьев понижалось к югу или к юго-востоку.

Посредине этой жгучей равнины стояли деревни Бигавана, почти незаметные издали, вследствие чрезвычайной низкости хижин, не достигающих по высоте даже высокой пожелтевшей травы, дымившейся под палящими лучами солнца.

Наш лагерь был расположен в большой ограде, в расстоянии около 1/4 мили от султанской хижины. Вскоре после моего прибытия в лагерь, ко мне подошли три вагогца и спросили, не встречал ли я на пути мгого с женщиной и ребенком. Я готов уже был самым простодушным образом отвечать «да», как Мабруки, всегда тщательно охранявший интересы своего господина, стал просить меня не отвечать, потому что вагогцы, по обыкновению, обвинят меня в убийстве их и заставят заплатить за них. Взбешенный намерением взвести на меня такую клевету, я уже схватился за хлыст, чтобы прогнать их вон из лагеря, как Мабруки закричал мне, что каждый удар обойдется мне в три доти полотна. Не желая удовлетворять свой гнев такою дорогою ценою, я должен был проглотить злобу и вагогцы ушли безнаказанно.

Мы простояли здесь целый день, что было весьма полезно для меня, потому что я сильно страдал от перемежающейся лихорадки, продолжавшейся две недели и мешавшей мне по вечерам, после перехода, подробно писать, как я обыкновенно делал, свой дневник.

Бигаванский султан, хотя подданные его весьма злонамеренны и склонны к воровству и убийству, удовольствовался тремя доти в виде дани. От него же получил я известие о четвертом моем караване, отличившемся в битве с несколькими преступниками из его подданных. Подкараулив на пути двух моих носильщиков, они бросились на них, чтобы отнять тюк полотна и мешок бус, но солдаты мои, подоспев во время, убили двух из них, а прочих обратили в бегство. Султан высказал, что если бы все караваны охранялись так же хорошо как мой, то грабежей было бы гораздо меньше; я с этим от души согласился.

Тембо или хижины следующего султана, через владения которого нам пришлось проходить, именно 30-го мая, были расположены в Кидидимо, в расстоянии всего четырех миль от Бигаваны. Дорога шла по плоской продолговатой долине, окаймленной с двух сторон холмистыми цепями, густо усыпанными величественными баобабами. Вид Кидидимо чрезвычайно бледен. Даже лица вагогцев, по-видимому, приняли бледный оттенок от всеобщей бдедности местности. Вода окрестных колодцев по вкусу и запаху напоминает лошадиную мочу; два из наших ослов заболели и издохли менее чем в час, напившись ее. Мы же испытывали боль в животе, тошноту и общее расстройство, за что от души проклинали страну и ее бессмысленных управителей. Но негодование достигло своих крайних пределов, когда Бомбай сообщил нам, после попытки своей уговорить Мугонго, что сердце султана наполнилось алчностью при известии о прибытии мусунгу, и что алчность его насытится не иначе, как десятью доти дани. Хотя требование было велико, однако я, по причине болезни и полного расслабления сил, не был расположен к препирательствам и потому тотчас же уплатил, что с меня требовали; арабы же торговались целое утро и, наконец, заплатили по 8 доти каждый.

Между Кидимо и Ниамабою, областью султана Пембера Перена, простирается обширный лес и джунгль, изобилующий слонами, носорогами, зебрами, оленями, антилопами и жирафами. Поднявшись с зарею, утром 31-го мая, мы вступили в джунгль, темные контуры и зеленые уступы которого были ясно видны с места нашей стоянки в Кидимо. После двухчасового пути мы остановились позавтракать и отдохнуть близ пресноводного озера, окруженного свежею зеленью, служившею большой приманкою для диких животных джунгля, свежие следы которых виднелись повсюду. Узкие рукава, покрытые тенью густых деревьев, представляли прекрасные убежища от жары. Дорога извивалась по джунглю, по редкому лесу, переходя на открытые поляны, поросшие желтою как жниво травою и врезываясь в чащу гуммиевых деревьев и терновника, издававших запах, подобный запаху стойл; в других местах она пересекала рощицы развесистых мимоз и колонии баобабов, проходя по местности, изобиловавшей благородною дичью, часто мелькавшею мимо нас, но на таком большом расстоянии, что нашим ружьям так же трудно было достать ее, как если бы она была за индейским океаном. Такое путешествие, как наше, не допускало никаких промедлений. Мы покинули водоем в полдень; до полудня следующего дня мы не могли найти ни капли воды; поэтому нам следовало идти много и быстро, в противном случае одуряющая жара деморализировала бы всех. Мы бодро шли в течение шести часов, потом перед солнечным закатом мы остановились отдохнуть менее чем на час, потом снова шли два часа до ночлега, назначенного в Ниамбве. Ночь караван провел под деревьями, среди густого леса, не разбив даже палаток для предохранения себя от ночного холода; я же стонал и кашлял всю ночь, мучимый параксизмом лихорадки.

Ночь прошла; лишь только занялось утро, караван или караванный ряд, так как в лесу по узкой тропинке можно было идти только гуськом, уже пустился в путь. Вид на окрестности был очень ограничен. Справа и слева тянулся темный и глубокий лес. Над головою виднелась полоса прозрачного неба, испещренная волокнистымни облаками. Не слышно было ни одного звука, кроме крика летящей птицы, шума шагов, пения или разговоров каравана, перемежающихся с громкими восклицаниями, когда людям казалось, что вблизи находится вода. Один из моих носидьщиков упал от усталости и болезни и не поднимался более. К счастию, хвост каравана прошел мимо него, пока он еще был жив; иначе мы принуждены бы были иметь жестокость оставить его непогребенным, зная что он умер.

В 7 часов утра мы разбили палатки в Ниамбве и пили прекрасную воду с жадностью верблюдов после перехода по безводной степи. Обширные рисовые поля послужили предвестниками близости деревни, караван прибавил шагу, ввиду скорого привала. Лишь только вассунги вступили в населенные места, толпы вагогцев бросились со всех сторон, чтобы взглянуть на них, пока они не прошли мимо. Старики и дети, мужчины и женщины с страшными войнами теснились вокруг нас. Эта необыкновенная любовь к демонстрациям вызвала со стороны моего надсмотрщика весьма характерное замечание: «О, это должно быть настоящие угогианцы, потому что они таращат, таращат глаза! Боже мой, они только и делают, что таращат. Мне, право, так и хочется шлепнуть их по роже!».

Действительно, вагогцы Ниамбвы довели до крайних пределов свое поведение. Все встречавшиеся нам до сих пор ограничивались глазением и криками, эти же позабыли всякие границы, так что, не будучи в состоянии сдержать своего гнева, я схватил за шиворот самого наглого из них и, прежде чем он успел оправиться от изумления, нанес ему такой удар хлыстом, который, вероятно, пришелся ему не по вкусу. Этот поступок вызвал со стороны зевак весь запас брани и оскорблений, которые они выражали совершенно особенным образом. Они подходили с видом разяренной кошки и затем выкрикивали свои ругательства с каким-то не то шипением, не то лаем. Восклицание «гагчт», произносимое пронзительным crescendo, раздавалось ежеминутно. Они забегали то спереди, то сзади, повторяя: «разве смеет мусунгу бить вагогцев, как рабов? Мгонго свободный человек; он не привык переносить побои — гагчт» Но лишь только я замахивался хлыстом, эти хвастуны считали за лучшее отбегать на почтительное расстояние от рассерженного мусунгу.

Заметивши, что стоит только обнаружить мужество и силу, чтобы внушать им уважение и избавить себя от докучливости я прибег к своему бичу и хлопал им как из пистолета каждый раз, как туземцы забывали должные границы. До тех пор пока они ограничивались глазением и сообщением друг другу своих замечаний относительно моего телосложения, платья и манер, я спокойно обрекал себя служить им забавою; но когда они начинали тесниться вокруг меня, так что я едва мог подвигаться вперед, тотчас же я два или три раза хлопал бичем направо и налево и таким образом прочищал себе путь.

Пембера Перен — забавный старик весьма маленького роста; он был бы совершенно ничтожен, не будь он самым могущественным из Угогских султанов, пользующимся чем-то вроде гегемонии над многими другими племенами. Ннесмотря на все свое могущество, он одевается хуже последнего из своих подданных, всегда покрыт грязью и маслом, всегда ходит с запачканным ртом; но все это одни эксцентричности: как премудрый судья, он не имеет себе равного; у него всегда готова какая-нибудь увертка, чтоб вытянуть несколько лишних доти у робких арабских купцов, приезжающих ежегодно торговать в Унианиембэ; он без малейшего затруднения решает дела, пред которыми задумался бы обыкновенный человек.

Шейх Гамед, выбранный предводителем нашего общего каравана, был до такой степени мал ростом и жидок, что мог быть принят за копию с своего знаменитого прототипа «Даппера». Но то, чего ему не доставало в весе и размерах, он заменял подвижностью. Едва только мы успевали остановиться на ночлег, тотчас же его маленькая фигурка металась по нашей боме, ободряя, бегая, поправляя и мешая всем и повсюду. Он не позволял, чтобы к его тюкам прикасались чужие тюки или даже лежали рядом с ними. Он особенным способом складывал свои товары и заставлял выносить их при себе; он сам выбирал место для своей палатки и никто не смел занять его. Можно было ожидать, что, пройдя десять или пятнадцать миль в день, он предоставит эти мелочи слугам, так нет! без его наблюдения ничто не могло быть сделано хорошо; в своей хлопотливости он был неутомим и не знал усталости.

Шейх Гамед отличался еще одною замечательною особенностью: так как он не был богат, то он выбивался из сил, чтобы извлечь как можно более из каждой шукки и каждого доти полотна, и каждый новый расход приводил его в отчаяние: по собственному признанию, он готов был заплакать от высоких цен Угого и от вымогательств султанов. Вот почему мы могли быть вполне уверены, что он, как предводитель каравана, насколько это будет в его власти, постарается сократить наше пребывание в Угого, где жизненные припасы были так дороги.

День нашего прибытия в Ниамбву будет вечно памятен Гамеду вследствие тех беспокойств и огорчений, которые ему пришлось испытать. Несчастия его начались с того, что, будучи слишком сильно поглощен беганием по лагерю, он не заметил, что ослы его забрались в засеянные матамою поля султана Пембера Перена. В течение нескольких часов он и его слуги искали пропавших ослов, но к вечеру вернулись совершенно без успеха. Гамед с такою горестью стал оплакивать потерю ста долларов, заплаченных им за ослов, на какую способен только восточный житель, когда его посетит злая судьба. Шейх Тани, который был старше, опытнее и умнее, посоветовал ему довести о своей потере до сведения султана. Следуя этому разумному совету, Гамед послал к султану посольство из двух рабов, возвратившихся с известием, что слуги Пембера Перена задержали двух ослов, евших нескошенную матаму, и что если хозяин их не заплатит девять доти полотна первого сорта, то он, Пембера Перен, возьмет их себе в вознаграждение за съеденную ими матаму. Гамед пришел в отчаяние. Ужасно было платить девять доти полотна первого сорта, стоимостью в 25 ф, за несколько вязанок матами, стоивших пол шукки; но если не заплатить их, то что станет со ста долларами, заплаченными за ослов? Он отправился к султану, чтобы показать ему бессмысленность такой пени, предлагая одну шукку, которая наверно превосходит вдвое стоимость съеденной ослами матамы. Султан сидел на помбе, но был пьян — что как я полагаю, составляло его нормальное состояние, так пьян, что не мог заниматься делами; вместо самого султана, Гамеда выслушал его поверенный, ренегат из Униамвези. Большая часть вагогских старшин имеют при себе ваниамвези, в качестве правой руке, первого министра, советника, палача, человека на все руки, неспособного только к одному — к заботам об общественном благе. Эти ваниамвези — арлекины, до такой степени интригующие, беспокойные и ненавистные, что всякий узнавший, что такой человек находится советником и даже главным советником у султана, весьма склонен относиться неуважительно к его особе. Большая часть вымогательств, которым подвергаются арабы, внушаются этими хитрыми ренегатами. Шейх Гамед увидел, что ваниамвези гораздо упрямее султана — он не согласился ничего сбавить с девяти доти полотна первого сорта. Дело осталось нерешенным. За тяжелым днем наступила ночь, бессонная для Гамеда. Однако оказалось, что потеря ослов, последовавшая за тем тяжелая пеня и бессонная ночь в сущности были благодетельны, потому что в полночь в лагерь прокрался вор и намеревался утащить тюк с полотном, но бодрствовавший и раздраженный араб во время заметил его и выстрелом, пролетевшим мимо самого его уха, обратил вора в поспешное бегство.

От каждого предводителя каравана ваниамвези получил, в виде подати для своего пьяного господина, по пятнадцать доти, а от шести других караванов по шести доти, всего пятьдесят одно доти; тем не менее, на другой день, когда мы выступали в путь, он и не думал ничего сбавлять с пени, наложенной на Гамеда, и несчастный шейх принужден был или заплатить требуемое, или покинуть ослов.

Пройдя через хлебные поля Пембера Перена, мы вступили на обширную, гладкую как поверхность озера равнину, откуда добывается вагогская соль. От Каниени, на южной дороге, до границ Угумбы и Убанарамы, и даже далее, тянется это соляное поле, усеянное многочисленными и обширными горько-солеными озерами, низменные берега которых покрыты осадками, содержащими соли азота. Два дня спустя, когда я взобрался на высокий хребет, отделяющий Угого от Уианцы, взорам моим сразу представилась вся эта огромная равнина занимавшая несколько сот квадратных миль. Я мог ошибиться, но мне казалось, что я заметил обширное пространство серовато-голубой воды, почему полагаю, что этот соляной пруд составляет лишь уголок большого соляного озера. Вагумбцы, часто встречающиеся от Ниамбы до берегов Уианцы, сообщили моим солдатам, что на севере есть «Маии Куба».

Мицанца, следующая за Ниамбвою стоянка, расположена среди пальмовой рощи, в расстоянии около тридцати миль от последней. Вскоре по прибытии я должен был закутаться в одеяла, мучимый тою же перемежающейся лихорадкою, которая впервые напала на меня при переходе через Маренджа Мкали. Будучи уверен, что простоявши один день и принимая аккуратно неизбежный хинин, я выздоровею, я попросил шейха Тани передать Гамеду, чтоб он простоял завтрашний день, потому что я совершенно не в силах ехать далее, при постоянно повторяющихся припадках жестокой болезни, превратившей меня почти в ходячий скелет. Гамед, торопившийся в Унианиембэ, чтобы продать свой товар прежде, чем придут другие караваны, отвечал сперва, что не хочет, что не может останавливаться для мусунгу. Когда Тани передал мне этот ответ, я попросил его сказать Гамеду, что мусунгу не желает задерживать ни его, ни другой какой-либо караван, и потому просит его продолжать свой путь и оставить его одного, так как он чувствует себя достаточно вооруженным, чтобы идти через Угого одному. Каковы бы ни были причины, побудившие Гамеда изменить свое намерение, сигнал к выступлению не был дан им ни в эту ночь, ни на следующий день.

Рано поутру я принял первую дозу хинина; в 6 ч. утра — вторую; до полудня — еще четыре, всего пятнадцать гранов, вызвавших немедленно сильную испарину, смочившую фланель, белье и одеяло. После полудня я встал, радуясь что болезнь, мучившая меня последния две недели, уступила, наконец, действию хинина.

В этот день моя высокая палатка и американский флаг, развевавшийся над нею, обратили на себя внимание султана, удостоившего меня своим посещением. Между арабами он пользовался известностью как союзник Манва Сера, в войне его с шейхом Сни-бен-Амером, которого так прославлял Буртон, а потом Спик, а также как второй по могуществу султан Угого; поэтому он был для меня большой диковинкой. Когда отдернули дверь палатки и он вошел в нее, то был до такой степени поражен ее величественным видом и внутренним убранством, что уронил кусок замасленного барсатийского полотна, составлявшего его единственную защиту от ночного холода и дневного жара, и открыл взорам мусунгу жалкие развалины своей фигуры, бывшей некогда величественною. Сын его, молодой человек лет пятнадцати, внимательный к слабостям отца, поспешил с сыновнею почтительностью напомнить ему о его наготе, после чего султан, с глупым хихиканьем, снова надел свою роскошную мантию и сел, тараща глаза на палатку и удивительные домашнии принадлежности мусунгу. Варяжский витязь введенный в блестящий и великолепный дворец византийских императоров, не выказал бы большого удивления, чем мизанцский султан при виде моей палатки. Посмотрев с тупым изумлением на стол, уставленный несколькими книгами и глиняными изделиями, на койку, державшуюся на воздухе, как ему казалось, какою-то магическою силою, на сак, в котором хранилось мое платье, он воскликнул: «Ги-ле! мусунгу великий султан, пришедший посмотреть на Угого». После этого он заметил меня и снова был поражен удивлением при виде моего бледного лица и прямых волос и спросил меня «как это я бел, когда солнечный жар сделал кожу его племени черною?» Затем ему показали мою шляпу, которую он примерял себе на голову, к великой забаве для нас и для самого себя. Потом ему показали ружья, начиная с магазинной винтовки Винчестера, делавшей тридцать выстрелов подряд с небольшими промежутками. Если прежде он был удивлен, то теперь удивлению его не было границ, и он заявил, что вагогцам не устоять в битве против мусунгу, потому что таким ружьем он убьет мгого, где бы тот ни показался. Затем показали ему ружья прочих систем, объясняя особенности каждой из них — это довершило восхищение султана и он воскликнул в порыве восторга, что пришлет мне овцу или козла и хочет быть моим братом. Я поблагодарил его за честь и обещал принять все, что он ни пришлет мне. По совету шейха Тани, служившего мне переводчиком и знавшего, что вагогских султанов не следует отпускать с пустыми руками, я отрезал одну шукку каники и предложил ее гостю. Он взял ее, но рассмотревши и смеривши, отказался принять, на том основании, что мусунгу — великий султан и не должен унижать себя подарком всего в одну шукку. Это показалось мне слишком накладным после двенадцати доти, уплаченных в виде мугонго т.е. дани от каравана; однако, имея в виду овцу или козла, я не постоял за лишней шуккой.

Вскоре после своего ухода, верный своему слову, он прислал мне большую жирную овцу с красивою белою шерстью и пушистым хвостом, но прибавив при этом, «что так как я теперь его брат, то должен прислать ему три доти хорошего полотна». Зная, что овца стоит полтора доти, я отказался от овцы и побратимства, на том основании, что дарил только я один, и что, уплатив мугонго и подарив ему доти каники я не могу давать ему ничего более без равного вознаграждения с его стороны.

К вечеру пал еще один из моих ослов, и ночью к его трупу собралось множество гиен. Улименго, лучший стрелок из моих вангванезов, подкрался к зверям и успел убить двух из них, оказавшихся одними из самых крупных представителей своего вида. Одна из гиен имела шесть фут от носа до кончика хвоста и три фута вокруг туловища.

4-го июня мы выступили и, пройдя около трех миль по направлению к западу, причем нам попались несколько прудов соленой воды, повернули к северо-западу, вдоль цепи низменных холмов, отделяющих Угого от Унианзи. После трехчасового пути мы остановились на несколько времени у Малого Мукондокву, чтобы договориться о дани с братом султана, управляющего в Большом Мукондокву.

Султан, владения которого состоят всего навсего из двух деревень, населенных большею частью пастухами вагумбцами и вагогскими ренегатами, удовольствовался тремя доти. Вагумбцы живут в остроконечных мазанках (коровьего помета), похожих на палатки туркестанских татар. Вагумбцы, насколько я мог заметить, красивое и хорошо сложенное племя. Мужчины положительно красивы; они отличаются высоким ростом и маленькой головой с выдающимся затылком. Между ними не встречалось толстых губ или приплюснутого носа, напротив того — рот у них весьма невелик и чрезвычайно изящен по очертанию, нос же у них почти всегда греческий, так что я тотчас же назвал их африканскими греками. Ноги не отличаются неуклюжестью, как у вагогцев и прочих племен, но длинны и стройны как у антилоп. Шеи длинны и тонки, и маленькие головы сидят на них в высшей степени грациозно. Будучи атлетами по природе, пастухами по образу жизни, и не смешиваясь посредством браков с другими племенами, они могли бы служить превосходными моделями для скульптора, желающего изваять Антиноя, Дафния или Апполона. Женщины так же прекрасны, как мужчины, и красивы. Цвет их кожи блестящий черный, с несколько синеватым отливом, а не матовый как уголь. Украшения их состоят из спиральных медных серег, медных ожерелий и медного проволочного пояса, удерживающего телячьи и козлиные шкуры, прикрывающие тело; шкуры эти висят от плечей, закрывают половину груди и ниспадают до колен.

Вагогцы могут быть названы африканскими рямлянами.

XVI. Тип племени Узагара.

Простояв около получаса, мы снова пустились в путь и прибыли по прошествии четырех часов в Большое Мукондокву. Эта крайняя оконечность Угого весьма густо населена. Число деревень, окружающих центральную тембу, в которой живет султан Сваруру, простирается до тридцати шести. Толпа, собравшаяся из этих деревень, чтобы поглазеть на удивительных людей с белыми лицами, носивших такое удивительное платье и имевших такое удивительное оружие — ружье, стрелявшее так часто, как можно было считать по пальцам — была до такой степени многочисленна и шумлива, что некоторое время я сомневался, действительно ли одно любопытство привлекло ее сюда. Остановившись, я спросил чего им нужно, и отчего они так шумят? Какой то здоровый бездельник, приняв мои слова за объявление враждебных действий, быстро схватил лук, но не успел он еще наложить стрелу, как мое верное винчестерское ружье с тридцатью запасными выстрелами было уже у моего плеча и ждало только движения тетивы, чтобы брызнуть пулями в толпу. Но толпа исчезла так же скоро, как и появилась, и дюжий Терсит с несколькими из своих робких единоплеменников остался на пистолетный выстрел от моего ружья. Видя такое внезапное рассеяние толпы, бывшей минуту тому назад столь многочисленною, я опустил ружье и от души расхохотался над трусливым бегством наших противников. Арабы, сильно испугавшиеся их дерзкой докучливости, пошли к ним для заключения перемирия, в чем и успели ко всеобщему удовольствию. Нескольких слов было достаточно, чтобы уяснить недоразумение, и туземцы снова окружили нас еще более многочисленною толпою чем прежде; Торсит же, бывший причиною минутного волнения, посрамленный, удалился. Вскоре пришел старшина, второй человек после султана, как оказалось впоследствии, и прочел народу наставление о том, как им следует обращаться с «белым чужестранцем».

— Знаете ли вы, вагогцы, — говорил он, — что этот мусунгу, султан (мтеми — самый высокой титул)? Он пришел в Угого не для торговли слоновою костью, как вакононго (арабы), а для того чтобы посмотреть на нас и дать нам подарки. Зачем же вы оскорбляете его и его слуг? Пусть они идут себе спокойно. Берегитесь! Нашему великому мгеми будет известно, как вы обращаетесь с его друзьями.

Эта краткая речь оратора была переведена мне старым шейхом Тани, после чего я попросил шейха передать старшине, что после отдыха мне будет приятно принять его в своей палатке.

Когда мы достигли до хамби, почти всегда окружающей большие баобабы в Угого, в расстоянии около полумили от султанской тембы, вагогцы стали так сильно теснить нас, что шейх Тани решился сделать попытку прекратить или ослабить это неудобство. Одевшись в свое лучшее платье, он отправился к султану просить защиты от его подданных. «Чего вы хотите от меня, воры? Ты пришел красть мою слоновую кость и мое полотно. Поди прочь вор!» был ответ. Но добрый вельможа, увещевавший народ обходиться почтительно с мусунгу, вывел Тани из палатки и пошел вместе с ним к хамби.

В лагере было великое смятение; любопытные вагогцы переполнили его так, что негде было повернуться. Ваниамвези спорили с вагогцами, наши васавагили кричали, что вагогцы повалят палатки, и что. имущества их господ в опасности; я же писал в палатке свой дневник, не обращая внимания на шум извне и на ссоры между вагогцами, ваниамвези и вангванцами.

Едва только вошел старшина, как в лагере воцарилась такая глубокая тишина, что я не мог не выйдти посмотреть, что было причиной этого. Речь старшины была коротка и внушительна. «По домам, вагогцы, по домам! говорил он. Зачем вы пришли беспокоить вакононгцев? Чего вам от них нужно? По домам! Всякий мгого, которого увидят в хамби без хлеба, скота или чего-нибудь продажного, заплатит мтеми корову или шука полотна.» Сказав это он взял палку и погнал вон из хамби сотни вагогцев, послушных ему как дети. В течение двух дней, проведенных нами в Мукондокву, мы не видели более толпы, и в лагере было спокойно.

Относительно мугонго т. е. дани султану Сваруру весьма скоро пришли к соглашению. Старшина, бывший у султана первым министром, будучи «обрадован» доти регани-улиога, присланного ему от меня, согласился взять с нас обыкновенную дань в шесть доти полотна, из коих только одно доти было первого сорта. После мукондокского султана оставался всего один владетель, которому мы должны были заплатить дань, именно кивиегский султан, пользовавшийся такою дурною репутацией, что купцы, употреблявшие подчиненных им носильщиков, редко проходили через Кивиег, соглашаясь скорее перенести все трудности перехода через пустыню, чем подвергаться вымогательствам кивиегского султана. Но носильщики, отвечавшие только за переноску своего тюка и готовые дать тягу при первом нападении, предпочитали идти к Кивиегу, чем переносить жажду и утомление перехода через пустыню. Мнение носильщиков часто решает дело, когда ими начальствуют такие робкие, нерешительные люди как шейх Гамед.

7 июня назначено было выступление; поэтому накануне арабы пришли ко мне в палатку посоветоваться относительно дороги, какую следует выбрать.

Мы призвали кирангоци наших караванов и старых носильщиков. и узнали от них, что есть три пути от Мукондокву до Унианци. Первая была южная дорога, шедшая через Кивиег и обыкновенно предпочитаемая караванами, по указанным выше причинам. Против этого Гамед возразил: «султан дурен, говорил шейх, иногда он заставляет караван платить 20 доти, нам же придется отдать ему около шестидесяти. Кивиегская дорога совершенно не годится. Кроме того, прибавлял он, чтобы достигнуть Кивиега нам нужно сделать терекецу, т. е. остановку, значит мы дойдем до него не раньше как послезавтра». Второю дорогою была центральная. Завтра мы дойдем до Муниеки; на следующий день будет терекеца от Мабунгуру Нулага до лагеря близ Униамбоджи; на следующий после двух часов пути мы дойдем до Кити, где воды и пищи в изобилии. Так как ни один из кирангоци или арабов не знал этой дороги, о которой сообщил нам старый носильщик, то Гамед сказал, что не может доверить такой большой караван путеводительству старого ваниамвези и потому, прежде чем высказать свое решение, желает узнать о третьей дороге. Третьею дорогою была северная. В первые два часа она шла через многочисленные вагогские деревни; потом пересекала джунгль, затем приводила, после трех часов пути, к Симбо, где была вода; но не было деревни. Вставши рано утром, на другой день мы достигли бы после шестичасового пути до небольшого озера. Отдохнув здесь несколько времени и снова пустившись в путь, через пять часов мы остановились бы всего в трех часах пути от другой деревни. Так как последнюю дорогу знали многие, то Гамед сказал: «шейх Тани, скажи сагибу, что я выбираю эту дорогу». Я отвечал шейху Тани, когда он сообщил мне решение Гамеда, что я шел вместе с ними через Угого, и если они выбрали дорогу на Симбо, то и я пойду с ними.

Когда, после продолжительных споров, была выбрана дорога, я определил по масштабу расстояние между названными пунктами. Выше я сказал, что мы достигли Мукондокву после трехчасового пути по направлению к западу от Мицанцы, что затем мы около четырех с четвертью часов шли к северо-северо-западу, вдоль подошвы горного хребта, идущего от окрестностей Каниени к северо-северо западу до берегов Угумбы и служащего границей между Угого и прилегающей к нему страной Ваианциев. Деревня Мукондокву лежала всего в двух милях расстояния от восточного склона этого хребта; Кивиег лежала на юго-юго-западе от Муконго. Отсюда до Кусури было семь дней пути. Симбо лежало к северо-северо-западу, отсюда до Кусури было шесть дней пути. Очевидно, самою прямою дорогою была шедшая через Кити, и единственное возражение против нее заключалось в том, что ее не знал ни один из арабов или кирангоци, т. е. проводников.

Тотчас после споров между предводителями об относительных удобствах различных дорог, начались споры между носильщиками, громко объявившими себя против дороги на Симбо, по причине ее длинной терекецы и маловодности; нерасположение к дороге на Симбо быстро передалось всем караванам и было усилено рассказами о пустыне между Симбо и Кусури, где не было ни воды, ни пищи. Носильщики и слуги Гамеда единогласно объявили, что они не пойдут по этой дороге, а если Гамед станет упорствовать, то они побросают свои тюки, и пусть тогда Гамед несет их сам.

Гамед Кимиани, как называли его арабы, бросился к шейху Тани и объявил ему, что он должен выбрать кивиегскую дорогу, иначе все его носильщики разбегутся. Тани возразил, что для него все дороги одинаковы, и он пойдет по той, какую выберет Гамед. Тогда они пришли ко мне в палатку и сообщили, какое решение приняли ваниамвези. Позвавши своего старого Мниамвези, который еще раз расказывал мне в моей палатке об указанной им дороге, я приказал ему сделать точное описание дороги на Кити. Оно было до такой степени благоприятно, что я отвечал Гамеду, что я хозяин моего каравана, и что следует идти туда, куда я прикажу кирангоци вести его, а не туда куда захотят носильщики; что когда я велю им остановиться, то они должны остановиться, когда велю идти, то они должны идти; что я хорошо кормлю их и не заставляю их работать через силу, и потому я хотел бы посмотреть, кто из моих носильщиков или солдат не послушает меня.

— Вы только что выбрали дорогу на Симбо, и мы согласились с этим; теперь же ваши носильщики говорят, что пойдут по кивиегской дороге, или разбегутся. Идите же по кивиегской дороге и платите двадцать доти мугонго. Я же с своим караваном пойду завтра утром по дороге на Кити, и если приду в Унианиембэ днем раньше вас, то вы пожалеете, что не пошли по той же дороге.

Мое решение снова переменило направление мыслей Гамеда, и он тотчас же сказал: «это все-таки самая лучшая дорога, и так как сагиб хочет идти по ней, а мы прошли вместе злую страну угогцев, то, во имя Аллаха! пойдем все по тому же пути». Добрый старик Тани не возражал, и оба они весело вышли из палатки, чтобы передать всем новость.

7-го числа караваны, по-видимому, единодушно решившие, что дорога на Кити самая лучшая, выступили в путь, предводимые, как и всегда, кирангоци Гамеда. Мы прошли уже с милю, когда я заметил, что караван, покинув дорогу на Симбо, пошел на Кити и, благодаря искусному повороту, почти приблизился уже к горному дефиле, ведшему на более высокую площадь Кивиега. Я немедленно остановил свой караван и, позвав старика, знавшего дорогу через Кити, спросил его не идем ли мы к Киевиегу. Он отвечал утвердительно. Тогда я собрал своих носильщиков и передал им через Бомбая, что мусунгу не изменил. своего намерения; что я сказал, что караван мой пойдет на Кити, и он пойдет на Кити, хотя бы арабы и не пошли вместе с ним. Затем я приказал старому носильщику взять свой тюк и указывать кирангоци дорогу на Кити. Носильщики побросали свои тюки и между ними обнаружились все признаки бунта. Я тотчас же приказал вангванским солдатам зарядить ружья, стать сбоку каравана и стрелять в первого носильщика, который вздумает убежать. Затем, слезши с осла, я взял хлыст и подошел к носильщику, бросившему свой тюк первым, и жестом приказал ему взять его снова и идти. Этим все кончилось, потому что носильщики, один за другим, послушно поплелись за кирангоци. Я уже готов был распрощаться с Тани и Ахмедом, как первый из них воскликнул: «Постой Сагиб! Мне надоела эта комедия; я иду с тобою!» и караван его пошел вслед за моим. Гамедов караван уже приближался в это время к дефиле, сам же Гамед отстал от него на целую милю, плача как ребенок и жалуясь на то, что он называл нашей изменой. Сжалившись над ним, потому что он почти сходил с ума при мысли о вымогательствах и грубости кивиегского султана, я посоветовал ему догнать свой караван, сказать ему, что оба другие пошли по другой дороге и напомнить о кивиегском султане. Мы не успели еще достигнуть дефиле Кити, как стало известно, что караван Гамеда идет за нами. Дорога на гору была крута и неудобна. Колючий терновник колол нас, ужасная акация (acacia horrida) была ужаснее чем когда-либо, гуммиевые, деревья простирали свои ветви, цеплявшиеся за тюки, мимозы с своими зонтикообразными вершинами защищали нас от солнца, но мешали быстрой ходьбе. Нужно было взлезать на крутые сиенитовые и гранитные выступы, отполированные множеством ног, всходить на обрывистые и крутые террасы. Отдаленные выстрелы, раздававшиеся в лесу, увеличивали тревогу и всеобщее недовольство, так что если бы я не шел позади своего каравана, наблюдая за всяким движением, то мои ваниамвези разбежались бы до последнего.

Хотя нам пришлось подняться всего на 800 ф. над уровнем соленого озера, только что покинутого нами, однако восхождение это заняло два часа.

Взойдя на плато, мы превозмогли самые большие трудности; перед нами открылась сравнительно хорошая дорога, шедшая по джунглю, лесу и небольшим прогалинам и приведшая нас, после трех часов пути, к Муниеке — небольшой деревушке, стоящей среди прекрасно возделанной поляны и населенной подданными мукондокского султана Сваруру.

Когда мы достигли лагеря, то все успели уже развеселиться кроме Ахмеда. Случилось, что слуги Тани разбили его палатку слишком близко к дереву, вокруг которого были сложены тюки Гамеда. Неизвестно, подумал ли маленький шейх, что честный старый Тани способен украсть один из его тюков, но только Гамед пришел в ярость от такой близости и успокоился не прежде чем Тани приказал перенести ее на сто ярдов далее. Но Гамеда вскоре стал мучить его поступок, потому что уже за полночь — как рассказывал мне Тани — он пришел к нему в палатку и на коленях, целуя его руки и ноги, умолял о прощении, которое, конечно, и получил, потому что не было человека добрее и великодушнее Тани. Однако Гамед не успокоился, пока не перенес сам с своими слугами палатку своего друга на старое место.

В Муниеке вода, добытая из глубокой впадины в сиенитовом утесе, была чиста как хрусталь и холодна как лед — роскошь, которою нам не приходилось наслаждаться с тех пор, как мы покинули Зимбамуэни.

Теперь мы были на границе Унианци или, как его чаще называют, «Магунга-Мкали» — горячая земля или горячее поле. Мы прошли через деревню, населенную вагогцами и вскоре могли отряхнуть прах Угого с ног своих. Мы вступили в Угого полные надежд, надеясь встретить роскошную, текущую медом и млеком страну. Но мы жестоко ошиблись. Угого оказалось землею желчи и горечи, полною душевных тревог и невзгод, землею, в которой опасности были на каждом шагу, и не было никакой защиты от капризов пьяных султанов. Нечего удивляться, что все мы были счастливы в эту минуту. То же обстоятельство, что перед нами лежала, как думали многие, настоящая пустыня, не только не ослабляло, но даже усиливало нашу радость. Африканские пустыни часто оказывались дружественнее населенных местностей.

В это утро кирангоци протрубил в свой рожок веселее, чем трубил обыкновенно в Угого. Мы приближались к Магунга Мкали.

В 9 ч. утра, три часа после того как мы покинули Муниеку и два часа после перехода через границу Угого, мы сделали привал у Мабунгуру Нулаха. Нулаг вытекает из горной цепи, отделяющей Угого от Магунга Мкали, и после слияния своих ручьев, образующих его верховья, течет, по направлению к юго-западу. В дождливое время года он должен быть почти непроходим, по причине чрезвычайной крутизны своего русла. В полдень мы снова выступили в путь. Ваниамвези кричали, аукали и пели. вангванские солдаты, слуги и пагасисы состязались с ними в голосистости и шумливости, и все вместе наполняли окружающий густой лес невыразимым шумом и гамом.

Виды были гораздо живописнее всех тех, какие нам приходилось видеть со времени нашего выступления из Багамойо. Почва представляла вид велнчественных холмов, усыпанных то там, то сям возвышениями и колоссальными сиенитовыми замками, придававшими лесу необыкновенный и фантастический вид. Издали могло даже показаться, что приближаешься к клочку Англии, какою она должна была быть во времена феодализма: до такой степени странный и фантастический вид принимали скалы. Здесь они представляли нагроможденные друг на друга глыбы скал, готовые, как казалось, обрушиться при первом дуновении ветерка; там они поднимались в виде притупленных обелисков, превосходивших высотою самые большие деревья; далее они представляли могучия волны, блестевшие на солнце; в одном месте они лежали маленькими кучами раздробленных осколков, в другом — казались целыми холмами.

К 5 ч. пополудни мы прошли двадцать миль и был подан сигнал к остановке. В час ночи, когда взошел месяц, по безмолвному лагерю раздался звук трубы и голос Гамеда, дававший знак к выступлению. Очевидно шейх Гамед совсем сошел с ума, иначе с чего ему было так рано поднимать нас? Падала обильная и холодная, как лед роса; ропот неудовольствия со всех сторон отвечал раннему призыву. Полагая, однако, что Гамед руководствуется какими-нибудь неизвестными нам основаниями. мы решились ждать, что покажут обстоятельства.

Так как все были не в духе, то ночной переход совершился в глубоком молчании. Термометр показывал 53° (9 3/4° R.), так как мы находились на высоте 4,500 ф. над морским уровнем. Почти голые носильщики чтобы согреться шли быстро и потому часто спотыкались о камни и древесные корни и обдирали себе кожу о терновник. В 3 часа утра мы прибыли в деревню Униамбоджи, где и бросились отдыхать и спать, пока рассвет не покажет, что должно делать измученному каравану.

Было уже поздно, когда я проснулся; солнце ярко светило мне прямо в лицо. Вскоре ко мне пришел шейх Тани и сообщил, что Гамед ушел уже два часа тому назад и предлагал и ему идти вместе с ним, но он решительно отказался от такого безумия. Я вполне согласился с ним, и в свою очередь спросил, какая терекеца предстояла нам? Можем ли мы в послеполуденный переход достигнуть места, обильного водою и хлебом? Тани отвечал утвердительно. Тогда я спросил его нельзя ли достать воды и съестных припасов в Униамбоджи. Тани отвечал, что он не потрудился осведомиться об этом, но что жители деревни говорили ему, что у них много матамы, рису, мавери, овец, козлов и цыплят и по такой дешевой цене, какой неслыхано в Угого.

— Ну, так если Гамед желает сумасшествовать, — сказал я, — и морить своих носильщиков, то с какой стати нам подражать ему? Мне не менее чем Гамеду хочется быть поскорее в Унианиембэ, но до него еще далеко, и я не хочу подвергать опасности свое имущество различными сумасбродствами.

В деревне мы действительно нашли, как говорил Тани, в изобилии съестные припасы и превосходную воду в колодезе невдалеке от нее. Овца стоила шукку; за ту же цену продавались шесть цыплят или шест мер матами, мавери и риса. Одним словом мы наконец увидели себя в богатой стране.

10 июня мы прибыли, после 4 1/2 часов пути, в Кити, где увидели Гамеда, погруженного в глубокую печаль. Он, хотевший быть Цезарем, оказался нерешительным Антонием. Он оплакивал смерть любимой рабыни и потерю пяти арабских рубашек, кафтана с серебряными рукавами и золотым шитьем, в котором он намерен был торжественно вступить в Унианиембэ, как подобает такому купцу как он. Все это, вместе с медными тазами, рисовыми и говяжьими блюдами, унесли с собою три бежавших слуги. Кроме того, у него исчезло вместе с двумя вангванскими носильщиками два тюка полотна. Селим, мой арабский переводчик, спросил его: «что вы здесь делаете шейх Гамед? Я думал, что вы давно на пути к Унианиембэ»? — «Разве я мог, ответил он, покинуть друга моего Тани?»

Кити изобилует скотом и хлебом, и мы могли покупать съестные припасы по дешевой цене. Вакомбцы, переселившиеся из Укимбу, лежащего близ Урори, мирное племя, предпочитающее земледелие войне, пастушество — победам. При первом слухе о войне они собирают свои семейства и богатства и удаляются в отдаленную пустыню, где начинают расчищать землю и охотиться за слонами для добывания слоновой кости. Однако они показались нам здоровым и хорошо вооруженным племенем, способным по многочисленности и вооружению поспорить со всяким другим племенем. Но здесь, как и повсюду, рознь делает их слабыми. Они образуют лишь небольшие колонии, управляемые каждая своим старшиною; но если бы они соединились, то могли бы оказать весьма сильное сопротивление всякому неприятелю.

Наша следующая стоянка была в Мсалоло, отстоящая на 15 миль от Кити. Гамед после бесплодных поисков за своими беглецами и своим дорогим имуществомь, унесенным ими, пошел вслед за нами и снова попытался перегнать нас, когда увидел, что мы остановились лагерем у Мсалоло; но его носильщики не могли выдержать, истомленные продолжительностью переходов.

15-го мы достигли Нгарамо после трех с половиною часов ходьбы. Это—цветущая маленькая деревушка, в которой провизия почти вдвое дешевле чем в Униамбоджи. Южнее, в расстоянии двух часов пути, лежит Дживег Ла Мкоа, расположенная на старой дороге, к которой мы быстро приближались от самого Багамойо.

Тав, как Унианиембэ было близко, а солдаты и носильщики чрезвычайно терпеливо переносили длинные переходы последних дней, то я купил собственно для них за три доти быка. Сверх того я подарил каждому из них нитку красных бус, чтобы удовлетворить их любовь к украшениям. Меду и молока было в изобилии, а три меры бататов продавались за шукку, т. е. приблизительно 12/3 шиллинга на наши деньги.

13-го июня, пройдя 8я/4 миль, мы дошли до последней деревни Магунга Мкали, расположенной в области Дживет-Ла-Синга. Арабы называют ее Кусури, а населяющие ее туземцы —Консули.

По дороге от Нгарамо до Кусури мы прошли деревню Кирурумо, окруженную многими другими деревушками. При приближении нашем жители вышли к нам навстречу, чтобы приветствовать мусунгу, о прибытии которого так много говорили его караваны, и солдаты которого помогли им одержать победу над их мятежными братьями, живущими в Дживег Мкоа.

Несколько далее мы прошли через большую хамби, занятую султаном бен Магометом, оманским арабом знатного происхождения, вышедшим навстречу мне и пригласившим меня в свою хамби. Так как в палатке был его гарем, то я, разумеется, не мог войдти туда, но для посетителей была деревянная пристройка спереди. После обычных распросов о здоровье и о новостях из Занзнбара и Омана, он спросил меня, много ли со мною полотна. Этот вопрос часто задается хозяевами обратных караванов, по той причине, что арабы, желая променять на свои материи как можно более слоновой кости в Танганике и других портах, часто забывают о необходимости оставить некоторую долю при себе для обратного пути. Так как у меня оставался всего один тюк за вычетом количества, необходимого для продовольствия каравана на пути от берега, то я мог, не краснея, ответить отрицательно. Несколько минут спустя доложили о шейхе Гамеде, который тотчас же вошел, низко поклонившись важному человеку и покушаясь поцеловать его руку. Затем он с необыкновенным участием осведомился о том, совершенно ли здоров султан бен-Магомет. В течение пяти минут оба араба заботливо распрашивали друг друга о здоровье и взаимных намерениях. За этим наступила короткая пауза, за которой последовал уже задаваемый мне вопрос относительно полотна. «Очень мало» отвечал шейх, хотя и мне, и султану бен Магомету было очень хорошо известно, что у него осталось еще пятьдесят тюков.

Араб прислал мне с своим слугою целый мешок красивого белого унианиембского риса; но я отклонил этот подарок, так как сам принужден был дать ему отрицательный ответ. Сверх того он вызвался передать в Занзибар письмо или небольшой пакет, и узнав, что я оставил в Мпвапве больного белого человека, обещал провезтп его в Занзибар.

Вскоре после моего прибытия в Кусури, меня посетила партия охотников за слонами, живущая в Дживег Ла Синга и имеющая во главе старика, бывшего некогда старшиною в Багамойо. Хотя они не принесли мне никакого подарка, тем не менее, они выпрашивали у меня бумаги, пряностей, мыла — три вещи, которые я мог давать им с большою бережливостью, потому что путешествие по Макатским болотам сильно уменьшило их запас.

Я простоял в Кусури день, чтобы дать отдохнуть каравану после длинных переходов, прежде чем пуститься в двухдневный путь через необитаемую пустыню, отделяющую область Дживег ла Синга Унианци от области Тура в Унианиембэ.

Гамед пошел вперед, обещая уведомить Санда бен Салима о моем прнбытии, чтобы он мог приготовить для меня тембу.

15-го числа, убедившись, что шейх Тани должен будет пробыть в Кусури в течение нескольких дней, так как весьма значительное число его людей страдало оспой — этой страшной чумой восточной Африки, я распрощался с ним, и снова караван мой очутился в пустыне. Немного ранее полудня мы достигли хамби Мгонго Тембо, т. е. спины слона, названной так по причине скалистой волны, принявшей под влиянием атмосферы темно-коричневый цвет, напоминающий туземцам спину этого лесного великана. Здесь у меня с моим караваном произошел спор относительно того следует ли совершать терекецу в этот или на следующий день. Большинство было последнего мнения; но так как я был «бана», то, соображаясь с своими выгодами я настоял, хотя не без усилий с моей стороны, чтобы терекеца была совершена в тот же день.

Мгонго Тембо, когда Буртон и Спик проходили через него, было многообещавшим поселением, с большим количеством возделываемой земли. Но два года тому назад разразилась война по поводу какого-то насилия над караванами. Из Унианиембэ пришли арабы со своими вангванскими солдатами, напали на них, сожгли деревню и уничтожили плоды многолетних трудов. С тех пор от Мгонго Тембо осталась груда развалин, а поля превратились в густой джунгль.

Группа финиковых пальм, возвышающаяся над густым кустарником у самого Мгопго Тембо, напоминала мне Египет. Берега ручья с своею зеленью представляли странный контраст с коричневым и безжизненным видом джунгля, простиравшегося по обеим сторонам.

В час пополудни мы снова взяли свои тюки и посохи и пошли к Нгвгала-Мтони, отстоявшему на 8 1/4 миль от хамби. Солнце пекло; подобно огненному шару оно изливало свое пламя на наши головы; потом оно спустилось к западу, успев раскалить воздух, пока он еще не сделался влажным. Тыквы с водой вскоре опустели, чтобы залить палящий зной, сжигавший горло и легкие. Один из носильщиков, пораженный оспою, упал на дороге и отполз в сторону, чтобы там умереть. Мы никогда не видели его более, потому что движение каравана по пустыне уподобляется бегу корабля в бурю, горе тому, кто остается позади: голод и жажда убьют его; так же точно корабль должен убегать от урагана, чтобы избегнуть крушения — горе тому кто упадет за борт!

В глубокой впадине скалы мы нашли в изобилии хорошую и холодную пресную воду. Здесь, как и в Мабунгуру, были ясно видны следы страшной стремительности потока.

Нгвгала, берет свое начало в Убанараме и, протекая сперва к югу, потом к юго-юго-западу, пересекает унианиембскую дорогу, после чего поворачивает несколько к западу.

16-го мы прибыли в Мадедиту, названную так по несуществующей уже в настоящее время деревне. Мадедита отстоит на двенадцать с половиною миль от Нгвгала Мтони. Небольшой пресноводный пруд, лежащий за неесколько сот ярдов от дороги, составляет все, что караван может найти до Туры (в Униамвези). Цеце, или чуфва, как ее называют васавагили, нестерпимо жалила нас, что служит ясным признаком, что крупные звери часто посещали пруд, хотя отсюда не следовало, что они должны находиться поблизости, потому что в этой части Африки они робки и избегают мест, часто посещаемых людьми, это же озеро, будучи единственным на значительном протяжении, служит местом привала для многочисленных караванов.

На рассвете следующего дня мы пустились в путь, идя быстрее обыкновенного, потому что приближались к более населенной и плодородной области Униамвези и скоро должны были выйти из Магунга Мкали. В течение утомительно долгого времени по обеим сторонам дороги тянулся лес, перешедший потом в более низкий и редкий кустарник, наконец совершенно исчезнувший. Перед нами открылась область Униамвези, представлявшая обширную волнистую равнину, простиравшуюся в бесконечную даль и окрашенную на горизонте в пурпуровый цвет. Повсюду виднелись поля зреющего хлеба, сохранявшие все контуры местности, и весело переливались под дуновением холодного ветра Увагары.

В 8 ч. утра мы достигли пограничной деревни Униамвези, восточной Туры. Мы простояли здесь недолго, потому что нам предстоял еще час пути до центральной Туры.

Дорога от восточной Туры шла через поля, засеянные рисом, мавери или баири, как его называют арабы; поля бататов, большие грядки огурцов, арбузов, росли в глубоких бороздах между рядами голькуса. Несколько широколистых плантационных растений виднелись в окрестностях деревень, становившихся чрезвычайно многочисленными. Деревни вакимбцев похожи на деревни вагогцев: они квадратны, имеют низкие крыши и окружают обширные густые пространства, разделенные иногда на три или на четыре части плетнями из стволов матамы. В центральной Туре, в которой мы остановились, мы могли достаточно убедиться в коварстве жителей.

Гамед, который, несмотря на все свои усилия достигнуть Унианиембэ прежде чем прочие арабы привезут туда свои товары, не мог заставить своих носильщиков делать двойные переходы в день, должен был остановиться близ центральной Туры, вместе с теми из простых арабов, которые предпочитали его безумную поспешность спокойному движению Тани. Первая ночь, проведенная нами в Униамвези, была полна волнений. В лагерь к нам прокрались два вора; но вскоре звук взводимого курка показал им, что лагерь белого человека хорошо охраняется. Затем был посещен лагерь Гамеда; но и здесь бдительность хозяина разрушила их попытку, потому что Гамед ходил взад и вперед по своему лагерю с заряженным ружьем, так что воры должны были отказаться от намерения утащить один из его тюков. От Гамеда они перешли к Галану (одному из прислуживавших нам арабов), где им удалось уже схватить два тюка, но, к счастию, они разбудили чуткого раба, который быстро схватад свое заряженное ружье и в ту же минуту убил наповал одного из них. Таково было наше первое знакомство с вакимбцами в Туре.

На следующее утро жители окрестных деревень узнали о несчастном конце, постигшем одного из них; хотя они были смелыми ворами ночью, однако днем выказались совершенными трусами и не отомстили ни делом, ни словом, ни даже взглядом. В этот день была дневка, и туземцы нанесли к нам такое множество меду, масла, бататов и хлеба, что за два доти я мог устроить пир своим людям в честь нашего прибытия в Унианиембэ.

18-го все три каравана—Гамеда, Гассана и мой — вышли из Туры по дороге, извивавшейся среди полей матамы. После часа пути мы прошли Туру Перро, или западную Туру, и снова вошли в лес, где туземцы добывают мед и устраивают капканы для поимки слонов, которыми лес, как говорят, изобилует. После часовой ходьбы от западной Туры мы достигли зивы или пруда. Их было здесь два; они были расположены посреди небольшой. открытой поляны и до сих пор сохранили влажность от воды, заливающей их в дождливое время года. Простояв здесь три часа, мы двинулись в терзкецу, или послеполуденный переход.

Мы шли все по одному и тому же лесу от западной Туры и до Квала-Мтони, или, как ее неправильно назвал на своей карте Буртон, Квале. Вода здесь расположена в больших прудах или глубоких углублениях широкой и изборожденной Квальской впадины. В этих прудах водится особенный род камбалы; одну из этих рыб я приготовил к обеду и нашел ее весьма вкусной для того, кто не пробовал рыбы с тех пор, как покинул Багамойо. Быть может я не оказался бы до такой степени снисходительным, если бы, при моем несколько прихотливом вкусе, мне был предоставлен более обширный выбор.

От Туры до Квала Мтони семнадцать с половиною миль — расстояние, которое хотя и может быть легко пройдено в один день, если это приходится делать редко, но которое становится невыносимым, когда такие переходы совершаются каждый день: так думали по крайней мере мои носильщики, солдаты и спутники, поднявшие громкий ропот, заслышавши сигнал к выступлению. Абдул-Кадер, портной, взятый мною как человек, годный на все руки, начиная от починки сапог и кончая охотой на слонов но оказавшийся впоследствии слабейшим из слабых, способным только есть и пить — Абдул-Кадер еле волочил ноги.

Уже давно небольшой запас товаров, припасенных им из Занзибара, в надежде накупить на них слоновой кости и рабов и разбогатеть в прославленном Униамвези, исчез, Когда мы приготовлялись к выступлению, он пришел ко мне с самым печальным рассказом о своей близкой смерти, дававшей о себе знать ломотою в костях и болью в спине: он едва стоял на ногах; он уверял, что в скором времени он совершенно свалится — не сжалюсь ли я над ним, не отпущу ли я его? Причина этого необыкновенного требования, столь несоответствовавшего надеждам, которые он имел, отправляясь из Занзибара, когда ему так сильно хотелось сделаться обладателем рабов и слоновой кости у Ниамвези, заключалась в том, что я приказал нести до Унианиембэ седла с двух недавно павших ослов. Седла весили всего 16 фунтов, как показывали пружинные весы, тем не менее, Абдул-Кадеру опротивела жизнь, когда он стад думать о длинном переходе, отделяющем мтони от Унианиембэ. Он упал ниц, целовал мои ноги и умолял именем Бога отпустить его. Так как я был несколько знаком с индусами, то знал, как следует поступать в подобном случае; я тотчас же согласился на его просьбу, потому что мне также надоел Абдул-Кадер, как последнему, по его словам, надоела жизнь; но индус не хотел быть покинутым в джунгле, как говорил он, но после прибытия в Унианиембэ.

XVII. Гора Кибве и река Мукондоква.

— О, — сказал я, — в таком случае ты должен придти первым в Унианиембэ, и по дороге ты понесешь эти седла за хлеб, который будешь есть.

— Неужели у вас нет сострадания — взмолился он.

— Нет у меня сострадания в таким неисправимым лентяям — отвечал я, сопровождая свои слова необходимым в этом случае ударом хлыста, возбудившим умирающего в деятельной если не полной жизни.

Признаюсь, что утром 18-го числа я был несколько не в духе и несколько раздражен, и на долю моего кирангоци выпало много брани. У меня не было как у Буртона энергического Моини-кидого, которого я ценил бы, как мне кажется, гораздо больше, чем мой предшественник. Часто вздыхал я по таком человеке, когда, истощивши все свое красноречие, чтобы побудить караван идти, я прибегал к угрозам, а иногда к ударам бича, чтобы поднять упавший дух моих носильщиков и солдат. При каждой терекеце мне приходилось отдавать приказания, прекращать тщетные протесты Бомбая и поднимать своих носильщиков из хамби ударом бича.

Я резко упрекал кирангоци за его ослиное упрямство, потому что я не мог не заметить, что он, вместо того, чтобы идти как я ему приказывал, всегда следовал советам носильщиков. Я спрашивал его, за сколько доти подкупили его носильщики на то, чтобы он делал короткие переходы и длинные привалы. Он отвечал, что ни один из носильщиков, сколько ему известно, не намеревался дать ему ни куска полотна.

-Ну а я сколько доти могу вам дать если вы будете исполнять мои приказания? спросил я.

— О, много, много, — отвечал он.

— Ну хорошо, — сказал я, — так возьмите же свой тюк и покажите, как долго и как быстро можете идти.

Он торжественно обещал слушаться меня и останавливаться только там, где я найду нужным. Так как переход до Рубуги равнялся 18 3/4 мили, то носильщики шли быстро и долго не отдыхая. Кирангоци сделал, как он обещал мне, так как он прошел все расстояние до центральной Рубути, не делая ни одного привала к великому огорчению следующих за ним носильщиков, которые сочли его сумасшедшим: до сих пор он заставлял их делать два перехода даже в том случае, когда приходилось пройти 15 иди 16 миль.

Рубуга во времена Буртона, как свидетельствует его книга, была цветущею областью. Даже в то время, когда он проходил по ней, ясно обнаруживались следы ее прежнего богатства; обширные хлебные поля, простирались на много миль по обеим сторонам дороги, но это были только следы когда-то многочисленных деревень прекрасно возделанных и населенных областей, богатых стадами скота и хлебными запасами. Все деревни потом были сожжены, население прогнано на 3 или 4 дня пути от Рубуги, скот забран, хлебные поля заброшены и вскоре должны были покрыться джунглями и сорными травами. На пути нам попадались многочисленные деревни, от которых остались одни пруды почерневших бревен и глины; многочисленные поля несозревшего несколько лет тому назад хлеба видны были среди групп гуммиевых деревьев, терновника и мимоз.

Мы пришли в деревню, занятую всего 60 вангванцами, поселившимися здесь и живущими покупкою и продажею слоновой кости. Мы были крайне утомлены длинным переходом, но все носильщики прибыли в 3 часа пополудни.

В вангванской деревне мы встретили Амера бен Султана — истинный тип старого арабского шейха, как их описывают в книгах, с белой как снег бородой, красивым почтенным лицом; он возвращался в Занзибар после десятилетнего пребывания в Унианиембэ. От него я получил в подарок козу и козлиный мех полный рису — в высшей степени хорошийподарок там, где коза стоит три шукки. Простоявши в Рубуге один день, в течение которого я послал солдат уведомить о своем прибытии шейха Саида бен Салима и шейха бен Назиба, двух важнейших сановников в Унианиембэ, 21-го июня мы пустились в путь к Кигве, отстоявшей на 5 часов пути. Дорога извивалась по густому лесу, похожему на тот, который отделяет Туру от Рубуги, причем почва заметно понижалась по мере нашего приближения к западу. Кигва испытала на себе ту же месть, которая превратила Рубугу в такую пустыню.

На следующий день, после 3 1/2 часов быстрой ходьбы, мы сделавши краткий привал для удовлетворения своей жажды, прибыли после новых 3 1/2 часов пути в Шицу. Это был хотя и длинный, но в, высшей степени приятный переход, вследствие необыкновенной живописности и разнообразности своих видов и на всем заметного мирного и промышленного настроения туземцев.

От Шицы мы в течение получаса шли по волнистой равнине, на которой арабы основали центральное депо, имеющее такой обширный сбыт. Мычание коров и блеяние коз и овец слышались повсюду, придавая стране счастливый пастушеский вид.

Султан Шицы почтил мое прибытие в Унианиембэ бочонком помбэ в 5 галонов, нарочно приготовленных для этого случая.

Так как помбэ вкусом своим напоминала старое пиво, а цветом воду и молоко, то, выпивши стакан, я передал его восхищенным носильщикам. По моей просьбе султан приказал привести нам прекрасного жирного быка, за которого согласился взять 5 доти мерикани. Бык был тотчас же убит и употреблен для прощального пира каравана.

Никто не спал много в эту ночь, и задолго до рассвета был зажжены костры и начало вариться мясо, чтобы прежде чем расстаться с мусунгу носильщики могли насладиться его щедростью, которую им так часто приходилось испытывать. Каждому из солдат и носильщиков, имевших ружье, было роздано по 6 патронов, чтобы стрелять, когда мы приблизимся к жилищу арабов. Последний из носильщиков надел свое лучшее платье, и некоторые выглядывали чрезвычайно бодро, в великолепном «комбесапунга» малиновых джавах и блестящем рехане и белом добване. Солдаты были одеты в новые и длинные белые рубашки. Неудивительно, что мы так торжествовали в этот день: мы прибыли в страну, имя которой было на нашем языке с того самого дня, как мы покинули берег, для которой мы совершили последние длинные переходы — 178 1/2 миль в 16 дней, считая в том числе и остановки — это составляет более 11 миль в день!

Был дан сигнал, и караван весело выступил в путь с распущенными знаменами, при звуке труб и рогов. По прошествии 2 1/2 часов мы завидели Квигару, лежащую мили на две южнее Таборы, главного арабского города. На наружной стороне Квигары мы увидели длинный ряд людей в белых рубашках, при чем мы взвели курки и раздался залп, какой редко приходилось слышать жителям этого города. Носильщики сомкнулись, принимая на себя осанку ветеранов; солдаты без устали стреляли, я же, видя, что ко мне подходят арабы, вышел из рядов навстречу к ним и протянул руку, которую тотчас же схватил шейх Саид бен Салим, а за ним дюжины его спутников. Итак наше entrée в Унианиембэ было совершено.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

XVIII. Взятие деревни Зимбизо.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА VII ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

География страны, по которой мы теперь проходили, была уже описана нами на предыдущих страницах с различных сторон; мы описывали ее отчасти со слов туземцев, отчасти по нашим собственным наблюдениям: Однако будет не худо, если мы резюмируем, как можно яснее, в главе, специально посвященной географии и этнографии страны, все приобретенные нами сведения о внутренней части Африки.

Из Багамойо в Унианиембэ можно пройти по трем различным дорогам; две из них уже известны: они были подробно описаны моими предшественниками в этой части Африки, мистерами Буртоном, Спиком и Грантом; третья, самая северная и прямая, шла, как уже было сказано, через северный Узарамо, Укуере, Уками, Удоэ, Узегуа или Узегура, Узагару, Угого, Уэи к Униамвези. Я выбрал эту последнюю дорогу.

По прямому направлению расстояние между Багамойо и Унианиембэ равняется приблизительно 6° долготы или 360 милям. Но изгибы дороги, по которой ходят караваны, придерживающиеся обыкновенно самых безопасных и удобных мест, идущих по склону, увеличивают путь до 520 миль. Я высчитал пройденное расстояние по времени и скорости движения, которая была более или менее 2,5 миль в час.

Эта местность между Багамойо и Кикока называется «Мрима» т. е. холм; она известна также под именем Савахилли и Занзибара. На наших старых картах последним именем чаще всего называют длинную полосу морского берега от устья Юба до мыса Дельгадо или от экватора до 10° 41''. Савахилли значит «морской берег», отсюда народ, живущий на занзибарском берегу называется Базавахили, его язык Кизавахили. Нужно заметить, что У значить страна, Ва — люди, М — один человек. Так У-зарамо значит страна Зарамо; Вазарама - люди или народ Зарамо; М-зарамо — человек из Зарамо; Казарамо — язык Зарамо.

Багамойо небольшая гавань в Мриме, Савахилли или занзибарском берегу; она стоит прямо против гавани Занзибара, откуда караваны обыкновенно отправляются в страну Унианиембэ. Несколькими милями выше к северу находятся гавани Вуинде и Заадани; на каждом из берегов устья реки Вуами. На четыре мили к югу от Багамойо стоит Каоле, небольшая деревушка с гурайца или крепостью, в которой находится гарнизон из 12 балучей. К югу от Каоле лежит Кондучи, а еще южнее Дар Салам, новая гавань, устроенная последним султаном. К югу от Салама стоит Мбоамажи, важный торговый пункт, где сходятся караваны, отправляющиеся в глубь страны. В 60 милях от Мбоамажи протекает самый северный рукав устья реки Руфиджи, против острова Мафиа или Маюфиа, а градусом южнее находится знаменитая гавань Килва — центр торговли невольниками.

Полоса земли, известная под названием Мримы, имеет важное значение в глазах цивилизованного мира; в настоящее время, когда поднят вопрос о торговле невольниками, на нее необходимо обратить серьезное внимание. Она важна именно тем, что из ее портов Момбазаха, Буэни, Заадима, Уиндэ, Багамойо, Каоле, Кондучи, Дар Салама, Мбуамажи и Килвы отправляются три четверти невольников, пойманных или купленных внутри страны. Этого не должно забывать. Перейдя берег Кингани мы, можно сказать, уже оставили страну Вамрима и достигли северной оконечиности Узарамо. Султан Занзибара поставил гарнизон в Кикока, в 5 милях в западу от Кингани; этим он заявил свои притязания на местность в 10 миль между Багамойо и Кикоки; так как между рекой и Кикоки никто не живет, то его права никем и не оспариваются.

По нашу правую руку — к северу от дороги в Унианиембэ— простиралась Укуере, равнявшаяся двум дням пути, или 25 милям. К западу Уквере тянется от Разако до Киземо, на 60 миль. К западу от Киземо, идет Уками на полпути до Микезе, к востоку от пика Кира. Эта страна прежде простиралась до Зимбамуэни и владела этим городом, столицей вазегулов; но их северные соседи вадоэ опустошили страну и покорили жителей, а затем были, в свою очередь, завоеваны могущественными племенами вазегулов. Между Кира пик и Улагаллой лежит большая страна, известная под именем Вадоэ, она идет к северу до Уками, к востоку за Уквере Мримы или берега. Часть между Кира Пик и Улагалла есть юго-западная оконечность территории Вадоэ.

Узегугга начинается у Улагалла, а ее западная оконечность есть восточный край Макаты.

Вся эта местность, заключающая в себе эти различные области, как Уквере, Уками, Удоэ и Узегугга, орошается Кингани и ее притоками или, лучше сказать, ее главным притоком Унгеренгери. Выбрав северную дорогу, я получил возможность открыть главную ветвь Кингани, Унгеренгери, известную у туземцев под именем Руфу, в том месте, где она впадает в главную реку.

Спик и Грант открыли Мгету, другой рукав, который начинается в западной части цепи Мкамбаку, и протекает полукругом к югу, орошая страны Укуту и Узарамо. Пространство земли, орошаемое Кингани и ее притоками равняется 12 тысячам кв. миль.

Изучающие географию Африки должны заметить, что Спик поставил на своей карте близ 37° в. д. цепь гор, называемую Мкамбаку, которая простирается к северу по крайней мере на 1°. Наша экспедиция видела только часть цепи, называемую Мкамбаку, дальше к северу она известна под именем гор Уругуру. У подошвы самой северной оконечности, в том месте, где цепь отклоняется в востоку, стоит столица южной Узегугги — Зимбамуэни.

Спик говорит в своем «Журнале открытий истоков Нила» стр. 32: «Я никак не мог исследовать, где начинается сама Кингани, хотя мне часто приходилось слышать, что ее истоки находятся в клокочащем роднике на восточном склоне Мвамбаву; по этим известиям Мгета должна быть более длинный из двух ее притоков». Как бы мы ни называли эту реку, Кингани или Камдаллах, Как называют ее Вамрима, или Руфу, как зовут ее Вавуеры, Вавами, Вадоэ и Вазегугга, ее источники не могут быть более предметом сомнения.

Спик открыл, что Мгета, один из двух главных рукавов, начинается на западном склоне Мкамбаку; он видел, что она протекает вокруг южной части Ехуту. Я открыл, что второй главный рукав — Унгеренгери вытекает к западу от Мкамбаку или вернее гор Урунгуру и течет в северу через Узегуггу и Удоэ до южного Увеверэ и Увани и вливается в Кингани.

Эта река известна у туземцев под именем Руфу, с того места, где она входит в Уввере до ее впадения в океан тремя милями выше Багамойо; у арабов же она называется Кингани с места слияния ее различных рукавов. Под этим названием она больше известна изучающим карты африканских путешественников.

Между Багамойо и Зимбамуэни в Узегугге наш караван не поднимался ни разу выше 1000 ф.; за исключениен нескольких конусов, разбросанных там и сям в северу от Кингару и известных под именем пиков Дилима, страна повышается постепенно. Она образует ряд продолговатых и параллельных возвышений, покрытых то лесом, то кустарникон, то мягкой травой, склоны падают к востоку и западу, точно волны моря; при помощи их, воды стекают в югу и юго-западу в Унгеренгери.

За Зимбамуэни, к западу от Унгеренгери, мы вдруг наткнулись на уединенные конусы с усеченными вершинами; эти конусы связаны один с другим низкими седловинами или хребтами и образуют отдельную горную цепь, возвышающуюся по крайней мере на 1000ф. над уровнем Унгеренгери; у основания ее на северной стороне этого потока простирается к востоку длинная лесистая цепь, разделяющая Унгеренгери и Вами.

Этот суровый вид странны очень нравится путешественнику; ему кажется, что, поднявшись на высоту, он получит немедленное облегчение от лихорадок, которые, по незнанию характера природы внутренней Африки, приписывает исключительно кустарникам и болотам приморских мест.

На день пути от Зимбамуэни, за горной цепью, стоит Симбо, откуда можно ясно видеть большую долину Большой Макаты, окруженную с запада скалистой группой гор, а с востока знаменитой цепью Узагара, скалистые пики которой и громадные вершина теряются в облаках.

Я посвятил много времени, чтоб убедиться, что Кингани и Вами две различные реки; только разяснив вполне самому себе это обстоятельство, я решился утверждать, что между ними существует положительное различие. Показания арабов, туземцев и мои собственные сведения страны и ее очертаний устраняют всякое сомнение в. том, что Кингани и Вами две совершенно различные реки. Кингани впадает в океан тремя милями к северу от Багамойо; Вами почти на середине пути между гаванями Уиндэ и Заадани.

Мы открыли, что Унгеренгери течет по юго-западному направлению в Кингани; с места, где мы остановились, (Симбо), характер страны виден ясно. Если мы станем лицом к западу, по нашу правую руку будет долина Макаты или Вами, протекающей к северу и востоку; по левую руку — долина Унгеренгери с рекой, направляющейся, после крутого спуска к северу, к юго-востоку. Наша дорога от Багамойо шла почти на равном расстоянии от обеих рек; Вами была по правую руку, Унгеренгери или Кингани по левую. Все дело в том, что одна и та же река носит три или четыре различных названия, и путешественники легко спутываются в своих географических исследованиях.

Подобно Кингани с ее различными названиями, река, впадающая в океан между магометанскими гаванями Уиндэ и Заадани, называется также Бами, Рудевой, Мокатой и Мукондоквой.

Первая важная река, встречающаяся нам при входе в широкую равнину или долину Макаты, есть Малая Маката; ее можно перейти в недождливые времена года, но в мазику она становится быстрой и опасной для путешественников рекой. После Малой Макаты мы подошли к глубокому Нулаху, переполненному водой во время дождей; в нескольких ярдах от него течет великая Маката-Вами или Мукондоква — превращающаяся в могущественную реку в пять или шесть сот ярдов ширины. За большой Макатой идет Мбенгеренга, приток Рудевы, которая здесь текла параллельно нашему пути, впадая в Вами у места слияния Большой и Малой Макаты или недалеко от него. Перейдя Мбенгеренгу, мы подошли к другому небольшому рукаву Рудевы, и к самой Рудеве, которая приблизилась к нашему пути и затем круто повернула на запад. Повернувши к юго-западу, мы достигли Уронги, реки вытекающей из Мунду северной Узагара и догнав наш лагерь в Рехеннеко, перешли хребет гор и подошли к Макате, называемой здесь вазагарами Мукондоквой. Продолжая наш путь вдоль Мукондоквы по той самой дороге, по которой шли Буртон и Спик, мы подошли к тому месту долины, где наши дороги разошлись: Буртон и Спик шли вдоль цепи Рубего, мы отклонились значительно к северу, хотя и шли параллельно с ними на расстоянии двадцати или тридцати миль.

Буртон, оставив долину Мукондоквы, подошел к плато, которое спускается крутыми склонами с рытвинами и скалистыми и каменистыми обрывами в бассейн реки Румума. Это южный приток, и он орошает холмы к юго-западу от области Румумы; главная же река вытекает с холмов Валумда или Вамузаи и уносит воды этой страны к западу.

В одиннадцати милях от того места, где моя дорога разошлась с дорогой Буртона, и Спика, лежит озеро Угомбо; оно небольших размеров, но играет некоторую роль в водяной системе восточной Африки; это маленькое озеро в три мили в длину принимает в себя Румуму и выпускает ее снова через узкое отверстие в Мукондокву.

Броме Румумы в Мокондокву впадают еще притоки Руфута и Мдунва, начинающиеся в Бивиа, Миомбо и Мдунви.

Страны запада, лежащие на одной долготе с Рубего, орошаются, по крайней мере на протяжении нашего пути, при помощи нуллахов, которые вследствии общей сухости этой местности не допускают воду образовать какую-нибудь реку. Эти нуллахи или иссякшие водные потоки поглощают всю воду, стекающую в них из окружающей бесплодной местности к западу от гор Узагары Река Мукондоква протекает с севера на юг через горы Узагара, где поворачивает к востоку и уносит в Индейский океан воды. принесенные в нее Руфутой, Румумой, Миомбо и Мдунви.

Дожди к западу от Узагара так незначительны, что песчанные водяные потоки едва ли прибавляют много воды в реку Руфиджи. В местности к западу от Угого до Тура, в Униамвези, вода стекает к югу, в Рухву или Руфиджи.

Безплодная местность, заключающая в себе северную Маренджу-Мкали, весь Угого и южную Ухумду или Умасени, Ихонгуе и Мбогуэ совершенно лишена орошения. Падающий дождь образует небольшие болота или озера, которые повсюду разбросаны во внутренности этой страны. В сухое время года начинаются сильные испарения, и вода уносится из этих болот сильными северо-восточными муссонами в большие резервуары озер, соединенных с Викторией Ньянзе, а оттуда в Нил. После этих испарений поверхность этой бесплодной страны представляет из себя громадные пространства, покрытые соляными известковыми натеками или селитро-кислой солью. Таковы запад Шаги в области Ангаруки, соляные лагуны Бали-бали, запад Бикуи и север Мизанцы, который я видел сам. Эти местности должны подтвердить мою теорию.

За Угого достойны упоминания только реки Мдабуру и Мабун-Гуру, протекающие к югу в Кивиго, которые находятся градусом южнее Кивеэ Мы говорили, что эта очень значительная и быстрая река, посещается большим количеством гипопотамов и крокодилов. Кизиго впадает в Руфиджи.

Короче сказать наш путь в Унианиембэ проходил через несколько областей. Первая — была бассейн реки Кингани, вторая — бассейн Вами; третья — водораздел Вами; четвертая — северная часть бассейна Рухвы и безводная страна; пятая — берега озера Танганики.

Читатель имеет полное основание спросить меня: «к чему эти скучные описания рек с такими неизвестными, непонятными именами?»

Терпение, читатель, я именно хочу говорить об этом. Во-первых, мне кажется, что река Вами годится для торговли. Я знаю, что по ней свободно могут ходить легкие пароходы, сидящие в воде на два или три фута, они могут ходить на расстоянии 2° по прямой линии или на 200 миль при полноводии от гавани Уиндэ до Бумди. Все препятствия к свободному плаванию вроде деревьев, которые в некоторых местах растут по обоим берегам, в особенности около деревни Киконго, переплетаясь своими ветвями, могут быть легко уничтожены при помощи топора.

Мдуни и несколько миль от подошвы гор Узагары лежит здоровая часть восточной Африки, Расстояние от Вуинде до Мбуми можно легко проехать в 4 дня на пароходе. Кто желает цивилизовать Африку? Кто желает торговать прямо с Узагара, Узегугга, Укуту, Ухехе, добывать слоновую кость, сахар, хлопок, индиго и хлеб этих стран? В этом все дело. — Четыре дня езды на пароходе приводят миссионера в здоровую гористую местность Африки, где он может жить без всякого страха или опасения среди приветливых Вазагара; здесь он может пользоваться или наслаждаться конфортом цивилизованной жизни, не боясь, что его отнимут от него, и в то же время находиться среди самой прекрасной и живописной природы, лучше которой трудно вообразить себе что-нибудь! Здесь самая свежая зелень, самая чистая вода; долины покрыты хлебными колосьями; леса наполнены тамариндами, мимозами; копаловой камедью; здесь растет гигантская мвуле, аройная мпарамуле, прекрасная пальма. — Такую природу можно только встретить под тропическим небом! Здоровье и изобилие пищи обеспечены здесь за миссионером, приветливый народ готов приветствовать его. За исвключением цивилизованного общества, здесь есть все, чего может пожелать человек!

От деревни Кадаламары разбросано до дюжины прекрасных мест с здоровыми, приятными ветерками; вода находится в изобилии у подошвы гор; плодородие здесь необычайное, народ кроткий, умеренный, живет всегда в мире между собой, и со всеми путешественниками.

Подобно тому как Олимпийский проход открыл путь в восточную империю ордам Осмала, проходы Кумайле и Суру пропустили англичан в Абиссинию — через проходы Мукондоквы может проникнуть святое Евангелие и его благодетельное влияние в дикое сердце Африки. Я могу представить себе старого Кадаламара потирающего от радости руки при виде белого человека, пришедшего научить его народ словам «Мулунго» — небесного духа; он научит их сеять, жать, строить дома, излечивать болезни, пользоваться комфортом, одним словом быть цивилизованными. Но, чтобы иметь успех, миссионер должен знать свои обязанности также хорошо, как опытный рулевой умеет избегать рифов, править и руководить лодкой. Он не должен быть белоручкой, изнеженным человеком, газетным писателем, любителем политики или священником, любящим шелковые ризы и орари, но опытным, серьезным работником в деле Господнем, человеком вроде Давида Ливингстона или Роберта Моффата.

Другая река Руфиджи или Рухва еще важнее Вами; она гораздо больше ее и изливает вдвое больше воды в Индейский океан. Она вытекает около гор, в 100 милях к юго-западу от Убены. Река Кизиго, самый северный и самый важный приток Рухвы, впадает в нее, как предполагают, подле 35° в. д. От слияния этих двух рек до океана, Рухва простирается на 4° долготы. Один этот факт показывает ее важность и значение между реками восточной Африки. Мы об ней почти ничего не знаем, кроме того, что по ней могут ходить небольшие суда на протяжении 60 миль кверху; баниане торгуют на этом расстоянии по реке и собирают слоновую кость от племен, живущих на ее берегах.

Путешественники заметили резкий контраст в растительности низких и высоких или приморских и бесплодных областей. В долинах Унгеренгери и Вами производительная сила почвы удивительная. Богатый черный нанос, приносимый сюда в течение веков этими реками, не знает никаких пределов своему плодородию. Каждый вид растительности достигает здесь гигантских размеров. Трава своими размерами равняется обыкновенному бамбуку, а деревья вроде Мпора-муза и Мвуле доходят до 100 ф. высоты. Маис, растущий в этих местах, затмевает лучшие хлеба низких мест Арканзаса, Миссури и Миссисипи; другие растения своим стеблем соперничают с лучшим сахарным тростником. Часто они достигает 12 ф. высоты. Густота кустарникового леса иногда просто страшна, разнообразие видов растений, трав и деревьев немало затруднит самого искусного и ученого ботаника.

В моем ежедневном отчете во время нашего путешествия, я старался очертить природу местности, как она показалась мне в то время. Приморскую страну мы проходили во время мазики, и по мере развития сезона мы могли наблюдать его влияние на травы.

Когда мазика начинается, травы едва доходят до колень, но к концу его, они достигают полного роста. Месяц спустя после мазики, когда трава совершенно белеет, туземцы поджигают ее и через несколько дней огонь трещит во всем пространстве и застилает все окружающее густым черным туманом, затемняя даже самое небо. После того как огонь опустошил леса и выжег травы, наступает самое лучшее время для путешествия. Подвигаться вперед очень удобно, и в это время проходят почти вдвое большее пространство, чем при большой траве, которая представляет затруднение, благодаря своей густоте и росту. Глаз свободно видит громадные пространства через возвышенные местности и небольшие холмы; молодые леса высокой травы не застилают ему более прекрасного вида, которым прежде мог полюбоваться человек только 15 футовой высоты.

Очень трудно заметить небольшую этнографическую разницу между Вомрима и более восточными Вашензи. Я постоянно удивлялся, каким образом капитан Буртон мог набросать эти тонкие черты; они, как я смею уверить читателя, не заметны для простого смертного вроде меня. После Занзибара наш путь в Африку начался через Багамойо. В своем месте мы увидели Вангендо, Вазавахиле, Варори, Вагого, Виминиамвези, Вазегуха и Вазегора. Трудно было бы заметить различие между ними по простому взгляду на их лица или одежду. Только некоторые обычаи или отличительные знаки, вроде татуирования, прокалывания мочки уха, украшений, убранства волос и т. д., которые с первого взгляда, кажутся не заслуживающими упоминания, могут различать представителей различных племен. Конечно, есть некоторые различия, но слишком незначительные чтоб об них говорить.

Вазавахили вследствие своего знакомства с полуцивилизацией, представляют из себя расу или племя, находящееся под влиянием полуцивилизованного общества, Они лучше одеты, по-видимому, превосходят своих диких братий, живущих далее к западу. Но подобно тому, как под русской кожей скрывается татарин, так и под белоснежной рубашкой или дим-даме Мзавахиме скрывается настоящий варвар. На улицах, базарах, он является полуарабом; мягкость манер, поклоны и коленопреклонения, смешные наречия, на которых он говорит, доказывают его частые сношения с господствующей расой, подчинившей его себе. Но, выйдя из городов в деревню, Вашензи сбрасывает рубашку, которая его полуцивилизовала, показывает всю черноту своей кожи, выдающиеся скулы и толстые губы, являясь чистым негром и варваром. Самый опытный глаз не заметит разницы между ним и Мшензи, пока не обратят его внимание, что эти два человека из различных племен. Первое племя, к которому мы проникли, были Ваквере, занимает небольшое пространство земли между Вазарама и Вадоэ. Это первые представители чистых варваров, которых путешественники встречают после двух дней пути от морского берега. Они очень робкое племя и неспособны нападать на людей ради грабежа. Они пользуются очень дурной репутацией между арабскими и вазавахильскими купцами. Про них говорят, что они очень не честны, и я вполне верю этому, потому что они доставили мне много оснований для такого мнения, в то время как мы стояли лагерем в Бингарухера и Имбике. Начальники восточной части Увверы находятся в номинальном подданстве у Мрима. Они избирают для постройки своих деревень самые непроходимые кустарники. Каждый вход в их долину тщательно охраняется толстыми деревянными и узкими воротами, иногда более 4 1/2 ф. высоты, они так узки, что через них часто приходится проходить боком. Эти островки кустарника, покрывающие все пространство Уквере, представляют большое препятствие для голого неприятеля. Растения, кустарники и молодые деревья защищающие их, обыкновенно бывают из колючего вида алое и растут так густо, переплетаясь ветвями, что самый смелый и отчаянный вор редко осмеливается напасть на этот страшный ряд острых игл торчащих отовсюду.

Некоторые из этих кустарниковых островов покрыты шайками бандитов, которые редко упускают случай воспользоваться слабостью одинокого путешественника, в особенности если он из Мгвана или свободный человек Занзибара, так как каждый негр, живущий на острове Занзибаре, отличается Вашензи, живущими внутри страны.

Население Уввере, по моему мнению, не менее 5000 душ. К этой территории принадлежит около 100 деревень (хотя она и не больше 30 кв. м., ее границей на юге служит рева Руфу, а на севере Вами). Если бы все это население соединилось под властью одного начальника, Ваввере сделались бы могущественным племенем.

За Ваввере идет племя Вавами, остаток некогда могущественной нации, которая занимала земли от Унгеренгери до большой Маваты. Частые войны с Водоэ и Вазегуха уменьшили эту землю до узкой полосы в 10 м. в поперечнике; она, можно сказать, простирается от пика Кира до каменистой вершины у границы долины Унгеренгери на востоке, заключая в себе еще несколько миль восточного берега реки. В долине Унгеренгери они многочислены, как пчелы. Необыкновенное плодородие служило сильным мотивом для народа сохранить отличительные черты расы.

В подзорную трубу можно было видеть, стоя на каменистой вершине и смотря вниз в долину, группы коричневых хижин, видневшихся между рощицами; они густо покрывали всю долину, так что легко можно было насчитать более 100 деревень.

После Увами мы пришли в южному Удоэ; здесь живет воинственный, красивый народ, с более интеллигентным выражением лица и с более легким оттенком цвета, чем у Ваками и Ваквере. Он сохранил массу преданий своего племени и храбро нападал за малейшую попытку завладеть его территорией и храбро защищается против нападений Вазегуха и Вавами, и разбойников — номадов с Ухумбы.

Удоэ, по-видимому, одна из самых живописных стран между океаном и Унианиембэ. Большие конусы возвышаются вверху над вечными лесами, достигая слегка клочковатых облаков, через которые солнце проливает свои горячие лучи, обливая ярким светом все окружающее и покрывая всю землю светлыми кружками, отраженными от зелени, которая идет рядами до вершины холмов и окрашена цветом, могущим посмеяться над усилиями самого лучшего художника, который бы вздумал подражать ему. Удоэ первая после океана может привлечь внимание путешественника, любящего красоту природы: его дорога идет вдоль острого хребта возвышенных вершин, с которых он может смотреть вниз на покрытые зеленью склоны, спускающиеся по обе его стороны в глубокую долину, он может также подняться на высокий конус, касающийся неба, или высокий кряж с глубокими концентрическими ущельями, которые искушают путешественника хорошенько исследовать их, привлекая его окружающей их таинственностью. Еслн бы Байрон увидел эти картины в Удоэ, он наверно бы сказал:

«Зажглась заря. Вот скалы Удоэ, Вот Урдгури дальние верхи и Кира пик В тумане раннем потонули, А с них сбегают ручейки Туман все реже.... светом алым Играет день по высотам».

И каждое слово тут было бы чистой правдой! Какие истории может рассказать это племя о делах торговцев невольниками! На Вадоэ нападают соединенные силы Вазегухов с запада и севера и торговцев невольниками из Уиндэ и Саадани. Их дети и жены сотни раз уводились в невольничество, и провинция за провинцией отнимались у них и присоединялись к Узеуха. Купцы Уигадэ подкупали народ Узегугга для нападения на их соседей Водоэ и снабжали их ружьями и порохом для успешнейшего захвата невольников из Водоэ. Люди этого племени, особенно дети и женщины превосходят в физическом и нравственном отношениях окружающие их рабские расы, и сластолюбивые магометане охотно покупают их, обращая их в своих наложниц и прислугу.

Это племя первое имеет характерные племенные отличия: вдоль каждой стороны лица идет линия, произведенная уколами, и две внутренния стороны резцов на нижней челюсти окрашены.

Оружие этого племени похоже на оружие Вакеми и Ваквере и состоит из лука и стрел, щита, пары легких пик или ассегаис, длинного ножа, маленькой ручной секиры и палки с большим утолщением на одном конце, которою ударяют с ужасною силою в голову неприятеля, производя оглушающий, а иногда и смертельный удар.

Выйдя из лесов Микезе, мы вступили на территорию Вазегуха или Вазегура,[2] как коверкают это название арабы. Узегугга тянется на 2° в длину, а самая большая широта ее достигает 90 геогр. миль. Она разделяется на две главных части: южную Узегуггу от Уругуру до реки Вами и северную Узегуггу, подчиненную Мато, от реки Вами до Умагаси и Узумбара.

Из истории возвышения могущества и преобладания этого племени можно видеть пример того, как пороки усиливались с течением веков у диких рас. Тридцать лет тому назад Узегугга была узкой полосой земли между Узамбара и Удоэ. Вадоэ были преобладающей расой к востоку от гор Узагара, но торговцы невольниками совершенно разорили их, они напустили на них шайки организованных разбойников, состоявшие из отступников, нарушателей законов Занзибара; преступников и убийц, которые наводнили все леса между Узагарою и океаном. Эти шайки напали на некоторые племена, подчиненные Вадоэ, и так как невольники этого племени очень ценятся и покупаются за красоту форм и физические и нравственные преимущества, то нападения на них усилились до такой степени, что через несколько лет, почти все жители были изгнаны из своих обширных долин и прекрасной страны Унгеренгери. На первом месте между этими разбойниками были знаменитый Кизабенго; я рассказал уже его отвратительную историю до того времени, когда он построил свою крепость Зимбамуэни.

Большая часть Вазегухов воины и вооружены ружьями, арабы снабжают их порохом, взамен которого они доставляют на арабский рынок невольников, которых добывают, захватывая людей у Варугуру, Вадоэ и Ваквенни. Пять лет тому назад Вазегуха устроили победоносный поход в глубь гор Узагары и совершенно разорили населенные части долины Макаты, взяв в плен более 500 невольников. Прежде войны в этой стране велись из-за распрей между различными начальниками; теперь торговцы невольниками из Мрима стали поощрять эти войны, надеясь добывать свой человеческий товар на рыков Занзибара.

Эскадра восточной Африки могла бы уничтожить это разбойничье гнездо и превратить эту бесчеловечную торговлю, насколько она ведется Вазегухами. Для этой цели на берег реки Вами следует отправить судно с 50 человеками. Поднявшись вверх по реке Кигонго, оно могли бы остановиться за 20 миль от крепости Зимбамуэни, ночью пройти это пространство, а утром напасть и сжечь крепость, уничтожив таким образом раз навсегда это гнездо невольничьей торговли в восточной Африке. Вазегуха, которым помогают торговцы невольниками, составляют настоящий бич этой части восточной Африки. Когда их крепость будет резорена и уничтожена, они навсегда потеряют свою силу.

Вазегуха креепко верят в колдовство, хотя знатокам этой науки приходится плохо в их руках. Идя по дороге, мы часто встречали груды пепла и платья, развевающиеся на ветвях дерева, что указывает на судьбу, постигшую несчастного ваганга или знахаря. Пока предсказания счастливы и справедливы, эти «ушави» или профессора волшебных наук пользуются расположением народа, но если какое-нибудь необычайное несчастье поражает семейство, и оно клянется, что это несчастье есть результат волшебства, тогда собирается совет неумолимых инквизиторов, и несчастного предсказателя ожидает судьба, постигавшая колдуний в темные дни новой Англии. В африканских лесах довольно дров, и найдется немало несчастных, погибших от огня, платье которых вешается над местом казни для предостережения всем ложным предсказаниям.

Вазагара — горцы. Страна, в которой они живут, есть цепь гор, и ее основание простирается от реки Маваты до пустыни Маренго Маваты. Она имеет в ширину 75 г. м. а в длину тянется на 3° широты. Цепь идет в длину в северо-восточном направлении. Самый возвышенный пик имеет около 6000 ф. высоты над уровнем моря. Гора Бибве возвышается на 2500 ф. над долиной Мукондоквы около Баделамаре, а Баделамаре, должно быть, возвышается на 2000 ф. над уровнем океана. Но в группе Нгуру около Угомбо есть пики, которые, должно быть, на 1500 ф. выше горы Кибве. Когда мы приближаемся к цепи со стороны реки Макаты, горы к северу кажутся гораздо выше и величественнее, чем около прохода Мукондоквы. Муссоны гонят на вершины и склоны этих гор пары, которые, падая. здесь дождями, образуют реки и источники, стекающие по склонам и соединяющиеся в долинах у восточного основания гор.

XIX. Вид деревни Квигары.

Многие географы не согласятся со мною, но мое мнение таково, что эта цепь гор для восточной Африки тоже самое, что Скалистые горы для центральной северной Америки. Я смотрю на нее, как на хребет восточной Африки. Путешественники ставят Килиманджаро под 37°27' в. д., а гору Кениа под 37°35' в. д., а я ставлю гору Кибве на 36°50'. Буртон полагает, что эта самая горная цепь Узагары имеет «свою высшую точку в Ижеза-Ухию». Если долина Рухвы, по которой Руфиджи течет в океан с гор сзади, есть только проход в цепи Узагара, почему долина Мукандоква также не проход? Почему низкая долина Ухумбы или Мазае не может быть проходом? Почему холмы Нчазераи, горная группа Килиманджаро, снежный пик Кениа, его южный сосед Доено Камвеа и северный сосед, гора Мзарара, все лежащие на одной и той же долготе, не могут принадлежать к той же цепи Узагара?

В южной Узагара народ очень приветлив; но в северной, в провинциях, принадлежащих к Вахумбе, он отличается суровым характером своих жестоких соседей. Частые нападения разбойников Вазегуха, грабителей Вадириго или Вахехе с юго-запада, Вагого с запада и Вахумба с севера принудили их смотреть подозрительно на чужеземцев; однако после более короткого знакомства они оказываются искренно приветливым и храбрым народом. Действительно, они имеют полное основавшие не доверять арабам и вангвана с Занзибара. Мбуми, восточная Узагара, была два раза сожжена несколько лет тому назад арабами и грабителями Вазегуха; Рехеннеко постигла та же участь, и немного еще времени прошло с тех пор, как Абдулах-бин-Назиб разорил огнем и мечем все пространство между Мивонги и Мувапва. Каньяпару, владычествовавшие на холмах вокруг Шунио или Бунио, возделывали прежде целую четверть Маренго Мвали; теперь они должны ограничиваться вершинами холмов из боязни мародеров Вадириго. В восточной Вавагаро не заметна большая разница, отличающая Вазагара от Вазегуха. Мы в первый раз заметили ее в деревнях Мпвапви. Здесь уже видны длинные тонкие букли, украшенные оловянными и медными висюльками, шарами, блестящим бисером с Занзибара и тонкими нитями бус, вплетенными в волоса.

Молодой Мзигара окрашивает слегка лицо охрой, смягчающей грубый черный цвет его кожи, привешивает на лоб четыре или пять блестящих медных монет, вдевает в уши небольшие шейки тыквы, оттягивающие ушные мочки, и убирает голову сотнею хорошо смазанных буклей, украшенных небольшими медными или оловянными привесками. Такой костюм и голова, закинутая назад, грудь, выпяченная вперед, мускулистые руки и пропорционально полные ноги считаются идеалом красоты молодого африканского дикаря.

Вазагара, мужчины и женщины, татуируют себе лоб, грудь и руки. Кроме шейки тыквы, в которой сохраняется небольшой запас табаку и клея, получаемого от сжигания раковин, они носят еще многие первобытные украшения вокруг шеи, как напр. по два или по три белоснежных раковины и мелкие кусочки дерева, или небольшие козьи рога, ладонки, освященные знахарем племени, белые или красные бусы, два или три проколотых яйца, сунгомацци или цепь из медных монет, а иногда небольшие оловянные цепочки, вроде ирландских часовых цепочек. Все эти вещи они делают сами или достают от арабских купцов за цыплят и коз. Дети ходят голые; молодые люди носят шкуры коз и баранов; женщины и мужчины, благословенные потомством, носят одежду из доместика или барсати, которая считается любимым цветным платьем в Узагара; начальники носят шапки, похожия на шапки Вамрима или арабские тюрбаны.

Недалеко от линии нашего пути были видны Вагого, могущественные раса, живущая в местности к западу от Узагара до Уианцы, простирающейся на 80 м. в ширину и почти на 100 в длину. Путешественники должны быть осторожны, осмотрительны и внимательны в своих сношениях с ними. После Зимбамуэни он здесь в первый раз слышит слово «хонга», что значит дань, тогда как прежде он делал подарки друзьям. Здесь от него требуют с угрозами, чтобы он заплатил, угрожая в противном случае нападением; лучший перевод этого слова, «добытая силою дань» или пошлина.

Через Угого идут три дороги, из которых путешественник может выбрать любую, ниже следующая таблица показывает величину дани, взымаемой с караванов из 150 челов. на каждой из этих дорог.

Платья платятся обыкновенно караванами, идущими вперед, на возвратном пути берется слоновая кость и мотыки.

Конечно, если путешественник захочет заплатить большую сумму, Вагого готовы будут взять все, что он им даст. Мвуми потребует 60 платьев и будут удивляться, что так великодушны и спрашивают так мало от великого мусунгу (белого человека). Путешественник сделает умно, если позволит своим людям поторговаться с ними, наказав им быть осторожными и не соглашаться с ними поспешно на то или другое количество.

В физическом и нравственном отношении Вагого лучшая из рас между Униамвези и океаном. Их кожа роскошно темно-коричневого цвета, в выражении лица есть что-то львиное. Их лица широки и выразительны; глаза большие и круглые; нос плоский и ноздри очень велики; губы, хотя и толсты, но вовсе уже не до такой степени, как изображается обыкновенно на типе негра. Вследствие этого Мгого несмотря на свою свирепость и готовность на всякую скверную штуку из-за самого легкого искушения, все-таки привлекателен для белого путешественника. Он гордится своим начальником, гордится своей страной, хотя она бесплодна и некрасива, гордится самим собой, своей храбростью, оружием и качествами; он тщеславен, страшно эгоистичен, хвастлив и деспотичен, но способен на дружбу и жертвует собою ради нее. В его характере есть один важный недостаток, который выставляет его в очень дурном свете в глазах путешественников: он страшно скуп и жаден на богатство, и пострадавший от этих качеств, конечно, не может быть расположен к нему. Это смелое племя с таким роскошным сложением, львиным лбом, угрожающим видом, хвастливым, высокомерным, гордым, надменным и бранливым характером, является чистым ребенком в своих сношениях с человеком, который хочет посвятить себя изучению его натуры и не оскорбляет тщеславия. Его легко занять, любопытство его быстро возбуждается в нем. Путешественник с желчным характером, конечно, скоро поссорится с ним, он хорошо сделает, если скроет свои недостатки в присутствии этого сына природы, в особенности, если он так могуществен. Кигого «Роб-Рой» у себя дома и имеет большое преимущество над белым чужеземцем. Он не храбр, но отлично знает слабость путешественника и рад бы воспользоваться ею, но его удерживает от насилия собственный интерес в поддержании мира. Неприятность, приключившаяся с путешественником, закроет этот путь, караваны пойдут по другой дороге, и начальники лишатся большей части своего дохода.

Оружие воинов Мгого состоит из лука, пука смертельных стрел, заостренных, раздвоенных и наточенных; пары легких, красиво сделанных ассегаис, широкой мечеобразной пиви, с лезвием более 2 ф. длины, секиры и рунгу иди палки, с утолщенным концом. У него есть также щит, овальной формы с белыми и черными рисунками; он делается из кожи носорога, слона или быка. Начиная ходить, он учится владеть оружием, и в 15 лет уже совершенно осваивается с ним. На войну он вооружается в очень короткое время. Гонец от начальника переходит из деревни в деревню, трубя в бычачий рог, что служит сигналом войны. Воин слышит призыв, бросает свою кирку, входит в дом и через несколько минут выходит из него раскрашенный на военный манер и в полном военном костюме. Перья страуса, орла или сокола развеваются над его головой; длинное красное платье висит сзади, щит у него на левом плече, оссегай в левой руке, тяжелая палка с двумя заостренными концами в правой руке, звенящие колокольчики привешаны к икрам и коленам, слоновые свистки на плечах; он свистит в них при своем приближении. Бросив трудовую кирку земледельца, он сбросил земледельческий костюм и превратился в храброго, тщеславного воина, прыгающего подобно гимнасту и нетерпеливо ожидающего битвы.

Сила и могущество Вагого зависит от их числа. Хотя караваны Вагого проходят иногда по дороге Униамвези, но они не употребляются так часто в торговле, как Ваниамвези. Их деревни потому всегда наполнены воинами. Слабые племена или остатки племен бывают рады быть принятыми под их покровительство. В их деревнях можно также найти лиц из других племен, принужденных бежать из родины за совершенное ими насилие. К северу Вахумба очень многочисленны, к югу встречаются Вахехе и Вавимбу, а к востоку несколько семейств Узагары. Ваниамвези тоже часто попадаются в этой стране. Этот народ, правда, похож на шотландцев; он встречается по всей центральной Африке и ловко умеет достигать господства.

Дома Вагого похожи на дома западной Узагары; они квадратны, со всех четырех сторон окружены балконом, на который выходят все двери, крыши всегда плоские, на них просушивают хлеб, травы, табак и тыквы. Задняя стена каждой комнаты имеет небольшие отверстия для защиты и наблюдения над неприятелем.

Тембе или хижины строятся очень непрочно в Угого, она состоит из ряда тонких паловк, покрытых землей, трех или четырех толстых бревен, вколоченных в некотором расстоянии одно от другого и поддерживающих сваи, на которых лежит плоская, глиняная крыша. Ружейная пуля может пробить насквовь плетеные стены тембе Кигого. В Уианце постройка тембе гораздо сложнее: она состоит из тонких деревьев, которые срезываются и сплетаются в решетки трех или четырех дюймов толщины. Тембе разделяется на комнаты, отделенные одна от другой решетчатыми стенами. В каждой комнате живет семейство взрослых мальчиков и девушек, которым вместо кровати служат шкуры, разложенные на полу. Один отец семейства имеет китанду или постоянный навес из бычачьей шкуры, развешанный над квадратной клеткой или из коры дерева миомбо. •

Пол делается из мокрой земли; он очень грязен и воняет всегда всякою гадостью. По углам маленькие воздушные жители, черные пауки очень крупной породы и другие большие насекомые устраивают на сваях свои жилища. Крысы из длинноголовой желтой породы наводняют каждую тембе. Коровы, козы, бараны и кошки живут в самой тембе. другие домашние животные, как собаки (раса париев), держатся вместе со скотом.

Вагого верят в существование доброго небесного духа, которого они называют Мулунгу. Когда у них умирают родители, они обращаются к нему с своими молитвами. Мгого, отнеся на могилу своего отца, собирает в кучу его мебель, платье,слоновую кость, нож, жембе (кирку), стрелы, лук, пики и скот и преклоняются перед всем этим, выражая желание, чтобы Мулунго увеличил его земное богатство, благословил его труды и дал успех в торговле.

Следующий разговор происходил между мной и купцом Мгого:

— Кто, думаете, вы, сделал ваших родителей?

— Кто? Мулунго, белый человек!

— Хорошо, кто сделал вас?

— Если Бог сделал моего отца, Бог сделал и меня, неправда ли?

— Это так. Куда, думаете вы, ушел ваш отец, когда он помер?

— Мертвые умирают, — сказал он торжественно. — Их нет больше. Султан умирает, он становится ничем, он делается не лучше мертвой собаки; он кончился, его слова кончились, у него нет больше слов. Это правда, прибавил он, смотря с улыбкой мне в лицо. Султан становится ничем, кто говорит другое, лжец. Так!

— Но ведь он великий человек, неправда ли?

— Только пока он живет; — после смерти он идет в яму, и об нем ничего нельзя сказать, как и обо всяком другом человеке.

— Как хороните, вы, Мгого?

— Его ноги связываются вместе, правая рука прикладывается к телу, а левая кладется под голову. Он опускается в землю на левую сторону тела. Платье, которое он носил во время жизни, кладется сверху. Мы засыпаем его землей и садим колючие кустарники, чтобы гиены не подошли к нему. Жена кладется по правую руку могилы, отдельно от мужа.

— Что вы делаете, когда умирает султан?

— Мы хороним его, как и всех, только его могила находится посреди деревни, и над нею строится дом. Перед могилой закалывают быка. Когда умирает старый султан, новый созывает всех на быка, закалывает его перед могилой, призывая Мулунго в свидетели того, что он будет справедливым султаном. Затем они роздает кушанье от имени своего отца.

— Кто наследует султану? его старший сын?

— Да, если у него есть сын; если он бездетен, первый после него начальник. Мзагари, первый после султана; он выслушивает жалобы, доносит об них султану и затем от его имени чинит суд; он получает хонгу, приносит ее к мтеми (султан), владеть перед ним, тот выбирает, что ему понравится, остальное идет мзагари. Начальники называются маниа-пара; Мзагари главный маниа-пара.

— Как женятся Вагого?

— О, они покупают своих жен.

— Что стоит жена?

— Бедный человек может купить себе жену от ее отца за пару коз.

— Сколько должен заплатить султан?

— Он должен заплатить своему тестю или сто коз, или такое же количество баранов, коров и коз вместе. Обыкновенно его тестем бывает начальник; султан не захочет покупать простую женщину. Родители соглашаются отдать ее, и скот приводится к ним. Всегда требуется несколько дней, чтобы покончить переговоры о деле. Все семейство и друзья невесты собираются на совет, прежде чем она оставит родительский дом.

— В случае убийства, что вы делаете с убийцей?

— Он платил 50 коров; если он слишком беден, чтобы заплатить, султан позволяет родственникам и друзьям убитого заколоть убийцу. Они ловят его, привязывают в дереву и бросают в него пиками все зараз. Затем набрасываются на него, отрубают ему голову, ноги, руки а разбрасывают их по сторонам.

— Как вы наказываете воров?

— Если его находят на месте преступления, то убивают, и этим все кончается. Разве он не вор?

— Но если вы не знаете кто вор?

— Если человека подозревают в воровстве, мы закалываем цыпленка; если его внутренности белы, он невинен, если желтые — он виновен.

— Вы верите в колдовство?

— Конечно, да, и наказываем смертью человека, заколдовавшего скот или дождь.

Около Угого лежит Уианцы или «Магунда Мкали» — жаркое поле.

Прежде когда Макунда Мкали не была еще обитаема выходцами из Укимбу, путешественники жаловались на страшную жару и жажду, испытываемую ими при переходе через нее. Вола редко попадалась на их дороге и часто приходилось идти целый день без отдыха, отчего пагасисы Ваниамвези и назвали ее «жарким поле».

Уианце или Магунда Мкали теперь очень населена. Вдоль всей северной дороги, идущей через Муниека, вода встречается в изобилии, деревни попадаются часто, и путешественники начинают замечать, что это название не годится для нее. Она населена Вакимбу с югу; они хорошие земледельцы и очень промышленный народ. По наружному виду они несколько похожи на Вазагара, но не славятся своей храбростью. Их оружие состоит из длинных пик, лука, стрел и секиры. Тембе строятся очень крепко и обличают большое искусство в оборонительных постройках. Тембе так хорошо построены, что пробить в них отверстие можно только пушкой, если деревни хорошо защищены. Они умеют также устраивать западни слонам и буйволам. Заблудившийся лев или леопард также ловится ими.

Пройдя Магунда-Мвали, мы пришли в Униамвези или страну Муна; но я отложу до следующей главы описание народа, живущего в этой интересной местности.

ГЛАВА VIII ЖИЗНЬ В УНИАНИЕМБЭ

Гостеприимство губернатора Санд-бен Салима. — Удобное помещение. — Табора, главное арабское поселение. — Мирамбо, предводитель Уповегов — Его, грабительство. — Военный совет. Караван Ливингстона найден.— Ужасный припадок kихорадкb. — Путешествие в Уджиджи. — Прибитие в Масанги. — Шау заболевает. — Соединение с арабской армией близ Мфуто. — Взятие деревни Зимбизо. — Опять лихорадка. — Поражение и истребление арабов Мирамбо. — Отступление к Мфуту.

Мне сделали овацию, когда я с губернатором Саидом бен Салимом, шел в тембе его — Квигару. Сотни ваниамезких пагасисов, солдаты султана Мхазива, теснившиеся вокруг своего государя, дети — голые черные херувимы — бегавшие под ногами своих родителей, даже дети, всего нескольких лет от роду, сидевшие на руках матерей — все платили дань удивления моему белому цвету, безмолвно и упорно тараща на меня глаза. Говорили со мною одни арабы и старый Мвазива, владетель Унианиембэ.

Дом Саида бен Салима, расположен на северо-западном конце огороженной частоколом бомы Квигару. Нам подали чай, заваренный в серебрянном чайнике и обильный запас кушаний, дымившихся под серебряной крышкой. Когда человек прошел, не позавтрававши, восемь миль и при этом в течении трех часов, его палило тропическое солнце, то он с волчьей жадностью так накидывается на еду, в особенности если он обладает аппетитом здорового человека. Я, по всей вероятности, изумил своего хозяина необыкновенным проворством, с каким выпил восемь чашек его ароматного настоя анамской травы, и разрушал высокие башни его пудингов «damper», которые несколько минут тому назад, так заманчиво дымились под своею серебряною крышею.

Я поблагодарил шейха за обед, как только истинно голодный и наевшийся человек может поблагодарить. Если бы я даже не говорил ни слова, то и тогда мои взгляды показали бы ему, до какой степени я чувствую себя его должником.

Пообедавши, я вынул свою трубку и кисет.

— Друг мой Селим, не хочешь ли покурить?

— Нет, спасибо! Арабы никогда не курят.

— Ну, в таком случае, быть может позволите курить мне для облегчения пищеварения!

— Нгема — кури, господин!

Затем началась легкая, серьезная и шутливая болтовня:

— Каким путем, ты пришел сюда?

— По мпуапуаской дороге.

— Она хороша. Хороша ли была Маката?

— Нет, очень дурна.

— Какие новости из Занзибара?

— Хорошие; Сеид овладел Москатом, а Азим бен Гхис был убит на улице.

— Боже мой, неужели это правда?

— Правда.

— Ге-ге-ге! Вот так новости!

— Слыхал ли ты, господин, о Сулеймане бен Али?‘

— Слыхал; бомбейский губернатор послал его в Занзибар на военном корабле и теперь Сулейман бен Али сидит в гарайяце, т. е. в форте.

— Гее, это очень хорошо!

— Много ли вам пришлось заплатить дани в Вагого?

— Мы платили восемь раз; Гамед Кимиани хотел идти на Кивиег, я же пошел через лес Муниеку. Гамед и Тани предпочли последовать за мной, чем одним решиться идти на Кивиег.

— Где Гаджи Абдулах и Спики, которые были здесь?

— Гаджи Абдулах! Какой Гаджи Абдулах? А, шейх Буртон! Он теперь важный человек, балиуц в Эль Шаме.

— Гег-гег! Балиуц! Гег, в Эль Шаме! Это неподалеку от Бетлем-эль-Кудиса.

— Да в четырех днях пути. Спики умерь. Он нечаянно застрелился.

— О, о; Боже мой, какая дурная новость! Спики умер? Аллах, какой он был хороший человек! Умер!

— Но где этот Казег, шейх Саид.

— Казег? Казег? я никогда не слыхал этого имени до сих пор.

— Но ведь вы были с Буртоном и Спиком и третьим Грантом, в Казег; вы жили там несколько месяцев, во время пребывания своего в Унианиембэ; это, вероятно, близко отсюда? Где жили Гаджи Абдулах и Спики, когда были в Унианиембэ? Кажется в доме Муза Мзури?

— Это в Таборе.

— Ну, так где же Казег? Я не встречал ни одного человека, который мог бы сказать мне это, однако три белые человека приводят это слово как название местности, где жили вместе. Ты должен знать где это.

— Клянусь Аллахом, бана, я никогда не слыхал этого имени; но, постой! Казег на языке Киниамвези означает королевство. Быть может они назвали этим именем то место, в котором они останавливались. Один дом принадлежал Сни бен Амеру, а Спик и Грант жили в доме Муза Мзури, но оба дома, как все прочие, находятся в Таборе.

— Спасибо тебе шейх. Теперь мне нужно пойдти позаботиться о своих людях; все они, вероятно, хотят есть.

— Я пойдус тобою и покажу тебе твой дом. Тембо находится в Квигаре, всего в расстоянии одно часа пути от Таборы.

Выйдя из Квигары мы пересекли низкую цепь холмов, самая северная оконечность которых представляет, с запада, похожий на крепость холм. Вся долина кажется залитою холодным солнечным светом, что обусловливается, по всей вероятности, всеобщей желтизной или осеннею зрелостью травы, непрерывающеюся другими, более темными цветами, которые могли бы нарушить всеобщее однообразие. Холмы пожелтели, или казались таковыми, под влиянием ослепительного солнечного света и в высшей степени чистого воздуха. Хлеб был давно уже убран и повсюду виднелись снопы и поля светлокоричневого цвета; дома были вылеплены из грязи, их плоские крыши, были сделаны также из грязи и грязь эта была, светлокоричневого цвета; дома были покрыты соломою и окружены частоколом и все это было светлокоричневого цвета. Холодный, и вредный ветер из Узогарских гор, пронизывал нас до костей, однако солнце светило по-прежнему ослепительно. Изредка глаз останавливался на высоком дереве, растущем то там, то сям, на пасущейся корове, но общий вид Квигары напоминал картину без колорита или пищу без вкуса; все это покрывалось светлоголубым, безоблачным и в высшей степени прозрачным небом.

Когда мы подходили в тембе Саида бен Салима, к нам присоединился шейх бен Назиб и прочие важные арабы. Перед большою дверью тембы были навалены тюки и сложены ящики, и наши люди взапуски оглушительно болтали между собою, рассказывая старшинам и солдатам первого, второго и четвертого караванов, о разнообразных приключениях испытанных ими, что одно, по их мнению, стоило рассказывать. Все, что было вне их ограниченного круга о том они нисколько не заботились. Потом пришла очередь предводителям прочих караванов рассказывать о своих путевых приключениях; шум и гам были невообразимые. Но едва только мы приблизились, как все смолкло, и начальники моих караванов бросились ко мне навстречу, приветствуя меня как своего «господина» и друга. Один, верный Барути, бросился в моим ногам, другие стреляли из ружей и походили на людей внезапно лишившихся рассудка.

— Войди, господин, вот твой дом; вот помещения для твоих людей; здесь ты можешь принимать приходящих в тебе знатных арабов; тут кухня и кладовая; здесь тюрьма для непокорных, далее комнаты для белых людей, а тут твои собственные комнаты: посмотри, вот спальня, оружейная, ванная и т. д.

Так говорил шейх Саид, показывая мне различные комнаты.

Говоря справедливо, это было очень комфортабельное помещение для центральной Африки. Можно было право сделаться поэтом, хотя мы и отложили эти честолюбивые мечты до другого дня. Теперь нам нужно было разобрать товары и распустить небольшую армию носильщиков, заплатив им жалованье.

Бомбаю было приказано отпереть тяжелую дверь кладовой, расставить тюки, разобрать бусы и отложить проволоку в отдельное место. Лодки, и т. п. мы поставили повыше, чтобы предохранить их от нападения белых термитов, а ящики с военными снарядамн и бочонки с порохом отнесли для безопасности в оружейную. Затем был открыт тюк с платьем, и каждый из носильщиков получил награду сообразно своим заслугам. Придя домой, он будет теперь рассказывать своим друзьям и соседям насколько белый поступает лучше арабов.

После этого я позвал проводников первого, второго и четвертого караванов, осмотрел их запасы и выслушал рассказ о происшествиях, случившихся с ними во время пути. Первый караван принужден был воевать около Кируром; он вышел победителем из битвы и достиг Унианиембэ, не потеряв ничего. Второй подстрелил вора в лесу между Пембера Пере и Индидима; четвертый потерял один тюк в кустарниках Моренджа Мкали, и носильщик, несший его, получил славный удар палки от одного из воров, рыскавших в кустарникахь около границ Угого. Я был очень рад, что их несчастия ограничились только этим, и дал каждому провожатому по красивому платью и по пяти доти мерикани.

Едва я успел снова почувствовать голод, как в мой дом явилась целая процессия невольников, несших подносы с различными вкусными вещами — дарами арабов. Первый шел с огромным блюдом риса и вареными цыплятами, второй с дюжиной больших испеченых пирогов и с полным подносом горячих, дымившихся еще лепешек, дальше несли гранаты, лимоны, дыни; затем явилось пять жирно откормленных быков, восемь баранов, десять коз, двенадцать цыплят и дюжина свежих яиц. Это была настоящая, практическая и благородная вежливость и щедрое гостеприимство, за которое я от полноты души выразил свою благодарность.

Мои люди, число которых уменьшилось теперь до двадцати пяти, были восхищены не менее меня роскошным изобилием припасов, расставленных по столам и на дворе. Я видел как их глаза блестели от удовольствия, они мысленно уже предвкушали ожидавшее их роскошное угощение. Я велел заколоть и разделить между ними быка.

На другой день после прибытия экспедиции New-York Herald'а в страну, считаемую многоклассической с тех пор, как ее посетили и описали несколько лет тому назад Буртон, Спик и Грант, из Таборы явились поздравить меня арабские вельможи.

Табора главное арабское поселение в центральной Африке. В нем больше тысячи хижин или тембе и население, состоящее из арабов вангванов и туземцев, наверно доходит до пяти тысяч человек. Между Табора[3] и соседним селением, Квигара, идут две скалистые цепи холмов, отделенные одна от другой низкой седловиной, через вершину которой Табора всегда видна из Квигары.

Эти арабы были стройный, красивый народ; большей частью они происходили из Омана, некоторые были Вазаванелли; за каждым посетителем шла целая свита. Они живут почти роскошно в Табора. Долина, в которой расположено селение, очень плодородна, хотя и лишена деревьев; богатые пастбища позволяют жителям заводить огромные стада скота и коз, которые доставляют им в изобилии молоко, сливки, масло и творог. Рис растет повсюду; бататы, ямс, мухого, маис, кунжут, просо, горох или бобы, называемые мороко очень дешевы и добыть их можно повсюду.

Вокруг своих тембе арабы сеют немного пшеницы для домашнего обихода и садят апельсины, лимоны, дыни, манго, которые все принимаются здесь великолепно. Лук, чеснок, перец, огурцы, красные псинки и бинижальс белый путешественник может достать у более знатных арабов, которые большие эпикурейцы, конечно, на свой манер. Невольники отправляются на берег по крайней мере раз в год закупать запасы чая, кофе, сахара, пряностей, желе, вина, водки, сухарей, сардинок, семги и изящных платьев и вещей, которые носят только господа. Почти каждый знатный араб может показать вам персидский ковер, роскошную постель, полный чайный и кофейный сервизы, оловянные блюда и бронзовые рукомойники с великолепной резьбой. Многие из них носят золотые цепочки и цепи, и почти все имеют эти вещи из какого-нибудь другого металла. Наконец, здесь, как и в Персии, Афганистане и Турции, гарем составляет необходимую принадлежность каждого богатого арабского дома, и магометанская чувственность тут ни в чем не уступает восточной. Каждый араб содержит, сообразно своему состоянию, толпу наложниц, которые должны удовлетворять его животную натуру, как и в «городе победы». С первого взгляда неклассическая форма лица черной женщины неприятно поражает глаз, но затем ему начинают нравиться тонкие черты лица и приятный бледный цвет; он находит сладострастное наслаждение в нестройных и грубых формах негритянки и смотрит с удовольствием на широкое невыразительное лицо и черные как агат глаза, которые никогда не светятся любовью, так украшающей бедное человечество.

Арабы, стоявшие теперь перед дверями моей тембы, прислали мне богатые дары, полученные мною накануне. По обычаю, я приветствовал сначала шейха Саида, затем бин Назиба, потом его светлость занзибарского консула в Карагве; наконец, самого благородного по происхождению, храбрости и уменью держать слово — шейха Камисса бин Абдулаха, молодого Амрама бин Муссуда, который теперь воюет с королем Урери и его задорным народом; красивого, храброго Суда, сына Саида-бин-Маджида, изящного Тани-бен-Абдулаха; Муссуда бин Абдулаха и его кузена Абдулаха бин Муссуда, в домах которых жили прежде Буртон и Спик; старого Солимана Дова, Саида-бин-Саифа и старого начальника Таборы шейха султана бин Али.

XX. Дом Стэнли в Квигаре.

Визит этих магнатов, любезному покровительству которых должны подчиняться белые путешественники, был формальный, требуемый арабским этикетом для важных случаев, почему нет никакой необходимости передавать наши разговоры о моем здоровье, их богатстве, моей благодарности и их уверениях в дружбе и преданности ко мне. Истощив запас взаимных любезностей, они ушли, выразив желание, чтоб я посетил их в Таборе и принял участие в празднике, который они дадут в честь меня.

Три дня спустя я вышел из моей тембе в сопровождении восемнадцати самых храбрых людей моей свиты и отправился платить визиты в Табору. Перейдя седловину, через которую идет дорога из долины Квигары до Таборы, мы увидели перед собой равнину, на которой стоит арабское поселение; она представляет из себя огромное пастбище и простирается от основания холма до террас северного Гомбе, который, в нескольких милях за Таборой, переходит в окрашенные пурпуром холмы и голубые конусы гор.

Через три четверти часа, мы сидели в земляной веранде тембы султана бин Али, на которого — вследствие его лет, богатства и положения — он был полковником в нелюбимой армии Сеида Бургаша сограждане смотрят, как на третейского судью и советника. Его дома или ограда заключает в себе почти целую деревню тесно скученных хижин и квадратных тембе. Выпив здесь чашку мокского кофе и несколько шербета, мы направили наши шаги к дому Камисса бин Абдулаха, который приготовил в честь меня пиршество и пригласил на него своих друзей и соседей. Группа стройных арабов, в длинных белых платьях и легких белоснежных шапочках, ожидала, чтобы приветствовать меня — в Таборе; она произвела на меня сильное впечатление. Я пришел во время военного совета, и меня просили подождать моего арабского переводчика Селима, который заседал там тоже. Камисс бин Абдулах, храбрый, суровый человек, всегда готовый стоять за привилегию арабов и их право торговать законно во всех странах, был тот самый человек, про которого Спик в своем журнале «Открытие истоков Нила», сообщил, что он застрелил Маула, старого начальника, взявшего сторону Манва Сера в продолжение войны 60-го года; он преследовал своего непримиримого врага, в продолжение пяти лет, через Угого и Униамвези до Уконгонго и имел удовольствие убить его; теперь он побуждал арабов поддержать свои права против нападения начальника, называемого Мирамбо Уиове.

Этот Мирамбо Уиове имел, как кажется, в последние года, постоянные столкновения с соседними начальниками. Арабский пагасис по происхождению он добился королевской власти, с обычным нахальством бессовестных похитителей, не обращая никакого внимания на средства, которыми они добиваются власти. Когда умер начальник Уиове, Мирамбо, бывший тогда начальником шайки разбойников опустошавшей леса Валианкуру, вступил внезапно в Уиове и объявил себя ее полновластным владетелем. Несколько походов, предпринятых с целью обогатить признавших его власть, утвердили его положение. Но это было только начало: он пошел войной через Угару в Укононго, через Угоце до берегов Увинца. Разорив население на протяжении 3° широты, он начал придираться в Мозивам и арабам, за то, что они не хотели поддерживать его честолюбивых замыслов против его врагов и живут с ними в мире.

В первый раз этот дерзкий человек оскорбил арабов, задержав караван, шедший из Уджиджи и потребовал с него пять бочонков пороха, пять ружей и пять тюков платья. Это необыкновенное требование было исполнено после целого дня горячих споров. Арабы, сильно удивленные необыкновенным требованиеим, еще более удивились, услышав, что им придется возвратиться назад прежней дорогой; он объявил, что отныне арабские караваны могут пройти через его страну в Уджиджи только через его тело.

По возвращении несчастных арабов в Унианиембэ, они рассказали это происшествие губернатору арабской колонии шейху Саиду бин Салиму. Этот старый человек, ненавидя войну, испробовал все средства, чтобы уговорить Мирамбо и склонить его подарками, но тот остался непоколебим и решился воевать до тех пор, пока арабы не станут ему помогать в его военных действиях против старого Мвазивы султана Ваниамвези из Унианиембэ.

«Таково положение дел», сказал Камисс бин Абдулах. «Мирамбо говорит: несколько лет тому назад, он начал войну против соседних вашензи и вышел победителем; он говорит, что с ним счастье; он пойдет воевать с арабами и Вениамвехи из Унианиембэ и не остановится до тех пор, пока последний араб не будет изгнан из Унианиембэ, и он не будет царствовать вместо Мвазивы. Дети Омана, неужели это так будет? Говори Салим, сын Саифа, должны ли мы идти встречать этого мшензи (язычника) или возвратиться на наш остров?»

Одобрительный шопот последовал за речью Камисса бин Абдулаха; большинство совета состояло из молодых людей, горевших нетерпением наказать дерзкого Мирамбо. Салим, сын Саифа, старый патриарх, умевший красноречиво говорить, пытался успокоить страсти молодых людей, цвета аристократии, но суровые слова Канисса произвели на них глубокое впечатление.

Суд, красивый араб, которого я уже назвал сыном Саида, сына Мажида, сказал: «мой отец рассказывал мне, как в его времена арабы могли свободно ходить по всей стране от Багамойо до Уджиджи, от Кильвы до Лунды и от Узенге до Уганды, вооруженные только одними палками. Эти дни уже прошли. Мы достаточно долго терпели дерзость Вагого. Суворуру из Узуи делал с нами все, что хотел; а теперь Мирамбо, взяв больше пяти тюков платья в день с одного человека, говорит. что арабские караваны пройдут в Уджиджи только через его тело. Неужели мы лишимся слоновой кости Уджиджи, Урунды, Карагваха, Уганды из-за одного этого человека? Я говорю война, война до тех пор, пока мы не растопчем его под нашими ногами, не разорим всей страны Уиове и Валианкуру и не будем в состоянии проходить всей страны с одного конца до другого с одною палкою в руке!»

Всеобщее одобрение, последовавшее за речью Суда, лучше всего доказало, что у нас непременно будет война. Я подумал о Ливингстоне; каково ему будет идти в Унианиембэ через страну, находящуюся на военном положении?

Узнав от арабов, что они хотят быстро покончить войну, самое большое в две недели, так как до Уиовега было всего в четырех днях ходьбы, я вызвался сопровождать их; нагруженный караван я хотел довести до Мфуто, оставить его там под охраной пяти человек, а с остальными 8 присоединиться к арабской армии. Я надеялся, что после поражения Мирамбо и лесного бандита Руга-Руга можно будет отправиться в Уджиджи по прямой дороге, теперь недоступной. Арабы были уверены в победе, и я разделял их надежды.

Военный совет кончился, затем принесли большое блюдо с рисом и кэрри, которые были изобильно приправлены миндалем, лимонами, виноградом и коринкой, и мы, занявшись этим царственным угощением, в минуту забыли весь наш воинственный пыл. Мне, как не магометанину, подали отдельное блюдо с тем же кушаньем, с прибавкой жареных цыплят, пирогов, сладкого хлеба, плодов, мороженного из шербета и лимонада, мускатных засахаренных орехов, изюма, слив и орехов. Камисc бин Абдулах доказал вполне, что воинственная душа соединяется у него с развитым вкусом, приобретенным под тенью маньифер во владениях его отца на острове Занзибаре.

Насытившись этими роскошными лакомствами, я отправился в сопровождении нескольких арабов в другие тембы Таборы. Когда я пришел к Муссуд бин Абдулаху, он показал мне место, на котором когда-то стоял дом Буртона и Спика, теперь срытый до основания и замененный другим. Дом Снея бин Амера не существовал более, на его месте возвышалась элегантная модная темба Унианиембэ, с высокой, изукрашенной резьбой дверью, медными звонками, большими, просторными комнатами — одним словом, дом предназначаемый в одно и то же время и для защиты, и для комфортабельной жизни.

Самый лучший дом в Унианиембэ принадлежал Амраму бин Муссуду, заплатившему за него 60 фразилахов слоновой кости, больше 3000. Очень хорошие дома могут быть приобретены за 20 или 30 фразилахов слоновой кости. Дом Амрама называется «Ту Зис» — «Бахерейн». Он сто футов длины и двадцать высоты, стены толщиною в четыре фута и чисто выштукатурены известкой. Большая дверь чудо резной работы, предмет восхищения столяров Унианиембэ. Каждая свая также изукрашена красивыми рисунками. Перед фасадом дома посажены гранатовые деревья, которые принялись здесь не хуже чем на туземной почве. Колодезь, по образцу устраиваемых на Ниле, доставлял воду для поливания садов.

К вечеру мы вернулись назад в нашу прелестную тембе, в Квигару, очень довольные всем, что видели в Таборе. Мои люди гнали пару быков и несли три мешка рису самой лучшей породы, дары гостеприимного Камисса бин Абдулаха.

В Унианиембэ я нашел караван Ливингстона, который, как помнят читатели, был в большом страхе, услышав что идет Кирк, английский балиуц. Все караваны должны были остановиться в Унианиембэ вследствии начинающейся войны, и я старался внушить Саид бин Салиму, что будет гораздо лучше, если люди Ливингстона перейдут в мою палатку, и я буду смотреть за имуществом белого человека. В сущности доктор Кирк никогда не просил и не уполномочивал меня заботиться об имуществе Ливингстона, так что я не имел никакого права вмешиваться в распоряжения начальника варавана. К счастью, Саид бин Салим согласился со мною, и люди и имущество перешли в мою тембе.

Однажды Асмани, сделавшийся начальником каравана Ливингстона, после того как прежний умер два или три дня тому назад от оспы, принес мне из палатки на веранду, где я писал, пакет писем, на котором в моему величайшему удивлению я прочел:

Доктору Ливингстону.

Уджиджи,

1-го ноября, 1870.

Застрахованные письма. Ясно, как божий день, что письма были отправлены в число, обозначенное на конверте. От 1-го ноября до 10-го февраля 1871 года, 100 дней в Багамойо! Несчастный караван из тридцати трех человек простоял 100 дней в Багамойо в 25 милях от Занзибара? Бедный Ливингстон! Кто знает, сколько он выстрадал, поджидая этих писем, которые продержали так долго вблизи от английского консульства, и Бог знает сколько времени продержат еще здесь, в Унианиембэ. Караван пришел в Унианиембэ около половины мая, в конце мая началось первое волнение. Придя сюда в середине марта или даже в середине апреля, он мог бы без помехи добраться до Уджиджи.

— Когда вы видели в последний раз доктора Кирка? — спросил я Асиани.

— За пять или шесть недель до Рамадана.

— Когда вы получили этот пакет писем?

— За день до моего отъезда из Занзибара в Багамойо.

— Не видали ли вы его в Багамойо, когда он охотился в окрестностях Кингани?

— Нет, мы услышали, что он идет, и отправились. Мы слышали, что он там был. На расстоянии двух дней от Кикоки мы остановились на неделю, чтоб подождать четырех человек из нашей партии, которые еще не вышли из Багамойо.

7-го июля в 2 часа пополудни я сидел по обыкновению на бурзани; усталость, томление и какое-то оцепенение охватили меня; я не спал, но вместе с тем был и не в силах пошевельнуться. Только мозг мой деятельно работал: вся моя прошлая жизнь проходила передо мною; вспоминая что-нибудь серьезное, я становился серьезным, печальное — грустным, веселое — я громко смеялся. Воспоминания о борьбе и тяжелых испытаниях моей молодой жизни толпились в моем уме; события из лет детства, юности, зрелости, опасности, путешествия, радости, горести, любовь, ненависть, дружба и неприязнь, все припомнилось мне. Мой ум следовал за разнообразными и быстрыми переменами моей жизни; он чертил длинную, запутанную и извилистую линию пути, пройденного мною.

Самым приятным воспоминанием было для меня воспоминание о благородном верном человеке, называвшем меня своим сыном. О моей жизни в болыших лесах Арканзаса и Миссури я сохранил самое живое впечатление. Дни, полные поэзии я провел под тенью плакучих из на берегах Уамита; новая прогалина, крепостца, наш верный черный слуга, красный зверь и славная жизнь припомнились мне. Я вспомнил также, как придя жить к берегу Миссисипи, я проплыл вниз по реке сотни миль в братской дружбе с суровыми гигантами лодочниками Миссисипи, и как старый дорогой человек приветствовал меня точно из могилы. Я вспомнил боевые поля Америки и бурные сцены лагерной жизни, я вспомнил также золотые мины, широкие равнины, индийские советы и приключения в новых западных странах. Я вспомнил, какой удар нанес мне после моего возвращения из варварских стран слух о несчастии, постигшем дорогого человека, которого я называл своим отцем, и тяжелую, трудовую жизнь. последовавшую за этим. Но довольно, что это?

Боже мой! Сегодня не 21-е ли июля. Да, Шау сказал мне, когда я пришел в сознание после страшной бывшей у меня горячки, что сегодня 21-е июля; на самом деле было 14-е июля, но я не заметил, что перескочил неделю с самой встречи с караваном Ливингстона. Мы рассматривали вдвоем «Морской Альманах», который я привез с собой и нашли, что доктор ошибся в счете на три недели, а я к величайшему моему удивлению на целую неделю. Ошибка произошла оттого, что мне сказали, будто я был болен две недели; я пришел в сознание в пятницу, Шау и люди были вполне убеждены, что я лежал две недели, и вследствие этого я отметил в журнале 21-е июля. Шау сбился в счете, потому что лихорадка совершенно затемнила ему память и рассудок. За мной ухаживал Селим, сообразуясь с подробной писанной инструкцией, данной ему на случай такого несчастия; я усердно бился с ним, пока он не запомнил употребление каждого лекарства в аптечке. Он рассказал мне потом, что поил меня чаем с небольшим количеством водки, Шау кормил меня три или четыре раза саговой кашицей. Однако, десять дней спустя после первого дня болезни я был снова совершенно здоров, и стал ухаживать и лечить Шау, заболевшего в свою очередь. 22 июля Шау выздоровел, но захворал Селим, мучившийся четыре дня в сильном бреду; наконец, 28-го мы все выздоровели и повеселели в ожидании скорого развлечения в виде похода против Мирамбо.

Утром 29-го я нагрузил 50 человек тюками, бусами и проволокой для Уджиджи. Осматривая их перед выступлением в поход, я заметил, что недостает одного Бомбая. В то время, как несколько человек отправились искать его, другие ушли проститься еще раз и поцеловать своих черных Далил. Бомбая наконец нашли около 2 часов пополудни, его лицо вполне выражало разнообразные волновавшие его страсти — печаль по вкусным обедам Унианиембэ, горесть разлуки с своей Таборской Дульцинеей, сожаление обо всех развлечениях и удовольствиях, которые заменятся теперь длинным тяжелым путем, войной, а, может быть, и смертью.

Под влиянием этих чувств, Бомбай был, конечно, не прочь поупрямиться, когда я велел ему встать на место; я же был в страшно скверном расположении духа, оттого что он заставил меня прождать себя от 8 до 2 часов пополудни. Одно слово, один угрюмый взгляд с его стороны — и моя палка пошла гулять по его плечам с такой силой, точно я хотел убить его. Вероятно, ярость, с которой я бросился бить его, произвела сильное впечатление на его упрямый ум; после двенадцатого удара он бросился просить прощение. При этом слове я перестал бить его, в первый раз Бомбай произносил его. С этого времени он был побежден.

«Марш!» Проводник пошел вперед, сопровождаемый пятидесятью девятью людьми, в стройном порядке. Каждый человек нес тяжелую ношу да сверх того еще ружье, секиру и запас провизии. Мы представляли почти величественный вид, подвигаясь таким образом, в строгом порядке и глубоком молчании, с развевающимися флагами и в красных плащах, которые развевались сзади от сильного северо-восточного ветра, дувшего сбоку. Люди, казалось, сами чувствовали, что на них можно любоваться; я заметил, что многие из них приняли более воинственную походку. Маганга, громадный Мниамвези выступал вперед подобно Голиафу, готовому сразиться в одиночку с Мирамбо и его тысячью воинов. Веселый Камизи шел под своей ношей, стараясь подражать льву, а грубый шутник, неисправимый Улименго своей походкой напоминал кошку. Но их молчание не могло долго продолжаться. Тщеславие было слишком напыщено, красные платья постоянно развевались перед глазами, и было бы удивительно, если б они еще полчаса сохранили эту серьезную важность.

Улименго первый прервал молчание. Он сам произвел себя в кирангоци или проводники и нес знамя, американский флаг, который, по мнению людей, должен был поселить ужас в сердцах неприятеля. Обернувшись лицом к армии, он громко запел, переходя из умеренного тона в воинственный и затем торжествующий:

Хой! Хой! Хор. Хой! Хой! Хой! Хой! Хор. Хой! Хой! Куда мы идем? Хор. Идем на войну. Против кого? Хор. Против Мирамбо. Кто ваш начальник? Хор. Белый человек. Ойх! Ойх! Хор. Ойх! Ойх! Хиа! Хиа! Хор. Хиа! Хиа!

Это было самое странное пение, которое продолжалось весь день без перерыва.

В первый день мы остановились в деревне Банбона, расположенной в мили на юго-запад от естественной крепости-холма Зимбили. Бомбай совершенно забыл свое неудовольствие и прогнал упрямые мысли, вызвавшие мой гнев, люди вели себя великолепно, и я велел принести помбэ, чтоб поддержать их храбрость, которою, по их мнению, они были воодушевлены.

На другой день мы пришли в Мазанги. Вскоре мена посетил Суд, сын Саида бин-Маджида, который сообщил мне, что арабы ждут мена и не хотят идти в Мфуто до моего прихода.

В восточный Мфуто, лежащей в шести часах ходьбы отсюда, мы пришли на третий день по выходе из Унианиембэ. Шау лег на дороге, объявив, что не может идти дальше. Это известие мне принес один из отставших. Я был принужден послать людей принести его в лагерь, хота все они очень устали после долгого пути. Обещание награды побудило шесть человек отправиться в сумерки в лес искать Шау, который, как полагали, отстал от лагеря на три часа ходьбы.

Люди вернулись около двух часов пополуночи; они всю дорогу пронесли Шау на своих плечах. Я встал с постели, препроводил его в свою палатку и осмотрев, убедился, что он не страдает лихорадкой; на мои вопросы он отвечал. что не может совсем идти, что он чувствует страшную слабость, так что не в состоянии пошевельнуть ни одним членом. Я дал ему стакан портвейна и миску саговой кашицы. и затем мы оба уснули.

На другой день рано утром мы пришли в Мфуто, место render-vous арабской армии. Следующий день был назначен для отдыха, чтоб подкрепить наши силы мясом быков, которых мы закололи в изобилии.

Состав нашей армии был следующий:

 Шейх Саид бин Салим — 25 человек

'' Камисc бин Абдулах — 250 ''

'' Тани бин Абдулах — 80 ''

'' Миссуд бин Абдулах — 75 ''

'' Абдулах бин Муссуд — 80 ''

'' Али бин Саид бин Назиб — 250 ''

'' Назур бин Муссуд — 50 ''

'' Гамед Кимиани — 70 ''

'' Шейх Хамдам — 30 ''

'' Саид бин Хабиб — 50 ''

'' Салим бин Саиф — 100 ''

'' Сунгуру — 25 ''

'' Сарбако — 25 ''

'' Суд бин Саид бин Маджид — 50 ''

'' Магомет бин Муссуд — 30 ''

'' Саид бин Хамед — 90 ''

'' «Геральд» экспедиция — 50 ''

'' Мкаэнва — 800 ''

Независимые начальники и их свита — 300 ''

Остальных — 125 ''

Всего 2,255; из них 1500 человек были вооружены ружьями, кремневыми немецкими и английскими двухствольными ружьями, английскими и американскими пистолетамн. Кроме ружей у них по большей части были пики и большие ножи, которыми они отрубали головы и рубили тело уже мертвых врагов. Порох и пули были в изобилии: некоторые из людей получили по 100 зарядов, я дал каждому из своих по шестидесяти зарядов.

Мы вышли из крепости Мфуто с развевающимися знаменами, указывающими на различных начальников, с трубящими рогами, с боем барабана гомас, благословениями мулл и счастливыми предсказаниями предвещателей, астрологов и толкователей корана. — Смотря на все это, кто бы мог предсказать, что эта громадная сила меньше чем через неделю прибежит назад в крепость Мфуто, едва помня себя от страха.

Мы вышли из Мфуто на битву с Мирамбо 8-го августа.

Все мое имущество было спрятано в Мфуто; оно было готово к отправлению в Уджиджи в случае победы, и обезопасено на случай неудачи.

Не доходя до Уманды, я слег от страшного припадка перемежающейся лихорадки, которая меня не оставляла всю ночь.

В Уманде в шести часах от Мфуто наши воины выкрасили себя снадобьем, приготовленным для них знахарями. Это была смесь из цветка матама и сока травы, свойства которой известны только ваганго и ваниамвези.

4-го августа в 6 часов пополудни мы были готовы в дорогу; перед выступлением из деревни оратор ваниамвези произнес маннемо или спич.

«Слова! Слова! Слова! Слушайте сыны Мвазива, дети Униамвези! дорога перед вами, лесные хищники ждут вас; да, они хищники, они грабят ваши караваны, воруют слоновую кость, убивают ваших жен. Смотрите, с вами арабы, с вами, Ель Вали арабского султана, с вами белый человек. Сын Мказивы тоже с вами; сражайтесь, убивайте, забирайте в плен, берите платье, берите скот, убивайте и ешьте его! Ступайте!»

Громкий, дикий крик последовал за этой речью; ворота деревни растворились, и солдаты в голубых, красных и белых платьях ринулись вперед, прыгая, подобно гимнастам, и беспрестанно стреляя из ружей, чтоб воодушевить себя шумом и вселить ужас в сердца врагов, поджидавших нас в крепкой засаде Зимбизо, крепости султана Колонго.

Зимбизо находилось всего в пяти часах ходьбы от Уманды; в 11 ч. пополудни мы уже были в виду ее и остановились на опушке возделанной местности под тенью леса. Начальники различных отрядов дали строгое приказание не стрелять, пока не будем на расстоянии выстрела от бомы или ограды.

Камисc бин Абдулах пробрался через лес к западу деревни. Ваниамвези заняли позицию перед главными воротами, подкрепляемые с права Судом сыном Саида и сыном Набиба Абдулах, Муссуд и я были готовы атаковать восточные ворота; таким образом, неприятель был заперт со всех сторон, за исключением северной.

Когда мы выходили из лесу на берегу Унианиембэ, вдруг раздался залп, показавший, что неприятель предупредил нас, и вслед за тем мы начали стрелять изо всех сил. Часто было смешно смотреть на людей, собиравшихся стрелять и прыгавших в разные стороны вперед и назад с ловкостью лягушек; однако сражение было вовсе не серьезно.

Ружья моих людей истребляли картечь гораздо быстрее, чем мне этого хотелось; к счастью, пальба на минуту прекратилас, и мы бросились в деревню с запада, юга и севера через ворота и высокий палисаднив, окружавший деревню; бедные жители побежали в горы через северные ворота, наши преследовали их, пуская вслед им пули из ружей и пистолетов.

Деревня была сильно укреплена; в ней осталось не более 20 мертвых тел, густой деревянный палисаднив отлично защищал врагов от наших пуль.

Оставив в Зимбизо достаточные силы, мы вышли из него и через час очистили от неприятеля все соседния местности, взяли две других деревни и ограбив их, сожгли. Несвколько слоновых клыков, пятьдесят невольников и большое количество хлеба досталось в добычу арабам.

5-го отряд арабов и невольников из семисот человек опустошил и сжег окрестную страну 6-го Суд бин Саид с двадцатью молодыми арабами повел отряд в 500 человек против Вилианкуру, где, как предполагали, находится сам Мирамбо. Другой отряд отправился к низким лесистым холмам и там в небольшом расстоянии от Зимбизо нашел спящим молодого лесного хищника, которому и отрубили голову, подобно возе или барану.

Утром я пошел в Саиду бин Салиму, чтоб представить ему, как необходимо сжечь высокую траву в лесу Зимбизо, которая скрывала от нас неприятелей; но вскоре затем меня схватила опять перемежающаяся лихорадка, и я был принужден вернуться домой и укутаться одеялами, чтоб вызвать пот; раньше я велел однако Бомбаю и Шау не позволять моим людям оставлять лагерь. Впоследствии Селим сказал мне, что многие из них ушли на приступ Вилианкуру с Судом бин Саидом.

Около 6 часов пополудни весь наш лагерь был взволнован известием, что убиты все арабы, сопровождавшие Суда бин Саида и что больше половины его отряда погибло.

Некоторые из моих людей вернулись; от них я узнал что Уледи, прежний слуга Гранта, Мабруки Каталабу (убийца своего отца), Мабруки (младший), Барути из Узегугги и Ферахан убиты. Они сообщили мне также, что им удалось очень быстро завладеть Вилианкуру, где находился Мирамбо с своим сыном.

Когда они вошли, Мирамбо собрал своих людей и, оставив деревню, засел в траву по обе стороны дороги между Вилианкуру и Зимбизо. Ограбив деревню, победители стали возвращаться домой с добычей из 100 слоновых клыков, 60 тюков платья и 200 или 300 невольнивов; в это время люди Мирамбо внезапно бросились на них с двух сторон и принялись колоть их пиками. Храбрый Суд выстрелил из своего двухствольного ружья и подстрелил двух человек, но, заряжая во второй раз, он упал под ударами пив, которые проволоки его насквозь; других арабов постигла та же участь. Но неожиданное нападение неприятеля, которого считали побежденным, так деморализировало войско, что оно, побросав добычу, ринулось бежать и, сделав большой крюк по лесу, вернулось в Зимбизо рассказать печальную весть.

Впечатление, произведенное этим поражением было ужасно. Невозможно было спать вследствии крика женщин, потерявших своих мужей. Всю ночь раздавались жалобные вопли, среди которых можно было по временам расслышать стоны раненых, приползших в лагерь по траве, незаметно от неприятеля. Новые беглецы постоянно являлись ночью, но ни один из моих людей, названных выше, не подал о себе вести.

7-ое было днем беспорядка. горя и бегства; арабы обвиняли друг друга за то, что начали войну, не испробовав всех мирных средств. У нас были бурные военные советы, на которых предлагалось воротиться в Унианиембэ и запереться в своих домах; Камисc бин Абдулах гремел подобно оскорбленному монарху, против подлой трусости своих соотечественников Эти бурные совещания и предложения отступления скоро стали известны в лагере и способствовали более чем что-либо другое к полнейшей деморализации соединенных сил ваниамвези и невольннков. Я послал Бомбая к Саиду бин Салиму с советом не думать об отступлении, так как в противном случае Мирамбо непременно перенесет войну в Унианиембэ.

Отправив Бомбая, я заснул, но в половине второго ночи меня разбудил Селим, говоря: «Господин, вставайте, они все бегут, даже Камисc бин Абдулах уходит».

Я оделся с помощью Селима и подошел к двери. Первое, что я увидел был бегущий Тани бин Абдулах; заметив меня, он закричал: «Бана — скорей — Мирамбо идет». Затем он продолжал бежать, напяливая в тоже время свой камзол; его глаза от страха готовы были выпрыгнуть из своих орбит.

Камисc бин Абдулах тоже уходил последним из арабов. Двое из моих людей хотели уйти с ним; я велел Селиму привести их назад с револьвером в руках.

Шау оседлал своего осла моим собственным седлом и приготовлялся убежать, оставив меня тут на нежные попечения Мирамбо. При мне остались только Бомбай, Мабруки Спика, Шанда, спокойно доедавший свой обед, Мабруки Унианиембэ, Мтамани, Джумо и Сармен — семь человек из пятидесяти. Остальные убежали и были в это время уже далеко; Уледи (Манва Сера) и Заиди, Селим привел с заряженным пистолетом. Селим отправился затем седлать моего осла, а Бомбай помочь Шау справиться с своим. Через несколько минут мы были на дороге, люди постоянно оглядывались назад посмотреть, не видно ли неприятеля; они очень усердно подгоняли ослов, так что те бежали крупной рысью, причиняя мне нестерпимую боль. Я бы рад был лечь на месте и умереть, но жизнь была заманчива, я еще не потерял всякую надежду исполнить взятое на себя поручение. Мой ум деятельно работал, строя различные планы, во время длинной безмолвной ночи, употребленной нами на дорогу в Мфуто, куда, как я узнал, ушли арабы. Ночью Шау свалился с осла и не вставал сам, умоляя нас поднять его. Я не отчаивался сам и не хотел, чтобы Шау отчаивался; его посадили на осла и люди поддерживали его с обеих сторон; таким образом, мы подвигались вперед в потьмах. В полночь мы достигли благополучно Мфуты, и нас приняли в деревню, из которой мы вышли с таким торжеством, чтобы вернуться через несколько времени таким постыдным образом.

Я узнал, что все мои люди пришли сюда раньше сумерек. Улименго, храбрый проводник, хваставшийся своим оружием и нашим числом, так сильно жаждавший победы, совершил 11-ти часовый путь в 6-ть часов; смелый Шогире, которого я считал самым верным из моих людей, прибежал только получасом позже Улименго, а веселый Камизи, денди, оратор, демагог появился третьим; верные Спика показали себя такими же трусами, как и прочие бедные негры. Только Селим, арабский, мальчик, из Иерусалима, оказался храбрым и верным. Шау, хотя и европеец, выказал душу не менее, если еще не более низкую и черную, чем негры.

Я спросил Селима: «отчего ты также не убежал и не оставил твоего господина умереть одного?»

«О, сэр,» отвечал наивно арабский мальчик, «я боялся, что вы меня прибьете».

XXI. Типы племени ваниамвеца или ваниамвези.

ГЛАВА IX ЖИЗНЬ В УНИАНИЕМБЭ (Продолжение)

Отступление арабов к Таборе. — Я продолжаю свой путь. — Прибытие в Квигару. — Попытка идти по другой дороге. — Положение мое становится в высшей степени опасным. — Известие о смерти Фаркугара. — Поражение арабов при Таборе. — Камисc бен Абдула убит. — Табора в огне. — Приготовление к защите. — Философ, шейх бен Назиб. — Я решаюсь вести летучий караван до Уджиджи. — Смерть Барути. — Уныние каравана. — Маленький мальчик Калулу. — Его крещение. — Мирамбо нападает на Мфуто и отражен. — Селим начинает бредить от постоянных лихорадок. — Два вожатых — Асманиэ и Мабруки. — Я решаюсь найти Ливингстона.

Арабским магнатам никогда не приходило в голову, что я могу быть недоволен ими, чувствовать неприязнь за их поведение, за низкое бегство, и оставление на произвол судьбы человека, который в благодарность за гостеприимство поднял за них оружие. На следующее утро их «салаамы» были так любезны, как будто ничего не случилось такого, что бы могло помешать нашей дружбе. Они были, следовательно, очень удивлены, когда я высказал им все, что у меня было на душе: «война ведется только между вами и Мирамбой; я боюсь, что вы привыкли бегать от неприятеля после каждой легкой неудачи и вследствии этого протянете войну гораздо дольше, чем я могу тут остаться; притом вы убежали, оставив своих раненых на поле, и больных друзей заботиться о самих себе, а потому не считайте меня больше в числе ваших друзей. Я очень рад, что видел вашу манеру сражаться и уверен теперь, что война не кончится в такой короткий срок, как вы полагали. Вам надо было пять лет, чтоб победить и убить Манву Сера; с Мирамбо вы, конечно, не справитесь, менее чем в год. Я белый человек и привык к другому способу войны; я понимаю кое-что в этих вещах и никогда не видал, чтобы бежали из такого сильного укрепления, как наше в Зимбизо и после такой ничтожной неудачи. Убежав, вы только пригласили Мирамбо следовать за вами в Унианиембэ; можете быть уверены, что он явится в скором времени.»

Арабы протестовали один после другого, уверяя, что не хотели бросить меня, что ваниамвези из Мказива прокричали будто «Музунгу» ушел, и этот слух произвел такую панику между людьми, что сдержать их было невозможно.

Через день арабы продолжали свое отступление к Таборе, находившейся в двадцати двух милях от Мфуты. Я решился действовать совершенно самостоятельно; на другой день после бегства из Зимбизо моя экспедиция, со всеми запасами и багажем направилась назад в Мазонги, а на третий день пришла в Квигару.

Следующее извлечение из журнала покажет лучше всего, в каком. я находилося состоянии после нашего постыдного бегства.

Кфихара. Пятница 11-го августа, 1871 года. Сегодня мы пришли из Замбизи, деревни Бомбамы. Я совершенно не в духе и готов впасть в отчаяние. У меня только одно утешение, то, что я заплатил долг благодарности арабам, за доброту. с которою они приняли меня; теперь я больше не связан с ними, и могу свободно продолжать свое путешествие, По некоторым причинам я даже очень рад, что заплатил им такой небольшой жертвой с моей[стороны. В сущности, если бы я потерял жизнь в этом бегстве, наказание было бы вполне заслужено. Хотя, с другой стороны, кроме чувства благодарности к арабам меня побуждала к этой войне необходимосгь испытывать возмождный путь для отыскания Ливингстона. По дороге, сделавшейся недоступной вследствии войны с Мирамбо, можно дойти туда в месяц, если бы ее можно было очистить с моею помощью; отчего-ж мне было не попытаться? Попытка была сделана два раза и оба раза неудачно. Мне нужно было испробовать другую дорогу; идти по северной было бы безумием. Южная дорога кажется самой удобной. Мало кому известна местность к югу; все, кого я распрашивал о ней, говорят о недостатке воды и хищниках вазовиро, как серьезных препятствияхь; говорили также, что селения здесь попадаются очень редко.

Но раньше чем пускаться по этой новой дороге, я должен набрать других людей; те, которых я брал до Мфуто, считают свои обязательства конченными, а пять человек убитых очень уменьшило их страсть к путешествиям. Нечего надеяться на ваниамвези: у них не в обычае ходить с караванами во время войны. Мое положение очень затруднительно, и я мог бы вернуться спокойно на берег, но совесть не позволяет мне сделать этого, после того как было истрачено столько денег и на меня возложено такое доверие. Действительно, я готов скорее умереть, чем вернуться.

Суббота, августа 12-го. Люди, как я и предполагал, все ушли; они сказали, что я нанимал их идти в Уджиджи по дороге Мирамбо. У меня осталось только тринадцать человек. Куда же можно идти с таким ничтожным числом? Ве кладовой у меня хранится более 100 грузов. Караван Ливингстона тоже здесь; его имущество заключается в семнадцати тюках платья, двенадцати сундуках и шести мешках бус. Его люди из лучших в стране.

Если Ливингстон теперь в Уджиджи, он заперт там и едва ли может уйти. Я тоже заперт в Унианиембэ и, как мне кажется, не могу уйти отсюда, пока не кончится эта война с Мирамбо. Ливингстон не может получить своего имущества, потому что оно со мною. Он не может вернуться в Занзибар, так как дорога к нему заперта. Он мог бы, если б у него были люди и запасы, дойти до Беккера, идя к северу через Урунди и оттуда через Руанду, Карагвах, Угонду, Униоро и Убори до Гондокоро. Но он не может добыть пагасисов, потому что источники, откуда они достаются, теперь закрыты. Было бы безумием предположить, что Ливингстон, скорее чем всякий другой человек его закала, пойдет путешествовать по Африке один без проводников и достаточного количества платьев и бус.

Один человек рассказал мне па днях, что Ливингстон, придя с озера Ньяссы в Танганике, (в то самое вреня, когда его считали убитым), встретил там караван Саида бин Омара, отправлявшийся в Уламбу.

Он путешествовал с Магометом бин Гарибом. Этот араб, пришедший из Урунгу, встретил Ливингстона в Шикунбисе или Кваши-Кунбисе и путешествовал с ним вместе, как я слышал, до Маниуэмы или Маниуэмы. Маниуэма в сорока днях ходьбы в северу от Ньяссы. Ливингстон был на ногах, он одевается в американский холст. Он потерял все свои платья, переезжая на лодке озера Лиэмба. С ним было три лодки; в одной лежали платья, другую он нагрузил сундуками и посадил туда некоторых из своих людей, в третьей поехал сам с двумя слугами и двумя рыбаками. Лодка с платьями пошла во дну. Оставив Ниассу, Ливингстон пошел в Убиссо, оттуда в Уэнбэ и Урунга. Он носит шапочку, с ним двуствольное ружье и два револьвера. Вахиовы, бывшие с Ливингстоном, рассказывали этому человеку, что у их господина было сначала много людей, но потом все они разбежались.

Августа 13-го. Сегодня пришел караван с берега. Он принес известие, что Вильям Л. Фаркугар, которого я оставил больным в Мивапва, и его повар умерли. Фаркугар, судя по их словам, умер несколько дней спустя после моего прибытия в Угого, его повар несколькими неделями позже. Моя первая мысль была о мщении; я подумал, что Леуколе обманул меня, отравил его или его умертвил, каким-нибудь другим образом. Однако личное свидание с Мзаванги, сообщившим мне, что Фаркугар умер от своей страшной болезни, рассеяло это подозрение. Насколько я мог его понять, Фаркугар утром объявил, что поправился и может идти дальше, но, пытаясь встать, упал назад и умер.

Мне также сообщили, что вазагара, вследствие предрассудков относительно мертвых, приказали Джако отнести тело подальше для погребения, и тот, не будучи в состоянии нести его, бросил в кустарник голым, не посыпав даже земли сверху.

— Каждый из нас также отправится, Шау! Кто-то раньше? — заметил я ночью своему товарищу.{3}

Августа 14 го. Написал несколько писем в Занзибар. Шау совсем расхворался, прошлой ночью, или лихорадкой, или Бог знает чем. Не думаю, чтоб это была лихорадка. Скорее сильный припадок венерической болезни. У меня нет лекарств на подобный случай, и я послал за ними трех солдат в Занзибар, наказав им торопиться и обещав каждому награду.

Августа 19-го. Мои солдаты занимаются нанизываньем бус. Шау все еще в постели. Мы прослышали, что Мирамбо идет в Унианиембэ. Отряд арабов и их невольников отправился сегодня утром взять порох, оставленный страшным шейхом Саидом бин Салимом, главным начальником арабскнх поселений.

Августа 21-го, понедельник. Шау все еще болен. 100 пудов бус уже нанизано. Арабы приготовляются к вторичной вылазке против Мирамбо. Слух о приближении Мирамбо к Унианиембэ опровергнут сегодня утром Саибом бин Салимом.

Августа 22-го. Мы нанизывали сегодня утром бусы, когда вдруг, около 10 часов, услышали непрерывную пальбу по направлению к Таборе. Бросившись к передней двери, мы услышали сильные залпы и стрельбу картечью; поднявшись на крышу тембэ, я увидел в подзорную трубу дула ружей. Некоторые. из моих людей, посланные узнать о причине пальбы, прибежали назад с известием, что Мирамбо атаковал Табору с двумя тысячами человек, и что к нему присоединилось сверх того, ради грабежа, около тысячи вотутв, напавших на Табору с различных сторон.

Около полудня смотрели на Табору через низкую седловину и видели, как оттуда несутся толпы беглецов в нашу квихару, прося защиты. От этих людей мы узнали, что благородный Камиз бин Абдулах и его протеже Камиз Магомет бин Абдулах, и Брагим бин Рашид, и Саиф сын Али, сын шейха, сын Назиба — погибли.

Распросив о подробностях нападения и смерти этих арабов, я узнал, что после первого залпа, предупредившего жителей об угрожающем нападении, Камиз бен Абдулах и некоторые из главных арабов, бывших у него, взошли на крышу тембэ, чтобы посмотреть в подзорную трубу по направлению стрельбы. К своему великому удивлению. они увидели, что долина вокруг Табора покрыта дикими, а в двух милях около Казимы раскинута палатка Мирамбо, которую они узнали, потому что она была подарена этому начальнику арабами Таборы, когда они были с ним в хороших отношениях.

Камиз бин Абдулах сошел вниз, говоря: «вооружитесь, мои друзья и пойдемте им навстречу». Друзья советовали ему не выходить из тембы; если все арабы запрутся в свои дома, они будут неприступны для Руга-Руга и вагутов вместе: Но Камиз нетерпеливо прервал их: «Неужели вы хотите, сказал он, посоветывать мне оставаться в тембэ из страха перед мшензе (язычником)? Кто идет со мной?» Его протеже Камиз, сын умершего друга, просил позволение быть его оруженосцем. Магомет бин Абдулах и Брагим бин Рашид и Саиф сын Али, молодые арабы из хороших фамилий, гордящиеся честью быть вместе с благородным Камизом, вызвались сопровождать его. Вооружив поспешно 80 невольников, он вышел на перекор совету осторожных друзей и вскоре очутился лицом к лицу с своим искусным и храбрым противником Марамбо. Мирамбо, увидевь приближающихся арабов, дал приказание к внезапному отступлению. Камиз, обманутый этим движением, бросился за ним с своим другом. Друг Мирамбо, приказал своим людям наступат и невольники Камизи, при виде внезапного нападения, бросились без оглядки бежать, оставя своего господина на произвол судьбы. Дикие окружили пятерых арабов, многие из них пали от выстрелов Камизи и его друзей; но, несмотря на то, они продолжали стрелять в маленький отряд, пока Камиз бин Абдулах не получил пули в ногу, которая свалила его на землю. Тут только он узнал, что его невольники оставили его. Храбрый человек продолжал стрелять раненый, пока пуля не поразила его в сердце Младший Камиз, увидев смерть своего приемного отца, воскликнул: «Мой отец. Камиз умер; я хочу умереть вместе с ним!» и продолжал стрелять, пока не получил смертельную рану. Через несколько минут все арабы упали мертвыми.

Поздно ночью мы узнали еще несколько подробностей об этом трагическом произшествии. Некоторые люди, видевшие тело Камизи бин Абдулаха, рассказывали, что с этого благородного, храброго, честного человека, дикие союзники Мирамбо срезали кожу со лба, бороду и кожу с нижней части лица, переднюю часть носа, жир с желудка и с живота, половые органы и, наконец, по кусочку с каждой пятки. В таком же положении были найдены тела его приемного сына и умерших друзей. Мясо и кожу с тела взяли ваганга или знахари, чтобы сделать из них могущественное средство, для придания человеку храбрости против неприятеля.

Эта смесь мешается с рисом и считается вполне действительным средством, предохраняющим от пуль и ран всякого рода.

Ничего не могло быть печальнее, как смотреть из Квигары на горящую Табору и на сотни людей, бегущих в Квигару.

Узнав, что мои люди хотят остаться при мне, я сделал приготовление для защиты, просверлив отверстие для ружей в прочных глиняных стенах тэмбе. Они били сделаны так скоро и были, по-видимому, так удачно приспособлены к защите тэмбе, что мои люди сделались почти храбрыми, и бежавшие из Табора вангваны с ружьями просили меня принять их в число защитников тэмбе. Я собрал также людей Ливингстона и предложил им защищать имущество их господина, против предполагаемого нападения Мирамбо. К ночи у меня было 150 человек. Я расставил их по всем пунктам, где можно было ожидать нападения. Утром Мирамбо грозил придти в Квигара. Я молил Бога, чтобы он явился, и надеялся показать ему, какая сила заключается в американских ружьях.

Августа 23. Мы провели очень тревожный день в долине Квигара. Наши глаза постоянно обращались в несчастной Таборе. Говорят, что там уцелело всего три тэмби. Дом Абида бин Сулеймана разрушен, и около 200 слоновых клыков, принадлежавших. ему, сделались собственностию африканского Бонапарта. Моя тэмбе может продержаться так долго, как позволят запасы средств к защите. Отверстия для ружей проделаны во всех стенах дома; хижины туземцев, заслоняющие вид, срыты, деревья и кустарники, могущие служить засадой для неприятеля, срублены. Съестных припасов и воды у меня запасено на 6 дней. Пороху у меня хватит, по крайней мере на две недели. И, говоря без хвастовства, я не думаю, чтобы 10,000 африканцев могли взять место, которое легко могло бы быть взято отрядом европейцев в 400 или 500 человек, без помощи пушки, и 50 европейцами с пушкою. Стены трех футов толщины. В тэмбе масса комнат, так что отчаянная толпа людей может сражаться, пока не будет взята последняя комната. Арабы, мои соседи, старались казаться храбрыми, но очевидно, что они были близки к отчаянию. Я слышал даже, что арабы Квигары, по взятии Табора, хотели переселяться массою на берег, и оставить страну Мирамбо. Если они действительно приведут это намерение в исполнение я останусь в отчаянном положении. Если они оставят меня, Мирамбо не воспользуется ни моим имуществом, ни имуществом Ливингстона. Я сожгу дом и все, что в нем находится. Таково мое намерение. Но что сделается в этом случае с Шау? Никто не захочет вынести его.

Августа 24. Американский флаг все еще развивается над моим домом, арабы все еще находятся в Унианиембэ.

XXII. Действие аммиака.

Около 10-ти часов утра пришел посланный из Табора, спросить, не хотим ли мы помочь им против Мирамбо. Мне сильно хотелось помочь им, но взвесив все про и контро, спросив себя, будет ли это осмотрительно, должен ли я идти, что сделается с людьми, в случае моей смерти, не разбегутся ли они опять, какова была судьба Бамиза бин Абдулаха? я послал сказать, что не хочу идти; что они могут отлично справиться в своих тэмбах с такой силой, как у Мирамбо, что я буду очень рад, если они принудят его придти в Квигару; я выйду к нему навстречу и прогоню тогда его.

Они сказали, что Мирамбо и его офицеры носят зонтики над головами. У Мирамбо длинные волосы, как у пагасиса Мниамвези, и борода. Если он придет, следует стрелять во всех людей, носящих зонтики, в ожидании, что одна счастливая пуля попадет и в него.

По народному обычаю, я должен был бы сделать серебрянную пулю, но у меня не было серебра; я мог бы сделать золотую.

Около полудня я отправился к шейху бен Назибу, оставив около ста человек, охранять дом во время моего отсутствия. Старик был философом на свой манер. Я мог бы назвать его профессором житейской философии. Он страшно любил произносить сентенции, афоризмы и вообще рассуждать. Я удивился, найдя его в таком отчаянии. Его афоризмы покинули его, философия не была в состоянии устоять против несчастия. Он слушал меня скорее как мертвый человек, нежели как человек, владеющий всеми своими чувствами.

Нагрузив его свинцовыми пулями и картечью я посоветывал ему не стрелять, пока люди Мирамбо не будут около его ворот.

Около четырех часов пополудни, я услышал, что Мирамбо ушел в Казимо, в двух милях к северо-западу от Табора.

Августа 26. Арабы вышли в это утро атаковать Казимбо, но отступили, потому что Мирамбо просил у них три дня отсрочки, чтобы съесть украденных у них быков. Он нагло приглашал их придти завтра, обещаясь встретить хорошим залпом.

Квигара опять приняла мирный вид, беглецы перестали сновать в страхе и отчаянии по ее узким улицам.

Август 27. Мирамбо отступил во время ночи. Арабы придя атаковать деревню Казимбо, нашли ее пустою.

Арабы держат военные советы, которые они, как кажется, очень любят, хотя и не приводят в исполнение многих из постановленных на них решений. Они хотели заключить союз с северными Ватута, но Мирамбо предупредил их; они поговаривали, опустошить во второй раз страну Мирамбо, но Мирамбо опустошил Унианиембэ огнем и мечем и убил самых лучших из них.

Арабы проводят свое время в разговорах и в спорах в то время, как дороги в Уджиджи и Карагвах заперты. для них более чем когда-либо. Некоторые из влиятельных арабов даже поговаривают возвратиться в Занзибар, под тем предлогом, что Унианиембэ разорено. Я потерял к ним всякое уважение.

Что касается меня, то, увидя невозможность достать пагасисов Ваниамвези, я предложил отказавшимся вангвана, живущим в Унианиембэ идти со мною в Уджиджи за тройную цену. Каждому человеку было предложено по тридцати доти, в то время как обыкновенная плата носильщика в Уджиджи от 5 до 10 доти. Я нашел 50 человек охотников и должен был, таким, образом оставить. здесь от 60 до 80 грузов под охраною стражи. Мой kичный багаж весь останется здесь, за исключением небольшого саквояжа.

Августа 28. До сих пор нет никаких известий о Мирамбо. Шау опять поправился. Шейх бин Назиб пригласил меня на днях к себе, но он мне ничего не сообщил, кроме своих философских изречений. Изучив страну, я решился отправиться с легким караваном в Уджиджи по ю(жной дороге, через северную Укоконго и Укавенди. Ночью я известил о своем намерении шейха бин Назиба.

Августа, 29. Шау встал сегодня на работу. Увы! все мои остроуминые планы — отправиться на лодке через Викторию, Ньянцу, совершенно разрушились, вследствии войны с Мирамбо, этим черным Бонапартом. Два месяца пропали здесь уже даром. Арабы так долго. не могут придти ни к какому решению! Советы подаются в изобилии, разговоров не меньше, чем, былинок на нашей долине — но все это ждет решения. Арабы надеятся и думают, что он умер. Камисса бин Абдулаха нет больше. Где другие воины, про которых воспевали барды Ванквана и Ваниамвези? Где могущественный Кизеза великий Абдулах бин Надиб? Где Саид, сын Маджида? Кизиза в Занзибаре, а Саид сын Маджида в Уджиджи до сих пор не знает, что его сын пал в лесу Велианкуру.

Шау почти поправился. Мне до сих пор не удалось достать солдат. Я почти отчаивался в возможности двинуться отсюда. Эта страна населена таким сонным, неподвижным, дряблым. народом. Арабы, вангваны, ваниамвези все на один покрой; все, беспечны как мухи. Их «завтра» тянется иногда. целый месяц. Меня это просто бесит.

Августа 30. Шау не хочет работать. Я не могу ничем сдвинуть его. Я просил, увещевал. его и даже сам состряпал ему некоторые печения. В то время как. я, напрягаю всякий нерв, стараясь двинуться в Уджиджи, Шау довольствуется тем, что смотрит беспечно на все мои хлопоты..

Что сталось с тем проворным и отважным человеком, каким он был в Занзибаре!

Сегодня, усевшись около него, я впервые, желая, ободрить его, сообщил ему о моей истинной цели путешествия. Я сказал ему, что я не столько забочусь о географических исследованиях страны, сколько о том, чтобы найти Ливингстона! Я сказал ему впервые: «и ты, вероятно, думал, милый Шау, что я пришел сюда исследовать глубь Танганики. Нет, товарищ, я решился найти Ливингстона; я отправился искать Ливингстона, и сюда пришел найти Ливингстона. Теперь ты видишь, старый товарищ, насколько важна моя цель; тебе ясно теперь, какая награда ожидает тебя от г-на Беннэтта, если ты захочешь помочь мне. Я уверен, что когда бы ты не вернулся в Нью-Йорк, ты всегда будешь располагать суммою не менее пятидесяти долларов. Поэтому приободри себя; встань на ноги; взгляни веселее. Гони от себя смерть, и ты победишь ее. Гони от себя горячку. Я тебя защищу от нее, она не убьет тебя. У меня хватит лекарства на целый полк!» Ба! Ба! Я обращался к безжизненной мумии. Глаза его слабо светились; тусклый свет их, казалось, должен был скоро исчезнуть. Я был в совершенном отчаянии. Чтобы оживить его, и возбудить кровь в его жилах, я приготовил ему крепкого пуншу, положил в него сахару, яиц, и приправил его лимоном и пряностями. «Выпей, Шау,» сказал я ему, «и забудь свой несчастный недуг. Не дыши мне в лицо, друг, если ты чувствуешь, что умираешь. Говори со мною. Ты не болен, добрый товарищ; ты чувствуешь только тоску. Взгляни на Селима. Теперь я уже не сомневаюсь, что он останется жив; и что я возвращу его невредимым его друзьям в Иерусалим; если ты мне позволишь, то и тебя тоже, я доставлю в твой дом, на родину».

Сентября 1-го. По словам Тани бин Абдулаха, которого я посетил сегодня, в его тембе в Мароро, Мирамбо при нападении на Табор, потерял числом двести человек, а арабы потеряли пятерых арабов, тринадцать свободных человек и восемь рабов, кроме того, они лишились трех тембэ; неприятель сжег у них более сотни маленьких хижин и взял в добычу двести восемьдесят слоновых клнков, и до шестидесяти коров и быков.

Сентября 3-го. Получен пакет писем и газет от капитана Вэбба, из Занзибара. Как приятно бывает узнать, что друзья далекой Америки, не забывают об отсутствующем в Африке! Они пишут мне, что почти все уверены в том, что в настоящее время я уже не существую более в Африке!{4} Сегодня я обратился к шейху бин-Назибу с просьбою, позволить мне довести караван Ливингстона до Уджиджи. Он мне не дал согласия, сказав, что он убежден, что я отправляюсь на верную смерть.

Сентября 4-го. Шау сегодня гораздо лучше; он в состоянии говорить. Селим снова лежит в лихорадке. Силы мои постепенно возрастают, несмотря на то, что некоторые из моих старых солдат отказываются служить мне. Умгареца слепнет, оспа у Барути принимает очень скверный характер; Билали страдает какою-то странною язвою, которая открылась у него на спине; у Садалы мукунгуру.

Сентября 5-го. Сегодня утром умер Барути. Он был моим лучшим солдатом, одним из тех людей, которые сопровождали Спика в Египет. Покинув Занзибар, Барути стал седьмою жертвою из числа принесенных смерти.

Сегодня я был неприятно поражен известиями, полученными мною от арабов, относительно страны, по которой мне придется идти. «По всем дорогам сообщение прекращено; Руга-Руга вышел из лесов; с юга двинулся Бакананго на помощь Мирамбо; племена Вашензи вступили в междуусобную войну.» Мои люди, вполне разделяя опасения арабов и ваниамвези, пришли в уныние. Бомбай начал высказывать, что было бы гораздо лучше, если бы я отправился теперь к берегу и вернулся бы сюда при обстоятельствах более благоприятных.

Мы похоронили Барути под тенью бананового дерева, в нескольких ярдах от моего тембэ. Могила шириною в три фута, в три с половиною фута глубины. На дно этой узкой ямы, углубленной с одной стороны, был опущен труп, с лицом обращенным в сторону Мекки. Тело было завернуто в одно с половиною доти нового американского холста. Затем над этим узким ложем была сделана покатая крыша, состоявшая из ряда воткнутых по обеим сторонам ямы палок, покрытых соломенными рогожами и старым холстом, вследствие этого земля не падет и не задавит трупа. Засыпав могилу, солдаты принялись пировать. Посреди возвышения могилы посадили небольшой куст и вырыли руками небольшое углубление, наполнив его водою; «по дороге в Рай, — говорили они, он может почувствовать жажду;» затем, вспрыснув всю могилу водою, они прочли арабскую молитву Фат-хаг и оставили могилу, забыв вместе с нею своего доброго товарища.

Сентября 7-го. Араб, по имени Магомет, привел сегодня ко мне небольшого мальчика-раба, по названию «Ндугу М’гали» (богатство моего брата). Мне не понравилось это имя; призвав всех начальников моего каравана, я просил их дать ему лучшее имя. Один предложил «Симба» (лев), другой полагал, что мальчику-ребенку очень подходить название «Нгомбэ» (корова), предложение, сделанное одним из них назвать его «Мирамбо», вызвало громкий смех. Бомбай находил, что «Бомбай Мдозо» будет очень идти моему чернокожему ребенку. Улименго между тем взглянув пристально в его живые глаза, и обратив внимание на его быстрые движения, нашел, что имя Ка-лу-лу будет для него наиболее подходящим. «Посмотрите», сказал он, «на блеск его глаз! обратите внимание на гибкость его форм! на быстроту его движений! Да, он должен называться Калулу.» «Да, бана,» согласились остальные, «имя ему Калулу».

Молодые самцы диких коз (perpusilla) известны у кивава-гили под названием «Калулу».

— Хорошо, будь по вашему, — сказал я, — принесли огромную оловянную чашу, наполненную водою, и Селим, пожелавший быть его крестным отцем держал его над водою: «отныне имя его Калулу, и ни один смертный не может изменить его». Таким образом, черный мальчик Магомет стал зваться Калулу.

Число людей экспедиции возрастало; она состояла теперь из:

2 белых людей.

1 мальчика араба.

1 индуса.

29 вангвана.

1 мальчика из Лонда (Кацембэза).

1 мальчика из Уганда.

1 мальчика из Лиэмбы, или Увэмбы.

В сумерки мы были сильно встревожены. Ряд выстрелов раэдававшихся в Таборе, мы приняли за нападение на Квигару:

Между тем это оказался салют, устроенный в честь султана Китамби, отдававшего визит Мказаве, султану Унианиембэ.

Сентября 8-го. К ночи, Шейх бен Назиб получил письмо от араба из Мфуто, с известием, что на это место сделано нападение Мирамбо с его союзниками Ватута. Он писал ему также, чтобы он дал приказание народу Квигара быть наготове, потому что, если Мирамбо удастся взять притсупом Мфуто, он прямо двинется на Квигару.

Сентября 9-го. Атака Мфуто окончилась вчера для Мирамбо поражением и большою потерею. После первого успешного нападения на небольшую деревню Ваниемвези, он пошел приступом на Мфуто, но был отражен с жестоким уроном и лишился своих трех главных военачальников. Жители этого места, бросившиеся за отступавшим войском, преследовали его до леса Уманда, в котором он снова потерпел сильное поражение и принужден был бесславно бежать с поля битвы.

Его военачальники, убитые во время нападения, привезены были в Квигару в дом Мказива.

Сентября 11-го. Шау оказывается сентиментальным фантазером, напоминающим сущностью своих принципов Жозефа Сюрфаса. По временам он способен бывает с необыкновенным красноречием громить пороки человечества, пороки исключительно присущие богатым. Его филиппики по этому поводу достойны были бы лучшей аудитории.

Его привычка самоуглубляться во время разговора, походит на такую же странность подмеченную у Жака Бэнеби. Вместо того, чтобы смотреть вдаль, он опускает голову к низу с выражением, как бы говорящим: «где бы то ни было, но несправедливость есть, и я призван найти ее и исправить»

Он рассказывал мне сегодня, что его отец был капитаном судна ее величества, и что он присутствовал на четырех приемах королевы Виктории. Этому едва ли можно поверить; я не могу себе представить, чтобы человек настолько невежественный, с трудом подписывающий свое имя, мог бы быть морским капитаном, и, кроме того, еще был бы представлен королеве, к Сент-Джемскому двору, который, насколько я слышал, считается в Европе самым аристократическим.

Обидевшись на мое недоверие и насмешки, он открыл против меня целую батарею своего пылкого красноречия, которое меня принудило почти кричать от досады, и раскаиваться что я связался с этим безумцем.

Сентября 14-го. — Мальчик араб Селим впал в бред вследствие непрерывающейся лихорадки. Шау снова болен, или делает вид такового. Оба, они занимают у меня все время; я превратился в постоянную сиделку, так как заменить меня решительно некем. Попытка моя научить быть мне полезным Абдула-Кадера, голова, которого находится почти в постоянном ошеломлении от отвратительного табака униамвези, оканчивается тем, что он разбивает блюда, опрокидывает лакомые кушанья и в конце концов приводит меня в такое раздражение, от которого я не могу оправиться в продолжение целого часа. Когда я обращаюсь за помощью к Фераджи, к моему в настоящее время формально утвержденному повару, то его толстая деревянная голова, тугая на соображения, заставляет меня в это время исполнять обязанности chef de cuisine.

Сентября 15-го. — Приближается уже конец третьего месяца, а я все еще нахожусь в Унианиембэ; к 23-му, однако, я надеюсь выступить.

Всю ночь, до девяти часов сегодняшнего утра, мои солдаты плясали и пели над душами умерших товарищей, кости которых белеются в лесах Вилианкуру. Для утоления их жажды, вызванной усиленными движениями, потребовалось до трех огромных горшков помбэ. Рано утром мне пришлось уплатить еще одну черзе за полный горшок этого могущественного напитка.

Сегодня я распределял клади каждому солдату и пагасису. Желая по возможности облегчить им труд, я уменьшил каждую ношу с 70 фун. на 50 фун.; я надеюсь, что это даст мне возможность совершить несколько длинных переходов.

XXIII. Возмущение на берегу Гомбе.

У меня имеются еще двое или трое очень трудных больных, на которых почти невозможно рассчитывать, чтобы они могли что-либо нести, но я надеюсь, что в день отъезда, который, как кажется, вскоре осуществится, мне удастся заменить их другими.

Сентября 16-го. Мы почти окончили наши приготовления — и через пять дней, если на то будет воля Господа, мы двинемся в поход. Кроме двух проводников, Асмани и Мабрука, я нашел еще двоих пагасисов. Если кого-либо может привести в ужас громадность человеческого роста, то, конечно, появление Асмани произведет впечатление верно рассчитанное. Вышина его роста, без сапогов, достигает шести футов, а ширина его плеч равняется длине плеч двух обыкновенного роста людей.

Завтра я думаю устроить прощальный пир моим людям, в ознаменование нашего отъезда из этой отвратительной и злополучной страны.

Сентября 17-го. Пир окончен. Для него пожертвовано было: пара тельцов, целиком зажаренных, трое овец, два козла и пятнадцать цыплят, 120 фун. рису, двадцать ковриг хлеба, спеченных из зерен кукурузы, сотня яиц, 10 фун. масла и пять галонов свежого молока. В пиршестве приняли участие приглашенные друзья и соседи моих людей и около сотни женщин и детей.

После всего этого угощения принесено было около пяти горшков помбэ, или туземного пива; затем начались пляски, которые продолжаются и по сей час, как я пишу эти строки.

Сентября 19-го. Сегодня у меня был легкий припадок лихорадки, который замедлил наше отправление. Селим и Шау совершенно поправились. Селим рассказал мне, что Шау говорит, что я околею как осел, и что он позаботится тогда о моих журналах и ящиках, и перешлет их немедленно на берег. После полудня, он заявил, что он никогда не намеревался идти в Уджиджи, и после моего отхода думает завести полный двор кур, с тем, чтобы постоянно иметь свежия яйца, и рассчитывает купить корову, чтобы ежедневно получать свежее молоко.

Вечером, когда лихорадка достигла у меня высшей степени, Шау пришел ко мне и спросил, кому должен он написать в случае моей смерти, «так как она, прибавил он, может свалить даже наиболее сильных из нас.» Я просил его удалиться, оставить меня в покое и заботиться лишь о своих обязанностях.

В 8-мь часов вечера во мне пришел бин Назиб и умолял меня ради болезни не выступать завтра. Тани Сахбури утверждал, что мне необходимо пообождать еще месяц; на это я отвечал им, что белый человек не привык нарушать своего слова. Я сказал, что отправлюсь, и намерен отправиться.

Шейх бин Назиб явился ко мне с полною надеждою убедить меня остаться еще день, ушел от меня с обещанием написать Сеиду-Бургашу о моем упрямстве и намерении погубить себя.

К 10-ти часам вечера лихорадка меня оставила. В тембэ все погрузилось в глубокий сон; когда я подумал о моем положении и о моих намерениях, когда я почувствовал полный недостаток симпатии со стороны меня окружающих, на меня напало невыразимое чувство одиночества. Даже мой белый помощник, с которым я поступил так ласково, и тот сочувствовал мне менее, чем мой черный мальчик Калулу. Нервы мои были не настолько крепки, чтобы превозмочь и рассеять все мрачные предчувствия, которые пришли мне на ум. Но то, что я называю предчувствиями, вероятно, есть ничто иное как впечатление предостережений столь часто повторяемых этими криводушными арабами. Следствием этой причины и была, вероятно, та тоска и то чувство одиночества, которые я испытывал. Единственная свеча, горящая среди мрака наполнявшего мою комнату, едва ли может способствовать моему развеселению. Мне казалось, что я заключен среди каменных стен. Но почему могло-б на меня действовать с такой силой предостережение и карканье этих глупых и неразвитых арабов? Я начинаю думать, что за всеми этими подозрениями кроется какой-нибудь посторонний мотив. Я удивляюсь, если все эти вещи передаваемые мне арабами, рассказываются для того, чтобы удержать меня здесь, рассчитывая на мою помощь в войне с Мирамбой! Но в таком случае рассчет их вполне неверен, потому что я дал себе торжественную, ненарушимую клятву — клятву, которая может быть нарушена только с моею жизнью — что ничто не изменит моего намерения, и не прекратятся мои поиски до тех пор, пока я не найду Ливингстона живым или мертвым. Ни один смертный или смертные не остановят меня, одна только смерть может помешать мне. Но и смерть — только не теперь; я не умру, я не хочу умереть, я не могу умереть! Во мне что-то есть, что мне говорит, что это, я не знаю — может быть, это вечно-живущая надежда моей собственной натуры, может быть, это откуда-то низшедшее на меня предчувствие, которое нашептывает мне эту мысль, что я найду его; оно заставляет меня написать это большими буквами — НАЙДУ ЕГО! НАЙДУ ЕГО! Даже эти слова уже вдохновляют меня. Я чувствую себя счастливее, как после жаркой молитвы. Я теперь могу спокойно уснуть.

Я нашел необходимым выписать из моего дневника все вышеприведенные заметки, так как я нахожу, что все записанное на месте гораздо лучше объяснит все превратности моей «жизни в Унианиембэ». Они живее и точнее всякого другого описания представят пред вами прожитую мною жизнь. Записанные на месте, они лишены всяких преувеличений и украшений. Они рассказывают вам о бесчисленных лихорадках, которым подвергались я и мои люди, не входя в излишние исследования и диагностику; перечисляют вам все наши опасности и небольшие радости, наши приключения и удовольствия, так как они действительно с нами случались.

ГЛАВА X ДО МРЕРЫ ВУКОНОНГО

Выступление из Квигары. — Бомбай побит. — Шау желает остаться. — Я заставляю его идти далее. — Новый припадок лихорадки. — Исчезновение человека с письмами к Ливингстону. — Уступка Шау и отправление его в Квигару. — Величественные леса Униамвези. — Мы достигаем Угунды. — Мукунгуру. — Описание этой лихорадки. — Величественная смоковница. — Жертва оспы. — Многочисленные скелеты, встречающиеся на дороге. — Прибытие в Маниару. — Споры о дани султану. — Его посещение. — Аммиак. — Удивление султана. — Рай охотника. — Моя первая добыча, антилопа. — Прогулка зебр. — Приключение с крокодилом. — Двухдневная охота. — Бунт. — Асмани и Мабруки целятся в меня. — Мир восстановлен. — Бомбай снова побит и закован в цепи. — Характеристика главнеиших личностей. — Прибытие в Зивани. — Медовая кукушка.— Угунду. — Мвару. — Прибытие в Мреру. — Починка башмаков.

  Униамвези

От Квигары до

Мквенквэ — 1 ч. 30 м.

Инезука — 2 ч. 0 м.

Казегара — 3 ч. 0 м.

Киганду — 2 ч. 45 м.

Уганда — 7 ч. 0 м.

Бэнта — 3 ч. 15 м.

Кикуру — 5 ч. 0 м.

Цивани — 4 ч. 0 м.

Маньяра — 6 ч. 30 м.

  Укононго

От Маньяра до

Комбэ, реки — 4 ч. 15 м.

Цивани — 5 ч. 20 м.

Тонгони — 1 ч. 30 м.

Лагерь — 5 ч. 15 м.

Марефу — 3 ч. 0 м.

Утендэ — 7 ч. 15 м.

Мтони — 4 ч. 0 м.

Мвару — 5 ч. 15 м.

Мрера — 5 ч. 13 м.

Наступило 20-е сентября. В этот день я решился избавиться от тех, которые мучили меня своими сомнениями, страхами и предположениями, и направиться по южной дороге в путь к Уджиджи. Я чувствовал себя очень слабым, вследствие мучившей меня в предшествующий день лихорадки; с моей стороны было крайне безрассудно пуститься в поход при таких условиях. Но я похвастался шейху бин-Назибу в том, что белый человек никогда не нарушает своего слова, а потому отложить поход или остаться вследствие недомогания значило погубить репутацию белого человека.

Я собрал перед тембэ весь состав варавана, мы подняли наши флаги и вымпела; нагрузка сопровождалась ужасным шумом, смехом и негритянскими фанфаронадами. Все арабы из любопытства собрались посмотреть на нас, за исключением шейха бин Назиба, оскорбленного моим глупым противуречием его желаниям. Старый шейх не встал с своей постели, прислал своего сына принести мне в дар последний образчик своей чувствительной философии, которую я должен был принять, как последния слова патриарха шейха сына Назиба, сына Али, сына Саифа. Бедный шейх! если бы ты только знал, что было на сердце этого непреклонного, подобно ослу упрямого, решавшегося идти по ложному пути, что бы ты сказал тогда, о шейх? Но шейх утешал себя тою мыслью, что рано или поздно мне придется убедиться в его правоте, и не он один, но всякий другой араб, не знавший причин, которые побуждали меня направляться в западу — подумал бы точно так же потому, что дорога по направлению в востоку была несравненно легче и лучше.

Имена моих молодцов, завербованных мною на этот быстрый переход из Унианиембэ были следующие:

1. Джон Вильям Шау, англичанин, из Лондона.

2. Селим Хешми, иерусалимлянин, из Палестины.

3. Сиди Мбарак Бомбай, из Занзибара.

4. Мабруки Спика, тоже.

5. Улименго, тоже.

6. Амбари, тоже.

7. Уледи, тоже.

8. Асмани, из Занзибара.

9. Сармен, тоже.

10. Бамма, тоже.

11. Заиди, тоже.

12. Бамизи, тоже.

13. Шоуперей, из Багамойо.

14. Кингару, тоже.

15. Белали, тоже.

16. Фераус, из Унианиембэ.

17. Рояб, из Багамойо.

18. Мабрук Унианиембэ, из Унианиембэ.

19. Мтамани, тоже.

20. Канда, из Мароро.

21. Садала, из Занзибара.

22. Комбо, тоже.

23. Сабури Большой, из Мароро.

24. Сабури Малый, тоже.

25. Мароро, тоже.

26. Фераджи (повар), из Занзибара.

27. Мабрук Салэм, из Занзибара.

28. Барака, тоже.

29. Ибрагим, из Мароро.

30. Мабрук Ферус, тоже.

31. Барути, из Багамойо.

32. Умгареца, из Занзибара.

33. Гамади (проводник), тоже.

34. Асмани тоже, тоже.

35. Мабрук тоже, тоже.

36. Гамдалах (проводник), из Табора.

37. Джумах, из Занзибара.

38. Маганга, из Мквенквэ.

39. Муккадум, из Табора.

40. Дастури, тоже,

41. Тумайона, из Уджиджи.

42. Мпарамото, из Уджиджи.

43. Вакири, тоже.

44. Муфу, тоже.

45. Мпепо, тоже.

46. Капингу, тоже.

47. Машишанга, тоже.

48. Мухерука, тоже.

49. Миссосси, тоже.

50. Туфумь Байа, тоже.

51. Майвара (мальчик), из Уганда.

52. Калулу (мальчик), из Лунди.

53. Белали (мальчик), из Уэмби.

54. Абдул Кадер (портной) из Малабара.

Этих людей и мальчиков я избрал увенчать бессмертием; я избрал их быть моими товарищами в миссии, по-видимому, бесполезной; я отправился с ними искать потерянного путешественника, Давида Ливингстона. Груз, который я поручил им, состоял из 1,000 доти, или 4,000 ярдов холста, шести мешков бус, четырех мест аммуниции, одной палатки, одной постели и одежд, из ящика с медикаментами, секстанта и книг, двух мест чая, кофе и сахара, из одного места муви и свечей, из клади сушеного мяса, сардинок и разных необходимых вещей, и из одного места кухонной посуды.

Все люди были на своих местах, за исключением Бомбая; он исчез и не являлся. Я послал за ним на поиски одного из людей, который нашел его рыдающим в обятиях его Далилы.

— Зачем ты ушел, Бомбай, когда знал, что я собираюсь выступить и не могу ждать?

— О, сударь, я прощался с своею невестою.

— О, в самом деле?

— Да, сударь; вероятно, и вы когда уходите, то поступаете таким же образом?

— Молчать, милостивый государь.

— О! слушаю-с.

— Что с тобою делается, Бомбай?

Когда я увидел, что он старается затеять со мною ссору, перед арабами, которые собрались проводить меня, то я, находясь вовсе не в таком расположении духа, чтобы выслушивать противоречия, схватил собачью плеть н, ударив ею Бомбая, быстро успокоил его гнев; эта операция вызвала на меня целую бурю громких упреков со стороны моих мнимых друзей арабов.

— Теперь, не тронь его, сказали они, остановись: бедный человек знает лучше тебя, что его и вас всех ожидает на том пути, по которому вы отправляетесь.

Они не могли никаким иным образом привести меня в больший гнев, как своим неуместным заступничеством наглого поступка Бомбая; я сдержал, однако, себя и громким голосом сказал им, что если они не хотят со мною ссориться, то не должны вмешиваться в мои собственные дела и распоряжения.

— Нет, нет, бана, — воскликнули они единодушно. — Мы не хотим с тобою ссориться. Именем Бога! уходи от нас с миром.

— Тогда прощайте, — сказал я им и пожал всем руки.

— Прощай, сударь, прощай. Мы желаем тебе доброго пути и благословения Бога.

«Марш!»

Раздался прощальный залп; вожатые подняли значки, пагасисы бросились к своим тюкам и через несколько минут голова экспедиции, обойдя западный конец моей тембы, потянулась по дороге в Уганду.

— Что же, Шау? я жду вас! Садитесь на осла, если не можете идти.

— Извините, г. Стэнли, мне кажется, что я не могу ехать.

— Почему?

— Не знаю, но я в этом уверен. Я чувствую, что очень слаб.

— Я тоже слаб. Вы знаете, что только вчера я отделался от своей лихорадки. Не выказывайте слабости перед арабами; вспомните, что вы белый человек. Эй, Селим, Мабруки, Бомбай! Подсадите г. Шау на его осла и идите рядом с ним.

— О бана, бана, восклицали арабы, не бери его! Разве ты не видишь, что он болен.

— Ступайте прочь. Ничто не может заставить меня оставить его. Он должен ехать.

— Ступайте, Бомбай!

Последние из моих спутников уже ушли. Тембо, бывшая несколько минут тому назад столь шумной, сделалась снова пустой и обнаженной. Я обернулся к арабам, приподнял шляпу, еще раз сказал им «прощайте» и пошел по направлению к югу, сопровождаемый Селимом, Балулу, Майвара и Белали, мальчиками, носившими мои ружья.

Не успели мы пройдти и ста ярдов, как дикий киниамвезский осел, уколотый сзади шаловливым Мабруки, поскакал вперед, и Шау, никогда не бывший хорошим ездовом, растянулся у тернового куста. Шау завопил и все мы бросились к нему на помощь.

— Что с вами, мой милый? спросил я. Вы ушиблись?

— О, Боже мой, Боже мой! Отпустите меня, г. Стэнли, ради Бога!

— Как, потому что вы упали с осла? Полноте, ободритесь. Мне будет очень неприятно, если мне прийдется сказать про вас, что вы сплоховали. Через 4 или 8 дней вы сами будете смеяться над этим маленьким несчастьем. Почти все люди чувствуют себя в унылом настроении, покидая приятное место. Садитесь-ка на своего осла опять, старый приятель.

Мы снова помогли ему взлесть на осла; но все это время я, однако, обдумывал: не лучше ли было бы с моей стороны оставить его, чем почти насильно тащить с собою за сотни миль в Уджиджи? Что, если он умрет дорогой! Быть может, он в самом деле болен! Нет, он не болен, он притворяется! Но, признаюсь, если бы я не был уверен, что меня осмеют арабы, то я без всяких разговоров оставил бы его.

После часа хода виды сделались гораздо оживленнее. Шау начал забавляться. Бомбай забыл нашу ссору и уверял меня, что если я пройду страну Мирамбо, то достигну Танганики; Мабруки-Спика полагал, что я пройду; Селим был рад, что покидает Унианиембэ, где он так сильно страдал от лихорадки.

В смелом очертании холмов, поднимавшихся над красивыми равнинами, было нечто побуждавшее меня идти вперед.

По прошествии часа мы прибыли на место стоянки, в деревню киниамвези Мквенкву, родину нашего знаменитого певца Могаига.

Моя палатка была разбита, багаж свален в одну из темб, но половина моих людей возвратилась в Квигару, чтобы еще раз обнять своих жен и любовниц.

К ночи со мною сделался снова припадок перемежающейся лихорадки; к утру она прошла, оставив после себя страшную слабость. Я слышал, как мои люди у сторожевых огней разговаривали между собою относительно завтрашнего дня; вопрос состоял в том, будем ли мы продолжать путь или нет; большинство было того мнения, что мы останемся на месте, так как хозяин болен. Однако мне наперекор этим нерадивым душам хотелось продолжать путь; но когда я вышел из своей палатки и приказал им готовиться, то оказалось, что не досчитывалось двадцати из них; кроме того, человек, несший письма к Ливингстону, Каив-Газек, или «как вы поживаете?» — еще не прибыл со своею сумкою.

Выбравши двадцать человек из наиболее сильных и честных, я послал их назад в Унианиембэ искать отсутствующих; Селима же послал к шейху бин Назибу взять у него или купить длинную цепь для рабов.

К ночи мои двадцать посланных возвратились только с девятью беглецами. Ваджиджи дезертировали все вместе и найти их не было возможности. Селим также вернулся с длинною цепью, с ошейниками, по крайней мере, для десяти человек. Каик-Газек также пришел с сумкой для писем, которые он должен был под моим надзором, отнести Ливингстону. Затем я обратился к своим людям и, показав им свою цель, сказал, что я первый из белых взял с собою цепь для рабов, потому что они до такой степени боятся сопровождать меня, что я принужден прибегнуть к цепи, как к единственному средству удержать их вместе. Хорошим нечего боятьея, что я закую их в цепь — она предназначена только для дезертиров, для воров, которые, получивши свое жалованье и подарки, ружья и заряды, убегают затем. Теперь я ни на кого не наложу цепи; но если с сегодняшнего дня кто-нибудь убежит, то я остановлюсь и не буду идти далее пока не найду его, после чего он будет идти до Уджиджи в железном ошейнике. «Слышали ли вы»? «Да», был ответ. «Поняли ли вы?» «Да».

Мы выступили в шесть часов пополудни и направились в Инегуки, куда и прибыли в восемь часов вечера.

На другой день, когда мы уже готовы были выступить в путь, я заметил, что, убежало еще двое. Баравки и Бомбай были тотчас же отправлены в Унианиембэ за двумя беглецами, Асмани и Кингару, с приказанием не возвращаться без них. Последний, как читатель помнит, бегал уже третий раз. Пока производились поиски, мы стояли в деревне Инегуки — более ради Шау, чем для кого-нибудь другого.

Вечером неисправные дезертиры были приведены назад и были, как я грозил, подвергнуты жестокому наказанию и закованы в цепь, во избежание, дальнейших покушений. Бомбай и Барави могли рассказать весьма забавную историю поимки; и так как я был в отличнейшем расположении духа, то они и получили за свои услуги по куску тонкого сукна.

На следующее утро убежал другой носильщик, унеся с собою свое жалованье, состоявшее из пятнадцати новых кусков полотна и ружья; но оставаться долее где-нибудь близ Унианиембэ, представляло опасность, которая могла быть устранена только безостановочным движением в южным джунглям. Читатель помнит, что со мною шел портной, Абдул-Кадер, покинувший Багамойо с такими блестящими надеждами на приобретение богатства во внутренности Африки. В это утро, испуганный рассказами о предстоящих опасностях, Абдул-Кадер стал просить рассчета; он клялся, что болен, и не может идти далее Так как он мне порядком надоел, то я заплатил ему его жалованье и позволиль уходить.

На половине пути до Казегара, с Мабрук-Селимом сделался внезапный припадок болезни, сопровождавшийся рвотою, обмороками и частыми извержениями глистов. Я дал ему принять гран каломели и рюмки две водки. Тав как он не мог идти, то я посадил его на осла. Другой человек, по имени Заиди, страдал припадками ревматизма; Шау два раза падал с своего осла, и только после бесконечных уговариваний, соглашался снова сесть на него. Поистине судьба преследовала нашу экспедицию и решила, что мы должны возвратиться. Действительно, все готово было пойти вверх дном Если бы мне только удалось, думал я, отойти на пятнадцать дней пути от Унианиембэ, то я был бы спасен.

В день нашего прибытия Казегара была местом веселия. Отсутствовавшие только что вернулись с берега и молодежь была чрезвычайно привлекательна в своих пестрых костюмах, в своих новых барсати, в своих согаро и длинных плащах из светлого конника, которыми они украшали себя за каким-нибудь кустом, чтобы потом внезапно показаться зрителям во всем своем великолепии. Женские гигиканья и «лю-лю-канье» раздавались громко и часто в течение всего дня. Девушки, похожия на нимф, с восхищением смотрели на молодых героев; старухи ласкали и лелеяли их; старые патриархи с жезлами и с сгорбленными спинами благословляли их. Вот что называется славою в Униамвези! Все счастливые молодые люди до самого утра без умолку рассказывали о чудесах, виденных ими близ великого моря и в «Ингудже», на острове Занзибаре; о том, что они видели огромные корабли белых людей, и множество самих белых людей; об опасностях и страданиях, перенесенных ими на пути через страну свирепых ваганцев и о многих других событиях, с которыми я и читатель мой давно уже ознакомились.

Двадцать четвертого мы снялись с лагеря и пошли через лес по направлению к ю. ю. з., и через три часа достигли Киганду.

Дойдя до этой деревни, управляемой дочерью Мкасивы, мы узнали, что не можем войти в нее, не заплативши пошлину, но так как мы вовсе не были намерены платить ее, то были принуждены расположиться лагерем в развалившейся и переполненной крысами бомэ, расположенной на милю от Киганду, за что подверглись насмешкам трусливых туземцев, обвинявших нас в том, что мы убежали от войны. Почти в черте нашего лагеря Шау, слезая с своего осла, не попал ногою в стремя и растянулся на земле. Эти маленькие приключения повторялись с Шау очень часто, поэтому когда многие бросились поднимать его, я приказал оставить его одного. Сумасбродный человек целый час лежал на земле под палящими лучами солнца. Когда же я спросил его, хорошо ли ему, то он сел и расплакался, как ребенок.

— Вы, может быть, хотите вернуться, Шау?

— Да, хочу, если позволите. Мне кажется, что я не могу идти далее и если только вы будете настолько снисходительны, что отпустите меня, то я охотно возвращусь.

— Хорошо, Шау, я решил, что вам лучше возвратиться. Терпение мое истощилось, я делал все зависящее от меня, что бы поднять вас выше тех дрязг, которыми вы с такою любовью занимаетесь. Вы попросту страдаете ипохондриею. Вы воображаете себя больным и ни что в мире не может вас убедить в противном. Заметьте мои слова: возвратиться в Унианиембэ, значит умереть! Представьте, что вы заболеваете в Квигаре, кто тогда будет ухаживать за вами и лечить вас? Положим, что вы начинаете бредить, кто из моих солдат поймет, что вам нужно или что полезно и необходимо для вас? Еще раз я повторяю вам: если вы вернетесь, то умрете!

— Ах, Боже мой! зачем это я отправился в это путешествие! Я думал, что в Африке жизнь совсем не такая. Уж я лучше вернусь, если вы мне позволите.

На другой день была дневка, и я сделал все распоряжения к отправлению Шау назад в Квигару. Были приготовлены крепкие носилки и нанято четверо здоровых носильщивов, что бы отнести его до Кнганду. Напекли хлеба, в манерки налили холодного чая, зажарнлн козленка, чтобы продовольствовать Шау на пути.

Ночь пред расставаньем мы провели вместе. Шау умел несколько играть на органчике, который я купил ему в Занзибаре; но, хотя он стоил всего 10 долларов, тем не менее, звуки, вызванные им в эту ночь, показались мне божественною мелодиею. Под конец Шау сыграл романс: «родина, дорогая родина», и мне кажется, прежде чем он успел ее кончить, я почувствовал в нему сильное влечение.

27-го числа мы поднялись очень рано; во всех наших движениях была особая сила. В этот день нам предстоял длинный переход, поэтому я должен был оставить за собою всех больных и слабых; только здоровые и могущие идти долго и быстро могли сопровождать меня. Мабрук-Селим был оставлен мною на попечение врача, обязавшегося лечить его за доти полотна, уплаченные ему вперед.

Раздался сигнал к походу. Шау с своими носилками был предоставлен 4 носильщикам. Люди мои образовали две шеренги; значки были подняты, а под ними виднелись два живые ряда и блестящие лодки, которым предстояло избороздит Танганику; мы же быстрыми шагами подвигались в югу.

Мы взобрались на хребет, усыпанный огромными сиенитовыми валунани, казавшимися сверху ннзким лесом. Виды, открывшиеся здесь пред нашими глазами, весьма напоминали уже встречавшиеся нам в других местах. Беспредельные леса тянулись величественными волнами вдоль, куда только хватало зрение; хребты, одетые лесом, постепенно поднимались друг над другом, пока не исчезали в голубовато пурпуровой дали; вся картина была золотолегким газом,{5} который хотя и был на незначительном расстоании совершенно прозрачен, на больших — становился непроницаемым для глаза синим облаком. Лес, лес, лес, покрытые листьями ветви, представлявшие то куполы, то зонтики, зеленые, темно-коричневые: лес над лесом, под лесом, сбоку лес — настоящий океан листьев.

Вся местность во всех своих точках представляла один и тот же вид: здесь выступал холм, там на прозрачном небе обрисовывалась группа более высоких деревьев, за этими исключениями повсюду царствовало однообразие — повсюду то же прозрачное небо, те же контуры, тот же лес, тот же горизонт и это день за днем, неделя за неделей!

Мы спешили взобраться на вершину хребта, надеясь на перемену; но глаз, утомленный вечным однообразием тщетно бродил по окрестностям, отыскивая что-нибудь новое. Карлейль в одном из своих сочинений говорит, что хотя Ватикан и велик, однако он не что иное, как кусок яичной скорлупы в сравнении с великим звездным сводом, на котором сияют в вечной своей красоте Арктурус и Орион; я же говорю, что хотя рощи нью-иоркского центрального парка велики в сравнении с рощами других больших городов и что хотя Нью-Форест и Виндзорский лес могут показаться прекрасными и величественными в Англии, тем не менее, они ни что иное, как пук прутьев в сравнении с дремучими лесами Униамвези.

Мы шли 3 часа и затем сделали привал. Я заметил, что все мои люди крайне утомлены, не привыкши к таким длинным переходам, или, скорее, не будучи способны после нашего долгого отдыха в Бвигаре к упорной, продолжительной и тяжелой работе. Когда мы снова пустились в путь, то многие выразили свое неудовольствие и усталость. Но несколько добродушных шуток над их ленью снова ободрили их и мы достигли Уганды в 2 часа пополудни после 4-х часов пути.

Угунда весьма большая деревня в области Угунда, примыкающей к южной границе Унианиембэ. Деревня имеет, по всей вероятности, до 400 семейств или до 2000 душ. Она отлично защищена высоким и крепким частоколом из 3-х дюймовых бревен. Над палисадом поднимаются на некотором промежутке друг от друга башни с миниатюрными амразурами, проделанными в бревнах для ружей стрелков, помещающихся в этих ящиках, чтобы высматривать и поражать неприятельских предводителей. Внутренняя траншея с бруствером в 4 ф. высотою, присыпанным в частоколу, служит прекрасным прикрытием для главной массы войск, становящихся на колени на дно траншеи и могущих поэтому сопротивляться весьма значительным силам. На милю вокруг деревни уничтожены все закрытия, так что бдительные стражи всегда во время предупреждают защитников о приближении неприятеля. Мирамбо с толпами своих грабителей отступил от этой крепостн после нескольких бесплодных попыток овладеть ею приступом, и с тех пор вагунцы хвастаются тем, что прогнали самого смелого грабителя, какого только видели когда-нибудь в Униамвези.

Вагунцы возделывают до 3000 кв. акров земли в окрестностях своих главнейших поселений и этого количества вполне достаточно не только для того, чтобы удовлетворять их собственному потреблению, но также и потребностям многочисленных караванов, проходящих чреэ эту местность на пути в Уфипу и Марунгу.

Как ни храбры вагунцы в стенах крепости, окружающей их столицу, тем не менее, они не избавлены от некоторой робости, наполняющей душу Мниамвези в военное время. В этом месте караваны обыкновенно пополняются новобранцами из массы пагасисов, охотно поступающих в караван, отправляющийся в далекие южные страны, изобилующие слоновой костью; однако ни один из них не согласился идти со мною, так велик был ужас внушенный им Мирамбо и его Руга-Ругами. Они постоянно говорили об ожидаемых войнах. Утверждали что Мбого идет на Угунду с тысячью вакононгцев, что Вазавира напал четыре месяца тому назад на караван, что Симба колесит по стране с толпою свирепых наемников, и много подобного рассказывали они.

28-го мы прибыли в уютную деревушку Бента, отстоящую на 3 3/4 ч. пути от Угунды и окаймленную лесом. Дорога извивалась по хлебным полян вагунцев, затем по прогалинах, окружающим деревни Кисари, в одной из которых мы встретили хозяина каравана, набиравшего носильщиков до Уфипы. Он стоял здесь уже два месяца и употреблял всевозможные усилия для привлечения к себе моих людей, что, конечно, никак не могло повести к дружеским отношениям между нами.

XXIV. Вид деревни в Узавире.

Возвращаясь назад несколько дней спустя, я узнал, что он оставил намерение идти на юг. Выйдя из Кисари, мы шли по редкому джунглю, почва которого потрескалась от солнца и имела в некоторых местах пересохшие пруды, сохранившие на дне своем следы слонов и носорогов; видны были также следы буйволов и зебр, и мы ласкали себя надеждой, что вскоре нам попадется дичь.

Бента изобильно снабжена рисом и особенным видом зернового хлеба, называемым туземцами — шороко и принятым мною за журавлиный горошек. Я купил для собственного потребления большое количество шорока и нашел его весьма вкусным и питательным. Зерно хранилось на плоских крышах в больших ящиках, сделанных из коры дерева мтунду. Это были самые большие ящики, какие мне приходилось видеть в Африке. Их можно было принять за шляпные коробки великанов; они имели 7 футов в диаметре и 10 ф. высоты.

29-го числа, идя по ю. з. по направлению, мы прибыли в Кикуру. Мы шли в течении 5 часов по сожженной солнцем равнине, поросшей хлебным и черным деревом и низкими кустарниками, над которыми возвышались многочисленные белые постройки термитов, напоминавшие песчаные дюны.

Мукунгуру, как кисавагили называют лихорадку, свирепствует в этой области обширных лесов и плоских равнин, вследствие несовершенного природного дренажа страны. Сожженная трава придает еще более печальный вид стране, покрытой засохшими следами животных, посещавших ее равнины в последние дни дождливого вренени года. В лесу можно встретить множество поваленных деревьев, находящихся в последнем периоде разрушения и покрытых массами насекомых всевозможных пород. Мало-помалу миазмы от разлагающихся растений вдыхаются организмом и вызывают такие ужасные последствия, какие производит, судя по рассказам, соседство ядовитого дерева упас.

Первый припадок болезни обнаруживается болью живота, постоянной истомой, необыкновенной сонливостью и беспрерывным позывом к зевоте. Язык принимает желтоватый, болезненный цвет, переходящий почти в черный; даже зубы становятся желтыми и покрываются посторонним веществом. Глаза больного становятся блестящими и водянистыми. Это верные признаки болезни, которая через несколько времени охватит весь организм и подвергнет свою жертву самым ужасным страданиям.

Иногда лихорадке предшествует сильнейший озноб, в течении которого можно наложить на больного целые горы одеял, почти нисколько не согревая его. Затем наступает необыкновенно сильная головная боль, сопровождающая невыносимою болью в бедрах и вдоль спинного хребта, переходящею в плечные лопатки, далее в шею и останавливающейся, наконец, в задней и передней части головы. Обыкновенно же лихорадке не предшествует озноб, но после периода ослабления и бессознательности, сопровождающейся сильным жаром и ударами в висках, наступает боль в пояснице и спинном хребте и невыносимая жажда. В мозгу возникают самые дикие картины, принимающие часто самые отвратительный вид. Перед омраченным воображением страдальца проходят образы существующих и несуществующих пресмыкающихся, превращающихся ежеминутно в еще более безобразные формы, становящиеся ежеминутно все запутаннее, отвратительнее и ужаснее. Не будучи в состоянии долее выносить эти мучительные видения, он старается открыть глаза, чтобы разогнать толпу осаждающих его привидений, но вместо того он переходит в новый ад и на него обрушиваются новые страдания. О! как ужасны были те бесконечно длинные часы, в течении которых я стонал под этим ужасным кошмаром. О! как ужасны те физические страдания, которые приходится переносить путешественнику в Африке. О! какую злобу и раздражительность возбуждают эти дьявольские фанстамогории! Самое ангельское терпение не успокаивает, самый внимательный уход не облегчает, самая глубокая преданность противна. В течении этих ужасных переходов, вызывающих самое свирепое бешенство, сам Иов сделался бы раздражителен, безумно нетерпелив и холеричен. Человеку в подобные моменты кажется, что на него обрушились все несчастия. Когда же он выздоровеет, то чувствует себя как бы очищенным, становится необыкновенно вежлив и дружелюбен, наслаждается всякою вещью, представлявшейся ему еще недавно в таком ужасном виде; на слуг своих смотрит с любовью и дружбой; от самых обыденных вещей приходит в восторг. Природа кажется ему очаровательною; среди мертвых деревьев и монотонного леса он способен придти в восхищения Я говорю об этой болезни на основании тех внимательных анализов припадков, со всеми их строгими, жалобными и злыми оттенками, какие я мог заметить. Я привык наслаждаться наблюдениями над всеми смешными, ужасными, фантастическими и уродливыми картинами, проносившимися пред моими глазами, даже если я в это время страдал пароксизмами лихорадки.

1-го октября, после 4-х часов ходьбы по направлению к ю. ю. з., мы достигли большого пруда, носящего название Зивани. Мы нашли старую, полусгоревшую хамби, осененную величественною смоковницею, гигантом лесов Униамвези; через час мы превратили хамби в великолепный лагерь.

Если я не ошибаюсь, ствол дерева имел до 38 ф. в окружности; это красивейшее из всех встречавшихся мне в Африке деревьев этого вида. Полк легко мог бы отдыхать во время полуденного привала под тенью этого колоссального лиственного свода. Диаметр, бросаемой им тени, равняется 120 футам. Мое недавнее выздоровление заставляло меня смотреть с восторгом на все окружающее. Мною овладело чувство спокойствия и полного довольства, какого я не испытывал еще, брода по Унианиембэ с равнодушием к своей бесцельной жизни. Я разговаривал с своими слугами, как с друзьями и равными. Мы беседовали друг с другом относительно своих планов совершенно как товарищи.

Когда догорал день и солнце склонялось к западу, окрашывая небо ярким золотым, серебрянным, пурпуровым и опаловым цветами, когда лучи роскошными цветами переливались на вершинах девственного леса и над всем этим возвышалось тихое, божественное, покойное небо, когда даже в души моих грубых спутников закрадывалось наслаждение природой, в то время мы, окончивши свои дневные труды и видя свой лагерь в полной безопасности, вынимали свои трубки и наслаждались плодами своего труда и спокойствием духа, составляющим удел людей исполнивших свой долг.

А снаружи не слышно ни одного звука, кроме крика заблудившегося флорикана или гвинейской курицы, отыскивающей свою подругу, или резкого кваканья лягушек в соседнем пруде или пения сверчка, как будто убаюкивавшего день; внутри лагеря слышны шипение тыквенных трубок, когда из них тянут синеватый дымок, который я также люблю. Я доволен и счастлив, когда, растянувшись на своем ковре, под тенью живой листвы, я покуриваю свою пенковую коротенькую трубку и предаюсь мечтам; несмотря на всю прелесть мягкого света неба и прозрачного воздуха, окружающего меня, я думаю о доме и друзьях, покинутых в далекой Америке, и воспоминания эти мало-помалу наводят меня на мысль о моей еще не достигнутой цели, на мысль о человеке, остающемся для меня еще мифом, о человеке, который, может быть, умер, а быть может находится вот в этом лесу, вершины которого я вижу отсюда. Оба мы ступаем по той же почве, быть может по тому же лесу — почем знать?— и, тем не менее, он также далек от меня, как если бы был в своем маленьком доме в Ульва. Хотя в настоящее время я не убежден еще в том, что он жив, тем не менее, я чувствую какую-ту радость, какое-то спокойствие, которое невозможно описать. Отчего человек так слаб и ничтожен, что для удовлетворения сомнений своей нетерпеливой и непокорной души он должен проходить сотни и тысячи миль? Отчего тело мое не может угнаться за смелым полетом мысли и разрешить вечно смущающий меня вопрос — жив ли он.

О! душа моя! будь терпелива, ты обладаешь драгоценным спокойствием, способным возбудить зависть других людей! Довольно тебе сознания, что миссия твоя священна! Итак — вперед и не теряй надежды!

Суббота, 2-го октября застала нас на пути через лес и равнину, простирающиеся от Зивани до Маниары на протяжении шести с половиною часов ходьбы. Солнце сильно пекло, но деревья мтунду и миобо росли по дороге на небольшом расстоянии друг от друга и давали благодетельную тень. Дорога была открыта и легка; утоптанная почва не представляла никаких затруднений. Единственное неудобство ее заключалось в докучливости цеце или панги (меч) носившейся целыми тучами вокруг нас. Мы знали, что приближаемся к обширным обильным дичью местам и потому ежеминутно были наготове встретить одного из зверей, населяющих эти леса.

В то время как мы шли вперед со скоростью около трех миль в час, я заметил, что люди мои сворачивали с дороги и толпились вокруг чего-то лежавшего на земле. Подойдя к ним я увидел что предметом их любопытства было мертвое тело человека, сделавшегося жертвою оспы, этого страшного бича Африки. Это был один из мародеров или гверильясов Озето, служившего у унианиембского султана Мказивы, охотившегося в этих лесах за гверильясами Мирамбо. Они, по-видимому, возвращались с набега на мбогского султана и бросили своего товарища умирать на дороге. Он, как казалось, умер всего один день тому назад.

Скажу, кстати, что нам часто попадались на дороге скелеты или черепа; почти каждый день мы натыкались на эти остатки мертвецов и безмолвные свидетельства о бесчеловечии людей.

Вскоре после того мы вышли из леса и вступили в мбугу или равнину и увидели там двух жирафов, шеи которых высоко поднимались над общипываемым ими кустом. Вид этих животных был приветствован громкими восклицаниями, потому что они показывали нам, что мы вышли в страну обильную дичью и что на реке или заливе Гамбо, где мы намеревались сделать привал, мы встретим целые стада этих животных.

После трех часов пути по этой знойной равнине мы достигли возделанных полей, окружавших Маниару. Когда мы подошли к воротам деревни, нам запретили входить в нее, так как страна была на военном положении и потому нужно было с большой осторожностью впускать людей в деревню, чтобы не подвергнуть ее опасностям. Однако нам указали хамби направо от деревни, близ нескольких прудов чистой воды, где мы нашли с полдюжины развалившихся хижин, обещавших много удобств уставшему каравану. Разбивши свой лагерь, я дал кирангоци несколько кусков полотна для закупки в деревне съестных припасов, необходимых для перехода через пустыню, лежавшую перед нами и простиравшуюся, как мне говорили, на девять переходов, или 135 миль. Ему ответили, что султан строго приказал своим подданным не продавать никому хлеба. Дело было таково, что необходимо было прибегнуть к некоторой дипломатической хитрости, чтобы выпутаться из затруднения, потому что нам было бы крайне неудобно простоять здесь несколько дней, пока посланные наши могли бы закупить провизию в Кивуру. Развязавши тюк с лучшими своими товарами, я выбрал два куска сукна самого высокого качества и отослал их султану, с предложением дружбы белого человека.

Султан сердито отказался взять мой подарок и велел передать мне, чтоб я не надоедал ему. Переговоры не привели ни к чему, он не хотел уступить, и люди мои, голодные и раздраженные, легли спать без ужина.

Мне припомнились слова Ниары, торговца рабами и нахлебника великого шейха бин-Назиба: «ах, господин, господин вы увидите, что взяли с собой слишком много людей и вам придется возвратиться назад. Ваманиарцы злы, ваканонгезы очень злы, а вазаварезы злее всех. Вы пришли в эту страну в неудобное время — повсюду война». И действительно, это казалось совершенно справедливым, если судить по разговорам, которые велись вокруг костров. Можно было ожидать всеобщего дезертирования моих людей. Однако я уговаривал их не падать духом, обещая к завтрашнему дню достать им хлеба.

Тюк с лучшими товарами был снова развязан на другой день; из него отобрали четыре лучших куска сукна и два доти мерикани, и Бомбай снова отправился к султану, нагруженный комплиментами и вежливостью. Необходима была чрезвычайная осторожность с таким сердитым человеком, который притом был слишком могуществен, чтобы можно было раздражать его. Что если ему вздумается подражать страшному Мирамбо, королю Уиовега! Последствия моей щедрости вскоре обнаружились изобилием в нашем лагере всевозможных съестных припасов. Не прошло и часа, как появились целые ящики шороко, бобов, рису, мотамы, которые с полдюжину туземцев несли на своих головах; вскоре пришел сам Мтеми, сопровождаемый тридцатью мушкетерами и двадцатью копьеносцами посмотреть на первого белого человека, появившегося в его владениях. За этими воинами несли щедрые подарки, вполне равнявшиеся по ценности моим, и состоявшие из больших кадок с медом, домашних птиц, козлов и такого количества бобов и журавлиного горошку, какое достаточно было для продовольствия моих людей в продолжении четырех дней.

Я встретил султана у ворот моих и, низко повклонившись ему, пригласил его в свою палатку, убранную мною по этому случаю со всем великолепием, какое только было возможно. По полу был разостлан мой персидский ковер и медвежья шкура, а кусок совершенно нового малинового сукна покрывал мою кизанду или постель. Султан, высокий сильный человек и его свита были приглашены сесть. Они смотрели с таким удовольствием на меня, на мое лицо, на мое платье и на моя ружья, какое почти невозможно описать. Они сперва в течении нескольких секунд упорно таращили на меня глаза, потом взглядывали друг на друга и разражались неудержимым хохотом, сопровождаемым прищелкиванием пальцев. Они говорили на языке кионамвези и я приказал своему переводчику маганге выразить султану удовольствие, доставленное мне его посещением. После непродолжительного обмена комплиментов и громкого хохота моих гостей султан попросил меня показать ему свои ружья. Ружье Винчестера, производившее шестнадцать выстрелов зараз, вызвало тысячи лестных замечаний со стороны восхищенного султана, а маленькие смертоносные револьверы, красота и тонкость работы которых показалась им сверхестественной, вызвали такой поток красноречия, что мне захотелось показать им еще что-нибудь. Двухствольное ружье, из которого я выстрелил большим зарядом, заставило их подпрыгнуть в притворном испуге и затем с хохотом снова усесться. По мере того, как восторг моих гостей увеличивался, они хватали друг друга за указательный палец и вертели и дергали его так, что он готов был выскочить из суставов. Обяснивши им различие между белым и арабом, я показал им свой ящик с аптечкой, и ряд красивых склянок вызвав тем новый припадок удивления. Они спросили, что это такое?

— Дово, т. е. лекарство, — отвечал я.

— О, о! — с восторгом шептали они.

Мне удалось уже приобрести их безграничное уважение, потому что превосходство мое над ученейшими из арабов, которых им приходилось видеть, было слишком очевидно.

— Дово, дово! — повторяли они.

— Вот, — сказал я откупоривая одну из бутылок со спиртом, кисунская помба (пиво белых); попробуйте! при этом я подал им бутылку.

— Гачт, гачт, о гачт! какое крепкое пиво пьют белые. — О, как у меня горит в горле.

— Однако оно полезно, — сказал я. — Несколько глотков его подкрепляют и ободряют человека, но в большом количестве оно вредно и может даже причинить смерть.

— Дай мне немного, — скакал один из старшин. — И мне, и мне, и мне, — повторяли прочие, попробовавши моего напитка.

Затем я вынул бутылку с сгущенным раствором аммиака, объяснивши, что он употребляется против укушениа змей и головной боли; султан тотчас начал жаловаться на головную боль и попросил, чтобы а дал ему немного своего лекарства. Попросивши его закрыть глаза, я быстро открыл пузырек и поднес его к носу его величества. Действие было магическое: он повалился навзнич, как застреленный, и лицо его оскалилось неописанными гримасами. Спутники его громко расхохотались, захлопали в ладоши, щипали друг друга, хватали друг друга за палец и выделывали множество забавных штук. Я вполне убежден, что если бы подобную сцену изобразить в каком бы то ни было, театре, то оно произвело бы неописанное действие на зрителей; все расхохотались бы до истерики, как хохотал я, наблюдая ее. Наконец, султан оправился; крупные слезы катились по его щекам и он громко захохотал, сказавши— «кали», т. е. горячее, крепкое, быстрое лекарство. Султан не пожелал попробовать его еще раз, но прочие старшины, толпились вокруг меня, чтобы понюхать волшебную жидкость и понюхавши, разражались неудержимым смехом. Целое утро было проведено в этом дипломатическом свидании к удовольствию всех присутствовавших.

— О! сказал султан, уходя, — эти белые знают все, арабы перед ними невежды.

В эту ночь убежал один из вожатых Гамдалах, унеся с собою свое жалованье (27 доти) и ружье. Преследовать его на другой день было невозможно, потому что это заставило бы меня, простоять на одном месте более чем я мог; но а дал себе слово, что Гамдалах, отработает свои двадцать семь доти прежде чем я дойду до берега.

В среду 4 октября, мы были на пути к реке Гамбо, отстоящей на четыре с четвертью часа пути от Мониари. Едва мы успели выйти из волнующихся хлебных полей друга моего Ма-маниары, как завидели стадо благородных зебров; два часа спустя, мы вышли в обширную похожую на парк равнину, которая, со своими величественными размерами, со своим беспредельным зеленым ковром, испещренным то там то сям темными кустами джунглей, представляла один из красивейших видов, попадавшихся мне в Африке. Взобравшись на один из многочисленных холмов, я увидел стадо буйволов, зебров, жираф и антилоп и почувствовал, что сердце мое забилось быстрее, как и в ту минуту, когда я в первый раз вступил на африканскую почву. Мы без шума шли по долине до самого нашего лагеря, на берегах тихой Гамбы.

Здесь был настоящий рай для охотника! какими жалкими и ничтожными казались мне мои охоты за маленькими антилопами и дикими кабанами, как бесполезно тратилась энергия в переходах через тернистые джунгли и мокрую траву! Разве я забыл свои первые печальные попытки в африканских джунглях прибрежья! Но какой охотничий парк мог сравняться с тем, что открывалось теперь перед моими глазами? Здесь на мягкой, бархатистой траве, отененная группами более старой растительности, в расстоянии ружейного внстрела пасутся большие стада крупной и разнообразной дичи. Нечего говорить, что представлявшееся мне зрелище вполне вознаграждало меня за мои длинные южные обходы. Здесь нет тернистых джунгл или вонючих болот, мешающих охотнику вполне предаваться своей страсти! Ни один охотник в мире не мог бы пожелать лучшего места для охоты.

Указавши место для лагеря, над озером, лежавшим в одном из заливов Гамбо, я взял свое двуствольное гладкое ружье и отправился в парк.

Выйдя из-за одного куста я увидел трех прекрасных, жирных молодых антилоп, щипавших свежую траву в ста ярдах от меня. Я стал на колени и выстрелил. Одна из антилоп прыгнула вперед и повалилась мертвою; две другие сделали прыжок футов в двадцать высотою, как будто для гимнастики и помчались от меня, прыгая как резинные мячики, пока не скрылись за холмом. Успех мой был приветствован громкими восклицаниями моих солдат, прибежавших из лагеря, заслышав мой выстрел, и мой ружьеносец с криком «Бисмилла»! почти отрезал своим можем голову животного.

Мы отправили затем по направлению к в. и с. своих охотников, так как каждый караван имеет обыкновенно своих фунди, специальное назначение которых заключается в охоте за дичью для каравана. Некоторые из них искусны в выслеживании зверей, но часто попадают в опасное положение, потому что при несовершенстве своих ружей должны подпускать животное на близкое расстояние.

После завтрака, состоявшего из жареной антилопы, горячих лепешек, и чашки превосходного кофе, я отправился по направлению к ю. з. в сопровождении Калулу и Маджвары, двух мальчиков, носивших мои ружья. Маленькие зверьки убегали от меня подобно кроликам, когда я шел по кустам; медовая кукушка порхала с дерева на дерево и щебетала свою песенку, как будто я искал сладкий мед, спрятанный в местах ей одной известных; но нет! мне не нужно было ни зверьков, ни меду. На этот раз я искал чего-нибудь крупного. Дальнозоркие орлы-рыболовы и драхвы качались на деревьях, покрывавших извилистые берега Гомбо и как будто чувствовали, что я охочусь за ними, потому что при приближении моем они стрелою взвивались й небеса. Но нет! В этот день мне не попадалось ничего кроме оленей, зебр, жираф, антилоп и буйволов! Пройдя около мили вниз по Гамбо и наслаждаясь видом широких водяных площадей, от которых я давно отвык, я сделался свидетелем сцены, приведшей меня в неописанный восторг; в ста пятидесяти ярдах от меня пять, семь, восемь, десять зебр, вытянувши свои красивые полосатые тела, пощипывали друг друга. Зрелище было в высшей степени красиво и поэтично и вполне показывало мне, что я нахожусь в центральной Африке. Я почувствовал гордость, сознавая себя хозяином обширной области, населенной такими благородными животными. Они были мои, я мог взять себе любое из этих красивых животных, составляющих гордость африканских лесов! Я мог, если пожелаю, застрелить какое угодно из них! Они были мои без денег и без платы; однако я два раза опускал ружье, прежде, чем решился поранить царственное животное, но.... паф! и одна из зебр повалилась на спину, дрыгая ногами. О, как мне было жаль ее! Но живее за нож! И острое лезвие его быстро прошло по красивым полоскам, окаймлявшим горло животного. Какое отвратительное хрипение! Через секунду прекрасное животное лежало у моих ног. Ура! сегодня я попробую мяса укононской зебры.

Я решил, что антилопа и зебра составляют достаточную для сегодняшнего дня добычу, в особенности после такого продолжительного перехода. Гомбо, представляющая длинный и глубокий водяной поток, извивающийся среди зеленых рощиц, так и манила выкупаться в ее тихих и спокойных водах, покрытых широкими листьями лотуса и живописных и мирных, как летний сон. Я отыскал самое тенистое место под широко распростертой мимозой, от которой берег ровно и постепенно спускался к тихой и прозрачной воде; я разделся и уже сложил руки, чтобы нырнуть, как внимание мое обратило на себя чрезвычайно длинный предмет, видневшийся под поверхностью воды около того места, куда я намеревался броситься вниз головой.

Великий Боже — это был крокодил! Я инстинктивно отскочил назад и только этому обязан своим спасением, потому что чудовище тотчас повернуло назад с самым разочарованным видом; я же остался на берегу, раздумывая о том, что находился на волос от погибели и поклялся никогда более не доверять коварному спокойствию африканских рек.

Одевшись, я тотчас же поспешил уйти от берега реки, ставшей мне теперь отвратительной. Проходя через джумму, на обратном пути в свой лагерь, я заметил двух туземцев, внимательно озиравшихся вокруг; я приказал своим молодым спутникам стоять смирно, сам же пополз к ним и, благодаря густому кустарнику, добрался до них незамеченным. Одно их необъяснимое присутствие в огромном лесу, во время всеобщего волнения в стране, показалось мне подозрительным; я намерен был внезапно показаться им и заметить впечатление, которое произведет мое появление, и если бы обнаружились враждебные замыслы против экспедиции со стороны туземцев, то разом покончить с ними при помощи моей двустволки.

Когда я подошел к одной стороне куста, то туземцы приблизились к противоположной и, таким образом, нас отделяло расстояние в несколько футов. Я вскочил и мы стояли лицом к лицу. Туземцы взглянули на внезапно появившуюся фигуру белого человека, и в первый момент, казалось, окаменели от удивления, но потом оправившись воскликнули: «Бана, бана, вы нас не узнали — мы ваканонгцы, пришедшие в ваш лагерь, чтобы сопровождать вас до Мреры, и теперь ищем меду».

О! да — вы точно вакононгцы, а я думал, что вы руга-руга. После этого обе стороны, вместо того, чтобы вступить во враждебные действия, громко расхохотались! Особенно заливались ваконгцы, с хохотом отправившиеся за своим диким медом. В куске коры у них тлелся огонь, при помощи которого они выкуривали пчел из их ульев, устроенных в больших мтундовых деревьях.

Наши дневные приключения кончились; лазоревое небо стало темно-серым; месяц только что поднялся над лесом. Воды Гомбе засеребрились; лягушки громко квакали, по берегу реки; орлы-рыболовы. качаясь на верхушках самых высоких деревьев, издавали свои крики, похожие на плач. Антилопы храпели, предупреждая тем пасшееся в лесу стадо о грозившей им опасности; плотоядные прокрадывались во мраке по лесу, простиравшемуся за нашим лагерем. Внутри же ограды из кустов и терновника, окружавших наш лагерь, раздавались шутки, смех и царствовало всеобщее веселье и довольство. Вокруг каждого из костров сидели на корточках черные фигуры людей. Один обгрызал вкусную кость; другой высасывал мозг из бедровой кости зебры; третий; наткнувши на палку большой кусок говядины, жарил ее на огне; четвертый держал над пламенем большое ребро; иные тщательно мешали большие черные котлы с угали и зорко наблюдали, когда кушанье их начинало шипеть и закипало. Огонь костров обливал ярким светом их обнаженные тела и окрашивал в красноватый цвет высокую палатку, расположенную в центре лагеря подобно храму, посвященному какому-нибудь таинственному богу; отблески огня достигали высоких деревьев, над нашим лагерем, придавая их листве самые фантастические контуры. Все это представляло дикую, поэтическую и величественную картину. Но мои люди мало заботились о картинах и о лунном свете, о красноватых отблесках, и о палатках, похожих на храмы — все они в запуски рассказывали друг другу о различных своих приключениях и наслаждались вкусной пищей, которую доставили им наши ружья. Один рассказывал, как он подстерег дикого кабана и как раненое животное с страшным хрюканьем, которого он никогда не забудет, свирепо бросилось на него, так, что он уронил ружье и вскарабкался на дерево; и все окрестности оглашались взрывами хохота окружающей его толпы. Другой застрелил молодого буйвола, третий убил оленя; воканогцы рассказывали о забавной встречи со мною и заманчиво описывали изобилие меду в лесу; все это время Селим и его молодые помощники жадно глодали молодого поросенка, застреленного одним из охотников, и которого никто другой не хотел есть, по причине отвращения магометан к свиньям; это отвращение было приобретено ими при переходе из дикого состояния негров к полезной покорности занзибарских вольноотпущенников.

Следующие два дня мы простояли на месте, делая многочисленные набеги на окрестную дичь. В первый день мне везло необыкновенное счастие. Я застрелил пару антилоп—куду (A. strepsiceros), с красивыми, завитыми рогами, и паллу (C. melampus), красновато-коричневое животное, фута в 3 1/2 высотою, с широким задом. Я мог бы застрелить дюжину этих животных, если бы у меня было одно из тяжелых ружей, изготовляемых Ланкастером, Рейли или Блиссетом, каждый выстрел которых убивает. Но мои ружья, за исключением моего легкого гладкоствольного, были неудобны для охоты за африканской дичью; они годились более против людей. Своей винтовкой Винчестера и карабином Старра, я мог поразить всякое животное в расстоянии 200 ярдов; оно, несмотря на рану, всегда избегало ножа, так что я бросал, наконец, мелкие калибры. Для этой страны необходимы большие калибры, напр. № 10 или 12-й, которые сразу повалят животное, чем избавят охотника от утомительных и часто бесполезных преследований. В течение этих двух дней мне часто приходилось терять след зверя, несмотря на самые тщательные и продолжительные поиски.

Однажды я внезапно наткнулся на антилопу, имея при себе винтовку Винчестера, причем я и антилопа одинаково изумились и стояли друг против друга в расстоянии не более 25 ярдов. Я прицелился ей в грудь, и пуля, верная своему назначению, глубоко вошла в туловище и кровь брызнула из раны: через несколько минут антилопа была далеко от меня, я же был слишком удивлен, чтобы преследовать ее. Всякая любовь к охоте могла пропасть после таких неудач. Что значили две антилопы убитые за один день охоты в сравнении с многочисленными стадами, пасшимися на равнине?

В течение нашей трехдневной охоты мы застрелили двух буйволов, двух диких кабанов, трех оленей, одну зебру и одного паллу; сверх того — восемь гвинейских куриц, трех флорикан, двух орлов рыболовов, одного пеликана, а один из охотников поймал двух больших сомов.

В субботу, 7-го октября мы снялись из лагеря к великому огорчению обжорливых ванганцев. Рано утром они отправили ко мне Бомбая с просьбою простоять еще один день. Это всегда так бывало; они всегда питали отвращение к труду, когда перед ними съестного было в изобилии. Я хорошенько выбранил Бомбая за то, что он приходит ко мне с такими просьбами после двухдневной остановки, употребленной исключительно на заготовление пищи. Бомбай и сам был не в особенно хорошем расположении духа, так как обильные горшки, полные мясом нравились ему гораздо более чем беспрерывная ходьба и усталость. Я заметил, что по лицу его пробежало злобное выражение и нижняя губа отвисла, как бы говоря: «Иди же и уговаривай их сам, злой и жестокий человек! Я не стану помогать тебе».

Воцарилось глубокое молчание, когда я приказал кирангоци дать знак к выступлению, и не слышно было обычных песней. Носильщики сердито пошли к своим тюкам, а Асмани, вожатый гигантского роста, наш фунди, ворчал, что он очень жалеет, что взялся вести меня до Танганики. Однако все пошли, хотя и не охотно. Я со своими оруженосцами шел сзади, чтобы подгонять отсталых. Приблизительно через полчаса, я заметил, что караван остановился, носильщики побросали свои тюки и собрались в кучи, горячо разговаривая и сильно жестикулируя.

Взявши у Селима свою двухстволку и зарядив ее двумя патронами, я приготовил револьверы и пошел к каравану. Я заметил, что люди схватились за ружья, завидев мое приближение. Подойдя к каравану ярдов на тридцать, я увидел на холме по левую руку от меня головы двух людей, ружья которых были направлены на дорогу.

Я остановился, взял ружье в левую руку и, прицелившись в них, грозил раздробить им голову, если они тотчас же не сойдут ко мне для переговоров. Эти два человека были громадный Асмани и закадычный друг его Мабруки, вожак шейха бин-Назиба. Так как опасно было не повиноваться такому приказанию, то они тотчас же сошли вниз, но, внимательно следя за Асмани, я заметил, что он берется рукою за спуск и делает ружьем «товсь». Я снова навел на него свое ружье и грозил ему немедленно смертию, если он тотчас же не бросит своего ружья.

XXV. Вид в Увинца.

Асмани подошел ко мне с подобострастной улыбкой на лице, но в глазах его светился зловещий огонь так ясно, как только когда-либо светился он в глазах злодея. Мабруки подкрался ко мне сзади и насыпал порох на полку своего мушкета, но, быстро повернувшись к нему, я навел свое ружье почти в упор на его злое лицо и приказал ему сию же минуту бросить ружье. Он тотчас же выронил его из рук и, получивши от меня сильный толчок прикладом в грудь, отлетел на несколько шагов от меня; тогда я повернулся к Асмани и велел ему бросить свое ружье, при чем навел на него свою двухстволку и наложил палец на спуск. Никогда ни один человек не был так близок к смерти, как Асмани в эти минуты. Мне не хотелось пролить его кровь, я готов был употребить все средства, чтобы избежать этого; но если бы мне не удалось напугать этого разбойника, то наступил бы конец моей власти. Дело в том, что они боялись идти далее, и заставить их идти вперед можно было только силою и употреблением всей моей власти, даже если бы в случае неповиновения необходимо было причинить смерть. В то время как я начинал думать, что для Асмани наступил его последний час, потому что он приложил ружье свое к плечу, сзади к нему кто-то подкрался, выбил ружье из рук, и я услышал голос Мабруки-Спика с ужасом закричавшего:

— Как ты смеешь целить в господина! Затем Мабруки бросился к моим ногам, пытался поцеловать их, умоляя меня простить его. Теперь уже все кончено, говорил он, уже ссор больше не будет, все пойдут к Танганики, не говоря ни слова и, клянусь Аллахом, мы найдем старого мусунгу в Уджиджи. Говорите вы все! Разве не правда, разве мы не дойдем до Танганики без всяких беспорядков? Отвечайте господину все в один голос!

— Ай Валлас! Ай Валлас! Бана ианго! Гамуна маннено мгини! что в буквальном переводе означает: да, клянусь Богом! да, клянусь Богом! господин мой! Это истинная правда! — громко произнес каждый из них.

— Проси прощенья у господина или убирайся вон, — повелительно сказал Мабруки Асмани, что Асмани и исполнил во всеобщему удовольствию.

Мне оставалось распространить амнистию на всех, за исключением Бомбая и Амбари, бывших заводчиками бунта, счастливо теперь усмиренного. Бомбай, в качестве моего капитана, мог бы одним своим словом остановить в самом начале всякие обнаружения неудовольствия. если бы он этого желал. Но Бомбай не желал похода более чем самый трусливый из его подчиненных, не потому чтобы был трус, а потому что любил бездействие и поклонялся своему мамону. Поэтому схвативши копье, я сильно ударил его по плечу древком, затем подбежал в Амбари, насмешливое лицо которого вскоре замечательно изменилось; потом я заковал их в цепи, грозя не освобождать их, пока они не станут просить у меня прощения; что же касается до Асмани и Мабруки, то я посоветовал им не обнаруживать вперед свои дурные наклонности, если они не хотят быт наказанными смертию, которую они счастливо избежали теперь.

Затем снова был отдан приказ к выступлению, и все носильщики с удивительной быстротой схватили свои тюки и быстро пошли вперед по дороге, оставивши позади себя скованных Бомбая и Амбари и дезертиров Кингофу и Асмани, которым приказано было нести самые большие тяжести.

Не успели мы пройти и часу от Гомбо, как Бомбай и Амбари дрожащим голосом стали молить меня о прощении, но я в течении получаса оставался глух к их просьбам. Наконец, я простил их и освободил от цепей, восстановивши первого из них во всех его почестях.

Здесь я дам, кстати, краткую характеристику всех людей, имена которых будут встречаться в следующих главах. Располагая их в порядке чинов, они идут так: Бомбай, Мабруки-Спика, вожатый Асмани, Шоуперей, Хатаси, Амбари, Юмаг, повар Фераджи Маганга из Мниамвези, арабский мальчик Селим и молодой Калулу, мой оруженосец.

Бомбай получил прекрасную характеристику от Буртона, Спика и Гранта, но, к сожалению, я никак не могу согласиться с ними. «Олицетворенная честность», говорит про него Буртон. Дело в том, что, не будучи ни слишком честным, ни слишком бесчестным, Бомбай не решался слишком много красть. При раздаче пищи ему удавалось иногда утаить для себя значительную часть ее. Эти грешки мало меня тревожили, потому что он, как капитан, заслуживал большей доли, чем прочие. За ним необходимо было внимательное наблюдение, и когда он был убежден, что с него не спускают глаз, то он редко решался прикарманить больше полотна, чем сколько я дал бы ему сам, если бы он попросил у меня. Как слуга или лакей он незаменим, но как джемадар или капитан он был вне своей сферы. Чтобы заставить его порядочно исполнять свою должность, нужно было потратить слишком много труда, слишком много терпения. Иногда поступки его были до крайности бестолковы; он забывал в ту же минуту отданные ему приказания; умышленно бил или терял какую-нибудь дорогую посуду, любил споры и отличался хвастливостию. Он считает Гаджи Абдула т. е. Буртона самым худшим из всех когда-либо бывших белых, потому что однажды он увидел, как тот собирал человеческие черепа и клал их в мешок, как будто бы для того, чтобы приготовить из них какое-нибудь ужасное лекарство. Он желал знать, записывал ли его прежний господин все, что он делал, и когда узнал, что Буртон не говорит ни слова в своей книжке об озерной области, о собирании черепов близ Хильвы, то сказал, что я сделаю хорошее дело, если раскрою это важное событие.[4] Бомбай намеревается посетить когда-нибудь могилу Спика.

Мабруки, Зас-букра Мабруки, круглоголовый Мабруки, как называет его Буртон, Мабруки-Спик, как мы его называли в отличие другого Мабруки, по моему мнению, человек совершенно напрасно обиженный. Буртон и Мабруки вели между собою блистательные споры, как рассказывал мне последний и если верить ему, то господин его не всегда был прав. Великий путешественник имел привычку говорить с ним по-арабски и бранить его по отборному словарю Эльшама.

«Дягиб-эль галеб-Бильалек», по словам Мабруки, часто ему было говорено; это означает: принеси молоко, эй ты, —! Я знаю, что не настолько знаком с арабским языком, чтобы перевести последнее слово. Это, без сомнения, что-нибудь страшное, потому что и до сих пор раздражает Мабруки. Мабруки говорит, что ему хотелось бы вызвать на дуэль своего старого хозяина, но я не думаю, чтобы он искренно хотел ему зла.

Мабруки верен, хотя и глуп. Как лакей он совершенно не в своей тарелке, но в качестве клерка будет совершенно на своем месте. Как сторож он бесценен, как помощник капитана или фунди, обязанность которого заключается в понукании отсталых, он не имеет себе равных. Он безобразен и тщеславен, но не трус.

Вожатый Асмани, здоровый парень, ростом больше 6 футов, он не только вожатый, но фунди, или охотник, и его называют иногда фунди Асмани. Он суеверен и весьма заботится о своем ружье и волшебной веревке, которую окунает в кровь каждого из убитых им животных. Он боится львов и никогда не пойдет туда, где их можно встретить. Всех же прочих животных он считает дичью и неутомимо преследует их. Редко его можно видеть без улыбки, но это не детски простодушная, а коварно изменническая улыбка: он мог бы зарезать человека, продолжая улыбаться этой улыбкой.

Шоуперей, сильный, коренастый человек лет тридцати; он чрезвычайно добродушен и забавен, когда Шоуперей говорит, то весь лагерь хохочет. Я никогда не ссорюсь с Шоупереем и никогда не ссорился с ним. Каждое ласковое слово, сказанное ему, наверно вызовет с его стороны хорошее дело. Он самый сильный, самый здоровый, самый дружелюбный и самый верный из всех; он олицетворение хорошего слуги.

Хамизи, красивый, опрятный мальчик лет двадцати, деятельный, крикливый, хвастун и трус из трусов. Он готов украсть при всяком удобном случае; он весьма дорожит своим ружьем и чрезвычайно тревожится когда ослабнет какой-нибудь винт или осекается курок. Однако я не уверен, мог бы он выстрелить из своего ружья, по причине своей дрожи, в неприятеля. Хамизи скорее искал бы спасение в быстроте своих маленьких и красивых ног.

Амбари, человек лет сорока, он один из «верных» Спика и один из моих «верных». Он не убежит от меня, разве только в виду неприятеля или сильной личной опасности. Он по своему искусен, но не настолько, чтобы исполнять должность капитана. Может взять на себя предводительство небольшой партии и отдает прекрасный отчет о ней. Он ленив, обожает комфорт и не любит переходов, разве только когда ему не приходится ничего нести, кроме своего ружья.

Джумах, более обиженный человек из всего каравана, но не мною, разумеется, потому что я весьма редко ссорюсь с ним. Он, как старая баба, жалуется на свою судьбу каждый раз, как ему приходится нести на себе хоть один фунт, и вместе с тем, как старая баба, он готов сделать для меня все, что может. Со мною он чувствителен и подобострастен, с незначительными же членами он суров и упрям, но, говоря по правде, я легко мог бы обойтись без Джумаха, потому что он был из тех неисправимых шалопаев, которые ходят больше чем стоят; кроме того, он был человек в высшей степени ворчливый и задорный.

Улименго, дюжий малый лет тридцати, был самый бестолковый и трусливый из всех моих людей. При всей своей признанной трусости он был завзятый хвастун. Но, несмотря на свою любовь к удовольствиям и безделью, он не отлынивал от работы. С сотнею таких людей как он, я мог бы пройти всю Африку, если бы только не пришлось сражаться на пути.

Читатель помнит, что он был тем храбрым воином, который вел мою маленькую армию на войну против Мирамбо, распевая военную песню вангванцев, и когда было решено отступать, то он первый прибежал в крепость Мфуто; он хороший охотник и отличается быстротою ног. Ему я часто был обязан весьма своевременным пополнением моей кладовой.

Фераджи, бывший судомойкою Спика, служил у меня поваром. Повышение это он получил по причине отхода Бундер Салама и полной негодности Абдул-Кадера. Для тарелок он употреблял вместо полотенца первый пучок соломы или зеленые ветви или траву. Если я приказывал подать себе блюдо и указывал ему на грязное и сальное пятно, то Фераджи вытирал его пальцем и считал свою обязанность совершенно исполненной. Если я говорил ему, что ложка не совсем чиста, то Фераджи полагал, что поплевавши на нее и вытерши полой своего грязного и засаленного платья, он удовлетворял самым прихотливым требованиям. В каждом фунте говядины, в каждых трех ложках супу я съедал по крайней мере десять песчинок. На Фераджи гораздо сильнее действовала угроза, что по прибытии в Занзибар я попрошу главного английского доктора вскрыть мой желудок и сосчитать сколько в нем песчинок и за каждую песчинку Фераджи должен будет заплатить доллар. Сознавая, что в моем желудке их должно быть очень много и что заплатить ему придется весьма большую сумму, он по временам впадал в весьма мрачное настроение духа. Впрочем, Фераджи был очень хорошим поваром, весьма проворным, если не искусным. Он мне приготовит чашку чаю и три или четыре горячия лепешки минут через десять после остановки каравана, за что я ему был весьма благодарен, так как после длинных переходов я всегда чувствовал себя голодным. Фераджи стоял на стороне Бараки против Бомбая в Униоро, и когда Спик решил дело в пользу Бомбая, то Фераджи из любви в Бараки ушел от Спика и таким образом лишился своего жалованья.

Моганга, уроженец Мквенквэ (в Мниамвези) был здоровый, верный слуга и прекрасный носильщик с безукоризненным характером. Он-то во всякое время и затягивал на пути дико вычурную песню носильщивов ваниамвези, которая, как бы ни жарко было солнце, как бы не длинен был переход, всегда возбуждала веселость и оживление в караване. Обыкновенно все носильщики подтягивали ему так громко, что пение их было слышно на целой миле в окружности, оглашая окружающий дремучий лес и пугая мелких и крупных животных. При приближении в деревне, которая могла быть враждебна, Мганга запевал свою песню, мы хором подтягивали и узнавали таким образом дружественны или враждебны нам жители. Если они были враждебны или робки, то ворота затворялись, и черные лица, хмурясь, выглядывали из-за стен; если же они были дружественны, то высыпали из ворот навстречу нам, чтобы принять нас или обменяться дружескими приветствиями.

Самым важным членом экспедиции был Селим, молодой арабский мальчик из Иерусалимских христиан. Он был воспитан добрым епископом Гобатом, и если арабские мальчики его школы вышли такими же как Селим, то епископ Гобат заслуживает величайшей похвалы за свое благородное дело. Без Селима я погиб бы в Мфуто; без Селима я не мог бы приобрести дружбы предводителей арабских племен во внутренности Африки; без него я не мог бы даже удобно вести с ними переговоры, потому что хотя я и понимал по-арабски, я не говорил на этом языке. Я взял в себе этого мальчика в январе 1870 г.; с тех пор мы путешествовали вместе по южной России, Кавказу и Персии; он служил мне честно и верно, не страшась даже смерти; он был без страха и упрека; и когда я пишу эти строки, то чувствую, что мои похвалы нисколько не выражают мою признательность к нему за оказанные им услуги.

Я уже рассказывал, как Калулу поступил ко мне на службу и как он получил теперешнее свое имя. Вскоре а заметил, что он весьма способен учиться, потому и произвел его в должность своего камердинера. Даже Селим не мог поспорить с Калулу в проворстве или способности отгадывать мои желания за столом. Его маленькие черные глазки постоянно переходили от блюда к блюду, разрешая различные гастрономические задачи.

Мы прибыли в Зивани после четырех с половиною часов пути от того места, где произошла сцена, которая чуть-чуть не перешла в кровавую стычку. В Зивани или «озере» не было ни капли воды до тех пор, пока поресохшие языки моих людей не подсказали, что необходимо углубиться в землю, чтобы добыть воды. Углубление было вырыто в сухом дне посредством длинных, остроконечных палок. Вырывши яму глубиною в шесть футов, землекопы заметили несколько просочившихся с боков ее капель грязной воды, которую они жадно выпили, чтобы облегчить свою невыносимую жажду. Некоторые добровольно отправились с ведрами, тыквами и манерками на юг к заброшенной прогалине, называемой в Укамби «Тонгони» и по прошествии трех часов возвратились с большим запасом хорошей и чистой воды.

В час и тридцать минут мы прибыли в Тонгони или покинутую поляну Вокамби. Здесь мы увидели три или четыре сожженные деревни и опустошенные поля — следы пребывания варуга-руга Мирамбо. Те из жителей, которым удалось спастись от грабежа и полнейшего разрушения цветущего селения, эмигрировали на запад от Угары. Большие стада буйволов удовлетворяют теперь жажду в озере, снабжавшем водою деревни Укамба.

Медовые кукушки весьма часто попадаются в лесах Уконго; они издают громкое и резкое щебетание. Вакононгцы умеют пользоваться их указаниями для отыскивания меда, накопленного пчелами в дуплах больших деревьев. Вакононец Дейли, присоединившийся к моему каравану, принес мне огромное количество сотов с превосходным белым и красным медом. В красном меде содержится обыкновенно большое количество мертвых личинок, но мои обжорливые спутники мало обращали на это внимания. Они съедали не только пчел, но значительную часть воска. Лишь только медовая кукушка завидит путешественника, тотчас же издает ряд резких криков, начинает порхать с ветки на ветку, перелетает потом на другое дерево, повторяя при этом свой зов. Туземец, зная привычки этой маленькой птички, не колеблясь следует за ней; но, быть может, он идет слишком медленно для своего нетерпеливого путеводителя, тогда птичка возвращается назад, торопя его своими громкими, нетерпеливыми криками, затем быстро бросается вперед, как бы желая показать, как скоро можно достигнуть до запаха мёда; это продолжается до тех пор, пока они не дойдут до сладкого сокровища. Туземец подкуривает улей и забирает мед, причем птичка слетает к нему и своим торжествующим щебетанием как бы говорит двуногому, что без ее помощи ему никогда не найти бы меду.

Бычачьи оводы и цеце чрезвычайно докучали нам на пути по причине многочисленных стад дичи в окрестностях.

9-го октября мы сделали длинный переход по направлению к югу и разбили лагерь среди роскошной рощи. На пути ощущался большой недостаток в воде. Бамримы и Ваниамвези не способны долго выдерживать жажду. Когда вода находится в изобилии, то они пьют её у каждого ручья или озера; когда же её мало, как, например, было в пустыне Маронга и Мадунга Мкали, то совершаются длинные послеполуденные переходы. Впрочем, предварительно наполняются водою тыквы, чтобы дать людям возможность дойти до воды к следующему дню. Селим никогда не мог выносить жажду. Каково бы ни было количество драгоценной жидкости, которую он нес с собою, он всегда выпивал её до прихода на ночлег, так что ночью ему всегда приходилось страдать от жажды. Кроме того, он подвергал свою жизнь опасности тем, что пил воду из каждой грязной лужи, и не далее как сегодня он жаловался на кровавый понос, который я счел незначительной диpентериею.

В течении этих переходов, с самого нашего выступления из Угунды, любимым разговором вокруг сторожевых костров были ва-руга-руга и их жестокости и возможность встречи с этими жителями лесов. Я вполне убежден, что внезапное появление полудюжины воинов Мирамбо обратили бы в бегство весь наш караван.

Мы достигли Марефу на следующий день после короткого трехчасового перехода. Здесь мы встретили посольство к южным ватутам от арабов Унианиембэ, предводительствуемое Гассаном Мзегуха. Этот храбрый предводитель и искусный дипломат стоял здесь уже несколько дней по причине войн и слухах о них в лежащих перед ним землях. Говорили, что Мбого, султан области Мбого в Увононго воевал с братом Манва Сера, а так как Мбого была обширная область Укононго, отстоявшая всего на два дня пути от Марефу, то старый Гассан не решился идти далее, опасаясь быть запутанным в эту войну. Он и мне советывал остановиться, так как невозможно было идти далее, не вмешиваясь в эти неурядицы. Я сказал ему, что намерен продолжать своі путь, будучи готов на все, и любезно предложил ему сопровождать его до границы Уфипы, откуда он может спокойно и безопасно продолжать свой путь до ватутцев, но он отклонил мое предложение.

Мы находились в пути четырнадцать дней и прошли около одного градуса широты в юго-западном направлении. Мне хотелось бы подвинуться несколько более к югу, так как дорога была весьма хороша, и нам не пришлось бы более бояться встречи с Мирамбо; но рассказы о войне в местности, отстоящей всего на два дни пути от нас, принудили меня, в интересах экспедиции двинуться на Танганику через лес по з. с. с. направлению, идя, где это было выгодно, по следам слонов и местным тропинкам. Этот новый план был принят после совещания с вожатым Асмани. Теперь мы были в Укононго, ибо вступили в эту область, когда переправились через залив Гомбе.

На другой день после прибытия нашего в Марефу мы направились к западу в виду всех жителей деревни и арабского посланника, который до последней минуты повторял, что мы наверное «наткнемся на них».

Мы шли в течение восьми часов по лесу, изобилующему лесными персиками или «мбембу». Персиковое дерево весьма похоже на грушевое и несет огромное количество плодов. Я видел дерево, на котором персиков было пять или шесть бушелей. В этот день я съел много этих плодов. До тех пор, пока путешественник может иметь эти фрукты, ему нечего бояться голодной смерти.

У подошвы красивого островерхого холма мы нашли деревню Утенде, жители которой пришли в неописанное волнение, когда мы внезапно появились на вершине хребта. Осторожность заставила меня послать султану одно доти, которое он, однако, не принял, потому что в этот день был пьян и чувствовал расположение к наглости. Узнавши, что он не примет от меня подарков до тех пор, пока я не дам ему еще четырех доти, я тотчас же приказал построить крепкую бому на вершине маленького холма неподалеку от воды и спокойно положил подарок обратно в тюк. Я занял весьма выгодную в тактическом отношении позицию, так как мог обстреливать холм и все пространство между его подошвой и деревней Ватенде. На ночь были расставлены часовые; но, к счастью, нас не беспокоили до самого утра, когда к нам пришло посольство из старшин деревни и спросило меня, намерен ли я покинуть страну, не сделавши подарков султану. Я отвечал им, что не желаю пройти ни через какую страну, не приобретя дружбы ее государя, и что если султан согласится принять от меня хороший кусок полотна, то я охотно дам ему его. Хотя они требовали такого же подарка как и в первый раз, но вскоре помирились на куске полотна с прибавкою фунта красных бус — сами-сами для жены султана.

С вершины холмов и горной цепи Утендэ, на много миль к западу спускается лес, оканчивающийся у плоскогорья, поднимающагося футов на пятьсот или шестьсот над равниной.

Двенадцатого октября, после четырех часов пути, мы дошли до похожей на Гомбе реки, текущей в дождливое время года к Гомбе и затем в реку Малагарази.

За несколько времени до остановки мы увидели стадо паллу; мне посчастливилось убить одного из них, что было весьма своевременной прибавкой к начинавшему уже уменьшаться запасу сухой говядины, заготовленной нами во время стоянки у Гомбе. По изобилию коровьего помета мы могли заключить о большом количестве буйволов, а также слонов и носорогов. Пернатое царство состояло из ибисов, орлов, рыболовов, пеликанов, аистов, цапель, различных пород колпиц и фламинго.

От нуллаха или мтони мы пошли к Мвару главной деревне области Мвару, владетель которой называется Ка-мирамбо. Дорога шла по опустошенным полянам, занимаемым некогда подданными Ка-мирамбо, прогнанными отсюда лет десять тому назад Мвасивою во время войны его с Манва-Серою. Нионго, брат последнего, воюющий в настоящее время с Мбого, прошел через Мвару за день до нашего прибытия, потерпевши поражение от своего противника.

В этот день мы перешли через холмистый хребет, окаймлявший горизонт с запада и видимый из Утендэ. Западный скат его склоняется к юго-западу и изливает свои воды рекою Мрерою, впадающей в реку Малагарази. Влияние Танганики становилось уже заметным здесь, хотя мы были еще в двенадцати или тринадцати переходах от озера. Джунгли становились гуще, трава достигала громадной высоты и вся местность напоминала прибрежные области Уквере и Укамба. От караванов, только что прибывших из Уфипы, мы узнали, что в «Уруа» живет белый человек, которого я счел за Ливингстона.

Покинувши Мвару, мы вступили во владения Мреры, пользовавшегося когда-то большою властию и влиянием в этой области. Но войны уменьшили его владения до трех или четырех жалких деревушек, скрывающихся в джунгле, наружная окраина которой до такой степени густа, что, подобно каменной стене, препятствует нашествиям. У главных ворот были насажены на колья девять черепов, свидетельствовавших о враждебных действиях между вакононгцами и вазавирами. Последнее племя живет в нескольких переходах на запад, и мы тщательно должны были обходить их область, если не желали снова отличиться в битве с туземцами. Вазавиры, как мне говорили вакононгцы султана Мреры, были врагами всех вангванцев.

На небольшом болоте между Мварой и Мрерою мы увидел небольшое стадо диких слонов. Здесь в первый раз увидели я этих животных во всей их природной дикости и никогда не забуду произведенного ими на меня впечатления. Мне кажется, что слона следовало бы назвать царем зверей. Его массивные формы, величественный вид, с каким он смотрит на вторгнувшегося в его владения и вся его осанка, выражающая сознание собственной силы, дают ему полное право на этот титул. Стадо остановилось, чтобы наблюдать за караваном, когда мы проходили в расстоянии мили от них, и, удовлетворивши свое любопытство, отправилось в лес, примыкавший к болоту с юга, как будто караваны были самою обыденною вещью для них, тогда как они — свободные и непобедимые цари лесов и болот — не имели ничего общего с трусливыми двуногими, никогда не осмеливающимися встретиться с ними лицом к лицу в открытом бою. Опустошение, производимое в лесу стадом слонов, поистине ужасно. Когда деревья молоды, то можно заметить целые широкие полосы вырванных и поваленных деревьев, обозначающие собою путь их через лес.

Селим так сильно заболел здесь, что я принужден был простоять для него целых три дня. Он страдал какою-то болезнию в членах, производившую мучительную дрожь и судороги и сверх того был мучим сильной дизентерией. Но внимательный уход вскоре вылечил его, так что он мог на четвертый день сесть на осла.

Во время нашей остановки в Мрере мне удалось застрелить несколько животных. Лес, окружавший возделанные поля, изобиловал благородною дичью. Зебры, жирафы, носороги, слоны встречаются повсюду; попадаются также в большом количестве гвинейские курицы и горные тетерева.

Почти все воины Мреры вооружены ружьями, которые они тщательно берегут. Они с большой докучливостию требовали кремней, пуль и пороху, но я всегда отказывал им в этом, чтобы в случае неприязненных действий они не употребили мои запасы против меня же. Жители этой деревни ленивы и не занимаются ничем, кроме охоты, ротозейничества, болтовни и игр, как взрослые мальчики.

Время нашей стоянки я употребил на починку своих башмаков и на зашивание платья, которое было до такой степени изорвано колючками терновника, что почти готово было развалиться на куски. На запад от Мреры тянулась пустыня, для перехода через которую, по словам туземца, нужно было употребить девять дней; поэтому необходимо было закупить большое количество хлеба, а также измолоть и просеять его прежде, чем пуститься в путь через безлюдную пустыню.

ГЛАВА XI ЧРЕЗ УКАВЕНДИ, УВИНЗУ И УГГУ ДО УДЖИДЖИ

Выступление из Мреры. — Лагерь в джунгле. — Река Мпоква. — Я вижу в первый раз отечество львов.— Стадо обезьян. — Приключение с большим диким кабаном. — Лев следует за нами. — День великих тревог. — Застрелен буйвол.— Леопард. — Буйволы. — Голод заглядывает нам прямо в лицо. — Колодезь Нзогера. — Осел утонул в болоте. — Посольство Киале. — Семь часов болтовни. — На берегах Малагарази. — Наш осел. — Симба схвачен и унесен крокодилом. — Известия о Ливингстоне. — Стоянка у Каваги. — Спор о дани. — Непомерные требования. — Переправа через Помбье и Каненги. — Полуночный поход через джунгли. — Сумасшедшая старуха вводит нас в заблуждение своим воем. — Гром из Танганики. — На берегах Ругуфу. — Ниамтага. — Танганика! Урра! поднимай значки! — Встреча с Ливингстоном.

  Укононго

От Мреры до Мтони — 4 ч. 30 м.

Мтонги — 4 ч. 30 м.

Мизони — 6 ч. 0 м.

Мпоква в Утанде —  ч.4 45 м.

Мтони — 3 ч. 0 м.

Лагерь в лесу — 4 ч. 15 м.

Скала на Малагарази — 2 ч. 45 м.

Остров Игата на Малагараци — 1 ч. 30 м.

Каталамбула — 1 ч. 45 м.

  Укавенди

Река Мтамбу — 4 ч. 30 м.

Имрера — 4 ч. 20 м.

Горы Русава — 2 ч. 30 м.

Мтони — 4 ч. 0 м.

Мтони — 5 ч. 0 м.

Лагерь в лесу — 6 ч. 0 м.

Лагерь в лесу — 5 ч. 30 м.

  Угга

Каванга в Угге — 5 ч. 30 м.

Лукомо — 1 ч. 0 м.

Кагириги — 4 ч. 0 м.

Река Русуги — 5 ч. 0 м.

Оз. Мусиниа — 4 ч. 0 м.

Река Ругуфу — 4 ч. 30 м.

Сунуцци — 3 ч. 0 м.

Ниамтага Укаранга — 9 ч. 30 м.

  Увинца

Колодезь Нзогера — 2 ч. 30 м.

  Уджиджи

Порт Уджиджи — 6 ч. 0 м.

Мы распрощались с Мрерою 17-го октября и продолжали свой путь в с. з. Все мои люди были отныне в самых дружеских отношениях со мною; ссоры наши давно прекратились. Бомбай и я забыли свои передряги; карангоци готов был обняться со мною; до такой степени мы были расположены друг в другу. Доверие возвратилось во все сердца, потому что, как говорил Мабрук, из Унианиембэ мы могли слышать запах рыб Танганики. Унианиембэ со всеми его неприятностями осталось далеко позади; мы могли наплевать теперь на ужасного Мирамбо и его необузданных сподвнжников и, мало-помалу, мы, может быть, станем смеяться над трусливым шейхом сыном Назиба, всегда предсказывавшим что-нибудь ужасное. Мы весело смеялись, проходя длинною шеренгою. сквозь молодой лес, простиравшийся за мрерскою поляною и хвастались своею храбростью. О! мы действительно были храбры в это утро.

Выйдя из джунгля, мы вступили в редкий лес, усеянный многочисленными муравейниками, похожими на песчанные дюны. Я полагаю, что эти муравейники были выстроены в течении чрезвычайно дождливого времени, когда, быть может, вся поросшая лесом долина была залита водою. Я видел тысячи муравьев, работавших над возведением своих холмов, в других подверженных наводнению областях. Что за удивительную систему клеточек выстраивают эти маленькие насекомые! Настоящий лабиринт: клеточка к клеточке, комната к комнате, зала к зале — выставка строительных талантов и замечательных архитектурных способностей — образцовый город, в котором все остроумно придумано для безопасности и удобства!

Выйдя после короткого часового перехода из лесу, мы приветствовали журчащий прозрачный ручеек, быстро бежавший в с. з.; наслаждение, испытанное нами при виде его, может понять только тот, кто в течении долгого времени должен был довольствоваться тою отвратительною водою, какая встречается в соленых озерах, прудах и лужах. Позади этого ручейка подымалась крутая и изборожденная оврагами цепь, с вершины которой взору открывается живописная, оживленная и поэтическая картина. Она доставляет неописанное наслаждение глазу утомленному видом необозримых лесов, высоких деревьев и густых лиственных корон. Теперь перед нами были группы остроконечных холмов, рассыпанных по равнине, простиравшейся через южный Укононго до земли вафипов и достигавшей Риквской долины. Виды, внезапно открывшиеся нам, были в высшей степени разнообразны; кроме конических холмов и величественных плосковерхих отдельных гор взору нашему открывались водоразделы реки Рунговы, впадающей в озеро Танганику, на юг от которого мы теперь находимся, и реки Малагарази, впадающей также в Танганику на градус или около того к северу от этого места. Единственная, но зато растянутая, горная цепь, служит водоразделом для рек Рунговы и Малагарази. Миль на 20 к з. от этой цепи тянется другая, направляющаяся с севера на юг.

XXVI. Охота на кабана.

В этот день мы разбили свой лагерь в джунгле близ узкого оврага с болотистым дном, по которому вода стекает с водораздела Рунгвы в Риввской долине. Это был один из многочисленных оврагов, достигающих иногда нескольких сот, иногда же всего несколько ярдов в ширину и представляющих на дне своем в высшей степени опасные трясины, поросшие высоким камышем и папирусом. На поверхности этих глубоких рек грязи виднеются сотни тонких струек желтой воды, кишащей мелкими насекомыми. Мало-помалу все эти овраги, на несколько миль южнее от хребта (названного мною Базерским по имени пересекаемой им страны), сливаются в одну широкую, болотистую, илистую реку Узензе, направляющуюся к юго-востоку; затем, принявши в себя с с. и с северо-востока многочисленные ручьи, Узензе становится настоящим и довольно широким потоком и принимает в себя с в. из Урори реку, после чего протекает по Риввской долине и изливается, наконец, на 60 прямолинейных миль западнее, в оз. Танганику. Река Рунгва служит границею между Усовою, лежащею на с., и Уфипой, лежащей на ю. от нее.

Едва мы успели окончить ограду нашего лагеря, как услышали, что некоторые из моих людей окликнули небольшую партию туземцев, приближавшихся к нашему лагерю под предводительством человека, в котором по его шляпе и платью мы узнали жителя Занзибара. После обмена привычных приветствий пришедшие сообщили мне, что они посланники от Симбы («Льва»), владетеля Казеры в южном Униамвезе. Симба, как мне сказали, был сыном Мкасивы, короля Унианиембэ, и вел теперь войну с Базавирой, от которого меня так предостерегали. Он так много наслышался о моем величии, что жалел, что я не выбрал дороги на Укавенди и лишил его возможности увидеть меня и заключить со мною дружбу; но не будучи в состоянии посетить меня лично, он посылает ко мне своих послов, в надежде, что я подарю ему в знак моей дружбы несколько кусков сукна. Хотя мне не слишком понравилась такая просьба, однако, в видах осторожности, мне не следовало пренебрегать случаем приобрести дружбу такого могущественного государя, который мог повредить мне на обратном пути. И так как мне необходимо было, ради мира, сделать подарок, то нельзя было не дать для заявления моего желания сохранить мир, царского подарка, если уж я давал его. Посланник передал от меня Симбе или «Льву» Казеры два куска великолепного сукна и сверх того два доти мерикани и киники, и, если верить посланнику, то я приобрел в Симбо друга на век.

18-го октября, снявшись с лагеря в обыкновенный час, мы продолжали свой путь далее по крайне неудобной дороге, извивавшейся вдоль подошвы Казерского хребта. Нам пришлось переправиться по крайней мере через дюжину болотистых оврагов, глубокая грязь которых причиняла нам всевозможные неудобства. Я погружался по самую шею в глубокие впадины, произведенные слонами в этой жидкой грязи и должен был идти по илистому руслу верховьев Рунгвы, весь испачканный грязью и тиной. Приличие не позволяло мне раздеться и идти совершенно голым по этим травянистым болотам; кроме того, палящее солнце сожгло бы мое тело. Сверх того эти овраги попадались слишком часто, чтобы можно было тратить время на одеванье и раздеванье; заставить же переносить себя через них было бы слишком жестоко, так как у каждого был свой тюк. Итак не оставалось ничего более, как в платье лезть в грязь, со всем стоическим спокойствием, в которому я был способен. Однако нельзя не сознаться, что это было не особенно приятно.

Вскоре мы вступили в область страшных вазавиров, но не встречали ни одного неприятеля. Симбо во время своих походов совершенно очистил северную часть Узавари, так что самое худшее, что нам встречалось, был вид опустошенной страны, бывшёй некогда — судя по многочисленным сожженным деревням и хижинам, весьма густо населенной. Молодой джунгль быстро проростал по их полям, и дикие звери вскоре должны были населить эту некогда цветущую страну. В одной из разрушенных деревень я нашел весьма удобное помещение для экспедиции. Я застрелил три пары гвинейских куриц в окрестностях Мисонги, как называлась занимаемая нами деревня, а один из моих охотников, Улименго, убил антилопу, к мясу которой ваниамвези питают суеверное отвращение. Я полагаю, что этот вид антилоп, имеющий 3 1/2 ф. в высоту и отличающийся красноватым цветом, длинной головой и короткими рогами, есть именно антилопа нзое, открытая Спиком в Уганде и называемая по д-рe Склатеру, «Tragelaphus Speki». Они имеют пушистый хвост и длинные волосы на хребте.

После длинного шестичасового пути в з. с. з., через лес, изобиловавший антилопами и разнообразною дичью, мы достигли ручья, протекавшего у подошвы высокого, конического холма, скаты которого были покрыты густым лесом перистого бамбука.

20-го октября, выступивши из нашего лагеря, расположенного между ручьем и вышеупомянутым холмом и взобравшись на невысокий хребет, простиравшийся от подошвы конического холма, мы увидели еще один ряд живописных конусов и крутых гор, поднимавшихся на равнине по всем направлениям.

После пяти часов пути по этой живописной местности мы достигли реки Мпоквы, впадающей в Рунгву и до деревни, недавно покинутой вазавирами. Хижины оставались совершенно нетронуты, как их покинули их хозяева. В садах мы нашли множество фруктов, показавшихся нам чрезвычайно вкусными после продолжительного употребления в пищу одной говядины. На ветвях деревьев висели еще лары и пенаты вазавиров в форме больших и весьма искусно сделанных глиняных горшков.

В соседней реке одному из моих людей в несколько минут удалось поймать руками шесть сомов. Множество птиц вились над рекою; здесь были белоголовые орлы и черные рыболовы, огромные колпицы, ибисы, дрозды и т. д. Эта река берет свое начало из группы гор, лежащих миль на 8 к с. от деревни Мпоквы и затем тонкой струею извивается среди высокого камыша и леса, населенного сотнями антилоп и буйволов. На ю. от Мпоквы долина расширяется, горы отходят к з..и к в., образуя так называемую Роквскую равнину, которая в течении дождливого времени года наводняется, в сухое же принимает обыкновенный бледно-желтый цвет, характеризующий все африканские долины, когда трава на них созреет.

Идя вдоль правой цепи, мы достигли 21 октября верховьев Мпоквы, берущей свое начало в узкой долине между высоких гор. Буйволы и антилопы встречались в изобилии.

22-го октября после 4 1/2 часов пути мы достигли прелестного ручья Мтамбу, текущего на с. и отличающагося вкусной и прозрачной как хрусталь водою. Здесь мы в первой раз увидели родину льва и леопарда.

Пастухи, пасшие стада коз и ослов, вскоре после нашего прибытия в лагерь, погнали их на водопой, причем, чтобы достигнуть его, они шли по туннелям, пробитым в лесу слонами и носорогами. Едва только они успели войти в темный проход, как покрытой черными пятнами леопард прыгнул на спину одного из ослов, испустившего от боли пронзительный крик. Товарищи его целым хором подняли такой страшный рев и так забрыкали копытами, что леопард бросил свою добычу и убежал в лес, как бы испугавшись ужасного шума, вызванного его появлением. На шее осла виднелось несколько зияющих ран, но опасного ничего не было.

Сознавая, что я мог встретиться со львом или леопардом в этом дремучем лесу, поросшем густым кустарником, представлявшим прекрасное убежище для плотоядных, я отправился вдоль этого опасного места с моим оруженосцем Калулу, несшим лишнее ружье и запасные заряды. Мы осторожно шли вдоль леса, внимательно всматриваясь в попадавшиеся нам темные пещеры и ожидая ежеминутно появления знаменитого царя лесов, готового прыгнуть навстречу к нам, а я с особенным наслаждением рисовал в воображении своем величественного и гневного зверя, как он должен был стоять предо мною. Я пристально всматривался в каждую пещеру, надеясь увидеть устремленные на меня сверкающие, большие глаза зверя и его грозно чело. Но, увы! после целого часа бесполезного искания приключений, я ничего не встретил и потому расхрабрившись влез в одну из этих пещер из листьев и терновника и увидел на 100 ф. над своею головой целый лиственный свод, поддерживаемый высокими и стройными стволами царственной мвулы. Что можно вообразить себе прекраснее того что я увидел! Ровная, бархатистая поляна; густой и непроницаемый джунгль вокруг; эти стройные природные колонны из царственных деревьев, поддерживавших на огромной высоте зеленый лиственный свод, не пропускавший ни одного солнечного луча; ручеек, струившийся по гладкому булыжнику и своим нежным журчанием вполне гармонировший со священною тишиною картины. Кто осмелился бы нарушить эту священную, торжественную гармонию природы? Но когда я раздумывал, что ни один человек не смел нарушить тихого уединения этого места, я заметил обезьяну, висевшую на ветви, высоко над моею головой и со страхом смотревшую на странных пришельцев. Не будучи в состоянии удержаться, я расхохотался и хохотал до тех пор, пока меня не остановил целый хор криков и страшного шума, как бы вторивших моему смеху. Звук моего голоса встревожил. стадо обезьян, скрывавшихся в лиственной глубине, и они торопливо убегали от меня со страшным шумом, криками и визгом.

Выйдя снова из лесу, я пошел далее, отыскивая какую-нибудь дичь. Вдруг я увидел огромного, рыжеватого дикого кабана, вооруженного страшными клыками, спокойно пасшегося в лесу, окаймлявшем слева долину Мтамбу. Оставивши Балулу за деревом, а мою шляпу за другим, чтобы удобнее подкрасться к животному, я подошел к нему ярдов на 40 и, спокойно прицелившись, выстрелил ему в плечо. Пуля не попала в него, животное сделало бешенной прыжок, внезапно остановилось, ощетинило свою шерсть и загнутый на спину хвост и выразило всей своей фигурой необыкновенную свирепость.

Пока кабан прислушивался и озирался вокруг своими маленькими, быстрыми глазами, я всадил ему в грудь другую пулю, пробившую его насквозь; однако он все-таки стоял на ногах, но, подойдя на 6 или на 7 ярдов к деревьям, за которыми спрятался Калулу и лежала моя шляпа, он внезапно остановился и повалился на бок. Когда же я приблизился к нему с своим ножом, чтобы перерезать ему горло, он внезапно вскочил; он заметил маленького Калулу и почти тотчас затем мою белую шляпу. Оба эти странные предмета так сильно подействовали на кабана, что он с испуганным хрюканьем бросился в густую чащу леса, куда за ним нельзя было гнаться. Так как начинало уже смеркаться, а лагерь был в трех милях от нас, то я поневоле должен был возвратиться без добычи.

На обратном пути в лагерь, нас сопровождало какое-то большое животное, упорно шедшее по левую сторону от нас. Было слишком темно, чтобы ясно разглядеть его, но его огромное тело было ясно видно, хотя и обрисовывалось не совсем отчетливо. Это должно быть был лев, если не дух убитого кабана.

В эту ночь, часов около одиннадцати, мы были разбужены рыканием льва, раздавшимся неподалеку от лагеря. Вскоре за ним последовало другое, потом третье и я вскочил с постели, не успевши привыкнуть к этому явлению. Выйдя из ворот лагеря, я стал целиться из своего маленького ружья Винчестера, в меткости которого не сомневался, но увы! патроны были таковы, что не могли бы быть хуже, если бы в них вместо пороху были насыпаны опилки. Раздраженный такими жалкими патронами, я оставил львов в покое, вернулся в лагерь и снова лег спать, убаювиваемый их рыканиями.

На следующее утро мы покинули долину бархатистой Мтамбы, этот земной рай для охотника, и перешли в местность, называемую обыкновенно вакавенди Имрерою, но с таким же неудовольствием как будто это была бесплодная пустыня. Мы разбили лагерь близ деревни Итаги, лежащей в области Русава. Перейдя р. Мтамбу, мы вступили в Увавенди, называемую обыкновенно туземцами «Кавенди».

Область Русава густо населена; жители ее миролюбивы и расположены в иностранцам, хотя лишь немногие из них бывали здесь. Один или два васавигилийских купца приезжают сюда приблизительно раз в год из Пумбура и Усовы; но так как здесь получается весьма мало слоновой кости, то большие расстояния между поселениями препятствуют правильной внешней торговле.

Караваны, прибывающие сюда, выступают обыкновенно из области Пумбуру, расположенной на ю. з. от Имреры в расстоянии одного дня хорошей ходьбы, или, что тоже, тридцати миль; или же они идут на Усову, лежащую на Танганике, проходя через Пумбуру, Катуму, Уиомбех и Угаравах. Усова — весьма важная, цветущая область на Танганике. Мы намеревались было идти из Имреры по этой именно дороге, но полученные нами известия воспрепятствовали этому. Мы узнали, что усовский султан Мапунда, хотя и весьма расположенный к арабским купцам, вел войну с колониею вазавиров, которые, как помнит читатель, были прогнаны из Мпоквы и окрестности Утанда и поселились, как говорят, между Пумбуру и Усовой.

Нам, как осторожным и разумным людям, попечениям которых вверена большая и важная экспедиция, предстояло решить что делать и какой путь избрать, так как мы были гораздо ближе к Уджиджи, чем в Унианиембэ. Я выразил мнение, что нам следует направляться по компасу на Танганику, не доверяясь ни дорогам, ни вожатым, а идти прямо на запад, пока не достигнем Танганики, а затем идти пешком вдоль берега реки до Уджиджи. Мне всегда казалось, что доктор Ливингстон узнал бы о моем прибытии, если бы я шел по обыкновенным дорогам и наверное сам пустился бы в путь, так что мои поиски за ним будут игрою в кошки и мышки. Но большая часть моих спутников полагали, что нам следует смело повернуть к северу и идти к Малагарази, большой реке, впадающей, как говорили, в Танганику с востока. Но ни один из них не знал дороги к Малагарази и мы не имели никакой возможности нанять вожатого у султана Имреры. Однако нам сообщили, что Малагарази отстоит всего в двух днях пути от Имреры. Впрочем, я счел за лучшее запастись провизией на три дня.

Деревня Итага расположена в глубокой котловине среди обширных возделанных полей. Жители ее возделывают бататы, маниок, из которого приготовляют тапиоку (крахмал), бобы и голькус. Нельзя было купить за деньги ни одного цыпленка и, кроме хлеба, мы могли добыть только тощего козла.

25-е октября останется памятно мне как день великих тревог; действительно, начиная с этого дня целый ряд неприятностей обрушился на мою голову. Мы пошли по направлению к в., намереваясь пройти к высокому плато, окаймляющему долину Имреры с запада и с севера. После двух с половиною часов пути мы разбили лагерь у подошвы плато; дефиле представляло удобный всход на плато, поднимавшееся в виде ряда обрывов футов на 1000 над долиною Имреры.

Люди мои просили передать мне, что они желали бы простоять здесь еще один день, чтобы собрать от имрерцов дальнейшие сведения о стране, лежащей между нами и Малагарази. Это была, разумеется, бессмыслица, так как я простоял уже день в Имрере и вожатые советовали мне выбрать эту дорогу, потому что им удалось, говорили они, собрать достаточные сведения о ней от туземцев. Мне припомнился совет, данный генералом Андрью Джаксоном одному из его молодых друзей: «осмотритесь хорошенько прежде, чем начать какое-нибудь дело, но решившись сделать его — делайте и никогда не оглядывайтесь назад», так именно я и намерен был поступить теперь.

Вечером один из моих людей застрелил буйвола, и это маленькое приключение послужило поводом к новым препирательствам. Буйволу удалось убежать в джунгль, где мы наверно нашли бы его мертвым на следующее утро. Многие из моих брюхо-поклонников и ленивых обжор говорили мне, что если я простою еще один день, то они укрепят свои члены мясом. «Нет, час спустя после солнечного восхода», отвечал я. Тотчас же раздался всеобщий крик: «Нет, мы хотим есть!» — «У вас на три дня пищи», отвечал я, «если этого мало, то вот полотно, идите и покупайте!»

Но когда я предложил им идти в деревню для закупки, то каждый отговаривался усталостью. Однако они настаивали, что я должен простоять еще один день, потому что, говорили, если они купят хлеба, то хлеб нужно будет измолоть прежде, чем употреблять в пищу. Сытые лентяи долго держались за этот аргумент, но я был неумолим. Всю ночь они рассуждали о том, как бы уговорить меня простоять еще один день, но я строго запретил Бомбаю и Мабруки являться ко мне с подобными просьбами под страхом жестокого наказания, а Бомбай слишком хорошо помнил о страшном наказании, которому его подверг Спик, чтобы желать снова испытать его.

На следующее утро с солнечным восходом я отдал приказ идти строгим и решительным тоном, не допускавшим просьб об отсрочке. Караван был мрачен и весьма склонен к бунту, но так как не оставалось никакой увертки, то, хотя и неохотно, люди повиновались моему приказу. Когда же мы достигли до нашего лагеря, у верховьев р. Ругуфы, то люди мои забыли о жирном буйволе и были в прекрасном расположении духа.

С высоты гор, окаймляющих с запада и севера бассейн Имреры, взорам нашим открылись обширные виды на юге и западе, имевшие оживленный и живописный характер, но ни в каком случае не отличавшиеся величественностию. В ущельях гор встречались развалины бом, воздвигнутых, по-видимому, в военное время. На пути нашем мы встретили изобилие плодов мбембу, и наши люди спешили воспользоваться драгоценной находкой.

Не задолго до стоянки я встретил леопарда, но выстрел мой был неудачен, и животное ускакало. Ночью слышен был рев львов, подобный тому, который мы слышали на реке Мтабу.

Продолжительный путь под глубокою тенью обширных лесов, защищавших нас от знойных лучей солнца, привел нас на следующий день к лагерю, недавно устроенному арабами из Уджиджи, державшими путь в Унианиембэ, но потом возвратившихся назад, под влиянием тревожных известий о войне между Мирамбо и арабами. Наш путь лежал по левому берегу Ругуфу, широкой, но с медленным течением, реки, поросшей тростником; дорогой нам встречались многочисленные следы буйволов; были указания, что и носороги неподалеку отсюда. В глубокой чаще леса, близ этой реки, мы открыли колонию бородатых и похожих на львов обезьян. В то время как мы хотели сняться с лагеря (это было утром 28 числа) в виду нас показалось стадо буйволов. Немедленно водворилось молчание, но, тем не менее, животные заметили угрожающую им опасность. Мы думали незаметно подкрасться к ним, но вскоре услышали их оглушающий слух галоп, после чего было бесполезно их преследовать, тем более, что впереди нам предстояло совершить продолжительный путь.

Путь наш в этот день лежал через необъятные залежи песчанника и железной руды. Вода была отвратительная, и то в небольшом количестве, и вскоре нас начал мучить голод. Мы шли в течении шести часов и нигде не видели признаков жилой местности. Согласно моей карте, мы находились в двух длинных переходах от Малагарази — если только капитан Буртон правильно определил положение реки; по словам туземцев, мы должны были прибыть в Малагарази в этот день.

29-го числа мы покинули свой лагерь, и через несколько минут взорам нашим представился один из самых величественных и дивких африканских видов. Местность была пересечена во всех направлениях глубокими, дикими и узкими оврагами, имевшими направление в северо-западу; по обеим сторонам возвышались громадные массы обнаженного песчаника, то закругленные в виде башень, то пирамидальные, то с усеченными конусами и т. д.; но растительности везде было мало, за исключением расселин некоторых скал.

Продолжительный переход через скалистые пропасти, окруженные угрожавшими падением скалами, привел нас в овраг, над которым возвышались горы в несколько тысяч футов. Овраг этот постепенно расширялся и под конец принял вид обширной равнины, имевшей западное направление. Затем дорога, шедшая через низкий кряж, повернула на север, и взорам нашим представились опустевшие селения, разбросанные по мрачным каменистым утесам. Вблизи отвесного утеса в семьдесят футов вышиною и в пятьдесят футов в диаметре, у которого росла казавшаяся карликом в сравнении с ним дикая смоковница, мы раскинули наш лагерь, после безостановочного и скорого перехода, продолжавшегося пять часов и тридцать минут.

Люди были очень голодны; еще двадцать часов тому назад они съели весь оставшийся у них запас мяса и хлеба, а между тем не было никакой надежды тотчас же раздобыться пищей. У меня осталось только полтора фунта муки, которых, понятно, было недостаточно для накормления сорока пяти человек; но у меня сохранилось около тридцати фунтов чаю и двадцати фунтов сахару и я тотчас же после того как мы расположились лагерем, велел наполнить котлы водою и вскипятить ее, затем сделал для всех чай и дал каждому из людей по кружке этого горячего, приятного напитка. Некоторые углубились в чащу леса, в надежде найти дикие плоды, и вскоре вернулись с корзинами, наполненными дикими персиками и плодами тамаринда; пища эта хотя и не насытила их, но все-таки облегчила их голод. Ложась спать в эту ночь вангвани принесли жаркую молитву «Аллаху», прося его о ниспослании им пищи.

Мы двинулись в путь рано утром, твердо решившись не останавливаться до тех пор, пока нам не удастся добыть съестных припасов. Дорогой нам попадались многочисленные следы носорогов и буйволов, но мы не видели ни одного живого существа. Нам на каждом шагу приходилось подниматься на небольшие крутизны и опускаться в каменистые овраги, наконец, мы вошли в долину, окаймленную с одной стороны трехугольною горою с отвесными боками; с другой стороны в ней примыкало несколько холмов. Продолжая спускаться по долине, иссушенная почва которой сменилась вскоре веселою зеленью, мы увидали вдали лес и вслед затем очутились в хлебных полях. Внимательно осмотревшись кругом, мы заметили селение, расположенное на высоком трехугольном холме, направо от нас. Громкий радостный крик раздался при виде селения. Люди покинули багаж и громко стали требовать пищи. Волонтерам было поручено взять с собою холст и отправиться в селения, для приобретения во что бы то ни стало съестных припасов. Нашлись три или четыре охотника, отправившиеся в селение, между тем как остальные сели отдохнуть на землю, совершенно истощенные голодом.

Через час посланные вернулись с радостным известием, что съестных припасов было в изобилии, и что замеченное нами селение называлось «Веллет Нцогера» — сын Нцогера — из чего мы заключили, что мы находимся в Увинца, так как Нцогера — главный вождь в Увинца. Далее мы узнали, что нцогеров отец находился в войне с Лованда-Мира из-за соляных пластов в долине Малагарази, и что по случаю этой войны нам трудно будет пройти обыкновенной дорогой в Уджиджи; но сын Нцогера согласен был дать нам проводника, который доставит нас в сохранности в Уджиджи, северной дорогой.

Так как все впереди нам улыбалось, то мы с веселым чувством уселись за трапезу, тем более, что аппетит наш значительно был возбужден предшествовавшими лишениями.

Затем начались дипломатические переговоры о количестве и качестве холста, обыкновенно взымаемого с путешественников сыном Нцогера. С нас потребовали десять доти мерикани и каники, но нам удалось понизить эту цифру до семи с половиною доти, а также получить необходимых проводников.

Теперь я приведу выписки из моего дневника, без которых трудно было бы передать все подробности нашего дальнейшего путешествия, а так как приводимые ниже строки аккуратно заносились в мою записную книжку каждый день вечером, то, по моему мнению, они представляют более интереса, чем сухой перечень фактов, ныне почти изгладившихся из моей памяти.

Октября 31-го. Вторник. Мы расположились лагерем в лесу. Дорога идет на северо-восток. Переход совершен в 4 часа и 15 минут.

Покинув трехугольную гору, на которой сын Нцогера выстроил свое укрепление, мы долгое время шли на в. с. в., так как между нами и прямым путем к реке Малагарази лежало глубокое и непроходимое болото. Долина имела крутую покатость к этому болоту, в которое стекались воды трех значительных кряжей гор. Вскоре мы повернули к северо-западу и готовились перейти болото; в то время как мы приближались в последнему, проводники рассказали нам о страшной катастрофе, которая произошла в нескольких шагах выше того места, через которое мы готовились перейти. Они сообщили, что один араб вместе с своим караваном, состоявшим юиз тридцати пяти рабов, переходя через болото, вдруг провалился и погиб со всеми своими спутниками. Болото это имело несколько сот ярдов в ширину и поросло густою травою, под которою протекал в середине широкий, глубокий и быстрый ручей. Вперед шли проводники, а за ними осторожно ступали наши люди. Когда мы дошли до середины, то этот водяной мост, так странно устроенный для нас природой, начал колыхаться, образуя высокие волны, подобные тем, которые бывают на море после бури. Где ступали наши ослы там травяные волны подымались на фут в вышину; вдруг нога одного животного провалилась насквозь и так как оно не в состоянии было высвободить ее, то образовалась глубокая яма, быстро наполнившаяся водой. При помощи десяти человек нам удалось однако вытащить животное на более твердое место и затем весь наш караван благополучно перебрался через болото.

Перебравшись на другую сторону, мы двинулись к северу и очутились в восхитительной местности, весьма удобной для земледелия. Там и сям громоздились громадные утесы, в расселинах которых росли высокие деревья, под тенью которых гнездились селения. Старшины последних имели сильное желание получить в подарок изрядное количество нашего холста, но присутствие подданных сына Нцогера остановило их корыстолюбивые наклонности. Козы и овцы были замечательно дешевы и хороши, так что по случаю нашего приближения к Малагарази было зарезано восемь овец и роздано людям.

Ноября 1-го. Держа путь на северо-запад мы вскоре увидели столь ожидаемую нами реку Малагарази, узкий, но глубокий поток, текущий по долине, окруженной высокими горами. Берега ее, поросшие деревьями, были усеяны рыбоядными птицами; кругом были разбросаны многолюдные селения. Пища была дешева и в изобилии.

Пройдя несколько миль по левому берегу реки, мы вступили во владение Киала. Я думал было тотчас же переправиться через реку, но тут возникли затруднения. Нам приказали остановиться и предварительно условиться о переправе. Мы было воспротивились, но нам объявили, что если мы желаем, то можем перейти реку, но в таком случае мы не получим никакой помощи от местных жителей.

Пришлось повиноваться, и в средине одного из селений была раскинута палатка, а тюки сложены в одну из хижин, под прикрытием четырех солдат. Мы отправили посольство к Биала, старшему сыну великого вождя Нцогера, прося позволения переправиться через реку в качестве мирного каравана. Киала потребовал за переправу пятидесят шесть доти холста, т. е. почти целый тюк! Пришлось снова пустить в ход дипломатию. Переговоры о дани поручено было вести Бомбаю и Асмани; вместе с тем им было сказано, чтобы они не давали более двадцати пяти доти. После переговоров, продолжавшихся семь часов, мои посланные вернулись с известием, что нужно дать тринадцать доти для Нцогера и десять доти для Киала. Бедный Бомбай охрип от крику, но Асмани продолжал улыбаться. Я радовался, что мы на таких условиях отделались от этих разбойников.

Через три часа нам предявлены были новые требования. К Биале прибыли два вождя от его отца и узнав о нашем присутствии пожелали получить от нас пару ружей и бочонок пороху. Но тут терпение мое истощилось и я объявил, что они могут взять их лишь силою, как так я никогда не соглашусь на подобный грабеж.

Снова были отправлены для переговоров Бомбай и Асмани, которым опять пришлось в течение нескольких часов убеждать несговорчивых дикарей. Я дал Бомбаю два доти холста, по одному на каждого вождя, и объявил, что я прибегну к оружию, если они этим не удовольствуются. Подарок был взят и переговоры окончились в полночь.

Ноября 2-го. Остров Игата лежит в расстоянии полуторачасового пути от Биала, на запад от последнего. Мы прибыли к острову Игата, на левом берегу Малагарази, в 5 часов пополудни; утро прошло в бестолковых спорах с собственником лодок на перевозе. За переправу мы условились заплатить восемь ярдов холста и четыре фундо[5] сами-сами или красных бус. Четырем человекам вместе с грузом пришлось переправляться в небольших, невзрачных и полуразвалившихся лодках. Когда их высадили на противоположный берег, то, к удивлению моему, были предявлены новые требования. Перевозчики нашли, что два из данных нами фундо — недостаточной длины и потому требовали еще два фундо; в противном случае отказывались от перевоза. Пришлось дать еще два фундо, хотя не без спора и крика, столь необходимых в этих странах.

Но не успели еще перевезти и половины всех людей и груза, как нам предявлены были новые требования, с обычным гамом и крикон; на этот раз мы должны были дать пять хет (ожерельев) человеку проводившему нас до перевоза и шукку холста для другого человека, все заслуги которого заключались в крике. И этп требования были улажены.

Около захода солнца мы приступили к перевозке ослов. «Симба», красивый дикий осел из Киниамвези, отправлен был первым. Когда он доплыл до средины потока, то начал сильно биться — его схватил за горло крокодил. Бедное животное с страшными усилиями отбивалось от своего врага, но напрасно: как ни тащил его Шоуперей за веревку, прикрепленную к шее, последний исчез под водою и мы более его не видели. Глубина реки в этом месте доходила до пятнадцати футов. Там и сям показывались из под воды светлокоричневые головы с блестящими глазами и чешуйчатые спины; но мы никогда не думали, что эти земноводные осмеляться подойти так близко к столь шумному месту как перевоз во время переправы. Огорченные несколько потерею осла, мы снова, однако, принялись за работу, и к 7 часам вечера все переправились на другую сторону, за исключениен Бомбая и последнего оставшегося у нас осла, которого решено было перевести утром, когда крокодилы оставляют реку.

3-го ноября. Сколько было споров и брани в течение этих последних трех дней. Сколько пришлось нам перенести неприятностей со времени нашего прибытия в Увинца! Вавинца хуже чем вагого и их жадность еще более ненасытна. Мы переправили осла при помощи мганга, или туземного лекаря, который все время жевал листья какого-то дерева, росшего у реки. Он сообщил мне, что может переплыть реку во всякое время, днем и ночью, натерши тело этими жеванными листьями, которым он приписывал волшебную силу.

В 10-ть часов утра показался караван по направлению из Уджиджи, состоявший из восьмидесяти вагугга, племени, населяющего местность, расположенную на юго-западном берегу озера Танганика. Мы спросили у них, нет ли каких новостей, и они сообщили нам, что в Уджиджи только что прибыл из Маниуэмы один белый человек.

XXVII. Урра! Танганика.

— Белый человек? — спросили мы.

— Да, белый человек, — отвечали они.

— Как он одет?

— Как господин, — отвечали они, указывая на меня.

— Молодой он или старик?

— Старик. У него белые волосы на голове, и он болен.

— Откуда он пришел?

— Из очень далекой страны, лежащей за Угугга, из Маниуэма.

— Да? и он остановился теперь в Уджиджи?

— Да, мы его видели дней восемь тому назад.

— Как вы думаете, он пробудет там до нашего прибытия?

— Не знаем.

— Был он прежде когда-нибудь в Уджиджи?

— Да, давно.

Ура! это Ливингстон! это должен быть Ливингстон! Другому некому быть, но все-таки — может быть, это кто-нибудь другой — например, кто-нибудь с западного берега — или, может быть, это Бэккер! Нет! У Бэккера нет белых волос на лице. Но теперь нам следует спешить, иначе, узнав о нашем приближении, он постарается уйти.

Я сказал моим людям, что если они согласны идти до Уджиджи без остановки, то я дам каждому по два доти. Все они с радостию согласились на мое предложение. Я почти сходил с ума от радости и все время был занят разрешением жгучего вопроса: «Был ли это Ливингстон?» Как я желал в это время, чтобы здесь была железная дорога или по крайней мере лошади! На лошади я доехал бы до Уджиджи в течение полусуток.

Мы двинулись в путь в сопровождении двух проводников, данных нам Узенгою, старым перевозчиком, который после переправы стал гораздо любезнее с нами. Мы прибыли в селение Изинга, султана Каталамбула, после часового перехода по соляной равнине, которая впоследствии обратилась в плодородную местность. Нас предупредили накануне быть настороже, так как шайка вавинца, под предводительством Макумби, великого вождя Нцогера, возвращалась с войны, а у Макумби был обычай — после победы не оставлять ничего позади себя. В упоении успеха он нападал даже на селения своего собственного племени и уводил рабов и скот. Результатом месячной компании против Локанда Мира было разрушение двух селений, умерщвление одного из сыновей этого вождя и многих других людей; у Макумби также погибло пять человек от жажды во время перехода через соляную пустыню к югу от Малагарази.

4-го ноября. Мы рано утром выступили в путь, соблюдая осторожность и храня глубокое молчание. Проводники были посланы вперед, на расстоянии один от другого на двести ярдов, с тем чтобы они во время предупредили нас в случае опасности. Первая часть пути шла через мелкий кустарник, который становился все меньше и, наконец, совершенно исчез, и мы вступили в Уггу — открытую равнину. Среди поблекших стеблей дурры и маиса виднелись многочисленные селения. Иногда три, иногда пять, десять или двадцать ульеобразных шалашей составляли селение. Вагга пользовались, очевидно, полною безопасностию, так как ни одно селение не было обведено обычным в Африке палисадом. Узкий и высохший ров составлял единственную границу между Угга и Увинца. Вступив в Угга, нам нечего было более опасаться Макумби.

Мы остановились в Каванго, старшина которого тотчас же дал нам понять, что он был у короля великим мутваре Кимении или сборщиком податей. Он объявил, что он один в Кимении — восточной части Угга — может взымать подати, и что он будет очень доволен, да и мы избавимся от хлопот, если дадим ему двенадцать доти хорошего холста. Предложение это пришлось нам не совсем по вкусу, так как мы знали местные африканские обычаи; поэтому мы с самого начала старались понизить его требование, но после шести часов жаркого спора мутваре согласился уступить только два доти. Таким образом, дело было покончено на десяти доти, под условием, что с нас не будут больше требовать никаких пошлин во время пути через Угга до самой реки Рузизи.

5-го ноября. Выступив рано утром из Каванги и продолжая наш путь через бесконечные равнины, выжженные добела знойным экваториальным солнцем, мы весело шли, исполненные надежды на скорое окончание нашего трудного предприятия и утешая себя мыслию, что через пять дней мы увидим человека, ради которого я покинул цивилизованное общество и вынес столько лишений. В то время, как мы бодро держали наш путь через группу лежавших на нашем пути селений, как люди, заплатившие все, что следовало, и не опасавшиеся никаких новых поборов, я заметил, что два человека отделились от толпы наблюдавших за нами туземцев и побежали в авангарду нашей экспедиции, очевидно с целию преградить ей путь.

Караван остановился и я вышел вперед, чтобы узнать в чем дело.

Двое вагга, остановившие караван, вежливо приветствовали меня обычным «Ямбо» и затем спросили:

Почему белый человек проходит селение короля Угга без привета и даров? Разве белый человек не знает, что в Угга живет король, которому вангвани и арабы платят всегда за право прохода?

— Да ведь мы заплатили старшине Каванга, сказавшему нам, что король Угга поручил ему сбор пошлин?

— Сколько вы ему заплатили?

— Десять доти хорошего холста.

— Вы говорите правду?

— Совершенную правду, спросите у него он скажет вам.

— Хорошо, — сказал один из вагга, красивый и с умным лицом юноша. — Наш долг к королю обязывает нас задержать вас здесь, пока мы не узнаем истину. Не желаете ли отправиться в наше селение и отдохнуть там под тенью деревьев, а мы пока пошлем гонцов в Каванго?

— Нет, нам предстоит еще долгое путешествие; но чтоб показать вам, что мы не желаем пройти вашу страну, не уплатив должного, мы остановимся на самом этом месте и пошлем вместе с вашими гонцами двух из наших солдат; они укажут вам человека, которому мы отдали холст.

Посланные отправились; между тем красивый юноша, оказавшийся племянником короля, шепнул несколько слов стоявшему подле него мальчику, который тотчас же понесся с быстротою антилопы по направлению в только что пройденным нами селениям.

Последствием данного ему поручения было появление отряда воинов, человек в пятьдесят, костюм которых состоял из куска красной материи, называемой джого, оба конца которого были завязаны узлом на левом плече, на голове находился другой кусок американского холста наподобие тюрбана, а на шее висел кусок полированной слоновой кости. Они были вооружены копьями, луками и стрелами; самоуверенный вид их показывал, что они были убеждены, что в случае стычки перевес будет на их стороне.

Мы находились на восточном берегу ручья Помбве, близ селения Лукамо, в Кимении, Угга.

Начальник воинов в своем пышном костюме представлялся замечательным человеком по наружности. У него было овальное лицо, выдающиеся скулы, глубоко впавшие глаза, выдающийся и отважный лоб, изящный нос и хорошо очерченный рот; он был высокого роста и чрезвычайно симметрично сложен. Подойдя в нам, он приветствовал нас словами.

— Ямбо, бана? Как ваше здоровье, господин? — Приветствие это было признесено весьма любезным тоном.

Я отвечал также приветливо:

— Ямбо, мутворе?

— Как ваше здоровье, вождь?

Затем я и мои люди обменялись «ямбо» с его воинами; вообще наша первоначальная встреча не имела и тени враждебного характера.

Начальник уселся на земле по восточному, т. е. на пятках, положив подле себя лук и стрелы; его примеру последовали и остальные воины.

Я поместился на тюке, а мои люди на своей ноше, так что образовался полукруг. Вагга немногим превосходили мой отряд; но они были вооружены только луками, стрелами, копьями и дубинами, а мы — ружьями, револьверами, пистолетами и топорами.

Все сидели, соблюдая глубокое молчание. Кругом нас тоже царствовала глубокая тишина, как будто бы в окрестностях не было не единого живого существа. Начальник воинов произнес затем:

— Я — Мионву, великий мутваре Кимении и ближайшее лицо в королю, живущему там, причем он указал на обширное селение, лежавшее в десяти милях в северу. Я пришел сказать несколько слов белому человеку. У арабов и вангвана всегда было в обычае делать подарок королю во время перехода через его страну. Разве белый человек не думает уплатить королю дань? Почему белый человек остановился посредине дороги? отчего он не желает войти в селение Лукомо, где можно найти пищу и тень и где мы можем спокойно обсудить дело? Разве белый человек хочет сражаться? Я хорошо знаю, что он сильнее нас. У его людей есть ружья, у вагга же только луки со стрелами и копья, но Угга — обширна и наши селения многочисленны. Пусть он посмотрит вокруг себя — везде Угга, и наша страна простирается гораздо больше, чем он может окинуть взором или пройти в один день. Король Угга силен, но он желает быть в дружбе с белым человеком. Что выбирает белый человек — войну или мир?

Реч Мионву сопровождалась громким ропотом одобрения со стороны его воинов и знаками неудовольствия со стороны моих людей, но смешанного с некоторым чувством опасения. Отвечая ему, я вспомнил слова генерала Шерманна, сказанные им, в моем присутствии, индейским вождям арапагов и чейеннов в северной Лаплатте, в 1867 году, и отчасти в том же духе отвечал Мионву, мутваре Кимении:

— Мионву, великий мутваре, спрашивает, пришел ли я сюда ради войны? Слышал ли когда-либо Мионву, что белые люди не похожи на чернокожих. Белые люди не покидают своей стороны с целию вести войну с чернокожими и не приходят чтоб покупать слоновую кость или рабов; они приходят искать дружбы с чернокожими; они приходят для исследования рек, озер и гор; их интересут, какие у вас страны, какие народы, реки, озера, леса, равнины, горы и холмы; какие водятся животные в стране чернокожих, чтобы, возвратившись потом на родину они могли рассказать белым королям, землякам и детям, что они видели и слышали в столь отдаленной стране. Белый народ не похож на арабов и вангвана; белые люди знают все и очень сильны. Когда они сражаются, то рабы и вангвани бегут. У нас большие ружья, которые производят гром; когда из них выстрелить, то земля дрожит; у нас есть ружья, которые стреляют дальше, чем вы можете видеть; даже этой небольшой вещицей (указывая на револьвер) я могу убить десять человек скорее, чем вы можете сосчитать. Мы сильнее чем вагга; мионву сказал правду, но мы не желаем войны. Я мог бы убить Мионву, но я говорю с ним как с другом. Я желаю быть другом Мионву и всех чернокожих; пусть Мионву скажет, что я могу сделать для него.

По мере того как мои слова переводились — плохо, полагаю, но все-таки понятно — лица вагга показывали, как хорошо они понимали значение их. Раз или два я заметил на их лицах выражение как бы страха, но мои уверения в миролюбивых наклонностях и дружбе вскоре изгладили всякое опасение.

Мионву отвечал:

— Белый человек говорит мне, что он дружески расположен в нам. Отчего же он не хочет войти в наше селение? Отчего он остановился на дороге? Солнце сильно печет. Мионву не желает более беседовать здесь. Если белый человек друг нам, то он войдет в селение.

— Теперь мы должны остановиться. Уже полдень. Вы прервали наше путешествие. Мы отправимся в ваше селение и там расположимся, сказал я, вставая и сделав знав людям взять с собой багаж.

Мы вынуждены были устроить здесь стоянку, так как посланные еще не возвратились от Бованги. Прибыв в селение, Мионву расположился отдохнуть под редкою тенью нескольких деревьев.

В 2 часам пополудни посланные вернулись и сообщили, что старшина Бовавга действительно взял десять доти холста, но не для короля Угга, а для самого себя!

Мионву, человек, по-видимому, весьма проницательный и понявший в чем дело, встал и стал делать прутики из тонкого тростника, а из последних пучки в каждом по десяти прутиков, и вскоре за тем подал мне десять таких пучков, сказав, что каждый прутик означает один доти, и что королю Угга следует дать в виде дани сто доти холста! — почти два тюка!

Оправившись от неописанного изумления, мы предложили десять доти.

— Десять! Королю Угга! никак нельзя. Вы не сделаете шагу из Лукомо прежде чем не уплатите ста доти! воскликнул Мионву с значительной миной.

Я не дал никакого ответа, а отправился в шалаш, который очистил для меня Мионву, и пригласил на совещание Бомбая, Аскани, Мабруки и Шоуперея. Их поразил ужас при вопросе моем, не следует ли нам проложить оружием дорогу через Угга; Бомбай умоляющим тоном просил меня подумать о том, на что я решаюсь, так как совершенно бесполезно начинать войну с вагга.

— Угга — совершенно открытая местность и нам негде укрыться. Все селения подымутся на нас, а каким образом сорок пять человек в состоянии вести борьбу с тысячами? Они перебьют нас в несколько минут. Подумайте об этом, милый господин, и не жертвуйте жизнью из-за нескольких кусков полотна.

— Хорошо, Бомбай, но ведь это грабеж. Разве мы должны позволять грабить себя? разве мы должны давать этому молодцу все, что он потребует с нас? Он может потребовать точно также весь холст, все наши ружья, и мы должны молча повиноваться ему? Я сам могу убить Мионву и его главных товарищей, а вам не будет стоить большого труда расправиться с остальными крикунами. Если Мионву и его товарищи будут убиты, то мы можем спокойно продолжать наш путь на юг в Малагарази, а потом на запад в Уджиджи.

— Нет, нет, милый господин, и не думайте об этом. Если бы мы приблизились к Малагарази, то встретились бы с Локанда-Мира.

— Ну, в таком случае, мы пойдем на север.

— И в этом направлении Угга тянется на далекое пространство, а за Угга лежит Ватута.

— Ну, так что же нам делать? Нужно же что-нибудь предпринять, а грабить себя я не позволю.

— Заплатите Мионву что он требует и уйдем отсюда; здесь нам приходится платить в последний раз, а через четыре дня мы будем в Уджиджи.

— Разве Мионву сказал вам, что это в последний раз нам придется платить?

— Да, он говорит.

XXVIII. Сузи. Слуга Ливингстона.

— Что скажете вы, Асмани? Платить нам или драться? Лицо Асмани по-прежнему улыбалось, он отвечал:

— Боюсь, что придется заплатить. Но это положительно в последний раз.

— А вы, Шоуперей?

— Заплатите, бана; лучше удалиться отсюда с миром. Если бы мы были достаточно сильны, то они заплатили бы нам. Ах, если бы у нас было бы только двести ружей, как бы побежали эти вагга.

— А вы что, Мабруки?

— Ах, господин, милый господин; дело наше плохо, Кагга — большие разбойники. Я бы охотно снял всем им головы, право снял бы, но лучше заплатить это в последний раз, и что значат для вас сто доти холста?

— Ну, в таком случае, отправляйтесь, Бомбай и Асмани, к Мионву, и предложите ему двадцать доти. Если он не возьмет двадцати, дайте ему тридцать, не согласится — давайте сорок, и так далее до восьмидесяти. Спорьте как можно больше, но ни одно доти более. Даю вам слово, что я застрелю Мионву, если он потребует более восьмидесяти доти. Ступайте и будьте благоразумны!

Остальное расскажу в нескольких словах. В 9 ч. пополудни 64 доти переданы были Мионву для короля Угга, шесть доти для него самого, и пять доти для его помощников, всего семьдесят пять доти. Едва успели мы отдать им холст, как у них началась свалка из-за добычи. Я думал, что у них дойдет дело до серьезной драки, и что, воспользовавшись этим предлогом, нам можно будет уйти и углубиться на ночь в лес, под прикрытием которого нам можно было продолжать путь на запад, но я ошибся: дело ограничилось шумом и бранью.

Ноября 6-го. На рассвете мы были в дороге и продолжали наш путь в глубоком молчании, находясь еще под впечатлением последнего неприятного события. Наш запас холста значительно уменьшился, у нас осталось девять тюков, не считая бус, которые были еще нетронуты. Если мне придется встретиться еще с несколькими Мионву, то едва ли я доберусь до Уджиджи, и хотя мне говорили, что мы в очень близком расстоянии от последнего, но Ливингстон казался мне отдаленнее чем когда-либо.

Мы перешли Помбве и затем направились через слегка волнистую равнину, которая направо постепенно возвышалась, а налево понижалась к долине Малагарази; река эта находилась в расстоянии двадцати миль. Везде разбросаны были селения. Съестные припасы были дешевы, молоко в изобилии, а также достаточно было и хорошего масла.

После четырехчасового пути мы переправились через реку Каненги, и вступили в бома Кахириги, населенную ватузн и вагга. Нам сказали, что здесь живет брат короля Угга. Известие это не представляло ничего утешительного, и я начал подозревать, что мы попали в новую ловушку. Не пробыли мы здесь и двух часов, как в мою палатку вошли два вангвани, бывшие рабами Тани бин-Абдулаха, нашего друга и щеголя из Унианиембэ. По поручению брата короля они пришли требовать дани! Брат короля просил тридцать доти — пол тюка.

Трудно представить себе, какое раздражение вызвало во мне это известие. Во мне пробудились самые дикие инстинкты. Я готов был отказаться и умереть, но не позволять себя этим нагишам-разбойникам. А между тем Уджиджи было там близко — всего четыре дня пути отделяли меня от человека, которого я считал Ливингстоном, если только это не был двойник. О милосердое Провидение! Что мне делать?

Мионву сказал нам, что в Угга мы в последний раз платили дань — а тут брат короля предявляет новое требование. Во второй раз нас обманули, но больше нас уже не обманут.

Вангвана сообщили нам, что нам придется иметь еще дело с пятью начальниками племени, которые жили друг от друга в расстоянии двухчасового пути. Услышав это, я почувствовал некоторое спокойствие; гораздо лучше было узнать худшее в самом начале; пять новых разбойников наверное разорили бы нас своими требованиями. Что же оставалось мне делать? Как мне добраться до Ливингстона, не обратившись в нищего.

Отпустив людей я позвал Бомбая и поручил ему вместе с Асмани уладить дело о дани на возможно выгоднейших для нас условиях. Затем закурил трубку и принялся думать; через час я составил план, который решился привести в исполнение в эту же ночь.

Уладив дело о дани, причем, несмотря на все наши убеждения и дипломатические аргументы, нам удалось выторговать только четыре доти, я позвал двух невольников Тани бин Абдулаха и стал их распрашивать, как мне пройти до Уджиджи, не платя дани.

Вопрос мой сначала несколько удивил их и они объявили, что это невозможно, но наконец, когда я начал настаивать, они отвечали, что один из них может провести нас в полночь или несколько позже в лес, который лежал на границах Угга и Увинца. Продолжая наш путь прямо на запад через лес до самой Укоранги мы могли пройти через Уггу, не подвергаясь поборам. Если я заплачу проводнику двенадцать доти и сумею заставить моих людей сохранять тишину во время прохода через спящее селение, то я дойду до Уджиджи, не заплатив более ни одного доти. Нужно ли говорить, что я с радостью согласился на это условие.

Но предварительно нам предстояло много хлопот. Нужно было запастись провизией на остальные четыре дня и я послал людей купить хлеба за какую бы то ни было цену. Счастие нам благоприятствовало, так как к восьми часам вечера мы запаслись съестными припасами на шесть дней.

Ноября 7-го. Последнюю ночь я вовсе не спал; вскоре после полуночи, когда показалась на небе луна, люди тихо выступили из селения, идя по четыре человека в ряд. К 3 часам утра вся экспедиция оставила за собой бома, не причинив ни малейшего шума. Затем мы. стали двигаться в южном направлении вдоль правого берега реки Каненги. Пройдя час в этом направлении, мы повернули на запад и продолжали путь по равнине поросшей травою, несмотря на встречаемые препятствиа, которые были довольно чувствительны для наших людей. Луна ярко освещала нам путь; по временам черные тучи бросали гигантскую тень на пустынные и молчаливые равнины; иногда луна совершенно скрывалась от нас, и в такие минуты наше положение было не из самых приятных. Мои люди бодро и безропотно шли, несмотря на то, что колючие растения до крови царапали им ноги. Наконец наступило утро и мы снова увидели небо. Ннесмотря на усталость люди мои пошли еще скорее с наступлением рассвета, пока в 8 часов утра мы не увидели реки Рузуги; мы расположились в ближайшем лесу позавтракать и отдохнуть. На обоих берегах реки водились буйволы и антилопы; но как ни соблазнительно было это зрелище, мы не смели стрелять. Ружейный выстрел встревожил бы всю окрестность. Я удовольствовался кофе и сознанием нашего успеха.

Через час мы увидели на правом берегу реки нескольких туземцев, несших соль к Малагарази. Поровнявшись с нашим убежищем, они заметили нас и, бросив свои мешки с солью, пустились бежать, оглашая воздух криками, которые должны были поднять тревогу в окрестных селениях. Я приказал людям тотчас же двинуться в путь и через несколько минут мы перешли Рузуги и направились прямо в лежавший на нашем пути бамбуковый лес. Только что мы вошли в последний, как вдруг какая-то сумасшедшая женщина стала испускать пронзительные крики. Люди мои испугались этих криков, так как последние могли навлечь на нас мщение вагга за желание избегнуть платежа дани. Через полчаса сбежались бы сотни дикарей, и, по всей вероятности, последовала бы общая резня. Женщина, не переставала, страшным образом кричать, Бог знает из-за чего. Некоторые из людей, повинуясь инстинкту самосохранения, бросили груз и скрылись в лес. Проводник бросился назад ко мне, умоляя остановить ее крики. Один из моих людей, побагровевший от гнева и страха, выхватил меч и просил моего позволения отрубить ей сейчас же голову. Стоило мне подать малейший знак и женщина поплатилась бы жизнию за свое безумие. Я пытался было зажать ей рот рукою, но она вырвалась от меня и стала еще громче кричать. Мне ничего более не оставалось как испытать на ней силу моего бича. После первого удара я потребовал, чтобы она замолчала, «нет! она продолжала кричать с удвоенною энергией. Еще раз мой бич опустился на ее плечи и нет, нет, нет!» Новый удар. «Замолчишь ли ты?» «Нет, нет, нет!» кричала она все громче и громче, а удары мои сыпались все чаще и чаще. Но, увидав мою твердую решимость настоять на своем, она после девятого удара замолчала. Ей был завязан рот, а также связаны руки; через несколько минут беглецы вернулись назад и караван продолжал путь с удвоенною скоростию. Наконец, после девятичасового крайне утомительного пути, мы завидели небольшое озеро Музуниа.

Озеро Музуниа принадлежит к числу многочисленных кругообразных бассейнов, встречающихся в этой части Угги. Гораздо правильнее было бы назвать эти озера громадными лужами. В дождливый сезон озеро Музуниа тянется три или четыре мили в длину и две в ширину. В ней водится много гиппопотамов, а берега ее изобилуют благородною дичью.

Мы весьма покойно расположились на нашем бивуаке, причем не раскидывали палаток и не разводили огня, так что в случае преследования, могли тотчас же двинуться в путь. Я зарядил свое винчестерское ружье (подарок моего друга Морриса, и драгоценный подарок для подобного случая), а в сумке, переброшенной через плечо, находились еще десять зарядов. У солдат тоже были заряжены ружья, так что мы могли спокойно предаться сну.

Ноября 8-го. Мы двинулись в путь еще перед рассветом, с наступлением которого мы вышли из бамбукового леса и направились через обнаженную равнину Угга, встретив на пути несколько новых больших луж; местность представляла волнистую поверхность, покрытую там и сям группани деревьев, нарушавшими ее однообразие. Мы бодро шли вперед под палящими лучами африканского солнца, слегка умеренными, впрочем, движением воздуха, пропитанного ароматом молодой травы и различных странных цветов, которыми в некоторых местах была испещрена эта однообразная бледно-зеленая равнина, раскинувшаяся на такое большое пространство.

Мы подошли в реке Ругуфу, не к Увавенди Ругуфу, а в северному ручью того же имени, притоку Малагарази. Это был широкий и неглубокий поток, воды которого крайне медленно текли в юго-западном направлении. В то время как мы расположились отдохнуть в тени густого леса, на правом берегу реки, я ясно услышал раскаты отдаленного грома на западе. На мой вопрос — что это такое, мне отвечали, что это Кабого.

— Кабого? что это такое?

— Это большая гора на той стороне Танганики, в ней много пещер, в которые течет вода, и когда на Танганике бывает ветер, то слышны звуки подобные мвуга (гром). На ней много уже погибло лодок, и арабы а также туземцы имеют обыкновение бросать туда холст — мерикани и каники — в особенности белые (мерикани) бусы, для умилостивления мулунгу (бога) озера. Кто бросит в последнее бусы — обыкновенно избегнет опасности, кто же не бросит — погибает в волнах озера. О, это страшное место! Этот рассказ был передан мне вечно улыбавшимся проводником Асмани и справедливость его была подтверждена другими прибрежными жителями озера.

Берег реки Ругуфу, на котором мы расположились обедать, отстоит от Уджиджи по крайней мере на восемнадцать с половиною часов или сорок шесть миль, а так как Кабого находится вблизи Угунга, то оно должно отстоять с лишком на шестьдесят миль от Уджиджи; следовательно, слышанный нами звук был на расстоянии с лишком ста миль от нас.

В течение следующих трех часов нам пришлось пролагать себе дорогу через густые леса, через местности усеянные первобытными скалами, через обширные трясины; приходилось встречаться с многочисленными рядами буйволов, жираф и зебр; наконец, мы пришли к небольшому ручью Сунуцци, находящемуся лишь в расстоянии мили от большого поселения вагга. Но мы зашли в глубину большого леса — кругом не было никакой дороги; мы сохраняли глубокое молчание и не зажигали огней. Поэтому мы были уверены; что нас не потревожат. Кирангоци обещали, что на следующее утро мы будем вне пределов Угга и на другой день будем в Уджиджи. Терпение, душа моя! Еще несколько часов, и наши испытания окончатся! Я буду лицом к лицу с белым человеком, у которого седые волосы на голове.

9-го ноября. За два часа до рассвета мы покинули наш лагерь на реке Сунуцци и продолжали путь через лес в северовосточном направлении, надев предварительно нашим козам намордники, чтобы они не выдали нас своим блеянием. Но в то самое время как небо стало проясняться мы вышли из леса на большую дорогу. Проводник полагал, что мы прошли Угга и издал звук, который был повторен каждым из членов каравана, и мы продолжали путь с удвоенной энергией, как вдруг мы наткнулись на селение, жители которого начали уже копошиться. Немедленно водворилось молчание и караван остановился. Я вышел вперед, чтобы посоветоваться с проводником. Тот не знал что делать. Но теперь было не до соображений, и потому я приказал зарезать коз и оставить их на дороге, а проводнику приказал смело идти через селение. Цыплята тоже были зарезаны; затем караван двинулся скорым шагом вперед, соблюдая молчание, под руководством проводника, которому велено было углубиться в лес, находившийся к югу от дороги. Я оставался на месте пока не исчез последний человек, затем приготовил моего винчестера и пошел в арьергарду, сопровождаемый людьми, несшими ружья и военные принадлежности. Когда мы оставили за собой последнюю хижину, вдруг выскочил из шалаша какой-то человек, поднявший тревогу: послышались громкие голоса как бы спорившие между собою. Но в скором времени мы достигли чащи леса, взяв направление к югу от большой дороги, и сворачивая несколько назад. Одно время я думал, что нас преследуют и стал за дерево с целью задержать врагов, если они вздумают напасть на нас; но вскоре убедился, что за нами нет погони. Через полчаса мы снова повернули на запад. Теперь солнце уже ярко светило, и нашим взорам представились небольшие живописные долины, в которых росли дикие плодовые деревья и редкие цветы, где текли веселые прозрачные ручейки — где все было весело и прекрасно — пока, наконец, перейдя один из подобных ручейков, тихое журчание которого служило для нас хорошим предзнаменованием, мы покинули пределы ненавистной Угги и вступили в Укарангу! — событие, которое мы приветствовали восторженными криками.

Теперь нам предстояла гладкая дорога и мы весело продолжали наш путь, с удовольствием помышляя о его скором окончании. Мы не думали уже о перенесенных нами неприятностях — о трудных переходах через леса и колючие кустарники, о притеснениях дикарей, которые мы должны были терпеливо переносить! Завтра! Скоро настанет великий день, а теперь, находясь в этом веселом настроении духа, мы можем вволю похохотать и покричать. Путь наш был тяжел, и нам пришлось вынести много горьких испытаний, но теперь мы все забыли, и вы не увидели бы лица, которое не сияло бы радостию.

В полдень мы сделали короткую стоянку, желая отдохнуть и подкрепиться. Мне указали на холмы, с которых можно было видеть Танганику. Понятно, с каким нетерпением я желал взойти на них. Даже в течение этой короткой стоянки я не мог усидеть на месте. Мы снова двинулись в путь. Я торопил моих людей, обещая им на завтра щедрую награду. Я сказал, что им дано будет рыбы и пива столько, сколько только они в состоянии будут съесть и выпить.

Мы подходили к селениям ваваранга, жители которых заметили нас и обнаружили сильное беспокойство. Я послал людей успокоить их, и они вышли приветствовать нас. Это было так ново и приятно для нас, так отличалось от привычек беспокойных вавинца и грабителей угга, что мы сильно были тронуты. Но нам некогда было предаваться удовольствиям приятной встречи. Неудержимое чувство влекло меня вперед. Я желал покончить с моими сомнениями и опасениями. Был ли он все там? Узнал ли он о моем приближении? Не убежит ли он?

XXIX. Встреча Стэнли с Ливингстоном.

Какой прекрасный вид представляет Укаранга? Зеленые холмы венчаются группами конусообразных хижин с соломенными кровлями. Холмы поднимаются и понижаются, здесь они обращены в поля, там в пастбища, в одном месте покрыты строевым лесом, в другом — усеяны хижинами. Вид страны напоминает несколько Мэриланд.

Мы переходим Мкути, славную небольшую реку, взбираемся на противоположный берег и бодро направляемся через лес, как люди, совершившие подвиг, которым они могут гордиться. Мы идем уже девять часов, и солнце быстро погружается на запад, но мы еще не чувствуем усталости.

Мы подходим к Ниамтага и слышим барабанный бой. Жители бегут в лес; они покидают свои селения, приняв нас за руга-руга — лесных разбойников Мирамбо, которые, разбив арабов Унианиембэ, пришли сражаться с арабами Уджиджи. Далее король покидает свое селение и все — мужчины, женщины и дети следуют во страхе за ним. Наконец разнесся слух, что мы вангвани из Унианиембэ.

— Разве Мирамбо умер? — спрашивают они.

— Нет, — отвечаем мы.

— Как же вы прошли в Укарангу?

— Через Укононго, Укавенди и Уггу.

Тогда они начинают от души смеяться над своими опасениями и просят у нас извинения. Ко мне входит король и говорит, что он отправился в лес затем только, чтобы снова напасть на нас; будь мы руга-руга он всех бы нас перебил. Но мы знаем, что бедный король был страшно перепуган, и что будь мы руга-руга — он ни за что не осмелился бы вернуться, но мы не желаем ссориться из-за свойственного ему хвастовства, а любезно жмем его руку и говорим, что очень рады его видеть. Он тоже заявляет удовольствие по поводу встречи с нами и немедленно велит подать нам три жирные овцы, пива, меду и других явств; я же делаю его счастливейшим человеком в мире, предложив ему в подарок две штуки самого лучшего холста; таким образом, между нами установились самые дружеские отношения.

Занося в мой дневник события нынешнего дня, я поручаю Селиму. привести в порядок мой костюм, чтобы явиться в самом приличном виде перед белым человеком с седою бородою и арабами Уджиджи; дорожное же мое платье обратилось в лохмотья, благодаря переходам через леса и кустарники. Покойной ночи; еще день — и мы будем у пристани.

10-го ноября, пятница. 236-й день как мы оставили Багамойо и 51-й как вышли из Унианиембэ. Общее направление на юго-запад, к Уджиджи. Время перехода — 6 часов.

Славное утро. Воздух свеж и прохладен. Небо приветливо улыбается земле и ее обитателям; лес одет в яркую зеленую листву; воды реки Мвути, катясь под изумрудною тенью нависших над ними деревьев, своим непрерывным журчанием как бы приглашают нас спешить в Уджиджи.

Мы оставили за собою тростниковую ограду селенья, на лицах людей выражается счастие и довольство, как в то время когда мы садились на джоу в Занзибаре, событие, которое кажется нам совершившимся чуть не столетие тому назад — так много мы испытали с того времени.

— Вперед!

— Ай Валлах, ай Валлах, бана янго! — И с веселым сердцем молодцы идут форсированным маршем, который в скором времени должен привести нас в Уджиджи. Мы взбираемся на холм, поросший бамбуком, потом спускаемся в овраг, через который мчится бурный поток, взбираемся на другой холм и потом спешим по узкой тропинке, пролегающей вдоль покатости длинной цепи гор.

После двухчасового пути мне говорят, что я могу видеть Танганику с вершины близ лежащей высокой горы. Я не могу удержаться от криков восторга. Не переводя дыхания, мы спешим вперед, желая полюбоваться видами, взбираемся на гору, наконец, мы на вершине ее — но нет, еще ничего не видно.

Мы делаем несколько шагов далыпе — и сквозь деревья я вижу серебристый луч: вот оно — Танганика! а вот голубые горы Угома и Укарамба. Взорам нашим представляется обширная равнина, залитая серебром; над нею прозрачные голубой свод, а по бокам высокие горы и пальмовые леса. Танганика! — Ура! и люди стенторским голосом повторяют возглас англосаксонца; нашу радость разделяют кажется леса и холм.

— Бомбай! Здесь стояли Буртон и Спик, когда они увидели в первый раз озеро?

— Не помню, господин; должно быть, где-нибудь здесь.

Бедные! Один из них был наполовину разбит параличом, другой — полуслепой, сказал сэр Родерик Мурчисон, когда описывал прибытие Буртона и Спика в Танганике.

А я? Я так счастлив, что если бы был совершенно разбит параличом и ослеп, то в эту торжественную минуту взял бы свой одр и стал бы ходить; вся моя слепота прошла бы разом. Но к счастию я совершенно здоров; я не хворал и дня с того времени как покинул Унианиембэ. Как дорого заплатил бы Шау, чтобы быть теперь на моем месте? Кто счастливее — он, ведущий разгульную жизнь в Унианиембэ, или я — на вершине этой горы, радостно и гордо устремивший свои взоры на Танганику?

Мы сходим по западному склону горы, и взорам нашим представляется долина Лиуше. Около 11-ти часов утра мы достигли густого кустарника, растущего по обеим берегам помянутой реки; мы переходим вброд прозрачный ручей, выходим на противоположный берег, оставляем за собою кустарник и попадаем в сады Ваджиджи — чудо растительного богатства. Частности ускользают от моего беглого взгляда, так как я вполне нахожусь под влиянием моих собственных ощущений. Я замечаю только, что вокруг меня растут изящные пальмы и другие красивые растения и разбросаны небольшие селения, обнесенные непрочной тростниковой оградой.

Мы быстро идем вперед, желая предупредить преждевременные известия о нашем прибытии. У небольшого ручья мы останавливаемся на короткое время, потом всходим на какую-то обнаженную крутизну, последнюю из тысячи гор, которые нам выпало на долю переходить. Она одна мешает нам видеть озеро во всем его величии. Мы достигаем ее вершины, переправляемся на западный ее склон, и взорам нашим представляется внизу порт Уджиджи, одетый покрывалом из пальм и отдаленный от нас лишь на пятьсот ярдов. В эту торжественную минуту мы не думаем о сотнях пройденных нами миль, о сотнях холмов, лесов, кустарников и соляных равнин, переход через которые стоил нам столько трудов, о знойных лучах солнца, о всех перенесенных нами опасностях и затруднениях. Наконец, великий час настал! Наши мечты, надежды и предчувствия готовы осуществиться! Наши сердца и чувства сливаются с нашими взорами в то время, как мы старались отыскать глазами среди пальм хижину или дом, где живет белый человек с седою бородою, о котором мы слышали на Малагарази.

— Разверните флаги и зарядите ружья.

— «Ай Валлах, ай Валлах, бана!» — энергично отвечаю люди.

«Раз, два, три — пли!»

Залп из пяти ружей прогремел подобно салюту артиллерийской батареи: посмотрим, какое он произведет впечатление на лежащее внизу мирное селение.

— Теперь, кирангоци, поднимите флаг белого человека, а в арриергарде прикажите развернуть занзибарский флаг. А вы ребята, сомкнитесь плотнее и стреляйте до тех пор, пока мы не остановимся на рыночной площади или перед домом белого человека. Вы мне часто говорили, что желали бы попробовать рыбы Танганики — теперь мы можем попробовать ее. Вас ждут рыба, пиво и продолжительный отдых. Марш!

Прежде чем мы сделали сто ярдов, наши учащенные залпы произвели ожидаемое впечатление. Мы известили Уджиджи о нашем приближении, и население толпами поспешило к нам навстречу. По одному виду флагов жители догадались о прибытии каравана, но их несколько поставил в тупик американский флаг, который нес исполинского роста Асмани, улыбавшийся сегодня больше чем когда-либо. Впрочем, подойдя к нам на более близкое расстояние, жители припомнили, что подобный флаг они видали на доме американского консульства и на мачтах кораблей, стоявших в занзибарской гавани, и вскоре послышались приветственные крики, «Биндера Кисунгу! — флаг белого человека! Биндера Мерикани! — Американский флаг!» Нас окружили со всех сторон ваджиджи, ваниамвези, вангвана, варунди, вагугга, вамануйэма и арабы и почти оглушили нас криками: «Ямбо, ямбо, бана! Ямбо, бана! Ямбо, бана!» Каждый из моих людей удостоился особого приветствия.

Мы находились в расстоянии треххсот ярдов от селения Уджиджи, и вокруг меня толпилась густая толпа народа. Вдруг я слышу: кто-то приветствует меня по-английски.

— Good morning, sir! (Доброе утро, сэр)

Удивленный подобным приветствием, произнесенным из среды окружавшей меня толпы чернокожих, я быстро окинул взором толпу, ища приветствовавшего меня человека, и вижу его невдалеке от себя; лицо у него тоже было черного цвета, оживленное и радостное; на нем была надета длинная белая рубаха, а на его курчавой голове — тюрбан из американского холста.

— Что вы за человек? — спросил я.

— Я Сузи, слуга доктора Ливингстона, — отвечал он улыбаясь и показывая блестящий ряд зубов.

— Как! Ливингстон здесь?

— Да. сэр.

— В этом селении?

— Да, сэр.

— Вы говорите правду?

— Правду, правду, сэр. Я только что оставил его.

— Good morning, sir, — послышался другой голос.

— Ба! вы тоже слуга Ливингстона, — спросил я.,

— Да, сэр.

— Как вас звать?

— Чумах, сэр.

— Как! вы Чумах, друг Бекотани?

— Да, сэр.

— А доктор здоров?

— Не совсем, сэр.

— Где он был так долго?

— В Маниуэма.

— Ну, Сузи, бегите и предупредите доктора Ливингстона о моем прибытии.

— Хорошо, сэр. — И он пустился бежать со всех ног.

В это время мы находились в расстоянии двухсот ярдов от селения, а толпа становилась все многолюднее, так что затрудняла наше шествие. Арабы и вангвани старались пробиться сквозь толпу туземцев, желая поздороваться с нами, так как они считали нас почему-то особенно близкими к ним. Все сильно удивлялись, как мы пришли сюда из Унианиембэ.

Вскоре Сузи вернулся назад и спросил мою фамилию: он сказал Ливингстону о моем посещении, но когда последний с удивлением спросил, как меня зовут, то вопрос этот поставил Сузи в затруднительное положение.

Но во время его отсутствия до Ливингстона дошли слухи, что, действительно, в Уджиджи прибыл белый человек, приближение которого возвестили ружейные выстрелы и развевающиеся флаги; перед домом Ливингстона собрались арабские магнаты в Уджиджи — Магомет бин Сали, Саид бин Мираджи, Абид бин Сулейман, Магомет бин Хариб и другие; доктор покинул свою веранду, чтобы узнать в чем дело.

В это время авангард экспедиции остановился и Селим сказал мне: «я вижу доктора, сэр. О, какой он старик! У него белая борода». А я — чего бы я кажется не дал, чтобы очутиться на несколько минут в какой-либо пустыне, где, никем не замеченный, я мог бы излить свою радость какой-нибудь нелепой выходкой, вроде того как укусить себе руку, кувырнуться или хлопнуть бичом о дерево и тем дать исход волновавшим меня чувствам! Сердце мое сильно билось, но я должен был выражать на лице спокойствие и поддержать достоинство белого человека, являюшегося при столь чрезвычайных обстоятельствах.

В своих последующих поступках я и соображаюсь с тем, что люди привыкли называть чувством собственного достоинства. Я раздвинул толпу и прошел вперед, пока не приблизился к стоявшим полукругом арабам, впереди которых стоял белый человек с седою бородой. Медленно подходя к нему я заметил, что лицо его было бледно и истощено; на нем была голубого цвета фуражка с полинявшим золотым околышем, красная куртка и серые панталоны. Я хотел было ринуться к нему, но струсил в присутствии такой толпы — я хотел броситься в его объятия, но не знал как он, будучи англичанином, встретит мое приветствие; поэтому я последовал совету, внушенному мне трусостию и лживым стыдом — я спокойно подошел к нему, снял шляпу и сказал:

— Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь?

— Да, — отвечал он с ласковою улыбкою, слегка приподняв свою фуражку.

Я снова надел шляпу, он фуражку, и мы пожали друг другу руки. Затем я громко произнес!

— Благодарю Бога, доктор, что он позволил мне увидеть вас.

—Я очень рад встрече с вами здесь, — отвечал Ливингстон.

Я оборачиваюсь к арабам и снимаю шляпу в ответ на хоровое приветствие и ямбо; доктор называет их мне каждого по имени. Затем, не обращая внимания на толпу, не обращая внимания на людей, деливших со мною опасности, мы— Ливингстон и я — направляемся к его тембэ. Он указывает на веранду или скорее глиняный помост с широким навесом, предлагает мне сесть на место, устроенное им самим, а именно — соломенную циновку, покрытую козьей шкурой; другая шкура прибита к стене, чтобы предохранить спину от соприкосновения с холодной глиной. Я не решаюсь занять место, на которое он имеет гораздо более меня прав, но доктор стоит на своем, и я дожен покориться.

Мы уселись — доктор и я — спиной к стене; арабы сели по нашу левую сторону. Перед нами стояло более тысячи любопытных туземцев, покрывших всю площадь и толковавших о прибытии в Уджиджи двух белых людей — одного из Маниуэма, с запада, другого из Унианиембэ, с востока. Начался разговор. О чем? я право не помню. Мы предлагали друг другу вопросы вроде следующих:

— Как вы пришли сюда? Где вы были все это время? — все думали, что вас нет в живых? — Так, кажется, начался разговор; но дальнейшую нить разговора я не могу в точности припомнить, потому что в то время я весь погрузился в изучение каждой черты этого удивительного человека, с которым я теперь сидел рядом в центральной Африке. Каждый волосок на его голове и бороде, каждая морщинка на его лице, его утомленный вид — все крайне интересовало меня с тех пор, как мне было сказано: «не щадите издержек, но отыщите Ливингстона!» Я слушал и в тоже время изучал этих немых свидетелей.

О, если бы вы были на моем месте, читатель, как бы красноречиво было бы ваше описание! Если бы только вы видели и слышали его в эту минуту! Я слышал все подробности из его уст, уст, которые никогда не лгут. Я не могу повторить сказанного им. Мое внимание было слишком поглощено его созерцанием, чтобы взять записную книжку и занести туда его рассказ. У него был такой богатый материал для беседы, что он начал с конца, забывая тот факт, что о нем не было никаких известий в течение пяти или шести лет. Его рассказ походил на какую-то волшебную сказку, в которой, однако, ничего не было вымышленного.

Арабы встали, чтобы удалиться, инстинктивно чувствуя, что нас следует оставить одних. Я послал с ними Бомбая, который должен был сообщить им столь интересовавшие их известия о положении дел в Унианиембэ. Саид бин Маджид был отцом изящного молодого человека, виденного мною в Мазанге, который дрался со мной в Замбизо и потом был убит Руга-Руга Мирамбо в лесу Вилианкуру; зная, что я был там, он с нетерпением ждал рассказа об этом сражении; у всех у них были друзья в Унианиембэ, и потому понятно, как им сильно хотелось узнать о них весточку.

Отдав Бомбаю и Асмани приказание позаботиться о людях, я позвал «Каиф-Галека», или «как вы поживаете» и представил его Ливингстону, как одного из солдат оставленных в Унианиембэ для надзора за некоторыми вещами, и которого я заставил сопровождать меня в Уджиджи, чтобы он мог лично вручить своему господину сумку с письмами, вверенную ему доктором Кирком. Это была та знаменитая сумка с письмами, помеченная «ноября 1-го, 1870 г.», которая была вручена доктору 365 дней спустя после его отправления из Занзибара! Сколько бы она пролежала еще в Унианиембэ, если бы я не был послан в Среднюю Африку отыскивать великого путешественника?

Доктор положил сумку с письмами на колени, открыл ее, пересмотрел письма, и прочел одно или два из них, писанных его детьми, причем лицо его осветилось радостию.

Затем он спросил меня, что нового делается в свете?

— Нет, доктор, — отвечал я, — прочтите сначала письма, которые, я уверен, крайне интересуют вас.

— О, — сказал он, — мне приходилось годы ждать писем и я научился терпению. Я могу подождать еще несколько часов. Нет, расскажите мне, что нового в мире?

— Вам, вероятно, многое уже известно. Известно ли вам, что суэзский канал — совершившийся факт, и что между Европой и Индией установлена через него правильная торговля?

— Я не слышал об его открытии. Да, это крупное событие! Что еще нового?

Словом, на мою долю выпала роль периодического ежегодника. В последние несколько лет мир был свидетелем стольких военных событий, что мне незачем было насиловать свое воображение. За это время была окончена железная дорога Тихого океана; Грант был избран президентом Соединенных Штатов; Египет был наводнен учеными; Бритское восстание было подавлено; испанская революция низвергла с престола Изабеллу; генерал Прим был умерщвлен; Кастеляр произвел электрическое действие на Европу своими возвышенными идеями о свободе богослужения; Пруссия унизила Данию и присоединила Шлезвиг-Голштинию, а войска ее осаждали в настоящее время Париж; «Человек Судьбы» был пленником в Вильгельмсгеге; царица мать и императрица французов принуждена была спасаться бегством, а дитя, рожденное в пурпуре и предназначенное царствовать, навсегда потеряло императорскую корону; наполеоновская династия была уничтожена пруссаками, Бисмарком и фон Мольтке, а Франция, гордая империя, обращена в прах.

Разве можно было что-нибудь прибавить к этим фактам? Какой запас новостей для человека, только что покинувшего первобытные леса Маниуэмы! Ослепительный блеск цивилизации отразился на Ливингстоне в то время, как он с удивлением слушал одну из самых интересных страниц истории. Как бледнели перед ней ничтожные события в стране варваров! Кто мог сказать, какие фазисы своей трудной жизни переживала Европа в то самое время, когда мы, двое уединившихся ее детей, беседовали о последних ее печальных и славных деяниях? Язык лирического Демодока передал бы их, может быть, более достойным образом; но, за отсутствием поэта, роль его исполнил, насколько мог добросовестно, газетный корреспондент.

Вскоре после того как удалились арабы, нам было прислано блюдо горячих пирожков с мясом от Саида бин Маджида, жаренный цыпленок от Магомета бин Сали и душеное козье мясо с рисом от Мэнихери; таким образом, присылавшиеся нам в подарок съестные припасы следовали одни за другими, и по мере доставления мы их уничтожали. У меня был здоровый, сильный аппетит; совершенное мною путешествие значительно укрепило мой желудок, но Ливингстон — он жаловался перед тем, что у него совсем нет аппетита, и что его желудок ничего не переваривает кроме чашки чаю; от времени до времени — он тоже ел — ел как здоровый, голодный человек; и в то время как он соперничал со мною в потреблении яств, он все твердил. «Вы принесли мне новую жизнь. Вы принесли мне новую жизнь».

— О, клянусь Георгием, воскликнул я, я совершенно забыл об одной вещи. Ступайте поскорее, Селим, и принесите бутылку, вы знаете какую; а также захватите серебрянные чарки. Я взял с собою ту бутылку именно на случай этого события, на наступление которого я надеялся, хотя часто оно мне казалось неосуществимым.

Селим знал, где находилась бутылка, и вскоре вернулся с нею — бутылкою шампанского Силлери — и подав доктору серебрянную чарку, наполненную до краев веселящим напитком, а также налив немного себе, я сказал:

— Д-р Ливингстон, за ваше здоровье, сэр.

— И за ваше, — отвечал он.

И сбереженное мною шампанское на случай этой счастливой встречи было выпито нами с сердечными пожеланиями друг другу.

Между тем мы продолжали все говорить и говорить, а нам продолжали все носить кушанье, которое мы продолжали уплетать, пока не наелись, что называется, до отвала; доктор должен был сознаться, что он достаточно поел; но Галимаха, кухарка доктора, продолжала испытывать величайшую тревогу. Она то и дело просовывала к нам из кухни голову, чтобы убедиться, что на веранде действительно находится двое белых людей, а не один, как прежде, который притом ничего не мог есть; последнее обстоятельство сильно ее мучило. Она опасалась, что доктор не сумел оценить ее кулинарных способностей; теперь же она удивлялась громадному количеству потребленной пищи и находилась поэтому в самом приятном настроении духа. Мы слышали ее неистощимую болтовню в то время как она сообщала новости изумленной толпе, собравшейся перед кухнею. Бедное, верное существо! В то время как мы прислушивались в ее неумолкаемой трескотне, доктор рассказывал о ее верной дружбе и как она испугалась, когда ружейные выстрелы известили о прибытии в Уджиджи другого белого человека; как она в страшном переполохе бегала из кухни к нему и потом на площадь, задавая каждому встречному всевозможные вопросы; как она приходила в отчаяние, что у нас так мало припасов; как она старалась замаскировать их бедность торжественною обстановкой — и устроить нечто вроде пира Балтазара для встречи белого человека.

— Как, говорила она, разве он не из ваших? разве он не принес с собой кучу холста и бус? Что вы говорите мне об арабах, разве их можно сравнивать с белыми людьми? Вот выдумали!

Доктор и я беседовали о многих предметах, в особенности об испытанных им в последнее время лишениях, и об его отчаянии, когда по прибытии в Уджиджи он узнал, что его имущество продано и что он доведен до нищеты. У него осталось только двадцать доти холста или около того из всего имущества, которое он оставил у некоего шерифа, пьянчуги-портного из метисов, присланного британским консулом для охраны его имущества.

Кроме того, он страдал от припадка диpентерии и вообще положение его было крайне плачевно. В этот день состояние его здоровья немногим лишь улучшилось, хотя он хорошо поел и начинал чувствовать себя крепче и лучше.

И этот день, подобно многим другим, хотя и принес мне столько счастия, стал приходить в концу. Мы сидели лицом к востоку, подобно тому как сидел Ливингстон в течение целого ряда дней до моего прибытия, и наблюдали черные тени, скользившие над пальмовою рощей за селением и над цепями гор, которые мы перешли в этот день, принимавшими странные очертания вследствие быстро наступавшего мрака; исполненные глубокой благодарности к давателю всех благ и источнику всякого счастия, мы прислушивались к гулу буруна на Танганике, и к хоровому пению ночных насекомых. Часы проходили, а мы все сидели, размышляя о замечательных событиях дня, как вдруг я вспомнил, что путешественник не читал еще своих писем.

— Доктор, — сказал я, — займитесь-ка лучше вашими письмами. Я не желаю вас задерживать.

— Да, — отвечал он, — становится уже поздно; я отправлюсь читать письма моих друзей. Доброй ночи, и да благословит вас Бог.

— Доброй ночи, дорогой доктор; позвольте мне надеяться, что вам сообщают лишь приятные вести.

А теперь, милый читатель, рассказав вкратце «Как я нашел Ливингстона», позволь мне тоже пожелать тебе «доброй ночи».

ГЛАВА ХII ПРЕБЫВАНИЕ В УДЖИДЖИ ВМеСТЕ С ЛИВИНГСТОНОМ

Извлечение из моей записной книжки о путешествиях Ливингстона.

«Если между нами будет любовь, наша жизнь будет приятна и полезна обоим; если нет, ваше время потеряно, вы только наскучите мне. Я покажусь вам глупым, и моя репутация фальшивою. Я учу не словами, а делом.»

Представитель Эмерсона.

Я с изумлением вскочил на другой день рано утром. Комната представляла странный вид! Я был в доме, а не в палатке!. Ах, да! Вспомнил! Я встретил доктора Ливингстона и нахожусь теперь в его доме. Я стал прислушиваться, чтоб подтвердить мои воспоминания звуком его голоса, но я ничего не слышал, кроме мрачного завыванья ветра.

Я лежал спокойно в кровати! Кровать! Да, это была первобытная перекладина на четырех ногах, с листьями пальмового дерева вместо пуховика и конским волосом и медвежьей шкурой вместо покрывал. Я стал допрашивать самого себя, чтобы анализировать свое положение.

— Зачем я был послан сюда?

— Найти Ливингстона.

— Нашел ли я его?

— Да, конечно.

— Разве я не в его доме? Чей же компас висит здесь на гвозде? Чьи это платья, сапоги? Кто читает эти газеты, «Saturday Review» и нумера «Понча», разбросанные на полу? Хорошо, что же теперь нужно делать?

Я должен рассказать ему сегодня утром, кто послал меня и что привело меня сюда. Я попрошу его написать письмо м-ру Беннету и спрошу, какие известия могу я сообщить о нем. Я пришел сюда не за тем, чтобы красть у него новости, я доволен уже тем, что нашел его. Это одно уже полный успех. Но будет еще лучше, если он даст мне письмо к м-ру Беннету и удостоверит его, что я видел его. Сделает ли он это?

Почему же нет? я пришел сюда оказать ему услугу. У него нет товаров, у меня есть. У него нет людей, у меня есть. Если я окажу ему дружбу, почему он не ответит мне тем же? Что сказал поэт?...

«Не надейся найти друга ни в ком, кому ты сам не оказал дружбы. Все любят покупать, никто не любит платить, и вследствие этого дружба является таким чудом между нами.»

Я заплатил за мою покупку, придя издалека. Насколько я могу судить о нем по прошлой ночи, он вовсе не кажется таким мизантропом и недотрогой, как мне это рассказывал один человек, говоривший, что знает его. Он выказал большое волнение, когда пожимал мою руку и приветствовал односложными восклицаниями. Он вовсе не убежал от меня, как мне это предсказывали, хотя может быть, для этого не было времени. Во всяком случае, если бы ему было неприятно, что к нему пришли, он не принял бы меня, не просил бы жить с ним, но сурово отказался бы видеть меня, сказав, чтобы я заботился о своих делах, а он позаботится о своих сам. Точно также он не обратил внимания на мою национальность; «здесь» сказал он, «американцы и англичане один и тот же народ, мы говорим одним и тем же языком и имеем одни и те же понятия». — Именно так, доктор, я согласен с вами, здесь, по крайней мере, англичане и американцы должны быть братьями; я сделаю все, что могу для вас, и вы можете располагать мною так же свободно, как будто я был плоть от плоти вашей и кость от костей ваших.

Я поспешно оделся, намереваясь прогуляться вдоль Танганики, прежде чем доктор встанет; отворив дверь, которая страшно заскрипела на своих петлях, я вышел на веранду.

— Ага, доктор, вы уже встали, надеюсь, что вы хорошо спали?

— Здравствуйте м-р Стэнли, я рад вас видеть. Надеюсь, что хорошо отдохнули. Я уже давно сижу здесь за письмами,— вы привезли мне хорошие и дурные новости. Но присядьте же. Он очистил мне место возле себя. Да, многие из моих друзей умерли, моего старшего сына постигло несчастье, моего мальчика Тома. Но мой второй сын Оскольд поступил в Коллегию изучать медицину и идет хорошо, как мне сообщают. Агнеса, моя старшая дочь, ездила на яхте с сэром Пирафином-младшим и его семейством. Сэр Родриг также здоров и выражает надежду скоро увидеть меня. Вы привезли мне целый пакет.

Это не было видение и вчерашняя сцена не была сном! Я пристально смотрел на него, чтобы удостовериться, что он не убежит от меня, чего я постоянно боялся во время моего пребывания в Уджиджи.

— Теперь, доктор, — сказал я, — вы, конечно, удивились, что я явился сюда!

— Это правда, — сказал он, — я очень удивился. Я подумал сначала, что вы эмиссар французского правительства, присланный на место лейтенанта Лесен, который умер в нескольких милях от Гондокоро. Я слышал, что с вами боты, полные людей и имущества, и был вполне уверен, что вы французский офицер, пока не увидел американского флага; я очень обрадовался этому, так как я не мог бы говорить с ним по-французски. Если бы он не знал по-английски, мы составили бы прекрасную пару белых людей в Уджиджи. Я ничего не спрашивал вас вчера, потому, что это не мое дело.

XXX. Наружный вид жилища Ливингстона.

— Хорошо, — сказал я, смеясь, — я также рад, что я англичанин, а не француз, и что мы можем прекрасно понимать друг друга без переводчиков. Я видел, как арабы удивлялись, что англичанин и американец понимают друг друга.

Мы не должны говорить им, что англичане сражались с американцами, что у них остался нерешенным алабамский вопрос, и что у нас в Америке есть фении, которые ненавидят вас. Но серьезно, доктор, не испугайтесь, когда я скажу вам, что я пришел к вам!

— Ко мне?

— Да.

— Как так?

— Так. Вы слышали что-нибудь об газете «Нью-Йорк Геральд?»

— О, кто же не слышал об этой газете!

— Не говоря ни слова отцу, сэр Джемс Гордон Беннет, сын сэра Джемса Гордона Беннет, владельца Геральда, отправил меня отыскать вас, узнать, что вы можете сообщить о ваших открытиях и помочь вам, если можно, средствами.

— Молодой м-р Беннет послал вас отыскать меня и помочь мне? Нет ничего удивительного, вы так хвалили сэра Беннета в прошлую ночь.

— Я знаю его и могу с гордостью сказать, что все, что я говорил о нем, истинная правда. Он благородный, великодушный и верный человек.

— Конечно, да! Я очень обязан ему и горжусь тем, что вы, американцы, так много думаете обо мне. Вы пришли как раз вовремя; я начинал думать, что мне придется просить милостыню у арабов. Но у них тоже недостаток в платьях; бус в Уджиджи совсем мало. Этот плут Шериф со всем обокрал меня. Я хотел бы поблагодарить как следует сэра Беннета, но если мне это не удастся, то не подумайте, пожалуйста, что я неблагодарен к нему.

— А теперь, доктор, когда мы покончили с этим делом, Фераджи может принести завтрак, вы ничего не имеете против этого?

Вы придали мне аппетиту, сказал он. «Халимах, мой повар, но он никогда не мог различить чай от кофе.

Фераджи, повар, приготовил по обычаю прекрасный чай и блюдо горячего пирожного, пудинга, как называл его доктор.

Я не любил особенно этот род пирожного, приготовляемого в миске, но оно необходимо для доктора, потерявшего все свои зубы, вследствии суровой пищи в Лунде. Он был принужден питаться одними недозрелыми маисовыми колосьями; мясо в этой области не было, и от усилия разжевать колосья все его зубы расшатались. Я предпочитаю хлебные виргинские лепешки, которые, по моему мнению, ближе всего подходят к хлебу, употребляемому в центральной Африке.

Доктор сказал мне, что он принял меня за богатого человека, когда увидел мою большую ванну, которую нес на плечах один из моих людей; но сегодня он еще больше удостоверился в моем богатстве, увидев мои нож, вилки, поднос, чашки, серебряные ложки, чайники, блюдечки, блестевшие на богатом персидском ковре и заметив, как меня слушают мои черные и желтые Меркурии.

Так началась наша жизнь в Уджиджи. Доктор не был раньше моим другом. Он был для меня просто объектом, большой статьей для ежедневной газеты, подобно массе других предметов, удовлетворяющих ненасытному любопытству публики. Я отправлялся на поля сражения, был очевидцем революций, междоусобных войн, восстаний, волнений и убийств, стоял около приговоренных преступников, чтобы отдать отчет об их последнем вздохе и последнем взгляде, но никогда мне не приходилось говорить о предмете, который бы трогал меня больше страданий и горестей этого человека,. его лишений и огорчений, о которых он мне теперь рассказывал. Право, я готов был признать, что „боги сверху наблюдают праведным оком за делами людей“ — я начинал верить в милость и покровительство Провидения.

Следующие факты заслуживают размышления. Я был послан отыскать Ливингстона в октябре 1869 г. М-р Беннет был готов с деньгами, а я был готов на путешествие. Но заметьте, читатель, что я не должен был прямо отправиться на поиски, мне предстояло раньше исполнить много работы и проехать несколько тысяч миль. Предположим, что я отправился бы в Занзибар прямо из Парижа; через 7 или 8 месяцев я был бы в Уджиджи, но Ливингстона там бы не было, в это время он был на Луалабе. Я должен был бы следовать за ним целые сотни миль через первобытные леса Маниуэмы и вдоль извилистого течения Луалабы. Время, употребленное мною на путешествие вверх по Нилу, назад к Иерусалиму, к Константинополю, южной России, Кавказу и Персии, Ливингстон потратнл на плодотворное открытие запада Танганики. Теперь обратите внимание, что я прибыл в Унианиембэ в последнюю половину июня и вследствие войны прожил там три месяца самой скучной и бесполезной жизни. Но в то самое время, как я мучился постоянными задержками, Ливингстон принужден был возвратиться назад в Уджиджи. Это возвратное путешествие заняло у него время от июня до октября. В сентябре я наконец освободился от всех задерживающих меня обстоятельств и поспешил к югу в Укононго, затем к западу в Кавенди, в северу в Увинца и, наконец, в западу в Уджиджи, куда я прибыл только три недели спустя после доктора и нашел его сидящим на веранде его дома с лицом обращенным на восток, откуда я пришел. Если бы я отправился на поиски прямо из Парижа, я не нашел бы его; если бы я мог отправиться в Уджиджи прямо из Унианиембэ, я тоже не нашел бы его.

Дни проходили мирно и счастливо под тенью пальм в Уджиджи. Мой товарищ поправился нравственно и физически, жизнь вернулась в нему. Увядающее здоровье восстановилось, энтузиазм к делу снова охватил его, призывая на подвиги. Но что он мог сделать с пятью людьми и пятнадцатью или двадцатью платьями?

— Видели ли вы, доктор, северную оконечность; Танганики? — спросил я его однажды.

— Нет. Я покушался идти туда, но вожди племен обобрали меня так же, как Буртона и Спика, и у меня не осталось нужного количества платьев. Если бы я пошел туда, я не мог бы идти в Маниуэму. Центральная линия орошения самая важная, а это — Луалаба. Сравнительно с ней, вопрос о сообщении между Танганикой и Альберт Ньянцей не имеет никакого значения. Большая линия есть река, вытекающая под 11° юж., я шел по ней на 7° в северу. Чамбези, как называют ее самую южную оконечность, орошает широкую полосу страны к югу от южных источников Танганики, она должна быть потому самою важною. Я сам не имею ни малейшего сомнения в том, что это озеро есть Верхняя Танганика, а Альберт-Ньянца Беввера — Нижняя Танганика. Они соединяются друг с другом рекой, протекающей от Верхней к Нижней. Мое мнение основывается на отчетах арабов и опыте с водными растениями, которые я пустил по течению, но я об этом никогда много не думал.

— Хорошо, если бы я был на вашем месте, доктор, я исследовал бы этот вопрос, прежде чем оставить Уджиджи и разрешил бы все сомнения на этот счет. Во всяком случае, уходя отсюда, вы не должны возвращаться тою же дорогою. Королевское географическое общество придает большое значение этому предполагаемому соединению и считает вас единственным человеком, могущим разрешить этот вопрос. Если я могу услужить вам чем-нибудь, вы можете располагать мною. Я пришел в Африку не в качестве исследователя, но все-таки живо интересуюсь этим вопросом и очень охотно сопровождал бы вас. Со мной около 20 человек, умеющих грести; у нас целый запас ружей, платьев и бус; если бы мы могли достать от арабов лодку, дело устроилось бы очень легко.

— О, мы достанем лодку от Саида-бин-Маджида. Этот человек был всегда добр ко мне; если между арабами был когда-нибудь джентельмен, то это, конечно, он.

— Таким образом, дело решено, и мы идем.

— Я готов, если вы согласны.

— Я в вашем распоряжении. Разве вы не слышали, как мои люди называли вас „большим господином“, а меня „малым господином“? Малый господин никогда не может повелевать.

В это время я совершенно узнал Ливингстона. Не может быть человека, который пробыл бы долго в его обществе и не узнал бы его совершенно; в нем нет никакой хитрости, и он в глубине души такой же, каким кажется с первого взгляда. Я надеюсь, что не оскорблю никого, описывая характер и открытия; я просто высказываю мнение о человеке, как я его видел сам, а не как он рассказывал о себе — как я его знаю, а не как слышал об нем.

Я жил с ним от 10-го ноября 1871 г. до 14 марта 1872 года, видел его образ действий в лагере и в походе и почувствовал к нему самое глубокое удивление.{6} Лагерь самое лучшеё место для обнаружения слабостей человека — если он упрям или легкомыслен, он наверно выкажет это. Очень может быть, что Ливингстон почувствовал бы скуку с неподходящим товарищем. -

Я знаю, что со мной бы это случилось, если бы его характер был до такой степени не прям, что с ним невозможно было бы путешествовать. Мне случалось встречать людей, в обществе которых я чувствовал себя скованным, и я всегда считал долгом самоуважения избавиться от них, как можно скорее. Моя натура никак не могла бы примириться с совершенно неподходящей к ней. Но характер Ливингстона вызвал во мне глубокое уважение, необыкновенный энтузиазм и самое искреннее удивление.

Доктору Ливингстону около шестидесяти лет, хотя теперь, когда он поправился здоровьем, ему не кажется больше пятидесяти лет. Его волоса до сих пор сохранили каштановый цвет, только на висках проглядывает по местам небольшая проседь, зато усы и борода совершенно седы. Карие глаза отличаются необыкновенным блеском, взгляд их напоминает сокола. Только зубы выдают его лета — суровая пища Лунды опустошила обе челюсти.

Телосложение обличает крепкое здоровье, рост несколько больше среднего, спина слегка согнута. Походка у него твердая, но несколько торопливая, как у уставшего или через силу работающего человека. Он обыкновенно ходит в мореходной фуражке с полукруглым козырьком, известной всей Африке. Платье, в котором я его увидел в первый раз, носило следы штопки и починки, но было безукоризненно опрятно.

Меня уверили, что Ливингстон отличается мизантропическим, склонным к сплину темпераментом; некоторые говорили даже, что он болтлив и ворчлив, что он совершенно изменился и ничем не напоминает прежнего Давида Ливингстона, известного людям за святого миссионера; что он не делает никаких заметок, или его заметки может читать только он один, говорили даже перед моим отправлением в центральную Африку, что он женился на африканской принцессе.

Я почтительно прошу извинить меня за то, что считаю ложью каждое из этих удостоверений. Я готов согласиться, что он не ангел, но он приближается к нему настолько, насколько это возможно для человеческой природы. Никогда не замечал я в нем ни сплина, ни мизантропии; что же касается болтливости, то доктор Ливингстон представляет скорее противуположное явление, он скорее сосредоточен; людям, утверждающим, что доктор Ливингстон изменился, я могу сказать только, что они никогда не знали его; известно, что доктор отличается спокойным юмором, который проявляется у него всякий раз, когда он находится в кругу своих друзей. Я должен также попросить прощения у джентельмена, уверявшего, что доктор не записывает своих наблюдений; Огромный журнал привезенный мною его дочери, переполнен заметками; там нет ничего, кроме серий страниц, исписанных отчетом о наблюдениях, сделанных им в продолжение его последнего путешествия в Маниюнэму, а в середине тетради страница за страницей мелко исписаны одними цифрами. Кроме того, я получил от него большое письмо к сэру Томасу Мак Лиру, не заключавшее в себе ничего, кроме заметок. В продолжении четырех месяцев, проведенных мною с ним, он каждое утро тщательно записывал свои наблюдения; в большом медном ящике, который он носит с собой, спрятана масса походных заметок, которые, наверно, когда-нибудь увидят свет.

Его карты также показывают большую тщательность и уменье. Что же касается африканской женитьбы, нет никакой нужды говорись, что недостойно джентельмена распространять такие вещи в связи с именем доктора Ливингстона.

Вы можете взять какую угодно сторону характера доктора Ливингстона и разбирать ее самым тщательным образом, и я готов побиться об заклад, что не найдете в ней ни малейшего пятна. Он щекотлив, я это знаю; но таковы все люди высокого ума и благородного сердца. Он не любит, когда сомневаются в его показаниях или критикуют его. Но кто сомневается в нем? Кабинетные географы, конечно, но не сурово трудящиеся путешественники, имена которых записаны сотнями в списках географического общества.

Я не слышал, чтоб Ричард Буртон или Уинуд Рид критиковали его. Видеть, как ваши картины и заметки изменяют по капризу людей, не несущих за это никакой ответственности, конечно, не может быть приятным для человека так много потрудившегося над ними. Ливингстон может ошибаться в некоторых из своих выводов, но географы, сидящие в своем кабинете, не могут исправлять его, пока не получат новых сведений от людей, исследовавших на месте эту же самую область. Францис Гальтон или доктор Бик и тому подобные господа не могут утверждать, что озеро Танганика — миф; четыре путешественника видели и описывали его. Францис Гальтон, или доктор Бик не могут доказывать полковнику Гранту, что не существует реки Виктории Нила.

Какое пространство этой реки видел полковник Грант? — Не более пятидясяти миль. Но он видел ее северное, северо-западное течение и полагает вполне уверенно и честно, что это та же самая река, которую он наблюдал за Гондокоро. Ливингстон точно также думает, что Луалаба ни что иное, как Нил, он прошел Замбези, Луанумо и Луалабу на протяжении семи градусов широты, видел, как она течет к северу, слышал от туземцев, что там есть большое озеро, к северу от того места, где он остановился на своем пути к северу и проследил течение могучей Луалабы — на этих данных он основывает свое мнение. Не прав ли он теперь, сердясь, что кабинетные ученые нарисовали большую цепь гор, простирающуюся на три градуса широты и стали доказывать этой черной, мрачно выглядывающей линией, что он наткнулся на своем пути на каменную стену? Ливингстон со всем своим знанием африканской природы не сумеет отличить горы!!

В Ливингстоне очень много привлекательных черт. Он никогда не перестает быть джентельменом, никогда не доходит до отчаянья. Самое страшное беспокойство, душевное расстройство, долгая разлука с домом и детьми никогда не могли вырвать у него жалобы. Он думает, что „все идет к лучшему“ и вполне верит в милосердие Провидения. Он был предметом самых неприятных сплетень и оскорблений, присылаемых из Занзибара, терпел лишения, которые чуть не довели его до могилы, и теперь опять не отказывается от поручения, возложенного на него его другом сэром Родериком Мурчисоном. Ради своего долга он оставил дом, довольство, удовольствие, всю роскошь и удобства цивилизованной жизни. Он отличается спартанским героизмом, непреклонностью римлянина, твердою решимостью англосаксонца. Он не оставит своего дела, хотя его сердце стремится домой, не отступится от взятых на себя обязательств, пока не напишет Finis под своим трудом.

Ливингстон отличается добродушием, которого я не мог не заметить; когда он смеется, его смех сообщается всем окружающим; он напоминает в этом отношении г-на Тейфельс-Дрекша; видно, что человек смеется от всей души. Когда он рассказывает историю, он точно старается убедить вас в ее истинности; его лицо озаряется тонкой иронической улыбкой. Бледные черты лица, поразившие меня при первой встрече, колеблющаяся походка, свидетельствующая о годах и перенесенных трудах, седая борода и согбенные плечи, показывают, что он за человек. Под этой благородной наружностью скрывается высокий ум и бесконечный юмор, суровая оболочка заключает в себе молодую и сообщительную душу; каждый день я слышал от него бесчисленное множество шуток и веселых анекдотов и интересных рассказов об охоте, в которой главными действующими лицами были, по большей части, его друзья: Освель, Вэбб, Вардон и Бордон-Кёминг; сначала я не был уверен, что это добродушие; юмор и веселость следствие веселого характера, но когда я увидел, что они не изменяют ему во все время, пока я был с ним, я вполне убедился, что они в нем вполне естественны.

Другая вещь, поразившая меня в нем — это его необыкновенная память; если мы вспомним, что он прожил несколько лет в Африке без книг, то нельзя не удивляться громадной памяти, не забывшей поэмы Байрона, Бернса, Тенисона, Лонгфелло, Уитьера, Лоуеля, которые он цитировал целиком. Причина этого заключается, может быть, в том, что он прожил всю свою жизнь с самим собой. Циммерман — великий знаток человеческой натуры, говорит по этому поводу: „незагроможденный ум помнит все, что он прочел, все, что поразило его слух и его глаз, и размышляя над каждым впечатлением, полученным через наблюдение, опыт, или разговор, он приобретает новые сведения, созерцает прежние явления жизни, старается предвидеть будущее и сливает эти мысли о будущем и прошедшем с настоящим“. Он жил в своем собственном мире к которому постоянно возвращался, оставляя его только ради насущных потребностей, как своих так и ближних; оставив на минуту, он тотчас возвращался в этот счастливый — внутренний мир, который он населил своими собственными друзьями, знакомыми, любимыми чтениями, мыслями и ассоцияциями; где бы он не был, кем бы он ни был окружень, его собственный мир всегда кажется привлекательнее чем внешние впечатления. Очерк характера доктора Ливингстона не будет полон, если мы не скажемь о его религиозной стороне. Его религия не теоретичечская, но серьезная постоянная, каренная практика; он никогда не выражает ее громкими фразами, но спокойным практическим путем и постоянным делом; она не имеет наступательного характера, который так часто надоедает и даже оскорбляет людей. У него она имеет самые привлекательные черты, она руководит его поведением, не только в его отношениях с слугами, но и с изуверными магометанами и со всеми, приходящими с ним в столкновение. Без нее Ливингстон с своим горячим темпераментом, энтузиазмом и мужеством — был бы неуживчивым и суровым господином. Религия смягчила его, сделала христианским джентельменом. Суровый и упрямый, он сделался мягким и уступчивым. Религия сделала его самым общительным и самым снисходительным человеком, общество которого приятно в высшей степени.

Мне часто случалось слышать, как наши слуги сравнивали наши характеры. „Ваш господин“, говорили мои слуги слугам Ливингстона, добрый человек — очень добрый человек; он не бьет вас, потому что у него доброе сердце; но наш — жестокий, горячий как огонь» — «мкали сана, кана мото». Сначала, во время первого прихода его в Уджиджи, арабы ненавидели его и всячески досаждали ему; но потом он привлек к себе все сердца своею постоянною добротою и мягким ласковым характером. Я заметил, что все оказывали ему почтение. Даже магометане никогда не проходили мимо его дома без того, чтобы не зайти сказать свое приветствие: «да будет благословение Божие на вас». Каждое воскресенье он собирает утром около себя свою маленькую паству и читает ей простым, неафектированным и искренним голосом молитвы и главу из библии, и затем говорит краткую проповедь на языке кизавигили по поводу прочитанного перед ними, и это слушается с видимым интересом и вниманием.

Есть в характере Ливингстона еще одна черта, которую, вероятно, заметили читатели его сочинений и путешествий, это способность выдерживать убийственный климат Центральной Африки и непреодолимая энергия, с которою он продолжает свои изыскания. Его несокрушимая энергия прирожденна ему самому и его расе. Он представляет очень хороший пример настойчивости, упорства и выдержки, свойственных англосаксонскому духу; но его способность переносить климат зависит не только от его счастливой натуры, но также и от его строгого образа жизни. Пьяница и человек с порочными наклонностями никогда не мог бы противостоять климату Центральной Африки.

На другой день после моего прихода в Уджиджи я спросил доктора, не чувствует ли он иногда желания посетить свою родину и немного отдохнуть после шестилетних изысканий; ответ, данный им, вполне характеризует этого человека. Он сказал:

— Мне бы очень хотелось вернуться домой и еще раз взглянуть на моих детей, но я не могу принудить мое сердце отказаться от дела, которое я предпринял, и когда оно уже так близко к окончанию. Требуется всего только шесть или семь месяцев на то, чтобы подняться к истинному источнику, чтобы открыть, посредством петериковой ветви Белого Нила или посредством Альберт Ниаива сэра Самуила Бэккера, озеро, называемое туземцами «Човамби». Зачем же я поеду домой раньше окончания моего дела? Разве не пришлось бы мне снова вернуться сюда для совершения того, что могу я сделать также хорошо теперь.

- И почему же, спросил я, вы зашли так далеко назад, не окончив предприятия, которое по вашим словам было уже так близко к окончанию?

— Просто потому, что меня заставили. Мои люди не хотели сделать ни одного шагу более. Они взбунтовались и тайно сговорились, если я буду настаивать на продолжении путешествия, поднять смуты в стране и, когда это совершится, покинуть меня; тогда я был бы убить. Опасно было идти дальше. Я следовал 600 миль водного пути, проследил все главные притоки, изливающие свои воды в центральное русло; но, когда я поднялся чтобы исследовать последние 100 миль, дух моих спутников упал, и они стали надувать меня всевозможными способами. Теперь же, когда я прошел обратно 700 миль, чтобы снабдить себя новыми запасами и достать других спутников, оказалось, что у меня хватает средств существования всего только на несколько недель, и сам я болен телесно и душевно.

Здесь я остановлюсь, чтобы спросить читателя, как бы он поступил в таком критическом положении, при подобном накоплении трудностей. Многие поспешили бы вернуться домой, чтобы сообщить известия о своих изысканиях и открытиях и чтобы успокоить заботы своего семейства и друзей, ожидающих возвращения их. В самом деле, много было совершено для решения задачи, интересовавшей умы его ученых сотоварищей по Королевскому Географическому Обществу. Это не было отрицательные изыскания — это был тяжелый, суровый труд годов, это было самоотречение, терпение и мужество, какое у обыкновенных людей не встречается.

Представьте, что Ливингстон, по обыкновению других путешественников, поспешил бы к берегу тотчас после того, как он открыл озеро Бангвеоло, чтобы сообщить об этом всем географам; затем вернулся бы для открытия Моеро, а потом опять побежал бы назад; затем опять пошел бы открывать Камолондо и снова поспешил бы назад. Но он поступает не так; он не только открывает Чамбези, озеро Бангвеоло, реку Луапулу, озеро Моеро, реку Луалабу и озеро Камолондо, но продолжает без устали двигаться вперед, чтобы окончательно исследовать эту великую систему рек и озер. Если бы он следовал примеру обыкновенных исследователей, он бегал бы взад и вперед, чтобы сообщать новости, вместо того, чтобы исследовать; и он мог бы написать по целому тому по поводу открытия каждого озера и нажил бы этим много денег. Содержание его книг составляют исследования не нескольких месяцев. Его путешествия миссионера обнимают период 16 лет; его книга о Замбези — 5 лет, и, если великий путешественник доживет до своего возвращения на родину, его третья книга, величайшая из всех, должна будет заключать результаты восьми или девяти лет.

Ливингстон держится правила делать хорошо все, что он предпринимает, и сознание того, что он делает так, несмотря на тоску по родине, которая по временам гнетет его, доставляет ему некоторое удовлетворение, если даже не счастие: Люди другого закала подумали бы с ужасом о многолетнем пребывании среди диких Африки, но Ливингстон умеет находить в этом удовольствие и пищу для философских размышлений. Чудеса первобытной природы, большие леса и высокие горы, реки и источники больших озер, величие тропического неба днем и ночью — все эти земные и небесные явления, как манна для человека с таким самоотречением и с такою преданною филантропическою душою. Он может восхищаться первобытною простотою темных детей Эфиопии, с которыми он провел столько лет своей жизни; он имеет непоколебимую веру в их способности; видит в них добродетель, где другие видят только дикость; и где бы он ни был среди них, он всегда старался поднять этих людей, как бы забытых Богом и христианами.

Однажды ночью я достал мою записную книжку и приготовился записывать с его собственных слов повествование о его путешествиях; и он не замедля рассказал все, что с ним было. Бот вкратце содержание его рассказа:

Д-р Давид Ливингстон оставил остров Занзибар в марте 1866 г. 7-го числа следующего месяца, он выехал из Мивиндинейской бухты и отправился внутрь материка со свитою, состоявшею из 12-ти сипаев из Бомбея, 9 человек из Иоганны, на Коморских островах, 7 освобожденных рабов и 2 жителей Замбези, которых он взял для опыта; с ними было 6 верблюдов, 3 буйвола, 2 мула и 3 осла. Он имел, таким образом, 30 человек, из которых 12, а именно сипаи, должны были служить для охранения экспедиции. Они были большею частию вооружены карабинами Энфильда, подаренными доктору бомбейским правительством. Багаж экспедиции состоял из десяти тюков тканей и двух мешков стекляруса; то и другое должно было служить средством для получения предметов необходимости в тех странах, которые доктор намеревался посетить. Кроме этих громоздких денег, они везли несколько ящиков с инструментами, хронометрами, термометрами, секстантом, искуственным горизонтом, ящики с платьем, медикаментами и предметами личных потребностей. Экспедиция шла вверх по левому берегу реки Ровумы, дорогою, столь же полною трудностей, как и всякая другая, которую можно было бы выбрать. Целые мили приходилось Ливингстону и его партий прорубать себе путь топорами сквозь густые и почти непроходимые камыши, которые растут по берегам реки. Дорога их представляла простую тропинку, ведущую самым причудливым образом сквозь густую растительность, из которой они при всякой возможности старались выбираться, не заботясь о происходящем от того удлинении пути. Мулы проходили еще довольно легко, но верблюды, вследствие их огромного роста, не могли сделать ни одного шагу без того, чтобы не приходилось сперва очищать дорогу топорами. Эти лесные орудия почти постоянно требовались; но шествие экспедиции часто задерживалось вследствие неохоты сипаев и жителей Иоганны работать.

Уже вскоре после отъезда с берега начались жалобы и ворчание этих людей, и при каждом удобном случае они стали выражать решительное нежелание идти вперед. Для того чтобы затруднить путешествие доктора, в надежде на то, что удастся заставить его вернуться на берег, эти люди так жестоко обращались с животными, что скоро не осталось в живых ни одного. Но когда этот план не удался, они стали возбуждать туземцев против белого человека, которому они приписывали самые странные намерения. Так как этот план, по всей вероятности, удался бы, и так как было слишком опасно иметь при себе подобных людей, то доктор решил, что лучше всего ему отпустить их, и потому он послал их назад к берегу, но при этом он снабдил их необходимыми средствами существованиа на время путешествия их туда, Эти люди имели такую плохую репутацию, что туземцы говорили о них, как о рабах доктора. Один из худших норовов их состоял в том, что они заставляли нести свои ружья и амуницию первую попавшуюся женщину или мальчика, употребляя при этом такие угрозы и обещания, которые они были не в состоянии исполнить, и давать которые они не были уполномочены. Достаточно было часовой ходьбы, чтобы утомить их, после чего они ложились на дорогу, жаловались на свою тяжелую судьбу и строили новые планы против своего предводителя. Ночью, лежа на земле, они имели вид полумертвых людей. Конечно, это была плохая стража, и если бы какое-нибудь сильное бродящее племя туземцев сделало нападение, то доктор не мог бы защититься, и, ему ничего бы не оставалось, как сдаться и погибнуть.

Доктор прибыл с своим небольшим отрядом 18-го июля 1866 г. в деревню, принадлежащую начальнику Вагиу и расположенную в 8 днях ходьбы к югу от Ровумы на берегу озера Ниассы. Территория, лежащая между рекою Ровума и землею этого главы. Вагиу, представляла необитаемую трущобу, во время перехода через которую Ливингстон и его экспедиция много страдали от голода и дезертирования людей.

В начале августа 1866 г., доктор пришел в страну владетеля Мпонды, который жил близко озера Ниассы. По дороге в эту местносгь двое освобожденных рабов покинули его. Здесь также и Уикотани — а не Уакотани — любимец доктора, стал настаивать на увольнение его, приводя как причину (оказавшуюся впоследствии ложною), что он нашел своего брата. Он также утверждал, что семья его живет на восточном берегу озера Ниассы. Далее он говорил, что его сестра — любимая жена Мпонды. Заметив, что Уикотани не хотел идти с ним далее, доктор отправился с ним к Мпонде, который видел его и слышал о нем в первый раз, и, снабдив неблагодарного мальчика достаточным количеством тканей и стекляруса, чтобы продержаться ему, пока не позовет его «большой брат», он оставил его у начальника, уверившись предварительно, что последний будет обращаться с ним хорошо. Доктор также дал Уикотани писчей бумаги — он научился читать и писать в школе в Бомбее — так что, если ему понадобится, он всегда может написать м-ру Горасу Уэллеру или ему самому. Доктор уговаривал его не принимать участия в охоте за рабамі, которую обыкновенно устраивают его земляки, жители Ниаосы, на своих людей. Найдя, что его хитрость для удаления из экспедиции удалась, Уикотани попробовал уговорить Чумаха, другого протеже доктора и товарища Уикотани, покинуть службу у доктора и отправиться с ним, причем обещал, что его «большой брат» даст ему жену. Чумах рассказал об этом доктору, который посоветовал ему не идти, так как он (доктор) сильно подозревал, что Уикотани желал просто сделать его своим рабом. Чумах благоразумо уклонился от искушения. От Мпонды доктор отправился на конец Ниассы, в деревне начальника Бабизы, который требовал. лекарств от накожной болезни. С своею обычною добротою, он остановился в деревне этого главы, чтобы лечить его болезнь.

Пока он жил здесь, пришел с западного берега один араб и сообщил, что он был ограблен племенем мазиту в месте, которое, как было хорошо известно доктору и Музе, начальнику людей из Иоганны, находилось по крайней мере в 150 милях к северо-западу от того места, где они находились. Муза, однако, горячо вслушивался в рассказ араба, по причинам, которые тотчас выяснятся, и вполне ему поверил. Хорошо усвоив все ужасные подробности, он пришел к доктору, чтобы рассказать ему все это. Путешественник терпеливо выслушал рассказ, со всеми его зловещимя деталями, и затем спросил Музу, верит ли он этому. «Да», быстро отвечал Муза, «он. сказал мне истину, истину. Я хорошо его спрашивал, и он говорил истину, истину.» Доктор, однако, сказал, что он не верит рассказу, потому что мазиту не удовольствовались бы одним ограблением человека, но они убили бы его, и предложил, чтобы рассеять страх своего мусульманского спутника, отправиться вместе к начальнику, у которого они остановились и который, как человек разумный, в состоянии будет сказать им насколько вероятен этот рассказ. Они пошли к Бабизе, который, по выслушании истории араба, тотчас же заявил, что араб лгун, и что история не имеет ни малейшего основания, причем привел как доказательство своих слов, что если бы мазиту были в последнее время здесь по соседству, то он уже давно бы слышал об этом.

XXXI. Внутренний вид жилища Ливингстона в Уджиджи.

Но Муза воскликнул: «Нет, нет, доктор; нет, нет, нет; я не хочу идти к мазиту. Я не хочу, чтобы мазиту убили меня. Я хочу видеть моего отца, мою мать, моего ребенка, в Иоганне. Я не хочу мазиту». Вот были подлинные слова Музы.

На это доктор отвечал: «Я тоже не хочу, чтобы меня убили мазиту; но если вы боитесь их, то я обещаю вам идти прямо на запад, пока мы не оставим далеко позади себя возможность нападения мазиту».

Муза не удовлетворился, но с печальным видом, говорил: «Если бы у нас было 200 ружей, то я пошел бы; но на нашу маленькую партию нападут ночью и всех нас перебьют».

Доктор повторил свое обещание: «Но я ведь не пойду близко их; я пойду на запад.»

Но как только он отправился на запад, Муза и люди из Иоганна ушли от него всей толпой.

Доктор говорит, по поводу поведения Музы, что он чувствовал сильное искушение застрелить как его, так и другого зачинщика, но он очень рад, что не замарал своих рук в их подлой крови. Через день или два после того, другой из его спутников — по имени Симеон Прайс — пришел к доктору с тою же сказкою о мазиту; но, имея в виду малочисленность своей свиты и желая положить конец всем подобным попыткам к дезертированию и малодушию, доктор тотчас же заставил его молчать и строго запретил ему еще раз произносить имя мазиту.

Если бы туземцы не помогали ему, то он должен бы был отказаться от надежды проникнуть даже в ту дикую и неизследованную страну, в которую он теперь вступал. «К счастию», говорит доктор с удовольствием, «я находился тогда, по оставлении берегов Ниассы, в земле, на которую еще не ступала нога торговца невольниками; это была новая и девственная страна, и потому жители, как всегда находил я в подобных случаях, были очень добры и гостеприимны, и за очень небольшое количество ткани они переносили мой багаж из одной деревни в другую.» И во многих других случаях приходилось путешественнику испытывать в своей крайности доброту этих еще неиспорченных и невинных дикарей.

Оставив в начале декабря 1866 г. эту гостеприимную страну, доктор вступил в другую, где мазиту вполне проявляли свои обычные грабительские наклонности. В этой стране не было ни провизии, ни домашнего скота, и жители выселились в другие места, подальше от этих свирепых грабителей. Экспедиция снова должна была испытать голод; она пользовалась дикими плодами, которые местами росли здесь. По временам положение отряда становилось еще хуже вследствие бессовестного дезертирования некоторых из его членов, которые не раз убегали, захватывая с собою вещи, лично принадлежащие доктору, его платье, белье и пр. С большими или меньшими неудачами, упорно продолжая свой путь, он прошел через земли Бабизы, Бобембы, Барунгу, Ба-улунгу и Лунды.

В стране Лунды живет знаменитый Казембэ, сделавшийся впервые известен в Европе через д-ра Лацерду, португальского путешественника. Казембэ очень разумный начальник; это высокий, дюжий мужчина, который носит особого покроя одежду, сделанную из красного ситца, в виде огромной юбки. В этом пышном одеянии король Казембэ принял д-ра Ливингстона, окруженный своими начальниками и телохранителями. Начальник, которому поручено было королем и старейшинами все разузнать о белом человеке, явился тогда пред собранием и громким голосом доложил о результатах наведенных справок. Он слышал, что белый человек пришел, чтобы осмотреть воды реки и озера, и хотя он не мог понять, на что нужны эти вещи белому человеку, он все-таки не сомневался, что это дело хорошее. Тогда Казембэ спросил доктора, что намеревается он делать и когда думает идти. Доктор отвечал, что он думает идти к югу, так как он слышал, что в том направлении есть реки и озера. Казембэ спросил: «Что вам за нужда идти туда? Вода здесь близко. Здесь по соседству обилие воды». Прежде чем закрыть заседание, Казембэ дал приказ пропускать без всякого затруднения белого человека, куда ему вздумается отправиться по стране. Он сказал, что это первый англичанин, которого ему случилось видеть, и что он понравился ему.

Вскоре после представления королю королева вошла в большой дом, окруженная телохранительницами-амазонками с копьями. Это была высокая, стройная, красивая молодая женщина, и очевидно она рассчитывала произвести некоторое впечатление на грубого белого человека, потому что она оделась по самой королевской моде и вооружилась тяжелым копьем. Но ее появление, столь не похожее на то, какое ожидал доктор, заставило его рассмеяться, что совершенно испортило рассчитанный эффект, потому что смех доктора был так заразителен, что она тоже засмеялась, а за нею из придворной вежливости и амазонки. Сильно обескураженная этим, королева побежала назад, в сопровождении своих послушных дам, сделав таким образом отступление самое недостойное, некоролевское в сравнении с ее величественным появлением перед доктором. Но Ливингстон обещает много рассказать об этом интересном короле и королеве; и кто может так хорошо рассказывать сцены, виденные им и принадлежащие ему исключительно, как не он сам?

Вскоре после своего прихода в страну Лунды или Лонды, и прежде чем он вступил в область, управляемую Казембэ, он перешел через реку, называемую Чамбези, которая представляла очень важный поток. Сходство названия ее с тою широкою и величественною рекою юга, которая навсегда будет связана с его именем, спутало Ливингстона в ту пору, и он не оказал к ней того внимания, которое она заслуживала, так как он думал, что Чамбези представляет только верховое Замбези, и потому не имеет никакой связи или отношения к источникам египетской реки, которые он разискивал. Ошибка его состояла в слишком большой доверчивости к точности португальских сведений. Исправление этой ошибки стоило ему много месяцев скучного труда и путешествия.

С начала 1867 г. — времени его прихода к Казембэ — и до средины марта 1869 г. — времени его прихода в Уджиджи, он был занят по преимуществу исправлением ошибок и ложных представлений португальских путешественников. Португальцы, говоря о реке Чамбези, постоянно говорят о ней, как о «нашей собственной Замбези» — т. е., о Замбези, текущей через португальские владения в Мозамбике. «Идя от Ниасы к Казембэ», говорят они, «вы перейдете через нашу собственную Замбези». Такое положительное и повторенное несколько раз утверждение, делаемое не только изустно, но и в книгах и на картах, конечно, сбивало с толку. Когда доктор заметил, что-то, что он видел, и то, что они описывали, расходится друг с другом, он, имея искреннее желание доискаться истины, поднялся, чтобы снова пройти ту землю, по которой он уже путешествовал. Ему приходилось все снова и снова проходить через различные страны, орошаемые различными реками сложной водной системы. Все снова и снова обращался он с теми же самыми вопросами к людям, которых он встречал, пока он не вынужден был перестать, потому что они могли бы сказать: «Человек этот помешался на воде»!

Но его путешествия и скучные труды в Лунде и смежных странах установили, вне всякого сомнения — во-первых, что Чамбези есть река совершенно отличная от Замбези португальцев; и, во-вторых, что Чамбези, начинаясь около 11° южной широты, есть ни что иное, как самый южный из источников великого Нила; таким образом, давая этой знаменитой реке длину до 2000 миль, мы ставим ее между реками земного шара на второе место по длине, после Миссисипи. Истинное и настоящее название Замбези есть Домбази. Когда Лацерда и другие португальцы, бывшие после него, приходя к Казембэ, переходили через Чамбези и слышали это имя, очень естественно, что они написали его, как «нашу собственную Замбези», и, без дальнейшего расследования, приняли ее текущею в этом направлении.

Во время изысканий в этой области, столь полных открытиями, Ливингстон пришел в озеру, лежащему в северо-востоку от Казембэ и называемому туземцами Лиемба, по имени страны, прилегающей к нему с востока и юга. Проходя к северу по берегу этого озера, он убедился, что это ничто иное, как Танганика, или его юго-восточная часть; на карте доктора оно очень напоминает очертания Италии. Южный конец этого большого резервуара лежит около 8°42’ южной широты, и, таким образом, длина его с севера на юг 360 географических миль. От южной оконечности Танганики он перешел через Марунгу и приблизился в озеру Моеро. Идя вдоль этого озера, имеющего в длину около 60 миль, к южному концу его, он встретил реку, называемую Луапала, по которой он и направился. Следуя в югу по Луапале, он нашел выход ее из большого озера Бангвеоло, которое занимает почти такую же поверхность как Танганика. Исследуя воды, вливавшиеся в это озеро, он нашел, что самый важный из притоков его есть Чамбези.

У Казембэ нашел он старого араба, с седою бородою, называвшегося Магомет бин-Сали, которого король держал как пленника, хотя он был на свободе; причиною его задержания были какие-то подозрительные обстоятельства, сопровождавшие его приход и пребывание в стране. Благодаря влиянию Ливингстона, Магомету бин-Сали был дан отпуск. Но по дороге в Уджиджи Ливингстону пришлось горько раскаяваться в своем заступничестве за араба. Он оказался самым неблагодарным негодяем, совратившим умы многих спутников доктора, которых приобрел в свою пользу, подкупив ласками своих любовниц; этим способом они были сделаны чем-то вроде невольников этого человека. Все покинули доктора, даже верный Сузи и Чумах покинули его для службы у Магомета бин-Сали. Но они вскоре раскаялись и вернулись к своему старому господину. Начиная с того дня, когда попал в его компанию подлый старик, разнообразные и горькие неудачи преследовали доктора вплоть до его прихода в Уджиджи в марте 1869 года.

С тех пор и до конца июня 1869 г. он оставался в Уджиджи, откуда послал те письма, которые хотя не рассеяли сомнения большинства публики, но успокоили членов королевского географического общества и его близких друзей, вполне уверившихся, что он существует и что сказка Музы была ни что иное, как лживое, хотя и остроумное, изобретение трусливого дезертира. В это время пришла ему мысль проплыть по окружности озера Танганики, но арабы и туземцы имели такую наклонность обобрать его, что если бы он предпринял это плавание, то оставшхся у него товаров не хватило бы на исследование центральной линии водной системы, начальная точка которой находилась далеко в югу от Казембэ, около 11° широты и которая состояла в реке, называемой Чамбези.

В те дни, когда утомленный капитан Буртон отдыхал в Уджиджи после своего похода с берега близ Занзибара, земля, куда направил свои шаги Ливингстон по выходе из Уджиджи, была известна арабам только по самым смутным слухам. Гг. Буртон и Спик, как кажется, никогда не слыхали об ней. Спик, состоявший географом в экспедиции Буртона, слышал о земле, называемой Уруа, которую он нанес на свою карту, сообразуясь с общими указаниями арабов; но даже самые предприимчивые из арабов, в своих поисках за слоновою костью, только касались границ Руа, как называют ее туземцы и Ливингстон; потому что Руа есть огромная страна, имеющая в длину 6 градусов широты, а протяжение ее с востока на запад до сих пор не определено.

В конце июня 1862 года Ливингстон оставил Уджиджи и переправился в Угухха где и произвел ряд своих последних и наиболее важных исследований; результатом их было открытие большого озера, соединенного с озером Моеро большой рекой Луалабой и составляющего продолжение цепи озер, открытых им уже прежде.

Из гавани Угухха он отправился, в обществе нескольких торговых людей, почти в совершенно западном направлении, в страну Уруа. Две недели спустя они прибыли в Бамбару, первое важное складочное место слоновой кости в Маниэме или, по туземному произношению, Маниуэме. В продолжение шести месяцев ему пришлось прожить в Бамбаре вследствие того, что ноги его покрылись вередами, из которых выступали кровь и гной, как только он начинал ходить. Оправившись, он пошел дальше по направлению к северу, и несколько дней спустя выехал в широкую озерную реку Луалабу, текущую и в северном, и западном и в некоторых местах, даже в южном направлении. Ширина реки доходит от одной до трех миль. С необыкновенным упорством следовал он ее неправильному течению, пока доехал до того места, где Луалаба впадает в узкое, длинное озеро Бамолондо, лежащее приблизительно под 6° 30' широты. Исследуя его к югу, он доехал до того места, где Луапула впадает в озеро Моеро.

В высшей степени интересно слышать рассказ Ливингстона о красоте местоположения озера Моеро. Оно окружено со всех сторон высокими горами и до самых берегов покрыто роскошною тропическою растительностью. Проложив себе путь в глубокой трещине гор, воды его с шумом водопада низвергаются через это отверстие; скоро, однако, покинув свое глубокое, как бы сдавленное русло, они разливаются в широкую реку Луалабу, в несколько миль ширины.

Сделав несколько изгибов по направлению к западу и юго-западу, она идет уже по направлению к северу и впадает в озеро Бамолондо. Туземцы называют ее Луалабой, но доктор Ливингстон назвал ее рекой Уэб, по имени г-на Уэб, богатого владетеля Ньюстэдского аббатства, которого доктор считал своим старейшим и наиболее надежным другом. На ю. з. от Камолондо лежит другое большое озеро, из которого довольно важная река, Леки или Ломами, несет воды в Луалабу. Это озеро, которому туземцы дали название Шебунго, доктор Ливингстон назвал озером «Линкольн,» в память Авраама Линкольна, нашего погибшего президента. Причиною этому было сильное впечатление, произведенное на него слышанным им с одной английской кафедры отрывком из речи, произнесенной Линкольном при вторичном вступлении в президентство; в ней он коснулся причин, побудивших его издать свою «прокламацию об эмансипации,» этот достопамятный акт, который призвал к свободе четыре миллиона рабов. Таким образом, памятник, поставленный Ливингстоном человеку, труды которого ради черной расы заслуживают сочувствия всякого порядочного человека, более прочен, чем какой-нибудь каменный или чугунный. Если вы вступаете в реку Уэб, с ю.-ю.-запада, несколько севернее озера Камолондо, вы встречаетесь с широкой рекой Луфирой; но, вообще, рек, впадающих в Луалабу, так много, что их нельзя было поместить на карте доктора, и он поместил только самые значительные из них.

Продолжая направляться к северу и проехав по всем многочисленным и неправильным изгибам Луалабы, до 4° южной широты, он узнал, что севернее лежит еще озеро, в которое и впадает Луалаба. Дальше он не поехал, потому что ему пришлось возвращаться по утомительной дороге в Уйи, на расстояние в 700 миль.

Пр этому краткому очерку интересного путешествия доктора Ливингстона, как поверхностный читатель, так и знакомый с географией, ясно поймет эту великую систему озер, соединенных рекою Уэб. Если он взглянет на карту, то получит ясное представление о том, что Ливингстон сделал за эти долгие годы, и что он прибавил к тем сведениям, которые у нас были об Африке прежде. Что эта река, известная под несколькими названиями и протекающая через несколько озер по направлению к северу, несмотря на свои многочисленные и глубокие извилины, есть именно Нил, настоящий Нил — в этом для доктора Ливингстона нет ни малейшего сомнения. Он долго с большою недоверчивостью относился к этой мысли, потому что его смущали эти глубокие извилины в западном и даже юго-западном направлении; но проехав по ней от горячих источников Чамбези, на расстоянии в 7°, т. е. от 11° южной широты и до 4° северной широты — он пришел к заключению, что эта река действительно Нил. Он сперва было думал, что это, может быть, Конго; но потом открыл, что источники Конго — две реки: Кассэ и Кванго, берущие начало на западной стороне бассейна Нила, приблизительно на широте Бангвеоло. Что Луалаба не Конго, это доктор заключает из ее величины и потому, что она постоянно сохраняет северное направление и течет по обширной долине, окаймленной с востока и запада громадными горами. Высота самого северного пункта, до которого доктор доехал вверх по реке, достигает несколько более 2,000 футов; так что хотя Беккер считает, что его озеро лежит на 2,700 ф. над уровнем моря, но Бар-Газаль, через который петерикова ветвь Белого Нила впадает в Нил, лежит не более, как на 2,000 ф. над уровнем моря. В таком случае, очень может быть, что Луалаба ничто другое, как ветвь Петерика.

Известно, что торговые пристани слоновой кости доходят вверх по ветви Петерика более чем на 500 миль. Не надо забывать этого факта, когда мы далее увидим, что Гондокоро под 4° сев. шир. лежит на высоте 2000 ф. над уровнем моря, а местность под 4° юж. шир., до которого были произведены исследования, только немногим выше 2000 ф. Что две реки, обе лежащие на 2000 ф. над уровнем моря и разделенные расстоянием в 8° широты, составляют одну и ту же реку, может показаться чрезвычайно страннымь. Но надо принять во внимание, что величественная, широкая Луалаба, эта озерная река, шире Миссисипи; что в некоторых местах она образует большие озера, затем снова суживается в реку и, снова разливаясь, образует новые озера; так продолжается это до 4°, и даже дальше; на север, по сведениям, собранным Ливингстоном, лежит еще большое озеро.

Приходится ждать, пока можно будет с точностью узнать высоту над морским уровнем реки Луалабы в том месте, где остановился доктор, и южной части Бар эль Газала, где был Петерик...

Для большей убедительности предположим, что это безымянное озеро простирается в длину на расстоянии 6°, так как это может быть одно из озер, открытых Пиаджиа, итальянским путешественником, из которого петерикова ветвь Белого Нила вытекает через тростниковые болота и вливается сперва в Бар эль Газал, а оттуда в Белый Нил, на юг от Гондокоро.

Ливингстон соглашается, что источники Нила неизвестны, хотя он и проехал по Луалабе на протяжении семи градусов по направлению в северу, и хотя он уверен, что это Нил, однако этот вопрос не может быть пока решен и покончен. И вот по каким двум причинам:

1) Он слышал о существовании четырех водопадов, из которых два дают начало реке Уэб или Луалаба, направляющейся в северу, и реке Замбези, текущей в югу.

Об этих водопадах он слышал не раз. Несколько раз он был за 100 и 200 миль от них, но всякий раз что-нибудь мешало ему отправиться на них посмотреть. По словам тех, которые их видели, эти водопады бьют по сторонам земляного вала, не заключающего в себе никакого камня.

Вот эти-то водопады и необходимо отыскать и точно определить их положение. Доктор не предполагает, чтоб они были южнее источников озера Бангвеоло. В своем письме в «Herald» он говорит следующее: «Эти четыре большие водопада, так близко лежащие друг от друга и дающие начало четырем большим рекам, соответствуют в некоторой степени описанию неизвестных источников Нила, которое отец всех путешественников — Геродот, слышал в городе Саисе, в Египте, от жреца Минервы». Для читателей, не имеющих под рукою оригинала, я приведу следующий отрывок из Геродота:

«Из всех египтян, ливийцев и греков, с которыми мне когда-либо приходилось говорить, никто не умел мне ничего сказать об источниках Нила, кроме жреца Минервы, в городе Саисе, в Египте. Правда, он, кажется, смеялся надо мною, уверяя, что сообщает мне истину, но, тем не менее, рассказ его был следующий: „Между городами Сиеной, Фивами и Элефантиной находятся две горы с остроконечными вершинами. Одна из них называется Крофи, другая Мофи; из этих-то гор вытекают бездонные источники Нила; часть воды разливается по Египту и течет на север; другая — по Эфиопии и на юг. Что источники Нила бездонны, это было исследовано египетским королем Псамметихом, который велел свить веревку в несколько тысяч спженей длины, и все-таки не мог достать дна“. Вот что рассказал мне жрец, хотя я и не знаю, говорил ли он правду; я же думаю, что лот-линь не может достигнуть дна вследствие водоворота.

Мне не удалось узнать что-нибудь больше об этом вопросе от кого-нибудь другого; но вот сведения, которые я основываю на своих собственных наблюдениях, произведенных мною до Элефантины, или же на основании слухов. Проехав город Элефантину, вверх по реке, вы видите, что почва поднимается; приходится тянуть лодку на бечеве; но случись, что веревка разорвется и лодку силой потока уносит вниз. Такого рода крутизна продолжается на четыре дня пути, и Нил в этом месте делает столько же изгибов, как Меандер. Таким образом приходится проезжать через двенадцать порогов, а затем Нил течет уже по совершенно ровной поверхности, где он огибает остров Тахомпсо. Эфиопы живут в стране, лежащей тотчас же за Элефантиной; они занимают также половину острова Тахомпсо; во второй же половине живут египтяне. Недалеко от этого острова лежит большое озеро, на берегах которого живут эфиопские кочевые народы. Переехав через озеро, вы въезжаете в русло Нила, впадающее в это озеро; затем, приходится недели две пробираться сухим путем, по берегу реки, и скалы, выступающие из воды, делают путешествие на лодке невозможным. Пройдя это опасное место, вы садитесь в другую лодку, едете в продолжение двенадцати дней и приезжаете, наконец, в большой город Мероэ: это, говорят, столица Эфиопии. Жители поклоняются только двум богам: Юпитеру и Бахусу; но зато они окружают их большими почестями. У них есть также оракул Юпитера, по приказанию которого они ведут даже войны. Выехав из этого города, вы приезжаете, через столько же дней, сколько вы употребили, чтобы приехать из города Элефантины в столицу Эфиопии, в страну народа, известного под именем Отомоли. Его также называют Асмав, что по-гречески значит „стоящие по левую руку короля“. Это племя, численность которого равнялась 240,000, отбывало египтянам военную службу, но возмутилось против них и перешло к эфиопам по следующему поводу:

В царствование короля Псамметиха несколько гарнизонов защищали страну от соседних народов; гарнизон, стоявший в Элефантине, был выставлен против эфиопов, стоящих в Пелузианских Дафнах — против арабов и сирийцев; в Марее — против Ливии. Да и в настоящее время гарнизоны персов стоят на тех же постах, где они стояли при короле Псамметихе. Так вот эти египтяне, прослужив три года, не были почему-то уволены от дальнейшей службы; поэтому они приняли единодушное решение возмутиться против Псамметиха и уйти в Эфиопию. Узнав это, Псамметих бросился за ними. Настигнув их, он начал их убеждать всевозможными доводами и умолять, чтоб они не оставляли веры своих предков и не покидали своих жен и детей. Но один из них, говорят, понимая, что Псамметих руководился своими личными выгодами, отвечал ему, что „куда они ни пойдут, они всюду найдут себе и жен и детей.“

Эти люди, приехав в Эфиопию, предложили свои услуги королю Эфиопии, который наградил их следующим образом. Несколько эфиопов прогневили его; их-то приказал он пришельцам выгнать с их участков земли и взять эту землю себе. По водворении этих людей между эфиопами, эти последние несколько цивилизовались и усвоили себе нравы египтян.

Кроме той части Нила, которая течет по Египту, известна еще другая часть его, на протяжении четырех месяцев пути; по крайней мере столько времени было употреблено одной личностью, которая проехала от города Элефантины до земли народа Отомоли. Эта река течет с запада, где заходит солнце; но помимо этого никто не может сказать ничего положительного, потому что остальная часть страны, вследствие чрезвычайной жары, совершенно пустынна. Но я слышал следующее от некоторых киренейцев, которые рассказывали, что они отправились к оракулу страны Аммон, и им представился случай говорить с Етеаркусом, королем аммонийцев. Между прочим зашел разговор о том, что никто не знает источников Нила; Етеаркус сообщил при этом, что как-то у него были назамонийцы — назамонийцы то же, что ливийцы, живут в Сиртисе и в стране, лежащей несколько восточнее от Сиртиса — и что когда у них спросили, не могут ли они сообщить каких-нибудь сведений касательно Ливийской пустыни, они рассказали следующее: между ними появилось несколько смелых юношей, все сыновья могущественных лиц; достигнув совершеннолетнего возраста, они составили несколько безумных планов и даже решили выбрать по жребию пятерых, которые должны были отправиться исследовать Ливийскую пустыню и постараться сделать там новые открытия (часть Ливии вдоль северного моря, начиная с Египта и до мыса Солоиса, где кончается Ливия, занята ливийцами и разными ливийскими народами, кроме мест, занятых греками и финикийцами; но как земли, лежащие в глубине страны, так и примыкающие к морю в верхней части Ливии, составляют область диких зверей; кроме того, там всюду голый песок и безводная пустыня). Несколько юношей, действительно, собрались в поход, запасшись достаточным количеством съестных припасов и воды; пройдя сперва необитаемые страны, они достигли области хищных зверей; они пошли по пустыне, держась западного направления и после нескольких дней тяжелого путешествия по песчаной земле, они увидали равнину, на которой росло несколько деревьев; они подошли к этим деревьям и стали с них собирать плоды; в это время на них бросилась толпа каких-то людей, очень небольшого роста, и увела их с собой. Они совершенно не понимали друг друга, тем не менее, эти люди продолжали вести назамонийцев за собой через какие-то болота; наконец, они добрались до какого-то города, где жители были такого же роста и такого же черного цвета, как и их вожатые; по городу с запада на восток протекала река, в которой водились крокодилы.

Таков был раэсказ короля Етеаркуса, который предполагает, что эта река, протекающая по городу, есть именно Нил; выводит он это заключение из того, что Нил течет из Ливии и пересекает ее по середине; он (я это заключаю от известного к неизвестному), должно быть, вытекает из места, вроде того, из которого вытекает Истер, потому что Истер, берущий начало в стране кельтов, делит своим течением Европу на две части; но кельты находятся за Геркулесовыми столбами и граничат с владениями кинезийцев, расположенных на западном крае Европы, и притом Истер кончает тем, что протекает через всю Европу в Эвксинский Понт, где в Истрии основана милезианская колония. Истер, протекающий через населенную землю, хорошо известен, но никто не может что-нибудь сказать об источниках Нила, так как Ливия, через которую он протекает, совершенно пустынна. Итак, все, что я мог сказать об этой реке, я уже сказал. Таким образом, я думаю, что Нил, проходящий через всю Ливию, можно сравнить с Истером. Вот все, что я могу сказать касательно Нила.»

2) Река Уэб должна быть в связи с Старым Нилом. Только тогда, когда это будет доказано, не раньше, можно будет объяснить себе таинственность, окружающую Нил.

Страны, по которым протекает чудесная река Луалаба, с своими многочисленными озерами, называются Руа (Урувва Спика) и Маниуэма. Впервые еще узнала Европа, что между Танганикой и известными источниками Конго живут целые миллионы негров, никогда не видавшие и не слыхавшие о белой соседке, которая так много суетится и хлопочет за пределами Африки.

На тех, которым первым удалось увидеть эту удивительную для них породу белых, в лице Ливингстона, он, кажется, произвел благоприятное впечатление; впрочем, они смешивали его с арабами, которых очень боятся и его жизнь была не раз в опасности. Эти две обширные страны, Руа и Маниуэма, населены настоящими язычниками и управляются не так, как в государствах Карагуэ, Урурди и Уганда, деспотическими королями, а во всякой деревне есть свой султан или владыка. Самые лучшие из этих мелких начальников ничего не знают о том, что происходит за тридцать миль от их селения.

За тридцать миль от Луалабы было очень немного народов, которые слыхали о великой реке. Такое неведение туземцев своей собственной страны усложняло работу Ливингстона.

В сравнении с этими племенами все другие племена и народы Африки, с которыми Ливингстон входил когда-либо в сношение, могут считаться цивилизованными; но в домашних изделиях эти дикие народы Маниуэмы, наоборот, оказались более искусными, чем все другие народы и племена. В то время, как те довольствовались звериными шкурами, небрежно набросанными на плечи, народ в стране Маниуэмы выделывает материю из особого рода волокнистого растения, которое можно сравнить с самыми тонкими тканями, выделываемыми в Индии. Они умеют также окрашивать ее в разные цвета: черный, желтый и красный. Племя вангвани, или свободные люди Занзибара, пораженные красотой их произведений, сменили свое полотняное платье на платье из этой ткани; почти на каждом негре в Маниуэме надета эта туземная ткань, превращенная в хорошо сшитый дамир (по-арабски) — нечто вроде короткой куртки. В этих странах также очень много слоновой кости. Лихорадочное стремление в Маниуэму, для промена ярких бус на драгоценную кость, напомннает стремление ехать в калифорнские рудники, в Колорадо, Монтану и Идого; или за золотыми слитками в Австралию и за алмазами в Капскую колонию. Маниуэма теперь Эльдорадо арабов и племен вамрима. Прошло не более четырех лет, как первый араб вернулся из Маниуэмы; но он привез с собою такой запас слоновой кости и так много рассказывал о баснословном количестве ее там, что с тех пор старые избитые дороги в Карагуэ, Уганду, Уфипу и Марунгу сравнительно опустели. Народ страны Маниуэмы, не понимая цены этого драгоценного предмета, строил свои палатки на подставках из слоновой кости. После этого нетрудно поверить, что дворец Соломона был весь построен из слоновой кости. Но знакомство с арабами скоро научило их ценить этот предмет. В настоящее время он очень сильно повысился в цене, хотя и теперь еще баснословно дешев. В Занзибаре цена слоновой кости за фразилах, около 35 фунтов весу, стоит от 50 до 60 ф. стер., судя по качеству. В Унианиембэ она стоит около одного ф. ст. за фунт, но в Маниуэме можно купить фунт слоновой кости за полфунта меди. Арабы, впрочем, своей жадностью и жестокостью вредят торговле.

С своими мушкетами, небольшая партия арабов непобедима для такого народа, как маниуэма который до последнего времени не слыхал звука оружия. Выстрел из мушкета внушает им смертельный страх, и почти невозможно убедить их стать против дула ружья. Они думают, что арабы украли молнию, и что против такого народа бессильны лук и стрелы. Они, впрочем, не лишены некоторого мужества, и не раз говорили, что, если-б не ружья арабов, ни один из них не оставил бы страну живым; это доказывает, что они охотно бы вступили в борьбу с ненавистными чужеземцами, если бы взрыв пороха не внушал им такого ужаса.

XXXII. Домашние животные Уджиджи.

Где бы ни появились арабы, всюду их имя и нация делаются ненавистными. Но эта ненависть внушается не цветом их кожи, не именем, но просто их торговлей невольниками. Пока в Занзибаре будет допущена невольничья торговля, этот, очень, впрочем, предприимчивый народ, будет возбуждать против себя ненависть всех народов Африки.

По большому пути из Занзибара во внутреннюю часть Африки, такого рода жестокости совершенно неизвестны по той простой причине, что туземцы, вооруженные ружьями, которыми они теперь умеют пользоваться, не так беспомощны, как другие племена. Увидав, хотя слишком поздно, как неразсчетливо было с их стороны продавать туземцам ружья, арабы теперь стали мстить тем, кто продаст туземцу хотя одно ружье. Удивительно, как они раньше не заметили своей ошибки. В прежнее время араб мог под защитой конвоя из невольников, вооруженных ружьями, проехать через Узегуггу, Урори, Укононго, Уфипу, Карагуэ, Униоро и Уганду только с простой палкой в руке; теперь же это немыслимо, как для него, так и для кого-либо другого. Вооруженный или невооруженный, но он на каждом шагу подвергается опасности. Недалеко от берега его задерживает племя вавегухха и требует с него дани или грозит ему смертью; входя в страну Угого, он подвергается тем же требованиям и угрозам. Племя ваниамвези также не составляет исключения в этом отношении; дорога в Карагуэ сделалась очень опасной; на пути расположилось страшное племя Мирамбо, которое без всякого труда рассеивает даже соединенные силы арабов и даже преследует их до дверей их домов в земле Унианиембэ; если же им удастся избежать племени Мирамбо, они все-таки не избегнут одного предводителя шайки — Сваруру, который потребует у них дани и которому бесполезно сопротивляться. Такого рода положение дел имело влияние на торговлю арабов невольниками в Маниуэме. Тревожимые на пути между Занзибаром и Унианиембэ грозными туземцами, которые кровавой местью платят за малейшее оскорбление, арабы удерживаются от похищения людей на пространстве между Танганикой и морем; но в Маниуэме, где туземцы робки, нерешительны и притом распадаются на мелкие племена, к ним снова возвращается их прежняя смелость, и они беспрепятственно дают волю своей склонности к этой торговле. Отчет, сделанный доктором об этой новой области, очень неутешителен. Он сам был свидетелем ужасного дела — резни произведенной над жителями очень населенного округа, собравшимися по вековому обычаю на рынке, на берегу Луалабы. Кажется племя ваниуэма очень любит закупать что-нибудь, причем дикари находят невыразимое удовольствие в том, чтоб торговаться из всех сил и купить за ничтожную монетку какую-нибудь безделушку; и когда это им удается, они чувствуют себя бесконечно счастливыми. Особенно любят закупать что-нибудь женщины, а так как они чрезвычайно красивы, то рынок должен быть особенно привлекателен для мужчин.

Вот именно в такой-то день Тагамойо, помесь араба, явился на подобное рыночное собрание с своим вооруженным конвоем и без всякого разбора начал стрелять, залп за залпом, в эту густую массу человеческих существ. Там было около 2,000 человек, которые при первом звуке оружия бросились к своим лодкам. В этой страшной суетне спаслись только немногие счастливцы, которые первые попали в лодки; остальные прыгали прямо в глубокую воду Луалабы; часть их сделалась добычей крокодилов, которых там ужасное множество; большинство же было убито пулями безжалостного Тагамойо и его подлой шайки. Доктор думает — да и таково же мнение самих арабов, что убито было около 400 человек, большею частью женщин и детей; пленных же оказалось еще больше, Ливингстон. был не раз невольным свидетелем подобного варварства, и он не в состоянии выразить того омерзения, которое ему внушали эти бесчеловечные люди.

За невольников из Маниуэмы дают более высокую цену, чем за невольников других племен. за их красоту и понятливость. Доктор Ливингстон говорит, что женщины этого народа необыкновенно красивы; с неграми западного края у них нет ничего общего, кроме цвета волос. Цвет кожи у них очень светлый, нос тонкий, хорошо очерченный рот и не очень толстые губы; челюсти мало выдаются. Этих женщин охотно выбирают в жены и помесь арабов восточного берега, да и кровные оманские арабы не отказываются жениться на них. На севере от Маниуэмы Ливингстон встретил светлокожую расу, напоминающую по цвету португальцев, или наших собственных луизиянских квадронов. Это очень красивый народ, обладающий замечательною торговою сметкой. Женщины искусно ныряют за устрицами, которые в Луалабе водятся в большом изобилии.

Руа, около места, называемого Батанга, богата медью. Медные рудники этого места разработывались в продолжении нескольких веков. В русле потока находится золото в форме кистеобразных кусочков или больших разломанных на части слитков. Двое арабов отправились туда за отысканием этого металла, но вполне незнакомые с способами добывания, им едва ли удастся добыть его. У этих в высшей степени важных и интересных новооткрытых мест, почти при конце своей цели, доктору Ливингстону пришлось повернуть назад, потому что люди его решительно отказались следовать за ним далее. Они согласились продолжать путешествие, только при большой силе вооруженных людей, но так как в Маниуэмо собрать их было невозможно, то доктору волей неволей пришлось направиться обратно в Уджиджи.

Обратный путь оказался очень длинным и скучным. Путешествие его более не занимало. Идя к западу по этой дороге, он был полон надежд и стремлений достигнуть цели, которая обещала ему окончание всех его трудов — теперь же, безуспешно возвращаясь от цели, которая была уже почти в виду, он шел, повергнутый в полную безнадежность, обманутый в своих ожиданиях, и не удивительно, что эти обстоятельства почти совершенно надломили бодрый дух старика и почти совершенно разбили его крепкое тело.

16-го октября Ливингстон прибыл в Уджиджи, почти при смерти. На обратном пути он пытался, несмотря на невозможность победить упрямство своих людей, успокаивать себя тем, что «это затянется не более как на пять или на шесть месяцев; дело это все же легко поправимое. На оставленные мною вещи или товары в Уджиджи я могу нанять других людей, и выступить снова в поход.» Такого рода словами и надеждами он пытался укреплять себя в той мысли, что все окончится успешно; но вообразите себе каков был удар для него, когда он узнал, что человек, которому он отдал свои вещи на сбережение, выменял все его тюки на слоновую кость.

Вечером в день своего возвращения в Уджиджи, Ливингстон был встречен горькими воплями своих наиболее преданных ему людей, Сузи и Чумаха. Доктор, спросив что с ними, впервые услышал о постигшей его неприятности.

Они сказали ему: «все ваши вещи проданы, господин; Шериф выменял их на слоновую кость».

Позднее вечером, явившийся в нему Шериф бесстыдно протянул ему руку, но Ливингстон, оттолкнул ее, сказав ему, что он никогда не пожимает руки ворам. Шериф, как бы в оправдание себя, рассказал, что он, загадав по корану, узнал по нем, что каким (по-арабски доктор) умер.

Таким образом, Ливингстон, лишенный всего своего имущества, мог просуществовать с своими людьми не более одного месяца, по истечении которого принужден бы был обратиться к помощи арабов.

Доктор утверждает далее, что ошибка в измерении Спиком высоты Танганики, которую он полагал в 1,800 футов над уровнем моря, произошла от нежелания проверить Анно Домини, единственного человека, писавшего об этом предмете; по измерению же Ливингстона она достигает, определяя ее по температуре кипения воды до 2,800 футов, а несколько выше 3,000 футов по барометру.

Доктор много жаловался на то, что для охраны его вещей ему присылали рабов, тогда как он неоднократно умолял жителей Занзибара высылать ему свободных людей. Со стороны тех, которые получали его депеши с такого рода просьбой, требовалось самых незначительных усилий, чтобы доставить ему хороших и честных свободных людей; но по получении писем доктора Ливингстона, они обыкновенно успокаивались на том, что посылали в Лудга-Дамджи за людьми, и не удивительно, что получали немедленно бесчестных и неспособных рабов. Доктор пришел к убеждению, далеко не новому, что свободный негр в сто раз способнее и надежнее негра-раба. Несколько веков тому назад пастух Эвмений сказал Улисчу:

«Ио был прав, заметив, что в тот день, как человек стал рабом, он потерял половину своей цены».

Доктор Ливингстон не раз обращался к доктору Кирку с просьбою не присылать ему рабов. Никто лучше его не знал, насколько они бесчестны; он один мог понять, каким неприятностям и неудачам подвергался доктор по милости этих неспособных людей. Во всяком случае, нельзя не пожалеть друзьям как одного, так и другого, что просьбы д-ра Ливингстона по этому предмету были так плохо исполняемы.

Теперь остается еще один пункт, на который я тоже желаю сделать несколько замечаний, а именно «критикование» депеш Ливингстона. Если путешественник Центральной Африки открывает что-либо, будь это озеро, гора, или река, и приходит, по силе своих наблюдений, к каким-нибудь выводам, то, конечно, его выводы будут иметь более веса, чем все до него составленные. Часто выводы бывают настолько разнообразны и многочисленны, что, по недостатку места, их невозможно бывает заключить в одной депеше — приходится их хранить у себя, выжидая возможности издать их отдельной книгой. В таком случае, что очевидно каждому, географы-домоседы не имеют права, при отсутствии точных данных, изменять подлинный текст депеш, писанных самим исследователем или открывателем; всем мнениям, высказываемым с целью опровержения данного им факта, читатели не должны придавать ни цены, ни значения.

Ливингстон удержался от всяких сообщений с королевским географическим обществом, как с собранием; но он писал своему другу, Родерику Мурчисону, что он, как президент общества, и как глава его, имеет права излагать все, заключающееся в его длинных письмах, перед августейшим ученым собранием. Ливингстон говорил мне и писал о том же своим другим друзьям, что причина, удержавшая его от подробных сообщений, была следствием страха, чтобы его депеши не подверглись различным изменениям критиков, которые почему-то забывали, что передаваемые им факты он решался сообщать только после строгого и точного исследования.

Очень плачевное обстоятельство заключается поистине в том, что открыватели не имеют права оповещать о том, в чем они убеждены как в бесспорной истине; их сейчас же спешат приобщать к партии, старающейся низвергнуть теории домашних географов и обвинить в стремлении «искажать хорошо известные факты». «Ученый г-н Коулэй», например, почерпнувший свои сведения от араба, сообщившего ему о большом озере, занимающем всю Центральную Африку, и заключающем в себе озера Ниасса, Танганику и Нианцу, почему не отказался он от своего заблуждения, когда Ливингстон, Буртон, Спик, Грант, Уэкефильд, Нью, Рошер, фон дер Декен и Бэккер, доказали ему, что там находится несколько озер, разделенных друг от друга большими расстояниями и различных наименований? Меньшего труда, конечно, требуется для начертания одного большого озера, чем шести различных. Утверждение вышепоименованных путешественников, конечно, должно иметь больший вес и силу чем утверждение одного араба. Г-н Коулэй обвиняет меня также в невежестве, когда я утверждаю, что озеро Танганика представляет собою совершенно отдельный бассейн; открытие этого озера было причиною его ссоры с Капитаном Буртоном. При всей его эрудиции в области географических изысканий, у него не хватает настолько нравственной храбрости, чтобы сознаться в своих заблуждениях. Но г-н Коулэй представляет собою только тип небольшого общества географов; этот, так сказать, коулэизм — ненавидящий громадную опытность, образование, и высокие таланты — очевидно, очень заразителен; г-н Гальтон, например, удивительно изящно, с улыбкой на устах, называет мою защиту исследователя «измышленной сказкой», а д-р Бэкэ, с упрямством, свойственным дуракам, энергично заявляет, что Ливингстон не открыл источников Нила. Такого рода злостно-энергичное заявление со стороны д-ра Бэке, конечно, может считаться ничем иным, как плачевною глупостью. Конечно, имена этих трех господ не могут поколебать доверия в великого исследователя, написавшего свои заметки об области Центральной Африки, лежащей под 4° ю. широты и 25° долготы.

Когда доктор Ливингстон, из опасения такого коулэизма, преисполненного упрямства, нетерпимости и узкости мысли, заявил желание удержать при себе свои заметки, то я в своем скромном суждении вполне оправдал его желание.

Географическое общество было учреждено для распространения и повышения истинных географических знаний всех стран. Если общество затянется в этот коулэизм, и решительно зажмет уши против всех исследований открывателей, каким образом оно достигнет, в таком случае, той цели, ради которой оно сплотилось и основалось? Может ли такого рода поведение действовать одушевляющим образом на исследователей? Если члены, руководимы мелкою завистью и самолюбием, будут упрямо поддерживать созданные ими грубые и невозможные теории, то найдутся ли в таком случае люди, которые не пожалеют тысячи долларов на открытие тайников Центральиой Африки ради просвещения мира?

Я до сих пор не высказывал ни одного суждения, которое бы не основывалось бы на моем личном наблюдении,. за что и понес посильное количество всевозможных поношений и порицаний. К несчастию, я подпал под опалу некоторых географов за то, что совершенно предвосхитил у них желание, и не дал им возможности совершать того дела, которое должно было быть исполнено людьми их среды.

Я был убежден — а со мною, конечно, и весь мир — что великий сотоварищ был предметом немалого беспокойства; — они стремились узнать — как они говорили — жив ли Давид Ливингстон? Это беспокойство сообщилось американцам, и издатель одной из американских газет поспешно и неожиданно отправил человека для розысков и помощи в Центральную Африку. Избранному человеку посчастливилось; возвратившись в цивилизованный мир, он оповестил, что Ливингстон, великий исследователь, жив. Эта новость повсюду произвела страшнейший шум! Президент королевского географического общества объявил ее бессмысленной; вице-президент нашел, что это вымышленная сказка; коулэизмь объявил это недоразумением и ошибкой, а Бэке заявил, что теория доктора Ливингстона невозможна. Вся Англия и большая часть Америки извергнуты были в большое смущение; но постепенно начинали приходить к полному убеждению, что Ливингстон не только жив, но и что каждое письмо, выдаваемое за его собственное, было действительно написано им самим, без всяких посторонних прибавлений и вставок. После этого начались нападки на личность несчастного корреспондента газеты. Один индивидуум назвал его «шарлатаном и лгуном»; другой намекал, что он вовсе не тот, за кого себя выдает; остальные думали обо мне как о журналисте, обманом вскрывшего у посланного депеши, и рассказывали много других вещей подлых и несправедливых.

Позвольте скромному корреспонденту газеты допросить всех географов, издателей, обозревателей, критиков и разносителей скандалов: возможны ли были бы все ваши препирательства, умозрения, споры, перебранные догадки и спекуляции — милостивый Боже! если бы не нашелся некто, который решился пожертвовать комфортом, здоровьем и спокойствием ради Давида Ливингстона, великого исследователя?

Доктор Ливингстон, вероятно, не ожидал, чтобы его скромный друг был встречен такого рода нападками; я также вовсе не рассчитывал, чтобы мои посильные старания ради известной цели были встречены с такою завистью и неприязнью. По своему неведению, я никак не воображал, чтобы мой честный и правдивый рассказ мог вызвать сомнения и желание строить мне различные каверзы, но что окончательно превзошло мои ожидания, то это нападки, направленные на мою личную честь и правдивость; такого рода прием едва ли возможно было предугадывать.

Доктор высказывал большое нежелание относительно посылок депеш в собственность Географического Общества; он никак не хотел, чтобы все содержащееся в них становилось предметом денежных выгод. Частным образом делиться с членами своими знаниями, он был вовсе не прочь, но он вовсе не желал, чтобы его открытия служили средством обогащения для некоторых членов. Он также жаловался на то, что один член недобросовестно воспользовался его неточно набросанною картою, которую он послал Обществу для ознакомления с направлением его пути; по возвращении, когда Ливингстон заявил, что он желает исправить карту согласно с теми точными и верными наблюдениями, которые он произвел на обсерватории Мыса Доброй Надежды, то этот член, повернувшись к нему спиною, объявил, что так как он работал над картою около пяти или шести месяцев, то может приняться за новую только в таком случае, если ему выдадут за прежний труд 200 ф. с. К Королевскому Географическому Обществу, как к Собранию, доктор продолжает относиться с большим уважением, с гордостью вспоминая о себе, как о члене его; он восстает только против немногих тех, которые «критиковали» его депеши, изменяли его карты, судили о его выгодах, взамен которых предлагали свои собственные измышленные коулэистические теории. Этнх членов хотя и немного, но они настолько влиятельны, что никак не могут остаться незамеченными.

Мы провели несколько счастливых дней в Уджиджи, занятые приготовлениями к плаванию по Танганике. Ливингстон ежедневно пользовался разнообразными кушаньями, подносимыми ему моим поваром. Я, конечно, не мог ему устраивать ужинов, какими угощались Юпитер и Меркурий в хижине Баввиды и Филемона. У нас не было ягод целомудренной Минервы, маринованных вишень, радиссов, сушеных винных ягод, фиников, душистых яблоков и винограду; но мы имели сыр и масло мною сбитое, свежия яйца, цыплят, жареную баранину, озерную рыбу, роскошный творог и сливки, вино из гвинейской пальмы, бадиджан, огурцы, свежий картофель, стручковый горох и бобы, белый мед из Укаранга, сладкий сингве — плод сходный с сливой, из лесов Уджиджи и туземные хлебные растения, заменявшие наш пшеничный хлеб.

Во время полуденного жара, скрываемые под тенью нашей веранды, мы беседовали о наших различных планах, а утром и вечером мы прогуливались по берегу озера, любуясь тихим приливом и отливом журчащих волн, с наслаждением вдыхая в себя свежий ветерок озера.

Стояло сухое время года, и мы пользовались необыкновенно приятною погодой; в тени температура никогда не достигала выше 80°.

Открывавшийся вид с базара на широкое серебристое озеро был для нас очень поучителен и занимателен. Близ озера ютились самые разнообразные племена. Тут были земледельцы и пастухи ваджиджи с своими стадами и табунами; рыболовы Укаранга и Баолэ, из Бангвэ и даже из Урунди, с своими уклейками, которых они называли догара, с сомами, с щуками и другими различными рыбами. Здесь же хлопотали торговцы пальмового масла, пришедшие преимущественно из Уджиджи и Урунди; их пятиголовые горшки были наполнены красноватым маслом; также торговцы соли из соляных долин Увинца и Угга; торговцы слоновой кости из Увира и Усова; мастера байдар из Угомо и Урунди, с красным товаром продавцы из Занзибара, торговавшие лубочными картинами, потертыми бусами мутунда, сами-сами, сунгомацци и софи. На бусы софи, грубые толстые шары, в полдюйма величиною каждый, имеется здесь большой спрос. Тут же мы встретили ваггуга, вамануйэма, вагома, вавира, вазигэ, варуда, ваджиджи, вага, валинца, вазово, вангвана, вакавенди, арабов и вазавагили шумно занятых торгом и меною. Мы наблюдали также за юношами, почти нагими, с непокрытыми головами, как они расточали свои любезности чернокожим красавицам, которым неизвестна стыдливая краска, появляющаяся на щеках их белых сестер; старые матроны ворчали, не изменяя и в этом случае привычке сродной всем старухам; дети, как и в наших странах, быстро бегали, смеялись и барахтались, а старики, как и всюду, и всегда, опершись на свои копья, задумчиво смотрели на всю эту пеструю панораму.

ЧАСТЬ III

ГЛАВА XIII НАША ПОеЗДКА ПО ТАНГАНИКе

Наш корабль, валкая лодка. — Громадный павиан. — Рыбаки на Танганике. — Река и деревня Засси. — Промеры глубины на озере. — Остров Ниабигма. — Беспокойства, причиненные ужином. — Враждебные действия туземцев. — Война между Мукамба и Варухасхания. — Один Мгвана утверждает, что Русизи вытекает из озера. — Я поражен лихорадкой. — Уход за мной доктора. — Рассказ Мгвана опровергается рассказом Мукамба. — Стая крокодилов. — Известие, сообщенное Рухинга. — Источник озера и устье Рузизи.—Разрешение вопроса о том, впадает ли в озеро или вытекает из него Рузизи. — Доктор продолжает верить в истечение. — Крайний пункт, достигнутый Буртоном и Спиком. — Признаки тревоги в деревне племени Мрута. — Островки «New-York-Herald'а». — Мыс Лувумба. — Готовая завязаться драка. — Умиротворенный султан. — Трагико-комическая сцена. — Возвращение в Уджиджи.

«Я решительно отвергаю, чтобы полученные мною от королевского географического общества инструкции относительно определения положения Белого Нила помешали мне добросовестно отнестись к чрезвычайно важному вопросу об исследовании направления реки Рузизи. Дело в том, что мы сделали все, что от нас зависело, чтобы достичь того, но не имели успеха.» («Занзибар» Буртона)

«Общее свидетельство туземцев, что река Рузизи есть приток озера, есть убедительнейший аргумент за то, что она из него вытекает». (Спик).

«Я до тех пор буду требовать признания озера Танганика самым южным резервуаром Нила, пока это не будет опровергнуто с положительною очевидностью посредством расследования на месте». (Финдлей. К. Г. О.).

Если бы Ливингстон и я сам, после того как мы намеревались посетить северный исток озера Танганики, были вынуждены, вследствие требования и боязни перед толпой Ваджиджи, возвратиться в Унианиембэ, не разрешив вопроса о реке Рузизи, мы, разумеется, заслуживали бы быть встречены дома всеобщим хохотом и шиканьем. Но то, что капитану Буртону не удалось добраться до них вследствие требований Ваджиджи и их смешного дикого вождя Каппины, послужило для нас предостережением относительно противодействия, которое мы должны были встретить у такого народа в деле разрешения географической задачи. У нас были довольно хорошие паруса, которыми вполне могли располагать, и если бы мы могли добыть себе лодку, то могли бы рассчитывать на то, что все будет хорошо.

Вследствие наших домогательств, Сеид-бен-Маджид великодушно позволил нам пользоваться его лодкой, для чего бы она надо ни понадобилась. Наняв двух проводников Ваджиджи за два доти на каждого, мы приготовились выехать из порта Уджиджи, через неделю приблизительно после моего приезда туда.

Я уже рассказал каким образом мы с доктором предприняли расследование северной половины Танганики и реки Рузизи. о которой так много говорилось и писалось.

Прежде чем предпринять эту поездку, доктор Ливингстон не решил еще окончательно вопроса о направлении, которое должны были принять его изыскания, так как положение его было самое плачевное. Его прислуга состояла из Сузи, Шумаха, Хамойдаха, Гарднера и Халимаха, стряпухи и жены Хамойдаха, и, кроме того, Каифа-Халека, того человека, которого я привез с собой из Унианиембэ, чтобы он передал Ливингстону присланные на его имя письма.

Куда мог доктор Ливингстон отправиться с такою горстью людей и с таким незначительным количеством тканей и бисеру, которое осталось у него из запасов, растерянных олухом Шерифом? Это был затруднительный вопрос. Если бы Ливингстон был совершенно здоров, его обычный, смелый и неукротимый дух дал бы на него короткий ответ. Он занял бы тканей у Сеида-бен-Маджида за страшную цену, которых бы ему хватило, чтобы добраться до Унианиембэ и южного берега. Но как долго пришлось бы ему оставаться в Уджиджи в бесконечном ожидании посылки, изо дня в день надеясь на окончание войны! Кто знает как долго выдержало бы его слабое здоровье эти постоянные разочарования, которые беспрестанно на него обрушивались?

В виду таких затруднительных обстоятельств я предложил несколько планов Ливингстону:

1) Возвратиться домой и отдохнуть от всех трудов, как это было им вполне заслужено, и как это для него, казалось, было необходимо.

2) Отправиться в Унианиембэ, захватить свое имущество, завербовать достаточное количество пагасисов, чтобы можно было предпринять путешествие на Маниема или Руа и разрешить проблему Нила, к чему он был, по его словам, на прекрасной дороге.

3) Отправиться в Унианиембэ, получить свой караван, завербовать людей и попытаться соединиться с сэром Самюелем Беккером, направившись для того через Муадза и переправившись на моих лодках через Укереве или Викторию Нианца к дворцу Мтезы Вуганда, миновав таким образом Мирамбо и Сваруру Узуи, которые непременно ограбили бы его, если бы он направился по обыкновенной караванной дороге в Уганду; затем от Мтезы к Камрази, королю Униоро, где он, без сомнения, слышал о великом белом человеке, который, по рассказам, находится с большими силами в Гондокоро.

4) Отправиться в Унианиембэ, получить свой караван, завербовать людей и возвратиться в Уджиджи и оттуда в Маниуэму, дорогою через Уухга.

5) Отправиться по Рузизи, через Руанда и далее к Итара, Униоро и Беккеру.

Какой бы путь он не признал удобнейшим, я и мои люди последуют за ним в качестве эскорта и носильщиков и окажем ему посильную помощь. Если он предпочтет возвратиться домой, я сказал ему, что я с гордостью последую за ним в качестве конвоя и буду считать себя стоящим под его командой, причем буду двигаться по его желания и останавливаться по его приказанию.

6) Последний путь, предложенный мною ему, был — позволить мне конвоировать его до Унианиембе, где он может получить свое имущество и где я ему передам большой запас лучших тканей и бисеру, ружей и амуниции, кухонных принадлежностей, одежды, лодок, палаток и проч., и где он может отдохнуть в комфортабельном доме, пока я сам поспешу пробраться к берегу и организую там новую экспедицию из пятидесяти или шестидесяти верных людей, хорошо вооруженных и с которыми пришлю ему новый запас необходимых принадлежностей комфорта. — После долгих соображений, он решился принять последнее предложение, так как оно ему казалось наиболее удобоисполнимым и наилучшим, хотя это и не помешало ему распространиться в выражениях неудовольствия на неизяснимую апатию его агента в Занзибаре, который причинил ему так много волнений и мучений и заставляет его делать утомительные переходы в сотни миль.

Наше судно хотя и ничто более как валкая лодка, выдолбленная из дерева мвголя в Угома, служило нам африканским Аргосом, посвященным предприятию еще более благородному, чем его знаменитый греческий прототип. Мы не были странствующими торгашами, едущими за золотым руном, хотя, может быть, нам и предстояло открыть новые пути для торговли, по которым корабли могли бы подниматься из Нила до Уджиджи, Узова и далее до Марунгу. Мы не знали, что нам предстояло открыть в нашем путешествии к северным источникам Танганики; мы предполагали, что получим возможность убедиться в том, что Рузизи вытекает из Танганики и течет вниз к озеру Альберта или Виктории Нианца. Мы слышали от туземцев и арабов, что Рузизи вытекает из озера.

Сеид-бен-Маджид уверял нас, что его лодка выдержит 25 человек и 3500 фунтов слоновой кости. Полагаясь на его слова, мы поместили в лодку 25 человек, из которых многие запаслись мешками соли с намерением вступить в торговые сношениа с туземцами; но едва мы отчалили от берега возле Уджиджи, как заметили, что лодка слишком нагружена и сидит по самые края. Возвратившись к берегу, мы высадили шесть человек и выгрузили мешки с солью, после чего у нас осталось 16 гребцов, арабский мальчик Селим, повар Фераджи и два проводника Ваджиджи. Облегчив таким образом лодку, мы снова отчалили и направили ее к острову Бангве, отстоящему в 4-х или 5-ти милях от Уджиджи. Когда мы проезжали мимо этого острова, проводники сообщили нам, что на нем нашли себе убежища арабы и ваджиджи во время одного набега ватута, происходившего несколько лет тому назад, когда они напали на Уджиджи и избили многих из жителей. Те, которые нашли себе убежище на острове, были единственные, которым удалось избежать огня и меча, с которыми ватута посетили Уджиджи.

Проехав остров и следуя вдоль прихотливых изгибов и выступов берега, мы очутились перед великолепным заливом Кигомо, который может служить превосходным убежищем от изменчивых ветров, дующих на Танганике. В течении 10 минут мы дрейфовали против деревни Кигима, так как поднялся восточный ветер и угрожал выгнать нас в озеро. Для тех путешественников, которым не надобно спешить, Кигомо служит первым портом на север от Уджиджи. На следующее утро, на рассвете, мы сняли палатку, уложили багаж, сварили и напились кофе, и снова направились на север. Озеро было совершенно спокойно, и воды его темно-зеленого цвета отражали светлую лазурь неба. Гиппопотамы выходили подышать в не слишком успокоительной близости от нашей лодки и потом снова погружали свои головы, как бы играя с нами в прятки. Приехав насупротив высоких лесистых холмов Бемба и находясь на расстоянии одной мили от берега, мы нашли время удобным, чтобы измерить глубину воды, так как цвет ее обещал глубину довольно значительную. Мы нашли в этом месте 35 сажень. Наш путь в этот день лежал вдоль берега, окаймленного рядом холмов, покрытых великолепными лесами и ковром из зеленой травы, круто спускавшихся в глубины свежей воды озера и возвышавшихся непосредственно над нашими головами. Лесистые холмы с богатыми кустарниками и восхитительными деревьями, из которых многие были в цвету и увенчаны венком из цветов, издающих неописанно приятный аромат и расположенных в самых прихотливых формах: то в виде пирамид, то усеченных конусов; одни совершенно плоские, другие бороздчатые, одни с красивыми вершинами, с гладкими контурами, другие зазубренные и дикие — интересовали нас чрезвычайно; и восхитительно красивые картины в глубине залива не раз вызывали крик восхищения. Совершенно естественно, что я чувствовал глубочайший восторг перед этими последовательными картинами, с их совершенно сценической красотой, но даже доктор мог то же самое сказать о себе, хотя он, как легко понять, должен уже был бы быть пресыщен картинами такого рода, еще более восхитительными, еще более чудесными, и растратить все свои способности восторгаться картинами природы.

От Багамойо до Уджиджи я не видал ничего, чтобы могло сравниться с которым-либо из этих рыбачьих селений, расположенных в тени рощ из пальм и платанов, бананов и мимоз, с маниоковыми садами, окаймляющими справа и слева пальмовые леса и засеянных роскошными хлебами земли, глядящими сверху на тихий залив, которого воды в раннее утро отражают красоты холмов, укрывающих его от суровых и грозных бурь, которые так часто проносятся над ними. Рыбаки, по-видимому, сами находят. свое помещение удобным. Озеро доставляет им столько рыбы, сколько им нужно, более чем требуется для еды, а для трудолюбивых даже и для продажи. Крутые обрывы холмов, обработанные женщинами, способствуют полноте зерна из пород дурры, индийского жита, а также маниоков, орехов и гороха, сладких бататов. Пальмовые деревья доставляют масло, а платаны — в большом количестве восхитительный плод. Ущелья и глубокие овраги доставляют им высокие и прямые деревья, из которых они выдалбливают свои лодки. Природа снабдила их в изобилии всем тем, чего могут только пожелать сердце и желудок. Глядя на все, что может содействовать и увеличивать счастие, как с внешней стороны, так и с внутренней, приходит на мысль, как должны грустить эти люди по своей родине, когда их гонят через суровую, дикую местность, лежащую между озерной страной и морским берегом — эти несчастные, которых арабы, купив за пару доти, уводят в Занзибар возделывать гвоздику или исполнять рабские работы. Когда мы подезжали к Ниазанга, нашему второму привалу, сходство живописных холмов с их пасторальными и сельскими сценими с берегами старого Понта было чрезвычайно.

За несколько минут до того, как мы вытащили на берег нашу лодку, произошли два маленькие происшествия. Я подстрелил громадного павиана, в котором от морды до конца хвоста было четыре фута и 9 дюймов, самая морда его была длиною в 8 1/2 дюймов, и вес его превышал 100 фунтов. У него не было ни гривы, ни пучка волос на конце хвоста, но все тело его было покрыто длинными, прямыми волосами. Мы видели большое количество обезьян этой породы, также как и проворных кошкоголовых и длиннохвостых, которые, впрочем, были меньшего роста. Другой эпизод заключался в том, что мы приметили большую ящерицу, длиною около 2 1/2 фут, которая скрылась прежде, чем мы успели ее хорошо рассмотреть. По мнению доктора это был Monitor terrestris.

XXXIII. Оружие и принадлежности африканцев. 1) Хлебный амбар. 2) Молотьба. 3) Хижина. 4) Трубки. 5) Наргиле. 6) Ручной топор. 7) Нож. 8) Ножные браслеты. 9) Ручные браслеты. 10) Барабан. 11) Проволочные браслеты. 12) Скамейка. 13) Копье племени вамуниэма. 14) Копье племени вуджиджи. 15) Ассагаи или метательное копье. 16) Рожок. 17) Гитара. 18) Музыкальный инструмент.

Мы расположились под одним бананом. Нас окружали теперь светлосерые воды Танганики, расположенный в виде амфитеатра ряд холмов и деревня Ниазанга, поместившаяся при устье ручья Ниазанга, с пальмовыми рощами, платановыми чащами и хлебными маниоковыми полями. Возле нашей палатки находилось с полдюжины лодок? больших и малых, принадлежавших жителям. Из двери палатки открывался вид на красивую поверхность свежей воды, слегка зарябившуюся от ветерка, а также на отдаленные — Угома, Укарамба и остров Музиму, вершины которого казались окрашенными в темно-синий цвет. У наших ног разбросаны были белые чистые голыши, принесенные сюда в виде тонких полос и небольших кучек неотдыхающим буруном. Поиски между ними должны были нам открыть, из какого материала состоят горные хребты, которые находились сзади нас и вокруг нас. Это был сланец, песчаник, твердая белая глина, охряная глина, заключающая в себе много железа, полированного кварца и проч. Выглянув из нашей палатки, мы могли видеть по обе стороны от нас линию высокого толстого тростника, образующего нечто вроде плетня между набережной и обработанными полями вокруг Ниазанги. Между птицами, которых мы здесь видели, наиболее замечательные были веселые трясогузки, на которых туземцы смотрят как на счастливое предзнаменование и вестников мира, и малейшее зло, причиненное им, вызывает отмщение и наказание. И они не представляют никаких поводов к насилию никому, кто не наклонен вообще к злу. Когда мы высаживались, они прибегали к нам навстречу, переваливаясь, и становились перед нами на таком расстоянии, что мы легко могли их достать рукой. другие птицы были вороны, горлицы, водяные ястребы, зимородки, ибисы, стаи гусей, коршунов, орлов.

На этом месте доктор заболел поносом; это есть его единственная болезнь по его словам, и, как я впоследствии убедился, ему часто приходится на нее жаловаться. Малейшее беспокойство или неправильность в еде, и можно быть уверенным, что это окончится поносом. Со мной же было прямо противоположное; пребывание в зараженном воздухе, остановка в зловонном болоте, беспокойства, производили сильный запор, а иногда и припадок лихорадки.

Третий день, проведенный нами на Танганике, привел нас после четырехчасовой работы к реке и деревне Засси. Вдоль нашего пути возвышались над водой озера горы высотою от 2000 до 2500 футов. Я не могу себе вообразить видов более оживленных и живописных, и нахожу, что они несравненно красивее того, что можно видеть на озере Георга или на Гудзоне. Приветливые уголки, расположенные в глубине многих заливов, представляют самые привлекательные картины с их необычайно красивыми вееролистными пальмами и большими зелеными листьями платанов. Все эти уголки заняты рыбаками, и их конические хижины, напоминающие по своей форме пчелиные улья, постоянно выглядывают из-за зелени. Таким образом, берега чрезвычайно населены; каждая терраса, каждая маленькая площадка, каждый кусок ровной земли заняты.

Засси легко узнается но группе конических холмов, которые расположены возле нее и носят название Кираса. Напротив нее, на расстоянии около мили от берега, мы делали промер глубины и получили 35 сажень, как и в предыдущий день. Отойдя на милю далее, я должен был выпустить всю длину моего линя, 115 сажень, и не достал дна; когда я вытаскивал его наверх, он разорвался, и я потерял лот с тремя четвертями самой веревки. Доктор по этому поводу уверял, что он делал промер против возвышенного Кабого, на юг от Уджиджи, и получил громадную глубину в 300 сажень. Он также потерял свой лот и 100 сажень своей веревки, но у него оставалось еще 900 сажень, которые и лежали у нас в лодке. Мы надеялись воспользоваться этим длинным линем при переезде поперек озера с восточного берега на западный.

На четвертый день мы прибыли на Ниабигма, песчаный остров в Урунди; мы переехали через предельную линию между Уджиджи и Урунди за полчаса до прибытия на Ниабигма. Река Мшала считается обоими народами за настоящую раздельную линию, хотя некоторая партия Варунди и перебралась через границу в Уджиджу; например, Мутваре и жители плотно-населенного Кагунга, находящагося на один час севернее от Засси. Есть также много небольших партий Ваджиджи, которые воспользовались хорошими землями в дельтах рек Казокве, Намузинга и Луаба, из которых две первые впадают в Танганику, в тот залив, в глубине которого расположена Ниабигма.

От Ниабигма открывается красивый вид на глубоко вдавшийся ряд гор, который простирается от мыса Казинго до мыса Казофу на расстоянии от 20 до 25 миль. Эта большая изрытая и изборожденная неправильная линия гор представляет вид импонирующий. Глубокие рытвины и ущелья служат исходом для бесчисленных потоков и рек, которые берут свое начало на противоположном склоне этих гор; бледные облака постоянно окутывают их вершины, а у их подошвы распространяется широкая аллювиалъная богатая долина изобилующая пальмами, платанами и тенистыми деревьями. Деревни всюду виднеются группами. По этой наносной долине течет река Лауба или Рауба на север от мыса Китунда и реки Казокве, Намузинга и Мипала на юг от этого мыса. Дельты всех рек, впадающих в Танганику, окаймлены со всех сторон чащами гигантской травы и папируса. В некоторых дельтах, как напр. в дельтах рек Лауба и Казокве, образовались болота, на которых папирус образують непроходимый кустарник. В глубине его попадаются спокойные и глубокие пруды, посещаемые разнообразными водяными птицами, как-то: гусями, нырками, зимородками и ибисами, журавлями, аистами и пеликанами. Добраться до их притонов составляет, однако же, дело большой трудности для охотников за ними. Этот труд соединен часто с большой опасностию, вследствие предательских свойств этих болот, а также страшных припадков лихорадки, которые неизбежны в этих странах, если промочить ноги или одежду.

В Ниабигме мы раздали каждому из наших людей по десяти зарядов и приготовились к стычке с Варунди, в случае если бы они вызвали ее слишком явным выражением своего предубеждения против чужеземцев.

С рассветом пятого дня мы покинули гавань острова Ниабигма и менее чем через час добрались до мыса Китунда. Этот мыс состоит из песчаниковой площадки, выдающейся более чем на 8 миль, от подошвы большой цепи гор, дающих начало реке Лауба и однородным с ней потокам. Проехав глубокий залив, в конце которого находится дельта Луабы, мы подехали к мысу Казофу.

В его окрестностях расположено множество деревень. Отсюда нам открылся вид на целый ряд выступов или мысов: Китонго, Катунго и Бугупука, мимо которых мы и прошли затем, пока добрались до привала в красивом месте Мукунгу.

В Мукунгу, в котором мы остановились на пятый день, с нас потребовали хонгу, или пошлину. Ткани и бисер, которые должны были служить нам для получения продовольствия во время поездки по озеру, принадлежали мне; но доктор, будучи старшим и более опытным из нас двух, и самый старший в партии, взял на себя заботу удовлетворения подобных требований. Много и много раз приходилось мне возиться с этой тягостной и отвратительной процедурой платы хонга, и мне было чрезвычайно любопытно посмотреть, как примется за это дело великий путешественник.

Матеко (подчиненный Мутваре) племени Мукуту требовал 2 1/2 доти; таков был размер требования, которое он нам предявил после небольших запинок. Доктор спросил, не принесли ли и нам чего-нибудь. Ему ответили: нет, теперь уже поздно принести что-либо, но если мы заплатим хонга, то Матеко готов дать нам что-либо, когда мы будем возвращаться назад. Ливингстон, услыхав это, улыбнулся и, обратившись к стоявшему против него Матеко, сказал; «хорошо, если вы ничего не можете принести нам теперь, и намерены дать нам что-нибудь, когда мы вернемся назад, то и мы тоже удержим хонга до тех пор».

Матеко немного смутился от этих слов и заикнулся перед сделанным ему предложением. Видя, что он недоволен, мы предложили ему привести нам маленького барана, так как желудки наши были почти пусты, дожидаясь этого времени более чем полдня. Наше обращение увенчалось успехом, так как старик побежал и принес нам ягненка и трехгалонный горшок сладкой, но крепкой цогги, или пальмового грога, и в вознаграждение доктор дал ему 2 1/2 доти тканей. Ягненка зарезали, и так как наше пищеварение было исправно, то нам понравилось его мясо; но, увы, каковы были последствия от цогги или пальмового грога!

Сюзи, неизменный адютант доктора Ливингстона, и Бомбай, предводитель моего каравана, должны были сторожить нашу водку; но, слишком усердно напившись этого опьяняющего напитка, они преблагополучно заснули, и поутру доктор и я должны были оплакивать потерю многих ценных и необходимых вещей, между которыми надо упомянуть 900 саженный линь Ливингстона, около 500 булавок и боевых патронов для моих ружей и 90 ружейных зарядов, также принадлежащих мне. Кроме этих вещей, которые были необходимы при встрече с враждебными Варунди быки украдены большой мешок с мукой и весь запас сахара доктора. Это было уже третий раз, что моя доверчивость к Бомбаю причиняла мне большие потери и в девяносто девятый раз я оплакивал, что положился на усердное восхваление его Спиком и Грантом. Только естественная трусость неопытных наших воров удержала дикарей от покражи всей лодки со всем ее содержимым, не исключая Бомбая и Сюзи, которых они могли бы продать в рабство. Я легко могу себе вообразить радостное удивление, которое должен был вызвать у дикарей сладкий вкус докторского сахара и изумление, с которым они должны были смотреть на странную аммуницию Вазунгу. Я искренно желаю, чтобы они не причинили себе вреда патронами по незнанию их смертоносного состава, в каковом случае коробка, в которой они лежали, обратилась бы для них в настоящий Пандорин ящик.

Сильно огорченные нашей потерей, мы отправились на шестой день в обычный час в свое водяное путешествие. Мы плыли вдоль берега мимо многочисленных низменных выступов образованных реками Киквена, Кикуку и Кизунве; и если какой-нибудь залив обещал быть интересным, мы направляли лодку по его выступам. Когда путешествуешь по воде, каждый день приносит все те же сцены: направо от нас возвышались горы Урунда, там и сям перерезанные ущельями, через которые многочисленные реки и потоки впадают в большое озеро; около их подошвы раскидывались наносные равнины, на которых цвели масляные пальмы и благодарные платаны с вытянутыми в линию деревьями. От времени до времени мы проезжали мимо песчаного или кремнистого берега, на которых были устроены базары для продажи рыбы и других предметов торговли между соседними общинами. Далее, мы проезжали мимо обширных, топких болот, образованных многочисленными потоками, текущими с гор, на которых цвели матата и папирусы. Там горы подходили к самой воде; их бока круто обрывались над краем воды; потом они отступали назад и у подошвы их снова распространялись наносные равнйны, в 8 миль ширины. Мы постоянно встречали лодки, которые храбро направлялись прямо в бурунам, в бесстрашном пренебрежении к возможности катастрофы — упасть и быть проглоченным прожорливыми крокодилами.

От времени до времени мы замечали лодки, шедшие впереди нас, причем наши люди с пением употребляли все усилия чтобы обогнать их. Заметив их усилия, туземцы сами переставали грести и, стоя совершенно голые, с поднятыми веслами, давали нам удобный случай на досуге заниматься изучением сравнительной анатомии. То мы встречали группу рыбаков, лениво раскинувшихся in puris naturalibus на берегу и смотревших любопытными глазами на наши лодки, когда они проходили вблизи от них; далее мы проезжали мимо флотилии из лодок, обладатели которых спокойно сидели в своих хижинах или закидывали сети, или раскладывали их возле берега для устройства тони; там дети беззаботно плескались в воде, и их матери одобрительно поглядывали из тени деревьев, из чего я заключаю, что в озере не много крокодилов, исключая мест по соседству с большими реками.

Проехав мыс Кизунве, образованный рекой Кизунве, мы очутились в виду мыса Мурембвэ, находившегося от нас в расстоянии 4-5 миль; выступающая земля низка и представляет песчаное и кремнистое набережье. Вблизи берега тянутся линии деревень, а покрытый людьми берег указывает на населенность всего места. На половине дороги между мысом Кизунве и Мурембвэ лежит группа деревень, называемая Бикари, в которой есть свой Мутваре, имеющий обыкновение взымать хонгу. Так как мы не могли бы сопротивляться сколько-нибудь продолжительное время какой бы то ни было враждебно настроенной общине, то мы избегали всякой деревни, пользующейся дурной репутацией у Ваджиджи.

Но даже проводники Ваджиджи часто ошибались, и не один раз приводили нас в опасные места. Проводники, по-видимому, были не прочь остановиться в Бикари, который был вторым местом привала от Мукунгу, они находили бесконечно лучшим находиться под прохладною тенью смоковниц, чем сидеть подобно деревянным куклам в валкой байдаре. Но выражение их желаний было предупреждено, однако, раздавшимися громкими криками жителей Бакари, которые требовали, чтобы мы приехали к берегу, угрожая нам в случае неисполнения их требований местью великого Вами. Мы, однако, не поддались этим сирено-подобным зазываниям, и решительно отказались причалить. Тогда, видя, что угрозы не действуют, они весьма энергично принялись швырять в нас каменьями. В ответ на один из брошенных камней, пролетевший на расстоянии одного фута от моей руки, я схватил пулю и решился было бросить ею в них, но удержался; взглянув на Ливингстона, я заметил по выражению его лица, что это ему было далеко не приятно. Так как эти неприязненные демонстрации были еще довольно слабы, и так как такого рода приветствиями встречали нас почти в каждой встречаемой нами деревне, то мы спокойно продолжали наш путь вплоть до мыса Мурембвэ, который составлял дельту реки одного с ним наименования. Это место было прекрасно защищено широкою полосою, покрытою колючим кустарником, остроконечным камышом и густо поросшим тростником и папирусом; отсюда бежал бы самый отважный из Мрунда, зная, что из-за этого негостеприимного болота выглядывают ружья иностранцев, с которыми рискованно вступать в единоборство. Причалив к берегу нашу байдару, мы расположились на небольшой песчаной площадке, и Фераджи, наш неумелый но проворный повар, развел огонь и приготовил нам восхитительного мокка. Несмотря на окружавшие нас опасности, мы почувствовали себя совершенно счастливыми, и за явствами и кофе предались некоторым философским размышлениям, которые незаметно привели нас к сознанию нашего неизмеримого превосходства над окружавшми нас язычниками, но философия и преимущественно мокка подействовали на нас таким образом, что к нашему равнодушному презрению при воспоминании о них примешивалась некоторая доля чувства сострадания. Доктор припомнил некоторые столкновения, испытанные им с народом подобных же наклонностей; мудрый и опытный путешественник не успел вдаться в подробности, при описании безумного поведения арабов, которое мне не раз пришлось испытать на себе.

Окончив наш кофе и беседы о нравственности, мы отчалили от Мурембвэ, и направились к мысу Сентакаи, лежавшему от этого места на расстоянии восьми или девяти миль; мы надеялись, однако, достигнуть его до сумерек. Вангвана гребли очень усердно, а между тем прошло около десяти часов времени, наступала ночь, а до Сентакаи было еще очень неблизко. Но так как ночь была светлая, лунная, а положение наше было далеко не безопасное, то люди согласились грести еще в продолжение двух или более часов. Около 8-ми часов вечера мы пристали к берегу пустынной местности — песчаной отмели, длиною около тридцати футов; с одной стороны ее возвышался глиняный вал вышиною около десяти или двенадцати футов, другая сторона ее была загромождена неправильной скалой. Мы рассчитывали, что в этом месте, при соблюдении некоторой тишины, мы останемся незамеченными, и, отдохнув в продолжение нескольких часов, в состоянии будем продолжать наше путешествие. Вода в чайнике поставлена была нагреваться для чая, а люди, разведя для себя небольшой костер, поставили на него свои глиняные, наполненные водою, котелки для приготовления себе похлебки. В это время поставленные нами часовые заметили в темноте фигуры, подкрадывающиеся к нашему биваку. Окликнутые, они, наконец, приблизились и приветствовали нас туземным «Вакэ». Наши проводники, объяснив им, что Вангвана остановились здесь лагерем до утра, сказали им, что мы не прочь будем вступить с ними в торг, если у них есть что-либо для продажи. Они сказали, что это им очень приятно слышать, и затем, обменявшись еще несколькими словами, во время которых мы видели, что они зорко осматривали наш лагерь — удалились. Уходя, обещались к утру вернуться с провизией и вступить с нами в дружеские отношения. Во время нашего чаепития, мы были предупреждены нашими часовыми о приближении второй группы людей, которые как и предшествующие оглядели нас и приветствовали теми же словами. За этою скрывшеюся, довольно многочисленною группою, появилась третья, поступившая но примеру прежних двух.

XXXIV. Оружие и принадлежности африканцев. 1, 2, 3, 4, 5, 6) Знаки указывающие путь. 7 и 8) Наргиле. 9) Ящик из коры. 10) Глиняный горшок. 11) Железная часть мотыги. 12) Мотыга. 13) Гитара. 14) Гребенка. 15) Палицы. 16) Опахало оть мух. 17) Скамейка. 18) Сосуды из тыквы.

Из всего этого мы заключили, что известие о нашем пребывании быстро облетело все окрестные деревни; мы заметили снующие взад и вперед две байдары, с поспешностью, которая нам казалась далеко не необходимой. Мы имели основательные причины относиться ко всему этому с немалым подозрением; нам известно было, что у народа (по крайней мере Иджиджи и Занзибара) не было в обыкновении посещать или приветствовать как бы то ни было ни под каким предлогом по наступлении сумерек; ночью никому не дозволяется приближаться к лагерю, не извещая об этом выстрелом; снующие взад и вперед байдары, громкое выражение радости при появлении небольшой партии Вангвана, которые в большей части Урунда считались событием самым обыкновенным, все это вместе было крайне подозрительно. В то время как доктор и я пришли к заключению, что все эти движения не указывали на дружелюбные отношения, нас посетила четвертая толпа людей с очень шумными и громкими заявлениями. Поспешно покончив ужин и проводив толпу людей, необыкновенно странно выражавшую свою радость, мы торопливо направились к байдаре и, усевшись по местам, тихонько отчалили. Отплыли от берега несмотря на окруживший нас мрак, я обратила внимание доктора на многочисленные темные фигуры, скрывавшиеся в скалах; некоторые из них, стараясь занять лучшие места, карабкались на вершины; с левой стороны берег был покрыт группою людей, и наконец раздался оклик с только что покинутой нами отмели. «Теперь мы вне опасности», сказал доктор, когда мы отошли на безопасное расстояние от поджидавших нас, должно полагать, разбойников. Я уже поднял руку и хотел дать два добрых выстрела в предостережение им на будущее время, но снова удержался, заметив и на этот раз полное неодобрение доктора.

Гребя более шести часов, мы обогнули мыс Сентакаи и остановились у небольшой рыбачьей деревни Мугэй, в которой могли совершенно спокойно уснуть. С рассветом мы отправились в путь, и около 8-ми часов пополудни прибыли в дружелюбную магальскую деревню Мутваре. Усиленно гребя в продолжение восемнадцати часов, со скоростью двух с половиною миль в час, мы прошли таким образом сорок пять миль. Отправляясь от нашего лагеря у мыса Магала, от точки наиболее выдающейся к северу от Уджиджи, мы нашли, что большой остров Музиму, который находился в виду у нас при огибании мыса Бангвэ, близ Уджиджи Бундора, лежит но направлению юго-юго-запада, и что западный берег его находится в небольшом расстоянии от восточного берега озера; ширина озера достигала в этом месте от восьми до десяти миль. Отсюда мы ясно различали гористые земли западной стороны, которые, казалось, лежали над уровнем озера на высоте не менее 8,000 футов. Пик Луганга, возвышавшийся несколько к северо-западу от Магала, достигал вышины около 500 фут; а Сумбурици немного севернее Луганга, страна противоположная этой части Урунди, обитаемая Мрутой, султаном Увира лежит на 300 фут выше соседних высот. К северу от мыса Магала озеро проходит между двумя цепями гор, которые от этого места на расстоянии тридцати миль к северу сходятся в одной точке.

Варунди Магала оказались очень цивилизованным и любопытным народом. Столпившись у дверей палатки, они с необыкновенным интересом рассматривали нас, готовые, впрочем, при малейшем поводе бежать. Мутваре явился к нам после полудня одетый с большим великолепием. Я узнал в нем юношу, который в толпе зевак выдавался своими выразительными глазами, прекрасными зубами и беспрерывным неумолкаемым смехом. Это несомненно был он, хотя явился теперь, убранный украшениями из слоновой кости, увешанный ожерельями и украшенный тяжелыми медными браслетами. Мы были взаимно удивлены друг другом; взамен двух наших доти холста и одного фунта сами-сами он преподнес нам прекрасного, жирного, рослого барана и горшок молока. Обращение одной и другой стороны было крайне любезно.

В Магала нас известили о войне, возникшей между Мукамба, к стране которых мы подвигались, и Варумашанайем, султаном, смежной области; не советуя ни в каком случае помогать одному или другому начальнику, туземцы находили самым удобным для нас вернуться обратно. Но так как мы стремились разрешить вопрос о реке Рузизи, то такого рода соображения не были для нас достаточно уважительными.

На восьмое утро по выходе из Уджиджи мы простились с гостеприимным народом Магала, и направились к лежащей в виду стране Мукамба. Едва успели мы миновать границу, разделяющую собственно Урунди от так называемого Узиге, как застигнуты были юго-западным штормом, и вследствие волн, страшно раскачивавших нашу байдару, не могли идти далее; мы направились к деревне Бизука, лежавшей приблизительно около четырех миль к северу в стране Муджеро, при начале Узиге.

В Кисука к нам явился Мгвана, живший с Мукамба, и подробно сообщил нам о причине, по которой возникла война между Мукамба и Варумашануйя; из его рассказа мы заключили, что эти оба начальника находились в состоянии постоянного безумия, которое несколько утихало после взаимной перепалки. Один начальник провел свое стадо по земле соседа, избороздил ее, и убил при этом, хотевших остановить его, двух человек. За тем по истечении нескольких недель, а может и месяцев, другому удалось отмстить совершенно подобным же образом; равновесие нарушилось, а между тем, ни тот, ни другой не остались в выигрыше. Кроме того, они редко дерутся с увлечением и храбростью потому что энергическое нападение или настоящая война, вовсе не согласуется с нравами африканца.

Этот Мгвана сообщил нам, кроме того, факты гораздо более интересные, относящиеся до реки Рузизи. Он рассказывал, что река эта вытекает из озера далее страны Суна (Мтеза); он передавал это с такою уверенностью и знанием, что всякое сомнение со стороны слушателя счел бы величайшею глупостью. «Из какого же иного места могла бы она вытекать?» спрашивал он. Доктор верил, или делал вид, что верит, рассчитывая убедиться в этом своими собственными глазами. Я скорее был склонен сомневаться в этом, и заметил доктору, что во-первых это слишком хорошо, чтобы быть истинным, и во-вторых приятель сообщает уже чересчур энергично о предмете, который его не может особенно интересовать. Его «барикаллакс» и «нншаллакс» были крайне усердны, и ответы слишком уже согласовались с нашими желаниями. Доктор придавал большое значение сообщению одного Мгвана, повстречавшегося с ним южнее, который утверждал, что дед или отец Руманики, нынешнего короля Карагуэ, думал углубить дно реки Китангулы, с тем чтобы байдары его могли проходить с товарами в Уджиджи. Я знал, что оно согласовалось с часто высказываемым его глубоким убеждением в том, что воды Танганики должны где-нибудь иметь выход. Доктор упорно стоял за истину этого сообщения; но, продолжая далее путь, мы, наконец, должны будем убедиться насколько все эти рассказы и предположения окажутся справедливыми.

На девятое утро по выходе из Уджиджи, около двух часов после восхода солнца, мы вошли в широкую дельту Муджеро; название этой реки перешло также и на местность, лежащую на восточном берегу и состоящую под управлением Мукамба. При входе в первое, южное, из трех ее устьев, мы увидели совершенно иную окраску воды. Почти прямая полоса, проходившая от востока к западу устья указывала на существующее различие вод. В южной части вода была чистая, светло-зеленого цвета; в северной части она была мутна, и направление потока к северу было видно ясно. Пройдя первое устье, мы вскоре миновали второе и третье, каждое шириною в несколько ярдов; они, однако, были настолько полноводны, что мы легко могли следовать к северу по означенной полосе потока.

За третьим устьем Муджеро пред нами открылся берег, покрытый группами деревень. Это было владение Мукамбы; в одной из этих деревень жил сам Мукамба, начальник. Туземцы впервые увидели пред собою белого человека, и поэтому тотчас по выходе нашем на берегь окружили нас густою толпою, вооруженною длинными кольями, или вернее толстыми палицами, что составляло, по-видимому их единственное оружие; впрочем, некоторые из них имели секиры или топоры.

Они приходили в палатку смотреть на меня и на доктора. Что было затем в продолжение дня, я только смутно помню: я слег в сильнейшем пароксизме лихорадки, в первый раз по выходе из Унианиембэ. Я силился представить себе вид и возраст Мукамба, и заметил только, что у него был добрый взгляд и ласковое обращение с нами. Во время агонии и бессознательного состояния я видел, или мне казалось что вижу, наклоненную над собою фигуру Ливингстона; я чувствовал, или мне казалось, что я чувствую, как рука Ливингстона нежно сжимала мою горячую голову и виски. От Багамойо до Унианиембэ я перенес несколько лихорадок, и никого не было около меня, кто бы облегчил мне мои страдания и тяжкие головные боли, никто не рассеял печальных и мрачных мыслей, которые неотвязно толпились в уме больного и одинокого путешественника. Хотя на этот раз после лихорадки, которая оказалась сильнее всех предшествовавших, я не мог оправиться в продолжение трех месяцев, но я все-таки чувствовал себя вознагражденным тем, что испытал необыкновенно нежный и отеческий уход доброго человека, для которого был теперь товарищем.

На следующее утро я настолько оправился, что когда явился Мукамба и привел нам в подарок быка, овцу и козла, то я был в состоянии выслушать все его ответы на наши вопросы о реке Рузизи и верховье озера. Присутствующий тут же, постоянно веселый и восторженный, Мгвана нисколько не был сконфужен, когда начальник перевел через него, что Рузизи, соединяясь с Руандой или Луандой у верховья озера, которое находится на расстоянии двухдневного водяного пути и однодневного берегом, впадает в озеро.

Мы заплатили Мукамбе хонга, состоящее из девяти доти и девяти фундо самзама или ожерелий и лунджио (маленькие синие бусы). Разрисованнне платки, в изобилии оставшиеся у меня от Унианиембэ, имели здесь очень хороший сбыт. Получив от нас подарки, начальник подвел к доктору своего сына, высокого юношу лет восемнадцати или более того, и отрекомендовал его за сына доктора; доктор с свойственным ему природным юмором отклонил всякое родство с ним, которое очевидно клонилось к тому, чтобы вытянуть от него болышее количество холста. Мукамба понял это, но не рассердился, и больше не настаивал.

На второй вечер нашего пребивания в Мукамба, Сузи, слуга доктора, страшно напился, угощаясь на обильном пире начальника. На рассвете следующего утра я был разбужен несколькими резкими звуками. Прислушавшись, я понял, что шум происходил у нас в палатке. Ночью доктор почувствовал, что кто-то пришел и лег рядом с ним на постель; подумав, что это я, он любезно подвинулся к краю постели. К утру, сильно прозябнув, он проснулся, и, приподнявшись на ложе, полюбопытствовал узнать, кто был его соседом; к его немалому удивлению, это оказался ни кто иной, как его черный слуга Сузи, который завладел его одеялом и, тщательно укрывшись им, занял почти всю постель. Доктор, по свойственной ему снисходительности, не обратился к палке, а ограничился одними толчками Сузи по спине, приговаривая «Ступай вон Сузи! Ты на моей постели. Как ты осмелился напиться до такой степени, когда я тебе не раз запрещал это? Ступай вон. Ты не сходишь? Так вот тебе еще раз и еще раз». Сузи не просыпался и ворчал; таким образом, удары продолжались до тех пор, пока толстая кожа Сузи не почувствовала их. Наконец, совершенно проснувшись и придя в себя, он увидел все безобразие своего поведения, которое дошло до того, что он занял даже постель своего господина. Сузи был сильно сконфужен особенно еще потому, что свидетелем его слабости был я, «маленький господин», как он меня называл.

На следующий день под вечер Мукамба пришел с нами проститься и просил сейчас же как только мы приедем к его брату Рукинга, страна которого находится у верховья озера, прислать к нему обратно нашу байдару с двумя из наших людей, вооруженных ружьями, которые, в случае нападения Варумашануйя, могли бы защитить его. Вскоре после этого, нагрузившись мы отплыли. К девяти часам вечера мы приплыли к верховью озера, в страну Рукинга, старшего брата Мукамба. Взглянув на пройденный нами путь, мы заметили, что плыли по диагонали, от юго-востока к северо-западу, вместо того чтобы идти по прямому направлению от востока к западу, или другими словами, от Муджеро — которое лежит по крайней мере в десяти милях от северной части берега — мы пришли в Мугигева, расположенное в самой северной части западного берега. Если бы мы, направляясь к северу озера, держались восточного берега, то неминуемо должны были бы пройти мимо Муканиги, страны Варумашануйя, и Усумбура Симвега, страны его союзника и друга. Направившись же но диагонали, мы дошли до самого верховья озера, не встретив никаких препятствий.

Страна Мугигева, к которой мы теперь пристали, расположена у дельты реки Рузизи. Эта чрезвычайно плоская страна, высшие части которой не достигают более десяти футов под уровнем озера, изборождена многочисленными впадинами, поросшими густою травою мататы и высоким папирусом, и ямами, наполненными стоячей водой, распространяющей вредные миазмы. В тех местах, где нет болотных растений, почва покрыта густою, сочною травою. Овцы и козы, преимущественно первые, имеют прекрасный вид; не сравнивая их, конечно, с английскими или американскими овцами, из африканских я нашел их самыми породистыми. С одного конца до другого Мугигева была обнесена колючим молочаем, который служит оградою от нападений. Верховье озера от западного до восточного берега кишело крокодилами. Стоя на берегу, я насчитал до десяти голов крокодилов; рассказывали, что и Рузизи наполнено ими.

Рукинга, явившийся к нам, когда мы устроились в его деревне, оказался самым любезным человеком; он постоянно сообщал что-нибудь такое, что заставляло его смеяться. Будучи старее не более чем на пять иди на шесть лет, он утверждал, что он старше Мукамба на целых сто лет; он далеко не пользовался тем почитанием и любовью своего народа, каким пользовался этот младший брат. Рукинга зато был более Мукомбо знаком с страною, обладал превосходною памятью, и был способен толково передавать свои знания. Когда он, как начальник, пришел к нам, принеся нам в дар быка и овцу, молока и меду — мы по возможности извлекли от него все необходимые для нас сообщения.

Сущность сведений, добытых от Рукинга состоит в следующем:

XXXV. Берег озера Танганики.

Страна, окаймляющая верховья озера, начиная от Урунда на восточном берегу до Увира на западном, делится на следующие области: 1-я, Муджеро, управляемая Мукамбой, орошается двумя небольшими реками Муджеро и Мпанда, впадающими в озеро. 2-я,

Муканиги, управляемая Варумашанайем, занимает пространство всей северной части верховья озера; по ней протекают небольшие реки Бариндва и Муджеро ва Каниги, впадающие в озеро. 3-я, у верховья же озера по соседству с Муканиги находится местность Усумбура, простирающаяся до восточного берега Рузизи, и состоящая под управлением Симвега, друга и союзника Варумашануйя. 4-я, начиная от западного берега Рузизи до северо-западной части верховья озера, лежит Мугигева — страна Рукинга. 5-я, к западу от Увира и к северу от Мугигева, вплоть до холмов Шамати, тянется страна Рувенга, находящаяся также под управлением Мувамба. За Рувенга от холмов Шамати до реки Руанда простирается страна Шамати. К западу от Рувенга находится страна Уаши, в которую входят все горы, занимающие пространство двухдневного пути. Вот подробное подразделение стран, известных под названием Рувенга и Узиге. Рувенга состоит из стран Рувенга и Мугигева; Узиге — из Усумбура, Муканиги и Муджеро. Но все эти страны составляют только часть Урунди, которая заключает в себя все местности восточного берега от реки Мчада до Увира, далее на запад тянется на расстоянии десятидневного пути до северной части верховья озера, и на один месяц пути по северовосточному направлению до Мурукуко, столицы Мвези, султана всего Урунди. Прямо к северу от Урунди находится также очень большая страна Руанда.

Река Рузизи — по сообщению Ругинга — вытекает близ озера Киво, длина которого, по рассказам, равняется расстоянию от Мугигева до Муджеро, а ширина — от Мугигева до страны Варамашануйя, другими словами, в восемнадцать миль длины и около восьми миль ширины. С запада и севера озеро окружено горами; с юго-западной стороны одной из этих гор вытекает Руеизи в виде небольшого быстрого потока; но далее, приближаясь к озеру, она принимает в себя реки Кагунисси, Кабуран, Могира, Ньямагана, Ньязагунда, Рувиро, Родкубу, Кавимвира, Мойовэ, Ругугу, Мукинду, Сангэ, Рубирици, Кириба, и наконец, как кажется, самую большую из них — реку Руанду. Озеро Киво носит название той страны, в которой оно лежит. С одной стороныонаграничит с Мутумби (вероятно Утумби по Спику и Беккеру), с запада Руанда, с востока Урунди. Начальник по имени Кванзибура управляет Кивой.

После таких подробных сообщений о реке Рузизи нам оставалось только взглянуть на нее. На второе утро по прибытии к Мугигева, выбрав десятерых сильных гребцов, мы отправились исследовать верховья озера и устье Рузизи. Мы нашли, что северная часть верховья озера была изрезана семью широкими губами, каждая от полуторы до трех миль шириною, отделенными одна от другой длинными и широкими песчаными полосами, поросшими матата. Первая, лежащая по направлению от запада к востоку, у южной оконечности Мугигева, доходила до трех миль ширины; она служила демаркационной линией владений Мукамба Рувенга и Мугигева — Рувинга; она была глубиною около двух миль. Вторая губа отстояла от южной оконечности Мугигева до деревни Рукинга, которая лежала у верховья губы; на расстоянии мили находилась другая песчаная насыпь, с небольшим островом при конце. Третья губа, длиною приблизительно около мили, ограничивалась длинною полосою, которая также оканчивалась островом, величиною в одну с четвертью мили; эта полоса составляла западный берег четвертой губы, у верховья которой начиналась дельта Рузизи. Глубина этой четвертой губы, уходившей на полмили в глубь материка, доходила до трех миль. Опущенный лот указывал на шести-футовую глубину, которая не изменилась, когда мы, пройдя несколько сот ярдов, вступили в главное устье Рузизи. Река оказалась не быстрой, она протекала не более мили в час. Все время мы не отнимали зрительной трубы от глаз и могли усмотреть реку, только когда приблизились к ней на расстояние 200 ярдов. Пригласив одну из байдар указать нам путь, мы обратили на себя живейшее внимание всей маленькой флотилии. Пройдя несколько минут, мы вошли в очень быстрый поток, шириною не более десяти ярдов, а глубиною около двух футов. Сделав около полумили по реке, которая протекала от шести до восьми миль в час, мы нашли, что этого совершенно достаточно для наблюдения.

Мы видели, как этот поток, разбиваясь на мириады русл, протекал по уеднненным местам, поросшим травою мататы и другими болотными растениями. Мы поднялись по центральному или главному руслу. Западное русло было около восьми ярдов шириною. Спускаясь к губе, мы заметили, что восточное русло, очень медленное, было шириною около шести ярдов и глубиною около десяти. Исследовав таким образом каждое из трех устьев, не осталось никакого сомнения относительно того, истекала ли или втекала Рузизи в озеро. Дальнейшее плавание по реке было совершенно бесполезно, так как мы не задавались целью исследовать ее.

Вопрос «была ли Рузизи притоком или истоком?» был решен навсегда. Не оставалось более никаких сомнений в этом отношении. По величине она не могла быть сравниваема с рекою Малагарази, кроме того, она была судоходною только для самых небольших байдар. Единственно, что в ней было замечательно, это — обилие крокодилов и полное отсутствие гиппопотамов. Заливы, лежащие на востоке от Рузизи, по строению своему похожи на лежащие к западу. Тщательно измеряя ширину различных заливов и ширину лопастей земли, разделяющих их, ширину озера можно принять в 12 или 14 миль. Если бы мы обращали внимание на строение его и пересечение восточного и западного хребтов, то должны были бы сказать, что озеро оканчивается точкой, как и изображает его капитан Спик на своей карте. Но исследования озера разрушают это мнение. Холм Чамати, составляющий самую северную оконечность западного хребта, как будто примыкает, если судить по поверхностному взгляду, к горам Рамата, составляющим часть восточного хребта и лежащим насупротив Чамати; на самом же деле долина шириною в одну милю отделяет обе горные цепи, и по ней-то течет Рузизи к озеру. В то время как Чамати составляет окончание западного хребта, восточный хребет продолжается на много миль к северо-западу. Выйдя из этого широкого ущелья, Рузизи протекает широкими и мощными потоками по обширной, ею самою образованной, наносной равнине, разбиваясь на сотни рукавов, пока наконец, приблизившись к озеру, не соединяется всего в три канала, которыми и впадает в него, как описано выше.

Я не могу не упомянуть здесь, что, хотя мы с Ливингстоном спорили относительно быстрого течения реки Рузизи, как она впадает в Танганику, однако он соглашался, что какова бы ни была Рузизи, озеро Танганика необходимо должно где-нибудь выпускать из себя реку, так как все пресноводные озера дают начало каким-нибудь рекам. Ливингстон гораздо лучше меня сумеет выразить свое мнение и основания его, поэтому я оставляю этот вопрос, из опасения неверно передать его, до тех пор, пока он сам не будет иметь случая высказаться об этом предмете, что при его обширных сведениях об Африке он может сделать с большими преимуществами передо мною.

Одно только в настоящее время несомненно для меня и, полагаю, также для Ливингстона, это — что Самуил Беккер должен уменьшить широту озера Альберт Ньянца на 1 или 2 градуса. Этот известный путешественник поместил свое озеро далеко в области Варунди, тогда как Руанда была показана им по восточной стороне его; на самом же деле значительная часть ее, если не вся, должна была бы лежать на севере от местности названной на его карте Узиге. Сведения, сообщенные таким разумным человеком как Рукинга, не могут быть оставлены без внимания, потому что если бы озеро Альберта лежало в ста милях от Танганики, то он наверно слыхал бы о его существовании если бы даже не видел его сам. С самого начала он прибыл в Мутумби и прошел из этой страны в область Мугигева, которою он теперь управляет. Он видел Мвези, великого короля Урунди, и сообщает, что это человек лет сорока, очень хороший.

Наше дело было исполнено; ничто не задерживало нас в Мугигеве. Рукинга был чрезвычайно любезен и подарил нам для нашего стола двух быков, одного за другим. Мукамба, сделал то же самое. Жены их снабдили нас большим количеством молока и масла, так что у нас было в изобилии и того и другого.

Доктор сделал ряд астрономических наблюдений для определения широты и долготы и нашел, что Мугигева лежит под 3° 19' ю. ш.

7 декабря рано утром мы покинули Мутигеву, и, плывя мимо островов Катангара, достигли горной страны Уаши, лежащей неподалеку от границы, между областью Мукамба и Увира. За пограничную черту принимают широкий овраг, дно которого покрыто рощею высоких, красивых и стройных деревьев, употребляемых туземцами для выдалбливания своих лодок.

Пройдя р. Куниамабенгу, впадающую в озеро близ Кирабула, составляющего крайний пункт, до которого простирались исследования Буртона и Спика, мы поплыли к югу вдоль западного берега озера и полчаса спустя достигли Кавимбы, где остановились, чтобы позавтракать.

Деревня, составлявшая резиденцию Мрути, короля Увиры, была видна из нашего лагеря, и так как мы заметили группы людей, поднимавшиеся и спускавшиеся с гор так часто, что это не могло нам предвещать ничего хорошего, то и решились плыть далее к югу. Сверх того здесь мы встретили партию унылых ваджиджи, ограбленных всего за несколько дней до нашего прибытия за то, что, как подозревали вавирцы, хотели избегнуть уплаты дани. Подобные факты а также и сознание общей небезопасности в этой стране, происходящей от многочисленных войн, свирепствовавших в областях по Танганике, принудили нас не останавливаться в Кавимбе.

Мы быстро сели в свой бот, прежде чем вавирцы успели собраться, и поплыли к югу против сильного ветра, дувшего на нас с юго-запада. После сильной двухчасовой качки, произведенной быстро возраставшей бурею, мы направили свой бот в тихую бухту, почти совершенно закрытую высокими деревьями и высадились на берег для ночлега. Зная, какие опасности окружали нас, зная, что дикий и неумолимый человек был злейшим из наших врагов, мы употребили все наши силы на постройку хорошей ограды из терновых кустов и затем, по исполнении свой работы, сели ужинать, и поужинавши, легли спать; но предварительно мы поставили часовых у наших лодок, чтобы дерзкие воры Увары не могли увести их, что поставило бы нас в крайне беспомощное положение и грозило бы почти неизбежным пленом.

С рассветом, покинувши стоянку у Кукумбы, после скромного завтрака из кофе, сыра и лепешек дурры, мы снова поплыли к югу. Огни наши привлекли внимание дальнозорких кукумбских рыболовов, но принятые нами предосторожности и бдительность часовых, расстановленных прежде, чем идти спать, вполне защитили нас от вивирских воров.

Западный берег озера, по мере того как мы подвигались вперед, мало-помалу поднимался и становился величественнее поросших лесом возвышенностей Урунди и холмов Уджиджи. Задний хребет — авангард гор, поднимавшихся далее — открывался позади зубчатых вершин прибрежной горной цепи, поднимавшейся от 2,500 до 3,000 ф. над поверхностью озера. Между складами этой горной цепи поднимались отдельные, довольно высокие, крутые и обрывистые холмы, представлявшие весьма живописный вид. Большая часть этих холмов имеет закругленную и гладкую или же усеченную вершину. Цепь, обнимающая эти холмы, образует местами похожие на мыс выступы, имеющие весьма покатые бока и названные мною на карте мысами. Огибая эти мысы, мы вынимали свои компасы для определения направлений на все выдающиеся предметы, заслуживающие внимания. Часто эти мысы образуются аллювиальными равнинами, на которых можно наверное встретить реку. Эти прелестные наносные равнины, окаймленные с юга, с запада и с севера огромной дугой горы, представляют в высшей степени роскошные и очаровательные виды. Растительность, кажется, появившуюся как бы внезапно. Группы пальм Elaeis Guinensis, окружающие какую-нибудь темно-коричневую деревню; ряд величественных роскошных мвул; многочисленные стволы, покрытые живою зеленью сорго; зонтикообразные верхушки мимозы; полосы белого песку с лодками туземцев, вытащенными далеко от прибоя волн; рыболовы, лениво отдыхающие под тенью деревьев — вот картины, открывавшиеся нашим взорам, когда мы плыли вдоль берегов Танганики. Когда же глаза наши утомлялись дикой поэзией тропических картин, то нам стоило только обратить свои взоры на высокие горные вершины, в мрачном величии поднимавшиеся против нас, на сияние перистых облаков, золотивших их вершины и гонимых к северу легким ветерком, наблюдать постепенное изменение облаков от тонких струй перистых до более густых и черных масс, предвещавших бурю и дождь и вскоре собиравшихся в огромные кучи— альпы над альпами — и мы знаем, что уже страшная гроза приближается и что необходимо искать убежища.

Пройдя Мукамбу, мы увидели несколько рощ высоких мвул. До самой Бембы вабембцы занимают вершины гор, тогда как вавирцы возделывают наносные равнины, тянущиеся у подошвы и вдоль нижних скатов гор. В Бембе мы остановились, чтобы взять несколько вещей из трубочной глины в угоду суевериям вадхжиджи, полагающих, что мы благополучно совершим свой путь, если будем исполнять старые обычаи.

Пройдя Нгови, мы разбили лагерь у глубокой излучины, загибающей к мысу Кабоги на расстоянии 10 миль. На двух третях пути мы встретили группу из трех островков, чрезвычайно крутых и скалистых; самый больший из них имеет в основании своем 300 ф. в длину и около 200 в ширину. Здесь мы стали готовиться к ночлегу. Жители острова состояли из старого хохлатого петуха, которого мы оставили как умилостивительную жертву духу острова, из болезненного желтоватого дрозда, из аиста, с похожею на молоток головою, и двух ястребов рыболовов, которые, увидевши, что мы завладели тем, что составляло их священную собственность, улетели в самую западную конечность острова, откуда продолжали важно смотреть на нас, качаясь на ветвях.

Так как мы с трудом могли произносить название острова, Кавуньвег, то доктор, видя, что острова эти составят наше единственное открытие, назвал их островами «Нью-Йоркского Вестника» и в знак освящения нового названия, мы ударили с ним по рукам. По самому тщательному определению было найдено, что они лежат под 3° 41' ю. ш.

Вершина наибольшого из островов представляла чрезвычайно удобный пункт для определения различных направлений, так как с нее открывались самые обширные виды на широкое и длинное озеро и на ряды окрестных гор. Раматские холмы были ясно видны и лежали по направлению к северо-северо-востоку от острова; мыс Катанга — к юго-востоко-югу, Сентакаи к востоко-юго-востоку; Магала к северо-востоку; юго-западная оконечность Музиму лежала к югу; северная оконечность Музиму к юго-юго-востоку.

С рассветом 9-го декабря мы приготовились продолжать свой путь. Раз или два в течение ночи мы были посещены рыболовами, но наши бдительные стражи помешали грабежу с их стороны. Однако мне показалось, что жители противоположного берега, посетившие нас, нетерпеливо ждали случая увезти наши лодки или же забрать нас самих в плен; люди мои были также сильно проникнуты этими мыслями, если судить по тому усердию с каким они гребли, когда мы покидали нашу стоянку.

Достигнув мыса Кабоги, мы вступили в землю Васанзиев. Мы догадались, что находимся среди другого племени по приветствию «Моголо», которым нас встретила группа рыболовов, так как вавирцы кричали «Вакке!» подобно жителям Урунди, Узиги и Угги.

Вскоре мы увидели мыс Лувумбу — отлогий выступ горной цепи, врезывавшийся далеко в озеро. Так как приближалась буря, то мы направились в жалкую маленькую бухту, видневшуюся перед деревней, и, вытащивши свои лодки на берег, начали разбивать палатки и приготовляться к ночлегу.

Так как туземцы казались смирными и довольно вежливыми, то мы не имели никаких причин подозревать их во враждебных замыслах против арабов и вангванцев. Поэтому мы спокойно приготовили свой завтрак и, позавтракавши, легли отдыхать. Я вскоре заснул и видел сладкие сны, в счастливом неведении о волнениях и беспорядках, возникших после моего ухода, как вдруг я услыхал громкий крик: «господин, господин, вставайте скорее, начинается битва»! Я вскочил, и, схвативши свой револьвер, вышел из палатки. Действительно, поднялись сильные неурядицы между различными партиями — между шумной и озлобленной толпой туземцев с одной стороны и караваном с другой. Семь или восемь из моих людей спрятались за лодки и, зарядивши свои ружья готовы были стрелять в раздраженную толпу, ежеминутно возраставшую; я нигде не мог заметить доктора.

XXXVI. Рыбы озера Танганики.

— Где доктор? — спросил я.

— Он ушел за этот холм, сэр, с своим компасом, — отвечал Селим.

— С ним кто-нибудь есть?

— Сузи и Чумах.

— Бомбай, пошлите двух человек предупредить доктора и сказать ему, чтобы он как можно скорее шел сюда.

Но в эту самую минуту доктор с двумя своими спутниками показался на вершине холма, наблюдая с самым спокойным видом трагикомическую сцену, разыгравшуюся у маленькой бухты, близ которой мы стояли. Действительно, во всей этой сцене, несмотря на ее серьезность, было чрезвычайно много комичного; так, например, один молодой человек, совершенно голый и до такой степени пьяный, что едва мог стоять на ногах, бил по земле своей поясничной повязкой, составлявшей его единственное платье, кричал и бесновался как сумасшедший и клялся то тем, то другим на своем собственном языке, что ни один мгванец или араб ни одной минуты не осквернит собою священной почвы Усанзи. Султан, отец его, был также пьян как и он, но не был до такой степени буйным.

В это время доктор подошел к нам и Селим принес мне мою винчестерскую винтовку с полным магазином патронов. Доктор спокойно спросил в чем дело и получил в ответ от вожатых Уджиджи что туземцы желают, чтобы мы покинули их страну, так как они находятся во вражде с арабами, потому что старший сын султана большого соседнего о-ва Музуми был убит в Уджиджи балучем, по имени Хамис, за то, что молодой человек осмелился заглянуть в его гарем, после чего мир между арабами и вашензи был нарушен.

Посоветовавшись с вожатыми, мы с доктором пришли к заключению, что гораздо благоразумнее попытаться умиротворить султана подарком, чем обижаться поступками пьяного молодого человека. В своем безумии он пытался ударить одного из моих людей маленьким топором, который держал в руках. Это было принято за объявление враждебных действий, и солдаты готовы уже были начать битву; однако не было никакой надобности вступать в бой с пьяною толпою, которую мы могли в минуту рассеять одними револьверами, если бы пожелали того.

Доктор, положивши свое оружие, сказал им, что он не мгванец и не араб, а белый; что ни арабы, ни вингванцы не бывают такого цвета; что мы белые, совершенно отличные от всех племен, каких им приходилось видеть; что ни один черный никогда не потерпел обиды от белого. Эти слова произвели, по-видимому, сильное впечатление, так как, после небольших отговорок, пьяный молодой человек и его не менее пьяный батюшка согласились усесться и поговорить спокойно. В своей беседе с нами они весьма часто упоминали о Момбо, сыне Кизесы, султана Музиму, который был бесчеловечно убит. «Да, бесчеловечно убит!» восклицали они много раз на своем родном языке, сопровождая свои слова мимическим изображением смерти несчастного юноши.

Ливингстон продолжал говорить с ним кротким, отеческим тоном, и их громкие восклицания против жестокости арабов готовы были умолкнуть, когда старый султан вскочил и в волнения стал ходить взад и вперед; при одном из своих поворотов он умышленно ударил себя в ногу острым концом своего копья и затем закричал, что вангванец ранил его.

При этом крике половина толпы быстро бросилась бежать, но одна из женщин, несшая в руках большую палку с ящерицею, вырезанною на конце, начала бранить султана с таким усердием, какое только позволял ее проворный язык, и обвиняла его в том, что он желал, чтоб их всех перебили; другая из женщин присоединилась к ней, советуя ему быть смирным и принять подарок, предлагаемый нами.

Но очевидно, немногого не доставало, чтобы все люди, присутствующие в этой маленькой долине, вступили в кровавый бой. Терпеливое и кроткое обращение более чем что-либо другое заставляло людей забывать о кровопролитии даже в ту минуту, когда было всего менее надежды на дружественное примирение; наконец, нам удалось приобрести перевес, и султан с своим сыном весело отправились назад.

Пока доктор разговоривал с ними и старался утишать их свирепость, я успел снять палатки, стащить на воду лодки и перенести на них груз, и когда переговоры окончились мирно, я попросил доктора прыгнуть в бот, так как видимое примирение было лишь затишьем перед бурею; кроме того, говорил я, на боте есть два или три труса, которые в случае нового нападения не постыдятся покинуть нас.

Часа в четыре с половиной пополудни мы начали переправляться через озеро от мысы Лувумбы: в 8 часов пополудни мы завидели мыс Панца, составляющий северную оконечность острова Музиму, в 6 часов утра мы были на юг от Бикари, плывя к Мукунгу в Урунди, куда и прибыли в 10 часов утра. Мы употребили 17 1/2 часов, для переправы через озеро, которое, принимая 2 мили хода в час, может быть принято 35 миль в ширину по прямому направлению и немного более 43-х миль от мыса Лувумбы.

11-го декабря, после семичасового плаванья, мы снова прибыли в живописную Засси; 12-го достигли прелестной Ниазангской бухты, а в 11 часов утра обогнули Бангве и увидели пред собою Уджиджи.

Мы вошли в гавань весьма тихо, без обычной стрельбы, так как у нас ощущался недостаток в порохе и пулях.

Когда мы высадились на берег, то арабские вельможи и наши солдаты вышли к берегу, чтобы приветствовать нас.

Мабруки имел весьма многое рассказать нам о том, что случилось во время нашего отсутствия. Этот верный человек, попечению которого мы оставили дом Ливингстона, исполнил свою обязанность в высшей степени добросовестно. Калулу ошпарился и имел еще на спине страшный ряд язв. Мабруки заковал Марору в цепи за то, что тот ранил одного из ослов. Билали, трусливый заика и хвастун, произвел беспорядки на площади, за что Мабруки сильно побил его палкой. Но всего радостнее было письмо, помеченное 11-м июня, полученное мною от американского консула в Занзибаре и содержавшее в себе телеграммы из Парижа от 22-го апреля того же года! Бедный Ливингстон воскликнул: «А ко мне нет ничего! Как приятно иметь истинного и верного друга!»

Наше путешествие по Танганике продолжалось 28 дней, в течение которых мы проплыли более 300 миль водою.

ГЛАВА XIV ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

Теперь в отдельной главе, специально посвященной этому предмету, мы расскажем новые факты, открытые нами с тех пор, как мы покинули Уианцы или Мадунга Мкали и относящиеся к областям: Униамвези. Укононго, Укавенди, Увинце, Угге, Укаранге, Уджиджи, Урунди, Усове, Укарамбе, Угоме, Угугге, Вуе и Маниуиеме.

Первая область, встреченная нами, была Униамвези, которую по туземному произношению следует произносить — У-ниа-мвези. Мнение мое о точном значении этого слова не сходится.ни с одним из мнений моих предшественников. Крапф и Ребман, которым человечество обязано тем, что они первые заставили обратить внимание на внутренность восточной Африки, переводят слово Униамвези — «страна луны» — причем у всегда означает страна, миа означает родительный падеж, мвези же — луна. Ученый капитан Буртон склоняется, по-видимому, к тому же мнению, тогда как Спик с некоторой нерешительностыо принимает это толкование. Отдавая должную дань уважения более обширным сведениям их об Африке, я напомню всем, интересующимся разбором этих тонкостей, что они переводят с кисавагилийского языка название, данное на языке виниамвези. На языке кисавагили страна называлась бы Умвези, если бы означала страну луны. Униамвези — слово взятое из языка киниамвезсцев и не может быть объясняемо на основании одного случайного сходства с известным кисавагилийским словом мвези, означающим луна. Если же обратиться к языку кисавагили, то последним двум слогам можно придать совершенно другой смысл, потому что на языке кисавагили мвези означает не только луна, но и вор.

Капитан Буртон говорит, что м-р Дебру Кули переводит Униамвези, выговориваемое им Леомвези, словами — владыка вселенной. Я предпочитаю толкование м-ра Кули толкованию капитана Буртона, однако позволяю себе не соглашаться и с м-ром Кули в точном переводе этого названия. Насколько мог узнать я от ваниамвези и арабов, знакомых с мудростью страны, в области Укалаганца, как туземцы первоначально называли страну и как она до сих пор известна между западными племенами, царствовал некогда король по имени Мвези, владевший всей страной от Уианцы до Увинца. Он был величайший из всех тогдашних царей: никто не мог устоять против него в бою, никто не превосходил его премудростью. Но по смерти этого великого царя сыновья его стали воевать между собою из-за верховной власти, и мало-помалу после многочисленных войн, захваченные сыновьями области стали называться отдельными именами в отличие от центральной и наибольшей части области, носящей и до сих пор старое название Укалаганцы. Но мало-помалу жители, населявшие Укалаганцу и признавшие над собою власть наследника, назначенного старым царем Мвези, стали называться детьми Мвези; страна же их получила название Униамвези, подобно тому, как другие страны называются Кононго, Сагаци, Гунда, Симбири и т. д. Для подтверждения своего мнения, основанного на предании, рассказанном мне старым старшиною деревни Масанги, лежащей на пути к Мфуто, я приведу, что теперешний король Урунди называется Мвези, а также и тут общеизвестный факт, что название почти всякой африканской деревни происходит попросту от имени какого-нибудь предводителя, живого или умершего. Примеры тому деревня Лиссонги, известная от Квигара до Багамойо по имени ее теперешнего старшины Кадетамара; Капитан Буртон сам может подтвердить это, потому что на карте своей он назвал ее Кадетамарою. Старая область Ниамбва в Угого почти потеряла свое прежнее название и гораздо более известна под именем Пембера Перег, как называется ее старый султан. Мрера в Укононго есть имя предводителя, тогда как древнее название области есть Козера. «Мбого» или «Буйвол» также придал свое имя большой населенной области в Укононго; далее идет Пумбуру, имя предводителя Манунди в Усове. Уганда почти уступает место знаменитому имени короля Мтезы; и несколько лет спустя, быть может, не более десятка, будущие путешественники услышат от арабов о великой области, называемой Униамтезе, или Умтеза. Нет; я решительно не согласен переводить Униамвези поэтическим «Земля луны» или же неблагозвучным «Земля воров»; Униамвези попросту значит «земля Мвези».

Равно ошибочным кажется мне мнение капитана Буртона, полагающего, что «Нимеамейа», область лежащая, по словом голландского историка Даппера, в 60-ти днях пути от Атлантического океана, есть Униамвези. Путешественник, едущий верхом на лошади, не мог бы пройти в шестьдесят дней расстояние от Атлантического океана до Униамвези даже в 1671 году, т. е. двести лет тому назад, когда страна простиралось на десять дней пути от озера Танганики; но туземец, ненагруженный никакою тяжестью, быть может, достигнет в это время Маниуеэмы, и «Нимеамейа», по всей вероятности, есть не что иное, как исковерканное «Маниема» или «Маниуемаие».

В настоящее время Униамвези простирается с в. на з. на протяжении 145 миль по прямому направлению, т. е. от реки Нгвалаг, текущей между Мгони Тембо и Мадедитой, под 34° восточной долготы, до Усение, лежащего под 31°25, восточной долготы и представляющего самую западную оконечность Укалаганцы или Униамвези. С юга на север Униамвези тянется с южной оконечности озеро Виктория Нианца, под 3°51' южной широты до реки Гомбе, протекающей под 3°51' южной широты, т. е. на протяжении 149 геогр. миль, образуя площадь более чем в 24500 кв. миль.

Эта обширная площадь разделена на несколько больших областей, каковы: Унианиембэ, Узагара, Угунда, Угара, Нгуру, Мсадала, Узонго, Хохоро, Узимбири, Назангаро, Угоро и т. д. из коих Унианиембе наиболее важна как по своему центральному положению, так и по густоте населения. Туземцы, живущие на севере от Унианиембе, называются вазукумами, живущие же на юг — ватакамами. Последнее название редко слышится в Унианиембэ. хотя употребляется весьма часто вазукумами.

Взятая в совокупности, Униамвези может быть названа прекраснейшею областью во всей восточной и центральной Африке. Она представляет обширную волнистую плоскую возвышенность, слегка покатую к западу по направлению к Танганике, куда стекает большая часть ее вод. Если бы кто-нибудь взглянул с высоты птичьего полета на эту область, то он увидел бы обширные леса, красноватые лиственные ковры, перерывающиеся то там, то сям равнинами и прогалинами захватывающими весь горизонт, изредка чередуясь с темными массами скалистых холмов, поднимающихся подобно притупленным конусам над холмистой местностью, напоминающей собой покрытое тяжелыми волнами море после бури. Станьте на край любого из этих возвышений, на вершнну одного из этих гигантских сиенитовых бурунов, венчающих Мгонго Тембо, или на холмистые возвышенности Нгараисо, и перед вами откроется невиданная вами дотоле картина. Вы не увидите больших гор или величественных вершин; здесь нет ничего живописного — вы, быть может, назовете эту картину прозаической и монотонной, потому что сто раз видели подобные еще прежде, до своего прибытия в Уианца; но в самом этом однообразии есть величие. Океан, избороженный волнами и покрытый пеною, величествен; океан, покоящийся под лучами экваториального солнца и простирающийся зеркальной гладью на необозримые пространства, отражая темно-голубой небесный свод — также величествен; таково же величие огромных, необозримых, бесконечных лесов Униамвези. Листва переливается во все цвета радуги, но, по мере удаления, лес окутывается как бы легким газом, окрашивающим его сперва в голубоватый, переходящий мало помалу в темно-синий цвет, пока наконец он не является в виде темной полоски на горизонте, и, всматриваясь в его неясные контуры, путешественник впадает в какие-то грезы наяву, столь же неопределенные по своим формам, как и контуры окружающих его видов. Мне кажется, что не существуеть человека, который мог бы долго смотреть на такую картину, не пожелавши, чтоб жизнь его погасла так же спокойно и ясно, как исчезают контуры лесов Униамвези.

XXXVII. Стоянка в Мугала.

В приморских областях мы нашли несколько горнокаменных пород, а в Угого попеременно чередующиеся полосы сланца и сиенита; но в Униамвези громадные и гладкие плоские возвышенности, которые в Уянци были покрыты голыми буграми, переходят в большие холмы, представляющие оторванные и скалистые хребты, изборожденные и неровные контуры которых смягчены и прикрыты роскошною растительностью.

В Униамвези всего две реки, заслуживающие этого названия — северная и южная Гомбо. Северная река известна под именем Квалы, называемой иногда Вахлаагом, берет свое начало на юг от Рубуги и, образовавши дугу в с. в. направлении, вступает в Гомбе на север от Таборы, представляя даже здесь довольно величественную и важную реку. На легких ботах в последние дни дождливого времени года можно удобно спуститься по воде миль на 8 от Таборы и довольно спокойно плыть до озера Танганики, допуская, конечно, что все племена дозволят это. Хорошо снаряженная экспедиция могла бы совершить чудеса на этом пути.

Река Нгвгала, вытекающая, как известно, на север от Кусури и весьма часто пересекающая Унианиембскую дорогу, как легко видеть по описанию нашего пути к Туре — на несколько миль восточнее от Мадедите принимает постоянное южное направление, и пройдя через Нгуру, вступает снова в Маниара, где известна под именем южной Гомбы. которая, впрочем, течет только в течение наибольшого полноводия. От Маниары. она протекает в с. с. в. направлении через Угалу. До слияния своего с Малагарази она принимает в себя ручьи Мреру и Мтанбу, которые, обогнувши восточные склоны Русавских гор, пересекают по с. в. направлению лесистую область Увенда и текут в Гомбе.

Все остальные ручьи Униамвези, весьма, впрочем, немногочисленные и незначительные, впадают либо в северную, либо в южную Гомбе. Воду обыкновенно доставляют большие озера или же глубокие продолговатые впадины. которые в Индии были бы названы нуллахами, у нас же, у американцев — рытвинами. Там же, где нет ни нуллахов, ни луж, вырываются колодцы, дающие бледную, похожую на молоко, воду. Этот цвет воды считается у жителей Униамвези верным признаком ее хорошего качества; и если вы спросите его: «хороша ли вода,» то, желая выразить свое восхищение, он горячо воскликнет — О, миопе сана!, т. е. О, она совершенно белая! из чего вы должны, разумеется, понять, что она очень хороша, потому что очень бела.

По древесным породам своим леса Униамвези, равно как Укононго и Увинцы, похожи на леса Уианцы и совершенно напоминают собою все леса плоскогорий, лежащих на экваторе или вблизи от него.

Самое гигантское из деревьев, растущих между Уианцы и Танганикой, есть мтамбо — смоковница, равняюшаяся по величине могучим баобабам Угого. Она производит особый род вкусных винных ягод, которые в зрелом виде охотно употребляются в пищу туземцами. Но эти смоковницы немногочисленны и разбросаны на большом пространстве друг от друга. Прочие породы деревьев, часто встречающихся в лесах, известны по своим кисавагилийским названием: мтунду, миомбо, мкоро, мкуронго, мбембу, мвуле, мтогве, мсундуруси, мнинга, мбугу, матонга.

Туземцы умеют отлично пользоваться всеми этими породами деревьев. Из имбита делают прекрасные, похожия на кедровые, стропила, которые могут быть украшены резьбою. Из них же приготовляются двери и резные колонны, поддерживающие балконы. Дерево это издает приятный запах, и с своими темно-красными и желтыми слоями, напоминающими красное дерево, имеет в высшей степени красивый и роскошный вид.

Мкора представляет собою прекрасное высокое дерево, растущее в лесах Угунды и в некоторых частях Укононго; из него то туземцы делают кити, или стулья, столь распространенные между старшинами и предводителями во всей Африке. Также распространены и их большие ступни, в которых толкут дурру, сорго и рис.

Мкуронго служит для приготовления пестов, которыми по всей Африке толкут зерна. Оно тверже и прочнее гикори и, будучи отполировано, принимает белый блестящий цвет.

Мбугу доставляет мягкую кору, употребляемую туземцами для приготовления платья. Кора, будучи хорошенько вымочена, после некоторого высушиванья и выскабливанья представляет нечто вроде толстого мягкого войлока. Из нее также приготовляют веревки, но чаще она идет на изготовление кириндосов, или круглых ящиков, раскрашенных глинами различных цветов. Кириндосы бывают часто гигантских размеров и употребляются для хранения хлеба, причем они поддерживаются на крепких столбах на такой высоте, чтобы белые муравьи не могли достигнуть их. Из коры мбугу делают превосходные навесы, а также китанцы, или грубые тюфяки, употребляемые отцами семейств и склонными к роскоши молодыми людьми. Из коры этого дерева варори, живущие на Рузизи, делают свои лодки.

Мвуловые деревья употребляются всеми озерными племенами для их лодок. Самая большая из лодок этих племен значительно более 60-ти фут в длину. Дерево достигает наибольших своих размеров на западном берегу, в овраге Угома, лежащем насупротив Уджиджи. Увира, Урузи и Усова также имеют много прекрасных деревьев этой породы. Рубка этих деревьев и выдалбливанье лодок из их огромных стволов составляет в высшей степени тяжелую и продолжительную работу. Требуется более трех месяцев труда, чтобы сделать лодку, готовую к спуску на воду. Выдалбливанье производится при помощи ряда выжиганий с внутренней стороны лодки вдоль верхней стороны бревна, причем соседи помогают друг другу за ничтожное количество хлеба или пальмового масла. Когда лодка готова, то хозяин ее варит несколько горшков помбы и приглашает всех своих соседей для спуска ее в воду. После каждого усилия они подкрепляют себя туземным пивом и опять принимаются за работу с новыми силами и громкими восклицаниями. Большую лодку можно купить за 120 доти полотна или за тюк в 75 ф. ст.; но арабы или ваджиджи, желая купить лодку, обыкновенно дают за нее несколько сортов товаров, как напр. дюжину горшков пальмового масла, дюжину ковров, несколько кусков различных материй, несколько мотыг, несколько мешков соли и хлеба, и таким образом производять покупку с барышем.

Из прочих древесных пород, встречающихся в центральной Африке, замечательны: колквал или канделябровое дерево, часто встречающееся в Укавенди, моумбо или пальмира; миомбо; красивая и душистая мимоза; мтунду, гвинейская пальма, называемая мчикичи, а также платановые деревья, растущие по берегам оз. Танганики.

Пальмовое масло добывается из плодов пальм, свешивающихся вниз подобно финикам. Плоды эти толкутся, варятся, и когда жидкость остынет, то с поверхности ее собирают масло в большие глиняные кувшины, вмещающие в себе от двух до пяти галлонов. За 4 1/2 ярда полотна или одно доти можно купить большой кувшин пальмового масла, похожого с виду на мягкое, желтое как охра, коровье масло. Ваджиджи и прочие племена часто употребляют его для приготовления кушанья.

Из той же гвинейской пальмы добывают опьяняющий напиток, тембо, гораздо более вкусный, чем помбэ, или туземное пиво.

Бананы встречаются в изобилии во всех прибрежных деревнях. Грог, называемый «зогга», приготовляется из плодов бананового дерева, после истолчения их в больших деревянных ступах, в которых превращают в муку и прочие питательные вещества.

Кактусы и алое встречаются повсюду, но в особенности в безводных равнинах Угого и южной Увинцы.

Тамариндовые деревья растут во всех лесах, но наибольших своих размеров достигают в Узагаре и в западной части Унианиембэ. Плоды их, будучи погружены в воду, дают приятный кисловатый напиток.

Тамаринды и различные породы акаций также заслуживают внимания, и только по недостатку места мы опускаем их. Акации растут повсюду и составляют мучение для караванов по причине своих широко распростертых ветвей. Терновые и гумиевые деревья принадлежат к числу самых вредных для путешественников. Первое из них усыпано всевозможными видами опасных шипов; один из них вонзился однажды в шею моего переводчика Селима, когда он, больной дизентерией, ехал на осле; шип нанес ему глубокую рану очень близко от гортанной вены, и он всю жизнь свою будет хранить следы ее.

Из плодовых деревьев замечательны — мбембу или лесные персики, matonga или nux vomica, тамаринды, синг-ви или лесные сливы, мтогве или лесные яблоки — и многочисленные виды виноградной лозы, растущие в Укавенди. Кроме того, здесь встречаются много других туземных плодовых деревьев, из коих одни вредны, ядовиты, другие же безвредны, названий и свойств которых я не мог узнать.

К числу плодовых деревьев, тщательно разводимых и охраняемых арабами в Унианиембэ, принадлежат: дынное дерево, гуйава (Psidium), лимонные и гранатовые деревья, мангиферы, бананы и апельсинные деревья.

Главную пищу различных племен, населяющих Униамвези и страны, лежащие на запад от него до озера Танганики, составляет: матама (у кисовагили), или дурра (у арабов), или джовар (у индийцев) и, которая по Линнею называется Holcus sorghum, баджри (Holcus spicatus), просо (Panicum italicum), мавери или сезам, маш или кукуруза. Виды стручковых весьма многочисленны, но преимущественно разводится журавлиный горох и крупные полевые и садовые бобы. Рис встречается в Уджиджи и в Унианиембэ в изобилии; пшеница сеется одними арабами.

Бататы, маис и маниок встречаются в большом количестве в Унианиембэ и Уджиджи и в некоторых частях Укавенди. Сахарный тростник прекрасно растет в Уджиджи.

Жатва производится всего однажды в год, именно в апреле на Танганике, в мае в Униамвези и в июне в приморских областях.

Хлопчатник, табак и рициновое дерево возделываются во всех центральных областях. Тыквы и огурцы также распространены в изобилии. Индиго растет в диком состоянии.

Из числа кустов, растений и трав, растущих в центральной Африке в диком состоянии, можно упомянуть дикий тмин и шалфей, остролистник и подсолнечник, птичий перец, гвинейская груша, инбирь, куркума, олеандр, gloriosa superba (близ Танганики), мак (растет, в диком состоянии в окрестностях деревни Укавенди), а также дикая горчица и пряности. В обширных лесах, окаймляющих озеро, встречаются сотни покрытых цветами кустов, издающих в высшей степени приятный запах. Из трав встречаются: ястребинка, вологлаз, трава, называемая виндибхота и крупка, кроме различных пород болотных трав, каковы: тигровая трава и копьевик. Лотос и безлистые лилии покрывают тихие воды Гомбы и озера Укавенди.

Папирус и матета покрывают все незаселенные местности по наносным берегам Танганики. Eschinomaenae, или бузинные деревья, встречаются у устьев всех больших рек, впадающих в это озеро.

Так как размеры главы не дозволяют мне войти в подробный отчет о различных породах животных и птиц центральной Африки, то читатель, надеюсь, извинит мне, если я буду краток.

Я начну с отряда четыреруких, как более совершенных из животных.

Самый крупный представитель этого отряда есть макако-бородач. (Macacus silenus). Он отличается своим большим ростом и львиным видом. На некотором расстоянии он похож на маленького льва, и хриплый, глухой рев, которым он оглашает густые леса Унавенди, немало способствует к увеличению этого сходства. Длинная сероватая грива окружает его голову и покрывает шею. Волосы на спине у него темно-серого цвета. Хвост длинен и оканчивается кистью. Он живет в дуплах больших деревьев и в берлогах. Этот именно вид встретили мы у верховьев Ругуфу; но на некоторых из притоков той же реки далыпе к западу мы увидели множество тех же павианов совершенно чернобурого цвета.

За ним следует огромный павиан с собачьей головою. описанный мною в одной из предыдущих глав. В Укавенди и в западной Укононго водятся также и другие, менее крупные породы с черными мордами, напоминающие абиссинскую тоту. Они чрезвычайно проворны и превосходные лазуны; живут стадами и питаются дикими ягодами мбембу. или лесными персиками и насекомыми.

Крупнейшие из кошачьих, которых мы видели, были лев и леопард, живущие в лесах Укавенди. Шкура льва составляет собственность султана. Львы живут в густых лесах, окаймляющих ручьи; их можно также наверное встретить и в лесах, изобилующих дичью.

Крик пятнистой гиены слышался почти каждую ночь во время нашего путешествия по Африке, в особенности в Утанде и в Угого. Животное это, величиною с бульдога, отличается огромной головой, указывающей на страшную силу челюстей. Шкура ее грязнобурого цвета, смешанного с серым, покрыта черными, как бы полинялыми пятнами. Уши ее велики, покрыты густой шерстью и усеяны черными пятнами. Зубы ее похожи на зубы собаки, с тою разницею, что гиена имеет три ложно-коренных зуба в верхней челюсти и четыре в нижней. Зубы снабжены острыми коронками, дающими животному возможность раздроблять самые толстые кости.

Шакалы, встречавшиеся нам, походили на наших, и вой их отличался тем же резким тоном. Морда их напоминает лисью; хвосты чрезвычайно пушисты; цвета они темно-серого. Из прочих животных мы встречали слонов, жирафов, зебр, разного вида антилоп, пестрых гну, красноватых и свинцовых диких свиней и кабанов, даманов (Hyrax). куду (Antelopa strepsiceros), маленьких perpusilla и стада Antilopa Eliotragus.

Так как я уже описывал их, то нет надобности возвращаться к ним вторично. Прибавлю здесь, что на берегах Ругуфу и Гомбы я видел множество овражков (Spermophilus Ludovicianus) и белок. Гиппопотамы и крокодилы встречались нам в большом количестве в реках Кингани, Гомбе, Малагарази и в озере Танганике.

Домашние животные те же как и во всех других странах. Быки принадлежат к двум породам: те, которых я встречал в Угого, Унианиембэ и в Угге, отличались горбом между плечами, как у американских бизонов. Другая порода, которую я встречал только в Уджиджи, отличается длинными ногами, тонким туловищем и огромнейшими рогами.

Овцы разводятся всеми племенами и замечательны по своим толстым жирным и тяжелым курдюкам. Козы принадлежат к нескольким породам и бывают различных цветов; но лучшие из африканских коз суть маниуемские, отличающиеся короткими ногами и толстым туловищем.

Ослы, подающиеся в большом количестве в Убанараме, велики и сильны, но дики и норовисты.

Собаки весьма многочисленны и встречаются в каждой деревне. По трусости и по неопрятности это настоящие парии.

Домашние кошки также попадаются в каждой деревне и им здесь должно быть раздолье, потому что все дома, лачуги и тембы переполнены крысами.

Пернатое царство весьма разнообразно в центральной Африке. Наиболее обыкновенные из виденных нами птиц суть: орлы-рыболовы, драхвы, коршуны, ястребы. белоголовые вороны, горлицы, овсянки, аисты — живущие по Гомбе, Мпокве, а из живущих в Ругуфу: черные ибисы, священные ибисы, туканы, дикие гуси (со шпорами на крыльях), дикие утки, черные мадагаскарские утки и чайки на Танганике: дрозды, аисты с молоткообразными головами, пеликаны, хохлатые цапли свинцового цвета, чагравы, альционы, египетские гуси, ушастые чамги или нырки, гагары, гвинейские курицы, перепелы, птармиганы и флориканы. Я видел также несколько страусов в Угого, лебедей на озере Угомбо, бекасов и трясогузок на Танганике, близ реки Рузизи — не говоря уже о крупных и мелких совах, летучих мышах, бородастиках, baleanceps и ржанок. Кроме того, я встречал удодов, попугаев, сой, корольков, дроздов, золотистых мухоловок и маленьких чепур, или белых цапель. Список этот так длинен, что вдаваться в описание видов нет, очевидно, возможности.

Из пресмыкающихся мы встречали длинную зеленую змею, боа, и маленькую змейку с серебристой спиной. В скалах водилось бесчисленное множество ящериц; черепахи, игуаны, угри, жабы, лягушки и эмидии также попадались в большом количестве.

XXXVIII. Устье Рузизи.

Наиболее распространенные насекомые суть: обыкновенные комнатные мухи, москиты, блохи, вши, цеце, слепни, оводы, огромные жуки, стрекозы, тарантулы, лесные и комнатные пауки, желтые скорпионы, стоножки, тысяченожки, гусеницы, комары, белые, черные и красные муравьи.

Рыбы Танганики весьма разнообразны.

1. Сомы составляют самую крупную породу из них, достигающую, по свидетельству туземцев, до 4-х и даже до 5-и футов длины. Тот, которого я срисовывал, имел 38 1/2 дюймов в длину и весил 10 3/4 ф., но был признан маленьким. Это в высшей степени жирная рыба с темно-бурой спиной и с светло-бурым, переходящим в белый, животом. Сомы не имеют чешуи. Мы встречали один и тот же вид, как в озерах, так и в реках. Они ловятся в Гомбе сотнями, разрезаются на части, высушиваются и везутся в Унианиембэ для продажи арабам, неграм, магометанам и васавагилийцам.

2. Вторая по важности и по размерам есть сангара, чешуйчатая рыба, доставляющая весьма вкусную пищу. Одна из них имела 23 дюйма в длину, 15 1/2 д. вокруг тела и весила 6 1/2 ф.

3. Далее идет мвуро, толстая, мясистая рыба, считающаяся весьма лакомым блюдом. Она также покрыта чешуями. Я срисовал одну из них, имевшую 18 дюймов в длину, 15 1/4 д. вокруг тела и весившую 5 1/2 фунтов.

4. Чешуйчатая рыба, называемая «чаи», также срисованная мною имела 9 1/4 д. в длину, 4 дюйма вокруг тела и была зеленоватого цвета на спине и белого на брюхе.

5. Голая рыба, 7 д. в длину, 4 вокруг тела, с белым брюхом и с серыми полосами 1/4 д. шириною. Озеро Танганика чрезвычайно изобилует этой красивой рыбой, и рыбаки Уджиджи ежедневно ловят большое количество ее.

6. Другая голая рыба, имеющая 6 д. в длину и серебристое брюхо, вкусом напоминает форель, доставляет весьма любимое кушанье.

7. Окунь, имеющий обыкновенно дюймов 8 в длину и 6 д. вокруг тела, представляет весьма тощую рыбу, покупаемую одними бедными людьми.

8. Короткий, толстый угорь доставляет прекрасное блюдо. Тот. которого я срисовывал, имел 17 д. в длину и 4 д. вокрутг тела.

Вышеупомянутые породы составляют самые важные из рыб, водящихся в Танганике; но в нем водится еще ряд других рыб, которые хотя и принадлежат к самым мелким, однако употребляются в пищу в гораздо большем количестве, чем все прочие — такова мелкая догара, вид уклеек (clupea alba), которую целыми тысячами ловят большими неводами. Их высушивают на солнце или солят и в таком виде вывозят даже до Унианиембэ.

В озере водятся также несколько пород похожих на сардинки рыб, которых ловят ручными сетями. На рынке Уджиджи привозятся также для продажи морские рачки и один вид устриц.

Из металлов, известных туземцам, важны медь и железо. Медь привозится сюда с берега или с Руи, железо из Узукумы или северных областей Униамвези и из Увиры. Все медные украшения, употребляемые далеко внутри страны, приготовляются туземцами из толстых медных проволок, покупаемых ими от караванов. Хотя железная руда находится в изобилии — даже выступает на самую поверхность почвы между Униамвези и Уджиджи, однако ее редко разрабатывают; впрочем, в Укононию и Увинце были примеры, что туземцы сплавляли руду и приготовляли свое собственное железо.

Болезни, которым на западе от Унианиембэ подвержены туземцы, суть: острая диpентерия, хроническая дизентерия, холера, возвратная лихорадка, перемежающаяся лихорадка или агуа, тифоидальная лихорадка, упорная лихорадка, сердечные болезни, ревматизм, паралич, оспа, чесотка, воспаление глаз, нарывы в горле, воспаления, колики, разрывы кожных мускулов, вереда, сифилис, перелой, судороги, грыжа, пупочная грыжа и воспаление почек.

Но самый сильный и страшный бич восточой и центральной Африки составляет оспа. Черепы жертв этой болезни, белеющие по сторонам дороги, слишком ясно указывают на опустошение, ежегодно производимое ею, не только между караванами, но ни между жителями деревень, живущих по этим дорогам. Некоторые караваны были децимированы ею, многие деревни лишились более чем половины своего населения. Доктор Ливингстон многим спас жизнь оспопрививанием и, жалея о страшных опустошениях, ежедневно производимых между туземцами, он попросил высылки оспенной материи.

Лекарства, обыкновенно употребляемые самими жителями, ограничиваются несколькими травами или травяными отварами, приготовляемыми «вагангами» или лекарями. Употребление как лекарства касторового масла неизвестно; масло же, добываемое из рицинового семени, употребляется ими только для смазывания головы и умащения тела. Рвотное добывается из коры одного дерева, и, по свидетельству арабов, действуёт весьма сильно. Против болезней почек ваганги приготовляют лекарства из корней одного растения и из листьев одного куста, растущего близ Униамвези, но название которого туземцы ни за что не хотели сказать мне, даже когда я предлагал им за это полотна. Хотя я наблюдал человека, употреблявшего это ежедневное лекарство в течение целого месяца, однако не заметил, чтобы оно оказало какое-либо действие. Арабы употребляют в виде лекарства вскипяченный в воде клей, который пьют по одному стакану ежедневно пред отходом ко сну; лечатся также парным молоком, выпивая по стакану его утром и вечером. Для излечения от ревматизма больного кладут на солнце и сильно трут. Против колик считается достаточным вложить палец в горло и произвести рвоту; при дизентерии на живот и на заднюю часть накладывают припарки из теплых камней. Больной, страдающий миазматическою лихорадкою, окутывается в одеяло и кладется на солнце до тех пор, пока не вспотеет; но я видел на примере больных моей собственной экспедиции, что подобное лечение оканчивалось смертью. В случае заболевания оспой больной подвергается самому строгому карантину, так как никто не осмеливается приблизиться к нему кроме лиц, уже пострадавших от этой болезни. Члены каравана, заболевшие оспой, исключаются из общества здоровых и имеют особые палатки в стороне от лагеря. Но в последующих караванах всегда найдется несколько беспечных молодых людей, которые необдуманно входят в них и несколько дней спустя начинают чувствовать себя дурно и жаловаться на боль в спине и лихорадочное состояние. Несколько дней спустя они сами заболевают тою же болезнью, в свою очередь изгоняются из общества и, если не могут идти, то бросаются на дороге, потому что ни одно поселение не дозволит им приблизиться к своим воротам, а караван не может останавливаться в пустыне. Будучи прогнан от лица людей, как проклятый, он уходит в джунгль со своим запасом пищи и воды, строит там себе шалаш и остается в ней до выздоровления или до смерти.

Выйдя из роскошного лесистого Униамвези, путешественник вступает в Укононго, славящийся своими дикими лесными персиками, своими прекрасными тиковыми деревьями и обширными железными рудами, которые мы часто видели на самой поверхности земли, во время нашего путешествия к югу и к западу. Восточная часть Укононго составляет продолжение местного Униамвези: но по мере того, как мы подвигаемся к западной границе его, примыкающей к Укавенди, начинают возвышаться огромные, усеянные валунами хребты, служащие водоразделом рек Мреры и огромных тинистых и болотистых оврагов, изливающихся в реку Рикву.

Когда мы вышли из леса, пред глазами нашими открылся весьма красивый и живописный вид на голубые конические холмы, поднимавшиеся то отдельно, то группами на обширной равнине, простиравшейся, как мне говорили, через реку Рунгву до пастушеских областей южных ватутов. Многие из источников Рунгвы берут свое начало именно в том месте, где соприкасаются Укононго и Укавенди; некоторые же вытекают из областей Казеры. Мне сообщали, что река Рунгва также широка, как Малагарази, и что главный источник ее берет свое начало в центральном Урори. В течение дождливого времени года река заливает окружающую равнину, подобно тому как река Мукондоква наводняет Мукотскую равнину. Поэтому-то Спик на своей карте нарисовал голубое пятнышко, которое должно представлять собою лагуну реки Риквы, но, несмотря на все мои расспросы, я ничего не мог узнать об этой местности, кроме того, что в течение дождливого времени года она заливается водою.

Если справедливо, что река Рунгва вытекает из центрального Урори, то мы должны признать справедливым свидетельство, что река от Рудхиджи или Рунгва берет свое начало на юго-западе Убены, по всей вероятности, из группы гор, которые, быть может, дают начало и реке Замбези.

На юге от Укононго простирается земля ватутов, на юго-востоке — области Варори; на юго-западе лежит Уфипа и Корунгу; на западе тянется Укавенди; с севера примыкает Утокома, или южная провинция Униамвези.

Укавенди оказалась почти безлюдной, лесистой и пересеченной страной, превосходно дренированною тысячами прелестных ручейков, отличающейся плодородием и богатой фауной и флорой. Единственные сколько-нибудь замечательные поселения суть: Мана Мзенге на севере; Нгондо и Тонгва на западе, на Танганике; Русава в центре; Пумбуру на юге, и Утонда на юго-востоке.

Укавенди, занимающая по величине третье место между областями центральной Африки, простирается от реки Малагарази, протекающей приблизительно под 5° 10' южной широты до 6°18' ю. ш. С севера Укавенди ограничивается южною Увинцей и рекою Малагарази; с востока — Угарою и Укононго; с юга — Усовой и Уфипой; с запада же — озером Танганикой.

Продолжая путь далее к северу от Укавенди, мы вступаем в южную Увинца, гористую и изборожденную глубокими оврагами местность, пересекаемую по всем направлениям темными грядами обнаженных горных хребтов. В аллювиальной долине Мадагарази встречаются многочисленные соляные озера, из коих жители извлекают большое количество соли. Область орошается всего несколькими ручьями. Жители производять преимущественно хлеб и разводят коз.

Переправившись через Малагарази, мы вступаем в продолговатую, параллельную экватору полосу бедных земель, называемых северной Увинцей. Почва бедна, так как представляет лишь жалкие джунгли, состоящие из терновника, тамариндовых, мимоз и лишь немногочисленных захиревших тиковых деревьев. Солончаковая равнина весьма обширна, и право на исключительное владение ею составляет вечный источник споров между двумя могущественными предводителями, Лованда-Мира и Нзогера.

Малагарази в своих верховьях известна под именем северной Гомби. Протекая по обширным солончакам, вода ее приобретает солоноватый вкус, не делающий ее, однако, неприятною для питья. Она впадает в Танганику на юг от Бундера Уджиджи. Мне кажется, что она судоходна на всем протяжении от озера до Вилианкуру. Мне положительно известно, что в дождливое время года она судоходна до этого пункта.

Северная Увинца ограничивается с севера пастушеской областью Угой, с востока Укалаганцей и Усагози, или западнымъ Униамвези, с юга Малагарази, а с запада Укаронгою.

Главнейшие поселения ее суть: Нпене, Усения, Иамбего, Сиала, Исинга, остров Нцогера и область Миры Локанда. Главные продукты суть: козы, овцы, хлеб и соль.

От Увинца мы переходим к Угге. Последняя представляет громадную равнину, напоминающую собою необозримые поляны Небраски. Она разделяется на две части: Кимени и Антари. Угга, в самом обширном смысле слова, ограничивается с севера Утутою, с юга и востока Увинцею, с запада Укарангою и Уджиджи.

Горная цепь, которая, как говорят, служит пограничной чертой между Уггою и Утутой, дает начало двум значительным рекам: Русуге и Ругуфу. Прочие потоки называются: Сунузи, Каненги и Помбве. Почти все ручьи, протекающие через Уггу, слегка черноватого цвета, в особенности Помбве, Каненги и Русуги.

На открытых равнинах Угги пасутся многочисленные стада рогатого скота с горбами и курдючных овец. Козы также весьма хороши, земля плодородна и дает богатый урожай сорго и кукурузы. Климат весьма хорош, и жар умеряется свежими ветерками с Танганики и Узогары.

Крупные и маленькие озера Угги составляют весьма важную характеристическую черту ее. Они занимают обширные, но неглубокие круглые впадины. Нетрудно доказать, что было время, когда' большая часть Угги была покрыта водой, и что долина реки Малагарази была лишь глубоким рукавом озера Танганики. Ученый геолог нашел бы в этой области в высшей степени интересный предмет для своих исследований.

Подвигаясь далее к западу и перейдя через маленький ручей Сунузи, мы вступаем в Укарангу, область в высшей степени разнообразную по своему характеру. На севере, где она примыкает к северной Угге, она гориста; на юге она представляет продолговатые гладкие скаты, поросшие высокими деревьями; в центре она образует прелестную плодородную область с волнистою местностью, орошенною быстрыми и светлыми ручьями. С востока идет ряд параллельных, поросших лесом, горных цепей, выступающих с западной стороны главной горной цепи, отделяющей северо-восточную Уггу от Укаранги, и внезапно исчезающей, приблизившись к аллювиальной долине Лиучи.

Леса Укаранги состоят большею частью из тика, мбугу и бамбука. Климат в высшей степени мягок и влажен. Мелкий дождь изливается, по-видимому, беспрерывно на вершины Укарангских цепей, отчего и происходят многочисленные потоки, изливающиеся в реку Лиучи.

С высот Укаранги, мы спускаемся в долину Лиучи, при чем вступаем в область Уджиджи, отличающуюся поразительною красотою и плодородием, и видим, наконец, пред собою это могучее внутреннее море, берега которого отныне должны считаться священными, потому что «земля, по которой ступал добродетельный человек, освящается на вечные времена». И действительно, природа немало содействовала возникновению любви, питаемой нами в настоящее время к классическим землям, окаймляющим Танганику. Ни один человек, как бы он ни был прозаичен по природе, не может стоять на прибрежье Уджиджи и смотреть на запад на солнце, скрывающееся за серебристой и зеркальной водной поляной, не будучи взволнован до глубины души дивными цветом, покрывающими небесный свод при солнечном закате.

Эфирные цвета появляются и исчезают с магической быстротой. Они бывают золотистого и лазуревого, розового и серебристого, пурпурового и желтого цветов; тонкие струйки перистых и группы лучевых облаков превращаются в блестящее червонное золото; они бросают свой яркий блеск на гигантские темно-синие леса, окаймляющие Танганику с запада; они окутывают всю панораму гор, набрасывают на них розовые покрывала и купают их в море серебряного света.

Из всех племен центральной Африки наиболее замечательны ваниамвези. Для меня образец настоящего ваниамвези представляется в виде высокого, длиннорукого и длинноногого человека с добродушным лицом, с всегдашней широкой улыбкой, открывающей в середине верхнего ряда зубов маленькую дырочку, просверленную, когда он был еще мальчиком, для обозначения его племени. Сотни проволочных колечек спускаются по его шее; он почти гол, и своими неприкрытыми формами представляет прекрасную модель для черного Апполона. Я видел многих представителей этого племени в одежде занзибарских вольноотпущенников, в тюрбанах из нового американского простынного полотна или в длинных арабских дишдашегах (рубашках) и имевших такой же цивилизованный внешний вид, как и любой из мсавагили занзибарского берега; но я не могу освободиться от своего идеала.

Мниамвези — янки Африки; он прирожденный купец и путешественник. С незапамятных времен племя его присвоило себе переноску товаров из одной страны в другую. Мниамвези — верблюд, лошадь, мул и осел, вьючное животное, которое путешественники усердно стараются приобрести для переноски своего багажа с берега в дальния внутренния страны Африки. Араб не может никуда прийти без его помощи; белый, путешествующий с научною целью, также должен обращаться к нему. Они обыкновенно встречаются в большом количестве в Багамойо, Кондучи, Каоле, Дар Саламе и в Кияьве, предлагая свои услуги караванам. Подобно моряку, он имеет притоны в известных харчевнях больших приморских городов, и, подобно моряку, он неутомимый гуляка. Морской берег для мниамвези — то же что Нью-Йорк для английского матроса. В Нью-Йорке английский матрос может поступить обратно на корабль за высшую плату, так же точно и мниамвези может снова наняться для обратного путешествия за более высокую цену, чем от Униамвези до моря. На него такой большой запрос, а в течение военного времени он так редок, что плата ему весьма высока, достигая от 36 до 100 ярдов полотна. Сто штук этих вьючных животных, всего до Унианиембэ, т. е. в течение трехмесячного путешествия, легко могут обойтись путешественнику в 10,000 ярдов полотна, а 10,000 ярдов полотна равняются 5,000 долларам. Но при терпении и строгой экономии можно получить такое число за 3,000 долларов.

XXXIX. Возвращение из плавания по Танганикее.

Мниамвези, нагруженного тюками с бумажными тканями и доместиком из Масачусета, коленкором из Англии, ситцем из Моската, полотном из Бучи, бусами из Германии, медными проволоками из Великобритании, можно встретить по всей центральной Африке — на Луалабе в лесах Укавенди, на холмах Уганды, на горах Карагуэ, на равнинах Урори, на плато Угого, в лесистом Укононго, в болотах Узегугги, в дефиле Узагары, в пустынях Убены, среди пастушеских ватутов, вдоль берегов Руфиджи и в торгующей рабами Кильве.

Во время путешествия своего с караваном они кротки и послушны, в своих деревнях они веселы и забавны; в своих собственных торговых экспедициях они проницательны и изворотливы, в войсках Мирамбо они наглы и смелы, в Укононго и Укавенди они охотники; в Узукуме они погонщики и рудокопы, в Лунде они усердные искатели слоновой кости; на берегу они вечно удивляющееся и напуганное племя.

Ваниамвези, к сожалению, кажется, вымирают или же переселились в отдаленные страны; но первое свое мнение я основываю на многочисленных разоренных землях, некогда занимаемых ими, каковы: Мгонго Тембо, Рубуга, Кигва, Утанда, Мфуто, Масанге, Вилианкуру. Такие неспокойные и вечно недовольные люди, как Манва Сера, Нионго, Мирамбо и Осето своими постояннымн войнами способствуют к истреблению населения Униамвези. Переноска тяжестей во время путешествия также не может способствовать к увеличению населения. Из десяти черепов, встречающихся на торговых путях внутренней Африки, восемь принадлежат несчастным ваниамвези. павшим жертвами лишений и опасностей, ожидающих каждый караван на пути. Рабство со всеми своими ужасами способствует как к развращению, так и к истреблению их. Грустно думать, что подобное племя должно исчезнуть с лица земли, как на наших глазах исчезли воинственные макололо с тех пор, как Ливингстон в первый раз увидел Линианти. Какое могучее государство могло бы образовать из этих племен человеколюбивое правительство! Какое блистательное доказательство благодетельности цивилизации могли бы они представить! Каких покорных учеников Евангелия могло бы сделать из них практическое миссионерство.

Велико могущество «уганга» — лекарей в Униамвези. Мне приписывали способность производить дождь, отравить все колодцы в стране, убить всех людей Мирамбо каким-нибудь лекарством — пока наконец я не потрудился отвергнуть все приписываемое мне могущество. Сперва они приводили ко мне своих больных чередами, сифилисом, чесоткой, оспой, воспалениями и дизентерией — пока, наконец, я не убедил их, что ничем не могу помочь им. Один старик, страдавший хронической дизентерией, давал мне прекрасную жирную овцу и блюдо шороко — журавлиного гороха — за лекарство против его болезни. Я мог бы взять его овцу и дать ему какую-нибудь негодную микстуру, но я прямо сказал, что ничем не могу помочь против его болезни. Однако я дал ему гранов 100 порошка Довера и пару доти хорошего сукна, чтобы прикрыть себя и свою жену, но отказался взять его овцу, потому что страдания несчастного возбуждали во мне глубокое сострадание.

Ни одна охотничья партия ваниамвези не выступает не посоветовавшись с «мганга» — лекарем — который, за известное вознаграждение, снабжает их чарами, настоями, травами и благословениями. Кусочек уха зебры, кровь льва, ноготь леопарда, губа буйвола, хвост жирафа, брови антилопы — сокровища, которых нельзя добыть иначе, как за деньги. На шее их висит трехугольный кусочек полированного кварца, несколько вырезанных из дерева вещиц и всесильный талисман в виде растения, ревниво зашитого в кожаный кошелек.

Ваниамвези, как племя, отъявленные трусы. Караваны их весьма смиренно проходят по Угого, по выходе же из этой страны они неимоверно хвастаются перед другими племенами. В случае войны в их стране они имеют привычку никогда не наниматься в караваны. Предводители отговаривают их от всяких торговых предприятий, а приказания их старшин — для них закон.

В Униамвези правление монархическое, наследственное. Король называется «мтеми». За исключением старшин Унианиембэ, Узогози и Уголы, ни один из предводителей в Униамвези не имеет этого титула, хотя из вежливости его дают владетелям областей. Нынешний король Унианиембэ называется Мкасива, Пакаламбула царствует в Угаре, а Мото или «огонь» в Узагози.

Мкасива может выставить 3,000 воинов из населения Унианиембэ, простирающагося до 20,000 человек. Небольшие областни Табора и Квигара одни могут выставить 1,500 воинов.

У ваниамвези существует несколько любопытных обычаев. Когда родится ребенок, отец отрезывает детское место и идет на границу области, где зарывает его в землю; если границей служит река, то он зарывает его на берегу, затем берет корень одного дерева, несет его к себе и зарывает у порога своего дома. Потом он приглашает своих друзей на приготовленный им пир. Он убивает быка или полдюжины коз и разносит помбу. Если рождаются двойни, то никогда не убивают одного из детей, а напротив, считают это великим благословением. Мать, чувствуя приближение родов, уходит в лес, где за ней ухаживает одна из подруг.

Брачные обряды похожи на обряды вагогцев. Жена покупается от отца за коров или коз, смотря по средствам жениха. Колдовство наказывается смертью.

Церемонии при открытии и обвинении преступников, распространенные между вагогцами, господствуют и в Униамвези. Преступление против государства и общины также наказывается смертью.

Вор, пойманный с поличным, может быть или убит на месте, или же становится но приговору мтеми или короля рабом того, чью собственность он хотел украсть.

После смерти ваниамвези тело относят или в джунгль, или, если покойник был лицо значительное, зарывают его в землю в сидячем положении, или же кладут его на бок как у вагогцев. На походе тело покойного бросается в сторону и оставляется в добычу гиенам, самым лучишм мусорщикам лесов. Султан погребается в самой деревне.

Северные ваниамвези весьма промышленное племя. Они сами обработывают свое железо и приготовляют почти все мотыги, употребляющиеся от Танганики до Узогары. Ни один караван не возвращается из Унианиембэ, не накупивши мотыг, которыми они на обратном пути уплачивают дань вагогцам. Железо, привезенное таким образом употребляется у восточных и западных племен для изготовления всевозможных инструментов; из него приготовляют копья, наконечники для стрел, топоры и военные секиры. В Унианиембэ часто можно встретить туземного ремесленника, распродающего свои смертоносные орудия за полотно. За два ярда можно купить новое копье или дюжину стрел. За четыре ярда простынного холста можно купить самый лучший лук, украшенный медными проволоками и пластинками; а за два ярда можно приобрести страшный на вид топор. Последнее оружие похоже на секиры, употреблявшиеся пиктами в каменный период, а также римлянами и египтянами в начале их исторической жизни, форма их одинакова от Багамойо до Сан-Сальвадора, от Нубии до Кафрской земли.

Божество в Униамвези называется Мирингу, в Киголо — Мулунгу, в Кисавагили — Миенци Мунгу. Ваниамвези считают его подателем всех благ и творцом. Ему редко молятся, разве только о приращении земных богатств. Когда умирает один из членов семейства в Униамвези, то родственники покойника говорят: «Мирингу взял его (или ее) к себе» — «Это дело рук божиих». Страх, с каким они упоминают о смерти, как бы говорить: «это кажется нам чудесным».

«Можегь ли девушка забыть свои украшения или невеста свое убранство?» В Униамвези, по-видимому — нет. С тех пор как она начинает кричать «мамма», украшения составляют предмет ее всегдашних помыслов; она любят смотреть на красивые нитки красных, желтых, белых и зеленых бус, составляющих такой контраст с черным цветом ее кожи; она любит перебирать пальцами длинные ожерелья из разноцветных бус, свешивающихся с ее шеи или играть поясом из бус, повязывающим и талью; она вплетает их даже в свои волосы и любит слышать, что они идут к ней. Ей приятно иметь спиральный пояс из медной проволоки, хотя у нее нет платья, которое он мог бы поддерживать. Она с нетерпением ждет дня своего замужества и запасает кусок полотна, чтобы прикрыть им свое тело — потому что тогда она будет иметь право обменнвать на домашних птиць дешевые безделушки, привозимые арабскими купцами.

Дамские вечеринки англосаксонцев, по-видимому, весьма древнего происхохждения; они были распространены, или по крайней мере существовало нечто похожее на них даже в то время, когда древний Егнпет стоял во главе цивилизованных народов. Кто из изучавших картины древнего Египта, покрывающие стены вновь открытого Мемфиса, не заметил женских сборищ? Я наблюдал эти вечеринки в Абиссинии — этой стране, отличающейся такою приверженностью к древним обычаям. Их можно встретить и в Униамвези, и редко приходилось мне видеть выражение большого счастья и довольства, чем на лицах старых и молодых женщин деревни Куниамвези, когда они на закате собирались из различных домов, чтобы посидеть вместе и поболтать о событиях дня, могущих интересовать общественное мнение деревни Куниамвези. У каждой из женщин есть своя коротенькая скамейка, и каждая приводит с собою свою молодую дочь, которая, тюка мать ее болтает и курит с сияющим от удовольствия лицом, своими проворными пальцами превращает похожие на шерсть локоны своей родительницы в ряд косичев и колец. Старшие женщины, собравшись в кружок, начинают рассказывать свои приключения, болтая как сороки: одна рассказывает, как корова ее перестала давать молоко; другая — как выгодно ей удалось продать молоко белому; третья — о том как она полола свою грядку; четвертая — о том что муж ее не возвратился еще из столицы Куниамвези, куда отправился для продажи небольшого запаса хлеба.

В то время, как деревенские матроны наслаждаются безвредной болтовней, отцы семейства находятся в «Училище Болтовни», или бирже, где обсуждаются цены на товары и различные политические вопросы области, быть может, с таким же глубокомыслием и проницательностью как и у более цивилизованных народов.

Здания для этих общественных собраний в деревне Куниамвези расположены обыкновенно на стороне одной из квадратных площадей, лежащих среди деревни, и называются туземцами «ванца», или «уванца». Во время безделья — а здесь редко не безделье — они курят, сидя на корточках, и рассуждают, быть может, о тех же самых предметах, о которых, как мы видели, только что болтали матроны: по всей вероятности, речь идет о недавно прибывшем белом человеке. Мы можем быть уверены, что если дело идет о белом человеке, то разговор весьма интересен. Каждый мужчина должен или наточить копье, или разукрасить меч, или сделать топорище, или выкурить трубку, или рассказать сплетню — и он идет для этого в ванцуа. Если в ней пусто, то он, несмотря на свою работу бежит к группам, собравшимся под большим деревом, почти всегда попадающимся в деревне, и здесь под тенью его удовлетворяет своей любви к назидательным беседам. Чем была агора для афинян, и чем служит биржа для наших современников, то составляет ванца для деревни в Униамвези.

Ваниамвези, как видно из предыдущих заметок, любят курить. Рассматривая различные виды трубок, я заметил, что они не обнаружнвают большого искусства в приготовлении их, и нашел, что они сильно напоминают трубки северо-американских индейцев. Наши индейцы выделывают свои трубки из красного жировика, тогда как виниамвези употребляют для этого черный жировик, находимый в западной Узукуме. Но так как этот мягкий камень довольно редок, то они заменяют его черной грязью, смешанной с мелко изрезанной соломой. Табак Униамвези принадлежит не к высоким сортам. Они приготовляют его точно так же, как и в Абиссинии. За доти, или 4 ярда, полотна можно купить три фунта табаку; за ту же цену можно приобрести трубку из черного жировика с чубуком, изукрашенным медными проволоками и пластинками.

Туземцы любят употреблять вместе с табаком бханг. Их наргилле (кальяны) весьма первобытного устройства и приготовляются из тыквы и выдолбленной палки. Одной или двух затяжек достаточно, чтобы возбудить страшный припадок кашля, от которого они чуть не лопаются. Однако это доставляет им удовольствие, потому что они часто возвращаются к своим наргилле; но невозможно описать того раздражения и отвращения, которое вызываеть их громкий, резкий и пронзительный кашель.

Ваниамвези, живущие в Унианиембэ, имеют несколько стад рогатого скота. Если в какой бы то ни было стране встречаются стада рогатого скота, то это служит верным признаком, что она редко подвергается неприятельским нашествиям. Между берегом и Уджиджи рогатый скот встречается только в Узагаре, Угого, Унианиембэ и Угге; во всех же прочих областях разводятся одни козы, овцы и цыплята. Некоторые из богатых арабов Унианиембэ владеют большими стадами рогатого скота, в которых бывает 40 и 50 молочных коров; но из ваниамвези весьма немногие имеют более тридцати. Молочная корова стоит от 20 до 30 доти или от 80 до 120 ярдов простынного полотна, хотя в Узукуме можно купить корову от 2 до 4 доти за штуку. Пол галлона молока считается хорошим удоем; но коровы редко дают такое количество: средний удой можно, мне кажется, принять в 3 пинты. Я обыкновенно получал по галлону молока ежедневно в течение 10 дней за 4 1/2 ярда китамба или цветного полотна. Из этого молока я сам приготовлял себе масло и сыр, и это составляло самую большую роскошь, какую может доставить себе в Унианиембэ белый человек.

Племена эти, подобно всем неграм, весьма любят музыку. Правда, музыка их — самая варварская и скоро надоедает, однако лучшие из их музыкантов всегда доставляют удовольствие. Многие из них хорошие импровизаторы; последний скандал, или политическая новость, или сплетня, наверное будут выражены в деревенской музыке, если только имеют достаточно интереса. В течение недели после того, как Мирамбо объявил войну, во всем Униамвези не было деревни, в которой так или иначе не упоминалось бы в вечерних песнях имя Мирамбо; а так как это все были знакомые мотивы, то ясно, что имя этого знаменитого предводителя было вставлено в песни вместо употреблявшегося прежде. Мусунгу, или Музунгу, т. е. белый, также составлял любимый предмет песни вскоре после своего прибытия; но это вскоре надоело.

Пища туземцев, как и всех почти жителей центральной Африки, состоит из муки матами — Holcus sorghum, или аравийской дурры или дурны, превращаемой в густую похлебку, которая приготовляется простим кипячением муки в воде. Ее приправляют различными растениями, каковы бобы и огурцы, которые сперва отваривают и затем примешивают к кушанью.

Они редко едят мясо, как слишком дорогое для них блюдо. и притом ко многим животным они питают отвращение. Но они с наслаждением станут есть экскременты и внутренности животных и, готовы обожраться мясом, если только могут попользоваться им на чужой счет. В моем караване, после удачной охоты, ваниамвези просиживали целые ночи за своей порцией мяса, точно считая это своим священным долгом. Американский муш (mush), приготовленный из индийского жита, хорошо известен во всей центральной Африке. По приготовлении этого скромного блюда, мужские члены семейства, усаживаются вокруг котелка, берут из него пригоршнями кушанье, обмакивают последнее в блюдо с зеленью и затем отправляют эту массу в рот. Женщины едят отдельно, так как мужчины считают унизительным для своего достоинства есть вместе с женщинами.

Люди, достигшие глубокой старости — нередкое явление в центральной Африке. Седые волосы и сгорбленные спины встречаются почти в каждом селении. Самых старых людей я встречаль в Угого и Унианиембэ — древних, безопасных и хорошо устроенных странах. Султану Каниени, Магомба, можно дать лет девяносто; в 1858 году четырнадцать лет тому назад — кап. Буртон видел его уже старым и дряхлым. Он жив еще, но не может ходить без чужой помощи. Старшему его сыну, Кизеваг, слишком за шестьдесят лет, а младшему, Мтунду Нгондег, около пятидесяти. Султан Маганги, убивший Сни бин Амера, друга Буртона и Спика имеет, по моему мнению, немного менее восьмидесяти лет; того же возраста должен быть и Пембера Перег, начальник Ниамбва.

XL. Охота на буйвола.

Я полагаю, что ваканонго и вакавенди принадлежали прежде к тому же племени что и ваниамвези; их язык. нравы и обычаи тожественны. Но когда мы перешли Малагарази и вступили в Увинца, то очутились среди особенного племени; при описании нравов и обычаев Вавинца я имел также в виду Ваджиджи, Вакаранга, Варунди, Вавира, Ватута и Ватузи.

Приветствие, которым встретили нас в Увинца, свидетельствует о новых племенах и нравах, к которым мы теперь и перейдем. Нет ничего скучнее церемонии, сопровождающей встречу двух вавинца. Встретившись, они протягивают друг другу обе руки, произнося слова; «ваке, ваке, ваки, ваки»; затем сцепившись между собою локтями, начинают тереть свои руки друг о друга, быстро произнося «ваке, ваке, ваки, ваки», и кончают чем-то вроде хрюканья: «гуг, гуг», что выражает обоюдное удовольствие. Женщины при встрече с мужчинами — даже полувзрослыми юношами — наклоняют свои спины вперед до тех пор, пока не коснутся концами пальцев рук до пальцев ноги, или же поворачивают туловище в сторону и хлопают в ладоши, восклицая: «ваке, ваке, ваки, ваки; гуг, гуг», мужчины отвечают хлопаньем в ладоши и теми же словами.

Костюм их, если они недостаточно богаты для покупки холста у странствующих караванов или не умеют сами ткать его, подобно ваджиджи и варунди, состоит из козлиной шкуры, перекинутой через плечо и ниспадающей на одну сторону их туловища.

Украшениями им служат массивные медные кольца вокруг лодыжек или запястья, или же китанди (медная проволока, свернутая спиралью). Полированные клыки кабана или полированный кусок тонкой слоновой кости с резьбой служат любимыми шейными украшениями во всех округах Увинца, Угга, Уджиджи и Урунди.

Ваджиджи умеют искусно ткать холст из возделываемого ими хлопка; он напоминает по характеру ткани мексиканский серапе. Они суеверный народ подобно Вакаранга. В Ниактага, подле ворот, ведущих в селение, я видел их бога-хранителя, в виде человечьей головы, вырезанной из дерева и разукрашенной. Лицо, окрашенное белой краской, с черными вытаращенными глазами плечи прямые, четыреугольной формы; головной убор окрашен в желтый цвет. Каждый мужчина или женщина, проходя в ворота, делают глубокий поклон идолу, подобно римским католикам посред изображением Пресвятой Девы.

Ваджиджи полагают, что имеют власть над крокодилами, что они так дружны с этими земноводнфми пресмыкающимся, что могут заставить их делать все, что угодно. В Уджиджи утверждают, что там есть крокодил, столь же ученый как и тюлень в музее Барнума в Нью-Йорке, что он слушается приказаний своих друзей до такой степени, что уносит человека из дому в озеро или напр. отправляется на рынок и открывает вора в числе многолюдной толпы. Пещеры в Кабого на западном берегу озера служат предметом ужаса для ваджиджи, которые, проходя мимо этого страшного места, стараются смягчить гневное божество озера, бросая в последнее бусы и холст. Они утверждают, что это необходимо делать и что божество предпочитает белые (мерикани) бусы; занзибарские вангвана и арабы должны поневоле подчиняться этому обычаю, так как в противном случае ваджиджи не решаются перевезти их через озеро. Каждый путешественник, переезжая Бембу, должен предварительно отломить от находящейся там скалы кусок глины для того, чтобы путешествие его было счастливо.

Что обычай этот практикуется в течение нескольких уже поколений видно из громадных выемов, сделанных в меловой скале.

Нигде я не видел столько различных способов убирать волосы как в Урунди и Уджиджи. Волосы или совершенно сбриваются, или располагаются диагональными и горизонтальными линиями; или же расположены наподобие гребней, грядок, полос на висках и на лбу; или же наконец ниспадают на лоб узкими волнистыми или прямыми прядями; из этого следует заключить, что парикмахерское исскуство в моде у дикарей как и у цивилизованных народов. А в отношении украшения тела татуировкой они стоят выше других племен.

Вы встретите татуировку на пупе и на каждой груди в виде колец; на руках она расположена волнистыми линиями и концентрическими складками или же диагональными линиями, идущими через грудь к плечу, она имеет вид браслет вокруг кистей рук, затем идет от левого плеча к правому бедру и от правого плеча к левому бедру, через живот, в виде самой сложной сети волнистых и горизонтальных линий; на брюхе она имеет, неизвестно почему, вид больших прыщей. Операция татуирования должна быть довольно мучительна, если судить по громадным нарывам, образующимся после уколов.

Только одна бедность может сдержать страсть негра к украшениям. Люди, располагающие средствами, носят по тридцати и сорока ожерельев из сами-сами, мерикани, состки, кадунду, гуру и других бус. В пример могу привести ваджиджи и варунди, особенно последних. На шее у них привешены тонкие, украшенные резьбой куски слоновой кости, зубы бегемота и клыки кабана; а сзади шеи висят тяжелые куски резной слоновой кости. Некоторые носят на шее длинные узкие миниатюрные колокольчики из туземного железа, перевитую железную проволоку и белые полированные камешки или раковины в виде амулетов. На запястьях они носят браслеты из сами-сами или из голубых мутуда; последние составляют любимые бусы; из них же они делают себе пояса.

Одежда их состоит из дубленой шкуры козла, теленка или овчины, окрашенной красноватой скважистой глиной, осаждаемой на дне ручейков. На одежде этой делаются рисунки в виде черных линий, крапин и кружков, вроде тех, которые делают наши американские индейцы.

Подобно вагого, и даже, может быть, больше, варунди тоже любят раскрашивать тело охрою. Они красят последнею не только туловище, но также лицо, голову, ресницы и брови.

Женщины имеют обыкновение стягивать свои груди книзу посредством веревки, обвивающей их стан. Для защиты или по обычаю они носят длинные палки, верхняя оконечность которых украшена иногда фигурами, изображающими ящерицу или крокодила.

Племена, живущие по берегу озера носят тяжелые пики, употребляемые ими в рукопашном бою, и легкие ассагаи, которыми они чрезвычайно метко попадают на расстоянии пятидесяти и семидесяти ярдов. Их луки короче чем у ваниамвези и ваканонго, но стрелы те же самые, только более искусно сделанные.

Вабембе или вавембе — людоеды, населяющие мрачные горы к западу от Танганики, и живущие насупротив их северо-восточные Урунди — редко встречаются путешественниками на озере. Они считают других подобно себе людоедами, и потому при появлении в их соседстве лодок с арабами и вангвани не выходят из своих горных селений. Утверждают, хотя я не могу поручиться за верность этого слуха, что, узнав, что у одного арабского купца заболел или умирал невольник, они предложили купить его за хлеб и овощи, увидев как-то одного чрезвычайно дородного занзибарца, они приложили руки ко рту и с удивлением воскликнули; «Чукуля, нгема сана, гапа! Чумви менги». Сколько в нем хорошего мяса, сколько соли!

Вазанси или базанси, как их называет доктор Ливингстон — соседи вабембе; я опасаюсь, что их тоже следует отнести к разряду людоедов. Они то и причинили столько хлопот Ливингстону и мне у мыса Лувумба по случаю умерщвления сына султана Кизеза Хамисом Балухом; они объявили нам, что никогда не желали бы видеть другого «Мурунгвана» — занзибарского свободного человека. Я никогда в жизни не видел такого возбужденного состояния, которое они обнаружили при виде того, как один из моих солдат разрезывал мясо козы на части. Ими овладело какое-то бешенство при виде мяса: в эту минуту они были похожи на голодное хищное животное. Они умоляли глазами, чтобы им дали хоть кусочек мяса, и когда последний был им брошен, то из-за него началась страшная драка; они бросились подбирать с земли запекшуюся кровь животного, и с необычайною жадностию следили за каждым куском, который клали мои люди себе в рот. Не знаю, насколько справедливы слухи о каннибальских наклонностях вабембе, но я уверен, что вазанси — людоеды.

Маниуэма — самые искусные оружейники.

ГЛАВА XV НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ УДЖИДЖИ В УНИАНИЕМБЭ

Наша жизнь в Унианиембэ. — Разговор с Ливингстоном о приключениях на «пикнике». — Доктор отказывается возвратиться домой до окончания своего дела. — Он бранит доктора Кирка за присылку ему рабов и данное им предписание доставить его обратно. — Отыскание его энфильдовских ружей. — Доктор решается сопровождать меня до Унианиембэ. — Припадок перемежающейся лихорадки. — Как мы проводили праздник Рождества. — Отъезд из Уджиджи. — Наше путешествие вниз по Танганике. — Прибытие к Лиуше и переправа через нее. — Переправа через Малагарази. — Нет протока в Танганику. — Прибытие в Уримба. — Убиение зебры. — Долина Лоажери. —Убиение буйволовой коровы. — Встреча с слоном. — Рассказы путешественников. — Рыжебородые обезьяны. — Встреча с Магдава. — Долина Имрера. — Болезнь ноги доктора. — Стада дичи в долине Мпоква. — Убиение двух зебров. — Стадо жирафов. — Раненая жирафа. — Уход Ибрагимова раба Улименго. — Широта Мпоква. — Цинковые кружки, превращенные в пули. — Жираф, убитый ими. — Испуг перед Мисонги. —Страшное ужаление доктора дикими пчелами. — Голод у Мирамбо.— Смерть Шау. — События из жизни и смерть Роберта Ливингстона. — Лев в траве. —Три льва. — Прибытие в Угунда. — Поимка дезертира Хамдалаха. — Прибытие в Унианиембэ.

Мы чувствовали себя как дома, расположившись на нашей черной медвежьей шкуре, пестром персидском ковре и чистых новых матах, и прислонившись спиной к стене; мы с комфортом попивали чаек и болтали о приключениях «пикника», как называл Ливингстон нашу поездку к Рузизи. Можно было подумать, что вернулось наше старое доброе время, несмотря на то, что дом наш имел довольно жалкую наружность, а прислуга состояла из одних наших дикарей. Но подле этого дома я встретился с Ливингстоном после богатого событиями путешествия из Унианиембэ; на этой самой веранде я слушал его удивительный рассказ об отдаленных, волшебных странах, лежащих на запад от озера Танганики; на этом самом месте я в первый раз коротко познакомился с ним, и с тех пор мое уважение к нему постоянно возрастало, так что я чрезвычайно возгордился, когда он объявил мне, что намерен отправиться в Унианиембэ под моим конвоем и на мой счет. Эти старые глиняные стены и голые балки, эта старая покрытая соломою кровля сохранят для меня на всю жизнь исторический интерес, и потому я, желая обессмертить это скромное старое строение, срисовал его.

Я только что сказал, что проникался все большим уважением к Ливингстону. Это совершенно справедливо. Он произвел на меня глубокое впечатление, несмотря на то, что я готовился встретить его также спокойно, как и всякого другого знаменитого человека, о котором мне поручено было бы представить известный отчет, касающийся его наружности, характера или мнения.

Сказать ли вам, как я намерен был поступить? Честное слово, что я не лгу. Я намерен был увидеться с ним, подробно записать его слова, описать его жизнь и наружность, затем сказать ему «au revoir» и отправиться назад. Я был твердо убежден, что он очень неприятен и брюзглив в обращении, что заставило бы меня поссориться с ним с самого начала. Кроме того, он был англичанин — может быть, человек со стеклышкам в глазу и со свирепым или ледяным взглядом — в сущности, это одно и тоже, и, подобно, юному корнету в Абиссинии мог бы спросить меня, отступив несколько шагов назад: «С кем я имею честь говорит»? или подобно старому генералу в Сенафе, сэру ... фыркнул бы на меня... «Кто вы такой, сэр? Что вам здесь нужно?» Результаты моего знакомства с английскими джентльменами были таковы, что я не удивился бы, если бы Ливингстон встретил меня словами: «Смею вас спросить, сэр, есть у вас рекомендательное письмо во мне?» Но как уместен был бы подобный вопрос на берегах озера Танганики!

В таком случае я приказал бы каравану немедленно отступить к горе. лежащей выше Уджиджи, пробыл бы там дня два, и потом предпринял бы обратный путь, и рассказал бы миру, как странно меня встретил Ливингстон. Но знаменитый путешественник — истиный, благородный христианин, великодушный, чистосердечный человек, поступил как герой: он пригласил меня к себе в дом, сказав, что ему приятно видеть меня, и старался на деле доказать справедливость своих слов: «вы влили в меня новую жизнь»; а когда я заболел перемежающеюся лихорадкой и находился между жизнью и смертью, он ухаживал за мною как отец. Мы пробыли с ним более месяца. Удивительно ли, что я люблю. этого человека, лицо которого служит отражением его характера, чье сердце — воплощенная доброта, цели которого так возвышенны, что я иногда с жаром восклицал: «Но, доктор, ваше семейство так сильно желает видеть вас. Я хочу убедить вас отправиться со мной на родину. Я обещаю, что доставлю вас здравым и невредимым до самого берега. У вас будет самый лучший осел, какой только есть в Унианиембэ. Каждое ваше требование будет немедленно исполнено. Оставьте пока в покое источники Нила — вернитесь домой и отдохните; затем, отдохнув с годик и восстановив свое здоровье, вы можете снова приехать сюда покончить начатое дело.»

Но каждый раз я получал в ответ: «Нет, действительно, я очень желал бы увидеть мое семейство. Письма детей производят на меня сильное впечатление; но я не могу отправиться домой, я должен окончить мой труд. До сих пор меня удерживал лишь недостаток средств. Я в это время окончил бы исследование Нила и проследил бы его до соединения с озером Беккера или с притоком Нила, упоминаемым Петериком. Если бы я продолжал путь еще в течение месяца, то мог бы сказать „дело сделано“. Но доктор Кирк продолжал посылать мне все невольников, а он должен был бы знать, что такое невольники. Я не могу понять, почему при найме людей он прибегал к услугам баниан».

Некоторые из этих людей, заставивших доктора прервать свои интересные исследования, находились еще в Уджиджи и хранили у себя выданные правительством Энфильдские ружья, утверждая, что они выдадут их не прежде как по уплате им жалованья; но так как они получили вперед по 60 долларов каждый от английского консула в Занзибаре, под условием, что они последуют за Ливингстоном всюду, куда он пойдет, и так как они не только не исполнили этого условия, но обманули его и даже мешали ему продолжать путь, то было бы дико допустить, чтобы несколько человек позволили себе такую дерзость в отношении Ливингстона, удерживая у себя ружья, выданные ему бомбейским правительством. Я слышал, как арабские шейхи, друзья доктора, громко убеждали их отдать ружья, но бунтовщики не поддавались никаким увещаниям; тогда я решился сам взяться за дело, как ради самих упрямых невольников так и ради арабов; я сказал им, что они должны благодарит Бога, что я застал Ливингстона в живых, и потому что если бы они тронули хоть волосок на его голове, то я вернулся бы назад к берегу и привел бы с собою людей, которые сумели бы отомстить им. Я ожидал, что ружья Ливингстона будут возвращены ему со дня на день, надеясь, что мне не придется прибегать к силе; но когда прошел месяц или более, а ружья все еще не возвращены, то я просил позволения взять их силою, которое и было мне дано. Сузи, слуга доктора Ливингстона — которого можно было бы оценить на вес серебра, если бы он не был неисправимым вором — немедленно был отправлен за ними с полдюжиной вооруженных людей, и через несколько минут ружья были доставлены без особенных хлопот.

XLI. Стоянка в Уримбе.

Доктор решился сопровождать меня в Унианиембэ, с целию встретить вещи, посланные ему британским консуломь из Занзибара. 1 ноября 1870 года. Так как он отправлялся под моим конвоем то я обязан был хорошо изучить различные пути из Уджиджи в Унианиембэ. Я вполне сознавал затруднения и ответственность, которые лежали на мне при сопровождении такого человека. Кроме того, мое личное самолюбие было здесь замешано. Если бы с Ливингстоном случилось какое-либо несчастие во время этого пути, то сейчас бы сказали «Ах! если бы его не сопровождал Стэнли. он остался бы жив и невредим».

Я вынул свою карту, сделанную мною самим, к которой я питал полное доверие, и начертил путь, который должен был привести нас в Унианиембэ, причем нам не пришлось бы заплатить ни одного доти холста и избежать всех вавинца и грабителей вагга. Этот мирный и безопасный путь лежал водой, к югу, вдоль берега Укаранга и Укавенди, до мыса Тонгве. Прибыв к мысу Тонгве, мы находились бы насупротив селения Итага, султана Имрера, в округе Рузава в Укавенди, после этого я отправился бы по старой дороге, по которой мы шли из Унианиембэ в Уджиджи. Я рассказал свой план доктору, и он тотчас же согласился с его удобоисполнимостью и безопасностью, и если мне удалось бы добраться до Имрера, как я предполагал, то тогда должно было обнаружиться насколько верна моя карта.

13-го декабря мы вернулись с нашей поездки к северной части Танганики; с этого дня доктор принялся писать письма своим многочисленным друзьям и заносить на бумагу драгоценные сведения, собранные им в течение многолетних поездок к югу и западу от Танганики. Я срисовал его в то время, как он сидел без сюртука на веранде, с записной книжкой на коленях.

Вскоре после моего прибытия в Уджиджи, он сел писать письмо к Джемсу Гордону Беннету, в котором высказываеть последнему свою благодарность; когда он окончил его, я просил прибавить слово «младшему», так как оно назначалось для молодого Беннета. Я нашел письмо прекрасно написанным и просил доктора не прибавлять к нему более ни слова. Его сердечные чувства вполне выражались в его письме. И если я имею правильный взгляд на Беннета, то последний останется доволен им, потому что он не столъко заботился о новостях, сколько об удостоверении в великом факте, жив ли Ливингстон или умер?

Во второй половине сентября Ливингстон занялся письмами к своим детям, сэру Родерику Мурчисону и лорду Гренвиллю. Он намерен был также писать графу Кларендону, но, на мою долю выпала печальная обязанность сообщить ему о смерти этого замечательного человека.

Между тем я это время был занят приготовлением в обратный путь в Унианиембэ, и распределял между моими людьми тюки и багаж, а также жестяные коробки Ливингстона и мои; с разрешения последнего я освободил его людей от всякой клади, в благодарность за их благородный образ действий в отношении их господина.

Саид бин Маджид отправился 12 октября в страну Мирамбо, желая сразиться с черным Бонапарте в отмщение за умерщвление его сына Суда в лесах Вилианкуру, он взял с собою из Уджиджи 300 здоровых молодцов, вооруженных ружьями. Мужественный старый вождь горел мщением и представлял красивую воинственную фигуру с своим 7-мифутовым ружьем. Перед нашим отправлением к Рузизи я пожелал ему счастливого пути и выразил надежду, что он избавить центральную Африку от тирана Мирамбо.

20-го декабря начался дождливый сезон сильными ливнями, громом, молнией и градом; термометр упал до 60° Фаренгейта. Вечером в этот день у меня был припадок крапивной лихорадки, посетившей меня в третий раз со времени прибытия в Африку и причинившей мне жестокие страдания; она была предвестником перемежающейся лихорадки, продолжавшейся четыре дня. Это весьма неприятная гостья, бывшая гибельною для столь многих африканских путешественников по Замбези, Белому Нилу, Конго и Нигеру. Во время этой болезни чувствуешь стук в голове, учащенное биение пульса, болезненное сжимание сердца, между тем как мысли страдальца витают в странном мире, который может создать лишь воображение больного. Это был четвертый припадок лихорадки с тех пор, как я встретился с Ливингстоном. Возбужденное состояние, в котором я находился во время пути, и не покидавшие меня все время надежды предохраняли меня от припадков лихорадки во время похода в Уджиджи; но две недели спустя после великого события энергия моя ослабела, ко мне вернулось прежнее душевное спокойствие, и я сделался жертвою болезни. Но я всегда вел умеренный образ жизни и не был предан различным порочным привычкам, разрушающим столь крепкие организмы, и потому, к счастию, благополучно выдержал повторявшиеся припадки коварной болезни. Наступило Рождество, и мы с Ливингстоном решились отпраздновать этот день, по англосаксонскому обычаю, пирушкой, насколько позволяли средства Уджиджи. Лихорадка оставила меня накануне ночью, и утром в Рождество я встал и оделся, несмотря на крайнюю слабость; затем позвал Фераджи, повара, и старался дать ему понять о важности этого дня для белых людей и посвятить это лоснящееся от жира и пресыщенное животное в тайны кулинарного искусства. На рынке и от доброго старого Мени Хери приобретены были: жирная, широкохвостая овца, козы, и помбе, яйца, свежее молоко, смоквы, прекрасная мука, рыба, лук, сладкие бататы, и т. д. и т. д. Но, увы! как я жалел о своей слабости! Фераджи испортил жареное и сжег нашу молочную яичницу; словом обед не удался. Если этот жирный негодяй избежал потасовки, то только потому, что я не в состоянии был поднять на него рук от слабости, но я метал на него страшные взгляды, которые в состоянии были уничтожить каждого кроме Фераджи. Этот глупый, тупоголовый повар только ухмылялся и имел впоследствии удовольствие съесть пироги, яичницу и жаркое, которые, вследствие его небрежности, оказались неудобоваримыми для европейского желудка.

Саид бин Маджид, перед своим отъездом, отдал приказание предоставить в наше распоряжение его лодку для обратного путешествия, а Мени Хери любезно предложил к нашим услугам для той же цели свой громадный бот. Состав нашей экспедиции увеличился, так как к нам присоединился доктор и пять человек его прислуги вместе с багажом, и потому нам необходима была другая лодка. Мы запаслись козами и жирными овцами для путешествия по дебрям Укавенди, через которые я намерен был держать путь. Добрая Галимаха, кухарка Ливингстона, снабдила нас мешком прекрасной муки, какую только она одна и могла приготовить для своего обожаемого господина. Гамойдах, ее супруг, тоже оказал свое добровольное содействие в приготовлении этой важной статьи для путешественника. Я купил для доктора осла, единственного, которого мог достать в Уджиджи, чтобы во время продолжительного пути ему не пришлось иметь дело со своим старым врагом. Одним словом, мы вдоволь запаслись съестными припасами, овцами, козами, сыром, холстом, ослами и лодками и могли не опасаться голода долгое время; мы ничего не забили взять с собою.

Наступило 27 декабря, день нашего отъезда из Уджиджи. Мне приходилось, по всей вероятности, сказать вечное прости этому порту, имя которого никогда не изгладится из моей памяти. Лодки — большие выдолбленные деревья — нагружены всякою всячиною; гребцы на своих местах; английский флаг развевается на корме ливингстоновой лодки, а на корме моей лодки весело колышется американский флаг; глядя на них, я горжусь тем, что две англосаксонские нации имеют в этот день своих представителей на этом громадном внутреннем море, среди дикой природы и варваров.

Нас сопровождают к лодкам значительные арабские купцы, дивящиеся дети Униамвези, вагугга и важиджи, вольноотпущенные из Занзибара, свирепые варунди, которые в этот день спокойны, даже грустны, по случаю отъезда белых людей — «куда вы едете?» спрашивают они нас.

В 8 ч. утра мы трогаемся с места, посылая поклоны махающим нам руками арабам и всей толпе. Один или двое из них пытаются сказать несколько трогательных и чувствительных слов, особенно закоренелый грешник Магомет бин Сали, но хотя я наружным образом и не выражаю неодобрения его словам и не противлюсь его жарким рукопожатиям, но не без удовольствия вижу его последний раз, после его коварного поступка с Ливингстоном в 1869 году. Он усердно просит меня передать каждому в Унианиембэ «Менги салаам», но я не так глуп, чтобы исполнил его желание.

Мы удаляемся от глинистого берега, на котором расположена рыночная площадь, между тем как сухопутный отряд, не стесняемый поклажей, под предводительством исполинского Асмани и Бомбая, направился к югу вдоль берегов озера. Мы условились встречаться с ними у устья каждой реки и перевозить их с одного берега на другой.

Ливингстон поместился в лодке Саида бин Маджида, которая была на треть или около того короче моей, и поехал впереди; на корме его лодки развевался, подобно красному метеору, британский флаг, прикрепленный на высокой бамбуковой палке. Моя лодка — экипаж которой состоял из ваджиджи, нанятых для обратной перевозки лодок с мыса Тонгве к Уджиджи Бундер — шла позади; флагшток ее был гораздо выше, и на нем развевался прекрасный американский флаг, испещренный звездами и полосками. Его необычайная вышина задела за живое патриотизм и верноподданнические чувства доктора, заметившего мне, что он срежет для своего флагштока самую высокую пальму, так как неприлично, чтобы британский флаг был гораздо ниже флага Соединенных Штатов.

Наши солдаты с тою же радостью, как и мы, помышляли об обратном пути в Унианиембэ. Они затянули веселым хором бойкую песню занзибарских лодочников «Кинан де ре ре Китунга» и стали с бешенством грести, пока не вынуждены были сложить весла; пот с них лил градом. Отдохнувши, они снова налегли на весла, при звуках песни Мрима «О мама, ре де ми ки», которая имела на них сильное возбуждающее действие, так что они снова принялись грести как шальные. Такою-то бешенной гонкой, криками, песнями и хохотом выражали наши люди свои радостные чувства при мысли, что мы возвращаемся домой и при том дорогой, которая не представляла ни малейшей опасности.

Мы дали тягу от Вага! ха, ха! Вавинца не будут больше нас беспокоить! хо, хо! Мионву не получит от нас больше холста! хи, хи! И Киала не увидит нас больше никогда! хе, хе!

пели гребцы с дикими взрывами хохота, сопровождаемыми сильными и частыми ударами весел, так что наши старые лодки дрожали от носа до кормы.

Наш береговой отряд находился в таком же возбужденном состоянии и повторял дикий припев шальной африканской песни. Он старался поспевать за нами в то время, как мы огибали мысы и переплывали бухты, берега которых поросли осокой и тростником. Стада коз, овец и ослов, принадлежащие к каравану, тоже разделяли, по-видимому, общую радость и весело неслись вдоль берегов узкой и быстрой Киалулу, небольшой Билали и Маджвара.

И природа — гордая, дикая природа — с высоким лазоревым сводом, терявшимся в бесконечности, с ее густою и яркою зеленью, раскинувшеюся на громадное пространство, с ее необозримым блестящим водяным покровом, с ее величественным и невозмутимым спокойствием — тоже разделяла и усиливала нашу радость.

Около 10 часов утра мы были у Кириндо, одного старого вождя, известного радушием, с которым он принял Ливингстона, и ненавистию к арабам. Для арабов это было непонятно, но для Ливингстона совершенно ясно; он действовал в отношении его всегда ласково и искренно, между тем как все арабы обращались с ним с крайним пренебрежением, точно не считая его за человека.

Владения Кириндо расположены у устья Лиухе, весьма широкой реки, которая протекает через чащу кустарника. Здесь назначено было rendez-vous между сухопутным и морским отрядами, с целию перевести всех людей на противуположный берег, отстоявший на полторы мили. Устье Лиухе образует бухту Уваранга, так названную потому, что на другом берегу, на который мы готовились перевести наш отряд, расположено селение Укаранги, в расстоянии нескольких сот ярдов от озера. Весь груз был вынут из большой лодки и переложен в маленькую; несколько избранных гребцов заняли в ней свои места и двинулись в путь вместе с Ливингстоном, под надзором которого предстояло устроить лагерь в Уваранге; я же остался присмотреть за упрямыми ослами, которых нужно было перевезти на большой лодке и позаботиться о том, чтобы последняя не опрокинулась, так как в противном случае животные сделались бы добычей крокодилов. Затем мы поместили в лодке наших коз и людей, сколько в ней могло поместиться. Последним отправился я и остальные люди, в числе тридцати человек.

Переправа наша в Укаранга совершилась благополучно, хотя нам пришлось на довольно близком расстоянии встретить стадо бегемотов. Она потребовала около четырех часов времени, так как Лиухе была в разливе.

На следующий день мы в том же порядке как м при выезде из Уджиджи продолжали наш путь на юг, придерживаясь возможно ближе к берегу, а когда пошли ветер и погода, смело пересекали многочисленные и небольшие бухты. которыми изрезаны берега Танганики. Последние были сокрыты прекрасною зеленью, результатом недавних дождей. Воды Танганики служили верным отражением голубого небесного свода. Бегемотов было видимо-невидимо. Встреченные нами в этот день экземпляры имели красноватые кольца у основания ушей и на шее. Одно из этих чудовищ, не успевшее вовремя уйти, изумленное столь неожиданным появлением лодки, с испугом скрылась под водой. На половине дороги между устьями Малагарази и Лиухе мы увидели на берегу лагерь, построенный Магометом бин Харибом, одним из мсавагили, о котором мне часто упоминал Ливингстон, описывая свои приключения и путешествия; он называл его самым лучшим из мусульман центральной Африки. Магомет бин-Хариб показался мне весьма любезным господином, и что главное — лицо его дышало откровенностью, качество, которое так редко мне встречалось видеть.

Берега, мимо которых нам приходилось проезжать, были покрыты вполне тропическою растительностию; при каждом повороте взорам нашим представлялись новые красоты. Прибой волн исчертил самыми странными узорами прибрежные скалы, состоящие главным образом из мягкого известняка.

Мы достигли устья Малагарази около двух часов пополудни, проплыв около восемнадцати миль от Укаранга. Сухопутный отряд настиг нас около 5 час. пополудни, изнемогая от усталости.

Следующий день был посвящен переправе нашего каравана через широкое устье Малагарази в наш лагерь, находившийся в расстоянии двух миль к северу от реки. Цивилизованному обществу эта река оказала бы громадные услуги для сокращения расстояния между Танганикою и берегом. Около ста миль можно проехать этой рекой, которая круглый год судоходна до самой Киалы в Увинца, откуда можно устроить прямой путь в Унианиембэ. Из нее тоже могли бы извлечь пользу множество караванов для своих поездок в Увинца, Угга и Угала.

XLII. Племя угга в бою.

Продолжая наш путь 30-го числа и обогнув живописные мысы Кагонги, Мвига и Кивоэ, мы достигли после трехчасового плавания селений, расположенных у устья быстрой и мутной Ругуфу. Здесь нам снова пришлось перевозить караван через устье реки, наполненное крокодилами.

Утром 31-го числа мы послали лодку с людьми за съестными припасами в два или три селения, видневшиеся на противоположном берегу. На четыре доти мы приобрели четырехдневный запас пищи для нашего каравана, состоявшего из сорока восьми человек. Затем мы снялись с якоря, сказав кирангоци, что целью нашего назначения служит Уримба, и поручив ему держаться как можно ближе берега. От истока Ругуфу, через которую мы переправлялись уже во время нашего пути в Уджиджи, до Уримба, на расстоянии шестидневного плаванья, не встречается селений, а следовательно и нет возможности добыть пищи. Впрочем, сухопутный отряд, перед отъездом из Уджиджи, запасся рационами на восемь дней, да сегодня получил четырехдневный запас, так что нечего было опасаться, что люди станут голодать, в случае если бы начинавшийся ряд крутых возвышенностей помешал им соединиться с нами. Нужно заметить, что подобного путешествия еще ни разу ни совершал ни один араб или мзавагили, и наш сухопутный отряд шел по совершенно незнакомой местности. Обогнув крутой мыс Кивоэ, сплошь поросший до самой поверхности воды лесом, и которого изящные заливцы и углубления имели весьма поэтический характер, мы направились через бурные волны бухты Кивоэ и затем очутились прямо перед следующим мысом Мицогаци, за которым мы должны были бросить на ночь якорь, вследствие ветра и сильного волнения.

После Мицогаци следует мыс Кабого — не тот страшный Кабого, имя которого облечено такою тайной суеверными туземцами, и не тот Кабого, которого мрачные раскаты и страшный рев слышались во время нашей переправы через Ругуфу, когда мы бежали из Вагга — а коса в Укаранге, о крутые и неприветливые скалы которой разбилась уже не одна лодка. Мы благополучно прошли мимо этих отвесных стен благодаря тому, что озеро Танганика было спокойно. У Кабого растут весьма красивые деревья мвуле, годные для судостроения и не оберегаемые ревнивым оком туземцев.

На гладкой поверхности утесистого склона Кабого, фута на три над водою, ясно виднелась черта, до которой поднималась вода озера во время половодья. Обстоятельство это указывает, что Танганика, во время дождливого сезона, поднимается на три фута выше уровня, на котором находится в засуху, и что во время последней испарение понижает его до нормального уровня. Число рек, встреченных нами во время этого путешествия, дало мне возможность решить вопрос, действительно ли существует на озере, как мне говорили, течение к северу. Для меня было очевидно, что во время юго-западных, южных или юго-восточных ветров реки текли к северу, но когда мне приходилось раз или два переплывать устья рек во время северо-западного и северного ветров, то мутные воды текли к югу от устьев, из чего я заключаю, что на Танганике нет другого течения кроме производимого непостоянным ветром. ’

Встретив в одной бухте покойный уголок, известный под названием Сигунга, мы расположились завтракать. Остров, расположенный у устья бухты, был бы превосходным местом для миссионерской станции; красота этой местности значительно усиливалась величественными покатыми холмами на заднем фасе и волнообразною, густо поросшею лесом поверхностию пространства, находившегося между холмами и бухтою. На острове, на котором могло раскинуться большое селение, легко было бы устроить миссионерскую станцию; окруженная со всех сторон сушею бухта могла бы защитить ее рыбные ловли и торговля суда; плодородная местность между холмами и бухтой в состоянии пропитать громадное население. Под рукой находится лес для постройки судов и домов, окрестности изобилуют дичью, а кротким и приветливым жителям Укаранги весьма легко могло бы привиться христианское учение.

После непродолжительного отдыха мы покинули прекрасную Сигунгу и через три часа достигли устья реки Увелазиа. В ней было множество бегемотов и крокодилов, и мы забавлялись стрельбой' в них, надеясь в то же время обратить на себя внимание сухопутного отряда, выстрелов которого мы не слышали с тех пор, как покинули Ругуфу.

3-го января мы миновали Малавазию, и обогнув мыс Герембе, очутились в бухте Тонгве. Эта бухта имеет около двадцати пяти миль в ширину и простирается от мыса Герембе до мыса Тонгве. Находясь так близко к месту нашего назначения, так как Уримба отстояла лишь на шесть миль от мыса Герембе, гребцы наши налегли на весла, поощряя друг друга криками, песнями и хохотом. Флаги двух великих англосаксонских наций весело колыхались легким ветерком, то сближаясь с собою, то снова расходясь, подобно двум застенчивым любовникам. Впереди шла лодка Ливингстона, и развевавшийся передо мною красный флаг Англии как бы манил меня и говорил: «следуй за мною; Англия указывает дорогу». И в самом деле, разве Англии не принадлежало здесь первое место. Она приобрела на него право, открыв Танганику; Америка явилась после нее.

В Уримбе, составляющей обширный округ Кавенди, находится селение того же названия, населенное беглецами из Иомбега, которые предпочли дельту Лоаджери, хотя и крайне нездоровую местность — вроде дельты Рувизи — соседству султана Пумбуру, в южной Кавенди. Преследования победителей оказали влияние на их характер, сделав их весьма пугливыми и недоверчивыми к иностранцам; они ни за что не хотели пустить нас в свое селение, чему, откровенно говоря, я был очень рад, после того как бросил взгляд на обитаемую ими местность, над которою носились вредные испарения. Я уверен, что белый человек поплатился бы жизнью за одну ночь, проведенную в здешних окрестностях, тянувшихся мили на две с каждой стороны селения. Направившись к югу от селения, я нашел приличное для стоянки место у крайнего юго-восточного угла бухты Тонгве, в расстоянии полторы мили от высокого пика Киванга или Какунгу. По наблюдениям доктора мы находились под 5°54' южной широты.

Никто из туземцев не слышал о нашем сухопутном отряде, и так как дельта Лоаджери и Могамбази тянулась на пространстве около пятнадцати миль, и притом представляла одно из самых непроходимых мест, имевшее вид низменности, поросшей громаднейшими и тернистыми кустарниками, покрытой водой, то было совершенно бесполезно посылать наших людей за поисками нашего сухопутного отряда в столь негостеприимной местности. Нигде кругом нельзя было достать съестных припасов, так как жители окрестных селений сами находились в полуголодном состоянии и жили со дня на день, питаясь тем, что неблагосклонная судьба заносила в их сети.

На второй день по прибытии нашем в Уримбу я отправился во внутренность страны, поохотиться за дичью, в сопровождении Калулу, несшего великолепный двухствольный карабин доктора («Reily» № 12). Пройдя около мили, я наткнулся на стадо зебр. Ползя на четвереньках, мне удалось приблизиться к ним на сто ярдов; но я выбрал дурное место — низкий, колючий кустарник; летавшие вокруг меня мухи цеце, садившиеся на мушку ружья, жалившие мне лицо, хлопавшиеся о мои глаза, совершенно расстроили меня и, в довершение моего неудовольствия, усилия мои освободиться от шипов кустарника встревожили зебр, обративших внимание на подозрительный куст. Я выстрелил в грудь одному из животных, но, как и следовало ожидать, не попал в цель. Зебры ускакали ярдов на триста дальше, я выскочил на открытое место, поспешно взвел левый курок, прицелился в гордое животное, важно выступавшее впереди своих товарищей, и удачно попал ему пулею в сердце. Другим выстрелом я убил громадного гуся, у которого на передней части каждого крыла находилась острая, роговая шпора. Таким образом, у нас достаточно было мяса для перехода неизвестной страны, лежавшей между нами и Мрера, в Русава Кавенди.

Только на третий день после прибытия нашего в Уримбу мы встретились с другим отрядом. Наш громадный флаг, развевавшийся под самых высоким деревом близ нашего лагеря, был замечен отрядом в то время, как он поднялся на высокую, крутую гору, Нерембе, в пятнадцати милях от нас; сначала люди отряда приняли флаг за громадную птицу, но в толпе нашлись и более зоркие глаза, и под их руководством отряд прибыл в наш лагерь и был встречен, как встречают людей, которых считают погибшими, и потом оказавшихся в живых.

Здесь со мною повторился припадок лихорадки, благодаря соседству этой северной дельты, один вид которой производил на меня болезненное впечатление.

7-го января мы снялись с лагеря и двинулись к востоку, и — на родину для меня! Я покидал не без сожаления эти места. Я много провел на берегах озера счастливых и приятных минут, в сообществе самого милого собеседника. Здесь все дышало спокойствием, манившим меня подобно сирене, здесь неизвестны были ни ссоры, ни волнения, ни распри, ни поражения, ни надежды, ни разочарования; все дышало спокойствием усыпляющим и располагающим к лени, но все-таки приятным спокойствием. Сравнительно с этими преимуществами здесь было не много невзгод. К числу последних следует отнести лихорадку, отсутствие книг, газет, женщин одного со мною племени, театров, отелей, ресторанов, устриц и других лакомых кушаний, к которым привык образованный человек. Но прощаясь с этим тихим озером и высокими голубыми горами, которые по мере удаления от нас принимали более голубой цвет, у меня хватило смелости сказать прости без слез и без вздоха.

После того, как мы покинули дельту, наш путь лежал через долину Лоаджери, которая становилась все уже, пока не обратилась наконец в овраг, через который с ревом мчалась река, неустанное клокотание которой отражалось и в воздухе, которым мы дышали. Путь по этой узкой долине не представлял для нас ничего приятного; но вскоре его однообразие нарушилось, вдали показалась терраса, потом холм и, наконец, гора,у которой мы располагали отдохнуть. В то время, как мы выбирали место для стоянки, доктор молча указал движением руки вперед, и немедленно водворилось кругом глубокое молчание. Принятый мною утром хинин проник, по-видимому; в каждую пору моего мозга; но я все-таки находился в весьма болезненном состоянии, и хотя я дрожал под тяжестию карабина Рейли, но все-таки пошел вперед к тому месту, на которое указывал доктор. Я очутился в крутом овраге, на другом берегу которого взбирался наверх красивый буйвол. Он уже достиг вершины и в это время обернулся, чуя врага, но я успел всадить ему пулю в лопатку, подле самого позвоночного хребта; животное издало громкий рев от боли. «Он убит! он убит!» закричал доктор; «очевидно, что вы попали в него». Люди тоже издали радостный крик, предвидя большой запас мяса. Вторая пуля, всаженная в хребет животного, заставила его упасть на колени, а третья окончательно положила его на месте. У нас явился таким образом новый запас пищи; разрезанное на части и высушенное, по обычаю вангвана, на огне, мясо животного позволяло нам не заботиться о пище в течение долгого пути по безлюдной пустыне, которую нам предстояло пройти. Для доктора и меня оставлены были язык, горб и несколько избранных кусков, которые мы посолили и, таким образом, имели на несколько дней запас прекрасного мяса. Не мешает сказать здесь, что карабин заслужил от вангвана больше похвал чем охотник.

Следующий день мы продолжали наш путь на запад, под руководством нашего кирангоци; но дорога, по которой он вел нас, явно показывала, что кирангоци не знал местности, хотя он уверял нас, что ему хорошо известны все места около Нгондо, Уомбега и Пумбуру. По его указаниям нам следовало перейти три высокие горные цепи в северо-северо-восточном направлении, которые вовсе не лежали в нашем пути. Посоветовавшись с доктором, я сам стал во главе каравана, и, следуя вдоль горного хребта, повернул прямо на восток, не обращая внимания, в каком направлении шла дорога. Наш путь пересекался по временам большою дорогою, отправившись по которой мы пришли к реке Лоаджери. Лоаджери течет на юг и на юго-восток от мыса Какунгу. Перейдя реку, нам стоило большого труда продолжать наш путь, пока мы достали тропинки, ведущей из Карага в Нгонго и Пумбуру, в южной Кавенди.

9-го числа, вскоре после того, как мы снялись с лагеря, мы покинули торную дорогу и повернули в находившийся перед нами горный проход, так как Пумбуру был в войне с жителями Маниа Миенге, округом северной Кавенди. Местность изобиловала буйволами и зебрами. В числе деревьев мы встретили здесь пальмы hyphene и borassus, а также дерево, плод которого будет величиною в 60 фунтовое пушечное ядро; по словам доктора, некоторые туземцы называют его «мабиаг»,[6] семена которого жарятся и в таком виде употребляются в пищу. Но они едва ли придутся по вкусу европейцам.

10-го числа я с компасом в руках стал во главе каравана и в течение трех часов держался восточного направления. Перед нами расстилалась прекрасная местность в виде парка; но высокая: трава и начавшийся дождливый сезон ставили меня в весьма неприятное положение, Через эту-то высокую траву, доходившую до шеи, мне нужно было, с компасом в руке, указывать путь каравану, так как мы находились в неизвестной местности, в которой не было никаких дорог. Мы, устроили лагерь на. берегу одной красивой небольшой реки, протекавшей на север.

11-го числа я все еще пробирался через траву, которая при каждом моем шаге осыпала меня каплями дождя. После двухчасового пути мы пришли к маленькой речке, русло которой было усеяно скользкими обломками сиенитовых скал, занесенных, сюда бурными потоками. Во время переправы один старый пагасис из Унианиембэ, сильно пострадавший от ненастья, сказал мне плачевным голосом: «мой кибуйу умер», т. е. он хотел дать понять, что он, поскользнувшись и падая, разбил свою тыкву, которая на языке кизаваги называется кибуйу.

Позавтракав на берегу, мы отправились далее, и после полуторачасового пути пришли к другому потоку, который я сначала принял за Мтамбу, вследствие сходства местности, хотя карта моя говорила, что это невозможно. Окрестности тоже были очень похожи, а на севере мы заметили возвышенность, напоминавшую гору «Магдала», которую я открыл к северу от Имреры в то время, когда направлялся к Мадагаци. Несмотря на то, что мы шли только три с половиною часа, доктор сильно устал, так как местность представляла чрезвычайно неровную поверхность.

На следующий день, пройдя несколько горных цепей, посреди чрезвычайно красивой местности, мы достигли могучего и быстрого потока, русло которого лежало между громадными скалами песчаника где он ревел подобно небольшому Ниагарскому водопаду.

Расположившись лагерем на живописной возвышенности, у меня родилась мысль поискать дичи, которою, по-видимому, должна была изобиловать эта местность. Я отправился с моим маленьким винчестером вдоль берегов реки в восточном направлении. Я шел в течение одного или двух часов, причем местность становилась все живописнее и красивее, потом спустился в овраг, который по виду обещал богатую добычу. Обманувшись в своих ожиданиях, я вышел на берег, и, представьте себе мое изумление, когда я очутился лицом к лицу со слоном, огромные широкие уши которого имели вид лиселя — колоссальным чудовищем, воплощением могущества африканского мира. В то время, как я увидел его вытянутый вперед хобот, как бы в виде грозящего пальца, мне показалось, будто мне послышался голос «Siste, Vanator»! Но была ли это игра воображения или нет, я полагаю, что слышал голос Калулу, который должно быть кричал: «Тембо, тембо, бана янго! Слон! слон! мой господин!»; сам же молодой негодяй сейчас же убежал, как очутился в столь близком соседстве с страшным колоссом. Оправившись от первого изумления, я счел за лучшее тоже ретироваться, особенно имея с собою ружье, заряженное лишь крупною дробью. Оглянувшись назад, я видел, как слон кивал своим хоботом, как бы говоря: «доброго пути, молодчик, счастье твое, что ты ушел вовремя, а то я сделал бы из тебя лепешку».

В то время, как я радовался тому, что избежал опасности, в шею мою впилась оса, вследствие чего в остальное время дня я был в весьма скверном расположении духа. Возвратившись в лагерь, я застал людей недовольными; их съестные запасы истощились, и не было надежды приобрести новые в течение по крайней мере трех дней. По легкомыслию, свойственному обжорам, они съели весь свой хлеб, все мясо зебры и буйвола, и теперь жаловались, что они умирают с голоду.

Нам часто попадались следы животных, но по случаю дождливого времени все звери разбежались в разные стороны; если бы нам пришлось путешествовать по этим лесам в сухое время, то у нас каждый день была бы свежая дичь.

Около 6 часов пополудни, в то время, когда доктор и я пили чай на открытом воздухе, пронеслось стадо слонов, числом двенадцать, в расстоянии 800 ярдов от нас. Мы немедленно послали Асмани и Мабруки Кивега в погоню за ними. Я сам бы отправился с тяжелым карабином «Reilly», но слишком устал. Вскоре мы услышали выстрелы и ласкали себя надеждою, что у наших людей будет достаточный запас мяса, себе же предполагали сделать прекрасное жаркое из слоновой ноги; но через час охотники наши вернулись с пустыми руками; им удалось только ранить животных, и в подтверждение своих слов они захватили с собою на древесном листе несколько крови раненных ими животных.

Африканского слона можно убить лишь из весьма хорошего ружья. Я полагаю, что выстрел из карабина № 8, заряженного пулею Фразера (Fraser's shell), положит слона на месте, если попасть ему в висок. Фокнер утверждает, что он убивал слона наповал, стреляя в него в упор в голову. Но я не верю подобной сказке, тем более, что он говорит, что на хоботе слона остался отпечаток дула его карабина. Африканские путешественники — особенно охотники, слишком любят рассказывать вещи, которые представляются невероятными для обыкновенных людей. К подобным рассказам следует относиться весьма осторожно. На будущее время, если кто-либо станет утверждать мне, что он перешиб хребет антилопе на расстоянии 600 ярдов, то я подумаю, что здесь случайно прибавлен лишний нуль, так как такой подвиг невозможен в африканском лесу. Подобный случай может выдаться лишь раз, но никак не два сряду. Антилопа представляет весьма малую мишень на расстоянии 600 ярдов; но все подобные рассказы исходят из уст охотников, путешествовавших по Африке ради одного развлечения.

Я слышал на занзибарском берегу, как молодые офицеры, не достигшие еще двадцатилетнего возраста, с удивительною самоуверенностию рассказывали о страшных приключениях, которые они имели со слонами, леопардами, львами и всякими чудовищами. Если им удалось ранить бегемота в реке, то они наверное утверждали, что убили его; если попадалась им на берегу антилопа, то они говорили, что имели дело со львом; если им приходилось встретить в зоологическом саду слона, то вы наверное услышите от них, что они охотились на него в Африке и что им ничего не стоило убить его: «у меня и клыки сохранились, сэр; если желаете, я когда-нибудь покажу их вам». У некоторых людей какая-то болезнь, мания — никогда не говорить положительной, буквальной правды. Путешествие по Африке богато приключениями без всяких прикрас. Все, кто участвовал в Абессинской экспедиции, помнят, вероятно, удивительного «майора», который имел обыкновение рассказывать целыми десятками страшные, сверхъестественные истории, Я как-то подарил ему буйволовую кожу, полученную мною от Сатанты, вождя племени Киовас, в Канзасе; на следующий день он рассказывал всем, что застрелил буйвола в американских степях пистолетною пулею.

Этот пример может служить доказательством, как сильно развито воображение, у многих охотников; вообще, у некоторых людей существует наклонность все преувеличивать. Охотники южной и северной Африки известны своими охотничьими рассказами, которые я считаю плодом одного воображения.

13-го числа мы продолжали наш путь через горы и долины, до тех пор никому не известные; нам попадались дорогой разлившиеся, вследствие дождей, ручьи, имевшие северное течение, и громадные первобытные леса, под мрачною тенью которых еще не шествовал ни один белый человек.

14-го мы были зрителями тех же пейзажей — непрерывной цепи продольных гор, параллельных друг другу и озеру Танганике. Восточная сторона этих горных кряжей представляла крутые эскарпы и террасы, поднимавшиеся из глубоких долин, а западная представляла постепенно понижавшиеся, покатости. Вот характеристические черты Укавенди, восточного бассейна Танганики.

В одной из подобных долин мы встретили однажды колонию краснобородых обезьян, которые подняли сильный вой или рев при виде нашего каравана. Я не мог приблизиться к ним, потому что они вскарабкивались на деревья, откуда начали сердито рычать на меня; когда же я все-таки хотел подойти поближе, то они соскочили на землю и, по всей вероятности, пустились бы меня преследовать, если бы я вдруг не вспомнил, что мое отсутствие задерживает выступление каравана.

Около полудня мы увидели нашу Магдалу — величественную башеннообразную гору, отвесные мрачные очертания которой, величественно рисовавшиеся над равниной, обратили на себя наше внимание в то время, как мы спешили вдоль большого горного кряжа Рузава к «Крокодиловой» реке. Мы узнали эту долину, поросшую деревьями, и красота которой носила мистический характер. В то время она имела поблеклый вид и подернута была мягкой туманной пеленой, теперь же она была покрыта яркою зеленью. Каждое растение, каждая травка и дерево — получили жизнь, благодаря дождям. Реки, высохшие в знойные летние дни, теперь с ревом и пеною пробивались сквозь густую чащу строевых деревьев, Нам пришлось перейти много подобных рек, притоков Ругуфу.

Прекрасная, очаровательная Укавенди! С чем я сравню прелесть этой дикой, свободной, роскошной, безыскусственной природы? Есть ли что-нибудь подобное в Европе? нет. А в Азии? Где? Может быть, в Индии? Да; или скорее в Мингрелии и Имеретии. Там вы встретите пенящиеся реки, живописные холмы, гордые горы и обширные леса, с высокими, уставленными в ряд деревьями, с прямыми опрятными стволами, промеж которых взор ваш, как и здесь, может проникать в неизмеримую даль. Только в Укавенди вы можете почти видеть глазами, как прозябает растительность; почва здесь так производительна, природа так приветлива и прелестна, что вовсе не желая поселиться здесь и дышать здешнею убийственною атмосферою, вас все-таки невольно тянет к этой природе, и в душу закрадывается мысль, что хотя под обольстительной красотой и скрывается одна гниль, но что в руках цивилизованного народа она обратилась бы в столь же здоровую, как и производительную местность. Даже в то время, как я боролся с страшною болезнию, и мозг мой изнемогал под влиянием припадка возвратной лихорадки — несмотря на то, что я знал, как разрушительно действует на мои душевные и физические силы малярия, поднимавшаяся с этой прекрасной местности, я все-таки смотрел на последнюю с какою то странною нежностью, я чувствовал как становился грустнее, по мере того как удалялся от нее, и готов был негодовать на судьбу, гнавшую меня из Укавенди.

На девятый день после того, как мы покинули берега Танганики, мы снова увидели нашу гору «Магдала», которая подобно туче рисовалась на северо-востоке, из чего я заключил, что мы приближались к Имрере, и что наша попытка пройти необитаемые дебри Укавенди скоро увенчается' успехом. Вопреки коллективному совету проводников и гадательным предположениям усталых и голодных людей нашей экспедиции, я все-таки намерен был руководиться только компасом и моей картой. Проводники настойчиво советовали мне изменить направление и идти на юго-запад; если бы я послушался их, то мы наверное забрели бы в юго-западную Укононго или северо-восточную Уфипу. Старые и испытанные солдаты печально заявили мне, что я уморю их голодом, если пойду в северо-восточном направлении, но я предпочел довериться компасу. Мы не видели солнечных лучей с того времени, как держали наш путь через первобытные леса, потоки, крутые горы и глубокие долины. Леса подернуты были густым туманом; нас часто мочил дождь; небо представляло собою необъятную массу серых паров. Доктор имел ко мне полное доверие, и я продолжал мой путь.

Как только мы прибыли в лагерь, люди рассеялись по лесу искать пищи. Вблизи лагеря оказалась роща деревьев сингве. грибов было в изобилии, и они утолили несколько голод наших людей.

Если бы не стояла дождливая погода, я сумел бы раздобыться дичью; но усталость и изнурительная лихорадка не позволяли мне сделать шагу из лагеря, когда мы пришли на стоянку. Опасение встретиться со львами, которых по соседству было очень много, и страшный рев которых слышался днем и ночью, до того напугало охотников, что они не решались покинуть мирную ограду лагеря и попытать счастья в лесу, хотя я обещал им по пяти доти за каждое убитое животное.

На десятый день утром я старался уверить людей, что испытания наши скоро кончатся; наиболее покладливых я утешал предстоящим обилием съестных припасов, а наиболее упрямых увещевал не испытывать до конца мое терпение, иначе дело не обойдется без побоев, и затем продолжал путь на северо-восток через лес; за мною уныло тащился изнуренный караван. Последний находился, разумеется, в отчаянном положении, и я чувствовал к нему большее сострадание чем он сам к себе; и хотя горячился и бесился в их присутствии, когда они отказывались продолжать путь, но менее чем кто-либо имел намерение причинить им обиду. Я слишком гордился ими, но при настоящих обстоятельствах было бы опасно — даже значило бы обречь себя на самоубийство — если бы я выразил сомнение относительно верности избранного мною пути. Одно то обстоятельство, что я держался дороги, указываемой компасом доктора, имело на них большое нравственное влияние, и хотя они жаловались и имели понурые лица, но все-таки шли за мною с доверием, которое сильно меня утешало.

На пространстве многих миль мы шли по гладкой покатой мураве, а кругом нас расстилалась чрезвычайно красивая местность, имевшая вид парка. Я быстро шагал вперед и далеко оставил за собою большую часть каравана; только несколько бравых молодцов не отставали от меня, несмотря на то, что шли с тяжелой ношей. Часа через два мы достигли склона одного горного кряжа, который должен был через несколько минут решить, говорит ли правду или ложь моя карта. Мы дошли до восточной оконечности горного кряжа, и наконец увидели долину Имреры, находившуюся от нас в расстоянии пяти миль, на 1,000 футов ниже высокого плато, на котором мы стояли!

Около полудня мы были в нашем старом лагере. Нас окружили туземцы с съестными припасами, поздравляя с счастливым путешествием в Уджиджи и назад. Но арьергард нашей экспедиции прибыл лишь долгое время спустя после моего прихода. Ноги доктора все были в ранах вследствие утомительного пути. Башмаки его были в самом жалком состоянии; желая облегчить страдания израненной ноги, он до того изрезал ножом свою обувь, что никто из нашего каравана не решился бы взять ее в подарок, как бы ни желал всякий дикарь быть обутым a 1а Wasungu.

Асмани, проводник, был сильно смущен, когда увидел, что маленький компас лучше его знает дорогу, и торжественно теперь заявил, что компас не может лгать. Репутация его сильно пострадала вследствие его неудачного соперничества с этою «маленькою вещицей», и впоследствии все стали относиться недоверчиво к его хвастливым речам о знакомстве с местностию.

Отдохнув здесь день, мы продолжали (18-го января 1872 г.) наше путешествие в Унианиембэ. Пройдя несколько миль за Имреру, Асмани снова потерял дорогу, и я должен был исправить его ошибку, вследствие чего я приобрел еще более почести и доверия как проводник. Мои башмаки были в весьма незавидном состоянии, и трудно было решить, которые из них хуже — Ливингстона или мои. Местность значительно изменилась с того времени, как я ее видел во время пути в Уджиджи. Теперь по обеим сторонам дороги висели сочные грозды дикого винограда, Хлебные колосья совершенно созрели, растения покрылись цветами, и вся местность оделась яркою зеленью.

16-го числа мы прибыли в безлюдное селение Мнпоквы. Вследствие ходьбы ноги доктора покрылись ссадинами и ранами. Он шел пешком всю дорогу от Урамбы, хотя у него и был осел, между тем как я, к стыду моему, садился иногда на животное, желая сберечь силы, чтобы потом, по прибытии в лагерь, отправиться на охоту.

Для нас очистили два шалаша; но лишь только мы расположились отдохнуть, как наши дальнозоркие молодцы заметили стадо дичи на равнине к западу от Мпоквы. Наскоро проглотив кусок хлеба с кофе, я поспешил с Билали на охоту, взяв с собою знаменитый рейлиевский карабин Ливингстона и заряды Фрезера. Переплывши глубокий ручей и продолжая путь через густой кустарник, я дошел до жиденького леса, через который мне пришлось пробираться ползком; через полчаса я находился в расстоянии 140 ярдов от зебр, которые играли между собою в тени большого дерева, шаловливо кусая друг друга. Встав вдруг на ноги, я обратил на себя их внимание; но на плече у меня был старый верный карабин и «крак-крак» я спустил оба курка, и два прекрасных зебра, самец и самка, пали мертвыми у дерева, у которого стояли. Через несколько минут им было перерезано горло; когда я дал сигнал о моей удаче, меня окружило человек двенадцать моих людей, осыпавших похвалами мой карабин, но на мою долю досталось мало комплиментов. Когда я вернулся с добычей в лагерь, то выслушал похвалу доктора, которая была для меня гораздо дороже, так как он по опыту знал, что такое охота.

Когда мы взвесили съедобные части обоих зебр, то по вычислениям доктора в них оказалось 719 фун. хорошего мяса, разделив которые на сорок четыре человека, на каждого пришлось с лишком 16 фунтов. Моим успехом особенно доволен был Бомбай, так как ему снилось, что я на охоте и валю животных направо и налево, и когда он увидел, что я ухожу на охоту с этим удивительным карабином, то нисколько не сомневался в моем успехе и приказал людям быть наготове и спешить ко мне, как только раздадутся ружейные выстрелы.

Далее привожу выписки из моего дневника.

Января 20-го 1872 г. Сегодня была стоянка. Отправившись на охоту, я увидел стадо из одиннадцати жираф. Перейдя ручей Мпоква, я подкрался к одному из них на 150 ярдов и выстрелил; но хотя я и ранил животное, но не мог его повалить, как ни желал я иметь шкуру жирафа.

После полудня я отправился в восточном направлении от селения и набрел на стадо из шести жирафов. Я ранил одного из них, но несмотря на все мои усилия, мне не удалось его остановить.

Что это за замечательные создания! Как прекрасны их большие прозрачные глаза! Я готов поклясться, что оба мои выстрела были удачны, но жирафы удалились плавною поступью, подобно клиперу, снимающемуся с якоря. Во время бега движения их имели что-то неловкое, походившее на кривляния индийского naut'ch'a или фиванской танцовщицы — все туловище и даже хвост, с его длинною прядью черных волос, приняли какое-то волнообразное, неровное движение.

Доктор, умевший утешить пылкого, но огорченного неудачей, молодого охотника, приписал мой неуспех свинцовым пулям, которые, по его мнению, не могли пробить толстые покровы жираф, и советовал мне растопить мои цинковые манерки и сплавить их со свинцом. Не в первый уже раз я приходил к убеждению, что доктор прекрасный товарищ в путешествии; никто не умел так как он утешить человека в неудаче — никто не умел так поднять человека в его собственных глазах. Если мне удавалось убить зебру, то его друг Освел — южно-африканский охотник — и он сам утверждали всегда, что мясо зебры — самое вкусное в Африке. Убивал я буйвола, Ливингстон утверждал, что я подстрелил весьма редкий экземпляр, рога которого стоит взять с собою на родину; и как жирен буйвол! Если я возвращался с пустыми руками, то он утешал меня тем, что дичь была слишком пуглива, или ее встревожили люди своим шумом, а разве можно подкрасться к встревоженному животному? Словом, он был драгоценный спутник, и так как я знал его правдивость, то гордился его похвалой в случае успеха и легко утешался в случае неудачи.

XLIII. Сюрприз.

Ибрагим, старый пагасис, который был так огорчен, когда в Укавенди разбил свою старую тыкву, перед отъездом из Уджиджи променял свой холст на невольника из Маниуэмы; его звали «Улименго», что значит «мир». Когда мы шли в Мпокву, Улименго скрылся вместе со всею собственностию своего хозяина, состоявшей из нескольких доти холста и мешка с солью, которые он хотел продать в Унианиембэ. Ибрагим был неутешен и каждый день жаловался на свою потерю, и притом таким отчаянным голосом, что люди встречали его жалобы смехом, а не сочувствием. Я спросил его, зачем он купил невольника и отчего потом не кормил его? На это он с сердцем отвечал: «Разве он не был мой невольник? Разве холст, за который я его купил, не принадлежал мне? Разве я не могу купить на мой холст что мне угодно? Как вы можете так говорить?»

В этот вечер Ибрагим был обрадован возвращением Улименго вместе с солью и холстом; одноглазый старик плясал от радости и поспешал сообщить мне приятную весть. «Посмотрите-ка, „Мир“ пришел назад! Право! С ним также моя соль и холст. Право!». Я посоветовал ему лучше кормить невольника на будущее время, так как он имеет такую же потребность в пище как и его хозяин.

От 10 часов пополудни до полуночи доктор производил наблюдения над звездою Canopus, на основании которой он определил положение Мпоквы, округа Утантанда, Укононго, под 6°18'40'' южной широты. На моей карте она была показана под 6°15' южной широты; следовательно наши вычисления разнились не много.

На следующий день у нас была стоянка. Ноги доктора до того были воспалены и изранены, что он не мог носить башмаков. Я тоже сильно натер себе пятки, и для облегчения движения сделал большие надрезы в башмаках.

Расплавив мои цинковые манерки на пули, я взял с собой мясника и своего оруженосца и направился в красивый парк и равнину, к западу от реки Мпоквы, с похвальным намерением вернуться не иначе как с добычей; не видя ничего на равнине, я перешел ручей и очутился в местности, покрытой высокою травою; там и сям виднелись группы пальм, мимоз и т. п. Отодвинув ветви мимозы, я увидел стадо жирафов и стал подкрадываться к ним по траве, стараясь заслонить свою фигуру высокими, поросшими травою муравейниками, чтобы приблизиться к осторожным животным прежде чем они успеют заметить меня. Благодаря одному из этих странных холмов, мне удалось подойти к жирафам на 175 ярдов, но ползти далее, не обращая на себя внимание, было невозможно — так трава была редка и коротка. Я перевел дыхание, отер вспотевший лоб и на минутку присел; мои черные спутники тоже еле дышали от утомительной ходьбы на четвереньках и под влиянием надежд, возбужденных близким присутствием царской дичи. Я осмотрел патроны, затем встал, прицелился, снова опустил ружье, потом опять поднял его и — опустил. В это время один из жирафов сделал пол оборота; я в последний раз поднял ружье, быстро прицелился, стараясь попасть в сердце, и выстрелил. Животное покачнулось, потом сделало короткий прыжок; но из раны брызнула толстой струей кровь, и жираф упал, не пройдя и 200 ярдов; я мог подойти к нему на двадцать ярдов и окончательно подложил его на месте пулею в голову.

— Аллах го, аггбар! — закричал Хамизи, мой мясник. — Вот так кушанье!

На меня произвел грустное впечатление вид благородного животного, распростертого у моих ног. Я бы охотно возвратил ему жизнь. Как жаль, что такое славное животное, которое могло быть так полезно человеку в Африке, не могло найти другого употребления как служить пищей. Лошади, мулы и ослы умирали в этих нездоровых местностях; но как бы хорошо было для исследователей и промышленников, если бы можно было сделать ручными жирафов и зебр. Верхом на зебре можно было бы проехать пространство от Багамойо до Уджиджи в один месяц, а я употребил на это путешествие более семи месяцев.

Убитый жираф имел 16 футов и 9 дюймов от правого переднего копыта до верхушки головы и принадлежал к числу самых крупных экземпляров, хотя встречались жирафы и в 17 футов вышиной. Он весь был покрыт большими черными пятнами, имевшими закругленный вид.

Я оставил Хамизи покараулить животное, а сам вернулся в лагерь, чтобы послать людей разрезать жирафа на части и доставить мясо в наше селение. Но Ханизи, опасаясь львов, взлез на дерево, чем воспользовались коршуны, и когда пришли на место люди, то глаза, язык и значительная доля филейных частей били выедены. Вот сколько весили оставшиеся части мяса:

Одна задняя нога — 184 фунта

Другая — 136 ф.

Две передних ноги — 160 ф.

Ребра — 158 ф.

Шея — 74 ф.

Зад — 87 ф.

Грудь — 46 ф.

Печень — 20 ф.

Легкия — 12 ф.

Сердце — 6 ф.

Общий вес съедобных частей — 993 фунта

Шкура и голова — 181 ф.

Следующие три дня я страдал от жестоких припадков лихорадки и не в состоянии был встать с постели. Я прибег к моему обычному лекарству, состоявшему из слабительного и хинина; но опыт мне показал, что излишнее употребление одного и того же слабительного делает последнее менее действительным, и потому путешественникам следует брать с собою различные лекарства для очищения кишек и надлежащего действия на печень, например, колоквинту, кадломель, экстракт ялапа, английскую соль: хинин следует употреблять не ранее, как когда подобные указанным выше лекарства подготовят организм к его приему.

Рецепт Ливингстона от лихорадки следующий: три грана ялапового экстракта и два грана каломели с присоединением тинктуры кардамона, которого кладется столько, сколько необходимо, чтобы предупредить раздражение желудка; лекарство это приготовляется в виде пилюли и принимается, лишь только человек начинает чувствовать крайнюю слабость и утомление, эти верные предвестники африканской лихорадки. Через час или два принимается чашка кофе, без сахару и сливок, для ускорения действия лекарства. Ливингстон советует также принимать хинин вместе с пилюлей; но мои наблюдения — хотя они ничтожны в сравнении с опытом Ливингстона — убедили меня, что бесполезно принимать хинин, прежде чем лекарство не произвело своего действия. Мой желудок мог переносить хинин лишь после приема слабительного. Один известный миссионер в Константинополе советует путешественникам принимать три грана рвотного камня для очищения желудка от желчи; но почтенный доктор забывает, вероятно, что во время лихорадки расстроен не один желудок, а весь организм, и хотя в одном или двух случаях легкого припадка лихорадки, лекарство это может иметь успешные последствия, но оно в то же время слишком сильно действует на человека, изнуренного африканской лихорадкой. Мне самому приходилось три или четыре раза лечиться по этой методе, но по совести я не могу рекомендовать ее другим. От крапивной лихорадки советую принять 3 грана рвотного камня; но в подобных случаях также хорошо достигает своей цели и клистир.

27-го числа мы выступили в Мизонги. На половине пути я увидел, что проводник пустился вперед бегом, а за ним вскоре побежали и все остальные, ослы же начали брыкаться и лягаться. Через минуту я догадался о причинах бегства, так как над головой моей зажужжала целая туча диких пчел, из которых три или четыре жестоко ужалили меня в лицо. Около полумили мы бежали как сумасшедшие, выделывая такие же отчаянные движения как и бедные ужаленные животные.

Так как. нам предстоял весьма длинный переход, то я предложил доктору воспользоваться носилками, в виду его израненных ног; но старый герой отказался и шел всю дорогу до лагеря пешком, несмотря на то, что перед тем он сделал восемнадцать миль. Он был страшно ужален в голову и лицо; пчелы десятками засели в его волосы; но выпив чашку теплого чаю и закусив, он был также весел, как будто бы ему не пришлось сделать и мили.

В Мрере, средней. Укононго, мы остановились на день, чтобы смолоть зерновой хлеб и запастись необходимой провизией для перехода пустыни, лежащей между Мрера и Маниара.

31-го января, в Мвару, области султана Ка-Мирамбо, мы встретили караван, который вел один невольник Саида бин-Габиба, посетивший наш лагерь, расположенный в глубокой чаще леса. После того, как он уселся и принялся за кофе, я спросил его:

Какие новости ты принес, любезный, из Унианиембэ?

— Хорошие новости, господин.

— Как идет война?

— А, вы спрашиваете о Мирамбо? Ему нечего есть. Он умирает с голоду. Саид бин-Габиб, мой господин, овладел Кирирой; арабы осадили Вилианкуру; Саид бин-Маджид, пришедший из Уджиджи в Узагози через двадцать дней, взял и убил «Мото» (огонь) короля. Симба Казерда взялся за оружие, для защиты своего отца Мкасива Унианиембэ. Начальник Угунды выслал в поле пятьсот человек. О! через месяц Мирамбо умрет с голоду.

— Да, мой друг, это важные и добрые вести.

— Да, по божьей милости.

— Куда же ты отправляешься теперь с караваном?

— Саид, сын Маджида, прибывший из Уджиджи, рассказал нам о дороге, по которой белый человек благополучно дошел в Уджиджи, и потом предпринял обратный путь в Унианиембэ. Вот, мы и подумали, что если белый человек мог пройти по этой дороге, то и мы можем. Арабы сотнями ходят по дороге белого человека, чтобы купить слоновой кости в Уджиджи.

— Этот белый человек я.

— Вы?

— Да.

— Как же нам сказали, что вы умерли — что вы сражались с Вазанира?

— О, это слова Нджара, сына Хамиса. Смотри, — сказал я, указав на Ливингстона, — я и вот белый человек, отец мой,[7] которого я видел в Уджиджи. Он идет со мною в Унианиембэ за своими материями, после чего он вернется к великим водам.

— Удивительно! Ты говоришь правду!

— Что можешь ты мне рассказать о белом человеке, живущем в Унианиембэ.

— О каком белом человеке?

— О белом человеке, оставленном мною в доме Сеида, сына Селима, в моем доме — в Квигаре.

— Он умер.

— Умер?

— Умер.

— Как давно?

— Несколько месяцев тому назад.

— От какой болезни он умер?

— От гомы (лихорадки).

— Умер ли кто-нибудь еще?

— Не знаю.

— Довольно.

Я взглянул на доктора, и он отвечал мне.

— Я вам предсказывал это. Когда вы говорили мне, что он пьяница, то я знал, что он должен умереть. Пьяницы не могут жить в этой стране, точно так как и люди, преданные другим порокам.

— Ах, доктор, уже двое из нас умерли. Я буду третьим, если эта лихорадка протянется долее.

— О нет, нисколько. Если б вы должны были умереть, то умерли бы в Уджиджи во время вашего опасного припадка возвратной лихорадки. Не думайте об этом. Лихорадка ваша произошла единственно от влияния влажности. Я никогда не путешествую в течение дождливого времени года. Теперь же я изменил своему правилу, по причине своего беспокойства и нежелания задерживать вас в Уджиджи.

— О, нет ничего лучше, как иметь около себя в такой стране друга, всегда умеющего ободрить. Бедный Шау! Он был дурной человек; но мне жаль его, весьма жаль. Как часто я старался ободрить его! Но это было невозможно. Последними словами моими при расставаньи были: помните, если вы вернетесь в Унианиембэ, то умрете!

От предводителя каравана Саида бен Габиба мы узнали, что из Занзибара было прислано на мое имя через моих посланных и арабов несколько писем, газет и ящиков, что Селим, сын шейха Гашида из Занзибара, прибыл из последних в Унианиембэ. Доктор добродушнейшим образом напомнил мне, что по распоряжениям его в Унианиембэ его ожидал запас желе и бисквитов, бульона, рыб, вареных окороков и сыра, и что он с удовольствием разделит со мною все эти вкусные вещи. Это меня чрезвычайно обрадовало, и в течение частых припадков лихорадки, которою я страдал в это время, я мечтал о прелестях, ожидающих меня в Унианиембэ. Мне грезилось, что я, как сумасшедший, пожираю окороки, бисквиты и желе. Я жил продуктами своей дикой фантазии, мой бедный раздраженный мозг восторгался такими скромными вещами как пшеничный хлеб, масло, ветчина, икра, и я не пожалел бы никаких денег, чтобы купить их. Хотя я был далеко от бледнолицых Европы и Америки, однако мне приятно было в течение ужасных припадков болезни или уныния, в которые я был повергнут беспрестанно возвращающеюся лихорадкой, останавливаться мыслями на них. Я удивлялся как это люди, которым доступны все эти прелести, могут когда-либо заболевать и томиться жизнью. Я думал, что если бы мне поднесли теперь кусок белого хлеба, намазанный свежим маслом, то, несмотря на всю свою слабость, я мог бы вскочить и проплясать дикое фанданго.

Хотя у нас не было прекрасных съестных припасов, упомянутых выше, однако мы имели соленые языки жирафов и вяленые языки зебры; у нас было угали, приготовленное самою Галимах, у нас были бататы, чай, кофе и лепешки, однако все это мне надоело. Мой ослабевший желудок, измученный и раздраженный различными микстурами, рвотным корнем, колоквинтою, кремортартаром, хинином и т. п. веществами, отказывался от грубой пищи. «О, дайте мне белого хлеба!» кричала душа моя: «пятьсот долларов за кусок белого хлеба!»

Доктор так или иначе, несмотря на беспрерывный дождь, росу, туман, переходы и усталость ел как герой, и я мужественно и твердо решился подражать ему в его заботливости о благополучии своего пищеварительного аппарата, но я потерпел самое позорное поражение.

Доктор Ливингстон обладает всеми достоинствами путешественника. Он обладает обширными сведениями обо всем, касающемся Африки: скалы, деревья, плоды и их свойства известны ему. Сверх того, он весьма глубокомысленный этнолог. Что касается до лагерной жизни с ее бесчисленными особенностями, то здесь он мастер своего дело. Его постель так же мягка как пружинный матрац. Каждую ночь ее устанавливают под его личным надзором: сперва кладут два прямые шеста в 3 или 4 дюйма диаметром, которые располагают параллельно друг другу на расстоянии 2-х футов; поперек этих шестов кладут короткие, тонкие палки в 3 фута длиною; на них накладывается толстый слой травы, потом идет клеенка и простыни — таким образом готова кровать хотя бы для царя.

По совету же Ливингстона я купил дойных коз, благодаря которым от самого Уджиджи мы всегда имели свежее молоко к кофею и чаю три раза в день. Замечу кстати, что мы большие любители этих напитков, мы редко встаем из-за стола, не выпивши шести или семи чашек. Мы также имели возможность наслаждаться музыкой, которая хотя и груба, но лучше чем ничего; я подразумеваю музыкальный крик попугаев из Маниемы. На половине дороги между Мвару, деревнею Камирамбо и покинутой Тонгони (Укамба) я вырезал на коре большого дерева начальные буквы имени доктора и моего с обозначением числа (2-ое февраля). Я два раза был виновен в этом в Африке: в первый раз, когда мы голодали в южной Увинца и я вырезал числа, мои начальные буквы и слово «голод» крупными буквами на стволе одной смоковницы.

XLIV. Фальшивая тревога.

Проходя через леса Укамбы, мы увидели пожелтевший череп несчастной жертвы лишений во время путешествия. Обративши на него внимание, доктор заметил, что он никогда не мог проходить через африканский лес с его торжественной тишиной и спокойствием без того, чтобы в нем не возникло желание быть погребенным под упавшими листьями, где никто не нарушит его покоя. В Англии не было ни клочка свободной земли, и могилы часто разрывались. С тех пор, как он похоронил свою жену в лесах Шунонги, он всегда вздыхал о такой могиле, где бы его усталые кости нашли вечный покой, столь сильно желаемый им.

В тот же вечер, когда двери палатки были опущены и внутренность ее озарилась веселым светом парафиновой свечи, доктор рассказал мне некоторые обстоятельства из жизни и кончины его старшего сына Роберта. Все, читавшие первую книгу Ливингстона «Южная Африка», без которой не может обойтись ни один мальчик, по всей вероятности, помнят попечения умирающего Сибитуане о маленьком мальчике Роберте.[8] Госпожа Ливингстон с семейством была взята на мыс Доброй Надежды, а оттуда отправлена в Англию, когда Роберт был поручен попечениям гувернера; но достигнувши восемнадцати лет и не будучи в состоянии выносить бездействия, он покинул Шотландию и отправился в Наталь, где пытался найти своего отца. Но, не успевши в этом, он сел на корабль, плывший в Нью-Йорк, и поступил в северную армию в Нью-Гемпширский полк волонтеров, скрыв свое настоящее имя, Роберт Моффат Ливингстон, и приняв имя Руперта Винцента, чтобы гувернер его, не исполнявший, по-видимому, своих обязанностей относительно молодого человека, не мог найти его. В одной из битв под Ричмондом он получил несколько ран и был препровожден в госпиталь северной Каролины, где и умер от ран.

7-го февраля мы прибыли к Гомбе и расположились лагерем неподалеку от одного из ее крупнейших озер. Озеро это, имеющее, по всей вероятности, несколько миль в длину, кишит гиппопотамами.

Отсюда я отправил повара Фераджи и Шоуперея в Унианиембэ за письмами и лекарствами, присланными мне из Занзибара; они должны были встретить нас в Угунде; мы же на другой день направились к своему старому лагерю на Гомбе, где мы в первый раз увидели настоящий рай для охотника центральной Африки. Дождь разогнал большую часть стад, но в окрестностях оставалось все-таки большое количество дичи. Вскоре после завтрака я отправился на охоту, взявши с собою Хамиса и Калулу. После продолжительной ходьбы мы дошли до редкого джунгля, где я заметил следы различных животных — кабанов, антилоп, слонов, носорогов, гиппопотамов и чрезвычайное множество отпечатков львиных лап. Вдруг Хамиси закричал: «Господин, господин! — симба! (лев)»; и он прибежал ко мне, дрожа от ужаса, потому что этот молодой человек был отъявленный трус, и указывал мне на голову животного, поднимавшуюся над высокой травой со взглядом устремленным прямо на нас. Лев тотчас же стал метаться из стороны в сторону, но трава была так высока, что нельзя было рассмотреть в чем дело. Завидевши пред собою дерево, я спокойно подошел к нему, намереваясь опереть на него свою тяжелую винтовку, так как несколько лихорадок до такой степени ослабили меня что я был совершенно не в состоянии поддерживать винтовку для верного прицеливания. Но как велико было мое удивление, когда, осторожно приложивши ружье к дереву и направивши дуло на то место, где стоял лев, я посмотрел далее — в ту часть, где трава становилась редкою и низкою, и увидел животное, скакавшее с большою поспешностью по поляне; это был лев: благородный царь лесов убегал во всю прыть! С тех пор я перестал считать его самым могучим из зверей, и рычанье его казалось мне не страшнее воркованья голубки.

На другой день мы стояли на месте. Не будучи в состоянии сдерживать своего желания охотиться, когда к моим услугам была такая разнообразная дичь, вскоре после утреннего кофе я снова отправился в лес, пославши предварительно двух своих людей с подарками к другу моему Ма-маньяре, тому самому, который когда-то нанюхался моего аммиака. Не успели мы пройти пятисот ярдов от лагеря, как были внезапно остановлены хором рычаний трех львов, раздавшимся ярдах в 50 от нас. Я инстинктивно взвел курки, ожидая нападения, потому что если один лев мог убежать, то трудно было полагать, что убегут и трое. Внимательно осмотревшись вокруг, я заметил в расстоянии ружейного выстрела прекрасную антилопу, дрожавшую всем телом и прятавшуюся за дерево, как будто бы она уже чувствовала лапу льва на своей спине. Хотя она стояла ко мне спиною, однако я рассчитывал, что пуля будет в состоянии проникнуть до чувствительных частей животного и потому, не колеблясь ни минуты, прицелился и выстрелил. Антилопа сделала страшный прыжок, как будто намереваясь перелететь через дерево, но тотчас же затем, оправившись, она бросилась через кусты в направлении противоположном тому, где по моему предположению должны были находиться львы; я никогда не видел ее более, хотя по кровавому следу, оставленному ею, был уверен, что ранил ее. Львы также пропали без вести. Я напрасно исходил парк вдоль и поперек, отыскивая какую-нибудь добычу, и с пустыми руками должен был вернуться в лагерь.

Раздраженные неудачею мы выступили немного позднее полудня к Маниаре, где были гостеприимно встречены моим другом, приславшим сказать мне, что его белому брату не следует останавливаться в лесу, но должно идти в деревню. Мы получили от него в подарок мед и съестные припасы, бывшие. для нас весьма кстати. Здесь мы видим пример того дружеского расположения к нам старшин центральной Африки, не успевших еще испортиться под влиянием арабов, которое Ливингстон встретил между Бобизами и Ба-Улунгу. Все старшины, начиная от Имреры в Уковенди и до Унианиембэ приняли меня так же дружески, как и Маманиари.

14-го мы прибыли в Угунду, и вскоре после того, как мы с удобством расположились в хижине, отданной в наше распоряжение старшиною, явились Фераджи и Шоуперей, ведя с собою Сармена и Уледи Манва Серу, двух солдат, которые, как читатель помнит, были посланы мною в Занзибар, чтобы отнести письма и принесть лекарства для Шау, а кого мог иметь Сармен под своим надзором, как не дезертира Гамдаду, убежавшего в Маниару, когда мы отправлялись в Уджиджи? Этот негодяй остался как видно в Киганду и сказал старшине и лекарю деревни, что белый человек послал его взять назад материи, оставленные на излечение Набрук Салема. Простодушный старшина, поверивши ему на слово, приказал выдать ему требуемое им, Это и было причиной смерти как этого больного, так и оставленного мной в Унианиембэ.

По прибытии Сармена из Занзибара в Унианиембэ, около 50-ти дней спустя после того, как экспедиция отправилась к Уджиджи, он узнал, что белый человек (Шау) умер и что некто Гамдала, нанявшийся ко мне в вожатые, вскоре потом вернувшийся назад, находился в Унианиембэ. Он оставил его безнаказанным до прибытия Фераджи с товарищем, когда они разом напали в его малаш и схватили его. С усердием, которым Сармен всегда служил мне, он достал вилы и завязал голову беглеца между рогами вил, закрепивши их поперечной палкой так, что Гамдала не имел никакой возможности убежать с так ловко пригнанной помехой.

В течение моего отсутствия из Унианиембэ, здесь собралось не менее семи пакетов с письмами и газетами из Занзибара. Они были вручены в различное время хозяевам каравана, которые добросовестно доставили их в мою тембу, как обещали консулу. В числе их был пакет на мое имя от доктора Кирка с двумя или тремя письмами к доктору Ливингстону, которому я, разумеется, тотчас же и передал их, изъявив ему радость, что он не совершенно забыт своими друзьями. В том же пакете было письмо ко мне от доктора Бирка, просившего меня позаботиться о багаже Ливингстона и сделать все возможное чтобы доставить ему его; письмо было помечено 25 сентября 1871 года, т. е. пятью днями позднее моего выступления из Унианиембэ на свое почти безнадежное предприятие. В нем заключалось также несколько нелепых советов идти по невозможной дороге на озеро Укереве, но тон письма был добродушный и задушевный.

— Ну, доктор, сказал я Ливингстону, английский консул просит меня сделать все возможное для доставки вам вашего багажа. Жаль, что я не получил этого позволения раньше, потому что тогда я воспользовался бы им; но за неимением этих инструкций, я сделал все, что мог, везя вас самих к вашему багажу. Гора не могла подойти к Магомету, и сам Магомет принужден был подойти к горе.

Но доктор Ливингстон слишком погрузился в свои письма, написанные уже год тому назад.

Из Нью-Йорка я получил и хорошие и дурные вести, но хорошие следовали после дурных и совершенно изгладили неприятное чувство, которое возбудили бы одни дурные. Газеты же числом до ста из Нью-Йорка, Бостона и Лондона были полны самых удивительных новостей. Парижская коммуна восстала против национального собрания, Тюльери, Лувр и древняя Lutetia Parsiorum были зажжены Сент-Антуанскими рабочими! французские войска избивали мужчин, женщин и детей; самый страшный вандализм и безумная мстительность свирепствовали в прекраснейшем городе в мире. Злодейские солдаты влекли прекрасных женщин, превратившихся в демонов, по улицам Парижа на всеобщий позор и безжалостную смерть; детей в самом нежном возрасте повергали наземь и закалывали штыками. Мужчин, невинных или виновных, расстреливали, резали, рубили, кололи — целый город был предан всей ярости освирепевшей, безнравственной и бесчеловечной армии! О Франция, о французы! Подобные ужасы неизвестны даже в сердце варварской центральной Африки. Мы бросили газеты на пол и чтобы утешить свою возмущенную душу взглянули на комическую сторону нашего мира, как она изображена на невинных страницах «Понча». Милый, добродушный, нежный Понч! да снизойдет на тебя благословение путешественника! Шутки твои были лекарством; твоя невинная сатира вызывала истерический смех.

У дверей наших толпились любопытные туземцы, с неописанным удивлением глазевшие на огромные листы. Я слышал, что они часто повторяли — «Хабари Кисунгу» — новости белого человека, и слышал, как они рассуждали о таком громадном количестве новостей и высказывали мнение, что «Васунгу» был «мбиаг сана» и весьма «мкали», что означало, что белый очень лукав и ловок; впрочем, первое из этих названий часто служит выражением высочайшего удивления. На четвертый день после выступления из Угунды, или 18-го февраля, и на 53-й после выступления из Уджиджи, мы вступили с развевающимися флагами при ружейной стрельбе в долину Квигары, и когда мы с доктором вошли в мою старую стоянку, то я формально поздравил его с прибытием в Унианиембэ и в мой дом. С тех пор, как я покинул арабов, больной и почти утомленный жизнью, но, тем не менее, полный надежды на счастливое окончание моей миссии, прошло 131 день — полные уже известными читателю превратностями судьбы — в течение которых я прошел более 1,200 миль. Миф, за которым я гнался через пустыню, оказался фактом, и никогда этот факт не казался более очевидным как в ту минуту, когда живой человек ходил со мною по моей старой комнате, и я сказал ему: «доктор, мы, наконец, дома».

ГЛАВА XVI ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Ливингстоновы запасы вскрыты. — Открытие обмана. — Обвинение Асмани. — Белые муравьи выпили водку и вложили обратно пробки. — Имущество возвращается Ливингстону. — Он пишет свои письма домой. — Его письма к Джемсу Г. Бэнетту. — Национальная песня. — Последняя ночь с Ливингстоном.— Его журнал запечатывается. — Наш окончательный отъезд. — Прощание. — Остановка в Туре. — Письма от доктора. — Прибытие в Кивейег. — Война Вагого отражается везде. — Полный боевой костюм. — Фальшивая тревога. — Начальник Кхонзе сопротивляется нашему проходу. — Приготовление к бою. — Мниамвези схвачен за горло и мир восстановлен. — Прибытие в Каниени. — Посещение султана. — Деревня Маканга.— Внезапный набег вооруженных туземцев. — Сорок копий против сорока ружей. — Пошлина потребована и уплачена. — Рассказ Льюкаля о смерти Фаркугара. — Долина Мукондоква. — Страшное наводнение. — Нападение роя москитов. — Ящик с депешами доктора Ливингстона. — Переправа через реку при Роне. — Прибытие в Зимбамуэни. — Ограда снесена. — Ужасная буря. — Разрушение ста деревень. — Кустарник Мсупва. — Его ужасы. — Обжоги от муравья. — Известие с Занзибара. — Встреча с экспедицией, отправленной для розыскания и подачи помощи Ливингстону.

Теперь Унианиембэ казалось мне земным раем. Ливингстон был счастлив не менее меня; его помещение могло быть названо раем в сравнении с его хижиной в Уджиджи. Наши кладовые были наполнены различными прекрасными вещами, кроме материй, бус, проволок и тысячи и одной из тех потех и сокровищ путешественника, которыми я нагрузил более ста пятидесяти человек в Багамойо. У меня было семьдесят четыре тюка различных вещей, наиболее ценные из которых должны были пойти Ливингстону для обратного пути его к источникам Нила.

Велик был для нас праздник, когда с молотком и клещами в руках я открыл ящик доктора, и мы могли услаждать свои отощавшие желудки различными вкусными блюдами, которые должны были вознаградить его за продолжительный пост на одной дурре и кукурузе, составлявших нашу пищу в пустыне. Я был искренно убежден, что поживя несколько времени на вареной ветчине, бисквитах и желе, я сделаюсь так же непобедим как Геркулес, и что мне нужно будет только взять в руки добрую дубину, чтобы уничтожить могучих вагогцев, если только они вздумают моргнуть не так, как мне хочется.

Первый из открытых нами ящиков содержал три жестянки с бисквитами, шесть жестянок с крошеной ветчиной и маленькие штучки немного более наперстка, которые, будучи открыты, представляли не более как столовую ложку измельченной говядины, сильно приправленной перцем: докторские запасы упали в моем мнении на 500° ниже нуля. Далее принесли пять банок варенья, из коих мы открыли одну — новое разочарованье! глиняные банки весили по фунту, но в каждой было не более чайной ложки варенья. Мы начинали уже думать, что слишком сильно обольщали себя надеждою. Потом принесли три бутылки с пряностями, но что нам было за дело до пряностей? Открыли другой ящик, и из него вывалился жирный толстый кусок голландского сыру, твердого как камень, но хорошо сохранившегося и вкусного, хотя он вреден для печени в Униамвези. После того вынули другой сыр; он был весь съеден — внутри было совершенно пусто. В третьем ящике было только две сахарные головы; в четвертом — свечи; в пятом — бутылки с солеными соусами Гарвея, Уостера и Ридинга и анчоусы, перец и горчица.

Боже мой! Хороша была пища для оживления такого умирающего с голоду человека, как я! В шестом ящике было четыре рубашки, две пары крепких башмаков с несколькими перевязками для них и несколько чулок. Все это так обрадовало доктора, что, надевая их, он воскликнул; «Ричард снова сделался самим собою!»{7} «Кто бы ни был этот человек, он поистине друг», сказал я. «Да это друг мой Уеллер».

XLV. Письма Ливингстона в опасности.

В пяти других ящиках были различные закупоренные блюда и супы; но двенадцатый с дюжиною бутылок различных спиртных настоев, исчез. Строгий допрос Асмани, вожатого ливингстонова каравана, показал, что исчез не только один ящик с бутылками, но также два тюка с материями и четыре мешка с самыми дорогими бусами в Африке — сами-сами, ценящимися туземцами подобно золоту.

Я был сильно разочарован после осмотра товаров; все казалось дурным моему предубежденному взору. Из десяти жестянок с бисквитами только одна хорошо сохранилась, тогда как все они вместе не составили бы обеда. Супы — но кто думает о них в Африке? Разве здесь мало быков, овец и коз, из которых можно сварить самый лучший суп, какой когда-нибудь варился? Гороховый или другой растительный суп был бы роскошью; но суп из цыплят или дичи! какая нелепость! Затем я стал перебирать свои собственные запасы. У меня осталось еще немного отличной старой водки и бутылка шампанского, хотя было очевидно при одном взгляде на тюки с материями, что была произведена кража, и некоторые обвиняли в ней Асмани, которому доктор Кирк поручил главный надзор за караваном Ливингстона. Осматривая имущество Асмани, я нашел у него восемь или десять кусков цветной ткани с печатью моего агента в Занзибаре. Так как он не мог ясно объяснить, как они попали к нему в ящик, то они тотчас же были конфискованы и розданы наиболее достойным из людей Ливингстона. Некоторые из сторожей также обвиняли его в том, что он входил в мою кладовую и унес два или три доти доместика из моих тюков, и что несколько дней спустя он вырвал ключ от кладовой из рук одного из моих людей и изломал его, чтобы другие не могли войти в кладовую и заметить следы его преступления. Так как Асмани оказался вторым «нравственным идиотом», то Ливингстон тотчас же сменил его. Если бы он не так скоро прибыл в Унианиембэ, то, по всей вероятности, все товары, посланные из Занзибара, исчезли бы.

Так как Унианиембэ изобилует плодами, хлебом и рогатым скотом, то мы решились устроить роскошный рождественский обед, и чувствуя себя в этот день довольно хорошо, я мог сам наблюдать за его приготовлением. Никогда в тембе Униамвези не было видно такой роскоши и таких вкусных блюд, как в нашей.

Когда мы прибыли в Унианиембэ, то здесь было весьма мало арабов, потому что они осаждали твердыню Мирамбо. Но неделю спустя «карлик» шейх Саид бен Салим-Эль Вали — бывший главнокомандующий их сил, возвратился в Квигару из передовой линии. Но маленький шейх не особенно торопился приветствовать человека, против которого был так сильно виноват. Как только мы узнали о его прибытии, то поспешили послать к нему за товарами, порученными его охране вскоре после отправления Ливингстона к заливу Микиндани. В первый раз он объявил нашим посланным, что так сильно болен, что не может говорить о делах, но во второй раз он отдал их, прося передать доктору, чтобы он не сердился за то, что он не возвращает их в целости, потому что белые муравьи разрушили все.

Товары, задержанные этим человеком в Унианиембэ, были в самом жалком состоянии. За их провозку до Уджиджи было заплачено вперед, но Сеид бен Сехим задерживал их нарочно с 1867 года, чтобы удовлетворить своей страсти к крепким напиткам и, быть может, овладеть двумя дорогими ружьями, находившимися в числе багажа. Белые муравьи съели не только ящики, в которых были запакованы эти ружья, но даже и приклады. Стволы перержавели, а замки сделались совершенно негодными. Бутылки с водкой к великану нашему удивлению также сделались добычею прожорливых и непреодолимых разрушителей — белых муравьев— и каким то непонятным способом они выпили крепкую водку и заменили пробки обглоданными кочанами кукурузы. Лекарства также исчезли, и цинковые сосуды, в которых они были плотно запакованы, были разъедены. Всеобщего разрушения избегли только две бутылки водки и одна маленькая цинковая коробка с лекарствами.

Я попросил доктора послать к шейху Сеиду спросить его, получал ли он два письма, отправленные им к доктору Кирку и лорду Кларендону после первого прибытия в Уджиджи, и если он получил их, то отправил ли он их к берегу, как он просил его об этом. Он отвечал нашим посланным утвердительно; и впоследствии я получил тот же ответ в присутствии доктора.

22-го февраля беспрерывный дождь, мочивший нас во все время пути от Уджиджи, прекратился, и наступила хорошая погода; пока я готовился к обратному путешествию, доктор был занят писаньем писем и выпиской мест из его дневника, которые я должен был отвезти его семейству. Когда же мы не были заняты, то сделали визит арабам в Таборе, принявшим нас с тем добродушным гостеприимством, которым характеризуется это племя.

В числе товаров, переданных мною Ливингстону, причем я оставил за собою те материи, которые мне необходимы были для обратного путешествия, находились:

Американского простынного холста первого сорта — 285 доти = 1,140 ярдов

Каники (голубого цвета) ''  '' — 16 = 64

'' '' '' среднего '' — 60 = 240

Дабвани '' '' — 41 = 164

Бароати — 28 = 112

Цветных платков — 70 = 280

Регани среднего сорта — 127 = 508

Измагили '' '' — 20 = 80

Сохари '' '' — 20 = 80

4 куска хорошего кунгуру — 22 = 88

4 горага регани — 8 = 32

Итого — 697 = 2,788

Кроме того:

Материи 2,788 ярдов.

Сортированных бус 16 мешков, весом 992 ф.

Медных проволок № 5 и 6, 10 фразилахов с 350 ф.

1 парусинная палатка, непромокаемая

1 койка

1 мешок со столярными инструментами

1 пила

2 бочонка смолы

12 листов корабельной меди 60 ф

1 заряжающееся с казенной части ружье Джоселина (с металлическими патронами

1 Старра, с казенной части, с метал. патр

1 Генри (16 выстрелов) '' '' ''

1 револьвер

200 пачек пистолетных патронов.

2,000 '' патронов Джоселина и Старра

1,500 '' '' Генри

Кухонные инструменты

Аптечка

Книга

Компас

Холщевые мешки и т. д., и т. д, и т. д.

Вышеупомянутые вещи составляют в сумме около 40 грузов. Многие из этих предметов можно бы было продать в Унианиембэ за весьма высокую цену, в особенности ружья и патроны, пилу, столярные инструменты, бусы и проволоки. Из 33-х грузов, собранных в моей тембе и представлявших собою товары, посланные Ливингстону 1-го ноября 1870 года, только немногие могли пригодиться ему на обратном пути к Руе и Маниуэме. 696 доти материй, оставленные ему, составляли единственный ценный предмет из его товаров; но в Маниуэме, где туземцы сами ткут материи, такой товар не будет иметь цены, тогда как мои бусы и проволоки при бережливости могли бы продовольствовать его и его людей в течение двух лет. Его собственные материи вместе с теми, которые я ему дал, составляли в совокупности 1393 доти; что при 2-х доти в день на пищу хватит на 696 дней; таким образом, у него есть запасы на целые годы. Единственные предметы, недостающие ему для того, чтобы предпринять вполне снабженную экспедицию, составляют:

Несколько жестянок американской пшеничной муки

'' '' '' содового порошка

'' '' '' фруктовых консервов

Несколько жестянок сардинок

'' '' '' семги

10 фунтов чаю

Несколько иголок и ниток

Дюжина штемпельных конвертов

Морской альманах за 1872 и 1873 годы

1 чистая книжка для дневника

Один хронометр

Одна цепь для непокорных

Со всеми этими предметами у него были бы 70 тюков, которые без носильщиков составили бы помеху. Но с 9-ю человеками, которых он имеет теперь, ему невозможно было бы двинуться с места с таким большим количеством товаров. Поэтому он поручил мне нанять, как только я достигну Занзибара, 50 свободных людей, вооружить их ружьями и топорами кроме амуниции и купить 2,000 пуль, 1,000 кремней и 10 бочонков пороху. Люди эти должны были служить ему носильщиками и сопровождать его повсюду, куда бы он ни желал идти. Без людей он был мучим пыткою Тантала, потому что с одной стороны сознавал богатства своих средств, с другой — полную невозможность воспользоваться ими без помощи носильщиков. Все богатства Лондона и Нью-Йорка, будучи собраны в одну кучу, не имели бы никакой цены для него без средств к передвижению. Ни один мниамвези не наймется в носильщики в течение военного времени. Читатель, познакомившийся с моею жизнью в Унианиембэ знает, какие ваниамвези упорные консерваторы. На мне лежала еще одна обязанность относительно моего знаменитого товарища; я должен был спешить к берегу, как будто дело шло о моей жизни и смерти, нанимать для него людей, как будто он сам был бы здесь, работать для него с таким же усердием как для самого себя, не останавливаясь и не отдыхая до тех пор, пока желание его не будет исполнено. И я поклялся исполнить его просьбу, хотя это наносило смертельный удар моим планам путешествия вниз по Нилу для отыскания следов сэра Беккера.

Доктор окончил свои письма. Он передал мне двадцать писем в Великобританию, шесть в Бомбей, два в Нью-Йорк и одно в Занзибар. Письма, посылаемые в Нью-Йорк, были адресованы Джемсу Гордону Беннету младшему, потому что он один, а не его отец, нес на себе ответственность за экспедицию, отправленную под моим начальством. Я извиняюсь пред читателем в том, что печатаю одно из этих писем, так как по духу и по слогу своему оно вполне выражает характер человека, одно изучение жизни которого заслуживает дорогой экспедиции:

«Уджиджи, на Танганике, Восточная Африка, ноябрь 1871 г.

Джемсу Гордону Беннету Эсквайру. Милостивый Государь! всегда чувствуешь некоторую неловкость, когда пишешь человеку, которого никогда не видал — кажется, будто обращаешься к отвлеченной мысли; но присутствие в этих далеких странах вашего представителя, м-ра Г. М. Стэнли, устраняет неловкость, которую я в противном случае ощущал бы, и я, совершенно не стесняясь, обращаюсь к вам с благодарностью за крайнюю доброту, побудившую вас послать его сюда.

Если я опишу вам печальное положение, в котором он нашел меня, то вы легко поймете, что я имею весьма основательные причины употреблять очень сильные выражения своей благодарности. Я достиг Уджиджи, пройдя от четырех до пятисот миль, палимый вертикальными лучами солнца, и здесь осмеянный, измученный и пораженный, почти в виду достижения географической цели принужден был возвратиться толпою развращенных мусульманских рабов, присланных мне из Занзибара вместо людей. Печаль моя была еще усилена грустным видом человеческой жестокости, сильно повлиявшим на мое здоровье. Я полагал, что не сегодня так завтра умру. Могу сказать без преувеличения, что каждый шаг по утомительной, знойной дороге был страданием, и я достиг Уджиджи настоящим скелетом.

Здесь я узнал, что багаж мой ценностью фунтов в пятьсот стерлингов, посланный мною из Занзибара, был отдан в безотчетное распоряжение пьяному, развратному мусульманскому портному, который, промотавши значительную часть его в течение шестимесячного пути его в Уджиджи, кончил тем, что на остаток накупил рабов и слоновой кости для самого себя. Он гадал по корану и решил, что я умер. Он писал также к губернатору Унианиембэ, что посылал за мной рабов в Маниуеэму, но они возвратились и донесли о моей болезни, и просил позволения распродать небольшое количество товаров, которых этот пьяница не успел еще промотать.

На самом же деле он очень хорошо знал, что я жив и нуждаюсь и в людях, и в товарах; но так как он в нравственном отношении был очевидно идиот, а законами могли быть только нож или ружье, то я должен был сидеть больной, и лишенный почти всего кроме небольшого количества материй и бус, предусмотрительно оставленных мною на случай крайности.

Перспектива нищенства между жителями Уджиджи невыразимо мучила меня.

Я не мог прийти в отчаянье, потому что когда-то много хохотал над одним из моих приятелей, сообщавшим мне, что достигнув устья Замбези, он пришел в отчаянье, изорвав нечаянно портрет своей жены. Таким способом мы не могли достигнуть успеха. Впоследствии мысль об отчаяньи казалась мне до такой степени смешною, что о нем не могло быть и речи.

Когда положение мое достигло крайней степени мучительности, до меня достиг темный слух об английском посетителе. Я считал себя человеком, отправившимся из Иерусалима в Иерихон; но ни священник, ни левит, ни самарянин не могли пройти мимо меня. Однако добрый самарянин явился, и один из моих людей весь запыхавшись, со всех ног прибежал ко мне с криком: „англичанин! Я видел его!“ и бросился навстречу к нему.

Американский флаг, в первый раз развевающийся в этой стране, виднелся в главе каравана и указал мне на национальность чужестранца.

- Я так же холоден и сдержан, как считают обыкновенно всех нас, островитян, но ваша доброта тронула меня до глубины души. Сердце мое было переполнено, и вне себя я внутренно воскликнул: „да снизойдет благословение Божие на вас и на всех ваших!“

Новости. сообщенные мне м-ром Стэнли, глубоко взволновали меня. Важные политические изменения на континенте, проведение телеграфа через Атлантический океан, избрание генерала Гранта и много других новостей в течение многих дней поглощали все мое внимание и оказали весьма благотворное влияние на мое здоровье. В течение многих лет я не получал никаких известий из моего отечества, кроме тех, которые мог почерпнуть из нескольких нумеров Saturday Review и Понча за 1868 год. Аппетит появился снова, и неделю спустя я чувствовал себя совершенно здоровым. М-р Стэнли привез с собою в высшей степени любезную и ободрительную депешу от лорда Кларендона (смерть которого я искренно оплакиваю) — первое письмо из министерства иностранных дел, которое я получал с 1866 года — и уведомление, что британское правительство любезно высылало мне 1000 ф. ст. До сих пор я не знал о денежной поддержке. Я прибыл сюда без денег, но теперь это неудобство вознаграждалось, и я весьма сильно желаю, чтобы вы и ваши друзья знали, что я с настойчивостью Джона Буля принялся за дело, возложенное на меня другом моим сэром Родериком Мурчисоном, надеясь, что все уладится впоследствии.

Водораздел южной центральной Африки тянется на сотни миль в длину. Ключи, бьющие на нем, почти бесчисленны — т. е. понадобится целая жизнь, чтобы сосчитать их. С водораздела они изливаются четырьмя большими реками, соединяющимися снова в два могучие потока в великой нильской долине, начинающейся между десятым и девятым градусом южной широты. Много времени прошло прежде, чем осветилась для меня древняя задача об истоках Нила. Мне пришлось ощупывать каждый свой шаг, бродя большею частию во мраке, потому что кому было дело, куда течет река? „Мы пьем сколько нам нужно и даем остальной воде течь мимо“.

Португальцы, посещавшие Казембэ, расспрашивали об одной слоновой кости и ни о чем более. Я же спрашивал и переспрашивал о воде, так что наконец стал бояться, чтобы меня не сочли больным водянкою в голове.

Мой последний труд, в котором мне значительно препятствовал нёдостаток в хороших помощниках, заключался в исследовании центральной линии водяного стока в стране каннибалов, называемых маниумами, или, короче, маниемами. В этой полосе — четыре большие озера. Я уже подходил к четвертому, когда должен был вернуться назад. Оно имеет от одной до трех миль в ширину и не может быть достигнуто ни в какое время года и ни в какой своей точке. Два западные потока Луфира, или река братьев Бартель, впадают в озеро Камолондо. Далее большая река Ломаме, протекающая через озеро Линкольн, также впадает в него и составляет, по-видимому, западный рукав Нила, на котором торговал Петерик.

Теперь я знал этот водораздел на протяжении около шестисот миль, но, к сожалению, седьмая сотня была самая интересная, потому что в ней, если не ошибаюсь, из одного холма бьет четыре ключа, из коих последний на небольшом расстоянии от своего верховья становится большою рекою.

Два из них Луфира и Ломаме текут на север к Египту, два же других текут в югу в Эфиопию, под именем Лиамбай, верхней Уамбези и Кафула.

Не суть ли это источники Нила, о которых рассказывал Геродоту жрец Минервы в Саисе?

Я слыхал об этих ключах так часто и на таком большом расстоянии от них, что не могу сомневаться в их существовании, и, несмотря на все свое желание вернуться домой, овладевающее мною всякий раз, когда я думаю о своем семействе, мне хочется снова отправиться к ним.

Товары ценностью в 500 ф. ст. снова были вверены попечению рабов и пробыли в дороге целый год вместо 6 месяцев. Я должен отправиться к ним на ваш счет, прежде чем продолжать свой труд.

Если факты, открытые мною относительно страшного рабства Уджиджи, могут повести к запрещению торговли рабами на восточном берету, то я сочту их гораздо более важными, чем открытие всех источников Нила вместе взятых. Покончивши навеки с рабством у себя дома, дайте нам свою могучую поддержку в уничтожении его здесь. Эта прекрасная страна осуждена на позор как бы под тягостью проклятия Божия, чтобы только не пострадали связанные с рабством привилегии ничтожных занзибарских султанов и мифические права Португалии остались неприкосновенными до того отдаленного времени, когда Африка сделается Индией португальских торговцев рабами.

В заключение позвольте мне снова искренно благодарить вас за ваше великодушие и изъявить свою готовность к вашим услугам. Давид Ливингстон.»

XLVI. Нападение диких пчел.

К выше приведенному письму я ничего не имею прибавить: оно говорит само за себя; но в то время я считал его лучшим доказательством моего успеха. Что касается до меня,то я ни капли не заботился об открытиях, разве настолько, насколько это было важно для редакции, отправившей меня на поиски. Правда, меня интересовали результаты путешествий Ливингстона, но так как он признавал, что не окончил начатого им дела, то мне было неловко расспрашивать его о том, чего он не желал сообщить. Открытия его были плодами его собственных трудов — ему и принадлежали они; напечатанием их он надеялся получить вознаграждение, которое намерен был передать детям. Однако Ливингстон действовал под влиянием более благородных побуждений, чем простое желание приобрести деньги: он исполнял повеление долга. Никогда не существовало такого добровольного раба этой отвлеченной добродетели. Склонности его побуждали его возвратиться домой, и требовалась самая твердая решимость, чтобы сопротивляться им. С каждым шагом по исследуемой им земле он ковал новое звено в той цепи любви и сострадания, которая должна будет впоследствии соединять христианские нации с язычниками африканских тропиков. Если бы ему удалось исполнить это открытием и описанием этих племен и народов, живущих доселе во мраке, и привлечь добрых и сострадательных людей из своего отечества посвятить себя на искупление и развитие, то Ливингстон счел бы себя вполне вознагражденным. «Сумасбродное и нелепое предприятие, дон-кихотовские планы!» скажут некоторые. Нет, друзья мои — так же верно, как то, что солнце освещает как христиан, так и неверных, как цивилизованных, так и дикарей, день просвещения наступит; и хотя апостол Африки не увидит этого, равно как и мы, более молодое поколение, но наши дети, но наши потомки увидят это и отдадут должную справедливость смелому пионеру их цивилизации. Следующие выписки сделаны целиком из моего дневника;

12-го марта. Арабы прислали мне 45 писем для доставки их к берегу. В последнее время я сделался почтальоном; это происходит потому, что по причине войны с Мирамбо регулярным караванам не дозволяется выступать из Унианиембэ. Что если бы я оставался все это время в Унианиембэ, ожидая окончания войны? Мне кажется, что арабам не удастся победить Мирамбо даже еще через 9 месяцев.

Сегодня вечером туземцы собрались, чтобы проплясать прощальную пляску перед окнами моего дома. Это оказались пагасисы Сингири, предводителя каравана Мтезы. Мои люди присоединились к ним и, возбужденный против своей воли музыкой, я также спустился к ним и пустился плясать к великому восторгу моих молодцов, с восхищением видевших, что хозяин их оставил свою обычную суровость.

Танец чрезвычайно дик. Музыка весьма оживленная производится четырьмя звучными барабанами, укрепленными к четырем музыкантам, стоящим в центре заколдованного круга. Всегда забавный Бомбай, нигде не чувствующий себя до такой степени в своей тарелке, как во время пляски мримы, надел на голову ведро; Бараки накинул на себя мою медвежью шкуру и держал в руке копье; Шоуперей — смелый проворный и крепкий — махал топором и надел на голову козлиную шкуру; Мабруки, «круглоголовый», постиг самую суть вещей и ходил взад и вперед как важный слон; Удименго держал ружье и походил на грозного Дроукансира, так что, взглянувши на его свирепый вид, вы могли подумать, что он в состоянии выступить против сотни тысяч; Хамиси и Камна стояли перед барабанщиками, спина к спине, и гордо посматривали на звезды. Асмани — олицетворение гигантской силы, настоящий титан, стрелял на воздух с видом Тора, убивающего мириады своим молотом. Все наши сомнения и страсти побеждены; мы сражаемся с демонами при божественном сиянии звезд, разыгрывая только один акт волшебной драмы, вызываемой и ускоряемой страшным шумом и грохотом барабана.

Воинственная музыка кончена, начинается другая. Запевало падает на колени и два или три раза опускает голову в яму, сделанную в земле, а хор, также стоя на коленях, заунывным тоном повторяет медленный и торжественный припев. Вот буквальный перевод песни:

Запевало: О, о, о! белый уезжает домой! Хор: О, о, о! уезжает домой! Уезжает домой. О, о, о! Запевало: На счастливый остров среди моря, Где много бус. О, о, о! Хор: О, о, о! Где много бус. О, о, о! Запевало: Белый Сингири держал нас, очень долго, Вдали от наших домов, очень долго, о, о, о! Хор: От наших домой. О, о, о! О, о, о! Запевало: И у нас не было хлеба очень долго, Мы голодали, о, так долго! Бана Сингири! Хор: О так долго! О, о, о! Бана Сингири, Сингири Сингири, о, Сингири! Запевало: Миранго пошел воевать, Воевать с арабами; Арабы и вангванцы Пошли воевать с Мирамбо! Хор: О, о, о! Воевать с Мирамбо! О, Мирамбо, Мирамбо! О, воевать с Мирамбо! Запевало: Но белый человек утешит нас, Он возвращается домой! Потому что он возвращается домой! И он утешит нас! ш-ш-ш! Хор: Белый человек утешит нас! ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! Ум-м-му-м-м-м-ш!

Вот странное прощанье, которым меня напутствовали ваниамвези Сингири, и которое по причине его замечательных эпических красот, стихотворного совершенства и выразительности я увековечил на страницах своей книги, как одно из самых замечательных произведений песнелюбивых сынов Униамвези.

13-е марта. Последний день моего пребывания с Ливингстоном наступил и прошел, и последняя ночь, которую мы проведем вместе, наступила, и я не могу избежать завтрашнего дня. Я чувствую, что готов, кажется, восстать против судьбы, отрывающей меня от него. Минуты проходят быстро и складываются в часы. Двери наши заперты, и мы оба погружены в собственные думы. Каковы его думы — я не знаю, мои же неважны. Я, по-видимому, жил в раю, иначе отчего я так сожалел бы о приближении часа разлуки? Разве я не лежал в течение многих дней на волос от смерти, разве меня не терзали многочисленные лихорадки? Разве я не бредил и не бесновался в припадках безумия? Разве я не сжимал с яростью свой кулак и не поднимал его против воображаемых мною врагов? Однако мне жаль отдать наслаждение обществом этого человека, хотя и купленное такою дорогою ценою. Я не мог удержать быстрого течения времени, мчавшегося в эту ночь, как будто бы на зло мне, и любовавшегося производимыми им страданиями! Пусть так! Разве в первый раз мне приходится расставаться с друзьями? Мне хотелось бы остаться здесь долее, но неизбежное должно совершиться — судьба должна разлучить нас. Это тоже самое грустное чувство как и при всякой разлуке, только в более сильной степени; и, быть может, нам придется распрощаться навек! Навек? и в ответ ему слышится мучительный шепот — «навек!»

Я записал все, что он говорил в эту ночь, но не поделюсь этим с читателем — оно принадлежит мне.

Я так же ревниво отношусь к этому дневнику, как и он сам, и на клеенчатой обертке я написал с каждой стороны по-немецки четкими буквами «не открывать ни в каком случае», к чему он приложил свою подпись. Я стенографировал все эти распоряжения о равномерном разделении различных редкостей между его друзьями и детьми, а также его последнюю волю относительно его старого друга Родерика Мурчисона, о котором он сильно беспокоился с тех пор как получил газеты из Угунды, где прочел, что старика постиг удар паралича. Я мог наверное рассчитывать известить его об этом, как только достигну Адена, и я обещал ему, что он получит от меня известия скорее, чем что-нибудь получалось когда-либо в центральной Африке.

— Завтра вечером, доктор, вы будете одни.

— Да; дом будет смотреть, как будто в нем есть покойник. Вы лучше переждали бы здесь дожди, которые скоро наступят.

— Я всей душою рад бы это сделать, любезный доктор. Но каждый лишний день, проведенный мною здесь, когда в этом нет более настоятельной надобности, откладывает ваше путешествие и возвращение домой.

— Я знаю это; но подумайте о своем здоровье — вы неспособны к путешествиям. Что это составит? всего несколько недель. Вы достигнете берега в такое же количество времени, если переждете дожди, как и если вы выступите теперь. Равнины между нами и берегом будут залиты водою.

— Вы так думаете, но я достигну берега в сорок дней или никак не более пятидесяти. Мысль, что я исполняю важное для вас поручение, удесятерит мои силы.

14-е марта. Мы встали с зарею, вынесли тюки из кладовых и приготовились r первому переходу обратного пути.

Завтрак наш был весьма печален. Я не мог есть, потому что сердце мое было слишком полно; товарищ мой также, как видно, потерял аппетит. Мы придумывали предлоги подольше остаться вместе. В восемь часов утра мы еще не выступили, тогда как я намеревался пуститься в путь с пяти часов.

— Доктор, сказал я, я оставлю двух моих людей на сегодня и на завтра, на случай если при поспешности моего выступления вы что-нибудь забыли. Я простою день в Туре на границе Униамвези и буду ждать там ваших последних распоряжений; теперь же мы должны расстаться—этому нечем помочь. Прощайте!

— О, я вас провожу немного. Я хочу видеть как вы пойдете по дороге.

— Благодарю вас. Теперь люди мои домой! Кирангоци, поднимай флаг и марш!

Дом казался опустелым; мало-помалу он скрылся из наших глаз.

Старое время и воспоминания о моих намерениях и пламенных надеждах теснились в моей душе. Окрестные холмы, бывшие когда-то для меня скучными, неинтересными, теперь стали полны воспоминанием. На этом бурузани сидел я в течение многих часов, мечтая, надеясь и вздыхая. На этом холме стоял я, следя за битвою близ Таборы и за разрушением ее. Под этой кровлей лежал я больной и в бреду, плачась как ребенок на судьбу, грозившую моей миссии. Под этим банановым деревом лежит мой бедный товарищ, Шау. Я дал бы целое состояние, чтобы увидеть его снова около себя. Из этого дома я отправился в свое путешествие в Уджиджи; к нему же как к другу возвратился я с новым и более дорогим товарищем, и теперь я покидаю все. Все это начинает уже казаться удивительным сном.

Мы шли рука об руку; люди мои запели песню. Я остановил продолжительный взгляд на Ливингстоне, чтобы запечатлеть в своей памяти его черты.

— Дело в том, насколько я его понимаю, что вы, доктор, не возвратитесь в отечество, пока не удовлетворите себя относительно источников Нила. Когда же вы удовлетворите себя, то вернетесь домой и станете удовлетворять других. Не правда ли?

— Совершенно справедливо. Когда вы пришлете мне носильщиков, я тотчас же выступлю к Уфипе; затем, перейдя через реку Сунгву, я направлюсь к югу и обогну оконечность Танганики. Затем, идя по направлению к юго-востоку, я достигну Чикумби на Луапуле. Переправившись через Луапулу, я пойду прямо к западу, к медным рудникам Катанги. Ключи находятся, по словам туземцев, в восьми днях пути к югу от Катанги. Отыскавши их, я вернусь к подземным домам Руа. От пещер после десятидневного пути к востоку я достигну озера Камолондо. От озера я буду в состоянии плыть вверх по реке Луфире до озера Линкольна. После того, снова вернувшись назад, я поднимусь к северу по Луалабе до четвертого озера, которое, как я полагаю, разъяснит всю загадку и, быть может, окажется или озером Човамбе (озеро Бэккера), или озером Пиаджиа.

— А сколько времени займет это маленькое путешествие?

— Полтора года, не более, считая со дня моего выступления из Унианиембэ.

— Положим два года; вы знаете, что могут возникнуть различные случайности. Лучше будет, если я найму новых людей на два года, считая началом их службы день прибытия в Унианиембэ.

— Да, это будет отлично.

— Ну, любезный доктор, лучшие друзья должны расставаться.

Вы зашли довольно далеко, поэтому я прошу вас вернуться.

— Позвольте мне сказать вам, что вы сделали то, что немногие были бы в состоянии совершить — даже лучше некоторых известных мне путешественников. И я благодарен вам за то, что вы сделали для меня. Желаю вам благополучно вернуться домой.

— А вам, друг, желаю с Божьей помощью благополучно вернуться к нам. Прощайте!

— Прощайте!

Мы пожали друг другу руку, и я торопился оторваться, прежде нежели потерял присутствие духа, но Сузи и Чумах, и Гамойдах — верные слуги доктора — все они должны были потрясти и поцеловать мои руки, прежде нежели мне удалось наконец уйти. Я не выдержал!

— Прощайте, доктор, дорогой друг мой!

— Прощайте!

XLVII. Занзибарские женщины.

— В путь! Что же вы останавливаетесь! Идите же! Что же вы не идете домой? — И моих людей погнали передо мною. Конец слабости! я покажу им такую ходьбу, после которой они меня не забудут. Я в сорок дней исполню то, на что прежде употреблял по три месяца.

Дорогой читатель, я каждый день вечером вносил вышеприведенные заметки в мой дневник. Теперь, пересматривая их через шесть месяцев, я не чувствую никакого стыда; мои глаза даже подергиваются слезами при воспоминании об этой разлуке. Я не смел ничего вычеркнуть и ничего изменить в том описании, которое было сделано, когда чувства говорили во мне сильно. Дай Бог вам, если вы когда-нибудь предпримете путешествие по Африке, встретить такого благородного и честного путешественника, как Давид Ливингстон! Я жил с ним в продолжение четырех месяцев и четырех дней в одном доме, или в одной лодке или палатке, и мне ни разу не пришлось жаловаться на него. Я человек вспыльчивого характера, и могу сказать, что часто разрывал узы дружбы без достаточных для того причин; но Ливингстон ни разу не возбудил моей злобы, а напротив того, каждый день, проведенный с ним, усиливал мою любовь к этому человеку.

Я не буду подробно описывать нашего возвратного путешествия, но упомяну только о некоторых особенных приключениях во время нашего проезда к берегу.

17-е марта. Мы прибыли к реке Квалах, названной Ниахубой одним уроженцем Рубуга, и Униахугой другим. В этот день выпал первый дождь времени года мазики; я совершенно отсырею, прежде нежели достигну берега. Прошлогодний мазика начался в Багамойо 23-го марта и кончился 30-го апреля.

На следующий день я остановился со всеми моими спутниками у западной Туры, на границе Униамвези, и 20-го числа. прибыл в восточную Туру, вскоре после нашего приезда мы услышали громкий выстрел из ружья и Сузи, и Гамойдах, слуги доктора, появились передо мною с одним из моих людей и с письмами, одно, адресованное «Сэру Томасу МакЛиру, в обсерваторию, на мыс Доброй Надежды», а другое мне.

Несколько ваневана прибыли в Туру, чтобы присоединиться к нашей экспедиции, так как они боялись одни пройти через Угого; мне сказали, что еще другие шли па соединение с нами, но так как все были предупреждены в Унианиембэ, что караван положительно отправится 14-го, то я не хотел ждать долее.

Оставив Туру 21-го, мы послали Сузи и Гамойдаха назад к доктору, а сами продолжали свое путешествие к реке Нгалаху.

Через два дня мы прибыли к деревне Нгараисо, куда начальник каравана попытался было войти, но был выгнан силою рассерженными вакимбу. 24-го мы расположились лагерем в лесу, в месте, называемом «тангони», т. е. там, где роща становится реже. Это была весьма живописная местность.

Страна эта была одно время в самом цветущем положении; почва чрезвычайно плодоносна; обширный лес имел бы большую цену, если бы находился ближе к берегу, главное, там много воды, что особенно ценится в Африке. Мы расположились близ гладкой большой массы сиенита, на одном конце которой возвышалась величественная массивная четырехугольная скала, у подошвы ее росло несколько небольших деревьев; на другом конце стояла подобная же скала, на весьма шатком основании. Члены нашей экспедиции воспользовались большим обломком скалы, чтобы истереть свои зерна, прибегнув таким образом к весьма обыкновенному способу размола хлеба в этих странах.

27-го марта мы вошли в Кивиег. На рассвете, оставляя реку Мдабуру, было сделано проводником торжественное предостережение, что мы скоро войдем в Угого; покинув деревню Каньягу при звуках рога нашего проводника, напоминавших трубу, мы двинулись через поле, засеянное маисом. Колосья были довольно спелы для того чтобы их печь и жарить, и, таким образом, при виде их одна из причин нашей боязни была рассеяна, ибо вообще, в начале марта караваны страдают от голода, которому в это время туземцы подвергаются так же, как иностранцы. Мы скоро вошли в округи камедных деревьев, и узнали, что находились в Угого. Леса этой страны состоят преимущественно из различных видов камедных и терновых кустарников, из тамарисков и множества самых разнообразных диких фруктовых деревьев. Виноград произрастал в изобилии, но он не был еще совершенно спелый; сверх того нам попадался еще красноватый, круглый плод, имевший сладость султанского винограда, а листья его походили на крыжовник. Другой плод, величиною с абрикос, был чрезвычайно горький.

Выйдя из густого леса терновых кустов, мы увидели вдали обширные поселения Кивиега, и на восточной части главной деревни нашли удобное лагерное место, под тенью группы колоссальных баобабов.

Население Кивиега состоит почти из равного количества вакинбу и вагого; старый султан Кивиег, живший во время Спика и ГрантаЮ теперь уже умер, и молодой сын его управляет округом. Несмотря на то, что владения молодого человека очень красивы на вид, и что верные подданные его сотнями умножают свой скот, однако положение его весьма ненадежно, так как его молодость порождает завистливые помыслы в окружающих его начальниках вагого.

Мы только что успели расположиться лагерем, как услышали раздавшийся со всех сторон звон и шум военных рогов и увидели, как гонцы торопились по всем направлениям, давая сигнал войны. Когда мне сказали, что рога призывали людей к вооружению и приготовлению к войне, то я сомневался, что будет сделано нападение на экспедицию, но раздававшиеся слова «Уругу, Варугу» — (вор! воры!) — не оставляли никакого сомнения. Мукондокву, начальник населенного округа, лежащего в двух днях к северо-востоку, где мы заметили некоторое возбужденное состояние, когда отправлялись на запад, шел теперь против молодого мтеми, кивиега, и воины Кивиеги призывались к войне. Мужчины бросились к своим деревням, и мы скоро увидели их в полном боевом наряде. Над их лбом развевались страусовые или орлиные перья; голова их была окружена гривой зебры; вокруг колен и лодыжек были подвешены маленькие колокольчики; сзади, начиная от шеи, развевались плащи, за головою торчали копья, ассагаи, палки и луки; некоторые держали эти оружия в руке, как бы приготовляясь тотчас же бросить их в неприятеля. На каждом фланге отряда, вышедшего из главной деревни и представлявшего однообразный, колыхающийся двойной ряд воинов, звеневших своими колокольчиками с замечательным единодушием, находилось множество застрельщиков, состоящих из самых отважных людей, упражнявшихся по пути в маневрировании. Мимо нас проходила одна колонна за другой; целые отряды и группы, сходились из разных деревень, так что на войну, вероятно, отправилось до тысячи солдат. Эта сцена дала мне самое лучшее понятие о слабости даже самых больших караванов, путешествующих между Занзибаром и Унианиембэ.

Ночью воины возвратились из леса; тревога оказалась фальшивою. Сначала было объявлено, что на страну напали вахехе, или вадириго, как это племя часто называют за его воровские наклонности. Вахехе часто грабят жирный скот Угого. Они отправляются из своей земли на юго-восток, проходят через лес и подойдя близко к стадам, нагибаются к земле и прикрывают голову своими щитами, сделанными из бычачьих шкур. Появившись внезапно между скотом и пастухами, они быстро встают, начинают сильно бить скот, и, загнав его в лес, где скот ожидают уже другие люди, сами быстро обращаются против пастуха.

30-го числа мы прибыли в Кхонце, замечательный по громадным кучам листьев, которые исполинские сикоморы и баобабы рассыпают по равнине. Начальник Кхонце хвастает четырьмя тембами, из которых он мог бы набрать пятьдесят вооруженных людей; однако, подстрекаемый Униамвези, он приготовился препятствовать нашему дальнейшему путешествию, потому, что я послал ему только три доти — двенадцать ярдов — сукна в виде хонги.

Мы остановились, ожидая возвращения нескольких путешественников вагого, присоединившихся к нам, и которых мы просили помочь Бомбаю в переговорах насчет дани; вдруг вагого возвратились к нам бегом, не переводя дыхания, и закричали мне; «зачем вы останавливаетесь здесь? Разве вы хотите умереть. Эти язычники не возьмут дани, а хвастаются тем, что съедят все ваше сукно». Отступники Униамвези, вступившие в браки с семействами здешних вагого, были постоянной грозой для нас в этой стране. Так как начальник Кхонце приближался к нам, то я приказал моим людям зарядить ружья и зарядил свое в его присутствии, а затем, подойдя к нему, спросил, пришел ли он чтобы взять сукно силою, или намеревался он спокойно принять то, что я хотел ему дать. Когда униамвезец, подавший повод ко всем этим неприятностям, начал было говорить, то я схватил его за горло и погрозил, что приплюсну его нос, если он осмелится еще заговорить в моем присутствии, и что я выстрелю в него первого, если мы будем принуждены драться. Тогда другие оттолкнули негодяя в последний ряд. Начальник, которому чрезвычайно понравилась эта маленькая сцена, громко смеялся над поражением этого паразита, и мы с ним в короткое время условились на счет дани, к обоюдному удовольствию, и расстались большими друзьями. Экспедиция прибыла ночью в Санца.

31-го мы прибыли к Камьенеи, к великому мтеми — Магамбаи. В то время, когда мы проходили по тембе великого султана, мсагира, или главный советник, приятный седенький старичок, делал терновую изгородь вокруг маленького поля, засеянного молодым хлебом. Он приветствовал караван звучным «ямбо» и, встав во главе каравана, показал дорогу в наш лагерь. Будучи представлен мне, он обошелся очень дружелюбно. Ему предложили кити — стул — и он начал разговаривать очень ласково. Он очень хорошо помнил моих предшественников — Буртона, Спика, и Гранта; сказал, что я выгляжу гораздо моложе всех них, и, вспомнив, что один из белых людей любил ослиное молоко (Буртон?), предложил достать его для меня.. Моя манера пить, по-видимому, очень забавляла его.

Сын его, Унамапокера, был человек высокого роста, лет около тридцати, он изъявлял мне признаки большой дружбы, обещал, что дань будет весьма незначительная, и что он пришлет мне человека, который укажет путь в Миуни, деревню, лежащую на границе Камиени, что даст мне возможность избегнуть встречи с алчным Кизевахом, который обыкновенно требовал большую дань с проходящих караванов.

Благодаря Унамапокере и его отцу нам удалось отделаться очень легкой данью, ибо мы заплатили только десять доти, тогда как Буртон был принужден уплатить здесь шестьдесят доти или двести сорок ярдов сукна.

Встав рано 1-го апреля, мы достигли Миуни после четырехчасовой ходьбы; затем вошли в лес, и около 2 ч. пополудни прибыли к большой циве, или пруду, лежащему посреди леса, а на следующий день, в 10 ч. достигли полей Мапанги, Мы собирались пройти по деревне Мапанга к одному месту, по ту сторону деревни, где мы могли позавтракать и определить дань, когда навстречу мне выбежал мальчик и спросил, куда мы намеревались идти. Услыхав в ответ, что мы шли к лагерному месту, он торопливо пошел перед нами, и мы слышали, что он говорил о нас с некоторыми людьми, бывшими на поле.

Между тем мы нашли удобное, тенистое место, где и расположились с намерением отдохнуть; люди или лежали. на земле, или стояли около своих нош; Бомбай намеревался уже открыть один тюк, как вдруг мы услышали шаги приближавшихся людей и громкие возгласы и вскоре из леса выбежали почти сорок или пятьдесят вооруженных людей, державших копья над головою или собиравшихся натянуть свои луки. Во главе их шел начальник, и они издавали дикие звуки злости, что-то вроде продолжительного «Ат-у, Ат-у-у», что, без сомнения, значило «вы хотите, хотите вы? нет вам не удастся!» и все это выражало в одно и то же время решимость, отвагу и угрозу.

Я подозревал, что эти голоса не предвещали мне ничего хорошего, и поэтому приготовил мое оружие и патроны. Это был поистине отличный случай для приключения! Одно копье, брошенное в нас, или один выстрел, направленный в эту грозную толпу дикарей, и толпы противников вступили бы в роковое сражение. Тут не было порядка, не было бы торжественности войны, но происходило бы убийственное состязание: ружейные выстрелы и залпы мушкетов смешались бы с летящими копьями и стрелами, наши трусливые люди обратились бы в бегство, преследуемые тявкающими дикарями; и как знать, чем бы все это кончилось? Сорок копий против сорока ружей — но сколько ружей, может быть, покинули бы наш лагерь? Пожалуй, все, и я бы остался с мальчиками, которые несли мои ружья, и меня бы или решительно удавили или отрубили бы голову, поместив ее в виде украшения на высокий шест по средине деревни Кигого, подобно бедному Майцану в Дегела Мхоре, в Узарамо.

Но в этой стране не следует драться, если к этому не будешь вынужден последнею крайностью. Никакой воюющий Мунго Парк не может остаться победителем в Угого, если у него нет достаточного числа вооруженных людей. С пятьюстами европейцев я мог бы пройти Африку с севера до юга, пользуясь тактикою и нравственным влиянием подобной силы. В таком случае пришлось бы сражаться весьма мало.

Не вставая с того тюка, на котором я сидел, я велел кирангоци спросить объяснение их неистовых возгласов и угрожающего вида — и узнать, не намерены ли они ограбить нас.

— Нет, — сказал начальник, мы не хотим ни остановить, ни ограбить вас; но мы желаем получить дань.

— Но разве вы не видите, что мы остановились и открыли тюк, чтобы послать ее вам?

Начальник разразился громким смехом, к которому присоединились и мы. Он очевидно совестился своего поведения; он добродушно объяснил, что люди его рубили лес, чтобы сделать новый забор у своей деревни, когда к нему прибежал мальчик и объявил, что по стране проходил караван вангвана и не хотел остановиться, чтобы объяснить кто они такие После этого мы сделались друзьями. Он просил меня сделать для него дождь, так как севы его страдали от засухи, и дождя не было уже несколько месяцев. Я отвечал ему, что хотя белые люди очень искусны и умны, и многим превосходят арабов, однако они не могут делать дождя. Несмотря на обманутое ожидание, он поверил мне, и получив свою весьма незначительную хонга, позволил нам продолжать наше путешествие и даже сопровождал нас несколько времени, чтобы показать нам дорогу.

В 3 ч. мы вошли в терновый лес, а в 5 ч. прибыли в Мухалата, округ, управляемый начальником Ниамцагой. Один мгого, которого я считал своим другом, оказался очень преданным. Он принадлежал Мулове, стране, лежащей к юго-юго-востоку и югу от Кулаби, и деятельно заботился о моих интересах, определив дань с помощью Бомбая. Когда на следующий день, направляясь к Миуни, мы проходили через Кулаби, и вагого намеревались остановить нас для хонти, то он взял на себя труд освободить нас от дальнейшей пошлины, объявив, что мы шли из Угого или Камиени. Вагого, по-видимому, не требуют подати от тех караванов, которые намерены торговать в их стране, или не хотят перейти за границу их владений.

Оставив Кулаби, мы прошли по обнаженной, красной, глинистой равнине, по которой с ужасной силой носился ветер с вершин Узагары, подымая перед нами фантастические голубовато-черные горы. Ужасные порывы ветра как будто проникали в наше тело с необыкновенной, вкрадчивой силой, точно мы были простой газовой пленкой. Мужественно сражаясь с этим могучим «peppo» (ураганом), мы прошли через Мукамвас и, перейдя по широкому песчаному ложу реки, вошли в территорию Мвуми, последнего начальника Угого, взымающего пошлину.

4-го апреля, послав Бомбая и друга моего Мгого с восьмью доти или тридцатью двумя ярдами сукна в виде прощальной дани султану, мы продолжали наш путь по лесу и прибыли через несколько часов к границе пустыни «Маренджа Мкали» «жесткая, горькая или солоноватая вода».

Я послал троих людей из нашего лагеря в Занзибар с письмами к американскому консулу и телеграммами для Herald’а, прося консула отослать этих людей ко мне с одним или двумя небольшими ящиками, содержащими такие предметы роскоши, которые могут быть оценены голодными, истомленными и промокшими людьми. Трем послам было наказано ни для чего не останавливаться — не обращать внимания на то, шел дождь или нет, встречалась ли им река или наводнение, так как если они не будут торопиться, то мы догоним их прежде нежели они достигнут берега. Они отправились с усердным «иншаллах, бана».

15-го мы с громким, единодушным, веселым «ура!» углубились в пустыню, которая с своей вечной тишиной и уединением была гораздо приятнее для нас нежели шумливые, негармонические раздоры деревень вагого. Мы продолжали наш путь девять часов сряду, пугая своими громкими криками свирепых носорогов, боязливых кваг и стада антилоп, населяющие леса этого обширного солончака. 17-го мы с проливным дождем вошли в Мпвапву, где умер мой помощник, шотландец Фаркугар.

Мы совершили этот необыкновенный путь в 338 английских миль от 14-го марта до 17-го апреля, т. е. в двадцать четыре дня, включая сюда остановки, что составляет не много более четырнадцати миль в день.

Леуколе, начальник Мпвапвы, у которого я оставил Фаркугара, дал следующий отчет о смерти последнего: «После вашего отъезда белому человеку сделалось, по-видимому, лучше, и это продолжалось до пятого дня, когда он, попробовав встать и выйти из палатки, упал навзничь; с этой минуты ему стало все хуже и хуже, и он умер после полудня, так спокойно, как будто заснул. Нога и живот его порядочно распухли и я думаю, что в нем лопнуло что-нибудь, когда он упал, ибо он вскрикнул как от сильного ушиба, и слуга его сказал: „барин говорит, что он умирает“!

Мы вынесли его под большое дерево, и, прикрыв листьями оставили его там. Слуга взял себе его вещи, винтовку, платье и одеяло и переселился в тембу Мниамвези, близ Кизоквека, где прожил три месяца и также умер. Перед смертью он продал за десять доти (40 ярдов сукна) винтовку своего господина одному арабу, отправлявшемуся в Унианиембэ. Вот все, что я знаю о нем».

Затем он показал мне яму, куда было брошено тело Фаркугара, но я не мог найти следов его костей, хотя мы и осмотрели все кругом с большим вниманием, желая вырыть ему приличную могилу. До отъезда из Унианиембэ мы заставили пятьдесят человек два дня носить камни, из которых я воздвиг вокруг могилы Шау прочную, крепкую ограду длиною в восемь футов и шириною в пять; доктор Ливингстон сказал, что она продержится несколько столетии, подобно могиле первого белого, умершего в Униамвези. Хотя нам не удалось найти остатков несчастного Фаркугара, мы все-таки собрали множество камней, и нам удалось воздвигнуть холмик близ берега реки, чтобы напоминать место, где было похоронено его тело.

До вступления в долину реки Мукондоквы, мы ни разу не испытывали никакого лишения и никаких неудобств со стороны мазики. Здесь пенились и шумели потоки; река представлялась широкой коричневой струей, стремившейся вниз с непреодолимой силой. Берега были полны до края, широкие нуллахи стояли полные воды, поля были потоплены, а дождь все лил ливнем, как бы предсказывая нам, чего мы могли ожидать во время нашего путешествия по приморской области. Мы продолжали подвигаться вперед, как люди, для которых была дорога каждая минута — как будто нас застигало наводнение.

Мы три раза переправлялись вброд через этот ужасный поток, при помощи веревок, привязанных к деревьям — от одного берега к другому, и прибыли 11-го в Кадетамару, в самом жалком виде, как люди, удрученные большим горем, и расположились лагерем на холме, против горы Кибве, возвышавшейся на правом берегу реки — одной из самых высоких горных вершин этой цепи.

12-го апреля, после шестичасового, самого утомительного из всех испытанных мною переходов, мы прибыли к началу притока Мукондоквы, откуда берет начало река, протекающая по равнине Маката. Мы знали, что это было неблагоприятное время года, по условиям страны, так как довольно плохой предшествующий год нельзя было и сравнить с настоящим. Наша дорога шла по берегу пенящегося бурного потока, часто спускаясь в глубокие рвы, где мы шли по пояс, а иногда даже по горло в воде. Крайняя необходимость принуждала нас идти далее, иначе мы бы подождали в одной из этих деревень окончания дождей, нагнанных муссонами; таким образом, мы подвигались по болотистой почве, по колено в тине, под туннелями, образованными сросшимися ветвями, с которых капал дождь, и по лужам, глубиною в реку. По-видимому, все каналы были переполнены до краев, однако дождь не переставал лить, образуя желтоватую пену на поверхности реки и колотя нас до изнеможения. Боровшись полдня с такими трудностями, и переправившись через реку, мы снова прибыли к печальной деревне Мвуми.

Мы провели ночь, сражаясь с тучами черных прожорливых москитов, и в геройских попытках найти отдых во сне, что нам отчасти удалось, благодаря совершенному истомлению нашего тела.

13-го мы отправились из деревни Мвуми. Дождь шел всю ночь и не перестал и утром; мы проходили одну милю за другою, по полям, затопленным наводнением, и, наконец, еще раз достигли одной боковой ветви реки, где она была узка и слишком глубока, чтобы ее можно было перейти вброд по средине. Тогда мы срубили дерево, и нам удалось повалить его поперек потока. Шагая по этому дереву, люди осторожно подвигали перед собою свои тюки и ящики, но один юноша — Роджаб — из усердия или просто по глупости — взял ящик доктора, содержавший его письма и журнал его открытий и бросился в реку.

Я первый переправился на противолежащий берег, чтобы наблюдать за переправой, как вдруг я заметил этого человека, идущего в реке с самым драгоценным ящиком на голове. Он внезапно попал в яму, и человек вместе с ящиком почти совсем пропали из виду; я в это время стоял в ужасе при мысли о судьбе, угрожавшей письмам.

К счастию, он не потерял присутствия дух и встал, в то время как я кричал ему, направляя к голове заряженный револьвер «смотри сюда! урони только ящик, и я застрелю тебя!»

Все люди остановились, наблюдая за своим товарищем, которому угрожала пуля и поток. Человек этот, по-видимому, сам с ужасом смотрел на пистолет; после нескольких отчаянных усилий ему удалось благополучно донести ящик до берега.Так как лежащие в нем вещи не были попорчены, то Роджаб избежал наказания, получив, однако, предостережение ни под каким видом не дотрагиваться до ящика, который был отдан на попечение отличному пагасису, Маганге.

После часовой ходьбы от этого потока мы достигли главной реки, но было достаточно одного взгляда на ее бушующие волны, чтобы увидеть всю трудность. Мы деятельно принялись устраивать плот, но, срубив четыре дерева и связав между собою зеленые стволы, мы видели, что они тонули как свинец. Тогда мы связали все бывшие у нас крепкие веревки и образовали одну, длиною в 180 фут, один конец ее обмотали вокруг Шоуперея и послали его через реку, чтобы привязать ее к дереву. Поток далеко отнес его, но попытка эта удалась ему, как отличному пловцу. Тюки были привязаны за средину, и их протащили через реку на противоположный берег; точно так же переправили палатку и такие вещи, которые не могли быть слишком повреждены водою. Меня и нескольких людей также проволокли по воде; около каждого мальчика плыли лучшие пловцы; но когда мы дошли до ящиков с письмами и до драгоценностей, то не могли придумать никаких средств переправить их. Поэтому было устроено два лагеря, по одному на каждой стороне реки; часть людей заняла только что оставленный мною муравейный холм, довольно значительной вышины, а мой отряд довольствовался плоским грязным болотом. Земляная насыпь, вышиною в один фут, была набросана в круг, имевший 30 фут в диаметре, в центре которого была раскинута моя палатка, а вокруг нее были воздвигнуты шалаши.

Мы находились, таким образом, в новом и необыкновенном положении. В двадцати футах от нашего лагеря находилась прибывающая река с плоскими, низкими берегами; над нами развертывалось мрачное, плачущее небо; с трех сторон нас окружал огромный лес, по ветвям которого бил неперестающий дождь; под нашими ногами была глубокая, черная и отвратительная грязь; прибавьте к этому мысль, что река могла разлиться и смыть нас к окончательной гибели.

Утром река все еще прибывала, и над нами как будто висела неизбежная судьба; однако мы имели еще время действовать — переправить людей с самыми ценными вещами экспедиции из которых я считал важнее всего журнал и письма доктора Ливингстона и мои собственные бумаги. Смотря на ужасную реку, меня осенила мысль, что я мог перенести ящики по одному, отрезав две тонкие жерди и привязав к ним поперечные палки, и сделав таким образом род ручной тележки, на которую можно бы положить ящики при переносе их через реку. Я полагал, что два пловца могли довольно легко перетащить ящик в 70 ф, держась за веревку и положив себе на плечи концы жердей. В короткое время были приготовлены подобные носилки, и шесть самых сильных пловцов приготовились к переправе, и были поощрены возбуждающим стаканом грога и обещанием получить некоторое количество сукна, если им удастся перенести все на другой берег так, чтобы ни одна вещь не была попорчена водою. Видя, как они легко переплывали реку, держа шест на своих плечах, я не переставал удивляться, как я раньше не придумал этот способ. Через час после отплытия первых двух людей, вся экспедиция в совершенной целости находилась на восточном берегу, решив идти далее, мы отправились на север, через редкий лес, который в иных местах был на четыре фута покрыт водою. Через семь часов ходьбы по этой грязи мы достигли Рехеннеко, испытав на пути несколько приключений. Мы теперь были только на краю затопленной равнины Макаты, которая была слишком ужасна даже при прошлогоднем дожде, чтобы по ней можно было пуститься хладнокровно в путь.

Мы десять дней стояли лагерем на одном холме близ Рехеннеко, и наконец 25-го числа, когда дождь совершенно прекратился, мы решились попытаться перейти Макату. Все тюки сукна были розданы людям в награду за их труд; оставалось небольшое количество их, которое я оставил для прокормления моей собственной компании.

Но нам следовало бы подождать еще месяц, ибо наводнение не уменьшилось и на четыре дюйма. Но, так как мы уже однажды барахтались по шею в воде, то было бы бесполезно вернуться назад.

В продолжение двух переходов, из которых каждый продолжался по восьми часов, мы тонули в грязи, тине, глубоких лужах, в воде, доходившей до шеи, в илистых топях, переплывали через нуллахи, переходили вброд потоки, и на другой день, на закате солнца, прибыли к берегам реки Макаты. Мои люди, вероятно, не забудут этой ночи; ни один из них не мог заснуть долго после полуночи, благодаря целым тучам москитов, угрожавших поесть нас, и когда на следующий день рог возвестить, что пора отправляться в путь, то ни один из них не возражал.

5-го числа мы начали переправу через реку Маката, но по ту сторону ее, на расстоянии шести миль простиралось длинное озеро, воды которого тихо направлялись к Вами. Это было слияние потоков: четыре реки соединялись здесь в одну. Туземцы Кигонго уговаривали нас не начинать переправу, так как вода была бы выше нашей головы, но мне стоило только дать знак моим людям, и мы продолжали наш путь. Даже вода — мы сделались совершенно земноводными животными — была лучше нежели отвратительная нечистота и груды увядающей растительности, которые были принесены водою к боме деревни.

Мы скоро вошли в воду по колено, затем она поднялась до шеи, и мы шли на цыпочках, поддерживая детей над водою; с нами повторилось все то, что мы испытали в предыдущий день, и наконец остановились на краю Малой Макаты, подвигавшейся со скоростью восьми узлов в час; но она была шириною всего в 50 ярдов; над нею возвышался высокий берег и сухие огороженные земли простирались до Симбо. Нам не оставалось другого выбора как переплыть ее, но это заняло бы очень много времени, так как течение было очень быстрое и сильное. Деятельность и старание, большие награды, подарки деньгами, поддержка отрадного чувства, что мы приближались к дому, сделали чудеса, и через два часа мы уже были по другую сторону Макаты.

Веселые и полные надежды, мы шли по сухой, мягкой дороге, расстилавшейся теперь перед нами; мы продолжали наш путь с пылкостью и живостью героев и с легкостью и силой юношей. Мы сократили обыкновенный трехдневный путь на один день, и задолго до наступления ночи прибыли в Симбо.

29-го мы переправились через Унгеренгери, а когда мы прибыли к Симбамуэни «Львиному городу» Узегуггы — то нашли большую перемену. Разлившаяся река смыла всю переднюю стену города, и около 50 домов были разрушены потоком. Деревни Варугуру, лежащие на склонах гор Уругуру — цепи Мкамбаку—также ужасно пострадали. Если одна четверть всего слышанного нами была правда, то по крайней мере около ста человек должны были погибнуть.

Султан убежал, и крепости Кизабенго более не существовало. Глубокий канал, вырытый по его повелению при его жизни, чтобы провести к городу одну ветвь Унгеренгери, что составляло его славу и гордость — теперь доказывал разрушение Симбамуэни. Но нас более всего удивили нагроможденные всюду груды развалин и множество сложенных деревьев; все они лежали по одному направлению, как будто их повалил сильный юго-западный ветер. Вид долины Унгеренгери совершенно изменился — из рая она превратилась в ужасную пустыню.

Мы продолжали свой путь до тех пор, пока не достигли Улагаллы, и по всей дороге видели ясные доказательства того, что по стране прошел громадный поток, ибо в некоторых местах деревья лежали точно скошенные.

Весьма утомительный и длинный переход привел нас к Муссуди, на восточный берег Унгеренгери; но раньше еще мы убедились в том, что недавно тут погибло множество человеческих жизней и собственности. Можно себе представить каково было несчастие, если я скажу, что, судя по словам муссудисов, было снесено водою почти сто деревень.

Султан Муссуди говорил, что жители по обыкновению уже легли спать — как они делали с тех пор, как он двадцать пять лет тому назад поселился в этой долине — когда посреди ночи они услышали шум, похожий на несколько раскатов грома; они проснулись с сознанием, что смерть приближалась в виде громадной массы воды, которая катилась подобно стене, унося с собою самые большие деревья, увлекая с одного раза множество деревень и разрушая все на пути. Ужасная сцена представилась нашим взорам через шесть дней после происшествия, когда река вошла в свои берега и сделалась снова такою широкою и глубокою, какая она всегда бывает во время муссонов. Куда бы мы ни взглянули, всюду находили доказательства разрушения, постигшего страну; поля зернового хлеба покрыты на несколько фут песком и развалинами; песчаное ложе, покинутое рекою, имеет в ширину почти одну милю, и только три деревни уцелели из всех, которые я видел по дороге в Унианиембэ. На мой вопрос, куда ушли жители, Муссуди отвечал: «Бог взял большинство из них, но некоторые ушли в Удоэ». Этот верный удар, поразивший племя ваками, был действительно послан Богом, и повторяя слова султана, я скажу: «чудесна сила Бога, и кто может противиться ему!»

Возвращаюсь снова к моему дневнику и выписываю из него следующее:

30-го апреля. — Миновав Мсупву, мы поспешно прошли лес, стоивший нам стольких трудов, когда мы отправлялись в Унианиембэ. Какой ужасный запах и какое неописанное отвращение производит этот лес! Он до такой степени густ, что даже тигру не удалось бы проползти через него, и так непроницаем, что слон не мог бы проложить себе дороги! Если бы собрать целую бутылку концентрированных миазмов, какие мы вдыхаем здесь, то что бы это был за смертельный яд, действующий мгновенно и имеющий необъяснимые свойства! Я думаю, что он действовал бы быстрее хлороформа, и оказывал бы такое же губительное действие как синильная кислота.

В нем одни ужасы сменяются другими. Боа ползают над нашими головами, змеи и скорпионы у наших ног. Вокруг нас двигаются сухопутные крабы, и игуаны. Мы дышим зараженным воздухом; дорога опустошена муравьями, которые кусают нам ноги до того, что мы начинаем плясать и прыгать как сумасшедшие.

Однако мы настолько счастливы, что избежали почти неминуемой гибели, и многим путешественникам это, вероятно, также удастся. Однако, можно сказать правду, что здесь находится десять египетских язв, которые должен испытать всякий, путешествующий по этим странам:

1.Язва боа.

2. Красные муравьи, или «горячая вода».

3. Скорпионы.

4. Колючки.

5. Многочисленные препятствия.

6. Черная тина, доходящая до колен.

7. Удушие от густоты леса.

8. Зловоние.

9. Терновые кусты на дороге.

10. Миазмы.

XLVIII-XLIX. Африканские виды.

1-го мая. Кингару Гера. — До нас дошли слухи, что большая буря, разразившаяся над Занзибаром, разрушила все дома и все суда, и говорят, что такое же разорение испытали Багамойо и Вуинде; но я теперь уже слишком хорошо знаю способность к преувеличению, столь развитую в африканцах. Весьма вероятно, что были понесены значительные убытки, судя по тому действию, которое поток произвел внутри страны. Мне также сказали, что в Багамойо были белые люди, собиравшиеся отправиться внутрь страны, на поиски за мною. (?) Я не могу представить себе, кому пришла мысль искать меня. Я думаю, что они должны иметь смутное понятие о моей экспедиции; тем не менее, удивительно, что они узнали, что я ищу кого-то, так как я не говорил этого ни одному человеку до тех пор, пока не достиг Унианиембэ.

2-го мая. Розако. — Я только что успел прибыть в деревню, как ко мне явились мои три посла из Мвуми и Угого и принесли несколько бутылок шампанского, несколько горшков варенья, и два ящика с бостонскими петардами, посланные щедрым американским консулом. Эти вещи прибыли чрезвычайно кстати после моих ужасных испытании в долине Макаты. Внутри одного из этих ящиков консул тщательно уложил, четыре номера «Геральда»; в одном из них была помещена моя корреспонденция из Унианиембэ, где я нашел уморительные типографские ошибки, особенно в том, что касалось африканских фигур и имен. Я полагаю, что писал тогда очень скверно, вследствие необыкновенной слабости. В другом номере помещено несколько выписок из различных газет; из них я узнал, что многие издатели смотрят на мою поездку в Африку как на пустой миф. К несчастию, это путешествие было для меня ужасным, серьезным фактом, рядом упорных трудов, лишений, болезни и чуть не самой смерти. Восемнадцать человек поплатились жизнию за это предприятие. Смерть моих двух белых помощников, конечно, не миф; они, бедняги, нашли свою судьбу в негостеприимных странах внутренней Африки.

Одна из этих критических статей, вышедшая из под пера одного издателя из Теннесси, после юмористических насмешек насчет экспедиции, оканчивается следующим образом:

«Судьба экспедиции решена, и мы можем ожидать каких-нибудь вестей о комиссионере „Геральда“ только в том случае, если Ливингстон снова появится в цивилизованном обществе. Он снова попадется в какое-нибудь обширное болото Макаты и последует примеру своей несчастной собаки Омару! Sic semper.»

Таким образом, оказывалось, что в то время, как я путешествовал по Африке, с поручением, которое, я думал по своей наивности, должно быть дорого всякому христианину, некоторые люди, молились о моей гибели. Удивительно, как мало разницы существует между цивилизацией и варварством; какая легкая черта отделяет иных белых людей от негров дикарей. Я нашел, что последние, при хорошем с ними обращении, были люди добрые и приятные; чувство, выраженное в вышеприведенной выписке, доказывает мне, чего я могу ожидать по возвращении домой. Во всяком случае, на моей стороне теперь находятся только насмешки. Если только мне удастся достигнуть родины, то я буду иметь случай посмеяться еще более.

Из одного письма, полученного от моих послов из Занзибара, я узнал, что в Багамойо находится экспедиция, называемая «Экспедиция для поисков и помощи Ливингстону». Что станут теперь делать ее предводители? Ливингстон уже найден и ему оказана помощь. Ливингстон говорит, что ему более ничего не нужно. Жаль, что они не отправились в путь ранее, тогда они могли бы продолжать свой путь по назначению и встретили бы давно желанных людей.

4-го мая. — Прибыли к Кингуерской переправе, но мы никак не могли привлечь на себя внимание лодочника. Между нашим лагерем и Багамойо лежит затопленная равнина, шириною по крайней мере в четыре мили. Переправа нашей экспедиции через эту широкую водяную пустыню займет довольно много времени.

5-го мая. — Кингваре, владетель лодок, пришел около 11 часов из своей деревни Гонгони, лежащей по ту сторону водной равнины.. Он привез с собой две короткие, валкие лодки, куда одновременно могли поместиться только двенадцать человек. Мы прибыли в деревню Гонгони уже после трех часов пополудни.

6-го мая. — Убедив Кингваре в крайней необходимости быстрого действия с его стороны и обещав ему прибавить еще пять золотых данкаров, я наконец к величайшему удовольствию увидел, как в лагерь прибыл последний из моих людей.

Через час мы были уже в пути, и шли таким шагом, какого я еще никогда не замечал у людей моего каравана. Чувства всех людей напряжены в высшей степени, ибо в их движениях высказывается оживление, даже безрассудство, слишком ясно говорящее о том, что происходит в их уме. Вероятно, и мои движения верно передают мои чувства, и я нисколько не стыжусь признаться в овладевшей мною радости. Я горжусь мыслию, что моя поездка увенчалась успехом; но, говоря по чести, я не чувствую от этого такого наслаждения, как при мысли, что завтра я буду сидеть перед столом, щедро установленным всеми хорошими явствами сего мира. Какой почет я отдам окорокам, картофелю и хорошему хлебу! Не правда ли, какое несчастное состояние ума? А друг мой! когда голод, грубая, омерзительная пища доведут вас до того, что вы будете походить на скелет — когда вы пройдете по одному из болот Макаты и пройдете 525 миль в тридцать пять дней по такой воде, какая застигла нас — тогда вы скажете что подобная пища годна богам!

Мы счастливы, что совершив наше поручение после долгой, утомительной ходьбы, после страха и неприятностей, вынесенных от воинственных племен, после ходьбы в последние пятнадцать дней по тине и болотам, мы наконец приближались к отдыху и мирному отдыху! Можем ли мы не выражать нашего счастья выстрелами до тех пор, пока наши пороховницы не опустели, не издавать громкие «ура» до тех пор, пока мы не охрипли, и не приветствовать одушевленными «ямбо» всех людей, только что пришедших с моря? Так думают солдаты вангвана, и я так симпатизирую им, что без малейшего порицания позволяю им выражать свои чувства.

На закате солнца мы вошли в город Багамойо. «Новые пилигримы прибыли в город», вот слова, которые мы услышали в Беулахе. «Белый человек прибыл в город» услышали мы в Багамойо. А завтра утром мы переправимся в Занзибар и войдем в золотые ворота; мы более не увидим, не почувствуем и не попробуем ничего вредного для здоровья!

Кирангоци трубит в свой рог и издает четыре звука, таких же действительных как Астильфовы и совершенно похожих на те, которые издавали вокруг нас туземцы и арабы. И этот славный флаг, звезды которого носились по водам большого озера центральной Африки, который обещал помощь истомленному Ливингстону, когда он лежал больной в Уджиджи, этот флаг снова возвращается к морю, правда, несколько разорванный, но необесчещенный, в лохмотьях — но со славой!

Достигнув средины города, я увидел на ступенях большого белого дома белого человека, одетого в точно такую же байковую одежду и шапку, как я; это был молодой человек с рыжеватыми усами; у него было веселое, оживленное, юмористическое лицо, а голова была немного наклонена набок, что придавало ему несколько задумчивый вид. Я считал себя как бы родственником вообще всех белых людей и подошел к нему. Он приблизился ко мне, и мы пожали друг другу руку — чуть не обнялись.

— Не войдете ли вы? — сказал он.

— Благодарю.

— Что вы хотите выпить — пива или водки? Да позвольте же поздравить вас с блестящим успехом, — сказал он с пылкостью.

Я тотчас же узнал его. Это был англичанин. Они обыкновенно действуют не таким образом; но в центральной Африке обходятся совсем иначе.

— Благодарю. Я выпью все что вы мне дадите.

— Дайте нам пива, живее, мальчик, или я пошлю вас ко всем чертям, — сказал он веселым тоном.

Было бы бесполезно передавать все подробности нашего разговора. Он скоро рассказал мне, с свойственной ему необыкновенной живостью, кто он такой, зачем находился здесь, какие у него были надежды, мысли и чувства почти о всех предметах. Это был лейтенант Вильям Генн, начальник экспедиции для поисков и помощи Ливингстону; он готовился отправиться отыскивать Ливингстона по поручению королевского географического общества. Первый начальник, назначенный лишь только успела организоваться экспедиция, был лейтенант Левелин С. Давсон, который, узнав от моих людей, что я нашел Ливингстона, переправился в Занзибар, и, посоветовавшись с докт. Джоном Кирком, сложил с себя должность. Ему теперь не оставалось никакого дела, так как все командование окончательно перешло в руки лейтенанта Генн. М. Карл Нью, миссионер из Момбаса, также присоединился к экспедиции, но теперь и он оставил ее. Таким образом, теперь оставались только лейтенант Генн, и Освальд Ливингстон, второй сын доктора.

— Разве м-р Освальд Ливингстон здесь? — спросил я с удивлением.

— Да; он сейчас придет.

— Что вы теперь станете делать? — спросил я.

— Я думаю, мне теперь не стоит идти! Вы совершенно отняли ветер от наших парусов. Если вы помогли ему, то я не вижу необходимости отправляться. Как вы полагаете?

— Ну, это смотря по обстоятельствам. Вы лучше знаете, в чем состоит возложенное на вас поручение. Если вы пришли отыскать его и помочь ему, то я могу сказать вам, что он найден, и ему оказана помощь, и что он нуждается только в пище и в некоторых безделицах, которых у вас, вероятно, нет. Я везу письма, написанные им собственноручно. Но сын его должен ехать во всяком случае, и я могу достать ему довольно людей,

— Ну, если ему оказана помощь, то мне не к чему идти. Я думал, что мне представится хороший случай поохотится. Я страстный охотник стрелять. Мне бы хотелось убить африканского слона.

— О, Ливингстон не нуждается в вас. Он говорит, что у него достаточно провизии; я уверен, что он лучше знает это. Если бы он нуждался в чем-нибудь, то наверно упомянул бы об этом в письме; что-нибудь лишнее только обременило бы его — он не мог бы достать достаточного количества людей, чтобы все унести. Что это у вас такое?

— О, — сказал он с легкой улыбкой, «наша кладовая полна сукном и постелями. У нас более ста девяти тюков».

— Сто девять тюков!

— Да.

— Да куда же вы пошли бы со всеми этими тюками? На всем берегу нет достаточного числа людей, чтобы снести все это. Сто девять тюков! Да вам понадобилось бы 250 человек, чтобы нести их, так как было бы необходимо взять по крайней мере пятьдесят сверх комплекта!

В это время вошел высокий, молодой джентльмен, с белокурыми волосами, бледным лицом, темными, блестящими глазами, и был представлен мне как Освальд Ливингстон. Его едва ли нужно было представлять мне, ибо в его чертах лица отразились многие особенности его отца. В нем виднелась какая то спокойная решимость, и он приветствовал меня с сдержанным видом. Я приписал это восприимчивой натуре, что предвещало хорошее будущее. Едва ли можно было встретить более противоположные личности, нежели эти два молодые человека. Один из них был ветрен, разговорчив, вспыльчив, кипел от избытка жизни, был необыкновенно живой, веселый и радушный; другой был спокоен, даже несколько мрачен, ровен в обращении, скромен, с спокойным лицом, выражавшим решимость, но с блестящими глазами, оживленными другого рода подвижным выражением. Я сказал бы, что из этих двух людей в предводители экспедиции больше годился второй, но Генн более годился в товарищи, благодаря его порывам, оживлению и неудержимой веселости; он обладал большою способностью переносить невзгоды, если не в отношении физической силы, то по крайней мере обладал нравственною силою переносить все с твердостью и продолжать начатое дело при постоянных невзгодах, лихорадках, лишениях и трудностях. Ливингстон, казалось, от природы был способен переносить тяжесть ответственности, тогда как Генн, благодаря его природной живости и порывистой натуре, казался еще слишком молодым для подобной ответственности, хотя он и достиг уже совершеннолетия.

— Я говорил лейтенанту Генну, что вы, мистер Ливингстон, должны отправиться к отцу, несмотря на то. пойдет он или нет.

— О, я намерен отправиться.

— Да, это хорошо. Я снабжу вас людьми и запасами, в которых нуждается ваш отец. Мои люди доведут вас без затруднений до Унианиембэ. Они хорошо знают дорогу, а это большое преимущество. Они знают, как нужно торговаться с негритянскими начальниками,и вам не придется ломать из-за них голову, а останется только идти. Главное условие — поспешность. Ваш отец, вероятно, ждет вещи.

— Я заставлю их идти довольно скоро, если в этом заключается все.

— О они пойдут быстро и легко могут совершать длинные переходы.

Таким образом, дело было решено. Генн решил, что так как доктору была оказана помощь, то ему не к чему было идти; но прежде, нежели принять окончательное решение, он намеревался посоветоваться с доктором Кирком, и поэтому должен был на следующий день переправиться в Занзибар вместе с экспедицией «Геральда».

В 2 ч. я лег спать на удобную постель. Некоторые вещи в спальне распространяли совершенно новый запах, как, например, ранцы, сумки, чемоданы, кожаные ящики для ружей и т. д. Очевидно, что новая экспедиция имела много сырых вещей; но путешествие по внутренней стране скоро уменьшило бы запас всего лишнего, чем новички обыкновенно обременяют себя сначала.

Ах, с каким радостным вздохом я бросился на постель с мыслью, что «благодаря Бога, мой путь окончен»!

ГЛАВА XVII ПРОЩАЛЬНАЯ

Прощальная речь к читателям. — Приложения.

7-го мая 1872 года, в пять часов пополудни, дгоу, отвозивший мою экспедицию обратно в Занзибар, возвратился в гавань, и люди мои, радуясь что находятся снова так близко от своих домов, делали залпы за залпами; мы подняли американский флаг и вскоре завидели крыши домов и набережную, усеянные зрителями, из коих многие были европейцы с зрительными трубами, наведенными на нас. Мы медленно приближались к берегу, но за нами был выслан бот; мы вошли в него, и вскоре я увидел своего друга-консула, искренно поздравлявшего меня с возвращением в Занзибар. Несколько времени спустя мне был представлен сэр Карл Нью, бывший всего за день или за два до моего прибытия важным членом английской экспедиции для поисков; это был маленький, невзрачный на вид человек, который, несмотря на свою видимую слабость, имел огромный запас энергии, казавшийся даже слишком большим для такого маленького тела. Он также от души поздравил меня.

После отличного обеда, который я пожирал с жадностью, удивлявшей моих новых друзей, вошел лейтенант Даусон, здоровый и сильный молодой человек, высокого роста, с живым и умным лицом. Он сказал мне.

— Мистер Стэнли, позвольте вас поздравить!

После того Даусон рассказал, как он завидует моему успеху; как я «схватил ветер из его парусов» (выражение моряков, похожее на то, которое употреблял лейтенант Генн), как, узнавши от моих людей, что доктор Ливингстон был найден, он тотчас же приехал из Багамойо в Занзибар, но подговоривши с доктором Кирком, немедленно отказался от своего намерения.

— Но не думаете ли вы, м-р Даусон, что слишком поторопились, основываясь на одних словесных показаниях моих людей?

— Быть может, сказал он, но я слыхал, что м-р Уэб получил от вас письмо, и что вы с Ливингстоном открыли, что Рузизи впадает в озеро, что вы везете с собою письма и депеши от доктора.

— Так, но все это вы узнали от моих людей, сами же вы ничего не видели. Следовательно вы приняли свое решение, не убедившись лично в самом факте.

— Но ведь доктор Ливингстон найден и снабжен всем нужным, как рассказывал мне м-р Генн. Разве это неправда?

— Да, это правда, он хорошо снабжен и ему недостает только нескольких предметов роскоши, которые я на днях пошлю ему с караваном из 50 человек. Доктор Ливингстон найден, это несомненно, и я везу все его письма и депеши к его друзьям.

— Но вы разве не считаете, что я был прав?

— Едва ли, хотя, быть может, дело кончилось бы тем же самым и большее количество материй и бус, чем то, которое он уже имеет, было бы пожалуй помехой; однако вы получили приказания от королевского географического общества. Я до сих пор не видел их и не могу поэтому судить, как вам следовало поступить, но я полагаю, что вы были неправы, отказавшись от своего намерения, не повидавшись со мною, потому что тогда вы имели бы, по всей вероятности, законную причину отказаться. Я бы продолжал начатое дело до тех пор, пока не снесся бы с пославшим меня, хотя в таких обстоятельствах приказание было бы, вероятно, возвращаться домой.

— Неужели, при теперешнем обороте дела, я поступил по вашему мнению не так, как следует?

— По всей вероятности, было бы бесполезно для вас искать Ливингстона теперь, потому что он уже найден, но, быть может, у вас есть другие инструкции?

— Мне приказано только по прибытии в страну исследовать ее, но так как главный предмет моей посылки был устранен вами, то я принужден возвратиться домой. Адмиралтейство дало мне отпуск только для поисков и ни слова не говорило об исследованиях.

— Неужели в ваших инструкциях нет ничего о том, как вам следует поступать в случае встречи со мною?

— Ничего, хотя они отлично знали об этом, потому что один из членов королевского географического общества частным образом говорил мне, что я должен быть готов помочь вам. О вашей экспедиции я знал только по вашему письму в «Herald»; но нам сказали, что вы заболели лихорадкой и, по всей вероятности, умерли. По прибытии сюда мы многое слыхали о вас, очень много, и между прочим, что вы нашли Ливингстона в самый день нашего прибытия; но мы не обратили на это большого внимания, и только после разговора с вашими собственными людьми я пришел к заключению, что во мне более не нуждаются и потому отказался от своего намерения.

— Но отчего они не упомянули обо мне в своей инструкции? Судя по вашим словам, они знали, что я нахожусь здесь, и каким бы бедным путешественником я им ни казался, это все-таки могло случиться.

— Дело в том, что им не хотелось, чтобы вы нашли его. Вы не можете вообразить себе, какую зависть возбуждает ваша экспедиция.

— Не хотели, чтоб я нашел Ливингстона! Не все ли им равно, кто найдет его и поможет ему, если только он будет найден и ему оказана помощь?

Это было моим первым столкновением, и с тех пор я считал себя погибшим во мнение англичан. До сих пор мне и в голову не приходила мысль, что кто-нибудь может быть бесчеловечен, чтобы желать моей неудачи только потому, что я начальствовал американской экспедицией; я никогда не думал о том, как посмотрят на мой успех или неудачу. Я был слишком сильно поглощен своим делом, чтобы допустить даже возможность такого дикого и неправдоподобного факта, как тот, что кто-нибудь будет скорее желать, чтоб доктор Ливингстон безвозвратно погиб, чем чтобы его открыл американский журналист.

Но после весьма непродолжительного пребывания в Занзибаре я вполне познакомился с духом, господствовавшим в Англии. Мне показали вырезки из газет, где некоторые члены королевского географического общества насмехались над американской экспедицией, и один из них дошел даже до утверждения, что проникнуть во внутренность Африки может только человек с железной головой англичанина. Доктор Кирк писал мне в дружеском тоне и говорил, что на меня его единственная надежда. Я был ему за это очень благодарен и пожалел, что имею к нему от Ливингстона формальное письмо.

В этот же вечер я отправил в английское консульство мальчика с письмами от великого путешественника к доктору Кирку и м-ру Освальду Ливингстону.

Американский и германский консулы встретили меня с такою радостью, как будто Ливингстон был их близким и дорогим родственником. Капитан Фразер и доктор Джемс Христи также шумно выражали свои похвалы. Кажется, что оба они пытались отправить частную экспедицию для отыскания своего соотечественника, но по некоторым причинам она не состоялась. Они собрали 5,000 ф. стерл. для этой похвальной цели, но человек, которому они намерены были вверить начальство над экспедицией, был нанят кем-то для другой цели за более высокую плату. Но вместо того, чтобы досадовать на то, что я исполнил их намерение, они были в числе самых горячих моих почитателей.

На другой день я получил приглашение от доктора Кирка, искренно поздравлявшего меня с успехом. Он никогда не намекал на содержание письма, полученного от доктора Ливингстона. Пришел также епископ Тозер и благодарил меня за услуги, оказанные доктору Ливингстону.

В этот день я рассчитал своих людей и договорил 20 из них возвратиться снова к великому господину. — Бомбай, несмотря на то, что он во время путешествия говорил с презрением о денежном вознаграждении и систематически старался в самых тяжелых для меня обстоятельствах всячески мешать мне, получил сверх своего жалованья подарок в 50 фунт. стерл. Это был день забвения всякой вражды и прощения всех обид. Они, бедняги, поступали по своей природе, и я помню, что от Уджиджи до берега все они отлично вели себя.

Когда я взглянул на себя в зеркало, то заметил, что страшно исхудал и изменился. Волосы мои поседели, и все подтверждали, что я сильно постарел. Капитан Фразер, когда я поздоровался с ним, сказал что я «старше его» и не узнавал меня до тех пор, пока я ему не назвал себя. Даже после этого он шутливо заметил, что ему кажется, что здесь новое дело Тичборна. Я так изменился, что невозможно было признать меня тем же человеком, хотя со времени моего отъезда прошло всего 13 месяцев,, т. е. от 23-го марта 1871 года до 7-го мая 1872 года.

Лейтенант Генн также пришел ко мне на другой день после моего прибытия и попросил позволения прочесть распоряжения, полученные мною от Ливингстона, что я немедленно исполнил, Прилагаю копию этой бумаги.

Унианиембэ, 14 марта 1872 г.

«Я так много потерпел от рабов в караванах, посланных мне консулом ее величества, что прошу м-ра Стэнли воротить назад такую партию, если он встретит ее и распоряжаться во всем по своему усмотрению» Давид Ливингстон.

— Это вовсе не относится к нашей экспедиции, — сказал лейтенант Генн.

— Разумеется, — отвечал я. — Это относится к караванам из рабов. До вашей экспедиции мне решительно нет никакого дела; с моей стороны нет никакого препятствия к ее выступлению. Но вы, вероятно, помните, что спрашивали меня вчера вечером, удовлетворен ли доктор Ливингстон. Я отвечал вам, что он удовлетворен, и вот вещи (указывая на список доктора), в которых он нуждается. Если вы полагаете, что должны идти к нему, то я советую вам идти. Во всяком случае я бы советовал вам не продавать товаров, как, судя по слухам, вы намерены сделать, до тех пор, пока не получите новых распоряжений от королевского географического общества. Быть может, у них другие виды на вас, так как вы сделали уже столько расходов на снаряжение экспедиции.

— О, я откажусь и передам все молодому Ливингстону.

— Как будет вам угодно. Вы знаете лучше свои собственные дела.

— Я знаю как мне поступать. Я отправлюсь с капитаном Фразерон в Килиманджаро, где у нас будет отличная охота. Нью говорил мне, что там целые стада дичи.

Лейтенант Генн отправился прямо в американское консульство и формально заявил о своем отказе, так что с этого времени экспедиция находилась в руках Освальда Ливингстона, который задумал распродать все товары за исключением нужных для его отца. Но, прежде чем он успел исполнить свое намерение, я советовал доктору Кирку, что лучше было бы сохранить их, потому что королевское географическое общество может полежать предпринять некоторые исследования.

— Нет, отвечал доктор Кирк, эти товары принадлежат д-ру Ливингстону, и так как он не нуждается в них, то они могут быть обращены в наличные деньги для него же.

От Карла Нью, миссионера, живущего на восточном берегу Африки, в нескольких милях расстояния к западу от Момбаса, я получил много весьма интересных сведений относительно неурядиц в английской экспедиции. Хотя он сообщил мне замечания свои словесно, однако он впоследствии изложил их в письме ко мне. Извлекаю из него существенные места:

«После продолжительного пребывания в восточной Африке, я возвращался в Англию, но в Занзибаре встретил английскую экспедицию. Совершенно неожиданно меня, по настоянию совета К. Г. Общества, пригласили присоединиться к этой экспедиции. После продолжительных переговоров и колебаний я согласился принять в ней участие в качестве переводчика и второго помощника. Договор мой, написанный лейтенантом Даусоном, был нижеследующий:

Я обещаю безвозмездно служить в экспедиции для поисков и освобождения Ливингстона, как она устроена в Англии К. Г. Обществом, на следующих условиях:

1) Если по какому-нибудь случаю лейтенант Даусон не в состоянии будет сохранять начальство над экспедицией, то я обещаю признать лейтенанта Вильяма Гена начальником экспедиции и повиноваться его приказаниям.

2) Если лейтенант Вильям Генн также должен будет отказаться от начальствования, то я обещаю принять начальство сам и делать все зависящее от меня для выполнения цели, поставленной Королевским географическим обществом.

Таков был подписанный мною договор. Присоединившись к экспедиции, я употреблял все усилия для ускорения снабжения ее всем необходимым, пока наконец мы не были совершенно готовы к выступлению. Лейтенант Даусон, лейтенант Генн и я переправились в Багамойо с товарами и солдатами, намереваясь нанять здесь носильщиков и немедленно двинуться в путь. По прибытии в Багамойо мы встретили трех человек, прибывших сюда двумя или тремя днями ранее нас и принадлежавших, как нам говорили, к нашему каравану. Расспросивши их, мы узнали, что вы встретили Ливингстона в Уджиджи; что вы с доктором отправились вместе к северному концу озера; открыли, что река Рузизи впадает в озеро; что вы возвратились в Уджиджи и затем направились к западу и достигли уже до Унианиембэ; что д-р Ливингстон остался там, намереваясь продолжать свои исследования далее, вы же поспешно возвращались к берегу, что уже достигли Угого и прибудете в Багамойо дня через два или три.

Даусон и Генн заявили намерение покинуть экспедицию и возвратиться в Англию, так как вы исполнили то, за чем они прибыли в Африку. Но в этот же вечер лейтенант Даусон спросил меня, возьмусь ли я вести экспедицию, если будет найдено необходимым помочь Ливингстону. Я выказал готовность взять на себя это поручение. На другой день лейтенант Даусон возвратился в Занзибар, чтобы посоветоваться с доктором Бирком. Два дня спустя я получил два письма, одно от Кирка, другое от Даусона. Оба они предлагали мне принять начальство над экспедицией; м-р Освальд Ливингстон соглашался находиться под моим руководством, так как он по-прежнему желал увидеть своего отца. Я отвечал д-ру Кирку, что готов исполнить его просьбу, но в это время лейтенант Генн изменил свои намерения и требовал, чтобы начальство было передано ему. Я должен был отказаться в его пользу. Но предполагалось, что я останусь его помощником, на что я охотно согласился бы, если бы это было необходимо или даже возможно.

Но экспедиции была уже не тем чем вначале; до Унианиембэ оставалось сделать сравнительно весьма незначительный переход, который легко было выполнить любым двум человекам, обладающим обыкновенным усердием и известным запасом мужества и настойчивости. Так я смотрел на дело и потому отказался от участия в экспедиции, так как мои услуги не были более необходимыми, а присутствие могло только усложнить весьма легкую задачу. Обыкновенно полагают, что я подписал согласие действовать под начальством Гена при каких бы то ни было условиях. Это неверно. Я соглашался принять участие в экспедиции, как она была устроена Географическим Обществом, и служить под начальством лейтенанта Гена, если лейтенант Даусон по какому-нибудь случаю не будет в состоянии сохранят начальства. Теперь же было совсем не то: лейтенант Даусон отказался, и д-р Кирк в письме своем заявляет, что отказ этот изменяет все предшествовавшие решения, поэтому-то он предлагал начальствование мне. После удаления лейтенанта Даусона необходимы были новые договоры, и всякий имел право по произволу или идти, или остаться.

Но у меня были другие причины не принимать участия в экспедиции и притом под начальством лейтенанта Гена. По моему мнению он был неспособен начальствовать такою экспедицией. При выступлении он объявил, что главная цель его заключается в охоте за слонами и буйволами. Не такого человека следовало, по моему мнению, посылать на помощь к Ливингстону и, мне кажется, что незачем было требовать моего содействия такому человеку; однако, если бы экспедиция осталась в прежнем своем виде, то я пошел бы с ним, несмотря ни на какой риск. Кроме того: лейтенант Генн угрожал покинуть экспедицию, пока еще не было и речи о нашем возвращении, и этим он обнаружил непостоянство, не предвещавшее ему никакого успеха в роли начальника. Узнавши, что лейтенант Генн грозил возвратиться, я пригласил д-ра Кирка с тем, чтобы поговорить об этом. Я указывал д-ру Кирку, что такое положение дел могло значительно помешать успеху экспедиции, и предлагал собраться всем вместе, чтобы помирить лейтенанта Даусона и лейтенанта Гена. Д-р Кэрк отвечал мне: „нет, не делайте ничего подобного. Генн будет сопровождать вас в течение двух или трех дней во внутренность страны и затем спокойно возвратится.“»

L. Уномапокера.

LI. Табакерка, подаренная Стэнли английскою королевою.

Здесь мы остановимся. Я считаю м-ра Нью своим другом; я весьма высокого мнения о его способностях к выполнению его благородной и высокой задачи и уверен, что он извинит меня, если я дружески укажу на его собственные небольшие ошибки. Из предыдущего письма читатель легко может заметить, что отношения между Даусоном, Генном и Нью никак нельзя было назвать дружескими. Действительно, для постороннего могло бы показаться, что три вышеупомянутые джентльмена между собою на ножах; но это было только по внешности; на самом же деле глубокой вражды не существовало. Было еще слишком рано для настоящих враждебных действий. Пока они находились под начальством решительного и твердого предводителя, мелкая вражда не могла обнаружиться, но как только предводитель, лейтенант Даусон, удалился, начинается мелкая зависть, возбужденная вопросом Доусона, согласится ли Нью в случае необходимости помочь Ливингстону принять на себя начальство? М-р Нью попросил времени для размышления, но мы должны также помнить, что м-р Генн также желал того же самого, и выражение его «бросить экспедицию» не было его окончательным решением. После двухдневного размышления м-р Нью выразил свою готовность принять начальство; но в это же самое время м-р Генн заявил о своем желании идти далее с помощью к Ливингстону, и так как он был вторым по старшинству, то и мог выбирать по произволу. Все прочие уступили ему, как обязаны были сделать по договору. Однако м-р Нью, по собственному признанию, отказался на том основании, что теперь экспедиция не то, что она была прежде; однако м-р Нью, говоря, что экспедиция изменилась, сам становится непоследовательным. Правда, прежний начальник удалился, но, по его собственным словам, Нью обязался подчиняться лейтенанту Генну, если лейтенант Даусон по какому-нибудь случаю будет неспособен сохранять начальство. Этот «случай», по моему мнению, произошел, и лейтенант Даусон сделал себя неспособным сохранять начальство своим добровольным отказом, добровольным лишением себя власти начальника; поэтому лейтенант Генн имел право начальствовать, и м-р Карл Нью был обязан повиноваться ему. «Если по какому-нибудь случаю лейтенант Даусон не будет в состоянии сохранять начальство, то я обещаю признать своим начальником лейтенанта Гена и повиноваться ему». Здесь нет никакого упоминания о первоначальном устройстве экспедиции.

Далее м-р Нью прибавляет, что «до Унианиембе оставался сравнительно ничтожный переход, который легко могли исполнить любые два человека при обыкновенном старании и некотором мужестве и настойчивости». Я вполне с ним согласен, и не только двое, но даже один мог бы сделать это, и притом лучше, чем два ссорящихся человека. Что же касается до его сравнительной легкости, то в этом я совершенно не согласен с ним. По моему мнению гораздо труднее неопытной экспедиции провести караван в Унианиембэ, чем опытной вывести его оттуда. На пути своем в Унианиембэ они воспитаются в школе опыта, и обратный путь будет ничто в сравнении с первою их деятельностию на новом поприще. Так, по крайней мере, убедился я. Мне пришлось вынести гораздо более забот при переходе с моими караванами до Унианиембэ, чем во все мои путешествия, вместе взятые. Опытность, приобретенная мною во время первой половины моего пути, дала мне возможность совершить все прочие путешествия с легкостью и быстротою. Если опытность м-ра Карла Нью в путешествиях по Африке имела какое-нибудь значение или могла принести какую-нибудь пользу для неопытных людей, то именно от берега до Унианиенбе, а не от Унианиембэ далее.

Дойдя до Унианиембэ, лейтенант Генн и м-р Ливингстон были бы в состоянии вести караван куда угодно без м-ра Нью; уроки, полученные ими на пути, сделали бы его совершенно излишним. Нет, мне кажется, что если м-р Нью «после некоторого колебания» согласился присоединиться к экспедиции, когда ею начальствовал человек подобный Даусону, с тем чтобы помочь ей своею опытностью, и если, по удалении Даусона, он считал Гена неспособным, то по мнению каждого здравомыслящего человека, ему больше чем когда-нибудь следовало помочь своею опытностью Генну и Ливингстону, пока они не научатся путешествовать без него; тогда м-р Нью мог бы, если хотел этого, удалиться с чувством человека, исполнившего свой долг.

Хотя главною целью Гена могла быть охота за слонами и буйволами, тем не менее, это нисколько не снимало с него обязанности сопровождать, направлять и поддерживать его при достижении главной цели экспедиции, которую они все обещали поддерживать. Лейтенант Генн мог отличаться непостоянным характером; однако он выказал большую настойчивость, хотя целью его и служила охота, когда вторично отправился в Багамойо, чем м-р Нью, который, возвратившись из Багамойо, никогда не возвращался к исполнению своих обязанностей, но вернулся домой, предложил свои услуги и снова взял свое предложение назад, и все это потому, что ему было предложено начальство, пока еще Генн не высказал окончательного решения, и когда тот решился идти с экспедицией, то начальство было вверено ему, как и следовало по договору, а не достопочтенному Карлу Нью.

М-р Нью должен был идти под начальством Гена, так как он обещал это; если же Генн оправдал бы предсказание доктора Кирка, то он с честью и достоинством мог бы принять на себя начальствование, которого, судя по его собственным словам, так сильно жаждал.

Хотя М-р Нью показывается не в слишком завидном свете в этой маленькой комедии «как этого не сделать», однако в первом действии ее он является героем и я почувствовал к нему глубочайшее уважение, как к правдивому, горячему и смелому человеку. После девятилетнего пребывания в Африке, накануне своего отъезда в Англию, куда должен был отправиться для поправления своего здоровья, он получает предложение сопровождать английскую экспедицию для поисков в качестве переводчика; после некоторых и притом только незначительных колебаний он предлагает свое полнейшее содействие и обещает делать все возможное для достижения священной миссии, лежащей на небольшой группе англичан. До тех пор, пока он не узнал от моих людей о том, что Ливингстон найден, он посвящает себя этому делу со всей энергией своей натуры; он плывет из Занзибара в Момбас и тотчас же возвращается с двадцатью солдатами для охраны экспедиции; своим усердием и преданностью делу он привлекает все сердца. М-р Нью оставил весьма хорошую память между европейскими консулами и, по их единодушному отзыву, отлично повел бы обширную и дорогую экспедицию, если бы я не прибыл так скоро. Я не колеблясь утверждаю, что он обладал всеми качествами, необходимыми для его дела, благодаря своей энергии и продолжительной опытности.

Великая ошибка при устройстве экспедиции заключалась в желании соединить в одно гармоническое целое столь несродные характеры. Ни один из членов нисколько не походил на другого. Один был честолюбив, положителен и склонен к властолюбию; другой был жив, подвижен, впечатлителен и непоследователен; третий неровен, энергичен, набожен и слишком чист; четвертый небрежен, горяч и решителен. Нью и Ливингстон отлично повели бы дело вдвоем. Даусон один исполнил бы его лучше, чем с кем-нибудь. Генн, будучи единственным начальником, с честью выполнил бы свой долг, потому что мужество и честь составляли два главнейшие элемента его характера. В трех из них недоставало качеств, необходимых для образования одного целого. Один из них не мог соединится ни с кем и должен был остаться нейтральным среди различных партий. Если бы они выступили, то между ними неизбежно возникли бы ссоры, что было бы хуже, чем не идти вовсе. Поэтому прибытие мое спасло честь англичан от унижения видеть разрушение их предприятия по причине внутренних неурядиц.

В Занзибаре весьма редко представляются случаи отплыть от острова. Корабль ее величества «Сорока» снялся с якоря на следующий же день после моего прибытия для производства крейсировки, и мы узнали впоследствии, что на море он встретил, как и рассчитывал, «Россомаху» и передал через этот военный корабль депеши и письма на Сешельские о-ва и в Англию. Если справедливо, что английский военный корабль не может простоять и часа даже ради Ливингстона, то я не имею права претендовать, что корабль этот не дал мне времени написать через него даже самую маленькую депешу относительно Ливингстона; но в тоже время мне кажется странным, что капитан одного военного корабля может ехать на своем корабле в Багамойо для охоты, а другой не может подождать нескольких минут, чтобы получить от меня письмо, извещающее о безопасности Ливингстона. Мне говорили, опираясь на авторитет одного английского духовного, что если бы даже сам д-р Ливингстон появился на берегу Занзибара, то британский крейсер не мог бы быть задержан даже на один час, чтобы отвезти его; но я с трудом верю, что необходимая дисциплина английского военного корабля не могла бы несколько ослабеть ввиду столь исключительных обстоятельств.

Распустивши свою экспедицию, я тотчас же принялся снаряжать другую, как того просил д-р Ливингстон. Чего не доставало английской экспедиции, то я купил на деньги, взятые у Освальда Ливингстона. Ружья, числом пятнадцать были также доставлены им из запасов английской экспедиции; таким образом, у нас были снаряды, китайские материи для дани вагогцам и материи для продовольствования караванов. М-р Ливингстон усердно работал для своего отца и помогал мне всеми своими силами. Он передал мне для запаковки морской альманах за 72, 73 и 74 год, а также хронометр, хранившийся у д-ра Кирка и принадлежавший некогда Ливингстону. Все это, кроме журнала, конвертов, записных книжек, писчей бумаги, закупоренных плодов и рыбы, небольшого количества вина, чая, ножей, столовой посуды, газет и частных писем и депеш, было запаковано в герметические жестяные ящики, вместе со 100 ф. прекрасной американской муки и несколькими ящиками с содою.{8}

До 19-го мая предполагалось, что Освальд Ливингстон поведет караван своего отца; но приблизительно около этого времени он удивил меня заявлением, что он решил не идти в Унианиембэ по причинам, которые считает достаточными. Я попытался убедить его, что он должен идти, так как уже дошел до Занзибара, но было очевидно, что он поступает так, как ему кажется лучше. Принимая во внимание, что доктор Кирк советовал ему не вредить своему здоровью и своим занятиям, когда не было положительной необходимости в его личном начальствовании караваном, я пришел к тому убеждению, что он поступает правильно и обдуманно. Доктор Кирк был другом его отца и товарищем на Замбези, и так как молодой Ливингстон весьма сильно полагался на его мнение, более чем на свое собственное, то было весьма естественно, что он поступал по его совету.

В виду этих обстоятельств я должен был, следуя инструкциям доктора Ливингстона, приискать хорошего предводителя, араба, чтобы вести его караван до Унианиембэ. С этою целью я написал письмо к доктору Кирку, прося его воспользоваться своим влиянием на султана. В ответ я получил следующее:

Британское агентство, Занзибар, 20 мая 1872 г.

«Милостивый государь, собственноручное письмо доктора Ливингстона к Сеиду Бургашу давно уже передано и объяснено ему, но я сообщил ему, что вы не намерены более беспокоить его относительно упомянутого ответственного вожатого. Теперь же, когда м-р О. Ливингстон отказался следовать за своим отцом, я буду весьма рад оказать вам содействие у султана и тотчас же пошлю попросить его прислать требуемого вами человека, которого вы, разумеется, испытаете и затем выберете или отвергнете, как вы найдете лучше.

Глубоко преданный вам Джон Кирк.»

Ходатайство доктора Кирка перед султаном, как он уведомлял меня, оказалось безуспешным. Узнавши об этом, я обратился к другим путям для отыскания вожатого и через несколько часов мне был прислан вожатый с весьма лестным отзывом от шейха Гамеда. Молодой араб, хотя и не поражавший своими блестящими качествами, казался честным и способным, однако, уплативши ему 100 ф. в виде задатка, я предоставил остальное Ливингстону, который наверно будет в состоянии решить, заслуживал ли он доверия.

25-го лейтенант Даусон, взявши место на американском барке «Мери», отправлявшейся в Нью-Йорк под начальством капитана Росселя, покинул Занзибар. Я снабдил его рекомендательным письмом к одному из своих нью-йоркских друзей. Мы расстались большими друзьями с этим в высшей степени благородным джентльменом.

Утром 26-го доктор Кирк был приглашен в американское консульство для свидания с своим другом м-ром Уэбом и я воспользовался его присутствием, чтобы сказать ему: «доктор, к сожалению, мне едва ли удастся снарядить караван Ливингстона так скоро, как бы я этого хотел. Если пароход, на котором мы с м-ром Генном и Ливингстоном взяли места, принужден будет сняться с якоря прежде, чем я успею отправить его, то я попрошу вас взять на себя заботу об этом».

На это доктор Кирк отвечал: «Если вы обратитесь ко мне, то я должен буду отклонить вашу просьбу, потому что я не хочу снова подвергать себя ненужным оскорблениям.[9] Я не намерен ничего более делать для Ливингстона, как частный человек. Как официальное же лицо, я сделаю для него все, что сделал бы для другого британского подданного.»

— Бесполезным оскорблениям, говорите вы, доктор Кирк? — спросил я.

— Да.

— Не могу ли я узнать, в чем они заключаются?

— Он бранит меня за то, что караван не дошел до него и обвиняет в том, что я употреблял рабов. Если экспедиция не дошла до него, то чем я мог помочь этому.

— Извините меня доктор Кирк, но если-б вы были на месте Ливингстона, то сами поступили бы точно так же. Вы заподозрили бы своего лучшего друга в холодности, чтобы не сказать более, если бы вожатые каравана беспрестанно повторяли вам, что они посланы консулом, чтобы привести вас назад, а не для того, чтобы идти за вами, куда вам будет угодно.

— Но по контракту он мог видеть, что они были обязаны идти за ним, куда он прикажет. Если он предпочитает верить неграм и чуть не каторжникам и сомневаться в моих словах и официальных известиях, то он попросту глупец; вот все, что я хотел сказать.

— Зачем было Ливингстону сомневаться в контракте? Разве не клялись ему все люди в том, что вы приказали привести его назад? Все его убеждения не ведут ни к чему, и дело кончается тем, что они принуждают его возвратиться из своего путешествия. Что оставалось ему, как не заподозрить, что в этом кроется нечто необъяснимое? Во все время своего путешествия ему беспрестанно повторяли одну и ту же сказку, что вы прислали ему письмо, в котором приказываете ему вернуться назад.

— Я ничего не могу сделать. Я написал ему такое же письмо, как и он мне.

— Ну, — сказал я, — так как мне невозможно оставить караван в Занзибаре, то я должен отправить его сам.

На другой день я собрал всех своих людей, и так как опасно было позволить им бродить по городу, то я запер их всех во дворе и кормил их там до тех пор, пока все они, числом пятьдесят семь, не оказались по перекличке налицо.

В это время при помощи американского консула мне удалось нанять Джогари, главного драгомана американского консульства, который должен был нести караван через волнистую равнину Кингани и обязался ни под каким видом не возвращаться до тех пор, пока караван не выступит в путь от западного берега р. Кингани. Освальд Ливингстон великодушно сделал ему подарок за обещание хорошо исполнить свое дело.

Перед американским консульством стояла на якоре дгоу и обращаясь к своим старым товарищам, я сказал: «Вы возвращаетесь теперь к „великому господину“ в Унианиембе. Вы его знаете, вы знаете, что он добрый человек и имеет сострадательное сердце. Он непохож на меня; он не станет вас бить, как я вас бил. Но вы знаете, что я вознаградил вас всех. Все вы обогатились деньгами и материалами. Вы знаете, что я был вашим другом, когда вы вели себя хорошо. Я давал вам в изобилии пищи и платья. Когда вы были больны, я ухаживал за вами. Если я был добр к вам, то „великий господин“ будет еще добрее. У него ласковый голос, он говорить кротко. Видели ли вы когда-нибудь, чтоб он поднял руку на обидчика? Когда вы поступали дурно, то он говорил с вами не с гневом, а с грустью. Обещаете ли вы мне, что пойдете за ним, будете делать все, что он вам прикажет, будете повиноваться ему во всем и не убежите от него?»

— Обещаем, обещаем, обещаем, господин! — закричали они в один голос.

— В таком случае осталось еще одно. Я хочу пожать руку каждому из вас прежде чем вы уйдете и мы расстанемся навсегда.

Все они бросились разом и я крепко пожал руку каждому из людей.

— Теперь пусть каждый берет свой тюк!

Через несколько минут они были на улице, пошли по взморью и взошли на палубу. Вскоре паруса были подняты и дгоу быстро понеслась к западу по дороге к Багамойо.

Я почувствовал грусть и уединение. Мои черные друзья, с которыми я прошел столько сотен миль и разделял столько опасностей, ушли и оставили меня одного. Кого из них увижу я еще раз?

29-го пароход «Африка», принадлежавший германскому консульству, нанятый Генном, Ливингстоном, Нью, Морганом и мною, выступил из гавани Занзибара и поплыл к Сешельским островам, напутствуемый добрыми пожеланиями почти всех европейцев Занзибара.

На пути своем к востоку мы встретили «Мери», на котором взял место бедный М-р Даусон. Мы не могли не удивляться, что Даусон выбрал такую кривую дорогу в Англию. Но по прибытии своем в Англию, я прочел письмо, написанное им к секретарю К. Г. Общества, в котором он говорит:

«Я мог бы ехать по тому же пути, но хотя я и не завидую м-ру Стэнли в его вполне заслуженном успехе, однако мне, если не нам обоим, было бы неприятно путешествовать вместе, а оказии из Занзибара в Европу весьма редки».

Я никак не могу понять дух этого письма. Оно до такой степени не соответствует открытому великодушному характеру, который я предполагал в Даусоне. Однако я все-таки могу представить себе, что ему могло быть неприятно ехать вместе со мною, если он был способен к постыдной и низкой зависти; но как могло это быть неприятно мне, этого я никак не могу постигнуть.

Мы прибыли на Сешельские острова 9-го июня, двенадцать часов спустя после отплытия французского транспорта в Аден. Так как между Маге и Аденом сообщение происходит всего раз в месяц, то мы принуждены были остаться на острове Маге целый месяц. Ливингстон, Нью, Морган и я наняли хорошенький деревянный домик, названный нами коттеджем Ливингстона, тогда как м-р Генн поселился в гостинице.

Жизнь моя на Маге составляет одно из приятнейших воспоминаний из моего обратного пути из Африки. Мои товарищи оказались очень любезными и добрыми людьми. М-р Ливингстон обнаружил много прекрасных черт характера и выказал себя усидчивым, настойчивым и много думавшим человеком. Когда, наконец, прибыл французский пароход из Маврикия, то не было ни одного из нашей партии, который бы не пожалел покидать красивый остров и гостеприимных английских чиновников, живших на нем. Гражданский комиссар м-р Гельс Франклин и д-р Брук делали все зависящее от них, чтобы лучше принять странников, и я пользуюсь этим случаем, чтобы выказать им благодарность за многочисленные услуги, оказанные мне лично.

В Адене все пассажиры, ехавшие с юга, пересели на французский пароход «Мей-Конг», возвращавшийся из Китая в Марсель. В последнем порте я был встречен с распростертыми объятиями доктором Госмером и представителем «Daily telegraph», от которых узнал, как смотрят на результаты экспедиции, но только по прибытии в Англию я вполне узнал это.

М-р Беннет, вызвавши и поддержавши предприятие, теперь увенчал его самым великодушным поступком, какой только можно представить. Я обещал д-ру Ливингстону, что двадцать четыре часа спустя после напечатания его письма в английских газетах я отправлю на почту его письмо к его семейству и друзьям в Англии. Чтобы дать мне возможность исполнить данное мною слово, агент Беннета телеграфировал оба полученные мною от него письма по подводному телеграфу, что стоило около 2000 ф. стерлингов.

Еще несколько слов, любезные читатели, и я окончу. С моей стороны было бы, быть может, гораздо более достойно, если бы я остановился здесь и написал «конец» к этому рассказу о путешествиях, приключениях и открытиях; но есть еще несколько вещей, которых я не могу пройти молчанием и в том числе прием мой в Англии. Английская пресса до прибытия моего писала как будто под густою сетью ошибок. Едва ли хоть одно африканское слово было правильно, все числа были неверны, факты были перепутаны самым непонятным образом; все это возбуждало сомнения и подозрения. За исключением письма из Унианиембэ, посланного по возвращении моем из Занзибара, и моих писем из Марселя, все остальное я отвергаю. Я признаю своим только то, что напечатано в «New York Herald», признаю верным, за исключением тех мест, в которые вкрались топографические ошибки, весьма, впрочем, естественные, по причине необыкновенности названий и, быть может, моего почерка, который у больного лихорадкой не может быть слишком четким. Но удивительно, что английские издатели выказали также негодование, что корреспонденту американской газеты выпало на долю найти Ливингстона. Почти все английские газеты почти без всяких обиняков, высказались по этому предмету, хотя и наиболее уважаемые из них, не колеблясь, выказали мне свою похвалу — ссылаюсь на «Times», «Daily Telegraph», «Daily News» и «Morning Post».

Господа издатели! хотя я и благодарю вас за ваши похвалы мне, молодому журналисту, ничем не замечательному, однако я должен откровенно заявить вам, что вы не имеете права негодовать на меня или на кого-нибудь другого. Я не более как «специальный корреспондент» газеты, которой имею честь служить. По договору своему, я обязался отправляться во всякую часть земного шара, куда бы она ни указала мне. Я не искал чести отыскивать Ливингстона. Когда это было предложено мне, то я должен был или повиноваться, или отказаться. Я предпочел первое. Если вы прочли эту книгу, то узнали историю возложенной на меня миссии; как она началась и как кончилась.

Вы не имеете также права досадовать на человека, на службе которого я находился. Африка была так же открыта для вас, как и для него. Американцы питали такое же сочувствие к Ливингстону, как и англичане. Столько же американцев прочло его книгу, сколько и англичан. Побуждаемый желанием удовлетворить опасениям американцев относительно безопасности Ливингстона, он задумал отправить специального корреспондента в центральную Африку для отыскания его. Средств у него было в изобилии, охоты также. Если бы один специальный корреспондент отказался от поручения, то другой принял бы его; их было довольно в его распоряжении. Если бы все его постоянные корреспонденты отказались, то легко было найти охотника из интеллигентных масс и результат, с Божьею помощью, был бы тот же, как теперь, и, по всей вероятности, лучше. Если бы некоторые из вас задумали исполнение этого дела и захотели бы этого исполнения, то тысячи англичан предложили бы свои услуги, и был бы достигнут тот же результат и, быть может, лучше. Все вы отличились. «Times» в Крыму, во время индийского бунта, в политике; имя его хорошо известно на всей земной поверхности. «Daily Telegraph» отличался сотни раз, равно как и «Daily News». Если «New York Herald» выполнил предприятие в сердце Африки, в области басни и таинственности, то что можно возражать против этого? Если он мог дать на это средства, то с чего роптать другим газетам? Это попросту вопрос о деньгах, составляющих пружину всех предприятий. При достаточном количестве их легко было бы исследовать целую Африку, не только исследовать, но завоевать и цивилизовать, не только цивилизовать, но и пересечь железными дорогами по всем направлениям. Из чего же негодовать? Весь мир открыт пред вами, как перед «New York Herald».

В чем заключается величие подвига? Путешественник, отыскиваемый мною, не погиб. Он был жив. Если бы он умер, и бумаги его были рассеяны между племенами, и я собрал каждый клочок его бумаг, восстановил бы все его открытия, нашел бы его кости и передал тем, для кого они дороги — это было бы великим подвигом. То же, что мне посчастливилось сделать, было не столько велико, сколько похвально.

Я нашел его упавшим духом и в нужде; одним своим присутствием я ободрил его, своими запасами я помог ему.

Неужели то, что я ободрил его и помог ему, может быть источником неудовольствия для вас? Ах! господа, разве вы не оказали бы ему той же услуги и тем же способом? Если вы увидите ребенка, упавшего в яму, то разве вы не протянете руку, чтобы извлечь его из нее? Если вы видите изнурительный труд, то разве вы не дадите, чем облегчить его? Если вы увидите слабого, то разве вы не захотите подкрепить его частью своей силы? Если вы заметите страдание, то не попытаетесь устранить их? Но как же вы вознаградили меня за то же, что сделали бы и вы в подобных обстоятельствах! Некоторые из вас сомневались в правдивости моего рассказа, подозревали, что я подделал письма, написанные будто бы Ливингстоном; обвиняли меня в чувственности; насмехались над сообщенными мною фактами и издевались надо мною, как будто я совершил какое-нибудь преступление. В простом безыскусственном, открытом, ясном и буквально верном рассказе вы могли найти обман! Что за слабодушие, что за мелочность! Но, верьте мне, или нет, господа издатели или критики, все, что я рассказываю в этой книге, случилось именно так, по крайней мере, на мой взгляд.

Но что вы можете сказать в свою защиту, господа члены Б. Г. Общества? Думаете ли вы, что убьете меня своим недоверием, как убили Джемса Брюса, Рене Бальи или дю-Шалью? Думаете ли вы нанести мне рану своим недоверием, как нанесли рану знаменитому Буртону и храброму Петерику? Вы уверили всех, что заботитесь об участи вашего великого сотоварища. Вы хотели уверить всех в течение продолжительной неизвестности о его судьбе, что вы желаете узнать, что с ним случилось. Без всякой помощи или совета с вашей стороны для отыскивания его снаряжается экспедиция, которая выступает, работает, приводит дело к концу и говорит вам «Ливингстон найден и снабжен всем необходимым; ваш великий товарищ жив и намерен продолжать свои открытия с большею силою, чем когда-нибудь». Что же вы отвечали? «Здесь необходимо разъяснить одно маленькое недоразумение, потому что, по-видимому, распространено мнение, что Стэнли открыл и помог доктору Ливингстону, тогда как на самом деле мы можем утверждать, отдавая полную справедливость энергии, деятельности и усердию м-ра Стэнли, что если здесь и было какое-нибудь открытие и помощь, то Ливингстон открыл и помог м-ру Стэнли. Доктор Ливингстон, в самом деле, жил привольно, тогда как м-р Стэнли был почти в нищете. Следует только установить должным образом взаимное положение обеих сторон. Мы надеемся, что экспедиция, посланная нашим обществом, откроет и доктора Ливингстона и м-ра Стэнли и даст им возможность продолжать свои открытия».

Господа, спрошу я, если вы действительно полагали, что доктор Ливингстон жил «привольно», то зачем было посылать экспедицию, чтобы снабдить его всем нужных?

Что сделали вы, когда я прибыл в Англию после того, как уже более недели у вас было письмо от вашего товарища? Пусть отвечает дружественный «Понч»: «Президент королевского географического общества, открывши, что Ливингстон открыл Стэнли, а не Стэнли Ливингстона, открыл наконец, что Стэнли в Англии. Это недурное открытие. Однако оно стоило, по-видимому, больших усилий. 6-го августа м-р Стэнли узнает, после семидневного пребывания в Англии, что географическое общество открыло его». Пусть теперь говорит «Daily Telegraph»: «Географическое общество обязано дать м-ру Стэнли хорошее и честное вознаграждение за то, что он спас жизнь великого путешественника и благополучно привез нам эти драгоценные документы (письма)». Я получил письмо с холодным изъявлением благодарности неделю спустя после моего прибытия в Англию.

Как могли вы выразить иначе свои чувства, услышавши добрую весть, что ваш друг жив? Ваш вице-президент, по распоряжению вашего совета, пригласил меня присутствовать на заседании географического отделения британской ассоциации. Я принял приглашение. Но когда я прочел свои бумаги и стал защищать Ливингстона от слишком строгой критики, то ваш вице-президент встал; и мягким, ровным и ясным голосом сказал: «нам нужны не чувствительные повести, а факты».

Какие чувствительные повести я им рассказывал? После прочтения моего отчета об открытии северного рукава озера Танганики, м-р Маркгам прочел статью полковника Гранта (товарища Спика), в которой доказывалось, что Ливингстон высказал самую нелепую мысль, полагая, что открыл источники Нила под 11° ю. ш.; что если он (Грант) не мог открыть следов горилл, или каннибалов, или туземцев, то ему трудно было вообразить, что Ливингстон так далеко взошел далее к западу. Вскоре после того Карл Беке встал, чтобы высказать свое мнение об открытиях Ливингстона. Беке был уверен, что Ливингстон не открыл источников Нила. Самое важное возражение против его мнения, что Луалаба тождественна с Нилом, основывалось на исследованиях Швейнфурта. Этот великий ботаник открыл Уиелле, большую реку, текущую с востока на запад под 3°45' ю. ш. и казалось, что эта река берет свое начало в Голубых горах к западу от Нила Альберта. Сэр Генри Роулинсон, после лестного отзыва обо мне, сказал, что в нем возникает сильное сомнение, относительно того, что Ливингстон был на бассейне Нила и что, по его мнению, Луалабе оканчивается в каком-нибудь большом центральном озере, открытие которого, по его глубокому убеждению, должно увенчать труды Ливингстона.

Теперь разберем мотивы, служащие основанием этим различным мнениям. Полковник Грант сопровождал Спика в его знаменитом путешествии от Занзибара до Гондокоро и он верил, что Спик открыл источник Нила в реке, вытекавшей из озера Виктория Ньянца и направляющейся к северо-западу от него к другому озеру, уголок которого открыл впоследствии Самуил Беккер. Как другу Спика и спутнику его во время экспедиции, ему неприятно было, если кто-нибудь другой изъявлял притязание на открытие нового источника Нила. Я готов согласиться, что в этом выражается некоторого рода рыцарская дружба е его стороны, но что знал полковник Грант относительно источников Нила, открытых Спиком? Пусть говорит сам Спик:

«Я поручил Гранту идти в область Камрази с багажом, скотом и моими письмами и картами для немедленного отправления в Гани к Петерику, я же в это время должен был подняться вверх до источников реки или ее выхода из озера и повернуть назад, плывя так далеко, как только возможно».

Это доказывает, что Грант лично никогда не видел реки, вытекающей из Виктории Ньянца. С самой крайней добросовестностью и блаженной невинностью он прошел около 60-ти миль до области Камрази, куда прибыл как обыкновенный посланный с письмами от Спика, а во время его отсутствия Спик открывает Рипонский водопад и после того идет за Грантом в Униоро. Защита Спика — рыцарство, а не география. Никогда такая дорогая экспедиция не давала столь жалких результатов, как экспедиция Спика и Гранта. По одному тому, что он видел южную и северную оконечность какого-то озера, Спик нарисовал огромную массу вод, занимающую более 40,000 кв. миль.

Джемс Гордон Беннет.

На основании того, что Грант не видел ни горилл, ни каннибалов, ни людей, питающихся свиньями, он воображает, что Ливингстон зашел гораздо далее к западу, чем он полагал. Это положительная нелепость. Я сам видел каннибалов Убембе и Усанзи и слышал о каннибалах Маниуэмы от всех арабов в Уджиджи. Беккер слышал о каннибалах на 200 миль к западу от Гондокоро. Буртон и Спик видели каннибалов Убембе. Но Ливингстон был на 4° долготы к западу от западного берега Танганики. Во что же обращаются теперь возражения Гранта? Что же касается до племен, питающихся свиньями, то почти все племена Африки едят мясо дикого кабана. Мне никогда не доводилось слышать о племенах, разводящих домашних свиней, но Ливингстон встречал их, и мы имеем все основания заключать, что маниуемцы более развитое племя, чем все, живущие к востоку близ экватора.

Сэр Генрих Роулинсон, президент К Г. Общества — горячий приверженец теории, что всякое пресноводное озеро должно иметь сток; тем не менеё, он в то же время полагает, что великая река Лаулаба оканчивается в болоте или в пресноводном озере, не имеющем никакого стока. Не поступает ли здесь сэр Генрих несколько непоследовательно? Если все пресноводные озера должны иметь сток, то как может не иметь стока «великое внутреннее озеро», принимающее в себя, как полагают, реку Лаулабу?

Однако, за защиту Ливингстона в этом смысле м-р Ф. Гальтон, президент географической секции британской ассоциации, с замечательным сладкоречием обвинял меня в том, что я сенсуалист.

На каком основании? Ливингстон отправился для открытия Нгами, твердо стремился в своей цели, и усилия его увенчались успехом. Ф. Гальтон также намеревался открыть озеро Нгами. Насколько это ему удалось, пусть расскажет его товарищ Андерсон (Озеро Нгами, Андерсон, стр. 258): «я должен сознаться, что, прочитав в первый раз рассказ друга моего (Гальтона), я удивился, встретив его забавное заявление, что ему весьма мало дела до того, достигнет ли он озера Нгами. Правда, высадившись в Китовом заливе, мы не могли много надеяться достигнуть его; что касается до меня, то я всегда считал великою целью нашего путешествия именно озеро Нгами». Далее, на стр. 251: «Гальтон в восторге в виду такого скорого возвращения к жизни цивилизованного человека. Хотя он выказал себя способным выносить усталость и лишения не хуже любого из нас, однако было очевидно, что это надоело уже ему». На стр. 240: «Наша неудача при достижении озера Нгами глубоко огорчила меня». На стр. 252: «Я имел удовольствие узнать, что вскоре по возвращении его, К. Г. Общество наградило его золотою медалью за услуги, оказанные им науке».

Я не могу окончить эту книгу, не упомянув о молодых людях, сопровождавших английскую экспедицию для «отыскания и помощи Ливингстону». Я никак не могу постигнуть, по каким причинам совет Б. Г. Общества обвинил их за то, что они вернулись. Деньги, употребленные для их снабжения и перевозки, были собраны в Англии по подписке для помощи доктору Давиду Ливингстону, когда распространился слух о том, что моя экспедиция не удалась; предуведомление, напечатанное советом в газетах, имело целью привлечение добровольных участников в экспедицию. Даусон, Генн и Ливингстон были выбраны в нее. В собрании общества лейтенант Даусон публично заявил, что так как внимание общества обращено на него, то это служит тем более сильною побудительною причиною стремиться разъяснить тайну, окружающую судьбу Ливингстона или узнать его местопребывание. Эти молодые люди отправились из Англии в Занзибар с целью добросовестно исполнить возложенное на них отыскание и помощь Ливингстону. Прибыв в Багамойо, начальный пункт их пути, начальник экспедиции услыхал, что Ливингстон найден и снабжен всем необходимым. Он поспешил обратно в Занзибар, чтобы, как предписывала ему инструкция, посоветоваться с британским консулом, выразившим ему, что при теперешних обстоятельствах ему бесполезно продолжать свою миссию. Он же сообщил ему, подкрепив свои слова указанием на приписки в какой-то реестровой книге, что доктор Ливингстон находится в неприязненных отношениях с членами Географического Общества. В виду этого начальник (лейтенант Даусон) отказался, потому что мог думать, что присутствие его будет неприятно доктору Ливингстону. После того предводительство экспедициею взял на себя лейтенант Генн, но в то самое время, как он готов был выступить в путь, на месте действия появился я сам и сообщил на вопрос его — снабжен ли Ливингстон всем необходимым? — что он ни в чем не нуждается, за исключением нескольких предметов роскоши, список которых я представил ему, и пятидесяти носильщиков. Он также вернулся в Занзибар, посоветовался с другом своим доктором Кирком и передал начальство Ливингстону. Этот молодой человек, сын путешественника, взял на себя вести караван в помощь отцу, но вскоре он серьезно заболел, что, по мнению друга его отца, доктора Кирка, делало его совершенно неспособным к такому путешествию. Поэтому он отказался, хотя с большою неохотою.

Посмотрим теперь беспристрастно, кто виноват в возвращении английской экспедиции. По. моему скромному мнению, нельзя обвинять ни Даусона, ни кого-либо другого из его товарищей. Им было приказано идти, отыскивать и помочь Ливингстону, но советоваться с доктором Кирком. Если доктор Кирк советовал им не идти, потому что, по его мнению, присутствие их будет неприятно Ливингстону, то мне кажется, что молодые люди имели полное право возвратиться, потому что Кирк, как указанный для них верховный судья, имел право советовать им вернуться назад, если, по его мнению, присутствие их в Унианиембэ будет нежелательно для Ливингстона. Но я не согласен с доктором Кирком, если он высказал это мнение. Я уверен, что доктор Ливингстон был бы рад им, если бы они пришли с целью оказать ему услугу, и что, насколько это от него зависело, они могли бы собрать «плоды его трудов». Я согласен с доктором Кирком в том, что присутствие их не было необходимым, и помощи их не требовалось. Я не согласен также и с тем, что доктор Ливингстон был в ссоре, или имел какие-нибудь неприятности с членами Географического Общества. В течение своего четырехмесячного пребывания с ним, я ни разу не слышал от него никакой жалобы на К. Г. Общество. Почти все его личные друзья были членами этого самого общества.

Но главная и существенная причина всех неурядиц заключалась в том, что совет не дал начальнику экспедиции, лейтенанту Даусону, никаких инструкций относительно того, как ему следует поступать, если он встретит меня с депешами и письмами Ливингстона и узнает, что он вполне снабжен всем необходимым. Если бы он официально допустил возможность того, что американской экспедиции удалось уже выполнить свою миссию милосердия и человеколюбия, и если бы они приготовили молодых людей к этой случайности, то совету не пришлось бы теперь обвинять лейтенанта Даусона и его товарищей в нарушении своего долга и отсутствии усердия, ни лейтенанту Даусону и его благородным товарищам сожалеть о том, что они добровольно отдали свое состояние и жизнь в распоряжение общества. Когда же совет опустил в инструкции этот в высшей степени важный пункт, то сами члены совета, и они одни, виновны в неудаче английской экспедиции.

Теперь, любезный читатель, я должен закончить. Я распрощался с вагогцами и их диким начальством, с Мионву, старшиною сборщиков дани и вымогателей, с шумною болтовнею вавинцев, с негостеприимными варунди, с арабскими работорговцами и метисами, со всеми лихорадками, перемежающимися и возвратными, с макатскими болотами и крокодилами, с соленою водою и безводными пустынями, с моими черными друзьями и верными товарищами, с героем путешественником и христианским рыцарем, Ливингстоном, и с вами, критики и все мои друзья и недруги — со всеми вами я прощаюсь теперь.

POSTSCRIPTUM

Мне хочется сказать, что в этой книге попадаются несколько резких выражений относительно некоторых географов и других. Если я оскорбил этим кого-нибудь, то сожалею об этом. В оправдание свое я скажу, что слова мои выражают то, что я чувствовал в то время, как писал их. Как путешественник и журналист, я гораздо более привык к быстрой работе, чем к тщательной отделке. Однако я предпочел оставить все свои мысли, как они были и чего они стоят, чем придать им вид, который, быть может, несравненно выше в литературном отношении, но не был бы моим.

В самое последнее время, когда почти вся эта книга была уже напечатана, я был не менее обрадован, чем удивлен приглашением к обеду с членами К. Г. Общества. Со дня моего прибытия в Англию, и даже раньше того, я был убежден, что географическому обществу неприятна скромная услуга, которую мне посчастливилось оказать науке открытием и помощью великому исследователю и доставлением в Англию плодов его многолетних подвигов. Мнение это придало, быть может, некоторую горечь известным заметкам в моей книге, но я со всею откровенностью готов сознаться, что мнение это было неосновательно. Обширные общества двигаются медленно: я был нетерпелив и, без сомнения, был неправ, надеясь, что рассказ мой будет принят без всяких колебаний, сомнений или ухищрений. Я думал, что ради моих рассказов меня тотчас же примут в К. Г. Общество, но я не взвесил всех обстоятельств, замедляющих движения такого важного и ученого общества. Жернова богов мелят, как говорят, медленно, но верно; подобно тому и географическое общество медленно, но верно раскрыло, что я не был шарлатаном, и что я действительно сделал то, про что рассказывали, и тогда оно протянуло мне в знак дружбы и товарищества руку с такою теплотою и добродушием, которых я никогда не забуду. Смею заверить членов К. Г. Общества, что признание с их стороны моих скромных услуг не менее приятно мне оттого, что несколько запоздало. Особенно благодарю я сэра Генри Роулинсона не только за любезные и великодушные отзывы его обо мне, но также за благородное отречение от замечания, поспешно сделанного им, когда он еще не знал меня, а также и известных фактов, раскрытых впоследствии. Прибавлю только, что после чести, оказанной мне ее величеством королевою Англии, я выше всего ценю медаль К. Г. Общества.

ПРИЛОЖЕНИЯ.

Следующие интересные извлечения из протоколов К. Г. Общества напечатаны с позволения м-ра Бетса, постоянного секретаря К. Г. Общества.

Президент читает собранию следующее официальное письмо от лорда Кларендона, министра иностранных дел, в ответ на просьбу президента о помощи Ливингстону. Он уверен, что все общество соединится с ним для выражения своей благодарности лорду Кларендону и правительству ее величества.

Министерство иностр. дел. Мая 19, 1870 г. М. Г.

Я немедленно же сообщил своим товарищам ваше замечание относительно того печального положения, в которое впал Ливингстон по причине недостатка в деньгах, и правительство ее величества приняло во внимание все обстоятельства, приводимые вами в пользу дальнейшего воспомоществования великому путешественнику, именно: что в течение трех последних лет он трудился, не имея никакого сообщения с Англиею и не получая никакой поддержки; что по последним сведениям он достиг такой местности, в которой не может подвигаться ни вперед, ни назад без денежной помощи, и что так как суммы, выданные ему в начале его экспедиции, истощились, то дальнейшая поддержка крайне необходима для доставления ему средств продолжения своих исследований.

В настоящее время я имею удовольствие уведомить вас, что правительство ее величества согласно выдать 1000 фунтов ст. на экспедицию д-ра Ливингстона, в уверенности, что сумма эта ускорит возвращение его на родину.

Честь имею быть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою. Кларендон.

25 мая 1870 года, сэр Р. Мурчисон говорил о друге своем Ливингстоне следующее:

В течение последних лет мы были в беспрерывной неизвестности о судьбе нашего великого путешественника Ливингстона и, к сожалению, я должен буду окончить речь, не будучи в состоянии сказать что-нибудь утешительное относительно близкого возвращения его на родину. Однако теперь нечего опасаться за его жизнь и безопасность. Мы знаем, что в течение некоторого времени он был в Уджиджи на оз. Танганике, откуда писал в Англию 30-го мая, хотя по недостатку в носильщиках и средствах не мог двинуться с места. Средства эти были посланы ему д-ром Кирком из Занзибара но, увы, холера остановила и истребила караван, шедший на помощь. Но, по последним известиям, полученным в министерстве иностранных дел, эпидемия настолько ослабела, что сообщение между берегом и Уджиджи снова восстановилось. -

Дело, лежащее до сих пор пред Ливингстоном, составляло предмет многих начинаний, и мы надеемся, что он проживет еще и достигнет северного края Танганики и определит, вливаются ли ее воды в озеро Альберт Нианца, открытое Беккером. Если соединение будет доказано, то мы может надеяться, что Ливингстон, извещенный уже, по всей вероятности, о великом проекте сэра Самуила Беккера, попытается встретиться с своим великим современником. Нам известно, что великая египетская экспедиция Беккера, по причине различных задержек, только в феврале могла выступить из Хартума и плыть вверх по Белому Нилу. Прибыв в Гондокоро, по всей вероятности, в первых числах марта, она должна была простоять здесь несколько времени, чтобы основать факторию на верхних стремнинах и на берегах впадающей в него Азуи, где она должна собрать все пароходы, прежде чем плыть на них вверх по течению Нила до великого озера Альберт Нианца. Но лишь только пароходы вступят в озеро, то мы можем быть уверены, что Беккер с свойственною ему энергиею и быстротою, не теряя ни минуты, направится к южному берегу, чтобы подать там руку помощи Ливингстону. Будем же ласкать себя этою приятною надеждою, составляющею самое заветное из наших желаний.

Английская публика может уяснить себе этот вопрос гораздо лучше чем до сих пор, прочитав небольшую брошюру м-ра Кейта Джонстона Младшего. В этом произведении автор представляет краткую историю всех путешествий по южной Африке и прилагает карту, составленную по лучшим авторитетам (Петерману и другим), ясно показывающую, до какой степени реки, текущие из южной гористой местности к ЮЮЗ. и к Ю. от озера Танганики, не зависят от этого озера и могут быть названы притоками Конго. С другой стороны, потоки, впадающие в озеро Танганику через озеро Лимба, открытое Ливингстоном, по всей вероятности суть первичные потоки самого Нила, тогда как Касаи и другие реки. вытекающие из озер Бангвеоло и Моеро, быть может, впадают в Конго.

Если последнее предположение окажется справедливо, то воды, исследованные в первый раз Ливингстоном, окажутся истоками как Нила, так и Конго. Что же касается до Нила, то мой проницательный друг должен чувствовать, что до тех пор, пока он не докажет, что некоторые из этих вод Танганики впадают в озеро Альберт Нианца, вопрос относительно Нила останется неразрешенным.

До тех же пор Нильская гипотеза м-ра Финдлея и других (что озеро Танганика соединяется с Альберт Нианца) должна быть признана весьма правдоподобною, принимая во внимание относительное положение этих южных озер. Дай Бог, чтобы знаменитый Ливингстон доказал, что она справедлива, и чтобы он скоро возвратился к нам, открыв первичные источники как Нила, так и Конго.

Приятно упомянуть здесь, что наш картограф, д-р Петерман, изобразил на своей общей карте южной Африки в последнем номере своих Mittheilungen то, что он называет хронологическим очерком всех удивительных и неутомимых трудов Ливингстона с 1841 по 1869 год. Что касается до притоков Конго, то карта Петермана гипотетически отличается от карта м-ра Кейта Джонстона Младшего тем, что, по его мнению, воды озер Бангвеоло, Моеро и Уленге изливаются, по всей вероятности, к северу и к востоку. Если это окажется справедливым, то и они впадают в великое Альберт Нианца Беккера.

В заключение своей речи об этом в высшей степени интересном предмете, я, к величайшему своему удовольствию, могу уведомить вас, что вследствие моего представления лорду Кларендону о положении Ливингстона в Уджиджи, где он должен стоять почти в виду цели своего путешествия по неимению средств и носильщиков — правительство ее величества великодушно дало великому путешественнику действительную помощь, прежде чем он возвратится в удивляющееся ему отечество.

В речи президента К. Г. Общества сказано, что если будет разрешен вопрос о южном водоразделе Нила, то великое уважение должны приобрести д-р Беке, М-р. Ароусмит и М-р Финдлей за свою защиту с теоретической точки зрения большого протяжения к югу нильского бассейна.

Уважение за теории! Теперь, когда сэр Р. Мурчисон, компетентный друг д-ра Ливингстона, умер, а д-р Беке отказался от поддержки вышепомянутой теории, то какое доверие можно питать, на основании слов сэра Роулинсона, к теоретической защите того мнения, что тот же водораздел служит уже водоразделом не Нила, а Конго? В 14-м заседании К. Г. Общества, происходившем 13-го июня 1870 года, президент сказал, что на помощь к Ливингстону не было послано никакой экспедиции. Я же получил приказания отправляться отыскивать Ливингстона в октябре 1869 года. В таком случае К. Г. Общество не должно было обвинять меня в том, что я исполнил то, что они хотели сделать, и не должно было негодовать на меня за то, что я нашел его, потому что это вовсе не входило в их планы.

Прежде чем перейти к разбору бумаг, которые следовало прочесть, президент объяснил собранию, какова была помощь, посылаемая Ливингстону, к великой чести графа Кларендона и правительства ее величества. В обществе, судя по многочисленным предложениям своих услуг со стороны многих деятельных молодых людей, существовало весьма неосновательное мнение о том, будто на помощь к Ливингстону готова выступить из страны экспедиция.

На самом же деле такой экспедиции никогда не думали посылать. Доктор Ливингстон более чем в течение 3 1/2 лет находился в сердце Африки, не имея около себя ни одного европейца. Он (президент) не был уверен, что присутствие непривычного к африканскому климату молодого человека, присланного из Англии, не будет весьма неприятно Ливингстону, потому что ко всем своим трудам ему придется прибавить попечение о вновь прибывшем. Поэтому он должен сообщить, что, выданные правительством, 1,000 фунтов будут посланы через м-ра Чурчиля, занзибарского консула, случайно находящегося в настоящее время в Англии и немедленно отправляющегося в Занзибар. Он поручит доктору Кирку составить экспедицию, похожую на отправленную в прошлом году, но остановленную холерою. Эпидемия значительно ослабела, и вся трудность заключается в том, чтобы достигнуть Уджиджи, где, по последним сведениям, находится доктор Ливингстон, не имея возможности идти ни вперед, ни назад по причине недостатка в носильщиках и в запасах. Пройдет два месяца или более, прежде чем эти запасы пройдут от Занзибара до Уджиджи, поэтому все беспокойства следует относить на будущее время. Месяцев через семь или восемь можно ожидать радостных известий, и вскоре после того он (президент) надеется увидеть нашего друга в своем отечестве.

Письмо от М-ра Чурчиля, занзибарского консула, относительно доктора Ливингстона.

Занзибар. 18 ноября, 1870.

Милорд, после продолжительных отсрочек, которые покажутся излишними людям, незнакомым со страною, мне удалось послать доктору Ливингстону подкрепление в семь человек, обязавшихся служить ему в качестве носильщиков, лодочников и т. д. и несколько тюков бус, материи и провизии. При этом он получит письмо и бумаги, переданные мне лордом Кларендоном и Г. Обществом, а также и платье, посланное ему его родственниками. Надеюсь, что они дойдут до Уджиджи в феврале, но ничего положительного нельзя сказать об этом. В следующем письме я представлю счет расходам по этой экспедиции. Месяц тому назад были получены известия о прибытии в Унианиембе в июне нынешнего года людей и товаров, посланных доктором Кирком в октябре 1869 года; семеро из них умерло от холеры, прочие же, израсходовав данную им провизию, с позволения губернатора Унианиембэ, продали оставшиеся у них товары, чтобы существовать на них. На первый взгляд это может показаться крайне незаконным, но, по некотором размышлении, это легко объяснить тем, что караван, не имеющий средств к существованию, неминуемо должен был остановиться, а так как губернатор Унианиембе не имел на этот случай никаких приказаний от султана, то и не мог выдать им денег на пропитание.

По последним известиям из внутренности страны, доктор Ливингстон, посетивши местность, называемую Маниме (Маниема), возвратился в Уджиджи.

Далее президент сказал, что письмо от доктора Кирка, упомянутое в письме сэра Родерика Мурчисона, в «Times» было помечено тремя неделями позднее, чем письмо доктора Чурчиля. И так как он (доктор Кирк) не говорит, что доктор Ливингстон действительно прибыл в Уджиджи, хотя сведения, полученные им, исходили из того же источника, как и сведения д-ра Чурчиля, то отсюда ясно, что последний сообщает положительно об ожидаемом им еще факте. Доктор Кирк говорит только, что от старшин Унианиембэ было получено написанное по-арабски письмо, помеченное июлем 1870 года, в котором говорится, что Ливингстона ожидают в Уджиджи одновременно с людьми и товарами, шедшими в это время к этому же городу.

В нем говорится также, что путешественник посетил отдаленную страну, называемую Маниуэмою. Чтобы понять всю важность этого сообщения, необходимо обратиться к последнему письму, написанному самим Ливингстоном. Оно было адресовано д-ру Кирку из Уджиджи и помечено 30 мая 1869 года. В нем Ливингстон говорит: «что касается до исследований, которые мне предстоит сделать, то они ограничиваются тем, чтобы проследить соединение с Нилом источников, открытых мною миль на 500 или 700 южнее открытых Спиком и Беккером. Масса воды, устремляющаяся на север от 12° ю. ш., так велика, что мне кажется, что я находился у истоков и не только Нила, но и Конго. Я спустился по восточному скату в туру Беккера. Танганика, Hiure Човамбе (Беккера?) составляют одну массу вод и вершина их лежит на 300 миль к югу от этого пункта. Мне предстоит определить стоки их, впадающие либо в Конго, либо в Нил. Племена, живущие к западу от них, называемые Маниуэмами, каннибалы, если верить арабам. Мне нужно будет прежде всего отправиться туда и по Танганике, если я уйду от них несъеденным, и затем отыскать свой новый караван из Занзибара.»

Ниже приведено ложное письмо от доктора Кирка, написанное день или два спустя после возвращения его с охоты близ Кикоки, первой станции от Кингани.

Занзибар, 18 февраля 1871 года.

Милорд, честь имею довести до вашего сведения, что, узнавши от одного туземца, что люди, посланные м-ром Чурчилем с запасами для доктора Ливингстона, как значится в его письме от 18-го ноября 1870 года, находятся еще в Багамойо, приморском городе на противолежащем берегу континента, и ничего не сделали для найма носильщиков, необходимых для продолжения пути, я решился поехать к ним сам и, если возможно, заставить их отправиться при мне. Капитан Тукер, начальствующий кораблем ее величества Колумбиною, узнав о моем желании, любезно предложил мне свой корабль.

Достигнув Багамойо, я увидел, что вышепомянутые люди жили до сих пор в деревне, тогда как арабские караваны выступили в то же путешествие. Правда, что в этом году трудно нанять носильщиков, потому что по причине холеры весьма немногие из жителей Униамвези пришли наниматься; однако, благодаря моему влиянию на арабов, мне удалось тотчас же отправить все тюки, за исключением, четырех, и я сопровождал их сам в течение одного дня. Оставшиеся же четыре тюка были по возвращении моем переданы мною через арабский караван в Унианиембе для препровождения в Уджиджи через губернатора Саида бен Салима.

Будучи раз в пути, люди эти редко останавливаются, тогда как в Багамойо, живя в хороших шалашах среди своих единоплеменников и полагая, что здесь они могут спокойно наслаждаться и получать свою месячную плату, они могли бы проболтаться еще несколько месяцев, если бы я не явился лично, чтобы послать их в путь.

Проходя по торговым дорогам во время своих кратких поездок из Багамойо, я встретил несколько караванов, возвращавшихся из Униамвези, Урори и т. д. Расспрашивая туземцев и вожатых каравана, я узнал, что в Унианиембэ не получено никаких новостей из Уджиджи и что ничего не известно о докторе Ливингстоне. Все говорили, что он отправился в путешествие, из которого еще не возвращался.

Страна, по которой я шел, переправившись через реку Кингани, походила на прелестный охотничий парк, изобиловавший всевозможными сортами крупной дичи, в том числе жирафами, антилопами, зебрами, камами, из коих некоторых я застрелил не более как в 12-ти милях от прибрежного города Багамойо. Река Кингани полна гиппопотамами и по берегам ее попадаются дикие буйволы.

К несчастию, повсюду, где в изобилии водятся жирафы, эта богатая и сравнительно здоровая область зачумлена мухами тзетцами, столь опасными для рогатого скота и лошадей.

На обратном пути в Багамойо я посвятил целый день изучению заведений французской миссии и их управления освобожденными рабами. Об этом я буду иметь честь написать вам особый отчет.

С того времени, как я четыре года тому назад в последний раз посетил Багамойо, население это увеличилось втрое. Туземные хижины почти совершенно вытеснены каменными строениями, и здесь, как и повсюду по берегу, торговля быстро переходит в руки кучисов.

Дж. Кирк.

Д-р Чурчиль к издателю Daily Telegraph. 26-го июня 1872 года.

М.Г. с большим интересом прочел я отчет вашего корреспондента о вчерашнем свидании его в Марселе с м-ром Стэнли, открывшем доктора Ливингстона, и я чувствую себя обязанным выступить защитником друга моего, доктора Кирка. Позвольте мне начать с заявления, что если существовала некоторая небрежность в сношениях с доктором Ливингстоном, то я, как политический агент — консул ее величества в последние пять лет, должен разделять все обвинения, возводимые на доктора Кирка, так как в этот промежуток времени я ответствен за всякую небрежность, обнаруженную консульством с тех пор, как я нахожусь на своем посте, т. е. два года, считая от нынешнего времени.

В течение моего первого пребывания в Занзибаре (от июня 1867 до апреля 1869 г.) Ливингстона, как известно, считали убитым, так что к нему было адресовано в Занзибар чрезвычайно мало писем, или даже их вовсе не было. С своей стороны я ручаюсь, что через мои руки не прошло ни одного во все это время.

По просьбе доктора Ливингстона, в середине 1868 года я послал в Уджиджи некоторое количество товаров и лекарства, но мне неизвестно, послано ли ему было хотя одно частное письмо, кроме того, которое мы с доктором Кирком написали ему по вышеупомянутой причине. Еще прежде того при одной из предшествующих оказий доктор Сьюард послал на Кильву хинин и товары, которые должны были ожидать Ливингстона в Уджиджи. В обоих этих случаях доктор Кирк охотно оказал нам содействие, и я должен засвидетельствовать здесь горячее участие, с каким доктор Кирк относился ко всему, касавшемуся друга его, доктора Ливингстона. Никогда не замечал я ни малейшего признака зависти со стороны доктора Кирка.

После моего отъезда из Занзибара, в апреле 1867 года доктор Кирк снарядил новую экспедицию из четырнадцати человек и большого количества запасов для отправления их в Уджиджи к великому путешественнику. Холера задержала эту экспедицию, и из 14-ти человек только 7 прибыли в Унианиембэ. Здесь они, как видно, продали свои запасы для своего пропитания, но в этом, разумеется, никак нельзя обвинять доктора Кирка; да и нельзя не сознаться, что это было лучше, чем если бы они объявили, что не могут идти далее по недостатку провизии.

Возвратившись в Занзибар в августе 1870 года и имея в руках своих богатые средства, предоставленные мне правительством ее величества, я стал готовить третью экспедицию, и выбрал 7 человек, знакомых с окрестностями Уджиджи, чтобы заменить ими умерших. Им было приказано идти до Уджиджи и там ждать прибытия Ливингстона; но дорога была небезопасна и ни один караван не осмеливался пуститься в путь долго после того, как была снаряжена экспедиция, так что она была задержана в Багамойо до моего отъезда в декабре. Это именно тот караван, про который м-р Стэнли говорил, что он выступил из Багамойо за два дня перед прибытием доктора Кирка на «Колумбине». С ним вместе отправлены были письма и посылки, взятые мною в Занзибаре для Ливингстона. Доктора Кирка обвиняют в том, что охота была главным предметом посещения Багамойо, а также в том, что он не обращал никакого внимания на караван; но собственные слова м-ра Стэнли показывают, что караван выступил в путь еще до прибытия доктора Кирка; и нет сомненья, что деревня с 500 жителей не настолько велика, чтобы в 10 минут нельзя было узнать, что в ней происходит, поэтому, если он отправился на охоту с офицерами Колумбины, то только потому, что цель его посещения была уже выполнена. Из слов м-ра Стэнли ясно, что один слух о приближении доктора Кирка заставил караван двинуться в путь.

Для тех, кто незнаком с Занзибаром, покажется странным, что одиннадцать пакетов с письмами, посланные м-ру Стэнли в течение девать месяцев дошли до Уджиджи, тогда как Ливингстон в течение целых трех лет не мог получить ни одного письма; но позвольте мне объяснить, что, по всей вероятности, все эти одиннадцать пакетов вместе с телеграммами были получены в Занзибаре с одним и тем же кораблем, и что они были посланы в Уджиджи с одним и тем же посланным. Один караван мог пройти через страну и достигнуть места своего назначения; самая битва, происшедшая в Унианиембэ, в которой должен был принять участие и м-р Стэнли, могли очистить путь для следующих караванов. Но мне стоит только упомянуть о собственных приключениях м-ра Стэнли, чтобы показать все опасности, ожидающие караван на пути в Уджиджи; и если доктор Ливингстон, с другой стороны, не получил ни одного письма, то это потому, что, как я уже упоминал выше, ему не было адресовано ни одного письма, так как друзья его считали его умершим.

Надеюсь, что м-р Стэнли дал доктору Кирку случай оправдаться; но как бы то ни было, я счел своею обязанностью предупредить его и сообщить публике через столбцы вашей газеты о любви и дружбе, которые доктор Кирк всегда питал к своему старому другу и товарищу по путешествиям — доктору Ливингстону.

Честь имею быть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою.

Г. А. Чурчил.

Вот письмо, которое заставит улыбнуться Ливингстона, как заставляет улыбаться меня. Оно от «нравственного идиота» Метисса Шерифа, портного, гадавшего по корану и определившего, что доктор Ливингстон умер и на основании этого распродавшего его товары.

(Сообщено через министерство иностранных дел лордом Энфильдом).

Занзибар. 10 марта 1871 г.

Милорд, честь имею препроводить вам в переводе копию с писем, только что полученных из Уджиджи, из которых видно, что пять месяцев тому назад Ливингстон находился в местности, называемой Манакосо, и только ожидал людей и запасов, посланных мною в прошлом году, и что теперь они дошли до него или по крайней мере идут от Уджиджи в местность, где он находится.

Так как необходимо окончить письмо, чтобы успеть передать его с теперешнею оказиею, то я не мог расспросить арабов, знакомых с этою местностью, относительно положения упомянутого города, но, как мне кажется, он находится на западной стороне озера.

Джок Кирк.

(ПЕРЕВОД)

Консулу Бирку от шерифа Башейка бен Ахмета. Я должен уведомить вас, что 15-го шабана (10 ноября) прибыл посланный от народа Менама с письмами от арабов, живущих там, и одним от доктора, и эти письма были помечены 20-м реджибом (15-го октября).

На мои расспросы они сказали мне, что доктор здоров, хотя был болен, и что теперь он в городе Манакосо с Магометом бен Харибом и ожидает каравана, и что он без помощи, не имеет средств и весьма мало людей — всего 8, так что он не может ни идти куда-нибудь, ни вернуться назад.

Мы послали двенадцать из своих людей с американским полотном, каники, бусами, сахаром, кофе, солью, двумя парами башмаков, пулями, порохом и мылом и маленькою бутылкою с лекарством (хинином).

Мы послали ему все, что ему было нужно, а я остался в Уджиджи, ожидая его распоряжений.

Помечено 20 шабана. 1287. (15 ноября 1870.)

Перевод верен. Дж. Кирк.

Затем было прочтено следующее:

Сэр Родерик Мурчисон сообщает, что он получил письмо от доктора Бирка, помеченное 30 апреля 1871 года, в котором он говорит, что хотя ни одни из жителей Занзибара не был в Манемеге (город, в котором, по последним известиям, находился Ливингстон), однако он узнал, что город этот находится в расстоянии месяца пути, т. е. в 200 или 300 милях к западу от озера Танганики, составляет богатый рынок слоновой кости.

Доктор Кирк полагает, что Ливингстон отправился туда с целью осмотреть западное озеро, о котором он слыхал, принимающее в себя воды Казембэ, и чтобы удостовериться направляется ли оно к западу — к бассейну Конго, или к северу — к бассейну Нила. Далее доктор выражает надежду, что если Ливингстону удастся открыть исток озера Танганики, то он почтет себя удовлетворенным и предоставит все остальные изыскания будущим путешественникам, так как он путешествовал по стране уже более пяти лет и сильно нуждается в отдыхе.

Отрадно знать, что по возвращении своем в Уджиджи он найдет там богатые запасы.

Доктор Кирк прибавляет, что как только минуют дожди, он пошлет письмо или посылку в Уджиджи, приблизительно через месяц, т. е. около июня.

Президент сказал, что ему плохо верится, будто между Манакосо и озером Танганикою — около 300 миль. Письмо, полученное от Ливингстона через араба, которому были поручены его запасы в Уджиджи, шло всего 25 дней.

Принимая же среднюю скорость путешествия в этих областях всего 10 миль в час, мы получим, что расстояние между Уджиджи и Манакосо не может превосходить 250 миль, считая в том числе переход через озеро.

Сверх того, было утешительно знать, что Ливингстон находился не в неизвестной каннибальской области, как полагали, а в богатом рынке слоновой кости, имеющем беспрерывные торговые сообщения с берегом.

Июня 26-го 1871 года сэр Генри Роулинсон, в своей президентской речи, между прочим говорит:

Что касается до нашего великого исследователя Африки, доктора Ливингстона, то мы до сих пор находимся в самой мучительной неизвестности. Из последних донесений доктора Кирка из Занзибара, относящихся к половине августа, видно, что арабские купцы, с которыми Ливингстон путешествовал с юга до Маниуэмы, перешли из этого места в Уджиджи, и в первых числах июня их ожидали со дня на день в Унианиембэ. О самом же Ливингстоне в Занзибаре не было получено в последнее время никаких прямых известий, и только на основании различных соображений доктор Бирк заключает, что он находится до сих пор в Маниуэме. Второй транспорт товаров, предназначенных для него, прошел в это время через Унианиембэ, направляясь к Уджиджи, и доктор Кирк с нетерпением ожидал известий о прибытии в этот город американского путешественника м-ра Стэнли. Этот человек, представляющий, как говорят, тип исследователя, покинул Багамойо, город расположенный на берегу, и отправился в Уджиджи в феврале нынешнего года, намереваясь соединиться с Ливингстоном, прежде чем подыматься далее вглубь страны; так что тем или другим путем мы в скором времени должны получить какие-нибудь определенные известия о теперешнем положении нашего великого путешественника и его планах на будущее время. Знакомые с м-ром Стэнли лично отзываются с большою похвалою о его решительном характере и годности к путешествиям по Африке. Экспедиция его отлично снабжена всем необходимым и ему удалось приобресть услуги Бомбая, известного фактотума Спика и Гранта. Он вполне рассчитывает, могу прибавить от себя, на одни собственные соседства, и движим, по-видимому, одною любовью к приключениям и открытиям. Едва ли следует прибавлять, что если ему удастся возвратить нам Ливингстона или помочь ему в разрешении его великой задачи об истоках Нила и Конго, то наше общество так же искренно и горячо поздравит его, как если бы он был английским исследователем, действовавшим под нашим непосредственным надзором.

Из вышеприведенного места ясно, что сэр Генри Роулинсон с большим сочувствием отзывался обо мне в это время.

Следующее письмо, написанное о докторе Ливингстоне и обо мне, помечено 22 и 25 сентября 1871 года. В нем говорится следующее:

Занзибар, сентября 25, 1871 г.

Любезный сэр Родерик, из отчета, посланного в министерство иностранных дел, вы увидите, что в Униамвези возникли волнения, отрезавшие Уджиджи от берега, и так как из Уджиджи уже довольно долго не получено никаких новостей, то, быть может, нам придется весьма долго оставаться без всяких положительных известий о движении д-ра Ливингстона.

Все, что я могу сообщить, это что я ничего не знаю о том, что делается в этой местности: ни он, ни друг его араб Магомет бен Гариб не прибыли; но распространился слух, который я считаю неосновательным, что они оба обогнули южную оконечность и идут по дороге на Вембу.

Я не мог еще собрать верных известий о Маниуэме: все знают ее, но никто не был там. Я видел людей, переправлявшихся через Танганику от Уджиджи и видевших выступление маниуэмских караванов, но это скорее новый и особый торговый путь.

Мне приятно, что губернатор Унианиембэ будет удален: он один из тех, на кого возложено здесь ведение войны, и если бы он был убит, то всем нам было бы гораздо лучше.

М-р Стэнли в Унианиембэ участвовал в битве, но арабы покинули его; четверо из его людей убиты, но он спасся. Надежда на возможность выступления в настоящее время весьма мала, но я не могу сказать положительно, намерен ли он выступать или нет; он никогда не раскрывал своих планов здесь. Я послал через него письма к д-ру Ливингстону, а также передал ему вещи, предназначенные для д-ра (из второго транспорта, так как первый достиг Уджиджи).

Мне кажется, что он всеми силами постарается встретить Ливингстона первым; но пойдет ли он, или вернется назад, рассудивши как удобнее поступить, я не могу сказать. Он был болен лихорадкою, когда писал, но теперь почти поправился.

Прибывшие люди возвращаются завтра и должны быть там в 25 дней, потому что дорога хороша, а трава и съестные припасы в изобилии.

Искренно вам преданный Дж. Кирк.

Занзибар, 22 сентября. 1871 г.

Милорд. — Письма, только что полученные через нарочных, покинувших Унианиембэ около месяца тому назад, уведомляют нас о большом несчастьи, постигнувшем тамошнее арабское население и грозящем на некоторое время прекратить сообщение между Уджиджи и г. Карагуэ.

Все известия согласны относительно главных фактов; но, без сомнения, письма м-ра Стэнли, американца, бывшего на месте действия, наиболее обстоятельны и заслуживают наибольшего доверия. М-ру Уебу, американскому консулу в Занзибаре, обязан я некоторыми подробностями, сообщенными в этих письмах, которые, без сомнения, будут напечатаны где-нибудь целиком. Вкратце положение дел следующее: арабская колония во внутренности Африки, главный город которой Унианиембэ, в течение некоторого времени управлялся кучкою скупых, безнравственных людей, вымогательства которых как над туземцами, так и над бедными арабами вызвали жалобы на них сеиду Бургашу; но он не мог ничего сделать на таком большом расстоянии, пока все шло хорошо для арабов. Старшина деревни, отстоявшей на один день пути по большой дороге на Уджиджи и Барагуе, навлек на себя гнев унианиембских поселенцев, вследствие чего деревня его подверглась нападению отряда около тысячи пятисот мушкетеров. Видя, что ему не отстоять осажденной врагами деревни, он ушел со своими единоплеменниками и расположился засадою на обратном пути врагов, когда они шли домой нагруженные слоновой костью и другою добычею. Арабы потерпели поражение и многие из них были убиты, в том числе 10 или 20 предводителей, принадлежащих здесь к хорошим семействам. Отступление арабов вскоре обратилось в бегство и они оставили своим врагам чрезвычайно богатую добычу. К счастью, м-р Стэнли, совершенно обессилевший в то время от лихорадки, успел возвратиться в Унианиембэ. но он был совершенно покинут арабами, которых изображает отъявленными трусами.

Таково всегдашнее положение дела в центральной Африке. Теперь на некоторое время сообщение с Уджиджи будет прекращено, и мы никак не можем определить, когда снова можем ожидать известий от д-ра Ливингстона. Один из людей, недавно прибывших сюда, говорят, что носился слух, будто Магомет бен Гариб и белый человек (д-р Ливингстон) возвратятся из Маниуэмбы по дороге на Марунгу и Вембу; известие это не заслуживает никакого доверия, но, тем не менее, я упоминаю о нем.

Последний транспорт запасов, посланный м-ром Чурчилем, прибыл, как я сообщал уже, в Унианиембэ; но теперь я узнал, что вожатый, заведовавший им, умер на другой день после выступления в Уджиджи, и что транспорт возвратился в Унианиембэ. Я мало доверяю теперь шейху Саиду бен Салиму, и напишу м-ру Стэнли, который, по всей вероятности, не успел еще выступить из этого города, чтобы поручить ему распорядиться как будет возможно доставкою товаров, или, если окажется невозможным, то сделать, что он найдет нужным для предохранения их от разграбления; но при теперешнем положении дел будет весьма счастливою случайностью, если они избегли этого или даже достигли места своего назначения. Посланные отправятся в обратный путь через день или два и будут в состоянии легко совершить это путешествие в 75 дней, так как на таком пространстве дороги открыты и съестные припасы находятся в изобилии.

Для арабской торговли слоновою костью теперешнее положение дел в высшей степени серьезно; они расселились теперь по всей стране и окружены тысячами рабов из самых туземцев; они не могут обходиться без них, но и не могут доверять им; все они вооружены и могут обратить свое оружие против своих господ.

Предводители, с которыми им приходится вести войну, хорошо снабжены оружием, и в настоящее время идет один из их караванов с несколькими сотнями бочонков пороха. Чтобы остановить их на пути, вассагорцам приказано напасть на них и ограбить; но это может послужить началом к подобным же нападениям на арабские караваны, потому что дикие племена, будучи однажды получаемы к грабежу, станут мало заботиться о том на кого нападают.

Честь имею быть и т. д. Дж. Кирк.

Политический агент и консул Занзибара лорду Гренвилю.

По свидетельству капитана Бэртона, не в первый раз возникали враждебные действия между арабскими торговыми колониями и туземцами Унианиембэ и Униамвези. Теперешнее положение дел может продолжаться два или три года; но если Ливингстон не пожелает проходить через эти области, то ему не представится никакого затруднения возвратиться через южную часть озера Танганики. В то же время Ливингстон, как белый человек и притом бесстрашный и говорящий на языке туземцев, легко будет в состоянии пройти там, где не осмелится показаться черный. Он нисколько не опасался за Ливингстона. Он был убежден, что если с Ливингстоном что-нибудь случится, то известие об этом быстро долетит до берега и общество узнает об этом так же скоро, как по телеграфу.

Ноября 27, сэр Генри Соулинсон объявил собранию. что имеет сделать сообщение о другом предмете, в котором Г. Общество принимает такое же горячее участие — именно о д-ре Ливингстоне. В последнем заседании он имел случай прочесть некоторые письма д-ра Кирка, адресованные нашему покойному президенту, в которых говорится о волнениях, возникших в Африке, и прекративших сообщение между морским берегом и озером Танганикою. С тех пор в иностранном министерстве были получены от м-ра Кирка депеши о том же предмете, оказывающиеся дубликатами вышеупомянутых депеш, адресованных бомбейскому правительству. В настоящее время он желает сообщить о мерах, предложенных советом в виду полученных известий. Совет и он сам того мнения, что в настоящее время приходится покинуть надежду сообщения с Ливингстоном через американского путешественника м-ра Стэнли; поэтому их долг принять какие-нибудь другие меры для отыскания его. Они намерены обратиться к иностранному министерству с предложением принять, или непосредственно, или при содействии нашего общества, какие-нибудь меры для сообщения со внутренними областями, где, как полагают, находится Ливингстон. Один план состоял в том, чтобы послать туземных нарочных, предложив вознаграждение в 100 гиней тому из них, кто доставит к берегу собственноручное письмо Ливингстона; другой — предложенный одним из наших африканских путешественников — заключался в снаряжении с этою целью экспедиции под начальством опытного и способного европейца. Который из этих планов будет принят — зависит от результата их совещаний с иностранным министерством; но общество может быть уверенным, что совет не оставит неиспробованным ни одного средства, чтобы определить, задержан ли Ливингстон в Маниуэме, где, судя по известиях, он так долго пробыл вместе с арабским купцом Магометом бен Гарибом.

М-р Ормузд Рассам, будучи спрошен, отвечал, что, на основании своих опытов в Абиссинии, он полагает, что лучшее средство получить какие-нибудь известия о человеке, находящемся где-нибудь далеко, заключается в посылке нарочных из туземцев. В трех различных случаях он употреблял этот случай для сообщения с магдальскими пленными из Масавага. Он употреблял трех разных нарочных - одного христианина, другого магометанина и третьего туземца из западной Абиссинии. Он послал их по трем различным дорогам; и был вполне уверен, что они ничего не знали о движениях друг друга. Один из них, правда, подделал письмо и принес его ему; но два других возвратились через 10 дней с верными известиями. Многие мускатские арабы, путешествовавшие до озера Танганики, уверяли его, что нет никакой трудности пройти туда и обратно с бусами и прочими товарами.

Генерал Риджбай был того мнения, что план, предложенный м-ром Рассаном, совершенно не удастся. В Абиссинии отдельные путешественники могут проходить от одной отдаленной страны в другую, но на восточном берегу Африки это невозможно. Там всякого путешественника должен сопровождать караван с отрядом вооруженных людей. Единственные караваны, отправлявшиеся к озеру, принадлежали купцам, для которых время не имеет никакого значения, и если Общество обратится к отдельным нарочным, которым придется отправляться с одним караваном и ходить до тех пор, пока нельзя будет возвратиться с другим, то ему придется ждать, быть может, пять лет или более. Он был убежден, что единственным средством сообщения с Ливингстоном может служить посылка предприимчивого английского путешественника, хорошо снабженного всем необходимым и сопровождаемого небольшим вооруженным отрядом;

М-р Рассам пожелал прибавить, что он сносился посредством нарочных со старшинами отдаленной области Галла, для достижения которой необходимо было от 30 до 40 дней пути. Он полагает, что не будет никакого неудобства, если испытать оба плана.

Президент объявил, что совет решил попробовать сперва посылку туземных нарочных, и если этот план не удастся, то обратиться к более трудной посылке экспедиции.

Следующее письмо относительно запасов, посланных доктору Ливингстону, было получено из министерства иностранных дел:

Доктор Ливингстон доктору Кирку.

Уджиджи, 30 окт. 1871 г.

М. Г. Двадцать пятого и двадцать восьмого я написал два весьма поспешных письма, одно к вам, а другое лорду Кларендону, которые были посланы в Унианиембэ. Я только что прибыл в этот город, совершенно истощенный и телом и душою, и узнал, что ваш агент, шериф Баша, выменял все посланные вами товары на рабов и слоновую кость для себя. Он гадал по корану, и узнал, что я умер. Он писал также к губернатору Унианиембэ, что посылал рабов в Маниуэму, но они возвратились, сообщив о моей болезни, и он просил у губернатора позволения продать мои товары. Однако от людей, пришедших из Маниуэмы, он знал, что я нахожусь близ Уджиджи, в Бамбаре, и нуждаюсь в нем и в товарах; но когда друзья мои протестовали против продажи моих товаров, он неизменно отвечал им: «вы ничего тут не понимаете; я один знаю, что консул приказал мне пробыть один месяц в Уджиджи и затем распродать товар и вернуться». Когда я возвратился, то он сказал мне, что Лудда так приказал ему. От банианских рабов, посланных вами, я узнал, что Лудда отправился к известному своею бесчестностью Али бен Салиму бен Рашиду, и он назначил шерифа Башу вожатым каравана. Как только он получил начальство, то тотчас же отправился к Магамету Насуру и взял у него двадцать ящиков мыла и восемнадцать ящиков водки для распродажи на пути. В Багамойо шериф купил значительное количество опиума и ружейного пороха от двух банианцев, имени которых я не знаю. В их доме шериф открыл ящики с мылом и переложил его в мои тюки, ящики же с водкою были оставлены в целости, и пагасисы, переносившие их, получали плату моими товарами. Банианцы и шериф, отправленные консулом ко мне, вместо помощи мне, занялись собственною торговлею, и поэтому все расходы путешествия легли на меня, а шериф был в состоянии послать своим единомышленникам пять фразилахов слоновой кости, стоимостью в 60 ф. ст.; носильщикам снова заплатил я. Он не спешил на помощь ко мне, но употребил 14 месяцев для перехода пространства, которое легко можно было пройди в три. Если мы вычтем отсюда два месяца болезни. то все-таки останется 12 месяцев, из коих девять были посвящены частным интересам банианцев и шерифа. Он мотал мои товары, покупая лучшую провизию и напитки каждой страны; он жил в моей палатке. так что она до такой степени истаскалась и изорвалась, что я не мог уже употреблять ее более. Он оставался два месяца в трех различных городах, торгуя водкою, опиумом, ружейным порохом и мылом; когда же эти запасы истощились, то, дойдя до Уджиджи, он не захотел идти далее. Здесь, по отзывам всех, он в течение целого месяца пил без просыпу, покупая дурру, помбу и пальмовое вино на мои прекрасные бусы сами-сами. Он брал ежемесячно двадцать четыре ярда коленкора для себя, восемь ярдов того же коленкора для двух своих рабов, восемь ярдов для своей жены и восемь ярдов для Авате, другого вожатого; когда же он послал ко мне в Бамбаре семерых из банианских рабов, нанятых Луддою, то дал им всего два фразилаха самых худших бус, очевидно вымененных на мои дорогие сами-сами, несколько кусков коленкору и, с удивительным великодушием, половину кофе и сахару. Рабы вернулись без тюков, и шериф, как сказано выше, кончил тем, что распродал все, за исключением остальной половины кофе и сахару, одного мешка бус, которых нельзя было продать, и четырех кусков коленкора. Он покинул все это, но, услыхав о волнениях в Унианиембэ, оставил свою слоновую кость в соседней деревне, вернулся назад и взял четыре куска коленкора, так что из всего дорогого коленкора и бус, посланных вами, я не получал ни одного куска, ни одной нитки. Авате, другой вожатый, смотрел на все грабительства шерифа от самого берега и ни разу не попытался протестовать против этого или написать об этом тому, кто его нанял. Он тщательно скрывал от вас свою болезнь, помешавшую ему исполнить свой долг относительно меня. Он был болен своею грыжею задолго до того, как был нанят вами. И он уверял меня, что большой мясистый нарост появился у него внезапно, когда он прибыл в Уджиджи. Это была не водяная, мясистая грыжа, и по собственным его показаниям его мнимая болезнь совершенно прекратилась, когда один из моих друзей, Дугумб, предложил ему скоро и легко провести его ко мне. Он отказался, опасаясь, что банианцы имеют такое сильное влияние на нас, что ему придется расплатиться за все то время, когда он тратил мои товары, хотя не мог оказать мне никакой услуги.

Дугумб предлагал ему также доставить мне пачку писем, переданных Шерлору, как моему агенту; но когда они сказал ему, что сейчас выступает, то дело не уладилось. Этому, по всей вероятности, воспрепятствовали, чтобы я не мог прочесть списка товаров, посланных вами в Унианиембэ через Гассани. Оказывая все уважение, должное вашему суждению, я требую всех сделанных расходов, как они записаны в книгах Лудды, от банианцев, которые обманом обратили в свою пользу караван, отправленный на помощь ко мне. Магамет Насур может открыть имена прочих банианцев, сообщников шерифа, которые обратили помощь мне в торговую спекуляцию; они должны заплатить рабам, посланным Луддою, они же, банианцы, могут взыскивать с шерифа. Я довожу об этом до сведения правительства ее величества, равно как и до вашего, в надежде, что вы позаботитесь об оказании мне справедливости и о наказании банианцев, шерифа и Авате и банианских рабов, которые обманули и ограбили меня, вместо того, чтобы исполнить принятые на себя в вашем присутствии обязательства. Доверяя отправление товаров ко мне банианцу Лудде, вы, по-видимому, забыли, что наше правительство запрещает своим чиновникам употреблять своих рабов.

Комиссары и консулы Лоанды на зап. берегу отправляют для различных поручений на остров св. Елены скорее ограниченных слуг, чтобы только не навлечь на себя неудовольствия иностранного министерства употреблением весьма развитых португальских рабов. При тех затруднительных обстоятельствах, о которых вы говорите, при холере и при отсутствии просьбы от меня употреблять одних свободных людей, а не рабов, а также при отсутствии чеков на получение денег, вложенных в потерянный пакет, обращение к Лудде было, быть может, самым легким способом, и вы, надеюсь, не сочтете меня неблагодарным, если я укажу вам, что это с вашей стороны было ошибкою. Лудда достаточно обходителен, но торговля рабами, как и почти всякая торговля, ведется главным образом на деньги банианцев, британских подданных Индии, которые получают большую часть прибыли, но ловко слагают весь позор торговли рабами на арабов. Они ненавидят нас, англичан, и радуются гораздо более нашим неудачам, чем успехам. Лудда нанял своих и других банианских рабов по 60 шиллингов в год, тогда как обыкновенная плата свободному человеку в Занзибаре от 25 до 30 шиллингов в год. Он берет огромные проценты с ссужаемых им денег — как говорят от 20 до 25 %; и если даже допустить, что показания шерифа, будто Лудда приказал ему не идти далее Уджиджи, но по прошествии месяца распродать товары и вернуться назад, совершенно ложны, то все-таки довольно странно, что каждый из банианских рабов упорно повторял, что они посланы были не для того чтобы идти за мною, но чтобы заставить меня вернуться. Я не имел никакой власти над людьми, знавшими, что им не позволят сохранить своего жалованья. Не менее замечательно, что цель вашего каравана была до такой степени извращена стачкою банианцев с шерифом почти на глазах консульства, и что ни один драгоман или другой из ваших чиновников, получающих жалованье, не уведомил вас об этом. Характеристика Али бен Салема бен Рашида и закадычного друга его шерифа наверное была известна им. Зачем же было употреблять их, не зная их характеристики.

Преданный вам Давид Ливингстон.

Р. S. 16-го ноября 1871 года.

Мне весьма тяжело выставлять вам вышеприведенные неприятные вещи, но я только что получил известия и письма, делающие вопрос весьма серьезным. М-р Чурчил уведомляет меня письмом от сентября 1870 года, что правительство ее величества милостиво назначило мне 1000 ф. для доставки мне всего необходимого; некоторые правительства помешали немедленному отправлению товаров на 500 ф., но в начале ноября все препятствия были устранены. Однако вы снова обратились к рабам, и в настоящее время один из них уведомляет меня, что они простояли в Багамойо четыре месяца, или до конца февраля 1871 г. Никто не наблюдал за ними в это время, но когда разнесся слух, что едет консул, то они выступили за два дня до вашего прибытия в деревню, хотя целью вашего посещения был не караван, а ваше личное дело. Рабы эти прибыли в Багамойо в мае нынешнего года, и здесь они остаются до сих пор, оправдываясь тем, что в июле начались военные действия.

Таким образом, целый год был употреблен на то, чтобы кормить рабов на 500 ф., выданных мне правительством.

Подобно человеку, который пришел в отчаянье, разбив портрет своей жены, я готов покинуть всякую надежду получить когда-нибудь из Занзибара помощь, необходимую для окончания небольшого дела, которое мне еще предстоит. Мне нужны люди, а не рабы, а свободных людей много в Занзибаре; но если вы будете поручать дело Лудде, а не какому-нибудь энергичному арабу под надзором одного из ваших драгоманов или кого-нибудь другого, то я могу ждать целые двадцать лет, а ваши рабы будут пировать и обманывать меня.

Доктор Ливингстон доктору Кирку.

Унианиембэ, февраля 20-го 1871 г. Любезный Кирк. Поручив м-ру Стэнли прислать мне из Занзибара 50 свободных людей, необходимых мне для окончания моих работ, обращаюсь к вам с просьбою употребить свое влияние на султана, чтобы он дал мне хорошего вожатого для скорейшего приведения их сюда, а также для сопровождения меня до тех пор, пока я не окончу того, что мне осталось сделать; человек этот должен быть честен, готов трудиться для меня и ни в каком случае не способен обратить мою экспедицию в торговое предприятие в свою пользу. Необходимо хорошенько разъяснить этот вопрос: но если он окажется хорошим и энергичным вожатым, то, по прибытии в страну, изобилующую слоновою костью, я постараюсь вознаградить его за его труды из своих собственных средств. Если он прежде ходил с караванами, то он знает каковы его обязанности относительно хозяина его.

По прибытии его сюда мы увидим, по тому как он следовал инструкции м-ра Стэнли касательно людей и ослов, годен ли он сопутствовать мне далее. Обязанность его, как вы весьма ясно внушали другим, заключается в исполнении того, что ему приказано, и наблюдении за таким же исполнением своих обязанностей со стороны его подчиненных, не обращая при этом никакого внимания на обычаи других караванов. Прошу вас передать м-ру Генри Стэнли в его распоряжение 500 ф. из денег, переданных вам для меня правительством ее величества, в чем он даст вам расписку. Ему известно, какого рода люди нужны мне, и я уверен, что вы употребите свое влияние, как консула, чтобы содействовать ему в приобретении всего необходимого мне, а также для возможно скорой отправки его. Если вы получили два письма, торопливо написанных 28 октября 1871, немедленно по прибытии моем в Уджиджи, одно на ваше имя, а другое на имя лорда Кларендона, то вы быть может обратились снова к банианским рабам вместо свободных людей.

Обращаюсь к вам с просьбою немедленно рассчитать их, чего бы это ни стоило. Я дал м-ру Стэнли вексель на Бомбей на случай, если вы израсходовали уже все выданные правительством деньги (1000 ф.).

Не должно посылать ни одного раба, потому что все, до сих пор посылаемые вами, являлись с твердым убеждением, что они не должны следовать за мною, а обязаны привести меня назад, и все они клялись (без сомнения, ложно), что вы, консул, так приказали им.

Прилагаю квитанцию в получении карманного хронометра от капитана какого-нибудь военного корабля, который пожелает дать мне его, не вредя этим своему кораблю. Прежде чем покончить с этим, а также с вопросом о деньгах, прибавлю, что поспешность имеет существенную важность, и если явится другой способ скорого получения денег, или от м-ра Юнга, или от моих банкиров Кутса и К°, то покорнейше прошу прибегнуть к ним, и я обязуюсь дать вексель на все эти расходы, лишь только в Унианиембэ прибудут люди, посланные м-ром Стэнли.

Из некоторых газет, посланных м-ром Уебом м-ру Стэнли, я заключаю, что вы полагаете, будто товары и пакеты, вверенные вами банианцам, достигают Уджиджи через месяц. Ящики, посланные вами, находились в пути около четырех лет; товары и, полагаю, письма, посланные через Гасани, совершенно затеряны. Письма, посланные через шерифа, шли до Уджиджи 14 месяцев; один из пакетов был совершенно испорчен. Все товары были выменены на рабов и слоновую кость. Вы ошиблись, побудив лорда Гренваля заявить палате лордов, что я снабжен всем необходимым. Мне стоит только сделать самый поверхностный обзор всему, присланному вами через Лудду и рабов. Письма шли 14 месяцев до Уджиджи, и были получены мною только благодаря тому, что м-р Стэнли случайно увидел их и взял, чтобы доставить мне. Рабы, посланные вами не хотели сопровождать его до Уджиджи. Отчего всем им было внушено, что они не должны были идти за мною? Они сказали мне, что они простояли 4-ре месяца в Багамойо. Здесь пропало 3 мешка с бусами и один тюк с материями; после того вожатые начали проматывать мои товары. Один умер от оспы, и Атман, оставшийся в живых, среди белого дня сломал замки от кладовых м-ра Стэнли и стал красть его запасы.

Честь имею быть и т.д. Давид Ливингстон, консул ее величества во внутренней Африке.

Доктор Кирк графу Гренвилю.

Занзибар, мая 9-го 1872.

Честь имею довести до вашего сведения, что вчера в Занзибар прибыл м-р Стэнли, о приближении которого меня уже уведомляли, и вручил мне письма от доктора Ливингстона, с которых прилагаю копии. Доктор Ливингстон тщательно воздерживается от малейшего намека как на свои труды в последние три года, когда он не давал о себе никакой вести, так и на важнейшие свои планы для выполнения которых он через м-ра Стэнли требует 50 вооруженных человек и дает ему право израсходовать 500 ф. стерлингов; в виду этого я должен предоставить м-ру Стэнли, поверенному всех планов Ливингстона, раскрыть их способом, наиболее соответствующим интересам отправивших его. М-р Стэнли познакомился со всем дневником и заметками доктора и получил формальные инструкции не говорить ничего здесь ни о его путях, ни о его планах; письма же, написанные прежде и содержавшие в себе некоторые известия, были или уничтожены, или потеряны. Сумма в 1000 ф. ст., выданная вами м-ру Чурчилю, была передана по вашему распоряжению экспедициею для поисков Ливингстона и находится в настоящее время в распоряжении м-ра Освальда Ливингстона, служащего теперь представителем экспедиции, так как более старшие члены ее отказались от участия в ней, узнав, что доктор Ливингстон в безопасности и находится недалеко от Унианиембэ, будучи вполне снабжен всем необходимым для продолжения своего путешествия в следующем году. М-р Стэнли показал мне список предметов, которые Ливингстон поручил доставить ему; почти все они уже находились в руках м-ра О. Ливингстона. Дорогие хлопчатобумажные товары и бусы, уже закупленные для экспедиции, по всей вероятности, будут распроданы, так как Ливингстон уже не нуждается в них более. В руках экспедиции находится 50 карабинов, делающих излишними дальнейшие расходы на этот предмет для вооружения 50 человек, выбранных м-ром Стэнли. В настоящее время не куплена еще только цепь для колодников, предназначенная на случай, если люди, как было прежде, выкажут неповиновение. Все дело находится теперь в руках сына доктора Ливингстона, а выбор людей предоставлен исключительно м-ру Стэнли. Экспедиция, как того требует сам Ливингстон, выступит разом, по возможности налегке. Объемистая переписка, которую я здесь прилагаю, ясно показывает, что шериф Баша, которому было поручено отправление запасов в Уджиджи, исполнил свою обязанность до крайности бесчестно; но его торговые операции в первой части пути велись, как кажется, главным образом на товары, взятые им взаймы на берегу, и он только сложил их вместе с товарами правительства, чтобы не платить пошлины. Он прибыл в Уджиджи с полным запасом товаров правительства, которые, будучи переданы Ливингстону, были бы совершенно достаточны для удовлетворения всех его нужд. Но в Уджиджи, полагая, что доктор Ливингстон не возвратится из Маниуэмы, он продал все, что было наиболее дорогого, отправив доктору лишь весьма незначительную часть.

Второй транспорт, состоявший из тех же вещей, как и первый, прибыл в Унианиембэ. Экспедиция эта была снаряжена с самого на- чала доктором Чурчилем, но она простояла на берегу до самого отъезда м-ра Чурчиля из Занзибара. Узнав об этом, я послал сперва одного из своих подчиненных, а потом отправился и сам. Большая часть каравана поспешно выступила в путь, заслышав о моем приближении, но несколько тюков было оставлено ими, и я лично отправил их из Багамойо. Эти-то товары находятся в настоящее время у Ливингстона, и их-то просил я Стэнли, бывшего тогда в Унианиембэ, препроводить доктору Ливингстону, когда узнал о начале военных действий В это время не было еще известно, что м-р Стэнли отправился отыскивать Ливингстона, потому что он тщательно скрывал это при выступлении своем, и я обратился к нему просто как к белому, находящемуся в данной местности, и просил его помочь своему товарищу. Большая часть корреспонденции Ливингстона с консульством заключается в обвинении в употреблении рабов, приводимом против наиболее важных членов Британского индийского общества. Я ручаюсь, что каждый из людей понимал каждое слово, написанное в контракте; кроме того, все эти люди, называемые им башанскими рабами, объявляли себя свободными людьми. Что эти люди поступили нечестно, в этом не может быть никакого сомнения; но м-р Стэнли сообщал мне, что, несмотря на свое личное присутствие, он должен был употребить для предупреждения подобной неудачи цепь для колодников, и доктор Ливингстон в собственноручном письме приказывает завести такую же цепь для людей, высылаемых к нему. Относительно же старого иска Ливингстона против людей Джоганы, я буду ждать дальнейших распоряжений ваших; но так как Джогана не подведомствен мне по суду, то относящиеся к этому делу бумаги я посылаю в оригинале. Я воздерживаюсь от всяких замечаний относительно крайне невежливого тона этих официальных писем или невеликодушных инсинуаций относительно поведения моего и доктора Чурчиля; но я готов дать все разъяснения, какие вы от меня потребуете. Я никак не могу объяснить себе, отчего доктор Ливингстон, будучи консулом ее величества, не принял сильных мер к прекращению убийств, похищения рабов и воровства, открыто производившихся людьми Насики — британскими protegés, которые хотя и не составляли части его каравана, однако были приведены в страну им и иногда находились в одном с ним лагере. Если он на месте, будучи вооружен властью консула, при виде всего, что он описывает, не мог ничего сделать, то как может он требовать, чтобы наказаны были виновные на таком большом расстоянии и притом в области, нисколько не подчиненной занзибарскому султану.

(ИЗВЛЕЧЕНИЕ.)

Доктор Кирк графу Гренвилю (получено июля 22).

Занзибар, мая 18-го 1872 г.

Честь имею довести до вашего сведения, что, узнав о том, что доктор Ливингстон находится в Унианиембэ, в расстоянии всего 30-ти дней пути от берега, в добром здоровье, со всеми необходимыми запасами и притом не намереваясь покинуть в настоящее время Африку, лейтенант Даусон, начальник экспедиции для отыскания и помощи Ливингстону, нашел, что услуги его в качестве гидрографа и искусного надзирателя сделались излишними. Сын доктора Ливингстона по-прежнему желал идти к своему отцу и следовать за ним, а лейтенант Генн, полагая, что при данных обстоятельствах едва ли будет похвально предоставить ему идти одному, принял начальство, после отказа лейтенанта Даусона. Миссионер м-р Нью, присоединившийся к экспедиции в качестве переводчика, также согласился отправиться с нею; но, когда экспедиция была уже готова к выступлению, он отказался на том основании, что, по зрелом размышлении, не мог принять второе место. Отказ его был тотчас принят. Лейтенант Генн, м-р отец Ливингстон и туземная стража отправились затем на материк Африки, где попечениями Даусона были уже собраны требуемые товары. Экспедиция была уже готова к выступлению и никогда, быть может, не была лучше снаряженной и более соответствующей своей цели экспедиции, как м-р Стэнли, корреспондент американской газеты, отправившийся вовнутрь страны год тому назад, прибыл в Багамойо. М-р Стэнли тотчас же принялся уверять лейтенанта Гена, что он получил письменное приказание от Ливингстона воротить назад всякую отправляющуюся на помощь к нему экспедицию, которую он встретит по дороге, и сообщил лейтенанту Генну, что присутствие его и его спутников будет служить только помехою, так как он (м-р Стэнли) получил собственное распоряжение доктора относительно отряда людей и некоторых предметов, в которых он еще нуждается. Возвратившись в Занзибар, где по содержанию официальных писем доктора Ливингстона увидел, что ему будет неприятно прибытие какой бы то ни было помощи иначе, как через м-ра Стэнли, его конфиденциального агента, лейтенант Генн, разумеется, отказался от начальствования; но так как м-р отец Ливингстона оставался при прежнем намерении идти к своему отцу вместе с людьми м-ра Стэнли, то все запасы экспедиции были переданы ему. М-р Стэнли не переставал требовать 500 ф., которые доктор Ливингстон в вышеприведенном письме приказывал мне передать ему. Я сообщил ему, что в то время у меня уже не было этой суммы, потому что вся она была несколько времени назад, по приказу вашему, передана экспедиции для поисков, и что вся ответственность за нее лежит на м-ре сыне Ливингстона. После этого м-р Стэнли взял у Ливингстона вексель на сумму в 500 ф. на Бомбей. Ливингстон-сын, прочитав письма своего отца, отказался сопровождать партию м-ра Стэнли. Он передал м-ру Стэнли все необходимые ему деньги и запасы, и караван его выступил в путь вчера. Я должен прибавить, так как в противном случае поведение мое может быть подвергнуто нареканиям, что м-р Стэнли, желая избегнуть порицания на случай, если караван его не достигнет во время до Унианиембэ, обратился ко мне с просьбою озаботиться их отправкою из Занзибара. Я тотчас же положительно отклонил его просьбу, сообщив ему, что после всего, сделанного и сказанного Ливингстоном, я могу действовать только в качестве официального лица, а не частного человека. М-р отец Ливингстон продал все излишние товары экспедиции и отдаст отчет королевскому географическому обществу.

Из вышеприведенного ясно, что доктор Ливингстон пишет формальную жалобу доктору Кирку и, разумеется, принужден обращаться к нему с официальным «милостивый государь».

Далее он переходит к изложению неудач различных караванов, посланных к нему из Занзибара, и в постскриптуме признается, что ему тяжело писать о таком неприятном предмете.

В письмах доктора Кирка, ясно показывающих, что жалобы задели его за живое, он приводит следующее обвинение против Ливингстона и меня:

1) Доктор Ливингстон тщательно воздерживался от малейших намеков, как на свои труды — в последние три года, когда он не давал о себе никакой вести, так и относительно планов будущих исследовании.

2) М-р Стэнли, получив специальные инструкции, ни одним словом не обнаруживал его будущих путей или планов.

3) Прежде написанные письма, содержавшие в себе некоторые известия, были уничтожены или потеряны.

4) М-р Стэнли принужден был заковывать своих людей в цепи для колодников, чтобы устранить те неудачи, от которых пострадал Ливингстон.

5) Доктор Ливингстон в собственноручном письме приказывает для той же цели (чтобы предотвратить неудачи) прислать ему такие же цепи для людей, отправленных к нему.

6) Тон официальных писем доктора Ливингстона невежлив, а инсинуация его относительно поведения доктора Кирка и м-ра Чурчиля не великодушна.

7) Он удивляется, что доктор Ливингстон, будучи облечен властью британского консула, чувствует себя не в силах положить конец убийствам, похищениям рабов и воровству, открыто производимым людьми Насики — британскими protegeés.

8) М-р Стэнли немедленно принялся уверять лейтенанта Гена, что у него есть письменные приказания Ливингстона воротить назад всякий караван, идущий к нему, который он встретит.

9) Из официальных писем доктора Ливингстона ясно, что ему будет неприятно прибытие какой бы то ни было помощи, иначе как через м-ра Стэнли, его конфиденциального агента.

10) М-р О. Ливингстон, прочитав письма своего отца, отказался сопровождать партию м-ра Стэнли и идти к своему отцу.

Так как доктор Ливингстон находится в отсутствии, а я могу отвечать на вышеприведенное обвинение так же точно, как если бы он был в Англии, и так как некоторые из этих обвинений касаются меня, то я считаю своим долгом возражать на них, как могу. Ответы мои будут расположены в том же порядке, как и обвинения.

1) Д-р Ливингстон вовсе не скрывал «тщательно» свои будущие планы или прошедшие труды. От времени до времени он писал письма — копии с которых я видел в его дневнике — говорившие об его открытиях.

2) М-р Стэнли никогда не получал ни от доктора Ливингстона, ни от м-ра Беннетта официальных инструкций скрывать пути или планы д-ра Ливингстона, доказательством чему служит то, что когда ко мне явился в Марсель корреспондент Daily Telegraph, то я немедленно дал ему их.

3) Письма с известиями от доктора Ливингстона к доктору Кирку и лорду Кларендону, написанные вскоре после прибытия его в Уджиджи, были посланы через курьера в Унианиембэ и получены Саидом бен Салимом. Они были впоследствии уничтожены или потеряны между Саидом бен Салимом в Унианиембэ и британским консульством в Занзибаре, когда я путешествовал с Ливингстоном от Уджиджи до Унианиембэ.

4) Я принужден был заковывать в цепи немногих непослушных и дезертиров, подвергавших экспедицию беспрерывной опасности своими бунтами и тем, что они бросали тюки на дороге.

5) Доктор Ливингстон по моему совету обещал попробовать нравственное действие цепи на непослушных и дезертирах, как делал это я. Некоторые наказания также необходимы в центральной Африке для неисправимых людей, как тюрьмы в цивилизованных странах.

6) Тон писем доктора Ливингстона нельзя назвать невежливым. Он никогда не имел в виду оскорбления — это было ничто иное как формальная жалоба.

7) Доктор Ливингстон, даже будучи облечен деспотическою и королевскою властью, оставался бы таким же бессильным, как и при своей консульской власти до тех пор, пока в руках его не было средств заставить исполнять свои приказания. Он не мог бы наказать смертью или тюремным заключением британских protegés, даже если бы он был вооружен всею властью всех цивилизованных народов, если бы только при этом у него не было средств заставить исполнять повеления этой верховной власти.

8) Советую читателю прочесть главу, названную прощальною.

9) Из официальных писем доктора Ливингстона к доктору Бирку не видно, чтобы ему была неприятна какая бы то ни было помощь, иначе как через м-ра Стэнли. Доктор Ливингстон не знал, что британская публика собирает средства, чтобы послать помощь ему. Не зная этого, он просил меня сделать для него все, что я мог; но люди и товары, нужные для него, были посланы ему из Занзибара исключительно на английские средства.

10) М-р О. Ливингстон, прочитав письма отца, не «отказывался сопровождать партию м-ра Стэнли, иди идти к своему отцу». М-р Ливингстон отказался единственно по дружескому совету доктора Кирка, что при его здоровье для него будет в высшей степени неразумно, если и не опасно, отправляться в Унианиембэ во время самого ужасного муссона, когда-либо посещавшего восточную Африку.

В заключение я позволю себе выразить надежду, что когда доктор Ливингстон возвратится, то чувство, питаемое, по-видимому, против него доктором Кирком, заменится более дружеским и снисходительным, которое восстановит те хорошие отношения между ними, которые питали друг к другу эти старые друзья, которые путешествовали и жили вместе в области Замбези и озера Ньянца. Со стороны Ливингстона я могу, мне кажется, поручиться за искреннюю склонность к этим чувствам. Что же касается до меня, то ничто не доставило бы мне такого удовольствия, как всеобщее дружеское пожатие рук. Доктор Ливингстон хорошо знает, какие чувства я питаю к нему. А доктора Кирка я могу заверить в своем глубочайшем уважении.

Ниже приведено последнее письмо от доктора Ливингстона (полученное в иностранных министерствах минувшего 19 октября), которое ясно подтверждает, что я был совершенно прав, утверждая, что он вовсе не желал оскорбить доктора Кирка или нападать на его поведение, и что в предыдущих строках я совершенно правильно выразил его чувства.

Доктор Ливингстон лорду Гренвилю.

Унианиембэ, июль 1872.

Милорд, необходимо напомнить, что я подвергся большим неудобствам вследствие употребления рабов вместо свободных людей. Оно заставило меня потерять целых два года времени, сделать понапрасну от 1800 до 2000 миль, подвергаться 4 раза опасности насильственной смерти и истратить уже не знаю сколько денег. Несколько банианцев и индийских подданных Британии, как видно, наняли нам своих рабов по вдвое более высокой цене, чем свободных, и все эти рабы были пропитаны мыслью, что они должны не следовать за мною, а заставить меня вернуться назад. На деньги этих именно банианцев ведется почти вся торговля рабами в этой стране. Они поручили вести мой караван бесчестным вожатым, что повело к тому, что я был ограблен четыре раза. Ни одного купца не грабят так. Я жаловался на это доктору Кирку, и в письме моем от 14 ноября нынешнего года я приложил копию с моей жалобы в надежде, что, в случае надобности, иностранное министерство поможет ему удовлетворить моим справедливым требованиям, и рассчитывал, что он не медля примется за это дело, потому что банианцы и их бесчестный агент шериф устроили частную торговую спекуляцию из экспедиции, посланной мне доктором Кирком; мы оба были против воли принуждены употреблять рабов, хотя оба мы возражали капитану Фразеру, когда он употреблял их на своих сахарных плантациях. Я с сожалением случайно узнал, что доктор Кирк видит в моей открытой жалобе на банианцев скрытое нападение на него. Если бы я мог предвидеть, то, разумеется, молча перенес бы все свои неудачи. Я никогда не ссорился с ним, хотя мы в течение многих лет жили вместе, и я не имею никакого желания оскорблять его теперь. Но внимание публики, обращенное на эту экспедицию, заставляет меня раскрыть причины, помешавшие ей исполнить свое дело много времени тому назад. Я считаю банианцев и их агентов причиною всех моих неудач, а здешний губернатор их главный торговый агент. Это доказывается тем, что шериф и вся первая партия рабов спокойно живут теперь вместе с ним в Мфуту, деревне, отстоящей миль на 12 от того места, из которого я пишу.

Имея, как я упоминал в своем вышеупомянутом письме, достаточное количество запасов, чтобы в непродолжительном времени сносно закончить свои исследования, и убедившись, на основании примера первого и второго каравана из рабов, в их окончательной негодности, я всеми силами желал, чтобы их не употребляли более, и попросил м-ра Стэнли нанять для меня 50 свободных людей в Занзибаре; если же он встретит идущую ко мне на помощь партию рабов, то я просил его вернуть ее назад, чего бы это ни стоило. Я с радостию заплатил бы за все убытки. У меня не было и мысли, что это остановит английскую экспедицию, великодушно посланную на помощь мне. Я искренно, глубоко, всей душою благодарен моим соотечественникам за их благородные усилия, и глубоко сожалею, что мои предосторожности против другой экспедиции из рабов остановили бескорыстные усилия людей, не имеющих с ними ничего общего. Как я объясню сейчас, в том направлении, по которому я должен был идти, можно было сделать весьма мало; но если бы у нас был телеграф или хоть какая-нибудь почта, то я посоветовал бы экспедиции другую работу, которая понравилась бы совету.

В стране шла война в последние двенадцать месяцев. Она походила на одну из наших кафрских войн в миниатюре, но не обогащала никого. Всякая торговля прекращена, по всей стране царствует беззаконие. Мне кажется, что я буду в состоянии избежать этих волнений, направляясь к югу на Фипу, и затем, обогнувши южную оконечность оз. Танганики и переправившись через Чамбези, идти к западу, вдоль берега озера Бангвеоло. Дойдя до 12° широты, я думаю направиться прямо к западу, к древним источникам, находящимся, как говорят, на конце водораздела, и затем повернуть к северу, к медным рудникам Катанги, отстоящим всего в 10-ти днях пути к юго-западу от подземного углубления. Возвратившись отсюда в Катангу и направляясь к юго-юго-западу, мы достигнем по прошествии 12 дней озера Линкольна. Прибыв сюда, я горячо поблагодарю провидение и возвращусь через озеро Камолондо в Уджиджи и домой. Этим путешествием я надеюсь вознаградить то, что потеряно, благодаря рабам. Меня принудили возвратиться, когда я дошел почти до самого слияния Ломамы с Луалабою Вэбба.

Ломама составляет продолжение озера Линкольна до соединения с общим стоком озер — Луалабою Вэбба. Вышеуказанный путь утилизирует мое возвращение тем, что я прохожу мимо или к югу от всех истоков вместе взятых; и было бы весьма мало пользы, если бы я вернулся назад в Маниуэму, чтобы продолжать исследование в прежнем направлении. Кроме того, благодаря ей, я нахожусь вне области Уджиджского рабства и кровопролития, за которое маниуемцы приучены мстить. Если же я вернусь теперь, что мне от души хотелось бы иметь возможность сделать с честью, то я буду знать, что оставляю вопрос об истоках неразрешенным, и что вскоре должен явиться другой, который обнаружит неосновательность моих притязаний; но, что всего хуже, это — что бавианцы и их агенты, составившие кажется заговор против меня, действительно успеют в своим намерении. Я знаю — уже приобрел себе многих туземцев, питающих ко мне искреннюю дружбу, потому что я много путешествовал в этой области с целью устранить ошибку, в которую был введен тем, что португальцы и другие называют Чамбези рекою Замбези. Мне бы очень хотелось посетить басанго, живущих неподалеку от моего пути; но я назначаю себе всего восемь месяцев для пополнения потерянного мною времени. Около пяти поколений тому назад белый человек посетил горную страну Басонго, лежащую к востоку от водораздела. С ним было 6 спутников, которые все умерли; но случилось, что предводитель, по имени Чаруро, был выбран басанго в короли. В третьем поколении он имел уже 6 здоровых копьеносцев, бывших его прямыми потомками. Из этого нужно заключить о таком же количестве женщин. Они отличаются светлым цветом кожи и могут быть легко узнаны, потому что никто, кроме королевского семейства, не имеет права носить короновых бус, привезенных с собою Чарурою. Книга, которую он также привез, была потеряна весьма недавно. Интересность этого случая заключается в связи его с знаменитою теориею Дарвина о происхождении видов, потому что показывает, что усовершенствованная порода, как мы, белые, скромно называем себя, не так легко может быть поглощена численностью, как многие думают. Двое мацицких старшин живут близ дороги. Я легко мог бы потребовать освобождения от платы, как установлено для арабов Сеида Маджида, но в настоящее время я слишком богат, чтобы идти к ворам. В другое время я мог бы пройти безопасно, потому что, как говорит шотландская пословица — «никто не может ободрать голяка». При обыкновенной удаче я надеюсь вернуться в Уджиджи месяцев через восемь. Если кто-нибудь сочтет мое решение неразумным, или заподозрит меня в отсутствии любви к своему семейству, вследствие того, что я намереваюсь совершить это путешествие, то я доверчиво обращаюсь за защитою к совету королевского географического общества, как компетентному в этом деле.

Если бы я мог узнать о прибытии последней экспедиции для поисков, то я, без сомнения, обратил бы ее в побочную экспедицию для исследования озера Виктории, для чего морские офицеры, выбранные для экспедиции, были в высшей степени пригодны. Остов бота, оставленный здесь м-ром Стэнли, мог бы быть весьма полезен для их цели, и все они приобрели бы честь самостоятельного исследования и успеха. В течение довольно долгого времени я путешествовал в сообществе трех весьма способных сангелийцев, живших один три, другой шесть, а третий девять лет в области, лежащей к востоку от озера Виктории, называемого там Окара, на нашей же стороне — Мкара. Они рассказывали мне про три или четыре озера, из коих только одно изливало свои воды к северу. Окара есть, по-видимому, собственно озеро Виктория; почти из середины его, прямо к востоку, идет рукав, называемый Кидете, в котором делается много запруд и производится обширная рыбная ловля. Он простирается на три дня плаванья и соединяется с озером Кавирондо, быть может, не заслуживающим даже названия озера, а представляющим лишь рукав озера Окара. Весьма черное, разводящее рогатый скот, племя живет на берегах его.

Озеро Мазаи лежит далее к востоку. К ю.-в. от Лавирондо лежит озеро Нейбаш, или Нейбаш; они плыли вдоль его южного берега в течение трех дней и видели отсюда гору Килиманджаро (значит, по направлению к югу или юго-востоку); оно не имеет стока. Значительно далее к северу от Кавирондо лежит, по их словам, озеро Баринго (а не Барг Нго). В него впадает с юга или юго-востока река, или ручей, по имени Нгаре-На-Рогва. Имя его означает, что оно соленое. Баринго выпускает из себя к северо-востоку реку, называемую Нгар-дабаш. Страна, лежащая к востоку и к северу от Баринго, называется Бурукинегго, и в ней, как говорят, бывают галла с верблюдами, нодони, сангелийцы — к несчастью не видели их. Я придаю их сообщению то значение, которого оно заслуживает; они имели целью грабеж, и едва ли могли ошибиться относительно числа озер там, где мы предполагаем одно. Окара, или собственно озеро Виктория, величайшее из них и имеет много больших островов. Я не имею ни малейшего желания отправиться туда ни теперь, ни в будущее время. Взявшись за одно дело, я желаю исполнить его хорошо, и полагаю, что не могу обвинить себя в недостатке настойчивости. Однако, если бы мне было приказано отправиться куда-нибудь в другое место, то я наверное сослался бы на «расстроенное здоровье» или «не терпящие отлагательства частные дела». Когда я жил среди арабов, то они считали меня своим; это значит, что я жил в мире со всеми ими. Они часто называли меня «христианином», и я никогда не уклонялся от этого имени.

Определив долготу реки Луалабы по новому способу, предложенному мною и сообщенному сэру Томасу Маклиру, начальнику канской обсерватории, я нашел, что она лежит под 27° в. д. и под 4° 9’ ю. ш. Она течет между 26° и 27° в. д. и находится поэтому восточнее, чем выходит по моим вычислениям, произведенным без часов, через густые леса и гигантскую траву. Поэтому менее вероятно, чтобы это была Конго, и я должен встретить на ней Беккера. Что касается до древних ключей, то мне известны уже четыре реки, несомненно вытекающие из зап. конца водораздела или близ него. М-ру Осуелю и мне в 1851 году рассказывали, что реки Кафуе и Лиамбаи (верхняя Замбези) берут начало в одном и том же месте, хотя в то время мы были в трехстах милях расстояния от него. Реки Ломама и Луфира берут свое начало из той же области; единственный сомнительный вопрос заключается в расстоянии между их верховьями, и его-то я намерен разъяснить. Астрономические наблюдения и карты были посланы мною сэру Томасу Маклиру через одного туземца. Карта весьма несовершенна по причине неудобства рисовки, и ни одной из точек не следует считать верною до тех пор, пока вычисления не будут произведены вторично обсерваториею.

Поступок мой представляет большой риск, однако менее, чем если бы я послал его другу моему, губернатору. Карта, посланная мною ему прежде, множество астрономических наблюдений и почти все мои письма уже исчезли здесь; однако все же безопаснее передать их туземцам, чем везти с собою через бесконечные воды. Страх потерять совершенно мой журнал заставил меня вручить его м-ру Стэнли для передачи моей дочери, для хранения его до моего возвращения, и я надеюсь, что он благополучно доставлен ей. Я жду здесь только своих 50 человек. Весьма понятные опасения за здоровье и жизнь сына моего Освальда, в этой, подверженной лихорадкам, области между горами и морским берегом, которые тревожат меня теперь, увеличились бы втрое, если бы молодые люди отправились ко мне.

В заключение позвольте мне обратиться к вам с просьбою передать мою горячую благодарность им, совету и членам К. Г. Общества, и всем, кто великодушно содействовал каким-нибудь образом помощи мне. Я чувствую, что никто в мире не должен быть так глубоко благодарен, как ваш покорнейший слуга

Д. Ливингстон, консул ее величества во внутренней Африке.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Письма, проведенные ниже, в особенности последнее из них. сопровождавшееся красивою и дорогою табакеркою, усыпанною брильянтами, составляют для меня самый приятный результат моего предприятия.

Министерство иностранных дел. Августа 1.

М. Г. — По поручению графа Гренвиля, имею честь сообщить вам о получении пакета с письмами и депешами от д-ра Ливингстона, переданного вами посланнику ее величества в Париже, для препровождения в министерство; мне поручено передать вам благодарность его сиятельства за принятие на себя труда передачи этих любопытных документов.

Честь имею быть милостивый государь, вашим покорнейшим слугою Энфильд.

Генри Стэнли, Эск. New-York Herald Bureau 46, Fleet Street. Лондон.

Лондон. Авг. 2.

Генри М. Стэнли, эсквайр, передал мне сегодня дневник д-ра Ливингстона, отца моего, запечатанный и подписанный отцом моим и снабженный на одной из сторон инструкциею, подписанною моим отцом — за попечение о каковом дневнике и за все его труды для моего отца мы выражаем ему свою глубокую благодарность. Мы не имеем ни малейшего основания сомневаться в том, что это дневник моего отца, и я удостоверяю, что письмо, доставленное им, написано моим отцом, а не кем-нибудь другим.

Том С. Ливингстон.

2 авг. 1872 года.

М. Г. — Мне не было известно до тех пор, пока вы не сообщили мне об этом, что существуют какие-либо сомнения относительно поддельности депеш Ливингстона, переданных вами лорду Лионсу 31 июля. Но после вашего сообщения я исследовал дело и узнал, что м-р Гамонд, товарищ министра иностранных дел, и м-р Уаильд, начальник департамента консульств и торговли рабами, нисколько не сомневаются в подлинности документов, полученных ими от лорда Лионса и впоследствии напечатанных.

Пользуюсь случаем, чтобы выразить вам свое удивление к вашим достоинствам, давшим вам возможность блистательно выполнить вашу миссию и заслужить горячие похвалы как в С. Штатах, так и в нашем отечестве. Честь имею быть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою, Гренвил.

Генри Стэнли, эсквайру.

Министерство Иностр. дел. Авг. 27.

М. Г. — Честь имею передать вам, по приказанию королевы, высокое уважение ее величества к осторожности и усердию, обнаруженным вами при открытии сообщения с д-ром Ливингстоном и благодарность за освобождение ее величества от опасений, которые она, вместе со всеми своими подданными, питала относительно судьбы знаменитого путешественника.

Королева поручила мне выразить вам свою благодарность за оказанную вами услугу и поздравление ее величества со счастливым окончанием миссии, столь бесстрашно взятой вами на себя. Ее величество поручила мне попросить вас принять подарок, прилагаемый к этому письму. Честь имею быть, милостивый государь, вашим

покорнейшим слугою лорд Гренвил.

КОНЕЦ.

Комментарии OCR-щика 

Это текст сделан на основе единственного, несколько мне известно, русского перевода знаменитой книги Стэнли «How I Found Livingstone; travels, adventures, and discoveries in Central Africa» (см. ).

Данный (в традициях XIX века, весьма вольный) перевод сделан анонимным переводчиком (или, скорее, переводчиками) и издан отдельной книгой в 1873 году редакцией журнала «Всемирный путешественник». Отсканированные страницы книги взяты мною из библиотеки Гугла (), за что я весьма признателен этому проекту. Сканы не всегда были чёткими, и количество ошибок на некоторых, особенно плохих, страницах доходило до одной-двух на слово, поэтому потребовалась обширная и медленная работы по вычитыванию.

Мною последовательно были изготовлены два текста.

Первый воспроизводит старую орфографию (СО). При его вычитывании я постарался, в меру своего понимания, сохранить все особенности орфографии и пунктуации издания 1873 года, исправив лишь очевидные опечатки и некоторую (надеюсь, бОльшую) часть удручающего количества непоследовательностей в русской записи имён собственных (Ст(е/э)нли, Фарку(г/х)ар, М(а/о)г(а/о)ме(т/д), Бомб(а/е/э)й, Ун(іа/ья)ні(е/э)мб(е/э) и т.д.). По уму, каждое имя нужно было бы сопроводить английским вариантом, но до этого у меня руки не дошли. Поэтому названиям племён и местностей в переводе следует верить с большими оговорками и в случае сомнений смотреть английский текст (хотя я подозреваю, что и там с этим не всё в порядке). 

Вариант СО-текста можно скачать здесь: -RHyIiwogyXr2Y-iGvGnUWeav8

Второй текст — перевод первого в новую орфографию (НО), первая фаза которого (избавление от еров, замена ятей на е и i на и, оглушение приставок перед глухими согласными, современные окончания прилагательных, современные написания некоторых слов и т.д) делались с помощью автоматического скрипта, вторая — спелл-чекером, а третья — вычитыванием «глазами». Некоторые слова, написание и звучание которых изменилось за последние полтора века (например, «джунгль» в мужском роде единственного числа, «муха тзетце» и т.д.) я оставил без изменений и в НО-версии, полагая, что они придают тексту вполне уместный старомодный колорит.

В процессе вычитывания мне иногда приходилось сверяться с английским оригиналом, но все смысловые огрехи перевода (а таких огрехов много, включая и случаи полной потери смысла) я не трогал, и они остались в обеих версиях текста. В самых тёмных местах мною добавлены комментарии. Таким образом, задача правильного литературного перевода этой книги на русский язык всё ещё ждёт своего своего переводчика.

Иллюстрации, расположенные на нескольких страницах, в силу специфики сканирования, потеряли некоторые фрагменты, и я свёл их в единые картинки лишь приблизительно. Иллюстрации исходного размера можно найти здесь: .

Владимир Иванов, 2018, vgivanov (at) mail.ru

Примечания

1

Доти равняется четырем ярдам, а ярд составляет около 1 русск. аршина; каника — синее индейское полотно; сагари — цветное полотно; шаш — кисея; остальные названия суть местные и обозначают разные ткани.

(обратно)

2

Всемъ внутренним племенам это племя известно только под именем Вазегуха. Буртон принял испорченное арабское название Вазегура. Крапф, Нью, Векфилд и я приняли туземное произношение Вазегуха.

(обратно)

3

Она не так известна, как Казех.

(обратно)

4

По возвращении в Англию, я узнал, что капитан Буртон поведал миру о своем «злодейском и гнусном поступке» в своей книге о Занзибаре, и что его интересную коллекцию можно видеть в Лондоне, в королевской хирургической коллегеи.

(обратно)

5

4 фундо = 40 ожерельям, так как 1 фундо = 10 ожерельям.

(обратно)

6

На языке кисавагили — «мабиаг», «мбиаг», «биаг» значит «дурной, неприятный».

(обратно)

7

В Африке принято называть в знак уважения старых людей «Баба» (отец).

(обратно)

8

Очерки как первого, так и второго путешествия Ливингстона, вместе с рисунками, помещены во «Всемирном Путешественнике» 1867 года. — прим. ред.

(обратно)

9

Читатель, интересующийся этим предметом, полюбопытствует, быть может, узнать в чем заключались эти оскорбления. Они относятся к письму доктора Ливингстона к доктору Кирку, помеченному Уджиджи, окт. 30, 1871 г. См. приложение.

(обратно)

Комментарии

1

...а Аранселар — заведывал маслом.

У Стэнли он, конечно, не «заведывал маслом» («chief butter»?). Он был «chief butler», то есть «главным дворецким» — В.И.

(обратно)

2

...сечку

«hatchet» — в данном случае вряд ли означает «широкий полукруглый нож на отвесной ручке для рубки овощей, грибов и т. п.». Почти наверняка это просто топорик. — В.И.

(обратно)

3

Каждый из нас также отправится, Шау! Кто-то раньше?

В оригинале: «There is one of us gone, Shaw, my boy! Who will be the next?», т.е. «Вот и ушел один из нас, Шау, мальчик мой! Кто будет следующим?» — В.И.

(обратно)

4

Они пишут мне, что почти все уверены в том, что в настоящее время я уже не существую более в Африке!

«They tell me, that no one dreams of my being in Africa yet!», т.е. «Он рассказывают, что никто и подозревает, что я уже в Африке!» — В.И.

(обратно)

5

...вся картина была золотолегким газом

Стэнли, вообще-то, не чуждался стилистических красот, но здесь пишет проще: «with a warm haze floating above them», т.е. «с плывущей над ними тёплой дымкой» — В.И.

(обратно)

6

...самое глубокое удивление.

На самом деле — «unqualified admiration», т.е. «безусловное восхищение» — В.И.

(обратно)

7

Ричард снова сделался самим собою!

«Richard is himself again!». По-русски мы бы сказали что-то вроде «Узнаю Ричарда!»  — В.И.

(обратно)

8

...несколькими ящиками с содою.

Нет, Стэнли не был фанатом мытья посуды. Он пишет про «some boxes of soda biscuits», то есть про обычное песочное печенье на соде. — В.И.

(обратно)

Оглавление

Генри Стэнли Как я отыскал Ливингстона Путешествие, приключения и открытия Стэнли в Африке

  ЧАСТЬ I

    ВВЕДЕНИЕ

    ГЛАВА I ЗАНЗИБАР

    ГЛАВА II ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ЭКСПЕДИЦИИ

    ГЛАВА III ЖИЗНЬ В БАГАМОЙО

    ГЛАВА IV ЧРЕЗ УКВЕРЕ, УКАМИ И УДОЭ ДО УСЕГУГГА

    ГЛАВА V ДО УГОГО

    ГЛАВА VI ЧРЕЗ МАРЕНДЖА МКАЛИ, УГОГО И УИАНЗИ ДО УНИАНИЕМБЭ

  ЧАСТЬ II

    ГЛАВА VII ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

    ГЛАВА VIII ЖИЗНЬ В УНИАНИЕМБЭ

    ГЛАВА IX ЖИЗНЬ В УНИАНИЕМБЭ (Продолжение)

    ГЛАВА X ДО МРЕРЫ ВУКОНОНГО

    ГЛАВА XI ЧРЕЗ УКАВЕНДИ, УВИНЗУ И УГГУ ДО УДЖИДЖИ

    ГЛАВА ХII ПРЕБЫВАНИЕ В УДЖИДЖИ ВМеСТЕ С ЛИВИНГСТОНОМ

  ЧАСТЬ III

    ГЛАВА XIII НАША ПОеЗДКА ПО ТАНГАНИКе ГЛАВА XIV ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

    ГЛАВА XV НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ УДЖИДЖИ В УНИАНИЕМБЭ

    ГЛАВА XVI ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

    ГЛАВА XVII ПРОЩАЛЬНАЯ

Комментарии OCR-щика  Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg