«Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой»

Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой (fb2) - Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой [The Geography of Bliss. One Grump's Search for the Happiest Places in the World - ru] (пер. Н. А. Каширина) 1860K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эрик Вейнер

Эрик Вайнер Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой

The Geography of Bliss:

One Grump’s Search for the Happiest Places in the World by Eric Weiner

© Copyright © 2008 by Eric Weiner

© This edition published by arrangement with Center Street, New York, New York, USA. All rights reserved

© Каширина Н. А., перевод на русский язык, 2018

© Оформление. ООО «Издательство „Э“», 2018

* * *

посвящается Шэрон

В эти дни войн и разговоров о войнах, разве вы не мечтаете о месте, где царили бы мир и спокойствие и жизнь была бы не борьбой, но сплошным наслаждением?

«Потерянный горизонт», реж. Фрэнк Капра, 1937

Пролог Счастье доступно всем

Сумки собраны, провизия приготовлена. Я готов к приключению. Итак, одним летним днем я вытащил своего друга Дрю открывать новые миры и, как я надеялся, заодно найти по пути немного счастья. Я всегда верил, что счастье — где-то за углом. И вся штука в том, чтобы найти правильный угол.

Довольно скоро Дрю начал нервничать и умолять меня повернуть назад. Но мною двигало непреодолимое любопытство: что ждет нас впереди? Опасность? Волшебство? Я должен был выяснить. И по сей день я уверен, что достиг бы желаемого независимо от того, где оно было, если бы окружная полиция Балтимора скоропалительно не решила, что обочина магистрали — не лучшее место для двух пятилетних детей.

У кого-то появляется зуд путешественника. Кто-то рождается с ним. Моя болезнь не заявляла о себе долгие годы после нашей неудавшейся экспедиции с Дрю. Но после колледжа она проявилась с новой яростной силой. Я отчаянно хотел увидеть мир, причем желательно за чужой счет. Но как? У меня не было каких-то полезных талантов, зато было притупленное чувство морали и довольно мрачный нрав. Так что я решил стать журналистом.

В качестве иностранного корреспондента для Национального Общественного Радио я посетил Ирак, Афганистан и Индонезию — не очень-то счастливые места. Но на определенном уровне это имело смысл. Неосознанно я постигал первый закон писательства: пишите о том, что знаете. И так, с блокнотом в руке, с катушечным диктофоном, перекинутым через плечо, я и бродил по миру, рассказывая истории о мрачных и несчастных людях. А правда заключается в том, что несчастные люди, живущие в глубоко депрессивных местах, — отличный материал для хорошей истории. Они, как локомотив, тянут тебя и вдохновляют на пафос и глубину.

Но они также могут стать настоящей занозой.

Что, если, задался я однажды вопросом, провести год, путешествуя по миру в поисках не самых проблемных точек, но, напротив, неожиданно счастливых мест? Мест, которые обладают одним или более ингредиентами, необходимыми для приготовления блюда под названием «счастье»: деньги, удовольствия, духовность, семья или просто шоколад. По всему миру миллионы возможностей открываются нам каждый день. Что, если бы вы жили в стране, где никто не платит налоги? Или там, где неудачи приветствуются? А если бы вы жили в настолько демократической стране, что имели бы возможность голосовать семь раз в год? Или в месте, где не нужно слишком много думать? Были бы вы счастливы тогда?

Именно это я и намеревался выяснить, и результатом этого, по общему признанию, безрассудного эксперимента стала книга, которую вы сейчас держите в руках.

Я родился в год рождения Смайлика: 1963. Именно тогда графический дизайнер из местечка Вустер, штат Массачусетс, по имени Харви Болл придумал ныне уже вездесущую желтую ухмыляющуюся рожицу. Изначально изобретение Болла было предназначено для увеселения работников страховой компании, но со временем оно стало символом незамутненного, концентрированного Американского счастья.

Радостная иконка Болла никогда не производила своего магического эффекта на меня. Я не жизнерадостный человек и никогда таким не был. В детстве моим любимым персонажем «Винни-Пуха» был ослик Иа. С общепринятой точки зрения я, скорее всего, могу считаться нормальным. Счастье в этой жизни, на этой земле всегда было призом, зарезервированным для богов и редких везунчиков. При всем этом общепринято, что счастье — это то, что доступно всем и непременно должно быть достигнуто. Потому-то я, как и миллионы других людей, страдаю от уникального современного недуга, который историк Даррин МакМахон называет «несчастье не быть счастливым». И ничего веселого в этом нет.

Конечно, я работаю над собой. Я познакомился с множеством книг о саморазвитии. Моя книжная полка возвышается памятником экзистенциальной тоске, наполненная книгами, все как одна утверждающими, что счастье на самом деле находится внутри меня. И если я недоволен, то все дело в том, что я не копаю достаточно глубоко.

Эта теорема индустрии саморазвития настолько глубоко укоренилась, что стала аксиомой. Есть лишь одна проблема. Это неправда. Счастье не внутри нас, оно снаружи. Или, точнее, граница между «снаружи» и «внутри» не столь резкая, как мы думаем.

Британский философ Алан Уоттс в одной из своих замечательных лекций по восточной философии использовал такую аналогию: «Если я нарисую круг и спрошу, что я нарисовал, большинство ответит, что это круг, диск или шар. Очень немногие предположат дыру в стене, потому что люди преимущественно думают о том, что внутри, а не о том, что снаружи. Но на самом деле эти две стороны гармонируют — у вас не может быть „здесь“, если у вас нет „там“…»

Другими словами, то, где мы, — необходимость для определения того, кто мы.

Под «где» я подразумеваю не только физическое присутствие, но также и культурную среду. Культура — это море, в котором мы плаваем, такое всеобъемлющее, что мы его не замечаем, пока не выходим из него. И оно имеет куда большее значение, чем мы думаем.

При этом мы подсознательно придумываем себе географическое положение счастья. Мы говорим о поиске счастья, поиске довольства так, будто это точки на карте, куда мы могли бы добраться, имея правильную карту и навыки навигации. Если вы когда-нибудь в отпуске где-то, скажем, на Карибском острове, ловили себя на короткой мысли — «я мог бы быть счастлив здесь», вы знаете, о чем я говорю.

Лишь за тонкой занавеской скрыта, конечно же, манящая концепция, известная как «рай». Она уже довольно долгое время путает нас, земных людей. Платон грезил Благословенными островами, где счастье лилось бы теплыми волнами Средиземного моря. До восемнадцатого века было принято считать, что библейский рай, Эдемский сад, — реальное место. Оно даже было отмечено на карте — расположенное, по иронии судьбы, между Тигром и Евфратом. Там, где сегодня находятся Ирак и Сирия.

Европейские исследователи снаряжали экспедиции на поиски рая, изучив арамейский — язык Иисуса Христа. Я отправился на поиски рая, не зная арамейского, но говоря на языке современных апостолов формирующейся науки о счастье. Я освоил такие термины, как «позитивный эффект» и «гедоническая адаптация». Я не взял с собой Библию, лишь захватил пару изданий «Lonely Planet» и убежденность в том, что, как сказал Генри Миллер, «пункт назначения — это не место, а новый способ смотреть на вещи».

Итак, в один типичный жаркий день в Майами (по мнению многих, настоящего рая на земле) я паковал чемоданы и покидал дом ради одного примерно столь же глупого (я очень хорошо понимал это) начинания, что и тот порыв пятилетнего ребенка. Как выразился Эрик Хоффер: «Поиски счастья есть одна из основных причин несчастья». Но тут все в порядке. Я уже несчастен. Терять нечего.

Нидерланды Счастье в цифрах

Общеизвестен тот факт, что в человеческой природе заложена способность получать удовольствие от наблюдения за тем, как другие получают удовольствие. Это объясняет популярность двух индустрий: порнографии и ресторанов. Американцы преуспели в первой категории, но европейцы куда лучше во второй. Причем сама по себе еда или кофе практически не имеют значения. Однажды я слышал о кафе (правда, в Тель-Авиве), где посетителям за реальные деньги подавали пустые тарелки.

Современные кафе — это театр, где посетители одновременно и аудитория, и артисты. Я нашел замечательное место недалеко от моего отеля в центре Роттердама. Это большое и уютное современное заведение, но с историей. Замечательные деревянные полы выглядят так, будто их очень давно не полировали. Это то место, где вы можете часами сидеть с одним пивом, и я подозреваю, что многие люди именно так и поступают.

Все вокруг курят, так что я присоединяюсь и зажигаю небольшую сигару. Что-то в этом месте располагает меня к себе, и я начинаю обращать внимание на детали. Замечаю женщину, сидящую на барном стуле и закинувшую ноги на соседние перила таким образом, что они образуют небольшой подъемный мост, который она поднимает и опускает по мере того, как люди проходят мимо.

Я заказываю некое пиво Trapiste. Оно теплое. Обычно теплое пиво я не люблю, но это мне нравится. Меня окружает приятная голландская разноголосица. Она звучит знакомо, хотя я поначалу не могу себе представить почему. И вдруг меня осеняет. Голландский звучит совершенно так же, как английский, если говорить все слова задом наперед. Я знаю это наверняка, потому что множество раз слышал такое. В доцифровую эпоху мне приходилось редактировать свои записи на катушечном проигрывателе размером с телевизор. Это всегда вынуждало меня проматывать некоторые сегменты записи задом наперед. Так что, сидя в кафе со своей небольшой сигарой и теплым бокалом пива Trapiste, я задаюсь вопросом: если записать голландскую речь и проиграть ее задом наперед — будет ли это звучать как обычный английский?

Как вы уже, без сомнения, догадались, я человек, у которого много времени. В этом вся суть европейских кафетериев: ты не чувствуешь вину за то, что задерживаешься надолго. Неудивительно, что большинство великих мировых философов вышли из Европы. Они приходили в кафе и отпускали сознание бродить до тех пор, пока какие-нибудь радикальные мысли о новой философии, скажем, экзистенциализме, не рождались в их головах. Но я здесь не для того, чтобы изобрести новую философскую школу. Точнее, не совсем для этого. Я занимаюсь тем, что французы называют la chasse au bonheur. Охота за счастьем.

В частности, моей добычей является голландский профессор по имени Рут Винховен: отец исследований в области счастья. Винховен работает над тем, что называется Всемирной базой данных счастья. И я не шучу. Профессор собрал в одном месте всю сумму человеческих знаний о том, что делает нас счастливыми, а что нет, и, что является особенно интересным для меня, в каких местах люди больше всего счастливы. Если и есть действительно дорожная карта счастья вокруг нас, своеобразный атлас блаженства, то Рут Винховен наверняка знает об этом.

Я с неохотой покидаю кафе и возвращаюсь в свой отель на ужин. Роттердам не очень красивый город. Он довольно серый и скучный, с небольшим количеством представляющих хоть какой-то интерес достопримечательностей. Тем не менее население города — смесь голландцев и иммигрантов, зачастую мусульман, — позволяет обнаружить довольно любопытные контрасты.

Секс-шоп «Клеопатра», витрина которого представляет собой собрание слишком уж реалистичных фаллоимитаторов, находится лишь в одном квартале от Пакистанского Исламского центра. В какой-то момент я ловлю запах марихуаны, душистый аромат голландской толерантности — топлива для секонд-хендов. Два квартала спустя я вижу пьяного на лестнице, свисающий с витрины гигантский желтый пивной бокал и одновременно двух уроженцев Ближнего Востока, синхронно целующих друг друга в щеки в знак приветствия. Я не знаю точно, откуда они, но некоторые из иммигрантов приезжают сюда из стран, где алкоголь под строжайшим запретом, а женщины ходят закутанными с головы до ног. В их новом доме узаконены и марихуана, и проституция. Неудивительно, что напряжение так и висит в воздухе, смешиваясь с запахом каннабиса.

Столовая в отеле небольшая и уютная. Голландцы умеют создавать уют. Я заказываю суп из спаржи. Он хорош. Официант забирает посуду и затем спрашивает:

— Теперь, может быть, вы бы хотели расслабляющего блюда?

— Простите?

— Расслабляющего блюда. Вы можете заказать.

Ничего себе, думаю я, эти голландцы действительно свободны от любых предрассудков. И тут меня осеняет, что он говорит совершенно о другом — речь на самом деле о еде (тут следует добавить, что именно так в некоторых отелях называют пятый прием пищи между ужином и завтраком).

— Конечно, — отвечаю я с облегчением. — Было бы очень хорошо.

И я получаю желаемое. Прямо здесь, посреди столовой гостиницы Hotel van Walsum. И мне очень нравится этот неторопливый рацион. Я потягиваю свое пиво, глядя в пустоту и, в общем-то, ничего не делаю до тех пор, пока официант не приносит жареного лосося, указывая тем самым, что на этом мой набор расслабляющих блюд заканчивается.

Утром я сажусь в метро и отправляюсь к своему Священному Граалю — Всемирной базе данных счастья, или ВБС. «Счастье» и «база данных» — не самые сочетаемые понятия, но в данном случае это уместно. Всемирная база данных счастья — это светский ответ всем сразу: Ватикану, Мекке, Иерусалиму и Лхасе. Здесь вы можете одним щелчком мыши получить доступ ко всем секретам счастья. Секретам, основанным не на эфемерных откровениях в какой-нибудь древней пустыне, но на современной науке. Секретам, написанным не на пергаменте, но на жестких дисках, написанным не на арамейском языке, но на языке нашего времени — бинарном коде.

От метро до моей точки назначения несколько кварталов пути. Я мгновенно разочаровываюсь. Студенческий городок, в котором расположена ВБС, больше похож на офис в пригороде, чем на центр блаженства и хранилище знаний о человеческом счастье. Я стараюсь стряхнуть это чувство. В конце концов, чего я ожидал? Домика волшебника из страны ОЗ? Фабрику Вилли Вонки с умпа-лумпами, которые бы бегали кругом с криками «мы получили его, мы получили его — секрет счастья»? Нет, конечно нет. Но я надеялся на что-то несколько менее прозаичное. Больше знаешь — меньше радуешься.

Я иду по невзрачному коридору и стучу в невзрачную офисную дверь. Человек с голландским акцентом кричит, что я могу войти. Вот и он. Доктор Будьсчастлив собственной персоной. Рут Винховен — элегантный мужчина; я думаю, ему слегка за шестьдесят. У него борода с сильной проседью и светлые, пронзительные глаза. Он одет во все черное — стильное, не траурное. Его лицо мне смутно знакомо, вскоре я понимаю почему: он похож на Робина Уильямса, как если бы последний был голландцем — такой же энергичный и с немного ехидной ухмылкой. Он встает со своего кресла, подает мне руку и визитную карточку, на которой написано «Рут Винховен, профессор исследований в области счастья».

Его офис выглядит типичным профессорским: повсюду газеты и книги; не особо грязный, но и не самый опрятный кабинет, в котором я когда-либо был до сих пор. Подозрительно, но нигде не видно Смайлика. Винховен наливает мне чашку зеленого чая. Затем он погружается в молчание и ждет, когда я начну беседу.

Я не знаю, что сказать. Будучи журналистом, я провел сотни интервью. Я говорил с королями, президентами и премьер-министрами, не говоря уже о главах террористических организаций, таких, как Хезболла. Тем не менее, сидя здесь, напротив этого дружелюбного профессора, похожего на Робина Уильямса, я растерялся. Часть меня, та часть, которая отчаянно жаждет душевного спокойствия, хочет закричать: «Доктор Винховен, вы решили все уравнения, вы изучали счастье всю свою профессиональную жизнь, дайте же ее мне. Дайте мне чертову формулу счастья!»

Но я этого, конечно, не говорю. Меня спасают годы тренировок, привычка сохранять дистанцию с объектом моих исследований и никогда, никогда не говорить слишком много о себе. Я как полицейский во внерабочее время, ужинающий со своей семьей, но не способный прекратить следить за рестораном на предмет потенциальных преступников.

Так что вместо того, чтобы излить душу, я прибегаю к старой уловке, используемой журналистами и женщинами, которые хотят приободрить собеседника.

— Доктор Винховен, — говорю я наконец, — расскажите мне о себе. Как вы попали в индустрию счастья?

Винховен радостно откидывается в кресло. Его молодость пришлась на 1960-е, когда сокурсники баловались дурью, носили футболки с Че Геварой и рассуждали об идеальном обществе. Винховен от дури, конечно, не отказывался, но футболки с Че Геварой не носил, а вот «идеальные общества» в странах восточного блока находил занимательными. Но вместо того чтобы судить о них по их системе, он думал о том, чтобы попробовать оценить их по результатам. Счастливы ли жители этих стран? Героем Винховена был не Че Гевара, а далекий от социализма британский адвокат Джереми Бентам, известный своим утилитарным принципом «максимальное счастье для максимального количества людей». Винховен с удовольствием носил бы футболку с его изображением, если бы она существовала.

Винховен был студентом социологического факультета. Социология в то время представляла собой науку, которая изучала только болезни и дисфункции обществ. Ее сестра — психология — изучала болезни ума. Но только не молодой Рут. Его интересовали здоровые умы и счастливые места. Однажды, смущенно, но решительно, Винховен постучался в дверь своего профессора и поинтересовался, мог ли бы он изучать счастье. Его профессор, человек трезвомыслящий и придерживающийся твердых академических основ, без тени сомнения сказал ему замолчать и никогда не употреблять больше это слово. Счастье не было серьезным предметом.

Винховен ушел посрамленный, но втайне ликующий. Он знал, что нашел что-то стоящее. И так случилось (хотя молодой голландский студент в то время еще не знал об этом), но во всем мире у социологов просыпался интерес к новой дисциплине — к изучению счастья. Сегодня Винховен находится на передовой науки, производящей сотни научных работ ежегодно. Проводятся конференции, выходят научные статьи о счастье, и есть даже Журнал исследований счастья («Journal of Happiness Studies»), основателем и главным редактором которого является Винховен.

Студенты Университета Клермонт-Грэдуэйт в Калифорнии сегодня получают ученые степени в позитивной психологии — в области изучения счастья.

Некоторые коллеги Винховена до сих пор думают, что старый профессор был прав и что исследование счастья ошибочно и глупо. Но тем не менее они не могут игнорировать его науку. Его исследования повсюду — их публикуют, на них ссылаются в научных статьях, а в академическом мире это означает, что они имеют вес.

Конечно, идея созерцания счастья не нова. Древние греки и римляне делали многое на этой ниве. Аристотель, Платон, Эпикур и другие бились над вечными вопросами. Что такое хорошая жизнь? Является ли удовольствие тем же, что и счастье? Когда же мы изобретем вечный внутренний источник счастья?

Позднее к грекам и римлянам присоединились другие просвещенные мужи из мест куда более северных, которые потратили огромное количество времени в кафе, созерцая бурлящую за окном жизнь, порой сложную и неоднозначную. Такие люди, как Кант, Шопенгауэр, Милль, Ницше и позже — Ларри Дэвид, тоже много говорили о счастье.

А еще есть религия. Что такое религия, если не руководство к счастью и блаженству? Каждая религия учит своих последователей тому, как прийти к счастью в этой жизни или следующей через смирение, медитации, преданность или же — если вам случилось принадлежать к иудейской или католической вере — через чувство вины.

Все это может быть полезно, поучительно даже, но это, конечно, не наука. Это мнение. Конечно, обоснованное, но все же мнение, а в современном мире мы мнения практически не учитываем, только если они не наши собственные, и то не всегда. Но что мы действительно уважаем и на что всегда обращаем внимание, так это на науку — академическую или популярную. Прежде всего, мы любим хорошее исследование. Журналисты на уровне инстинктов знают, что для того чтобы завладеть вниманием людей, нужно произнести эти три слова: «Новое исследование показало». И не очень принципиально, что следует за ними. Новое исследование показало, что красное вино вас лечит/убивает. Новое исследование показало, что домашние задания отупляют/развивают вас. Особенно нам нравятся исследования, которые вызывают доверие, подтверждая наши собственные особенности и пристрастия. К примеру, «новое исследование показало, что у умных людей стол грязный» или «новое исследование показало, что ежедневный метеоризм приводит к долголетию».

Поэтому, чтобы новая наука о счастье была принята всерьез, необходимы исследования. Также, прежде всего, необходим словарь — серьезный лексикон. Одного лишь слова «счастье» недостаточно. Оно звучит слишком легкомысленно и понятно. Эта проблема требовала решения. В итоге исследователи придумали новый термин «субъективное благополучие». Замечательно же! Мало того что это сложносочиненное и практически непроницаемое для дилетантов понятие, так оно еще и сокращается в совсем уж загадочную аббревиатуру СББ. Сегодня, если вы хотите найти самые последние исследования в области счастья, именно это словосочетание вам нужно гуглить. Следом появились другие терминологические головоломки. Например, «позитивное состояние» — это когда кому-то хорошо, а «негативное состояние» — это, как вы наверняка догадались, когда кому-то плохо.

Дальше новой науке о счастье необходимы данные. Цифры. Зачем еще нужна наука, если не для цифр, желательно больших, с кучей знаков после запятой?

Но как ученые получают эти цифры? Они что-нибудь измеряют. О нет, только не это! Ключевой КПП. Как можно измерить счастье? Счастье — это чувство, настроение, взгляд на жизнь. Оно не может быть измерено.

Или может? Нейробиологи из Университета штата Айова выявили области мозга, отвечающие за хорошее или плохое настроение. Они обнаружили их, исследуя добровольцев (студентов, которым всегда нужны быстрые деньги) с помощью МРТ. Испытуемым показывали серию снимков. Когда это были приятные картинки — красивые пейзажи или играющие дельфины — активировалась предлобная доля. Когда людям показывали неприятные образы — птица, облитая маслом, мертвый солдат с развороченным лицом — активизировались более примитивные участки мозга. Радостные эмоции, другими словами, активизируют те области мозга, которые были развиты позже других. Это поднимает интригующий вопрос: стоит ли нам стремиться к счастью не только по личным причинам, но и ради эволюции?

Исследователи развлекаются и другими способами измерения счастья, исследуя гормоны стресса, сердечную деятельность, а также то, что называется «системой кодирования лицевых движений» — подсчетом того, сколько и как мы, например, улыбаемся. Все эти методы довольно многообещающи, и вполне вероятно, что в один прекрасный момент ученые смогут измерить уровень вашего счастья так же, как врач сегодня измеряет температуру.

Сегодня, тем не менее, исследователи измеряют счастье далеко не так технологично, как вы себе представляете, но вполне утилитарным методом. Они спрашивают людей о том, счастливы ли они. Я не шучу. «Учитывая все факторы, которые имеют значение, можете ли вы сказать, что счастливы сегодня?» — именно этот вопрос, так или иначе, исследователи задавали людям по всему миру в течение последних примерно сорока лет. Рут Винховен и его коллеги утверждают, что ответы на удивление точны. «Вы можете быть больны и не знать об этом, — объясняет ученый. — Но вы не можете быть счастливы и не понимать этого. По определению, если вы счастливы, вы точно это знаете».

Может быть, он и прав, но все же способность человека к самообману не стоит недооценивать. Действительно ли мы способны ощущать и понимать наше собственное счастье? Например, когда мне было семнадцать, я думал, что совершенно счастлив, независимо от мира. Оглядываясь назад, я понимаю, что просто не нюхал пороху. Ну и пиво, конечно, сыграло свою роль. Я думаю.

Еще один камень преткновения на пути к счастью: разные люди определяют счастье по-разному. Ваше представление о счастье не может быть таким же, как у меня. Мое любимое определение счастья было сказано одним очень несчастным человеком по имени Ной Вебстер. Когда он написал первый американский толковый словарь в 1825 году, он определил счастье как «приятные ощущения, которые рождаются у человека от наслаждения хорошими вещами». Этим все сказано. Он говорит о «приятных ощущениях». Представляет счастье — чувством. Гедонистам было что сказать на этот счет. Они говорили об «удовольствии», которое означает, что счастье — это чисто животное ощущение. И удовольствие от чего? От «хорошего» — слово, которое, как по мне, Вебстеру стоило монетизировать. Хорошо. Мы хотим чувствовать себя хорошо, но по правильным причинам. Это одобрил бы Аристотель. «Счастье — это добродетельная деятельность души», — говорил он. Добродетельная жизнь, другими словами, это счастливая жизнь.

Люди — существа последних пяти минут. В одном исследовании респонденты, которые нашли на дороге десять центов за пару минут до того, как им задали вопрос, говорили о куда более высоком уровне удовлетворенности, чем те, кто не нашел ничего. Исследователи попытались обойти эту особенность человеческой психики через то, что называется методом дискретизации. Они придумали небольшие носимые гаджеты для исследования и затем через них обращались к респондентам по десять раз в день. Ты сейчас счастлив? А теперь? Здесь, однако, нельзя забыть один из главных принципов квантовой механики. Сам акт наблюдения изменяет процесс. Вся эта пингомания, иными словами, неизбежно влияет на счастье испытуемых.

Кроме того, большинство людей предпочитает показывать миру свое счастливое лицо. Это объясняет, почему люди, как правило, сообщают о более высоком уровне счастья, стоя перед интервьюером лицом к лицу, а не отвечая по почте или через онлайн-опросы. Причем мы заявляем о еще более высоком уровне счастья, если наш интервьюер противоположного пола. Инстинктивно мы понимаем, что счастье — это сексуально.

Исследователи счастья, однако, быстро обезопасили свою работу. Во-первых, ответы людей со временем согласуются. Кроме того, исследователи подтверждают ответы при помощи, например, своих друзей или родственников: «Джо кажется вам счастливым человеком?» Оказывается, что эти внешние оценки, как правило, совпадают с нашим собственным восприятием уровня счастья. К тому же ученые измеряют уровень IQ отношением к вопросам, которые также субъективны — как, например, расизм. Так почему не счастье? Или нам взять на вооружение гипотезу Михали Чиксентмихайли, гиганта в области исследования счастья: «Когда человек говорит, что он „довольно счастлив“, никто не имеет права игнорировать это заявление или интерпретировать его противоположным образом».

Итак, предположив, что эти исследования счастья достаточно точны, что же они выявили? Кто же счастлив? И как я могу присоединиться к этим людям? И здесь на сцену выходит Рут Винховен и его база данных.

Винховен ведет меня в комнату, такую же непримечательную, как и остальная часть университетского городка. Внутри стоит с полдюжины компьютеров. Они укомплектованы небольшим штатом, в основном волонтерами — сотрудниками университета. Ни один из них не выглядит особенно счастливым. Но я опущу эту несогласованность, в конце концов, даже несколько упитанный диетолог может дать вам ценный совет по питанию.

Но здесь стоит выдержать паузу. На этих компьютерах, прямо напротив меня, все накопленные знания человечества о счастье. После того как социологи практически игнорировали эту тему в течение десятилетия, они сегодня во всем мире активно наверстывают упущенное, штампуя научно-исследовательские работы с поразительной скоростью. Сегодня счастье — это новая грусть.

Результаты исследования зачастую противоречат и друг другу, и здравому смыслу, что и ожидаемо, и удивительно. Во многих случаях суждения великих мыслителей прошлого века нуждаются в такой же проверке, как и суждения древних греков. Вот некоторые из выводов в произвольном порядке.

Экстраверты счастливее интровертов, оптимисты счастливее пессимистов, женатые люди счастливее одиноких, но родители несчастнее бездетных пар. Республиканцы счастливее демократов, религиозные люди счастливее атеистов, образованные люди счастливее окончивших только среднюю школу, люди с активной сексуальной жизнью счастливее воздерживающихся. Женщины и мужчины счастливы одинаково, хотя женщины имеют более широкий эмоциональный диапазон. Любимое дело делает вас счастливее, но не компенсирует горе потери любимого человека. В наименьшей степени люди счастливы, когда едут на работу, но при этом занятые люди счастливее безработных. Богатые люди счастливее бедных, но ненамного.

И что нам делать со всеми этими выводами? Жениться, но не заводить детей? Начать ходить в церковь? Получить ученую степень? Не так быстро. Социологи потратили кучу времени, разгадывая то, что называется «обратная причинно-следственная связь», в бытовом языке — проблема курицы и яйца. Например, здоровые люди счастливее больных, или же счастливые люди скорее будут следить за своим здоровьем и предупреждать болезни? Женатые люди счастливы, или, возможно, счастливые люди имеют больше шансов вступить в брак? Трудно сказать. Обратная причинно-следственная связь вносит деструктивный элемент во многие научно-исследовательские проекты. Но что я действительно хочу знать, так это не кто именно счастлив, но где они счастливы и почему. И когда я задаю этот вопрос, Винховен вздыхает и наливает еще одну чашку чая. На этот вопрос ответить сложнее. Можем ли мы сказать, в каких странах и какие народы счастливее других? Или же мой поиск счастливейших мест на земле закончился, так и не начавшись?

Во всех культурах есть слово для счастья, а в некоторых — понятий множество. Но действительно ли английское слово «hаppiness» означает то же самое, что и французское «bonheur», или испанское «felicidad», или арабское «saeada»?

Другими словами, можно ли перевести счастье? Можно, и это доказали швейцарцы. Они провели исследование на трех языках страны — французском, немецком и итальянском.

Все культуры ценят счастье, но по-разному. Страны Восточной Азии, как правило, подчеркивают гармонию и коллективную эффективность. И, вероятно, не случайно именно в этих странах зафиксирован куда более низкий уровень счастья — то, что ученые называют Восточноазиатским Разломом Счастья, что для меня звучит как Китайский Гранд Каньон. К тому же именно в этих странах наблюдается «разлом социальных ожиданий». Это беспокойство о том, что люди отвечают на вопросы в исследованиях не так, как они на самом деле чувствуют, но с оглядкой на то, как это будет воспринято обществом. Японцы, например, славятся скромностью и опасаются выделяться из общей массы, рачительно относятся к своему благосостоянию и вместе с тем не очень счастливы. Я жил в Японии многие годы и никак не мог привыкнуть к виду японских женщин, прикрывающих рты, когда они смеются или улыбаются, как будто стесняясь своей радости.

С другой стороны, мы, американцы, носим свое счастье на самом видном месте, и совершенно точно нас можно обвинить в завышении собственного благополучия ради того, чтобы произвести впечатление. Вот что сказала писательница Лаура Клос Сокол, полька, живущая в США: «Когда американцы говорят, что все было отлично, я понимаю, что все было хорошо. Когда они говорят, что все было хорошо, я понимаю, что все нормально. Когда они говорят, что все было нормально — я понимаю, что все было плохо».

Это довольно жесткая характеристика. Атлас счастья, если таковой будет создан, станет не очень легким для чтения. Это как мятая карта в бардачке. Но я был полон решимости идти вперед и убежден, что, будучи неспособными дифференцировать оттенки счастья в разных странах, мы все же, конечно, можем сказать, что некоторые страны в целом счастливее других.

Винховен дает мне полный доступ к своей базе данных и желает мне удачи, но сначала он предупреждает меня:

— Вам вряд ли понравится то, что вы найдете.

— О чем вы?

Счастливейшие места, объясняет он, не обязательно соответствуют нашим представлениям. Например, самые счастливые страны в мире — Исландия и Дания — довольно однородные, что идет вразрез с американским представлением о том, что сила и счастье в многообразии. Одна из закономерностей, которую Винховен недавно обнаружил, сделала его очень непопулярным среди коллег-социологов. Он выяснил, что счастье не зависит от доходов. Страны с большим разрывом между богатыми и бедными слоями населения не менее счастливые, чем те, где уровень благосостояния примерно одинаковый. Иногда они даже счастливее.

— Мои коллеги не в восторге от этого вывода, — говорит Винховен. — Неравенство и его исследования — довольно крупная индустрия в социологии. У многих целые карьеры построены на этом.

Я с вежливостью принимаю его совет, но думаю про себя, что он несколько преувеличивает стоящие перед нами опасности. И я ошибаюсь. Поиск счастливейших мест на земле может сделать кого-то несчастным — или, по меньшей мере, добавить головной боли. С каждым щелчком мыши я сталкиваюсь с тайнами и очевидными противоречиями. Например: люди, посещающие религиозные службы, счастливее, чем те, которые не делают этого, но самые счастливые страны — светские. А США — самая богатая, самая мощная страна в мире при этом не самая счастливая сверхдержава. Многие страны счастливее.

Мои дни в Роттердаме превращаются в приятную рутину. Я завтракаю в отеле, добавляя временами немного расслабляющего блюда, затем сажусь в метро и еду к своей Базе Данных Счастья. Там я просматриваю множество научно-исследовательских работ, ища мой ускользающий атлас блаженства. По вечерам я хожу в кафе (никогда не запомню его название), где пью теплое пиво, курю свою маленькую сигару и размышляю над природой счастья. Эта процедура, которая включает много созерцания, немного дурмана и очень мало реальной работы. Другими словами, это типичная европейская рутина. Я ассимилируюсь.

По некоторым причинам я решил начать с нижних ступеней лестницы счастья. Какие страны наименее счастливы? Неудивительно, что в эту категорию попадают многие африканские страны. Танзания, Руанда и Зимбабве находятся у самого дна. Несколько африканских стран, таких как Гана, смогли добиться приемлемого уровня, но это все. Причины довольно банальны. Крайняя нищета не способствует счастью. Миф о счастливой жизни благородного дикаря — это только миф. Любопытной я нахожу другую категорию стран, попавшую в список несчастливейших — это бывшие советские республики: Беларусь, Молдова, Украина, Узбекистан и десяток других.

Счастливее ли демократии, чем диктатуры? Необязательно. Многие из бывших советских республик сегодня являются квази-демократическими. Конечно, они свободнее, чем в советские времена, но при этом их уровень счастья куда ниже, чем во времена СССР. Рон Инглхарт, профессор Мичиганского университета, посвятил большую часть своей карьеры изучению взаимосвязи между демократией и счастьем. Он считает, что причинно-следственные связи работают в другую сторону. Демократия не способствует счастью, но счастливые места скорее будут демократическими, что, конечно, не сулит ничего хорошего для, к примеру, Ирака.

Что можно сказать о теплых солнечных местах, том тропическим рае, который мы неизменно связываем со счастьем и платим немалые деньги за то, чтобы туда попасть? Оказывается, они не так уж и счастливы. Фиджи, Таити, Багамские острова — все они попадают в средние широты по уровню счастья. А вот некоторые счастливые страны, напротив, находятся в умеренном климате, а та же Исландия, к примеру, вообще холодная страна. Верите вы или нет, но большинство людей в мире говорят о том, что они счастливы. Большинство стран в мире имеют от пяти до восьми баллов по десятибалльной шкале счастья. Есть несколько исключений: угрюмые молдаване набрали около 4,5 баллов, за короткий период в 1962 году Доминиканская республика зафиксировала самый низкий уровень счастья из когда-либо зарегистрированных на планете — 1,6 баллов. Но, как я уже сказал, это исключения. Большая часть мира счастлива.

Почему же это такой сюрприз? Тут виноваты два типа людей: журналисты и философы. Средства массовой информации, к которым я также отношусь, виновны в том, что рассказывают, как правило, только плохие новости: войны, голод, эпидемии, последние скандалы Голливуда. Я не имею в виду, что стоило бы замалчивать и занижать уровень проблем в мире, и, Бог мне свидетель, я всегда стремился рассказывать объективно. Но все же журналисты в целом рисуют искаженную картину мира.

Но философы еще хуже — эти белые европейские парни, как правило, носят все черное, слишком много курят и от них невозможно получить никаких цифр. Так что они болтаются в одиночку по кабакам, думают о вселенной и — сюрприз! — решают, что мир — довольно гадкое место. Это так, если вам случилось стать одиноким, задумчивым, тонкокожим белым парнем. Счастливый человек, к примеру, в каком-нибудь Гейдельберге восемнадцатого века был слишком занят своей счастливой жизнью и не писал долгих бессвязных талмудов, мучая тем самым неоперившихся студентов колледжа в Блумингтоне, которые непременно должны изучить 101 том философии, чтобы сдать экзамен.

Хуже всех был Фрейд. Будучи не очень-то вдумчивым философом, Фрейд сделал все, чтобы сформировать наши взгляды на счастье. Однажды он сказал: «Стремление к счастью не заложено в человеческой природе». Замечательное утверждение, тем более что оно исходит от человека, чьи идеи ковали основу системы нашего психического здоровья. Представьте себе, что вы врач и читаете строки какого-нибудь дремучего доктора из Вены, который заявляет: «Стремление к здоровому телу не заложено в человеческой природе». Мы бы, вероятно, посадили его или, по меньшей мере, лишили лицензии. И уж точно не стали бы основывать медицинскую систему на его идеях. Тем не менее это именно то, что мы сделали с Фрейдом.

Итак, большая часть мира счастлива? Это ко мне не относится. Я человек, и я не особенно счастлив. Это заставляет меня задуматься — где я нахожусь на шкале Винховена. Честно говоря, раз уж я беру на себя труд писать это, то, пожалуй, мой уровень можно оценить на шесть баллов. Это делает меня значительно несчастнее моих соотечественников-американцев, но, в соответствии с ВБД, я бы чувствовал себя как дома в Хорватии.

Я склонен согласиться с лингвистом и довольно дотошной леди Анной Вежбицкой, которая, столкнувшись с этой гипотезой, разумно задает вопрос: «Кто эти люди, заявляющие, что они счастливы?»

Действительно, кто они? У меня болит голова. Неужели моя миссия по поиску счастливейших мест бесполезна? И тут я замечаю, что одна страна показывает стабильно высокий уровень счастья — не самый высокий в мире, но все же близко к этому. К тому же оказывается, что это как раз та страна, в которой я сейчас нахожусь.

Я возвращаюсь в свое кафе, заказываю пиво и размышляю о голландском счастье. Почему Нидерланды, довольно непримечательная страна, так счастлива? Для начала, голландцы — европейцы, и это значит, что они не беспокоятся о медицинской страховке или о своей работе. Государство всегда позаботится о них. Они получают квадриллион недель отпуска ежегодно и, будучи европейцами, пользуются ими без каких-либо дополнительных затрат, что является огромным преимуществом по сравнению с американцами. Приводит ли такое довольство к счастью, думаю я, потягивая свое пиво? Нет, должно быть что-то еще.

Толерантность! Это нация «не лезь в мою жизнь». Народ, где кажется, что все взрослые уехали из города и остались одни тинейджеры. Причем не только на выходные. А навсегда.

Голландцы будут терпимы ко всему, даже к нетерпимости. За последние десятилетия они с распростертыми объятиями встретили мигрантов со всего мира, в том числе людей из таких стран, где не терпят свободу вероисповедания, работающих женщин за рулем и с открытыми лицами. Голландская толерантность несколько теряет в цене, когда мы читаем новости вроде убийства режиссера Тео ван Гога мусульманским экстремистом. Но все же исследование Винховена говорит о том, что счастливые люди, как правило, толерантны.

Что именно питает голландскую толерантность каждый день? Три вещи приходят на ум: наркотики, проститутки и велосипеды. В Нидерландах все три этих вида деятельности законны. Все три могут привести к счастью при условии соблюдения определенных мер предосторожности. Если вы надеваете шлем во время езды на велосипеде, например.

Мне нужно исследовать одно из этих направлений поглубже, для того чтобы понять сердце голландского счастья. Велоспорт, безусловно, стоит того, и только Бог знает, как голландцы любят свои велосипеды, но на улице слишком холодно, чтобы сесть в седло. Проституция? Эта деятельность происходит в помещениях, так что погода не станет препятствием. И она явно делает многих счастливее. Но жена не поймет. Она поддерживает мое исследование счастья до определенных пределов, и пользование услугами голландской проститутки лежит за этими пределами.

Значит, наркотики. Легкие наркотики, марихуана и гашиш, легальны в Нидерландах. Они подаются в кофешопах, где подают совсем не кофе. Просто «кофешоп», конечно, звучит солиднее, чем «наркопритон».

Но какой из них мне выбрать? В Роттердаме выбор более чем широк. Кажется, каждая третья или четвертая витрина — это кофешоп. Я вижу один под названием «Высокие небеса», но название уж слишком… банально. Другие выглядят слишком уж неординарно. Я не занимался ничем подобным с младших курсов колледжа и не хочу быть обманутым.

И тогда я нахожу его. Кофешоп «Альфа-Блонд». Идеально. К тому же помимо потрясающего названия в кофешопе есть вентиляция — открытое окно, — что является неоспоримым плюсом. Я нажимаю на звонок и поднимаюсь по узкой лестнице. Внутри стоит стол для настольного футбола, кулер, заполненный фантой и кока-колой, а также множество спикеров и драже M&M’s — детские развлечения. Я удивленно обнаруживаю в этой «кофейне» самую настоящую кофемашину, которую, похоже, не использовали уже пару месяцев. Прикрытие, понимаю я.

Играет плохая музыка 70-х, к тому же слишком громко. На одной стене я вижу картину, которая будто написана талантливым шестиклассником. На переднем плане автомобиль, который только что врезался в дерево, и дым аварии уплывает за горизонт. Подпись на картине гласит: «Некоторые картины существуют только в наркотическом дурмане». Не уверен, имеется ли в виду предупреждение о недопустимости вождения в состоянии опьянения или же эта картина написана в поддержку этой практики.

Все здесь кажется довольно обычным, за исключением, конечно, меня. Я мгновенно переношусь обратно в мою комнату в Нью-Джерси. Пытаясь выглядеть крутым, пытаясь вписаться в мейнстрим, но потерпев фиаско.

Смуглый человек подходит ко мне и на ломаном английском объясняет меню. Сегодня у них есть отличная тайская марихуана, — говорит он так, будто описывает суп дня, — а также два типа гашиша: марокканский и афганский.

Я в растерянности. И прибегаю к обычному в таких случаях способу — спрашиваю официанта о рекомендациях.

— Вы предпочитаете помягче или посильнее? — спрашивает он.

— Помягче.

— Тогда я определенно выбрал бы марокканский.

Я вручаю ему купюру в пять евро (около шести долларов), и он протягивает мне пакетик с коричневой плиткой размером с почтовую марку.

Я не имею ни малейшего понятия, что с ним делать.

На мгновение мне приходит в голову соблазн позвонить своему старому соседу по комнате в колледже Расти Фишкайнду. Расти наверняка знает, что делать. Он всегда был крутым. Расти управлялся с косяком так же, как Йо-Йо Ма с виолончелью. Уверен, сейчас Расти работает корпоративным юристом, живет в пригороде с четырьмя детьми, но он совершенно точно знает, что делать с этим куском марокканского гашиша.

И, вторя моим мыслям, поет Линда Ронштадт: «Ты не хорош, ты не хорош, парень, ты не хорош».

Я быстро глотаю гашиш и запиваю его пепси, решив, что в нынешних обстоятельствах это лучшая идея, чем просто сидеть, беспомощно глядя на него. Но меня жалеет бородач в кожаной куртке. Не говоря ни слова, он берет кусочек гашиша, крошит его, будто это сыр фета. Затем он разворачивает обычную сигарету и вставляет туда немного.

Чуть перемешав, он заворачивает самокрутку, облизав бумагу, и вручает ее мне.

Я благодарю его и прикуриваю.

Несколько наблюдений. В первую очередь я рекомендую вам марокканский гашиш. Действительно мягкое действие. Во-вторых, по крайней мере половину удовольствия в незаконной деятельности составляет его незаконность, а не само действие. Другими словами, легально курить гашиш в Роттердаме — это совсем не то, что незаконное раскуривание в комнате вашего общежития с Расти Фишкайндом, зная, что в любой момент вас могут накрыть.

Тем не менее мне хорошо. Никакой боли. И пока марокканский гашиш растекается по моей нервной системе, я задумываюсь: что, если бы я пребывал в таком состоянии постоянно? Не был бы я все время счастлив? Я мог бы закончить свои поиски счастливейших мест на земле прямо сейчас, в кафе «Альфа-Блонд» в Роттердаме. Может быть, это самое счастливое место в мире.

Философ Роберт Нозик как-то высказался по этому вопросу. Не про кафе «Альфа-Блонд», я сомневаюсь, что он был здесь, и не о марокканском гашише, который, я думаю, он вряд ли пробовал. Нозик долго и упорно думал о взаимосвязи между гедонизмом и счастьем. И он придумал мысленный эксперимент под названием «Эмпирическая машина». Представьте себе, что «супер-пупер нейропсихологи» вычислили способ стимулирования мозга человека для того, чтобы вызывать приятные эмоции. Это совершенно безопасно, никаких сбоев, без вреда для здоровья. Вы бы испытывали удовольствие всю вашу жизнь. Вы бы воспользовались им? Вы бы подключились к «Эмпирической машине»?

Если нет, то, по Нозику, вы только что доказали, что больше любите жизнь, чем удовольствия. Мы хотим стремиться к счастью, а не только испытывать его. Возможно, мы даже хотим пройти сквозь несчастье, чтобы по-настоящему оценить счастье.

Вынужден признать, что я согласен с Нозиком. Я бы тоже не подключил себя к «Эмпирической машине», и потому я не поселюсь в кофешопе «Альфа-Блонд». Досадно. Я уже упоминал, какой мягкий марокканский гашиш?

На следующее утро, освободив свой мозг от действия Марокко, я совершаю свою ежедневную поездку в институт. Я уже рассказал о своем маленьком эксперименте Винховену. Он, конечно, одобрил. На самом деле, когда я впервые обратил внимание на то, что многие из обычных для голландцев занятий, таких как проституция и наркотики, в США могут привести тебя в тюрьму, он только хитро улыбнулся и сказал: «Я знаю. Наслаждайся».

Винховен говорит о том, что база данных может дать ответы на извечный вопрос: «Является ли удовольствие счастьем?» После нескольких цифровых турне я нахожу статью, написанную самим Винховеном. Она называется «Гедонизм и счастье». Я погружаюсь в чтение.

«Соотношение между счастьем и употреблением стимуляторов выражается в перевернутой U-образной кривой. Противники и пожиратели менее счастливы, чем обычные потребители». Другими словами, как советовали древние греки, во всем должна быть умеренность. Я читаю дальше и узнаю, что «ряд исследований обнаружил положительную корреляцию между сексуальной раскрепощенностью и счастьем». Предположительно, эти раскрепощенные люди — совсем не те, что регулярно посещают церковь. Что касается наркотиков, то в 1995 году исследование показало, что — неудивительно — использование тяжелых наркотиков приводит к снижению уровня счастья со временем. А что с легкими наркотиками, такими, как, скажем, марокканский гашиш? Оказывается, что эта область малоизучена.

Как же так, думаю я, отвернувшись от монитора. Прошлой ночью в кофешопе «Альфа-Блонд» я, оказывается, проводил самые передовые исследования счастья. Кто бы мог подумать?

Мой последний день в Роттердаме. Забытый городок, но все же я буду по нему скучать. Пора прощаться с Винховеном, а я никогда не был хорош в прощаниях. Я благодарю его за помощь, за все эти данные о счастье. Затем, почти машинально, я останавливаюсь у двери и говорю:

— Должно быть, замечательно работать в такой области.

Винховен озадачен:

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вы должны иметь несокрушимую веру в способность человечества быть счастливым.

— На самом деле совсем нет.

— Но вы изучаете и анализируете счастье всю свою жизнь.

— Да, но для меня не имеет значения, счастливо ли человечество. Пока одни люди счастливее других, я могу и дальше грызть свои числа.

Я замираю на месте, ошеломленный. Все это время я думал, что Винховен — мой товарищ и соратник в погоне за счастьем, но оказывается, что, как говорят на юге, на эту охоту он пришел без собаки. Или, если вам так больше понравится, Винховен вне игры, он рефери, который следит за турнирной таблицей. И, как любой хороший арбитр, он не отдает никому предпочтений. Счастье или уныние — любой победитель подойдет. До тех пор, пока он есть.

В этом, я полагаю, и есть смысл этого нового, бесстрастного изучения счастья. Винховен и его коллеги отчаянно стремятся, чтобы к их науке относились серьезно. Им удалось, но какой ценой! В их мире счастье — это еще одна таблица со статистикой, препарированные, нарезанные кубиками, пропущенные через компьютер данные, в конце неизбежно сведенные к таблицам. Не могу себе представить что-то более унылое, чем таблицы.

Я понимаю, что этот мой визит был прекрасным началом, но поиски не завершены. Нигде среди восьми тысяч исследований я не нашел ни одного упоминания о том, что счастье нации проистекает из его искусства, о наслаждении от прослушивания или прочтения вслух прекрасной поэмы или просмотра фильма с попкорном без масла. В базе данных нет ничего о невидимых нитях, которые связывают семью. Некоторые вещи не измерить.

Поэтому я лишь частично использую базу данных Рута Винховена, а частично — свои собственные суждения. Богатые или бедные, теплые или холодные, демократические или авторитарные — все это не имеет значения. Я буду идти на запах счастья туда, откуда он исходит.

Держа в руках карту, я сажусь на поезд на центральной станции Роттердама. И когда поезд начинает скользить вдоль голландской деревни, я ощущаю некоторое облегчение. Даже свободу. Но свободу от чего? Не могу себе представить. Мой визит был вполне насыщенным. Я выпил хорошего пива, попробовал отличный гашиш и даже узнал пару новых вещей о счастье.

И потом меня осенило. Избавление от этого всего… свобода. Толерантность прекрасна, но толерантность легко превращается в индифферентность, что совсем невесело. К тому же я не могу жить с таким количеством соблазнов. Я слишком слаб. Я бы не смог вовремя остановиться. Если бы я переехал в Голландию, вы бы, вероятно, обнаружили меня несколько месяцев спустя с проститутками под каждой рукой в облаке марокканского гашиша.

Нет, голландский путь не для меня. Возможно, мой следующий пункт назначения окажется тем самым. Я отправляюсь в страну, где поезда всегда приходят вовремя, улицы чистые, а толерантность, как и все остальное, — в умеренном количестве. Я еду в Швейцарию.

Швейцария Счастье в скуке

Первые швейцарцы, которых я встретил, взбесили меня, как никто другой.

Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Швейцарцы? Эти милые, нейтральные, лучшая-в-мире-армия, лучшие-в-мире-часы, вкусный-шоколад швейцарцы? Да, именно эти.

Это было в конце 1980-х годов в Танзании. Мы с моей девушкой поехали на сафари. Мы делали это по дешевке, вместе с четырьмя другими бюджетными путешественниками: двумя спокойными норвежцами и тихой швейцарской парой.

Наш водитель был танзаниец, чье имя переводилось как Удача. Мы думали, что это совпадение. И только позже мы узнали, что его имя — лишь пожелание, но не сам факт. Правда, к тому времени было уже слишком поздно и все пошло ужасно неправильно. Во-первых, камнем из-под проезжающего грузовика нам разбило лобовое стекло. Никто не пострадал, но мы провели следующие два дня, останавливаясь в каждой танзанийской деревне в поисках замены. Шли дожди, хотя это не был сезон дождей. Мы с девушкой пытались установить палатку, но через пару минут она рухнула, оставив нас облитыми, грязными и жалкими. Палатка норвежцев едва выдерживала.

Но что швейцарцы? Их палатка была крепкая, как Маттерхорн. Неприступная для проливного дождя и сильного ветра, она сохраняла их в тепле и сухости. Я держал пари, что, сидя внутри, они потягивали горячий шоколад. Тогда я думал, что черт бы побрал этих эффективных, компетентных швейцарцев в ад.

Эти воспоминания еще свежи в моей памяти, когда поезд из Роттердама проходит через Германию и прибывает в Швейцарию. Я приехал сюда по делу, и это дело не имеет отношения к мести, клянусь. Швейцарцы, оказывается, близки к вершинам пирамиды счастья Рута Винховена. Да, у швейцарцев, похоже, есть кое-что — счастливые, счастливые ублюдки.

Мой поезд опаздывает на восемнадцать минут, вызвав массовую панику в Базеле, пограничном городе, где я должен был пересесть на поезд в Женеву. Расписание полностью разбито. Пассажиры, и я в том числе, выскакивают из опоздавшего немецкого поезда и бегут, чтобы поймать наш абсолютно точный швейцарский поезд. Удивительно, думаю я, пыхтя и отдуваясь на лестнице, только швейцарцы могут выставить немцев несобранными.

Итак, стереотипы верны. Швейцария — страна эффективных и пунктуальных. Богатая страна, в которой практически отсутствует безработица. И, конечно, воздух чистейший. Улицы безупречны. Не забудьте о шоколаде, которого тут вдоволь. Но как насчет счастья? Я не видел радости на лицах хорошо укомплектованных швейцарцев в Африке. Только спокойное удовлетворение, смешанное с самодовольством.

Для того чтобы решить эту загадку, обратимся еще раз к тем мертвым, белым и несчастным философам. Никто не был менее счастлив, чем Артур Шопенгауэр. Если счастье — это отсутствие страданий, как он считал, то у швейцарцев есть все основания для того, чтобы считаться счастливыми. Но если счастье — это нечто большее, если для него нужна радость, то швейцарское счастье остается загадкой, такой же глубокой и темной, как плитка шоколада «Lindt».

Так почему швейцарцы стоят выше на ступенях пирамиды счастья, чем французы или итальянцы, полные joie de vivre?[1] Черт, да ведь французы и придумали joie de vivre.

Все эти мысли носятся в моей голове, пока такси везет меня к дому моей подруги Сюзан в Женеве. Она нью-йоркская писательница и говорит о себе, что думает на английском и французском языках сразу. Ее откровенность постоянно спотыкается о швейцарскую непробиваемость. Сюзан жалуется, что швейцарцы «культурно запертые» и «скупые на информацию». Даже если эта информация жизненно необходима, вроде той, что «ваш поезд уходит прямо сейчас» или «ваша одежда горит», швейцарец ничего не скажет. Говорить об этом считается оскорбительным, поскольку подразумевает, что собеседник невежественен.

Методы напористой жительницы Нью-Йорка Сюзан не всегда срабатывают в дипломатическом корпусе Женевы — где тысячи хорошо воспитанных мужчин и женщин целыми днями говорят о мировых проблемах. Они делают это хорошо одетыми и, по возможности, после обеда. Или, если возникает крайняя необходимость, на конференциях. Европейцы обожают конференции. Соберите трех европейцев вместе, и с большой долей вероятности они устроят конференцию. Все, что для этого нужно, так это несколько тегов и много, много галлонов «Перье».

Женева была названа одним из самых лучших мест для жизни, но не для отдыха или осмотра достопримечательностей. И в этом есть доля правды. Швейцарцы считают Женеву скучной, а если швейцарец говорит о каком-то месте, что оно скучное, то это значит, что в этом месте на самом деле совсем нечего делать. Но меня это все же не останавливает. Из квартиры Сюзан открывается вид на лабиринт узких и прямых улочек города. Женева, как и большинство европейских городов, построена для людей, а не машин, и это делает ее интересной по своей природе.

Даже Сюзан не совсем уж негативна. Она находит у местных покоряющие качества — гражданскую неординарность, например. В автобусе вы легко можете увидеть подростка с ирокезом и в тяжелых сапогах, уступающего место пожилой женщине.

— В Нью-Йорке никто бы не сдвинулся с места, — воодушевленно говорит Сюзан.

Я распаковываю свой чемодан. Я, конечно, привез с собой швейцарский армейской нож. Он довольно старомодной модели — сейчас они комплектуются флеш-накопителями, но мне нравится мой. Я вожу его с собой везде. Если бы только хоть одна армия в мире прославилась использованием швейцарского армейского ножа. Насколько я знаю, ни одна война этими ножами не велась и никакие международные комиссии не обсуждали опасность их распространения.

Весна в этой части Европы поздняя, но стоящая того, чтобы ее дождаться. Почти сразу же после первых намеков на тепло люди снимают зимнюю одежду и по берегам женевского озера пышным цветом расцветают разноцветные плавки Speedo. Сегодня один из таких великолепных дней, так что мы с Сюзан выбираем единственное разумное европейское занятие: идем в кафе.

Сюзан устроила мне встречу с несколькими настоящими швейцарцами. Мы занимаем большой стол и усаживаемся за него так, что по европейским меркам можно было бы сказать, что мы собираемся провести здесь несколько месяцев. Пиво заказано, сигареты закурены.

Наш стол довольно эклектичен. Так, Тони, богатый банкир, который описал себя как «по духу англичанин, по географии швейцарец». «Что, черт возьми, это значит», — думаю, но ничего не говорю. Если смотреть с этой позиции, то географически я тоже швейцарец, потому что нахожусь в Швейцарии в данный момент. Второй мой сосед — Дитер — швейцарец и географически, и во всех прочих смыслах. Он врач, у него копна волос и масса самоуверенности. Рядом с ним его американская жена Кэтлин, некогда голливудский агент, живущая в Швейцарии последние десять лет. Я замечаю, что из сидящих за столом только она теребит BlackBerry во время пауз в разговоре.

Все удивляются, что мое исследование привело меня в Швейцарию. Счастливые швейцарцы? Это, должно быть, какая-то ошибка. Нет, настаиваю я, именно так сказал мне голландец, похожий на Робина Уильямса. И у него есть исследования, чтобы это доказать. Я провожу неформальный опрос стола. В целом счастливы ли вы сегодня? Результат говорит сам за себя: твердые восьмерки и девятки и одна американская семерка. Швейцарцы за столом удивленно переглядываются и будто думают: «М-даа. Возможно, мы действительно счастливы. Кто бы мог подумать?»

— Итак, теперь, когда мы определили, что вы действительно счастливы, в чем же источник швейцарского счастья? — спрашиваю я.

— Чистота, — отвечает Дитер. — Вы видели наши общественные туалеты? Они очень чистые.

Я поначалу думаю, что он шутит, но быстро исключаю эту возможность — ведь швейцарцы на шутки не способны. Ни о чем. Никогда.

Он прав. Швейцарские туалеты действительно чистые. Интересно, что стало, если бы Рут Винховен и его коллеги провели исследование корреляции счастья нации и чистоты туалетов. Держу пари, что результат был бы поучительным.

Не только туалеты в Швейцарии чисты — все остальное тоже. В некоторых странах попить воды из-под крана — один из способов самоубийства. В Швейцарии это модно. Цюрих даже хвастает перед туристами качеством своей водопроводной воды. На швейцарских дорогах нет выбоин. Все работает. Швейцария — это высокофункциональное общество, и, не давая особых причин для радости, она вместе с тем исключает все причины несчастий.

Образ Швейцарии как богатого, чистого и хорошо ухоженного места так привлекателен, что некоторые страны делают у себя «маленькие Швейцарии» в некоторых регионах. Сингапур — это азиатская Швейцария, Коста-Рика — в Центральной Америке. Но вот я здесь, в том месте, которое называется европейской Швейцарией.

Самая настоящая.

Впрочем, иногда реальность несколько хуже ожиданий. Иногда даже в Швейцарии не все работает так гладко. Дитер говорит мне, что «если поезд опаздывает на двадцать минут, люди начинают серьезно беспокоиться». Несколько лет назад, по его словам, вся железнодорожная система встала в течение восемнадцати часов, что ввергло страну в пучину глубокого экзистенциального кризиса.

— Так в чем же источник вашего счастья, кроме чистых туалетов и точных поездов?

— Зависть.

— Это причина быть счастливым?

Нет, говорит он, швейцарцы счастливы, потому что они предпринимают максимум усилий, чтобы не вызывать зависть у окружающих. Они инстинктивно знают, что зависть — главный враг счастья, и будут делать все, чтобы ее избежать.

— У нас говорят, — объясняет Дитер, — не светите на себя прожектором слишком ярко, вы можете получить пулю.

Швейцарцы ненавидят говорить о деньгах. Они лучше будут говорить о своих венерических болезнях, чем о том, сколько они зарабатывают. Я встретил несколько швейцарцев, которые даже отказывались использовать слово на букву «д» и просто потирали пальцы, чтобы показать, что речь идет о деньгах. Это поначалу показалось мне странным, учитывая, что экономика Швейцарии основана на банках — месте, которое, насколько я помню, основано на работе с деньгами. Но швейцарцы знают, что деньги, более чем что-либо еще, вызывают зависть.

Американский путь: если у вас что-то есть, покажите это.

Швейцарский путь: если у вас что-то есть, скройте это. Один швейцарец сказал мне:

— Не стоит одеваться и вести себя как богач. Но, конечно, вы можете поставить у себя в квартире кофемашину за четыре тысячи долларов.

Я спрашиваю у Дитера, в чем подвох.

Богатый швейцарец, объясняет он, не хвастает своими деньгами, потому что он не должен этого делать. Все знают, что он богат, потому что швейцарцы знают все о своих соседях. Фактически, если богатый человек начнет кичиться своими деньгами, покупая новенький блестящий автомобиль, — люди скорее решат, что у него финансовые проблемы.

В Америке самое худшее, что может быть, — это стать неудачником. В Швейцарии самая ужасная участь — быть показным победителем, нуворишем[2]. «Страшная участь», — сказал мне один состоятельный швейцарец, как если бы он говорил о какой-то страшной болезни.

Философ Мартин Хайдеггер однажды определил скуку как «горячее дыхание небытия на нашей шее». В Швейцарии это горячее дыхание повсюду. Это в воздухе. Швейцарцы сделали со скукой то же, что французы — с вином, а немцы — с пивом: довели ее до совершенства и выпустили в широкое производство.

Швейцарцы живут альтернативной жизнью. Они не падают ниже плинтуса, но и не возносятся к небесам. Швейцарец никогда не опишет что-либо как потрясающее, но только скажет «c’est pas mal» — неплохо. Может быть, швейцарский секрет счастья в этом «c’est pas mal»? Или, возможно, швейцарцы на самом деле считают многое удивительным, но на каком-то подсознательном уровне умаляют это значение. Опишите что-то как удивительное, и оно перестанет быть таковым.

Исследователи в области счастья обнаружили, что со статистической точки зрения швейцарская модель имеет право на существование. Лучше жить в среднем диапазоне, чем постоянно колебаться между наивысшими точками наслаждения и ужасным дном.

Никто не знает больше о швейцарской скуке, чем Джонатан Стейнберг, ученый, посвятивший свою карьеру изучению Швейцарии. Когда он объявил своим ученикам, что будет читать лекцию о гражданской войне в Швейцарии, половина класса встала и вышла, приведя профессора к угнетающему выводу, что «даже гражданская война, если она в Швейцарии, — нечто очень скучное».

Причем не только скучное, но и без тени юмора. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, швейцарский юмор работает на совершенно другой частоте, неслышимой для моих нешвейцарских ушей. И так, с этим непредубежденным отношением, я спрашиваю Дитера — дипломатично, конечно, — о том, правда ли, что у швейцарцев нет чувства юмора.

— Определенного чувства юмора, — отвечает он, разряжая обстановку.

Отсутствие чувства юмора у швейцарцев имеет долгую и серьезную историю. Один ученый рассказывал мне, что в семнадцатом веке в Базеле существовал самый настоящий запрет на смех в общественных местах. Конечно, сегодня такого закона больше нет. Потому что в этом больше нет необходимости. Отсутствие чувства юмора в Швейцарии стало элементом самоцензуры. Швейцарцы любят правила так же, как голландцы марихуану и проституток. Во многих регионах Швейцарии вы не можете косить газон или вытряхивать ковры по воскресеньям. Нельзя вешать белье на балкон в любой день недели. Слив в туалете запрещено использовать после 10 часов вечера.

Я встретил британку, живущую в Швейцарии, которая неоднократно нарушала швейцарские правила. Как-то раз она пришла домой с работы поздним вечером с парой коллег, и они пропустили несколько бокалов пива. Ничего экстраординарного, просто разрядка после тяжелого рабочего дня. На следующий день она нашла записку, прикрепленную к двери.

«Пожалуйста, — гласила она, — не надо смеяться после полуночи».

Оставьте свой автомобиль грязным в Швейцарии, и кто-нибудь обязательно приложит к нему записку «Пожалуйста, помойте машину». И никакого забавного «помой меня», как обычно иронизируют американцы. Швейцарцы, лишенные иронии, имеют в виду именно то, что говорят. Если вы ошибетесь, сортируя свой мусор, какой-нибудь любопытный сосед обязательно найдет посторонний предмет и вернет его к вашему порогу с отрывистой запиской. Это не просто государство нянек. Это государство супернянек.

В Швейцарии все регламентировано, даже анархия. Раз в год, на праздник Первого мая, анархисты разбивают пару витрин. Это всегда происходит в одно и то же время. Как-то раз один швейцарец в редкую минуту проблесков юмора заметил: «Да, у нас есть анархия. После обеда».

Давайте подсчитаем, что у нас есть. Швейцарцы — невеселый, подозрительный народ. Все работает хорошо, зависть отсутствует, но за свою цену: за вами постоянно наблюдают, отслеживают, судят. Где же счастье?

— Все просто, — отвечает Дитер. — Природа. Мы, швейцарцы, очень сильно связаны с ней.

Я удивлен не столько самому заявлению — я видел множество любителей деревьев и даже сам одно время к ним принадлежал, — но тому, кто это говорит. Дитер — почтенный горожанин, и вы не найдете в его теле хрустящей кости.

Но он прав. Швейцарец, независимо от того, насколько он космополитичен и, казалось бы, удален от своей естественной среды обитания, никогда не теряет свою любовь к земле. Даже миллиардеры в Швейцарии в душе считают себя альпинистами.

— Вы не можете понять швейцарцев, не побывав в Альпах, — говорит мне Дитер.

Так что я еду туда.

Сюзан и я приезжаем в типичный альпийский город Церматт. Электронное обращение приветствует вас на японском и четырех других языках.

Маленькие электромобили носятся по всему городу. Обычные автомобили запрещены экологическим регулированием, которое швейцарцы с удовольствием взяли на вооружение для того, чтобы защитить свои любимые Альпы.

Мы садимся на канатную дорогу, которая везет нас на вершину горы, примыкающей к знаменитому Маттерхорну. Сейчас все еще лыжный сезон, и все (кроме нас) одеты в модные лыжные костюмы. В основном это пожилые люди, бодрые и состоятельные.

Самое лучшее, что есть в этой горной местности, как я понимаю, — это свет. Оттенки и интенсивность света постоянно меняются, по мере того как солнце скользит по пикам гор. Итальянский художник девятнадцатого века Сегантини однажды сказал, что люди гор видят солнце как огненный шар, полный силы и энергии, в то время как жители равнин знают только усталое и пьяное солнце.

Наконец мы достигли пика — 12,763 фута. Знак сообщает нам, что это «самая высокая горная вершина Европы, до которой можно добраться по канатной дороге».

Окружающие условия немного сбивают наш приключенческий настрой. Идет небольшой снег. Видно небольшие деревянное распятие, немного странное в светском государстве. Внизу два слова: «Будьте человечнее». Чувство спокойствия захлестывает меня, чувство настолько необычное, что я удивлен ему. Я не признаю его. Но нет никаких сомнений в том, что оно есть. Я спокоен.

Натуралист Э. О. Уилсон дал определение этому теплому, размытому чувству, которое я испытываю: биофилия. Он определил его как «врожденную эмоциональную принадлежность человека к другим живым организмам». Уилсон утверждал, что наша связь с природой глубоко укоренилась в нашем эволюционном прошлом. Эта связь не всегда действует положительно. Возьмите, например, змей. Шансы встретиться со змеей, не говоря уже о смерти от змеиного укуса, чрезвычайно малы. Тем не менее исследования показали, что люди боятся змей больше, что автокатастроф, убийств или любых других куда более правдоподобных способов, которыми мы могли бы встретиться со смертью. Страх перед змеями живет на уровне самых примитивных инстинктов. Страх шоссе Лонг-Айленда на этом фоне совсем незначителен и появился куда позже.

С другой стороны, биофилия, как ее называет Уилсон, также объясняет, почему мы воспринимаем природные пейзажи с таким спокойствием. Это в наших генах.

Именно поэтому ежегодно зоопарки посещает больше людей, чем все спортивные мероприятия, вместе взятые.

В 1984 году психолог Роджер Ульрих изучал пациентов, восстанавливающихся после операции на желчном пузыре в больнице Пенсильвании. Некоторые пациенты находились в палате с видом на кроны лиственных пород деревьев. Другие были помещены в палаты, окна которых выходили на кирпичную стену. Ульрих описывает результаты: «Пациенты палаты с окнами на деревья восстанавливались после операций в куда более короткие сроки, от них было меньше негативных комментариев и замечаний медсестрам, и, как правило, среди этих пациентов наблюдалось куда меньше послеоперационных осложнений, таких как постоянные головные боли и тошнота, требующих дополнительного приема лекарств. Кроме того, пациенты из палаты с видом на стену требовали больше инъекций сильнодействующих обезболивающих».

Последствия этого исследования значительны. Близость к природе не только дает нам теплое ощущение причастности. Это реально влияет на наше физическое состояние. Это гигантский скачок к пониманию того, что близость к природе делает нас счастливее. Вот почему даже самые простые бизнес-центры, как правило, включают парк или атриум (понимая, очевидно, что счастливый сотрудник куда более продуктивен).

Биофилия не влияет на стратегическое управление. Она апеллирует к куда более глубокой и общечеловеческой склонности — эгоизму. Она говорит, по сути, что следует защищать окружающую среду, потому что она делает вас счастливее. В такой стране, как США, где слово «счастье» фигурирует во всех основополагающих документах, экологам стоило бы уже давно вцепиться в идеи биофилии.

И я, конечно, не мог оставить ее без внимания. Я чувствую, как я парю над долиной. Я читаю другой знак: «Велики дела Господни», — и я ловлю себя на том, что ощущаю тихое согласие. Я чувствую легкость мысли и слышу щебечущую мелодию. Неужели я получаю трансцендентальный опыт?

Нет, это телефон Сюзан сигнализирует о получении сообщения. Самый высокий пик Европы, на который можно добраться по канатной дороге, оказывается, доступен и для сотовых сетей. Мой момент блаженства испаряется, как снег в июле.

Вернувшись в Церматт, я размышляю над тем, что случилось со мной на горе. Самым рациональным объяснением выглядит гипоксия — недостаток кислорода. Эта болезнь имеет множество симптомов (включая смерть как конечный симптом), но самым распространенным является чувство эйфории.

Кроме того, я обнаружил, что проголодался. Сюзан решает, что мне нужно попробовать фондю. Последний раз я слышал слово «фондю» или хотя бы думал об этом — в 1978 году. У моей матери был набор для фондю. До сих пор ясно помню его. Бледно-оранжевый, с небольшими углублениями для крошечных вилок. Он стоял в нашей столовой долгие годы как какой-то музейный экспонат. Я не помню ни разу, чтобы его кто-либо использовал.

Наше фондю приносят в большой стальной миске. Никакого оранжевого, что радует. После нескольких порций эйфории не наступает, но я чувствую себя, как мне кажется, настоящим швейцарцем. Довольным. Нейтральным. Может быть, это объясняет швейцарский нейтралитет. Может быть, это основано не на глубинной морали, но на более практичных причинах. Фондю и войны несовместимы.

Вернувшись в Женеву, Сюзан знакомит меня с Халилем — молодым швейцарцем, который присоединяется к нашей группе. Мы пьем вино. Он не очень хорошо владеет английским, так что его американская подруга — блондинка из Миннесоты — переводит. Ее зовут Анна. Она очень мила, когда трезвая, но сырая горечь проявляется, стоит ей выпить, что, по моим наблюдениям, довольно частое явление.

— Почему швейцарцы так счастливы? — спрашиваю я Халиля.

— Потому что мы знаем, что в любой момент можем убить себя, — отвечает он со смехом, но он не шутит. В Швейцарии одно из самых либеральных законодательств в части эвтаназии. Люди приезжают сюда со всей Европы, чтобы умереть. Странность этого явления зашкаливает. В стране, где нельзя пользоваться сливом в туалете после 22.00 или косить лужайку по воскресеньям, совершенно законно можно покончить с собой. Когда я сказал друзьям, что собираюсь в Швейцарию в поисках счастливейшего места, многие из них спрашивали: «Не слишком ли у них высок процент самоубийств?» Да, он довольно высок, один из самых высоких в мире.

Все это кажется не имеющим абсолютно никакого смысла. Как счастливейшая из стран может иметь такой высокий процент самоубийств? Объяснение на самом деле довольно простое. В первую очередь число самоубийств статистически все же довольно небольшое, так что это не слишком сильно отражается на исследованиях в области счастья, так как шансы исследователя встретить суицидально настроенного человека сравнительно низкие. Но есть еще одна причина. Вещи, которые мешают нам убить себя, отличаются от тех, которые делают нас счастливыми. В католических странах, к примеру, очень низкий процент самоубийств, поскольку сводить счеты с жизнью там тяжелый грех. Но это не значит, что жители счастливы. Хорошее правительство, востребованность на работе, сильные семейные связи — все это основные компоненты счастья, но, если вы недовольны, по-настоящему подавлены, ни один из них не помешает вам покончить с собой.

Частично проблема, возможно, кроется в том, что постоянно находиться в окружении счастливых людей может стать невыносимым. Франц Хохлер, известный швейцарский писатель, как-то сказал мне: «Если я несчастлив, я думаю: черт, вся эта красота, все эти функциональные возможности, какого черта я несчастен? Что со мной не так?»

Каждая страна имеет свой набор вопросов, которые задают на вечеринках. Простой вопрос из одного предложения, ответ на который открывает все тайны о человеке, с которым вы только что познакомились. В США это: как поживаете? В Великобритании: в какую школу вы ходили? В Швейцарии это: откуда вы? И это все, что вам нужно знать. Швейцарцы имеют очень глубокие корни. В их паспортах обязательно указан город их предков. Не место жительства. Они, возможно, даже родились в другом месте. Но это их дом. Говорят, что швейцарцы являются швейцарцами только после того, как они покидают страну. До той поры они определяются как женевцы и цюрихцы или по любому другому месту, откуда вышли их предки.

Неудивительно, что именно швейцарцы изобрели современную модель ностальгии. Они первые применили это слово — «Heimweh» (тоска по родине) — к этому мучительному чувству перемены мест, чувству потерянности, которое мы испытываем, находясь вдали от места, которое мы называем своим домом.

Я думаю: может быть, счастье, как и политика, всегда локально? Не уверен.

Но совершенно ясно, что швейцарский фокус на местном заставляет людей чувствовать связь с землей. Есть и минусы, конечно. Как писал Джонатан Стейнберг: «Очень многие не знают о том, что происходит по соседству». Это неудивительно в стране с четырьмя официальными языками. Или, как однажды сказал мне один швейцарский приятель: «Швейцарцы так хорошо ладят друг с другом, потому что совершенно друг друга не понимают». Может быть, они доверяют друг другу. Я мог заказать номер в отеле, не указывая номер своей кредитной карты. Я заправлял машину без предоплаты. Многое в Швейцарии работает на системе доверия и чести, как, например, маленькие безлюдные хижины на склонах Альп. Во многих даже есть еда. Вы можете поесть и оставить деньги, уходя.

Джон Хеллиуэлл, канадский экономист, провел много лет, изучая взаимосвязь между доверием и счастьем. Он обнаружил, что эти два понятия неотделимы друг от друга. «Вы не можете чувствовать сопричастность, если вы не доверяете людям, с которыми регулярно взаимодействуете. Взаимодействие порождает доверие, доверие поддерживает взаимодействие. Это двусторонний поток, где оба компонента имеют решающее значение».

Или рассмотрим это утверждение: «В общем, людям можно доверять». Исследования показали, что люди, которые согласны с этим утверждением, — счастливее, чем те, кто не согласен. Особенно важно доверять вашим соседям. Простое знакомство с ними может обусловить реальную разницу в качестве вашей жизни. Одно исследование показало, что из всех факторов, влияющих на уровень преступности, самый важный — не число полицейских патрулей в округе, но то, сколько людей вы знаете в районе пятнадцати минут ходьбы от дома.

Я влюблен. Объект моей страсти — не женщина и даже не человек. Это швейцарская железнодорожная сеть. Я люблю ее. Я люблю то, как поезда бесшумно скользят, как изящно открываются и закрываются стеклянные двери между вагонами. Мне нравится, как ходит между вагонами обслуживающий персонал, приносящий вам свежий кофе и изысканные блюда китайской кухни. Я люблю деревянные панели в ванных комнатах. Я люблю кожаные сиденья. Я люблю, когда приходит время и маленькая платформа волшебным образом появляется под ногами. Я фактически переполнен желанием остаться в швейцарском поезде навсегда, курсируя между Женевой, и Цюрихом, и чем угодно. Это не имеет значения. Я счастлив здесь, в швейцарском поезде.

Но я не остаюсь в нем. Я выхожу в Берне, сонной швейцарской столице. Она такая, как ее описала прекрасная американка Анна: причудливая и экстремальная. Да, здесь множество крайне причудливого, думаю я, прогуливаясь по старому городу-крепости. Затем я вижу, как кто-то написал на стене: «К черту полицию». Совсем не странно. В любом другом месте я бы решил, что эта надпись оскорбительна. Но в Швейцарии я рад любому признаку жизни.

Я посещаю здание швейцарского парламента, здание, которое умудряется быть большим и помпезным, но в то же время элегантным. У каждого народа есть свои знаковые фигуры, статуи, описывающие нацию в целом: флаг пехотинцев над Иводзимой, Горацио Нельсон, царственно взирающий с Трафальгарской площади. В Швейцарии есть некто по имени Николай Миротворец. Его статуя стоит здесь. Он стоит с протянутой рукой, ладонью вниз, как будто говоря: «Все, успокойся, давай поговорим об этом рационально».

Очень по-швейцарски.

Альберт Эйнштейн жил в Берне. Это город, где, по его словам, его посещали «счастливейшие мысли в жизни». Это место было откровением, которое помогло ему вывести его Общую Теорию Относительности. Его место было в скромной квартире на основной торговой улице города. Сейчас там небольшой музей. Он восстановлен в точности так, как это было, когда Эйнштейн жил здесь: диван, деревянные стулья, бутылка вина, маркированная 1893 годом, люлька для сына Ганса-Альберта, несколько черно-белых фотографий самого Эйнштейна, еще до того, как его волосы побелели, позирующего вместе со своей семьей. Его жена и сын смотрят в камеру, но Эйнштейн на всех фотографиях смотрит куда-то вдаль. Размышляет ли он об энергиях и сущностях? Или он думает: «Стоит ли мне развестись?» (Что он в конце концов и сделал.)

Я открываю французские окна, вытягиваю шею и смотрю вниз на улицу. За исключением пары машин, улица практически не изменилась с 1905 года. Я закрываю глаза на несколько секунд, затем открываю их снова, почти поверив, что я переместился во времени.

Эйнштейн, кстати говоря, доказал, что теоретически это возможно. Кто-то живет этажом выше бывшей квартиры ученого. Графический дизайнер. Жить в том же здании, где жил Эйнштейн! Сначала я подумал, что это было бы замечательно. Настоящий кайф. Но затем я понял, что это и огромное давление. Каждый раз, поднимаясь по лестнице, по которой поднимался Эйнштейн, — я бы разочаровывался в том, что мне не пришло в голову что-нибудь вроде E = mc2. Нет, это не для меня.

Эйнштейн, как и я, считал Берн приятным городком, но скучным. И поэтому я задаюсь вопросом: если бы швейцарцы не были такими скучными, возможно, он бы никогда не сделал столько, сколько сделал? Никогда бы не разработал Общую Теорию Относительности? Другими словами, не продиктовано ли скукой наше желание создавать?

Британский философ Бертран Рассел так и думал. «Определенное количество скуки… необходимо для счастливой жизни», — писал он. Может быть, я недооцениваю швейцарцев. Может быть, они знают о скуке и счастье что-то такое, чего не знают остальные.

Терпение и скука тесно связаны между собой. Скука, определенный вид скуки — вызваны нетерпением. Вам не нравятся какие-то вещи, они недостаточно интересны для вас, так что вы решаете — и скука тут решение, — что вам надоело.

У Рассела было что сказать на эту тему: «Поколение, которое не может терпеть скуку, будет поколением маленьких людей, оторванных от естественных процессов, людей, в которых каждый жизненно важный импульс замедлен, и они будто срезанные цветы в вазе».

Я начинаю думать, что, возможно, швейцарцы не такие уж скучные. Они просто знают, что путь начинается извне.

Я воссоединяюсь со своей любовью. Возвращаюсь в швейцарский поезд. Моя следующая остановка — Цюрих, город настолько чистый, что на его фоне Женева кажется трущобами. Я заселяюсь в свою гостиницу, и мне нужно где-то убить время. Я совершаю небольшую поездку до близлежащего холма. Общественный транспорт Цюриха работает на доверии, за исключением того, что контролеры ездят вместе с пассажирами и примечают безбилетников. Доверяй, но проверяй. Это то, что происходит в моем автобусе — допрашивают мужчину средних лет. Он явно пытается объяснить, что уже выходит. Он выглядит раздосадованным, смущенным, но не испуганным. Я понимаю, что безбилетников пугает не штраф, а публичное унижение быть уличенными.

На вершине холма моему взору предстает весь Цюрих, словно на полотнах эпохи Возрождения. Я чувствую себя здесь в безопасности, и это происходит со мной, возможно, потому, что мы находимся на высоте. Может быть, это влияет на нас, как на шимпанзе, которые стремились забраться повыше на дерево и раскачивались на ветвях. С высоты они могли видеть любую потенциальную опасность, не опасаясь быть замеченными.

Это прекрасный день: чистое небо, видно все до горизонта. Люди принесли свои обеды и устроили импровизированные пикники. Я вижу пожилых мужчину и женщину, сидящих на скамейке в парке. Он носит итальянскую шляпу и сидит неподвижно. Рядом женщина с двумя собаками. Собаки, я клянусь, щиплют друг друга за пятки, улыбаясь. Они не привязаны, но и не пытаются бежать. Это же швейцарские собаки.

Это все замечательно, думаю я, но мне пора. Тип мышления, который обычно срабатывает, но на этот раз я останавливаюсь. А куда, собственно, я собрался? Сейчас 3 часа дня, прекрасного весеннего дня в Швейцарии. Меня никто не ждет, спешить некуда.

Британский ученый Авнер Оффер писал, что «достаток порождает нетерпение, а нетерпение подрывает благосостояние». Он прав. Вы не увидите много нетерпеливых бедных людей (они несчастны по другим причинам, позже я расскажу об этом подробнее). А затем меня осенило. Швейцарцы богаты и терпеливы — редкое сочетание. Они знают, когда остановиться. На самом деле, я пробыл в Швейцарии две недели, и за это время ни один человек не посмотрел на свои идеально работающие позолоченные швейцарские часы и не сказал «я должен идти» или «мне давно пора вернуться к работе». На самом деле это я все время поглядывал на свои пятидесятидолларовые «Seiko».

При помощи друзей я создал блог для сбора комментариев швейцарцев о счастье. Один, в частности, привлек мое внимание, и сейчас я его вспомнил.

«Может быть, счастье заключается в следующем: не чувствовать, что вы должны быть где-то еще, делать что-то другое. Возможно, нынешние условия в Швейцарии… создали возможность просто „быть“ и просто „быть счастливым“».

Так что я сижу на вершине холма еще минут двадцать. Все это время я непоседлив. Это практически убивает меня. Но я делаю это, не впадая в крайности. Я считаю, что это незначительный перерыв. Меня осеняет, что я не-швейцарец по очень многим пунктам. Я не люблю правила. Я не аккуратен. Я склонен к диким колебаниям настроения.

У меня нет каких-либо накоплений, если не считать смятую десятидолларовую купюру в моем бумажнике, которая, я думаю, была напечатана в 1981 году.

Единственное, что у нас есть общего, у Швейцарии и у меня, — наша любовь к шоколаду. Незначительная схожесть. Швейцарцы потребляют огромное количество шоколада, и есть некоторые достоверные доказательства того, что шоколад делает нас счастливее.

Для того чтобы исследовать эту гипотезу, я посещаю шоколадный магазин. Это напоминает мне о съедобной картинной галерее. Служащие держат трюфели пинцетом, как если бы они рассматривали редкие и драгоценные камни. Я вижу целую стену шоколада всех мыслимых видов. Шоколад с какао из Колумбии и Эквадора и Мадагаскара. Шоколад с добавкой апельсина и малины, фисташек, изюма и коньяка, рома и чистого солодового виски. Я покупаю по одному кусочку каждого вида и беру их в свой номер в гостинице, чувствуя себя совершенно как ребенок в магазине конфет. Я запираю дверь и раскладываю мой улов на одеяле. Я кусаю мадагаскарский — конечно, он хорош, не существует такого понятия, как плохой швейцарский шоколад.

Но, как я уже сказал, это не просто пир. Это исследование. Ученые выделили химическое вещество в шоколаде, которое заставляет нас чувствовать себя хорошо. На самом деле их несколько. Триптофан — то, что использует мозг, чтобы выработать нейромедиатор серотонин. Высокий уровень серотонина может вызывать чувство эйфории, даже экстаза.

Также есть вещество, называемое анандамид. Это тоже нейромедиатор, который нацелен на те же области мозга, что и тетрагидроканнабинол, активный ингредиент марихуаны. Но эта шоколадно-марихуановая теория остается только теорией, так как, согласно статье BBC, «по оценкам экспертов, вы должны съесть несколько килограммов шоколада», чтобы почувствовать такой же эффект. Несколько килограммов, да? Интересно, думаю я, расправляясь с распростертым передо мной изобилием, словно на банкете.

Связь между выбором и счастьем в Швейцарии сложна, как нигде. Мы считаем, что возможность выбирать сообразно нашим желаниям делает нас счастливыми. Это, как правило, верно, но не всегда. Как Барри Шварц убедительно показал в своей книге «Парадокс выбора», есть такая вещь, как «слишком много выбора». Столкнувшись с избытком вариантов (особенно бессмысленных), мы теряемся, перегружаем себя, становимся менее счастливыми.

С одной стороны, швейцарцы имеют больше возможностей, чем любые другие люди на планете, и не только в вопросах шоколада. Их система прямой демократии означает, что швейцарцы постоянно голосуют по любым вопросам — большим и малым: стоит ли присоединиться к Организации Объединенных Наций, следует ли запретить абсент. В среднем швейцарский человек голосует шесть или семь раз в год. Швейцарцы считают, что все, что стоит делать, стоит делать серьезно. И голосуют. В какой-то момент швейцарцы фактически проголосовали за увеличение своих собственных налогов. Я не могу представить себе американских избирателей, делающих то же самое.

Система прямой демократии несовершенна. Это действительно демократия народа, а люди иногда могут быть полными идиотами. Например, в Швейцарии у женщин не было права голоса, даже в собственном кантоне, до 1971 года, а на государственном уровне — до 1991 года. Тем не менее канадский исследователь счастья Джон Хеллиуэлл не считает, что качество правительства является единственной наиболее важной переменной, которая объясняет, почему некоторые страны счастливее, чем другие. Другой исследователь, швейцарский экономист Бруно Фрей, исследовал взаимосвязь между демократией и счастьем в двадцати шести кантонах Швейцарии. Он обнаружил, что кантоны с наибольшим числом референдумов, большей демократией, также были счастливейшими. Даже иностранцы, живущие в этих кантонах, были счастливее, пусть и не имея права голоса (хотя их градус счастья не был столь же велик, как у избирателей).

Похоже, швейцарцы умеют выбирать. Тогда как объяснить результаты небольшого, но изобретательного эксперимента психолога Пола Розина из Университета Пенсильвании? Он попросил людей из шести стран (США, Великобритании, Франции, Германии, Италии и Швейцарии) ответить на простой вопрос: «Представьте себе, что вы захотели мороженого и стоите перед двумя магазинами. В одном предлагается выбор из десяти вкусов. В другом — из пятидесяти. Какой магазин вы выберете?»

Только в одной стране, в Соединенных Штатах, большинство (56 процентов) респондентов отдали предпочтение магазину с пятьюдесятью вкусами. Швейцарцы были на другом конце спектра. Только 28 процентов предпочли магазин с большим количеством вариантов. Выбор означает счастье только тогда, когда это выбор о чем-то, что имеет значение. Избирательные вопросы, вопросы мороженого — тоже, но пятьдесят вкусов — слишком большой выбор.

Я снова в поезде. На этот раз пункт моего назначения — Сен-Урсан, про который мне сказали, что это «город среднего возраста». Когда я услышал это, я представил себе, что весь город наполнен лысеющими, пухлыми мужчинами за рулем красных спортивных автомобилей. На самом деле швейцарец имел в виду город, не изменившийся со времен Средневековья.

Его зовут Андреас Гросс, и все говорили, что он тот, с кем я должен встретиться. Он член швейцарского парламента и большой сторонник прямой демократии. Он путешествует по миру, продвигая достоинства этой модели. Он известен тем, что в 1989 году вывел на голосование инициативу упразднить швейцарскую армию. Никто не думал, что эта инициатива получит большое количество голосов. На самом деле, 35 % проголосовали «за». Швейцарцы были в шоке. Инициатива встряхнула армию, и сегодня ее численность вдвое сократилась по сравнению с 1989 годом. Я иду в вагон-ресторан. Ничего общего с вокзальной забегаловкой. Меню на четырех языках предлагает мне выбор: пенне из свежих грибов или ризотто со свежей спаржей. Я в раю. Поезд пересекает языковую разделительную линию между немецкой и франкоязычной частью Швейцарии, и я спрашиваю на французском и немецком языках:

— Я хочу кофе. У вас есть?

Швейцарцы переводят все как минимум на три языка. Это означает, что чтение даже самого простого знака занимает много времени. Я вижу один, который говорит: «Опасность: не пересекать железнодорожные пути». К тому времени, как вы доберетесь до английского в нижней части лингвистической пирамиды, вы уже окажетесь на электрическом стуле.

Мы прибываем в Сен-Урсан, и Андреас Гросс встречает меня. Он носит джинсы, у него борода с проседью и лишь намек на животик. Он больше похож на стареющего хиппи, чем на парламентария. Мы направляемся в его институт, который на самом деле просто переделанный старый дом.

Андреас делает мне чашку эспрессо (вклад Италии в счастье), и мы садимся поговорить. Быстро становится очевидно, что Андреас не слишком заинтересован в бизнесе счастья. Это недостаточно серьезно для него. Он хочет говорить о прямой демократии и пленарных заседаниях, серьезных швейцарских подданных. Он цитирует Руссо и говорит такие вещи, как «я хотел бы, чтобы швейцарцы больше походили на швейцарцев, чем они думают». Я понятия не имею, о чем он говорит.

Он говорит мне, как Швейцария заботится об окружающей среде, что он собирается потратить сумму, эквивалентную двадцати миллиардам долларов, чтобы вырыть огромный туннель под Альпами. Грузовики, которые ездят по всей стране, поставят на поезда и будут транспортировать буквально через горы. Он говорит мне, что «права человека — дитя войны. Все великие достижения человечества прошли через войны». Швейцарцы не воевали с 1848 года.

— Значит ли это, что швейцарцам нужно больше войн? — спрашиваю я.

— Нет, нет, нет, — отвечает он, пропуская мой сухой юмор. — Нам нужно найти другие способы продвижения прав человека.

Мы говорим еще немного о постмодернизме, демократии и нейтралитете, прежде чем углубиться в тему, с которой начались мои швейцарские приключения: чистые туалеты. Андреас, как Дитер, очень любит их.

— Даже на самой маленькой железнодорожной станции туалет чистый, — говорит он с гордостью.

Мы как раз подъезжаем к такой. Мы прибыли рано, на улице дождь. Воздух напоен сладостью. Мы сидим в его старом Saab и продолжаем разговор.

Он говорит мне, как однажды он встретил стареющего американского активиста из несгибаемых старожилов 1960-х, который отправился в Никарагуа и встал плечом к плечу с сандинистами. Андреас впечатлен его идеализмом и жалуется, что американская молодежь потеряла свою мятежную искру. Сегодня в США один человек ничего не меняет.

— Почему вы не создадите полноценное представительство? — спрашивал его Андреас.

— У меня нет времени на подобную бюрократию, — огрызался американец.

— Вы предпочитаете биться головой о бетон еще двадцать лет? — задавал вопрос Андреас.

Причем для Андреаса проблема не в битье, а в бетоне. Изменение системы, по его мнению, довольно скучная процедура. Тихо менять мир — это очень швейцарский подход, достойный восхищения. Он требует терпения и высокой терпимости к скуке. У швейцарцев есть и то и другое.

Я ловлю последний взгляд Андреаса Гросса. В США, думаю, он был бы одним из ворчливых болтунов в какой-нибудь кофейне в Беркли. Здесь — он выдающийся парламентарий, который почти полностью отменил всю швейцарскую армию. Лучшее доказательство того, что швейцарцы не так уж скучны в конечном итоге.

Когда я сажусь в очередной поезд, который увезет меня из Швейцарии, мною неожиданно овладевает печаль. Я буду скучать по этому месту.

Но счастливы ли они? По всем признакам — да. Или признаки неверны. У меня нет слов. Мы имеем гораздо больше слов, чтобы описать неприятные эмоциональные состояния, чем приятные. (И так со всеми языками, а не только с английским.) Если мы несчастны, у нас целый шведский стол из слов. Мы можем сказать, что мы чувствуем себя опущенными, меланхоличными, несчастными, угрюмыми, мрачными, унылыми, на дне, бесприютными и много другого.

Но если мы счастливы, то шведский стол напоминает салат-бар в Pizza Hut. Мы могли бы сказать, что у нас приподнятое настроение или мы наполнены блаженством или чувствуем его. Эти слова, однако, не передают оттенков счастья.

Нам нужно новое слово, чтобы описать швейцарское счастье. Что-то большее, чем просто довольство, но меньшее, чем полноценная радость. Удовольствие, возможно. Да, это то, чем швейцарцы обладают: полноценное удовольствие.

Мы могли бы использовать это слово для описания всех видов ситуаций, в которых мы чувствуем радость и одновременно спокойствие. Слишком часто, когда мы говорим, что радуемся, на самом деле мы просто возбуждены. Существует неистовый характер нашей радости, дуновение паники; мы боимся, что момент может внезапно оборваться. Но есть и другие моменты, когда наша радость более приземлена. Я говорю не о трансцендентальных моментах блаженства, а о чем-то меньшем, о чем-то швейцарском.

Мы могли бы испытать полноценное удовольствие, когда мы делаем какие-то банальные вещи: подметаем пол, сортируем мусор, слушаем старого доброго Боба Дилана. Да, это оно. Швейцарцы не знают, каково это, быть счастливыми, но они уверены, что знают, как порадовать себя.

Бутан Счастье в политике

Пришло время, когда он понял, что общая необычность происходящего стала все больше мешать осознанию уникальности каждого отдельного события.

«Потерянный горизонт», Джеймс Хилтон

Airbus парит на высоте 37 тысяч футов где-то над Гималаями. Огни салона светятся мягким и теплым светом. Стюардессы скользят по проходу, любезные и внимательные.

Я сижу у окна — как мне посоветовали знающие люди, сказавшие, что на этом перелете у прохода сидеть не стоит.

Долгое время я не вижу ничего, кроме сплошного одеяла облаков. Я начинаю сомневаться в мудрости тех знающих людей, когда вдруг облака рассеиваются и появляются горы.

Величественные, завораживающие горы. По сравнению с Гималаями все прочие горы кажутся кроличьими холмами. Люди вокруг меня вытягивают шеи, достают фотоаппараты, ахают и охают. Мои мысли, однако, в другом месте.

Я имею в виду другой самолет и другое время. Год 1933-й, а самолет — шаткое винтовое судно. Он тоже летит над Гималаями, недалеко от места, где я сейчас нахожусь, но кабина на этом самолете холодная, сиденья жесткие, стюардесс нет. Пассажиры — трое британцев и американцы, которым нужно кричать, чтобы слышать друг друга сквозь рев двигателя. Возбуждение в их голосах, однако, не вызывает сомнений. Пилот, потрясая револьвером, летит в неизвестном направлении. Они угнали самолет.

Пункт назначения — замечательное место «роскошного спокойствия». Место вечного мира, где монахи медитируют, поэты творят и каждый живет невероятно долгой и полноценной жизнью.

Отдаленное место, отрезанное от ужасов внешнего мира, но не лишенное его удобств.

Место это называется Шангри-Ла, а четыре пассажира — персонажи книги «Потерянный горизонт». Шангри-Ла, конечно же, выдумка. Джеймс Хилтон, автор, никогда не был дальше, чем в Британском музее в Лондоне. Но идея Шангри-Ла очень реальна. Кто не мечтал о месте одновременно безмятежном и интеллектуально бодрящем? Месте, где голова и сердце живут в счастливой гармонии до преклонного возраста 250 лет?

В 1930-е годы вышла и книга «Потерянный горизонт», и одноименный фильм, захватившие воображение американской общественности, стиснутой Великой депрессией, только отошедшей от одной мировой войны и готовящейся ко второй. Франклин Д. Рузвельт назвал свою президентскую резиденцию Шангри-Ла (позже переименована в Кемп-Дэвид). Так называли себя крупные гостиницы и дешевые ночлежки, в надежде погреться в его утопическом свечении.

Шангри-Ла содержит все классические ингредиенты рая. Прежде всего, труднодостижимость. Рай, в конце концов, это не рай, если вы можете доехать туда на такси. Кроме того, должно быть четкое разграничение между раем и обычной жизнью, отделенными друг от друга чистилищем, пересечь которое могут немногие удачливые души. Рай, другими словами, это клуб для избранных. Так же как бизнес-класс, который в немалой степени обязан своим удовольствиям присутствию других путешественников, которым повезло меньше, — которые там, в общем вагоне, поглощают резиновую курицу, запивая припасенными в карманах миниатюрными бутылками водки. Вы не можете увидеть эти бедные души за занавеской, но вы знаете, что они есть и что между вами есть различия.

Итак, загадочная Шангри-Ла, о которой можно сказать: «У нас есть одна шлюпка, мы можем взять несколько выживших, но если все пассажиры тонущего корабля будут карабкаться на борт, мы все утонем». Если это применить к авиалайнеру, то это, несомненно, как если бы занавеску смыло и нечистоты полились бы вперед, к бизнес-классу.

Выдуманная Джеймсом Хилтоном более 70 лет назад Шангри-Ла содержит в себе все современные составляющие рая. Накопленную мудрость Востока — да, накопленный комфорт Запада в виде водопровода — тоже да (ванны из Акрона, штат Огайо). Не говоря уже о читальных залах с талмудами великих книг в кожаных переплетах. Комфортные жилые помещения. Пища, обильная и вкусная. Шангри-Ла, другими словами, стала первым пунктом назначения для всех приключенцев. Рай обетованный.

Но, оказавшись в раю, мы, однако, не всегда сразу понимаем, что это рай. Осознание «райскости» требует времени. В «Потерянном горизонте» большинство попавших в Шангри-Ла иностранцев пытаются бежать. Они отчаянно пытаются вернуться к «цивилизации» и с подозрением относятся к оправданиям монахов. Таким, как плохая погода или перебои с поставками.

Но одна группа неудачливого британского дипломата по имени Конвей восхищается Шангри-Ла и решает остаться. Когда я впервые прочел «Потерянный горизонт», я восхитился Конвеем и отдал бы все, чтобы поменяться с ним местами.

Потерянный горизонт говорил со мной, но я не отвечал в течение многих лет — до тех пор, пока я не услышал о Бутане. Я жил в Индии в то время, в начале 1990-х годов, в качестве корреспондента Национального общественного радио. Я был первым корреспондентом радиостанции в этой стране; путь был не проторен. Обезьяны иногда забредали в мою квартиру. Заклинатели змей проходили мимо. У меня было время для себя.

Бутан был включен в список стран, которые я должен был посетить. Я с трудом мог поверить в свою удачу. Это была страна, которая, на мой взгляд, была больше всего похожа на Шангри-Ла. У Бутана были горы, подпирающие небеса. Во главе ее стоял дружелюбный король с четырьмя женами, которые все были сестрами. У него были монахи и мистики, а политика направлена на повышение Валового Национального Счастья (ВНС).

Мои редакторы в Вашингтоне, округ Колумбия, не разделили моего энтузиазма. Вы хотите поехать туда? Сколько это будет стоить? Никто не имел особого интереса к крошечной гималайской нации с полигамным монархом и ВНС.

Прошли годы. Я перешел в другую редакцию в Иерусалиме, затем в Токио, все это время тоскуя о Бутане. Для мня это еще не посещенное место было подобно неразделенной любви. Вы знаете эту тупую боль, которую вы гоните прочь, пытаясь убедить себя, что на самом деле эта страна не для вас, но боль не оставляет вас в покое.

— В первый раз?

Я поворачиваю голову, застигнутый врасплох.

— Прошу прощения?

— В первый раз летите в Бутан?

Слова принадлежат бутанскому бизнесмену, сидящему рядом со мной в самолете. Он одет в коричневый замшевый пиджак и смотрит прямо на меня.

— Да, в первый раз.

— Вы выбрали отличное время, — говорит он. — Вы будете в стране во время Цечу, большого фестиваля. Вы увидите вещи, которые вы никогда раньше не видели. Удивительные вещи.

Самолет снижается. Мы начали заходить на посадку. Голос капитана в колонках звучит ободряюще и уверяет, что все под контролем. Где они учат пилотов этому тону?

— Для тех, кто летит в Паро в первый раз: если вы видите горы ближе, чем вы когда-либо видели их раньше, не тревожьтесь. Это наша обычная практика.

Несомненно, самолет снижается постепенно — сначала крутой поворот направо, потом налево, потом снова направо, и с каждым поворотом горы появляются все ближе в моем окне, кажется, достаточно близко, чтобы их коснуться. И наконец, лавируя между пиков, аэробус резко касается земли, скрипя шинами. Стюардессы открывают двери. Воздух бодрящий, небо глубокое и синее.

В большинстве стран ваш приезд будет постепенным: переход в новую среду, знакомство с ней облегчается герметичной одинаковостью Мирового Аэропорта. Но не в Бутане.

То, что там есть, по правде говоря, едва ли можно назвать аэропортом. Просто маленькая деревянная хижина терминала, украшенная красными и синими завитками, больше похожая на буддийский храм, чем на аэропорт. Каждый посетитель в Бутане получает сопровождающего и платит ему зарплату в две сотни долларов в день. Вы должны раскошелиться на бутанскую турфирму за привилегию быть в Бутане — целенаправленная политика страны по ограничению туризма, призванная не пустить в страну немытых бродяг с рюкзаками, которые уже наводнили соседний Непал. Это заставляет меня опасаться чуть больше. Когда мы были в Ираке во время правления Саддама Хусейна, у нас тоже были гиды. Это были мужчины с маслянистыми волосами и в плохо сидящих костюмах, которые были приставлены к нам якобы для того, чтобы «содействовать» работе иностранных журналистов. На самом деле их задачей было облегчить работу Мухабарата, тайной полиции Саддама Хусейна. Они были шпионами. Все знали об этом. Мы знали. И они знали, что мы знали.

Молодой человек, ожидающий меня у аэропорта, не похож на шпиона. Он больше похож на бутанского бойскаута, если бы в Бутане были бойскауты. Смуглый, с блестящим, свежевымытым лицом, он одет в темно-коричневый гхо — традиционное бутанское платье для мужчин. Гхо выглядит как халат, только намного тяжелее и со скрытыми карманами. Бутанские мужчины, как известно, носят всякие предметы в своих гхо: чашки, мобильные телефоны, мелких животных. В крайнем случае гхо может выполнять двойную функцию — одеяла или занавески. (Гхо настолько удобен, что все бутанские мужчины обязаны носить его в рабочее время. Бутан является единственной в мире страной с чисто мужским дресс-кодом).

— Добро пожаловать в Бутан, сэр, — говорит молодой человек в гхо, оборачивая белый шарф вокруг моей шеи.

Он называет себя Таши, затем пожимает мне руку. Это рукопожатие отличается от всех, что у меня когда-либо были. Две руки сложены одну на другую, голова опущена в полупоклоне. Это очень осознанное, церемониальное действие. Поначалу я нахожу его пугающим. Я просто пожму вам руку, Таши, мы не будем устраивать спектаклей. Позже, однако, я научился ценить бутанское рукопожатие, и, если подумать, так они делают почти все: переходят улицу, моют посуду — так осознанно, так внимательно.

«Внимание» является недооцененным словом. Оно не получает… внимания, которого заслуживает. Мы отдаем дань любви и счастью и — о господи! — производительности труда, но редко у нас есть что хорошего сказать о внимании. Мы слишком заняты, я подозреваю. Тем не менее наша жизнь пуста и бессмысленна без внимания.

Я печатаю эти слова, а у моих ног суетится моя двухлетняя дочь. Что она хочет? Моей любви? Да, в некотором смысле, но на самом деле она хочет моего внимания. Чистого, неразбавленного внимания. Дети — эксперты в распознавании поддельного внимания. Может быть, любовь и внимание действительно одно и то же. Одно не может существовать без другого. Британский ученый Авнер Пропозал считает внимание «универсальной валютой благополучия». Внимательные люди, другими словами, счастливые люди.

Таши несет сумки к нашему автомобилю. Учитывая репутацию дорог в Бутане, я надеялся на что-то мощное, как Toyota Land Cruiser. Это Toyota, но не Land Cruiser. Мы грузимся в потрепанную «Corolla» 1993 года. 8 утра, и я не спал во время ночного полета.

— Куда бы вы хотели поехать, сэр?

— Куда угодно, где можно выпить кофе, Таши.

Мы едем в небольшое кафе, хотя назвать это кафе можно с большой натяжкой.

Это бетонное здание с несколькими деревянными столами и стульями. Подают только растворимый кофе. Как любитель кофе, я нахожу это очень тревожным, но пью и не жалуюсь.

Таши — милый и стремится угодить. Кроме того, он обладает, как я вскоре обнаруживаю, впечатляющим чутьем на очевидные вещи. Он говорит «мы прибыли в место назначения, сэр», когда мы очевидно приехали, или «идет дождь, сэр», когда мы мокрые.

Его манеры куртуазны, как у дворянина восемнадцатого века. Он держит двери открытыми для меня, несет мою сумку и парит, как вертолет над автомобильной погоней в Лос-Анджелесе. Если бы он мог нести меня, он, вероятно, делал бы и это.

Он делает все это, тем не менее, достойным, а не льстивым образом. Бутанцев никогда не колонизировали, никогда не завоевывали, поэтому их гостеприимство подается прямо, без подобострастного почтения и прочего лизоблюдства, так часто встречающегося в этой части мира. Английский язык Таши груб и своеобразен. Дело не столько в сильном акценте, сколько в словарном запасе. Он говорит, например, «мы будем принимать некоторую рудиментарную еду, сэр?». Поначалу я понятия не имею, о чем он говорит, какую еще рудиментарную еду? Тогда я понимаю, что речь идет об остатках обеда. «Рудиментарный» как «пережиток», как «больше не нужный». Я объясняю ему, что это слово так не используется. Но он продолжает использовать его, и в конце концов я перестаю пытаться это исправить.

— Хорошо, Таши, поехали в Тхимпху. — Это столица Бутана и мой дом в течение следующей недели или около того.

— Мы не можем, сэр.

— Почему нет?

— Дорога закрыта.

— Как долго она будет закрыта?

— Некоторое время.

В этой части мира «некоторое время» — это последнее, что вы хотите услышать. Войны были выиграны и проиграны в течение некоторого времени. Империи расцвели и пали в течение некоторого времени. Проблема заключается в том, что «некоторое время» может означать пять минут, пять дней или пять лет. Не имеет значения, что вы ждете — следующего автобуса в Бомбей или пересадки почки, это случится через «некоторое время». Или нет.

— Тогда нам нужен альтернативный маршрут, — вежливо предлагаю я.

Таши и водитель находят эту идею очень смешной. Я понимаю это, потому что они хохочут и шлепают себя по коленям.

— Какой забавный сэр, — ха-ха, — альтернативный маршрут, — ха-ха.

Нет альтернативного маршрута. Существует один маршрут: Национальное шоссе Бутана — единственная дорога в стране, и едва ли ее можно назвать дорогой, поскольку на ней еле помещается один автомобиль.

Так что мы сидим и ждем, подобно Будде. Это дает мне несколько минут, чтобы отдышаться, что на этой высоте настоящий подвиг, и оценить, где я нахожусь.

Почему я здесь? Как Бутан вписывается в мой атлас блаженства? Да, страна напоминает хилтонскую Шангри-Ла, и, по крайней мере то, что я вижу, чрезвычайно привлекательно. Счастье даже в национальном гимне страны: «Учения Будды пышно растут в цветении, позволяя людям сиять, словно солнце мира и счастья!» Это и есть политика Бутана в отношении ВНС.

Валовым Национальным Счастьем измеряется здесь не прогресс нации или ее баланс, но счастье или несчастье народа. Эта концепция показывает глубокие различия между тем, как мы думаем о деньгах и удовлетворении и обязательствах правительства перед своим народом.

Но у меня есть сомнения. Является ли Бутан действительно «лабораторией человеческого улучшения», как один наблюдатель назвал его? Или это просто еще одна дыра, чтобы использовать безвкусный термин иностранного корреспондента для стран, где власть коррумпирована, дороги медленные, а кофе растворимый?

Я не могу ответить на любой из этих вопросов и вместо этого нахожу утешение в словах Конвея, которыми он пытается успокоить своих компаньонов, застрявших в Шангри-Ла: «Мы здесь, потому что мы здесь; если вы хотите объяснения, я бы предпочел успокоиться». И наконец, после ожидания в течение некоторого времени дорога в Тхимпху вновь открывается, и мы грузимся в «Toyota». Я быстро обнаружил, что вождение в Бутане не для смиренных. Крутые повороты, крутые обрывы (без перил), водитель, который твердо верит в реинкарнацию. На дорогах Бутана атеистов нет.

К счастью, я спал большую часть путешествия, пробуждаясь, когда машина, ревя, взбиралась по крутому склону. Бутанские школьники, их болтовня и смех по дороге из школы — часть нашего путешествия на «Corolla», как Красное море для Моисея. Они делают это без ехидных замечаний или грязных взглядов. Что-то еще, что здесь есть, или, вернее, чего здесь нет. Нет рекламных щитов или неоновых вывесок — вряд ли есть реклама в Бутане, и неоновые вывески запрещены. Тем не менее я нашел этот нарисованный знак, подпертый двумя кусками дерева на обочине дороги:

Когда последнее дерево срублено,

Когда последняя река высохнет,

Когда последняя рыба поймана,

Только тогда человек поймет, что он не может есть деньги.

Я обдумываю эти слова, пока «Corolla» тянет до гостевого дома на вершине холма. Я поздоровался и проявил уважение ко всем сотрудникам. Еще один белый шарф заарканил мою шею, а потом я пошел наверх, в свою комнату. Хозяйка, красивая женщина по имени Сангай, сообщает мне, что Ричард Гир однажды оставался в той же самой комнате.

— Я помню это очень отчетливо, — говорит она. — Он сказал… как же он выразился? Вот! В комнате вид на миллион долларов.

Вид действительно замечательный: город Тхимпху, с его белыми основаниями и зелеными крышами домов, лежит прямо внизу, выше видны горы и тонкие облака на горизонте. Но «вид на миллион долларов» кажется мне не совсем подходящим термином, чтобы применить его здесь, в Бутане, стране, где деньги играют наименьшую роль.

Обессиленный, я плюхаюсь на матрац. Я закрыл глаза и попытался представить себе Ричарда Гира, лежащего на этой самой кровати. Мне не нравится представшая перед глазами картина, так что я лучше подумаю о бейсболе. Ничего личного. Я ничего не имею против Ричарда Гира.

На самом деле, я могу честно сказать, что, если бы он был лучшим актером, я, возможно, не женился бы. На первом свидании со своей будущей женой мы пошли смотреть фильм с Ричардом Гиром «Гринвич Виллидж». Его персонажа звали мистер Джонс, и он был так плох, на очень многих уровнях, что мы провели остаток вечера, обсуждая его, что создало глубокую и прочную связь между нами, которая длится по сей день. Так что теперь у меня есть шанс, и я говорю: спасибо, Гичард Гир.

Я сплю беспокойно, мои сны прерывисты — я подозреваю, что это из-за высоты. Я просыпаюсь на следующее утро под звуки, крики и улюлюканье в отдалении. Восстание? Государственный переворот?

— Нет, это, вероятно, матч по стрельбе из лука, — говорит Сангай, пока я ем яйца всмятку и тост на завтрак.

Стрельба из лука является национальным видом спорта в Бутане. Эти игры проходят с силой и шумом. Бутанцы молятся тихо — все остальное они делают оглушительно.

Мне нужно убить какое-то время, прежде чем Таши подбирает меня, так что я решил сделать то, что было немыслимо в Бутане до самого последнего времени. Я смотрю телевизор. Бутан был последней страной в мире, в которой появилось телевидение в 1999 году, быстро став незаменимой и противоречивой частью жизни. Бутанские подростки, по причинам не совсем понятным, быстро пристрастились к передачам о рестлинге. Правительство запретило каналы, которые показывали эти матчи. Это сработало. На какое-то время. Тогда другие каналы начали показывать борцовские схватки. После столетий изоляции Бутан оказался захвачен Халком Хоганом и ему подобными.

Сангай Нгедуп, бывший премьер-министр, выразил озабоченность, которую разделяют многие бутанцы. «До недавнего времени мы предпочитали не уничтожать насекомых, а теперь бутанцы смотрят по телевизору, как людям вышибают мозги дробовиком», — рассказал он британской газете The Guardian.

Выпуск новостей на BBS — Butan Broadcasting Service — выглядит довольно оригинально. Ведущий одет в гхо, читает новости так, будто рассказывает байки своим приятелям. Позади него вид на дворец в Тхимпху, бутанский эквивалент Белого дома. Внизу я могу только едва разглядеть закорючки. Подожди минуту. Эти закорючки движутся. Что происходит? Я придвигаю мой стул ближе к экрану.

Боже мой, у них есть бегущая строка! Только семь лет телевидения, и она уже у них есть. И вот прогресс семимильными шагами идет по Бутану в двадцать первом веке. Сейчас у них есть даже интернет-кафе, и мобильные телефоны, и многие другие признаки цивилизации, по крайней мере цивилизации примерно 1973 года. Имейте в виду, что это страна, в которой до 1962 года не было ни одной дороги, школы или больницы. До 1974 года у них не было даже национальной валюты.

Таши прибывает в отель и объявляет с большой помпой:

— Я приехал, сэр.

Я решил, что Таши не шпион. Он недостаточно умен. Либо так, либо он очень хороший шпион. Нет, Таши скорее гид или, в журналистском жаргоне, решала. Решала организует интервью, интерпретирует, выбивает информацию из сопротивляющихся чиновников, обеспечивает сочные анекдоты, получает фотографии, кофе, а иногда даже пишет статьи. Другими словами, решалы делают большую часть работы корреспондента очень задешево или бесплатно. Кто-то может найти это несправедливым, даже неэтичным. Может быть, но отношения решала — корреспондент имеют долгую и славную традицию. И я не собираюсь ее нарушать.

Однако я обеспокоен, что Таши не может быть хорошим решалой. Его английский слишком груб, и он явно новичок в этом деле и зелен, как авокадо. Должно быть, я позволил моим опасениям проскользнуть к кому-то еще в гостинице, потому что я получаю звонок от босса Таши — Сонам, менеджера турфирмы, организующей мою поездку.

— Я понимаю, что вы недовольны Таши, — говорит она категорически.

Ничего себе, я думаю, какая маленькая страна.

— Нееет, — я смущен своей неосмотрительностью. — Я им невероятно доволен.

Она не успокаивается, предлагая назначить другого гида. Я мог бы согласиться, мог бы бросить Таши прямо там, но по причинам, которые я до сих пор не совсем понимаю, я решил остаться с ним.

Мое недовольство, однако, дошло до Таши. Он интерпретировал мою критику так, будто я считаю, что он не открывает достаточное количество дверей или носит недостаточно вещей, так что он удвоил свои усилия.

Мы едем вниз по склону к Тхимпху. Каждый, кто посещал город, любит отметить, что это единственная в мире столица без единого светофора, так что я тоже скажу это. Тхимпху является единственной в мире столицей без единого светофора. Вместо этого на главном перекрестке полицейский в белых перчатках направляет трафик четкими, почти комическими жестами. Несколько лет назад они пытались заменить полицейского собственно светофором, но он не понравился королю, а король — отец нации, всегда прав и непогрешим, так что все согласились, что это была плохая идея, и светофор убрали.

Тхимпху — симпатичный город, размером с Берлингтон, штат Вермонт. Горизонт представляет собой клубок линий электропередач и молитвенных флагов.

Жизнь в Тхимпху напоминает мне описания жителей Шангри-Ла: «Они были добродушны и мягки, любознательны, вежливы и беззаботны, заняты на бесчисленных рабочих местах, но никогда не спешили».

В Тхимпху есть нужное количество суеты и хаоса: индийские торговцы, дешевые гостиницы, спутниковые тарелки на крышах домов, как дикие грибы, знаки благодарности за то, что люди не плюют на улице, грязные интернет-кафе, покосившиеся бамбуковые строительные леса, загорелые туристы в кроссовках, их гиды, идущие следом, словно агенты секретной службы, бутанские женщины, несущие зонтики, чтобы оградить себя от полуденного солнца.

И бродячие собаки. Много бродячих собак. Они лежат на солнце или бегают по улицам. Они делают это с ощущением непобедимости. Они знают, что никто не осмелится сбить их. В Бутане собаки — короли дороги. В последний раз я видел такую гордыню у животного в Индии, где корова, самодовольная в своей святости, стала большой проблемой. Коровы стоят посреди дороги и жуют свою жвачку, всем своим видом демонстрируя — только посмей объехать или ударить их! Наслаждайся своей следующей жизнью бородавочника, приятель.

В следующей жизни я хочу быть бутанской собакой. Люди уважают их. Почему? Конечно, есть буддийское уважение ко всем живым существам. Но эта вера, безусловно благородная, не так альтруистична, как нам кажется. Если вы верите в реинкарнацию, то вы также верите, что вы могли бы вернуться в следующей жизни лошадью или коровой, и, если да, вы бы хотели, чтобы к этим животным относились хорошо. Вот как Рингжин Дорджи, цитируемый в книге Барбары Крозетт о гималайских буддийских царствах, описывает это явление: «Сегодня моя мама может быть человеком. Но, когда я умру, я могу возродиться собакой, и моя мама будет сукой. Поэтому вы должны понимать, что все живые существа — мои потенциальные родители. Мои родители бесконечны. Пусть мои родители не страдают».

Когда я впервые прочитал этот отрывок, он произвел на меня большое впечатление. Не только сомнительное предположение, что «моя мать может быть сукой», но более глубокое понятие, что наши родители бесконечны. То, что мы все связаны.

Я беру газету «Bhutan Observer». Мне бросается в глаза заголовок: «Нелегальная торговля в темных переулках». О, нет, думаю я, у Бутана проблемы с наркотиками или, что еще хуже, с контрабандным оружием. Я читаю: «Основные пункты проданных здесь фруктов, овощей и свежих молочных продуктов». Производители, оказывается, не могут продать все свои товары во время санкционированного рыночного выходного дня, так что они торчат вокруг Тхимпху в понедельник и подпольно торгуют цукини и спаржей перед поездкой обратно в свои деревни. По-видимому, это то, что считается преступлением в Бутане. Но полиция беспокоится. Они знают, что это скользкий путь: продажи на черном рынке цукини и спаржи могут легко привести к началу торговли куда более злостными продуктами. Очевидно, что низкий уровень преступности (про убийства в Бутане практически ничего не слышно) способствует общему счастью здесь. Неудивительно, что места с высоким уровнем преступности занимают низкие позиции по шкале счастья. Хотя есть исключения — например, Пуэрто-Рико, где уровень преступности высок, считается счастливым. Причины менее очевидны, чем вы могли бы подумать. Ограбленный или избитый, конечно, не очень-то счастлив, но жертвы преступлений по-прежнему составляют незначительную часть населения (в большинстве стран, по крайней мере). Не преступление само по себе делает место несчастным. Это ползучее чувство страха, которое пронизывает жизнь каждого, даже тех, кто никогда не был и, вероятно, никогда не будет жертвой преступления.

За последние несколько десятилетий, Бутан добился огромных успехов в тех показателях, которыми увлекаются люди, использующие такие слова, как «метрики». Ожидаемая продолжительность жизни увеличилась с сорока двух до шестидесяти четырех лет (хотя это все еще не 250 лет в Шангри-Ла). Теперь правительство предоставляет бесплатную медицинскую помощь и образование для всех своих граждан. Бутан — первая в мире некурящая нация; продажа табака запрещена. Монахов куда больше, чем солдат. Армия большей частью занимается производством алкоголя: бутанского ликера, пива Red Panda и моего любимого Dragon Ram. Представьте себе, если бы все армии в мире занимались алкогольным бизнесом. «Занимайтесь выпивкой, а не войной» — могло быть стать лозунгом для нового поколения пацифистов.

Я хотел бы узнать больше о политике Бутана в отношении ВНС, целью которого является дополнение мерила счастья к более традиционным мерам прогресса. Они это всерьез? Каждый, кто хоть краем уха слышал что-то о Бутане, советовал мне встретиться с Карма Ура. Он считается самым мудрым человеком страны и составляет настоящий мозговой центр. Жду встречи с ним с нетерпением отчасти и потому, что он обладает такой интеллектуальной силой в этой стране, много думает о природе счастья, ну и, конечно, я не встречал еще никого по имени Карма.

Таши и я едем на окраину Тхимпху, недалеко от места, где живет король, и паркуемся у старого здания. Я направлен в конференц-зал, в нескольких метрах от отеля. Я иду вдоль деревянного бруса, балансируя над ямой грязи. Мои ожидания от конференц-зала не очень высоки, но, когда я открываю дверь, я с удивлением обнаруживаю приятное пространство, разделенное пополам длинным деревянным столом. Бутан не из тех развивающихся стран, где деньги вкладывают в растущие терминалы аэропортов, окруженные трущобами, отели с экстравагантными вестибюлями, но потертыми номерами. В Бутане внутренняя часть куда более впечатляюща, чем внешняя.

Я вручаю Карма белый шарф, который мне дал Таши, и он отвечает легкой улыбкой. Он носит клетчатый гхо и имеет постное, красивое лицо. Он говорит медленно, осознанно. Это не значит, что он думает, прежде чем говорит. Он думает, что и как он говорит, и делает это размеренным, синхронным образом. Постоянные паузы в разговорах заставляют меня чувствовать себя неудобно — это сводит меня с ума, и я должен сдерживать свое желание к заполнению пустых пространств в нашем разговоре.

Свою работу Карма Ура видит как пилот самолета. В плохую погоду он должен опираться на свои инструменты навигации. Но что, если инструменты неисправны? Самолет, конечно, отклонится от курса, даже если пилот манипулирует управлением должным образом. То, что он говорит, это состояние мира сегодня, с его зависимостью от валового национального продукта в качестве единственной реальной меры прогресса нации.

— Возьмите образование, — говорит он. — Мы зацепились за измерение охвата, но мы не смотрим на содержание. Или рассмотрим такую страну, как Япония. Люди живут долго, но каково качество их жизни после шестидесяти?

В его словах есть смысл. Мы измеряем то, что проще всего измерить, а не то, что действительно имеет значение для жизни. Именно это стремится измерить Валовое Национальное Счастье.

Я чувствую, что скатываюсь в свой старый, холодно-профессиональный стиль интервью и понимаю, что пришло время задать свой личный вопрос.

— Карма, вы счастливы?

— Оглядываясь на свою жизнь, я считаю, что ответ — да. Я достиг счастья, потому что у меня нет нереалистичных ожиданий.

Это странное объяснение поражает меня. В Америке высокими ожиданиями являются двигатели, которые управляют нами, газ для наших танков, сила, стоящая за нашей мечтой, и, как следствие, наше стремление к счастью.

— Мой способ мышления совершенно другой, — говорит он. — У меня нет каких-то масштабных планов; в принципе, я считаю, что жизнь сама по себе — борьба, и, если я делаю что-то хорошее, вечером я вздыхаю и говорю: «Это было хорошо».

— У вас бывают плохие дни?

— Да, но очень важно понимать их незначительность. Даже если вы достигли многого, это своего рода театр в вашем уме. Вы думаете, что это так важно, но на самом деле они не имеют большой разницы в жизни человека.

— Так вы говорите, Карма, что наши самые большие достижения и большие наши неудачи одинаково незначительны?

— Да. Нам нравится думать, что мы действительно что-то изменили. Хорошо, в масштабе недели, возможно, это так. Возьмите еще сорок лет, и я уже не был бы так уверен. Возьмите три поколения, и вы будете забыты без следа.

— И это источник комфорта? Я считаю это ужасно угнетающим.

— Нет, как мы говорим в буддизме, нет ничего больше, чем сострадание. Если вы сделали что-то хорошее, в тот же момент вы должны чувствовать удовлетворение. Я убиваю много мух и комаров каждый день, потому что боюсь малярии, но иногда я не делаю этого. Я беру паузу и думаю: «Ну, она не вредит мне, не угрожает впрямую. Зачем убивать?» И когда я отпускаю ее — это незначительное действие, но это момент подлинного мира. Я просто отпускаю.

Тогда я решаю сделать нечто, что совсем на меня не похоже. Я рассказываю о себе. На самом деле рассказываю. Не знаю почему. Может быть, кротость этого человека, или тот факт, что его зовут Карма, или дезориентирующая природа Бутана, или какая другая причина заставляют меня рассказать Карме историю, которая случилась в Майами за несколько недель до того, как я начал свои поиски счастливых мест.

— Проснись, — услышал я нетерпеливые слова врача, распахнувшего двери в смотровую.

— Я проснулся, — отвечаю я.

— Нет, — отзывается врач. — Я говорю с компьютером.

Конечно. Теперь я вижу небольшой микрофон и планшет у него в руках.

Это странное зрелище отвлекает меня на короткое время, прежде чем я вспоминаю, почему я здесь. Онемение в руках и ногах. Одышка. Эти симптомы стали хуже за последние несколько недель, особенно в ночное время.

И так случилось, что в самом расцвете сил — только что переступив сорокалетний порог — я лежу в холодной смотровой с врачом, который разговаривает со своим компьютером, в ожидании результатов МРТ, которые, я знаю, просто знаю, обеспечат мрачное подтверждение моей неоперабельной опухоли мозга. Или, может быть, если мне повезет, болезнь Лу Герига. Две недели назад, лежа в саркофаге, окруженный трубками, я буквально слышал техников за стеклянной перегородкой, бормочущих друг другу: «Бедный ублюдок, ему так мало осталось».

Так как я жду официальных результатов, моя жизнь щелкает перед моими глазами, как плохая презентация PowerPoint. Заключительный слайд. Смерть. Спасибо за посещение нашего семинара. Кофе и пирожки доступны в фойе.

— Ну, я получил результаты МРТ, — говорит доктор.

Да, я знаю, что они у вас. Я вижу их в ваших холодных, беспощадных руках. Дайте мне их, доктор. Я могу принять это. На самом деле не могу. Но дайте мне их все равно.

— И у нас есть ваш анализ крови.

Да, мой анализ крови, я знаю. Сколько мне осталось?

— А также… мы нашли…

— Ничего. Они не нашли ничего, — перебивает Карма категорично, без намека на сомнения.

Я ошарашен. Он прав. Нечувствительность в моих руках и ногах была вызвана беспорядочным дыханием и непоследовательными потоками кислорода — другими словами, паническими атаками. Просто еще одна стадия ипохондрии.

— Как вы узнали, Карма?

Карма делает одну из его пауз, а затем отвечает так, будто выписывает рецепт:

— Вы должны думать о смерти в течение пяти минут каждый день. Это будет лечить и очищать вас.

— Как?

— Именно эта вещь, страх смерти, толкает нас к достижению того, чего мы хотим, заставляет растить наших детей. Это то, что вас беспокоит.

— Но это звучит так угнетающе, думать о смерти каждый день. Зачем мне делать это?

— Богатые люди на Западе не видят трупов, свежих ран, гнилых вещей. Это проблема. Это человеческое. Мы должны быть готовы в любой момент перестать существовать.

Тогда он говорит мне о своей болезни. Диагнозе. Химиотерапии. Хирургии в больницах вдали от дома. И, наконец, ремиссии.

Теперь я замолкаю.

Мы прощаемся, и я прошу о еще одной аудиенции, чтобы увидеть его еще раз до того, как покину Бутан. Потом я иду обратно через деревянные доски и сажусь в «Corolla». Мы едем обратно в отель, о чем Таши считает необходимым объявить, а я думаю о замечательном человеке, с которым я только что познакомился. Счастливый человек. Он вполне может сойти за кембриджского академика и говорить о регрессионном анализе наряду с лучшими из них, но в следующую секунду он говорит о Будде и раке, который чуть не убил его. Плавно. Жизнь Кармы Ура интегрирована. Органична. Не из серии дом-работа-дом, как у большинства людей. Как у меня.

Мы приезжаем в отель — о чем Таши сообщает, объявив:

— Мы приехали в отель, сэр.

Я не в настроении общаться с персоналом, поэтому я выношу стул на балкон своей комнаты и сижу. Просто сижу. У меня кружится голова. Карма Ура выбил меня из колеи. Счастье не ждать многого? Как примирить это с моими амбициями, которые так хорошо служат мне в жизни? И что он сказал о сострадании, которое является конечной амбицией? Что это было?

Тогда я вижу его. В двух футах от меня. Жук. Он лежит на спинке, его крошечные ноги бессмысленно дергаются. Я смотрю в сторону. Но мои глаза прикованы к этому крошечному существу в таком жалком состоянии.

Мои варианты. Вариант первый: я могу убить его и положить конец его страданиям. Главным преимуществом варианта является то, что он прекращает страдание. Вариант второй: я мог бы игнорировать его, как обычно делают такие, как я, когда сталкиваются со страданиями других. Не вмешивайся. Будь хорошим журналистом. Оставайся нейтральным. Это не новость. Кто станет смотреть «Паразит умирает в Гималаях. Прямой репортаж. Эфир в 11:00»?

Есть и третий вариант: я мог бы вмешаться и спасти жизнь. Жизнь насекомого, правда, но все-таки жизнь. Я делаю ошибочный шаг и подталкиваю его. Но немного не рассчитываю силу, так что насекомое летит добрых десять футов через внутренний дворик, по-прежнему перевернутое и все еще большое. Хорошенькое вмешательство. США со всеми своими ресурсами так же не экономят силы в Сомали или в Ираке, так почему я должен чувствовать себя плохо, не рассчитав силу в спасении маленькой жизни?

Я иду вниз и заказываю пиво Red Panda. Когда я возвращаюсь в свою комнату через полчаса, из любопытства выглядываю во внутренний дворик и вижу, что жук все еще там, хоть и шевелится уже не так шустро. Какого черта меня это беспокоит? Я ненавижу ошибки, черт побери. Все эти буддийские разговоры о благости влияют на меня. Проклиная все на свете, я щелкаю жука еще раз, на этот раз более мягко. Он в одно мгновенье переворачивается и бросается прочь. Конечно, благодарности ждать не стоило. Он чувствует себя хорошо. Я спас жизнь. Я был вовлечен. Постскриптум. Когда я вышел на патио в тот же вечер, я нашел еще одного жука, того же самого, я уверен, снова лежащего на спине.

Я не мог поверить своим глазам. На этот раз я не сделал ничего. Однако я легко спал в ту ночь. Никто, даже Карма Ура, я уверен, не может спасти жука от самого себя.

В Бутане все с ног на голову. Число тринадцать — счастливое. Дети приветствуют вас словом прощай. Король мечтает о самоубийстве.

Или взять марихуану. Знаете, как они используют ее в Бутане?

Они кормят ею свиней. От нее просыпается голод, так что свиньи больше едят и быстрее нагуливают жир. Впервые услышав это, я невольно представил себе обкуренных свиней. Они идут в 7-Eleven и покупают куриные буррито, я вижу это ясно как день. Они пытаются разогреть их в микроволновке, но их пухлые свиные лапы застревают, и они начинают визжать дико, как это имеют обыкновение делать свиньи, пока продавец, тоже свинья, не подходит к ним и не просит успокоиться, потому что это, в конце концов, 7-Eleven, а не скотный двор какой-то.

Вот о чем я думаю в Бутане. Возможно, дело в высоте, но я думаю, что не только. Это место освобождает мою фантазию, которую большую часть времени я сдерживаю. В Бутане мои мысли дичают, иногда изматывая меня по пустякам, но иногда и награждая неожиданным образом.

По этой причине путешествие в Бутан требует серьезной подготовки. Реальность и фантазия живут здесь бок о бок. Иногда они неразличимы.

Я сижу в гостиной и пью чай, когда Сангай, хозяйка отеля, неожиданно сообщает:

— Мой муж — брат Далай-ламы.

— Серьезно, — спрашиваю я, — он брат Далай-ламы? Я не знал, что у Далай-ламы есть брат.

— Нет, не сейчас, они были братьями в прошлой жизни. Мой муж является двенадцатым воплощением тибетского ламы.

Такого рода путаница в Бутане повсеместна. Эта жизнь, предыдущая жизнь, следующая жизнь. Все они сливаются в счастливом экстазе. Или взять этот милый разговор, который у меня состоялся с одной из молодых девушек, которая работает в моей гостинице.

— Так много дождей в последнее время, — говорю я, чтобы поддержать беседу.

— Да, сэр, это из-за фестиваля. У нас каждый год фестиваль, знаменующий окончание сезона дождей. После того как фестиваль заканчивается, дождь прекращается.

Она говорит это с полной уверенностью, как если бы она объясняла дураку, что солнце всегда встает на востоке.

На следующий день дождь прекратился.

Таши и я решили посетить ярмарку выходного дня, где можно купить что угодно: яблоки размером с голову и статую Будды. У входа сидит гадальщик.

— Очень хорошо, очень известный человек, — говорит Таши.

Человек сидит на корточках, разложив перед собой одеяло. Я замечаю, что он прокаженный. От пальцев у него остались лишь первые фаланги, что не мешает ему орудовать колодой карт, каждая размером с наклейку на бампер.

Он просит меня выбрать три карты. Потом я трижды бросаю кости. Предсказание: «То, что вы делаете сейчас, получится хорошо. Все ваши мечты сбудутся». Интересно, как много общего моя удача имеет с моей платой? Я спрашиваю об этом Таши, который убеждает меня, что предсказатель — «очень хороший человек, очень уважаемый». Позже, в тот же вечер, читая о приключениях в Бутане британского исследователя Лорда Рональдшея, я нахожу, что ему предсказали то же счастье сто лет тому назад.

«Мне предложили сделать подношения божеству и бросить кости. Я так и сделал, бросив кости трижды. Верховный лама сообщил мне, что меня ждет большая удача!»

На следующее утро я просыпаюсь после тревожного сна, который, я уверен, вызван большой высотой, и спускаюсь на первый этаж завтракать. Я поглощаю яйца всмятку и слышу глубокий баритон: «Доброе утро!» Сначала я думаю, что это телевизор, но, повернувшись в своем кресле, вижу улыбающегося человека с блестящей лысиной и мясистыми щеками. Он одет в красный жилет и ярко-желтую рубашку. Похож на младшего брата Далай-ламы.

Это Барба Тулку, муж Сангай, иначе известный под именем Ринпоче, что означает «драгоценный». Он выразительный человек с добрыми глазами и раскатистым смехом. Когда он говорит, все его тело трясется и шевелится. Пружиня, он рассказывает мне свою историю.

За несколько дней до его рождения несколько уважаемых лам посетили его дом.

— Внезапно в саду забил источник очень белой воды, как молоко. Все кастрюли и сковороды заполнили им. Затем круглая радуга появилась над домом.

Это классические признаки того, что здесь скоро заново родится просветленный.

Будучи ребенком, он начал говорить по-тибетски, несмотря на то что он никогда не изучал его, а бутанский язык отличается от тибетского.

Он путешествовал в Индию, когда ему было восемнадцать лет, и встретился с Далай-ламой.

— Далай-лама отвел меня в сторону и сказал: «Ты особенный. Откуда ты знаешь тибетский?» Я сказал ему, что я просто знаю. Он ответил: «Приходи утром».

На утренней аудиенции Далай-лама рассказал молодому человеку, что он — новое воплощение монаха из Восточного Тибета.

Далай-лама взял его под свое крыло, пригласив учиться в индийском городе Дхарамсале, столице тибетского правительства в изгнании.

— Это была отличная возможность получить очное образование. Можно прочесть множество учений и почерпнуть какие-то идеи, но велик риск понять их неправильно, так что возможность очно услышать все — очень хороша.

Я не уверен, что этот человек с мягкими глазами и судорожным смехом и впрямь просветленный. Возвращение домой, рассказы о чудесах, реинкарнации и молочно-белых родниках кажутся мне психозом. Я решил увести разговор в нужное мне русло.

— Счастливы ли бутанцы?

Он делает паузу, прежде чем сказать «может быть», и смеется, при этом все его тело сотрясается в конвульсиях. Интересно, это не какой-нибудь припадок? Больше я не говорю об этой теме. Я слушаю, как он говорит мне еще больше сумасшедших вещей. О скрытой земле, где хранятся духовные сокровища. О том, как он когда-то медитировал три года, три месяца и три дня.

Потом он говорит мне о ком-то, кто жил в Бутане пятьсот лет назад, известный как Божественный Мадман. Его звали Друкпа Кюнле, и он Говард Стерн тибетского буддизма. Святой человек, в отличие от любого другого.

— Он был удивительным человеком. Он ходил в питейные заведения и дразнил женщин. Его мать говорила: «Кюнле, почему ты не можешь быть как твой старший брат, который всегда молится? Он такой серьезный и сконцентрированный». — «Нет, мама, — отвечал Кюнле. — Мой старший брат ищет туалет. Поэтому у него всегда такое лицо». Кюнле был прав. Его старший брат страдал запорами, а не святостью.

Мораль этой истории, как Ринпоче объясняет: «Мы не можем судить по действию, только по мотивации».

Это первый раз, когда я слышал о Друкпа Кюнле, Божественном безумце, но не последний. На самом деле, мне сказали, что вы не можете понять Бутан без понимания Друкпа Кюнле. Упоминание его имени у людей вызывает смех. Но это не обычный смех. Это благоговейный смех, если такая вещь возможна. Кюнле принадлежит к духовной школе мысли, известной как сумасшедшая мудрость. У каждой религии есть своя ветвь безумной мудрости. Христиане имеют своего безумного Христа. У мусульман есть дервиши. У евреев Вуди Аллен. Тем не менее ни один из них не такой сумасшедший и мудрый, как Друкпа Кюнле.

Я был полон решимости узнать о нем побольше. В переполненном книжном магазине в Тхимпху я нашел английский перевод его сочинений. Некоторые части непристойные, даже пошлые, по стандартам сегодняшнего дня. В одном месте Кюнле «ломает ветер, как дракон». Во многих случаях он использует «пламенный удар молнии мудрости» (Да, это то, что вы думаете.). Кроме того, Друкпа Кюнле был бабником и предпочитал девственниц. Или, как он выразился, «Лучший глоток вина лежит на дне ведра, / И счастье лежит ниже пупка».

Был момент в авантюрах Кюнле, когда его возмутительное поведение шокировало бутанцев. Кит Доумен, который перевел приключения Кюнле на английский язык, говорит, что суть в том, что «эмоции, в частности желания, не должны подавляться, они должны быть выплеснуты». Другими словами, все как у древних греков, но вверх дном. Все в избытке, ничего в умеренных количествах.

Я опаздываю на послеобеденный кофе с Линдой Лиминг, американкой, живущей в Бутане в течение последних девяти лет. Азия привлекает духовных искателей, но Бутан был закрыт для посторонних до 1970-х годов. И даже после открытия сюда все еще непросто попасть. Надо очень этого хотеть.

Линда Лиминг хотела. Она продала все, что у нее было, и переехала из Нью-Йорка, чтобы преподавать английский язык в Бутане. Как она говорит, она влюбилась в Бутан, а затем влюбилась в бутанцев. Она живет здесь до сих пор.

Она рекомендует место под названием Art Café, новое в Тхимпху. Это светлое и просторное заведение, с мягкими подушками и светлыми деревянными полами. Мы могли бы быть в любом университетском городке США. Я заметил, что женщина за прилавком читает Тибетскую книгу мертвых. Как я уже сказал, мы могли бы быть в любом университетском городке США.

Линда одета в свободные одежды, носит узорчатый шарф и вся жужжит энергией. Ей, очевидно, катастрофически не хватает диалогов на английском, так что она тараторит что есть мочи.

— Духовность здесь везде, — говорит она. — Это в горных породах, это в деревьях.

Один из тех комментариев, над которым я бы посмеялся в другом месте. Но не в Бутане. Как выразился один писатель: «В Бутане нет такого понятия, как неодушевленный предмет». Все проникнуто духом. Это происходит в меньшей степени от буддизма и более от анималистической веры под названием бон.

Я всегда считал анимализм примитивной верой, но, если подумать, мысль о том, что все вокруг проникнуто жизненной силой, звучит довольно прогрессивно.

— География диктует жизнь здесь, — продолжает Линда. — Изоляция сделала Бутан тем, что он есть.

— Это хорошо или плохо?

— Это хорошо. Горы, изоляция, все беды остаются внизу. Отношение «Что делать, la».

Это универсальное односложное слово, которое может значить что угодно. Главным образом это пластификатор, добавляется практически ко всему. La означает и «сэр», и «я знаю». Мне нравится, как это звучит, и, будучи в Бутане, я пытаюсь использовать его сам, но всегда застенчиво, никогда не находя правильный ритм.

— Как насчет вас, Линда? Верите ли вы во все это?

— О да, — говорит она. — Я совершила скачок веры. Когда я впервые приехала сюда, я была типичной невротической сорокалетней женщиной, и я сказала себе: «Я не хочу стремительно стареть до тех пор, пока не придет мое время». Бутан успокоил меня и замедлил.

Опять о смерти. Понятие, которое, как ни странно, возникает очень часто в моих поисках счастья. Возможно, мы не можем быть счастливы, пока не смиримся с тем, что смертны?

Линда рассказывает мне, что она действительно никогда не видела трупов, пока не приехала в Бутан.

— Я видела много смерти и страданий здесь, — говорит она, и по тону ее голоса становится понятно, что это не самый горький опыт. — Ты думаешь о смерти все чаще. Люди умирают более трагически, более открыто. Мертвые тела лежат на виду в течение нескольких дней. Но главная неприятность жизни в Бутане — здесь бывает очень холодно. Зимой я хожу в пальто в доме. Странно, но это заставляет чувствовать себя более живой.

Многие бутанские мужчины, объясняет Линда, идут на трехлетние ретриты, как Ринпоче. Три года, три месяца и три дня они ничего не делают, только медитируют. Они даже не стригут волосы.

— И в течение трех лет они не разговаривают.

Это меня ошарашивает. Максимум я проводил без разговоров часов девять. И то когда спал.

Правительство даже провело электричество до мест этих медитаций — маленьких деревянных домиков, разбросанных по краям скал. Какая другая страна потратит 100 тысяч долларов на то, чтобы электрифицировать маленький домик в горах? Максимум, они бы предложили тебе самому оплатить это.

В этом весь Бутан. Они делают вещи, которые не имеют экономического смысла. Отказываются от миллионов долларов туристического дохода или не продают ценную древесину. Бутанцы не поклоняются богам производительности и эффективности.

— Когда я уезжала в Бутан, коллега пожелал мне: «Я надеюсь, что у вас будет продуктивная поездка». Тогда я не задумалась, но здесь, в Бутане, эта мысль поражает меня как абсурд. Продуктивная поездка? Почему не приятная поездка или хорошая?

Наконец Линда замолкает. Мы сидим в этой тишине, кажется, вечность, хотя это всего лишь около тридцати секунд. Затем Линда смотрит на меня и говорит:

— Вы знаете, если вы остаетесь здесь достаточно долго, вы теряете связь с реальностью.

— В хорошем или плохом смысле?

— Не знаю. Вам решать.

Когда я завтракал следующим утром, пришел Ринпоче. Он принес что-то круглое, завернутое в газету. Сияя, он разворачивает сверток. Это яблоко. Самое большое яблоко, которое я когда-либо видел, размером с баскетбольный мяч.

Он протягивает его мне. Я благодарю его, а затем спрашиваю о его работе целителя. Люди приезжают со всего мира, чтобы увидеть его. Западные врачи делают много хорошего, говорит он, но было бы лучше, если бы они поняли, что не все можно вылечить с помощью лекарств. Он приглашает меня, чтобы увидеть его на работе, и я охотно принимаю это предложение.

— Видите ли, у каждого есть личное божество, каждый человек, каждый ребенок имеет гуру, и твой гуру связывает вас с вашей собственной реальностью, — с этими словами он плюхается на стул рядом так сильно, что я боюсь, как бы он не развалился.

Должно быть, он понял мой скептицизм:

— Вы не верите мне, не так ли?

Я спрашиваю его, как он все это знает, если нет никаких доказательств.

— Вы видите этот свет? — спрашивает он, показывая на лампу.

— Да, вижу.

— Но вы не можете доказать его. Если вы родились слепым, вы не можете увидеть его. Если вы хотите доказательств, вы никогда не будет просветленным.

В Америке не многие люди счастливы, но все говорят о счастье постоянно. В Бутане большинство людей счастливы, но никто об этом не говорит. Эта земля лишена интроспекции, книг о саморазвитии и катастрофически лишена экзистенциального страха. Нет бутанского доктора Чувствуй-себя-хорошо. Существует, по сути, только один психиатр по всей стране. Он не зовет себя «доктор Чувствуй-себя-хорошо», и, вынужден сообщить, у него даже нет собственного телешоу.

Может быть, Платон был не прав. Или, иначе говоря, можно процитировать еще одного мертвого белого парня: «Спросите себя, счастливы ли вы, и вы перестаете быть таковым». Это был Джон Стюарт Милль, английский философ девятнадцатого века, который считал, что к счастью следует подходить боком, «как краб». Является ли Бутан нацией крабов? Или все это понятие Валового Национального Счастья просто умный маркетинговый ход, как придуманный несколько лет назад слоган для продвижения острова Аруба: «Приезжайте в Арубу: Остров, где живет счастье». Другими словами, может, это мошенничество?

Я не думаю, что это так. Для начала, бутанцы не так уж сложны.

Они страдают от избытка искренности, анафемы хорошего маркетинга. Бутанцы приняли идею Валового Национального Счастья серьезно, но их «счастье» очень отличается от американского Смайлика. Для бутанцев счастье является коллективным делом.

Фраза «личное счастье» не имеет для них никакого смысла. Как Карма Ура сказал мне: «Мы не верим в счастье Робинзона Крузо. Все счастье коллективно».

Быстрый тест. Что общего имеют следующие события? Война в Ираке. Разлив нефти Exxon. Рост преступности в Америке. Ответ: все они способствуют росту валового национального продукта нашей страны или того, что сейчас называют валовым внутренним продуктом, или ВВП, и, следовательно, все они считаются «благом», по крайней мере в мрачных глазах экономистов.

ВВП — просто сумма всех товаров и услуг, которые страна производит в течение определенного времени. Продажи автоматов и продажи антибиотиков в равной мере участвуют в национальной экономике (если предположить, что цена одна и та же). Это как если бы мы отслеживали наше потребление калорий, но не заботились о том, какого рода калории мы потребляем. Цельные зерна или свиное сало — или крысиный яд. Просто калории.

ВВП не регистрирует, как выразился Роберт Кеннеди, «красоту нашей поэзии, или силу наших семей, или интеллект нашей общественной дискуссии». Кеннеди пришел к выводу, что ВВП измеряет все, «за исключением того, что делает жизнь стоящей». ВВП также не учитывает неоплачиваемого труда, так называемую сострадательную экономику.

Пожилой человек, который живет в доме престарелых, вносит свой вклад в ВВП, в то время как уход за родственниками на дому — нет. В самом деле, он даже должен приводить к снижению ВВП, если домочадцы вынуждены брать неоплачиваемый отпуск. Вы должны простить экономистов. Они взяли эгоизм — и превратили его в силу.

Недавние исследования счастья, или субъективного благополучия, показывают, что деньги действительно позволяют купить счастье. Причем на удивление дешево: чтобы быть счастливым, в среднем человеку нужно около пятнадцати тысяч долларов в год. После этого связь между экономическим ростом и счастьем испаряется. Мы, американцы, в среднем в три раза богаче, чем были полвека назад, но мы ничем не счастливее. То же самое можно сказать о Японии и многих других промышленно развитых странах. Подумайте об этом, как Ричард Лейард, профессор Лондонской школы экономики: «Они стали богаче, они работают гораздо меньше, они имеют более длительный отпуск, они больше путешествуют, они живут дольше, и они более здоровы. Но они ничем не счастливее».

Валовое Национальное Счастье — идея, впервые высказанная Бутанским королем Вангчуком в 1973 году. Она получила широкую огласку, когда молодой журналист по имени Майкл Эллиот в 1986 году опубликовал интервью с королем Бутана в «Financial Times». Заголовок этой истории не мог быть проще: «Король Бутана: Валовое Национальное Счастье важнее, чем валовой национальный продукт».

Обычные экономисты, вероятно, решили, что король сошел с ума от недостатка кислорода в своих Гималаях. Или, возможно, он и сам балуется тем, чем в Бутане кормят свиней. Нельзя измерить счастье, а даже если сделать это, как можно строить на этом правительственную политику? Абсурд.

И все-таки идея прижилась в других развивающихся странах и даже среди некоторых богатых промышленно развитых. Бумаги были написаны. Были проведены конференции. Похвала была спета. «Бутан является первой страной, официально сказавшей „нет“, и первой, бросившей вызов идее, что деньги — абсолют», — пишет Джефф Джонсон в обзоре Валового Национального Счастья и развития.

Джон Ролстон Сол, канадский философ и писатель, описывает Валовое Национальное Счастье как блестящий трюк. «То, что он делает — это потрясающе. И изменяет дискурс. Внезапно вы говорите о чем-то другом. Вы не пытаетесь внести изменения в старый дискурс — вы вводите новый дискурс с нуля».

Друкпе Кюнле, Божественному Безумцу и проводнику всего экстраординарного, понравилось бы Валовое Национальное Счастье. Это настолько абсурдно, так диковинно, что оно встряхивает нас от оцепенения. Но что такое Валовое Национальное Счастье? Лучшее объяснение, которое я слышал, дал упитанный владелец бутанского отеля по имени Санджай Пенжор. ВНС, сказал мне Пенжор, «означает, что вы знаете, сколько вам достаточно». Экономика свободного рынка принесла много хорошего, но она не знает понятия «достаточно». Экономист Е. Ф. Шумахер, сказал: «Есть бедные общества, которые имеют слишком мало. Но покажите хоть одно, которое говорит: Стой! У нас достаточно».

Богатство не освобождает нас от сомнений. Оно освобождает нас от ручного труда, работы в полях под беспощадным полуденным солнцем или сборки бургеров, в современном эквиваленте. Но богатство может также воспрепятствать человеческому духу, и это то, что очень немногие экономисты, кажется, признают. Шумахер как-то сказал: «Чем богаче общество, тем труднее становится делать достойные вещи без немедленного выигрыша». Радикальное и глубокое высказывание. В богатом индустриальном обществе, где мы якобы наслаждаемся обильным урожаем свободного времени, нам не рекомендуется делать ничего, что не имело бы продуктивного или, лучше, денежного выражения или хотя бы немедленного удовольствия. Бутанцы с удовольствием проводят дни, ничего не делая. Для еще одной параллели с Шангри-Ла, можно вспомнить диалог в книге между британским миссионером мисс Бриклоу и Чанг, хозяйкой отеля в Шангри-Ла:

— Что делают монахи?

— Они посвящают себя, сударыня, созерцанию и стремлению к мудрости.

— Но они ничего не делают.

— Тогда, мадам, они ничего не делают.

Альберт Эйнштейн однажды сказал: «Ни одна проблема не может быть решена на том же уровне сознания, на котором она была создана». Экономика уже давно создала предпосылки для радикального сдвига в мышлении, какое Эйнштейн произвел в области физики. Является ли Валовое Национальное Счастье таким прорывом? Это неуловимый ответ, который так многие из нас искали? Необязательно, но, по крайней мере, нет, оно наводит на мысль о смене парадигмы. Это имеет большее значение, чем вы могли бы подумать.

С Валовым Национальным Счастьем в качестве официальной политики правительство Бутана каждое решение, каждое постановление рассматривает через эту призму. Будет ли это действие, которое мы собираемся принять, способствовать увеличению или уменьшению общего счастья народа? Благородная цель, без сомнения, но работает ли это? Для того чтобы выяснить, мне нужно поговорить с кем-то из правительства.

Легче сказать, чем сделать. Аудиенцию у Бутанских чиновников очень трудно получить. Даже не думайте о короле, которого и вовсе почитают как живого бога и не помышляют о том, чтобы с ним встретиться. Я выбрал министра, который в моем понимании должен быть настоящим бродячим послом счастья.

Увы, мне сказали, достопочтенный министр внутренних дел был слишком занят, чтобы увидеть меня, так что я решил сделать то, что сделал бы любой уважающий себя журналист. Я вступил в партию. Вернее, пошел на партийный съезд под названием «Почувствуй ВНС». Оно спонсируется группой японских меценатов, живущих в Бутане. Министр — почетный гость. Я занимаю место в первом ряду. Все встают, когда министр внутренних дел входит. Ему лет пятьдесят, и он выглядит вполне достойным образом.

На сцене гигантский бумажный плакат, который гласит: «Любовь, эмоции, чувства». О, нет. Я приготовился к худшему.

Японцы показывают пленку об американской бомбардировке Нагасаки. Ужасные картины мелькают на экране. Дети с кожей, сходящей с тела, как слой одежды. Мужчины, чьи глаза вылезли из орбит. Люди в аудитории поглядывают на меня, единственного американца, как если бы я лично сбросил бомбу.

Я не уверен, что все это имеет отношение к счастью, кроме подчеркивания весьма очевидного факта, что ядерная бомба, сброшенная на город, вероятно, подавляет уровни счастья в указанном городе. Эта проблема — одна из многих в ВНС. Это нечеткое понятие, легко интерпретируемое кем угодно в его интересах. Как только это произойдет, Валовое Национальное Счастье становится просто еще одним лозунгом, а не новым экономическим путем, новым способом прожить свою жизнь.

Фильм закончился, и все удалились на антракт. Я увязался за министром внутренних дел, который вышел к шведскому столу снаружи. Он держит тарелку с момо[3] в одной руке и стакан яблочного сока в другой, когда я делаю свой ход.

— Как связана бомбардировка Нагасаки с ВНС? — спрашиваю я. Он белеет и, кажется, на мгновение теряет бдительность, но быстро обретает почву дипломатичности под ногами.

— Я действительно считаю, что страна, которая стремится к счастью, не будет воинственной. Если у нас кончатся ресурсы, мы, безусловно, будем бороться за них. Не только за нефть. И это необязательно должна быть борьба между странами, это также может быть война за воду между Сан-Диего и Лос-Анджелесом.

Он идет обратно в конференц-зал. Я за ним.

— Не является ли государственная политика в области счастья своеобразным бременем? Нация, обязанная быть счастливой, не тяготится ли этим? — спрашиваю я.

— Бутан никогда не заявлял, что мы счастливые люди, — парирует он. — Мы говорим о том, что мы стремимся поднимать Валовое Национальное Счастье. Это цель.

— Но многие люди в Бутане, в деревнях, даже не слышали о ВНС, — замечаю я.

— Нет, но их жизнь составляет ВНС.

Хороший ответ. Может быть, всего лишь умный — может быть, больше. Я не уверен. Мы болтаем в течение нескольких минут. Он ест свои момо, я опираюсь на край моего стула. Он — чрезвычайно важный человек незначительной нации. Я — ничтожный человек из чрезвычайно важного государства. Так или иначе, эти два обратных факта компенсируют друг друга, создавая некую симметрию между нами.

Он говорит о своих поездках в Америку, где его принимали как рок-звезду в предсказуемых местах вроде Беркли. («Это удивительно, какие у вас красивые помещения везде».) Он говорит о необходимости создания индексов счастья. («Правительства реагируют только на данные».) Теперь у него, кажется, есть много времени для меня, и, мне кажется, даже слишком много времени, учитывая, что он является третьим самым влиятельным человеком в Бутане. Наконец он заканчивает свою последнюю момо, и я считаю это поводом, чтобы сказать «до свидания».

Мероприятие «Почувствуй ВНС» заканчивается через некоторое время традиционным бутанским народным танцем. Каждый движется по кругу, что является универсальной геометрией народных танцев, и качается в унисон мелодичной музыке. Я стою в стороне, когда кто-то хватает меня за руку, и совершенно неожиданно я превращаюсь из наблюдателя в участника.

Как правило, участие в массовых мероприятиях меня угнетает. Но есть что-то невыразимо притягательное в этом простом народном танце. Руки вверх. Раз, два. Шаг вправо. Три, четыре. Я был где-то между пятью и шестью, когда заметил министра внутренних дел, кружащегося в танце вместе со всеми остальными. Почему, интересно, он это делает? Является ли это бутанским эквивалентом политического пиара на камеры? Нет. Здесь нет камер. Министр внутренних дел, третий самый влиятельный человек в Бутане, танцует, потому что все бутанцы танцуют. Ни больше, ни меньше.

Когда музыка стихает и люди возвращаются в зал, я ловлю себя на мыслях о доме. Американские политики, вероятно, тоже вели себя так давным-давно, до тех пор, пока консультанты и фокус-группы не высушили искренность в их жилах. До тех пор, пока мы не перепутали форму и содержание.

На следующее утро я просыпаюсь рано, вздрагивая от плохого сна, который не могу вспомнить. Сегодня длинный день. Я увижу Ринпоче в деле. После завтрака я направляюсь к его двери. Снимаю свои ботинки (учитывая количество грязи в Бутане — эта идея прагматична более чем где бы то ни было). В доме две комнаты. Одна для духовного исцеления, а другая — для просмотра телевизора.

В последней множество стульев и большой телевизор «Panasonic», из которого орет индийский фильм.

Я предпочел переместиться из ТВ-зала в комнату исцелений и принялся наблюдать. Комната пылает темно-синими и желтыми цветами. Она выглядит как тибетский сувенирный магазин после взрыва. Повсюду танка[4], картины, музыкальные инструменты. Множество подношений от благодарных (или все еще надеющихся?) пациентов. В основном деньги, конечно, но есть и фрукты, печенье, большие пластиковые бутылки Coca-Cola и Fanta. На стене висят ожерелья и нечто, похожее на золотую олимпийскую медаль. Позже я узнал, что это действительно олимпийская медаль, подаренная в знак признательности американским пловцом, страдающим от болезни Паркинсона. В комнате четыре или пять человек, все сидят спокойно, словно ожидая судебного слушания с высокими шансами получить решения в свою пользу. Происходящее дальше действо не показалось мне особо благородным, но я держу свои мысли при себе. Люди стоят на коленях перед Ринпоче, который сидит на некоем деревянном алтаре, ноги сложены, глаза закрыты. Он поет тихо, и лицо его немного напряжено, как если бы он страдал от запора. Мужчины поднимаются одновременно, Ринпоче благословляет их. Они уходят. Вот и все.

Я теперь один в комнате с Ринпоче, но он как будто не замечает меня в течение нескольких минут. Он продолжает петь, глаза закрыты. Вдруг он говорит.

— Это вазелин, — он поднимает маленькую баночку, чтобы я мог ее видеть. Интересно, что он собирается с ней делать? — Прежде мы использовали коровье масло для благословений. Но это работает намного лучше. Хорошо заживляет раны и помогает от болезней.

Я прошу его объяснить, что происходит во время благословений.

— Я концентрируюсь на божественном духе. Не Будде, но абсолютном божестве. Я отражаюсь в нем, как в зеркале, растворяюсь в божестве, мы становимся одним.

В комнату входит женщина средних лет. У нее гигантская болячка на ноге, которую она ставит на скамейку. Ринпоче закрывает глаза, поет и совершает удары в направлении ее ноги. Затем он дает ей воду, которую она выпивает. Он продолжает петь, когда она оставляет свои подношения: яблоки и печенье.

Я снова наедине с Ринпоче. Он открывает глаза.

— Вы знаете, для этих людей я последнее средство. Сначала они предпочитают больницы и высокие технологии. Они едут в больницы в Бангкоке и Америке. Затем они приходят ко мне.

Он говорит мне, что женщине с распухшей ногой было намного хуже, когда она впервые пришла к нему.

— Я должен пройти свой путь — если не в этой жизни, то в следующей, — говорит он загадочно.

Я хотел спросить его, что он подразумевает под этим, когда я услышал странный звон. Я никогда ничего подобного не слышал. Звон исходит от алтаря, от ног Ринпоче, и становится все громче, каждую секунду.

— Извините, — говорит он, опускаясь и выключая сотовый телефон. — О чем мы говорили?

— Вы говорили о прохождении своего пути.

Он рассказывает мне историю. Эта история о человеке, который обращался к своему слуге, как к обезьяне: «Дай мне чаю, обезьяна; вынеси мусор, обезьяна». В следующей жизни человек родился, как вы догадались, обезьяной.

Мне нравится история, но я не уверен, что это значит — помимо очевидных выводов, — что мы пожинаем то, что посеяли. Я решил затронуть чувствительную тему. Я спрашиваю Ринпоче, сомневался ли он когда-либо в своем бизнесе целительства.

— Нет. Я помог тысячам людей. Я помог и принес им истинную радость и счастье.

Я записываю свои комментарии в моем маленьком черном блокноте, когда он смотрит на меня и говорит:

— Вы всегда пишете, пишете в записной книжке. Вам нужно испытание. Нужен реальный опыт.

Я записываю каждое слово: «всегда пишете… нужно испытание» — и тут понимаю иронию происходящего. Бормоча что-то про старые привычки и горбатого, я перестаю писать и начинаю смотреть.

— Видите ли, все это сон. Нет ничего реального. Вы поймете в один прекрасный день, — затем он смеется и возвращается к своему тихому пению.

В Тхимпху нет светофоров, фастфуда или банкоматов, но это все равно столица. Дорога открыта. На следующее утро мы с Таши и водителем садимся в «Toyota» и едем на восток. Наш пункт назначения лежит в провинции Бумтанг, почти в двух сотнях миль от столицы. Это путешествие, которое в большинстве случаев заняло бы пять или шесть часов, в Бутане занимает два дня. Слово «путешествие» в бутанском языке имеет общий корень с «изнурение». И на то есть причины. На протяжении многих веков путешествие приравнивалось к страданиям. Только паломники, кочевники, солдаты и дураки путешествовали. Путешествия в Бутане до сих пор содержат в себе этот элемент мук и страданий. И они куда тяжелее, чем перелет в кресле эконом-класса из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк. В Бутане дороги не покорили природу, а сами оказались покорены природой, согнуты для ее прихотей, изгибаясь и извиваясь вокруг гор в серии бесконечных горок. Я нахожу эту дорогу медитативной. Первые десять минут. Затем меня укачивает. Теперь я знаю, как пара носков чувствует себя в сушилке стиральной машины. Неудивительно, что они теряются.

А еще кругом животные. Дороги Бутана могут посоперничать с лучшими зоопарками в мире. Мы проезжаем коров, кабанов, коз, лошадей, обезьян и огромное количество собак.

Время от времени путешествие становится по-настоящему волнующим. Мы скользим по отвесным обрывам, будто птицы, чья тень иногда накрывает нас и следует за нами, будто дельфины, резвящиеся позади лодки.

Через несколько миль от Тхимпху я вижу первые фаллосы. Угрожающе реалистичные, они нарисованы на фасаде дома. Их много, очень много. Цветные фаллосы. Черно-белые. Большие, маленькие. Фаллосы, свисающие со стропил здания, другие раскачиваются по краям крыш, словно исполняя национальный бутанский танец. Я спрашиваю у своего гида:

— Зачем эти фаллосы, Таши?

Таши объясняет, что они предназначены для того, чтобы отогнать злых духов. Будучи и сам обладателем такого, я не могу придумать менее подходящей части дела для того, чтобы отогнать злых духов, чем половой член. Фаллосы мягки и ненадежны. Они уязвимы для травм и не всегда на высоте. На самом деле они привлекают зло, а не отталкивают его. Лучше бы бутанцы использовали деревянные биты, но уж точно не фаллосы.

Все эти фаллосы снова напоминают мне о Друкпа Кюнле, Божественном безумце. Оказывается, что поблизости есть храм, посвященный Кюнле. Он пользуется популярностью среди бесплодных пар. Мы едем в небольшую деревню. Оттуда Таши и я идем по грунтовой дороге, которая ведет нас через рисовые поля, аккуратно уложенные и невероятно желтые. Переходим старика, жующего бетель. Сок растения окрасил его губы в рубиново-красный. Листья торчат изо рта. Он выглядит так, будто проглотил петуха.

Таши говорит с ним, но я не могу себе представить как, учитывая взрыв цветов и текстур во рту. Человек дает нам указания о том, как пройти к храму, и мы идем дальше. Переходим знак, который приветствует нас: «Счастливого пути». Чувство мира посещает меня, и я думаю, что вот оно, счастье, когда я слышу окрик Таши:

— Стойте, сэр! Стойте!

Я хочу было сказать:

— Что такое, Таши? Разве ты не видишь, что я наслаждаюсь редким моментом блаженства? — когда стрела свистит в нескольких футах передо мной.

Бутанцы обожают стрельбу из лука. И также они любители выпить. Эти две страсти они часто объединяют, что вызывает беспокойство. Я вынужден извиниться перед Таши, и, как только лучник уходит, мы продолжаем наш путь. Вот и он — храм Божественного безумца. В нем нет ничего изысканного, поскольку Друкпа Кюнле таким и не был. Мы входим в храм, и Таши несколько раз отбивает поклон, касаясь лбом земли, потом вскакивает на ноги, а затем снова опускается вниз. Буддийская физкультура. На алтаре подношения — деньги, орехи и батончики «Kit Kat», которые завершают картину. Я встречаюсь с настоятелем, пухлым человеком с неприятной улыбкой.

— Да, это правда, — говорит он, когда я спрашиваю о том, действительно ли посещение храма лечит бесплодие. — Многие женщины приходят сюда за благословением. Женщины, которые не могли рожать детей, получают эту возможность.

Он говорит мне об одной американской женщине сорока пяти лет, которая смогла родить только после того, как получила благословление от Святого Дилдо. Это я его так называю. Четырнадцатидюймовый деревянный фаллос, вырезанный с потрясающей четкостью. Красочный конец свисает так, будто бы он прикреплен к реальному человеку, если бы у мужчин могли быть четырнадцатидюймовые деревянные пенисы.

Настоятель показывает мне фотографии улыбающихся пар (некоторые иностранные, некоторые бутанские). И письма: «Спасибо за благословение нас величайшей радостью нашей жизни… нашим сыном», — подписалась Барбара Банки-Альтеркрусе.

Я листаю стопку писем, когда появляются две бутанские женщины. Одну за другой, очень мягко, священник касается Святым Дилдо их голов. Они, кажется, довольны лечением и вскоре уходят. Таши спрашивает, может ли он на некоторое время быть свободен, чтобы попытать удачу с монахом. Я разрешаю. Таши прикладывает ко лбу кости, затем бросает их. Монах смотрит на кости пару секунд, после чего говорит Таши, что его желание исполнится. Я тоже бросаю кости, и мне, конечно же, говорят, что мое желание непременно осуществится. Выйдя из храма, я спрашиваю у Таши, возможно ли в Бутане получить негативное предсказание?

— О да, сэр, конечно.

Рядом старик сидит на земле, теребя в руке четки и толкая гигантское молитвенное колесо рядом с собой. Оно огромное, размером с холодильник, и ему стоит усилий его раскрутить.

— Я всегда делаю это, — говорит он.

— Ничего больше?

— Нет, ничего.

Я поражаюсь тому, чему люди посвящают свою жизнь, но кто я такой, чтобы рассуждать об этом?

Мы останавливаемся на ночь в соседнем городе Вангду. Гостевой дом на удивление хорош. У них даже есть настоящий кофе. Я сижу на террасе с видом на бурлящую реку. Это красивое место, и я инстинктивно тянусь к моей тетради и камере. Но я останавливаю себя. Слова Ринпоче отзываются эхом в моей голове. Реальный опыт.

Нужно испытать что-то настоящее. Он прав. Записывание жизни — плохая замена жизни. Так что в течение следующих двадцати минут я сижу на этой террасе, слушая рев реки, и ничего не делаю. Абсолютно ничего. Не беру ноутбук, фотоаппарат или магнитофон. Только я и жизнь. И злейший рой бутанских комаров-убийц.

Это достаточный опыт на данный момент.

Мы едем дальше, в бутанскую глубинку.

Что-то блокирует нам дорогу. Дюжина существ с белыми телами и темными мордами снуют между колесами автомобиля. Обезьяны, говорит мне Таши. Он говорит, что их пятна — хороший знак.

— В Бутане есть плохие знамения, Таши?

— Да, сэр, коричневые обезьяны. Если вы их видите, это плохой знак.

Обезьяны, в конце концов, устают праздно шататься по дороге, и мы продолжаем путь. Везде вдоль дороги я то и дело вижу надписи «Спасибо». Спасибо за что? Знак не говорит, но я ценю эту мысль, тем не менее.

Я не могу больше терпеть череду крутых поворотов и прошу водителя остановиться. Он паркуется, и мы с Таши идем пешком. Таши признается, что он не любит ходить в темное время суток.

— Из-за медведей, Таши? — Сонам, туроператор, предупреждал о них.

— Нет, сэр, из-за демонов. Я больше боюсь демонов, чем медведей. С самого рождения нас учат бояться демонов.

Интересно, можно ли это считать здоровым? Все эти демоны бесчинствуют только в уме у бутанцев.

Мы вернулись в Toyota и поехали дальше, забираясь на все более высокие отметки. Более десяти тысяч футов. Дорога все так же достаточно широка лишь для одного автомобиля. Разъезды согласовываются сложными, поэтическими жестами, и я вспоминаю слова одного бутанца, который сказал мне в Тхимпху: «В Бутане нет места дерзости». Он прав. Все в этой стране требует сотрудничества. Сбор урожая зерна. Разъезды на дороге.

На Западе, и в Соединенных Штатах особенно, мы стремимся устранить необходимость компромисса. Автомобили имеют «двузональный климат-контроль», так что водителю и пассажиру не нужно договариваться о взаимоприемлемой температуре. Паре — скажем, мужу и жене — не нужно договариваться об идеальной твердости матраса. Каждый может установить свой собственный «личный уровень комфорта». Мы принимаем эти технологии. Почему бы каждому не наслаждаться своим личным комфортом в машине или в постели? Интересно, однако, то, что мы теряем из-за таких удобств. Если мы больше не должны идти на компромисс в таких простых вещах, как матрасы, то что говорить о действительно важных вопросах? Компромисс — это умение, и, как и все навыки, оно атрофируется из-за неиспользования.

Мы прибываем в Тронгса, небольшой городок, построенный вдоль холма. Гостевой дом представляет собой простую, дешевую ночлежку. Им управляет пухлая вдова с широкой улыбкой. Когда я спрашиваю ее, счастлива ли она, она расходится в еще большей улыбке и говорит: «Да!» Она напоминает мне смеющегося Будду.

На стене ряд часов показывает время в Токио, Нью-Дели, Нью-Йорке и Бангкоке. Это забавно. Никто в Тронгса не заботится, сколько времени в Тронгса, не говоря уже о Нью-Йорке. На следующий день мы продолжаем путь. На каком-то этапе я попросил остановить автомобиль и сходить в местный храм. Солнце палит нещадно, но на третий день этого автомобильного путешествия я предпочитаю пройтись.

— Сэр, — спрашивает Таши, — правда ли, что в вашей стране очень уважают ковбоев?

Я пытаюсь объяснить ему, что не так уж много ковбоев осталось в моей стране. Он, кажется, немного разочарован. Таши спрашивает, хочу ли я услышать стихотворение, которое он выучил в школе. Я киваю.

Восхождение на склоне под сенью деревьев…

Я едва могу понять слова: «под» звучит как «завещать» — но Таши гордится.

— Если бы мы не читали его правильно, учитель бил бы нас безжалостно, — говорит он, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.

Я спрашиваю у Таши, как часто его били. Это объясняет кое-что о нем. Я спрашиваю Таши, как часто такого рода вещи до сих пор происходит в Бутане.

— Только в сельской местности, сэр.

Это не сильно успокаивает: 80 % бутанцев проживает в сельской местности.

Когда мы молча идем в сторону соседнего монастыря, я понимаю, как я привязался к Таши. Его раздражающие привычки теперь кажутся милыми.

Это он изменился или я?

На следующее утро я иду один вдоль гряды. Воздух бодрящий и свежий. Я хорошо себя чувствую. Потом я вспоминаю Сонам и ее предупреждение о медведях. Я больше не чувствую себя так хорошо. Когда же я стал так бояться природы? Почему я чувствую себя в шумном Токио или Нью-Йорке безопаснее, чем здесь, в предгорьях Гималаев, где растут кипарисы и щебечут птицы? Я качаю головой, смущенный своими детскими страхами, но тут вижу кого-то, очень большого, двигающегося в отдалении. Я не могу рассмотреть его целиком, дерево блокирует вид, но я не собираюсь ждать. Я разворачиваюсь и начинаю быстро идти в противоположном направлении. О, черт возьми, я уже даже не иду. Я бегу, черт побери!

Через несколько десятков ярдов я оборачиваюсь и вижу, что я бегу от большой и свирепой… коровы. Я решил дать себе тайм-аут. Я иду в сторону соседнего монастыря, сажусь на выступе и закрываю глаза. Карма Ура прав. В моем сознании — театр. Только это заштатный Бродвей. Критики разгромили его. Я знаю, это самое время, чтобы закрыть шоу, но я не знаю как.

Я куда больше преуспел в принятии советов Карма Ура по другому вопросу. Я решил посетить его родную деревню, как он предложил. Вот его фамильный дом с крепкими деревянными полами. Там практически нет мебели, за исключением невысоких столиков под названием чоксе. Мать Карма Ура, семидесятидевятилетняя женщина, сидит за столом, завернув ноги в одеяло из темной шерсти, с раскрытой книгой перед собой. Она молится.

Ее кожа высушена, но сохраняет эластичность. Ей недостает нескольких зубов. Она приветствует нас тепло и жестами показывает мне, чтобы я занял место на подушке на полу. В отличие от своего сына, она не говорит ни слова по-английски. Таши предлагает перевести. Это отличная мысль, так как миссис Ура оказывается болтушкой.

— Я переехала в эту деревню, когда мне было двадцать лет. В детстве мы ездили на лошади. Мы проезжали много миль два раза в неделю, чтобы получить такие основные продукты, как соль. Теперь у нас есть автомобили, асфальтированная дорога и электричество.

— Было ли что-нибудь лучше в жизни тогда? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит она, будто я идиот. — Сейчас лучше разве что телевидение — это и хорошо и плохо.

Я спрашиваю о планах короля по внедрению демократии в Бутане. Готова ли она к этому?

— Это будет нехорошо для людей. Будет коррупция и насилие. Я видела фотографии из Непала и Индии, люди бросали камни в полицию, а полиция стреляла в людей, пускала слезоточивый газ. Ничего продуктивного, ничего хорошего не выйдет из этой демократии. Мы умоляем нашего короля: пожалуйста, мы не хотим демократии.

Спустя несколько месяцев в Майами я прочитал небольшую новость в The New York Times: царь отрекся от своего сына. Были проведены фиктивные выборы. Настоящие были не за горами. Я подумал о миссис Ура, которая, конечно, не была бы довольна.

Она поднимается с удивляющей меня ловкостью и предлагает чай. Я отказываюсь, но она настаивает:

— Что бы мой сын сказал, если бы я не предложила вам чай?

Я думаю, матери везде одинаковы.

В «Toyota», на обратном пути к Тхимпху, Таши рассказывает мне историю. В 1999 году шесть мальчиков отправились в поход. Они бросали камни и мусор в озеро. Внезапно появился туман, и ребята потерялись. Трое их них выжили, трое погибли. Таши убежден, что это потому, что они беспокоили божество, Леди озера.

— Многие люди считают так. Вы не должны загрязнять озера.

— А как насчет рек?

— Реки другие, сэр.

Останавливаемся на одну последнюю ночь. Наши путешествия и мучения почти закончены. После обеда я слышу знакомый акцент. Американский. Графства Суффолк, Лонг-Айленд, чтобы быть точным. Небольшая группа американских туристов. Терри и ее муж, Марти, приглашают меня присоединиться к ним. Я говорю им, что я пишу о счастье в Бутане, и все оживляются. Я говорю им о политике правительства, о Валовом Национальном Счастье. Марти скептичен.

— Как вы можете измерить счастье? Вы верите в то, что делает вас счастливым, и вы не можете измерить убеждения.

Разговор переходит в плоскость огромной экономической разницы между Соединенными Штатами и Бутаном. Средний американец зарабатывает почти в сто раз больше, чем средний бутанец.

— Помнишь тот дом, который мы видели в Лонг-Айленде? — говорит Марти своей жене. —  У той женщины был целый гардероб только для обуви. Здесь некоторые люди не имеют даже одной пары.

— Да, но они, кажется, счастливы, — говорит Терри. — Даже те женщины с детьми, привязанными к спине, ломающие скалы на обочине дороги, они кажутся счастливыми. Они улыбаются, когда мы едем мимо.

Я не могу не сказать Терри, что эти женщины не являются ни бутанцами, ни счастливым. Они — индийские рабочие, ввозимые для того, чтобы делать работу, которую бутанцы не хотят делать. Но ее точка зрения имеет право на существование. Люди в Бутане кажутся счастливыми.

— Поэтому, возможно, нам не нужно делать для счастья столько, сколько, как мы думаем, должно сделать нас счастливыми, — предполагаю я.

— Нет, эти люди просто не знают ничего лучшего, — говорит она. — Если бы вы взяли их в Америку, они увидели бы, что их жизнь ничтожна.

Я ей говорю, что из бутанцев, обучающихся за рубежом, 90 % возвращаются обратно, оставляя доходы и западный стиль жизни. Терри молчит, она явно смущена. Наконец она говорит:

— Ну, и почему же они так делают?

Мы вернулись в Тхимпху. Toyota тянет до гостевого дома. Я отдыхаю несколько минут, но я тороплюсь. У меня осталось только два дня в Бутане, и есть некоторые люди, которых мне нужно увидеть снова, и некоторые вопросы, на которые мне нужны ответы.

Карма Ура живет высоко в горах с видом на столицу. Когда я спросил указания по телефону, он сказал:

— Просто спросите кого-нибудь, где я живу. Они будут знать.

Он был прав, и несколько минут спустя «Toyota» скользит вдоль стены. Слуга ведет меня через гофрированные оловянные ворота в большой двор. Я направляюсь в комнату с окнами от пола до потолка. Помещение обычное и ничем, кроме ноутбука «Dell» в углу, в самом деле не отличается от комнаты в деревне, где я встретил мать Кармы.

Карма не надел ни брюки с жилетом, ни гхо сегодня и сидит на полу с шерстяным одеялом, накинутым на колени. Он выглядит бледным, и мне интересно, как он себя чувствует. Он предлагает мне грецкие орехи, которые он искусно раскалывает с помощью молотка.

Мы немного говорим, и я спрашиваю его об истории, которую рассказал мне Таши, о Леди озера. Неужели люди действительно верят в это?

— Да, они верят, — говорит Карма. — И это хорошо.

То, как он это видит, эти «божества предметов», как он называет их, сами по себе представляют собой высшую форму энвайронментализма. Люди в Соединенных Штатах не бросают мусор отчасти потому, что они боятся, что они будут оштрафованы. Люди в Бутане не бросают мусор, потому что они боятся божеств. Чем один способ мышления лучше другого?

Карма встает. Он проворно ловит муху в ладони и несет ее на улицу, где отпускает. Он все еще говорит. Должно быть, он отреагировал на мой скептицизм, потому что он рассказывает мне историю об операции по удалению опухоли в желудке.

— Операция прошла хорошо, они удалили опухоль, но в течение двух лет мой желудок не будет функционировать должным образом. Врачи связывают это с «послеоперационными осложнениями». Что это значит? Это означает, что они не знают, в чем проблема, не имеют ни малейшего понятия. Но они должны назвать это как-то, поэтому они дают этому имя.

Послеоперационные осложнения. Это так не похоже на людей, верящих, что есть боги, живущие в озерах.

Он просит меня остаться на обед. Мы сидим на полу, едим рис и зеленые бобы, которые он вырастил в своем дворе. Я задаю вопрос:

— Можно ли за деньги купить счастье?

Карма отвечает быстро (либо его речь ускорилась, либо моя терпимость к молчанию выросла):

— За деньги иногда покупают счастье. Однако здесь нужно прояснить кое-что. Деньги — это средство для достижения цели. Проблема заключается в том, что вы думаете, что на этом все заканчивается. Счастье есть отношения, и люди на Западе считают, что деньги нужны для отношений. Но это не так. Счастье сводится к доверию.

— Я слышал то же самое в Швейцарии. Доверие является необходимым условием для счастья. Доверяйте не только вашему правительству, институтам, но доверяйте вашим соседям. Несколько исследований, на самом деле, обнаружили, что доверие, больше чем доход или даже здоровье, является самым большим фактором в определении нашего счастья.

Это не означает, что деньги не имеют никакого значения. На небольшие деньги можно купить много счастья в определенных пределах, как я уже сказал. Проблема заключается в том, что Бутан еще не дошел до этого предела. Он все еще находится на восходящей кривой счастья / дохода. Если социологи правы, наиболее эффективный способ заставить кого-то из Бутана быть счастливым — это дать им больше денег, по крайней мере, до тех пор, пока они не начнут зарабатывать около пятнадцати тысяч долларов в год.

Но пока этот путь будет пройден, наш образ жизни изменится, и будет сложно остановиться, причем не только для бутанцев, но и для всех нас. После того, как деньги долго приносили нам счастье в прошлом, нам сложно понять, что в будущем этого окажется недостаточно. Это как если сказать голодному человеку: «Вот гамбургер, съешьте, и почувствуете себя лучше. Хорошо, да? А вот еще и еще».

На следующий день Линда приглашает меня на обед в своей квартире. Она тоже живет в горах с видом Тхимпху. Ей помогают четыре женщины, с которыми она общается как с подругами, но не как с прислугой. Ее квартира небольшая, но удобная. Она знакомит меня со своим мужем, Намгаем.

— Я вышла замуж за благородного дикаря, — говорит она ласково.

За обедом она вспоминает первый визит Намгая в магазин бытовых товаров в США. Он был впечатлен. Магазин кишел вещами, предназначенными для удовлетворения нужд, о которых Намгай даже не знал. Он выбирал разные приборы, скажем, соковыжималку и массажер шиацу, и изучал их с подлинным благоговением.

— Но дело в том, — говорит Линда, — что у него не было никакого желания купить что-нибудь из предложенного. Он был совершенно доволен возможностью изучить вещь, а затем положить обратно и уйти.

Сейчас мы, валяясь на больших, удобных креслах, пили очень плохое индийское вино и любовались видами храма и Тхимпху. Линда говорит мне о двух вещах из американской жизни, по которым она скучает больше всего: По первой поправке и рабочим туалетам. Но вдруг она переводит тему и спрашивает меня в упор:

— Итак, ты счастлив здесь?

Этот вопрос застал меня врасплох. Могу ли я быть счастлив здесь? Хотя у меня были некоторые счастливые моменты, я на самом деле не задавал себе этот вопрос.

Я был слишком занят, пытаясь выяснить, счастливы ли бутанцы. Я отвечаю «да», но без какого-либо реального осознания. Мне надо будет подумать об этом.

Но в первую очередь нужно выпить. Это мой последний вечер в Бутане, и я убедил Таши присоединиться ко мне за пивом. После нескольких глотков «Red Panda» Таши становится красным и раскованным. Он признается, что не все его гости одинаково замечательны. Немецкие туристы — наихудшие. Большие жалобщики. Еще Таши беспокоится о своем будущем. Ему двадцать лет, и он до сих пор не женат. В Бутане это уже старый холостяк. Он также беспокоится о будущем своей страны, в которой появляется все больше отелей и запах денег в воздухе. Это хорошо для бизнеса, признает Таши, но не обязательно приносит счастье.

Прощаясь на ночь, Таши вручает мне подарок: цилиндрический пакет, обернутый в простую коричневую бумагу.

Когда я лежал в постели в ту ночь, мне стало интересно — что, если я слишком погрузился в Бутан и мой критичный взгляд журналиста размылся? Стал ли я, осмелюсь сказать, подхалимом?

Я вспоминаю слова другого бутанского гида, встреченного мной однажды:

— Люди здесь говорят, что они счастливы, но это не так. У них есть проблемы. Они говорят вам только половину правды.

Я думаю, быть на 50 % счастливым не так уж плохо, вспоминая подарок Таши. Это длинный сверток, похожий по форме на собачью кость. Почему бы Таши не дать мне собачью кость? Я разворачиваю его и обнаруживаю, что это не собачья кость, а фаллос четырнадцати дюймов в длину, в комплекте с яичками. В любой другой стране, если бы мой проводник купил мне гигантский деревянный фаллос как сувенир, я был бы обеспокоен. В Бутане я тронут.

На следующее утро я просыпаюсь до рассвета и встречаю Таши внизу. Через несколько минут наш водитель паркует «Toyota» у крошечного здания терминала, и Таши объявляет:

— Мы приехали в аэропорт, сэр.

Я буду скучать по этому парню. Мы пожали друг другу руки на прощание. Я использую две руки, одна на другую, и замираю на секунду.

Я быстро прохожу таможню и систему безопасности и понимаю, что у меня еще куча времени до вылета. На улице дождь, и мне интересно, безопасно ли летать в такую погоду, когда горы так близко.

Я думаю об авиакатастрофах больше, чем большинство людей. Я знаю, как летают самолеты, и можно было бы подумать, что это могло быть источником успокоения, но для меня это имеет противоположный эффект. Каждая вибрация, или удар, или что-то, что идет не совсем так, как надо, порождает во мне страх. Хватит ли нам полосы? Не снижаемся ли мы слишком быстро? Не странный ли звук издает левый двигатель?

Тем не менее, сидя здесь, в этом терминале аэропорта, который выглядит как буддийский храм, наблюдая за матчем по стрельбе из лука на небольшом экране телевизора за чашкой плохого растворимого кофе, я переполнен чувством, обычно мне чуждым, — спокойствием. Не от действия наркотиков или алкоголя, но реальным. Я достаю ручку и пишу следующие слова в моей записной книжке, используя большие буквы, царапая по всей странице, так что, когда мое тело найдут в обломках, их будет легче обнаружить:

Я не сделал бы ничего иначе.

Все моменты в моей жизни, все, кого я встречал, каждая поездка, каждый успех и каждая неудача, каждая потеря. Я не говорю, что все было идеально, но они были правильными. Это было… хорошо. Хреновое откровение, я знаю. «Хорошо» — это не блаженство или даже счастье. «Хорошо» не является основанием для новой религии или тренинга по саморазвитию. «Хорошо», не зовите меня на шоу Опры.

Но это начало, и за это я благодарен.

Могу ли я поблагодарить Бутан за этот прорыв? Сложно сказать. Бутан не Шангри-Ла, в этом я уверен, но это странное место. Вы теряете здесь свою скорлупу, ваша броня дает трещину. Достаточно большую, если повезет, чтобы впустить несколько лучей света.

Катар Счастье — это выигрыш

Происходило что-то странное. В конце 2001 года ведущий обычно затворнический образ жизни арабский шейх летал по всей Европе, от одной художественной галереи к другой, и сметал произведения искусства, платя безумные деньги. По некоторым оценкам, он потратил $1.5 миллиарда за пару лет. Если шейх появлялся на аукционе, другие участники даже не пытались сделать ставку. Они знали, что у них нет шансов. «У его возможностей нет границ», — сетовал один из участников аукциона.

Кто был этот загадочный шейх?

Как оказалось, его звали Сауд бин Мохаммед аль-Тани, член королевской семьи Катара. Его серия покупок сигнализировала, что несмотря на то, что Катар — это крошечная точка на карте, у страны более чем достаточно средств.

Для исследователя, изучающего счастье, мне было интересно наблюдать за расточительностью шейха. Может, бутанцы были не правы. Может быть, секрет счастья в деньгах. В их огромном количестве. И, если деньги могут купить счастье или, по крайней мере, одолжить его на время, тогда, без сомнения, катарцы, живущие, по некоторым оценкам, в самой богатой стране в мире, должны быть самыми счастливыми людьми.

Интересный факт, что слово «Катар» в арабском написании напоминает улыбающееся лицо, если смотреть сбоку. Ну, очень похоже, если посмотреть под углом. Во всяком случае, я решил купить билет до Дохи, столицы Катара. Как же я мало знал о том, насколько это путешествие потрясет мое понимание счастья. Я покину Катар несколько недель спустя с очень дорогой ручкой, сильным чувством признательности и двумя неожиданными заключениями: налоги хорошо, семья — это плохо. Но я забегаю вперед.

Если вы собираетесь исследовать взаимоотношения между деньгами и счастьем, это интеллектуальное мошенничество — поступать так со счастьем.

Обычно я летаю в «экономе». Сейчас я летел бизнес-классом. И я был удивлен, что я был единственным человеком в салоне. Где все катарцы? Безусловно, они могут позволить себе перелет в бизнес-классе. Позже я понял, что все они расположились в первом классе, в начале самолета. Катарцы не снисходят до путешествия всего лишь бизнес-классом.

Будучи единственным пассажиром, я был центром внимания. Стюардессы практически падали на меня одна за другой, предлагая горячие полотенца или орешки макадамии, нагретые до идеальной температуры. Или спрашивая, не желает ли мистер Вейнер еще один бокал брюта. Почему бы и нет, мистер Вейнер совсем не против.

Сервис «Катарских Авиалиний» настолько раболепный, на грани порнографии, что удовольствие от него, как и все мои приятные моменты, окрашивается легким привкусом вины. Где-то внизу, в каких-то шести милях, находятся менее успешные люди, носящие воду ведрами из колодцев, и, если они едят орешки макадамии вообще, то только при комнатной температуре. Это ужасно!

Я нажал кнопку на моей бесконечно настраиваемой Системе Управления Персонального Кресла и повернулся так, чтобы вглядеться в эти бедные души. Но я видел только пустыню. Песок, безлюдно. И волна облегчения омыла меня. Моя вина исчезла, хотя и не полностью. Она никогда не уходит совсем.

Забавно, все работники на «Катарских Авиалиниях» не из Катара. Вместо этого у них такой двусмысленный этнический вид, который ценится мировыми новостными каналами и международными агентствами красоты. Весь экипаж откуда-то из Где-То-Еще, но Откуда-Именно, я сказать не могу. Как я полагаю, это и есть основная идея. «Катарские Авиалинии» пеленают в пушистый банный халат достатка, надеясь, что вам не придет на ум некомфортное, но неизбежное заключение: Катар набирает работников на собственные авиалинии на аутсорсе. И это работает. Я совершенно не заботился о том, работают катарцы в этой авиакомпании или нет. В компании, где отсутствие оборок слишком фривольно, а отсутствие расходов слишком накладно. Или много глупости. Когда мы приземлились в Дохе, меня отвезли от самолета к терминалу, на расстояние около сотни ярдов, в седане BMW, который пах как с конвейера. Я едва успел утонуть в кожаном сиденье и ощупать деревянную обивку, как надо было уже вылезать. Почему? Неправильный вопрос. В Катаре никто не спрашивает — «почему». Почему? Потому что они могут. Вот почему. Я прошел таможню и вышел из здания терминала. И сразу же в меня врезалась стена жары. Тепло имеет скорость. Любой, кто умудрился не уснуть на занятиях физики в школе, знает, что нагретые молекулы движутся быстрее, чем их собратья с низкой температурой. Но катарское тепло также имеет массу. Это твердое вещество, которое придавливает вас к полу. Похоже на гравитацию, но только не столь приятное. Жара — единственное твердое, осязаемое вещество в Катаре. Все остальное в стране эфемерно, газообразно. Что не лишено смысла — Катар построен на газе. Под песком, в теплых водах Персидского залива, лежат запасы газа, по объему занимающие третье место в мире. Достаточно газа, чтобы обогреть каждый дом в США в течение следующих ста лет.

Снаружи терминала, ожидая такси, я увидел коллаж лиц любого вообразимого оттенка: рубиново-красные, черные как смола, призрачно белые, загорелые. Некоторые лица незаметные, закрытые вуалью из черного шелка. Катар, как и Саудовская Аравия, следует некоторым ответвлениям ислама, известным как ваххабизм, и практически все катарские женщины скрывают свое тело, от головы до пяток. По правде говоря, катарцы быстро демонстрируют, что они практикуют более простую форму «ваххаби-лайт» и получают больше практического удовольствия, чем саудиты. Женщины в Катаре, например, могут водить машины и даже голосовать.

Этот коллаж лиц дополняется смешением языков: мелодичный тагальский, четкий тамильский и тот, что я нахожу неуместным — баритон Нью-Джерси. Это солдаты американской армии в увольнении с друзьями. Они здесь на переброске из Ирака. Я не могу ничем им помочь и чувствую сожаление. Катар не Бангкок, место для отдыха и расслабления во время вьетнамской войны. Я вижу других представителей Запада: тестообразные белые парни в шортах, с животами, которые свисают над их поясами, как приставные полки. Нефтяные и газовые работники, или, как универсально их называют, — нефтегазовые работники.

Я останавливаюсь в отеле Four Seasons. Если ты собираешься серьезно подойти к исследованию связи денег и счастья, то нужно быть последовательным. Я вошел в лобби отеля, который построен с величием и грандиозностью кафедрального собора или, как предполагаю, мечети. И успел пройти только несколько ярдов до того, как был атакован небольшой армией готовых на все служителей отеля, безукоризненно одетых в кремовые блейзеры. Они с надоедливой вежливостью проводили меня к стойке регистрации, как невесту к алтарю.

Услужливость распространилась и на ванную комнату, где служитель включил мне воду и принес полотенце. Потом он поблагодарил меня. За что? За то, что я справил нужду? Это просто, правда. Я все время это делаю.

Я решил посетить бар в отеле, который носил весьма оригинальное название — «Бар».

Меня сопроводил официант, полагаю, индонезиец. Но не могу быть уверен наверняка. Его движения — образец для изучения эффективности и грации. Ничего лишнего.

Я заказал скотч и гаспачо. Несколько минут спустя он принес мне три кристальных блюда, которые стояли друг на друге наподобие свадебного торта. Я собирался указать на его ошибку, когда вдруг понял, что, подождите-ка, это и есть мой гаспачо! И когда я ел, нет, пил мой суп, я обдумывал природу счастья. Мы приравниваем счастье к комфорту, но есть ли между ними какая-то реальная связь? Есть ли такая точка, в которой избыток комфорта ослабляет нашу удовлетворенность? Или более прозаический вопрос, возможно ли, чтобы отель был слишком прекрасен? И не будет ли слишком грубо выхлебать гаспачо через соломинку?

Большой вопрос в том, что случится с душой человека, когда он или она малодушно отдадутся во власть чрезмерной, вульгарной — по настоящему вульгарной — роскоши? Я не знал ответа на этот вопрос, но моя карточка American Express и я были настроены выяснить это.

Наши современники были далеко не первыми, кто уравнивал деньги и счастье. Древние греки, несмотря на солидный вклад в цивилизацию, не были далеки от хорошей и старомодной алчности. «Древние греки говорили о богах как… благословенных и счастливых, и немалую роль тут играло их материальное благосостояние», — пишет Даррин МакМахон в своей превосходной истории счастья. И так и повелось. Сквозь годы и по всему миру люди передавали из уст в уста эту старую пословицу о деньгах, на которые не купишь счастье, и затем действовали ровно так, как будто они могли бы.

Если бы вы разрабатывали эксперимент по изучению связи между внезапным богатством и счастьем, вам бы пришлось изобрести что-то подобное Катару. Сделаем шаг назад, в обедневшие пески Персидского залива добавим кучу нефти, огромное количество газа и перемешаем. Или представьте, что вы и ваши ближайшие родственники богаты. Безумно богаты. Теперь удвойте эту величину. Далее представьте, что ваша семья имеет собственную страну где-то на арабском полуострове. Это достаточно точно описывает Катар. Он в меньшей степени страна и в большей степени — семья. Племя с флагом.

Как и все богатые семьи, Катарская семья устраивает дрязги из-за денег и привилегий. Только теперь вместо тех, кто получает дома в Беркшире, есть те, кто получает дворцы в Дохе, и те, кто спорит, кому стать министром иностранных дел в этом году.

По размерам Катар сравним с Коннектикутом. Но, в отличие от Коннектикута, в Катаре нет старых денег. Только новые блестящие монеты. 50 лет назад Катар влачил существование за счет добычи жемчуга и выращивания овец. Сегодня единственный жемчуг, какой они берут во внимание, обернут вокруг их шей и стоит миллионы. И единственные овцы, которых они встречают, — расстелены на сиденьях их новых «Мерседесов».

Крайне редко в истории одна нация становилась столь богатой за столь короткий период времени.

В терминах тех измерительных величин, что мы используем для оценки прогресса человечества, жизнь в Катаре улучшилась скачкообразно. Люди живут дольше, более здоровой жизнью, хотя ожирение дает о себе знать как прогрессирующая проблема. Они лучше обучены и могут позволить себе путешествовать за границу (первым классом, разумеется), в любую точку на планете. Но все эти объективные оценки не то же самое, что субъективные. Которые мы и зовем счастьем. Тут конечный вердикт довольно далек от того, чтобы быть однозначным и понятным.

Катарцы, как и все нувориши, имеют странное сочетание высокомерия и неуверенности. Чего они жаждут больше всего, так это признания. И Катар использует деньги, чтобы достичь этой цели. Доха напоминает одну большую строительную площадку. Они строят 41 отель, 108 небоскребов и 14 стадионов. И это только в следующие несколько лет. Неудивительно, что в стране острая нехватка цемента.

Я сижу в лобби, вглядываясь в куполообразный потолок. Обслуживающий персонал неопределенной национальности дежурит рядом, скрытно, на всякий случай, если мне что-то понадобится. Оказавшись в далекой стране, нет ничего столь обнадеживающего, как герметичный комфорт пятизвездочного отеля. Длинные подъездные пути, современные рвы отделяют вас от остальной страны. Оказавшись внутри раздвижных стеклянных дверей, воздух становится жизнью — во всех смыслах этого слова. Идея ясна: зачем оставлять этот дворец, когда все, что нужно, есть прямо здесь? В гостиничном комплексе вы можете есть, пить, заниматься спортом, отправлять факс, проверять электронную почту, жениться, ходить на массаж, проводить встречи, играть в теннис, заниматься плаванием, шопингом, разводиться, получать медицинскую помощь, читать книги, бронировать билеты на самолет и многое другое. В развивающихся странах, как мы привыкли называть страны третьего мира, гостиницы служат основанием для удовлетворения местной элиты. В Маниле я когда-то написал весь свой репортаж для Национального радио, не выходя из отеля. Все, что мне было нужно, — взять интервью в вестибюле, сидя на стульях с высокими спинками, потягивая сок лайма, курить сигары, слушая сплетни.

Будучи все еще в этом о-так-прекрасном-отеле, где мои желания выполняются мгновенно, иногда даже до того, как я еще успеваю о них подумать, я несчастлив. Что не так со мной? После некоторого размышления в голове возникает одно слово, и, учитывая все окружающее меня, это очень неожиданное слово: «гробница». Да, именно она. Отель — очень хорошая, со вкусом оформленная гробница с климат-контролем. Гробницы для мертвых. А я еще жив.

Я решаю позвонить Лизе, американке, которая живет в Катаре уже несколько лет. Она работает в крупном американском университете, который держит кампус в Дохе — часть того, что зовется Городом Обучения. Он базируется на простой и логически неопровержимой предпосылке: зачем посылать катарцев в американские университеты, если можно послать американские университеты в Катар? Студенты получают такое же образование и дипломы, как если бы они получили в США, только без студенческих вечеринок, или театральных групп, или же без всякого веселья, что сопровождает этот процесс в США.

Я жду, пока Лиза заберет меня. Из окна отеля у меня хороший вид на дорожное движение внизу. Вы можете сказать о стране многое по тому, как водят люди. Помещение кого-то за руль автомобиля подобно погружению в глубокий гипноз: их истинная сущность выходит наружу. Истина в транспортном средстве. Израильтяне, например, водят одновременно и агрессивно, и аккуратно, что, если подумать, и есть их способ делать практически все вещи. Как-то раз полицейский в Израиле подозвал меня к себе. Я не мог понять почему. Я превышал скорость? Нет, по его словам, я ехал слишком медленно. Нет, не до смешного медленно, но все-таки медленно для страны водителей-маньяков. Майами не лучше (кажется, меня притягивают места с плохим движением). Обычно люди пользуются поворотниками, но только не там. Как однажды сострил юморист и житель Майами Дейв Барри, это «показатель слабости». Водители Майами не агрессивно-пассивные, они агрессивно-агрессивные. Или возьмем Швейцарию. Обычно они прямые и скучные, но посадите их за руль, и они становятся… прямыми и скучными. Ну да. Иногда люди — именно те, кто они есть.

Катарцы же в своей собственной лиге. Государственный департамент выпустил советы для путешествующих за границу американцев. Обычно это предупреждения о таких опасностях, как терроризм, гражданская война и подобное. Но Государственный департамент отметил вождение в Катаре как «экстремальный спорт».

Катарский водитель показывает, что хочет проехать, приблизившись на шесть дюймов от вашего переднего бампера, мигая фарами и громко сигналя, пока вы не уступите. Если же вы все еще не поняли его, он может запросто въехать в вас. Почему? Потому что он может! Паспорт катарца — это как билет на выход-из-тюрьмы-моментально.

Одна эмигрантка рассказывала мне, что она стояла на светофоре, когда в нее въехал катарец. Судья посчитал, что это была ее вина. На минуточку: она вообще не двигалась. Совершенно. В Катаре иностранец всегда виноват.

Иностранцы, живущие в Катаре, реагируют на такое отвратительное вождение или постоянными жалобами, или приспосабливаются. Лиза, как я выяснил позже, пошла по второму пути.

Она не сбрасывала скорость, когда маневрировала на своей «Ауди» ко входу в отель. Я вышел из «гробницы» на жару. Я моментально вспотел, и это было замечательно. Физиологическое подтверждение тому, что я все еще жив.

Лиза была рада новому лицу. Доха, несмотря на богатство, все еще остается небольшим городом, страдающем от клаустрофобии, которой подвержены все небольшие города.

— Заметили ли вы что-то в Дохе интересное? — спросила Лиза, разгоняя «Ауди» до опасной скорости.

— Вы имеете в виду, кроме абсурдного количества денег, удушающей жары и плохих водителей?

— Нет, 7-Eleven, — сказала она загадочно. — Подумайте об этом. Где все 7-Eleven?

Она была права. В Дохе полно Starbucks и дизайнерских бутиков одежды, но нет ни одного 7-Eleven или любого другого магазина товаров для удобств, который можно найти в большинстве зажиточных стран. У Лизы была теория. Доха не нуждалась в ширпотребе и магазинах для удобств. Обслуга, а каждый катарец имеет как минимум одного такого человека, ходит за покупками, и никого не интересует их удобство.

Или возьмем случай профессора, другого иностранца, который преподавал бизнес и законы окружающей среды. Однажды он рассказал своим студентам об отелях, которые начали использовать экологическое моющее средство для стирки. Его рассказ встретил недоумение. Студенты не только не поняли, что означает «экологическое», они были в недоумении и от понятия «моющее средство». Они никогда не видели этот процесс, разве что слышали о нем. Стирка была полностью в сфере деятельности обслуги. Большинство людей, которые живут в Катаре, — обслуга, объяснила Лиза, практически въехав в бок спорткару. Существует определенная иерархия обслуги. В самой нижней части работники из Непала: краснокожие люди с телами пугала и сноровкой лазить по строительным лесам без страховки. Вы можете их видеть трудящимися на жутком полуденном солнцепеке, не замечая его палящие лучи, и это все же лучше, чем быть в Непале. Потом идут индийцы. Темнокожие, они водят такси и тоже не жалуются на свою судьбу. За ними филиппинцы, которые говорят по-английски, поэтому работают в отелях и ресторанах.

— Я тоже обслуга, — откровенничает Лиза, ускоряясь на красный свет. — Просто более высокий уровень обслуги.

Мы с Лизой приезжаем в ресторан. Меня все еще немного трясет от ее вождения, но я предпочитаю ничего не говорить. Мы вышли из ее машины с кондиционером в жару, вспотев за пару секунд, и затем вошли в сверхкондиционированный ресторан.

Жизнь в Катаре — это непрерывная череда кондиционеров, кратко прерываемая так называемыми некондиционируемыми интервалами, также известными как выход на улицу. Очень важно, чтобы эти интервалы сводились к абсолютному минимуму. Катарцы достигают этой цели с большой фантазией. Например, превращая любое посещение магазина в обслуживание в машине. Это достигается следующим образом. Катарец подъезжает к магазину и настойчиво сигналит. В течение секунды материализуется или пакистанец, или индиец, или шриланкиец, забирает заказ и удаляется в магазин. И возвращается через несколько минут с товаром. Вся процедура проходит без единого нарушения кондиционируемого пространства. Как минимум, для водителя-катарца.

Где-то я прочитал, что Катар — это на 98,09 % пустыня. Мне интересно, что занимает остальные 1,91 %? «Мерседесы», возможно. Песчаные дюны могут достигать высоты 200 футов и, вследствие непрекращающегося ветра, постоянно перемещаются. Катар, иными словами, постоянно меняется. Не удивительно, что люди тут не чувствуют своих корней. Земля (песок) постоянно двигается под их ногами.

Пустыни не считаются счастливыми местами. Мы говорим о культурных пустынях, пустынях душ. Пустыни — безлюдные места, жестокие и непрощающие. Хотя некоторые действительно прекрасные вещи иногда расцветают в пустыне. Две из самых великих религий в мире — ислам и иудаизм — берут свое начало в пустыне. Арабская литература, в частности, переполнена восхвалениями жизни в пустыне. Ибн Халдун, великий арабский мыслитель XIV века, описал с любовью жителей пустыни: «Жители пустыни, у которых нет зерна и смены сезонов, здоровее и имеют лучший характер, чем жители холмов, у которых есть все». Халдун полагал, что главный враг цивилизации не войны или голод, а влажность: «Когда сырость с ее парами оседает на мозг, разум и способность мыслить притупляются. Это ведет к глупости, небрежности и невоздержанности». Весьма точное описание жителей Нью-Йорка в жаркие дни в августе.

Во время ланча Лиза рассказывает о себе, намекая на свое нелегкое прошлое. Я подозреваю, что это алкоголь и наркотики, возможно, в тандеме, и, конечно, с избытком, но, кажется, грубо развивать эту мысль. Хотя я бы не удивился. Такие места, как Катар, привлекают людей, убегающих от чего-то: неудачный брак, судимость, несоответствующая электронная почта, отправленная всей компании, и прочие различные несчастья. Обычный здравый смысл говорит нам, что это не работает. Мы берем наш багаж с нами. Я не совсем уверен. Путешествие, в лучшем случае, превращает нас такими способами, которые не всегда очевидны, пока мы не вернемся домой. Иногда мы оставляем свой багаж позади, или, еще лучше, его ошибочно отправляют в Кливленд.

После ланча Лиза отвезла меня обратно в «гробницу». И меня сразу же окружил взвод прислуги в жакетах, справляющихся о том, каким был мой день и не могут ли они мне чем-то помочь. В точку. Я действительно хочу выписаться, и сделать это прямо сейчас. Я уверен, что на каком-то этапе моего жизненного пути, когда я, например, буду мертв, гробница покажется мне правильным и притягивающим местом, на самом деле. Но не сейчас. Еще нет. Я упаковал свои вещи и вручил одетому с иголочки человеку на ресепшене свою карту.

— Все ли вам понравилось? — спрашивает он, замечая, что я выезжаю на несколько дней раньше, чем планировалось.

— Более чем понравилось, — говорю я, — очень-очень понравилось.

Он смотрит слегка недоуменно на меня сквозь свою натренированную корпоративную улыбку. Несколькими минутами позже я въезжаю в другой отель. Не дешевка, но и не гробница. Никто не приветствует меня на входе. Неплохо для начала. Я замечаю, что краска на потолке начинает уже отшелушиваться. Небольшие трещины в стене. И волна облегчения охватывает меня.

В моем новом отеле все же есть одна потрясающая роскошь: бассейн с плавающим баром. Если и есть изобретение, которое заставляет вас больше наслаждаться жизнью и проводить весь свой досуг возле, чем плавающий бар, — я должен это узнать. Пока я по-собачьи плыл к этому бару, я прокручивал в голове версии о природе появления такой замечательной вещи. Я представлял, как на общем собрании молодой голос одного из работников отеля предлагает: «И мы могли бы запустить бар прямо в бассейн, чтобы люди могли подплывать и заказывать напитки прямо в воде». Затем невыносимо неловкий момент, когда другие работники отеля таращатся на босса, который молчит продолжительное время, но, в конце концов, выдает: «Блестяще. Мне это нравится». Да, я уверен, все было именно так.

Я потягиваю «Корону», по пояс погружаясь в воду, которая прохладна до блаженства. Удивительно прохладна, учитывая, что на улице более 120 градусов по Фаренгейту. Но вода охлаждается до очень приятной температуры. Даже бассейны в Катаре оснащены кондиционерами.

Пока я наслаждаюсь купанием, в голову приходит мысль, что Катар кажется мне очень знакомым местом, что странно. Как будто я видел множество катарцев до этого. Неужели в прошлой жизни я был пустынным кочевником? Нет, это не так. Потом меня озаряет. Вся нация похожа на хороший терминал аэропорта: приятно кондиционированный, с множеством магазинов, с хорошим выбором еды и людьми со всего света. В пути, проездом. Если в английском есть два более приятных на слух слова, я хочу узнать их. Подвисший в моменте между приездом и отлетом, уже не тут, но еще не там, мой мозг замирает посреди дьюти-фри магазинов и объявлений вылетов и прилетов. В этот момент я приближаюсь к чему-то, что можно назвать спокойствием. Я часто представлял себе, что это такое — жить в мире Аэропорта. Не просто в аэропорту, умоляю вас, как Том Хэнкс в том фильме, но во множестве аэропортов. Я бы продолжал летать по всему миру, в состоянии подвешенности. Всегда прилетаю, но никогда не в конечную точку. Полет продолжается.

Но здесь, в этом зале отдыха национального аэропорта, моя фантазия не столь ярка. Люди, даже кочевники, должны иметь ощущение дома. Дом — не обязательно какое-то одно или несколько мест, или даже вообще не место. Но каждый дом обладает двумя необходимыми элементами: ощущением заселенности и, что важнее, историей. Как-то я узнавал у швейцарца, что удерживает вместе его страну, учитывая языковые отличия, не говоря об этнических. Он ответил без колебаний: история. Может ли история действительно быть столь значимой? Столь могущественной?

Пространство и время — два измерения, в котором мы, люди, живем, — очень переплетены между собой. «Посмотрите на место обитания человека, и вы поймете историю всего его племени», — пишет географ И-Фу Туан в своей книге «Пространство и Место». Мне кажется, что все места как машина времени. Они могут перенести вас на годы назад. Как пишет Ребекка Солнит в своей замечательной и лирической книге «Путеводитель, как заблудиться»: «Возможно, это правда, что вы не можете путешествовать во времени. Но вы можете вернуться к тем моментам любви, преступления, счастья и судьбоносных решений. В те места, которые остаются и которыми вы можете владеть — они не имеют над собой власти времени».

Именно поэтому мы чувствуем себя столь дезориентированными, даже раздраженными, когда эти эмоциональные связи из нашего прошлого подвергаются изменениям. Нам не нравится, когда наш родной город меняется. Даже в мелочах. Это неуютно. Игровая площадка должна была быть вот тут, я точно помню. Меняется что-то в ваших родных местах, и это отражается на нас. Никому такое не нравится.

У Катара, безусловно, есть прошлое. Но оно небольшое. Почти тысячелетие, примерно с 650 до 1600 года, не учтено или попросту потеряно. Более поздняя история задокументирована лучше, но она была быстро стерта неостановимым наступлением хрома и цемента.

Стивен Ульф, британский академик, рассказал мне то, что заставило меня задуматься, как прошлое определяет наши жизни, наше счастье. Ульф — эксперт по арабскому миру. Он свободно говорит по-арабски и часто путешествует на Ближний Восток. Ему нравится посещать древние города этого региона — Каир, Дамаск, Бейрут. Но только богатое нефтью государство на берегу Персидского залива оставляет его равнодушным.

— Я посещал Дубаи, и все здания кажутся такими новыми, как будто их сделали из картона, прямо там. Затем я еду домой в Лондон. Никогда не думал, что скажу такое о Лондоне, но вы знаете — погода там ужасная, и все же я чувствую себя там намного лучше. Здания выглядят настолько солидными, как будто они вросли на шесть этажей под землей. Является ли солидность предпосылкой счастья? Защищает нас, держит нас от того, чтобы нас не затянуло в отчаяние? Прежде чем осуждать катарцев или тех же китайцев, я бы хотел рассказать историю другой нации, которая сметает свое прошлое бульдозерами, как богатые нувориши без истории. Она про храм, который я посетил в Японии. Это был очень старый и красивый храм. Построен более тысячи лет назад, как сказал мой гид. Как удивительно, подумал я. Я никогда не видел, чтобы настолько старое здание так хорошо сохранилось. Дерево сохранилось замечательно, не было заметно ни щепки. И все бревна были на своих местах, ни одно не сдвинулось со своего места. На маленькой табличке перед храмом было написано, что он был построен в 700-х годах. Но затем я увидел другую подпись, мелким шрифтом: «Храм был перестроен в 1971 году». Зачем это? Пытались ли японцы завлечь ничего не подозревающих туристов, говоря, что храм построен более чем 1200 лет назад, когда на самом деле ему около 40 лет? Не совсем. Во многих азиатских культурах важен не возраст или физическая структура, но дух места. Храмы в Японии постоянно разрушаются и перестраиваются, но люди все равно считают их возраст равный времени первой постройки. Это не какая-то семантическая уловка. Этот факт говорит о том, насколько сильно культура связана с прошлым. Это даже может объяснить, например, почему так мало китайцев возражало, чтобы старые районы в таких городах, как Шанхай, были разрушены для получения дополнительного места для постройки очередного небоскреба (кроме, конечно, того факта, что они просто жадные люди). Сущность первоначальной структуры остается, даже если разрушаются физические строения. И, если китайцы могут не благоговеть перед их старыми храмами и домами, они чтут своих мертвых. Почитание предков — основная связь с прошлым в Китае. Кто мы такие, чтобы обсуждать, что лучше или хуже: почитание мертвых людей или старых зданий.

В любом случае важный ингредиент для хорошей, счастливой жизни — это связь с чем-то большим, чем мы сами, признавая, что мы не более чем отблеск на космическом радаре и при этом составная часть чего-то намного большего. К примеру, для одних обеспечивают эту связь здания викторианской эпохи с характерными скрипучими лестницами и потускневшей лепниной, а для других источник этой связи кроется в важном действии — например, подарить совершенно новый сотовый телефон в подарочной упаковке дяде Бену, который умер 20 лет назад, но который все еще является частью семьи. Бертран Рассел, британский философ, закончил свою книгу «В поисках счастья» описанием счастливого человека таким образом: «Такой человек чувствует себя гражданином Вселенной, полностью наслаждается ее спектаклем и чувствует радость, что она предлагает, не думая о смерти, потому что он не сильно разделяет себя и тех, кто придет после него. Он настолько инстинктивно сливается с потоком жизни, что познает величайшее наслаждение, которое только можно».

Весьма сильное трансцендентное утверждение для самопровозглашенного атеиста. Это напоминает мне Джонаса Солка, изобретателя вакцины от полиомиелита, который сказал, что его главная цель — «быть хорошим предком». Подобный ответ может исходить только от человека, который глубоко понимает свое место во Вселенной. Я не Джонас Солк, и иногда я не могу понять, где же мое место во Вселенной, но последнее время я много думал об этом. Если мы рассмотрим нашу жизнь — около 78 лет (если нам повезет), которые мы проводим на этой планете, то они действительно незначительны. Но если, как учит буддизм, наши родители бесконечны, то, может быть, мы тоже.

Я провел в Катаре уже несколько дней и все еще не встретил ни одного катарца. Это проблема. Мои журналистские инстинкты, отточенные в течение двух десятилетий, говорят мне, что для того, чтобы исследовать катарскую душу, совершенно необходимо поговорить с настоящим жителем Катара. Но где?

Обычная хитрость журналиста — взять интервью у таксиста — не сработала. Он индиец. Я не мог взять интервью у моего официанта (филиппинца) или менеджера на стойке регистрации отеля (египтянина). Нет, мне нужно было основное блюдо в этом родовом обществе.

У меня была зацепка. Номер некоего Сами. Он друг моего друга и работает на «Аль-Джазира», неоднозначную арабскую ТВ-сеть, которая базируется в Катаре. Сами не катарец, но уверен, у него есть несколько знакомых катарцев. Мы договорились встретиться там, где все катарцы встречаются, — в молле. Сами одет с иголочки: безупречный костюм и галстук. Мы садимся в кафе в атриуме. Я беру сок, Сами чай. Сами — этнически араб, но вырос в Британии и получил образование в США. Он хорошо ориентируется в обоих мирах, арабском и западном. При этом он очень любезен. Я знаю из опыта, он всегда старается разобраться в природе вещей. Он переводчик культур.

Я спрашиваю Сами о племенной культуре. Этот термин на западе используется часто, и не всегда в положительном значении. Хотя мы никогда это не произносили, но племенная культура считается шагом назад. Здесь не тот случай, отвечает Сами. Понятие «племя» — лишь одно из обозначений семьи. Большой, расширенной семьи. Это определение засело у меня в голове. А может ли семья быть слишком «расширенной»? И если да, это так же болезненно, как потянуть колено? Наши семьи — основной источник любви и поддержки. А кроме этого, они те, кто чаще всего убивает нас (статистически). Как указывает И-Фу Туан, «наша опора, наши враги и наши любимые». И это верно для семей. Также они наше спасение и наша погибель.

— Племенные ценности подобны семейным, — продолжает Сами. Что-то, за что стоит держаться в хорошие времена и оплакивать потери в сложные времена. И точно так же, как семьи не доверяют чужакам: «Не разговаривай с незнакомцами» — предупреждают родители, — так и племена опасаются чужих. Или ты член племени, или нет. Нет чего-то посередине. Племенная и корпоративные культуры очень схожи, — рассказывает Сами. — Обе чтут лояльность превыше всего и вознаграждают щедро за нее, будут ли это валютные операции или танцы живота. И те и другие безжалостны к предателям, будь то увольнение или обезглавливание.

Американские директора — лидеры племен Среднего Востока, объясняет Сами.

— Если ты работаешь в Time Warner, ты не пойдешь со своими мелкими проблемами к главному исполнительному директору. Ты знаешь свое место.

И так же в Катаре. У всех есть доступ к эмиру, двери дворца всегда открыты, но они используют эту возможность рассудительно.

— Но почему катарцы так грубы? Иногда чересчур, временами?

— Ты должен их понять, Эрик. Они жители пустыни. У них была очень сложная жизнь. Если ты идешь в пустыне милю за милей и, наконец, находишь кого-то с водой, ты не скажешь: «Извините, дорогой сэр, но не были бы вы столь любезны поделиться водой?» Ты бы просто выпалил: «Дай воды, я умираю от жажды». Поэтому, — объясняет Сами, — современные катарцы гавкают на баристу в «Старбаксе», когда заказывают гранд латте. Потому что они из пустыни. И это не столь надуманная гипотеза. Нас определяет не только наше географическое положение, но и наше наследие тоже. Американцы, например, сохраняют фронтовой дух, хотя уже давно единственный фронт лежит между их машиной и полоской торговых центров. Мы — отображение нашего прошлого.

Я делаю глоток лаймового сока и спрашиваю Сами, мог бы он помочь мне поговорить с катарцами. Знаете, я бы предпочел попросить Сами организовать мне ужин с королевой Англии, чем просить о встрече с местными жителями страны, в которой я находился в тот момент. Сами стряхнул с плеч невидимую пыль, прежде чем ответить.

— Это будет сложно, Эрик. Давай посмотрим, с чем мы имеем дело. Во-первых, ты американец. Первый страйк. Во-вторых, ты журналист. Страйк номер два. И твое имя звучит слишком по-еврейски.

— Три страйка — я выбываю из игры?

— Я посмотрю, что могу сделать. Дай мне время, — и он поднимается, чтобы уйти.

С каждым днем жара усиливается. В 8 утра солнце сияет ярко-оранжевым в небе и давит на меня беспощадно. К полудню находиться на улице физически больно дольше, чем минуту или две. Жара столь же изнурительна, как метель. Только дураки и иностранцы ищут приключений на улице.

Я попадаю как минимум в одну из категорий. Возможно, в обе. И я достаточно отважен, чтобы в середине дня встретить катарское солнце на базарах в старой части Дохи, еще не расчищенной бульдозерами части. Очень редкий пример того, где еще остались старые катарские ценности.

Внутри базара полы жемчужно-белые. Все белое, включая жару. Я замечаю «Макдоналдс», который спроектирован так, чтобы вписаться в окружающую среду. Это выглядит… как… подождите… да, это выглядит как мечеть. МакМечеть. Я представляю себе табличку снаружи: более миллиарда спасенных! Я нахожу это очень, очень забавным. Да, жара уже действительно становится невыносимой. Я пробираюсь через лабиринт магазинов, всеми управляют иностранцы. Названия магазинов отражают принадлежность к стране того или иного владельца: «Портные Индии», «Манильские парикмахеры». Я полагаю, это придает ощущение многонациональности городу, хотя в этом есть что-то бесспорно тоскливое, как страстное желание оказаться дома. Эмигранты — рабочие пчелы для катарской экономики. Они живут 20, 30 лет здесь, некоторые даже были рождены тут, но они никогда не станут гражданами Катара. И это сделка, которую они с готовностью принимают, хотя она кажется немного грязноватой, на мой взгляд. Большинство их них оставили семьи дома, до тех пор, пока они, наконец, не уволятся, вернувшись домой как триумфаторы, и построят огромный дом. Как раз чтобы в нем умереть.

Я делаю остановку, чтобы взять чая. Горячие напитки охлаждают эффективнее, чем холодные. Еще одна ирония жизни в пустыне. Беру местную газету «Peninsula Times». В ней фотография, на которой эмир принимает посла Непала. Газеты размещают одну и ту же фотографию, сделанную в той же комнате с орнаментом, с той же тисненными золотом коробкой. Вся разница в сидящем напротив эмира человеке, выглядящем совершенно некомфортно, пока эмир, человек больших размеров, разваливается в своем кресле, просто болтаясь в нем. Я переворачиваю страницу. Там история о серьезной нехватке кондиционеров. Написана в том же настойчивом, перехватывающем дыхание стиле, как, например, статья о нехватке антибиотиков. Призыв к молитве, саундтрек Ближнего Востока, разлетается рикошетом по белому мрамору. Как часто и во скольких странах я слышал этот звук? Это действительно красиво. Вам не надо быть мусульманином, чтобы оценить вокальный талант хорошего муэдзина. Сейчас, после атак 11 сентября, я ощущаю красоту с оттенком угрозы.

Мусульмане молятся 5 раз в день. Как повелевает Коран. Почему 5? Почему не 4 или 6? Только Аллах знает, но ислам пророс из арабской пустыни около 1400 лет назад, и одной из основных функций новой религии стало, намеренно или нет, объединение людей вместе. Обязательная молитва заставляла людей выйти из шатров и пойти в шатры побольше, общественные, или же мечети.

Спустя 1300 лет французский экзистенциалист Жан-Поль Сартр метафорически выбранил понятие общего блаженства, объявив, что «ад — это все остальные люди». Сартр был не прав. Или это так, или он общался с неправильными людьми. Социологи оценивают, что около 70 % нашего счастья основывается на наших взаимоотношениях, и количественно, и качественно. Взаимоотношениях с друзьями, коллегами, семьей, соседями. В сложные времена дух товарищества притупляет нашу боль, а в хорошие времена усиливает наше счастье.

Так, значит, самый важный источник счастья — другие люди? А что делают деньги? Они изолируют от людей. Они позволяют строить стены, говоря прямо и иносказательно, вокруг нас. Мы переезжаем из дружного общежития колледжа в квартиру, дом или, если достаточно богаты, особняк. Мы думаем, что движемся вверх. На самом деле мы окружаем себя стенами.

Мой водитель такси не знал, где находится Катарский национальный музей, и вынужден был остановиться три раза, чтобы спросить дорогу. Знак, что Лиза, вероятно, была права. Как-то за завтраком она заявила, что катарцы не имеют культуры.

Я чувствовал себя обязанным защитить катарцев, хотя и не понимал почему.

— Мне кажется, это немного чересчур, любая страна имеет культуру.

— Хорошо, — сказала она. — У них нет кухни, нет литературы и нет искусства. Для меня это значит, что нет культуры.

— Но у них есть министр культуры.

— Да, и у них есть министр юстиции. Это не означает, что у них есть правосудие.

В этом был смысл. Единственная культура прилетала в Катар на самолете, утверждала Лиза. Артисты и авторы прилетали ежедневно. И это как лобстеры от Мане.

— Хорошо, но у них есть музей. Я видел на карте, — я не был готов сдаваться. — Если у них есть музей, то должна быть и культура.

Лиза скромно улыбнулась:

— А вы видели их музей?

И вот я здесь, возле музея. Первое, что бросается в глаза в этом приземистом бетонном здании — что это, вероятно, единственное во всей стране здание, не оборудованное кондиционерами. Может, задаюсь я вопросом, это попытка продемонстрировать сложности катарской жизни до эры кондиционеров? Духота внутри бетонного помещения невыносима. За секунды реки пота заливают мой лоб, затекая в глаза и обжигая их.

На мое счастье, нет причин задерживаться. Выставка, одним словом, жалкая. Лиза замечает стеклянную вазу, в которой собрано что-то, что напоминает обрезанные ногти верблюдов. Это выставка народной медицины, с ударением на «народной». Читаем плакат: «Банки использовались, чтобы уменьшить кровяное давление, симптомами которого были головная боль и обморок». Непонятно, были эти симптомы вызваны кровяным давлением или же применением банок. Картинка показывает старого человека с огромным черпаком, прикрепленным к его голове, и струящейся в пластиковую банку кровью. Полагаю, в Средневековье это было известно как кровопускание.

Одна из более интересных вещей — серия фотографий Дохи с воздуха, снятые в 1947-м, 1963-м и 1989-м. В каждой фотографии можно видеть, как увеличивается и расползается город, похожий на пятно чернил.

Мы бродим без цели по дворику, где предполагаемый бриз разгоняет духоту. Может, это жара так действует или же унылый музей, но Лиза вдруг рассказывает мне про свое прошлое. Оно очень схоже с прошлым Катара: беспокойное, непостоянное и с большими полосами потерянного времени. Пока Лиза раскручивает свою историю, я не могу чем-то помочь, но задаюсь вопросом: что, если у каждого есть свой персональный музей и самые настоящие здания посвящены рассказу наших историй? Музей Лизы был бы немного депрессивным, очень похожим на Катарский национальный музей, только с кондиционерами и, возможно, без обрезанных ногтей верблюдов. Экспозиция демонстрировала бы пыльный пластиковый бокал, который впитал первый напиток Лизы. Ниже была бы подпись: «Стакан, в котором Лиза в 10 лет смешала скотч, ром и джин, полученный от ее родителей». Другая экспозиция показывала бы настоящий ярко-оранжевый «Понтиак ЛеМан», в котором она хотела сбежать из дома в 15 лет. И смотрите, прямо здесь — точная реплика реабилитационного центра в Коламбусе, Огайо, в который Лиза вошла в 19 лет. Рядом, если пройдете в этом направлении, мы входим в ранний тунисский период. Лиза отрезвела и присоединилась к Корпусу Мира. Они послали ее в Северную Африку, в Тунис. Все хорошо, но… о, нет… что это? Картинка Лизы с бутылкой пива в каждой руке и сигарета, гуляющая из угла в угол во рту. Мы входим в эру рецидива. Плакат говорит нам, что Лиза вывалилась из вагона и сильно ударилась. Ее эвакуировали в Амстердам на пути домой, но она не хотела ехать. А Лиза никогда не делала то, что не хотела. Поэтому он прибегла к одному старому трюку со времен улицы Оборванцев. Она действовала как сумасшедшая. Прокрутим зернистое видео Лизы из аэропорта Амстердама «Схипхол». «Извините, вы знаете, что скоро конец света?» — говорит она. Снова и снова, всем, кто слушает и не слушает ее. Голландские власти заперли ее в психиатрической лечебнице. Ей давали медикаменты, которые Лиза проворно прятала за щеку, только притворяясь, что проглотила. Другой старый трюк старых дней. Наконец голландцы сдались и посадили ее на самолет в Америку. В самолете у нее был секс в туалете с длинноволосым парнем, которого она только что встретила.

Надеюсь, вы покидаете музей Лизы с тем же ощущением, что и у меня: теплым и неопределенным, желая ей чтобы она, наконец, достигла эры Золотого века в классе йоги и на собраниях анонимных алкоголиков. Пусть Лизе повезет, как Катару. Пусть она найдет огромные запасы природного газа глубоко в недрах ее песка.

На пути обратно к машине я думаю о том, каким бы был мой музей? Он представляется мне пустым, и это беспокоит меня. Неужели кривая моей жизни так неприметна, так аморфна, что ни один куратор не смог бы рассказать историю моей жизни, собрав все моменты под одной крышей?

— Я была права или как? — спрашивает Лиза.

Да, я уступаю, она права. Катар не имеет культуры. Честно говоря, не могу обвинять их в этом. Если проводишь несколько тысяч лет, карабкаясь по пустыне, спасаясь от жары, не беря в расчет племена захватчиков, то у вас тоже не было бы времени на культуру. Коротко говоря, жизнь слишком жестока для культуры. Сегодня же она слишком комфортабельна, чтобы появилась культура. «Современные города, современная городская обстановка — все это места социальной активности и интеллектуального возмущения, совсем не комфортабельные места», — делится наблюдениями британский историк Питер Холл.

Эмир Катара, правитель земли, намерен делать что-то с отсутствующей культурой страны. В настоящем катарском стиле, он планирует купить культуру и, пока есть возможность, немного истории тоже. Это звучит как разумный план. Но есть одна загвоздка. Это правда, что «деньги говорят», только они говорят в будущем времени. Деньги — это 100 % потенциал. Вы можете купить будущее, но не прошлое.

Но это не остановило эмира от попыток. Он скоро откроет несколько мультимиллионных (и, разумеется, с кондиционерами) музеев, отмечая недавно созданное прошлое Катара. Я могу даже себе представить рекламные плакаты, на которых написано: «Ваша культурная эра! Скоро!»

Эмир Катара не типичный арабский правитель. Он пришел к власти в результате государственного переворота, что, кажется, очень по-катарски, где это фактически семейный бизнес. Он сразу поставил себя как новый тип арабского правителя. Мягкий и приятно авторитарный. Эмир — мастер двойных игр. Катар — это место дислокации одной из крупнейших американских военных баз в мире. США начали наступление в Ираке в 2003 году отсюда. Катар также родина для «Аль-Джазира», воинственного спутникового ТВ-канала, больше всего известного за передачу обращений Усамы бен Ладена. Таким образом, эмир поддерживает одновременно и про-, и антиамериканскую политику. Не так просто это делать.

Эмир, кроме того, щедрый. Он распределяет нефтегазовое богатство Катара между субъектами. Фактически это государственное благосостояние. Бензин продается по 50 центов за галлон, дешевле воды. Ну, это, конечно, не совсем правда. Вода в Катаре бесплатная. Как и электричество, медицина и образование. Правительство даже платит небольшую зарплату студентам колледжа. Когда катарцы вступают в брак, государство дарит им участок земли под строительство дома, беспроцентную ссуду и денежное пособие примерно 7000 долларов в месяц. И в отличие от европейской государственной экономики, катарцы не отягощены бременем налогов. Фактически они не отягощены налогами совершенно. Нет налога на продажу. Нет подоходного налога. Ничего.

Вы можете подумать, это же чудесно, как и я поначалу.

Но исследование, проведенное недавно в Университете Орегона, предполагает противоположное. Исследователи дали 19 волонтерам 100 долларов и затем заставили их лежать и смотреть, как деньги исчезают посредством финансовых операций, которые мелькали на экране. В то же время исследователи сканировали мозг участников эксперимента посредством МРТ. В одном эксперименте его участники выбирали, на что пожертвовать деньги. Когда они делали это, два или более участка мозга — а именно caudate nucleus и nucleus accumbens — активизировались. Что правда удивительно, даже если их заставляли отдать деньги (на хорошие цели), части мозга, связанные с альтруизмом, все еще были активны. Не так сильно, когда они делали это добровольно, но большинство экономистов не могли бы предсказать какую-либо активность вообще. По крайней мере, позитивную реакцию, когда кого-то заставляют просто отдать деньги — иными словами, заплатить налог.

Зачем проводить такие исследования? Следует ли нам подсоединить всех к МРТ-машине, чтобы определить соответствующий для них диапазон налогов? Не думаю, и у эксперимента были свои недостатки. В обычной жизни налоги не кажутся настолько справедливыми, и как они тратятся — часто вопрос для обсуждения. Но очевидно, что оплата налогов — это неплохо. Конечно, я не говорю, что высокие налоги — это хорошо. Я просто пытаюсь сказать, что сам институт сбора налогов — это хорошо и необходимо для здоровой демократии. «Налог» — еще одно слово для обсуждения. Если обычный работник ленится на работе, катарцы не могут оштрафовать его за простой: «Эй, я же плачу тебе зарплату, приятель». Нет, не платите. В Катаре нет ни налогов, ни представления об этом, и это не самая счастливая вещь.

Звонок от Сами. Отличные новости. Он организовал мне встречу с несколькими катарцами в офисе «Аль-Джазира». Я собираюсь встретиться с ними снаружи штаб-квартиры канала. Это мог бы быть офис любого ТВ-канала, если бы не небольшая мечеть недалеко от входа. Мы направляемся в кафе для работников канала. Я впечатлен. Белые деревянные полы, скандинавская мебель, вмонтированная в стену, как произведение искусства, телевизор с плоским экраном. «Аль-Джазира» — дитя эмира, и он относится к нему соответствующе.

Сами представляет меня своим друзьям, все одеты в белые дишдаши, длинные и развевающиеся робы, которые носят арабы Персидского залива, со стандартными украшениями: запонки, дорогие часы и ручки «Mont Blanc», воткнутые в карман на груди. Так как дишдаши — это общая для этих мест одежда, эти украшения — единственный способ для катарских мужчин показать их достаток. Их приобретение и ношение — крайне важная часть местной жизни.

Руки пожаты, кофе подан, сигареты зажжены. Я решаю начать разговор с вождения в Катаре. Почему они настолько не соблюдают правила дорожного движения?

Длинная пауза.

— Следующий вопрос? — говорит один из мужчин, и все смеются.

— На самом деле, — говорит другой, — это ваша вина, американцев. Мы научились водить по вашим голливудским фильмам, гоняем на машинах. Это признак мачо.

Хорошо, довольно приветственных разговоров. Я собираю всю свою отвагу и выстреливаю главный вопрос:

— Вы счастливы?

Довольно неудобная долгая пауза. Наконец один из мужчин, на грани раздражения в голосе, спрашивает:

— Почему вы задаете такой вопрос?

Этот вопрос — вы счастливы — тот вопрос, который мы, американцы, смакуем каждый день, каждый час, не совсем принят в таком мусульманском обществе, как Катар. Я заметил, что люди несколько морщатся, когда я задаю этот вопрос, и вежливо стараются сменить тему. Это потому, что счастье, блаженство в руках Аллаха, не человека. И если мы счастливы, это воля Божья, а если несчастливы — тоже его. Вы счастливы? Я мог бы с таким же успехом спросить, бреют ли они ноги. Я хочу тихо удалиться.

— Если вы настаиваете, то да, я счастлив, — говорит один из мужчин, наконец.

— Нет такого понятия, как совершенное счастье, — отвечает другой, выдыхая облако дыма.

— Если вы хотите познать истинное счастье, вам стоило бы стать мусульманином, — говорит третий. — Вам следует истинно верить и знать, что все в руках Бога. Вы поймете, что Аллах приготовил для вас. Да, следует стать мусульманином, если хотите узнать, что такое счастье.

Связь между религией и счастьем является предметом, исследование которого может заполнить многие книжные полки, и на самом деле у некоторых так и есть. Я погружаюсь в этот глубокий, глубокий резервуар и указываю на один статистический результат, вышедший из молодой науки о счастье. Люди, которые посещают религиозные службы, счастливее, чем те, кто этого не делает. Почему? Это из-за какого-то трансцендентного опыта, религиозной части богослужения? Или это часть службы, сбор мыслящих душ, что объясняет это явление? Другими словами, могли бы эти счастливые прихожане получать такое же гедоническое повышение, как если бы они принадлежали к лиге боулинга или, если на то пошло, местному отделению Ку-клукс-клана?

Я так не думаю. Обратите внимание на такой момент: по статистике, люди, которые согласны с утверждением «Бог важен в моей жизни», намного счастливее, чем люди, которые не согласны с ним, вне зависимости от их участия в организованном религиозном движении. Бонус к счастью, если говорить простыми финансовыми понятиями, эквивалентен удвоению их зарплаты. Если вера в бредовую религию, полную догм, делает вас счастливее, это не то счастье, которое хочу я, большое спасибо. Атеисты могли бы добавить к этому что-нибудь. С одной стороны, некоторые исследователи счастья не берут в расчет моральную подоплеку счастья. Педофилы, у которых отмечается очень высокий уровень счастья, скажем, 9 из 10 по шкале счастья, рассматриваются такими же людьми, как и социальный работник, достигший столь высокого уровня счастья в 9 баллов. Подобно террористу-смертнику, который в своей вере в Аллаха может получить еще более высокую оценку своему счастью, выше, чем педофил или социальный работник. Он мог бы получить даже 10 из 10 прямо перед моментом, как он взорвет бомбу и унесет с собой несколько дюжин невинных жизней. Аристотель мог бы разобрать этот моральный сумбур в своей Афинской минуте. Счастье, он полагал, означает не только хорошо себя чувствовать, но и поступать хорошо. Поэтому педофил и смертник только думают, что они счастливы. Но фактически они совершенно не испытывают этих чувств. Возможно, это не вера в Бога делает нас счастливее, но вера во что-то, что угодно. Как еще объяснить факт, что самые счастливые страны — Дания, Исландия, Швейцария, Голландия — вряд ли можно назвать религиозными? Граждане этих стран в то же время, очевидно, во что-то верят. Они верят в шесть недель отпуска, в права человека, в демократию, в ленивые полуденные посиделки в кафе, в ношение носков и сандалий вместе. Вера во что-то, что мы уважаем или, как в случае с комбинацией носки-сандалии, находим ужасно несовместимым. Но, несмотря ни на что, они верят во все это.

— Значит, все, что я должен делать, это просто верить в Аллаха? — я стараюсь сохранить тон, который нельзя было бы принять за конфронтацию в разговоре с людьми из «Аль-Джазира». Я ступаю на опасную землю.

— Вы должны делать усилия, и важнее всего усилия, а не результат, — говорит один мужчина.

Ислам, как и другие религии, основан на том, что, если вы хотите быть счастливым, постарайтесь жить добродетельно и не ожидайте ничего взамен, абсолютно ничего. Разделите ваши действия и их последствия — и счастье потечет как нефть.

Разговор затухает, и мужчины начинают поигрывать ручками Mont Blanc и посматривать на инкрустированные алмазами дорогие часы. Мы прощаемся, и они уходят, оставляя на прощание эти немного зловещие слова: «Религия как нож. Если использовать ее неправильно, можно порезаться».

Главный поворотный момент в истории человечества произошел в голландском регионе Фландрия в 1445 году, хотя вы вряд ли прочтете об этом в большинстве книг по истории. Во Фландрии состоялась первая лотерея. Приз был невелик — голова козла и свидание с миловидной настоящей девственницей. Но я полагаю, что это событие ознаменовало собой важный сдвиг, который я мог бы назвать сдвигом парадигмы, если бы я был человеком, который использует такие термины, как «сдвиг парадигмы». Впервые в истории нищий мог мгновенно стать богатым, не пошевелив и пальцем. Так же, как мелкопоместный дворянин. Легализованная проституция и теперь это. Голландцы в очередной раз кое-что нашли.

Лотерея стала популярна. Сегодня дюжины стран во всем мире проводят их. Кто не мечтал сорвать джекпот? Кто не грезил тем самым моментом, когда входишь в офис босса в понедельник утром и очень вежливо, без намека на злобу, говоришь, что он может катиться к черту и вообще сдохнуть? Вы не хотите больше тут работать. Вы путешествуете. Вы ходите по магазинам. Вы едите доритос и пересматриваете «Сайнфелд».

Вы, конечно, не будете одним из тех эгоистичных победителей лотереи. Нет, вы раздадите деньги. Купите вашей маме домик во Флориде, спортивную машину вашему брату и даже выбросите несколько тысяч на благородные дела. В Дарфур, может быть. Но вы также и не будете одним из тех растратчиков. Нет, сэр, вы будете ответственным. Вы инвестируете. Обычно после пары лет вы можете начать работать снова. Во вторник, в обед. Может быть. Да, если бы вы выиграли в лотерею, вы были бы счастливы.

Это то, с чем согласны катарцы. Они выиграли в нефтегазовую лотерею и больше не работают в пончиковой. Как и все другие победители лотерей, Катар тратит много времени, ублажая себя и получая звонки от давно потерянных кузин и старых школьных товарищей. Только сейчас это приятели из школы ООН. «Катар, ты как там? Это твой старый приятель Сомали. Мы тааааак давно не виделись. Мы должны, просто обязаны, сходить на ланч».

И — конец истории. Катар богат и, следовательно, счастлив.

Но не так быстро.

В 1978 году психолог Филипп Брикман изучал две группы людей. Одна группа только что выиграла в лотерею и была богата. Другая группа попала в аварию и сейчас состояла из парализованных людей. Неудивительно, что вскоре этих событий у победителей был отмечен рост счастья, когда жертвы аварий были менее счастливы. Но, как только Брикман стал отслеживать эти группы, обнаружилось кое-что неожиданное. Победители вернулись к тому уровню счастья, что был у них до того, как они стали богаче. Парализованные же люди вернулись почти к тому же уровню счастья, что и до аварии, но лишь ненамного ниже. Что произошло? Брикман предположил, что, в случае выигравших в лотерею, они стали получать значительно меньше удовольствия от обычных событий, таких, как покупка одежды или общение с друзьями. Что приносило радость ранее, перестало быть таковым. Психологи называют это усталостью от наслаждений. Примерно так же, как и обычная усталость, усталость от наслаждений заставляет вас вспотеть, и ее следует избегать всеми способами. Но, в отличие от физической усталости, усталость от наслаждений не очень хорошо сказывается на здоровье. Он сведет вас с ума, этот бесконечный цикл удовольствия и привыкания. Интересно, что у такой усталости есть два исключения: большая грудь и шум. Исследования показывают, что мы никогда не привыкаем к громким и шумным звукам, несмотря на длительный период привыкания. И другое исследование показывает, что женщины, которые установили грудные имплантаты, никогда не устают от внимания к ним и, вероятно, их сопровождающие тоже испытывают схожие чувства.

Аристотель был прав, когда сказал: «Немного удачи (подобно противоположному), очевидно, не меняет течение наших жизней». И, если исследование Брикмана верно, тогда большая удача также не влияет на течение нашей жизни. Ничего не влияет. Что рождает неизбежный вопрос: зачем вставать с кровати по утрам?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать шаг назад. Лотерея не только про деньги. Она про пересечение удачи и счастья. Это сложное пересечение, практически случайное. Древние греки полагали, что счастье требует определенной меры удачи. Даже Аристотель, бывший последователем добродетельной жизни, тоже верил в необходимость удачи: «Человек едва ли счастлив, если он ужасно выглядит, или низкого происхождения, или одинок и бездетен, или даже имеет детей или друзей, которые кажутся бесполезными, или все, кого он ценил, уже мертвы».

Но не верьте только словам Аристотеля. В каждом индоевропейском языке слово «счастье» тесно связано с понятием удачи. Английское происходит от древненскандинавского «hap», или удача. Если у нас случается несчастье, мы говорим, что это неудача. В современном немецком языке слово «glück» одновременно означает и счастье, и удачу. Во времена Аристотеля счастье было даровано богами. Сегодня эта работа ложится на плечи хороших людей из «Powerball». Но, как показало исследование победителей лотереи, то, что на первый взгляд выглядит как удача, может оказаться совсем другим. Недавно я наткнулся на короткую статью в Пакистанских новостях. Мултан, 16 марта: заключенный Хак-Наваз, 70 лет, умер в Новой центральной тюрьме Бхавалпура прошлым вечером, когда ему сказали, что суд отменил его заключение и выдал приказ на его освобождение. Когда ему сообщили в четверг, что его выпускают, он не смог сдержать своего счастья, и его сердце остановилось из-за перевозбуждения. Тело Хак-Назава было передано его родственникам для погребения.

Я повесил эту вырезку у себя на холодильнике. Как ежедневное напоминание: счастье может убивать.

В тот вечер Лиза и я ужинали в индийском ресторане отеля. Это вкусно и очень аутентично, что неудивительно, учитывая тот факт, что весь персонал прибыл из Бомбея вчера.

Мы пытались вести непринужденную застольную беседу, но Лизина откровенность продолжилась. И между пападами и бирьяни она спросила меня в упор, счастлив ли я в Катаре.

— На самом деле, — сказал я, — мне грустно, очень грустно. Я не могу объяснить это.

— Это потому, что тебе это нужно, тебе это нравится.

— Нравится что?

— Грусть. Ты подвержен грустным мыслям.

Она не сказала это так, как будто выдала гениальную теорию. Она сказала это так, как будто констатировала факт. Земля круглая. Я подвержен грусти. Как такое вообще может быть? Я задумался. Кто в здравом уме будет желать что-то подобное, как грусть?

Если это правда и я действительно подвержен грусти, я прощаю себе свою вину. Ответственность заполняет мой разум. Это просто неправильный дизайн. Хуже, чем «Форд Пинто» 1975 года выпуска, да еще и опасный.

Нейробиологи открыли, что части мозга, ответственные за желание чего-либо и симпатии к чему-либо, разные. Они работают независимо друг от друга и используют разные химикалии. Нейробиологи очень хорошо знают, что это именно так и работает, учитывая их любовь делать странные и садистские вещи с крысами.

В 1950-м канадские ученые внедрили маленькие электроды в мозги крысам и стимулировали электричеством ту часть мозга, которая известна как гипоталамус. Крысам это нравилось. Ученые дали животным небольшие рычажки, специально небольших размеров, чтобы крысы могли их нажимать и стимулировать гипоталамус самостоятельно. Крысам это понравилось еще больше. «Работая, чтобы получить награду, они (крысы, не ученые) стали игнорировать особей противоположного пола, еду и даже воду, ради нажатия рычага в игре», — пишет Даниель Неттл в своей книге «Счастье: наука твоей улыбки».

Вы можете подумать, что это немного странно, но оно в пределах объяснимого. Что бы эти электрические сигналы не делали с гипоталамусом крыс, это было настолько хорошо, что это нравилось крысам намного больше остального, и они были готовы на все, чтобы повторить это ощущение.

Возможно, про это думали и ученые тоже, когда придумали другой эксперимент. Они решили стимулировать гипоталамус крыс во время еды. Результат был удивительным. Крысы стали есть больше, но, судя по языку тела, больше не наслаждались этим. Очевидное свидетельство, говорит Неттл, что «ты можешь очень хотеть чего-либо, но не получать никакого удовольствия, когда получаешь это». Любой, кто однажды начал курить или смотреть сериал Nancy Grace, знает, что это интуитивно.

Желание вещей, которые нам не нравятся. Если честно, это довольно сильно разрушает принципы экономики. Экономика базируется на предположении, что рациональный человек хочет получить те вещи, которые увеличат его «полезность», экономическая формулировка счастья. Джо работает сверхурочно, редко видит свою семью, но он может собрать деньги и купить «БМВ». Следовательно, новый «БМВ» должен увеличить полезность Джо, его счастье. Экономисты, правда, не учитывают то, что Джо — идиот. Нет, это не совсем справедливо. Это не он идиот, это его мозги такие. Их подключили таким способом, что они заставляют Джо преследовать цели, которые не сделают его счастливым. Так много человеческого несчастья может быть объяснено этим дурацким способом подключения мозгов. Мы предполагаем, что наше сильное желание чего-либо — машины, выигрыша в лотерею — означает, что по достижению его мы станем счастливыми. Но этой связи, говоря с точки зрения нейропсихологии, не существует. Мы разочарованы, но ничего не выносим из этого разочарования, потому что наше программное обеспечение сломано. Это не испорченные данные, это неправильное программирование, которое сдерживает нас и которое намного сложнее исправить.

Склонность к грусти. Слова Лизы все еще грохочут у меня в голове, когда приносят мой сааг панир. Официант настаивает на полноте моей тарелки, и, как я полагаю, он покормил бы меня с ложечки, если бы я попросил. Таким образом, он увеличивает мое ощущение комфорта, да. Но лишает удовольствия от тактильных ощущений наполнения тарелки шпинатом и сыром. Но он просто делает свою работу. Я решаю не указывать на этот факт.

Склонность к грусти. Я все еще не согласен с этим. Грусть не доставляет удовольствия. Я никогда не хотел и не любил ее. Нет, Лиза не права в этот раз. Или же права? Ощущение грусти — все еще ощущение. Как вера в бессмысленное — все еще вера. Оба подхода лучше, чем альтернатива: небытие. Люди готовы покрыть огромные расстояния, лишь бы избежать небытия. Мы покоряем далекие земли, летаем на Луну, смотрим кабельное ТВ в номерах отелей, убиваем 32 человека из оружия, сочиняем прекрасную музыку.

Склонность к грусти. Пока я отламываю кусочки от моей лепешки наан, это начинает иметь смысл. Конечно, я грущу. Неприятия этого факта у меня нет. И у меня есть своя доля увлеченности. И первое, что приходит на ум. Моя жена считает, что мне нужна профессиональная помощь. Однажды она нашла меня поздно ночью украдкой склонившимся над ноутбуком.

— На что ты смотришь? — спросила она требовательно, так как я быстро свернул окно браузера.

— Ничего.

— Это не ничего, я видела, ты смотрел на картинку.

Я был пойман с поличным. Игра окончена. Я кликнул мышкой и открыл картинку на весь экран. Это была она, во всей своей красе. Настоящая красотка, в расстегнутом состоянии.

— Боже мой, — вздохнула моя жена с отвращением, потом замолчала.

Я просто сидел там, с поникшей от стыда головой, в ожидании ее дальнейших слов. Наконец она сказала:

— Почему ты не можешь просто смотреть порно, как обычный парень?

На экране была Bellingham‑335, британская сумка для камеры ручной работы, с двойной прошивкой и ремнем для плеча. Да, меня зовут Эрик, и я увлечен сумками. Вот, я сказал это. Мне стало лучше.

Как все зависимости, эта подкралась ко мне непрошенной. Я не уверен, когда простой интерес к сумкам перерос в полноценную зависимость. Но все знаки того были. Как во время, когда я открывал шкаф и на мою голову падала гора сумок, сминая меня, как будто я из картона. Или как тогда, в Токио, когда я купил портфель от «Gurkha» за пятьсот долларов и так боялся гнева моей слишком разумной жены, что положил его в камеру хранения в метро на нашей станции. Я смог забрать его только через неделю или даже все две, в конце концов прокравшись вместе с портфелем в нашу квартиру и спрятав его в шкаф вместе с другими сумками.

Сейчас в моей коллекции (я предпочитаю слово «коллекция», это звучит нормально) 64 сумки. Это кажется вам чрезмерным? Моя жена думает именно так. Но она не понимает.

Она не понимает удовольствия от тактильных ощущений, которое я получаю, когда притрагиваюсь к качественному материалу. Не понимает радость от продуманной эргономики, размещения карманов в правильных местах, или застегнутых отделений, в которых идеально лежит мой «Filofax» (другая коллекция). Сумка с хорошим дизайном подобна продуманному дополнению и так же необходима. Если я могу быть зависим от такой банальной вещи, как сумки, осознал я, когда официант принес чай масала, то я, безусловно, могу быть зависим и от чего-то более сложного. Как грусть.

Сейчас среда, 3 часа после полудня. Я решил сделать то, что делают любые уважающие себя катарцы в это время. Я пошел в «Старбакс». Катарцы потягивают латте и курят прямо под знаком «курить запрещено». Это безопасно, ибо они знают, что филлипинец-бариста не отважится указать им на соблюдение правил. В Катаре вопрос не ставится так: что такое правило? Но скорее: кто следит за его выполнением?

Играет музыка. «We will, we will rock you». Но никто не будет тут сотрясен. Никакой революции. Людям слишком хорошо, а комфорт — худший враг революций. Катар, как и все страны, обильно одаренные природными ресурсами, страдает от нефтяного проклятия. Как показал Томас Фридман, ведущий колонки в «New York Times», имеется обратная зависимость между ценой нефти и демократией. Если цена нефти растет, развитие демократии уменьшается. Лидеры этих богатых залежами нефти стран не чувствуют сожаления, чтобы ослабить их хватку власти. А почему они должны? Всем хорошо, и все счастливы.

Счастливы ли они? Может быть, они медленно умирают от психических расстройств, нанесенных себе покрытым золотом ножом, который наносит такие безболезненные раны, что их не замечаешь, пока не становится слишком поздно? Удобная, овеянная кондиционерами смерть.

В XIX веке, за сто лет до появления страны Катар, Эмиль Дюркгейм, французский социолог, написал про «аномическое самоубийство». Это случается, когда общественные моральные принципы нестабильны. И они могут быть раскачаны, полагает Дюркгейм, либо с помощью великой беды, либо с помощью большой удачи. Первую часть легко понять. Те, кто терпит финансовые убытки, улетают по спирали в отчаяние. Но сложно ожидать впадения в уныние от победителей лотереи или жителей богатой нефтью и газом страны. Но это все-таки случается. Многие из нас от случая к случаю испытывают странное ощущение и полностью неожиданную вспышку беспокойства, сопровождающую хорошие новости: повышение или, скажем, неожиданную удачу. Люди поздравляют вас, вы понимаете, что должны быть счастливы, но этого не происходит, и вы не знаете почему.

Я пытаюсь найти свободный столик. Starbucks переполнен. Даже слишком переполнен для 3-х часов дня среды. У всех этих людей нет работы? На самом деле, я позже узнал, что они работали, и в этот самый момент зарабатывали свои деньги. Они — то, что известно здесь как рабочие призраки. Люди, которые не ходят на работу, но, в силу клановости, получают зарплату. За то, что сидят в Starbucks. Звучит как праздник, замечательный, кофеиновый путь к блаженству. Любой традиционный экономист согласится со мной. Рабочие-призраки устранили максимум такого негативного фактора, как работа, при максимизации желаемого свободного времени. При этом они все еще получают зарплату, так что при 100 %-ной победе они должны быть счастливыми.

Но шутка в том, что они несчастливы. Некоторые исследования показали, что безработные люди в Европе значительно менее счастливы, чем занятые, несмотря на то что уволенные работники до сих пор получают эквивалент полной зарплаты благодаря щедрой системе социального обеспечения. Это неудобный факт тычет в представления о том, что хорошая жизнь — свободная жизнь. На самом деле, исследователи обнаружили, что люди, которые слишком заняты, счастливее, чем те, кто не занят достаточно. Другими словами, драматург Ноэль Трус был прав, заметив, что интересная работа приносит «больше удовольствия, чем удовольствия».

Я чувствую дистанцию между собой и Катаром. Я здесь, но на самом ли деле я здесь? Мне нужно думать как катарец, чтобы проникнуть, образно говоря, внутрь их дишдаша, хотя бы на несколько минут.

Но как? Я не приму ислам, не стану курить или ездить как маньяк. Когда я проходил мимо сувенирного магазина, меня осенило. Я куплю ручку. Да, смехотворно дорогую ручку. У меня никогда не было смехотворно дорогой ручки, никогда не чувствовал необходимости в ней. Я, конечно, способен на бессмысленный материализм, о чем свидетельствует мой шкаф с мешками для сбора пыли. Но только не когда дело доходит до ручки. Это предательская территория, этот материализм.

Исследования показали, что меркантильные люди менее счастливы. И значение имеет отношение к деньгам, а не остаток на банковском счете. И все же очарование красивым пером или автомобилем или чем-то еще непреодолимо. Они представляют собой потенциальное счастье.

Мы считаем, что эти вещи могут изменить нас. Выбор до смешного дорогой ручки — это упражнение в интуиции. Правильный выбор нерационален. В отличие от покупки автомобиля, безопасность — не проблема. До тех пор пока ручка не взрывается в кармане или не выделяет токсичный газ, как в фильме про Джеймса Бонда, это безопасная ручка.

Я тестирую несколько моделей, балансируя каждую между большим и указательным пальцами, чтобы проверить вес ручки. Это очень важно при выборе до смешного дорогой ручки. Слишком легкая — нехорошо. Перо выглядит дешевым. Слишком много веса, напротив, может привести к напряжению мышц рук. Не подходит. Следующим критерием является внешний вид. И, наконец, абсурдное. Вы удивитесь, но до смешного дорогие ручки должны быть в состоянии писать. Многие из них не делают этого. Они оставляют пятна или, наоборот, моментально высыхают.

Наконец, после долгих взвешиваний и тестов, я нахожу правильную смехотворно дорогую Ручку для меня. Гладкий Lavin с чистыми линиями и черной матовой отделкой. Я использую его немедленно, подписав квитанцию об оплате по карте. Она справляется превосходно.

Моза аль-Малки — редкое явление в арабском мире — это подстрекатель и скандалистка, которой к тому же случилось быть женщиной. Я встретил ее однажды, когда писал статью о женщинах в арабском мире. Она была одной из первых женщин, баллотировавшихся на выборные должности. Конечно, эта попытка с треском провалилась, но Моза по-прежнему считает, что опыт успешный. Моза обладает тем, что в ином культурном контексте можно было бы назвать наглостью.

Когда я звоню, она быстро вспоминает меня, или, по крайней мере, симулирует, — это трудно определить с такими, как Моза. Она соглашается встретиться со мной.

Я жду в течение тридцати минут, но она не появляется. И, наконец, я звоню ей. Ее голос звучит взволнованно.

— Где ты?

— Жду в Starbucks, как вы сказали.

— В котором из?

Мне никогда не приходило в голову, что в одном торговом центре может быть два «Starbucks». Особенно в стране, которой несколько лет назад практически не существовало. Но на самом деле так и есть, и я ждал в неправильном.

Моза уже покинула этот торговый центр и вернулась к своему естественному состоянию: вечное движение. Она не будет возвращаться назад к пройденной точке. Вместо этого она предлагает встретиться в другом торговом центре на другом конце города. На этот раз она назначает встречу в кафе «Haagen-Dazs», уверяя меня, что оно только одно.

Когда я приезжаю, Моза ждет. Ее лицо раскрыто, клочья черных как смоль волос торчат из-под ее тонкого головного платка. Она раздвигает границы приемлемого хиджаба, исламский дресс-код для женщин, и на самом деле занимается тем, что многие катарские женщины будут рассматривать как скандальное поведение: встреча с человеком, который не является родственником, в общественном месте.

Но Моза — не большинство катарских женщин. Она за рулем автомобиля с 1983 года, что не было бы ошеломляющим фактом, если не считать, что катарским женщинам не разрешалось водить машину до 1997 года.

— Так много раз полицейские ловили меня на улице. Они говорили: «Ты женщина. Вы не должны водить». Я отвечала: «Что вы собираетесь делать? Забрать мои права? У меня их нет».

Они говорят, что заберут мою машину, я отвечаю: «Хорошо, у меня есть еще одна». Тогда они говорят: «Мы посадим тебя в тюрьму», я отвечаю: «Ух ты! Тюрьма. Замечательно. Я могу написать три или четыре научно-исследовательские работы, будучи в тюрьме».

Именно в этот момент сотрудники полиции, как правило, отпускают Мозу с предупреждением.

Я заказываю малиновый сорбет. Она просит вафлю с обезжиренным ванильным мороженым. Мы болтаем о нехватке книжных магазинов, катарской политике, ее неудачной ставке на местный офис и, конечно же, о том, счастлива ли она.

— О да, — говорит она, улыбаясь в 32 зуба. — По шкале от одного до десяти у меня десять. Я путешествую по всему миру. В прошлом месяце я выступала на трех конференциях. Они оплатили все мои расходы, купили билет в первый класс, поселили меня в лучших отелях.

— Так можно за деньги купить счастье?

Она делает паузу, смотрит в бассейн растопленного на тарелке, с низким содержанием жира, мороженого.

— Нет, не совсем. Но роскошь облегчает ваше счастье. Помогает. Вам нужны деньги, чтобы путешествовать первым классом, чтобы ездить по всему миру, чтобы остаться в роскошных отелях. Для меня это часть моего счастья. Моя прабабушка была счастлива в палатке, но я не могу быть счастлива в палатке.

Потом она рассказывает мне историю, истинную историю. Несколько дней назад богатый катарский человек приобрел счастливый номер сотового телефона. Я был удивлен, узнав, что номер был 66 666 (счастливое число в арабском мире), и еще больше удивился, услышав цену: 2,5 млн долларов. Это вызвало небольшой переполох. Этот материализм, это поклонение доллару зашло настолько далеко, что это поняли даже некоторые катарцы. Моза, однако, выступила по телевидению в защиту этого человека. Каждый человек имеет свое представление о счастье, сказала она, и, если этот человек был счастлив потратить 2,5 млн долларов на номер телефона, то кто мы такие, чтобы спорить об этом?

— Но есть стоящие способы потратить деньги, и есть глупые способы, — говорю я.

— Но не для них, — возражает Моза. — Для них это не глупо. Одна моя подруга только что потратила восемь тысяч долларов на кошелек. Это красивый кошелек, из «Saks Fifth Avenue», и это сделало ее очень счастливой.

Я не сомневаюсь, что это правда. Но последние исследования социальной науки, не говоря уже о древней стоической философии, предсказывают, что кошелек не сделает подругу Мозы счастливой надолго. Скорее всего, она в ближайшее время захочет кошелек за $10 000, а затем за $15 000, чтобы получить такое же количество удовлетворения.

Моза и я прощаемся. Она выглядит настолько по-западному, что я едва не чмокнул ее в щеку, что было бы ошибкой и многим бы не понравилось. Она обещает мне прислать по факсу свое резюме и последние статьи. К тому времени я возвращаюсь в свой отель, где меня уже ждут.

— Аааа, Эрик, — голос на другом конце линии говорит тепло, как будто мы старые друзья. — Я ждал вашего звонка.

Обычно я ненавижу, когда люди, которых я только что встретил, зовут меня по имени, как будто мы старые приятели средней школы. Но Абдулазиз делает это естественно, любовно.

Я уже люблю его. Мне сказали, что он тот, с кем я должен познакомиться. Самосозерцательный катарец. Он согласен встретиться со мной в тот же день во французской кондитерской под названием Eli France, расположенной в одном из современных базаров Дохи.

Когда мое такси подъезжает несколько часов спустя, базар выглядит очень похожим на то, что мы в Америке называем «стрип-молл». Но я предполагаю, что «базар» звучит более экзотично, чем «стрип-молл».

Я пришел на несколько минут раньше. Я прошу хозяйку о столике на двоих. Она замирает, обескураженная. Через некоторое время я понимаю эту проблему. Я не дал ей достаточно информации. Она должна знать, кто будет моим спутником за обедом: мужчина или женщина. Если это женщина, то она будет сидеть с нами в «семейном разделе», отгороженном от остальной части ресторана, где мужья, жены и их дети могут пообедать вдали от посторонних глаз. Если мой гость — мужчина, то он будет сидеть с нами в разделе для одиночек, зарезервированных для мужчин без семей. Я формулирую свою просьбу иначе и прошу столик для двух мужчин. Она смотрит с облегчением и ведет меня к небольшому столу с мраморной столешницей. Я заказываю сок лайма и жду Абдулазиза.

Он приходит через несколько минут. Его глаза морщинистые и светлые и только немного мерцают, когда он говорит. Он заказывает чай «Эрл Грей». Я замечаю, что он относится к официантке с уважением, как к человеку, а не слуге.

Отец Абдулазиза был школьным учителем — работа, которую ни один катарец сегодня не будет считать достойной. У него была машина, если ее можно так назвать — может, она заведется утром, а может, и нет.

Доха в то время состояла из одной дороги и нескольких домов. Катарцы убирались в своих собственных домах, воспитывали своих собственных детей. Жизнь была более жесткой, чем сегодня, но она была слаще.

Затем наступил бум 1980-х, и все изменилось. Сначала появился отель Sheraton в форме египетской пирамиды. Затем другие отели, кондоминиумы, офисные здания — и все были построены растущей армией иностранных рабочих, одетых в одинаковые синие комбинезоны и с удовольствием зарабатывающих в три-четыре раза больше, чем они могли бы получать дома. Потом горничные, повара, няни и другие люди, единственной целью которых было сделать жизнь для граждан Катара более удобной.

— Сейчас мы ищем счастье в неправильном направлении. Люди приравнивают счастье к деньгам.

Деньги, он пришел к выводу, являются не только корнем всего зла, но также и корнем всех несчастий.

— Катарцы много жалуются. Они считают, что правительство должно сделать их жизнь легче. Если правительство просит людей платить за электричество даже немного, они жалуются. Если они пытаются обложить их налогом, только немного, они жалуются. Во всем виновато правительство. Это правительство считает, что единственный способ сделать людей счастливыми — давать им деньги. И это глупо. Я бы с радостью отдал половину моей зарплаты за лучшую систему.

Абдулазиз пересказывает известную в Дохе шутку. Один человек говорит своему другу: «Слышали ли вы о преступниках, похитивших восьмилетнего сына богатого человека? Они не могли собрать выкуп, потому что тот не заметил, что сын пропал без вести». — «Большая ошибка, — говорит другой человек. — Они должны были похитить служанку. Таким образом, богатый парень заметил бы, что чего-то не хватает».

Поколение катарских детей воспитывается нянями, которые не говорят на их языке и не имеют права наказывать их.

— После того как они достигают тринадцати или четырнадцати лет, семья больше не пытается их дисциплинировать. Они не будут контролировать их поведение в общественном месте. Это живой ад для учителей, которыми часто являются иностранцы, не имеющие реальной власти. Эти молодые люди не слушают никого. Даже полицию, — говорит Абдулазиз.

Это не звучит как рецепт для счастья, я признаю. Но разнообразие в современном Катаре, люди, живущие здесь со всего мира, конечно же, хорошая вещь. Несомненно, это добавляет некоторый вкус к пустынной жизни.

— Не совсем, — говорит Абдулазиз, прихлебывая чай. — Посмотрите на это с точки зрения катарца. Вы — только 20 процентов населения в своей собственной стране, так что каждый день вы сталкиваетесь с морем иностранных лиц. Вам нужны эти иностранцы, чтобы страна развивалась, в противном случае все это богатство бесполезно. Но вас они возмущают ровно настолько, насколько вы зависите от них. Этот мультикультурализм выглядит красиво только издалека. Но не с близкого расстояния.

— Что произойдет, если Катар просто попросит всех иностранцев уйти?

— Страна рухнет. Нам нужны эти люди. Ради Бога, даже наши судьи — иностранцы. Представь это. Наши судьи — иностранцы!

Я спрашиваю Абдулазиза о племенном характере такой страны, как Катар.

— Мы знаем, что семьи очень важны для нашего счастья. И, опять же, что такое племя, если не расширенная версия семьи? Поэтому легко решить, что жизнь в клане легка и комфортна, особенно в атмосфере богатства.

Клановость упрощает жизнь, соглашается Абдулазиз. Это безопасная сеть, но эту сеть оборачивают вокруг шеи и душат.

— Ты постоянно на страже, боясь сказать или сделать что-то неправильно, потому что за тобой всегда наблюдают.

— Тайная полиция?

— Нет, — говорит Абдулазиз, тихо смеясь над моим невежеством, — ваша собственная семья.

Он продолжает:

— Допустим, вы женитесь на иностранке или даже на ком-то из другого рода. Это будет очень сложно. Это можно сделать, но вы должны провести своего рода политическую кампанию. Праздник должен быть проведен, а ум должен быть изменен.

В Катаре ваша позиция внутри рода — это козырь, дающий деньги или образование.

Но, несмотря на все изменения в Дохе, все эти рестораны, страна является социально застойной. Вы умрете с точно таким же статусом, с которым вы родились. Ничего не имеет значения. Важно только ваше имя.

Зная имя, Абдулазиз может определить чье-то положение, их место в роду, их уровень дохода. Он берет салфетку и достает ручку (хорошую, но не Montblanc) из нагрудного кармана, рисует серию концентрических окружностей.

— Это — катарское общество, — говорит он, указывая на салфетку. — Каждый круг — это семьи, или племена. В центре, конечно же, правящая семья аль-Танис.

— А где вы?

Он рисует X, близко к центру. Я удивлен, насколько близко. Судя по его виду, я бы принял его за чужака. Я решил не упоминать об этом и перейти к другой теме.

— Все это богатство — делает ли оно людей счастливыми?

— Нет, не совсем. Вам нужно достаточно денег, чтобы иметь свое достоинство. Но это не сделает тебя счастливым.

Хочу отметить, что он говорит о деньгах, чтобы купить не комфорт или безопасность, но достоинство. Движущую силу в арабском мире. На Западе это понятие давно выхолощено. Исполнительный директор «The Wall Street Journal» работает по восемьдесят часов в неделю в надежде на повышение своей и без того миллионной зарплаты от собственной ненасытности.

Мы допиваем и отправляемся в соседний книжный магазин «Jarir». Абдулазиз, человек, очевидно, большого интеллектуального любопытства, и он смущается скудности выбора. Несколько американских книг о саморазвитии, которые заставляют меня чувствовать себя как дома, бестселлер из Саудовской Аравии под названием «Девушка — арабский цыпленок». Там нет ничего, что хотя бы отдаленно можно назвать катарской литературой.

— Деньги не могут купить культуру, — говорит Абдулазиз, что противоречит философии его правительства, и его слова ужасно похожи на слова Лизы.

— Но он может купить много произведений искусства, — отвечаю я, имея в виду шейха, который сгреб все эти шедевры. Абдулазиз понижает голос. Мы сейчас говорим о члене королевской семьи, требуется определенная осторожность.

— Проблема заключается в том, что он спутал покупки для национального музея с покупками для своей личной коллекции.

Сотни миллионов долларов были растрачены, и все за счет катарских налогоплательщиков. То есть, конечно, если бы катарцы платили налоги.

— Никаких правил, — продолжает Абдулазиз. — Этот парень получил в свое распоряжение миллиард долларов, и никаких правил.

Никаких правил, и все же в пределах своего рода слишком много правил. Какой ужасный способ жить. Не в первый раз я чувствую жалость к Абдулазизу, живущему здесь, в этой позолоченной песочнице. Он чувствует это, я думаю, и рассказывает мне, как он когда-то планировал иммигрировать в Канаду, но не сейчас. Не после терактов 11 сентября, не с таким именем, как Абдулазиз.

Время уходить. Он предлагает довезти меня до моего отеля. Через несколько минут у Абдулазиза звонит мобильный телефон. Я едва говорю по-арабски, но мои уши ловят слово «mushkala» — проблема. «Mushkala» — очень популярное слово на Ближнем Востоке. Как правило, оно используется во время напряженных моментов на контрольно-пропускном пункте.

«Айн mushkala» — «нет проблем», уверяет вас ваш водитель. Перевод: большая проблема. Очень большая проблема.

— Эрик, — говорит Абдулазиз, положив трубку. — Что вы делаете, когда проблема давит так сильно на вас, что вы не знаете, как жить? Чем вы занимаетесь?

Вопрос заставляет меня заерзать на сиденье. Я тронут, что Абдулазиз доверился мне, учитывая, что я совсем не член его рода.

Но моя другая племенная принадлежность мешает моей человечности. Племени, известном как журналисты. Как и у всех кланов, у этого есть строгие, хотя и негласные, правила. Правило номер один: свободно брать у людей, которых вы интервьюируете, потреблять их истории и их боль, но никогда, никогда не давать ничего взамен. Не давать денег (это имеет смысл) и не давать им дружбы или советов. Тем не менее это именно то, что Абдулазиз спрашивает у меня сейчас.

Я решил рассказать Абдулазизу историю. (Мое племя одобряет истории.) Она довольно невзрачная, и я даже не уверен, что это относится к вопросу Абдулазиза. Но это только начало.

Я был дома, слушая радио, когда услышал знакомый голос коллеги, которая также работала в качестве репортера для сети. Она создала маленький шедевр. Репортаж, который был абсолютно совершенным. Профессиональная зависть завладела мной. Боже, я думал, ее жизнь прекрасна. Все идет у нее гладко, в то время как я тону в море неуместности. Я послал ей электронное письмо, написав о том, как сильно мне понравился репортаж, и добавил без всякого умысла, без тени зависти, что я надеялся, что жизнь у нее так же хороша.

Спасибо, она написала в ответ, но нет, жизнь не так хороша. Только вчера у ее трехлетнего сына была диагностирована редкая неизлечимая болезнь.

Я чувствовал себя дураком. Я неправильно понял реальность, в очередной раз не был в состоянии осознать, что все это иллюзия, как говорят индусы. Вещи не те, какими кажутся. Мы, люди, не знаем ни черта. Ни о чем. Страшная мысль, но и, в некотором смысле, освобождающая.

Наши максимумы, наши достижения нереальны. Но также и наши неудачи, наши «mushkala». Они тоже нереальны. Абдулазиз слушает мою историю в тишине. Я не знаю, о чем он думает, и я сомневаюсь, что моя история помогла. Он не говорит мне, в чем заключается его «mushkala», а я не вправе спрашивать. Наконец он говорит: «Я понимаю, что вы имеете в виду. Спасибо». Не уверен, что это не была просто вежливость.

Абдулазиз высаживает меня у гостиницы. Я получил свой урок.

Комфорт ценится, когда перемежается с моментами большого дискомфорта. Здесь нет приторной стаи обслуживающего персонала, есть просто пакистанский парень с копной волос, который встречает меня у стойки регистрации и, если я хорошо попрошу, может купить мне холодного пива. Сегодня мне нужно два.

Я продолжаю думать о том, о чем сказал Абдулазиз. Когда он чувствует себя подавленным, он сказал, что он разговаривает со своим Богом. Не молится. Мне понравилось, как это звучит. Говорить — естественно для меня. Молиться — нет. Конечно, бог Абдулазиза — Аллах. Не совсем мой бог. Я задаюсь вопросом: кто мой бог? Нет, очевидный ответ не приходит на ум. На протяжении многих лет я был духовно беспорядочным, изучал индуизм, буддизм, зороастризм, и даже иногда иудаизм. Ни одну из этих религий, однако, я не принял. Затем, внезапно, Его имя всплывает в моей голове, и это не имя, которое я ожидал. Амбиция. Да, это мой бог.

Когда честолюбие — ваш бог, ваш храм — это офис, а начальство и коллеги — ваше священное писание. Священный напиток, кофе, впитывается пять раз в день. Когда вы поклоняетесь честолюбию, нет ни субботы, ни дня отдыха. Каждый день вы просыпаетесь рано и встаете на колени перед богом Амбиций, лицом в сторону вашего ПК. Вы молитесь в одиночку, всегда в одиночку, даже если другие могут присутствовать. Честолюбие — мстительный бог. Он поразит тех, кто не поклоняется правильным образом, но это ничто по сравнению с тем, что он приготовил для своих прихожан. Они получают худшую судьбу из всех. Ибо в конце концов они остаются старыми и усталыми, погребенные в углу офиса. Бог Амбиций является ложным богом, и всегда был таким.

Я уезжаю из Катара на следующий вечер. Уже темно, когда я приезжаю в аэропорт, но я клянусь, что до сих пор чувствую солнце и фантомное тепло, которое будет преследовать меня в течение еще нескольких недель.

Я положил визитную карточку Абдулазиза в мой нагрудный карман вместе с моей до смешного дорогой ручкой. Уровень удовольствия, которое я получаю от этого пера — как оно отлично лежит в моей руке, как скользит по странице, будто верхом на воздушной подушке, — согласно Руту Винховену и другим экспертам счастья, уменьшается с течением времени. Я жажду лучшей, более дорогой ручки, я пал жертвой гедонической гонки.

Мертвые эксперты не правы. Я наслаждался пером столь же долго, сколько я владел им. Это длилось ровно девять дней. В итоге я потерял ее в такси в Нью-Йорке. Или, может быть, в транзитной зоне в аэропорту Хитроу. Не в этом дело. Дело в другом: она исчезла. Моя первая и единственная до смешного дорогая ручка ушла навсегда. И, хотя иногда я тоскую по моей потерянной Lavin, я знаю в моем сердце, что ее радости были иллюзорны, как мираж в пустыне.

Я вернулся к Bic за девяносто девять центов. В ней нет стиля. Она ничего обо мне не говорит. Это просто ручка. Я больше ничего от нее не прошу, и, подозреваю, что именно поэтому она пишет так хорошо.

Исландия Счастье в проигрыше

Из всех природных веществ, известных человеку, наименее стабильным является франций. Он никогда не был устойчив дольше, чем двадцать две минуты. В любой момент времени существует только одна унция франция в земной коре. «Исчезающе редкий», как это часто описывается. Есть и такие места.

Над моей головой чернично-черное небо, такое темное и обширное, словно это открытый космос. Метет метель. На часах 10 утра.

— Когда поднимется солнце? — спрашиваю я приятного человека на стойке регистрации. Он смотрит на меня, как будто я ненормальный. Когда он отвечает, он говорит медленно и сознательно:

— Солнце? О, я не думаю, что вы увидите солнце сегодня.

Он говорит это, как очевидный факт, как «О, сегодня воскресенье, поэтому, конечно, магазины закрыты все».

Не увижу солнце? Мне не нравится, как это звучит. До сих пор солнце всегда было для меня небесным телом, на которое я мог рассчитывать. В отличие от Плутона, который в течение многих десятилетий заставлял меня полагать, что это планета, хотя на самом деле это был лишь карлик.

У меня было достаточно времени, чтобы обдумать небесные тела в длинном перелете из Майами. Перелет из Флориды в Исландию в разгар зимы в лучшем случае противоречит здравому смыслу, а в худшем — является безрассудством. Мое тело почувствовало это раньше остального меня. Оно знало, что что-то не так, что происходили какие-то нарушения в природе, и выразило свое неудовольствие большей усталостью и дрожью, чем обычно.

У меня же есть свои причины лететь туда. Согласно базе данных счастья Рута Винховена, Исландия неизменно входит в число самых счастливых стран в мире. В некоторых исследованиях она занимает первое место. Когда я впервые увидел данные, у меня была такая же реакция, как у вас сейчас. Исландия? Ледяная страна? Холодная и темная, балансирующая на краю карты так, будто в любой момент может упасть? Да, это Исландия.

Что касается зимнего сезона, то я решил, что летом, возможно, кто-то действительно мог быть счастливым, когда солнце светит и в полночь, а погода становится «приятно не холодной», как один исландец выразился. Но зима, да, холодная, темная зима, — это настоящее испытание исландского счастья.

Я плюхаюсь на свою кровать в гостинице и намереваюсь спать в течение нескольких часов. Это легко сделать в середине дня, так как это все равно что посреди ночи. Когда я просыпаюсь, небо немного светлеет, достигая состояния «приятно не темное», что примерно то же самое, как «приятно не холодно».

Я ловлю себя на размышлениях о темноте, которые, признаю, раньше мне в голову не приходили. Для меня, как я подозреваю, и для большинства людей темнота всегда была просто тьмой. Что там размышлять? На самом деле, существует столько разновидностей тьмы, сколько есть типов ландшафтов или облаков. Иногда тьма непроглядна и неумолима. Другая темнота смягчается сиянием луны или далеких городских огней. Еще есть выжидательная тьма в 5 утра, когда мы уже чувствуем, хотя еще не можем видеть грядущий рассвет.

Исландская темнота относится к категории своей собственной, скупой темноты, которая не показывает ничего и, если бы могла говорить, вероятно, сделала бы это с толстым нью-йоркским акцентом: «Эй, парень, у тебя проблемы со зрением?» Эта тьма в течение нескольких месяцев каждый год проглатывает Исландию, душит ее, упаковывает ее с головы до ног, как одно из тех буркини, что носят некоторые мусульманские женщины. Такая же черная и глухая.

Как, интересно, думаю я, глядя из окна моей гостиницы в черное небытие, могут исландцы быть счастливыми под этим покровом темноты? Я всегда связывал счастливые места с пальмами и пляжами, прохладительными напитками и, конечно, плавучими барами. Это рай, не так ли? Глобальная индустрия туризма, безусловно, хочет, чтобы мы так думали. Блаженство, говорят нам из рекламных роликов, лежит где-то там, где солнечно и восемьдесят градусов по Фаренгейту. Всегда. Наш язык тоже отражает это. Счастливые люди имеют жизнерадостный характер и всегда смотрят на светлую сторону жизни. Несчастные люди обладают темными душами и источают черную желчь.

Но исследователи, составившие Всемирную базу данных счастья, рассказали нам, что в очередной раз мы ошиблись. Климат важен, но не так, как мы думаем. Учитывая все обстоятельства, холоднее — счастливее. Последствия этого огромны. Может быть, мы все должны проводить отпуск в Исландии, а не на островах Карибского бассейна. И глобальное потепление приобретает дополнительное значение. Мало того, что оно угрожает опустошить экосистему, вызвать наводнения в прибрежных городах и, возможно, привести к концу жизни на Земле, это, вероятно, также серьезно скажется на нашем счастье. Это может быть самая неудобная правда. Теории имеются в большом количестве, почему в холодном или умеренном климате живет больше счастливых людей, чем в теплых тропиках. Моя любимая теория, которую я называю Борись-Или-Умри. В теплых местах эта теория утверждает, что жизнь слишком легка. Ваш обед просто падает с кокосового дерева. Сотрудничать с другими не обязательно. В более холодных местах сотрудничество обязательно. Все должны работать вместе, чтобы обеспечить хороший урожай или сытный улов рыбы. Или все умирают. Вместе. Необходимость может быть матерью изобретения, но взаимозависимость является матерью любви. Мы, люди, нуждаемся друг в друге, поэтому мы сотрудничаем, в первую очередь по чисто эгоистическим причинам. В какой-то момент первоочередные потребности исчезают, и остается только сотрудничать. Мы помогаем другим людям, потому что мы можем или потому, что это заставляет нас чувствовать себя хорошо, а не потому, что мы рассчитываем на какую-то будущую окупаемость. Для этого существует слово: любовь.

Мне отчаянно нужно выпить чего-нибудь крепкого. Для исследовательских целей, конечно. До моей поездки люди, знакомые с Исландией, сказали мне, что для того, чтобы действительно узнать сыновей и дочерей викингов, мне нужно было наблюдать за ними в их естественном состоянии: пьяными.

К счастью, я прибыл в субботу, в самый разгар декадентского исландского уик-энда, который не следует путать с трезвой исландской неделей.

Все пьют в меру, как считают они, но не в умеренных количествах. Вполне приемлемо доводить себя до состояния пьяной комы в выходные, но выпить бокал Шардоне во вторник вечером — это уже алкоголизм. Исландцы приписывают эту странность, как и все их грешки, прошлому викингов. Теория выглядит следующим образом: в суровые дни, давным-давно, люди никогда не знали, когда может прибыть следующий улов рыбы или урожая овощей, поэтому, когда они получали ее, то пожирали ее с жадностью. Конечно, в настоящее время не существует нехватки чего-либо в Исландии, за исключением солнечного света, но старый менталитет разгула остается. Только больше удовольствия.

На самом деле, лучшее объяснение, которое я слышал про пьяные выходные, дал мне загорелый пингвин. Хорошо, не настоящий пингвин, но исландец по имени Магнус, который живет в Майами-Бич. Когда мы встретились на обеде в один прекрасный день, я сразу же вспомнил об образе загорелого пингвина. Я попытался, но не смог вытеснить из моего сознания в течение двух часов, что мы ели и пили в книжном магазине-кафе. Магнус считает, что исландцы так много пьют, потому что население настолько невелико. Они видят одни и те же знакомые лица изо дня в день. К концу недели им нужен перерыв, но с острова выбраться не так просто. Таким образом, они много пьют, и вдруг все эти знакомые лица выглядят немного менее знакомыми.

— Это вроде как надеть новую пару очков, но с другими диоптриями, — объясняет мне загорелый пингвин. — Мир выглядит немного по-другому, немного менее знакомым.

Здесь, в Рейкьявике, столице Исландии, есть бар прямо рядом с моим отелем. Он называется SIRKUS. Фасад окрашен в ярко-красные и зеленые цвета, будто на Карибском острове, а не в холодном, темном Рейкьявике. Я спрашиваю парня на ресепшене, может ли он рекомендовать его. Он быстро оглядывает меня, прежде чем объявить:

— Я не думаю, что это для вас.

— Вы предполагаете, — я говорю, делая все возможное, чтобы звучать обиженным, — что я недостаточно хорош для этого бара?

— Не совсем. Я предлагаю вам послушать панк-музыку и прикупить одежды в секонд-хенде.

Он прав. Я осматриваю себя и отправляюсь в несколько более взрослое заведение, которое он мне рекомендовал. Бар действительно взрослый, если считать взрослым человека 1982 года рождения. Много деревянных панелей и дорожек освежения. Музыка из автомата подозрительно попсовая.

Я заметил группу молодых исландских мужчин, сидящих за столом, собравшихся вокруг центральной части: две большие бутылки Tanqueray, удобно расположившиеся в ведре со льдом. Ясно, что они приготовились серьезно провести время.

Я заказываю пиво, которое стоит столько же, сколько высшее образование в некоторых странах. Высокая стоимость алкоголя (и почти всего остального) в Исландии — еще одно объяснение их особой культуры пития. Поскольку выпивка стоит дорого — если вы не напились, то зря потратили время. Трудно спорить с такой крепкой скандинавской логикой.

Исландия имеет длинную и витую историю с алкоголем. Страна экспериментировала с запретами примерно в то же самое время, когда это делали в США, и примерно с тем же успехом. Запрет был снят в 1930 году, и исландцы до сих пор пьют от души. Как ни странно, правительство продолжает запрещать пиво в течение многих десятилетий, по-видимому, стремясь к тому, чтобы люди оставались трезвыми всю неделю, а не перемежали пьянство несколькими днями трезвости. И, наконец, в 1989 году запрет на пиво был снят, и исландцы сложили рюмки и подняли свои пивные кружки. Один исландский психолог сказал мне: «Исландцы, чтобы напиться, использовали крепкие спиртные напитки, такие как водка, теперь они упиваются вином и пивом». Он сказал, что это то, как он представлял прогресс.

Я потягиваю свое экстравагантное пиво, развлекая себя вычислениями, сколько стоит каждый глоток, остановившись на цифре $1,25. Делая маленький глоток, всего на семьдесят пять центов, я слышу женский голос. Она говорит по-английски, и она говорит со мной.

— Можете ли вы связать меня?

Я поворачиваюсь и вижу крупную женщину с татуировкой чего-то трудноразличимого на ее левом предплечье. Кажется, я пялюсь на нее уже слишком долго.

— Можете ли вы связать меня? — повторяет она еще раз, отбросив предлог, который придавал похотливый характер ее просьбе. Она указывает на шнуровку на спине ее платья, которая развязалась. Я завязываю ее.

Ее зовут Ева, и она пьяна. Через несколько минут я узнал, что у нее день рождения сегодня, что она мать-одиночка, что ее бывший муж избил ее, что она живет за пределами Исландии в течение последних семи лет и что теперь она совмещает три работы.

Она явно не стесняется, что она не особенно счастлива. Шесть по шкале от одного до десяти, говорит она. Она знакомит меня со своей подругой Харпой, которая одновременно пьяна и счастлива на твердую девятку, говорит она, обнимая меня, будто мы старые друзья. Я быстро подсчитываю: Харпа и Ева в среднем счастливы на 7,5, что делает их лишь немного менее счастливым, чем среднестатический исландец. Неудивительно, что они дружат. Харпа и Ева не напивались в этом баре. Они пришли пьяными. Как правило, говорят они, исландцы начинают пить дома, где выпивка дешевле, а затем, как только достигают нужной кондиции, идут в бары. Некоторые, чей бюджет особенно скуден, оставляют бутылку с выпивкой на тротуаре возле бара и выходят подкрепиться каждые несколько минут. Именно такого рода изобретательность, я думаю, объясняет выносливость этих викингов, которым удалось выжить более тысячи лет назад на острове, который примерно так же гостеприимен к человеку, как планета Плутон, если бы он был планетой.

Громкая музыка. Ева и Харпа активно общаются. Я явно отстаю. Эти три факта говорят против конструктивного разговора.

— Я писатель, — говорю я Еве, пытаясь прорваться сквозь туман.

Она выглядит обескураженной:

— Водитель? И на чем ты ездишь, на лошадях?

— Нет, писатель, — кричу я.

Это добавляет мне очков. В Исландии быть писателем — это лучшее, кем вы можете быть. Успешный, стремящийся, с опубликованными книгами или только в своем воображении, это не имеет значения. Исландцы обожают писателей. Отчасти это является своего рода нарциссизмом, так как почти все в Исландии являются писателями или поэтами. Таксисты, университетские профессора, служащие гостиниц, рыбаки. Все. Исландцы шутят, что в один прекрасный день они возведут статую в центре Рейкьявика тому исландцу, который никогда не писал стихи. Они все еще ждут, что такой человек появится.

«Лучше ходить босиком, чем без книги», — гласит исландская поговорка. Правительство поддерживает писателей щедрыми субсидиями-зарплатами, которые может выплачивать до трех лет. Самый известный писатель Исландии, лауреат Нобелевской премии Халлдур Лакснесс, однажды заметил: «Я не понимаю этот миф о голодных художниках. Я никогда не голодал».

Сейчас хорошее время, чтобы задать свои вопросы, которые привели меня в этот очень дорогой, отделанный деревянными панелями бар.

— Итак, почему исландцы так много пьют?

— Это из-за темноты, — заявляет Харпа уверенно.

— Мы пьем, потому что темно.

— Таким образом, вы не пьете летом?

— О нет, мы пьем летом тоже. Из-за света.

— Мы пьем, потому что мы так счастливы, что светло.

Харпа замирает на мгновение, раскачиваясь взад и вперед с кружкой в руке, и ее пропитанный пивом мозг подтверждает неизбежный вывод: исландцы пьют круглый год.

Я не могу позволить себе еще пиво, а Харпа и Ева пьяны практически непостижимо. Пора уходить.

— Подождите, — говорит Харпа, производя последний взрыв осознанности. — Вы должны знать кое-что. О тьме.

— Да, что с ней?

— Не боритесь с ней. Примите.

И с этим она и Ева исчезают в облаке сигаретного дыма и приятном гуле исландской болтовни. Смешно, но я думаю, что это звучит так же, как тюлений лай.

На следующее утро я стараюсь, как это было предложено Харпой, принять темноту. Это не работает. Во всяком случае, тьма обнимает меня, душит меня. Мой будильник говорит, что сейчас 8:00, но снаружи полночь. Я нажимаю кнопку повтора снова, и снова, и снова, до тех пор пока в конце концов, в 9:30 утра, я не набираюсь решимости, чтобы выбраться из постели. Я смотрю из моего окна гостиницы. Все еще темно. Нет даже намека на рассвет.

Солнце, как и большинство вещей в жизни, вы не замечаете, пока оно не исчезнет. Подождите, я вижу какой-то свет. Не солнечный свет, но голубоватое свечение. Действительно ли это северное сияние? Свет идет от здания через улицу. Может быть, какой-нибудь экзотический ритуал викингов? Я надел очки. Свет, теперь я понимаю, идет от компьютерных терминалов. Исландский рабочий день начался. Как они это делают? Как они начинают и заканчивают на следующий день в темноте? Мой будильник говорит: 9:55. О нет. Завтрак заканчивается через пять минут, а в Исландии на самом деле дорогое бесплатное питание. Я взбегаю по лестнице, накладываю в тарелку селедки и сыра гауда и наполняю кружку кофе до краев. В Исландии кофе является одним из основных необходимых продуктов, как кислород.

Можно подумать, что вся эта тьма приведет к эпидемии сезонных аффективных расстройств (САР). Вызванное отсутствием солнечного света, САР приводит к таким симптомам, как отчаяние, вялость и жажда углеводов. Она поражает меня особенно жестоко. Вы не только в депрессии, но вы, вероятно, от всех этих углеводов наберете вес, что вгонит вас в еще большую тоску, возвращая обратно к углеводам, которые делают вас еще более подавленными.

Тем не менее эта болезнь практически отсутствует в Исландии. В северо-восточных Соединенных Штатах она распространена куда больше, чем в Исландии. Озадаченные результатами, психологи предполагают, что на протяжении веков исландцы выработали генетический иммунитет к этому заболеванию. Те, кто получил САР, вымирали. Выживали везунчики.

Я допиваю третью чашку кофе, после чего готов идти. Нет смысла ждать солнца — это займет несколько месяцев, так что я укутываюсь, оставляя снаружи только голову. В исландском языке, по понятным причинам, есть несколько слов для льда. Конкретный вид под ногами в данный момент называется «халка»: летающий лед. Лед не летает, вы летаете. Я смещаюсь и скольжу, чуть не падаю несколько раз, прежде чем опереться рукой на летающий лед.

Я иду по Рейкьявику. Столица Исландии не столько маленький город, сколько космополитическая деревня. Лучшее из обоих миров. Малый город, но с суши-барами. Все самое необходимое всегда есть не далее чем в десяти минутах ходьбы, так что необходимости в более долгих прогулках просто нет. Мне это нравится не только потому, что не приходится долго летать на льду, но и потому, что город, таким образом, становится комфортным. В большинстве городов есть куда больше, чем необходимо. После определенного момента обязательства городской жизни начинают перевешивать выгоды. Рейкьявик далек от опасности пересечения этого Рубикона. Все население Исландии составляет всего триста тысяч человек, примерно столько же, сколько живет в Луисвилле, Кентукки или едет в китайском автобусе. Исландия — маленькая страна, и она по-прежнему может быть страной.

Тридцать лет назад экономист Э. Ф. Шумахер утверждал, что когда дело доходит до экономики, то чем меньше, тем лучше. Но счастливее ли, когда меньше? Достигли ли такие микрогосударства, как Исландия, большего национального блаженства, чем более крупные страны, как Соединенные Штаты или Китай?

На практическом уровне небольшой размер Исландии означает, что родители не должны беспокоиться о том, чтобы их ребенок не разговаривал с незнакомыми людьми. В Исландии нет незнакомцев. Люди постоянно бегают по друзьям и знакомым. Нет ничего странного в том, чтобы опоздать на работу на полчаса, потому что на пути встретилось множество друзей. В Исландии, кстати, это еще и уважительная причина для опоздания. Исландский эквивалент трафика. В каком-то плане Исландия — худшее место в мире для ведения бизнеса, хотя люди все равно пытаются. Бывший президент Франции Жак Ширак в своей прощальной речи заявил: «Нация есть семья». Ширак говорил образно, но Исландия — семья на самом деле. Генетики обнаружили, что все в стране связаны со всеми остальными, примерно через семь или восемь поколений. Исландцы могут зайти на веб-сайт и обнаружить, насколько тесно они связаны с коллегой, другом или той милашкой, с которой они провели прошлую ночь.

Одна женщина рассказала мне, как это может докучать.

— Ты только познакомилась с этим парнем, возможно, даже переспала, а на следующий день на семейном ужине он сидит в углу и ест копченую рыбу. И ты понимаешь, что, о господи, переспала со своим троюродным братом.

Вся эта близость, это знание, оказывает непосредственное влияние на то, как работает правительство. Возьмите безработицу. Политики более склонны заботиться о безработном Гансе, если Ганс является лучшим другом брата президента. В Соединенных Штатах существует негласное понимание того, что уровень безработицы 5 или 6 процентов является приемлемым, однако инфляция должна оставаться очень низкой, не более чем на 1 или 2 процента.

В Исландии верно обратное. Если уровень безработицы достигает 5 процентов, это считается национальным скандалом. Президенты уходят в отставку. Но исландцы потерпят относительно высокий уровень инфляции. Почему такие разные подходы?

Ответ заключается в том, как страны чувствуют экономическую боль. Высокая инфляция — это общая проблема; каждый чувствует неудобство от более высоких цен, когда они идут в продуктовый магазин или на заправку. Каждый человек страдает мало; никто не страдает много. Безработица — селективная боль. Сравнительно немногие люди сильно страдают, но большинство из нас не страдает вообще.

Или все же страдает? Высокий уровень безработицы, как показало исследование, уменьшает общее счастье гораздо больше, чем высокая инфляция. Призрак потери работы распространяется по нации, как рябь по пруду. Пожилой мужчина ест эскимо. Он растрепан, с чахлой бородой и носит кожаный бомбер. Интересно, вдруг это Бобби Фишер. Я слышал, что бывший чемпион мира по шахматам живет здесь.

Исландцы любят Бобби Фишера. Он принимал участие в одном из самых известных шахматных матчей когда-то, прямо здесь, в Рейкьявике. Фишер блестяще победил своего российского коллегу Бориса Спасского в матче, за которым следили по всему миру. Для американцев Фишер мгновенно стал героем, Холодным воином, который победил империю зла, хотя бы только на шахматной доске. Для исландцев Фишер был также героем, но по другой причине. Он поставил Исландию на карте, и это самое лучшее, что любой человек может сделать для этой маленькой нации.

Фишер не самый приятный человек. Он довольно злобный и беспорядочный. Он изрыгал антисемитские комментарии и, после терактов 11 сентября, антиамериканские. Когда в 2004 году Фишер был задержан в Токио и столкнулся с угрозой депортации в США по обвинению в нарушении запрета на поездки на территорию бывшей Югославии, исландский парламент пришел к нему на помощь. Они даровали ему гражданство, и он живет здесь с тех пор, слоняясь по Рейкьявику, бормоча себе под нос. Призрак «холодной войны». Странный и грустный случай Бобби Фишера говорит больше об Исландии, чем о Бобби Фишере. Исландцы имеют глубокую любовь к игре в шахматы, неизменную верность своим друзьям, одержимость присутствием на карте и высокую толерантность — не только тогда, когда дело доходит до людей, но, как я обнаружил, в еде тоже.

Связь между пищей и счастьем хорошо документирована. Хорошие люди в «Макдоналдсе» знают это. Вот почему они называют свой комбо-обед с бургером и картошкой фри «Хеппи Милом», а не всемирной или экзистенциальной едой. Люди могут проглотить страдания, но они предпочтут полакомиться счастьем.

«Тот, кто пробует, знает», — гласит старая суфийская поговорка. Самый известный гастроном Франции Жан Антельм Брилья-Саварин считал, что пища является зеркалом нашей души: «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, что ты есть».

Итак, что же мы можем сказать об исландцах? Довольно много. Оказывается, у этих людей есть несколько забавных идей насчет еды. По традиции, исландцы не будут есть ничего уродливого. До 1950 годов исландские рыбаки выбрасывали омаров обратно в море. Слишком уродливы. И по сей день большинство исландцев избегают есть треску по той же причине, даже если эта рыба, многочисленная в водах Северной Атлантики, практически подплывает к вашей обеденной плите, запрыгивает на нее и поливает себя лимоном и соусом. Вместо этого исландцы экспортируют треску в Америку, где люди, по-видимому, не брезгуют употреблять уродливую пищу.

Беспокойство исландцев о том, как пища выглядит, не распространяется на то, какова она на вкус. Как иначе объяснить такие блюда, как súrsaðir hrútspungar — бараньи семенники, или harkarl — гнилая акула? Последнее якобы способствует мужскому здоровью и здоровью кишечника. Поэт Оден пробовал harkarl, когда он посетил Исландию в 1930-е годы. «На вкус это больше похоже на ботинок», — написал Оден, добавив, что «из-за запаха оно должно было быть сделано из обрезков ногтей».

Не лучшая звездная рекомендация. Но мне было любопытно. Неужели это действительно так плохо? К тому же я чувствовал некоторую репортерскую ответственность. Если пища действительно зеркало души нации, то у меня было обязательство посмотреть в это зеркало, независимо от того, чем это кончится. Лучшее место для harkarl, как мне сказали, это блошиный рынок выходного дня.

Такой рынок проводится в складах недалеко от гавани, куда исландцы идут для торговых сделок вдали от десятидолларовых чашек кофе. Рынок напичкан старыми книгами и одеждой, всякими старинными безделушками. Я нахожу это освежающе бесхитростным, островком простоты в огромном море модности.

Петляя между рядами, я натыкаюсь на harkarl. Он выглядит достаточно безобидно. Кубики серого мяса, без костей. Женщина за прилавком мрачная и мускулистая, и мне интересно, убила ли она эту акулу голыми руками. Я подхожу и кротко прошу кусочек. Одним плавным движением она натыкает серый кубик на зубочистку и протягивает его мне без улыбки.

Я делаю глубокий вдох, а затем проглатываю. Мгновенно мой ум заполняет одна мысль: Оден был прав. Я никогда на самом деле не ел ногти, но я полагаю, что это должно быть что-то похожее. Harkarl имеет кислый, неестественный вкус. Хуже всего стойкое послевкусие. Оно поселилось у меня во рту и сопротивляется выселению, несмотря на мои попытки смыть его большим количеством стаканов воды, пакетиком жареных кешью, целой головкой сыра гауда, а также двумя бутылками пива. К тому времени, как я возвращаюсь к моей гостинице час спустя, этот вкус зловеще мигрирует к моему горлу и не проявляет никаких признаков того, что он покинет меня в ближайшее время. Мне плохо.

— Попробовал harkarl, не так ли? — говорит приятный человек в приемной, чувствуя мой дискомфорт.

— Да, как вы узнали?

Он не отвечает, просто хихикает, а затем предлагает мне попробовать напиток под названием svarti dauoi, или черная смерть. Это исландский национальный напиток, и это, я могу сообщить, единственное известное человеку вещество, которое достаточно сильно, чтобы вытеснить вкус тухлой акулы из горла. Правда, оно оставляет особенно неприятное похмелье, но это небольшая цена за освобождение.

Я брожу по Рейкьявику, и город кажется… выключенным. Неверно. Город, как я понимаю, не выглядит постоянным. Он не такой эфемерный, как Катар, но все же временный, мимолетный, как если бы эти дома были возведены вчера и могут так же легко исчезнуть завтра. Я бы не удивился, услышав крик «Стой, это декорация!» и увидев рабочих сцены, скопившихся на окраине города. Архитектура отчасти объясняет это чувство. Многие здания сделаны из гофрированной стали и выглядят неубедительными. При этом есть скалы, горы и море, которое маячит на каждом углу, угрожая стереть город.

Минуту я погружен в урбанистику — кругом кафе, дизайнерские магазины, но, повернув вниз по улице, я вдруг вижу дикую природу.

В отличие от Нью-Йорка или Шанхая, Рейкьявик не страдает манией величия. Это город, который знает свое место в космосе, знает, что это незначительное место, и ему комфортно с этим. Исландцы процветают на этой временной природе жизни. Он держит их в напряжении, будоражит их воображение. Прежде всего, это напоминает им о хрупкости жизни. Крупные города симулируют бессмертие, вводят в заблуждение, что каким-то образом их огромные размеры, их господство над природой позволит победить смерть. В Исландии, стране, где последнее слово всегда за природой, бессмертие настолько очевидно смешно, что никто не воспринимает его всерьез.

На самом деле, исландцы, кажется, процветают на чувстве бессилия против природы. Кристин, телевизионный продюсер, рассказала мне о недавней прогулке всего в десяти минутах от ее дома, в пригороде Рейкьявика, который примыкает к лавовому полю:

— Ни одного человека в поле зрения. Если бы я упала и сломала лодыжку, я бы умерла в течение нескольких часов.

Для меня это звучало страшно, но она сочла это захватывающим.

Это тот же самый кайф, что мотивирует парашютиста, мотоциклиста или каскадера? Я не думаю, что это так. Она говорит не об адреналине, а скорее о глубокой, вневременной связи с природой, которая включает в себя перспективу смерти, но не определяется ею. Прогуливаясь по Рейкьявику, а обойти его целиком не займет много времени, легко понять, что это исключительно творческое место. Здесь, кажется, все здания — это художественные галереи, или музыкальные магазины, или кафе, заполненные писателями, создающими Великий исландский роман. Может быть, думаю я, это — секрет исландского счастья.

Очевидно, что счастье не зависит от холодной, жесткой логики — или все бухгалтеры были бы в восторге. Великие мыслители уже давно указывали на связь между творчеством и счастьем. «Счастье, — однажды сказал Кант, — является детищем не разума, а воображения». Другими словами, мы создаем наше счастье, а первый шаг в создании чего-либо — представить это. Британский академик Ричард Шох в своей книге «Секреты счастья» определил это следующим образом: «Ваше воображение должно, в некоторой степени, выйти за пределы разума, потому что только так вы можете представить себе будущую реальность: вы почувствуете уверенность в том, чем вы могли бы стать».

Исландия — это страна, которая изобретает свою культуру прямо сейчас. В то время, как вы читаете эти слова, какой-то исландский музыкант сочиняет исландскую песню. До сих пор, однако, такого понятия не существует. В Исландии нет народной инструментальной музыки. Все время было слишком холодно и темно заморачиваться, или, возможно, древние исландцы были слишком пьяны в то время. Так что современные молодые исландцы сами решают, как звучит исландская песня. Это замечательная вещь для наблюдателя. Для того чтобы присутствовать в момент создания.

Если, простыми словами, лелеять счастье, щекотать творческую душу целого народа, возможно для языка, то это, конечно, про исландский язык. Исландцы любят свой язык. Любят даже больше, чем они любят свою страну, и это кое о чем говорит. Для исландцев язык является символом культуры. Вот что сказал мне здесь один человек. В любой другой стране я бы пропустил мимо ушей такое высказывание, как националистическую гиперболу. Я мог бы даже посмеяться. Но не в Исландии.

Любой исландец скажет вам (и он скажет), что они говорят на чистом языке викингов, в то время как другие скандинавские страны говорят на измененном, разбавленном варианте. Как и французы, исландцы защищают свой родной язык. Но, в отличие от французов, исландцы не ханжи. Все здесь говорят по-английски, а также на исландском. «Двуязычие» не является ругательным словом.

С каждым новым изобретением — компьютером или, скажем, с низкокалорийным черничным маффином — страны по всему миру придумывают новые слова для этих вещей на своих языках. Большинство выбирают легкий путь и просто заимствуют английское слово, адаптируя его под свой язык. Таким образом, в Японии персональный компьютер становится persu-Con. Но исландцы настаивают на изобретении чисто исландских слов для этих современных устройств.

Исландские лингвисты делают это, опираясь на язык викингов. Конечно, у викингов не было ни единого слова для лампочки, не говоря уже о широкополосной связи, так что лингвисты подходят творчески. Исландское слово телевизор — «sjónvarp», например, означает, буквально «прицел заклинателя». Межконтинентальная баллистическая ракета представляла собой реальную проблему. В конечном счете лингвисты придумали слово, которое означает «летающая вещь на дальние расстояния». Неплохо. Но мой фаворит — слово для компьютера: «Tolva». Мне нравится, что оно делает мой ПК чем-то магическим и смутно зловещим: «числовой оракул». Чем он, собственно, и является.

Самый высокий комплимент от иностранца, когда-либо сказанный Исландии, прозвучал в девятнадцатом веке. Датчанин по имени Расмус Кристиан Раск утверждал, что он изучал исландский «для того, чтобы быть в состоянии думать». Услышав это, уже я стал думать о связи между языком и счастьем. Может ли язык сделать нас счастливыми? Есть ли у слов власть не только для описания нашего каприза, но и для его создания?

Очевидно, что некоторые слова могут вызвать мгновенную радость. Такие слова, как «Я люблю тебя» и «Ты, возможно, уже победил». Тем не менее другие слова — «аудит» и «проверка простаты» — имеют противоположный эффект. Все языки имеют одну особенность, и она не очень-то радостная. Как я обнаружил в Швейцарии, каждая культура имеет гораздо больше слов, чтобы описать негативные эмоциональные состояния, чем положительные. Это отчасти объясняет, почему так сложно заставить людей говорить со мной о счастье. Им буквально не хватает слов, чтобы выразить это.

Это также заставляет меня задаться вопросом: мы настроены на негатив? Мы, в самом деле, разновидность нытиков? Возможно. Или, может быть, счастье так возвышенно, так самоочевидно, что оно не требует много слов, чтобы описать его. Оптимист может указывать на некоторые обнадеживающие свидетельства из нейробиологии. Исследователи из Университета штата Висконсин обнаружили, что часть мозга, контролирующая язык, и часть, управляющая счастьем, относительно молоды в эволюционном плане. Так есть ли связь между этими двумя недавними обновлениями нашего мозга? Если да, то язык — это путь или средство, которого мы еще не понимаем?

Это трудно сказать, но нет никаких сомнений, что для исландцев язык является огромным источником радости. Все мудрое и замечательное в этой причудливой маленькой нации происходит от его языка. Формальное исландское приветствие «komdu sæll» буквально переводится как «привет, счастливчик». Когда исландцы уезжают, им говорят: «sæll Vertu» — «счастья тебе на пути». Мне это нравится, это намного лучше, чем «будь осторожен» или «увидимся позже».

Исландский язык, как и люди, которые говорят на нем, совершенно лишен притворства. Билл Холдм описал элегантность исландского языка в — чем бы вы думали? — стихотворении.

В кондиционированном помещении вы не можете понять Грамматику этого языка, Жужжание машины заглушает мягкие гласные, Но вы можете услышать эти гласные в горном ветре И в бурном море, бьющемся о корпус маленькой лодки. Старые дамы могут наматывать свои длинные волосы на эти слова, А могут напевать, вязать и печь блины. Но вы не можете смешать коктейль на этом языке И говорить остроумные шутки с напитком в руке. Вы должны сесть, чтобы говорить на этом языке, Это настолько тяжело, что вы не можете быть вежливым или болтать. Когда вы начинаете предложение, весь ваш путь, вся ваша жизнь простирается перед вами.

Я люблю эту последнюю строчку. Это говорит о том, что слова могут обладать их собственным импульсом, который они передают в буквальном смысле.

Самым знаменитым исландским поэтом из всех был викинг Эгиль Скаллагримссон, который жил около тысячи лет назад и, по словам одного исландского художника, был широко известен как «ублюдок, который писал прекрасные стихи». Эгиль не был, конечно, серьезным поэтом. «Он написал некоторые из наших самых красивых стихов, но также бросался на любого критика и выцарапывал ему глаза, если считал, что тот сказал что-то обидное». Я полагаю, что литературные критики того времени отзывались о работах Эгиля очень, очень аккуратно. В Исландии связь между насилием и стихом настолько сильна, что даже древний скандинавский бог Один — бог войны и поэзии.

Объясняет ли эта жестокая литературная тенденция исландское счастье?

Я не уверен. Любовь к языку не может гарантировать счастье, но она позволяет вам выразить свое отчаяние красноречиво. Как любой поэт (или блогер) знает, выраженное страдание уменьшается.

Но это все равно не имеет смысла. Почему Рейкьявик, это космополитичное село на краю мира, такой оплот творчества? Другие страны Северной Европы, Швеция или Дания, имеют гораздо больше населения, но не создают произведений искусства того же калибра. Что же такого особенного в Исландии?

Ответ на этот вопрос, я подозреваю, кроется в названии. Ледяная страна. Во-первых, лед. Представьте себе жизнь несколько сотен лет назад во время этих долгих холодных зим. Люди жили в своего рода сенсорной депривации.

Ум не терпит пустоты, о чем свидетельствует популярность кабельного телевидения, так что древние исландцы изобрели гномов, эльфов и других существ, которые, предположительно, населяли эту грубую местность.

Фантасты? Безумцы?

Алда, популярный блогер, рассказала мне об опыте, который она недавно получила. Она с другом посещала отдаленную часть страны, где живут арктические крачки. Они шли вдоль берега, когда внезапно услышали звуки вечеринки, смех и звон бокалов. Кто бы стал устраивать праздник здесь, посреди нигде? Альда и ее друг провели следующие десять минут, пытаясь найти источник звука, но без успеха.

Именно тогда они поняли: там не было никакой вечеринки. Это была акустическая иллюзия, вызванная отзвуками волн, разбивающихся о скалы, и щебетанием птиц. Алда, дитя Просвещения, не говоря уже об информатизации, была обманута темной магией Исландии. У ее предков тысячи лет назад не было шансов.

Тогда есть и такая часть уравнения Исландии, как земля. Большинство земли там просто находится. Это может быть красивая земля, ошеломляющая даже, но в конечном счете все, что она делает — находится там. И это не просто исландская земля. Она шипит. Она плюется. Она рыгает и от случая к случаю пукает. Есть, как мне сказали, геологические причины для этих звуков. Ни одна из них меня не интересует. Меня интересует, как все это шипение, и плевки, и отрыжка (и иногда пукание) влияет на исландское счастье. С одной стороны, исландцы говорят мне, что сама земля является источником творческого вдохновения и, косвенно, счастья. Почва, в буквальном смысле слова, движется под их ногами. В среднем в Исландии происходит двадцать землетрясений в день. Не разрушительные, конечно, но все же сейсмическая активность тут постоянна.

В Исландии геологическое время ускорено. Вулканы рождаются не в течение многих столетий, но в течение жизни одного человека. И если вы склонны верить в энергетические воронки и другие подобные вещи, то Исландия — это страна для вас. Люди говорят об энергии здесь больше, чем где-либо еще. Один исландец, графический дизайнер, сказал мне, что он питается энергией солнечного света ярким летом, так что он может нести эту энергию через темные зимы. Другой человек, музыкальный продюсер, сказал мне, что «странная энергия» объясняет, почему большинство альбомов выпускаются осенью, когда все умирает.

На протяжении веков мир становился свидетелем Золотых веков в разных частях света. Места и времена огромного творческого потенциала и великих людей. Древние Афины. Елизаветинский Лондон. Флоренция эпохи Возрождения. Конец двадцатого века в Сиэтле. Золотые века никогда не длятся долго. Они исчезают, как франций.

«История показывает, что золотые века — это редкие окна света, которые какое-то время освещают мир, как внешний, так и внутренний, а потом снова закрываются», — пишет британский историк Питер Холл в своей изумительной книге «Города в цивилизации».

Крошечный, извилистый Рейкьявик — не он ли одно из этих редких и особенных окон света? Я бы не сказал, что это еще одна Флоренция эпохи Ренессанса, хотя общее у них есть. То же самое население, примерно 95 000. И в Рейкьявике, как и в четырнадцатом веке во Флоренции, нет творческой элиты. Искусство производится и используется всеми.

Только ли история и сейсмическая энергия обуславливают творческий расцвет в Рейкьявике? Или есть что-то еще, что я упустил? Одно можно сказать наверняка. Исландцы обладают естественным чувством стиля. Поддельный стиль может быть подделан — естественный стиль подделан быть не может. Я знаю. Я пробовал. У меня есть огромное количество черной одежды, две пары фанки-очков, которые я ношу все время, несколько головных уборов «Kangol», некоторые из которых я, как известно, ношу козырьком назад. Мои волосы зачесаны назад. Мои воротники чистые. Для случайного наблюдателя я похож на человека среднего возраста с приличным чувством стиля. Но люди с реальным стилем, а среди них довольно много молодежи, могут разглядеть во мне меня. Поддельного модника. Ходячий эквивалент подделки под «Louis Vuitton».

Тот момент, когда я осознаю, что для меня все потеряно на ниве моды, приходит в комиссионном магазине. Его название, как и все исландские слова, непроизносимо для иностранцев без риска получить полный и необратимый паралич лицевого нерва, поэтому в целях безопасности я не буду разглашать его здесь. Магазин продает бывшие в употреблении товары по ценам, установленным предыдущими хозяевами, что делает его раем для охотников за выгодой в Исландии.

Я нахожу особенно стильный шарф и иду платить за него. Продавец, молодой парень, копается в чем-то. Он наклоняется, и в этот момент я вижу выглядывающий из-под брюк отличный экземпляр нижнего белья. Я в шоке.

Конечно, меня шокировал не сам факт появления трусов, а то, что это были очень крутые трусы. Модные. В горизонтальную полоску: красный, синий, зеленый, с изящным вкраплением пурпурного — все красиво расположено. Боже мой, у них даже трусы стильные! Куда более стильные, чем большая часть моей одежды. Я некоторое время стою, глядя на белье этого исландского клерка, а потом — я знаю, просто знаю: у меня нет шансов в этой стране.

Исландская модность является эндемическим заболеванием, от которого страдают не только молодые, но и люди среднего возраста. Такие люди, как Ларус Йоханнессон. Он владеет небольшим музыкальным магазином и лейблом звукозаписи. Все знают Ларуса. Если я хочу понять безудержное творчество Исландии, говорили мне, я должен пообщаться с Ларусом.

Мы встречаемся в его музыкальном магазине, уютной мешанине диванов и компакт-дисков. Ларус одет в клетчатую спортивную куртку и носит очки в черной оправе, которые он поправляет на носу, подчеркивая важность момента. У него естественный стиль. Я все равно люблю его. Снаружи мягкая темнота расположилась над городом.

Ларус говорит мне, что он был профессиональным шахматистом. Да, я думаю, это похоже на правду. Это объясняет ум, явно скрывающийся за этими очками, и покоряющую застенчивость, и я подозреваю, что он упорно трудился, чтобы ее преодолеть. Исландцы славятся шахматистами. Почему? Еще раз, как я уже сказал, это все из-за длинных зим. Что еще делать в темноте?

У Ларуса довольно эклектичное прошлое, схожее с жизнью теннисиста Роджера Федерера. За свои сорок с лишним лет Ларус зарабатывал себе на жизнь не только как шахматист, но и как журналист, представитель строительной компании, богослов и, в настоящее время, музыкальный продюсер.

— Я знаю, — говорит он, почувствовав мое недоверие. — Но подобная смена рода деятельности совершенно нормальна в Исландии.

Сочетание нескольких идентичностей (но не раздвоение личности), по его мнению, способствует счастью. Это идет вразрез с преобладающей верой в Соединенных Штатах и других западных странах, где специализация считается высшим благом. Академики, врачи и другие специалисты проводят целую жизнь, узнавая все больше и больше о чем-то все меньшем и меньшем. В Исландии люди узнают все больше и больше о все большем и большем.

Я спрашиваю Ларуса о творческом духе в воздухе Рейкьявика. Откуда он берется и как я могу получить немного этого духа? Он прижимает свои очки к носу.

— Зависть.

— А что с ней?

— Ее практически нет в Исландии.

Отсутствие зависти, о которой он говорит, немного отличается от того, что я видел в Швейцарии. Швейцарцы подавляют зависть, скрывая вещи. Исландцы подавляют зависть, разделяя их. Исландские музыканты помогают друг другу документами, объясняет Ларус. Если одна группа нуждается в усилителе или соло-гитаристе, другая группа будет помогать им, не задавая никаких вопросов. Идеи тоже движутся свободно, не обремененные завистью, которая опаснее всех среди семи смертных грехов. Как пишет Джозеф Эпстайн в своем трактате по этому вопросу, «зависть имеет тенденцию к снижению тем более, чем больше людей владеют предметом».

Это относительное отсутствие зависти является верным признаком Золотого века, говорит Питер Холл. Здесь он описывает Париж на рубеже веков, но мог бы так же легко описывать Рейкьявик двадцать первого века: «Они жили и работали в карманах друг друга. Любая инновация, любая новая тенденция сразу же становились известны и могли быть свободно включены в работу любого из них». Другими словами, парижские художники 1900 года верили в открытый исходный код. Так же для исландцев. Конечно, они конкурируют, но в том, как слово было изначально задумано. Слово «соревноваться» («compete») происходит от латинского «competure», что означает «искать».

Хорошо, я нашел еще один кусок головоломки. Минимальная зависть. Но я все еще чувствовал, что я что-то упускаю. Как это может быть, что эта крошечная нация производит больше художников и писателей на душу населения, чем любая другая?

— Это из-за неудач, — говорит Ларус, вдавливая очки в переносицу.

— Неудач?

— Да, неудачи не становятся клеймом в Исландии. На самом деле, в некотором смысле, мы восхищаемся неудачами.

— Восхищаетесь неудачами? Это звучит… безумно. Никто не восхищается провалами.

— Позвольте мне сказать это так. Нам нравятся люди, которые терпят неудачу, если они имели самые лучшие намерения. Может быть, они потерпели неудачу, потому что они, например, не были достаточно безжалостны.

Чем больше я думал об этом, тем больше понимал. Если вы готовы к провалу, вы готовы пробовать. Мы, американцы, любим думать, что мы тоже принимаем неудачи, и это правда, до определенного предела. Мы любим хорошую историю провала до тех пор, пока она не заканчивается успехом. Предприниматель, который терпел неудачу полдюжину раз прежде, чем сорвать джек-пот с блестящей идеей. Автор бестселлера, чья рукопись была отвергнута десятки раз. В этих рассказах неудача служит лишь подсластителем успеха. Это закуска. Для исландцев, однако, неудача — основное блюдо.

Ларус говорит мне, что совершенно нормально для исландских подростков организовать гаражную группу, родители полностью это поддерживают. И эти дети не рассчитывают на успех. Даже не пытаются. К тому же, если они терпят неудачу, они всегда могут начать все сначала. Это нация всегда-можно-родиться-заново, пусть и не в религиозном смысле.

Психолог Михай Чиксентмихайи писал в своей книге «Поток»: «Нас определяют не навыки, которыми мы владеем на самом деле, но те, которыми мы думаем, что владеем». Когда я впервые столкнулся с этим предложением, я перечитывал его четыре или пять раз, убеждаясь, что это, должно быть, опечатка, или, возможно, Чиксентмихайи пропустил согласные. Кажется, что он выступает за бредовые взгляды на жизнь. Если я думаю, что я скрипач-виртуоз, но на самом деле я глух, не обманываю ли я себя? Да, но это не имеет значения, говорит Чиксентмихайи. В любом случае мы переживаем поток, состояние ума, где мы так вовлечены в деятельность, что наши заботы испаряются и мы теряем счет времени. Кроме того, Мартин Селигман, основоположник позитивной психологии, обнаружил, что счастливые люди помнят больше хороших событий в своей жизни, чем на самом деле произошло.

Подавленные люди помнят прошлое в точности. «Познай себя», возможно, все же не лучший совет. Щепотка самообмана, оказывается, является важным компонентом в рецепте счастья. Это работает для исландцев. На острове нет никого, кто сказал бы им, что они не очень-то хороши, поэтому они просто поют, рисуют и пишут. Одним из результатов такой свободы является то, что исландские художники производят много дерьма. Они даже признают это. Но дерьмо играет важную роль в мире искусства. На самом деле, оно играет точно такую же роль, как и в сельском мире. Это удобрение. Дерьмо — хороший материал, чтобы расти. Одно без другого невозможно.

Уверен, что вы не хотите увидеть заключенное в рамку дерьмо в художественной галерее, так же, как не хотите смотреть на удобрения в продуктовом отделе магазина. Но все-таки дерьмо важно.

Исландцы демонстрируют почти волевое невежество, когда речь заходит о стоящих перед всеми нами трудностях. Ларус говорит, что в этом и соль.

«Исландцы — невежды, и это наша самая большая сила. Это как идти через минное поле, не зная, что там мины, так что вы просто чешете вперед. Я не могу поверить, насколько наивны некоторые из этих молодых музыкантов и писателей. Это удивительно».

Я улыбаюсь, хотя Ларус не может знать, почему я рад услышать слово «наивный», используемое как нечто иное, не уничижительное.

Почти двадцать лет назад у меня произошла история на эту тему. Мне было двадцать шесть лет, и я спешил. Я отчаянно хотел работать в крупной новостной редакции, и, конечно же, ничего не было крупнее, чем The New York Times. Мои устремления попасть в это издание были по меньшей мере нереальны и, вполне возможно, бредовы. У меня не было необходимой родословной — ни образования Лиги Плюща, ни совершенного знания иностранных языков.

Не впечатляло творчество. Не знаю, что я имел в виду под словом «творчество». На самом деле, я никогда не работал в газете, в любой газете, не говоря уже о такой уважаемой, как The New York Times.

Но у меня был план. Я много знал об авиации, у меня даже была лицензия гражданского пилота легких самолетов. Будучи уверенным, что они кому-то нужны, я предложил авторитетно писать об авиации. Момент оказался удачным — репортер, писавший об этом, как раз ушел в отставку.

Меня позвали на собеседование. На самом деле я прошел целую серию собеседований, проходивших чем дальше, тем в более душных и пугающих местах, начиная от Гарвардского клуба и достигнув своей кульминации в святая святых — в столовой на Таймс-сквер.

Сидя неподвижно в своем мягком кожаном кресле, я пытался скрыть свой страх и нервозность. Моим интервьюером был человек по имени Джон Ли. Его дружелюбие было плохо замаскированной безжалостностью, и он мало пытался успокоить меня. Конечно, он не прибегал к пыткам вроде сидения в неудобных позах или утопления, но вместо этого предпочел нечто более старомодное — грубое запугивание.

В этом деле мистеру Ли помогал целый список мертвых белых мужчин. Бывшие победители Пулитцеровской премии, они с упреком смотрели на меня из деревянных панелей на соседней стене. «То есть вы действительно думаете, что годитесь для „The New York Times“?» — представлял я их ехидный вопрос. Нет, подождите, это было не мое воображение. Это был Джон Ли.

— То есть вы действительно думаете, что годитесь для The New York Times?

— Да, сэр, я так думаю, — сказал я, приятно, как я подумал, оправившись.

Ли был не из тех людей, которые просто поверят на слово, и он, конечно, не собирался делать это впервые с каким-то двадцатишестилетним сопляком, который имел наглость — дерзость! — возомнить, что он является человеком для Times.

Он спросил меня, как я бы стал проводить расследование взрыва «Boeing‑747» над Локерби в Шотландии. Я не имел ни малейшего понятия и блефовал на пути к ответу. Если честно, я даже не помню, что я сказал, но это должно было быть достаточно в стиле «Times», потому что я прошел в следующий раунд — пробное задание. Я покорно представил новостную историю, а затем… ничего.

Три недели прошло, и ни слова.

Я почти поставил крест на своем будущем в качестве сотрудника Times, когда я однажды утром шел по Второй авеню и, как обычно, взял газету в киоске.

— Боже мой! — закричал я.

Прохожие издалека обходили меня, опасаясь, что я был каким-то религиозным фанатиком. В газете была моя история. На первой странице. Конечно, она была запрятана вниз, в нижнем правом углу, и моего имени не было (авторства были зарезервированы для сотрудников), но все же. Моя история. На первой полосе The New York Times!

Так началось моя короткая, но исключительно насыщенная событиями карьера в газете. Я был принят на работу на контрактной основе, на своего рода второй испытательный срок, из-за моего юного возраста и подозрительной родословной. Мне намекнули, что, если я сделаю что-то хорошее, я сделаю это для персонала. Я работал неистово, выкапывал разного рода истории, которые поместили бы меня на первой странице. Я растянул границы авиации до предела возможностей. Я убедил моих редакторов, что могу писать о латиноамериканских контрабандистах, так как они использовали самолеты, чтобы переправить свой незаконный груз. Я писал о террористах, так как они взрывали самолеты. Мое предложение написать о президенте Соединенных Штатов, так как он летал на самолете, было быстро отвергнуто, хотя редакторы и отметили должным образом мою сообразительность.

Я делил кабинку — капсулу, как мы называли ее — с двумя другими журналистами. Флойд был большой человек во всех смыслах, который писал о финансовых рынках с реальным авторитетом. Флойд имел привычку откинуться на спинку стула, когда говорил по телефону, заставляя меня отступить в дальний угол капсулы. Там я встречал своего второго товарища по кабинке — Курта. Курт был следственным репортером, который действовал в мире призрачных интриг. Я слышал, как Курт говорил по телефону что-то вроде «Белоснежка в замке», и в тот момент он не покрывал компанию Уолта Диснея. Я не возражал против его разговорного кода — это придавало нашей капсуле атмосферу таинственности, но возражал против того, как он постоянно ходил, разговаривая по телефону, что было практически постоянно, и все шло к тому, что телефонный кабель однажды обернется вокруг моей шеи, перекрыв мозгу кислород.

Каждые шесть месяцев Джон Ли вызывал меня в свой кабинет, где смотрел на меня из-под очков и говорил мне, что я делал хорошую, качественную работу. На твердую четверку, может быть, даже на четверку с плюсом, но не на пять, а на пять — это то, что и ожидается от репортера «Times». Еще шесть месяцев испытательного срока. Я удвоил свои усилия, убежденный, что наконец начну соответствовать, пока в один прекрасный день мой мир не рухнул.

Курт подошел ко мне, выглядя очень бледно.

— Что случилось? — спросил я.

— Чихоня в лесу.

— Курт, просто скажи мне по-человечески. Что случилось?

Оказалось, все было хуже, чем в любой сказке. Мое имя было упомянуто в ежедневном редакционном совещании, на том, где редакторы решали, какие истории ставить на первую страницу завтрашней газеты. Исполнительному редактору Максу Френкелю не понравился мой рассказ — частушка об авиадиспетчерах. Моя работа, заявил он, была «наивной и бесхитростной».

Если вы журналист, особенно журналист «The New York Times», «наивный и бесхитростный» — абсолютно худшее, что кто-то может сказать о вас. Было бы лучше, если бы Френкель назвал меня избивающим женщин или сатанистом. Что угодно, но не наивным и бесхитростным.

Я был просто радиоактивен, и, как от всех радиоактивных вещей, от меня надлежало быстро и решительно избавиться. Конечно же, несколько недель спустя меня отпустили. Ну, как отпустили: меня уволили.

Теперь у меня было много свободного времени, чтобы обдумать эти роковые слова: «наивный и бесхитростный». «Бесхитростный» звучит не так уж и плохо; если честно, то это, наверное, так и было. Но «наивный»? Это больно.

Я так и не пережил это оскорбление. До сих пор. Сидя здесь с Ларусом, в этой непроглядной темноте, я чувствовал, как болит эта рана. Передо мной была целая нация наивных людей, и казалось, что они отлично справляются.

К тому же что такого в наивности? Не был ли Христофор Колумб наивным? Не был ли наивным Ганди? Не были ли «Нью-Йорк Джетс» в 1969 году наивными? Мир, теперь я делаю вывод, был бы гораздо лучше, будь он немного более наивен.

В Исландии, говорит мне Ларус, быть наивным нормально, потому что вы всегда можете начать все сначала. Он начинал. Четыре раза. Мы, американцы, также гордимся тем, что в нашей стране все возможно. Это верно, но система настроена так, чтобы препятствовать людям делать такие прыжки веры. Оставить работу в Америке означает отказаться от медицинской страховки, работать на свой страх и риск. В Исландии же один человек сказал мне:

— Вам никогда не придется беспокоиться о падении в черную дыру, потому что нет черной дыры, в которую можно упасть.

Ларус, оказывается, такой же проницательный, как о нем и говорили, и у меня есть несколько вопросов к нему. Я хочу знать об эльфах и гномах, «скрытых людях», которые якобы живут в валунах. Я слышал, что большинство исландцев сегодня, в двадцать первом веке, до сих пор верят в это безумие.

Была история — правдивая история, как люди клялись мне, — о дорожно-строительной бригаде, работающей в южной части Исландии. У них все шло не так. Бульдозеры ломались. Грузовики не заводились. Кто-то предположил, что в этом виноваты «скрытые люди», живущие в валуне, вон там. Мы, должно быть, беспокоим их. Поначалу рабочие проигнорировали эти предупреждения, но все продолжало идти наперекосяк. Наконец они решили провести дорогу вокруг валуна, и, конечно же, проблемы прекратились.

Потом была рассудительная исландская женщина, которая, когда я ее встретил, отвергала существование эльфов и сразу же после этого сказала мне, как призрак — «реальное ощущение чьего-то присутствия» — однажды заставил ее выбежать из дома на улицу в холод. Голышом.

Я дипломатично спрашиваю Ларуса, верит ли он во все это. Ларус делает паузу и криво улыбается мне. Дважды. Сейчас будет что-то стоящее.

— Я не знаю, верю ли я в них, но и другие люди верят, и моя жизнь богаче из-за этого.

Что, черт возьми, это значит? Ларус играл в Сфинкса.

Он не собирался раскрывать ничего больше. В самом деле, у меня ушли недели на копание, и вопросы, и размышления, прежде чем я понял, что он говорил. Исландцы, а они не особенно религиозные люди, занимают пространство, которое существует между «не верить» и не «не верить». Это пространство — ценная недвижимость. Место, где дверь в необъяснимое всегда остается немного приоткрытой. На всякий случай.

Однажды я посетил это место. Это было в начале 1990 годов, когда я жил в Нью-Дели, работая в качестве корреспондента NPR. Я проснулся однажды утром от необычного звука. На самом деле, это было полное отсутствие звуков — глубокая и тревожная тишина, которую я не мог объяснить. В Индии много всего, но тишины среди этого нет. Однако было тихо. Не было певучих призывов продавцов овощей, толкающих свою деревянную тележку. Ничто не гремело на кухне, как если бы мой повар готовил завтрак. Я вышел на балкон и увидел человека, несущего бидон молока и передвигавшегося со скоростью значительно большей, чем необходима индийскому бездельнику.

— Куда ты идешь? Где все? — позвал я его.

— В храме, сахиб. Все люди сейчас в храме. Это чудо.

— Какое чудо?

Но человек уже повернул за угол и был вне пределов слышимости. Мой инстинкт журналиста победил. В Индии больше чудес, чем кажется, но это должно было быть уже совершенно другого масштаба. Я схватил магнитофон и бросился к храму. За сто ярдов до него я увидел толпу, собирающуюся снаружи. Автомобили остановились перед храмом, создавая огромную пробку в обоих направлениях. Толпа, увидев мой микрофон и белое лицо, расчистила путь для меня.

— Что происходит? — я не спрашивал кого-то конкретного.

— Это чудо, — сказал один человек.

— Да, я знаю, что это чудо. Какое чудо?

— Боги. Они пьют молоко.

Это было что-то новенькое. За два года жизни в Индии я слышал о святой воде из Ганги, появляющейся из ниоткуда, удивительных исцелениях самых немощных. Но боги, пьющие молоко? Я задавался вопросом, не была ли это какая-то очередная хитрая маркетинговая кампания Ассоциации фермеров. Я медленно двигался вперед. Проникнув внутрь храма, я мог видеть несколько человек у статуи Ганеши, слоноголового бога, поливавших на него молоко ложками. Конечно же, молоко испаряется, только коснувшись статуи. Я не знаю, что думать, но послушно записываю все это и позже передаю репортаж об этом явлении.

К вечеру все медленно возвращаются к нормальной жизни, и я включаю телевизор. Телекомментатор, красивая женщина в сари, зачитывает события дня. «Молочное чудо», как его теперь называли, началось утром в храме в Пенджабе. Слух быстро распространился на все части Индии, и в конечном итоге дошел до индуистских храмов в Великобритании и Гонконге. Жизнь в Индии застопорились, поскольку чиновники тоже ушли с работы, чтобы посмотреть на чудо. ТВ заполонили изображения экстатических верующих, таких же, как те, что я видел ранее в тот же день.

Затем программа показала интервью с физиком, который объяснил, что «чудо» было на самом деле результатом капиллярного воздействия, которое выглядело так, как будто статуи пьют молоко. Это было не чудо вовсе, а простая физика из курса средней школы. Позже я взял интервью у Хушвантоса Сингха, одного из основателей Индийской ассоциации рационалистов.

— В очередной раз, — сказал мне Сингх, — мы, индийцы, выставили себя ослами.

Индийские чиновники, конечно, умнее крестьян, но я подозреваю, что они тоже были обеспокоены тем, что «молочное чудо» сказало о стране, которая была на грани превращения в крупную экономическую державу, не говоря уже о ядерном потенциале. Что я думаю? Я, честно говоря, не знаю, но сейчас, годы спустя, я знаю, что Ларус бы сказал: «Я не верю в такие чудеса, но другие верят, и это делает мою жизнь богаче». Это сумеречное место половинной веры, я думаю, не так уж плохо.

Ларус должен собираться посмотреть на новую группу с отличным звуком. Он записывает номер телефона и дает мне.

— Это мой друг Хилмар. Вы должны, обязаны встретиться с ним. Он язычник.

— Он что?

— Язычник.

Дурак я. Я думал, язычники прошли путем динозавров и горячих блюд в самолетах.

Как только Ларус встает, чтобы уйти, я задаю только один вопрос, свой стандартный:

— Он счастлив, этот язычник?

— О, да, очень.

И так случилось, что через несколько дней я сидел за послеобеденным кофе с Хилмаром, Счастливым Язычником.

Чем больше я узнаю о Хилмаре, тем больше я заинтригован. Хилмар — чью фамилию я не буду даже пытаться писать, не говоря уже о произношении — это глава языческой конфессии в Исландии. Главный Друид. Он ведет языческие свадьбы и похороны.

Хилмар — необычный язычник, впрочем. Он музыкально талантлив. Он записал десятки пленок и был ранним наставником поп-звезды Бьорк.

Мой первый контакт с Хилмаром, Счастливым Язычником, состоялся по электронной почте, что заставляет меня улыбнуться. Он говорит, что он занят — может, воскрешает кого-то, я подозреваю — и не может освободиться в течение нескольких дней. И, наконец, спустя несколько дней он приезжает, и мы встречаемся в вестибюле моей гостиницы. Хилмар встречает меня крепким языческим рукопожатием. У него непослушная борода и добрые глаза. Вокруг его шеи маленький серебряный кулон: молот Тора, скандинавского бога. Мы садимся в близлежащем кафе и заказываем себе выпить. Мне — зеленый чай. Ему — капучино. Забавно, я думаю. Я не знал, что язычники пьют кофе со взбитыми сливками.

Хилмар застенчив, почти до боли. Он смотрит вниз, говоря, что делает его речь еле слышным журчанием. Я постоянно наклоняюсь ближе, чтобы разобрать слова. Он одет в тяжелое зеленое пальто, которое он не снимает на протяжении всей нашей беседы.

Хилмар представляется мне человеком из другого времени. Я встречал таких людей раньше. Люди, которых я могу легко вообразить на улицах елизаветинского Лондона или Нью-Йорка рубежа веков. Это не только их внешний вид, но их язык тела и манера говорить, которые делают их хронологически неуместными. Я думаю, место Хилмара где-то в начале 1800 годов. Я могу представить его, сочиняющего свою музыку в свете ламп, питаемых китовьим жиром.

Как я уже говорил, жизнь Хилмара вращается вокруг двух страстей: язычества и музыки. Я не уверен, что готов к разговору о язычестве, так что я начинаю с вопроса о музыке.

Когда Хилмару было восемь лет, он слушал родственника, профессионального музыканта, который играл на скрипке. Он практиковался по десять часов в день. Это упорство поразило молодого Хилмара. «Как можно стать музыкантом, но не работать так много?» — спросил он однажды своего родственника. Стать композитором, был ответ. Так Хилмар и сделал. Он пробовал себя в других сферах на протяжении многих лет, но продолжает возвращаться к своей музыке. Неземной, красивой музыке.

Хилмар живет на уровне возвышенного. Банальные вещи — парковка, оплата счетов — не про Хилмара вообще. Так что он неизменно плохо паркуется и забывает оплачивать свои счета. Я спрашиваю Хилмара, что он чувствует, когда сочиняет музыку.

— Я теряю счет времени. Это блаженство. Вы делаете то, что вы не можете не делать. Это больше, чем вы сами. Вы и сами становитесь больше.

Это классические признаки явления, обнаруженного Чиксентмихайей. Граница между творцом и творением размывается, а в некоторых случаях полностью исчезает. Танцоров нет. Есть только танцы. Творчество не то же самое, что счастье. На самом деле, когда мы прерываем творчество, чтобы подвести итоги нашего счастья, мы теряем и то, и другое.

Хилмар говорит, что, когда он пишет музыку, математические центры его мозга загораются. В какой-то момент творческого процесса музыка становится математической головоломкой. Лично я никогда не ассоциировал математику и счастье, но они, кажется, связаны в сознании Хилмара.

Хилмар — успешный язычник, но не амбициозный. Его цели сегодня остаются такими же, какими они всегда были: сочинять свою музыку. Для того чтобы иметь хороший диван. Для того чтобы читать хорошие книги. У Хилмара много книг, даже по исландским стандартам. Однажды, когда он пришел домой с очередным набором, его пятилетняя дочь посмотрела ему в глаза и взмолилась: «Пожалуйста, папа, пожалуйста, не надо больше книг!» У Хилмара есть ответ для тех, кто критикует его за книжный шопоголизм: «Это пустая трата времени для того, чтобы изучить, как другие люди впустую тратят время».

Хилмар имеет свое мнение об исландской любви к стихосложению («Нет ничего, что исландец не может превратить в поэзию»), и у него есть свое мнение о героизации неудач, которую обсуждали мы с Ларусом. Это правда, исландцы действительно любят хороший провал, и даже, более того, он говорит, они развлекаются с «удовольствием страдания». Я думаю, что я знаю, что он имел в виду. Несчастье походит на кусок мяса с душком: не особенно сытный, конечно, не очень-то вкусный, но все же это еда, и это лучше, чем ничего. Я жевал свое горе около сорока лет.

И, наконец, я набрался смелости спросить Хилмара о его язычестве. Родился ли он язычником или же он стал таким?

Оказывается, что не столько Хилмар принял язычество, сколько язычество приняло Хилмара. Это было в начале 1970-х, когда молодой Хилмар искал смысл. Случайно он встретил Джозефа Кэмпбелла, известного эзотерика. Кэмпбелл убедил Хилмара, что его будущее лежит в его прошлом. Исландия была богата на мифологические традиции, воплощенные в книге, известной как «Эдда». Хилмар был сражен. Ему понравилась идея обращения в прошлое, о религии без каких-либо выявленных истин, религии не обязанностей, но свобод. Он читал и перечитывал «Эдду», вступив в небольшую группу других исландцев, стремившихся возродить религию, которая была мертва в течение нескольких последних тысяч лет.

Хилмар хочет сделать несколько вещей. Древние викинги не занималась изнасилованиями и мародерством, по крайней мере, не больше, чем кто-либо другой в это время. Это были рассказы ирландских поселенцев, которые хотели дискредитировать вновь прибывших викингов. Язычество — это мирная религия, основанная на любви к земле, духе места, говорит он мне. Есть много богов, и «Эдда» содержит фантастические рассказы об одноглазых гигантах, творивших чудеса.

— Хилмар, — говорю я, — вы кажетесь уравновешенным, рациональным парнем. Вы действительно верите в эти истории?

Хилмар на мгновение останавливается, прежде чем ответить, и говорит то, чего я совсем не ожидал.

— Ну, я полагаю, что в них может быть путаница, но каждый нуждается в системе верований, для того чтобы иметь эти трансцендентные моменты.

Это невероятно. Глава языческой веры Исландии говорит мне, что вся его религия может быть «путаницей мысли». Это как если бы священник сказал тебе: «Ну, Библия, может быть, и куча фигни, но слушай, надо же во что-то верить». Тем не менее это именно то, о чем говорит Хилмар. Это не то, что, как мы считаем, делает нас счастливыми, но акт веры. И все.

— А если с вами случится что-то плохое, вы решите, что это промысел высших сил? — спрашиваю я.

Хилмар на секунду задумывается, почесывая жидкую бороду.

— Да, однажды я обнаружил, что плохо обошедшийся со мной менеджер закончил свою жизнь, голодая в Лондоне. Но я был достаточно молод, чтобы наслаждаться этой своеобразной местью. Я думаю, вы могли бы сказать, что я фаталист, но в хорошем смысле.

У Хилмара есть еще немного времени, так что мы храбро ступаем на скользкий лед и идем в книжный магазин. Он называется просто «Книга» — и это настоящий храм случайной эрудиции. Книги здесь расположены хаотично. Тома об исландском языке, шахматной стратегии соседствуют с книгами на английском языке о садоводстве. Хилмар здесь постоянный гость. Он начинает умело искать среди этого беспорядка томик «Эдды» для меня. И не какой угодно.

— Есть много плохих переводов, — предупреждает он. Он продолжает искать, пока не находит достойный экземпляр.

Вернувшись в свой номер в гостинице, я открываю книгу, «путаницу мысли», и погружаюсь в чтение. Во-первых, введение, написанное Джесси Буок, профессором исландской и древнескандинавской культуры в Лос-Анджелесе: «В отличие от богов греческой и римской мифологии, [северные боги] редко ссорятся между собой за контроль над человеческими или полубожественными героями, а также они не пользуются удовольствием бессмертия. Их вселенная постоянно находится в опасности, и их действия часто имеют непредвиденные последствия».

Ничего себе. В Древней Исландии даже жизнь богов была жесткой. Зачем быть богом, если вы не можете наслаждаться самодовольством и безнравственностью? Разве не в этом вся суть божественности?

Я начинаю читать. Многие рассказы трудно понять даже в этом, хорошем переводе. Я нахожу раздел под названием «Высказывания Мудрых». В нем прямое обращение ко мне. Языческое печенье-предсказание.

Совет для путешественников:

Кто путешествует много, нуждается в остром уме. Глупец должен оставаться дома.

Для пьющих:

Чем больше человек пьет, тем меньше он понимает, Становится запутанным дураком.

Но моя любимая — вот эта жемчужина:

Лучше всего, чтобы человек был среднего ума, Немного хитрый и немного умный. Образованный человек, чьи знания глубоки, Редко бывает счастлив в сердце.

Среднего ума, значит. Мне никогда не приходило в голову, что с нами может статься, если мы будем слишком мудрыми, слишком образованными. Стоило познакомиться с язычниками, чтобы усвоить этот жизненный урок.

Я сижу в кафе под названием «Культура». Это одно из немногих международных мест Рейкьявика, эклектично украшенное место, где хумус подается испанскими официантами. Завершением живой интернациональной картины является молодой человек, сидящий напротив меня, — американец по имени Джаред Библер. Он жил в Исландии в течение последних двух лет. Джаред сияет — по-другому не скажешь, губы его скручены в хроническую ухмылку. Он выглядит раздражающе счастливым.

— Итак, Джаред, — говорю я, выбрав прямой подход, — какого черта ты делаешь в Исландии?

Джаред усмехается, растягивая губы в улыбке чеширского кота.

— Иногда жизнь заносит вас куда-то, — говорит он загадочно.

Чтобы полностью понять загадку Джареда Библера, вам нужно знать кое-что о международной авиации. Исландия находится непосредственно на воздушном коридоре в Северной Атлантике. Это означает, что люди, направляющиеся из Нью-Йорка, скажем, в Лондон, летают прямо над Исландией, так же, как люди, направляющиеся из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, летают прямо над Канзасом. Исландия, другими словами, это страна-эстакада.

Но американцы, когда они думают о переезде, они думают о Северной Каролине или Северной Дакоте. Они не думают о Канаде. Или Исландии.

Хорошо, я признаю, что нас всех иногда посещает желание собрать чемодан и уехать куда-нибудь далеко-далеко. Обычно, правда, эта даль включает в себя белый песчаный пляж или, по крайней мере, солнечный свет. Почему Исландия?

— Мне просто нравится здесь.

— Да, но что тебе здесь так нравится?

Джаред делает глубокий вдох, а затем, с размеренной страстью, говорит мне, что он любит в Исландии. Я пишу все, едва успевая.

Он любит брызги горячей воды из-под земли, геотермальное золото. Он любит, как люди приглашают вас на кофе без особой причины и говорят часами ни о чем.

Он любит то, как исландцы ласково называют свою страну «Ледяной Куб». Он любит тот факт, что, даже не пытаясь, он уже знает трех членов парламента. Он любит идти в погожий день по свежему снегу, который хрустит под ногами, как небесный пенополистирол. Он любит хоры, поющие вдоль главной торговой улицы в декабре, их голоса, сильные и сияющие. Он любит тот факт, что пятилетние дети могут спокойно ходить в школу в одиночку в предрассветной темноте. Он любит волшебное, потустороннее чувство невесомости в центре метели.

Он любит то, что, когда ваш автомобиль застрял в снегу, кто-то всегда, всегда останавливается, чтобы помочь. Он любит, как исландцы аплодируют, когда самолет приземляется в международном аэропорту в Кефлавике, только потому, что они счастливы быть дома. Он любит, что исландцам удается быть чрезвычайно гордым народом, но нисколько не высокомерным. И, да, он любит — не терпит, но именно любит — темноту.

Больше всего Джаред любит жизнь в культуре, которая не ставит людей в рамки или, по крайней мере, позволяет им свободно перемещаться из одного окна в другое. Через год после присоединения к компании, производящей ПО, он перешел в отдел продаж, что было бы немыслимо в Соединенных Штатах. Они бы сказали: «Ты айтишник, что ты знаешь о продажах?» Но здесь это будет работать. Это еще одна вещь, которую Джаред любит в Исландии: мысль, что независимо от того, насколько мрачна жизнь, всегда есть место выбору. И они обычно пользуются этим.

Конечно, Джаред не все любит в Исландии. Исландцы независимы и не склонны знакомиться, местные женщины не понимают традиционной галантности и никогда не позволят даже открыть для них дверь. Но это придирки. Джаред Библер счастлив в Исландии, счастливее, чем он когда-либо был.

Конечно, Джаред не просто сидел сложа руки и ждал, когда исландское счастье прольется над ним, как геотермальные грязевые ванны. Он работал на него. Он научился говорить на исландском языке, научился питаться исландской пищей (за исключением гнилой акулы — никто не может есть это). Я замечаю, что Джаред говорит «мы», а не «они», когда речь идет об исландцах.

Джаред, другими словами, отображает все симптомы «ушедших родных» — термин, используемый для описания иностранных корреспондентов, дипломатов и других иностранцев, которые влюбляются в места так полно, что пересекают линию между тем, что антропологи называют «участник-наблюдатель» и просто участник.

Тех, кто ушел, легко идентифицировать. Они говорят на местном языке, понимают местный юмор. Они носят местный наряд. В некоторых случаях они развивают иммунитет к местным микробам. Я помню встречу с англичанином, который жил в Индии так долго, что мог на самом деле выпить водопроводную воду и не умереть.

Термин «ушедший родной» почти всегда используется пренебрежительно. Да, мы, дипломаты и журналисты, должны изучать местный язык, есть местную пищу, знать местную землю. Но только до определенного момента. Мы должны поддерживать определенную профессиональную дистанцию. Ставшие туземцами воспринимаются как слабые души, предатели своего рода, которым следовало думать получше. Это как жениться на девушке, с которой у тебя случился секс на пьяной вечеринке. Кроме того, в наше время за границей, как предполагается, будет интрижка. Больше ничего.

И, тем не менее, на протяжении многих лет я встречал много людей, как Джаред, который, кажется, больше находится дома и счастливее не в той стране, где родился. Такие люди, как Линда в Бутане. Она и Джаред являются беженцами. Не политическими беженцами, спасающимися от репрессивного режима, и не экономическими беженцами, пересекающими границу в поисках более высокооплачиваемой работы. Они являются гедонистическими беженцами, переезжающими в новую страну, новую культуру, потому что они более счастливы там. Как правило, гедонистические беженцы получают момент прозрения, момент большой ясности, когда они понимают, вне всяких сомнений, что они дома. Для моего друга Роба этот момент наступил поздно ночью на остановке грузовика в Биллингс, штат Монтана. Роб, британец по происхождению, был молодым альпинистом и путешествовал по миру. К тому моменту, как он добрался до Биллингса, он был на мели. Его план состоял в том, чтобы провести ночь на остановке у закусочной и забрать свои вещи утром.

Роб заказал чашку кофе, у него хватало только на одну. Через несколько минут подошла официантка с графином и собиралась налить еще одну, когда Роб поднял руку и сказал: «К сожалению, у меня нет больше денег». Официантка мягко улыбнулась Робу и сказала два слова, всего два слова, которые изменили его жизнь: «Бесплатная добавка».

Бесплатная добавка. Без ограничений. Бесплатно. Для Роба эти два слова говорили о невероятной щедрости, щедрой душе Америки. И вдруг, сидя в грязном придорожном кафе в Биллингсе, нервный от избытка кофеина Роб понял, вне всяких сомнений, что он нашел свое место, то, что Теннесси Уильямс назвал «домом сердца».

Несколько лет спустя Роб переехал в Бостон. Вскоре он присоединился к Национальному радио, и мы стали коллегами. Роб до сих пор имеет британский акцент, конечно, но я не слышу. Я слышу американца.

Социологи исследовали это явление. Они называют это «культурным соответствием», и это многое объясняет о счастье. Как и люди, каждая культура имеет свою собственную индивидуальность. В некоторых культурах преобладает, например, коллективизм, другие же — индивидуалистические. Коллективистские культуры, такие как Япония и другие конфуцианские страны, уделяют внимание социальной гармонии больше, чем счастью отдельно взятого человека. Культура индивидуализма, как в Соединенных Штатах, ценит личное удовлетворение больше, чем общественную гармонию. Вот почему у японцев есть хорошо известное выражение: «торчащий гвоздь забивают». В Америке гвоздь, который торчит, получает поощрение или побеждает в American Idol. Мы — нация торчащих гвоздей.

Одним из исследовательских проектов были рассмотрены личности японских и американских студентов. Во-первых, они определили, является ли каждый студент более индивидуалистским или коллективистским в манере поведения. Может быть, они ценят такие слова, как «личные достижения» или «групповая гармония»? Затем они измерили счастье студентов, их субъективное благополучие. Японские студенты индивидуалистической наклонности (то есть американской наклонности) были менее счастливы, чем студенты с более коллективистским складом. Другими словами, студенты, лучше вписывающиеся в местную культуру, счастливее, чем те, что находятся вне системы.

Что делать с этой информацией? Должны ли мы проводить культурные тесты на совместимость для старшеклассников так, как мы используем тесты при приеме на работу? Я могу представить себе телефонный звонок от школьного методиста. «Привет, миссис Уильямс, мы протестировали Джонни и определили, что он будет совершенно счастлив в Албании. Он действительно может быть гораздо счастливее там. Самолет улетает в 7:00 часов, мне забронировать билет?»

Конечно, нет. Просто потому, что подходящая культура не означает, что мы может быть счастливы только в ней, и, кроме того, каждое общество нуждается в своих культурных маргиналах. Именно эти люди — те, кто частично, хотя и не полностью отчуждается от своей собственной культуры, производят великое искусство и науку. Эйнштейн, немецкий еврей, был культурным фриком. Мы пользуемся благами его работы безотносительно того, был он счастлив или нет.

В последний раз я видел Джареда в другом кафе. Это было в 16:00 в пятницу. Я заказал пиво, Джаред — капучино. Ему нужно было быть бодрым и трезвым. Он ехал на север, к краю Полярного круга, для лыжной прогулки со своими коллегами. Он, впрочем, не особо спешил, и наш разговор тянулся легко и непринужденно.

Снаружи небо стало угольно-черным.

— Я не знаю, — сказал Джаред, глядя в свой кофе со взбитыми сливками, как будто сочетание пены и эспрессо содержало ответ на все загадки жизни. — Только у меня такое чувство, что я могу быть счастлив здесь.

Я начинаю понимать смысл этой темноты. Я еще не обнимаю ее, но мы сближаемся, тьма и я. У холода есть свои достоинства. Без холода не было бы никакого уюта. Я узнал об этом, живя в Майами, где уют в дефиците, наряду со здравомыслящим вождением. Кроме того, темнота помогает легко чувствовать себя так, будто день у вас еще впереди — обычно эта привилегия зарезервирована для биржевых брокеров и производителей пончиков, которые просто встают с постели до полудня.

Может быть, я начал превращаться в исландца. Ну, на самом деле не совсем в исландца. Я до сих пор не могу произнести хотя бы два исландских слова правильно, но я начал ценить глубокое чувство уюта. Я чувствую, что я упал с карты, но еще я, как ни странно, в самом центре Вселенной, в то же время. Я обращаюсь к людям, которых я знаю, так же, как местные.

Я в Kaffitar, моем любимом кафе. Мне нравится, как стены окрашены в голубые, красные и другие мягкие цвета. Мне нравится, как бариста вопит нараспев, когда латте или капучино готов.

Я могу услышать Рагнара, исландского художника, которого я встретил ранее, смеющимся своим кудахтающим смехом за другим столом. Рагнар носит яркий шарф вокруг шеи. Он прищелкивает пальцами одной руки и жестикулирует другой. Но что-то не так с этой сценой, что-то не так. Я не могу понять что. И вдруг меня осеняет. Рагнар — счастлив. Рагнар — художник. Эти два факта обычно не идут рука об руку. Художники, настоящие художники, должны страдать, и страдания, как правило, не счастливое состояние ума.

Миф о Несчастливом художнике сохраняется в течение длительного времени. В девятнадцатом веке английские поэты, такие как Байрон или Шелли, умирали молодыми. Совсем недавно певцы Джимми Хендрикс и Курт Кобейн упрочили этот миф.

Исландия опротестовывает этот глупый миф о страдании раз и навсегда. Я встретил десятки художников, и все они были, по большей части, счастливы. Я помню, что сказал Хилмар, когда я спросил его, счастлив ли он.

— Да, но я лелею свою меланхолию.

Магнус, загорелый пингвин, сказал что-то очень похожее:

— Вы лелеете свою маленькую меланхолию, и это похоже на гул, что заставляет вас чувствовать себя живым. Вы осаживаете себя немного, и вы чувствуете облегчение, понимаете, как хрупка жизнь и как чрезвычайно хрупки вы.

— Таким образом, вы можете иметь эту меланхолию и по-прежнему быть счастливым?

— Абсолютно!

Современная социальная наука подтверждает то, что говорит этот загорелый пингвин. Психолог Норман Брэдберн в своей книге «Структура психологического благополучия» пишет, что счастье и несчастье не противоположны так, как мы часто думаем. Они не являются двумя сторонами одной медали. Они — две разные монеты. Вполне возможно, другими словами, счастливый человек также страдает от несчастий и несчастные люди испытывают моменты радости. А вот в Исландии, кажется, возможно быть счастливым и грустным одновременно.

Основательность — смешная вещь. Иногда она отсутствует в университетах — Лиги Плюща, например, — но сваливается нам на голову в самых неожиданных местах.

Это моя последняя ночь в Исландии, и я намерен не спать достаточно долго, чтобы испытать разврат уик-энда во всем своем пьяном блеске. Я направляюсь к бару, который порекомендовал Джаред. Сейчас 9 часов вечера, здесь лишь горстка людей, но уже накурено. Это, как мне кажется, самая накуренная комната, в которой я когда-либо был, задымленная так, как комната может быть задымленной только во время пожара.

Я заказываю «Выстрел голубого опала», популярный напиток на основе еще более популярной конфеты. На вкус он как конфеты от кашля «Halls», маринованные в водке.

Кое-что в прокуренном баре, или, возможно, настоянных на водке каплях от кашля, заставляет меня думать о Ницше. Как правило, Ницше вызывает у меня головную боль. Но одна вещь, которую он сказал, продолжает пузыриться в моем сознании, как геотермальный источник. Мера общества, сказал он, в том, насколько хорошо оно преобразует боль и страдания в нечто стоящее. Не как общество избегает боли и страданий — Ницше знал, что это невозможно (он сошел с ума в свои последние годы), — но как оно преобразует его. Исландцы проделали хорошую работу не только по выживанию в этом странном лунном ландшафте, но по превращению своих страданий в нечто стоящее. Счастливое даже.

Я встречаюсь с женщиной по имени Сара. По крайней мере, я думаю, что она женщина. Первая вещь, которую она говорит мне:

— Люди всегда принимали меня за мужчину или лесбиянку.

Я понимаю, что она имеет в виду. Волосы Сары коротко острижены, ее лицо имеет квадратную и мужеподобную форму. Сара говорит, что она «не солнечный человек». Одно из ее любимых дел — это пойти купаться в 6:00, особенно холодным утром, и смотреть, как пар поднимается над водой.

— Даже лучше, если будет идти снег, — говорит она.

Сара хорошо имитирует американских туристов («Эй, Харви, это мой коофееее или твооой?») и психически больных. Первых она регулярно встречала в национальном парке, где работала летом, последних — в психиатрической больнице, где она работает сейчас. Мне нравится Сара.

Разговор, естественно, обращается к счастью. Когда я говорю людям о моем проекте, все задают одни и те же два вопроса:

Как вы можете измерить счастье? Как вы можете даже определить его?

— Я не уверен, — я отвечаю. — Как вы определяете это?

Сара думает всего мгновение и говорит:

— Счастье — это ваше душевное состояние и путь, которым вы следуете к этому состоянию.

Аристотель говорил более или менее то же самое, только он делал это не в прокуренном исландском баре и не был андрогинной женщиной. Как мы преследуем цель счастья, имеет значение, по крайней мере такое же, а возможно, и большее, чем сама цель. Они, по сути, одно и то же, средство и цели. Добродетельная жизнь неизбежно ведет к счастливой жизни. Я выхожу из бара, расталкивая входящих.

Уже 4:30 утра, но рассветом еще не пахнет. Я пробираюсь домой и падаю на кровать. На этот раз я благодарен за темноту. Недавно я наткнулся на хорошую рекламу для Dos Equis, мексиканского пива. Там есть фотография человека лет пятидесяти с сигарой в руке и смотрящего неопределенно, как Хемингуэй. По обе стороны от него две молодые женщины, смотрят восхищенно. (И, о да, немного пива, тоже.)

Взгляд человека на этом фото — это тот самый «я-знаю-все-о жизни» взгляд. Текст гласит: «Выбор скучен. Эти мягкие сальзы и плиссированные хаки сами себя не купят».

И так же и со счастьем. Это не генетика, не коммунальные облигации, не относительный доход, счастье — это выбор. Нелегкий выбор, не всегда наилучший, но выбор, тем не менее.

Столкнувшись с жестоким климатом и абсолютной изоляцией, исландцы могли бы легко выбрать отчаяние и пьянство. Русский вариант. Но вместо этого эти выносливые сыновья и дочери викингов заглянули в неподатливое черное полуденное небо и выбрали другой вариант: счастье и пьянство. Это, я думаю, мудрый вариант. Кроме того, что еще делать в темноте?

Молдова Счастье снаружи

Все это счастье начинает меня доставать. Как немецкий философ и коллега по безрадостной жизни, Шопенгауэр однажды сказал: «Чувствуя себя несчастными, люди не могут вынести мнимого счастья другого».

В точку. Что мне нужно, чтобы взбодриться, так это поездка в несчастливое место. В соответствии с Законом относительного счастья, такое место будет стимулировать мое настроение, так как я пойму, что есть глубины страданий, которых я еще не достиг.

Такое место тоже могло бы дать ценную информацию о природе счастья. Мы знаем, что вещи определяются противоположностями. Жара ничего не значит без холода. Моцарт усиливается наличием Барри Манилоу. И счастливые места обязаны, по крайней мере частично, местам несчастливым.

Да, мне нужно ехать на темную сторону планеты, в какое-то место, которое не просто немного печальное, но по-настоящему и глубоко несчастное. Но какое?

Немедленно приходит на ум Ирак. Несомненно несчастливое место, чему находятся ежедневные подтверждения по телевизору. Но несчастье Ирака — это больше о войне, чем о природе счастья. Я роюсь в своих заметках из Всемирной базы данных счастья. Посмотрим. Несколько африканских стран, безусловно, квалифицированы как несчастные, и я даже ищу следующий рейс в Зимбабве. Но африканские страдания тоже легко диагностируются, хотя лекарства от них могут оказаться недостижимы.

И тут я нахожу: Молдова. Конечно. Бывшая советская республика, по данным Рута Винховена, самая несчастливая страна на планете. Даже название звучит меланхолично. Молдооооова. Попробуйте. Обратите внимание на то, как ваша челюсть отвисает и плечи сутулятся. В отличие от «Ямайка», что невозможно сказать, не улыбаясь. Я могу даже представить себе слово «молдова» в качестве синонима беспокойства.

«Как дела сегодня, Джо?»

«Не очень хорошо. Немного молдоооооова».

«Грустно слышать. Взбодрись».

Да, Молдова — это то, что мне нужно.

Как упаковать вещи для поездки в наименее счастливое место в мире? Может быть, я должен взять немного печальной русской литературы? Пару томов Достоевского, возможно, просто чтобы показать, что я, знаете, член клуба.

Мне нужны две фотографии для визы. Я сижу на скамеечке в одном из этих недоброкачественных фотомагазинов. «Улыбочку», — говорит фотограф. Я замираю. Что мне делать? Добавит ли улыбка на фото мне что-то в глазах голодающей нации с мешками пшеницы? Или, возможно, это будет рассматриваться как терроризм? Я уже представляю сурового сотрудника иммиграционной службы (а другие бывают?), который бросает взгляд на мое сияющее лицо и кричит своему коллеге: «Эй, Борис, иди сюда. У нас тут нарушитель спокойствия». Я выбираю средний путь: нейтральную полуулыбку, которая не могла бы быть истолкована как веселье или ехидство. Следующая задача: найти Молдову на карте. Это оказалось сложнее, чем ожидалось. Я просматриваю свой атлас несколько раз, прежде чем, наконец, нахожу ее, зажатую между Румынией и Украиной, двумя вполне себе несчастными странами. Страдание любит компанию.

Попасть в Молдову оказывается почти так же сложно, как найти ее на карте. Молдаване грустят в своем уголке земного шара: «Оставьте нас в покое. Мы несчастливы, и нам так нравится. Мы сказали, уходите!»

Я знаю, это просто крик о помощи, и я не собираюсь сдаваться. Давайте посмотрим, вот рейс из Франкфурта, выполняет Air Moldova. Пожалуй, отклоню этот вариант. Не хочу доверять свою судьбу суровому молдавскому пилоту. А вот есть рейс Austrian Airways из Вены. Хорошо. У австрийцев есть немного чувства юмора, и у них довольно приличный уровень счастья — 6,5 баллов. Я бронирую билет.

Небольшой самолет приземлился в Кишиневе, столице Молдовы, и вот я стою в очереди в иммиграционный контроль. Аэропорт маленький, он больше похож на терминал автобусной станции «Greyhound», чем на международный шлюз. Я ищу явные признаки недовольства. Чувствуется ли это в воздухе? Нет, я не замечаю никакого падения настроения. Кислая женщина сидит за столом с пометкой «виза по прибытии». Я вручаю ей мое фото с нейтральной улыбкой и три двадцатидолларовые купюры. Как правило, чем ниже уровень жизни в стране, тем больше упомянутая страна настаивает на хрустящих купюрах. Швейцарцы, например, не против мятых, рваных или иным образом несовершенных. Но я помню, как на кассе авиакомпании в Кабуле клерк просматривал каждую сотню, которую я ему давал, так, будто проверял на подлинность полотна Матисса. Он отверг, по крайней мере, половину. Одни были чересчур новенькими, другие слишком старыми, третьи просто не очень.

Катар продемонстрировал, что деньги предназначены, чтобы держать вас и страну посещения на удобном расстоянии. Нет, если я собирался проникнуть в глубины молдавского страдания, мне нужно было прокладывать путь лично и близко. Мне нужно было остаться с реальным, живыми молдаванами. Я нашел женщину по имени Мариша, с сайта Marisha.net, который предоставляет такую услугу. Она помогает путешественникам, как я, общаться с молдаванами, как Наташа, которые за наличные деньги (что в значительной степени по-молдавски) с удовольствием сдают дополнительную комнату за несколько хрустящих американских долларов. Мариша и я обменялись несколькими электронными письмами, я был осмотрительным в моих исследованиях счастья, чтобы не вызвать чрезмерных подозрений. Она нашла квартиру для меня в центре. С настоящими молдаванами. Отлично. За исключением одного момента. Где Наташа? Она должна была быть здесь с табличкой с моим именем. Я вглядываюсь в толпу. Никого. И наконец молодая женщина не старше девятнадцати лет подбегает ко мне с мятой картонкой в руке.

— Мистер Эрик?

— Наташа?

— Да, извините за опоздание.

— Все нормально.

Наташа и я идем к такси, которое ждет снаружи. У меня появляется возможность ее рассмотреть. Она одета в короткую юбку, шпильки, и у нее так много макияжа вокруг глаз, что она похожа на енота. Сексуального енота. Я задаюсь вопросом, во что я ввязался? Не сдают ли Мариша и Marisha.net в аренду не только помещения?

Мы садимся в старый «Мерседес» с изношенными сиденьями и едким, неизвестным запахом. Наташа сидит на переднем сиденье, ее колени так близко к рычагу коробки передач, что я волнуюсь, как бы водитель не перепутал.

По радио ревет русская поп-музыка. Русская попса — это… как бы выразиться дипломатично? Плохо. Очень плохо. Так плохо, что это, возможно, способствовало развалу Советского Союза. Я прошу водителя приглушить музыку. По мере приближения к городу улицы становятся все более многолюдными, и я вижу других Наташ, все одеты так же: мини-юбка и енотообразный макияж. Боже мой, я думаю, каждая женщина в Молдове — проститутка? Это хуже, чем я себе представлял. Потом меня осенило. Они не проститутки. Они просто так одеваются. Это национальная униформа.

Тем не менее город выглядит достаточно приятно. Улицы усажены деревьями, и, разглядывая автомобили и людей, я не вижу никаких явных признаков страдания. Наши умы обучены искать явные признаки бедствия: разбомбленные здания, подростки с оружием, смог. Поэтому мы предполагаем, что если нет этих признаков отчаяния, то это место, возможно, счастливое? Но страдания, как канализация, протекают глубоко.

— Правда ли, — я спрашиваю Наташу, — что люди здесь несчастны?

— Да, это правда, — говорит Наташа на сносном английском.

— Почему?

— У нас нет денег, — говорит она, как будто вопрос решен и я могу ехать домой. Смешно, но я думаю, что я недавно был в стране, где слишком много денег. Может быть, вы и Катар могли бы что-нибудь придумать.

— Как надолго вы планируете остаться в Молдове? — спрашивает Наташа.

— Почти две недели, — я говорю. Она кивает, впечатленная. Видимо, большинство туристов не остаются так надолго.

Мы прибываем к моим апартаментам в квартале малоэтажных жилых зданий, построенных в типичном советском стиле. Советы сделали для архитектуры то же, что Burger King сделал для гурманов пищи. Между домами устроены небольшие скверы с обломками ветхих игровых площадок, которых, впрочем, наблюдалось меньше, чем пустых пивных бутылок. Еще больше мусора я вижу на лестничных клетках, а на стенах — самовыражения местной молодежи — граффити White Power. Наташа знакомит меня со своей бабушкой Любой и моей хозяйкой в течение следующих двух недель. Ее голова покрыта косынкой. Коренастая, с рыжеватыми волосами и ожесточенным выражением лица, которое, честно говоря, меня пугает. Это немного компенсируется ее ярким халатом в цветочек.

Русская по рождению, Люба приехала в Молдавию несколько десятилетий назад, решив распространить русскую щедрость. Она была одной из миллионов русских, которые рассыпались по всему Советскому Союзу. Жизнь была сладкой до тех пор, пока Берлинская стена не рухнула, а Советский Союз не распался, так же, как и жизнь Любы. Теперь она еле сводит концы с концами, работая на пищевом производстве и сдавая в аренду свою свободную комнату невротическому американцу в его сумасшедшем поиске счастья. Колесо истории может быть жестоким. Английский Любы состоит из слов «нет» и fifty-fifty, последнее из которых она неизменно сопровождает характерным жестом ладони. Для Любы, все fifty-fifty — и рыба на местном рынке, и президент Молдовы. За исключением Михаила Горбачева. Бывший советский лидер, человек, который ускорил распад Советского Союза, намного хуже, чем fifty-fifty в оценке Любы.

Мой русский язык богаче, чем английский Любы, но только чуть-чуть. В дополнение к «нет», я также могу сказать «да» и «я не понимаю» и «еще одну водку, пожалуйста». Таким образом, вы можете себе представить мой ужас, когда Наташа объясняет, что она уходит и я проведу следующие две недели наедине с ее бабушкой. Боже, помоги мне. Квартира Любы не сильно изменилась со времен Хрущева. Ее центром является телевизор, перед которым Люба проводит часы, просматривая российские телесериалы, а иногда делая шипящий звук, будто воздух просачивается из дырявой шины, когда что-то на экране телевизора неугодно ей, что происходит довольно часто. В квартире множество звуков. Скрипы и строительные звуки, которые вызывают тревогу, так как нет никакого строительства нигде поблизости. Должно быть, водопровод, говорю я себе.

Я спрашиваю Любу, могу ли я использовать телефон, приложив невидимый телефон к уху, и она указывает на черный предмет на столе в углу. Это дисковый телефон. Я не могу вспомнить последний раз, когда я таким пользовался. Он тяжелый и медленный. И все же есть что-то неожиданно удовлетворительное в том, как движется циферблат, в ощущении моего пальца на корпусе и жужжащем звуке от каждой набранной цифры. На другом конце провода — Виталий, один из немногих молдавских блогеров. Он, казалось, тот, кто мог бы пролить некоторый свет на молдавские страдания. Мы договорились встретиться на следующий день. Виталий спрашивает меня, знаю ли я в округе хороший ресторан. Это мне кажется странным, так как он живет здесь всю свою жизнь, а я был в Молдове в течение примерно часа. Я принимаю это как обескураживающий знак о кулинарных перспективах в этой стране. Позже кто-то объяснил, что в Молдове отношения между хозяином и гостем выстроены так, что обязательство гостя — дать хозяину возможность чувствовать себя в своей тарелке. Обратное гостеприимство. Один из многих своеобразных обычаев в этой стране.

Я показываю Любе пантомиму о том, что я иду на прогулку, и она протягивает мне ключ и показывает, как разблокировать множество замков на ее двойной двери. Улицы достаточно приятны, в сером, советском стиле. По крайней мере, есть деревья. Я сажусь на автобус и еду в центр города.

Он полон. Каждое лицо застыло в выражении, которое одновременно нейтрально и немного злобно — как я понял впоследствии, так молдаване хмурятся.

Молдаване получили короткий конец советской палки, и, по правде говоря, это была не очень длинная палка. Когда советский мир рухнул, у молдаван, в отличие от стран Балтии, не было столь пламенного объединяющего национализма. И, в отличие от мусульманских народов Средней Азии, у них не было твердой веры или культуры, на которые можно было положиться. Были только они сами, и ясно, что этого не было достаточно.

Повсюду вокруг я вижу страдания. Человек в солнцезащитных очках и с тростью, как какая-то карикатура на слепого, ковыляет по улице. Старуха, сгорбленная до такой степени, что ее туловище почти параллельно земле. Я слышу, как кто-то рыдает у меня за спиной, и, повернувшись, вижу среднего возраста женщину с темными волосами, ее глаза красные от слез. Интересно, это место действительно так несчастно или я стал жертвой того, что социологи называют склонностью подтверждения? Я ожидаю, что Молдова — несчастливое место, поэтому я вижу страдания повсюду.

Я прохожу здание с надписью «Специальный институт инфекционных заболеваний». Оно ветхое и грязное — место, где вы скорее можете заразиться инфекционным заболеванием, чем вылечиться. Может быть это то, что делает его особенным. Я решил остановиться в небольшом кафе на открытом воздухе. Группа молдаван пьет пиво. Сейчас 11:00 — немного рано для пива, я думаю, но они выглядят счастливее, чем кто-либо, кого я видел здесь до сих пор, за исключением улыбающихся лиц на рекламных щитах, продающих мобильные телефоны. Воздух наполнен дымом. Молдаване курят так, будто завтра не существует, что в их случае может быть правдой.

Молдова является страной, в которой все пошло ужасно криво, и, как в пластической хирургии, когда все пошло ужасно криво, результаты не очень. Вы норовите отвести взгляд. Русские пытались создать из Молдовы нацию, которой исторически никогда не существовало, по крайней мере, не такой нации, какую Советы имели в виду. Молдаване в основном румыны. У них одни и те же исторические корни; молдавский язык не является отдельным языком больше, чем американский английский отличается от британского английского. Кто-то однажды опубликовал румыно-молдавский словарь — он был не больше брошюры.

Есть старая поговорка о наполовину пустом или наполовину полном стакане. Что действительно важно, так это то, находится ли вода в стакане или вне его. В Молдове вся вода разлита. Во времена Советского Союза Молдова была богаче, чем соседняя Румыния.

Теперь румыны издеваются над своими обедневшими соседями на востоке. В советские времена молдаване могли свободно передвигаться по любой из четырнадцати других республик. Теперь им нужна виза, чтобы проехать везде, кроме Украины, а сколько удовольствия это может доставить? Самой популярной песней в Молдове является «Yesterday» Битлз, что не удивительно.

Все должно было быть не так. В начале 1990-х годов в страну сыпались сотни миллионов долларов в виде иностранной помощи. Был разговор о том, чтобы сделать Молдову следующим Люксембургом. Сегодня единственное, что Молдова имеет общего с Люксембургом, — это то, что никто не может найти их на карте.

Я прохожу пару молдавских полицейских. Полицейские, как и все молдавские мужчины, имеют разбойный вид и осматривают тебя с точки зрения того, что они могли бы с тебя взять. В отличие от большинства молдавских мужчин, они заметно пухлые. Плохой знак, когда в стране худых людей полицейские — толстяки.

Я вижу книжный магазин и решаю проверить его. Внутри темно, перебои в подаче энергии, но в тусклом свете я вижу много томов Пушкина. Молдаване гордятся русским писателем, который жил здесь в течение нескольких лет в девятнадцатом веке. Александр Пушкин не любит их в ответ. «Проклятый город Кишинев, — писал он о молдавской столице. — Тебя бранить язык устанет». Часть ненависти Пушкина, я подозреваю, объясняется тем, что он был здесь не по собственному выбору. Он был сослан в Молдавию, и редко мы проникаемся привязанностью к местам ссылки, даже если это прекрасные места, к которым Молдова не относится.

На улице я прохожу мимо парня с толстой шеей. У него бандитский вид. Он выглядит так, как выглядят мафиози. Я оборачиваюсь ему вслед и вижу, что на задней стороне его футболки написано «мафия».

На моем пути назад в квартиру Любы автобус внезапно останавливается. Водитель делает заявление, что, по-видимому, автобус сломался, и все начинают выходить. Поразительно. Ни ропота, ни вздохов, ни слова или звука. Очень заманчиво сделать вывод о том, что молдаване принимают все в жизни и достигли состояния Будды. Но я не думаю, что это так. Я подозреваю, что что-то большее происходит здесь.

В конце 1960-х годов молодой Селигман, теперь лидер школы позитивной психологии, проводил эксперименты с собаками. Он поместил собаку в клетку и бил ее электрическим током (якобы в безвредных дозах). У собаки была возможность уйти в другую сторону клетки и избежать шока, начало которого сигнализировалось громким шумом и ярким светом. Тогда Селигман поставил собаку в безвыходную ситуацию. Независимо от того, что она делала, она не могла избежать удара тока. Следующий эксперимент удивил Селигмана. Он посадил ту же собаку в клетку, в которой она могла легко избежать удара тока (просто перепрыгнув низкую стенку), но собака ничего не сделала. Она просто сидела и терпела удары. Она поверила, что ситуация безнадежна. Она научилась быть беспомощной.

Когда я сошел с разбитого автобуса, я задался вопросом: молдаване как собаки Селигмана? Били ли их так много раз, что они просто перестали пытаться? Является ли эта нация беспомощной?

Нет, молдаване говорят мне, источник их отчаяния гораздо проще. Это деньги. Их не хватает. Доход на душу населения составляет всего лишь $880 в год. Они уезжают за границу на заработки. Некоторых молдавских женщин обманом принудили работать проститутками. Некоторые молдаване продали почку за наличность.

Конечно, все это крайне печально, и я не пытаюсь умалить экономические сложности, с которыми сталкиваются молдаване. Но если я узнал что-нибудь в моих путешествиях, так это то, что вещи редко бывают столь же простыми, как кажется. Есть куда более бедные страны, чем Молдова, но куда более счастливые. Нигерия, например, или Бангладеш. Проблема заключается в том, что молдаване не сравнивают себя с нигерийцами или бангладешцами. Они сравнивают себя с итальянцами и немцами. Молдова — это бедный человек в богатом районе, положение, которое всегда несчастливое.

Когда я возвращаюсь в квартиру, Люба встречает меня у двери — проведя несколько минут за разблокировкой различных защелок. Я спрашиваю, как у нее дела, в ответ она пожимает плечами. «Fifty-fifty», — говорит она, указывая на ее левое плечо, которое болит, я полагаю, и обмахиваясь, чтобы указать, что ей жарко. Это удивительно, я думаю, как люди могут общаться, имея всего шесть общих слов, одно из которых «водка».

Через несколько минут Люба склоняет голову набок и прикладывает руки к щеке. Она собирается спать. Пользуясь случаем, я решаю рассмотреть фотографии в рамках, расставленных в комнате. Есть фотография человека, ныне покойного мужа Любы, я полагаю. Он снят с расстояния слишком большого, и мне приходится щуриться, чтобы разглядеть его лицо. У него борода с проседью и крепкие мужские черты. Он стоит перед каким-то серым советским памятником. Он не улыбается, но я бы не описал его выражение лица как хмурое. Я щурюсь еще немного, а потом я вижу его: след прерванной улыбки, едва заметной, но определенно присутствующей. Позже Люба объяснила через переводчика, что снимок был сделан в Казахстане, где они жили несколько лет назад. Интересно, что слабая улыбка выжила в Молдове.

Мои дни превращаются в удобную рутину. Утром Люба делает мне завтрак: острый молдавский сыр, растворимый кофе, а также печенье с чем-то кашицеобразным. Я принимаю душ и иду на улицы Кишинева, зондируя молдавское несчастье. За несколько дней я забыл, что мир за пределами Молдовы существует. Как удивительно, я думаю, что в век широкополосного Интернета и спутниковых ТВ места могут все еще поглотить нас так основательно, что они заполняют весь наш мир.

Я покупаю бутылку молдавского вина и возвращаюсь обратно в квартиру. Молдаване гордятся своим вином — один из немногих продуктов, которые они экспортируют. Есть туры по молдавским виноградникам и выставки молдавского вина. Люди делают вино в своих домах и гордо наливают его гостям. Я наливаю стакан для Любы, она делает глоток, а затем закрывает глаза на секунду или две, прежде чем произнести свое «fifty-fifty». Она льстит. Молдавское вино не дотягивает до уровня fifty-fifty. Печальная истина состоит в том, что никто не отваживается сказать молдаванам, что их вина, их национальное достояние, воняют.

На следующий день я встречаюсь с Виталием, блогером, в соседнем ресторане, где подают национальную молдавскую кухню. Я стремлюсь попробовать ее, помня, что пища — это зеркало души нации. Виталию лет двадцать, у него блестящее лицо и отличный английский, который, по его словам, он никогда не учил по учебнику. Угрюмый официант ведет нас вниз, в темный и затхлый подвал. Сейчас полдень. Мы единственные клиенты.

Так почему молдаване так несчастны? Я задаю свой вопрос, ныряя с места в карьер. Виталий делает небольшую паузу.

— Ну, есть проблема Приднестровья, — говорит он.

— Антибиотики это разве не лечат? — спрашиваю я.

Оказывается, что Приднестровье — это не болезнь, а отколовшаяся республика, тонкая полоска Молдовы, которая контролируется пророссийскими силами.

В Приднестровье делают коньяк и текстиль. Каждый раз, когда разрывается очередная бомба, прилетают переговорщики из Брюсселя. Они носят двубортные костюмы и пьют много «Evian». Проводятся конференции, подписываются резолюции. Люди из Брюсселя летят домой. До следующей бомбы.

Виталий объясняет всю ситуацию в Приднестровье «безусловно немой», и я склонен согласиться. Позже я обнаружил странную гордость, которую некоторые молдаване испытывают за Приднестровье, как будто они думают: «Да, мы отсталый, глубоко несчастный народ, но, по крайней мере, мы имеем нашу собственную мятежную республику, так же, как настоящая страна».

Виталий работает независимым финансовым консультантом. Большинство его клиентов — иностранцы, так что он, по молдавским стандартам, имеет хороший доход: $230 в месяц. Его жена зарабатывает примерно столько же, прочно помещая их в молдавский верхне-средний класс. Они живут в квартире, в «хрущевке», названной так в честь бывшего советского лидера, больше всего запомнившегося тем, что он стукнул ботинком по столу в Организации Объединенных Наций, а также многими другими примерно такими же очаровательными вещами. При нем начали массово строить пятиэтажные жилые дома, каждый из которых в длину футбольного поля. Квартиры очень маленькие. «Они были построены для сна. Вы работаете весь день, зачем вам еще нужно личное пространство?» — объясняет Виталий.

Угрюмый официант принимает заказ. Виталий рекомендует нечто под названием мамалыга, национальное блюдо. Мне нравится, как это звучит. Как в Улице Сезам. Эй, мальчишки и девчонки, большой привет от мамалыги!

Виталий угощает меня интересными фактами о Молдове. Например, что президент Молдовы — бывший пекарь, а премьер-министр — бывший кондитер. Они отличная команда на кухне, но, видимо, в политике все не столь удачно. Молдаване презирают свое правительство, если они, конечно, вообще об этом думают. У них есть другие проблемы.

Самая большая проблема — и Виталий признает это — это отвратительный сервис в Молдове. Пережиток советской эпохи, он говорит, когда клерки рассматривали клиента в качестве необходимой помехи, которую можно игнорировать достаточно долго, и тогда она исчезнет. Такое отношение сохраняется. В отличие от большинства молдаван, Виталий не просто не принимает его. Он борется. Буквально на днях он кричал на менеджера супермаркета, призывая ее обучить своих сотрудников быть более вежливыми. Она не приняла это предложение любезно. «Это наши люди», — сказала она. Типичный ответ, говорит Виталий. Режим по умолчанию является молдавской оборонительной позицией. Между тем еду готовят уже довольно долго. Где моя мамалыга?

Доверие — или, точнее, его отсутствие — причина несчастья в Молдове, говорит мне Виталий, повторяя выводы исследователей о взаимосвязи между счастьем и доверием. Молдаване не доверяют продуктам, которые они покупают в супермаркете. (Они могут быть просрочены.) Они не доверяют своим соседям. (Они могут навредить.) Они даже не доверяют членам своих семей. (Они могут изменять.) Еще одна причина для молдавских страданий?

— Люди в Молдове не являются ни русскими, ни молдаванами. Нас оскорбляют, от нас все отказались. У нас нет гордости за что-нибудь. Даже наш язык. Есть министры правительства Республики Молдова, которые не говорят на молдавском языке. Они говорят только на русском. Я не хочу говорить этого, но это правда: нет молдавской культуры.

Я сразу же вспомнил Катар, который тоже не имеет своей культуры. Катар, однако, сказочно богатая страна без культуры. Молдова является грязной и бедной страной без культуры. Учитывая все обстоятельства, катарцы заключили более выгодную сделку. По крайней мере, они могут позволить себе арендовать культуру других людей на некоторое время.

Я спрашиваю Виталия о демократии, рефлекторно жестикулируя моим Sprite, словно газированный искусственно ароматизированный лимонно-известковый напиток как-то символизирует вечные поиски человечеством свободы. Молдавская демократия, может быть, далека от совершенства, но, конечно, это лучше, чем тоталитарный режим под Советами. Разве это не источник счастья?

— Нет, — говорит Виталий без малейших колебаний. — В советское время никто не думал о свободе. Коммунизм был всем, что они знали. Они не просыпались каждый день и не говорили: «Хотел бы я иметь больше свободы». Свободы делать что? По крайней мере, тогда люди имели работу и место жительства. Это была своего рода свобода, сейчас нет и ее.

Политологи долгие годы придерживались мнения, что люди, живущие в условиях демократических государств, были более счастливы, чем те, кто жил при какой-либо другой форме правления. Но с распадом Советского Союза все изменилось. Большинство (хотя, конечно, не все) из этих новых независимых государств возникли в форме квази-демократии. Тем не менее уровень счастья не поднимался. Сегодня бывшие советские республики являются в целом наименее счастливыми местами на планете. Что происходит? Это обратная причинно-следственная связь, заключил политолог Рон Инглхарт: «Не демократия делает людей счастливыми, но счастливые люди имеют гораздо больше шансов для установления демократии».

Почва должна быть богатой, культурно говоря, перед тем как демократия может пустить корни. Институты менее важны, чем культура. И каковы культурные компоненты, необходимые для демократии, чтобы пустить корни? Доверие и толерантность. Не только доверие к членам семьи, например, но внешнее доверие. Доверие к незнакомцам.

Доверие к вашим противникам, даже к вашим врагам. Таким образом, вы чувствуете, что вы можете сыграть в азартные игры с другими людьми, и что такое демократия, если не один гигантский матч в покер?

Таким образом, демократия делает счастливее швейцарцев, но не молдаван. Для швейцарцев демократия является глазурью на их торте успеха. Молдаване не могут наслаждаться глазурью, потому что у них нет торта.

— Хорошо, — я говорю Виталию, хватаясь за последнюю соломинку, — но у вас теперь есть «McDonald’s». Это должно означать что-то, да?

— Нет, — говорит Виталий. — Это ничего не значит. McDonald’s непозволительно дорог для простых молдаван. Лишь немногие состоятельные олигархи и русская мафия могут позволить себе есть там. Школьники ходят туда на экскурсии.

Он говорит мне, что класс его десятилетней сестры недавно посетил McDonald’s. Виталий спросил ее, что входило в образовательную программу. Ходили ли они за прилавок, чтобы увидеть, как делаются котлеты? Нет, сказала она. Они только поели и ушли. Виталий подозревает, что все дело в кумовстве — возможно, в школе у кого-то был родственник, который работал в «McDonald’s»? В Молдове кумовство является объяснением по умолчанию для всего. Это обычно правильное объяснение. Коррупция процветает невероятно, говорит Виталий. Он рассказывает мне о том, как больные подкупают сотрудников больницы, чтобы получить лечение без очереди.

— Это очень трудно — оставаться чистым здесь, — говорит он. И, наконец, моя мамалыга прибывает. Я изучаю ее. Если пища — окно в душу нации, то душа Молдовы пресная и мягкая. И что-то кукурузное, я думаю.

— Как вам? — спрашивает Виталий.

— Неплохо, — соврал я.

Мы продолжаем разговаривать, пока я ем свою мамалыгу, достаточно долго, чтобы не показаться грубым. Я оплачиваю счет, и мы уходим.

Мы стоим на оживленной улице в окружении задумчивых пешеходов, собираясь попрощаться, когда меня осеняет, что я не задал очевидный вопрос.

— Виталий, есть ли что-то, что вам нравится в жизни в Молдове?

Виталий на мгновение задумывается, прежде чем ответить.

— Мы не стали слишком мягкими, как люди на Западе. Мы немного меньше ожидаем, и я думаю, что это хорошая вещь. Кроме того, фрукты и овощи.

— Что насчет них?

— Они очень свежие.

Как будто услышав нас, женщина протягивает пластмассовые ведра, наполненные малиной и вишней. Да, я думаю, они выглядят свежими. В бывших советских республиках есть три главных продукта жизни: водка, шоколад и коррупция. Я знаю человека, который две недели выживал в Узбекистане только на этих трех составляющих. Я беру два из них в местном продуктовом магазине и иду домой. Вот как теперь я думаю о квартире Любы — как о доме. И поэтому я ем шоколад и пью свою водку. Бренд обманчиво называется «Совершенство», а Люба сидит перед телевизором, издавая иногда звук «Псст», а иногда смех.

Учитывая все обстоятельства, я думаю, это не самый плохой способ провести вечер в Молдове.

На следующий день я обедаю с Маришей из Marisha.net. Она счастливейшая из молдаван, которых я встретил, возможно, потому, что она только что вышла замуж за британского парня и может покинуть страну в любое время, когда хочет. Ее муж был одним из ее клиентов. Мариша зарабатывает на жизнь, помогая немногочисленным иностранным туристам, которые посещают Молдову. Некоторое время она также помогала людям, которые приехали в Молдову в поиске невест. Но недолго. Слишком многие, объясняет она, искали нечто иное, чем любовь. «Мошенники» — это слово, которое она использует, говоря о том, как женщины просят американских или британских бойфрендов выслать денег для получения визы или говорят, что выиграли новый автомобиль и им нужно просто заплатить налог. Не могли бы вы отправить деньги? Такой красивый автомобиль.

— И кто-то действительно посылает? — я спрашиваю Маришу.

— Некоторые, — говорит она.

Я представляю себе, как какой-то бедный недотепа, сидя перед экраном компьютера в Кливленде, задается вопросом, почему Ольга не отвечает ему на электронное письмо, которое он отправил некоторое время назад. Может быть, он посылает еще одно или два электронных письма, проверяя молдавский сервер снова. Сколько времени займет, чтобы понять, что она мошенница? Неделя? Месяц?

Это могло бы объяснить несчастья в Кливленде, но как насчет самих молдаван? Я спрашиваю. Почему они так недовольны? Деньги, она отвечает, но речь не об их отсутствии. Мы смешиваем реальные значения с денежными значениями.

Через несколько минут Мариша заливается рассказом о новом «Мегамолле», первом в Молдове, который строится на окраине города. Мариша видит это как признак прогресса. Я хочу кричать: «НЕТ! Не делайте этого! Прежде чем вы это поймете, вы будете тонуть в торговых центрах».

Но я держу язык за зубами.

После обеда мы проходим несколько кварталов вдоль приятных улиц, усаженных деревьями, к Музею природы и этнографии. Музей выглядит не изменившимся ни на йоту с советских времен ни в чем, включая женщин, которые там работают. Они, похоже, раздражены нашим присутствием.

Экспонаты исключительно простые, но все же странно покоряющие. Мой любимый — о молдавской грязи. Различные оттенки и цвета почвы отображаются в больших баллонах из плексигласа.

— У нас нет ни минералов, ни газа, ни нефти. Наша земля сама по себе наше сокровище, — объясняет Мариша.

Это правда. По словам Виталия, молдавская почва производит кое-какие очень свежие фрукты и овощи. Вино можно было бы делать и получше.

В другой комнате гигантская фреска, советский идеал космоса и места человечества в нем. Советы отрицали существование Бога и не пытались экспериментировать с духовностью. Фреска представляет собой головокружительную солянку из изображений, которая охватывает весь потолок и части стен. Мои глаза не знают, на чем сосредоточиться в первую очередь.

Есть космические корабли и небоскребы — все нарисованные с жесткими углами и темными цветами. На одной стене молодая пара, совершенно голая, держит их младенца высоко над головой, обращаясь к безбожным небесам. Неудивительно, что у молдаван нет духовности. Это то, что они должны были выдержать в течение более пятидесяти лет.

Я многое узнаю в музее. Я узнаю, что на протяжении веков молдаване были захвачены турками, монголами, татарами, казахами и, конечно же, русскими. Тем не менее Мариша утверждает, что молдавское несчастье — недавнее.

— Мы всегда были счастливыми людьми, — говорит она неубедительно.

Мариша и я собираемся прощаться. Но есть кое-что, что я хочу знать.

— Мариша, я не уверен, как спросить, но вы заметили, как молдавские женщины одеваются. Это очень…

— Сексуально?

— Да. Почему?

— Они думают, что это нормально.

Мариша объясняет, что причины в принципе спроса и предложения. Многие молдавские мужчины покинули страну в поисках работы за рубежом, так что молдавские женщины конкурируют за дефицитный ресурс — молдавских мужчин. Этот дисбаланс объясняет и то, почему мужчины так мало заботятся о своем внешнем виде.

— Их работа не в том, чтобы хорошо выглядеть, — объясняет она. — Их работа в том, чтобы зарабатывать деньги.

Я сажусь в автобус и еду обратно в квартиру Любы. Жарко. Водитель полностью расстегнул рубашку, обнажив волосатую дряблую грудь, не зная, что подчеркивает слова Мариши.

Молдаване накопили репертуар выражений, чтобы притупить их отчаяние или, по крайней мере, объяснить его. Одним из наиболее популярных является «са-ла-Молдова» — «это Молдова». Это, как правило, говорят жалобно, ладони открыты. Его компаньон «се са фа» — «Что я могу поделать?» — используется, когда автобус ломается, опять же, или хозяин требует дополнительные сорок долларов в месяц аренды.

Мое любимое выражение, которое подводит итог этой стране, связывает ее в аккуратный маленький пакет и добавляет палочки лаванды, это: «Нет эсте проблема меа». Это не моя проблема. В стране с таким количеством проблем проблемы до сих пор чьи-то еще. Никто не берет ответственности. Многоквартирный жилой дом Любы, например, отчаянно нуждается в новом водяном насосе. (Это объясняет странные шумы.) Она пыталась заставить людей браться за дело — это принесло бы пользу всем, но никто не будет ничего делать. Никто не готов вкладывать деньги в то, что принесет пользу другим, а также самим себе.

То, что молдаване не в состоянии признать, — это сила эгоистичного альтруизма. Это может звучать немного в стиле воскресной школы, но когда мы помогаем другим, мы чувствовуем себя хорошо. Психологи в колледже в Кобе, в Японии, доказали это. Они разделили студентов на две группы. Одна группа делала все как обычно в течение недели. Другую группу попросили подсчитать количество добрых дел, которые они выполняли в течение этой недели. Они не просили выполнять какие-либо добрые поступки, а просто принимать их к сведению. Через неделю вторая группа сообщила заметный скачок в уровне счастья по сравнению с контрольной группой.

«Просто путем подсчета актов доброты в течение одной недели люди становятся более счастливыми и более благодарными», — пришли к выводу исследователи.

Нейробиологи тем временем выяснили, что есть часть мозга, связанная с альтруизмом. К общему удивлению, это более примитивная часть мозга, чем первоначально подозревали, та же часть, что отвечает за тягу к еде и сексу. Это говорит о том, что альтруизм глубже в нас, чем кажется.

«Нет ничего смешнее, чем несчастье», — говорит Нелл, безногий персонаж одноактной пьесы «Конец игры» Сэмюэля Беккета. Беккет никогда не посещал Молдову, я уверен. Я не вижу здесь юмора.

Но у молдаван есть один анекдот. Он многое объясняет о Молдове.

Сановник отправляется на экскурсию в ад. «Здесь, — говорит гид, — место зарезервировано для американцев». Языки пламени вырываются из раскаленного докрасна котла, в то время как десятки вооруженных охранников внимательно следят за пленниками. «Здесь место для русских». Еще пламя и другой котел, хотя и, меньшим количеством охранников. «И здесь есть место для молдаван». Еще один котел, большое пламя. Но на этот раз нет охранников вовсе. «Я не понимаю, — говорит посетитель, — почему нет никакой охраны для молдаван?» — «О, это не нужно, — отвечает гид. — Если кто-то пытается выбраться из котла, остальные тянут его обратно».

Зависть — враг счастья, и она изобилует в Молдове. Причем здесь — особенно вирулентный штамм, лишенный амбиций, которые, как правило, сопутствуют зависти. Таким образом, молдаване получили все минусы зависти без каких-либо ее преимуществ, а именно процветающих предприятий и возвышающихся зданий, возводимых честолюбцами и женщинами, стремящимися доказать, что они лучше, чем все остальные. Молдаване получают больше удовольствия от неудачи своего соседа, чем от собственного успеха. Я не могу представить себе что-нибудь менее счастливое.

Я начинаю задаваться вопросом, что, может быть, не все молдаване недовольны. Может быть, это как раз жители ее столицы, которые настолько несчастны. Мне нужно выехать из Кишинева.

Я вызываю Маришу и объясняю свои планы. Она переводит для Любы, говоря ей, что я буду отсутствовать в течение нескольких дней. Мой пункт назначения — город под названием Кагул, на юге, можно добраться на такси, которое называется Rutieră. Люба предлагает показать мне, где поймать такое. Мы выходим из квартиры и заходим в лифт. Я жестом показываю на буйство красок — граффити, выглядящая так, будто здесь взорвался баллон с красителем, смешанным со сквернословием. Люба вскидывает руки и говорит: «Перестройка». Это ее слово — объяснение всего, что случилось с Молдовой, почему ее жизнь такое дерьмо. Выбоины? Перестройка. Преступления? Перестройка. Плохая водка? Перестройка.

Мы идем к автобусной остановке. Мы оба стоим там, ожидая в тишине, пока, наконец, Rutieră не прибывает. Люба говорит что-то на русском языке для водителя, и мы прощаемся. Rutieră полон. Они всегда полные. Места только стоячие. На расстоянии не более шести дюймов перед моим лицом болтается женская грудь. Это хорошая грудь. Я знаю это, потому что добрые две трети площади ее поверхности колышатся. Через несколько минут капельки пота собираются на груди. Вскоре они образуют ручейки. Я очарован, не в эротическом плане, но более динамикой жидкости. Примерно через пятнадцать минут я замечаю, что реки пота образовали притоки и расширились до другой груди.

Rutieră останавливается через каждые несколько минут, набивается все больше пассажиров. Кажется невозможным, что столько людей им удается втиснуть в этот небольшой фургон. Никто не жалуется. Ни слова. Потолок низкий. Я должен присесть. Я замечаю, что водитель босой. Это беспокоит меня, хотя я не знаю почему. Потные подмышки какого-то парня упираются в мое лицо. Это беспокоит меня, и я точно знаю почему. Мы, пассажиры в этом переполненном фургоне, подобны живому организму, расширяющемуся и сжимающемуся на каждой остановке, теряя несколько человек и впитывая новых. И, наконец, освобождается место, и я испытываю прилив радости. Бенджамин Франклин, самый известный американский автор книг о самопомощи, когда-то писал, что счастье «состоит не столько из больших успехов, сколько из маленьких преимуществ, которые происходят каждый день». Он был прав.

Мы проезжаем рекламный щит, продающий телевизор с плазменным экраном. «LG: Жизнь хороша», — говорит он. Мне видится много иронии в этих словах. С одной стороны, жизнь не очень хороша в Молдове. Кроме того, никто в машине не может даже близко позволить себе телевизор, за исключением меня, но я предпочитаю плазму в моих жилах, но не в моей гостиной.

На самом деле, и рекламный щит, и вся потребительская культура — издевательство для молдаван, большинство из которых никогда не будет в состоянии позволить себе рекламируемые продукты, если они не продают почки. Джозеф Эпштайн в своей книге о зависти писал о рекламной индустрии, о том, что она, как в Молдове, вызывает зависть, которой некуда рассеяться. «Обширная и сложная машина, производящая зависть» — и она просто накапливается, как токсичные отходы.

Я переключаюсь на фургон. Он уже не так переполнен, но одно место занимают фермеры с почти двумя десятками щебечущих птенцов. Сначала я считаю, что это покоряющий местный колорит, но уже через несколько минут он начинает сводить меня с ума, и я уже думаю о том, чтобы задушить этих маленьких щебечущих птиц. Но я этого не делаю. Са-ла-Молдова. Это Молдова. Нужно оставаться пассивным любой ценой.

Жарко так, что я открываю окно рядом с собой и дрейфую прочь, засыпая. Когда я просыпаюсь, может быть, через полчаса, я замечаю, что кто-то закрыл окно. Я открываю его снова и начинаю дремать снова.

Когда я просыпаюсь, оно снова закрыто. Что происходит? Позже я узнал, что открывать окно в движущемся транспортном средстве считается плохой приметой, даже если движущийся автомобиль идет без кондиционера, а снаружи сорок градусов тепла. Молдаване, оказывается, суеверные люди. Некоторые из их суеверий оптимистичны, как, например: «Если вы чихаете, то это означает, что кто-то думает о вас». Но большинство из них говорит об ужасных вещах, которые постигнут вас, если вы будете так беспечны, что постираете в воскресенье, дадите в долг в понедельник, произнесете тост с бокалом воды (ваши дети будут глупы), или вернетеcь за чем-то забытым, или будете сидеть на голом асфальте, или положите свою сумку на землю, или, конечно же, откроете окно движущегося транспортного средства. Я понимаю, что многие люди во всем мире суеверны, но обычно это ярмо больше касается системы верований, религиозного или духовного. Молдавское суеверие свободно плавает, не привязываясь ни к чему, кроме облака пессимизма, которое парит над этой печальной землей.

Через несколько часов я приеду в Кагул. Это, предположительно, третий по величине город Молдовы, но он представляет собой скорее разросшуюся деревню. Я нахожу свой отель, и на ломаном английском в сочетании с ломаным русским женщина в приемной объясняет, что у меня есть выбор из трех типов номеров: стандарт, полулюкс и люкс. Держа в уме древнегреческий совет «все в меру», я выбираю полулюкс.

В комнате есть определенный шарм старины. Потрескавшаяся деревянная мебель, полотенца, как наждачная бумага, и телевизор, в котором шестьдесят семь каналов, и ни одного на английском языке. Я все равно смотрю его. Я нахожу в этом приятное отвлечение, играя в угадайку. Вот женщина в платке кричит сердито. Что это за история? Щелк. Вот президент Буш, дублированный на русский язык. Что он говорит? Щелк. Футбольный матч. Какой счет? Я не знаю точно, как долго я это делал, но я уверен, что больше, чем большинство людей будет считать нормальным.

Официальная миссия Корпуса Мира США является «помогать людям заинтересованных стран в удовлетворении их потребности в квалифицированных мужчинах и женщинах» и «помогать способствовать лучшему пониманию американцев со стороны других народов». На самом деле миссия состоит в распространении американского счастья во всем мире.

Мы не можем называть его Корпусом Счастья США, но именно этим он и является: попытка переделать мир в наше собственное счастливое изображение. Я чувствую жалость к волонтерам Корпуса Мира в Молдове. Я договорился встретиться с группой добровольцев. Мой приезд с нетерпением ждут. Я — свежая кровь, новая пара ушей, чтобы слушать их. Я нахожу достаточно приятное кафе, одна половина которого располагается в закрытом помещении, а вторая — на уличной террасе. Мы сидим, едим салаты и пьем пиво. Довольно скоро начинаются жалобы.

Эбби, чирлидер, блондинка, начинает. Она пошла в банк, чтобы снять деньги со своего счета. Но кассир не позволил ей. «Он все время говорил: „Зачем вам нужно снять деньги? Вы уже снимали вчера“. — „Я не могла поверить своим ушам. Это мои деньги“».

«Они не знают, как относиться к клиентам», — говорит другой доброволец. Каждый здесь имеет различные страхи, большие или маленькие. Плохая рыба, например, как я сказал, поймана в загрязненных реках и может быть смертельной. Самая большая жалоба, однако, является про очереди и тех, кто лезет без нее. «Этот не первый пришел, но первый обслужен, это самое противное», — говорит Эбби. Отсутствие доверия является еще одним популярным страхом.

«Друзья не доверяют друзьям. Если плохие вещи случаются с друзьями, люди думают: хорошо, может быть, это не случится со мной», — говорит один из добровольцев.

Коррупция является еще одной темой. Широко распространена покупка дипломов, так что молдаване не спешат идти к врачам. Они подозревают, и не без причины, что врачи купили свои докторские степени. Таким образом, радиус недоверия расширяется.

Марк — тридцатидвухлетний выходец из Денвера. Мне он нравится. Он говорит на испанском и мечтал поехать в Южную Америку, но Корпус Мира послал его в Молдавию. Он жалуется на то, что все, что в его квартире, работает неправильно: гремящие трубы, скрипучие двери. Он работает в центре для жертв домашнего насилия.

Он видит только одну женщину в неделю, что, как убежден Марк, больше говорит о том, как мало женщины обращаются за помощью, чем о масштабах бытового насилия в Молдове.

Марк обеспокоен тем, что Молдова начинает воздействовать на него. Однажды женщина подошла к нему на улице. Она сказала: «Марк, что случилось с тобой? Раньше ты улыбался. Я больше не вижу тебя улыбающимся», — и я подумал, что она права. Я больше не улыбаюсь. Что со мной случилось?

— Это не то, как Корпус Мира должен работать. Молодые, веселые и вообще фанатичные американцы должны привить чувство надежды в безнадежности. В этом случае, кажется, молдаване посмеются последними. То есть если бы они смеялись.

Эти некогда радостные американцы не могут дождаться, чтобы уехать из Молдовы. До этого момента они справляются с помощью пива. Эбби любит делать вид, что она находится в Греции. Тепло, много деревень, и у них есть сыр фета, хотя здесь он на самом деле не очень хорош.

Я в основном слушаю, поглощая их обиды, как губка. Я не могу поверить, что все здесь так мрачно. «Ну, конечно же, должно быть что-то хорошее в жизни в этой стране. Это место должно иметь какие-то спасительные черты».

Словоохотливая группа внезапно замолкает. Каждый человек смотрит вниз, на свои салаты. И наконец кто-то, Марк, я думаю, говорит: «Фрукты и овощи. Они очень свежие».

«Да, — подхватывают другие с энтузиазмом, — очень свежие фрукты и овощи».

Я возвращаюсь в отель. В моем полулюксе жарко, очень жарко. Я спускаюсь вниз к стойке регистрации.

— Где находится кондиционер?

— О нет, сэр, в номере полулюкс нет кондиционера. Только в комнате люкс.

— Могу я в таком случае перейти в люкс?

— Нет, сэр, это невозможно.

— Могу ли я получить вентилятор?

— Нет, сэр. Это невозможно. Но вы можете принести свой.

Я включаю телевизор. Национальные каналы пытаются продвигать молдавскую культуру. Из того, что я вижу, она состоит из женщин в этнических нарядах, танцующих по кругу, руки на бедрах, в то время как человек, одетый в павлинью шляпу, поет. Я засыпаю, сплю плохо. На следующее утро я спускаюсь, чтобы встретить Джоанну для завтрака. Она — еще один доброволец Корпуса Мира. Она прожила здесь почти два года. Все говорили, что я должен встретиться с Джоанной.

Она ждет меня в кафе отеля, грязном месте с официанткой, которая широко известна как сучка, которая никогда не улыбается. Она, вполне возможно, самая мрачная официантка из всех, которых я когда-либо видел в своей жизни. В любом месте. Вчера было много споров о том, улыбалась ли когда-нибудь эта Сука. Кто-то сказал, что да, они видели ее улыбку, а остальные быстро отмахнулись, что это гримаса, а условия освещения создали иллюзию улыбки.

Джоанна и я заняли место и сделали наши заказы из маленьких картонных меню. Выражение Суки не может быть истолковано как улыбка при любых условиях освещения. Джоанна просит меня передать соль и принимается крошить ее в свой кофе. «Я — человек-соль», — заявляет она в ответ на мой недоуменный взгляд. Джоанна, оказывается, добавляет соль практически во все и делает другие «странные пищевые вещи» — привычка, доставшаяся ей от матери.

Я спрашиваю Джоанну, почему она решила присоединиться к Корпусу Мира.

— Я человек дела. Я делаю, — говорит она. — Но это не настоящая причина, — добавляет она.

Реальная причина заключается в самолетах. Она имела обыкновение бояться летать. Она плакала каждый раз, когда летела, боясь, что самолет рухнет. Потом в один прекрасный день она перестала плакать. Она не победила свой страх полетов. Она просто не волнуется больше о том, разобьется ли самолет.

— Вот когда я поняла, что нужно что-то, чтобы заставить меня снова начать заботиться о своей жизни.

Так что она оставила свою работу в «American Express» в Нью-Йорке и вступила в Корпус Мира. Джоанна попросила отправить ее в «рисовое, а не хлебное общество». Азию, возможно. Но пока улаживали его документы, все рисовые страны были разобраны, так что в конечном итоге Джоанна оказалась в Молдове.

— Это было последнее место, куда я хотела попасть, — говорит она.

Никто не хочет быть в Молдове, в том числе молдаване.

Джоанна добровольно, без подсказки рассказывает, что она выздоравливающий алкоголик. Молдова — отличное место, чтобы быть алкоголиком, или ужасное, в зависимости от того, в процессе вы восстановления или нет. Молдаване много пьют. В отличие от исландцев, впрочем, они делают это невесело. Я вижу хорошо одетых молдавских женщин в одном из крошечных баров, которые усеивают город, с рюмкой водки, а затем на пути на работу. Алкоголь в качестве анестезирующего средства.

Джоанну несет, она наливает больше соли в кофе и говорит с бешеной скоростью. (В какой-то момент она говорит мне, что медитирует каждое утро в течение сорока пяти минут. Это удивляет меня, и я с содроганием думаю, как быстро она будет вибрировать, если перестанет это делать.) Она говорит мне, как она пыталась организовать встречи анонимных алкоголиков, но это не сработало так, как планировалось. Большинство людей пришли пьяными. Они услышали слово «алкоголь» и решили, что это какой-то питьевой клуб, заключает она.

— Если бы я была молдаванкой, я бы тоже пила, — говорит она.

Джоанна живет в соседней деревне в молдавской семье, с маленькой птичкой по имени Бу-Бу. Они достаточно хорошие люди, но они не дают ей никакой личной жизни. Они запросто заходят к ней в комнату в любое время и заставляют ее поесть. И они не позволяют ей открывать окно в своей комнате, даже если внутри тридцать градусов и нет никакого кондиционирования воздуха. Это может принести несчастье. (В Молдове, кто бы мог подумать?) И они позволяют ей ходить в ванную только два раза в день. Кроме того, они думают, что она старая.

— В Нью-Йорке я тридцатилетняя горожанка в самом соку. А вот здесь я старая дева. Это был настоящий шок для меня.

— Почему молдаване так несчастны? — спрашиваю я.

Джоанна не колеблется:

— Бессилие. Будучи молдаванами, вы беспомощны, бессильны, и нет ничего, что вы можете изменить. Вот так все здесь. Каждый день, каждый шаг пути. И кумовство, которое, кажется, предназначено для предотвращения людей от попыток. Чтобы начать бизнес здесь, нужны годы. Они покупают высшее образование и думают, что в этом нет ничего плохого. Это просто уродливо. На данный момент. — Джоанна стучит рукой по столу, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.

Краем глаза я вижу Сучку, глядящую исподлобья на нас.

Джоанна продолжает:

— Когда студенты приезжают в колледж и платят за обучение, им гарантируется диплом независимо от того, что они делают в школе. Если ребенок плохо учится, то это вина учителя. Я готова начать ломать все вокруг.

Я искренне надеюсь, что она говорит в переносном смысле. Сука не была бы счастлива, если бы мы принялись ломать вещи. Джоанна прерывается на минуту, чтобы выпить свой соленый кофе.

Исследование счастья подтверждает ее слова. Люди, вероятно, не будут счастливы, если они не имеют контроля над своей жизнью — не в каком-то абстрактном геополитическом смысле, а в реальном, бытовом смысле. Молдаване зациклились на страдании. Их несчастье порождает недоверие, которое порождает больше несчастий, что приводит к еще большему недоверию. Я чувствую себя обязанным спросить Джоанну, счастлива ли она здесь, хотя это кажется формальностью.

— На самом деле да, — говорит она. — Счастливее, чем я была в Нью-Йорке. Я чувствую себя здесь более полезной.

Я с трудом могу поверить в это. Тем не менее это имеет смысл. Ощущение полезности является одним из тайных вкладчиков в счастье. Исследователи из Университета Чикаго недавно опросили около пятидесяти тысяч человек в той или иной профессии. Результаты оказались неожиданными. Обладатели престижных профессий: адвокаты, врачи, банкиры — оценили свой уровень низко. Кто были те, кто сообщил самые высокие уровни счастья? Духовенство, физиотерапевты, медсестры и пожарные. Другими словами, профессии, приносящие помощь. Те, кто занимается альтруистичной деятельностью.

К тому же, говорит Джоанна, жизнь в Молдове не так плоха. Есть некоторые хорошие традиции здесь, говорит она, такие, как уважение к старшим и мертвым. Раз в году есть праздник, своего рода «Пасха для мертвых», когда каждый приносит цветы к местам захоронения и отдает дань уважения умершим семьям. Молдаване, кажется, относятся к мертвым лучше, чем к живым.

— И, конечно же, фрукты и овощи, — говорит она.

— Очень свежие, не так ли?

— В точку.

Я плачу Сучке, которая берет деньги без слова или улыбки, и иду в свою комнату собираться. Я видел достаточно молдавской сельской местности.

Я еду обратно в столицу. В фургоне жарко, но я не потрудился открыть окно. Я боюсь, что я превращаюсь в молдаванина, так что я просматриваю свой ум на предмет других признаков этого недуга. Да, я не так вежлив. Я больше не говорю «спасибо» или «пожалуйста», так как эти тонкости никогда не получают взаимности. Молдаване просто идут в магазин и говорят: «Дай мне это, дай мне то». Мариша говорила мне, что в их языке так много слов, что молдаване просто не могут позволить себе роскошь вежливости. Несколько недель назад я бы согласился с ней. Я провел четыре года, наверное, в самой вежливой стране в мире, Японии, и это сводило меня с ума. Все эти «спасибо» и «пожалуйста» и «gomen nasai» — «мне очень жаль».

Я был не прав. Японцы интуитивно понимают, что вежливость — смазка, которая позволяет шестеренкам общества плавно крутиться. Без этого детали начнут тереться друг о друга, стачиваясь. Да, я всегда предпочту эрзац-вежливость Японии подлинной грубости Молдовы. Большое спасибо.

Люба встречает меня у двери в своем зловещем халате. Смешно, но я думаю, за мое короткое время здесь мы стали как старая супружеская пара. Она готовит для меня. Я делаю небольшие мелочи по квартире, как замена лампочки и открытие банки консервов. Иногда мы препираемся, что вполне достижение, учитывая наши языковые ограничения.

— Как поездка? — спрашивает она пантомимой.

— Fifty-fifty, — говорю я, и она улыбается.

Она предлагает мне ужин. Приятная на вид рыба, которую я съедаю. Через несколько минут у меня начинается паника. О нет, я ел рыбу! Я собираюсь умереть, как предупреждали люди из Корпуса Мира.

Люба показывает мне пантомиму, что она должна оставить меня на некоторое время, чтобы подстричься. Я смотрю в окно и мельком вижу ее, когда она проходит мимо жалкого парка, направляясь, без сомнения, в жалкий салон красоты. Я вдруг наполнился глубокой привязанностью к этой женщине, ощущением, которое застает меня врасплох.

Я понимаю, что я очень мало знаю о Любе, о ее прошлом. Я звоню Марише и прошу ее прийти на этой неделе, чтобы перевести. Мне нужно услышать историю Любы.

В то же время я беру дисковый телефон, звоню на сотовый телефон — технологическая чехарда сортов. На другом конце Александр, или Сандро, как он сам себя называет, закоренелый молдавский националист. Я не знал, что они существуют. Я надеюсь встретиться с ним.

— Что же, у вас нет мобильного телефона? — спрашивает Сандро недоверчиво.

— Нет, я не верю в них.

Это моя новинка. Я решил прекратить использование мобильных телефонов. Мимолетные моменты блаженства прерывались ими в Швейцарии и Бутане, так что я решил, что мобильные телефоны являются антитезой к счастью. Они вынимают вас из момента и, что еще важнее, из места.

— Да, но вы звоните на сотовый телефон прямо сейчас.

— Это другое, — парирую я. — Я не верю в их использование, но другие люди свободны делать это.

Он неохотно принимает это объяснение, и мы договариваемся о встрече. Я сажусь на автобус и вижу первый, с тех пор как я прибыл в Молдову, акт доброты. Старая женщина с золотыми зубами и клочками седых волос, выступающими из ее подбородка, пытается забраться в автобус, но она слишком слаба. Человек хватает ее за руку и тянет на борт. Я не могу поверить своим глазам. Может быть, есть надежда в этом месте. Или нет. Оказывается, что женщина перепутала автобусы. Все кричат на нее сердито, в том числе человек, который помог ей попасть внутрь. На следующей остановке ее попутчики практически выталкивают ее.

Сандро — тонкий и молодой человек в солнечных очках. Прошу прощения за опоздание, но в Молдове десять минут — не очень поздно. Мы идем к его любимому заведению — приятное место со столиками и зонтиками. Сандро всего двадцать шесть, но ненависти и горечи в его сердце на семидесятилетнего.

Сандро ненавидит русских за то, что они сделали в Молдове.

— Мы потеряли нашу идентичность. Мы, молдаване, не подходим никуда. В России говорят, что мы румыны. В Румынии говорят, что мы русские. Молдова — как травмированный орган. Она должна зажить. Молдаване недовольны, потому что они не знают, кто они есть. Как вы можете чувствовать себя хорошо, если вы не знаете, кто вы?

Когда официантка принимает наш заказ, Сандро говорит с ней по-молдавски. Официантка отвечает на русском языке. Два человека, разговор на двух совершенно разных языках, никто не желает уступать.

— Вы говорите по-русски? — я спрашиваю Сандро после того, как официантка ушла.

— Да, свободно.

— Так почему бы вам не поговорить с ней по-русски?

— Почему я должен? Это моя страна, а не ее. Она должна говорить на молдавском языке. Я не могу принять это, будучи униженным все время. Вы знаете, что они говорят мне? Они говорят: «Почему вы не говорите по-русски? Почему вы не говорите на человеческом языке?»

В Молдове язык не является источником радости, как в Исландии, но источником раздоров. Язык как оружие.

— Вы знаете, — говорю я, — русские утверждают, что они освободили Молдавию.

— Да, они освободили ее от народа.

Я меняю тему и рассказываю ему о Любе. Она русская, этнически по крайней мере, но она самая хорошая женщина. Она страдает тоже. Она потеряла все.

— Я рад, что она потеряла все, — говорит он, отказываясь отступить.

— Правда победит. Она всегда побеждает.

Моя встреча с Сандро поставила меня в тупик. На автобусе по дороге домой мне стало интересно, не понял ли я превратно это место. Правильно ли я понял Любу? Была ли она на самом деле добросердечной бабушкой, замешанной в размывании Молдовы? Был ли я, опять же, наивным и бесхитростным? Я опоздал на ужин на девяносто минут. Люба злится. Она указывает на свои часы — или часть запястья, где они могли бы быть. После обеда Мариша прибывает в квартиру Любы. Она улыбается и кокетничает, как обычно, — доказательство того, что не все в безнадежной ситуации скатываются к выученной беспомощности. Мы все садимся за кухонным столом, и, за чаем и сыром, история жизни Любы разворачивается.

Таковы факты: она одна из тринадцати детей, рожденных в русской деревне. Встречает своего мужа в строительном колледже. Они женятся и переезжают в Казахстан. Урановая шахта. (Да, для ядерных бомб.) Красивая дочь Лариса, и сын тоже. Дочь заболевает от радиации, поэтому они перемещаются в Молдову. Люба вытаскивает пожелтевший альбом и показывает мне свою фотографию.

Она выглядит важной. Она поднялась высоко в министерстве строительства; она имела машину и дачу. Она жила хорошо, не экстравагантно, но хорошо. Затем мужчина вошел в ее жизнь. Его звали Михаил Горбачев, и он был дураком, говорит она. Он продвигался слишком быстро в демонтаже Советского Союза. Она потеряла все. При этом она начинает рыдать. Я передаю ей платок. Ее муж перенес инсульт и находился в коме в течение года, а затем умер. Теперь она живет на сорок долларов в месяц пенсии. Ее дочь находится в Турции, работает как «дама для собачек». (По крайней мере, так Мариша переводит это.) Ее сын находится в России, на Дальнем Востоке, работает в строительстве. Она не видела его десять лет. Он должен работать шесть месяцев, чтобы оплатить авиабилет.

— Есть что-нибудь лучше в нынешней жизни? — спрашиваю я.

— Да, магазинов больше, и есть больше выбора, но только 10 процентов людей могут позволить себе эти товары.

— А свобода?

— Свобода делать что? Свобода потреблять? Мне не нужна эта свобода. Сегодня свободные те, у кого есть деньги. Моя дочь знает ценность работы, но моя внучка, Наташа, знает только цену свободы. И это подразумевает, что ценность невелика.

Люба несчастна. Это ясно. Но в любом случае я спрашиваю:

— Что сделает вашу жизнь счастливой?

Я ожидаю, что она заговорит о деньгах, по крайней мере, достаточно денег, чтобы выжить, но она этого не делает.

— У меня другое отношение к деньгам. Все приходит с тяжелой работой. Таким образом, вы должны быть трудолюбивым. И быть хорошим человеком. Все люди хорошие и заслуживают любви.

Мы все просто сидели там немного, но потом заклинание нарушилось. Мы вернулись к делу. Мне нужно оплатить счет. Я вкладываю в руку Любе сто долларов. Она берет купюру, а затем прижимает ее к губам в поцелуе.

Я возвращаюсь в свою комнату, чтобы упаковать вещи и созерцать печаль Любы. Вообще-то, это старая история. Я писал многие подобные грустные сказки на протяжении многих лет. Геополитический ландшафт сместился, тектонические силы вне контроля Любы, и она потеряла все. Привилегированное положение, хороший автомобиль, страну. Таким образом, она несчастна. Дело закрыто. Правдоподобно, я полагаю, но что наука о счастье может рассказать о несчастье Любы? Было бы справедливо указать на другие причины ее страданий, кроме очевидных денежных единиц: потеря духа товарищества на работе, например, или тот факт, что она почти не видит своих детей. Именно эти отношения, которые составляют большой кусок нашего счастья, и они имеют мало общего с деньгами. Что-то было не так. Это золотое правило позитивной психологии, гедонистической адаптации, в котором говорится, что независимо от того, какая трагедия или счастье постигло нас, мы приспосабливаемся. Возвращаемся к нашей «константе» или достаточно близко, так или иначе. Прошло пятнадцать лет после распада Советского Союза. Почему не приспособилась Люба?

Я думаю, что дело в культуре. Это море, в котором мы плаваем. Убейте ее, как это произошло в Молдове, и мы не сможем дышать. Мы теряем наши подшипники, и гедонистическая адаптация не происходит. Люба живет в какой-то тени российской земли. Это Россия, но это не так. Этнические молдаване живут в тени своей собственной земли. Румыны, но нет.

Чарльз Кинг, автор одной из немногих книг о Молдове, называет это место «обусловленной страной». Я хотел бы пойти на шаг дальше. Молдова является сфабрикованной страной. Ее не существует. Да, вы можете приехать сюда, как и я, и ходить по этим улицам, есть мамалыгу, пить плохое вино, говорить с этими жалкими людьми. Позже, благополучно вернувшись домой, вы можете открыть свой паспорт и восхититься, если это слово применимо, печатью, которая говорит: «Республика Молдова». Но все это иллюзия. Молдовы не существует, а существование в моей книге — необходимое условие для счастья. Нам нужна твердая идентичность этнических групп, национальная, языковая, кулинарная, независимая — для того, чтобы чувствовать себя хорошо. Мы не можем использовать эти тождества каждый день, но они всегда есть, как деньги в банке, сохраняемые для того, чтобы достать их в трудные времена. Они помогают даже в гораздо более сложные моменты, чем сейчас в Молдове. То есть если существует такое место.

Да, пришло время выйти из этого несуществующего места и вернуться в реальный мир, который, по крайней мере, существует. Но сначала я решил сделать кое-что. Импульсивно и, на самом деле, глупо. Я затрудняюсь сказать вам об этом. Незаметно от Любы я положил дополнительные сто долларов в англо-русский словарь, который она держит на полке и всегда использует для поиска слов. Я положил купюру рядом со словом «Счастье». Это мелодраматический жест, может быть, даже эгоистичный в альтруистическом смысле. Конечно, это неэффективно. Кого я обманываю? Все исследования, не говоря уже о моем времени в Катаре, делают вывод, что сто долларов не сделают Любу счастливее в долгосрочной перспективе. Но иногда краткосрочная перспектива достаточно хороша.

Мы стоим перед домом, Люба и я, ожидая такси, которое доставит меня в аэропорт и перенесет во внешний мир.

— Вернись в Молдову, — говорит Люба, удивляя меня своим внезапным взрывом английского языка.

Я говорю ей, что вернусь, но я вру, и она знает об этом. Правда, я никогда так сильно не желал уехать из какого-либо места, как я хочу уехать из Молдовы. Чарльз Диккенс однажды сказал: «Место сразу начинает забываться, как только оно осталось позади».

Боже, я надеюсь, что он прав.

Я приезжаю в аэропорт рано — я не рискую — и поэтому у меня остается много времени. Я заказываю бокал плохого молдавского вина и оцениваю мое путешествие в это несчастное место. Прежде всего, я могу в значительной степени отказаться от закона относительного счастья, который утверждал, что несчастное место, как Молдова, заставит меня чувствовать себя лучше, так как я, сравнительно говоря, менее несчастен, чем средний молдаванин. Этого не случилось. Молдаване просто потащили меня вниз по ступенькам на гедонистической лестнице.

Существуют ли еще уроки, которые можно почерпнуть в Молдове и при любых обстоятельствах не вести себя как молдаванин? Да, я думаю. Урок номер один: «Не моя проблема» — не философия. Это психическое заболевание. Прямо рядышком с пессимизмом. Чужие проблемы — наши проблемы. Если вашего соседа уволили, вы можете чувствовать себя, как если бы вы уклонились от пули, но это не так. Пуля попала в вас. Вы просто еще не чувствуете боль. Или, как сказал Рут Винховен: «Качество общества важнее вашего места в этом обществе». Другими словами, лучше быть маленькой рыбой в чистом пруду, чем большой рыбой в загрязненном озере.

Урок номер два: бедность, относительная бедность — часто повод для недовольства. Да, молдаване являются бедными по сравнению с другими европейцами, но очевидно, что это их реакция на их экономические проблемы, а не сами по себе те проблемы, что объясняют их несчастье. Семена молдавского несчастья взрастают в их культуре. Культуре, которая умаляет значение доверия и дружбы. Культура, которая вознаграждает суеверие и обман. Культура, которая не оставляет пространства для доброты, в которой нет места для того, что называется Сент-Августин (задолго до того, Билл Клинтон пришел). «Счастье надежды». Или, как говорит древний индийский текст Махабхарата: «Надежда является выручалочкой каждого человека. Когда надежда разрушена, большое горе следует, что почти равно самой смерти». Нет, нет ничего в Молдове, по чему я буду скучать. Ничего. Что ж, это не совсем верно. Я буду скучать по Любе и ее цветочному халату. Она хорошая. И, конечно же, фрукты и овощи. Они очень свежие.

Таиланд Счастье — не думать

Иногда, несмотря на наши лучшие намерения, мы падаем лицом в клише. И вот в час ночи я сижу в баре под названием «Сьюзи Вонг», наблюдая за голыми тайскими женщинами, покрашенными флуоресцентными красками и проделывающими с шарами для пинг-понга такие вещи, которые, честно говоря, никогда не приходили мне в голову.

Я говорил себе, что не позволю этому случиться, но одно привело к другому, и вот я здесь. Я хотел бы думать, что виноват мой друг Скотт. Он живет в Бангкоке и должен был знать наперед. Но правда заключается в том, что уже на подлете сюда у меня был намек на неприятности, которые ждут впереди.

Моим соседом был Ник, предприниматель, который курсирует между Нью-Йорком и Бангкоком, где он задействован во всех видах бизнеса. Он носит шорты и сандалии, у него дикая, непослушная борода. Ник знает много вещей о Таиланде, и он готов поделиться ими всеми со мной в течение семнадцати часов полета. Я избавлю вас от полной версии и расскажу основные моменты.

Ник о муай тай, или кикбоксинге: «Не сидите в передних рядах. Это для туристов. Кроме того, вы будете получать брызги крови на лицо. Сядьте на галерку».

Ник о тайском деловом костюме: «Это то, что я ношу для деловых встреч. Шорты. Но никогда — майку. Я сделал эту ошибку один раз. Тайцы не любят волосатых подмышек. Это плохо для бизнеса».

Ник о тайских обычаях знакомства: «Не все тайские девушки доступны. Большинство, но не все. В случае правильной девушки из высшего класса, вам, возможно, придется подкатить к ней раз тридцать, прежде чем вы сможете получить ее».

Девушки на сцене в «Сьюзи Вонг» уходят на перерыв. Скотт воспользовался преимуществом передышки, чтобы поделиться со мной своей теорией о сексе. Для того чтобы он произошел, три элемента должны совпасть идеально: метод, мотив и возможность. Для мужчины среднего возраста с избыточным весом вероятность такого совпадения примерно столь же велика, как Земля, Луна и Солнце, выстроившиеся для полного солнечного затмения. Впрочем, в Бангкоке неуловимый третий элемент — возможность — есть всегда благодаря алхимии международных валютных курсов и тайской вседозволенности. Я киваю в знак согласия и рассматриваю толпу. Клиенты в «Сьюзи Вонг» состоят почти полностью из мужчин среднего возраста с бокалами пива в руках. Я сразу вспоминаю канадских крыс. Как вы помните, в 1950 годах канадские психологи имплантировали электроды глубоко в мозги крыс и подключили электроды к рычагам, которые крысы могли нажать, чтобы стимулировать центр удовольствия в своем мозге.

Крысы нажимали на рычаг до двух тысяч раз в час. Они прекратили почти все нормальное поведение, перестали даже есть.

Это в значительной степени описывает жизнь иностранного человека, живущего в Бангкоке. За исключением того, что вместо рычага они достают из своих бумажников несколько батов. Тот же принцип. То же самое бессмысленное подчинение центров удовольствия. Тем не менее, если удовольствие было путем к счастью, тогда фаранг, иностранец, в Таиланде мог бы достичь блаженства, равно как и канадские крысы. Тем не менее ни один не достиг. Счастье больше животного удовольствия.

На первый взгляд тайская вседозволенность выглядит как голландская. Но они разные. Голландская вседозволенность представляет собой систему, которой голландцы гордятся и даже объясняют в видео, которые они показывают потенциальным иммигрантам. Взгляните, голландцы говорят. Это то, как мы живем. Ты справишься с этим? Тайцы ничего подобного не говорят. Они просто понимают человеческие побуждения, эротические и денежные, и работают с ними. Канадский писатель Монт Редмонд объяснил это лучше всего, написав, что, в Таиланде «все, что достаточно велико, чтобы быть положенным под сукно, автоматически считается мебелью». Тайцам мебель может не нравиться, и тогда они будут постоянно натыкаться на нее, но продолжат отрицать ее существование.

В Бангкоке апокрифические рассказы в изобилии. Предостерегающие статьи. Как и тот, который я слышал о молодом репортере уважаемой британской газеты. Он погрузился так глубоко в порочный мир Бангкока, что больше не мог выполнять свои обязанности и его отозвали в Лондон. Это была своего рода медицинская эвакуация, хотя и не в обычном смысле этого слова. Эвакуированный страдает от избытка удовольствия, а не боли.

Они называются «секспаты», говорит мне Скотт. Синтез слов «секс» и «экспат». Секспата легко опознавать по загорелому лицу, огромному пивному животу, и, как правило, неопрятному внешнему виду. Секспат знает, что пока бумажник находится в хорошей форме, остальная часть его может расплываться как угодно.

— Это действительно очень пафосно, — говорит Скотт.

Мне не хватает духу сказать Скотту, что у него тоже начинает развиваться брюшко и появляются следы солнечных ожогов, потому что рубашка всегда расстегнута. Вернувшись в квартиру Скотта, мы смотрим пиратские DVD, но звук настолько плох и изображение так шатко, что мы сдаемся через десять минут. Скотт протягивает мне увесистую книгу под названием «Учение Будды». Она выглядит прямо как те книги, которые вы встречаете в гостиничных номерах по всей Азии, буддийская версия Библии Гидеона. Скотт объясняет это сходство тем, что забрал этот томик из гостиничного номера в Азии. Он обдумывает, как это отразится на его карме, которая уже серьезно подпорчена, но решает не продолжать эту мысль, решив, что она не может привести к чему-либо хорошему.

Скотт — атеист, но с тех пор, как он переехал в Таиланд три года назад, у него проявились некоторые отчетливо буддийские тенденции, хотя, конечно, он будет отрицать это. Он смягчился. Он перестал накапливать материальные блага, даже его любимые книги. После того как он прочитывает книгу, он передает ее.

— После того как я понял, что книги — это не трофеи, стало легко, — говорит он и доказывает свою точку зрения, протягивая мне потрепанный томик Сомерсета Моэма «Луна и грош».

Скотт — большой поклонник Сомерсета Моэма. Он живет своей жизнью так, как завещал Моэм: «Следите за вашими наклонностями с учетом полицейского за углом». Конечно, в Таиланде полицейского за углом либо нет, либо он о вас совершенно не беспокоится. Я предпочитаю не говорить об этом Скотту.

В Бангкоке странности так же неизбежны, как тропическая жара, и Скотт делает здесь такие вещи, которыми ни за что не стал бы заниматься дома. К примеру, он съел клубничную пиццу. Но некоторые вещи слишком странные даже для Скотта. Ресторан «Без рук», например. В этом заведении тайские официантки кормят своих клиентов мужского пола ужином, как мать кормит младенца. Без рук. Фрейд много мог бы сказать об этом месте, я уверен. Скотт объявляет его «слишком странным» для него.

Девушка Скотта — грудастая молодая таиландка по имени Нои. Она была «танцовщицей». (Я не задаю лишних вопросов.) Сейчас она стирает для Скотта и готовит ему. Большую часть времени, впрочем, она просиживает перед телевизором и смотрит тайские мыльные оперы. Она может делать это на протяжении пятнадцати часов подряд. Это поражает. Она также умеет чертовски классно торговаться с таксистами и готовить пад тай, который вкуснее, чем что угодно в лучших тайских ресторанах. Он реально острый. Тайцы твердо верят, что острота пищи — острота жизни. А еще она ест насекомых. Это может шокировать, но, в принципе, ничего особенного в этом нет. Большинство людей из той же части Таиланда, что и Нои, едят насекомых — больших черных сверчков и водяных жуков, которых жарят во фритюре и подают целыми. Я слышал, что они здорово хрустят, когда их начинают жевать, но я не испытываю особого желания знать, что происходит дальше. Моя кулинарная бравада резко закончилась на гнилой акуле в Исландии.

У Нои ослепительная улыбка, даже по тайским меркам. Она не просто появляется на ее лице, она вспыхивает. Коллеги Нои по пляжному курорту, где та однажды работала, присудили ей звание «лучшей улыбки». В Таиланде, Стране Улыбок, это действительно высокая похвала.

Несколько лет назад компания Thai Airways запустила отличную рекламу. На рекламе были две фотографии с улыбающимися стюардессами: одна из Thai Airways, другая — из компании-конкурента. Фото выглядели одинаковыми. Подпись гласила: «Можете ли вы определить настоящую улыбку?»

Разницу, которая там была, таиландец заметит мгновенно, а иностранец — нет. Тайцы знают, что улыбка, настоящая улыбка появляется не на губах и не на других частях рта. Настоящая улыбка появляется в глазах. В мышцах orbicularis oculi вокруг глаз, если быть точным. Мы не можем обмануть эти крошечные мышцы. Они приводятся в движение только настоящей улыбкой.

Тайская улыбка значит больше — и меньше, чем улыбка западная. Это — маска, или, точнее, множество масок. Тайская улыбка может означать счастье, а может и гнев, сомнение, беспокойство и даже печаль. Тайцы улыбаются на похоронах, что кажется иностранцам обескураживающим.

Тайцы напоминают нам, что улыбка — не для себя самого. Исследователи обнаружили, что люди, по крайней мере психически здоровые, редко улыбаются, будучи наедине с собой. Улыбка — это социальный жест, который значит больше, чем отражение вашего внутреннего состояния, хотя она, безусловно, значит и это тоже.

Сомневаюсь, что в Таиланде был когда-нибудь свой Харви Бол, изобретатель знаменитого Смайлика. Тайцы сочтут такую широкую улыбку глупой. Ну хорошо, они согласятся, что это улыбка, но какая это улыбка?

Так же как у инуитов есть, как говорят, множество слов для обозначения снега, у тайцев есть много слов для обозначения улыбки. Есть yim cheun chom, улыбка «я восхищаюсь тобой», yim thak thaan, улыбка «я с тобой не согласен, но давай, предлагай свою плохую идею». Есть yim sao, печальная улыбка. И моя любимая: yim mai awk, улыбка «я пытаюсь улыбнуться, но не могу».

Это все поразительно, но я нахожу тайский набор улыбок обескураживающим. Он подорвал мою веру в то, что улыбка по самой своей сути означает счастье, удовлетворение. Я больше не доверяю тайским улыбкам. Ни одной. Я теперь везде вижу в ней обман и отвлечение внимания и понимаю, что вглядываюсь людям в orbicularis oculi, ожидая увидеть там активность. Может быть, у меня уже паранойя, а может быть, и нет. Иногда, как сказал бы Фрейд, улыбка — это всего лишь улыбка.

Нои, как и большинство тайцев, верит в заслуги решений. Она ведет их учет в своей голове. Она знает, что давать деньги монахам или кому-то еще по стоящей причине добавляет очков в ее карму. Она также без ума от Скотта и часто передает свою любовь с тайским выражением: «Я люблю тебя так же, как обезьяна любит банан». Я нахожу это очень милым.

В те редкие моменты, когда она не смотрит телевизор, Нои дает рекомендации Скотту. Она говорит что-нибудь вроде «Вы слишком серьезны» и «Не думайте слишком много!». Это обычные тайские выражения, и они говорят многое и об этой стране, и о том, как в ней определяют хорошую жизнь.

Я всегда считал себя вдумчивым человеком. Нет такой темы, о которой я бы не думал, будь она глубокая или поразительно тривиальная. Единственное, о чем я редко думал, это… мышление.

Как и большинство западных жителей, я никогда не чувствовал необходимости подвергать сомнению ценность мышления. Для меня это то же самое, что сомневаться в ценности дыхания. Просто вслушайтесь в наш язык. Я думаю, дело в этом. Думай, прежде чем сделать. Обдумай. Подумай над этим. Дайте мне подумать над этим, потом я вам скажу. Ты хорошо подумал?

Некоторые люди думают (опять это слово), что наша продажная поп-культура обесценивает мышление. Это неправда. Поп-культура обесценивает определенный тип мышления — глубинное мышление, но утверждает ценности другого рода: неглубокое разнообразие. Клиповое мышление все еще в цене.

Изученная жизнь, говорят нам, — хорошая жизнь. Психотерапия строится на этом предположении — в частности, когнитивная терапия. Если мы можем только фиксировать наши ошибочные модели мышления, наше сломанное программное обеспечение, то счастье, или, по крайней мере, меньшее количество страданий, за этим последует.

Я провел большую часть своей жизни, пытаясь обдумать свой путь к счастью, и моя неспособность достичь этой цели лишь доказывает, на мой взгляд, что я недостаточно хороший мыслитель. Но мне никогда не приходило в голову, что источник моего несчастья — не недостаточно благоговейное мышление, но само мышление. До тех пор пока я не попал в Таиланд.

Тайцы с глубоким подозрением относятся к мышлению. Для тайцев это как бег. Одно только то, что ваши ноги двигаются, вовсе не означает, что вы двигаетесь. Вы можете бежать навстречу ветру, например. Вы можете бежать по беговой дорожке. Вы можете даже бежать в обратном направлении.

Тайцы не покупают книги по самосовершенствованию, не ходят к терапевтам и не говорят бесконечно о своих проблемах. Они не смотрят фильмы Вуди Аллена. Когда я спрашиваю Нои и других тайцев, счастливы ли они, они улыбаются, конечно же, и отвечают вежливо, но я получаю впечатление, что они находят мой вопрос странным. Тайцы, я подозреваю, слишком заняты, чтобы быть счастливыми или думать о счастье.

На самом деле сами по себе эти исследования трансформировали меня: чего только стоит моя библиотека книг о самопомощи и раздражающая тенденция говорить что-то вроде «У меня возникли проблемы» и «Что, как вы думаете, может помочь?». Таец никогда не скажет подобного.

Тайская культура, со всем ее недоверием к мышлению, не является уникальной. Есть целое движение интуитивного мышления. Оно говорит о том, что мысль движется свободным потоком, оформление ее нежелательно. Географ Ю-Фу Туан описывает одну инуитскую женщину, которая заявляла: «Я никогда не думаю». Еще одна женщина жаловалась другой на третью женщину, потому что она пытается заставить ее думать и тем самым сократить ее жизнь. «Счастливые люди не имеют никаких оснований думать. Они живут, а не думают о жизни», — заключает Туан.

На этот счет наука о счастье в основном молчит, и я полагаю, что это неудивительно. Как ученые, в конце концов, могут ставить под сомнение ценность мышления? Это все равно что повар поставит под сомнение ценность приготовления пищи. Тем не менее несколько смелых психологов изучали связь между самоанализом и счастьем.

В одном исследовании психологи Тим Уилсон и Джонатан дали школьникам послушать музыкальное произведение — «Весну» Стравинского. Части из них не было дано никаких указаний до прослушивания. Другим велели следить за их счастьем, а третьим «стараться быть счастливыми». Именно эти последние две категории получили наименьшее количество удовольствия от музыки. Неизбежный вывод: раздумья о счастье делают нас менее счастливыми.

Философ Алан Уоттс однажды сказал: «Только плохая музыка имеет смысл». Значение неизбежно влечет за собой слова, символы. Они указывают на нечто иное, чем они сами. Хорошая музыка не указывает ни на что. Она просто есть. Точно так же, как только несчастье имеет смысл. Именно поэтому мы вынуждены говорить об этом, и поэтому так много слов. Счастье не требует слов.

Есть только три способа сделать себя счастливее. Вы можете увеличить количество положительных эмоций (хорошие чувства). Вы можете уменьшить количество негатива (отрицательные эмоции). Или же вы можете сменить тему. Этот третий вариант, который мы редко принимаем во внимание либо отбрасываем как отговорку. Изменить тему? Это бегство, мы протестуем, это трусость! Нет, мы должны погрузиться в наш материал, чувствовать его вкус, проглотить, а затем выплюнуть, глотать его снова и говорить об этом, конечно же, всегда говорить об этом. Я всегда считал, что дорога к счастью вымощена словами. Существительными, прилагательными, глаголами, расположенными в нужном созвездии, которое позволит мне приблизиться к блаженству. Для тайцев это чуждый и совершенно глупый подход к жизни. Тайцы не доверяют словам. Они рассматривают их в качестве инструментов обмана, а не правды.

Тайцы имеют другой путь, путь mai pen lai. Это не значит «не важно». Совсем не то «не важно», что мы на Западе часто используем сердито: «о, не важно, я сделаю это сам», но реально, «просто-успокойся-и-живи». Иностранцы, живущие в Таиланде, либо принимают mai pen lai-отношение, или сходят с ума.

«Весь мир — дерьмо», — заявляет Денис Грей, устремляя свою руку за окно кабинета на бетон, который простирается настолько, насколько глаз может видеть. Денис показывает мне фотографию того же вида из окна в 1962 году, и он практически неузнаваем из-за моря небоскребов, которые я вижу сейчас передо мной. Всего несколько зданий и пара автомобилей на дороге. Денис хотел бы вернуться в 1962 год, однако он признает, что большинство тайцев, вероятно, не разделили бы его точку зрения. Тайцы приспосабливаются очень хорошо, говорит он. Денис, американский журналист, живет в Таиланде последние тридцать пять лет. Он ненавидит то, что тайцы сделали с Бангкоком, городом, когда-то известным как Венеция Востока из-за его изящных каналов, которые давно засыпали. Но он любит тайскую беззаботность.

Почти каждый день, как он говорит, он встречает случаи mai pen lai.

— На днях, — говорит он, — я и мой бизнес-менеджер разбирали кое-какую проблему со счетами. Мы не могли разобраться с ними, просто не могли ничего решить. Числа не сходились независимо от того, насколько тщательно мы разбирали проблему. А потом он сказал: «Денис, давайте оставим это. Нам не нужно искать решение. Мы и так много сделали».

Денис признает, что mai pen lai-отношение имеет свои недостатки. Это иногда используется в качестве прикрытия для некомпетентности или обычной лени. Но он считает, что это в целом более мудрый подход к жизненным проблемам. В конце концов, разве вы можете получить что-то новое — новую карьеру, новые отношения, новый взгляд на жизнь, — не отпустив старое? Это походит на попытку подобрать сумку с продуктами, когда ваши руки уже полны. Скорее всего, все рухнет, и вы останетесь ни с чем.

Я хочу верить в это, я действительно хочу, но невротическая часть меня сопротивляется. Я просто не могу позволить проблемам остаться нераскрытыми. Мне кажется, что это как бросить курить. Может быть, если бы я провел тридцать пять лет в Таиланде, я бы пришел к mai pen lai. Или, может быть, сошел бы с ума.

Другое, что Денис любит в Таиланде, — это концепция jai yen, «холодное сердце». Самое худшее, что можно сделать в Таиланде, это потерять свое jai yen. Вот почему тайцы не терпят нахальных иностранцев, а почти все иностранцы нахальны.

— Тайцы большие сплетники и интриганы, — говорит мне Денис, — за тридцать лет я могу вспомнить, может быть, всего десяток раз, чтобы кто-то потерял свое хладнокровие в офисе.

Ничего себе. В американском офисе люди теряют хладнокровие по двенадцать раз в день. Денис имеет неписаный закон в своем офисе: не взрываться. Если вы расстроены чем-либо, дайте себе остыть. Время от времени он позволяет людям противостоять друг другу, чтобы «быть немного американцем». Но не очень часто.

Позже я спрашиваю Кунипа, директора тайской школы, о понятии холодного сердца. Мы сидели в учительской, светлые деревянные полы которой напомнили мне зал ожидания бизнес-класса в аэропорту. Кожа Кунипа была совершенна, так же, как его белая рубашка и красный галстук. Внешний вид очень важен для тайцев. Мало того что они не любят волосатых подмышек, еще они не любят морщины или грязь. Кунип отвечает на мой вопрос о jai yen историей.

У соседа было банановое дерево, которое настолько разрослось, что бросило тень на собственность Кунипа. Насекомые с бананового дерева стали залетать в его дом. Американец, вероятно, сказал бы своему соседу: «Эй, сделай что-нибудь со своим чертовым банановым деревом! У меня насекомые в доме». Это то, что я бы сказал.

Но это не то, что сделал Кунип. Он отломил лист дерева банана, только один лист, таким образом тонко сигнализируя соседу свое неудовольствие. Несколько дней спустя садовник соседа обрезал банановое дерево. Конфликт был решен без единого слова.

— Отношения всегда первичны. Это важнее, чем проблема, — объясняет Кунип.

Я пытаюсь понять это. Мы на Западе обычно ставим задачу выше отношений. В поисках ответов, правды мы с удовольствием выбросим за борт друзей и даже семью. Но почему, спрашиваю я Кунипа, нельзя было просто вежливо попросить своего соседа, чтобы сделать что-то со своим банановом деревом?

Это могло бы сойти за чрезмерную агрессию, отвечает он. Гнев — глупое, сумасшедшее настроение. Вот почему вы должны остановить его. У нас есть поговорка об этом: «Держите грязную воду внутри, показывайте только чистую воду».

Оно звучит хорошо, это понятие холодного сердца, но как это совместимо с высоким уровнем убийств в Таиланде? Или с жестоким национальным видом спорта муай тай, тайским кикбоксингом? Или с уникальными навыками, освоенными хирургами в больнице Бангкока? Они эксперты мирового класса в деле пересадки отрезанных пенисов.

На самом деле, если вам вдруг отрежут пенис, именно этих хирургов вы и будете хотеть видеть.

Это не значит, что они более одаренные, чем другие хирурги. Они просто получили больше практики. Каждые несколько месяцев тайские газеты рассказывают о жене, которая, устав от своенравия мужа, берет дело и нож в свои руки. В последнее время эти угрозы нивелируются замечательными умениями хирургов, так что сердитые жены повысили ставки и используют новую, даже более эффективную угрозу: «Я скормлю его уткам». Такие слова, сказанные с тихим убеждением, заставили многих тайских мужчин вести себя как святых.

Да, учитывая, что они следуют религии, которая поддерживает «срединный путь», в этих вопросах полумеры у них отсутствуют. Они либо держат свои сердца в узде, либо отрубают пенисы. Ничего посередине.

Многие говорят, что Бангкок не «реальный Таиланд», так же, как говорят, что Нью-Йорк не настоящая Америка и Париж не настоящая Франция. Я думаю, что это неправильно. Эти города не появились из небытия. Они росли органически в почве, в которую они были посажены. Они не являются исключением из этого правила, но, скорее, они — правило на стероидах. Нью-Йорк является Америкой, только в большей степени.

То же самое можно сказать и о Бангкоке.

Я договорился о встрече с человеком, который помог сформировать горизонт Бангкока. Самет Джумсай, один из самых известных архитекторов Таиланда, разработал многие из самых оригинальных зданий города, таких как Дом-Робот, здание, которое, да, выглядит как робот. Он прямой потомок тайского короля Рамы III. Он вырос во Франции и Англии, учился в Кембридже и, как мне сказали, говорит на безупречном английском. Он, кажется, бесценный культурный переводчик.

Я готов встретиться с ним.

Зато мое такси застряло в пробке. Водитель, вероятно, считает, что у него есть много жизней, но у меня есть только одна, и я схожу с ума на заднем сиденье. Я не могу так больше. Я плачу водителю, выскакиваю и ловлю мототакси. Мототакси выглядит как обычный мотоцикл, за исключением того, что водители носят оранжевые жилеты и берут небольшую плату за проезд, чтобы пронести вас через весь город.

Я сажусь водителю за спину, и… вжух!.. он разгоняется. Мы лавируем в потоке автомобилей так близко, что касаемся их. Это способ пересечь Бангкок и лучший способ, на самом деле, чтобы увидеть город. На уровне улицы.

Современные западные города дезодорированы. Они не пахнут. Но не Бангкок. Он пахнет всем. Свежеприготовленной тайской едой, свежесрезанными ногтями, свежими человеческими экскрементами. Праздник для ноздрей. В течение нескольких десятилетий Бангкок превратился из сонного города в мегаполис, который распространяется далеко и широко во всех направлениях. Дымящийся, пульсирующий город, который не знает границ. Буквально. Никто не знает ни точных границ Бангкока, ни его точного населения.

Извечный вопрос о том, кто счастливее, городские жители или сельские жители, остается без ответа. Исследования безрезультатны. Я помню, впрочем, что сказал мне Рут Винховен. В развивающихся странах, таких, как Таиланд, люди, живущие в городах, счастливее, чем в сельской местности. Почему? Связано ли это с тем, что города предоставляют экономические возможности, которых нет в деревне? Мне кажется, это только часть правды. Правда состоит в том, что, когда тайские жители переезжают в большой город, они на самом деле не двигаются вообще. Они берут деревню с собой и в конечном итоге пожинают лучшее из обоих миров.

Вы видите доказательства этого всюду в Бангкоке, который является не столько городом, сколько совокупностью деревень. Здесь везде узкие улочки, которые пересекаются, как и сотни мелких капилляров, а люди проводят жизнь более или менее так, как она течет в деревне. Запах жареной лапши, крики лоточников, чувство братства. Это все здесь есть.

Я приезжаю в офис Самета Джумсаи одинаково раздраженный и развеселенный после мототакси. Охранник ведет меня через сад к небольшому приятному офису на первом этаже. Он заполнен рисунками и чертежами, как и следовало ожидать от кабинета архитектора. Самет повернулся в своем кресле чтобы поприветствовать меня.

Ему лет шестьдесят, я думаю, он немного коренастый и носит рубашку цвета хаки. Красивый, достойный человек.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — говорит он на безупречном английском, ведя меня к стулу.

Он сразу же объявляет, что он «переживает фазу бунта», и приглашает меня присоединиться к нему. К счастью, его бунт заключается в крепких напитках.

Он наливает мне щедрый стакан виски, и я с удовольствием вижу на бутылке пометку «сделано в Бутане». Я беру глоток, молча благодаря бутанскую армию. Боже храни их.

Самет наливает себе стакан джина. Я могу сказать, что это не первый его стакан.

— Мы, буддисты, соблюдаем только пять заповедей. Не впадать в одурманивание — одна из них, — говорит он, потягивая джин.

У меня есть много вопросов для Самета, я хочу добраться до них, прежде чем он сползет из приятного опьянения в бессвязное. Я начинаю с принятия решений. Действительно ли кармический счет в банке имеет такое большое значение?

— На самом деле, да. Это очень просто. Вы накапливаете отрицательную энергию, которую вы компенсируете, сделав положительные поступки.

Духовное исчисление, которое понравилось бы любому бухгалтеру.

А как насчет санук, веселья? Тайцы считают это очень важным, да?

Его глаза загораются, и он несется прямо в неожиданном порыве трезвости.

— Аааа, санук. Если это не санук, это не стоит делать. Люди будут уходить в отставку с хорошо оплачиваемой работы, потому что это неинтересно.

— Но каждый любит получать удовольствие. Мы, американцы, практически изобрели веселье.

— Да, но вы, американцы, приняли ваше удовольствие очень серьезно. Мы, тайцы, этого не делаем. Мы не верим в формулу «work hard, party hard». Наше веселье длится весь день.

— Что вы имеете в виду?

— Это может быть улыбка или смех во время рабочего дня. Это не так напряженно, как и в Америке. Кроме того, наши модели праздников различны. Мы не берем отпуск на весь месяц август, как европейцы. Мы берем выходной день здесь, неделю отдыха там. Все вперемежку.

Самет достает ручку, до смешного дорогую ручку, судя по всему. Ясно, что он возбужден, и он пишет что-то и показывает это мне. Я понятия не имею, что он написал. Это на латыни.

— Это означает «вы будете как я». Разве не фантастика? — говорит он громко, что меня начинает сильно беспокоить.

Может быть, мне пора идти. Но нет, он снова успокоился и рассказал мне о своем брате, «хорошем буддисте».

Он медитирует каждый день.

— Вы медитируете? — спрашиваю я.

— Нет. У меня западный ум. Когда я пишу, впрочем, это своего рода медитация.

— Вы счастливы?

— В двух словах, да. В христианских терминах, я грешен. Но я компенсировал это с учетом реальных заслуг, хотя и неосознанно.

Чем больше я выпиваю бутанского виски, тем больше наш разговор начинает блуждать. Я пытаюсь дисциплинировать себя, чтобы придерживаться вопросов, которые я написал заранее, но потом, неожиданно, у меня случается вспышка mai pen lai, так что я решаю пустить разговор на самотек.

И поэтому мы говорим о Бангкоке. Это как мини-Шанхай, говорит он мне, в том смысле, что все меняется каждые несколько месяцев, так что даже жители должны постоянно переучивать город.

— Бангкок является глобальным городом, спланированным разнообразно, как спагетти. Он яркий. Конечно, Париж и Лондон яркие, но вы идете в универмаг в Париже или Лондоне, и люди там не улыбаются. Здесь они улыбаются, и храмы, о, храмы, и узкие переулки, где вы можете получить божественную тайскую еду всего за несколько батов.

Самет просит меня остаться и выпить еще, но я вежливо отказываюсь. Когда я встаю, чтобы уйти, я вижу печаль в его глазах. Самет, я думаю, любит проводить время по-американски. Он, вероятно, не может делать это очень часто. У меня создается ощущение, что он мог бы говорить и пить много, много часов.

Некоторые думают о городах как о безбожных местах. Тем не менее одним из первоначальных намерений городов было обеспечить места для общения с богами, и именно в городах, а не в сельской местности, где христианство впервые зародилось.

В Бангкоке священное и обыденное существуют бок о бок, как разведенная пара, которая по финансовым причинам продолжает жить вместе. Не идеальное расположение, но и не столь спорное, как это может показаться на первый взгляд.

Я сажусь на наземный монорельс, который скользит через Бангкок, словно через мир Disney. Я смотрю на улицу и вижу буддийский храмовый комплекс, золотой и сверкающий, зажатый между двумя торговыми центрами. Я выхожу и прохожу несколько кварталов к Erawan Shrine. Современная легенда окружает святыню. Несколько лет назад рабочие, строящие новый высотный отель, столкнулись с рядом проблем. Машины сломались. Казалось, что все шло не так, как надо. Тогда кто-то подал идею. Построить храм, чтобы успокоить богов. Они сделали это, и проект прошел гладко.

Сегодня тайцы довольно быстро окружают свои святыни рутинным. Место не показалось мне особенно божественным, особенно в окружении целого пантеона западных богов: «Burberry», «Louis Vuitton», «McDonald`s», «Starbucks».

Тем не менее, кажется, никто не замечает несообразности. В воздухе пахнет ладаном или это выхлопные газы автомобилей? Человек ставит корзинку с коричневыми яйцами в качестве жертвы. Другие становятся на колени, неподвижно и молча.

Знак говорит: «По соображениям безопасности, пожалуйста, не зажигайте свечи». Люди все равно делают это, и охранник тушит их, размахивая своей большой соломенной шляпой.

Да, это тихий оазис в центре Бангкока, но несколько лет назад сумасшедший человек использовал молоток, чтобы уничтожить золотую статую святыни. Холодные сердца не устояли. Толпа немедленно обступила его и забила до смерти. Таиландские СМИ осудили убийство человека и оплакали потерю статуи.

Я продолжаю лавировать по Бангкоку. Азиатские города — крепкие орешки. Так много остается невидимым в простом. Сомерсет Моэм наблюдал это, когда путешествовал по этому региону в 1920 годы. «Они остаются твердыми и блестящими… и не дают вам ничего. Но когда вы оставите их с чувством, что вы пропустили что-то, и вы не можете избавиться от мысли, что у них есть какой-то секрет, который они утаили от вас».

Я иду через Чайнатаун. Он не похож на музееподобные китайские кварталы, как в некоторых городах, зато скорее выглядит процветающей, живой частью города. Влияние Китая в Таиланде простирается на много веков назад и продолжается по сей день.

Я прохожу множество небольших магазинов. Бегают плешивые собаки, сидят люди, играющие в какую-то настольную игру.

Магазины и многие дома открыты для публичного просмотра, физическая неприкосновенность частной жизни является менее важным в этой части Азии, чем на западе. Я чувствую себя так, будто обладаю рентгеновским зрением и могу видеть вещи, которые, как правило, скрыты от глаз: семья готовит ужин, человек стрижется.

Я вижу человека, сидящего спокойно в магазине. Он одет в джинсы и отдыхает в кресле. Его глаза закрыты. Я предполагаю, что он спит, но потом понимаю, что он просто нашел момент покоя в хаосе. Он открывает глаза, и я смотрю в сторону, смутившись.

В передней части каждого магазина, каждого дома есть дух дома. Он выглядит как сложный, красивый скворечник. Идея заключается в том, что, давая злым духам место обитания, их собственное помещение, вы тем самым отваживаете их от вашего фактического дома. Как гостевые коттеджи в Майами. Тот же принцип.

Я вижу вывески вроде «Центр света» и «Счастливый туалет, счастливая жизнь».

Действительно, тайцы, может быть, мало думают о счастье, но зато они активно используют это слово. Я вижу это везде. Вот Счастливый Массаж, Счастливый паб, вот блюдо, которое называется Двойное счастье (тофу, фаршированный лапшой).

Мои скитания приводят меня в офис Организации Объединенных Наций. Это большое и угнетающее место, и я замечаю, что снаружи нет духа дома. Организация Объединенных Наций напоминает о многом, в том числе о счастье. Хорошие люди в ООН, как и хорошие люди в Корпусе Мира, также работают в бизнесе счастья, хотя, конечно, чиновники ООН никогда бы так не выразились.

Я здесь, чтобы встретиться с женщиной по имени Суриират. Мой друг в Соединенных Штатах сказал мне, что она, возможно, знает кое-что о тайском счастье. Она встречает меня с улыбкой, и мы идем в столовую на чашку кофе. Суриират около тридцати, и она живет дома с родителями. Это не обычное явление для одиноких тайских женщин или мужчин.

Я спрашиваю ее, почему тайцы кажутся такими счастливыми.

«Тайцы не принимают ничего серьезно. В любом случае нам остается только принятие».

— Что вы имеете в виду?

— Я приведу вам пример. В США, когда вы споткнулись обо что-то или наступила осень, никто не обратит внимания. Это как если бы ничего не произошло. Но тайцы? Мы смеемся, и смеемся без перерыва. Мы приходим на помощь, если необходимо, но мы продолжаем смеяться.

— Таким образом, у вас нет никакого стресса в вашей жизни?

— У меня есть стресс. Конечно, у меня есть стресс. Но есть некоторые ситуации, которые мы не можем контролировать. Вы не можете изменить положение вещей вне себя, так что меняйте свое отношение. Я считаю, что этот подход работает для тайского народа. Вы можете сколько угодно злиться на кого-то, но вы ничего не можете с этим поделать. Вы чувствуете, что вы хотите ударить, но вы не можете, так что сделайте глубокий вдох и отпустите это. В противном случае, это разрушит ваш день.

Ее слова звучат так же просто, как выдох.

— Я думаю, что Америка — одна из самых напряженных стран мира. Вы думаете, что вам нужны деньги, чтобы купить счастье. Вы нанимаете людей, чтобы сделать все, даже косить ваш газон. Здесь даже богатые люди делают это сами. Мы считаем, что это весело.

Опять это слово — «весело» — «sanuk». На самом ли деле веселье занимает особое место в тайском сердце?

— Безусловно, мы смеемся и шутим во время встреч. Все очень неформально. То же и с делами. Если это не весело, это не стоит делать.

Тайцы не просто получают удовольствие, они подшучивают.

— Мы высмеиваем людей с избыточным весом. Вы можете назвать «бегемотом» вашего друга, он ответит вам в той же манере, но это все в виде шутки. Вы не можете сделать это в США, правда же?

Нет, я говорю ей, не можем.

Суриират должна вернуться к работе, или веселью, я не уверен, к чему именно. Мы идем мимо лифтов, когда она видит коллегу и говорит ей что-то на тайском языке. Потом она поворачивается ко мне и говорит:

— Смотри, это хороший пример. Она маленькая, как креветка.

— Так вы называете ее «креветкой»?

— Нет, — говорит она, как будто я не обращаю внимания, — я называю ее омаром. Понимаете?

Я не понимаю. Тайцы, я делаю вывод, смешливые, хотя и не всегда понятные люди.

Тайцы, даже те, кто не практикует активно буддизм, поддерживают определенное равновесие, которое меня бесит. Они просто не теряются, даже когда жизнь разбрасывает ужасы на их пути.

После цунами в 2004 году, в результате которого в Таиланде погибли тысячи людей, никто не обвинил правительство.

Они могли бы. Они могли бы легко указать на отсутствие системы предупреждения или медленную и хаотическую реакцию на бедствия. Конечно, мы делали именно это после того, как ураган «Катрина» опустошил Новый Орлеан. Нам всегда нужен кто-то виноватый, кто-то, кроме Бога, ибо он в настоящее время не принимает жалобы. Его ящик для жалоб полон.

Тайцы приняли то, что случилось, что не означает, что им это понравилось, или они хотят, чтобы это случилось снова. Конечно, нет. Но они меряют все вечностью. Если вещи не работают в этой жизни, всегда есть следующая, и следующая, и так далее. Периоды удачи естественно чередуются с периодами невзгод, так же, как солнечные дни перемежаются с дождливыми. Таков порядок вещей. В этом мировоззрении вина не занимает важного места, но судьба — судьба — занимает, и мне любопытно узнать о моей. Нои устроила для меня встречу с jao в среду. Она уверяет, что jao — хороший медиум из хорошей семьи. В Таиланде гадание — это семейный бизнес, навык, который передается из поколения в поколение.

Скотт настроен скептически, но готов пойти со мной. Он привык к тому, что его рациональный, атеистический ум проверяется на прочность в Таиланде. Однажды утром он проснулся и обнаружил людей, делающих бумажных журавликов. Каждый делает это, от уличных продавцов до биржевых брокеров. Какого черта происходит? Оказывается, что король объявил, что людям необходимо сохранить хладнокровие в южной части Таиланда, где мусульманские восстания бушевали на протяжении десятилетий. И премьер-министр придумал идеальное решение: бумажных журавликов! Да, они сделали тысячи и тысячи бумажных журавликов и запустили их в качестве мирного жеста.

— Они в основном бомбили юг этими бумажными журавликами, — говорит Скотт. — Это была самая странная вещь, которую я когда-либо видел.

Втроем мы проходим небольшое расстояние от квартиры Скотта по узкому переулку, мимо уличных продавцов, салонов красоты и бродячих собак. Мы входим в невзрачный дом и поднимаемся наверх.

Мебели почти нет. Просто потолочный вентилятор и голый белый линолеум. Мы проходим мимо нескольких женщин, которые сидят на полу, едят и быстро говорят на тайском, что в значительной степени единственный способ, которым изъясняются тайцы.

Мы прошли наверх в другую комнату, лишенную мебели, но не божеств. Вдоль одной стены небольшой пантеон индуистских богов. Вот Хануман, обезьяний бог, и Кришна, и мой любимый Ганеша, слоноголовый бог. Он является богом мудрости и поэтического вдохновения — два атрибута, которых мне часто недостает. В одном углу небольшая статуя Будды, которая, как я замечаю, расположена выше, чем все остальное в комнате, включая нас самих. Пол окрашен в синий цвет с зеленым узором, напоминающим неудачный восточный ковер. Кондиционера нет, и я начинаю сразу же потеть.

Мы стоим на коленях на полу и ждем прибытия jao. Скотт еще более скептичен сейчас, о чем он говорит мне сразу после того, как Нои вышла, чтобы купить благовоний.

Когда Нои возвращается, она достигает полиэтиленовый пакет с двумя маленькими картонными пакетами молока, двумя соломинками и двумя банками пепси. Она помещает все это и тридцать девять батов (около $1,25), на вершине золотого цвета лотка. Скотт шепчет мне:

— Что произойдет, если вы используете колу вместо пепси?

Я шикаю на него, пиная локтем его дряблый живот.

Появляется jao. Это тонкая женщина средних лет, ничем не примечательная по внешнему виду. Она одета в красную футболку и оранжевый шарф. Ее волосы завязаны в тугой пучок.

Она садится в позу лотоса на красном одеяле. Рядом с ней колода карт.

Она зажигает свечи у алтаря с пепси, затем просит меня прочесть что-то на тайском языке. Нои нашептывает это мне на ухо, медленно. Мой язык борется с каждым странным слогом, но мне удалось пройти через это.

Глаза jao закрыты, ладони прижаты друг к другу на уровне лба в традиционном тайском жесте wai, отчасти приветствием, отчасти молитвой. Она машет палочкой благовоний. Ее губы шевелятся, но никаких звуков она не издает. Нои шепчет мне на ухо, что она «ждет хорошее время, благоприятное время для духов, чтобы они прибыли». Я надеюсь, что они скоро придут. Мои ноги затекли, и капельки пота текут с моего лба, заливая глаза.

Потом что-то происходит. Тело jao начинает дико содрогаться. Дух вошел в нее, объясняет Нои. По-видимому, дух мужчины, потому что язык тела jao совершенно меняется, от женского рода в мужской. Ее жесты теперь грубы и властны, и она неоднократно швыряет свои руки вперед в неопределенно агрессивной манере. Нои говорит, что она была jao — «она», но теперь она говорит о себе в мужском роде. Преобразование завершено.

Она — или он — раскрывает информацию обо мне, факты о моей жизни, точнее, моей прошлой жизни. Я узнаю, что в прошлой жизни я написал книгу о Китае, книгу, которая была неуважительной и, следовательно, ее не приняли хорошо. Отлично, я думаю, я стал первым писателем, получившим паршивые отзывы в предыдущей жизни.

— Будьте осторожны в том, что вы пишете о Будде, — говорит она/он.

— Люди будут протестовать. — С этим последним советом она/он срыгивает что-то красное (бетель, я надеюсь). Он/она делает это очень агрессивно, и я растерялся.

— Это все часть спектакля, — нашептывает Скотт, и я снова пихаю его в бок.

Высказывания становятся все быстрее. Нои изо всех сил пытается идти в ногу с переводом. Jao рассказывает мне некоторые вещи, которые просто неправильны — например, что я могу говорить по-тайски. (Я не могу.) Она говорит мне вещи, которые, в общем, верные — что я недостаточно верю в себя. Она говорит мне неловкие вещи — что я должен порадовать свою жену, предполагая кое-какие специфические действия, о которых я не хочу говорить здесь. И она говорит мне то, что, я клянусь, она не могла знать. Она говорит, что у меня есть дочь, которая не моя плоть и кровь. Это правда. Я со своей женой удочерил девочку из Казахстана. У меня нет слов.

Когда приходит время задать вопрос, у меня их только два.

Когда я буду счастлив? Где я буду счастлив?

— Лучше всего, если вы остаетесь в своей собственной стране, но вам не нужно слишком беспокоиться о таких вещах. Не завидовать тому, что есть у других людей, — звучит совет.

Теперь он/она задает мне вопрос:

— Верите ли вы в Бога?

О нет. Я не знаю, как ответить. Я не знаю, во что я верю. В этот момент, по какой-то причине, Люба из Молдовы появляется в моем сознании, и я говорю:

— Fifty-fifty.

Jao, кажется, удовлетворена этим ответом, и все в комнате вздыхают с облегчением.

— Вы должны верить в Ганешу, — она/он говорит. — У вас есть один такой, не так ли? Коричневый.

— Да. Откуда вы знаете?

— Он сидит, не так ли?

— Да, но…

Он/она говорит мне, что я пренебрегаю своим Ганешей. Мне нужно подносить ему цветы и регулярно молиться ему. Тогда все мои проблемы исчезнут. Я обещаю сделать это. Тогда jao бьется в конвульсиях снова, и он/она снова становится она. Сессия закончилась.

Мы выходим из дома в жару и покупаем пару бутылок пива в небольшом продуктовом магазине. Мы садимся на два маленьких пластмассовых стула и обсуждаем то, что только что произошло.

— Как она могла знать эти вещи? — я спрашиваю Скотта.

Легко, говорит Скотт. Всегда есть рациональное объяснение. Некоторые из ответов были универсальными и могут применяться к любому. Остальные труднее объяснить, но все-таки возможно. Приемное родительство распространено в Таиланде, поэтому тот факт, что я удочерил ребенка, была догадкой.

— И коричневый Ганеша в сидячем положении?

— Это легко, тоже. У многих иностранцев есть фигурки Ганеши, и большинство Ганеш коричневые и сидят.

Но его голос звучит уже не так уверенно. Я бы сказал, что он просто убеждает себя.

Это, как я понимаю, такая же жизнь, как у большинства тайцев. Они не контролируют свои судьбы. Страшная мысль, да, но и освобождающая. Ибо если вы ничего не можете поделать, то жизнь вдруг чувствуется гораздо менее тяжелой. Это просто одна большая игра. И любой десятилетний ребенок скажет вам, что лучшие игры — это те, в которые может играть каждый.

А тут вы можете играть снова и снова, совершенно бесплатно. И много интересных хороших спецэффектов.

Мой последний день в Таиланде. Я пакую сумки, в то время как Скотт читает электронную почту, а Нои, как обычно, смотрит телевизор. Там показывают короля. Ничего странного. Но это старые кадры его юности, и это на каждом канале. Это крайне необычно, говорит Нои, и она должна знать это, учитывая, в каких количествах она смотрит телевизор. Я боюсь, что король умер. Это будет плохо для тайцев, которые обожают своего монарха. Это также плохо для меня. Страна, объятая глубоким трауром, легко может закрыть аэропорт, а я должен уехать в течение нескольких часов. Это эгоистичный порыв, я понимаю, и я молча принимаю к сведению, что мне еще предстоит пройти долгий кармический путь.

— Это переворот, — кричит Скотт из другой комнаты.

Моя первая реакция, как ни странно — слава Богу. Только переворот. Король жив. Моя вторая реакция: переворот? В стране с Starbucks и KFC?

В стране, где преобладает веселость и спокойствие духа (обычно)? Но, конечно же, здесь и танки на улицах, и военное положение объявлено. Даже Go-Go бары закрылись. Мои журналистские инстинкты заставляют меня позвонить в Национальное Радио в Вашингтоне. Я дам короткую новость, но, если честно, мое сердце не на месте. Перевороты не вяжутся с моими поисками счастливых мест в мире, и это как раз те несчастья, которые я так старательно пытался избежать.

Я намерен успеть на свой самолет. Мне удалось найти такси. Водитель не обращает внимания на разворачивающуюся драму и просто, кажется, доволен тем, что на этот раз шоссе в аэропорт свободно. По пути мы видим рекламный щит какого-то курорта. Там есть фото с совершенно белыми пляжами и кристально чистой водой, а затем жирными буквами написано «Рай — это просто». Я поражен двумя вещами. Во-первых, иронией того, что такой рекламный щит я вижу посреди переворота, и во‑вторых, самой сомнительности заявления. Это действительно то, чего мы хотим? Легкий рай? Не должны ли мы работать ради рая? Разве это не главное дело?

Терминал аэропорта пуст. Я не уверен, связано ли это с переворотом, потому что сейчас три часа ночи. Подождите. Я вижу некоторых попутчиков. На самом деле, я слышу их, прежде чем я их вижу. Они говорят громко, с тяжелым нью-йоркским акцентом.

— Простите, — я спрашиваю, — вы знаете, аэропорт открыт?

Они, кажется, озадачены моим вопросом.

— Думаю, да, — говорит одна из женщин. — Почему нет?

— Разве вы не слышали о перевороте?

Они приободрились:

— Нет, переворот? Настоящий переворот?

— Да, армия объявила военное положение. Танки на улицах.

— О, мой Бог, — говорит другая женщина. — Это ооочень волнительно. Харриет, ты слышала? Там переворот.

— Действительно? — говорит Харриет, глядя на меня трепетно, как если бы я отдал приказы. — Теперь, вы думаете, они выдвинут требования?

Я не уверен, что сказать Харриет. Военные во всем мире навязывают свою волю на протяжении многих веков.

— Это сложно, — говорю я, и Харриет, кажется, довольна.

Аэропорт, оказывается, действительно открыт. Переворот оказывается довольно небольшим, танков не много. Вскоре они отступят, предприятия заработают заново, и девушки в баре «Сьюзи Вонг» вернутся на сцену и будут проделывать неестественные действия с шариками для пинг-понга.

Несколько недель спустя, вернувшись в Майами, я смотрел выпуск новостей. Недавно избранный премьер-министр Таиланда, Сурайуд Чуланонт, гражданское лицо хунты, объявил, что отныне официальная государственная политика будет сосредотачиваться не только на экономическом росте, но и на счастье народа. Это в значительной степени уловка с точки зрения пиара — военное правительство придерживается политики счастья!

По мере того как вся абсурдность этой новости постигается мной, я реагирую единственным разумным способом: я улыбаюсь. Широкой, подлинно тайской улыбкой. В самом деле. Если бы вы были там, вы бы знали. Вы бы видели это в моих глазах.

Великобритания Счастье — рабочий процесс

Пару лет назад в скучном английском городке под названием Слау прошел необычный эксперимент. Эксперимент, как и все великие эксперименты нашего времени, был сделан для телевидения. BBC выделили шесть «экспертов счастья» и отправили их погулять по городу Слау, в надежде «изменить психологический климат» места.

Когда я впервые услышал эту фразу, я был крайне заинтригован. До меня дошло, что я проглядел важный компонент в уравнении счастья: изменения. Я колесил по всему земному шару, ища счастливые места, даже посетил наименее счастливое место, но все время при условии, что эти места статичны, неподвижны. Они были либо счастливыми, либо нет. Но, конечно, места, как и люди, меняются. Может быть, не так сильно, может быть, не так часто, но, конечно, это происходит. Здесь была преднамеренная, амбициозная попытка взять несчастное место и сделать его счастливым или, по крайней мере, счастливее. Возможно ли это?

Когда я приезжаю в лондонский аэропорт «Хитроу», меня радует мысль о том, что Соединенные Штаты и Великобритания связаны «особыми отношениями», как Уинстон Черчилль назвал это. Мне всегда нравилось это выражение, оно звучит по-приятельски ласково, выделяясь на фоне стального жаргона международной дипломатии. Я действительно чувствую себя особенно, нехарактерно спокойно, подходя к контрольному пункту иммиграционной службы. Весь вид таможенника, его одежда — все внушает спокойствие. Вместо полицейской или военной формы, британские иммиграционные чиновники ходят в рубашках, как если бы вы посещали коктейльную вечеринку и они были в роли хозяев.

Я вручаю человеку в пиджаке свой паспорт, полагая, что это не займет много времени.

— Какова ваша цель посещения Великобритании?

— Я делаю исследования для книги.

— Что за книга?

— О счастье.

До сих пор он просто поглядывал на мой паспорт, но теперь он смотрит мне прямо в глаза. Это недружелюбный взгляд.

— Счастье?

— Да сэр.

— В Великобритании?

— Э-э, да.

Ясно, что моя история неправдоподобна. Возможно, она звучит надуманно для него. Он засыпает меня вопросами.

Как долго я буду находиться в Великобритании? Кто принимающая сторона? Это британец или американец? Террорист ли я? Ну ладно, последний вопрос он не задал, но это подразумевалось. И, наконец, через двадцать минут допроса, только тогда, когда я уже начинаю опасаться обыска, он неохотно ставит штамп в мой паспорт.

— Подозрение счастья в нашей крови, — сказал английский писатель-путешественник Э. В. Лукас. Или, как один британец сказал мне, «мы не делаем счастье». Нет, это правда. Жесткая верхняя губа может пригодиться, когда на тебя обрушиваются немецкие бомбы, но она мешает хорошей улыбке.

В Великобритании счастливых людей мало, и они подозрительны. Если вы в Англии и, не по своей вине, обнаруживаете себя необъяснимо радостными, не паникуйте. Сохраняйте спокойствие и прислушайтесь к советам английского юмориста Джерома К. Джерома: «Не показывайте [ваше счастье], но ворчите вместе с остальными». Для британцев счастье — трансатлантический импорт. Под «трансатлантическим» они имеют в виду американский. Под «американским» они подразумевают глупый, инфантильный вздор. Конфетти.

Я выхожу из терминала в тоскливый Лондон и беру такси, чтобы посетить моего друга Роба и его жену Нэнси. Роб, как вы помните, — американец, человек из придорожного кафе. Он вернулся в Лондон, работая в качестве «иностранного» корреспондента в своей собственной стране. Это кажется мне правильным. Нет никого более подходящего, чем Роб — одновременно инсайдер и аутсайдер, чтобы объяснить Британию американской аудитории.

Роб говорит на обоих языках.

Дом Роба красивый и уютный, источает то очарование изношенности, которое присуще Англии. У Нэнси «правильное» английское воспитание. Это означает, что она хронически вежлива, печет свой собственный хлеб и нагревает тарелки в духовке. Впрочем, ей, как и ее мужу, не совсем комфортно в английской коже, и пара убегает в Америку при каждой возможности.

Мы сидим втроем за бутылкой вина, и, как неизбежно случается, когда британцы и американцы собираются вместе, разговор переходит к различиям, которые связывают и делят нас из-за общего языка, но не сразу бросаются в глаза.

— В Америке, — говорит Нэнси, — каждый разговор проходит так, как будто он может быть вашим последним на Земле. Ничто не сдерживает. Я всегда хочу сказать: «Мне очень жаль, но я только что встретила вас. Я вас не знаю. Я действительно не готова слышать о вашей гистерэктомии».

Нэнси, впрочем, на самом деле никогда не так говорит. Это было бы оскорбительно, а англичане пойдут на многое, чтобы не задеть кого-либо, в любое время и в любом случае. Нэнси считает, что эта английская выдержка встречается с дезорганизующим американским красноречием.

— Здесь люди отрезали себя от счастливого маленького центра, — говорит она. — Я однажды стояла в очереди в галерее Тейт, и я начала общаться с людьми, ну вы знаете, обычная болтовня. «Ужасная очередь, не правда ли?» — сказала я. Но никто ничего не ответил. Они просто смотрели на меня, как на сумасшедшую. В Великобритании мы не хотим беспокоить никого. Когда кто-то умирает, мы не звоним родственникам со своим сочувствием, потому что мы боимся побеспокоить их. Мы не хотим быть слишком громкими, слишком похожими на американцев.

Быть слишком американцем, или американцем вообще, едва ли не самое худшее, что может случиться с британцем. «Американский» является синонимом несдержанности, нетактичности и собачьей искренности. Американцы покупают книги по самопомощи, как будто их жизнь зависит от этого. Британцы, как правило, этого не делают.

Такой шаг рассматривается как признак слабости. Один британец язвительно заметил, что, если его соотечественники и создали какую-то книгу о самопомощи, это было бы что-то вроде «Я не очень в порядке, как мне стать еще больше не в порядке?».

Для англичан — жизнь не о счастье, а о том, как выкарабкаться с наименьшими потерями. В этом смысле они похожи на древних ацтеков. Когда у ацтеков рождался ребенок, священник говорил: «Ты рожден в мир страданий; страдай и терпи». Существует что-то благородное в этом отношении, тихом страдании. Правда, цивилизация ацтеков погибла много веков назад, оставив лишь несколько развалин, которые ныне топчет толпа загорелых американских туристов. Но не берите в голову. По крайней мере, у них была благопристойность не скулить о своей гибели. Вы должны уважать это в умирающей цивилизации.

В этот момент Роб перебивает разговор, питаемый стремлением, как я подозреваю, защитить свою родину. Англичане, заявляет он, обладают «латентным счастьем». Оно где-то там, скрытое глубоко в их недрах. Вы просто не можете его увидеть. Или почувствовать. Или услышать. Или обнаружить его любым способом, известным человеку. Но оно там, уверяет меня Роб.

В том же году, когда Томас Джефферсон написал о «стремлении к счастью» в Декларации независимости, в Лондоне Джереми Бентам, молодой, несчастный адвокат (бывают ли другие?) написал свой трактат о «наибольшем количестве счастья для максимального числа людей» и начал работать над своим «измерением счастья».

Философия Бентама утилитарна, ей не хватает фанатичного оптимизма, который так смакуют американцы. Как и сами британцы, утилитаризм является практичным и лишен какой-либо приторности. Но цель одна и та же: счастливая нация, латентно или иным образом.

Я решил посетить Джереми Бентама. Он проживает в университетском городке Университетского колледжа Лондона. Здания все старые и царственные. Они похожи на собор с классными комнатами. Бентам находится в одном из этих зданий, но в каком из них?

Я нахожу информационный стол с молодой блондинкой за стойкой.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да, я хотел бы видеть Джереми Бентама.

— У вас есть приглашение?

— О, нет, он давно умер.

Ее глаза расширяются.

— Я сожалею, что не могу помочь вам, сэр, — говорит она, очевидно, вычисляя, был ли я безобидным или опасным психом.

— Нет, вы не понимаете. Он умер около двухсот лет назад, но он все еще в университетском городке.

Опасный псих. Она собирается вызвать охрану, когда аспирант вмешивается в мою защиту.

— Вы ищете иконку, — говорит он.

— Что?

— Значок.

То есть, получается, так теперь называют мертвого Джереми Бентама. Аспирант указывает мне на другое здание, и там я нахожу его, спокойно сидящего в углу.

Он хорошо выглядит для своего возраста.

Он сидит на деревянном стуле той же кафедры, где он писал свои документы о счастье, и в той же одежде, которую он носил, когда он умер в 1832 году: черный жилет и куртку, плетеную шляпу. Под одеждой его настоящий скелет. Это последняя воля Бентама.

Бентам любил хороший философский стеб, и он не понимал, почему это может быть неуместно в смерти. Его воля включала следующие инструкции: «Если это должно произойти, то мои друзья и другие ученики должны иметь возможность встретиться… с основателем самой большой системы счастья… транспортироваться в помещении, в котором они встречаются». В этот день, по слухам, Бентам находится на всех заседаниях института, где он включен в список «присутствует, но не участвует в голосовании».

Для Бентама счастье было математическим выражением, и он провел несколько лет тонкой настройки своего «измерителя счастья» — чудесно обезоруживающий термин. Я, например, никогда не связывал цифры и блаженство.

Это простая арифметика, впрочем. Сложите приятные аспекты вашей жизни, а затем вычтите из них неприятные. В результате получится ваш общий уровень счастья. Те же расчеты, Бентам верил, могут применяться к целой нации. Каждое действие, которое правительство приняло, каждый принятый закон следует рассматривать через призму «всеобщего счастья». Бентам, например, рассуждал, что дать десять долларов бедному — это больше, чем дать десять долларов богачу, так как бедный человек получит больше удовольствия от подарка.

Теория Бентама интригует, но не внушает благоговения. Например, он качественно не отличал одно удовольствие от другого. Удовольствие от того, чтобы перевести старушку через улицу, было для него на одном уровне с удовольствием садиста от избиения той же самой старушки. Для Бентама удовольствие было удовольствием, и только.

Другая ловушка: утилитаризм заинтересован только в создании счастья для большинства людей. Это связано со счастьем толпы, а не страданием тех немногих, что хорошо, если вы достаточно удачливы, чтобы быть среди счастливого большинства, но не так хорошо, если вы окажетесь среди небольшой группы неудачников.

В Великобритании до сих пор сохраняются Бентамские тенденции, готовность принять вмешательство государства в жизнь людей для общего блага. Англичане с удовольствием платят за лицензию на BBC для каждого телевизора, которым они владеют. Мэр Лондона Кен Ливингстон недавно ввел плату за въезд в центр Лондона в часы пик на автомобиле. Это классический утилитаризм.

Сравнительно небольшая категория водителей, стремящиеся попасть в центр Лондона, оказалась намного менее счастлива, в то время как подавляющее большинство лондонцев стали немного более счастливыми. Теперь Нью-Йорк взял на вооружение идею запрета на въезд в центр города, хотя это оказалось более спорно, чем в Лондоне. Это неудивительно. Американцы менее утилитарны, чем англичане.

В эти дни разговоры о счастье выскакивают повсюду в Британии. «Мы должны думать не только о том, как помочь людям набить карман, но и о том, как положить радость в их сердца». Эти слова были произнесены не каким-то американским представителем или крайне левым политиком, а лидером британской консервативной партии Дэвидом Кэмероном, человеком, который стремился в офис премьер-министра.

Говоря об этом, давайте не будем забывать о бывшем премьер-министре Тони Блэре, самом оптимистичном, склонном к счастью английском лидере, которого когда-либо знали. Блэр обладал ожесточенным оптимизмом, который граничил с американским. Для начала Блэр улыбался, чего его предшественники гордо избегали. Блэр был заинтересован в формирующейся науке о счастье и носился с идеей применения этой теории в политике. В 2002 году его подразделение провело семинар «удовлетворенность жизнью». Некоторые из них (не Блэр) назвали эту группу Департаментом счастья.

Группа опубликовала аналитический документ, где они просто предложили способы, которыми правительство может форсировать национальное счастье. Среди предложений: индекс счастья, сродни Валовому национальному счастью Бутана; преподавание «навыков счастья» в школах; обнадеживающий «баланс работы и личной жизни»; и введение более высоких налогов на богатство.

Последнее предложение, как вы можете себе представить, привлекло наибольшее внимание. Понятие высоких налогов как пути к счастью было впервые предложено британским экономистом Ричардом Лейардом. Богачи, как утверждает Лейард, подстрекают зависть в других странах, порождая своего рода «социальное загрязнение окружающей среды». Таким образом, Лейард предлагал так же, как мы взимаем плату с промышленных загрязнителей, взимать дополнительную плату с генераторов зависти. Не удивительно, что эта идея встретила определенное сопротивление. «Осторожно, бригады счастья!» — кричали типичные заголовки. Другие задавались вопросом, почему богатые должны быть наказаны только потому, что некоторые люди не могут усмирить свою зависть.

Либертарианцы пошли дальше: бюрократы не могут починить дороги, как они собираются сделать нас счастливыми? Кроме того, основные факторы, которые определяют наше счастье, — дружба, секс, доверие — в значительной степени вне контроля правительства в любом случае. Я с пониманием отношусь к этим проблемам, и я не защищаю идею Департамента счастья в любом правительстве, но давайте не будем забывать, что бизнес любого правительства — это счастье граждан. Каждый раз, когда оно предлагает налоговые льготы для супружеских пар, или вводит мандат на ношение ремней безопасности, или стремится к увеличению валового внутреннего продукта, оно сует нос в наше счастье. Кроме того, какова роль правительства, если не сделать гражданское население счастливее?

ВBC выбрали Слау не случайно. Пригород Лондона, стоящий на траектории полета в аэропорт Хитроу, является, одним словом, квинтэссенцией Великобритании. Само название — проблема. Слау означает «топь», буквально, грязное поле. Джон Баньян писал о «топи уныния» в книге «Прогресс пилигрима». В 1930-е гг. Джон Бетжеман написал стихотворение о Слау:

Придите, дружественные бомбы, и упадите на Слау! Он не подходит для жизни людей, Коровы не могут пастись здесь, Пусть поглотит тебя Смерть!

Очень неприятно. До сих пор жители Слау морщатся, когда кто-то упоминает это стихотворение. Репутация города как яркий пример тихого отчаяния укрепилась, когда ВВС решили снять свое шоу в Слау.

Негласным предположением являлось то, что если эти шесть экспертов могут сделать Слау счастливым, то они могут сделать любое место счастливым. Сериал вышел в эфир раньше, чем я прибыл в Великобританию, поэтому я купил DVD-диски, сел в гостиной Роба и начал смотреть «Сделай Слау счастливым». На заставке показан город с высоты птичьего полета: «столь оклеветанный город Слау», грустно говорит рассказчик.

Зрителям представляют экспертов счастья, среди них и мужчины, и женщины. Рассказчик, закадровый голос, объясняет эксперимент. Эксперты счастья отобрали пятьдесят добровольцев в Слау. Они будут проходить двенадцать недель интенсивного обучения «счастья». Затем они будут распространять вирус счастья по всему городу, тем самым изменяя «психологический климат Слау». Неплохая идея, по крайней мере.

Это должно быть интересно. Я наливаю себе бокал вина и откидываюсь в кресле. Первая задача состоит в том, чтобы найти добровольцев — жителей города, которые примерно так же счастливы, как большинство британцев, так сказать, справедливый середнячок «температуры счастья». Уровень оказывается значительно ниже счастливейших швейцарцев и датчан, но ощутимо выше, чем у молдаван.

Упражнения, направленные на то, чтобы повысить уровень счастья, выглядят надуманными или неловкими. Или американскими. Вот жители Слау держатся за руки. Они обнимаются друг с другом. Они обнимаются с деревьями. Они выполняют то, что называется природным танцем. Они занимаются тай-чи. Они занимаются йогой. Они смеются бесконтрольно. Они погружаются в камеры сенсорной депривации.

Они танцуют в коридорах супермаркетов.

Я нажимаю кнопку паузы. Я не могу больше. Не могу наблюдать за тем, как британцы разливают свою инертность, это как смотреть на слона в посудной лавке. Вы знаете, что происходит, это должно происходить, но это шумно, неудобно, это ад, и вы не можете не задаться вопросом: «Правда ли, что я действительно должен это смотреть?»

Глубокий вдох. Я беру пульт дистанционного управления. Нажимаю. Каждому из пятидесяти вручается манифест счастья. Он содержит десять довольно простых советов, таких, как «не забывайте звонить близким», или «молитесь почаще», или, мой любимый, «сократите просмотр телевизора вдвое». Иронию о том, что сам манифест является частью телевизионной программы, похоже, понимали все участники.

В одной из серий несколько человек из пятидесяти на лимузине приезжают к победительнице лотереи. Они говорят ей, что — сюрприз! — ее жизнь не стала счастливее, только более удобной. Ее брат недавно умер, и она говорит, что она бы с удовольствием отдала каждый доллар ее выигрыша в лотерею, чтобы вернуть его обратно.

Щелчок. Другая серия. Один из экспертов счастья, зубастый психолог по имени Ричард Стивенс, пылесосит пол с маниакальным взглядом под веселую музыку. «Вы можете пылесосить с заботой и любовью», — говорит один пятидесяти подопытным, которые смотрят на него недоверчиво. Это как восьмидесятитрехлетний старый Рекс Барроу, который говорит, что ему «многое предстоит сделать» в жизни. Я не думаю, что он имеет ввиду пылесосить, хотя я могу ошибаться.

Одним из наиболее интересных опытов была «кладбищенская терапия». (Опять смерть вторгается в книгу о счастье.) Стивенс организовал поездку на местное кладбище, чтобы участники могли осознать, что «мы все в конечном итоге умрем, но на данный момент мы живы». Некоторым из участников упражнение и вправду поднимает настроение. Другие считают его жутким. Одна женщина расплакалась.

И, наконец, самый ответственный момент. Двенадцать недель закончились. Пришло время проанализировать, повысился ли уровень счастья пятидесяти добровольцев, изменился ли психологический климат этого столь оклеветанного города. Во-первых, необходимое драматическое напряжение: кто-то обнимается, кто-то плачет, кто-то напевает. Стивенс, повесив очки на переносицу, рассматривает данные, в то время как остальная часть экспертов счастья смотрит в ожидании. Конверт, пожалуйста. А также… это огромный успех, Стивенс заявляет. Пятьдесят добровольцев повысили уровень счастья на 33 %. Стивенс никогда не видел ничего подобного. Группа начала с уровня счастья Китая. Теперь они превзошли даже Швейцарию и Данию. Если бы Слау был страной, то это была бы самая счастливая страна в мире. Разливают шампанское, звучит тост: «За то, чтобы увеличилась счастье во всем мире». Слушайте, слушайте. Давайте чокнемся.

Это телесериал «Сделай Слау счастливым». И, как мы знаем, любые совпадения между сериалами и реальностью случайны. Я не могу не задаться вопросом: разве эти эксперты действительно изменили психологический климат Слау или же они просто порадовали пятьдесят его жителей на некоторое время?

Я звоню Ричарду Стивенсу. Он разговаривает на удивление резко, почти грубо, и совсем не кажется мне радостным любителем обнимать деревья, как по телевизору. Может быть, у него плохой день.

Даже эксперты счастья иногда ощущают блюз. Впрочем, он согласен со мной встретиться. Он одет в белую рубашку и джинсы. Он подозрительно загорелый. Загар — это неестественно в Великобритании. Этого просто не бывает. Для этого требуются либо солярий, либо самолет. Стивенс объясняет, что дело в последнем: он только что вернулся с пляжного отдыха в Индии. Я молча удивляюсь, почему он был настолько раздраженным по телефону. Его квартира безупречная, светлая и просторная.

В углу фортепьяно, а над ним — картина женщины, стоящей рядом с молодым Биллом Клинтоном.

Стивенс объясняет, как он наспех собрал свой «набор инструментов счастья» из различных источников: буддизм, эволюционная психология, новая школа позитивной психологии, латиноамериканские танцы. Он и другие эксперты счастья встретили много препятствий, которые необходимо было преодолеть. Во-первых, городской совет Слау не приветствовал их инициативы, и, честно говоря, я не могу винить их. Их пинали под зад много раз в прошлом, и они не собирались подставляться снова, даже для BBC.

Стивенс объясняет, что какие-то упражнения подошли лучше, другие — хуже. Принять естественный танец оказалось сложнее. Он слишком чувственный для среднего британца. Лучше были приняты йога и смехотерапия. Люди собирались вместе и смеялись, без подсказок, шуток или юмора любого рода. Идея заключалась в том, чтобы вызвать физиологическую реакцию и распространение заразительного смеха. Полностью иррациональные смехоклубы появились в Индии. Я попробовал это однажды в Бомбее. Мы собрались в парке рано утром и встали в круг. Под руководством кардиолога по имени Мадан Катария мы начали смеяться, просто так, не имея абсолютно никаких оснований. Это сработало. Я не мог удержаться от смеха. Я смеюсь сейчас, когда я повторно воспроизвести событие в моем сознании. Совсем не по-британски.

Они предпочитают, чтобы их основной курс смеха служил аперитивом юмора.

Я спрашиваю Стивенса, возможно ли, учитывая достаточное количество времени и ресурсов, реально изменить психологический климат места. Он, почти не думая, отвечает, что уровень счастья, без сомнения, упорно стабилен.

— Я полагаю, что это возможно, — говорит Стивенс. — Есть многие вещи, которые я хотел бы сделать — работу со школами, например, создать чувство общности.

Достойные цели. Ни одна из них не подойдет для хорошего телешоу.

Стивенс убеждает меня поехать в Слау и оценить результаты самому. Меня немного пугает эта идея. После моей последней поездки в несчастливое место, Молдову, я был подавлен еще в течение нескольких недель после этого. Я боюсь, что Слау может отправить меня еще глубже в пропасть.

Для того чтобы укрепить свой дух, я встречаюсь с Тимом Лебоном, «консультантом философии». Он использует учение древних, чтобы помочь людям двадцать первого века решить их проблемы. Проблемы в отношениях? Непонимание с боссом? Тим окунается в глубокий колодец философии Аристотеля или Платона, или, если он чувствует себя достаточно амбициозным, Ницше.

Тим слышал о моих поисках счастливых мест и о разговоре с иммиграционной службой Хитроу, которая задалась вопросом, что, черт возьми, я делаю в Великобритании. Мы встречаемся в одном из самых счастливых британских учреждений: местном пабе. Он называется Queen Boadicea. Здесь дымно, многолюдно и уютно. Нам удается занять диван и заказать пару пинт пива.

У Тима есть несколько клиентов. Все иностранцы. Англичане не прибегают к терапии, философской или любой другой по той же причине, по которой они не покупают книги по самосовершенствованию. Это рассматривается как слабость. Тим рассказывает мне историю. Он пошел в местную библиотеку в поисках американской психологической книги под названием «Меняющиеся навсегда». Ближайшее по смыслу, что он смог найти, это книга об английском этикете.

Британский горе-терапевт. Даже друзья Тима не понимают, чем он зарабатывает на жизнь. Незнакомцы прямо-таки тревожились. Они в ужасе отшатывались, как будто он признавался в педофилии. Или в том, что он американец.

С одной стороны, я понимаю их скептицизм. У меня было много опыта с психологами, и я не могу сказать, что это сделало меня более счастливым. В то же время в Британии мне все же непросто. Никто ни разу не пожелал мне здесь «хорошего дня». Я получаю отчетливое впечатление, что они не хотят, чтобы у меня был хороший день, или, по крайней мере, их это не волнует. Может быть, здесь есть затаенное тепло, подземный канал человеческой любви, но если он и есть, то он зарыт очень, очень глубоко.

Я чувствую жалость к британцам, лишенным благотворных преимуществ промышленного комплекса самопомощи. Разве это не есть то, что мы можем сделать для этих печальных душ? Возможно, это план Маршалла нового времени. Я представляю себе самолеты, полные книг и компакт-дисков Дипак Чопра и Уэйн Дайер и разбрасывающие их над английской сельской местностью. Небольшие парашюты замедляют их спуск на землю, конечно, ибо нет ничего более болезненно ироничного, чем получить по голове книгой Дипак Чопра и потерять сознание. Акустические системы могут транслировать Марианну Уильямсон в метро. Да, это был бы другой блицкриг, хотя на этот раз бомбы были бы дружественными, полезными нагрузками славного самообновления.

Тим также преподает курс позитивной психологии, но он не является его истинным последователем. Иногда он говорит мне, люди выбирают не быть счастливыми, и это нормально. Фрейд умер от рака недалеко от этого паба, но он отказался от морфина. Он хотел продолжать работать и не хотел, чтобы его разум был затуманен. Если вы считаете, что удовольствие, или, по крайней мере, отсутствие боли, является высшим идеалом человека, то в решении Фрейда не было никакого смысла. Но счастье, как Тим видит его, это больше, чем просто непрерывный ряд приятных моментов, и это точка, в которой чувствует промахи движения положительной психологии.

Тим также находит сомнительным акцент позитивной психологии на оптимизме. Оптимизм замечательная вещь, но не всегда. Тим приводит мне пример. Допустим, вы находитесь в полете, и возникает проблема: двигатель загорелся. Хотите ли вы оптимистичного пилота за штурвалом? Может быть, но то, чего вы действительно хотите, это мудрый пилот. Мудрость рождается из многолетнего опыта.

— Часть позитивной психологии говорит нам о положительности, но иногда смех и клоуны не подходят. Некоторые люди не хотят быть счастливыми, и это нормально. Они хотят жить осмысленной жизнью, а это не всегда то же, что и счастливая жизнь.

Я не могу с этим поспорить. Тим, я понимаю, аккуратно сочетает в себе американский оптимизм и британскую осмотрительность в одном пакете. Я держу пари, что он хороший терапевт.

Слау находится в нескольких милях к западу от аэропорта «Хитроу», в непосредственной близости от автомагистрали М25, лондонского эквивалента кольцевой дороги в Вашингтоне. Это ставит Слау в положение пограничной территории — ничьей земли. Не лучшее пространство. Я прогуливаюсь по Хай-стрит. Достаточно приятно. Это пешеходная зона, которая сразу же подкупает меня. Трафик никогда не был связан со счастьем, и это справедливо и для водителей, и для пешеходов. Здесь есть и магазинчики Fish&chips, и ларьки с курицей карри, а также непомерное количество ломбардов и букмекерских центров. Цвета приглушенные и варьируются от насыщенно-серого до бледно-серого. Люди, кажется, тоже серые и слегка растрепанные. На ум приходит слово «непривлекательный». Да, Слау является непривлекательным местом.

Слау имеет большую долю «хулиганов» — «yob», британский термин для молодых людей, которые ищут себе неприятностей («yob» — это «мальчик» на английском, написанный наоборот). Я был предупрежден об этом. Я не могу серьезно воспринимать эту угрозу, впрочем. Для меня «yob» звучит как мягкая игрушка, а не социальная угроза.

Я беру местную газету, «Обозреватель Слау», и просматриваю заголовки. Вот история о растущей устойчивости к «ползучести супермаркетов» и обилию мегамоллов, а вот — о странном парне, который наблюдает за женщинами в отделе замороженных продуктов. Вот история о вражде, которая разразилась между конкурирующими перевозчиками такси. Судя по всему, они борются за то, кто имеет право забрать пассажиров на железнодорожной станции. Вот история о языковых курсах для новых иммигрантов и о том, кто должен платить за них.

Слау, как и большая часть Великобритании, мультикультурен. С одной стороны, это хорошая новость. Иммигранты приправляют мягкую британскую кухню и мягкую британскую личность. С другой стороны, влияние иммигрантов приносит проблемы. В частности, исламские террористы. Это то место, где политкорректность и счастье расходятся. Разнообразие, обязательный атрибут толерантности, необязательно делает место счастливым. Самые счастливые страны — Исландия, например, имеют тенденцию быть этнически однородными.

Моя первая цель: забраться под кожу Слау. Отогнуть толстый слой мрака и посмотреть, что лежит под ним. Для достижения этой цели я должен буду погрузиться в сумку моих журналистских трюков. Мы, журналисты, — обманщики, перестаем врать только после секса (обычно). Мой нынешний трюк — звуковые фрагменты и цитаты. Как и все великие соблазнители, мы адаптируем наши увертюры к завоеванию из того, что есть под руками. Поскольку я радиожурналист, моя задача была осложнена необходимостью микрофона. Вы будете удивлены, как много людей во всем мире страдают от боязни микрофонов. У японцев, например, особенно тяжелый случай. Я помню, как однажды достал мой микрофон в универмаге Токио. Судя по явному ужасу в глазах людей, можно было подумать, что я просто достал полуавтоматический пистолет или снял штаны.

В арабских странах крайне важно любезно принять много, много чашек чая, прежде чем просить что-нибудь, что могло бы быть истолковано как вопрос по существу. В Индии, я обнаружил, что это, наоборот, был способ заставить людей говорить. В Америке боязнь микрофонов встречается крайне редко, так что никакой прелюдии не требуется. Задача состоит скорее в том, чтобы заставить людей перестать говорить.

Я не был уверен, как обращаться с англичанами. Я подумал было попробовать прямой путь: «Привет, меня зовут Эрик. Я из Америки. Вы счастливы?» — но быстро отклонил эту идею, которая, несомненно, вызовет ответы, в которых непременно будет слово «дурак».

Вместо этого, как заправский журналист, я решил зайти в местную парикмахерскую. Это традиционный прием среди журналистов, почти как интервью с местным водителем такси, но я не хотел бы участвовать в междоусобице таксистов в Слау.

Парикмахерская «Sabino» выглядит как местный институт. Другими словами, она выглядит старой. И немного затхлой. Мой план должен начать воплощаться, как только другой клиент выйдет. Это блестящий план, за исключением одной незначительной детали: у меня нет волос. Нет проблем. Я обнажу другое оружие из моего арсенала журналиста: юмор.

— Скажите, вы предлагаете скидки на пересадку волос?

— Нет, но мы не взимаем пошлину за поиск.

Хороший ответ, парень. Английский юмор в лучшем виде. Остроумный парень Тони. Густые, черные волосы. Туловище размером с небольшой холодильник. Тони живет в Слау всю свою жизнь. Тоскливое место, говорит он. Вы всегда можете найти работу здесь, если хотите. Или нет. Тони немного напрягается, когда я упоминаю стихотворение «Дружественные бомбы». Это было давным-давно, говорит он, к тому же, одна из дочерей поэта извинилась от его имени. Дело закрыто.

— Итак, что же хорошего в Слау? — спрашиваю я, и Тони сканирует мою голову, не находя ничего похожего на волосы.

— Ну, мы в центре города. Вы можете добраться отсюда куда угодно — это займет всего двадцать минут до Лондона. Виндзорский замок совсем близко.

Звоночек звенит в моей лысой голове. Это никогда не хороший знак, когда лучшая рекомендация о месте состоит в том, что она рядом с другими местами. Просто спросите жителей Нью-Джерси. Я говорю с Тони, говорим еще немного, а потом я встаю, чтобы уйти.

Я иду к двери, когда Тони рекомендует мне посетить музей Слау.

— Убедитесь, что потратите на дорогу не более двадцати минут. А то можете пройти мимо.

Я не могу сказать наверняка, присутствует в словах Тони сарказм или нет, но я решил оставить для него такую возможность.

Я нахожу музей Слау на краю Хай-стрит. Он выглядит неприглядным и покинутым. Я иду внутрь, плачу небольшую сумму, и прогуливаюсь вокруг экспонатов. Я изучаю ценные факты о Слау. Например, еще в семнадцатом веке Слау был популярной остановкой для путешественников между Лондоном и Батом. Другими словами, даже тогда это было место рядом с другими местами. Я узнаю, что фермеры Слау имели «такие обильные источники конского навоза, что им не приходилось бросать свои поля». Хорошо.

Что мы имеем в итоге? Исторически сложилось, что Слау был пит-стопом, полным навоза.

Другой экспонат — старая черно-белая фотография армейских грузовиков, выстроенных далеко, насколько хватает глаз. Я читаю надпись: «Во время Первой мировой войны Слау был использован в качестве ремонтной базы для военных транспортных средств, получив прозвище „свалка“».

Вы должны знать еще кое-что о Слау. Подождите, подождите, тут есть больше. Аккуратно расположенные за стеклянной витриной некоторые из продуктов, производимых в Слау: носки, спичечные коробки, освежители воздуха Air Wick (это все из-за навоза, без сомнения), крем для ногтей, батончики Марс. Радар, якобы изобретенный в Слау, тоже.

Как ни парадоксально, я думаю, учитывая, что на чьем-то радаре Слау вряд ли появится.

Мои двадцать минут истекли. Мне нужно выпить. Еще раз, для исследовательских целей. Если вы хотите узнать английский город, вам нужно провести время в местном пабе. Не верьте мне на слово. Так говорит антрополог Кейт Фокс. Она провела годы, тщательно изучая сограждан, как будто она изучает племя каменного века в Папуа — Новой Гвинее. В своей книге «Наблюдая за англичанами» она описывает важность питьевого ритуала туземцев: «Невозможно даже попытаться понять англичан, не тратя время в пабах».

Паб — это единственное место, где британцы отбрасывают свою родную застенчивость. Само название предприятия «паб», в конце концов, это сокращенная версия «публичный дом» — суть которого в том, чтобы поощрить людей к взаимодействию. Вот почему в английском пабе никогда нет официантов, вместо этого меценаты вынуждены заказывать свои напитки в баре, где они неизменно сталкиваются с другими, которые делают то же самое. Разговор движется по кругу, запинающийся британский разговор, но разговор, тем не менее.

Английская склонность к строгим правилам поведения распространяется и на пабы. Роб говорил мне: не представляйся сразу. Это считается «по-американски надоедливым». Я принимаю к сведению, а также тот факт, что в Соединенном Королевстве слову «американский» в большинстве случаев предшествует слово «надоедливый».

Найти паб в английском городе так же легко, как найти церковь в Алабаме. Слау предлагает несколько вариантов. Мне нравится внешний вид «Hershel Arms», названный в честь самого известного выходца из Слау сэра Уильяма Гершеля, астронома короля Георга III.

Несмотря на английскую родословную, «Hershel Arms» принадлежит остроумному ирландцу по имени Том. Внутри настоящая барахолка. Старая вывеска «Нервные таблетки Болдуина», которая утверждает, что лечит все, старое радио 1930 годов и еще один плакат, предупреждающий об опасностях «нервозности, раздражительности, вспыльчивости, страха и трепета»: «Избегайте похмелья. Оставайтесь пьяным».

Я сажусь в баре, следуя совету Роба, держу банкноту в пять евро в руке.

— Вполне допустимо, что персонал бара поймет, что вы ждете, чтобы к вам подошли, если вы держите деньги или пустой стакан в руке, — советует он. Но, впрочем, в этом, возможно, не было необходимости, так как я единственный посетитель в пабе.

Пиво подают теплым, но, конечно же, все же пригодным для питья. Я впитываю явно старосветскую атмосферу, когда в окне вдруг вижу исламский книжный магазин с ясным и четким сигналом на витрине: «Аллах велик». Аллах и пабы — мило. Я делаю глоток теплого пива и молча произношу тост за новую Британию. Боже, помоги ей.

Я пришел сюда, чтобы поговорить с настоящим жителем Слау, но я в то же время нервничаю. Кейт Фокс напугала меня своим наблюдением, что «каждый паб имеет свой собственный код из шуток, прозвищ, фраз и жестов». Как я мог их знать?

Моя тревога достигает максимума, когда в дверях появляется хорошо одетый долговязый человек. Лет шестидесяти, наверное. Он одет в спортивную куртку, которая странно сочетается с носовым платком, аккуратно сложенным в кармане.

— Ужасная погода.

— Да, — я говорю, — ужасная.

Последние два слова звучат смешно из моего американского рта, но человек либо не замечает, либо слишком вежлив, чтобы сказать что-нибудь.

Он наклоняется ко мне и говорит:

— Вы знаете, что этот паб назван в честь Уильяма Гершеля? Он был астрономом.

— Да, я слышал об этом.

— Знаете ли вы, что он обнаружил одну из планет?

— Нет, если честно, какую из них?

— Уран.

Неловкая пауза. Я стараюсь не хихикать. Я беру глоток пива. Подавляю другой смешок. И, наконец, он спасает меня.

— Я знаю. Довольно банально, правда?

С этими словами, мы разделяем хороший, сердечный смех.

Лед правил сломан, я осторожно спрашиваю человека о Слау, стараясь не задеть его чувства к родине.

— Так что, я понимаю, что вы знакомы с, эм, репутацией Слау.

— Это вполне заслуженно. Это богом забытое место. Полное дерьмо.

Так много чувств к родине. Он что-то слышал о том, что Слау пытались сделать счастливым, но глубоко скептичен на этот счет. Он выражает этот скептицизм не тонким английским языком тела, но большим количеством копрологических ссылок.

— Смотри, если у вас есть что-то фундаментально дерьмовое, вы не можете сделать с ним что-то глобальное, правда же? — Вот таким нехитрым набором слов человек развенчал весь эксперимент со счастьем и большую часть движения положительной психологии.

Я не знаю, как реагировать, так что я перехожу на более безопасную тему.

— Хороший паб, правда?

— О, он был таким раньше. Но теперь это лишь декорация. Теперь они подают тут обеды. — Он говорит это с таким моральным отвращением, как будто паб начал торговать героином.

Мы говорим и пьем. Я заказываю еще выпивки, Кейт Фокс предупреждала меня, что так и будет. Его зовут Джеффри, и эта информация столь же драгоценна, как и любые разведданные ЦРУ. В Великобритании выяснить чье-то имя — не проформа. Это достижение.

Мы много пьем и смеемся, и я не могу вспомнить, над чем именно. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то так смеялся. Его тело жесткое и прямое, как у солдата, и Джеффри наклоняет торс назад, так что оно оказывается под углом сорок пять градусов к его ногам. Это очень контролируемый смех и, в этом смысле, очень английский смех.

Даже в пьяной атмосфере паба англичане остаются экономичными в своих эмоциях. Личная информация выдается скупо и рассудительно, как шоколад премиум или прекрасное вино. Как скажет вам любой экономист, дефицит создает стоимость. Так что, когда британец открывается, выставляет свои раны, где болит, это более ценно, более значимо, чем когда американец делает это. Впервые с тех пор, как я приехал в Англию, я ценю добродетель скрытности.

Я многое узнаю о Джеффри. Я узнаю, что он предпочитает холоду теплую погоду, что он считает, что «глобальное потепление — хорошая штука». Я узнаю, что он, кстати, летит на египетский курорт на следующей неделе и что он «не сдрейфит, если самолет начнет падать», потому что у него была хорошая жизнь. Я узнал, что жена Джеффри умерла три года назад и что он очень скучает.

Я подозреваю, что это является причиной, по которой Джеффри остается в Слау, хотя, конечно, он никогда бы не признался в такой сентиментальности. Отношения между смертью и географией усложняются. Иногда, когда случается невыразимая трагедия — когда кто-то теряет ребенка, например, — люди чувствуют себя обязанными немедленно покинуть сцену, надеясь, что за счет изменения физического местоположения они могли бы облегчить невыносимое горе, давящее на них. Иногда, однако, мы вынуждены остаться. Место — это все, что остается, и оставить его — будет предательством. Это, я думаю, случай Джеффри.

Он не любит Слау, но он любил свою жену, любил ее здесь, в этом столь оклеветанном городе в графстве Беркшир, так что он остается здесь.

Конечно, он думал об отъезде, говорит мне Джеффри, но он не может заставить себя сделать это.

— Я имею в виду, в конце концов, вы приходите домой, потому что это то место, где вы живете.

Эта последняя фраза кажется мне очень глубокой, хотя в моем затуманенном пивом разуме я уже не могу точно определить, почему. Только на следующее утро, после того, как я вернулся в свой отель и рухнул в глубокий сон, меня осеняет. Вы приходите домой, потому что это место, где вы живете. Это был прозаичный, английский путь, которым Джеффри сказал то, что все мы слишком хорошо знаем, чтобы быть правдой: дом там, где сердце.

Я просыпаюсь и вижу свежий снег. Это красиво, деревья и улицы покрыты белым одеялом. И все же, по-видимому, снег является редким событием в районе Лондона, и несколько дюймов его вызвали чрезвычайное положение в стране. По всей Южной Англии люди отчаянно выживают в Большом снежном событии, как называет это местный телекомментатор, затаив дыхание. Можно подумать, что немцы снова подожгли Лондон. Школы закрыты. Аэропорты закрыты. Но, волнующийся диктор успокаивает меня, люди полны решимости продолжать нормальную жизнь. В противном случае снег выиграет, и мы не можем этого допустить.

Я тоже, я твердо стою перед лицом пушистых белых хлопьев. Я решил не пропустить свою встречу с Хизер Уайт.

Она — одна из пятидесяти добровольцев Слау, и мне интересно посмотреть, оказал ли телевизионный эксперимент длительное воздействие на ее счастье. Хизер живет на Шегги Калф Лейн. Когда она рассказала мне об этом по телефону, я улыбнулся. Это звучит как что-то из басни.

В реальности, впрочем, Шегги Калф Лейн оказывается такой же, как любая другая английская улица. В поле зрения никаких телят, лохматых или не очень, просто много маленьких автомобилей на неправильной стороне дороги. Я подхожу к входной двери Хизер и звоню. Я готовился к нашей встрече, прочитав о привычках туземцев. То, что Сэмюэл Джонсон наблюдал более двухсот лет назад, верно и сегодня: «Когда два англичанина встречаются, их первый разговор — о погоде». И это должен быть обнадеживающий разговор. «Вы никогда не должны противоречить никому при обсуждении вопроса погоды», — предупреждает Микеш, венгерский юморист. Правильно. Понял. К счастью для меня, у меня была достойная погода, Большое снежное событие, которое можно обсудить.

— Ужасная погода, — говорю я Хизер Уайт, когда она встречает меня у двери.

— О, не знаю. Не так уж и плохо.

Это выбивает меня из равновесия. Не по сценарию.

Хизер одета в шерстяной жилет и очки в толстой оправе. Ей восемьдесят лет, но ее ум ловкий и резкий, и она говорит, что чувствует себя на тридцать пять. Хизер родом из гордой британской военной семьи. Ее отец был командиром Уинстона Черчилля, когда они оба служили в Индии. Хизер сама получила медаль, когда, будучи тринадцатилетним велосипедным курьером, она была ранена осколками во время Второй мировой войны.

Она приглашает меня внутрь, прогоняя Лиззи, ее бультерьера. Она показывает мне гостиную, которая заполнена рисунками бультерьеров и множеством книг: книги по индийской кулинарии, биографии Джейн Остин, английский перевод Корана. Хизер Уайт — женщина с большим количеством сюрпризов.

Хизер провела большую часть своей жизни в Слау, но, как и Джеффри, она отзывается о месте, в котором живет, в классическом английском занижения.

— Слау — это дерьмо. Полное дерьмо. Ненавижу его.

Хизер не нравится то, что случилось со Слау в последние годы. Не любит жилищные проекты. Не любит пробки. Не любит торговые центры. Не любит азиатов, своих соседей, которые являются выходцами из Пакистана.

Я указываю на фото человека на стене. Как я подозреваю, это муж Хизер. Он умер несколько лет назад, говорит она, и был «настоящим чудаком».

— Мне очень жаль слышать об этом, — я говорю.

Хизер смотрит на меня, как будто я ненормальный. Чудаками британцы называют умных изобретателей. В самом деле, он был умным человеком во многих отношениях. Когда он ухаживал за Хизер, он писал ей любовные письма на древнегреческом. Ей пришлось искать переводчика.

Хизер Уайт счастлива, хотя я подозреваю, что она была счастлива и до того, как эксперты счастья обрушились на Слау. Неслучайно, что Хизер Уайт — медсестра: одна из профессий, что исследователи из университета Чикаго относят в число счастливейших.

С технической точки зрения Хизер в отставке, но она все равно ходит в больницу, чтобы помочь с тем или иным делом. Хизер нужна.

Хизер с нетерпением ожидает утро понедельника.

Хизер никогда не слышала о «науке счастья» до того, как к ней не подошел продюсер шоу. Ей понравилась идея. Хизер думает, что эксперимент был хорош, но задается вопросом, почему они не включили упражнения с участием собак и цветов, два столпа английского счастья. Особенно собаки.

— Вы берете собак в больницу, и пациенты быстрее выздоравливают. Я видела это. Собаки являются ключом к счастью.

Одно из упражнений, которое ей особенно понравилось, была фотография. Нужно было сфотографировать лица Слау, сделать фотографии, которые в конечном итоге будут собраны в гигантскую фреску и отображены на Хай-стрит. Хизер в жизни никогда не фотографировала. Но она быстро учится и, оказывается, довольно хороший фотограф.

Только одна проблема: народ Слау не улыбается и не хочет своих фотографий. Так что Хизер опустила камеру вниз и вместо людей фотографировала крышки люков. Вот это да!

Удивительно, как много различных люков есть. Щелчок. Каждый из них отличается, как снежинка. Только не так красив. И тяжелее тоже.

Один из ее коллег — участников шоу одолжил Хизер книгу о позитивной психологии. Это было так «типично по-американски», — говорит она. Так приторно. Хизер Уайт берет свой чай и свою жизнь прямо так, без сахара.

— Вы когда-нибудь чувствуете себя подавленной, Хизер?

— Да, конечно. В этом случае я издаю хороший стон и заканчиваю с этим.

Ааа, хороший стон. Это о британцах. Они не стонут, не скулят, не жалуются. До тех пор, пока они не выходят из берегов. Затем их уже не остановить.

Великобритания является отличным местом для стариков вроде меня. Есть много друзей-стариков, с которыми можно болтать. Есть книги для стариков и даже сериал. Он называется «Сварливые старики» и чрезвычайно популярен.

Я взял книгу по мотивам сериала о сварливых стариках и прочел предисловие, написанное неким Артуром Смитом. Он начинает с наблюдения, что «жизнь — дерьмо организованных ублюдков». И дальше негатив в том же духе.

Артур, как и большинство британцев, как я подозреваю, получает извращенное удовольствие от своей раздражительности. Как еще понимать это описание? «Чем больше я злословил, тем больше чувствовал в себе энергии и возбуждения от моего собственного страдания и мизантропии, пока не достиг своего рода оргазма негатива». Ничего себе. Теперь сварливость — преимущество. Он вывел «удовольствие от страданий» Хилмара, Счастливого Язычника, на совершенно новый уровень. Британцы не просто любят страдания, они упиваются ими.

Я могу это понять. В конце концов, моя фамилия произносится как «нытик», и я делаю все возможное, чтобы соответствовать. У меня есть неловкие привычки — например, я вздыхаю. Я делаю это постоянно, во время записи, вождения автомобиля и даже на встречах. Люди предполагают, что мне скучно или я возбужден, но это, как правило, не соответствует действительности. Это просто мой способ снятия давления раздражения, накопившегося внутри меня. Хороший вздох, как хороший стон, является самокорректирующим механизмом. Но здесь, в Великобритании, земле стариков, я в своей лиге. Освобожденные британские старики представляют собой замечательную силу природы.

Хизер Уайт, как и я, — любитель побрюзжать. Она просто ноет в течение нескольких минут, а затем возвращается к своему естественному состоянию довольства.

Она считает своим благословением все: свою собаку, свой сад, своих друзей. А теперь и некоторую известность после телешоу. Хизер, впрочем, не имеет никакого стремления к богатству. Она не знает, что делать со всеми этими деньгами.

— Я видела много людей с деньгами, которые несчастны. Люди, а не деньги делают вас счастливым. Собаки тоже.

Хизер предлагает отвезти меня обратно в отель. Я защелкиваю ремень безопасности, когда она замечает мой трепет:

— Ты не боишься моего вождения, а?

— Нет, — соврал я.

Она оказывается чертовски хорошим водителем, умело лавирующим по заснеженным дорогам и тихо напевающим себе под нос. В этот момент я понимаю, что Хизер Уайт латентно счастлива.

Я договорился встретиться с Ричардом Хиллом у китайского ресторана.

Я вижу его издалека и могу сказать, что он не очень хорош. Он идет медленно, осторожно. Он сгорблен и бледен, хотя ему лишь слегка за пятьдесят. Подойдя ближе, я могу разглядеть его кривые желтые зубы.

Мы садимся в кафе, и Ричард заказывает огромную чашку кофе со взбитыми сливками. Это большая чашка, если честно, скорее миска. Тот вид напитка, который не следует пить без спасательного круга.

Ричард выгружает три пакетика сахара в свой кофе со взбитыми сливками и рассказывает мне, как в возрасте тридцати лет он заработал свой первый сердечный приступ. Это было не очень далеко отсюда. Он был в доме друга, смотрел телевизор, когда боль нахлынула, как цунами. С тех пор у него было еще два сердечных приступа. Ричард страдает от тяжелой стенокардии. Его организм вырабатывает слишком много холестерина. Физические упражнения и диеты не помогают. Он слишком болен, чтобы работать. Он перенес две операции и постоянно пьет лекарство, чтобы контролировать состояние, но он знает, что его жизнь является более нестабильной, чем у большинства.

«Я могу упасть замертво в любой момент», — говорит он мне как ни в чем не бывало, высыпая еще один пакетик сахара в свой кофе со взбитыми сливками.

Я просто сидел там, думая о том, что стоило бы записаться на курс первой помощи Красного Креста, когда Ричард, валлиец, объясняет, как он попал в Слау. Он выздоравливал от первого сердечного приступа, когда решил, что ему вполне нравится Слау и он готов назвать его домом.

— Блестящий город, — говорит он, и он знает, что говорит.

Даже мультикультурность, как полагает Ричард, хорошая вещь. Он может поехать в Индию, или Пакистан, или Польшу, не выходя из Слау.

Ричард однажды услышал об идее телесериала и не мог сопротивляться. Он считает себя достаточно счастливым, но здесь был шанс сделать себя еще счастливее, да еще и появиться на телевидении. Как это могло не понравиться?

Манифест счастья показался Ричарду сначала немного приторным, но потом он нравился ему все больше и больше. Спустя восемнадцать месяцев после того, как эксперимент закончился, он по-прежнему обращается к нему регулярно, даже если только для очевидных вещей — например, он старается быть благодарным по пять раз каждый день.

Я не могу себе представить, за что этот болезненный, безработный человек может быть благодарен, поэтому я задаю этот вопрос.

— За то, что я до сих пор жив. Это много значит. За то, что у меня не случился сердечный приступ посреди ночи и я не умер от этого. Это не теоретический страх. Я был близок к смерти. Это то, что вы должны испытать. Это не то, что можно просто представить.

— Но ваши проблемы со здоровьем должны сделать вас менее счастливыми.

— Нет, они сделали меня счастливее.

— Счастливее?

— Да. Позвольте мне сказать так. Когда в последний раз вы проверяли ваше сердце?

Вопрос заставляет меня нервничать.

— Моя двухлетняя дочь проверяла мое сердце своим игрушечным стетоскопом, это считается?

— Нет. Когда в последний раз вы делали ангиографию?

— Какую ангиографию?

— Дело в том, что вы не знаете, в каком состоянии ваше сердце, в то время как я точно знаю состояние своего сердца. Я знаю, что оно в достаточно хорошем рабочем состоянии, даже если я испытываю боль в груди.

Я прошел через фазу, где я потерял все свои амбиции из-за проблем с сердцем, и потерял желание что-либо делать, потому что я мог упасть замертво завтра.

Когда мой двоюродный брат внезапно умер, он был совершенно здоров. Пятьдесят один год. Очень спортивный. И я начал думать, что да, я мог бы упасть замертво, но и кто угодно может. По крайней мере, я знаю состояние одного из моих жизненно важных органов.

— Вы не боитесь смерти?

— Нет. Я боюсь болезни, которая приводит к смерти. Но я не боюсь умереть от сердечного приступа. Я был близко к нему пару раз, и, если это то, что чувствует умирающий человек, то для меня это нормально.

Я возвращаю разговор обратно к эксперименту, но смерть продолжает настигать нас. Ричард говорит мне, что кладбищенская терапия была главным моментом для него. Он бродил по кладбищу и нашел надгробную плиту мальчика, которому было всего четыре года. «И я начал думать, что это было трагично для его родственников, но этот мальчик не знал ничего относительно своей собственной смерти, так что при условии, что он не страдал, у него была замечательная жизнь, я уверен».

Ричард соглашается с моей теорией, что британская культура препятствует счастью. Наиболее очевидным проявлением является отсутствие объятий.

Англичане даже не обнимают своих собственных матерей. Однажды, когда ему было десять лет, Ричард посетил Канаду и обнаружил дивный новый мир объятий. Он начал обнимать свою маму каждый раз, когда видел ее. Объятия, говорит он, «действительно поднимают настроение».

Я обращаюсь к Ричарду с предложением. Если бы я дал ему пять лет и пятьдесят миллионов долларов и попросил бы его сделать Славу счастливым местом — действительно счастливым, не для телевидения, что бы он сделал?

— Ну, вам нужно разъяснить людям, что им не нужны деньги. Просто приведите манифест счастья в действие. Поговорите с кем-нибудь. Цените момент. Это то, что нужно. Как этот кофе со взбитыми сливками. Если бы он был плохим, мы бы быстро начали жаловаться. Но если он был отличным, если он превзошел все наши ожидания, написали ли бы мы что-нибудь о кафе? Нет, конечно.

Ричард допивает свой кофе со взбитыми сливками, который был превосходен, кстати. Мы выходим на улицу. Небо серое. Это выглядит как еще один пасмурный день для меня. Но Ричард Хилл, подписавшей манифест счастья, человек, живущий между жизнью и смертью, смотрит на небо, видит синее пятно и объявляет его частично солнечным днем.

Зубная паста или туалетная бумага? Это был мрачный выбор, стоящий перед Вероникой Апулией. Недавно она развелась и жила на пособие по безработице, так что у нее хватало только на один из этих пунктов. Что выбрать: зубную пасту или туалетную бумагу? Я скажу вам позже. Во-первых, больше о Веронике.

Она — дочь польских иммигрантов. Ее девичья фамилия означает «ядро ореха» на польском языке. Фамилией она очевидно, гордится. Однажды одна из ее дочерей передала ее данные для организаторов телешоу «Сделаем Слау счастливым». Они искали добровольцев. Вероника заинтересовалась.

Она хотела узнать, возможно ли было сделать весь город счастливее. Она не будет возражать, чтобы стать хоть немного счастливее самой. Это сработало. Эксперимент сделал ее счастливее, но дело было не в науке о счастье. Не терапевтический прорыв, не внезапное откровение. Это было старомодное общение. Выход из дома и встреча с людьми.

Вероника была одним из волонтеров, которые встретились с победителем лотереи. Ее не интересуют исследования о лотереях и счастье. Покажите ей деньги, она говорит. Другие могут растратить свой выигрыш, но она будет знать, что делать с миллионами. Она была бы счастлива. Победа дает выбор, и выбор хороший, считает Вероника. Ну, большинство вариантов. Не между зубной пастой или туалетной бумагой, но выиграв в лотерею, она уж точно не стала бы выбирать снова между двумя этими вещами.

Если бы она выиграла, она бы открыла паб, она говорит мне, и, да, я вижу это. Вероника была бы отличной хозяйкой паба. Из тех, что заставляют вас чувствовать себя так, будто паб является вашим вторым домом.

Жизнь Вероники, ее жизненные обстоятельства, если быть более точным, стали хуже, так как эксперимент закончился. Она была уволена с работы в местной школе, так что она вернулась на пособие по безработице, считая каждый пенс, еле сводя концы с концами. Жизнь кровавая и жестокая, говорит она мне.

— Итак, Вероника, — спрашиваю я осторожно, — насколько счастлива ты в эти дни? По шкале от одного до десяти.

— Шесть, — говорит она, но я могу сказать, что она не до конца определилась с ответом. Она размышляет.

— Нет, это не так. Я сказала так только потому, что это то, что я думаю, должно быть, учитывая мою жизненную ситуацию, находясь на пособии по безработице, и развод, и все на свете. Но на самом деле, я где-то на уровне восьмерки. Нет, 8,5. Да, это то, что надо. 8,5.

Она здорова, и у нее две прекрасных дочери.

И каждый понедельник она и несколько волонтеров Слау встречаются в пабе Red Lion на ночную викторину.

Так что же: зубная паста или туалетная бумага? Вероника считает, что есть два типа людей в мире: люди зубной пасты и люди туалетной бумаги. Вероника? Она — человек зубной пасты.

Вы всегда можете найти замену для туалетной бумаги — бумажные салфетки, например. Но не зубной пасте. Зубная паста, в отличие от туалетной бумаги, делает больше, чем выполняет необходимую функцию. Она также заставляет ваш рот чувствовать себя хорошо, а это заставляет вас самих чувствовать себя хорошо. Да, Вероника является человеком зубной пасты.

Сумерки спускаются на Слау. Я иду назад к моей гостинице и решаю остановиться на церковном кладбище, чтобы попробовать немного кладбищенской терапии. Я тащусь через слякоть, неопрятные надгробия, останавливаясь у каждого из них и читая каждое имя вслух. Для меня ничто не реально, если я не говорю об этом вслух. Тринадцатилетний мальчик. Восьмидесятичетырехлетний мужчина. Девятнадцатилетняя девушка. Я знаю, что это должно заставить меня чувствовать себя счастливым — быть живым, — но я не могу собрать эти настроения. Я замерз и устал и чувствую себя глупо, стоя на кладбище, разговаривая сам с собой.

Потом я наткнулся на могильный камень некоей Эллен Гринуэй, которая умерла двадцать пятого марта 1914 года и была точно в моем возрасте на день смерти. Я могу понять Эллен. Она не абстракция. Прямо там, стоя на фоне слякоти и сорняков, дрожа от холода, я дал обещание себе: с этого момента я буду помнить, что каждый день является подарком.

ТВ-эксперимент — это хорошо, но как, интересно, мы могли бы действительно сделать Слау — или любое другое место — более счастливым? Является ли это просто вопросом устранения проблем? Снизить уровень преступности, избавиться от этих уродливых жилищных проектов, очистить загрязненный воздух, и счастье будет течь, как теплое пиво из-под крана? Джордж Оруэлл скептически относился к этому подходу: «Почти что все создатели утопий напоминают человека, у которого болят зубы и для которого счастье заключается в том, чтобы зубная боль прошла».

Он прав. Конечно, счастье не просто «отсутствие страданий», как считал главный пессимист Шопенгауэр, но наличие чего-то. Но чего? Суть в том, чтобы изменить место, как в старом анекдоте о психиатре и лампочках, или в том, что само место должно измениться в первую очередь?

В Слау я не могу закрыть глаза на факты. Вирусная теория счастья не сработала. Пятьдесят добровольцев, возможно, и узнали кое-что о счастье, но их весть никогда не распространится далеко. Означает ли это, что вирусная теория — фикция? Я не думаю, что так. Это просто вопрос чисел. Посей достаточное количество семян счастья в людей — таких, как Ричард Хилл, Хизер Уайт и Вероника Апулия, — и в конечном итоге законы экспоненциального роста сыграют свою роль. Переломный момент достигается, и счастье, я считаю, будет распространяться, как огонь по лесам Калифорнии.

Так что же делать? Я полагаю, стоит продолжать сеять семена. Кроме того, посадка имеет не меньшее значение, чем урожай.

Как отмечали многие философы, счастье является побочным продуктом. Счастье, как заметил Натаниэль Хаутон, — это птица, что незвано садится к нам на плечо.

Таким образом, вместо того чтобы активно пытаться сделать места, или людей, счастливее, возможно, было бы лучше следовать совету канадского автора Робертсона Дэвиса: «Если вы не счастливы, вам лучше перестать беспокоиться об этом и посмотреть, какие сокровища вы можете срывать с вашего собственного бренда несчастий».

Ставя вопрос таким образом, я вижу старый добрый Слау в совершенно новом свете. Это уже не оклеветанный город в графстве Беркшир, полный насмешек, но сокровищница несчастий, которые только и ждут, чтобы расцвести.

Индия Счастье в противоречиях

Некоторые места — как семья. Они бесконечно нас раздражают, особенно во время праздников, но мы продолжаем возвращаться в них снова и снова, потому что мы знаем, глубоко в наших сердцах, что наши судьбы переплетены.

Для меня таким местом является Индия. Я ненавижу ее. Я люблю ее. Не поочередно, а одновременно. Ибо эта одновременно соблазнительная и раздражающая страна учит нас именно этому: можно сочетать две противоречащие друг другу мысли одновременно и, самое главное, это не приведет к взрыву мозга. Индийцы делают это постоянно.

Оказавшись в Бомбее в 1958 году, венгерский писатель Артур Кестлер сказал, что хочет «посмотреть на затруднительное положение Запада с другой точки зрения, другой духовной широты». Да, это так! Я понял, когда я прочитал эти слова. Другая духовная широта или, как выразился Джеффри Пейн, «альтернативный путь через современности» — он мог бы добавить, прямо к счастью.

Когда Кестлер приехал в Бомбей, жара и вонь сточных вод заставили его почувствовать себя, будто «влажный, вонючий подгузник был обернут вокруг моей головы каким-то отвратительным шутом». Можно было бы заключить, что Индия разочаровала Кестлера, но я не думаю, что это правда. Индия не разочаровывает. Она очаровывает, бесит и, иногда, загрязняет. Но она никогда не разочаровывает.

Я всегда хотел быть иностранным корреспондентом, и Индия, конечно, подходила для этого. Так что, когда Национальное радио предложило мне возможность жить и работать там, я не преминул ей воспользоваться, хотя я никогда до этого не был в Индии. Я мало знал о стране за пределами обычных клише о заклинателях змей и отчаянной нищете.

Однажды, в декабре 1993 года, вопреки здравому смыслу, я прибыл в международный аэропорт имени Индиры Ганди в Нью-Дели с двумя чемоданами, набитыми магнитофонами и ноутбуками, а также несоответствующей одеждой.

Как корреспондент, я освещал важные темы, такие, как экономические реформы, распространение ядерного оружия, а также вспышки бубонной чумы, которая умаляет претензии Индии быть современной страной. Конечно, я знал о другой Индии — Индии гуру и чудес. И иногда эта Индия поднималась до уровня новостей, как в то утро, когда я проснулся, чтобы увидеть, как «молочное чудо» охватывает нацию.

Бродя по узким улочкам Пахарганджа города Дели, в туристическом районе, я ожидал увидеть любителей лам, растрепанных путешественников, которые считали каждую рупию и редко мылись. Но у них была роскошь, которой у меня не было: время. Они потратили месяцы, развалившись на пляжах в Гоа, ловя кайф или совершая паломничество в Гималаи. В перерывах они баловались духовностью, посещая один из многочисленных ашрамов[5] Индии. Что именно происходило в этих духовных местах, оставалось загадкой.

Я также слышал рассказы о групповом сексе и просвещении. Как серьезный журналист, впрочем, я не мог оправдать поездку туда. Я покинул Индию через два года, ни разу не заходя в ашрам. Я чувствовал себя обманутым.

И поэтому я вернулся в Индию, на этот раз с другой повесткой дня, — повесткой счастья. И вопрос, ответ на который я отчаянно хотел получить: почему так много предположительно здравомыслящих западных жителей покидают свои богатые функциональные страны и отправляются в бедные и дисфункциональные страны в поисках счастья? Быть может, это связано с романтизацией Востока, чем пользуются длиннобородые шарлатаны? Или же ученый девятнадцатого века Макс Мюллер был прав, когда сказал, что в Индии мы возвращаемся в наш «старый дом», полный воспоминаний, если только мы сможем прочесть их.

Каждый раз, когда я возвращаюсь в Индию, примерно раз в год, она разная, но одинаковая. Да, есть теперь «Макдоналдс» на моем любимом рынке в Дели, но за углом есть магазин, который продает статуи Ганеши. Да, есть мобильные телефоны и банкоматы, и интернет-кафе, но они не оставляют вмятин на традициях индийской культуры. Эти последние не иностранные злоумышленники не отличаются от моголов, или британцев, или любых других чужаков, которые на протяжении веков пытались покорить субконтинент. Индия всегда выходила победителем, не отталкивая этих захватчиков, а поглощая их.

Тадж-Махал сегодня считается выражением индийской квинтэссенции, но он был построен в семнадцатом веке императором моголов, который не был индийцем вообще. Точно так же «Макдоналдс» прогнулся под индийский вкус и впервые убрал «Биг Мак» и все гамбургеры из своего меню, так как индусы не едят говядину. Вместо этого он предложил McAloo Tikki, McVeggie и кулинарный гибрид — Paneer Salsa Wrap. «Макдоналдс» не изменился в Индии, как некоторые опасались. Индия изменила «Макдоналдс».

Так и западные путешественники, которые ищут свое счастье здесь. Еще до того, как Битлз медитировали с Махариши Махеш Йоги на берегах Ганга, иностранцы приезжали в Индию. Анни Безант, Форстер, Ишервуд, Мартин Лютер Кинг-младший, и многие другие. Некоторые приходили в поисках решения политических проблем. Другие хотели выйти за пределы обыденности, земного существования, хотя бы на мгновение ощутить вкус вечности. Некоторые просто хотели отдохнуть.

И это несмотря на то, что Индия не является особенно счастливым местом, в соответствии с базой данных Рута Винховена. Поиски блаженства на земле страданий? Противоречие? Да. И нет.

Я слышал о новом популярном гуру по имени Шри Шри Рави Шанкар. У него длинные, шелковистые черные волосы и спокойная улыбка. Он является главным гуру, если такое вообще возможно.

Ашрам Шри Шри находится в непосредственной близости от Бангалора, Индийской Силиконовой долины. Бангалор Нью-Индии, Индии колл-центров и торговых моллов, «Индии Сияющей», как называется одна политическая партия. Многие из инженеров программного обеспечения и работников телефонных центров стремятся к «цифровому детоксу», как они называют бегство в ашрам при любой возможности. Новая Индия превращается в Старую Индию для спасения или, по крайней мере, передышки. Направляясь в ашрам на такси, мы проезжаем коров, собак, мясо, свисающее с крюков, небольшие магазины, сверкающее офисное здание «Oracle», вывеску Speak Easy English. Мы проезжаем авто-рикш, тех самых трехколесных монстров, что облепили все города Индии, как рои пчел-убийц. Их черные выхлопы заставляют меня кашлять. Я вижу рекламу «Все лучшие клиники Азии». Болезнь и излечение. У Индии есть все это. Шоппинг с одной остановкой.

И, наконец, мы приезжаем в ашрам. Пройдя через белую арку, мы неожиданно оказываемся в маленьком райском саду, окруженном пышной растительностью со свежими манго и бананами, свисающими отовсюду. Вокруг блаженная тишина. Возможно, в этом секрет индийского ашрама. Может быть, это совсем и не мирные места, а только кажутся такими по сравнению с какофонией за пределами ворот.

Прием обычный, не такой дружелюбный, как я ожидал. Никто не обнимает меня или, если на то пошло, не говорит, как он рад, что я здесь. Шри Шри Рави Шанкар, или Гуру-джи, как он называется уважительно, не вышел поприветствовать меня. Лишь большая фотография за стойкой приема и другой по комнате. Сам он вещает с большого проекционного телевизора.

Официозная женщина протягивает мне форму и просит меня заполнить ее.

Один из вопросов касается того, прибегал ли я когда-либо к психологическому консультированию. Я лгу, что нет. В графе «профессия» я пишу «консультант». Еще одна ложь, на случай, если им не нравится идея журналиста, разнюхивающего в их ашраме. Я думаю, что лгать в анкете в ашраме — плохая идея, в кармическом смысле, но эта мысль исчезает так же быстро, как появляется.

Ашрам полностью автономен, как круизное судно. Нет поводов выходить. Все, что вам нужно, есть здесь: питание, прачечная, банкомат, аптека, интернет-кафе. В этом есть определенная ирония, конечно.

Я иду по ухоженным дорожкам, таща свой чемодан. Вижу знак: «Пожалуйста, касайтесь цветов только вашими глазами». Я прохожу мимо нескольких человек. Они кажутся спокойными. Я говорю привет. Они отвечают «Джай Гуру Дев». Странное приветствие, думаю я. Позже я узнал, что это значит «победа большого ума». Я не уверен, чей ум имеется ввиду, наш или Гуру-джи.

Я переодеваюсь в свободную одежду, униформу ашрама, и иду вниз по крутому пути в столовую. Я снимаю обувь и оставляю ее на улице с десятками других. Мне шлепают супервегетарианскую пищу (без молочных продуктов, лука или чеснока) на тарелку, и я сажусь на свое место.

Вот только здесь нет как такового места, которое можно занять. Все сидят на полу. Некоторым людям довольно легко сидеть на полу, скрестив ноги в позе лотоса с непревзойденной легкостью. Я не один из таких лотосоподобных людей.

Святой человек, или садху, сидит рядом со мной. У него длинная борода и вертикальная черта древесного угля на лбу. «Джай Гуру Дев», — говорит он. Он молится молча, ладони сложены вместе, а затем начинает есть. Он делает это искусно, зачерпнув рис и чечевицу легкими, плавными движениями. Я менее изящен. Половину моей еды я пролил себе на колени. Еще больше еды стекает по моему подбородку. Несколько чечевичек попадают в мой рот чисто случайно. Я чувствую себя нелепо. Я могу понять тех, кто ел руками всю свою жизнь, а теперь пытается перейти на нож и вилку; но что может быть более инстинктивно, более человечно, чем есть пищу руками?

Кто-то подходит ко мне и стучит меня по плечу. Я думаю, что мне, возможно, дадут духовный совет, ведь это ашрам, в конце концов, но совет, оказывается, гораздо более практичным. Мне говорят, что я должен использовать только правую руку, чтобы есть. Левая рука используется для других телесных целей.

Я вижу некоторых людей в майках, которые говорят, что «приверженность к служению является ключом к счастью». На самом деле, исследование поддерживает их взгляды. Люди, которые регулярно выступают добровольцами, статистически более счастливы, чем те, кто этого не делает. Я думаю о том, чтобы указать им на это, но затем отказываюсь от этой идеи. В индийском ашраме нет места для статистики.

Выйдя из столовой, я замечаю доску объявлений с плакатами, освещающими расширяющуюся область блаженства империи Гуру-джи. Есть даже Шри Шри школа журналистики и Шри Шри школа менеджмента.

Мгновенно термин «управление гуру» приходит на ум. Я смеюсь про себя, за исключением того, что не про себя. Вслух. Но никого это не беспокоит. В этом красота жизни в ашраме. Вы можете вдруг расхохотаться, или заплакать, или регрессировать к инфантильному поведению, или прыгать на одной ноге, и никто не будет на вас таращиться. Все нормально. В ашраме это в порядке вещей. Кроме, я должен сказать, выказывания неуважения Гуру-Джи.

Главный храм в ашраме выглядит как гигантский трехуровневый свадебный торт с большой синей лампочкой на вершине. Внутри белый мрамор и арки. На сцене картина Гуру-джи. Она огромна, фута четыре высотой, опирается на своего рода трон и увита большой гирляндой цветов. Прохладный белый мрамор приятен для моих босых ног.

Общий вид, однако, все же аляповатый: слишком много розового, цветы на потолке, а вход в храм украшают два лебедя пяти футов высотой. Все это перемежается с мусорными баками в форме кроликов, что придает атмосфере немного диснеевский вид.

Небольшая музыкальная группа сидит на полу вблизи фото Гуру-Джи. «Шива ом, Шива ом», — поют они. Люди вокруг меня начинают двигаться, сначала медленно, но по мере того, как темп увеличивается, танец также лихорадочно нарастает. Одни начинают скакать. Другие держатся за руки. А я? Я прибегаю к моему режиму по умолчанию и просто наблюдаю. Меня беспокоит, что я не могу расслабиться, даже здесь. Но все же я только что приехал, говорю я себе. Дай себе немного времени.

В ашраме в основном индийцы. Большей частью ИТ-специалисты из Бангалора. Одна женщина приехала в город из соседнего государства. Она надеялась поступить на курсы Oracle, конкурс оказался слишком велик, так что она поступила в ашрам вместо этого. Программное обеспечение или духовность.

В Индии это взаимозаменяемо.

Здесь также есть несколько иностранцев, я встречаю двоих: Эльзу из Португалии и Еву из Доминиканской Республики. Они путешествуют по ашрамам. Они только что провели две недели в ашраме Саи Бабы, недалеко отсюда. Условия жизни там были гораздо хуже, говорят они мне. Правила были строги, за всем следят здоровенные мужчины в белых шарфах. И не было ни одного из предметов роскоши, которые есть в этом ашраме. Я не могу себе представить, о каких предметах роскоши они говорят. Здесь нет горячей воды, за обедом все моют посуду за собой. Это хорошо, но вряд ли роскошно. Тем не менее, принеся в жертву материальный комфорт, они получили духовный бонус.

— Мы видели удивительные вещи, — говорит Эльза, несколько загадочно.

— Свами призывает вас. Вы не идете к нему. Он призывает вас, — говорит Ева.

Ева кажется смущенной скудностью информации в этом ашраме.

— Никто не сказал нам, куда идти, — говорит она одному из служащих ашрама, в ее голосе сквозит паника. — Мы не получили никакой информации.

Она кажется очень напряженной для человека, который только что провел две недели в ашраме. К тому же разве идея не в том, чтобы найти информацию для себя и самому понять, что делать?

Сегодня наша первая сессия. В классе около тридцати человек, занятие называется «Искусство жизни». Всего несколько иностранцев: я, Эльза и Ева. Мы сидим на полу, конечно. Наш учитель — индийская женщина по имени Ами. Она бывший корпоративный секретарь.

Теперь она и ее муж путешествует по миру, распространяя слово Гуру-Джи. Она сидит в позе лотоса на возвышении, чтобы быть немного выше, чем остальные из нас. Она носит длинный шелковый шальвар камиз и самую безмятежную улыбку из всех, что я видел, схожую с тайской.

Мы начнем с введения в себя. Нет проблем, я думаю. За исключением случаев, когда мы должны сказать: «я принадлежу к вам» всем в нашем классе, по очереди. Это заставляет меня чувствовать себя неловко. Я только что встретился с этими людьми. Как я могу принадлежать им? Я прохожу мимо них, бормоча «я принадлежу вам». Далее, нам рассказывают правила ашрама.

Правило номер один: носить свободную одежду.

Нет проблем.

Правило номер два: никакого алкоголя в течение следующих трех дней.

Незначительная проблема. Я буду скучать по вечернему бокалу вина, но полагаю, что я смогу обойтись без этого в течение трех дней, компенсируя это впоследствии.

И последнее правило: никакого кофе или чая или кофеина любого рода.

Большая проблема. Это подлый прием, который наверняка бы повалил меня на пол, если бы я уже не сидел на нем. Я поглядываю на выход, продумывая мой побег. Я знал, что просветление имеет свою цену, но я понятия не имел, что цена была так велика. Меня охватывает реальная паника. Как я собираюсь выжить в течение следующих семидесяти двух часов без единой чашки кофе?

Ами не ощущает мой страх или, по крайней мере, не подает виду. Она переходит к следующему упражнению: управляемой медитации. Я пробовал себя в медитации в прошлом, но всегда находил молчание тревожным.

На радио молчание — то, чего следует избегать любой ценой. Конечно, я мог бы вставить одну-две секунды молчания для драматического эффекта, но большая пауза становится сигналом того, что что-то пошло не так. Вот почему это называется «мертвым эфиром».

Еще и вдохи считать? Я не могу этого делать. На мой взгляд, каждый вдох делает меня на один шаг ближе к смерти, и почему вы хотите, чтобы я отсчитывал время до собственной смерти?

Ами нажимает кнопку на проигрывателе компакт-дисков, и безмятежный голос Гуру-Джи наполняет комнату.

— Вы находитесь в мире со средой в настоящее время. Будьте благодарны за это замечательное тело, этот инструмент.

Мой инструмент немного фальшив, да и прекрасен ли? Да, в 1987 году он был таким, но я думаю о другом. Мы должны быть благодарны за то, что мы живы. Наши глаза должны быть закрыты, но я обманываю и открываю их на секунду. Улыбка Ами сияет. Иначе не скажешь. Это должно быть достаточным доказательством того, что в Гуру-Джи есть что-то, что ашрам настоящий, но я не могу выбросить за борт свои сомнения.

В то же время некоторые из слов Гуру-Джи, направленные через Ами, звучат верно:

— Мы продолжаем откладывать счастье. Мы можем испытать счастье только прямо сейчас. Настоящий момент неизбежен.

Мне нравится последняя фраза. Это гораздо лучше, чем старый рефрен «Будь здесь и сейчас», который всегда казался мне слишком императивным. Словно кто-то говорит: «Будь здесь и сейчас, черт возьми!» Но если настоящий момент неизбежен, то, может быть, я мог бы также принять его.

Ами продолжает:

— Попросите ребенка выбрать шоколад или душевное спокойствие, и он выберет шоколад. Но взрослый? Вероятно, спокойствие.

Если только этот взрослый не живет в Швейцарии, думаю я. Там шоколад — это спокойствие.

Мы выходим на перерыв, и я пользуюсь возможностью, чтобы поговорить с несколькими индийцами из моего класса. Большинство работают в области информационных технологий, проводя за этим многие часы. Искусство Жизни нравится им (даже аббревиатура AOL — Art of Life — звучит вполне как хай-тек), потому что это дает им толчок духовности, не требуя жертв на протяжении всей жизни. Они не должны стать саньясинами, теми, кто отказывается от всего своего имущества и преследуют чисто духовную жизнь. Все, что Гуру-джи требует от своих учеников — это трехдневный уик-энд.

Я рассказываю им о своих поисках счастливых мест, о Руте Винховене и его базе данных. Если кто-нибудь меня и поймет, то это, несомненно, именно эти люди микрочипов. Тем не менее я встретился с нахмуренными бровями и недоверчивыми взглядами.

— Почему вы хотите количественно оценить счастье? — спрашивает Бинда, инженер-программист.

Это обезоруживающе простой вопрос, и у меня нет достойного ответа. Я потратил много времени, размышляя, можно ли измерить счастье, но не так много думал о том, должны ли мы измерить его.

Многие из этих людей жили за границей, но они продолжают возвращаться в Индию. Зачем?

— Непредсказуемость, — говорят они, почти в унисон.

Это удивительный ответ. На Западе мы думаем о непредсказуемости как об угрозе, которую следует избегать любой ценой. Мы хотим, чтобы наши карьеры, наша семья жизнь, наши дороги, наша погода были совершенно предсказуемым. Мы ничего не любим больше, чем уверенность. Случайное воспроизведение песен на нашем IPod — это максимум хаоса, с которым мы можем смириться.

Но вот группа рациональных программных инженеров говорит мне, что им нравится непредсказуемость, они жаждут ее, не могут жить без нее. Я получаю намек, что, во‑первых, Индия лежит в другой духовной широте, вне досягаемости науки о счастье.

На ужине я нахожу Еву и Эльзу за декадентской деятельностью.

Они сидят на стульях. На скучных пластиковых стульях, но тем не менее не на полу, что кажется роскошной высотой. Рукописный знак говорит, что стулья зарезервированы для «пожилых и иностранных гостей». Не напольные люди. Я благодарен, когда они предлагают присоединиться к ним.

Ева говорит мне, что в другом ашраме мы не могли бы разговаривать на полу или в другом месте. Мужчины и женщины разделены.

— Саи Баба хочет, чтобы вы сосредоточились на своем духовном развитии, не отвлекаясь на это, — она прерывается и делает характерные движения к низу живота — на ваше тело.

Это не проблема, я думаю. Ежедневный холодный душ в значительной степени заботится о моем спокойствии тела.

За обедом Ева и Эльза восторженно говорят о сессии.

— Если бы каждый медитировал в течение десяти минут в день, мир был бы лучшим местом, — говорит Ева.

Она очень чувствительна к мировым событиям. Она перестала смотреть новости несколько лет назад. Она принимает все это слишком близко к сердцу. Она говорит мне, что у нее развилась киста в груди во время войны в Ираке, и на самом деле это уже больше информации, чем мне нужно.

Я просыпаюсь под звук будильника в 6:00 утра. Новый день. Продолжение эксперимента по отмене кофеина. Моя голова стучит, моя прана опасно низка. Все, что я могу сделать, — это тащиться на утреннюю йогу. Я раздражительный ашрамит.

Я чувствую себя немного лучше после йоги. Кровообращение возвращается в конечности. Наш второй опыт дыхания крийа более захватывающий для меня. После этого я чувствую себя очень легко, я не чувствовал себя так даже когда курил марокканский гашиш (для исследовательских целей) месяцы назад. Мы лежали на полу, направив ладони вверх, в позе, которая известна как шавасана или «поза покойника», и соответствующие образы витают в моем разуме. Я вижу Ами голой, и это нормально. Я чувствую, что я умираю, и это нормально тоже. Я получаю опыт.

Другое упражнение. Мы разделены по половому признаку, и нам велено смотреть в глаза партнера «с детской невинностью». Мой партнер — волосатый, среднего возраста индийский продавец напитков. Вглядываясь в его глаза, я чувствую себя крайне неудобно. И, наконец, упражнение закончено, и у меня уже другой партнер. На этот раз нам говорят рассказать наши истории жизни, и я понимаю, что я предпочел бы поговорить с кем-то в течение пяти часов, чем смотреть в глаза (с детской невинностью) в течение пяти секунд.

Далее нам показали короткое видео о Гуру-Джи. Мы слышим отзывы от бывшего террориста, заключенного, жертвы цунами, ВИЧ-инфицированного, все свидетельствуют о силе Гуру-Джи и говорят о том, как он и его искусство изменили их жизнь. Шри Шри изображается как многонациональный гуру, игрок на мировой арене, который регулярно выступает в таких институтах, как Американская психиатрическая ассоциация.

В ашраме о Гуру-Джи говорят часто и всегда с благоговением. Когда Ами произносит его имя, ее глаза увлажняются, и она краснеет, как влюбленная школьница. Как и все гуру, первые годы Шри Шри пестрят рассказами о чуде. Он якобы читал Бхагават-Гиту, индуистский священный текст, в возрасте четырех лет. Когда он открыл свой ашрам много лет назад, земля была бесплодна. Но, объясняет Ами, «Гуру-Джи сам мог получить воду из колодца, и он сказал: „Тут все так пышно, зелено и красиво. Разве ты не видишь?“ И это случилось. Все, в том числе это здание, стали такими, как он сказал, что это будет. Благодать Гуру-Джи находится здесь, я вас уверяю».

Я должен быть честным: все это поклонение гуру меня отталкивает. Если бы я и хотел поклоняться кому-то, у меня для этого есть моя жена. Мне не нужно было бы для этого ехать в Индию. Подобострастность перед кем-то столь же непродуктивная и раздражающая, как и подобострастность перед собой. Нарциссизм, вывернутый наизнанку, все еще нарциссизм.

Я имел возможность увидеть Гуру-Джи лично. За несколько дней до поездки в ашрам, я был в Дели, в гостях у друзей, когда я заметил небольшое объявление о том, что Шри Шри Рави Шанкар читает лекцию «Успех без стресса». Я не мог пропустить это.

Я приехал рано, но очередь уже велика. Мы перед входом в большой зрительный зал. На входе есть деревянный ящик, где мы можем внести вопросы Гуру-Джи. Я записываю вопрос, складывают листок бумаги и помещаю его в небольшой слот.

Нельзя слушать гуру на голодный желудок. Я иду в буфет, чтобы купить попкорна, а затем занимаю место в первых рядах. На сцене есть белый диван, обернутый золотой тканью со столиками с обеих сторон. За диваном большой знак. «Успех без стресса, — он говорит, — разговор со Святейшим Шри Шри Рави Шанкаром».

Внизу логотипы пятнадцати корпоративных спонсоров. По-видимому, требуется много денег, чтобы поддерживать машину гуру.

Гуру-Джи опаздывает. Публика начинает беспокоиться, когда вдруг выключается свет и небольшая группа, сидя на полу, начинает петь. Шива ом, Шива ом. Темп ускоряется, и публика начинает хлопать ритмично. Шива ом, Шива ом. Голос возглашает: «Перед тем, как пришли, была тьма, теперь есть свет». Шива ом, Шива ом. Тогда Гуру-Джи входит, и публика приветствует его улюлюканьем и криками, как будто он был рок-звездой.

Гуру-джи стоит в луче света. Он одет в белый шелковый халат. Вокруг его шеи обернута самая большая гирлянда цветов, которую я когда-либо видел в своей жизни. Она, должно быть, весит фунтов пятьдесят. Я удивлен, что он вообще может стоять с этой штукой на шее. Гуру-Джи зажигает церемониальную лампу, подходят бизнесмены и высокопоставленные лица, смотрят восхищенно. Гуру-Джи говорит.

Его губы двигаются, но мы его не слышим. Ропот беспокойства распространяется по зрительному залу. Что случилось с Гуру-Джи? Как мы можем прислушаться к мудрости, если мы не можем услышать мудрость?

Гуру-Джи что-то трогает на своем халате. Ничего. Он снова стучит. Снова ничего. Опять трогает. Он снова стучит, и на этот раз низкий стук наполняет зрительный зал, а затем и пронзительный голос мудрого Гуру-Джи.

— Все это зависит от крошечной кнопки, — говорит он с понимающим блеском в глазах.

Публика смеется и аплодирует. Когда гуру говорит что-то вроде этого, его слова пропитаны глубоким знанием, в то время как если бы вы или я сказали, что мы говорим о крошечной кнопке, и больше ничего. Таким образом, так же, как некоторые люди известны своей известностью, гуру разумно быть мудрым. Они не могут иначе.

Гуру-Джи говорит нам поприветствовать человека рядом с нами, и мы делаем.

— Действительно ли вы поприветствовали их или это формальность? — спрашивает он. — Были ли вы искренни, говоря: «Как ваши дела?» Вас ведь на самом деле это далеко не всегда интересует.

Хихиканье проносится сквозь толпу.

Гуру-Джи говорит нам, что ребенок улыбается четыреста раз в день. Взрослые — только семнадцать раз. В браке взрослые улыбаются даже еще меньше, говорит он, и толпа снова врывается смехом.

— Что такое жизнь, без улыбки, без смеха? Почему человек не может улыбаться?

Гуру-Джи перемещается из одного конца сцены в другой, обращаясь ко всей аудитории, как любой хороший оратор. Он говорит нам, что нам нужно создать пространство для несовершенства в нашей жизни.

— Почему мы теряем самообладание? Потому что мы любим совершенство. Создайте небольшую комнату для несовершенства в вашей жизни. Вы все еще со мной?

— Да! — кричит аудитория хором.

Огни гаснут, и нам велят массировать наши челюсти и брови. Затем нам велено пропеть звук «Ом». Слово на санскрите, языке древних индуистских текстов. Это язык, основанный на вибрации. На санскрите вы не только слышите слова, вы чувствуете их.

Ощущения от того, когда около тысячи человек говорят «Ом» одновременно — это что-то, что стоит почувствовать. Вся комната будто вибрирует. Мне это нравится, я думаю, да, мне это нравится, и меня осеняет, насколько у меня ассоциируется Индия с певучими звуками уличных торговцев, рожков авто-рикш, песнопениями индуистского священника. Любой звук, не только святой, — это вибрация. А вибрация, конечно, движение. Воздух давит на воздух. Больше ничего. Тем не менее этот простой акт физики может быть фортепианным концертом Моцарта, или звуком шоссе в час пик, или шепчущим любовником, или выстрелом из полуавтоматического оружия.

Наступило время вопросов. Женщина тянет маленький кусочек бумаги из деревянного ящика. Самый первый — мой вопрос. Я с трудом могу поверить в это. Там должны быть десятки, если не сотни вопросов, в этой коробке. Каковы шансы, что она выбрала бы мой? Это, должно быть, знак. В Индии все — знак.

Она читает его вслух.

— Является ли счастье высшим идеалом или есть нечто большее, к чему мы должны стремиться?

Это вопрос, который занимает меня уже некоторое время. Я проехал тысячи миль в поисках счастливых мест, думая, что счастье, как полагал Аристотель, величайшее благо. Но так ли это? Или есть более важный пункт назначения?

Гуру-Джи не колеблется:

— Да, есть что-то выше, чем счастье. Любовь выше, чем счастье.

Публика аплодирует.

Гуру-Джи ждет, когда зал успокоится, потом конкретизирует:

— Не просто любовь выше, чем счастье, но в борьбе между истиной и любовью любовь побеждает. Мы должны стремиться к чистой, истинной любви.

Я не уверен, что он имел в виду в последней части. Но здесь нет места дополнительным вопросам. Мы уже перешли к следующему:

— Что происходит с нами после смерти?

Это важный вопрос, и все, включая меня, замерли.

Гуру-Джи делает паузу для драматического эффекта, прежде чем ответить.

— Я мог бы сказать вам, — говорит он, — но я хочу, чтобы оставалась неизвестность. Я не хочу, чтобы вы перешли на другую сторону и сказали: «О, это то, чего я ожидал. Мне очень скучно».

Публика смеется. Я чувствую себя обманутым. Я посетил достаточно пресс-конференций, чтобы знать, когда кто-то искусно уклоняется от вопроса.

Люди начинают выкрикивать свои вопросы. Некоторые из ответов Гуру-Джи мудрые, некоторые просто бойкие. Некоторые из них и то, и другое.

— Как мы можем остановить терроризм?

— Терроризм является просто отсутствием гуманизма. Каждый ребенок должен узнать немного о разных религиях, тогда они не будут думать, что другие плохие.

— Как я могу узнать свою судьбу?

— Жизнь представляет собой сочетание свободы и судьбы, и красота в том, что вы не знаете, что есть что.

— Когда я получу миллиард рупий?

— Спросите гадалку. Но помните, что она возьмет с вас сто рупий.

— Ожидание приводит к разочарованию, так что я должен делать?

— Вы ждете ответа от меня? Лучше не ожидать.

— Когда в Индии исчезнет коррупция?

— Когда вы встанете и начнете бороться с коррупцией.

Мне нравится этот ответ. Это было реально, и это требовало действия от спрашивающего. Индуизм является религией действия больше, чем христианство. В БхагавадГите Господь Кришна говорит Арджуну, что его действия, а не его убеждения освободят его. Или, как Гуру-Джи выразился: «Когда вы в ванной, вам нужно переместиться немного, чтобы почувствовать тепло».

Все больше людей кричат, вопросы бесконечны, но Гуру-Джи поднимает руку и говорит, что, извините, это все время, что у него есть. И уходит.

Люди встают, чтобы уйти. Все, кажется, довольны выступлением. Меня не покидает чувство, что я только что получил духовный эквивалент попкорна: вкусно, легко глотать и, конечно, представляет какую-то питательную ценность, но не особенно наполняет.

Я не могу отделить сообщение от мессенджера. Мои антенны ощущают даже легкое дуновение лицемерия и, после обнаружения, сводят на нет любую мудрость, которую гуру может передать. Не все, однако, поддерживают этот путь.

В 1980-е годы популярный гуру по имени Бхагван Шри Раджниш, или Ошо, привлекает огромное количество поклонников в Индии, а затем в Соединенных Штатах. Он основал ашрам в Орегоне, сложный, разветвленный комплекс. Ошо проповедовал важность любви и осознанности.

Оказывается, однако, что Ошо с любовью приобрел девяносто три «Роллс-Ройса», а затем был арестован властями на нарушение иммиграционной политики. Я читал его учения, и некоторые из них казались вполне мудрыми и разумными, но «Роллс-Ройсы» перечеркнули все. Я не мог принять его всерьез.

Впрочем, моему индийскому другу Манжу это не мешало. Манжу, очень уравновешенный адвокат из Нью-Дели, не видит причин, чтобы отринуть мудрость Ошо из-за его «Роллс-Ройсов».

— Я помню добро и забываю плохое, — сказал он мне за обедом однажды.

Другими словами, индийцы не ожидают совершенства, или даже последовательности, от своих гуру. Гуру мудр. Гуру мошенник. Две противоречивые мысли, сосуществующие с комфортом в индийской голове Манджу.

Мой последний день в ашраме. Курс закончен. Я прощаюсь с Ами. Она хлопает меня по плечу и говорит:

— Духовная революция грядет, может быть, не в этой жизни, но она грядет.

Я бормочу что-то в духе:

— Я надеюсь на это, — и ухожу.

Я завидую таким людям, как Ами. Ее ум ясен, лаконичен. Ее прана высока. Ее лицо пылает. Я хотел бы быть похожим на нее. Что мешает мне? Могу ли я стать столь же сообразительным и ориентированным на успех?

Год путешествий и раздумий о счастье убедил меня, что ни одна из этих вещей не ведет к счастью, и все же я до сих пор не могу позволить себе от них отказаться.

Я прощаюсь с Евой и Эльзой, которые в восторге от своего нового гуру. Они уже строят планы на продвинутый курс. Ева обнимает меня. Она говорит, что я стал спокойнее, более наполненным энергией. Меня передергивает при упоминании этого слова, но она права. Я чувствую себя более расслабленным. Я более глубоко дышу. Я пережил три дня без кофе, и на самом деле мои головные боли почти исчезли. Кровь вернулась к моим ногам.

Откуда это взялось? Я не могу определить какой-то один момент, ни какую-либо конкретную позицию, в которую я вывернул свое тело. Это просто пробралось в меня. Может быть, это то, как происходит просветление. Не с громом или молнией, но устойчиво, по капле, по капле до дня, когда вы понимаете, что ваше ведро наполнилось.

Проблема с индийским ашрамом заключается в том, что, как только вы оставите его, вы возвращаетесь в Индию. Мое такси застряло в пробке. Мое горло сгорает от выхлопных газов. Мои глаза жжет. Дороги кажутся еще более хаотичными, чем они были всего несколько дней назад, или, может быть, мой ум, спокойный и свободный от кофеина, стал менее приспособленными к жаре, пыли и шуму.

Я всегда был особенно чувствителен к шуму, доказанному ущербу счастью, тому, что эссеист Амброз Бирс назвал «вонью в ухе».

И, наконец, мы подъезжаем к некрасивому двухэтажному зданию в шумной части города. Шанти-роуд, 1. Дом принадлежит художнику по имени Суреш. Я слышал, что он сдает в аренду свободные комнаты и что его дом является своего рода револьверным салоном. Каждый проходит через Шанти-роуд, 1. Казалось, что это хороший способ восстановиться, если это правильное слово, после моего опыта в ашраме, и в то же самое время узнать Бангалор.

Суреш разработал Шанти-роуд, 1, сам. Он построил дом вокруг большого дерева бадам. Он любит это дерево так сильно, что его друзья шутят, что он женился на нем.

Я поднимаюсь вверх по винтовой лестнице с моими сумками. Гостиная на Шанти Роуд, 1, полна картин, книг, индуистских старинных безделушек. Кухонная раковина завалена посудой.

Мухи роятся над манговыми корками и крошками молотого кофе, словно парк вертолетов.

— Служанка сегодня не приходила, — объясняет Суреш.

У каждого человека в Индии есть горничная, даже у художников.

Сейчас раннее утро, но в салоне Суреша уже кипит жизнь. Люди сидят развалившись, курят сигареты и пьют много кофе, выкачивая свою прану до опасно низкого уровня. Воздух наполнен дымом и иронией. Я глубоко вдыхаю.

— Добро пожаловать в анти-ашрам, — говорит кто-то. Я познакомился с Харши, чье имя означает «счастье», Викрамом, Арджуном и другими, чьи имена я не смог запомнить.

Я вошел в середину индийской болтовни. Они жалуются на экспоненциальный рост Бангалора и на то, что делается с их любимым городом. Мой приезд переводит разговор в новое русло. Только что обсуждали пробки, и вот теперь — духовность. Это резкий поворот, но группа справляется с легкостью.

— Это страна, основанная на синдроме Бога, — говорит Викрам, или Вики, как его называют друзья.

У него золотая серьга в одном ухе и шелковая расстегнутая рубашка — он открытый гей в стране, в которой не принято открыто говорить о таких вещах.

— Люди нуждаются в костылях, — говорит Вики, — а гуру — костыли.

Я чувствую себя вынужденным защищать гуру, моего в частности — импульс, который меня удивляет. Я говорю им о технике дыхания, о которой я узнал, что привело к моей скрытой релаксации.

— Кто-то развивает технику дыхания, а затем вы хотите получить от него все ответы, — говорит мускулистый скульптор по имени Вивек.

— Вы увеличиваете поток кислорода к мозгу. Вы получаете кайф от этого, — говорит Рой, который врач и понимает, в чем дело.

Рой лечит многих пациентов, но он никогда не встречался ни с одним из них. Он делает рентгеннограммы для больницы в Соединенных Штатах.

Хорошо, таким образом, есть медицинское объяснение для того головокружения, что я испытал. Это делает его менее реальным?

— Это духовный педикюр, — объясняет кто-то другой. — Вы чувствуете себя лучше на некоторое время, но ничего не изменилось.

— Святые люди должны отречься, — говорит Вики. — В конечном счете речь идет об отрицании и отречении.

Я ретранслирую этой группе скептиков, как Гуру-Джи точно предсказал пышный зеленый ашрам на каменистой и бесплодной почве, но эксперты говорят, что ничто не могло там вырасти. Классический миф о гуру, говорит кто-то. Они всегда объявляют, что будут строить что-то или выращивать, хотя эксперты говорят, что это невозможно. Эти откровения всегда происходят задним числом. В них верят, но нет никаких записей о них, поэтому они не могут быть доказаны или опровергнуты.

— Почему люди не могут просто сидеть и медитировать спокойно? — говорит кто-то другой.

— Это слишком скучно, — говорит Вики.

— Можете ли вы быть собой и мошенником одновременно? — спрашиваю я.

— Конечно, — говорит Суреш. — Это же Индия.

— Все в Индии правда, и его противоположность верна также, — кто-то говорит.

Моя голова кружится. Я чувствую, как моя голова вот-вот взорвется. Суреш, почувствовав мое беспокойство, предлагает мне кофе, но я сохраняю свой целибат. Я уже пережил кофейный детокс. Я хочу знать, сколько времени я могу продержаться.

Разговор скачет от мелочей до глубины и обратно. Я получаю духовным хлыстом снова и снова. Сансара. Это восточная вера, что мы рождаемся снова и снова, пока мы не достигнем просветления. Тогда мы освобождены и не возвращаемся на эту землю.

— Лично я не против возвращаться как собака или дерево, — говорит Вики. — Я не спешу улететь с этой планеты.

— Где-то во Вселенной, кто-то получил кусочек времени. Это мы, люди, и это наша частичка времени, — говорит Суреш загадочно.

Короткий всплеск оптимизма Вики рассеялся, и он опять жалуется:

— Вы знаете, какой лучший бизнес в этой стране? Религия. Это очень цинично, — говорит Вики, не оставляя места для сомнений.

— Если у меня есть проблема, я иду к своему лучшему другу, не к гуру. Они дают мятные конфетки, эти гуру. Я не думаю, что есть такая вещь, как настоящий садху. Они все поддельные.

Кто-то выходит. Кто-то входит. В Индии в доме каждого человека есть свой замок. Он, впрочем, довольно пористый, и пропускает сквозь себя многих. В моей квартире в Дели постоянно проходило все человечество: слесари, электрики, мальчики по вызову, святые люди, правительственные клерки, водители такси. Это может очень раздражать. Иногда вы просто хотите ходить по дому нижнем белье и чтобы вам никто не досаждал. Эта бесконечная река человечества однако также означает, что вы никогда не одиноки в Индии.

На Шанти-роуд, 1, разговор извивается, как Ганг, болтаясь от одного предмета к другому, без различимого рисунка.

Одна повторяющаяся тема — это изменения, которые происходят в Бангалоре.

— Мы стали, как сычи, — говорит Вики. — Люди не спят всю ночь, работая или развлекаясь. Почему все бегают в такой спешке? И трафик сумасшедший.

— Не забывайте про мобильные телефоны, — говорит кто-то.

— Он есть у всех, — говорит Вики тем тоном, каким он мог бы сказать «у все есть туберкулез».

— У вас есть, Вики? — спрашиваю я.

— Да, есть, — говорит он, застенчиво, доставая блестящую новую модель из кармана. — Но я рычу и огрызаюсь на него. У меня правильное отношение.

Он делает рычащее выражение лица.

— Эти люди, как чернорабочие, выгорают в тридцать, тридцать пять, — кто-то говорит. — Они просыпаются однажды и понимают, что жизнь прошла мимо них.

Я пытаюсь выяснить, действительно ли это проблема или просто кислый виноград, как тут приходит Эмма.

Она понимается вверх по лестнице с двумя огромными чемоданами. Полет из Лондона был кошмарным. Она путешествовала в течение двадцати четырех часов. Нет, она не нуждается в сне, она нуждается в сигаретах и кофе, и Суреш быстро находит и то, и другое.

Эмма — гедонистический беженец первого порядка. Когда ей было пять лет, она восхищалась женщинами в сари в лондонских ресторанах. Одним из первых слов, которые произнесла, была «Индия».

Она, наконец, отправилась в Индию в возрасте двадцати пяти лет. Она прилетела в Дели и прыгнула в такси, погружаясь в сумасшествие, которое представляет собой индийская улица. Большинство людей это приводит в замешательство и ужас, но не Эмму. Она сидела на заднем сидении кабины и почувствовал глубокое чувство покоя, парящее над ней. Может быть, она плакала, может, и нет. Она не может вспомнить.

Одну вещь, впрочем, она знала наверняка: она была дома.

Зарядившись кофеином и никотином, Эмма шлепается на стул и присоединяется к разговору.

— Что ты так любишь в Индии? — спрашиваю я.

— Я люблю звук рожка рикши, женщин с горшками на голове, крики уличных зазывал, колокола в храмах. Я люблю индийский акцент. Можно бесконечно перечислять, на самом деле. Я люблю все.

Я не могу не заметить, что большинство вещей, которые она перечислила — слуховые. Индия — это праздник для ушей. Может быть, это изменится, поскольку Индия становится богаче, потому что нет ничего более смертоносного, чем унылый звук процветания. Глухой гул кондиционера или щелчки клавиатуры просто не могут конкурировать с мелодичными зазываниями лоточников на рынке под открытым небом или ритмикой клацания швейных машин. Даже третий Всемирный трафик с его симфонией рожков и колоколов глушит монотонный свист современного шоссе.

Эмма живет в Бангалоре. Отсюда она и знает Суреша и всех остальных. Теперь она вернулась в Лондон, но все же часто приезжает в Индию. Круг индийской географии замыкается. Они говорят о людях, которых они знают, соединении, степенях разделения. Миллиард душ в Индии, и жители Шанти-роуд, 1, кажется, знают всех.

Эта страна представляет собой цепочку бесконечно пересекающихся окружностей. Эмма открывает свои чемоданы, и я с трудом могу поверить своим глазам. Внутри находятся десятки и десятки мешков, каждый из которых аккуратно завернуты в пластик. Эмма делает сумки. Она создает их в своей студии в Лондоне, а продает в Гонконге, и здесь, в Бангалоре. Я говорю ей о моей сумочной наркомании, и ее глаза загораются. Это вид дилера, который только что был представлен к пользователю.

Я прошу Эмму проанализировать мою сумкозависимость. Как вы помните, у меня есть больше мешков, чем у большинства людей, больше, чем большинство профессионалов психического здоровья сочли бы нормальным. «Хм», — говорит она, как психоаналитик, которому показали особенно сложный случай.

— Это щит, одеяло безопасности. Кроме того, вы носите вещи в сумках, в багаже. Так что ваша одержимость представляет собой расширение вашего эмоционального багажа. Вот именно: вам нужно какое-то место, чтобы оставить там свой эмоциональный багаж.

Неплохо, совсем неплохо.

Я познакомился с Чандрой, парнем, который живет в квартире на первом этаже. Его лысая голова большая и похожа на луковицу, и он носит зеленую куртку, которая свисает до колен. Он напоминает мне дружелюбного марсианина. На самом деле, Чандра — культурный географ, идеальный предмет для изучения, заинтересовавший меня.

Он жил в Соединенных Штатах в течение восемнадцати лет, в таких местах, как Вако, штат Техас, и Фарго, Северная Дакота. До сих пор простого упоминания слова «Фарго» достаточно, чтобы заставить его дрожать. Он также снялся в некоторых эпизодах «Сайнфелд», и каждое утро его посещает чувство, что он должен быть где-то, в любом месте, с 8:30 утра.

— И только в прошлом году я мог погрузиться в послеобеденный сон, а не в чувство вины, — добавляет он.

Мне нужно отдохнуть от разговора, так что я выхожу на террасу. Кто-то однажды сказал мне, что, если вы хотите узнать Индию, просто встаньте на углу улицы, любой улицы и обернитесь вокруг на 360 градусов. Вы увидите все. Лучшее и худшее из человечества. Смешное и возвышенное. Обыденное и глубокое. Здесь, на Шанти Роуд, 1, вам не нужно даже крутиться. С террасы я могу видеть все это. В одном направлении — трущобы. Нагромождение оловянных крыш лачуг, которые, на первый взгляд, выглядят как мусорная свалка.

Только тогда, когда вы присматриваетесь, вы понимаете, что там живут люди. Посмотрите в другую сторону, и вы увидите блестящее стеклянное здание, офис «Cisco Systems».

Как я уже сказал, в Индии все — знак, особенно вывески. Через улицу я вижу вывеску компании под названием «Sublime Solutions». Я понятия не имею, что делает эта компания, вероятно, какое-то программное обеспечение, но я люблю это название.

Я возвращаюсь внутрь и присоединяюсь разговору.

— Это все правда. И все ложь, — кто-то говорит, и каждый согласен с этим.

— Да, — говорит Чандра. — Это, конечно, возможно.

Я спрашиваю Эмму про ее индекс счастья.

— Я на уровне пятерки, не четыре. Я думаю, что, может быть, три с половиной.

Она тут же говорит, что много думает об этом, и, как и любой таец, скажет вам, именно в этом ее проблема.

— Я должна быть счастливее, но страх пролезает внутрь меня, и моя удовлетворенность уходит. Когда я была художником, когда я была моложе и у меня ничего не было, я была счастлива.

Исследователи обнаружили, что счастье образует U-образную кривую по ходу жизни. Мы счастливее всего в молодости и старости.

Эмма находится в нижней части кривой эмоционального корыта. Мне не хватает духу сказать ей это, впрочем. Я боюсь, что это может опустить ее оценку счастья еще ниже.

Эмма говорит мне, что энергия здесь лучше, чем в Лондоне.

Опять это слово, но на этот раз меня не передергивает. Здесь, в логове гедонистических беженцев, это звучит правдоподобно.

Моя жизнь на Шанти Роуд, 1, превращается в приятную рутину. Я просыпаюсь каждое утро еще до рассвета — плохая привычка, которую я приобрел в ашраме, и делаю дыхательные упражнения крийа. Хорошо, пусть это просто кислород и ничего трансцендентного. Меня это не беспокоит. Это позволяет мне чувствовать себя хорошо. Это дает мне энергию. (Боже, теперь я использую это слово.) И так же, как и с кофе, я могу использовать всю энергию, которую я могу получить.

После этого я ступаю на террасу и наблюдаю восход солнца над трущобами по соседству. Бедные живут своей жизнью более открыто, чем остальные из нас. Ребенок испражняется на корточках, женщина моет мужчину в ванной, выливая ведра воды на голову. У другого человека осколок застрял в ноге, и небольшая толпа собралась вокруг, обсуждая, я думаю, лучший способ удалить его. Еще один человек чистит зубы. Большинство из этих людей имеют работу, зарабатывая около трех долларов в день. Они не в нижней части лестницы в Индии, они вдали от нее. И это красота жизни в Индии — независимо от того, как низко находится ваша ступенька, всегда есть кто-то под вами. Бесконечная лестница.

Далее я и Суреш едем на мотоцикле в один из парков Бангалора, известный как Гарден-Сити, прежде чем он стал IT-Сити, и идем на прогулку. Еще рано, но парк полон людей, гуляющих, медитирующих, испражняющихся, занимающихся йогой, смеющихся. На обратном пути мы останавливаемся, чтобы взять немного еды на завтрак.

Остальная часть дня проходит лениво. Я сижу, читаю и думаю о кофе. Главным образом, впрочем, я просто сижу. Индийцы и индийские мужчины, в частности, большие натурщики. Мировой класс. Я не могу конкурировать с ними, но я стараюсь изо всех сил.

В какой-то момент, Чандра, дружественный марсианин, предлагает пойти в кафе Хоши и продолжить сидеть там.

Хоши — одно из старейших кафе в Бангалоре. Оно работает с 1940 года, открывшись за семь лет до того, как Индия получила независимость от Британии.

С тех пор практически ничего не изменилось. Стены горчично-желтые и отчаянно нуждаются в покраске. Потолочные вентиляторы вращаются, но не слишком быстро. Ничто не движется слишком быстро в Хоши. Ни официанты, ни повара, ни клиенты, — в этом вся привлекательность.

Люди проводят часы и часы здесь, встречаясь с друзьями, потягивая имбирный чай и поедая фирменный жареный картофель Хоши в виде Смайлика.

В этот день мы встречаемся с другом Чандры Миной. Она ведет колонку для национальной газеты. У нее короткие, сероватые волосы и ожесточенное остроумие.

— Не поймите меня неправильно, — говорит Мина, наклонив голову под небольшим углом. — У гуру есть свое применение. Они просто не для меня.

Я никогда раньше не думал об этом таким образом. У гуру есть свое применение. Мина однажды провела шесть месяцев в Соединенных Штатах, работая на «Baltimore Sun». Она не могла дождаться отъезда. Слишком большое расстояние между людьми в Соединенных Штатах, и она имеет в виду нечто большее, чем физическое расстояние, хотя и это тоже. Она нашла улицы устрашающе тихими.

— Где все люди? — интересуется она.

— Американцы ужасно заняты, — говорит она. — Если они не заняты работой, они заняты отдыхом.

Я заказываю соду со свежим лаймом. Мина тоже, плюс арахисовую масалу без чили.

— Чему американцам стоит научиться у Индии? — спрашиваю я у Мины.

— Вы могли бы научиться расслабляться, чтобы жить полной жизнью. Мы — страна особенная. Мы принимаем множество недостатков. Вы могли бы взять это на вооружение.

Во многом, впрочем, Индия подражает Америке. Торговые центры, общины, фаст-фуд. Все это здесь. Мина не заботится о «Сияющей Индии». Она предпочитает сияющей Индии обычную, в которой, на самом деле, скучно никогда не бывает.

— Индийский средний класс отдаляется от бедности, и это опасно, — говорит она. — Старый путь вел к Богу через страдания и отречения, через путь саньясина. Но он не близок молодой толпе. Теперь век insta-гуру.

Чандра соглашается:

— Этим новым гуру не требуется жертв.

Чандра предлагает мне прокатиться назад на Шанти-роуд, 1, на своем скутере. Мы оба — мужчины немаленького роста, и скутер ненадежно раскачивается. Движение настолько плотное, что я могу чувствовать горячий выхлоп от автомобилей на своих голенях. Я был свидетелем аварии несколько дней назад, и теперь я вижу признаки надвигающейся опасности повсюду.

Мимо проезжает «Скорая помощь», ревя сиреной, и я понимаю, что это первый раз, когда я вижу «Скорую помощь» в Индии. Дальше мы проезжаем вывеску «Лечение головного и спинного мозга». О, Боже, думаю я, еще один знак. Мы разобьемся. Но уже через несколько минут Чандра паркуется у Шанти-роуд, 1. Все в порядке.

В тот же вечер я выхожу на террасу. Воздух мягкий и прохладный. Я смотрю на трущобы — их невозможно игнорировать — и вижу несколько детей, пробирающихся через кучи мусора в поисках чего-то, что они могут продать за несколько рупий. Проведя несколько лет в Индии, вы привыкаете к таким зрелищам, но всегда есть что-то, что пронзает вашу броню, независимо от того, насколько толстой она успела вырасти.

Я вижу девочку, ей не больше четырех лет, копающуюся в мусоре. Она что-то держит в другой руке. Что это? Я прищуриваюсь и вижу, что это игрушка: грязный, но в остальном нетронутыми медвежонок. Моя броня растворяется. Это Индия. Это страна, где, как заметил Марк Твен, всякая жизнь священна, кроме человеческой жизни. Индийцы могут быть глубоко небезразличны к своим семьям и кругу друзей, но они не замечают никого за пределами этого круга. Вот почему индийские дома безупречны, в то время как всего в нескольких футах за пределами парадной будет помойка. Это за пределами круга.

Эмма только что вернулась из поездки на свой завод. На полу она разложила груды сумок. Они везде, и они прекрасны. Я испытываю желание раздеться и валяться в этой куче, но я сдержался. Это место прощает многое, но даже жители Шанти-роуд, 1, имеют свои пределы. Шанти-роуд имеет свои пределы.

Я иду на кухню и вижу, что в раковине теперь нет ни пятнышка, а мухи отступили. Горничная Суреша, Мона, должно быть, вернулась.

Я слышу Мону раньше, чем я ее вижу. Браслеты, которые она носит на запястьях и лодыжках, музыкально бренчат. Я чрезвычайно счастлив слышать Мону, несмотря на то что она живет в одной из грязных бедных трущоб, которые я вижу с террасы. Мона знает только одно слово на английском — «супер» — так что я прошу Суреша перевести.

— Мона, ты счастлива?

— Да, конечно.

— А что твой ключ к счастью?

— Вы не должны думать слишком много. Вы не должны иметь ничего в своем уме. Чем больше вы думаете, тем менее счастливы вы будете. Жить счастливо, счастливо есть, умирать счастливым.

С этими словами она воздевает руки вверх в воздух. Мона и тайцы отлично бы поняли друг друга.

— Но, Мона, неужели у вас нет проблем? У вас нет проблем с деньгами?

Она снова размахивает руками, на этот раз гораздо более убедительно, показывая, что я имею в виду слишком много. Слишком, слишком много говорю.

Разговор окончен. У нее есть работа. Она уходит, ее браслеты звенят в мягком вечернем воздухе.

Я не уверен, что делать с Моной. Я хорошо осведомлен об опасном мифе о счастливом, благородном дикаре. У них есть так мало, но они так счастливы. Статистически, это не так. Самые бедные страны в мире также являются наименее счастливыми, и это, безусловно, верно для Индии. Она находится в нижнем конце спектра счастья Рута Винховена.

Но Мона не вписывается в статистику. Она является человеком, как она утверждает, очень счастливым. Кто я такой, чтобы не соглашаться? Бедность не гарантирует счастье, и не отрицает.

Несколько лет назад исследователь счастья Роберт Бисвас-Динер взял интервью у сотен людей на улице в Калькутте, беднейших из бедных, и вычислил их уровень счастья (опять же, на основе самоотчетов). Затем он сделал то же самое с несколькими сотнями бездомных во Фримонте, штат Калифорния.

Нищие Калькутты, оказывается, заметно счастливее калифорнийцев даже несмотря на то, что калифорнийские бездомные имеют более широкий доступ к услугам получения продуктов питания, жилья и медицине. Бисвас-Динер отнес удивительный результат к тому, что люди на улицах Калькутты могут иметь мало материальных богатств, но у них есть сильные социальные связи. Семья. Друзья. Я хотел бы пойти еще дальше и сказать, что нет по-настоящему бездомных в Индии. У них, возможно, нет дома, но они точно не остаются без крова.

В этом еще одна причина, я думаю, почему бедняки в Калькутте счастливее, чем в Америке. Если индийский человек беден, это из-за судьбы, богов или какой-то негативной кармы, накопленной в предыдущей жизни. Другими словами, они не виноваты. Если американец беден, он рассматривает это как личную неудачу, порочный характер.

Однажды я ловлю себя в одиночестве на Шанти-роуд, 1, что редкость.

Я лежу, развалившись, на кушетке, читаю книгу и слушаю индийскую поп-музыку на радио, когда я слышу характерный звон браслетов Моны. Она грациозно балансирует с ведром белья на плече. Мы можем разговаривать, несмотря на то, не говорим на одном языке. Мои пантомимы с Любой не прошли даром.

Мона «спрашивает», не хочу ли я чаю. Я отказываюсь, но она настаивает. Вы действительно должны выпить чаю. Включить ли вентилятор на потолке? Это хорошая идея. Жарко. Может быть, скорость слишком высока? Я выключаю его. Мона указывает, что лучше не делать две вещи одновременно. Она выключает радио. Через несколько минут она говорит мне, что мой чай остывает, и я действительно должен его выпить. Она передает все это с музыкальным движением рук. Я решил, что статистические данные могут идти к черту, Мона счастлива.

Наступил праздник Дивали. Традиционно он известен как фестиваль света, но в то же время — это фестиваль громких и неприятных петард.

Каждая улица превращается в зону свободного огня. Собаки травмированы, как и я в течение всех трех дней, мои ноздри наполнены этой ужасной вонью. Население гремит. И дым! Он веет над городом, который в настоящее время ощущается как одна гигантская военная зона.

На террасе Суреш и Эмма готовятся к празднику. Эмма делает миску Дивали: свечи и цветы, плавающие в воде. Мы зажигаем несколько бенгальских огней. Мой не горит.

Суреш говорит мне, что его любимый индуистский бог — это Шива, разрушитель, «потому что вы должны уничтожить, чтобы создать».

Эмма говорит, что она никогда не чувствует обреченности в Индии, несмотря на то, что это было бы совершенно рациональным чувством.

— Но в Великобритании я часто напугана до смерти.

Суреш собирает пакет печенья для соседских детей, и Мона относит его в своей сумке. Мы сидим под старым деревом бадам, которое висит над террасой как потолок.

— Суреш, ты никогда не устаешь от всех этих людей, которые приходят и уходят постоянно? Разве ты не хочешь быть в одиночестве иногда?

— Нет, даже тогда, когда люди вокруг, я могу быть один. Это метод, который я освоил.

Мой рейс отправляется совсем скоро, но у меня есть время для еще одной поездки в Хоши, где я стал постоянным гостем. Я договорился встретиться с профессором по имени Сундар Саруккай. Он написал статью о том счастье, которое привлекло мое внимание. В одном коротком абзаце он сумел захватить парадокс, который беспокоил меня какое-то время: «Желание является коренной причиной печали, но желание также является основной причиной действий. Как противостоять параличу действий, когда нет никакого желания, чтобы мотивировать нас?»

В точку. Индуизм — на самом деле, большинство восточных религий — говорит нам, что стремление, даже стремление к счастью, является пагубным. В тот момент, когда вы пытаетесь улучшить себя, вы уже проиграли. Игра закончена.

Но просто лежать там, как зомби, и все потерять тоже не выход. Что же делать? Сундару кажется, что у него есть кое-какие ответы. У него есть ученые степени по философии и физике. У него есть волосы до плеч, и он, оказывается, связан с Гуру-Джи.

Мы садимся в углу. У него глаза Гуру-Джи, но нет его откровенного благочестия. Я говорю о честолюбии одной сущности, которая больше, чем что-либо другое, саботировала мои поиски счастья. Это источник моего успеха и моего страдания. Противоречие, я полагаю, которое только индиец может понять.

— Каждый человек амбициозен. Это человеческая природа. Вопрос заключается в том, какую цену мы готовы заплатить за амбиции? Не только экономическую, но социальную цену.

И, по его словам, средний американец готов платить более высокую цену, чем средний индиец.

— Но разве индийцы не стремятся к успеху?

— Да, конечно, но мы по-разному относимся к разочарованиям. Наше отношение такое: «Хорошо, что вы сделали все возможное, теперь пусть вселенная решит».

— Что вы имеете в виду?

— То, что некоторые люди называют шансом, мы называем Богом. Но давайте назовем его непредсказуемостью. Вы делаете одно и то же десять раз, и оно не работает. На одиннадцатый раз срабатывает. Вся Вселенная и есть шанс и вероятность. Таким образом, мы принимаем все.

Снова это: что индуистская вера, что вся жизнь майя — все строится на иллюзиях. После того как мы видим жизнь как игру, не более многообещающую, чем игра в шахматы, то мир воспринимается намного легче, намного счастливее.

Личные неудачи становятся «малым поводом для беспокойства, поскольку это все равно, что играть роль проигравшего в летнем театре», — пишет Хьюстон Смит в своей книге о мировых религиях. Если все это театр, то не имеет значения, какую роль вы играете, до тех пор, пока вы понимаете, что это только роль. Или, как сказал Алан Уотс: «Истинный человек — это тот, кто знает, что он играет большую роль и делает ее яркой».

Мы сидим там, в Хоши, и говорим час или два. Там нет ни суеты, ни повестки дня. Это непредсказуемо, но в хорошем смысле. Время движется экспансивно. Это то, что я люблю в Индии. Скрытые маленькие жемчужины среди нечистоплотности, убожества и жадности.

Я думаю, что я счастлив.

— Шанти-роуд, 1, является самым счастливым местом в Индии, — говорила Эмма вскоре после того, как прибыла. В то время я не знал, о чем она говорит. Сейчас я понимаю. «Шанти», оказывается, это санскритское слово, которое означает «внутренний мир». Может быть, Шанти, 1 — это не антиашрам, в конце концов. Может быть, это просто еще один вид ашрама.

Мой рейс отправляется через несколько часов. Бангалор все еще бушует. Дивали идет полным ходом. Фейерверки взрываются повсюду. Воздух полон густого едкого дыма. Суреш спешно ведет меня к ожидающему у выхода такси. Я чувствую себя так, словно я сажусь в последний вертолет из Сайгона. Я обнимаю его и желаю ему быть счастливым. Такси отъезжает, и Шанти-роуд, 1 исчезает в облаке дыма.

Я с облегчением покидаю это сумасшествие позади. Я хочу остаться. Противоречие? Да, но я могу так жить и даже научиться наслаждаться этим.

Америка Счастье — быть дома

Докоминиум. Это слово висело в воздухе, как перезрелое манго. Я не знал, что это значит, но это звучало объемно и сочно, и я с нетерпением хотел попасть внутрь.

Слово было произнесено моим другом Крейгом Багготтом. Крейг был большим, нескладным человеком с лохматой шевелюрой сероватых волос и глазами, сверкающими озорством, когда он говорил что-то вроде «докоминиум».

А это Крейг делал часто.

Крейг может создать магию из ленты туалетной бумаги, изящно накручивая ее в маневре, который он называл «танец туалетной бумаги». Крейг любит автомобили и Mountain Dew — две страсти, которые он часто сочетает в спонтанных поездках. Он просто берет с собой кого-нибудь из своих детей, несколько галлонов напитка и отправляется в путь. Крейг не делает даже санитарные остановки. Я не думаю, что это мужественно, но, скорее всего, Крейг, не будучи религиозным человеком, нашел какую-то трансцендентность в открытой дороге и не хочет прерывать ее.

Крейг чувствует себя более непринужденно, более комфортно в своей собственной шкуре, чем кто-либо, кого я знал. Вся энергия, которую большинство из нас расходуют, заботясь о своей карьере, браке, носе и волосах, Крэйг направил на то, чтобы просто быть Крейгом. Это было, я уверен, гораздо более эффективное и благородное использование энергии, которую мы называем жизнью.

Поэтому, когда Крейг произносил слово «докоминиум», я обратил на это внимание.

Как вы, возможно, уже догадались, докоминиум представляет собой комбинацию из дока и кондоминиума. Не то, чтобы меня когда-либо беспокоили доки или кондоминиумы, но это сочетание кажется мне несочетаемым. «Док» как часть «докоминиума» звучит легкомысленно — и давайте будем говорить без обиняков — безответственно, ведь это либо док-станция без лодки, либо с лодкой, но что такое лодка, как не плавающая денежная яма?

Но «миниум» — это якорь всего предприятия, корень финансовой системы. Ведь что такое кондоминиум, как не инвестиция? И не является ли инвестиция точной противоположностью лодки? Таким образом, докоминиум гениален.

Я представляю себе беззаботную, счастливую жизнь, которая состоит в основном из потягивания напитков с крошечными зонтиками в них. Я представлял себе, что жители докоминиумов всегда загорелые. Они никогда не носили галстуки и редко чувствовали необходимость заправлять рубашки. Я отчаянно хотел быть одним из них.

Майами, как Крейг заверил меня, это место, где эти докоминиумы можно найти. Почему нет? — подумал я. После десятилетий прыжков по всему миру в качестве иностранного корреспондента, пришло время вернуться домой, и Майами, казалось, хорошее место, чтобы заново открыть Америку. Блудный сын возвращался домой. В Майами тропическая погода, коррупция и политические неурядицы.

Все это вещи, к которым я уже привык за морем. Майами, наряду с Гавайскими островами и Калифорнией — это эдемский сад Америки. Некоторые люди (пожилые люди) приезжают в Майами, чтобы умереть, в то время как другие (кубинцы) приходят, чтобы возродиться. Я не был пожилым или кубинцем, но я хотел сделать новый старт, так что я понял, что это сделает меня идеальным жителем Майами.

Мы с женой приземлились в потертом аэропорту Майами с ознакомительным визитом. Мы вышли из терминала и ощутили привкус восхитительного тепла и влажности. Влажный воздух заполнился звучанием разнообразных языков, ни один из них не был английским. Да, подумал я, вдыхая все это, я мог бы быть счастлив здесь.

Это было на следующий день, когда мы получили звонок. Это был звонок от наших с Крейгом общих друзей. Он умер, играя в «Тетрис». Его дочь-подросток нашла его на полу. Она все сделала правильно: вызвала 911, оставила дверь открытой, встретила фельдшеров у лифта. Но было слишком поздно.

Крейг умер. В своем докладе коронер назвал причиной смерти Крейга: массивный инфаркт миокарда. У меня, впрочем, была своя теория. Сердце Крейга, настолько большое и щедрое, просто износилось от чрезмерного использования.

Слова, произнесенные мертвыми, несут особую актуальность, так что невозможно их игнорировать. Так было и с пророчеством Крейга относительно Майами. Я знал это, и слезы наворачивались на глаза, когда я ехал в Майами.

Майами ассоциируется со счастьем, если не с раем. Пляжи. Пальмовые деревья. Солнечный свет. Но рай приходит со своими собственным внутренним давлением. Он кричит: «Будь счастлив, черт побери!» Я помню, как ехал мимо рекламного щита по пути на работу в один прекрасный день. На нем было изображено фото желтого кабриолета «Жук» и под ним слова: «Не горюй. Посмей быть счастливым». О чем эта реклама? Она говорит о том, я думаю, что на заре двадцать первого века, американское счастье не о богах или судьбе, как это имело место на протяжении большей части истории человечества. Нет, счастье — это потребление.

Все, что нам нужно, это достаточная сила воли, чтобы купить его, достаточная сообразительность, чтобы попробовать его в первую очередь, и, конечно, достаточно денег, чтобы позволить себе кабриолет «Жук» с дополнительным спутниковым радио и кожаным салоном.

Текущая фиксация Америки на поиске счастья совпадает с эрой беспрецедентного материального благополучия. Многие комментаторы предполагают, что это не совпадение. Уже в 1840-е годы Алексис де Токвиль отметил, что Америка была заселена «таким количеством счастливых людей, беспокойных среди своего изобилия».

Или, как пишет Кевин Рашби в своей недавней истории рая, «все разговоры о рае начинаются только тогда, когда что-то было потеряно». Что мы потеряли? Интересно.

Место Америки в спектре счастья не столь высоко, как вы могли бы подумать, учитывая наш статус сверхдержавы. Мы не являемся, по любым меркам, самой счастливой нацией на земле. Одно исследование Адриана Уайта из Университета Лестера в Великобритании поставило Соединенные Штаты на двадцать третье место в рейтинге самых счастливых стран мира, после таких государств, как Коста-Рика, Мальта и Малайзия. Правда, большинство американцев — 84 %, по данным одного исследования, описывают себя либо как «очень» или «невероятно» счастливых, но можно с уверенностью сказать, что Соединенные Штаты не так счастливы, как богаты.

Действительно, существует множество доказательств того, что мы менее счастливы сегодня, чем когда-либо прежде, как психолог Дэвид Майерс показал в своей книге «Американский парадокс: духовный голод в эпоху изобилия». С 1960 года количество разводов удвоилось, уровень подросткового суицида вырос в три раза, уровень насильственной преступности — в четыре раза, и тюремное население — в пять раз. Повышенные показатели депрессии, тревожности и других проблем психического здоровья. Существуют надежные доказательства того, что то, что мы наблюдаем — подлинный рост этих заболеваний, а не просто большая готовность диагностировать их.

А как насчет денег? Мы самая богатая страна в мире, самая богатая нация из всех. С одной стороны, деньги — это хорошо. Базовое выживание не является проблемой для большинства американцев. Более состоятельные американцы, в среднем, (немного) счастливее, чем бедные.

Еще один факт, бьющий в уравнение равенства денег и счастья: как страна, мы стали в три раза богаче, чем мы были в 1950 году, но совсем не стали счастливее.

Что происходит?

Очевидно, дело в том, что растут наши ожидания. Мы сравниваем себя не с Америкой 1950-х годов, но с современной Америкой и, более конкретно, с нашими соседями. Мы на словах говорим, что на деньги не купишь счастье, но действуем так, как будто его можно купить. На вопрос, что позволит улучшить качество их жизни, американцы в первую очередь говорят про деньги, по данным исследования Мичиганского университета.

Индустрия самопомощи не работает. Говоря нам, что счастье живет внутри нас, она заставляет нас смотреть внутрь тогда, когда мы должны смотреть наружу. Не на деньги, но на других людей, на общины и на человеческие связи, которые явно являются источниками нашего счастья.

Американцы работают больше часов и перемещаются на большие расстояния, чем любой другой народ в мире. Поездки, в частности, как было установлено, вредны для нашего счастья, а также для нашего физического здоровья. Каждая минута, проведенная на дороге — это те самые минуты, которые мы можем провести с семьей и друзьями — вид деятельности, который делает нас счастливыми.

Политолог Роберт Патнэм приводит убедительные аргументы в своей книге «Боулинг в одиночку» о том, что наше чувство связи изнашивается. Мы тратим меньше времени на посещение семьи и друзей. Мы принадлежим к меньшему количеству общественных групп. Все чаще мы ведем фрагментированную жизнь. Интернет и другие технологии могут успокоить наше одиночество, но они, как мне кажется, не устраняют его.

Американцы, как и все, плохо понимают, что сделает нас счастливыми, а что нет. Эта особенность человеческой психики особенно неприятно действует на американцев, потому что у нас больше средств, чем у любой другой страны, чтобы стремиться к счастью так энергично. Фермер из Бангладеш может верить, что «Mercedes» S-класса сделает его счастливым, но он, вероятно, умрет, так и не протестировав свою веру. У американцев не так. Мы в состоянии приобрести многие вещи, которые, как мы думаем, сделают нас счастливыми, и поэтому страдаем от растерянности и разочарования, когда этого не происходит.

За последние пятьдесят лет уровень счастья в Америке оставался удивительно стабильным, несмотря на все катаклизмы. После терактов 11 сентября 2001 года исследователи не обнаружили заметного снижения уровня счастья в США. Кубинский ракетный кризис 1962 года стимулировал краткое увеличение национального счастья. Большинство людей в мире получают счастье от повседневности. Историк Уилл Дюран сказал: «История слишком часто прерывалась кровавыми потоками. [Реальная] история цивилизации представляет собой запись о том, что произошло на их берегах». Мы по-прежнему глубоко оптимистичная нация. Две трети американцев говорят, что они надеются на будущее. Я надеюсь, что мы будем счастливее.

Когда дело доходит до раздумий о счастье, заботы об этом, анализа, оплакивания его отсутствия, и, конечно же, преследования его, Соединенные Штаты — действительно сверхдержава.

Восемь из десяти американцев говорят, что они думают о своем счастье, по крайней мере, один раз в неделю. Огромные размеры и масштабы промышленного комплекса самосовершенствования являются свидетельством уровня нашего недовольства и нашей веры в возможность самообновления как основополагающего фактора. Ни одна другая нация так заметно не стремится к счастью. Конечно, Декларация независимости закрепляет лишь право на счастье. Нам остается, как Бенджамин Франклин однажды язвительно заметил, поймать его. Мы делаем это несколькими способами. Некоторые правовые, некоторые нет. Одни их них мудрые, другие не настолько.

Один из способов американцев стремиться к счастью — физическое движение. В самом деле, наша нация основана на беспокойстве. Кем были паломники, если не гедоническими беженцами, которые отправлялись в поисках счастья куда-нибудь еще? А что такое наш столь известный «дух странствий», если не тоска по счастью? «В Америке „посмотреть мир“ означает выйти из мира, который мы знали раньше», — написал редактор и учитель Эллери Седжвик в своей автобиографии.

Седжвик написал эти слова в 1946 году. С тех пор мы стали еще более мобильными. Каждый год около сорока миллионов американцев переезжают. Некоторые из переездов, без сомнения, связаны со сменой работы или необходимостью быть рядом с больным родственником. Но многие делают это просто потому, что они считают, что будут счастливее в другом месте.

Это, безусловно, гедонистические беженцы, которых я встречал в своих странствиях — Линда, Лиза, Роб, Джаред. Связано ли это с «энергией» тех мест, которые привлекли к себе этих людей? Я не совсем уверен. Лучшим объяснением, я думаю, является то, что они позволили себе быть разными людьми в разных местах.

Возможность выбирать, где мы живем, в схеме человеческой истории — очень недавнее явление. На протяжении веков большинство людей росли там же, где родились. Потребовались различные катастрофы: наводнения или голод, мародерство или нашествия орд монголов, переезжавших по соседству — все это послужило толчком к началу переселения.

За исключением очень богатых людей, которые всегда были немного нестабильны, люди не получали удовольствие от переездов. Приключения, в хорошем смысле этого слова, — это современная концепция. На протяжении большей части истории приключением было что-то влияющее на вас, а не то, что вы искали, и, конечно, не то, за что вы заплатили. Старая китайская поговорка «Чтоб ты жил в эпоху перемен» — на самом деле проклятие.

Где находится самое счастливое место в Соединенных Штатах? Здесь наука о счастье меня подводит. Я не мог найти какой-нибудь окончательный отчет, который ответил бы на этот вопрос. Кристофер Петерсон из Университета Мичигана сказал мне, что люди тем счастливее, чем дальше мы двигаемся на запад. Его теория, однако, противоречит выводам Дэвида Шкада из Калифорнийского университета в Сан-Диего. Он и его коллеги обследовали людей в Калифорнии и Мичигане и обнаружили, что они были одинаково счастливы (или несчастны, в зависимости от вашей точки зрения).

Люди в Мичигане думали, что они были бы счастливее, если бы они переехали в Калифорнию, убеждение, которое Шкад называет «фокусировочной иллюзией». Сидя в холодном, мрачном Мичигане, эти люди представляли себе счастливую жизнь в Калифорнии, но они не принимали во внимание негативные стороны жизни там: пробки, высокие цены на недвижимость, лесные пожары и прочее. «Ничто, на чем вы фокусируетесь, не имеет такого большого значения, как вы думаете», — заключает он.

Я видел другие сообщения, что Средний Запад — самое счастливое место, или область Озарк, или небольшие города с населением менее ста тысяч. Все это удручающе неубедительно. Ясно, впрочем, одно: различия внутри стран не столь велики, как различия между странами.

Я пытался жить в Майами. Правда. Я сделал все возможное, чтобы вписаться. Я пошел на пляж. Я изучил испанский. Я выпил большое количество кубинского кофе. Я даже познакомился с возможностью вставить себе грудные имплантаты. И тем не менее все это солнце оставило у меня ощущение холода.

Может быть, я хотел бы жить в Майами, если бы я был выходцем из Латинской Америки. Страны Латинской Америки неожиданно счастливые, учитывая их относительную бедность. Некоторые исследования показывают, что латиноамериканцы сохраняют этот бонус счастья, когда они иммигрируют в Соединенные Штаты. Я спросил своего друга Джо Гарсия, кубинского американца, об этом. Он думает, что в этом есть доля истины.

Отчасти это связано с тем, что выходец из Латинской Америки сосредоточен на семье. «Это часть коммунального жизнеустройства. Вы являетесь частью чего-то гораздо большего, чем вы сами, — сказал Джо, сидя со мной в кафе. — И в этом акцент вашей жизни в данный момент. У нас есть выражение на испанском языке, которое переводится как „никто не может отнять у вас умение танцевать“». Отличная теория, но я паршивый танцор. Неудивительно, что Майами — не для меня.

Рай одного человека может быть адом для другого, и обратное утверждение также верно. Когда европейские миссионеры впервые высадились в Гренландии несколько веков назад, стремясь обратить языческих туземцев в христианство, они предложили обычный подход кнута и пряника: обратитесь в веру, и вы получите шанс на небе; откажитесь, и вы будете обречены на вечность в аду.

— Что это, черт возьми, такого в раю? — спросили любопытные гренландцы.

— О, там очень, очень тепло, — ответили миссионеры. — Там всегда тепло.

Гренландцы осмотрели свою арктическую тундру, которая была их домом, и ответили:

— Мы возьмем ад, спасибо.

— Рай стареет, — говорит мой сосед Энди, когда я поднимаю этот чувствительный вопрос. Мы сидим в его доме в Майами. Энди готовится продать его и уехать из города. С него здесь достаточно. Он переехал сюда двадцать два года назад, не потому, что это был рай, но потому, что он только вышел из армии и получил здесь работу. Он был молод и одинок. Жизнь была хороша. Тем не менее он никогда не чувствовал, что он — часть Майами. Это не укладывалось в нем.

Энди, как он выразился, «пресноводный человек, а не океанский». Он говорит, что это как биологическая предрасположенность, как тип тела или уровень холестерина.

События августа 1992 года пролили некоторый свет на то, почему Энди так не любил Майами. Прошло пятнадцать лет, но Энди все еще слышал в своих ушах низкий грохочущий звук, как товарный поезд; он все еще мог почувствовать, как трясется дом, до сих пор помнит, как проснулся и нашел лодку в своем дворе, несмотря на то, что он не жил рядом с водой.

— Это было действительно, действительно потрясающе, — говорит он об урагане «Эндрю», втором самом разрушительном урагане в истории США, после урагана «Катрина».

Мусора на улицах навалило с горы высотой до девяти футов. Два месяца не было электричества. И все же люди продолжали ехать в Южную Флориду, пытаясь найти рай в том, что было, по мнению Энди, сущим адом.

Энди жаждет смены времен года. Реальной смены времен года, а не двух сезонов Майами: жарко и невыносимо жарко. Он хочет почувствовать градиент температур и смещение качества воздуха, чтобы испытать естественный цикл, чтобы ощутить течение времени. В Майами один месяц перетекает в следующий, и жизнь кажется мучительно вечной.

Энди никогда не было культурно комфортно, как он выражался, в Майами. Он не говорит по-испански, что сказывается на его перспективах в качестве агента по недвижимости. Он ведет себя с людьми, независимо от их этнической принадлежности, довольно грубо.

— Я был здесь в течение двадцати двух лет, и я не могу терпеть больше.

— Когда вы это поняли? — спрашиваю я.

— Просто однажды меня осенило. Я должен выбраться отсюда.

— Есть что-нибудь, о чем вы будете скучать, в Майами?

— Ничего. Ни погода, ни деревья, ни пляж. Ничего.

Очевидно, что Энди является человеком, который должен был уехать в Майами некоторое время назад. Пребывание в таком месте слишком долго, как пребывание в отношениях слишком долго. Вы копите горечь, и растут шансы насилия. Примирение становится невозможным.

Энди провел свое исследование и направил свои взгляды на Северную Каролину. Гористая западная часть государства. Эшвилл, в частности. Небольшой город, население около семидесяти тысяч человек, подходит под большинство его критериев. Есть горы, которые он любит. И времена года.

Он посетил это место и сразу почувствовал себя там хорошо. Это не совсем духовное чувство, это не то слово, что Энди стал бы использовать, но Эшвилл оказывает успокаивающее, наркотическое действие на него. Он также любит его масштаб. Эшвилл достаточно большой, чтобы иметь процветающее искусство, довольно широкий выбор ресторанов, но еще не настолько велик, чтобы обрести проблемы больших городов, таких, как дорожные пробки и высокий уровень преступности. Энди признает, что он, вероятно, не пойдет на многие художественные выставки или театральные представления, но ему нравится знать, что они есть, на всякий случай.

Самый большой страх Энди: что он обнаружил Эшвилл слишком поздно.

— Я не хочу приехать и понять, что остальная часть Флориды уже переехала туда.

Синтия Андрос на три года опередила Энди. Она уже переехала в Эшвилл. Она выросла в Майами и относится к городу столь же нежно, как и Энди. Мы сидим в японском ресторане в Эшвилле, едим суши.

— Я могу съесть много суши, — предупреждает Синтия, поэтому мы заказываем целую гору «текка-маки», достойных рыбного рынка Цукидзи в Токио. Для такого маленького города, Эшвилл имеет непомерное количество азиатских ресторанов, студий йоги и «мужских клубов».

Синтия — беспокойная душа, жила в Париже и Сан-Диего и в других местах. Три года назад она решила, что пришло время двигаться. Она села за карту и исследовательский материал и попытались вычислить — да, это верное слово, вычислить, — где она была бы самой счастливой. Это было намеренно.

Синтия выработала свои критерии. Она не стала бы ехать в какое-то плоское место, в топографическом и культурном смысле. Она хотела четыре времени года и умеренный климат. Так она отмела Миннеаполис, который многие оценивали высоко. Она не может жить в местах с сухим воздухом, у нее от этого болит голова. Так отпали Аризона и Нью-Мексико. Выбор пищи тоже важен. Ей нужен постоянный доступ не только к сыру фета, но к «разнообразию сыров фета».

Синтия любит фотографировать природу, так что она должна быть близка к природному миру. (Биофилия снова в деле.) Она нуждалась в сценическом искусстве, живой музыке и другим признакам культурной жизни.

В конце концов, однако, решение о переезде в Эшвилл было не столько рациональным, сколько интуитивным. Она навещала своих родителей в Сарасоте, штат Флорида, и Северная Каролина начала появляться везде. Она видела рекламные щиты Северной Каролины, ТВ-ролики о Северной Каролине.

Она раскрыла журнал, случайно и — бам! — в нем рассказ о Северной Каролине. В частности, о горах Северной Каролины. Синтия никогда не была в Северной Каролине, но это было место, проникавшее в ее жизнь.

— Оно напало на меня, и что я могла сделать, кроме как рассмеяться? Так что я засмеялась.

Я не уверен в том, какой вывод нужно сделать из этой истории. Во-первых, я отшатываюсь, когда слышу такие фантастические сказки. Я не верю в знаки — за пределами Индии, то есть где повсюду знаки. Но потом я подумал об этом. Чем, в сущности, выводы Синтии в действительности так сильно отличается от моего опыта с Крейгом?

Это тоже был знак, хотя я не думал об этом тогда подобным образом.

Синтия посмотрела на карту Северной Каролины и обнаружила, что горы есть только в западной части государства, и есть только один город в горах: Эшвилл. И она поехала туда. Через несколько месяцев она переехала в Эшвилл.

Синтия чувствует себя комфортно и приятно, по крайней мере, в Эшвилле.

— Смотри, — говорит она вполголоса, — если я выеду из Эшвилла, я окажусь в злостном библейском поясе южных мелочных городов.

Там есть люди, которые не путешествуют. Я встречала так много людей, которые никогда не летали на самолете. Вы не поверите.

Так меня осеняет, что Эшвилл является островом. Хрустящий капризный остов либерализма в государстве, которое не столь либерально. Острова могут быть местами рая или самостоятельного изгнания, и я не уверен, в какую категорию попадает Эшвилл.

Я спрашиваю Синтию, счастлива ли она в Эшвилле.

— Да, — говорит она.

Ей нравится тот факт, что она может добраться до любого места за пятнадцать минут езды. Она любит, что горы так близко. Ей нравится тот факт, что она может увидеть оперу или театральное представление. Эшвилл не отвечает всем ее критериям — нет большого водоема поблизости и нет крупного аэропорта, но даже рай требует некоторых компромиссов.

Синтия, однако, не совсем готова назвать Эшвилл домом. Он является домом «на данный момент», — говорит она. И это, я думаю, проблема таких гедонистических паломников, как Синтия, и многих из нас, американцев, в нашей вечной погоне за счастьем. Мы можем быть довольно счастливы сейчас, но всегда есть завтра и перспектива более счастливого места, более счастливой жизни. Так что все варианты остаются открыты перед нами. Мы никогда полностью не завершаем поиск. Я думаю, это довольно опасная вещь. Мы не можем любить место или человека, если мы всегда одной ногой за дверью.

Лорей Мастертон оказалась в Эшвилле по разным причинам. Это было в конце 1980-х годов, и Лорей работала в Нью-Йорке режиссером театральных постановок. Ей нужен перерыв, так что она подписалась на образовательную программу Outward Bound. В то время было пять мест в США, где работала программа «Outward Bound». Она выбрала Северную Каролину из-за змей. Лорей была в ужасе от змей, а в Северной Каролине было больше ядовитых змей, чем в любом другом месте. Так что она выбрала это место. Она решила, что коль скоро она собралась противостоять своим страхам, ей необходимо поместить себя в самое страшное место. Лорей влюбилась в Голубой хребет. Кроме того, она обнаружила, что у нее есть лидерские навыки. Вскоре она стала инструктором в Outward Bound, упаковала свои сумки и переехала в Эшвилл.

Поначалу жизнь была трудной. Она привыкла быть в центре всего, но Эшвилл не был таким местом. Он был сам по себе.

— Я чувствовала, что я была в нужном месте, — сказала она.

Однажды вечером она готовила обед для своего клиента, который устраивал вечеринку. На вечеринке присутствовало множество важных горожан, и один из них сказал Лорей: «Ты хороший повар. Тебе стоит открыть ресторан». Он дал Лорей книгу о том, как это сделать, и предложил несколько советов.

Лорей называет это золотой нитью. Появляется путь, сначала слабый, но все более и более ясный, если вы смотрите внимательно. И Лорей стала смотреть. Она открыла кейтеринговую компанию, а затем ресторан. Когда я встретил ее в дождливый летний день в Эшвилле, мы сидели и пили кофе в ее новом ресторане в центре города.

Мне сразу понравилась Лорей, так же, как сразу понравился Карма Ура в Бутане. Так что, когда Лорей рассказывает мне, что ее родители умерли с разницей в несколько месяцев, когда ей было двенадцать лет, что она дважды перенесла рак, все становится ясно. Что тебя не убивает, делает тебя не только сильнее, но и честнее.

Лорей счастлива в Эшвилле. Всякий раз, когда она возвращается из поездки, то первое, что она ощущает, выходя из самолета — мягкость воздуха, как будто он ласкает ее кожу. Это, и еще горы. Лорей чувствует, как они обнимают ее.

— Я глубоко реагирую на чувство места, — говорит она. В пяти минутах езды от ее дома лес или тайский ресторан, что больше нравится.

Она является членом Торгово-промышленной палаты и все равно может ходить на работу в шортах и кроссовках.

Лорей считает, что есть что-то особенное в Эшвилле. Она слышала так много удивительных историй о том, как люди оказались здесь, что она никогда больше не удивляется, когда слышит новую.

— Многие люди крутят земной шар, и их палец останавливается на Эшвилле.

Она признает, что существует напряжение в Эшвилле. Напряжение среди старожилов, которые не хотят ничего менять, новичков, которые хотят все изменить, и людей, которые были здесь в течение десяти лет и хотят, чтобы за ними заперли дверь.

Когда она переехала в Эшвилл, по главной улице каталось перекатиполе, а во всем городе было, возможно, два ресторана.

А потом однажды она вышла на обед и была потрясена тем, что она не узнала ни одного человека. Этого никогда не случалось раньше.

— Является ли Эшвилл вашим домом? — спрашиваю я.

Опять же, небольшие колебания. Отсутствие приверженности. «Я живу здесь двадцать лет, так что, я думаю, это дом. Я забочусь об этом месте».

Ее ответ заставляет меня вспомнить о том, что рассказывал мне исландский режиссер. Существует один простой вопрос, сказал он, ответ на который идентифицирует ваш истинный дом. Этот вопрос: «Где вы хотите умереть?»

— Где вы хотите умереть? — спрашиваю я Лорей.

— В Вермонте, где я выросла, — говорит она. Но она хочет, чтобы ее пепел был рассеян в Эшвилле.

Проблема с поиском рая является тем, что другие ищут его тоже. И это то, что происходит с Эшвиллом. Рассказы о том, что это прекрасное место для жизни. Журнал «Деньги», журнал «За пределами» и другие, они все говорили так.

Эшвилл находится на пороге. Он может пойти в любую сторону. Синтия видела это раньше. Это случилось в Дестине, штат Флорида. Она жила там в течение нескольких лет и смотрела, как он меняется «от тихой приморской рыбацкой деревни до жадного, перенаселеного, встревоженного места». И она боится, что то же самое может случиться с Эшвиллом. Рай является движущейся мишенью.

Эпилог Вы все еще здесь?

Мой поиск закончен. Я прошел десятки тысяч миль. Я пережил темный полдень Исландии и твердую теплоту Катара, привередливую функциональность Швейцарии и абсолютную непредсказуемость Индии. Я пережил легкую форму переворота, смаковал незначительные прорывы и оплакивал потерю смехотворно дорогой ручки.

Я, возможно, спас одну жизнь. Я курил марокканский гашиш и ел гнилую акулу. Я даже перестал пить кофе на некоторое время.

И теперь я в Нью-Йорке, убиваю время до моего перелета в Майами. Я сижу в баре со вторым бокалом «Кровавой Мэри». Я люблю бары в аэропортах.

Каждый здесь прибыл откуда-то, направляясь куда-то, и в этом есть неожиданный домашний уют. Каждый замкнут в настоящем моменте.

Это все очень по-буддистски. Я имею в виду бейдж бармена. Я с трудом могу поверить своим глазам. Там написано «Счастливчик».

— Это ваше настоящее имя? — спрашиваю я.

— Ага. Мой отец был так счастлив, когда я родился, что так он и назвал меня.

— Так что, простите за вопрос — я уверен, вам постоянно его задают, — но что это такое?

— Что такое что?

— Секрет — чтобы быть вами, быть счастливым?

— Просто продолжайте улыбаться. Даже когда грустите. Продолжайте улыбаться.

Это самый глубокий совет, по общему признанию. Но счастливый мудр, ибо только дурак или философ делает широкие обобщения о природе счастья. Я не философ, так что вот: деньги имеют значение, но меньше, чем мы думаем, и не в том смысле, в каком мы думаем. Семья имеет важное значение. Друзья. Зависть токсична. Чрезмерное мышление тоже. Пляжи не обязательны. Доверие — совсем наоборот. Так же и с благодарностью. Продолжайте рисковать, хотя это может завести вас в топи. К счастью ведет скользкий путь. На своей дороге я встретил целую кучу несоответствий. Швейцарцы напряжены и счастливы. Тайцы непринужденны и счастливы. Исландцы находят радость в пьянстве, молдаване — в нем же — только несчастья. Может быть, индийский ум может переварить эти противоречия, но мой не может. Раздраженный, я обращаюсь к одному из ведущих исследователей счастья, Джону Хеллиуэллу. Может быть, у него есть какие-то ответы.

— Это просто, — говорит он. — Существует больше, чем один путь к счастью.

Конечно. Как я мог не заметить этого? Толстой сейчас перевернется в гробу. Все несчастные страны похожи друг на друга, счастливые счастливы по-разному.

Возьмем углерод. Мы не были бы здесь без него. Углерод является основой всей жизни, счастливой или нет. Углерод также элемент-хамелеон. Соберите его одним образом — с жесткими связями, и вы получите алмаз. Соберите в виде неорганизованного нагромождения — и у вас будет лишь сажа. Разница только в порядке частиц.

Места одинаковы. Элементы сами по себе имеют не такое большое значение, чем то, как они расставлены и в каких пропорциях. Расположите их одним образом, и получите Швейцарию. Расположите по-другому — и получите Молдову. Правильный баланс имеет важное значение.

Катар имеет слишком много денег, но ему не хватает культуры. У него нет ничего другого, кроме как поглощать все, что можно, за деньги.

И есть Исландия: страна, которая не имеет права быть счастливой. Но у Исландии есть правильный баланс. Маленькая страна, но космополитичная. Темная и светлая. Эффективная и непринужденная. Американскую сообразительность поженили с европейской социальной ответственностью. Прекрасное, счастливое расположение. Клей, который держит все предприятие вместе, — культура. Вот и все различия.

У меня есть некоторые мучительные сомнения по поводу моего путешествия. Я не проехал по всему миру. Тем не менее мои сомнения выходят за пределы вопросов маршрута.

Интересно, является ли счастье действительно высшим благом, как считал Аристотель. Может быть, Гуру-Джи Шри Шри Рави Шанкар прав. Может быть, любовь важнее счастья. Конечно, есть моменты, когда счастье, кажется, находится рядом с любовью. Спросите у работающей матери, счастлива ли она, и она, скорее всего, ответит:

— Вы задаете неправильный вопрос.

Да, мы хотим быть счастливыми, но по правильным причинам, и в конечном счете большинство из нас выбрали бы богатую и содержательную жизнь вместо пустой и счастливой, если такая вещь вообще возможна.

— Страдание служит цели, — говорит психолог Дэвид Майерс. Он прав. Беды предупреждают нас. Это то, что подстегивает наше воображение. Как доказывает Исландия, страдание имеет свою собственную сладкую привлекательность.

На другой день я приметил заголовок Би-би-си. В нем было написано: «Грязь приводит к счастью». Исследователи из Бристольского университета в Великобритании нашли способ лечения больных раком легких «дружественными» бактериями в почве, иначе известной как грязь. Пациенты сообщили, что почувствовали себя счастливее и получили более высокое качество жизни. Исследование само по себе далеко не убедительное, но оно указывает на важнейшую истину: мы процветаем в своей беспорядочности. «Хорошая жизнь… не может быть беспорядочной. Она должна содержать в себе немного истины», — говорил географ Ю-Фу Туан.

Туан является великим географом нашего времени и человеком, чьи записи сопровождали меня на протяжении всей моей поездки.

Он назвал одну главу своей автобиографии «Спасение в географии». Название говорит о том, что география может стать нашим спасением. Мы формируемся под воздействием окружающей среды, и, если вы погрузитесь в эту даосскую веру на одну ступеньку глубже, вы могли бы сказать, что мы формируем нашу окружающую среду. Там. Здесь. Без разницы. Рассматриваемая таким образом, жизнь кажется намного менее одинокой.

Слово «утопия» имеет два значения. Это означает «хорошее место» и «нигде». Вот так оно и должно быть. Самые счастливые места, я думаю, это те, которые находятся как раз по эту сторону рая. С идеальным человеком невыносимо жить. Точно так же мы не хотели бы жить в идеальном месте. «Счастье на всю жизнь! Ни один человек не мог этого вынести: это был бы ад на Земле», — писал Джордж Бернард Шоу в его пьесе «Человек и сверхчеловек».

Рут Винховен, хранитель базы данных, получил это право, когда он сказал: «Счастье требует пригодных для жизни условий, но не рая». Мы, люди, неизбежно адаптируемся. Мы пережили ледниковый период. Мы можем выжить где угодно. Мы находим счастье в самых разных местах и, как жители оклеветанного Слау продемонстрировали, места могут меняться. Любой атлас блаженства должен быть нарисован карандашом.

Мой паспорт снова спрятан в моем ящике стола. Я получаю удовольствие от дома. Простая радость просыпаться в одной и той же постели каждое утро. Приятное осознание того, что знакомство порождает довольство и не только презрение.

Сейчас и потом мои путешествия вспоминаются по неожиданным причинам. Айпод сломался. Я потерял всю свою музыкальную коллекцию, почти две тысячи песен. В прошлом я бы был в ярости. На этот раз мой гнев рассеивается, как летняя гроза, и, к моему удивлению, я обнаружил тайские слова «mai pen lai» на моих губах. Неважно. Отпусти ситуацию. Я теперь более осведомлен о коррозийной природе зависти и стараюсь изо всех сил уничтожить ее прежде, чем она вырастет. Я больше не принимаю свои неудачи близко к сердцу. Я вижу красоту в темном зимнем небе. Я могу распознать подлинную улыбку с двадцати ярдов. У меня есть признательность за свежие фрукты и овощи.

Из всех мест, которые я посетил, из всех людей, которых я встретил, один продолжает возвращаться ко мне снова и снова: Карма Ура, бутанский ученый и выживший после рака.

— Нет такого понятия, как личное счастье, — сказал он мне. — Счастье на сто процентов относительное.

В то время я не понял его в буквальном смысле. Я думал, что он преувеличивает, чтобы подчеркнуть свою точку зрения: что наши отношения с другими людьми являются более важными, чем мы думаем.

Но теперь я понимаю, что Карма имел в виду именно то, что он сказал. Наше счастье целиком и полностью переплетено с другими людьми: семьей и друзьями, соседями и женщиной, которую вы вряд ли заметите, уборщицей в вашем офисе. Счастье — это не существительное или глагол. Это соединение. Соединительная ткань.

Ну как, вы еще там? Я нашел счастье? Я до сих пор владею непристойным количеством сумок, и я склонен к изнурительным приступам ипохондрии.

Но я испытываю счастливые моменты. Я учусь, как и советовал Оден, «танцевать так много, как это возможно». Слава богу, он не просил танцевать хорошо, за что я ему и благодарен.

Я не на 100 % счастлив. Скорее fifty-fifty, я бы сказал. Учитывая все обстоятельства, это не так уж плохо. Нет, совсем не плохо.

Ватерфорд, Вирджиния, июль 2007 г.

Благодарности

Один из жестоких парадоксов человеческой природы заключается в том, что писать книгу о счастье оказывается трудным и, порой, несчастным усилием, причем не только для автора, но и для тех, кто был достаточно невезуч, чтобы встретиться на его сварливом пути. Я в огромном долгу перед этими людьми, которые, несмотря на весь здравый смысл и инстинкт самосохранения, любезно помогали мне на каждом моем шагу.

Мой агент, Слоан Харрис, верил в проект с самого начала, направляя меня через изменчивые воды издательского мира с мастерством и состраданием. Гари Голдштейн и Нейт Грей предоставили ценную поддержку.

Проницательный Тимоти Меннелл прочел, приправил и отполировал рукопись.

Джонатан Карп в качестве редактора — этого достаточно, чтобы сделать даже самого мизантропичного писателя счастливым. Джон руководил проектом с самого начала, до каждой запятой. Он знает, когда позволить писателю писать, а когда вмешаться и спасти его от самого себя.

Я в долгу признательности перед иностранным бюро Национального общественного радио за их поддержку на протяжении многих лет. Я благодарен вице-президенту новостной редакции Национального общественного радио, Эллен Вайс, которая высказалась в поддержку и поняла мое длительное отсутствие.

Несколько человек давали ценные рекомендации и поддержку на ключевых этапах. Дэвид Шенк и Лаура Блюменфельд дали незаменимые советы по миру книг. Бобби Роесснер сказал мудрые слова ободрения — слова, которые я вспоминал на всех крутых поворотах, набивая шишки на пути к счастью.

Погрузиться в столь многие страны просто невозможно без доброты и контактов с людьми. Я прошу простить всех, кого я, безусловно, упустил из виду. Я обязан этим людям: Тони Судьей, Карл Блондал, Одаи Сирри, Кабел Браунлоу, Кавита Пиллэй, Лиза Киршнер, Стокс Джонс, Грейс Плес, Криста Махр, Лейф Петтерсен, Майкл Хоули, и Линда Нойман.

В Швейцарии мой друг Бруно Гуиссани щедро делился своим временем и пониманием. В Бутане Марк Манколл поделился своими глубокими знаниями об этой стране и дал мне контакты всех нужных людей.

Спасибо Джо Гарсиа и Корал Габлс за предоставление офиса и доступа к обширной библиотеке Университета Майами. Большая часть ранних страниц книги была написана в Майами, и владелец магазина, Митчелл Каплан, был одним из первых рецензентов. Мой научный сотрудник, Гретхен Биисинг, умело раскапывал плотный и удивительно предательский мир исследований счастья, и за это я очень благодарен. В Нидерландах преданные своему делу сотрудники Всемирной базы данных Счастья щедро поделились своими файлами о счастье.

Я в долгу перед теми, кто любезно открыл свои дома мне: Сьюзан Гилман, Скотт Ньюман, Роб Гиффорд, Нэнси Фрейзер, и Суреш Джайрам. Они предложили не только кровать, в которой можно спать, но и избыток идей и предложений. Сара Фергюсон оказала моральную поддержку во всем.

Несколько человек читали ранние проекты книги и дали ценные предложения: Эми Бикерс, Чак Берман, Барбара Бротман, Дэн Чарльз, и Дэн Греч. Я снимаю шляпу перед всеми ними.

Собственная семья является отличным источником не только радости, но и литературной поддержки. Я в долгу перед моими родителями и братом Павлом, терпевшим мою раздражительность до, во время и после этого проекта. Большое спасибо моей дочери Соне, одному из моих величайших источников счастья, которая мирилась с моими длинными отлучками из дома. Спасибо парижанке Мари Жо за отличный уход за ней, пока я бродил по миру. И, наконец, я хочу поблагодарить мою жену Шэрон. Этой книги просто бы не было без нее. Она мужественно и стойко переносила все страдания, которые причиняют друг другу супруги, пишущие о счастье. Она никогда не сдавалась и не давала сдаться мне, и за это я благодарен так, что это не выразить словами. Она мой редактор, она мое доверенное лицо. Она — мое счастье. Эта книга посвящена ей.

Примечания

1

Жизнерадостность (фр.)

(обратно)

2

Нувориш — быстро разбогатевший человек.

(обратно)

3

Момо — блюдо из теста с начинкой, похожее на пельмени.

(обратно)

4

Танка — форма японской поэзии.

(обратно)

5

Ашрам — обитель мудрецов и отшельников.

(обратно)

Оглавление

Пролог Счастье доступно всем

Нидерланды Счастье в цифрах

Швейцария Счастье в скуке

Бутан Счастье в политике

Катар Счастье — это выигрыш

Исландия Счастье в проигрыше

Молдова Счастье снаружи

Таиланд Счастье — не думать

Великобритания Счастье — рабочий процесс

Индия Счастье в противоречиях

Америка Счастье — быть дома

Эпилог Вы все еще здесь?

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg