«Прекрасная Франция»

Прекрасная Франция (fb2) - Прекрасная Франция 28663K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Станислав Анатольевич Савицкий

Станислав Анатольевич Савицкий Прекрасная Франция

Франция не принадлежит никому

Э. де Хори

В оформлении обложки использована репродукция картины Жана-Леона Жерома «Отец и сын на пороге дома»

Дизайнер обложки Елена Залипаева

Главный редактор Ольга Дыдыкина

Оригинал-макет Василия Бертельса

Париж

Париж принадлежит нам, иностранцам, – тем, кто привык возвращаться в этот город. Для прикипевшего к Парижу душой лучше всего бывать здесь время от времени: иногда приезжать коротко, на несколько дней, иногда оставаться на пару месяцев или дольше. Жить здесь, считать Париж своим домом, – пожалуй, совсем другая история, не менее интересная, но в ней, конечно, должно быть слишком много подробностей, касающихся счетов за коммунальные услуги, пробок в час пик, корпоративов на работе и прочих маленьких радостей бытия, которые способны разрастись до масштабов всепоглощающей тоски. Вместо того, чтобы умножать деловую скорбь этого мира, стоит придумать свой Париж, где не будет ничего лишнего, все только самое необходимое для в меру счастливого, в меру занимательного и очень вкусного жития-бытия. Чрезмерность чревата пресыщением – Париж этому учит. Не стоит искать роскошное жилье и ходить только в рестораны с тремя, как минимум, колпаками (так здесь обозначают выдающиеся едальни). Париж – это удовольствие, которое нужно учиться растягивать. И быть готовым никуда не спешить. Ведь некоторые счастливцы умеют растянуть его на всю жизнь.

Главное в Париже – это, конечно, друзья. Без них возвращаться было бы не к кому. Что может быть приятнее посиделок в маленькой индусской столовке где-нибудь у Фобур Сен-Дени после нескольких месяцев расставания? Свежие новости и сплетни, счастье пожаловаться на все недавние неприятности оптом и махнуть на все рукой. Иногда дружба обрастает прочными семейными узами, иногда они на поверку оказываются не такими уж прочными. Но как бы ни сложились ваши сердечные дела, парижские друзья – не только близкие люди, но еще и союзники в той хищной, захватнической политике, которую проводят те, кто неровно дышит к Парижу.

Любимые места – тоже важная составляющая поэтической оккупации Парижа. Кстати говоря, не стоит в них бывать в каждый приезд. Они и так слишком хорошо знакомы. Они живут в твоем воображении и то и дело напоминают о себе, когда ты где-нибудь за тридевять земель. Лишний раз согласовывать со своей памятью перемены, которые неизбежно грядут, – там, где было кафе, теперь бутик, а букинист напротив закрылся, – так же неприятно, как, перечитывая любимую книгу, обнаруживать затянутые, неловкие пассажи вместо увлекательного рассказа. Узкая улочка, ведущая к Новому мосту (не такому новому, как Новый колледж, основанный в Оксфорде в XIV веке), палисадник за Музеем Средневековья, где можно посидеть, пока не надоест бездельничать, брассери с видом на собор Мансара, где за стойкой хамоватый, но обаятельный официант, – карта Парижа складывается из дорогих сердцу мест. Они случайны, как счастливые истории, которые с нами случаются. Как реликварии, они хранят драгоценное прошлое, продлевая его на десятилетия.

Париж – город деловой, суетливый. Здесь все что-то продают, что-то покупают, постоянно ссорясь по пустякам. Приезжая сюда, чтобы вопреки столичной деловитости жить своей жизнью, не стоит пренебрежительно думать, что происходящее вокруг – всего лишь жизни мышья суета. Без этих безумных, безвкусных декораций мученикам моды, ищущим здесь изящества, свободы, полной и безоговорочной победы воображения над реальностью, было бы и вовсе некуда податься. Вольготные прогулки удаются на славу, когда знаешь, какие места надо обходить стороной, когда умеешь дозировать в нужных количествах галдеж толпы на бульварах и неспешный разговор с приятелем в укромном местечке, на набережной – там, где движущихся объектов не наблюдается в радиусе 500 метров. Окунаться в столичный хаос, сливаться с людским морем, выныривать из него и уходить по своим художественным делам, выбирая места, где тебя не побеспокоят посторонние, – особенное умение и удовольствие. В Париже «своя довлеет злоба дневи». Не отторгать ее, приветствовать звоном щита и знать свой интерес – суть здешней жизни.

Этот город учит, прежде всего, разборчивости, причем в первую очередь тех, кто состоит на службе по разряду изящных искусств. Обсуждая последние новости с приятелем, бывая на субботних вернисажах в галереях на Маре, роясь на книжных полках в букинистах, выбирая вещи по вкусу в бутиках, ты постоянно занят здесь самим собой. Ты примеряешь на себя то, что могло бы тебе подойти, стать тебе полезным, стать твоим, оказаться кстати на короткий срок или вовсе не пригодиться, заинтересовав только броским видом, – и ты строишь сам себя.

Стихийность и безалаберность, которые царствуют в наших широтах и иногда изводят нас до крайности, здесь отпускаются в соответствии со строгими нормами социального общежития. Размеренной жизнь в этом хаотичном мегаполисе никак не назовешь, но регламентаций и условностей здесь более чем достаточно. До последнего времени соблюдать приличия было главным требованием местного театра повседневности. Ответить на любезность таксиста любезностью, обсудить с официантом повестку дня – от передовицы «Le Monde» до достоинств десерта, – поддержать разговор о погоде за стойкой в брассери… Такое впечатление, что les bêtes humaines (животные люди) перевелись в этих краях со времен Золя. Это, безусловно, обманчивое впечатление. И если у нас эта порода преобладает среди чиновников, врачей и гопников, в Париже иногда ловишь себя на мысли, что самым распространенным в здешних широтах является отряд говорящих животных. Речь звучит здесь изощренно, речь льется рекой, обрушивается ливнями и затопляет предместья. Очень важно уметь говорить уместные вещи, не менее важно уметь сказать в нужный момент колкость. Задеть словом или вежливо поставить собеседника на место – одно из парижских ноу-хау. Даже самый обычный бытовой разговор состоит из условностей, которые надо иметь в виду. Умение ловко изъясняться зачастую обеспечивает половину успеха предприятия. Слова иногда, может быть, даже слишком много решают в жизни людей, которым нравится думать, что они живут в Республике писем. По TV и по радио постоянно идут дебаты. Обсуждается всё и вся – от животрепещущих политических проблем до заметок на полях средневековых рукописей. Можно найти разговоры на все вкусы: ожесточенные споры, неспешные беседы, интеллектуальные дискуссии, склоки. Президентским выборам предшествует публичная полемика между главными претендентами. Иногда это увлекательная битва на словах.

Впрочем, надо признаться, что бывают случаи, когда болтовня становится утомительной и даже невыносимой. Иногда нет настроения заводить даже мимолетную беседу, – не секрет, что наш угрюмый северный гений подвержен синдрому неразговорчивости. Иногда надоедает инстинктивно выпаливать дежурные вежливые фразы. Приедаются местные соусы, приедаются даже умопомрачительные пирожные, – и хочется вдруг вареной картошки с соленой сельдью и черным ржаным хлебом. Хочется каши. Больше всего в Париже скучаешь по кашам. Тут есть только семуль – что-то вроде манки, и кускус – измельченный рис. Гречку, пшенку, перловку и другие радости крестьянской кухни братских славянских народов тут можно купить в русских лавках. Места, где они находятся, надо знать, туда надо специально ездить. Это уж как-то по-эмигрантски, как прослезиться от воспоминаний об окрошке или о простокваше. Для приезжающих в Париж это не обязательная часть программы.

* * *

Парижа, в сущности, нет. Он необозрим, он многолик, он так разнообразен, что тот, кто поставит перед собой цель узнать этот город во всех его проявлениях, рискует пополнить ряды шизофреников. Парижа нет, как нет Нью-Йорка, Москвы, Стамбула. В этих мегаполисах проживается слишком много слишком разных жизней. Ко всему прочему, эти города много раз придумывали заново поэты, художники и прочие рыцари сладкого безделья. Сколько восторженных похвал своим красотам и сколько ревностных упреков слышал на своем веку Рим? Даже Петербург, которому всего-то триста лет, – город совершенно измышленный, не город, а несколько разных городов. Он и порт, который одержимый царь построил в болотистом устье финской реки, чтобы Ганза не прозябала без светлого будущего. Он и выморочная столица, где у бедного чиновника то шинель последнюю отнимут, то собственный нос сбежит. Он и мираж, анимированный терактом в неловком исполнении Николая Аполлоновича Аблеухова. Для многих он остается и сегодня интеллигентным и непоколебимым Ленинградом, не сломленным во время девятисотдневной осады. Жить в этих мифических, от начала до конца придуманных местах, – особенное удовольствие.

Такие города надо сочинять самому. Заново.

В противном случае Париж застынет на страницах прустовского романа, как эпизоды прогулок по Сен-Жермен и Булонскому лесу, или распадется на истории персонажей Бальзака и Золя, или канет в наваждениях парижского крестьянина Луи Арагона, искавшего приключений то в заброшенном парке Монсо, то в Бельвилле – в то время окраине, где селились бедняки и эмигранты. Да мало ли есть вариантов пристроиться к тем, кто рассказал о Париже на свой лад?

Париж состоит из красного вина, вкусных книг, случайно попавшихся в книжной лавке и прочитанных взахлеб, давних друзей, любимых фильмов, которые то и дело хочется пересмотреть, и образов города, живущих в твоем воображении и постепенно стирающих из реальности улицы, площади, бульвары. Без всякого сомнения, этот город создан, прежде всего, для того, чтобы пить вино. Красное вино, разумеется. Впрочем, я не стану настаивать на этом со всей категоричностью, как мой приятель Мануэль, бравый бонвиван и знаток довоенного кино.

Мы познакомились еще в студенчестве и быстро подружились, как два неутомимых исследователя полноты бытия. В свободное от приключений время он учил меня французскому, а я его русскому, то есть мы по очереди говорили друг с другом то на одном, то на другом языке. Мануэль наполовину француз, наполовину вьетнамец. Его отец – парижанин, профессор Сорбонны, а мать – из Пхеньяна, художница. Так вот, приятель мой, будучи человеком строгих жизненных правил, белое вино считал и продолжает считать не вином, а соком типа березового, о существовании которого Мануэль узнал, побывав в России. Во Франции ничего подобного нет. И «заломати» березку никому в голову не придет, хотя и для французов это дерево свое, родное. Не осина все-таки, на которой Иуда повесился. Мануэль белое вино тем не менее пил. Пил и ругал на чем свет стоит. Первые глотки сопровождались обычно отрывочными замечаниями о второсортности напитка, о том, что вот это шардонне – еще ничего, но вообще-то эта полупрозрачная жидкость с кислинкой – ну просто моча. Вторая половина бутылки традиционно распивалась под разговор о том, что, конечно, белое – вовсе не вино, а сплошное недоразумение, но даже с этим в конце-то концов можно смириться. И мозельский рислинг, и эльзасский сильванер пить можно при необходимости. Но о чем просто говорить не стоит, так это розовые вина. «Бред! Идиотизм! Слабоумие! Не может вино быть розовым, ты просто задумайся на минуту: розовое?! вино?!» – тут голос его взмывал в поднебесье, заполняя собой сопредельные пространства, а я простодушно радовался этому хмельному витийству, задававшему тон разговору. Дальше обязательно следовала бутылка простого красного – Côtes du Rhone, которое всегда наливают здесь в брассери, если попросить просто стаканчик красного. «Совсем другое! Сразу чувствуешь вкус. Не жиденькое, как этот белый сочок, а плотное, играющее несколькими привкусами. Тут тебе и терпкий толстокожий виноград, и капелька ежевики, и чуть-чуть гвоздики. Эту бутылку мы не будем долго растягивать. Вино это молодое, бесхитростное, честное. Ему не обязательно давать подышать. Это не позапрошлогодний каор, который надо открыть и дать подышать, чтобы вино раскрылось. Кстати, давай-ка следующую возьмем каора и пойдем в гости к Летиции, они сегодня с Валери собирались смотреть какой-то фильм Клера…»

Сам я никогда не скажу таких жестоких слов ни про белое, ни про розовое. Я, конечно, люблю и туренское белое шенен, и нежное душистое розовое из долины Вар, но почему-то к красному отношусь с особенным почтением. Легким бургундским можно начинать прямо с утра, а за обедом можно уже выпить и тулузский гайак. Если ваш ребенок будет возмущаться, что ему не налили, – надо плеснуть немного и ему, разбавив вино водой. Тогда ваша отцовская вахта пройдет спокойнее. Мои французские приятели говорят, что детям можно давать разбавленное вино чуть не с колыбели. Такого я, признаться, сам не видел. Но лично присутствовал на распитии бутылки красного с четырехлетним бутузом и его заботливым и, кстати, очень хорошо готовящим родителем. Мы сообразили на троих, не впадая, разумеется, в крайности пантагрюэлизма, и остались очень довольны собой, друг другом и миром, каким он нам дан в наших представлениях, обсудив недавно прочитанную сказку Сент-Экзюпери, комиксы по мотивам произведений этого автора, последние политические новости и планы на выходные поехать в дельфинарий или диснейлэнд.

Пьется красное вино за милую душу и дома, и в брассери, и в садике на скамейке возле фонтана, и в гостях, и на знаменитых парижских набережных, местами жутко воняющих мочой, но на них еще есть уголки, где можно посидеть компанией пару часов без того, чтобы «паризиане», как говорили у нас в XVIII веке, назойливо не напоминали о своем существовании. Отлично выпивать красное на острове Сите, а особенно на мысу Сен-Луи, болтая с такими же любителями пикников на Сене.

В отличие от Петербурга в Париже не выпивают во дворах.

На западе Парижа есть остров с зеленой аллеей. На краю стоит статуя Свободы, творение Бартольди, которым здесь гордятся не так, как в Нью-Йорке, но помнят, что этот нетленный образ был рожден на берегах Сены. Ближе к вечеру по аллее совершают пробежки живущие в окрестностях клерки, поменявшие костюмы с дешевым отливом на черные лосины и майки. Тогда-то тут самое время выпивать, проявляя подлинный демократизм. Ведь в Париже даже про клошаров говорят, что они не бомжующие жертвы обстоятельств, но люди, выбравшие свой путь к свободе.

Есть несколько классических способов пить красное вино.

Традиционным считается пить вприглядку. Выбираешь скамеечку, например на набережной, с которой открывается вид на мост, на противоположный берег, на край острова. Располагаешься поудобнее, сидишь, выпиваешь, глазеешь по сторонам, наблюдаешь за изменениями в пейзаже. Это один из древнейших методов, предвосхитивший феномен телемании. Нечто подобное существовало совсем недавно и в русской деревне: на стол ставился самовар, табуретка – к окну, и пока по улице не пройдут все жители деревни вплоть до скотч-терьера, приехавшего на август с дачниками, чаепитие не закончится. В Париже, если строго придерживаться традиции, пить вприглядку надо в одиночку. Но, чтобы не потерять голову от невыносимой легкости и полноты бытия, нужно ставить перед собой четкие, выполнимые задачи. Например, сидеть и выпивать до тех пор, пока не познакомишься с миловидной девушкой. Тем же, кто хотел бы расширить границы восприятия, в качестве дедлайна предлагается момент, когда кто-нибудь из прохожих вызовет по вашу душу полицию.

Другой проверенный временем способ называется «выпивать красное душевно». Тут не обязательно искать место, откуда открывается панорамное обозрение. Лучше всего расположиться где-нибудь в парке или в небольшом саду, каких много в Париже, вдвоем с приятельницей или приятелем либо совсем небольшой компанией. Трех человек здесь более чем достаточно. Вчетвером может оказаться слишком людно. Главное тут не переборщить с душевностью. Вы выпьете по стаканчику, сам собой завяжется неспешный разговор, кому-то взгрустнется, кто-то пошутит-утешит. В нужный момент надо переходить к закускам. Чаще всего эта мизансцена разыгрывается в симпатичном ресторанчике, а не на пленэре, но я решил добавить немного романтики.

Дальше бывает по-разному.

В одном случае перед вами откроются горизонты нежности и страсти. В другом – доверительная беседа плавно перетечет в прогулку, и утром вы будете обнявшись петь на канале Сен-Мартен. Важно, выбирая душевные возлияния, чувствовать тонкую грань, пролегающую между душевным и духовным. Переходить ее резко, за один вечер, не стоит, даже если вы уверены в своих силах.

Самый духовно затратный метод выпивать красное – соборный. На первый взгляд все просто. Вы отправляетесь в небогатый квартал где-нибудь в пятнадцатом или в десятом арондисмане. Под вечер. Лучше в пятницу или в субботу. Заходите в брассери или в бар с табачной лавкой, где толпится публика, выпиваете быстро один бокал. Потом еще. Берете следующий и ловите себя на том, что уже ведете то ли два, то ли три разговора с другими посетителями этого славного заведения. О чем вы там болтали – потом и не вспомнить. О погоде, наверняка, с этого все могло начаться. А потом про ЦСКА, про Спалетти или Вилаша-Боаша, про местный клуб «Пари Сен-Жермен», про президента, про водку – практически невозможно угадать, о чем именно. Соборный метод предполагает, что в какой-то момент вы пропустите стаканчик кальва, пикона или виски. По ходу дела определитесь. Горизонт прояснится, мир заиграет разноцветными красками, – мы увидим небо в алмазах. Риски в данном случае невелики. Родством душ вам никто не угрожает, но вы можете духовно слипнуться с каким-нибудь приглянувшимся вам славным малым. Утром есть вероятность обнаружить, что в кошельке нет наличных, да и кредиток что-то маловато. Зато после этого – «после всего», как сказала бы Анна Андреевна Ахматова, – никто никогда не упрекнет вас в том, что вам чужд народный дух. Вы пытаетесь вытрясти из кошелька невидимые деньги, вертите в руках Mastercard, на которой оставалось десять евро, и думаете: «А все-таки они славные, эти ребята».

Такова соборность аполлоническая.

Есть еще соборность дионисийская, но о ней лучше как-нибудь в другой раз.

* * *

На моей карте Парижа есть несколько стратегически важных объектов.

Это книжные магазины.

Самые хорошие книжные лавки, конечно, на Сен-Жермен. В них редко заходишь за какой-нибудь определенной книгой – ее и в библиотеке можно взять, и скачать, и по Амазону купить. Жизненно важно заглянуть в букинист во время прогулки или когда идешь мимо по делам и есть десять минут. В букинисте обязательно найдешь что-нибудь интересное, особенно если не был в нем неделю. Мой любимый – «Булинье» – это настоящий книжный развал. Он находится на углу Бульмиша и Сен-Жермен. В нем два этажа и подвал, забитый книгами на все вкусы. Лет десять назад книги были и на первом этаже, а выше – пластинки, кассеты, CD, видео и комиксы. Теперь наверху только один книжный отдел, но все равно на то, чтобы как следует все посмотреть, уходит минут тридцать – сорок.

Как раз тут однажды мне в руки попалась книга интервью со Сьораном, где он рассказывает о своем парижском житье-бытье. О том, как он рос в румынской провинции Сибиу, как приехал в Париж, как он любит вино (он знал душу вина), а также о бессоннице (она его изводила), о ночных блужданиях по Парижу, о любимых книгах… Те, кто особенно ценит изящный слог сьорановских эссе, вряд ли одобрят то, что разговоры с писателем мне нравятся больше, чем многие его безукоризненные по стилю книги, трагические и мужественные. И тем не менее услышать его голос для меня было гораздо интереснее, так как я всегда считал его автором, пытающимся разделить с нами свой экзистенциальный, житейский и мистический опыт. Его личное присутствие в тексте ощутимее в устной речи, а не в риторически изощренном, интеллектуальном письме. Он был тем редким героем, который не считает зазорным проигрывать на глазах у публики. Говоря о себе как о герое-маргинале, говоря слогом, в котором слышатся интонации философов классического века, он возвращает в современность французский esprit как дух истории натурализовавшегося во Франции переселенца с окраин распавшейся Австро-Венгерской империи. XVII и XVIII века были для него не далекими историческими эпохами, но предысторией сегодняшнего дня. Жан Старобински и Поль Бенишу, написавшие о героях этих эпох знаменитые исследования, возможно, могли бы даже позавидовать его живому чувству истории и его блестящей неудаче.

Много лет Сьоран обдумывал издание «Мемуаров» Сен-Симона, в которое вошло бы самое существенное из дюжины томов. С американской коллегой он обсуждал перевод этой подборки. Но попробуй выбери из такого гигантского текста триста самых важных страниц! Ничего не вышло. Вместо неудавшейся затеи Сьоран собрал антологию литературных портретов: выдержки из Сен-Симона, Мармонтеля, Ривароля и других. Ничего более увлекательного о чудовищах, которые распоряжались историей и владели умами Европы на протяжении нескольких веков, я не читал. Эту книгу я тоже нашел в букинисте.

Кстати, сборник интервью гораздо интереснее, чем записные книжки Сьорана, изданные после его смерти. В записных книжках автор то жалуется на дурное самочувствие, то озабочен затянувшимся ожиданием мистических озарений. Когда же, наконец, духовные глубины разверзаются перед ним, хочется быстрее вернуть привычного Сьорана – страстного, житейского и язвительного. Одного из тех иностранцев, которым принадлежит Париж.

Охота на неизвестную книгу – это приключение, от которого захватывает дух. Ни стычка с воришками, ни дерзкий разговор с полицейским, ни поездка с боевой подругой в африканский трущобный квартал, где «птицы не поют, деревья не растут», не идут ни в какое сравнение с рисками, которым подвергает себя тот, кто готов сдаться под власть книги. Ведь иной раз тонкая брошюрка на худой склейке может перевернуть жизнь вверх тормашками. Мужественность рьяного читателя ценят даже отчаянные сорви-головы.

Однажды с компанией литераторов и художников я зашел в кабачок. Во главе нашего стола сидел мэтр – бородатый, патлатый, в потрепанном свитере, рядом с ним к стене прислонены два костыля, без них ему было сложно ходить – больные ноги. Компания была что надо: внедрявший поэзию в массы психотропными методами анархист-синдикалист в белогвардейской шинели, прекрасная незнакомка в шляпе с вуалью, мученик моды в истертом до седых пятен, некогда коричневом кожаном пиджаке, университетский доцент с пламенным взглядом, призывавший присутствующих предаться постгенитальной гиперсексуальности. Мэтр читал стихи, наугад открывая свою книгу. За соседним столиком бычились выстриженные под ноль коренастые бойцы. В воздухе пахло грозой. И вот из группы быстрого реагирования к нашему столику был командирован официальный представитель. Он подходил вразвалочку, оттопырив указательный и мизинец на левой руке, в правой держа графин. Он подошел к мэтру, поставил графин перед ним на стол (в пузатом стекле закачалась водка), поклонился и вернулся в стаю.

Иные стихи обладают большей силой, чем вся королевская рать. И тот, кто уверен в правоте слов, – беспредельщик, который не остановится ни перед чем, лишь бы реальность не противоречила очевидности охватившей его идеи. Масштабы разрушений, к которым это приведет, непредсказуемы. Не уверен, что бойцы принадлежали к числу знатоков творчества мэтра, но магия русского слова была им внятна. В них жил школьный страх перед священным учебником по русской литературе.

* * *

Как-то я выудил из лотка с покетбуками книжку разговоров с Реймоном Ароном. Философией истории и социальными науками я интересуюсь постольку-поскольку. Я знал, что Арон был другом и с какого-то момента оппонентом Сартра. Как политолог и историк правых взглядов он был спорной фигурой, поскольку постоянно полемизировал с левыми интеллектуалами, которых во Франции, да и в Европе, большинство. С обложки покетбука смотрел хитрый и приветливый пожилой мужчина. Лопоухий. Я стал листать книгу – и тут же зачитался.

Это был долгий, обстоятельный разговор, а не подборка интервью разного времени, как в сьорановском сборнике. Арона расспрашивали два социолога, явно моложе его. Речь шла главным образом о его интеллектуальном опыте, карьере и жизни. Ему было уже около восьмидесяти, если не за. Впоследствии на основе этих интервью он написал воспоминания – толстый, довольно занудный том, который сложно одолеть. А стенограмма разговора читается на одном дыхании. Собеседники Арона в шестидесятые были студентами и, конечно, участвовали в событиях 1968-го. Таких, как они, теперь называют soixante-huitards по аналогии с quarante-huitards – теми, кто участвовал в революции 1848-го. Левые активисты, разумеется, готовы были спорить с Ароном буквально обо всем. Их вопросы были каверзными, разговор складывался из обмена колкостями, следить за этим интеллектуальным поединком было очень увлекательно.

Арон в большинстве случаев оставался при своем мнении, снимая с себя обвинения в соглашательстве, пассивности или конформизме. Он был человек, продумавший и хорошо понимавший очень многое из того, что происходило в политике на его веку и в чем ему довелось принять участие. В некоторых спорах с генералом де Голлем и с экзистенциалистами правота была явно на его стороне. Аргументы своих собеседников он во многих случаях парировал виртуозно. Этот в общем-то достаточно специальный разговор захватывал как страстный спор. Стенограмма очень точно передавала напряжение беседы. У этого интеллектуального поединка были высокие ставки. Спорили не просто представители левой и правой политической традиции. Спорили люди, по-разному смотрящие на историю и на свое время. Арона упрекали в том, что он избегал в политике представительствовать от какой-либо партии, лавируя между разными силами. Он отвечал:

– Моя работа – сохранять позицию независимого наблюдателя за тем, что происходит в обществе, в стране и в мире.

Далее следовали новые упреки: в годы исторических катаклизмов Арон оставался в стороне от жизни, будучи неспособным выносить беспристрастное суждение. Арон отвечал:

– Нет же. Я всегда настаивал на своем – и работая в эмигрантской прессе во время Второй мировой, критически освещая события в оккупированной Франции; и не примкнув после возвращения в Париж к левым, которые были слишком популярны, а начав, напротив, сотрудничать с правыми политиками.

– Значит, – продолжали его донимать пытливые собеседники, – судьбы Франции были вам безразличны. Вы предпочитали смотреть на то, что происходит со страной так, будто это не имело к вам отношения.

– Так обо мне сложно сказать, – отвечал Арон. – Я эльзасский еврей, то есть тот тип французов, которые ощущают себя патриотами своей страны в большей степени, чем все остальные ее жители вместе взятые. Вспомните хотя бы полковника Дрейфуса или историка Марка Блока, погибшего в начале Второй мировой. И не забывайте о том, как страна сдалась в 1939-м, каковы были перспективы евреев в оккупированном Париже и как слаженно работало несколько сот концентрационных лагерей во Франции, которая официально не была фашистским государством. Я выполнял свой долг, делая свою работу.

– И с таким рвением служили Франции, что к концу шестидесятых придерживались взглядов, противоположных мнению большинства, – не унимались активисты 1968-го /ил. 1/.

– Вы понимаете, – отвечал Арон, – студенческие волнения 1968-го были последствием образовательных реформ, в результате которых поступить в университет смогли молодые люди не только не обладавшие достаточными знаниями, но зачастую плохо понимавшие элементарные вещи: как надо себя вести и как принято обращаться к преподавателю. Я тогда уже не один год работал в Сорбонне и хорошо помню, что некоторым студентам тогда не помешало бы ознакомиться с правилами хорошего тона.

Этот спор о свободе не завершен до сих пор. Распад СССР, который, казалось бы, мог подтвердить правоту Арона, лишь обострил противоречия, вокруг которых развернулся этот страстный разговор. Нам сегодня нужно опять поверять общее благо личной независимостью. Мне Арон симпатичен, потому что веры в общественные движения и социально-политический активизм у меня немного. Стоит ли верить в миражи? Частное мнение частного человека, взвешивающего слова и не рисующего в воздухе интеллектуальные узоры, растворяющиеся у вас на глазах, как мне кажется, более чем реально. И опять-таки, эльзасскому еврею точно можно доверить Париж. Париж ему принадлежит.

* * *

Кроме букиниста «Булинье» я время от времени навещаю еще несколько книжных лавок. «Булинье» хорош тем, что здесь есть книги на все вкусы: и мемуары, и первое издание «Огня» Барбюса, и недостающий том романа Пруста «В поисках утраченного времени», и путеводители, и легендарные рассказы генерала Власова о том, как Гитлер с Мюллером уговаривали его ввести Освободительную армию в Россию. Рядом с театром «Одеон» есть букинист, где всегда много беллетристики, поэзии и литературы о театре. Рядом, кстати, лавка, где продают автографы писателей. Я не принадлежу к коллекционерам автографов, но витрину, на которой выставлены то каракули Пруста, то аккуратные письма Анатоля Франса, то витиеватые письмена с завитушками одного из современников Монтеня, я всегда с интересом рассматриваю. На улице Сент-Андре-дез-Ар тоже есть хороший букинист, в нем больше книг XVIII и XIX веков, тут тоже можно найти какую-нибудь странную или редкую книгу. Однажды я выудил из основания высоченной стопки замусоленных томов сборник газетных интервью со знаменитостями начала ХХ века. Три четверти героев были мне незнакомы, а из беседы с Метерлинком я узнал, что он был, оказывается, заядлый боксер и лихой гонщик. До этого я всегда представлял его себе угрюмым декадентом, ожидающим новых озарений с синей птицей на плече. Неподалеку есть много других книжных: есть гигантский «Жибер Жен» по обе стороны Бульмиша, у Сены, есть многоэтажный «Жибер Жозеф». На Сен-Жермен – «L’Ecume des Jours», там всегда много новых умных книг. Рядом, возле любимого кафе Сартра и де Бовуар «Les Deux Magots», был тоже знаменитый книжный «La Hune», но недавно на его месте воцарился «Louis Vuitton» или еще какая-то сетевая зараза. К счастью, переезд был недалекий: теперь «La Hune» между домом, где жил Аполлинер, и церковью Сен-Жермен-де-Пре, где похоронен Декарт. Место тоже намоленное.

* * *

С приятелем Маркку, историком родом из Хельсинки, некоторое время назад переехавшим в Брюссель и преподающим в Сорбонне, – еще один герой галереи иностранцев, оккупировавших Париж, – мы как-то заговорили о любви к Франции. И быстро сошлись на том, что дело вовсе не в перевоплощении скандинава в ведущего программы на радио «France Culture» или русского – в парижского крестьянина. Стать более французским французом, чем сами французы, – в конце концов, удел разведчика или мечта эмигранта. Маркку с юности зачитывался Бартом, стал продвигать в Финляндии семиотику, основал в университете Турку первую в стране кафедру семиотики, стал первым профессором семиотики, – после чего вдруг уехал в Бельгию, а затем во Францию. Ему было тесно жить в одной культуре, он искал для себя пограничное пространство, где можно говорить на разных языках, где можно жить на разные лады, где можно быть разным. Во Франции нам обоим не хочется во что бы то ни стало внедриться в первые ряды интеллектуалов, пробиться на передовую художественного фронта или познакомиться со всеми Бадью и Диди-Юберманами этого света, а потом поселиться на Сен-Жермен. Эта страна стала для нас собеседником на все случаи жизни, с которым, не испытывая неловкости, будто ты умничаешь о пустяках, можно обсуждать самые простые, заурядные вещи, чтобы не быть замкнутым в четырех стенах, но видеть мир с разных точек зрения во всей его полноте. Чтобы чувствовать себя как дома, не только дома в Петербурге или в Хельсинки, но и здесь, в Париже, который стал уже почти родным.

Париж стал для нас городом, который никогда не позволит пропустить самого главного, если не ставить перед собой цель успеть непременно на все последние премьеры и вернисажи. Мудро поступал великий художник, который приезжал сюда из небольшого городка в Провансе и, даже не повидавшись с друзьями, запирался в крошечной мастерской, чтобы день за днем рисовать яблоко. И он нарисовал яблоко именно в Париже так, что никто не мог поспорить с ним в умении передать на холсте саму природу. Он превзошел великого Шардена. Один его младший современник тоже любил парадоксы путешествий. Чтобы написать книгу об Африке, он отправился в тур на корабле вокруг континента, заперся в каюте и за всю поездку даже не посмотрел в иллюминатор. Какое там выйти на палубу! К концу путешествия «Африканские впечатления» были написаны.

Между прочим, Мопассан говорил, что Эйфелева башня – единственное место, откуда не видно Эйфелевой башни.

Тот Париж, что есть на карте города, на карте точно есть. А есть ли он в действительности – зависит от обстоятельств. Иной раз приезжаете вы сюда – и для вас как будто не существует ни Лувра, ни бульвара Лафайет, ни «Комеди Франсез». И вот уже электричка уносит вас мимо временно отсутствующих достопримечательностей на окраину. Тут не ступала нога туриста. Тут живут эмигранты, приехавшие во Францию недавно или родившиеся в семьях, которые перебрались в эти края несколько десятилетий назад. Больше всего переселенцев из Северной Африки. На белого человека, приехавшего к ним, они смотрят не без интереса, но общаться особенного энтузиазма не выказывают. День воскресный. В огромном молле все магазины закрыты. Гулко гудят эскалаторы, на них ни души. В многоэтажном паркинге тоже безлюдно. Ярко-голубое небо вырезает в бетонной стене квадрат окна. Подойдешь поближе – внизу гигантская серо-бурая цитадель на краю холма /ил. 2, 3/. К горизонту стелется долина, вдали пестреют домики соседнего спального микрорайона – бидонвилля, как тут говорят. Внутри цитадели – циклопических размеров арка Константина поблескивает десятками окон. Видна обстановка комнат: угол шкафа, пара полок, заставленных CD, постер с Майклом Джексоном и афиша шоу Дьедонне на стене. В одном окне, облокотившись на подоконник, курит негритянка. Рядом развевается на ветру занавеска. Под аркой – амфитеатр, на сцене двое чернокожих пацанов пинают мяч /ил. 4/. И крепость, и арка, и площадка – из побуревшего могильного бетона, как мемориальные комплексы семидесятых – восьмидесятых. Всю эту красоту примерно тогда и начинали строить, чтобы приобщить эмигрантов из Африки к европейской культуре. На неоготическом фонтане пляшущими буквами выведено: «Кузнецов Эдик – упырь и педик».

| 2–4 | Жилой комплекс Абраксас в Марн-ле-Валле. Архитектор Р. Бофилл. 1982

Такие места парижане не считают Парижем. Действительно, в этих предместьях мало что напоминает город, который стоит мессы. Одни думают, что тут так называемая агломерация, другие – что это выселки. Но даже для тех, кто не отворачивается от жизни окраин, все эти поселения с их обитателями существуют в виртуальной реальности.

Один журналист и издатель как-то решил, что дальше так продолжаться не может. Париж окружен жизнью, неведомой тем, кто живет на бульваре Распай или у Бастилии. Парижане видят ее только из окна электрички RER, когда едут из центра в аэропорт. Все норовят подгадать скорую, которая даже не притормаживает на этих станциях. Мало ли что.

Однажды в мае тот самый журналист решил взять отпуск и отправиться в путешествие по этим местам – из аэропорта «Шарль де Голль» на северо-востоке в аэропорт «Орли» на юго-западе. Их соединяет синяя ветка RER B. Путешествие было спланировано просто: каждый день журналист высаживался на очередной новой станции, гулял по городку, общался с местными жителями, посещал места, которые они советовали посмотреть, слонялся бездельно по новостройкам или по кварталам частных домов, выпивал в барах, перекусывал в брассери, ночевал в гостинице – и с утра уезжал на следующую станцию. В путешествие он пригласил давнюю приятельницу, фотографа, которая много лет озадачивала его, приходя с кипами снимков людей, домов, улиц, парков, площадей, сценок в магазинах и прочих ничем не примечательных фрагментов жизни. Эта хроника повседневности без малейшего намека на то, как обычно показывается городская жизнь в художественной и репортерской фотографии, поражала журналиста эпическим размахом. Он никак не мог понять, что можно сделать с этими материалами. И вот, наконец, подвернулся удобный случай.

Странный тандем в течение месяца посетил все станции ветки B. Дневник этого путешествия и снимки, сделанные во время него, вышли симпатичной книжкой. Во Франции ее любят, особенно в Париже. Потому что никто никогда не смел прогонять людей, приехавших в эти края издалека. Потому что никто никогда не мог наладить с ними отношения, принять их за своих. На фотографиях, иллюстрирующих рассказ о поездке, мы видим денди в белом льняном костюме, вышагивающего от одной точечной застройки к другой по пустырю среди вросших в землю бетонных блоков и ржавых орясин. Пропасть между этим человеком и миром, в который он нагрянул с самыми добрыми намерениями, велика. Велика, но не бездонна. Из его книги мы хотя бы можем узнать, как живут здесь местные иностранцы, полистав ее по дороге в аэропорт.

* * *

Парижей не перечесть. Какой Париж ты сочинишь для себя, в том и будешь жить. Предварительно стоит, конечно, узнать самые знаменитые Парижи, которые уже были придуманы его поклонниками. Для этого нужно совершить главные парижские прогулки. Романтическим особам, склонным к богемным вольностям, лучше начать с поэтических променадов Гийома Аполлинера – писателя и великого парижского пешехода. Он досконально знал город: и места, где можно наблюдать блеск и нищету бомонда, и укромные кварталы, где шла своим чередом обычная жизнь и куда не заглядывали посторонние, и книжные лавки, до которых он был сам не свой. Кстати говоря, если бы не Аполлинер, многие старые книги еще бы долго оставались в забвении. Именно он вернул в современность маркиза де Сада, без которого теперь не каждый способен рассказать историю о настоящей любви.

Аполлинер – один из самых искусных изобретателей Парижа. Как и многие завзятые парижане, он тоже иностранец – Вильгельм Костровицкий. Он был наполовину поляк, наполовину итальянец. Ему удалось невозможное – примирить левый и правый берега, между которыми хоть и в шутку, но с давних пор шла война, похожая на ту, что идет между Москвой и Петербургом. Он написал чудесную книжку о прогулках по обоим берегам – и в Париже на время было объявлено перемирие.

Тем, кто ждет от этого города не изящных радостей, но приключений, стоит заняться сюрреалистскими прогулками. Знать Париж для этого не обязательно, эти прогулки – охота за странными случаями, исследование мест, где жизнь не идет по накатанной колее, где время дает сбой, где что-нибудь да не так. Вы берете карту города и наугад тыкаете в нее пальцем. Вы угодили в парк Монсо. Срочно берите такси – и немедленно туда. Уже за полночь, но это даже к лучшему. Таксист подскажет, где можно перебраться через решетку, если ворота будут уже закрыты. В сумерках античные руины, неоклассическая колоннада и китайская беседка покажутся вам достаточно романтичными для того, чтобы нежданно-негаданно повстречать тут прекрасную незнакомку. Как запасной вариант, вы можете найти тут странный предмет – например, пепельницу в виде туфли сорок пятого размера на высоченном каблуке типа той, что не на шутку взволновала Андре Бретона с Альберто Джакометти. В случае если, несмотря на все старания, во время прогулки с вами ничего не произойдет, не отчаивайтесь. Настоящему сюрреалисту это не к лицу. Палец указывает на карте новый пункт назначения – Бельвиль /ил. 5, 6/.

| 5, 6 |…пункт назначения – Бельвиль

Такси срочно доставляет вас туда, и уж в этом-то славном углу Парижа, до сих пор небогатом, где любят жить художники и университетская публика, вам должна сопутствовать удача. Например, она повстречается вам где-нибудь возле дома, на ступеньках которого, по легенде, родилась Эдит Пиаф (тогда Бельвиль был трущобами). Или нужно будет выйти к арабским улочкам. Или к парку Бютт-Шомон. Должен же повстречаться на вашем жизненном пути хотя бы пьяный буян, который ни с того ни с сего начнет вас задирать?!

По-прежнему безрезультатно?

Тогда самый верный способ сблизиться с духом места – поехать на родину готики, в Сен-Дени. Это северные районы за транспортным кольцом. Туда вы доберетесь, наверно, уже на рассвете. Сначала нужно осмотреть собор и аббатство – чудо аббата Сугерия, создавшего первый готический храм /ил. 7/. Он произведет на вас впечатление несмотря на то, что был сильно разрушен во время революции 1789 года. Запомнится отсутствие одной башни, уцелевшая хрупкая роза над порталом. На фронтоне южного портала вас ожидает св. Дени с собственной головой в руке /ил. 8/ – так он обычно и ходит. Рядом – зеркальный фасад редакции «L’Humanité» – храм-ангар, спроектированный бразильским архитектором-коммунистом Оскаром Нимейером /ил. 9/. Коммунистическая газета обосновалась здесь потому, что эти заводские окраины были эпицентром левого активизма. Во время реформы Сорбонны (тогда-то и пронумеровали университетские факультеты, чтобы не запутаться в хаосе филиалов и аффилированных лабораторий) в Сен-Дени организовали новый факультет, на котором преподавали многие герои 1968-го, особенно те, кто придерживался крайне левых взглядов. Сегодня не все из них любят об этом вспоминать. Тот же Цветан Тодоров – в шестидесятые восходящая звезда литературоведения – теперь без особого энтузиазма об этом рассказывает. Дела давно минувших дней. С тех пор все много раз переигралось.

| 7 | Базилика Сен-Дени. XII–XIII вв.

| 8 | Чудо св. Дени. Рельеф. Базилика Сен-Дени

| 9 | Здание бывшей редакции газеты «L’Humanite». Архитектор О. Нимейер. 1989

В Сен-Дени местные жители готикой мало интересуются. Вы убедитесь в этом, едва начнет работать рынок на главной площади. К этому раннему часу вы уже завершите знакомство с собором и соседними достопримечательностями и окунетесь в афро-арабский мир, торгующий китайской всячиной – от резиновых ботиков и кожаных курток до гигантских фотопостеров с изображением трех породистых котов с сытыми хабитусами /ил. 10/; в металлических бочках начнут разводить огонь, чтобы жарить каштаны на жестяных кругах, напоминающих тарелки, на которых у нас катаются с ледяных горок. Не придавайте значения тому, что кроме вас людей с белым цветом кожи в зоне видимости не наблюдается. Их нет в радиусе нескольких остановок на RER во всех направлениях.

| 10 |…афро-арабский мир, торгующий китайской всячиной…

В такую рань такси сюда может и не поехать.

И если вы созрели для настоящих приключений с поединком на перочинных ножах и с долгими препирательствами о том, кто из собеседников круче гоняет стаи туч, достаточно выйти на одну из соседних улиц. И все сразу образуется. Впрочем, настоящий сюрреалист, ощутив полную готовность пройти этот путь до конца, довольствовался бы открытием невероятного городского ландшафта и, пройдя рынок, вышел бы к церкви, которую построил здесь Виолле-ле-Дюк по строгим канонам готической архитектуры. Ее-то здесь для умопомрачительной полноты бытия как раз и не хватало. Что ж, теперь остается только сесть на электричку, станция недалеко от церкви. Ехать лучше на юг. На севере жизнь суровая, несколько лет назад именно там жгли машины и ущемляли в правах полицейских. Кажется, там это постепенно становится доброй традицией.

Окрестности Сен-Дени – неплохое место для прогулок следопытов, идущих по стопам Ги Дебора. Тут столько психогеографии, что в эту сторону даже посмотреть страшно. Поэтому о хождении в народ чаще можно услышать в креативных пространствах или в центрах современного искусства. Из России в них привозят выставки-документации рейдов по конструктивистским районам – живописным руинам, воспетым любителями архитектуры. В Питере сохранились коммуналки. На эту грустную экзотическую жизнь – с социологическими выкладками по итогам опросов, с фотографиями и видео, сделанными во время рейдов, – всегда неловко смотреть вместе с посетителями выставочного центра где-нибудь во французском городке. Ситуации это не исправит, и, спрашивается, к чему выставлять это напоказ?

В Париже есть где погулять, если хочется увидеть жизнь без прикрас. Для этого не обязательно даже выезжать за кольцо. В северной части центра между вокзалами есть афро-арабские кварталы, в тринадцатом арондисмане, на юго-востоке, – азиатские. И если вы соберетесь подрейфовать, как говорят в психогеографических кругах, лучше всего пойти в районы, где есть недорогие ресторанчики и лавки, торгующие всякой всячиной. В трущобы, в буферные зоны, туда, откуда зримей мир иной, конечно, не стоит идти. Хотя бы потому, что после этого придется ходить на собрания активистов, бурно полемизировать на тему бесчеловечности капиталистической системы, обрушиваться с безжалостной критикой на государственную машину подавления свободы и участвовать в отчетно-перевыборных заседаниях. Впрочем, если вы любите ораторствовать, принимать позы непримиримости или ответственности за заблудшее человечество, владеть незрелыми умами и просто балагурить во дворе цирка, вам нечего опасаться. Эти собрания вам могут даже прийтись по душе.

Но если все это не в вашем вкусе, легче обойтись без кумача и пламенного глагола. Прогулку по Парижу можно начать с самого банального места. Хоть от пирамиды во дворе Лувра. Главное – идти только прямо и никуда не сворачивать. Рассматривать пирамиду долго не стоит. Больше того, что вы узнали из Википедии и Инстаграма, вы не узнаете. Эффектен водный партер, разбитый на треугольники, когда они не обезвожены из-за поломки. Вечно один да не работает. Социализм с человеческим лицом везде найдет, как напомнить о себе.

Смело идите от пирамиды к арке, затем по Тюильри. Об этих парижских красотах в Википедии очень обстоятельно написано, так же как и о площади за садом, в центре которой Наполеон установил египетский обелиск. Дальше вы выходите на Шанзелизе. В местном Элизиуме доблестные герои теряются в толчее, на светофорах всегда пробки. За бульваром начинаются магазины, мультиплексы и едальни. Но миру чистогана не одолеть Елисейских полей со знаменитым театром, возведенным Огюстом Пере, с двумя большими дворцами, построенными для выставок, один из которых огромный, поэтому зовется Большим, а второй – очень большой, поэтому выбился только в Малые. Здесь же находится дворец, где живет тот, кого последние пару лет в этих краях всенародно дразнят «пингвином».

Так вы и идете, прямéнько, прямéнько, как говорят под Тверью. И доходите до Триумфальной арки. Под ней горит Вечный огонь. Возможно, вы не заметили, что наша незамысловатая прогулка по прямой проходит по знаменитой «оси власти» – символу французской государственности – и линии, которая организует пространство правого берега Сены. Ось начинается как раз от резиденции французских монархов (со времени Наполеона III – публичного музея), проходит через Карузель, где устраивались когда-то имперские празднества и торжества, через сад Тюильри, в котором уже давно не гуляют монархи, а дремлют в креслах, когда теплая погода, парижане, местные иностранцы и туристы. Ось идет дальше – мимо трофея, который был завоеван маленьким капралом, давшим Франции конституцию и демократические устои. Через Елисейские поля, мимо Триумфальной арки и Вечного огня – символов военной доблести. Вечный огонь впервые был зажжен именно здесь в память о жертвах Первой мировой. Неизвестный солдат, кстати, тоже был изобретен французскими идеологами.

Между тем прогулка еще не заканчивается. Мы только на полпути.

Следующее звено «оси власти» – Дефанс. Это ансамбль постмодернистской архитектуры, созданный на пересечении прямой, идущей от Лувра, и кольца окружной дороги. Его строили несколько десятилетий /ил. 11–13/. Дефанс – место некрасивое, но интересное. Среди небоскребов на все вкусы стоит коренастая арка, объемная, как рендерный чертеж. Архитекторы утверждают, что ее створ вписывается в прямоугольник Карузели и Триумфальной арки. Возможно, на это указывает и Большой палец – скульптура Сезара, которая стоит на одной из площадей Дефанс. Это знаменитая вещь одного из самых стильных художников группы «Новые реалисты». Копия пальца установлена в его родном Марселе, перед входом в Музей современного искусства. Величественные и неуклюжие небоскребы Дефанс видны из разных районов Парижа. Это символ процветания и силы республики.

| 11–13 | Квартал Дефанс на западной окраине Парижа

На Дефанс, конечно, надо идти пешком, как бы жестоко ни прозвучал этот совет для тех, кто не любит экстремальные формы культурного досуга. Для любителей прогулок такие расстояния не так уж велики. Но дальше все-таки надо брать такси или ехать на электричке до конечной станции. Ось власти продолжается в предместьях главной осью, L’Axe Majeure. На юго-западе новые районы буржуазнее, чем северные бидонвили, но ни уютом, ни изяществом эти застройки похвастать не могут. Тут живут и эмигранты, и не до конца встроенные во французскую жизнь получатели социального пособия, и более-менее обеспеченные люди. Ось, идущая от Лувра, продолжается здесь, километров за тридцать от центра столицы, мостом через Уазу, приток Сены. На мосту стоят в ряд красные стальные рамки, выпадающие из пейзажа, как будто пестрые вырезки из журнала, наклеенные на рисунок /ил. 14/. От моста начинается подъем по террасному парку, засаженному садовыми причудами и экзотическими растениями, к вершине холма /ил. 15, 16/. Подъем долгий. Вы медленно приближаетесь к высоким серым столбам на краю холма.

| 14–16 | «Главная Ось» в Сержи-Понтуаз. Архитектор Д. Караван. 1980-е

И вот, наконец, вы перед марсианским мемориалом. Круглые столбы расставлены в несколько рядов, за ними простирается серо-кирпичная плоскость песчаного поля /ил. 17/. Поле рассечено напополам бетонной дорожкой, продолжающей прямую линию лестницы, моста и Елисейских полей. Метрах в двухстах дорожка спотыкается о бетонную тумбу – так и не запущенный паровой фонтан. По замыслу архитектора над этим пустынным пейзажем должно было клубиться белое облако, эффектно смотрящееся снизу – с моста. Фонтан не доделали, площадь перед ним так и не достроили, этот архитектурный проект не был реализован до конца, как и положено социалистическому долгострою восьмидесятых /ил. 18/. Здесь все напоминает позднесоветские ландшафты, хранящие воспоминания о величии намерений, осуществить которые ни у кого так и не дошли руки. Прекрасное социалистическое далёко шлет нам очередной пламенный привет.

| 17, 18 | «Главная Ось». Площадь с паровым фонтаном

Прогулка между тем продолжается. Главное по-прежнему никуда не сворачивать. Идти только прямо и прямо. Бетонная дорожка за фонтаном бежит дальше к зазору между двумя особняками, поблескивающими зеркальными стеклами, – и настигает подножия высокой стелы.

Нам – туда /ил. 19, 20/.

| 19 | Бетонная дорожка ведет к стеле

Пройдя между домами, мы выходим на площадь. Справа – неоклассический дворец по образцу мансаровских построек. Слева – полукруглое постмодернистское палаццо. И в местном Версале, и в новом здании – социальное жилье, кондоминиумы, тесный уют квартир в хрущевках. Тут вы замечаете, что стела наклонена, возвращая движение от красного моста, террасного парка, бетонных столбов и фонтана обратно – к Лувру, откуда начинается ось власти /ил. 21/. Она указывает в сторону Дефанс, и теперь вы замечаете в отдалении, на том краю долины, расстилающейся за Уазой, игрушечный лес небоскребов. Где-то там, за ним, Триумфальная арка, Елисейские поля, пройденный нами путь. Тем, кто живет на этом холме и в окрестностях, должно казаться, что их городок – не выселки, но продолжение парижской столичной жизни, связанной неразрывно с происходящим здесь, на конечной станции электрички, как символически связаны главной осью Лувр и накрененная стела. В версальских неоклассических дворцах теперь живут обычные люди, а не король-«солнце». Площадь, где установлена стела, вымощена булыжником, который остался после постройки пирамиды во дворе Лувра. Еще одна значимая деталь. Мешает проникнуться всеми этими светлыми идеями недостроенная площадь и так и не включенный ни разу фонтан.

| 20, 21 |

***

В Париже надо любить ходить в гости. Только прогулками, охотой на вкусные книги и исследованием красного вина здесь не обойдешься. Надо общаться с приятелями, все больше и больше убеждаясь в том, что местные семьи – это представительства иностранных государств. Коренной парижанин, парижский парижец как никто другой чувствует эту таинственную силу города, которая открывается только тому, кто сумеет придумать его для себя сам.

С семьей Боллаков я познакомился, когда впервые приехал в Париж надолго. Жил в их студио на улице Дофин, возле Понт Неф. Когда-то в нем жил венгерский литературовед Петер Шонди, звезда берлинской интеллектуальной сцены пятидесятых-шестидесятых. И Шонди, и Боллаки были друзьями Пауля Целана. Нежданно-негаданно я оказался в эпицентре парижской литературной жизни и, конечно, очень любил ходить к Боллакам в гости на rue de Bourgogne, возле музея Родена. Чаще мы болтали с мадам Боллак, профессор был занят исследованиями. Тогда он готовил новое издание переводов Еврипида и параллельно начинал публиковать материалы из архива Целана, который после смерти поэта достался им.

С мадам Боллак мы выпивали виски. Она любила со мной поболтать под вечер, расспросить о Петербурге, о кино, оно бывает такое интересное. О переводах с древнегреческого и о Целане она лишний раз предпочитала не заговаривать. Она была пожилая дама с манерами, с размеренной, простой, красивой речью. Этот светский и легкий язык давался мне не без усилий. Обычные разговорные обороты в нем звучали неуместно. Боллак говорила ясно, отчетливее, чем сейчас принято, архаичных слов или выражений не использовала, но меня не покидало ощущение, что это какой-то прежний язык. Не старомодный, а прежний. Так в записях звучит речь Мандельштама и Набокова. Особенно отчетливо эта прежняя речь слышна, когда Набоков говорит по-английски. У Набокова английский был родным, он учил его в детстве с гувернанткой-англичанкой. И он умел говорить, произнося слова с расстановкой, интонируя, разворачивая речь красиво и по порядку на том английском, который сегодня слышишь редко. Над Якобсоном, у которого был отчетливый русский акцент, подтрунивали, что он говорит на всех иностранных языках по-русски – и на нескольких говорит блестяще. Я не был уверен, что точно чувствую стиль речи мадам Боллак. Все-таки в иностранном языке не все ощущаешь наверняка. Мадам Боллак говорила со вкусом и выпивала от души. Первые глотки она смаковала, оттягивала момент, когда пора было выпить еще по одной. Рядом с ней я чувствовал себя спокойно, как с человеком, за плечами у которого недюжинный опыт. К середине бутылки она раззадоривалась, забывая о своем возрасте. Я иногда из осторожности сам притормаживал, чтобы осадить ее азарт, видя, что она готова выпивать еще и еще.

Бывало, что к нам присоединялся ее муж. Подсаживался на соседнее кресло и начинал ворчать на Делёза с Гваттари, которых он давно знал как больших путаников. Старик был ехиден, не слишком приветлив, но добродушен по складу своему и остроумен в разговоре, из-за чего с ним всегда было интересно. Жену он при мне попиливал за пристрастие к зеленому змию. Тут могло перепасть и мне как соучастнику или даже подстрекателю. Всем видом он показывал, что пример надо брать с него – труженика, трудяги, трудолюбивой пчелы. Выпивал он мало, все спешил к рукописям. Когда я не вовремя вставлял фразу в его монолог, разговор мог перескочить на тему вечного русского разгильдяйства. Старик любил поругать Россию за бездумность и безалаберность. Я с удовольствием поддакивал. Нам ведь только дай себя извести – мы сами в таком сознаемся, что собеседник прикусит язык. Тут уж мне приходилось себя сдерживать, чтобы не доходить до самых глубин любви к родине.

Старик говорил без манеры, как будто еще немного – и собьется на речитатив. А иногда чеканил фразу. Он был эльзасский еврей. Наверно, и французский, и немецкий были для него родными языками. По крайней мере, я не слышал акцента во французском. Мадам Боллак была из центра Франции, но тоже смесь кровей. Боллаки постоянно бывали в Германии и по университетским делам, и по семейным. Париж принадлежал им – европейцам, непринужденно переходившим с французского на английский, когда я был с подругой, не говорившей по-французски. Париж принадлежал друзьям великого румынского поэта, писавшего стихи по-немецки и нашедшего убежище во Франции.

* * *

Мой давний приятель Флориан переехал в Париж из Бонна. Он вырос в семье художника и никем другим, кроме как художником, стать не хотел. В Бонне было скучно: столичный чиновничий город, салонное искусство, повсюду статуэтки с Бетховеном и открытки с его светлым образом. Зато в Париже можно жить своей жизнью художника и мечтателя. Иногда мне кажется, что Флориан приехал сюда прежде всего ради того, чтобы дочитать великий роман Пруста. Бонну противопоказаны столь экстремистские выходки. В Бонне такие длинные книги в жизни не прочтешь, тем более «В поисках утраченного времени». Слишком деловой, слишком обычный, мельтешащий город. Из моих знакомых Флориан – единственный, кто прочел «В поисках утраченного времени» дважды, а некоторые тома – даже три раза. Флориан был загипнотизирован Прустом, он наслаждался его ясным, изящным слогом, который иногда называют немецким, он отдавал себя во власть воспоминаний главного героя, как будто воспоминания воображаемого персонажа явственнее рассказа обычного клерка о прожитой жизни. Затворническое существование автора, с каждым томом все более отдаляющегося от столичного бомонда в поисках своей судьбы, в поисках тех чувств и смыслов, из которых складывается человеческая суть, возможно именно в Париже. А для кого-то только в нем и возможно.

Флориан пишет навязчивые образы, от которых он не способен избавиться. В воображении и в воспоминании он пытается удержать прошедшее и возвращающееся. Он вовсе не жрец новейших технологий, и то, что он пишет компьютерную живопись, – выбор исключительно прагматический. Картины-файлы нематериальны, как воображаемое. Эти файлы можно переписывать столько раз, сколько память будет вносить поправки, добавляя новые детали, отказываясь от того, что сначала казалось существенным. Флориан не соединяет свои картины сквозными сюжетами, темами и не ограничивает их рамками серии. Здесь нет аналитического развернутого движения, эта работа открыта к любым изменениям. Когда мы выпиваем с Флорианом красное вино в его мастерской на rue de l’Echiquier за Porte Saint Denis, где много арабских и индусских лавок и ресторанчиков, он показывает десятки портретов девушек, немного похожих друг на друга тонкими чувственными губами, взглядом, в котором читаются одновременно беззащитность и смелость. И в то же время все портреты отличаются, если рассматривать их внимательно, как отличаются лица близнецов, когда они уже взрослые. Флориан составляет каталог памяти, не стремясь угадать тайные связи, соединяющие те или иные образы в общий сюжет. Он никогда не завершает работы: все файлы могут быть заново открыты и дорисованы, если память подскажет новые детали. Он выставляет свои компьютерные картины, выводя их на прозрачные пленки большого формата, на большие экраны или плазменные панно. Иногда он показывает их в лайт-боксах. Он ведет постоянную work in progress, которая продлится столько времени, сколько будет необходимо для того, чтобы исчерпать работу воображения.

* * *

Как-то мой приятель Марко позвал меня к себе в гости. Мы заехали в супермаркет, недалеко от «Гранд-опера», накупили там вина и закусок и поехали пировать маленькой компанией на Фобур Сент-Оноре.

– Как, – спрашиваю Марко, – лучше выбирать вино? Объясни иностранцу. Я ведь что-то об этом знаю, но не понимаю ровным счетом ничего. Я вырос в Петербурге, вино для нас совсем не такая обычная и древняя радость, как для французов или итальянцев.

Марко посмотрел на меня с тем же участием, что терапевт со стажем на пациента в конце смены, и сказал:

– Мой отец был наполовину итальянец, очень любил пиво. А мать с алжирскими корнями, предпочитала что-нибудь покрепче. И вот что я тебе скажу. Обычно я иду в супермаркет и беру с самой нижней полки бутыль побольше – сейчас продаются двухлитровые с закручивающейся пробкой.

– А обязательно, чтобы на бутылке было написано «appellation contrôlée»? – спросила тогдашняя подруга Марко, дородная серьезная немка из Швабии.

– Главное, чтобы из бутылки до этого никто не отпивал, – сказал Марко.

За что люблю друзей, особенно парижских, – они никогда не откажут в добром совете.

Мы тогда очень весело выпивали, болтали обо всем на свете, были пьяны и беспечны. Даже моя давняя приятельница Летиция, которую в детстве врачи запугали аллергиями и которая, едва дело доходило до еды, всегда бледнела и становилась предельно сосредоточенной, – даже она, несмотря на походное застолье, разрумянилась, расхихикалась и стала такой хорошенькой, что все начали с ней кокетничать. Алкоголь, на счастье, ей не запрещали, пила она от души и на радость окружающим.

Курить мы выходили на тесный балкон, тут таких много. Несколько прохожих спешили домой, и томная парочка плавно плыла в обнимку над тротуаром по неотложным, нежным делам. С шумного соседнего проспекта доносились гудки автомобилей и мотоциклов и радостные вопли. В этот вечер сборная Франции выиграла у Англии и обошла в соревновании немцев.

Марко не любил шумных вечеринок, но с несколькими друзьями выпить и закусить он был всегда готов. Тогда он как раз начинал писать о театре, забросив переводы Моравиа на французский. Одно время он ими очень увлекся, тогда он еще все время говорил о ранних фильмах Антониони. Его чем-то забавляла вечно маявшаяся и не находившая себе места высокая буржуазия Рима. Сам он при этом производил впечатление человека, которому не знакомы ни отчуждение, ни безысходность. Он то и дело подшучивал над людьми, которым никак не определиться с собственной жизнью. Он был веселым и серьезным человеком, невыносимая легкость бытия его не угнетала. И он любил со вкусом разыгрывать жизнь, всегда быть занятым, может быть, не самым существенным на свете делом, зато ему лично интересным. Начитавшись и насмотревшись историй про уныние жителей Вечного города, он решил, что на первый раз этого достаточно. С тех пор он увлекся театром, найдя полноту жизни в безупречной условности, очевидной для всех и не дающей оторваться от зрелища, которое никто не принимает за настоящую жизнь. Книги Марко о современном театре во Франции любят.

* * *

Из тех, без кого сложно представить нынешний Париж, из тех, кто любит этот город за то, что его всякий раз надо создавать заново для самого себя, мне особенно дорог один знакомый, переехавший в Париж из Софии. Христо начал с того, что заинтересовал французских структуралистов русскими теоретиками литературы двадцатых – тридцатых, собрав антологию работ наших ученых-авангардистов. То, о чем спорили в Париже в пятидесятые – шестидесятые, перекликалось с идеями формалистов и бурными дискуссиями о формализме во время культурной революции. В антологию, составленную Христо, правда, попали те, кто формалистом не был и даже спорил с этой школой, но для французского читателя это не суть важно. Потом Христо написал несколько теоретических книг, остроумное эссе об изданиях по кулинарии при Наполеоне III, биографию маркиза де Сада с тысячей пикантных подробностей, несколько брошюр о моральных ценностях и роман в духе позднего Чингиза Айтматова. Развернулся во французской словесности во всю ширь. Любить все его тексты было бы сложно, пожалуй, даже профессиональному любителю литературы. Уверен, и ему самому из того, что он написал, нравится далеко не все.

Как-то я списался с Христо, мы договорились встретиться в кафе на площади Contre-Escarpe, в Латинском квартале. Христо появился на площади, как на подиуме, с трогательной бутылкой Shivas в еще более трогательной авоське. Он шел не спеша, очаровывая собой всех и вся. Можно не любить 1968-й или быть не согласным с его идеями или пафосом, но мода того времени – и в этом меня не переубедить – безупречна. Поллитра в авоське – и никаких пластиковых стаканчиков! Наверняка и на конференцию в честь своего семидесятилетия он пришел не с пустыми руками. Христо напомнил мне любимого преподавателя филфака. Он тоже ходил с авоськой, в которой болтались старые немецкие издания древнегреческих текстов, в затрапезном костюме, который носили в позднесоветских фильмах сантехники, и всем своим видом призывал стремиться к вершинам духа и демократизма. Как теоретик и как древник он крепко выпивал. Вид зачастую имел какой-то растерянный, особенно на первой паре, в девять утра. Прежде чем начать занятие, он подходил к окну, выдыхал в ладошку, принюхивался и укоризненно качал головой.

С Христо я встречался не без корысти. Я был уверен, что он расскажет мне много интересного о Нине Гельфандер – театральном критике, публицисте, переводчице и герое Сопротивления. Я тогда писал о ней статью и искал в Париже людей, знавших ее. Гельфандер уехала из СССР в середине двадцатых и всю оставшуюся жизнь прожила во Франции. Она была знатоком современного театра, участвовала в сионистском движении, спасала евреев и беженцев во время оккупации, написала книгу о Льве Толстом и книгу о Ленине (причем во Франции их читают до сих пор), переводила Достоевского, Станиславского и Антона Чехова. В двадцатые она была связана с формалистами и даже написала о них первую во Франции статью. Христо не мог ее не знать. Я надеялся на интересные рассказы, но не тут-то было. Он готов был обсуждать в подробностях свои творческие планы и начинал скучать, как только я пытался перевести разговор на историю Гельфандер. О себе он говорил как о приятеле Леви-Стросса, Барта и Делёза. Секта славистов была ему не ровня.

Иностранцы, покоряющие столицу, создают для себя мир, в котором они защищены от тех, кто не рвется на Олимп, высотой занимаемого положения. Наверно, с этой высоты страшно спуститься к тем, кто не до конца преодолел отчуждение эмигранта. Тем, кто изобрел для себя Париж, утолив тщеславие, удается стать парижанином в глазах местной публики и навсегда в душе остаться иностранцем в Париже.

Тогда дело не дошло до бутылки в авоське. Но впоследствии нас сблизили ракия и адронный коллайдер.

* * *

О Гельфандер мне рассказала ее подруга, тоже эмигрантка, Сара. Сара родилась в Одессе, но выросла во Франции. По-русски она говорила с большим старанием. Гельфандер была дружна с ее родителями, Сара тоже стала ее приятельницей, и свой архив Нина завещала Саре. Я бывал у Сары на rue de Crimée, недалеко от Северного вокзала. Это чумазый район, совсем не туристический и горячо мной любимый. Сара все нахваливала мой спотыкающийся французский. Я парировал комплименты и удивлялся тому, что в этом доме заваривают чай в заварочном чайнике. Причем не только в честь прибытия дорогого гостя из России. По парижским меркам это вещь редкая. Лучшее, на что приходится рассчитывать здесь, – это металлический чайник с кипятком, который официант подает с пакетиком «Lipton». Русское чаепитие в Париже, согласитесь, – это приятно и необычно.

Пока мы привыкали нравиться друг другу, я понял, что история Сары, которую я по ходу дела узнавал, интересна мне не менее, чем история Гельфандер. Сначала Сара стала рассказывать о себе, чтобы объяснить, как они подружились с Ниной, слово за слово, речь зашла о том, как она училась в Институте восточных языков, где русский преподавали наряду с арабским, ивритом и хинди. Институт был в большом, некогда роскошном доме на улице, параллельной Сене. Наискосок от него жил Лакан. После института Сара преподавала в школе, потом в Сорбонне. С мужем они прожили долгую счастливую жизнь, у их дочери взрослый сын, недавно у внука тоже родился сын.

До встречи с Сарой я не так много знал об этой парижской жизни, о жителях серийных домов с длинными общими балконами. Такие дома строили в шестидесятые – семидесятые на окраинах, ближе к кольцу.

Одним весенним днем мы поехали на дачу, где хранился архив Гельфандер. Нас повез на машине внук Сары, Борис, актер в любительском театре. О России он слышал только родительские рассказы. Не без удивления расспрашивал меня, зачем мне понадобились эти старые коробки с какими-то русскими бумагами.

Дачей оказался бывший дом станционного смотрителя, сложенный из красного кирпича. Узкоколейку перестали использовать после войны, дом пустовал, и Сара с мужем купили его вместе с небольшим участком, отремонтировали и в свое время проводили здесь лето. От железной дороги вскоре осталась только просека, обросшая по краям боярышником. В лесу водились зайцы и куропатки.

Борис жил здесь с семьей. Мы выпили кофе, немного поболтали и повезли коробки в город. В них были черновики статей и книг, писем совсем немного, – переписку и дневники Гельфандер перед смертью уничтожила. Самым интересным в ее архиве оказалась ее юношеская библиотека – книги, которые она привезла с собой из России, и книги, которые в конце двадцатых присылали ей друзья из Москвы и Ленинграда: сборники Гумилева, Цветаевой, Кузмина, Мандельштама, опоязовские издания. Эта Россия всегда была с ней, хотя с тридцатых годов контакты с друзьями, оставшимися там, были потеряны. В конце войны Гельфандер написала книгу о Льве Толстом. Ее друзья в блокадном Ленинграде тоже считали самой актуальной книгой «Войну и мир». Книга Нины о Толстом до сих пор считается во Франции едва ли не лучшим из того, что написано о нем по-французски.

Впрочем, среди историй о парижских иностранцах история Сары, возможно, даже интереснее, чем интеллектуальная биография Нины. В ней нет ничего особенного, кроме того, что это обычная жизнь. Не каждому удается ее прожить так просто и со вкусом.

* * *

Гневных слов и проклятий в адрес Парижа сказано не менее, чем признаний в любви к этому городу. Один из чемпионов русского парижененавистничества – Гоголь. Французская столица представлялась ему скопищем выскочек, хитрованов и делопроизводителей. Бездушная, бессмысленная столица, погрязшая в суете и тщеславии. Другое дело Рим – родина души.

Тихим и уютным Париж в самом деле не назовешь, особенно главные улицы и площади. Но кого-то этот новый вавилонский хаос даже вдохновлял. Бальзак неустанно живописал быт и нравы его обитателей. Бодлер и Нерваль воспевали городское дно и богему. Золя упивался кошмарами делового мира: бесчинством животных людей, теряющих рассудок на бирже, и страстишками мелких торговцев рынка Les Halles. Помимо галантных празднеств и вальяжных прогулок буржуа по османовским бульварам, тут вечно происходит какой-то беспредел. Рильке в рассказах про Париж не забывал нарисовать во всей красе полубезумного клошара – из тех, что позднее подловят Беккета на улице и отметелят, чтоб медом не казалось служенье строгих муз. «Записки Мальте Лауридса Бригге» – книга мрачная и отчаянная, несмотря на всю прелесть дамы с единорогом, несмотря на неотразимое парижское отщепенчество. Это одна из самых тягостных книг о Париже, написанных с большой любовью к единственному городу, в котором только поэт и мог ощутить себя настоящим иностранцем, чужим для всех, посторонним, перед которым затворяют все двери, – миланцем Арриго Стендалем, как выбито на могильном камне французского писателя, мечтавшего потеряться между Италией и Германией.

В кинематографе никто лучше Полански о коммунальном ужасе парижского мещанства сказать не смог. The Tenant – чудовищный кошмар риэлтера, хоррор о съемщиках жилья, с которым не дай бог встретиться даже во сне. Самое гуманное, на что способны эти мерзопакостные, полоумные соседи, шпионящие друг за другом и подыскивающие удобный момент, чтобы подложить свинью, – это выброситься из окна в узкий двор-колодец. Парижане говорят, что Полански снял образцово-показательную историю про пятнадцатый арондисман.

* * *

На моей карте Парижа стратегически важными объектами являются кондитерские и ресторанчики. Грибник никогда не расскажет про все грибные места. От меня тоже не стоит ждать, что я выдам все любимые едальни как на духу. О некоторых я умолчу, чтобы не нарушить тот домашний уют маленьких ресторанчиков, куда ходят только те, кто живет и работает в этом квартале. Некоторые – такие необычные, что если я начну объяснять, чем же они хороши, вы можете подумать обо мне что-нибудь не то. Ну и, конечно, было бы самонадеянным выдавать себя за гурмана, который перепробовал блюда всех парижских traiteurs и годится в Вергилии и Дерсу Узалы парижской кухни.

Тем не менее как заядлый парижский иностранец я всегда старался не пропустить интересного места, где хорошо кормят, чтобы быть с народом-творцом там, где этому народу нравится перекусывать. Эпицентр тревожно-сливочных терзаний находится на улице Бюси, у Сен-Жермен. Еще несколько лет назад там была кафеюшка при кондитерской, на втором этаже. Можно было выбрать прямо с прилавка любую красоту, и ее приносили с кофе наверх, в зальчик узкий, как коридор. В Париже много таких тесных домов, сохранившихся с XVII века. В зальчике умещалось два ряда столиков, разделенных проходом. У столика возле низкого окна было отличное место, чтобы наблюдать за шумной, людной улочкой. Пирожные в этом кафе всегда были свежайшими, и кофе был лучше, чем обычно в кондитерских. А какой там делали croissant aux amandes! Слезы на глаза наворачиваются! Нежная, пропитавшаяся маслом, бесформенная лепешка с запекшимися пластинками миндаля. Что-то подобное удавалось только повару столовой при Дворце труда, что у Благовещенского моста в Петербурге. Он был большим умельцем печь сдобные булки. На Бюси я любил приходить после прогулки или даже иногда специально наведывался сюда после поездки за город, чтобы посидеть, обдумать впечатления или бездумно поглазеть в окно.

Встречаться по делам и без дел удобнее в «Paul». Это тоже булочная-кондитерская с кафе. Из всех кафе этой сети, которые есть и в Париже, и в других городах, мне нравится именно оно, небольшое, но достаточно просторное. Окна в нем высокие, во всю стену. До недавнего времени тут работала пожилая официантка, особенно не любезничавшая с клиентами, но обслуживавшая с таким простым достоинством, что ты вдруг ощущал торжественное спокойствие от того, что самые обычные вещи происходят, как им дÓлжно происходить. В этом «Paul» вкусно абсолютно все: от сэндвичей до religieuse – заварного пирожного в форме пирамидки, сложенной из приплюснутых шаров. Свежести эти радости плоти всегда исключительной. А вот кофе тут так себе, вместо него лучше брать чай или что-нибудь покрепче. Еще это место всегда было приятно тем, что в нем поровну иностранцев и парижан, причем среди иностранцев американцев не большинство, как часто бывает в ресторанах и на шумных улицах. Столики здесь стоят вплотную, и иногда между соседями завязывается беседа. Болтать с незнакомками и незнакомцами в парижских кафе – отдельное удовольствие. У вас сразу находится повод для беседы ни о чем: обсудить, кто кем работает, кто что делает в Париже, что сейчас интересного в музеях и театрах. Из этих пустяков рождается сообщничество: вы в Париже, и этот жизнеутверждающий факт сближает русского и австрийку, венгра и американца, немца, француженку и всех остальных, кто успеет вступить в ваше тайное общество. При том, что резких слов о Париже сказано немало, что здесь достаточно мест, дающих повод удивляться, какой же это грязный и вонючий городишко, Париж чудесным образом располагает к себе. «Париж – красавица», как шутили вполне всерьез сюрреалисты. У нас в таких случаях говорят «люблю не могу!», капитулируя перед необоримой страстью, но догадываясь, как в крайнем случае отступить без потерь.

Мне кажется, что это восхищение не похоже на щенячий восторг двадцатилетнего американца, воспетый пожилым писателем, для которого молодость, проведенная в Париже, была самым светлым воспоминанием в жизни. Хэмингуэй со свойственной американским интеллектуалам идеологизированностью хотел возвести эту ностальгию в национальный культ. «The Moveable Feast» – книга о новом, нефиксированном празднике наподобие Пасхи, для которой, в отличие от Рождества, не установлено точного дня. Париж – это праздник жрецов религии свободы – путешественников, мечтателей, искателей приключений и жизненной правды. В русском переводе этот антиклерикальный подтекст был опущен. В шестидесятые годы в СССР никто бы просто не понял о каких таких фиксированных или передвижных праздниках идет речь. Об этом тогда уже мало кто помнил. Русское заглавие «Праздник, который всегда с тобой» было тоже вполне удачным, судя по тому, что вошло в обиход.

Париж – не брелок с Эйфелевой башней, напоминающий о том, что есть такой беззаботный, богемный город, и не тоска по дочке, родившейся у твоей любовницы, после того как вы оба вернулись из Парижа по домам. Париж – город тех, кто ощущает себя в нем иностранцами. В нем надо уметь находить то, что не значится на карте и о чем умалчивает путеводитель. Кафе на Бюси – идеальное для этого место. Однажды мы с подругой по традиции пили здесь чай с пирожными. За соседним столиком позевывал милый рассеянный мужчина, который явно заскучал в одиночестве и все посматривал в нашу сторону, явно собираясь заговорить о погоде. А сам спросил, откуда мы, наш акцент был ему незнаком. Слово за слово, оказалось, что он архитектор из Канзаса, купил неподалеку на rue de Seine небольшую квартиру. Теперь вот наезжает в Париж, очень ему тут нравится.

| 22 | Особняк братьев Мартель. Архитектор Р. Малле-Стивенс. Середина 1920-х

Дядька был в самом деле симпатичный – открытый в разговоре, остроумный, внимательно слушающий. Почти как в старом, по-прежнему не смешном анекдоте. Встретились русский и американец. Один говорит: «Люблю Париж!» А другой ему: «Нет, это я люблю Париж!» Нашему собеседнику тут нравилось все, просто все-все-все. После рассуждения, как здесь вкусно и пьяно гуляется – до французского регби, к счастью, дело не дошло, – мы вдруг заговорили о Малле-Стивенсе. И оказалось, что американец любит парижский модерн. Полчаса он рассказывал, как пробраться во все постройки Малле-Стивенса в шестнадцатом арондисмане. Как попасть внутрь банка, с какой стороны лучше подходить к особнякам, куда надо заглянуть, чтобы увидеть то, что известно только знатокам. В нас загрузили файл с увлекательной книжкой о знаменитом архитекторе.

| 23 | Особняк мадам Райфенберг. Архитектор Р. Малле-Стивенс. Середина 1920-х

В общем, все дела были отложены и незамедлительно был совершен набег на угодья Малле-Стивенса в шестнадцатом. Я не люблю этот арондисман. Тут громоздкие, иногда уродливые дома высокой буржуазии. На улицах безлюдно, как будто тут не живут, а скупают недвижимость, чтобы вложить деньги. Впрочем, тут тоже происходило много интересного. В одном из таких домов, в апартаментах в piano nobile, обросшем темно-зеленым ковром плюща, виконт и виконтесса де Ноай устраивали знаменитые вечеринки, на которых бывали Лакан, Лотар, Буаффар и прочие парижские знаменитости. После запрета «Золотого века» Бунюэля, в котором цензура обнаружила антиклерикальную провокацию, этот фильм показывали на домашних просмотрах именно у де Ноай под кодовым названием «Разум в объятиях холодной страсти». «Золотой век» был спонсирован виконтом и преподнесен в подарок виконтессе. До восьмидесятых годов цензурный запрет так и не был снят во Франции, и эту картину можно было увидеть в нью-йоркском МОМА или на закрытых показах в московском Доме кино.

Малле-Стивенс был, конечно, хорош. Шкафы-фасады, загромождавшие улицы в этом районе Парижа, только подчеркивали его остроумие и изобретательность. Прежде всего, остроумие, с которым придуманы эти необычные планировки, эти террасы и солярии, этот сведенный к одной-двум деталям, эффектный декор /ил. 22, 23/. Кажется, еще немного эксцентричности – и все эти дома превратятся в аттракцион для скучающих богачей. Но есть у Малле-Стивенса непререкаемость стиля, которая не допускает опрощения архитектуры до развлечения. Стиль этот чрезвычайно сдержан, точен, как график или формула, и, возможно, не сведущие в зодчестве даже не сразу обратят на него внимание, пока не включатся в этот приятный и забавный розыгрыш.

День был прохладный, а вечером и вовсе похолодало. Наконец, после долгой прогулки мы набрели на кафе, которое в этих безлюдных кварталах так сразу и не найдешь. Местная ром-баба была чудо как хороша, особенно ром в металлическом кувшинчике. Им надо было ее полить, но от переполнявшей меня по мере согревания радости бытия я добавил его в чай, потом еще раз добавил и так бы подливал и подливал, но официант запеленговал мое маленькое счастье и переставил кувшинчик другим посетителям, которые тоже заказали ром-бабу. Моя честь была спасена.

* * *

Париж – вкусный город, даже очень вкусный. Весь его не под силу съесть ни Гаргантюа, ни Робину Бобину, ни Силе Силычу. Советовать, где правильнее есть в Париже, здравый человек не возьмется. Один признает только рестораны с колпаками над входной дверью, другой – как готовит знакомый повар, третий придумает свои резоны. Я прикипел душой к нескольким местам. Любимым долгое время у меня было брассери, где можно было быстро перекусить croque-monsieur или отбивной. Он располагался в угловом доме на Дофин, где я долго жил, окна у него выходили на площадь Дофин, Понт-Неф и Сену. Ничего особенного ни в том, как жарили там мясо, ни в том, как делали горячий бутерброд, не было. Отбивную подавали с обычной картошкой фри и дижонской горчицей, злой даже на русский вкус. Бутерброды делали не из тостов, а на ломте, отрезанном от большого каравая. Он поджаривался, пропитывался сливочным маслом и майонезным соусом, который хозяйка брассери готовила сама, моцарелла аппетитно плавилась на ветчине. Не выпить под эту радость стаканчик вина было нельзя.

Публика в этом заведении собиралась затрапезная: жившие по соседству ленившиеся готовить бойцы невидимых фронтов плюс случайные прохожие и иногда пара туристов в нагрузку. Было несколько завсегдатаев, дежуривших у стойки с порцией пастиса прямо с утра и не спешивших ни чувствовать, ни страдать. Другое такое райское место я знаю только на площади Брассанса, возле книжного рынка.

Когда угловой брассери закрыли (пожилая хозяйка продала его, теперь там модный бар), публика перебралась в другое, неподалеку, в центре Дофин, которое в честь Нельской башни так и называется Le Nesle. Там всегда вкусно готовили луковый суп с сыром. Единственный недостаток этого блюда – под него мне не хочется никакого алкоголя, бывает же такой парадокс.

Как ни странно, неплохой трехколпачный ресторан возле церкви Мадлен, куда я иногда хожу с университетскими знакомыми, нравится мне не так, как эти простые, народные места, где все безыскусно, где все есть так, как есть. Конечно, иной раз очень приятно зайти в дорогое, пафосное место и кого-то из себя изобразить. Но по большому счету французскую кухню я люблю как интеллигентный славянский варвар, как скиф Анахарсис или как дружественный нам итальянец, обожающий как следует поесть. Одно время я зачастил в савойский ресторанчик на Муффетар, на спуске, ближе к церкви. Его держала семья из Аннеси. Там было объеденье, ничего не скажешь: крестьянские блюда, простая закуска, швейцарское вино из долины Роны, из швейцарской ее части, и сладкий пирог. Потом, хозяева продали ресторанчик камерунцам, все как будто осталось прежним, но для савойского заведения здесь стало слишком весело.

Тогда я повадился ходить в ресторан на канал Сен-Мартен. Выбор там небольшой, но и мясо, и рыбу готовят хорошо. Были еще веселые мексиканцы на Сен-Жермен, которые сами уже не понимали – мексиканцы они, французы или, может быть, баски или еще кто, – так все запутались в матримониальных связях, родных очагах и исторических родинах. Там было решительно не ясно, что именно они готовят, но было на удивление вкусно. На Маре всегда было два-три хороших еврейских ресторана, где, правда, готовили немало арабских блюд, что погоды, разумеется, не портило, а настроение поднимало. Чудесно было выпивать и закусывать возле Бастилии, там тьма симпатичных местечек, только успевай выбирать. Латинский квартал и окрестности Люксембургского сада – тоже ареал, благоприятный для гастрономических прогулок. Что и говорить, в Париже едят все и всё: зверей и птиц – на здоровье, морских гадов и травки – за милую душу, улиток и сырную плесень – за обе щеки /ил. 24/.

| 24 | В Париже едят всё…

Едоки здесь живут знатные. Есть ставящие перед собой трудно выполнимые задачи, есть нежные, чувствительные особы, есть личности, тщательно пережевывающие пищу.

Разные люди – разные судьбы.

Страсть и азарт царствуют на рынках, которые раз-два в неделю открываются по всему городу на бульварах и широких улицах. Там настоящая жизнь! Когда я жил у Бастилии, в студио на мансарде, как и положено солдату армии искусств, я любил по вторникам и субботам выходить на бульвар, с утра превращавшийся в шумное торжище. Накануне вечером на нем расставляли в три ряда тенты, и на следующий день тихую аллею, где на скамейках выпивали местные алкаши, а пенсионеры играли в петанк, было не узнать. Везде кипела торговля. Ближе к площади продавали овощи и фрукты. Тут всегда были канадские яблоки с шершавой кожицей – зимний сорт, который во Франции пускают на варенье, но мне они очень нравятся свежими. По вкусу немного смахивают на антоновку, но они слаще и сочнее даже уже весной. Здесь всегда был спелый инжир, волшебно-фиолетовый и напоминающий клубнику с привкусом огурца. Из прочих радостей тут был фенхель, которого на северо-западе России долгое время вовсе не знали, сейчас его продают и у нас, но обычно не очень свежим. Поход на рынок был приятен и тем, что тут никого никогда не обманывали, не надо было считать в уме, сколько должны дать сдачи. К этому пришлось некоторое время привыкать.

Самым волнительным местом были сырные ряды. Пахло здесь невыносимо. Но я почему-то очень люблю этот кислый плесневый аромат, раздающийся из сырных лавок по всему бульвару. И ароматом его называют из вежливости, а так, конечно, это просто вонь. Сыров на рынке было в изобилии: и мягкие творожные козьи, и сколы трехлетних выдержанных, похожих на серные камни, и твердые желтые ломти Канталь, и моцарелла в мутном рассоле, и подплавившийся бри… я выбирал два совсем разных сыра, хотя больше всего люблю Конте и Канталь.

В соседних колбасных рядах вас тоже не оставляло чувство полноты бытия. Здесь были копчености на все вкусы, особенно дружественная козлятина. И это еще не все. Морские гады от мала до велика! Рыба, рыбины, рыбки, рыбешки, рыбулечки! Рыбь! Рядом прилавки ломились от изобилия оливок, специй, а за ними шли ряды, где торговали хозтоварами и всякой всячиной. Туда я ходил редко.

Публика на рынке не суетилась, а планомерно делала покупки. Люди совершали свой повседневный подвиг: были предприимчивы, расчетливы и трогательно галантны, даже когда покупали полтора кило картошки.

* * *

В новом оперном театре «Бастилия» нет ложи ни для царя, ни для президента. Акустика рассчитана так, чтобы было хорошо слышно и на верхних рядах балкона, и на последнем ряду бельэтажа. Сцену видно тоже почти отовсюду целиком. Разумеется, первые двадцать рядов партера выгодно отличаются от других мест, но сама идея этого театра – равенство всех в него пришедших. Здесь неуместно разыгрывать из себя аристократическую особу или светского льва. Перед спектаклем в «Бастилии» всегда продают пару десятков дешевых билетов. Есть те, кто считает, что в этом театре все устроено уж слишком по-простому, и ему недостает торжественности и праздничности. Большинство публики не одевается специально, как на светский вечер, а приходит в повседневной одежде. Сама обстановка напоминает дом культуры, да и интерьеры здесь, конечно, довольно безвкусные. Зал «Бастилии» рассчитан как функциональное пространство, красивым его не назовешь. Но здесь оптимальные условия для того, чтобы слушать музыку и смотреть спектакли. В «Бастилии» в самом деле ставят качественно, а некоторые постановки – выдающиеся. Бывает, поставят и какое-нибудь занудство или что-нибудь не слишком оригинальное, – но оркестр и в этом случае никогда не фальшивит, солист не дает дрозда, а декорации не застревают на полпути к сцене. На Мариинский и русские театры это мало похоже.

Я тут смотрел много разного. В первый раз придя в «Бастилию», я случайно попал на «Троянцев» Берлиоза, которыми она в свое время открылась. Выдержать это многочасовое прославление французского духа, который никак не может одолеть Вагнера, было серьезным испытанием. Сначала все казалось интересным: и неожиданная смена декораций, и точное, вышколенное исполнение, и сама идея начать жизнь нового театра с реванша за поражение Берлиоза, не сумевшего превзойти гения Байрейта. Но уже через час «Троянцы» вынимали душу, как старая, запиленная пластинка с гимном, заедающая в нескольких местах. Даже в четырехчасовом сокращении, из которого были изъяты балетные сцены, это шоу запоминается раз и навсегда нездешней тоской. Напрасны эти амбиции – быть центром всего и вся, преобразить пресловутую узницу в храм свободы, равенства, братства и народного искусства, диктовать моду, воспевать французский дух как воплощение подлинной европейскости. На ступенях перед новой цитаделью искусств тусуются тинейджеры. Арке, выдвинутой перед фасадом, расслаивающимся на несколько этажей, не охватить все это многообразие жизни, которому минут за тридцать до начала спектакля особенное своеобразие придают спекулянты, сбывающие билеты в партер за полцены.

После «Троянцев» хочется быстрее посмотреть еще что-нибудь, чтобы сгладить тягостное впечатление. Несколько лет назад здесь поставили «Любовь к трем апельсинам». Это балагурство смотрелось на одном дыхании и заставило забыть о занудном, напыщенном французском вагнерианстве. На «Богему» публика шла без особой охоты, хотя главные партии были спеты хорошо, да и декорации, воспроизводившие богемные мансарды времен Мюрже и Шамфлери, смотрелись интересно и эффектно. Наверно, для парижского зрителя нужно придумать что-то экстраординарное, чтобы повернуть до боли родной сюжет «Богемы» неожиданным образом. «Дон Жуан» поставили в интерпретации Михаэля Ханеке. Ханеке не сильно церемонился с либретто, выдав старый сюжет за духовную драму о современных бизнесменах. Действие было перенесено в прозрачные офисы стеклянных дворцов Жана Нувеля. Дон Жуан был призван домогаться всех понемногу, но на самом деле возжелал одну только красавицу – дочь своего шефа. Шеф на удивление не интересовал его, как мужчина, хотя можно было подумать, что в жизни он не прочь попробовать все. Дон Жуан изводил всех, но больше всего самого себя, усугубляя свою вину все новыми и новыми безобразиями, чтобы дойти до крайнего предела порока и испытать всю низость и боль человечества. Христоподобный самец, идущий самоотверженно путем страдания и имеющий по дороге все, что шевелится, по самое «не хочу», запомнился публике. Впрочем, удивление было скоротечно, теперь таким страстотерпцем никого не поразишь. О жертвенности Дон Жуана в свое время писали символисты, видя в нем героя притчи о страдающем грешнике.

Многие постановки «Бастилии» смотрятся как эффектное шоу. Конечно, ту злободневность и ту площадную зрелищность, какие были у оперы в XIX веке, теперь лучше искать в мультимедийных аттракционах и телетрансляциях с открытий олимпиад. Тем не менее «Бастилия» на свой лад говорит о современности, сочетая в постановках публицистичность с экспериментальностью. Здесь тоже не забывают о том, что пишут в газетах, что умалчивают или на что намекают по ТВ, о чем спорят в блогах и соцсетях.

Дух старой оперы сохранился в «Гранд-опера», построенной в Гарнье. Конечно, нет уже нуворишей, распивавших шампанское в дорогих ложах, нет восторженных поклонников, нет буржуа, волочащихся за актрисками, нет и разночинного райка. Но кое-что осталось. Например, прямо на входе вас встречает запах готовки. Пахнет тефтелями, фрикадельками, сосисками, сладковатым мясным отваром. Этот запах проникает повсюду: в фойе, в ложи, в гримерки. Во времена Золя, живописавшего страсти, бурлившие в «Гранд-опера», здесь пили, ели и по мере сил наслаждались искусством. Звезды доводили зрителей до исступления, неудачные спектакли могли закончиться пьяной стычкой. Этот храм искусств так часто превращался в торжище тщеславия или потасовку, что Марк Шагал, приглашенный расписать плафон в зале, смог разве что придать здешней обстановке несколько неуместную наивную забавность. Милый местечковый романтизм этому безудержному празднику жизни не к лицу.

Сейчас «Гранд-опера» уже не та, что на картинах Дега или в эпоху сюрреалистов. Сейчас это довольно чинное заведение. Запах кухни – самое яркое напоминание о жизни, которая некогда бурлила в этих стенах.

* * *

Комеди Франсез» напоминает Александринку начала девяностых, когда там воцарилась тоска старейшего петербургского театра. В «Комеди Франсез» всегда классический репертуар, постановки всегда профессиональные. Но какая мука смотреть «Сида» в традиционном исполнении! Через полчаса после начала спектакля, когда вся тонкость реконструкции спектакля девятнадцатого века прочувствована до зевоты, заняться решительно нечем. В голову лезут идиотские сравнения страстных диалогов и надрывных монологов с гамом на рынке где-нибудь во Владикавказе или Краснодаре.

Конечно, подобный театр должен быть таким же, каким он был и сто лет назад, и гораздо раньше, – чтобы хоть где-то все было как всегда. Актеры «Комеди Франсез» во Франции считаются суперпрофессионалами. Некоторые из них – кинозвезды и знаменитости. Но по необъяснимой причине традиция навевает сон, как выступление народного хора имени Пятницкого на концерте к Дню милиции. Все одно и то же, одно и то же, – и просыпаешься только тогда, когда что-то идет не так.

Недавно здание Виктора Луи стали реконструировать, но работу театра никто останавливать не посмел. Прямо между двумя рядами колонн, отгораживающих сад Пале-Рояль от дворика, построили временную сцену. Я узнал об этом неожиданно, придя вечером за билетами. Кассы из-за реставрационных работ переехали, надо было идти к ним по указателям, которые привели в Пале-Рояль. Едва войдя во дворик, я растерялся: вместо сада, который обычно был виден сквозь колоннаду, передо мной вырос темный короб, над которым красным неоном, как будто от руки, было выведено «Comédie-Française» /ил. 25/. Подойдя ближе, я уловил смолянистый запах сосны – передо мной был дощатый сарай, от стены до стены. Вдруг справа открылась дверь, и из нее вышла парочка, у парня в руках билеты. Я вошел в сарай, в глаза ударил лилово-красный – им были выкрашены стены и потолок. На кассе висело объявление: «Забастовка».

| 25 | …темный короб, над которым красным неоном, как будто от руки, было выведено «Comedie-Francaise»

Ну как после этого не полюбить Францию!?

Соберешься в театр, – а театр на ремонте. Правда, касса все-таки открыта. Пойдешь по указателям к кассе, – а вместо кассы – сарай. Правда, билеты в нем все-таки продают. Станешь покупать билет, – а тут забастовка. Ну почти как дома: все сломалось, но что-то еще работает, и в конце концов каким-то чудом все выходит более-менее нормально.

Оказалось, что буквально со следующего дня техперсонал театра начинает бастовать. Их не устраивают условия работы на временной сцене, которая только что открылась, и в ней пока что нет всего необходимого для того, чтобы осветители, монтажники и прочие арт-инженеры могли, не проявляя чудеса героизма, готовить сцену и аппаратуру к спектаклям. Техперсонал тактично на Рождество бастовать не стал. Подождал недельки две после каникул и выступил с претензиями, чтобы заодно продлить выходные.

Разве мог я не купить билеты на последний спектакль только что открывшейся сцены?

Тут я должен сказать несколько слов о французских забастовках. Grève, особенно в Париже, – это святое. Здесь бастуют все – от мала до велика. Бастуют семьями, вместе с любовницами и двоюродной родней. Бастуют кружками самодеятельности и гандбольными клубами. Профсоюз отдыхающих на средиземноморском побережье счастлив забастовать. Угрожать забастовкой могут даже только что вышедшие на пенсию, чтобы не потерять квалификацию в деле борьбы за свободный, честный труд. Забастовки бывают местного значения, городские, региональные. Иногда работать наотрез отказывается вся страна во главе с ее лучшими сынами – например, тружениками транспортной сферы, больше всего охочими до стачек. Сколько раз в Париже останавливалось метро, переставали ходить электрички и даже междугородние поезда? Мой приятель, живший за кольцом на юге, однажды в день стачки железнодорожников прошел пешком километров пятнадцать от дома до института на Распай. «Не забывается такое никогда».

Отправляясь в аэропорт, надо быть готовым к тому, что электричка или метро – одно из двух – не работает. Это в порядке вещей.

Каких только профсоюзных демонстраций не бывает в Париже! По бульвару Сен-Жермен проходит инициативная группа профсоюза секретарей с плакатами «Работники канцелярий негодуют!». За ними следуют представители телефонных служб доверия. К ним уже присоединились наладчики игровых автоматов и директора школ кулинарного мастерства. Дегустаторы вин в знак решительного протеста отказались выходить на демонстрацию, объявив голодовку с разрешением употреблять алкоголь. Колонна сыроделов движется в Париж из Нижней Нормандии, чтобы присоединиться к митингующим. И это еще не все! Зоотехники Франции выступили с заявлением, что они готовы поддержать требования своих коллег.

Все-таки Париж – город четырех проигранных революций. Все они приводили лишь к временным победам, но этот опыт убедил людей в том, что надо всегда отстаивать свои права. Никаких интеллектуальных изысков в этой профессиональной солидарности нет. Есть суровая правда жизни, которую до сих пор не способен осознать наш народ-терпила. Он дремлет, тупит, а как его растормошат – давай за вилы хвататься. Мне, конечно, очень нравится, что во Франции есть форма борьбы за то, чтобы тебя и твоих коллег не заставляли делать то, что вы не считаете целесообразным. Эта форма приемлема для всех сторон конфликта. Добиваются ли своего бастующие или проигрывают – в любом случае это борьба за собственное достоинство.

Вернемся к спектаклю в «Комеди Франсез».

Конечно же, в этот предзабастовочный вечер давали «Мнимого больного». Я ни минуты не думал – и купил два билета, чтобы срочно приобщиться к прекрасному, раз оно само идет прямо в руки. Вечер действительно удался. В театре, пахнувшем сосновой смолой и немного банькой, был компактный зал. Прямо от сцены резко поднимались чуть не под потолок ряды сидений. На сцене декораций было ровно столько, чтобы их можно было заметить невооруженным глазом. Актеры, как всегда в «Комеди Франсез», играли хорошо и даже довольно быстро вошли во вкус. Уж не из-за предстоящей ли недели выходных? Было смешно. Мольер ведь и мертвеца рассмешит, если не умничать без повода.

| 26, 27 | Колонны Д. Бюрена в Пале-Рояле. 1986

С переездом театра на временную сцену изменился дизайн двора, в котором Даниэль Бюрен когда-то расставил свои полосатые столбики на радость любителям всего нового и к неудовольствию тех, кто не одобряет перемен. Бюрен – остроумный художник, который уже несколько десятилетий делает искусство тавтологии, работая только с полосками. Он писал холсты, разлинованные полосами, закрашивал чересполосицей стены, ограды, стенды, дороги, трамвайные остановки и очень преуспел в своей игре добывать искусство из того, что меньше всего похоже на искусство. Наряду с Кристианом Болтански и Филиппом Паррено он один из самых известных современных французских художников. Когда дело дошло до конкурса на реконструкцию двора Пале-Рояль, предпочтение было отдано его проекту. Двор проходной, почти как в Петербурге. Его проходят наискосок из угла в угол /ил. 26/. Через него срезают путь от Риволи в сторону Биржи и Севастопольского бульвара (и, соответственно, обратно). Бюрен накренил площадку в противоположную сторону, к зданию «Комеди Франсез». Угол едва заметен, но, если присмотреться, он есть /ил. 27/. По квадрату двора Бюрен расставил несколько рядов колонн разной высоты. Все до единой, естественно, полосатые. Один ряд убывает слева направо перпендикулярно движению пешехода, другой нарастает в обратном направлении, к Риволи. Эти две усеченные колоннады обозначают ориентиры, которые краем глаза видит любой, проходящий через двор. Они раскачивают плоскость площадки, кренящейся к театру. Другие ряды колонн убывают в разные стороны и уходят под решетку, скрывающую подземные коммуникации. Все эти маркшейдерские провокации немного сбивают вас с толку. Но если вы не присмотритесь внимательно, как устроен двор, вы можете даже не заметить всей этой игры, день ото дня проходя двор наискосок. На время реставрации старого театра площадку двора подсветили в пандан к красному неону на дощатом фасаде. В покрытие были встроены флуоресцентные элементы, которые светились зеленым, если идти от Риволи, и красным – если в обратном направлении. Пале-Рояль стал еще веселее, а игра Бюрена еще забавнее.

* * *

Париж – мученик моды. С давних пор иметь все самое-самое было заветной мечтой этого города. Можно делать вид, что ты игнорируешь имперскую столичность, но ведь деться от нее некуда. Фасад Лувра, ансамбль Габриэля на площади Согласия, церковь Invalides, да тот же Notre Dame, пусть и отпескоструенный до белизны зубного порошка, – нет-нет да и хочется пойти еще раз на них посмотреть. Есть, конечно, модные имперские исполины, которые производят гнетущее впечатление. Grand Palais и Petit Palais (такой же маленький, как Le Petit Robert, который занимает полполки) – это неуклюжие амбары, придавленные массивными колпаками. Иосиф Бродский писал, что стамбульские мечети похожи на распластанных жаб. Две махины, выросшие посреди Шанзелизе, похожи на двух питомцев скотофермы, откормленных до потери видовых признаков. Примиряет с этими видными из соседних районов монстрами то, что в них прошло немало хороших выставок. В конечном счете и они сослужили службу городу мод и арт-рекордов.

| 28, 29 | Похититель медвежат. Скульптор Э. Фремье. 1870-е

Париж кишит скульптурными аллегориями конца девятнадцатого – начала двадцатого века, некоторые из них смешнее всех Гранвилей, Эффелей и Кукрыниксов вместе взятых. Медведица стиснула в смертельных объятьях охотника, убившего ее малыша, но охотник успел ее заколоть клинком /ил. 28, 29/. Финал голливудской драмы. Гигантская горилла несет под мышкой похищенную красавицу /ил.  30/. Образ, рисующий в воображении жуткие картины. Голый бородатый старик философски уставился на яйцо, зажатое в кулаке. Досократик какой-то /ил. 31/. Париж – город сплошного позитива. А сколько здесь теток с обнаженной грудью, флагом и петухом, особенно на площадях перед зданиями районных администраций?! Эти прекрасные человеческие образы были установлены в честь победы в Первой мировой, которая важна для Франции как реванш за поражение в 1871-м. Это война, на которой в каждой французской семье кто-то погиб. И это последняя выигранная французской армией война.

| 30 | Горилла, похищающая женщину. Скульптор Э. Фремье. 1887

| 31 | Полуголый старик, рассматривающий яйцо. Неизвестный скульптор. 1880-е

Модными были в свое время бульвары, воспетые импрессионистами. Впрочем, знатоки старого Парижа эти османовские нововведения терпеть не могли. Модными были некогда «Гранд-опера», Эйфелева башня, мост Александра III, башня Монпарнас, о которых их современники в сердцах сказали много запальчивых слов. Со времен Бодлера старый Париж стали беречь, оплакивая разрушенные старые дома. Он уцелел во Вторую мировую, под немецкой оккупацией, его даже красит Центр Помпиду, ради постройки которого пришлось снести целый квартал. Шуму вокруг этого было не меньше, чем во время перестройки бывшего городского рынка в парк, под которым построили многоэтажный подземный молл. Рынок был злачным местом в самом центре города. Там никогда не могли навести порядок. Вот и сейчас в парке торгуют наркотиками и с одинокими прохожими после полуночи особенно не церемонятся. Недавно началась новая реконструкция этого квартала.

Новое здание Национальной библиотеки на набережной Сены – это просто недоразумение. Четыре башни, которым никак не могут найти применение; пандусы, где ломают руки и ноги в гололед неловкие читатели, гигантские бетонные коридоры, по которым надо пробираться к читальным залам, – это сюрреалистическое место. Подступиться к этому инопланетному исполину непросто, что должно избавлять персонал библиотеки от лишней работы. Но в залах, надо признаться, удобно заниматься. Вся система продумана дельно. Прекрасен и одичавший сад в застекленном внутреннем дворике. Разве что бетонная опалубка, местами затянутая серой сеткой, и массивные металлические двери мрачноваты, пока ты выходишь с дна уносящегося в небо колодца в узкий пассаж, по которому надо медленно ползти на эскалаторе. Этот переход из бетонных ловушек к деревьям на зеленой лужайке не подавляет тебя, даже заставляет взбодриться от неожиданного контраста.

* * *

Самые живые и интересные новые места в Париже – конечно, сады и парки. Старые парки тоже любимы и горожанами, и приезжими. Посидеть в теплый, погожий день в Тюильри, прочитать в Люксембургском саду воскресную газету, прогуляться по Jardin des Plantes – без этого парижскую жизнь не представить. Не в каждом городе есть такие места. А уж то, что здесь есть новые сады, разбитые со вкусом и изобретательностью, дает Парижу фору перед другими столицами.

| 32–34 | Парк Андре Ситроен. Архитекторы П. Берже, Ж.-П. Вигье, Ж.-Ф. Жодри. Ландшафтные дизайнеры Ж. Клеман, А. Прево. 1992

Сад Андре Ситроен был создан в девяностые на месте автомобильного завода, основанного семьей Ситроенов накануне Первой мировой. Здесь производили военную технику для французской армии, потом делали машины. Постепенно надобность в заводе на юго-западе столицы отпала, и его хозяева решили разбить на берегу Сены публичный парк. Он распростерся перед воображаемым дворцом, обозначенным двумя стеклянными павильонами, от которых к зеленому партеру спускается пандус /ил. 32/. Из пандуса вразнобой бьют два десятка водяных столбов. Посреди большой прямоугольной лужайки – дирижабль, с которого можно увидеть панораму города /ил. 33/. Дальше – река. Слева и справа от партера – две половины сада. Все, как в Версале, только нет королевского дворца, из-за чего эта регулярность не воспринимается как символ власти. Чтобы подчеркнуть свободу этого пространства, партер рассечен диагональю тропинки, по обеим сторонам которой высажены разноцветные клены. Порядок здесь условен, и намек на Версаль – возвращение к традиции, освободившейся от всевластного короля-«солнце». Слева от партера выстроен ряд башенок с балконами, соединенными на первом и втором этажах галереями. За ними, в глубине, несколько экзотических боскетов: выгороженный высокими вертикальными клумбами японский сад, в центре которого растут плакучие березы /ил. 34/; рядом с ним водный кабинет – с одной стороны пологий склон, облицованный камнем, по которому мягко стелется вода, напротив – вода спускается с уступа на уступ, а посредине – скамейка-лежанка /ил. 35/.

| 35–37 | Парк Андре Ситроен: водный кабинет, аллея сакур, павильоны с экзотическими растениями

По другую сторону партера возле бетонной перголы, обвитой плющом, высажена аллея сакур, растущих в высоких кубах /ил. 36/. Вдоль границы сада стоят башни, связанные друг с другом подвесной дорожкой. В застекленных лоджиях башен растут экзотические деревья и кустарники, для которых парижский климат слишком холоден. От башен к партеру спускаются пандусы, на некоторых разбиты цветочные клумбы, на других устроены фонтаны /ил. 37–40/.

| 38–40 | Парк Андре Ситроен: клумбы и водоемы на пандусах, бетонный павильон

Летом в Андре Ситроен всегда много посетителей. Большая часть устраивается на скамейках и лужайках и торчит в интернете, поскольку в саду бесплатный WiFi. Вся эта красота как будто создана для того, чтобы читать на «андроиде» Facebook.

| 41–43 | Парк Ла Вийетт. Архитекторы Б. Чуми, К. Фурнье. 1987

Парк Ла Вийетт, в отличие от Андре Ситроен, обыгрывающего версальские мотивы, сделан по-английскому образцу. Это сад «естественных» ландшафтов, извилистых дорожек и follies – причуд. Английские садоводы любили украшать парки экзотическими забавными объектами. В Ла Вийетт вы везде видите странные красные павильоны, напоминающие советские фабрики-кухни и дворцы культуры. Это архитектурные фантазии на тему конструктивизма – с круглыми приземистыми и высокими прямоугольными башнями, с корабельной кормой, над которой возвышается капитанский мостик, с ленточными окнами и хрупкими, затонченными колоннами /ил. 41–45/. Ла Вийетт создавался в разгар увлечения авангардом и советским социализмом. В его разработке принимал участие Жак Деррида – один из основателей деконструктивистской философии.

| 44, 45 | «Фоллис» – павильоны-причуды в конструктивистском стиле в парке Ла Вийетт

Раньше на месте парка были знаменитые парижские бойни, снабжавшие город мясом. К восьмидесятым бойни закрыли, канал, по которому прежде в Париж привозили товары, тоже потерял свою первоначальную функцию. Место стало мрачноватым, оно и раньше привлекало сюрреалистов особой атмосферой. У Эли Лотара есть цикл фотографий, снятых на бойне: прислоненные к стенке свиные копыта и головы и прочие радости из жизни мясника. Эту неблагополучную зону долго приводили в порядок. Канал сделали симпатичным местом для прогулок, позднее Джармуш снял о нем одну из новелл «Ночи на земле». Парк Ла Вийетт должен был вернуть жизнь в этот мир запустенья, описанный, между прочим, в книге о путешествии из аэропорта Шарль де Голль в Орли. Автор детально обследовал местные бары, в книге есть фотография, как он пытается проникнуться духом места, цедя пастис за стойкой какого-то здешнего кабачка. Это было как раз незадолго до начала реконструкции района Ла Вийетт, жизнь здесь была почти как на выселках. Но со строительством парка все стало меняться. Появились диковинные скульптуры: вырастающее из земли гигантское велосипедное колесо, а рядом с ним – велосипедное седло и руль со звонком. Возле объекта Клэса Олденбурга публика полюбила устраивать пикники /ил. 46, 47/. Экзотики в Ла Вийетт хоть отбавляй: заросли тростника, розарий, бамбуковая роща, японский сад камней и даже русский деревенский огород, где царствует пугало из пластиковой канистры и ветоши, ему прислуживает развалившийся на грядке лука кот, а рядом собран из деревянных реек и мутного полиэтилена парник, в котором набухает красавец-огурец.

| 46, 47 | Погрязший велосипед. Скульптор К. Олденбург. 1990

На одном краю парка Ла Вийетт построили дворец науки и техники. Перед ним стоит большой зеркальный шар (кинотеатр «Жеод»), в котором отражаются сад сакур и старая подводная лодка /ил. 48–50/. На другом краю – центр современной музыки, от которого вдоль канала тянется волнообразный козырек, под ним можно пройти парк насквозь, спасаясь от дождя. В старом павильоне, где были бойни, теперь выставочный зал.

| 48 | Сад сакур в парке Ла Вийетт

| 49, 50 | Кинотеатр «Жеод» и канал Урк в парке Ла Вийетт

Другой симпатичный сад – Promenade plantée – был разбит на навесной железнодорожной ветке, по которой шли поезда с Лионского вокзала. Ее давно вывели из эксплуатации и долго не могли решить, как с ней быть. Теперь здесь длинный променад, засаженный разной растительностью /ил. 51/. Тут есть и плакучие ивы, и боярышник, и бамбук, и цветочные клумбы на все вкусы, и даже уголок мирного атома, куда почему-то любят слетаться скворцы. Вы идете над городом, вровень с четвертым или пятым этажом соседних домов, углубляясь в зеленую чащу, выходя из нее на уютную лужайку и далее – на навесной мост, ведущий в щель между двумя половинками круглой башни, где живут счастливые обитатели этих мест /ил. 52, 53/. На проспекте вдруг вырастает высокий дом, окруженный по периметру сверху куросами с треугольными дырами в груди /ил. 54/. Это полицейский участок. Почему архитектор Нуньес решил оформить его этими скульптурами – вопрос, над которым можно подумать, продолжая прогулку по Зеленой аллее.

| 51 | Зеленая аллея (Promenade plantee, или Coulee verte). Архитектор Ф. Матье. Ландшафтный дизайнер Ж. Вержели. 1993

| 52, 53 | Навесной мост и дом-щель на Зеленой аллее

| 54 | Здание отделения полиции. Архитектор М. Нуньес-Яновски. 1991

Вслед за Promenade plantée парк на бывшей железнодорожной колее разбили в Нью-Йорке, на Манхэттене. В Челси долго стояла без дела навесная узкоколейка, по которой когда-то подвозили грузы от судов к складам. На Манхэттене давно уже нет логистических центров. В складских помещениях теперь офисы и галереи современного искусства. А на железнодорожном полотне создан сад, имитирующий заброшенную, поросшую сорняками и бурьяном узкоколейку. Сорняки заботливо пропалываются от посторонних благородных культур бригадами озеленителей. Променад вымощен бетонными брусками, сделанными в форме шпал. На рельсы в одном месте поставлены дрезины-лежаки, которые можно сдвигать по две, по три вместе – или совсем соборно. В другом месте – над проездом, по которому круглые сутки мчатся в объезд Манхэттена машины, – построена терраса. На ней можно как посиживать, так и полеживать, посматривая свысока на то, как автомобилисты спешат по делам. Ньюйоркцы очень любят High Line – так называется этот парк. В этой части Манхэттена с садами и зеленью совсем плохо. А уж такая стильная и комфортная буферная зона – то, что особенно нравится жителям города, для которого промышленная архитектура и промышленные зоны – это и классика, и свое до боли родное.

* * *

В Париже много старины. Но основной архитектурный массив – это доходные дома. За редким исключением это эклектика и модерн дешевого вкуса либо просто постройки, не представляющие интереса. Центр Петербурга такой же: он дорог сердцу не ансамблем Площади искусств, а щербатыми фасадами на улице Оружейника Федорова, стеной, в которую упирается Максимилиановская улица, и проходными дворами, через которые можно пройти от Троицкого собора до улицы Рубинштейна. Париж – это тоже тысячи и тысячи заурядных домов на rue de l’Université, у Монпарнаса, на Saint Jacques, у Консерватории. Париж – это город победившего третьего сословия с его любовью к старине и знанием истории в рамках программы начальных классов. Жить эти люди предпочитают в культурно оформленных постройках.

| 55, 56 |…народный постмодернизм: портрет упитанных кроликов и два портрета куриц

Про арены Лютеции, про крепость в подземелье Лувра, про катакомбы на Данфер-Рошро, про Сент-Шапель рассказывают одни и те же истории, когда надо завести речь о том, как все без ума от Парижа. Без этих зазубренных текстов в конечном счете все равно не обойтись. Однако помимо туристических достопримечательностей здесь есть места, где можно увидеть старые вещи, не превратившиеся в экспонаты музея под открытым небом.

Блошиные рынки, vide-greniers и brocantes в Париже всегда интересны. Главный блошиный рынок в Сент-Уан у Порт Клинянкур разросся донельзя. Последнее время его так усердно приводили в порядок, что местами он стал похож на антикварный салон, а не на развал, где продают всякую всячину. Конечно, там остались и ряды с коробами старых пепельниц, флаконов от духов, игрушек. Там можно полдня рыться в открытках позапрошлого века, рассматривать аккуратно разложенные на прилавках неведомые допотопные инструменты, поглазеть на довоенные радиоприемники, полистать семейные фотоальбомы и отыскать среди гравюр редкий отпечаток. В Петербурге за такими радостями ходишь на Удельную, иногда бабушки продают тысячу мелочей у Владимирского собора или перед Юсуповским садом.

Сюрреалисты обожали шататься по блошиным рынкам в поисках старых вещей, о предназначении которых можно только строить догадки. Как-то кому-то из их компании попалось загадочное существо из войлока с вышитой зеленым спинкой, простроченной черной нитью пастью и грязно-серым брюшком. Есть особенная поэзия в том, чтобы рассматривать прилавки, заставленные этой чепухой, и находить среди вещей, которые когда-то были полезны или радовали глаз своих обладателей мистической безвкусицей, арт-объекты, живущие своей укромной жизнью, независимо от происходящего вокруг. Они вдохновляют поэтов и художников. Кто-то выдаст такую вещь за ready made или objet trouvé, кто-то собирает всякую всячину, а потом делает из нее скульптуры и ассамбляжи.

В теплое время года в Париже, помимо больших рынков, как и в давние времена, как будто еще со Средних веков, проходят распродажи старых вещей brocantes и vide-greniers, на которых раньше сбывали то, что пылится на чердаке. Эти рыночки разбивают на пару дней прямо на улице – на тротуарах или на аллеях. Не факт, конечно, что так было много столетий подряд. Скорее всего, эту традицию восстановили в девятнадцатом веке, когда любви к старине придали форму торжественных празднеств по случаю годовщин битв, юбилеев деятелей культуры и прочих поводов для народных гуляний. На этих уличных рыночках вы можете узнать о Париже и о Франции гораздо больше, чем из экскурсии по музею Карнавале. Как-то раз, например, я увидел на vide-grenier коробку с маленькими фарфоровыми фигурками: молящаяся Богородица, спаривающиеся поросята, морковка, немецкий пожарный. Их продавала пожилая женщина, которая рассказала, что держит антикварную лавку у place d’Italie (кстати, многие, кто торгует на уличных рынках, – хозяева антикварных магазинов). Она собирает среди прочего fèves – фигурки, запекающиеся в galette – пирог, который готовят на Богоявление, по календарю совпадающее со старым праздником Бобового короля. По традиции его едят всей семьей, и тот, кому достанется кусок с фигуркой, получает корону (на сломанный зуб обращать внимание не рекомендуется). В другой раз на brocante мне попался народный постмодернизм: портрет упитанных кроликов и два портрета куриц в пандан /ил. 55, 56/. На обоих мелкая сетка, как на заборе. Образ, полный жизненной правды – идиотической, весомой, грубой, зримой, как мир вокруг нас.

* * *

Без Лувра сложно понять Францию в ее имперских амбициях. Лувр – гигантская колониальная коллекция, распадающаяся на сотни собраний. В нынешнем своем виде он создан при Наполеоне III, в период Второй империи. В таких музеях можно прожить всю жизнь и так и не узнать даже половины того, что хранится в запасниках. Лувр бесполезно смотреть от начала до конца. Каким бы тонким ценителем искусства вы ни были, столько информации не уместится ни в одной голове. Разумнее всего приходить сюда по делу: посмотреть одну картину Делакруа, а потом – в кафе. Или коллекцию древнегреческих статуэток Карла Х – и в бар.

Когда я жил на Сент-Оноре, рядом с площадью Жанны Д’Арк, я взял себе за правило каждый день ходить в залы французского искусства. Я приходил утром, когда в музее еще никого нет, или в обед, когда большинство туристов спешит подкрепиться, или вечером по четвергам, когда музей открыт допоздна. День ото дня, начав со средневековых икон и портретов, я методично, зал за залом, рассматривал живопись, читал аннотации к вывешенным на экспозиции работам. Я вел себя как идеальный посетитель музея и этим не мог не навести на себя подозрение. Смотрители скоро стали меня узнавать, бросали в мою сторону недобрые взгляды, чувствуя во мне потенциальный источник беспокойств. Я в самом деле злоупотреблял их терпением, битый час торча в зале, где висело несколько картин, застревая еще дольше в следующем, затем возвращаясь, чтобы перечитать аннотацию и еще раз рассмотреть одну из работ. Смотрители успевали смениться по полному кругу, – в Лувре они через полчаса или час переходят из зала в зал, чтобы не заснуть на месте от напряженного труда, – а я все еще топтался там же, что пару часов назад. Через неделю моих походов в Лувр я заметил мужчину в черном костюме охранника, который, делая вид, будто медленно прогуливается, краем глаза поглядывал в мою сторону. Кажется, меня взяли на заметку и уже собирались оказать мне честь пригласить в компанию Аполлинера, Пикассо и прочих знаменитых похитителей шедевров. Но я должен был их разочаровать, за месяц добравшись, наконец, до залов барбизонцев, так и не вспоров брюхо отверткой Сарданапалу на холсте Делакруа и не плеснув серной кислотой на «Воспоминание о Мортефонтене».

За месяц я прикипел душой к Лувру. До сих пор я плохо знаю музей целиком и не уверен, что когда-нибудь смогу заучить эту колоссальную экспозицию. Но с тех пор мне всегда очень уютно в узком зале с лионскими портретами. Я полюбил плавный поворот к залу Пуссена и полусумрак ротонды, где висят его «Времена года». Мне и сейчас хочется развернуться на сто восемьдесят градусов в зале натюрмортов восемнадцатого века, сливающихся в несколько разноцветных полос, и погрузить взгляд в тушу ската, мерцающую посреди шарденовского холста. Взгляд застревает между тонких мазков, в переливах света, бликах, гуляющих по туше, эта небольшая картина втягивает в себя, и ты с удовольствием еще раз убеждаешься в том, что живопись бывает явственнее реальности. Тогда мне очень понравился Делакруа. Его большие холсты терялись в огромном зале, но, если удавалось заставить себя не замечать толпы, необъятного пространства, шпалерной развески и сосредоточиться на живописи, эффект был не менее живительный, чем перед картинами Шардена или перед энкаустикой Делакруа в Сен-Сюльпис.

Позднее я полюбил залы Северной школы, как здесь называют голландскую и фламандскую живопись. Крепостные стены и донжоны, раскопанные под дворцом, с их атмосферой компьютерной игры для готов, с их вечной толчеей на дощатых мостовых мне нравятся, как школьнику. Ника Самофракийская, пусть она даже вся собрана из подручных материалов на радость туристам всех времен и народов, мне стала мила с первого раза, как только я ее увидел. Нет в ней ни помпезности (это с крыльями-то на распорках?), ни идеала, ждущего поклонения себе (не так уж много от нее самой осталось). Она – идеальный шедевр, который любят за то, что все его знают. Она – само наше ожидание древней красоты.

Лувр регулярно приглашает писателей, художников, режиссеров сделать выставку, используя произведения из собрания музея. Одним из лучших проектов на моей памяти был танец Мерса Каннингема по мотивам автопортрета Фрэнсиса Бэкона. Каннингем повторил в движении бэконовский пластический рисунок. Он танцевал на белом картонном квадрате, оставляя на нем росчерки графита, закрепленного на локтях, кистях, коленях. Видеозапись перформанса показывалась в зале, где был вывешен автопортрет, а на полу осталась белая площадка, испещренная черными росчерками, которые рифмовались с вывернутыми линиями Бэкона.

Выставку о Лувре, любимом с детства, сделал несколько лет назад Патрис Шеро. Он с малых лет привык здесь бывать – сначала вместе с родителями, которые были художниками-оформителями, потом сам, пока собирался заниматься искусством. Но стал режиссером. От искусства как такового он был далек, однако все спектакли предварительно подробно рисовал в эскизах. В узком коридорчике Шеро выставил наброски костюмов, декораций и сценических решений. Для двух больших соседних залов он отобрал картины, которые помнились ему с детства, и работы современных фотографов. На холстах и на снимках мы видим тела в движении: эффектные па, аффективные жесты и гримасы, сцены страдания и отчаяния. Пластический язык его театральных постановок возникает из сближения сюрреалистического репортажа в духе Сурбарана с выставленной напоказ личной жизнью героев Нэн Голдин, из соединения выточенных фоторельефов Мэпплторпа – с предчувствием маньеризма у Понтормо. Театр Шеро создан Лувром, увиденные в детстве картины преобразились в сценические образы.

Лувр – не храм искусств, а дом для тех, кто прикипел к нему душой, кто наделен талантом неспешной прогулки по залам. Пусть толпа, окружившая плотным полукругом зеленую тетку под толстым стеклом, бликующим, как линзы в очках моего одноклассника Шурика Патанова по кличке Тулип, у которого было зрение минус семь, пытается мыльницами и мобильниками сфоткать через головы впереди стоящих прекрасный человеческий образ. В google image он, наверно, самый популярный после символов жизнелюбия и плодородия. Пусть всем посетителям достанется свой трофей, каждый унесет частичку прекрасного, не звенящую в рамке металлоискателя, а успешный менеджер пусть останется доволен высокими показателями посещаемости.

* * *

На моей карте Парижа помимо Лувра есть еще несколько стратегически важных объектов. Бывший вокзал Орсэ, куда из Лувра в свое время перевели коллекцию импрессионистов и ранний авангард, не полюбить нельзя. Превращение вокзала в музей было и остроумным, и эффектным жестом, тем более что проблема с пустующим напротив Тюильри зданием давно ждала своего решения. Художники, обожавшие писать в клубах дыма прибывающий на платформу поезд, бегущий посреди поля паровозик и пассажиров второго класса с приветливыми, благополучными лицами («в зеленых плакали и пели»), оказались в этом необычном экспозиционном пространстве очень кстати. Сам по себе вокзал небезынтересен с архитектурной точки зрения. Дом с фасадом дворца, с просторными галереями над перронами и массивным пухлым декором из стали и стекла. Строительство этого вокзала избавило человечество от одного из самых жутких кошмаров модернизма – «Врат ада» Родена. Они были заказаны для ведомственного здания, которое планировалось возвести на этом месте. Начало работ все откладывалось, и в итоге – есть высший судия! – здесь построили вокзал. Роден же всю жизнь продолжал работать над незавершенным шедевром, ограничившись исключительными по пошлости мыслителем, тремя грешниками и еще несколькими, не такими известными скульптурами.

В Музее Орсэ есть много радостей для любителя модернизма. Сам я, впрочем, к тому же импрессионизму отношусь без особого трепета. Но вот Курбе – мрачно, хлестко пишущего море, затаскивающего нас на нищие похороны в богом забытую овернскую деревню и заставляющего нас всматриваться во влагалище, гадая, какое выражение на лице подобает этой встрече с прекрасным, – Курбе я всегда любил. Он был чрезвычайно заносчив, он был несдержан, ему следовало соревноваться не с модными интеллектуалами типа Прудона, но с мыслителями, которым было важнее осознать суть происходящего в тогдашней Франции. И все равно его бурная, непокорная живопись мне очень по нраву. Разоривший его штраф за снос Вандомской колонны и прочие героические истории о нем в юности меня вдохновляли. Теперь же в каждом новом музее модернистского искусства я всегда рад обнаружить работу Курбе, которую раньше не видел.

В Орсэ много вещей, которые я по-мальчишески любил, теперь же отношусь к модернистам-бунтарям в большинстве случаев иронически. Мане, Моне, Сезанн мне по-прежнему интересны, только не энергией противоречия установленному порядку, которой им было не занимать. Я стал их ценить как художников-исследователей, как интеллектуалов, экспериментировавших с живописью. К Утрилло, например, меня приобщила давняя приятельница еще на первом курсе, подарив его альбом, где была напечатана повесть Карко и воспоминания Сюзанны Валадон. На некоторое время окрестности кабачка «Проворный кролик» локализовали для меня весь художественный Париж. Юноше, выросшему в Ленинграде, это искусство было понятно и интересно. В Эрмитаже, на третьем этаже, импрессионисты и кубисты были представлены вполне сносно. Где-то на Пикассо и Марке авангард, правда, заканчивался, а с ним и современное искусство. Для наших художников оттепельного и застойного призыва парижский модернизм был точкой отсчета актуальной художественной жизни. Юношей я тоже пережил эту иллюзию, и сейчас ею даже дорожу. Ведь это наша местная традиция начинать заново один и тот же разговор, который проговаривали уже не раз в течение полувека, а то и больше. После войны «сэхэшатики» слушали рассказы Николая Пунина о раннем авангарде. В шестидесятые – семидесятые все ждали, когда на третий этаж вывесят что-нибудь новенькое из импрессионистов или Пикассо. В годы перестройки в моду вошли художники Монмартра, затем внимание переключилось на Монпарнас и героев двадцатых – тридцатых. Но это уже история о Центре Помпиду.

* * *

В Бобур, построенный после стольких споров, в Бобур, ради которого пришлось снести квартал в самом центре, в Бобур, который парижане обожают, я, как представитель иностранного легиона ценителей изящного, ходил одно время регулярно, как в Лувр. Сначала мне было тут интересно практически все: и два этажа искусства, которого ни в Москве, ни в Питере, ни на сопредельных территориях нет и никогда не будет, и роскошная библиотека по современному искусству, и выставки одна другой неожиданнее, и кафе, где можно было поболтать с приятелями, и кинопоказы, и открытые дискуссии, и большой книжный магазин, и симпатичные незнакомки, одиноко бродившие по залам музея. Подробно, зал за залом, я приходил смотреть Дюшана, дадаистов, сюрреалистов, леттристов – всех тех, о ком я много читал, но их работы знал больше по репродукциям. Даже наших Гончарову и Ларионова одно время было проще увидеть в Центре Помпиду, чем в Русском музее или Третьяковке. О второй половине века и говорить нечего. К нам, конечно, привозили выставки Бойса, Сулажа, Уорхола или Юккера, и в коллекции Людвига в Мраморном дворце есть всего понемножку, но пока я не изучил экспозицию Бобура, у меня были отрывочные представления об искусстве ХХ века.

Некоторое разочарование после того, как увидишь столько безобразия, конечно наступает. «Фонтан» Дюшана наяву мало отличается от того, что на знаменитом снимке Штиглица, да и слишком большая порция всех этих «измов» вызывает пресыщение. Но посмотреть анемичное кино на пленке двадцатых годов или роторельефы, по меньшей мере, забавно. В раннем кинематографе было не так много экспериментов, все больше криминальные истории, любовные драмы, прибытие поезда в маленький южный городок или поливальщик, который сам себя облил водой. На этом фоне «Терпимость» Гриффита или первые опыты Эйзенштейна выбиваются из общего ряда. Анемичное кино Дюшана и вовсе не вписывается ни в какие рамки. Роторельефы поразили меня завораживающей непристойностью. Вертя головой, чтобы прочесть заворачивающиеся в спираль тексты, я дочитывал фразу до конца, она оказывалась смешной и неприличной игрой слов. Оттого, что меня так легко провели, на душе становилось чисто и светло. Сложнее было с «Парадом» Рене Клера. Полчаса бестолковых похорон были непонятны, даже со второго просмотра. На третий раз я не отважился, решив прочесть умные статьи, где все должны объяснить и разъяснить. Так оно и вышло, после чего я еще больше стал интересоваться Дюшаном, который так ловко умеет водить за нос и, что удивительно, всегда держит карты открытыми. Его розыгрыши и мистификации берут тебя в сообщники, и это даже трогательно.

В Центре Помпиду сильное впечатление произвели на меня натюрморты Моранди – тусклые, бледно-серые, однообразные и чудесным образом мерцающие, как увиденная во сне темнота. Рельефные холсты Бальтюса, при близком рассматривании рассыпчатые, как песок, щедро добавленный в грунтовку, тоже запомнились. О педофильских скабрезностях, к которым была склонность у этого художника, я даже и не вспомнил, удивляясь тому, как фотографически приближена в его картинах жизнь. На иных снимках этот эффект возникает из-за проступающего в отпечатке растра.

В тот приезд я насмотрелся современного искусства на долгое время вперед. Видео-арт путался у меня в голове с документациями акций Ники де Сен-Фалль, алхимическая живопись Зигмара Польке – с нарративными фигуративистами и холстами Ойвинда Фальстрома. В общем, вакцина была введена, и, похоже, с передозировкой. Я долго приходил в себя, прежде чем начал смотреть на все эти поп-, оп-, соц-арты как на забавные случаи из чужой жизни. И теперь в Fondation Cartier, где показывают самое что ни на есть современное искусство, меня иногда одолевает тоска от той простоты, с которой все может быть экспонировано как художественное явление. Это происходит настолько естественным образом, что не смутится никто, даже скотч-терьер, проходящий с хозяином мимо выставочного зала по бульвару.

Тем не менее в Центр Помпиду я по-прежнему с удовольствием наведываюсь всегда, когда бываю в Париже. Хоть одна хорошая выставка там всегда есть. Раз в несколько лет кураторы меняют постоянную экспозицию, смещают акценты в истории искусства, продвигают забытых художников или показывают работы, хранившиеся в запасниках, придумывают новую развеску, иногда перепланируя залы. Тут же на эти новшества реагируют в нью-йоркском МОМА, в венском MUMOK или в лондонском Тейт. За этими изменениями в художественной атмосфере наблюдать чрезвычайно увлекательно.

* * *

По субботам, во второй половине дня, нужно совершать обход галерей на Маре. Это день вернисажей. В Париже много галерейных кварталов. Сколько здесь галерей – сложно сказать. Наверно, шестьсот или семьсот или даже больше. В Петербурге, по подсчетам искусствоведа Дмитрия Северюхина, автора энциклопедии современного художественного Петербурга, их около трехсот. А ведь наш город в два раза больше Парижа, если не принимать во внимание агломерации за кольцом. На Маре находятся главным образом галереи современного искусства, то есть тут выставляют недавние работы, а не художников шестидесятых или восьмидесятых, тут не будет салонов с портретами и фигурками котов. Некоторое время назад такой же квартал, только поменьше, был в районе нового здания Национальной библиотеки. Но сейчас там осталась только пара галерей, да и те на ладан дышат, и публика полностью переместилась на Маре.

Галерейный обход стоит начать с кондитерской. Есть, например, в районе Центра Помпиду одно симпатичное заведение, где продают нежнейшие пирожные mille-feuille и flan aux prunes. Если съесть что-нибудь сладенькое, современное искусство пойдет лучше. Все-таки удовольствия в нем кот наплакал, одни терзания. Возле музея, между фонтаном Кандински и улицей Бобур, есть пара хороших галерей, в которых будут выставлены какие-нибудь сколоченные из фанеры мастером Самоделкиным пирамиды, хромающие на одну точку опоры. Как пишут в аннотации к выставке, художник исследует геометрические фигуры в современном мире, изобилующем парадоксами. По другую сторону от музея, тоже на улице Бобур, есть еще одна симпатичная галерея, где выставляют что-нибудь вроде холстов с черепами, написанными энкаустикой, или большие картины с видами супермаркета, размытыми в живописных потеках и кляксах.

В этих галереях всегда есть план галерейных кварталов Парижа. По нему легко сориентироваться и далее действовать решительно и максимально необдуманно, не забыв тут же заглянуть в ближайший брассери и хлопнуть там стаканчик сидра либо, если холодно, кальвадоса. Встречу с прекрасным нельзя пускать на самотек.

Дальше вы наверняка наткнетесь на какой-нибудь сайнс-арт: колбы, провода, антенны, прозрачный барабан, в котором живет мышь под прицелом нескольких видеокамер. Ее частная жизнь выносится на всеобщее обозрение: несколько проекций на разных стенах показывают в разных ракурсах, чем животное занимается в данный момент. Мышь не смущается, но выглядит она такой же резиновой игрушкой, как герои реалити-шоу.

Потом вы увидите распечатанные на 3D-принтере гигантские флэшки самых невероятных форм и долгое видео о том, как девушка шла и шла по пустырю и пришла к высокому дому-улью с сотней окон, а там – ровным счетом ничего.

В следующей галерее будет выставка фотографа, заставляющего обнаженных девушек изображать энтузиазм в придорожных канавах.

Потом духовидец в поисках вечных ценностей: в пустой галерее синий треугольник на стене и оранжевый круг на потолке у окна.

Тут вам захочется выпить как следует. Это надо сделать безотлагательно. И благополучно закончить вернисажный вечер.

Через неделю наступит следующая суббота, и можно будет получить еще одну порцию арта.

* * *

Самая большая выставочная площадка современного искусства во Франции – Дворец Токио. Половина здания, возведенного на берегу Сены к Всемирной выставке 1937 года, на которой «Рабочий и колхозница» Веры Мухиной символизировали триумф народа-творца, осталась в распоряжении Музея современного искусства города Париж. Его открыли во время немецкой оккупации, и на первых порах тут с большим успехом проходили выставки типа блокбастера «Франция и евреи». Потом этот музей стал главной модернистской и постмодернистской коллекцией страны, частично перекочевавшей впоследствии в Центр Помпиду. Вторая половина дворца не так давно была отдана современным художникам. Сначала музей и выставочная площадка друг друга недолюбливали, но в последнее время отношения между ними наладились. Было даже несколько совместных проектов.

В музее делают умные, эффектные выставки. Недавно, например, прошла большая ретроспектива одного из самых известных французских абстракционистов Сержа Полякофф. Эмигрант, зарабатывавший лабухом в русских ресторанах и едва владевший французским, создал свой беспредметный пластический язык, вдохновляясь древнеегипетским искусством и разрабатывая абсолют формы. Он добился большого успеха. Полякофф представлял Францию на Венецианской биеннале. Мне этот тип абстракции кажется несколько произвольно устанавливающим соотношения между изображением и его духовным содержанием. Но я готов поверить в то, что расписанные беспредметными композициями доски с ковчежцами были для художника современной иконой.

В этом музее как-то сделали очень остроумную выставку авторских реплик, подделок, римейков, риэнактментов, реконструкций и прочих разновидностей репродукций современной классики. Вместо Модильяни там был очень ловкий портрет работы де Хори – венгерского художника, прославившегося мастерскими подделками шедевров авангарда. Говорят, что Пикассо и Матисс его недолюбливали. Было за что. На этой выставке экспонировались римейк портрета одной из авиньонских девиц и восстановленная по описаниям сцена в джунглях Таможенника Руссо, которая проходит по его catalogue raisonné как утраченная. Кстати тут пришлись экзерсисы аппропорционистов Майкла Бидло и Шерри Ливайн, а также воспроизведение «Джаза» Мондриана, зараженного художниками из канадской группы «General Idea» зеленым цветом, который знаменитый абстракционист на дух не переносил.

Бетонные подземелья Дворца Токио даже для современного искусства, мимикрирующего под любую среду, – сложное пространство. Сначала выставки проходили на первом этаже, он тоже не сахар: огромные бетонные коробки, в которых что ни покажи – все теряется. Но постепенно Николя Буррио и его преемники на посту директора обжили это пространство. При Оливье Валере тут открылся ресторан, публика стала приезжать сюда потусоваться, место постепенно стало модным. Эта бетонная усыпальница оказалась подходящим пространством для быстро сменяющих друг друга коллективных проектов и ретроспектив.

* * *

Как воображаемая столица, как город, который строят те, кто приезжает сюда грезить, Париж сам себе иностранец. Карамзин писал: «Здесь иностранец часто забывается, что он не между своими». Париж – последний рубеж реальности, застава умозрительного и действительного. Открытый для всех и возможный только в воображении, он берет тебя в длительное путешествие. Оно стоит того. Разочаруешься ли ты в созданном тобой Париже или войдешь во вкус и станешь одним из коренных местных иностранцев, в какой-то момент ты отчетливо осознаешь, что Париж не так уж и похож на Францию, да и Франция этим городом не исчерпывается. Франция такая же разная, как он, она распадается на многие земли и края. Она тоже может стать твоим краем, но в отличие от Парижа ее невозможно придумать для себя целиком. Чересчур она велика и дробится совсем не так, как указано на географических картах. Зачастую, приехав в одну из французских провинций, ты обнаруживаешь там вовсе не то, что ожидал увидеть.

Пор-Рояль

Где тут Пор-Рояль, у местных лучше не спрашивать. В лучшем случае вам ответят, что нет тут таких, и про себя пошлют вас куда подальше в этот самый Пор-Рояль. Кто-то может переспросить: «Кого позвать?» Вы начнете объяснять, что это старый монастырь, там еще янсенисты… и тут вы рискуете услышать о себе всю горькую правду: мол понаехали тут, окопались, жили бы себе спокойно, так ведь нет, к людям пристают. Паскаля, Арно и грамматику Пор-Рояля лучше не упоминать. Могут вызвать полицию, обвинить в домогательстве. Угрожал расправой, скажут. Банда у них.

Эта конечная станция RER вовсе не была неблагополучным местом. Иль-де-Франс на юго-запад от Парижа – вполне буржуазный регион. На севере, где все совсем не comme il faut, вам сказали бы иначе. Паскаля, сказали бы, мы знаем, но его месяц как полиция забрала. Когда вернется – откуда нам знать. Арно – он у заправки живет, там такой дом десятиэтажный, ну еще пежо разбитый у парадного. Арно сейчас, наверно, на рынке, а может, уже и вернулся. Зайдите лучше домой.

На юго-западе живет буржуазия с приличным достатком. Мещане опасаются посторонних, опасаются, что мерное течение их жизни может быть нарушено извне. Друг к другу они уже притерлись, знают, что да как. Но придет какой-нибудь хмырь – будет лезть со своими янсенистами и испортит весь марафет. Такие провинциальные углы – оплот стабильности, как мармонские городки в штате Юта. В крепком тылу не бывает иностранцев, посторонние тут только проездом и долго не задерживаются. По правде сказать, делать среди этих приземистых новостроек – ухоженных, уютных и спроектированных не без изобретательности – действительно нечего. Все путем, у всех все как надо, все показатели в норме. Ханеке на них нет /ил. 57/.

| 57 | Окрестности Пор-Рояль – сегодня оплот стабильности

Проходя по длинным широким улицам мимо двух-трехэтажных новостроек, палисадников, перекрестков с круглыми клумбами, посреди которых жухнет поросшая травой земляная скульптура зайца, я вспоминал, как Брассанс с расстановкой и ехидством поет одну старую песню о добропорядочных родителях, которым их неблагоразумные чада преподносят неприятные сюрпризы:

Vous pensiez: «Il seront Menton rasé, ventre rond, notaires!» Mais pour bien vous punir Un jour vous voyez venir sur terre Des enfants non voulus Qui deviennent chevelus Poètes…

Идти было порядком, километров пять-шесть. Моя подруга верила, что расстояния не могут быть бесконечны, и мужественно шла навстречу теплому, но хмурому февральскому дню. Автобусы от станции до Пор-Рояль ходили только в туристический сезон.

| 58 | Аббатство Пор-Рояль

Городок закончился. Дорога вывернула через небольшое поле к амбарам, сложенным из известняка. Оказалось, что это живая старина – постройки времен Паскаля, теперь тут гостиница. Симпатичная девушка, вышедшая к нам на крыльцо, показала проселочную дорогу через перелесок, по которой надо было дойти до первого поворота направо, а там до музея уже совсем близко. И вот мы на финишной прямой – перепрыгиваем лужи и грязь на обочине разбитой дороги, местами превратившейся в месиво и жижу. Еще один маневр – и вдруг тучи над нами разверзлись, и к нашим ногам упал густой луч рассыпчатого молочного света. Справа и слева сквозь щели в грузных и грозных тучах пробились еще несколько солнечных лучей – и пейзаж стал барочной аллегорией, где дорога путника через поле жизненных испытаний увенчана ослепительным светом знания и всеобщей пользы. Жизнь, как водится, внесла свои коррективы, и в такой обстановке идти стало куда веселей, несмотря на пошедший тут же зимний грибной дождь.

С минимальными потерями наш «отряд» добрался до цели.

Пор-Рояль стоил такого путешествия. В старом монастыре было восстановлено многое из того, что разрушил король-«солнце», которому вся эта компания очень не нравилась. Тут есть и монастырский сад, и построенный Паскалем колодец, и дом, где жил один из авторов «Грамматики» – Арно /ил. 58–60/. Паскаль в этом доме тоже останавливался. В нем теперь музей с разными раритетами. Например, здесь выставлен бюст Жана Сантейя – известного в XVII веке писателя, о существовании которого я не подозревал, считая его персонажем раннего романа Пруста. Оказывается, Пруст, много читавший моралистов, своего героя не придумал от начала до конца. В музее, кстати, хранится и прустовский экземпляр «Мыслей» Паскаля, по-хозяйски исчерченный вдоль и поперек синим химическим карандашом.

| 59 | «Колодец Паскаля»

| 60 | С минимальными потерями наш «отряд» добрался до цели

Паскаль работал в монастыре над новой апологией христианской веры. Он не завершил этот труд, оставив после смерти ворох записок. Некоторые из них были цитатами из любимого им Монтеня, некоторые – пересказами древних авторов, некоторые записаны не его рукой, но, скорее всего, с его слов. Есть и его собственные размышления – от строчки до больших эссе. Знаменитые «Мысли» Паскаля – монтаж этих записей, наклеенных после смерти философа его друзьями на большие листы в том порядке, который казался им разумнее, чтобы соединить все эти отрывки. Так этот текст и напечатали. Романтики, вдохновлявшиеся незавершенностью поэтической мысли, воспели эту книгу. Позднее филологи попытались определить более точный порядок расположения фрагментов, установив цитаты и пересказы. Появилось научное издание «Мыслей», которое, впрочем, тоже не считается единственно верным. Эту незавершенную книгу можно читать, открывая наугад. Пруст, судя по всему, так и поступал.

Ренн – Нант

Перед собором на главной площади Ренна сидят панки. Не разговаривают, песен не поют, бездельничают, как умеют. Столица Бретани не похожа на город деловых людей. Людей, спешащих по делам, здесь тоже достаточно, но гораздо больше праздных прохожих и слоняющейся по улицам молодежи. В самом центре, в старых домах с фахверком, держат кафе и клубы. Но все равно остается много пустующих домов. В них никто не живет, судя по всему, уже давно. Столько туристов, чтобы весь средневековый квартал превратился во вкусный и веселый район, в Ренн не заманить. Все-таки это не Лазурный берег.

Рядом с Ренном есть большой автомобильный завод, поэтому запустенья в этих краях нет, но есть обаятельная неустроенность. Она подкупает тем, что здесь не заигрывают с туристами, а живут себе, как живут. И если вам хочется увидеть просто бретонскую столицу, а не чашку с изображением местного собора и магнитик с бутылкой шушена на холодильнике, – то вот она, пожалуйста, какая есть. Настоящая, аутентичная Франция, как говорится /ил. 61/.

| 61 | Бретонский национальный театр в городе Ренн. Лишний раз Бретань не поленится напомнить о том, что могла бы и настоять на независимости…

Впрочем, лучше так не говорить, ведь в Бретани до сих пор гордятся своими кельтскими корнями, бретонский язык ближе к английскому и немецкому, а не к французскому. Указатели и вывески здесь часто на двух языках – на французском и на бретонском. Так что это еще та настоящая Франция. Лишний раз Бретань не поленится напомнить, что давно бы настояла на независимости, но разве можно посягать на добрососедские отношения с Парижем? Вот и Шотландия побузит-побузит, а потом угомонится.

Здесь есть старая националистская партия «красношапочников». Они не из буйных, но поспорить о национальной гордости великобретонцев всегда готовы. На бретонском, кстати сказать, говорят мало, поскольку носителей языка остается все меньше после того, как в шестидесятые его перестали преподавать в школах. Как язык, на котором общаются в семьях, он сохраняется, но на улицах Ренна и других городов его не слышно. Есть бретонское радио, у него небольшая аудитория. Студентам, которые хотят изучать бретонский, даже доплачивают что-то символическое. Но до того, чтобы язык вошел в обиход, еще очень далеко, если это вообще когда-нибудь произойдет.

С XIX века в бретонские деревушки из Парижа ездили как за границу, чтобы увидеть другой уклад жизни, другие обычаи. С тех пор повелось проводить тут отпуск, выезжая на побережье Атлантики в погожие дни. Постепенно и побережье, и континентальная часть Бретани обросли курортами.

В местечке Понт-Авен Поль Гоген и компания художников рисовали сценки из народной жизни, живописуя крестьянскую экзотику как новый декоративный стиль. Художников группы Наби объединяло увлечение Бретанью, для конца XIX века не такое и странное. Архаику народного искусства тогда ценили. Василий Кандинский еще студентом отправился в экспедицию в зырянские края. Орнаменты, которыми зыряне расписывали избы и вышивали ткани, так его впечатлили, что впоследствии он утверждал, что свои абстрактные композиции придумал, подражая этому крестьянскому искусству.

Французские художники тоже искали в Бретани архаику и исконное. И находили то, что до наших дней, наверно, сохранилось плохо. Той крестьянской, сермяжной жизни в курортных уголках Бретани теперь не найти. Морбиханский залив сейчас – это уютные, комфортабельные зоны отдыха, куда приезжают в отпуск или на выходные. Пляжи, достопримечательности, необычная природа – пышная, но как будто миниатюрная, все на размер меньше, чем вы носите, – все к вашим услугам. С тех пор, как Анатоль Франс осмеял Францию, рассказав историю о пингвинах, живущих на неизвестном острове в Морбиханском заливе, жизнь здесь шла без эксцессов.

Шушен – местную медовуху – тут как-то не очень жалуют. В баре города Ванн, что на юго-востоке полуострова, я попросил рюмку шушена. Бармен сначала удивлялся такому желанию, – давно никто не спрашивал этот напиток, – потом стал рыться под прилавком и, наконец, нашел запылившуюся бутылку. Открыли ее не вчера. Далеко не вчера. Со словами «шушен – так шушен» он налил мне один шот. Первый глоток не изменил мою жизнь, остальные тоже, хотя почувствовать на побережье Атлантики вкус, памятный по ресторану в новгородском детинце, что ни говорите, забавно.

В отличие от шушена бретонские блинчики пользуются широкой популярностью, причем по всей Франции. В Бретани я пристрастился к блинчикам с andouille и gidouille, колбасами из потрохов. Под местный сидр они идут за милую душу. Это сочетание соленого и сладкого характерно для североевропейского вкуса.

Из печальных историй, связанных с Бретанью, тут помнят о деле полковника Дрейфуса, эльзасского еврея, который по сфабрикованному обвинению в государственной измене был приговорен к заключению и заточен на острове Дьявола. Клевета была раскрыта, Дрейфуса оправдали, а этот процесс стал образцом антисемитской травли. В реннском краеведческом музее есть большая экспозиция об этой истории, на которой представлена редкая коллекция антисемитского декоративно-прикладного искусства: перчаточные куклы, изображающие героев процесса, трость с набалдашником в виде карикатурного портрета Дрейфуса, тарелки, расписанные сценой похорон Золя, выступившего на стороне полковника /ил. 62/.

| 62 | Антисемитский кич. Тарелка с карикатурой, высмеивающей Эмиля Золя, выступившего в защиту полковника Дрейфуса. Начало ХХ в.

Но это все дела давно минувших дней.

Теперь в какую глушь тут ни заберешься, все будет экзотично, комфортно и сыто-пьяно. Есть места, где главным градообразующим предприятием является лавка, торгующая зубными щетками и мочалками, но и туда несложно добраться на автомобиле. Вместо того, чтобы искать здесь заповедные заимки, лучше съездить на день в Мон-Сен-Мишель, где туристов видимо-невидимо, но все равно здорово вскарабкаться на вершину крепости и обозреть Ла Манш. Если повезет – попадете на отлив. Тогда сверху можно будет прочесть надписи на песке. Пишут разное. Бывает – о любви. Один, например, о Родине написал. Большинство надписей, между прочим, сделаны мужчинами. Вот ведь загадка, почему женщинам это меньше интересно? Есть рисунки, переполненные восторгом перед бытием: солнце, птица, самолет. Широко представлены эмблемы футбольных клубов. С большим чувством прорисованы смайлики и лайки. Доминирует в этом графическом полотне, раскинувшемся вдаль и вширь, символ жизнелюбия и плодородия – три заветные кириллические буквы невиданных размеров. Под ними мельче выведено латиницей «Chechnia».

Самый бретонский город – безусловно, Нант, имеющий к Бретани косвенное отношение. Сюда и сегодня можно приезжать, чтобы увидеть Францию, где что-нибудь да не так. Вроде это исторически не Бретань, но как раз тут был эпицентр бретонского нацизма. В местной крепости на экспозиции висят афиши погромных разгуляев в начале сороковых. Тут был один из главных колониальных портов Европы, но от портовой жизни мало что осталось. Ни тебе гудков лайнеров, отплывающих в дальний рейс, ни моряков, гуляющих по улицам, ни рынка, на котором продают много всякой всячины со всего мира. Сухопутный расчет одолел портовую романтику. Был тут остров в самом центре, плотно застроенный еще в старину частными и ведомственными домами. Лет сто назад русло реки, омывавшей его, засыпали и проложили улицу, на которой всегда много машин /ил. 63/. На бывшем мысу острова, в палисаднике, место сбора темных личностей – бездельников всех мастей: сидящих на пособии, бомжей с приветливыми грязненькими псами и дам с перекошенными улыбками. Андре Бретон и его товарищи обожали этот сухопутный остров – настоящую находку для Бюро сюрреалистских исследований. Горожане, впрочем, достопримечательностью его не считают. Вот если бы Луару засыпали, как Муссолини каналы Сфорца в Милане, – тогда совсем другое дело.

| 63 | Русло реки засыпали и на его месте разбили широкий бульвар

Грехи былой портовой жизни искупает мемориал жертвам колониализма – площадка на набережной, исписанная названиями колониальных портов /ил. 64/. Под ней бетонный погреб в стиле мрачных коридоров и ангаров «Еврейского музея» Либескинда в Берлине. Тут сделана выставка об истории работорговли. Когда-то огромные деньги Нант зарабатывал на продаже людей. Так что фантазии Жюля Верна, выросшего в Нанте, в самом деле очень сильно оторваны от реальности. В захватывающие путешествия из нантского порта отплывали корабли с оптовыми поставками аборигенов. Жюль Верн, впрочем, прямого отношения к этим делам не имел. Он служил в Амьене на посту муниципального руководителя культмассовой работы, опекал местный цирк, владел двумя кораблями и директорствовал в Академии. А вот Вольтер и Шатобриан не гнушались зарабатывать на работорговле, в те времена это считалось не слишком зазорным.

| 64 | Мемориал в честь упразднения рабства. Архитектор Дж. Бондер, художник К. Водичко. 2010

Набережная Луары хранит дух несуразицы. Дома на ней стоят старые, накренившиеся в разные стороны. В одном месте они то заваливаются назад, то вот-вот начнут падать на тротуар /ил. 65/. Со стороны кажется, что они возятся, толкают друг друга, отвоевывая себе немного места в тесноте. Убегая от Луары в центр города, улица начинается с двух старых домов: один завалился вправо и назад, вытянув окна в трапеции, упавшие набок. Другой будет падать в противоположном направлении. Крыша у него набекрень, угол улетает такой дугой, что при взгляде на эту танцующую архитектуру на душе становится торжественно и чудно. Один портье с распростертыми объятиями приглашает войти, откинув голову назад. Его двойник делает книксен, но запутывается в ногах и теперь галантно раскачивает передними конечностями, как разбуженный скелет из школьного кабинета биологии. Он виновато улыбается, сверкает солнечно фикса.

| 65 |…дома то заваливаются назад, то вот-вот начнут падать на тротуар…

За спинами у веселых дурней как будто мир степенных построек, которые не дурачатся и не задирают друг друга, как дети, а стоят спокойно, солидно. Дома выстраиваются строгим рядом, все примерно одной высоты, линии этажей от здания к зданию идут с едва заметным сбоем. Никакой чехарды и свистопляски. Круглую площадь собирает воедино неоклассический фасад театра, слева – знаменитая церковь-ротонда, ближе к окраине – ангары, где держали и казнили заключенных во время революции 1789 года. Улица убегает вдаль, сжимаясь в точку. В стороне остаются готический собор, пустынная, вытянутая длинным прямоугольником площадь, на которой теряются два неказистых памятника, выстриженная по всей строгости топиария аллея между двумя торжественными неоклассическими фасадами. Город этот в самом деле странен. Для многих он был городом расставаний. Отсюда Набоков увозил семью в Америку, убегая из оккупированной нацистами Франции.

Гавр – Дьепп

Север Франции тому, кто вырос на Балтике и любит местную, неспешную, подробную и внимательную к мелочам жизнь, близок во многом. Как в Питере, летом здесь обычно не слишком жарко, а зимой промозгло и ветрено, но очень холодно бывает редко. В этой части Европы так же ценят размеренность жизни и флегматичность. Иногда мне начинает казаться, что сдержанность и внутренняя собранность местных жителей – своего рода климатическое явление. Крепкий алкоголь опять-таки сближает – в этих краях любят кальвадос.

«Где-то там, на севере, в Париже…» Все-таки даже в устах итальянца эти слова, написанные автором, живавшим в Одессе и бывавшим в Арзруме, звучат как некоторое преувеличение. Париж, как ни крути, пусть и не средиземноморский курорт, но явно не тот город, жители которого прячутся по домам и кафе от морозов и метелей. Не стоит сравнивать его с Сицилией. И с Трёмсё тоже большого смысла его сравнивать нет. Факт в том, что в Нормандии северной жизни больше, чем в Париже, хотя бы потому, что это, согласно географической карте, север Европы. Не доверять этому факту, вокруг которого придумывается вся остальная жизнь, в данном случае оснований нет.

Как и на атлантическом побережье Бретани, Ла-Манш давно уже стал курортной зоной, причем англичан здесь бывает не меньше, чем французов. Жизнь тут происходит сезонно. Приезжают туристы, дачники и те, кому хотелось бы называть себя отдыхающими, – это один кускус. А к ноябрю все вымирает – и кускус совсем другой, без травок, без специй, без соусов; зальешь кипятком порционный пакет, отваришь сосиски – вот тебе и вся Нормандия. Тут все по-простому. Север, как писал поэт, – честная вещь.

Все эти Фекам, Дьепп, Трувилль и прочие городки на побережье давно уже засижены героями Мопассана и Пруста. Многое из того, что здесь происходит, застыло на страницах их книг. В местных гостиницах они часто пылятся на полках, где стоят карманные издания, оставленные постояльцами. Увозить в город курортные истории неохота. Куда они дома? «В поисках утраченного времени» с обычной жизнью и вовсе не совместим. Читать эту умную изящную книгу я способен на Новый год, когда все прошлогодние дела сделаны, а новым еще не время начинаться; или летом, в отпуске, когда никаких дел в принципе не должно быть. Необходимо полностью отключиться от суеты и хлопот, выпасть из текущего времени, – и тогда ты погружаешься в эти воображаемые воспоминания героя, восстанавливающего фрагмент за фрагментом, от привязанности к обиде, от неразделенного чувства к увлечению, свою судьбу. Пока что я не дочитал этот великий роман до конца и не тороплюсь исчерпать это удовольствие. Мне очень нравятся те места, где Пруст описывает отдых на Ла-Манше. В них есть и трогательные детские впечатления, и наблюдения над бытом и нравами буржуазии, и нормандские пейзажи, и медленная плавная текучесть этой приморской жизни. Даже самые незначительные подробности не останутся незамеченными, они-то иногда и помогают угадать тайные законы судьбы.

По дороге в эти курортные места есть городишко Больбек. Не Бальбек, как у Пруста, а именно Больбек. Разночтения мнимой географии одно время меня так сильно занимали, что я собирался написать книжку о путешествии в реальный Больбек. Неужели несмотря на почти полное сходство имен эта поездка не откроет в Прусте ничего нового? Неужели города, реки, холмы, горизонты существуют только в нашем воображении и карта годится лишь на случай, когда нельзя перепутать остановку? Неужели Пруст все придумал, вопреки стараниям литературоведов найти всех прототипов персонажей и отгадать все намеки, которые писатель мог иметь в виду?

Поезд приезжает в Больбек. Маленький вокзальчик. На площади дети пускают воздушного змея, улица уходит мимо нескольких домов в поля. Поезд обратно только через полтора часа. Абсолютно бессмысленная поездка.

Один американский искусствовед занимался много лет таитянским творчеством Гогена. В отпуск он ездил на Таити, по местам, где бывал Гоген, по местам, которые Гоген рисовал. Искусствовед хотел увидеть всю эту живописную экзотику наяву. Он надеялся, что это поможет ему лучше понять картины. Ездил долго и упорно, пока окончательно не убедился в том, что все скалы, горы, песчаные пляжи и бухты остались на месте. Местные жители за прошедшее столетие тоже не сильно изменились. А если что-то и изменилось, то совершенная ерунда, которая никакого отношения к Гогену не имеет, тем более что Гоген любил рисовать таитянок похожими на египетскую скульптуру. Колорит местной островной жизни он нередко изображал так же, как когда-то сцены из жизни бретонских крестьян. И вообще руководствовался на Таити исключительно парижскими представлениями о том, что такое экзотика, то есть живописал не самих аборигенов, а ту экзотику, которую любила европейская публика. Так что отпуск американский искусствовед с тем же успехом мог проводить хоть в тех же египетских залах Лувра, где Гоген учился языку экзотического. Реальное конструируется как воображаемое. А путешествия жизненно необходимы в силу своей бесполезности. Пожалуй, так можно было бы сформулировать закон севера, из которого следует, что само по себе перемещение в пространстве не значит ровным счетом ничего, пока мы не примем во внимание один простой факт. Имена мест, живописные и неживописные виды, встречи и совпадения живут в нас по четким умозрительным предписаниям.

Приезжаем мы, например, в Гавр – когда-то порт всех портов, ныне идеальный приморский город, отстроенный заново после бомбежек Второй мировой. Выходим на бульвар, идущий к заливу, и видим на первом же доме памятную доску: «17 апреля 1891 года здесь не произошло ровным счетом ничего» /ил. 66/. Приехали! Стоило пилить сюда с другого конца Франции ради того, чтобы убедиться: в этом северном месте вас не ждет ровным счетом ничего, кроме того, что вы сами себе здесь вообразите. Увидев эту памятную доску, можно возвращаться восвояси, дабы не злоупотреблять щедростью случая. Но велик соблазн узнать поближе город победивших Мишеля Лейриса и Рэймона Кено.

| 66 | Надпись гласит: «17 апреля 1891 года здесь не произошло ровным счетом ничего»

Это уникальный, хорошо сохранившийся ансамбль Огюста Пере – архитектора, создавшего Театр Шанзелизе, Амьенскую башню и несколько других знаковых построек прошлого столетия. После войны он получил карт-бланш на восстановление разрушенного порта. Он спроектировал простые и стильные кварталы домов, в которых ар-деко почти побеждено неоклассическим вкусом. В городе просторно и уютно, как в первых экспериментальных районах, которые строили в Ленинграде в начале пятидесятых, – например, на углу Ивановской и Седова. По их образцу позднее проектировали местные хрущобы, но в них идиллии уже не было. Сначала же все было почти как у Пере.

Возможно, Пере не считал Гавр идеальным городом современности, но этот город – бесспорно, образец вкуса и остроумия зодчего. Он удобен для жизни и не слишком дорог. Он отлажен, как социальный и транспортный механизм. И он очень похож на муссолиниевский Эур в Риме или ансамбли той же эпохи в Бергамо, Милане, Падуе – особенно площадь с башней мэрии /ил. 67/.

Бывают и такие стилистические совпадения. В том числе и в Петербурге. Есть же у нас ТЮЗ и БКЗ «Октябрьский», построенные Александром Жуком в брежневские времена. Эти здания издалека можно принять за фантазии на темы Шпеера в Мюнхене тридцатых. В городе, выстоявшем в блокаду, видеть такие сближения, по крайней мере, странно. Но не стоит искать в этом политическую интригу. Интереснее обратить внимание на красивую простоту форм, на изящную экономность, объединяющие конструктивизм, ар-деко и тоталитарную неоклассику.

| 67, 68 | Гавр – город, построенный после войны архитектором О. Пере

Гавр поражает этой неожиданной, богатой рифмой /ил. 68–71/. На память приходят постройки тридцатых – сороковых в пятнадцатом арондисмане Парижа или мэрия в Пуасси. Был момент, когда этот стиль совпал во Франции с теми идеями, которые стояли за ним в Германии и Италии. Французский коллаборационизм не был безобидным соглашательством. В стране создали систему из более чем двухсот лагерей. Распределители – особенно печально знаменитый в Дранси, – были самыми жуткими учреждениями в ней. Недавние исторические исследования архивных документов о сотрудничестве французов с нацистами наделали немало шума. Досталось и Сартру, и Поль де Ману, и художникам, участвовавшим в выставках в Музее модернистского искусства в годы оккупации. Мне, как парижскому россиянину, не пристало участвовать в этих спорах, да и дело тут не в оценках. Сам факт того, что «Бытие и ничто» Сартра или «Посторонний» Камю издавались в оккупированном Париже, то есть проходили нацистскую цензуру, не умаляет значимости этих книг, но делает наши представления о них и об этом времени более полными. Не все же героизировать экзистенциалистов, как это происходит у нас последние несколько десятилетий.

| 69 | Гаврский порт

| 70, 71 | Церковь Сен-Жозеф. Архитекторы О. Пере, Р. Одижье. 1959

Совсем другие обстоятельства стоят за рассказом о Второй мировой Марка Блока. Знаменитый историк, один из создателей школы «Анналов», воевал с первых дней в Нормандии. Его военный дневник «Странная неудача» был напечатан уже после освобождения. Перед арестом Блок зарыл рукопись возле дома приятеля в какой-то нормандской деревушке. Его расстреляли вскоре после поимки. В дневнике Блок рассказывает, как сначала служил при штабе, и вся война состояла в том, что он и его сослуживцы развозили на велосипедах по окрестным городкам и деревням, где стояли части, пустяковые распоряжения командования. Вместо боевых действий армия погрязла в бумажных проволочках, потом была объявлена капитуляция, Париж был сдан. Как историк Блок отчетливо понимал причины фиаско и полагал, что необходимо начать борьбу. Он погиб на войне как один из деятелей Сопротивления, который в то же время был проницательным наблюдателем, во многом осознававшим происходящее глубже, чем иные политики и военачальники.

Судя по всему, эльзасские евреи – а Марк Блок, как Дрейфус и Арон, был эльзасским евреем – самые преданные патриоты Франции. Французские интеллектуалы чересчур ироничны или эгоистичны, чтобы отстаивать столь пафосные ценности. Тот же Флобер, например, призрак которого бродит по его родному Руану и долинам Нормандии, в разгар революции 1848 года отправился вместе с приятелем в путешествие на Восток. И пока в Европе полыхали пожары революции, он так увлекся экзотическими прелестями, что подцепил сифилис, от которого потом всю жизнь лечился. Зато уж душу Востока он с тех пор чувствовал не хуже, чем Жером, живописавший все радости турецких бань, путая Стамбул с Каиром, Босфор с Дарданеллами и дервишей с суфиями как истинный классик ориентализма. Флобера сложно упрекнуть в равнодушии к своим соотечественникам. Так, как он, лавочника, банковского клерка и рантье тогда мало кто понимал. И каким безнадежным и безысходным находил он их существование!

У Достоевского все эти потерянные, разочаровавшиеся во всем люди хоть молятся время от времени – кто от страха, кто от бессилия, кто на всякий пожарный. Нормандия-матушка без прикрас страшна, как медленный, бесконечный, северный кошмар.

Флобер кокетливо утверждал: «Мадам Бовари – это я». Сходства между писателем и его героиней давно найдены, некоторые уже опровергнуты, и дискуссия по этому поводу продолжается современными литературоведами. Флобер заигрывал со своим персонажем тогда, когда прототипы зачастую восставали против своих литературных двойников. Альфонсу Доде, например, пришлось переименовать Барбарена в Тартарена, так как в Провансе нашелся человек по фамилии Барбарен, который угрожал писателю судебным разбирательством за клевету. Эмиль Золя остроумно предлагал запатентовать на будущее список персонажей еще не написанных книг, чтобы огородить себя от читателей, которые всегда готовы предъявить претензии к тому, как неподобающе ведут себя литературные герои.

Чтобы не заканчивать разговор о Нормандии сюжетами о сутяжничестве и парадоксах мещанства, поговорим о народном искусстве. Ведь Нормандия – крестьянская земля, боготворимая Жаном Милле. Столь проникновенных и человечных портретов пахарей, молочниц, пастухов в мировом искусстве было создано мало. Милле рос в зажиточной крестьянской семье, все его герои – не модели, позировавшие в мастерской, но люди, которых он знал с детства. Его картины и рисунки рассказывают о нормандской деревне без прикрас и без салонной эффектности. Милле сохранил для нас эту жизнь, о которой многие его современники, покорявшие парижский бомонд, имели отдаленное представление. Недаром в его работы всю жизнь был влюблен Ван Гог.

У Милле есть эта гиперборейская меланхолия, известная всем, кто любит север и знает ему цену. Аки Каурисмяки пару лет назад снял трогательную историю о бедняках из рыбацких кварталов Гавра. Это редкий в последние годы фильм о маленьких людях. Каурисмяки всегда берет сюжет, в котором есть что-то от «Матери» Горького, что-то из «Ночей Кабирии» Феллини, что-то из Эжена Сю и немного Бастера Китона. Криминальный флер плюс душещипательность и ирония – на этом строятся его смешные, грустные и немногословные фильмы. Гавр у Каурисмяки, кажется, почти случайный город. С таким же успехом финских актеров можно перенести в Марсель, воспетый Марселем Паньолем. Ведь прежнего, довоенного Гавра – города рыбаков и моряков – больше нет, как нет и социальной драмы или трагикомедии двадцатых – тридцатых.

| 72 | Улица в городе Дьепп

Мир, придуманный Каурисмяки в Гавре, в действительности сохранился в Дьеппе, уцелевшем во Вторую мировую /ил. 72/. Здесь остались старые рыбацкие кварталы и портовые районы, к которым надо идти через разводные мосты. Здесь на брандмауэре дома местным кустарем нарисована счастливая рыбацкая семья /ил. 73/. Здесь котам всегда достается отменная рыба, они горды и пушисты, как и положено котам портового города.

| 73 | Фреска на стене дома в портовом квартале Дьеппа

| 74 | Пирс на набережной в Дьеппе

| 75 | Пирс на набережной в Дьеппе

В разгар сезона туристов тут не слишком много. Они предпочитают курортные места подальше от городской суеты. На мощном бетонном пирсе, крепко провонявшем мочой, удят рыбу еще не протрезвевшие со вчерашнего мужики /ил. 74, 75/. По пустому пляжу важно расхаживают чайки и бакланы. У рыбака вдруг клюет, он тянет спиннинг, но улов срывается с крючка еще под водой и уплывает, вильнув хвостом. Мужик застывает со спиннингом в руках и смотрит вдаль. В его отсутствующий взгляд проваливается серое море, хмурое небо и едва угадывающаяся в тумане линия горизонта.

Шантийи – Эрменонвиль

В галерее портретов местных иностранцев есть много разных человеческих типов: и те, кто так и не смог для себя решить, кто они больше – ирландцы, испанцы или французы; и те, кто осел в здешних краях по житейским и пожизненным обстоятельствам; и те, кто был слепо влюблен во все французское и к старости превратился в расплющенный круассан-озаманд или морщинистую головку камамбера; и те, кто стремился во что бы то ни стало быть больше французом, чем сами французы. А уж сколько тут отщепенцев всех мастей – и не перечесть! Со времен Сенанкура, воспевшего одинокого гения Обермана, который таился от бездушного света в лесах, полях и горах, таких героев во Франции было немало.

Первопроходцем потаенной жизни был, наверно, Руссо, хотя, как знать, может быть, у него был так ловко скрывшийся от всех и вся предтеча, что мы о нем ничего никогда не услышим. Руссо велик как мастер прогулок. В прогулке нет ничего лишнего: мы идем навстречу миру, свободные и открытые ко всему, и наши размышления не скованы правилами и ограничениями. Руссо нашел форму мысли и метафору человеческого опыта в естественности, с которой он сопоставлял воспоминания, фантазии, переживания, отрывочные наблюдения, неожиданные ассоциации и рассуждения. Без Руссо мы могли бы не досчитаться мечтательных и рассеянных ездоков на остров Любви /ил. 76/. Не будь Руссо – что бы сказали о трогательной истории про Поля и Виржини, сочиненной крепким хозяйственником в далекой колонии Бернарденом де Сен-Пьером? Не подвинулся ли рассудком, живя среди диких племен, этот менеджер высшего звена и поклонник «Новой Элоизы»? Сенанкуру тоже пришлось бы сочинять что-нибудь более жизнеутверждающее и социально позитивное, если бы тылы не прикрывал автор «Исповеди». И каково было бы Бодлеру, Верлену и Рембо объяснять возмущенной и достопочтенной публике, к чему все эти блуждания по Парижу и бельгийским городишкам?

| 76 | Руссо воспитал несколько поколений мечтательных ездоков на остров Любви

Прогулки по Пикардии достались нам в наследство от Руссо.

Одним из самых интересных рассказчиков о поездках в эти края был Нерваль, проведший детство в Шантийи. В «Прогулках и воспоминаниях» он пишет о том, как вернулся в родные места, причем приехал на поезде, который совсем недавно пустили между Парижем и Шантийи. Это было самое начало строительства железных дорог в Европе. Поезда были в новинку. Кто-то даже их побаивался. Шутка ли сказать – состав мчался на бешеной скорости двадцать километров в час! Большинство современников Нерваля испытало сильное потрясение от первой поездки на колесном громозеке. Этот шок запомнился Карлу Марксу, воспевшему революцию как локомотив истории, Нестору Кукольнику, написавшему «Попутную песню» о поездке с Царскосельского вокзала в Царское Село, Уильяму Тёрнеру, живописавшему поезд в клубах пара посреди долины. Шок быстро прошел, к новому транспорту привыкли. И вскоре Достоевский и Лев Толстой полюбили одну из ключевых сцен романа разыгрывать в купе, а то и начинать рассказ с железнодорожного путешествия.

Нерваля вдохновляли поездки на поезде. Ко всему прочему, в Шантийи он поехал по делам – найти жилье, так как снимать квартиру в Париже ему стало не по карману. Путешествие удалось во всех отношениях. Даже очерк о нем Нерваль пристроил в журнал и получил за него гонорар. В Шантийи он был рад всему. Город оставался прежним. Замок коннетабля де Монморенси, которым впоследствии владел граф Конде, величественно возвышался над строго вычерченным садом Ле Нотра, к которому спускался пологий пандус. В английском парке по тенистым аллеям прогуливались праздные посетители, разглядывая китайские павильоны и скульптуры. На острове Любви был построен новый павильон с приземистым куполом. В замке была чудесная коллекция живописи, она и сегодня выставляется, как прежде, по-домашнему, плотной шпалерной развеской.

Но все-таки это было меланхолическое путешествие, слышна в рассказе Нерваля грустная нотка. В соседнем Эрменонвиле теперь царило запустение. Долгие годы владения маркиза де Жирардена были местом паломничества. Круглый год сюда приезжали посмотреть на средневековый замок, восстановленный после войны за раздел Польши, и знаменитый пейзажный парк. На юг от замка ландшафт повторял композиции картин Клода Лоррена, северная часть была сделана по образцу пейзажей Рейсдаля. В отдалении, на холме, был возведен Храм современной философии – искусственная руина, воспроизводящая часть круглого храма Сан-Пьетро-ин-Монторио в Риме. В XVIII веке подражание античным и средневековым развалинам было в моде. Во многих парках создавали такие архитектурные аллегории почитания древности, в том числе и под Петербургом. Екатерина II распорядилась возвести в Царском Селе башню-руину. В Павловске часть колоннады Аполлона разрушил оползень, но ее не стали восстанавливать. Раз природа так распорядилась, решили, что быть колоннаде естественной руиной.

| 77 | План Храма современной философии в Эрменонвиле

Храм современной философии в Эрменонвиле был посвящен идеалам Просвещения. Каждая колонна была названа в честь современного мыслителя /ил. 77, 78; публ. по: Klein V. Der «Temple de la Philosophie Moderne» in Ermenonville. Frankfurt am Main, 1996/. Дань почтения отдали Декарту, Вольтеру, Монтескье и даже Уильяму Пенну, которого историки больше знают как авантюриста, так ловко собиравшего плоды просвещения в Америке, что в честь него был назван штат Пенсильвания. Маркизу де Жирардену Пенн казался образцовым гуманистом. Одна из колонн носила имя Руссо. Он провел тут последние годы жизни, гостя в имении де Жирардена. Здесь писались «Прогулки одинокого мечтателя». Здесь, на Тополином острове, Руссо был похоронен в саркофаге, сделанном по рисунку маркиза /ил. 79; публ. по: Klein V. Der «Temple de la Philosophie Moderne» in Ermenonville. Frankfurt am Main, 1996/. Руссо прославил Эрменонвиль. Поклониться его праху приезжало большинство путешественников, совершавших Гран-тур. Гран-тур был обязательной частью образования интеллектуалов той эпохи. Посетить самые известные города, парки и достопримечательности должны были все, кто считал себя просвещенным человеком. Свадебное путешествие великого князя Павла Петровича и Марии Федоровны, в которое они отправились под именами графа и графини Северных, было таким Гран-туром. Многие впечатления от увиденного в той поездке отразились в ансамблях Павловска и Гатчины. В Гатчине, например, сохранился остров Любви, созданный по образцу острова в Шантийи.

| 78 | «Ньютон. Lucem». Колонна Храма современной философии в Эрменонвиле

| 79 | Гробница Ж.-Ж. Руссо на Тополином острове в Эрменонвиле. Рисунок маркиза де Жирардена

| 80 | Ж.-Ж. Руссо за собиранием гербария в Эрменонвиле

В Эрменонвиль приезжали даже после того, как останки Руссо были перезахоронены в Пантеоне по распоряжению Наполеона I. Все изменила эпоха железных дорог. В Шантийи была проведена ветка, а в Эрменонвиль поезд так и не пустили. И за считанные годы об Эрменонвиле забыли. Когда Нерваль вернулся в места, знакомые с детства, он нашел здесь жизнь тихую, укромную, провинциальную, в которой ничто не напоминало о том, что поблизости находится европейская столица. С тех пор Эрменонвиль пребывает в запустении. И этот меланхолический вид ему очень идет. Он разделил судьбу Руссо – судьбу постороннего. И те, кто ищет во Франции не только феерию столичных бульваров и роскошь парадных дворцов, могут и сегодня добраться сюда на машине или на перекладных, чтобы побеседовать в воображении с одним из местных иностранцев /ил. 80/.

Реймс – Метц – Нанси

В солнечный майский день на лужайке возле церкви Святого Реми сама природа призывает тебя распить с приятельницей бутылку брюта. Пробка улетает в счастливое небо Шампани, как раз поспела сочная душистая клубника, которую уже продают в соломенных туесах, – эта земля стала нашей, но мы отдадим ее любому, кто поднимет тост за весну «без конца и без края».

Подъезжая к Реймсу, мы долго пересекаем поля виноградников. Железнодорожный вокзал окружен складами, заставленными ящиками с шампанским. Тут радует глаз всё – от замысловатых названий на этикетках до глухо хлопнувшей пробки, усмиренной по-хозяйски в руке. И вот уже искрится в бокале шипучее вино. Оно заставляет всех улыбаться, предвкушая праздник, это реймское, сухое, с кислинкой шампанское. И от него на душе легко-легко.

В этих беспечных шампанско-клубничных краях мир галлов соседствует с германским миром. Соседство это очень давнее и еще не так давно вовсе не мирное. О том, как все налаживалось, помнят живущие в этих краях старики. Граница с Германией от самого Реймса довольно далеко, но в этом древнем городе не забыли о том, что собор, в котором короновали французских королей, был разбомблен немцами в Первую мировую. Это была катастрофа в одном ряду с применением химического оружия и новейшей военной техники. О попрании святынь говорила вся Европа. Даже русские поэты-символисты писали об этой трагедии, ужасавшей тем, что за варварством стоял идеологический расчет.

Реймс находится недалеко от мест, где шли ожесточенные бои. Верден, река Марн, юго-запад Бельгии превратились в чудовищные бойни. До сих пор там, где шли сражения, находят ржавые каски, винтовки и истлевшую амуницию. Под Верденом есть знаменитый мемориал в честь победы в войне. Во Франции, как ни в какой другой стране, много памятников Первой мировой. Эту победу ждали как реванша те, кто помнил о 1871-м, те, кому в эльзасских школах приходилось учиться по немецкой программе, а также бельфорский лев, устоявший под прусской осадой. Макс Эрнст и сюрреалисты – бельфорский лев был им товарищ /ил. 81/.

| 81 | Бельфорский лев. Скульптор Ф. О. Бартольди. 1879

Эрнст был из немцев, приезжавших в Париж, чтобы стать французским художником. Еще один местный иностранец, родившийся неподалеку от французско-немецкой границы. И он сам, и многие его ровесники воевали на Первой мировой. Эрнст, кстати говоря, воевал в немецкой армии. Тогда среди художников и писателей было мало пацифистов, а воинствующих ницшеанцев было достаточно. Эта война унесла много жизней. От ранения на фронте умер Гийом Аполлинер. В сражениях погибли орлеанский мистик и жрец культа Жанны Д’Арк Шарль Пеги, один из основателей группы «Синий всадник» Франц Марк, его приятель и коллега Франц Маке и многие другие. Пауль Клее устроился художником-оформителем в авиачасть в Шляйсхайм, под Мюнхеном, и расписывал стальных птиц в строгом соответствии с уставом. Оскар Кокошка воевал на передовой и рассказал в мемуарах, как его чуть было не заколол насмерть штыком русский солдат, но Кокошка успел его застрелить первым. Николай Гумилев вернулся из Восточной Пруссии героем. На войне погиб Ле Дантю – русский футурист, открывший миру талант Пиросмани. Маяковский, впрочем, вместо службы в армии написал несколько патриотических стихотворений. Хлебников был призван на сборы, вызволен из казарм под Саратовом покровителем будетлян профессором Кульбиным и с тех пор в стихах не вызывал на бой немцев.

Гуляя по окраинам Парижа, вы можете набрести на кладбище солдат, погибших на Первой мировой /ил. 82/. Большинство фамилий на могильных крестах – арабские. Сколько таких захоронений на востоке Франции, в Бельгии и в рейнских землях! У Феликса Валлоттона есть мрачный кладбищенский пейзаж с плотно расставленными рядами крестов, убегающих за горизонт.

| 82 | Кладбище солдат, погибших на Первой мировой войне. Париж

Страсти, бушевавшие между французами и немцами, описаны в знаменитых романах – «Огонь» Анри Барбюса и «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка. Французский патриотический бестселлер конца двадцатых «Зигфрид и Лимузен» Жана Жироду – история про офицера родом из провинции Лимузен, который после ранения потерял память. Он попал в плен, но дома его считали пропавшим без вести. Восстановившись после болезни, под опекой немецкой контрразведки он стал знаменитым баварским публицистом. Его статьи поднимали боевой дух немецкой армии. Случайно один такой очерк прочел его друг, узнавший в тексте знакомый стиль. Приехав в Мюнхен, он встретился с баварским публицистом, который оказался его считавшимся пропавшим без вести приятелем. К пленнику вернулась память, его удалось вызволить. В финале счастливые друзья, преодолевшие все злоключения, возвращаются в родной Лимузен.

Эта душещипательная история рассказана не без изысканности и с усердием беллетриста, который в самом деле гордился тем, что его по праву называли настоящим литературным профессионалом. Война была позади. Послевкусие победы оказалось долгим и приторным, напоминая слащавые памятники экзальтированной даме, символизировавшей Францию.

В Эльзасе и Лотарингии, вновь отошедших к Франции по Версальскому договору, многое напоминает о войне. От Метца – древнего города, где сохранилась, например, палестра эпохи Древнего Рима, – после бомбежек и боев мало что осталось. Это был важный железнодорожный центр в пограничной зоне. Его основательно разрушили. Местные жители утверждают, что вокзал Метца – один из самых больших в Европе. Он в самом деле велик, при том что само здание – очень характерный для своей эпохи вокзал замкового типа с высокой башней. Его интерьеры украшены угловатыми и обаятельными рельефами с изображением рабочих и крестьян, немного напоминающими позднеготическую скульптуру /ил. 83–86/. В этой пограничной зоне, переходившей то от Франции к Германии, то обратно к Франции, сложно наверняка определить, к чему восходит тот или иной художественный мотив. Еще сложнее здесь понять, что считать французским, а что – немецким. Многие жители говорят на двух языках и, конечно, готовы настаивать на том, что Лотарингия всегда была сама по себе, и вообще в этих краях есть места, где говорят на франконском, а вовсе не на немецком или французском. Все старики здесь похожи на Верлена, он родом из Метца. А те, что особенно на него похожи, – вылитые Сократы, только уши, как у Пикассо. В Верлене была как будто немецкая серьезность и последовательность, если это, конечно, не алкоголическая маниакальность. В его пафосе бунта угадывается энтузиастический порыв немецких романтиков. Его эпатаж иногда скабрезен, как шутки, которые отпускал Симплициссимус.

| 83–86 | Рельефы в интерьерах вокзала Метца

В Нанси – столице Лотарингии – замечаешь особенный уют узких, но не тесных улиц, неспешность жизни, не торопящейся быть похожей на столичную и не стесняющейся выглядеть как будто провинциально. Со времени правления Станислава Лещински известны ансамбли Нанси, образцы стиля рококо. Решетке Жана Ламура напротив памятника на главной площади, ее знаменитым завиткам, повторяющим изгиб раковины, вторят воспроизводящие рокайльный узор неоновые загогулины на фасаде нового здания Музея изящных искусств. Франсуа Морелле, предложивший так оформить современную пристройку, сделал также скульптуру по мотивам решетки Ламура. Он вывернул наизнанку ее 3D-модель, взял ее в нескольких разных разрезах, как следует перепутал все эти картинки – и на свет явился скелет допотопной птицы, напоминающей спрессованного птеродактиля. Это чудо, отлитое в бронзе, свисает с потолка над главной лестницей, не давая нам заскучать перед образчиками классического лотарингского рококо /ил. 87, 88/. Когда же мы выйдем из музея в сгущающиеся сумерки, с фасада нам подмигнут веселые завитки /ил. 89/.

| 87 | Решетка Ж. Ламура – образец лотарингского рококо. Площадь Станислава Лещински в Нанси

| 88 | Скульптура Ф. Морелле в новом здании Музея изящных искусств

89 | Фасад нового здания Музея изящных искусств в Нанси, оформленный Ф. Морелле

В соседнем Эльзасе тоже есть неразбериха между французским и немецким. Тут тоже все давно перемешалось. Страсбург с его пивнушками на французский город похож не очень. Обычно в такой пивной в углу зала поблескивает и гудит пивоваренный аппарат, а студенчество заправляется свежайшим Weissbier. Нелепый модерн во вкусе нуворишей, которым застроены улицы, ведущие от вокзала к центру, тоже вполне в духе уютного бюргерского городка начала прошлого века. Страсбургский собор – о нем можно написать целый роман, не отвлекаясь на революции и историю национально-освободительного движения, – к французской готике имеет косвенное отношение. При всем этом по-французски здесь говорят гораздо яснее, чем старожилы Ниццы или каталонцы из Перпиньяна. До некоторой степени сближают эльзасских немцев и французов местные вина. Прекрасны и рислинг, и сильванер с берегов Мозеля и Рейна!

Эту Францию, эту Европу трудно не полюбить за то, что разные люди, разные традиции, разные языки уживаются здесь счастливо. Все располагает к тому, чтобы повсюду здесь звучала иностранная речь новых обитателей этих мест. С мигрантами в Эльзасе проблем хватает, как и везде в Европе. Но страсбуржцы, в отличие, например, от сильно поправевших венцев, не были замечены в гонениях на приезжих. Здесь умеют уважать то, как привыкли жить соседи, и не делить все на свое и чужое.

В соседний Кольмар – еще один город, где французское едва отличимо от немецкого, – все ездят смотреть Иссенхаймский алтарь Грюневальда, немецкую святыню, которая более полувека принадлежит Франции.

Идеальным и типичным для этих мест был бы городок где-нибудь на границе Франции, Бельгии и Германии, но не в Люксембурге. На воображаемой карте Европы там были бы места, где местные жители говорят на трех языках, поскольку в семье меньше, чем двумя, не обойтись, а для магазина и аптеки может понадобиться про запас еще один. Город этот – самый западный в Германии и самый восточный во Франции. Территориально он относится к Германии, хотя именно здесь был один из центров каролингского Возрождения, здесь Карл Великий предавался радостям модернизации и утехам инноваций. В этих краях отводил душу Лоэнгрин, когда заедала рутина в родном Брабанте. Со временем тут воцарился дух фламандской деловитости, зиждущийся на ките веселых попоек и слоне шальных кутежей. Деревеньки в окрестностях этого городка рисовали живописцы, специализировавшиеся на кермесах – изображениях сельских праздников. Постепенно этот разноязыкий народ начал ощущать себя сплоченным коллективом, и хотя официальные государственные границы никто не отменял, эту землю давно зовут Euroregion. Региональная железнодорожная сеть именно так и называется.

В XIX веке тут стали добывать уголь. Местные жители в шахтах и на заводах работать не хотели или требовали высокую зарплату. Так тут появились крестьяне из бедных районов Италии и Греции. Германо-франко-бельгийский генотип обогатился жгучей южной кровью. Для гастарбайтеров строили города-сады, чтобы не было текучки кадров. Первые идеальные поселки для рабочих с инфраструктурой, парками и досуговыми зонами стали строить в Англии под влиянием идей утописта Эбенезера Ховарда. Затем они появились по всей Европе и в СССР.

Прошло полвека – и промышленность стали выводить из Центральной Европы. Угольные шахты и заводы закрывались, о горняцкой жизни напоминали только картины Константина Менье и ксилографии Франца Мазереля. С конца восьмидесятых отсюда уезжали семьями. А приезжали разве что фотографы, снимавшие живописные промышленные руины, и арабы, заселявшиеся в брошенные дома. Все чаще тут слышался аромат шавермы, все меньше становилось тех, кто любил вкус крепкой лакричной настойки фиолетового цвета – фирменного напитка горняков. Для севера Европы вкус анисовых леденцов – вкус детского лакомства. К тому же угольная пыль вызывает заболевания дыхательных путей, а анис как раз полезен для горла.

Чтобы вернуть к жизни эти места, было решено устроить прямо в заводском здании международный фестиваль современного искусства. Позвали известного куратора, тот стал собирать выставку, посвященную углю, и создавать заводской музей. Местных жителей просили приносить все, что связано с заводом: спецодежду, инструменты, документы и прочее. В европейских музеях нашли произведения на тему угля, энергетического сырья и индустриальной культуры в целом и пригласили участвовать в проекте современных художников.

Получилась выставка, заполнившая здание завода со всеми его конторами и цехами. В баре заводского музея наливали лакричную настойку. Если хватало духа, ее можно было потягивать, сидя в тесной вагонетке, на которой рабочие спускались в шахты. Было много эффектных вещей. Один художник сшил вечернее платье из найденного в цехах тряпья, у наряда был очень длинный подол, в складках которого терялся подиум. Здесь же показали знаменитую инсталляцию Дюшана из мешков с углем, подвешенных к потолку. Были и трогательные вещи. Например, фото рабочего, приехавшего на заработки из Греции, и его невесты, оставшейся дома. Перед отъездом они разорвали снимок пополам: одна половинка осталась у нее, другая – у него. Долгое время невеста не могла сюда приехать, но в итоге это произошло. Они зажили вместе, сшили фотографию леской и нарожали кучу детей.

В этот городок на фестиваль съезжались со всего мира. Вот только местным арабам, которых тут теперь большинство, эта история про уголь была мало понятна. Если возвращаться с выставки в центр на автобусе к вечеру, на первой остановке салон заполняется шумной гурьбой школьников. Они говорят не по-французски, не по-бельгийски и не по-немецки, а на арабском. На второй ожидает такая же толпа, но водитель даже не притормаживает. Едет прямо к вокзалу. Там много баров и магазинов.

Неф-Бризаш

Счастливые города строились в форме многоугольника, вписанного в круг, или в форме круга. Оси, расходящиеся от центра к окружности или к соприкасающимся с ней углам, были главными улицами. По ним осуществлялось движение транспорта. Пересечение этих артерий и кругов меньшего диаметра, вписанных внутрь фигуры многоугольника или круга, обозначало границы кварталов. Город счастья был упорядоченно и ясно организован, в нем распутывались средневековые лабиринты извилистых узких улочек. Постройки не громоздились хаотично, но выстраивались в линии-перспективы, обрамленные рядами стройных фасадов. В центре располагалась главная, самая просторная площадь, по осям – несколько небольших, но тоже ладных. В счастливом городе было много зелени: парки, бульвары, аллеи. Некоторые счастливые города задумывались как города-сады.

Сохранилось несколько таких мест в Италии и во Франции. С тех пор, как в идеальном городе Неф-Бризаш, что в Эльзасе, окончательно и бесповоротно воцарилась гармония, все пошло как-то наперекосяк. Во дворце то заклинивало ворота, то ни с того ни с сего начинала протекать крыша. От сквозняков, гулявших по анфиладам, все по очереди простужались. Подслушивать друг за другом стало практически невозможно, так как стены возвели на совесть. Строили на века! Постепенно нужные щелочки все-таки были найдены, а где их не оказалось – пробуравили слуховые отверстия. Но после стольких усилий наступило горькое разочарование: подслушивать было решительно нечего. Интриг и сплетен осталось раз-два и обчелся. О заговорах смешно было даже подумать. На супружеские измены и романчики никто не отвлекался, поскольку счастье отнимало все время.

Официально счастье объявили всеобщим, но каждый должен был сам прийти к нему своим тернистым путем. А ведь не так-то просто уверить окружающих, что ты предаешься полному блаженству. Самые сообразительные сразу смекнули, что проще всего задумчиво сидеть с раскрытой книгой в руках и иногда загадочно улыбаться. Но городок был небольшой, и даже дюжины книгочеев оказалось многовато. Еще немного – и появилось бы ощущение, будто лечишься в санатории или в больнице. Малой кровью отделались те, кто прикинулся страстным любителем природы, вечно прогуливающимся по паркам и бульварам, созерцая неповторимые заросли репейника, кусты орешника, полянку, заросшую клевером, или воробушка, силящегося унести в клюве хлебную корку, но падающего под ее тяжестью на аллею меж тополей. Тополя завезены сюда недавно. От их пуха у половины жителей города конец весны стал аллергическим кошмаром.

Всем остальным пришлось проявить максимум изобретательности. Заботливым родителям, нашедшим счастье у семейного очага, предстояло регулярно демонстрировать землякам нежные родительские чувства. Тем, кто решил посвятить себя заботе о стариках, тоже нужно было как следует пошевелить мозгами, чтобы не наскучить публике своим добросердечием. Пекущиеся о том, чтобы город был чистым и красивым, сбились с ног, пряча куда попало помои, которые буквально вырастали под ногами откуда ни возьмись. Тех же, кто боролся за чистоту человеческих помыслов, обходили стороной. Эти могли всю душу вынуть.

Долго – понятное дело – так продолжаться не могло. Все, конечно, приноровились к счастью, как умели, и благоденствовали без серьезных нареканий. Но в соседних городах бурлила революция. Сначала лавочники и ремесленники перерезали сборщиков податей, потом принялись за людей странных или неприветливых. В столице освободили всех заключенных из старой тюрьмы, от самой тюрьмы камня на камне не оставили. Везде кипели дискуссии о справедливости и всеобщем счастье. Свободы, равенства и братства уже алкали даже сбежавшие подобру-поздорову эмигранты, лишь бы вся эта дичь скорее закончилась.

Счастливый город за это время повидал многое. Дома, площади и улицы остались целы, но прежнего счастья и след простыл. Жизнь вносила свои коррективы так часто, что с какого-то момента на это перестали обращать внимание. И долгое время здесь ничего особенного не происходило, люди просто жили своей жизнью. Кажется, это был самый благополучный период в истории города.

В один прекрасный день счастье напомнило о себе. Один модный швейцарский архитектор решил построить на окраине города идеальную виллу. Ее заказала семейная чета, работавшая в страховой компании. Место было выбрано живописное: вершина холма, окаймленная вязами, с которой открывался вид на окрестную долину, перелесок и убегающие к горизонту холмы. На лужайке модный архитектор построил небольшой дом с бельведером /ил. 90–94/. Дом на тонких бетонных колоннах зависал в пейзаже. Сверкающий белизной, поблескивающий сплошными окнами, разрезавшими напополам фасад, – странный иноземный объект со стеклянными стенами, лестницей-улиткой и солярием на крыше. В нем никакого декора, ничего лишнего – только воздух и свет. Шкафы встроены в стены, интерьер выкрашен белым или в один-два тона. Невесомая архитектура, растворяющая в себе само пространство. Архитектура, нашедшая гармонию человека и природы.

| 90–92 | Вилла Савой. Архитектор Ле Корбюзье. 1931

Модный архитектор впоследствии стал гением социалистического строительства. Идеи, воплощенные в этой вилле на окраине счастливого города, он положил в основу первых многоэтажек, которые были прообразом серийных зданий в спальных районах. Во Франции их называют бидонвилями. Первые многоэтажки производят довольно мрачное впечатление. А эта вилла, с которой началась история идеального жилья, была настоящим социалистическим недостроем. В ней никто никогда так и не смог жить. Хозяева попытались было провести на вилле несколько дней, но отопление барахлило, из ленточных окон шел жуткий сквозняк, с чудесной крыши-бельведера-солярия текло, да еще ко всему прочему не запиралась входная дверь. Хозяева обратились было к архитектору с просьбой устранить неполадки, но тот уже был занят другим проектом счастья и отвечал на их письма неохотно, а потом и вовсе потерял интерес к этой истории, которую, как он полагал, злополучные обыватели умудрились превратить в скверный анекдот.

| 93, 94 | Вилла Савой. Архитектор Ле Корбюзье. 1931

Ведь счастье было так возможно.

Долгие годы вилла стояла бесхозная. Жители счастливого города посмеивались над этой комедией, но без энтузиазма: они и не такое на своем веку видали. Архитектурные критики прославляли смелый новаторский проект, постепенно занявший место на страницах истории современного зодчества. В один прекрасный день Министерство культуры взялось за реставрацию виллы, и теперь она достопримечательность. Наконец-то тут все работает, но жить так никто и не живет. Место слишком счастливое.

Вован

1932 году Марсель Дюшан вновь отправился в путешествие на Юрские горы – в счастливую деревню Вован. Когда Дюшан был в этих краях в первый раз с Гийомом Аполлинером и Франсисом Пикабиа, еще перед войной, он слышал рассказы о том, что где-то за перевалом есть такое глухое местечко, жители которого считают себя потомками Чингисхана. Оказалось, что легенда эта старая. В конце XIX века сюда приезжала этнографическая экспедиция из Сорбонны. Несколько фольклористов и антропологов записали много преданий и россказней о великом предке вованских крестьян. История была забавная, но откуда берутся эти небылицы – так и не ясно.

Однажды утром молодой пытливый исследователь, недавно приступивший к работе над диссертацией, подсматривая за купающимися в горном озере деревенскими девками, заметил, что у всех трех у пупа были синие родимые пятна. Научному руководителю он решил пока ничего не говорить и продолжил вести полевые наблюдения самостоятельно. Лето стояло жаркое. Девки все шли и шли окунуться в холодное озерцо. И у всех были синие родимые пятна. У одной – на бедре, у другой – на плече, у третьей – на ягодице. Научный руководитель, услышав от подопечного о странном открытии, похвалил его за наблюдательность:

– В науке это уже полдела! Наблюдательность и еще раз наблюдательность! Так написано на фасаде лаборатории академика Павлова в Колтушах /ил. 95/.

| 95 | Лаборатория, в которой проводились исследования феномена синих родимых пятен

Профессор дал задание фотографировать девок как можно четче.

Когда снимки были готовы, на мозговой штурм пригласили специалиста по истории Монголии, тоже участника экспедиции. Девки и впрямь были хороши! На монголок они, правда, совсем непохожи: ягодицы посажены недостаточно низко, хотя недурны, недурны; груди торчком, сосцы острые. А как вот эту смешливую зовут?

– Коллега, – прервал его профессор. – Вы не заметили на снимках одной интересной детали?

– Да, да, именно! Лобки…

– Коллега, обратите внимание на родимые пятна тут, тут, тут… все они синего цвета!

– Поразительно! Как вы точно подметили! Дело в том, что по монгольскому преданию, синее родимое пятно – знак Чингисхана. Монголы верят, что среди них много его потомков. И по этому знаку отличают тех, чей род восходит к великому завоевателю, который, как гласит предание, трахал все, что шевелится! – Исследователь поднял указательный палец к небу.

Материалы этой экспедиции были опубликованы в спецвыпуске «Этнографического журнала» Сорбонны. Исследователям так и не удалось найти убедительное объяснение обнаруженному феномену. Было высказано несколько противоречивых гипотез. Историей заинтересовались сюрреалисты. И вот в счастливую деревню на встречу с очевидным-невероятным отправился Марсель Дюшан.

Фасовщик парижского воздуха, наладчик алеаторических машин, мистагог, ценитель горячего задка Моны Лизы и громозека современного искусства, Дюшан как никто другой осознавал, до какой степени завиральные истории может рассказывать нам сама действительность. Он мог доподлинно засвидетельствовать, как обстоят дела в одной, отдельной взятой франко-монгольской деревне. Его друзья, сюрреалисты, тоже умели расслышать, как сама жизнь сообщает нам невероятную правду зачастую громким предательским шепотом. Вован просился в картотеку Бюро сюрреалистских исследований. Сюда достаточно было приехать и убедиться в том, что все обстоит именно так. Дюшану повезло в отличие от одного его русского последователя, которому пришлось идти на ухищрения, чтобы заставить мужской церковный хор в грузинской деревеньке спеть отрывок из «Песен Мальдорора». В Воване Дюшан нашел подтверждение тому, во что верил давно: реальное столь же воображаемо, сколь объективно вымышленное, и нам остается только констатировать непреложные факты, читая безумную хронику жизни.

Ферне

Так вышло, что Бургундия и Савойя неотделимы от современной Франции, хотя история этих древних могущественных королевств могла сложиться и иначе. Но произошло так, что они стали парижской вотчиной, и вот уже два столетия символы Франции для русского человека – это бургундское вино и савояр с сурком. В один комплект с ними, разумеется, входит и гасконец Д’Артаньян, и эскадрилья «Нормандия – Неман» с о чем-то поющим на крыле самолета маленьким принцем, и все прелести Лазурного берега. Бургундского у нас в Питере, кстати, почти не продают, в винных бутиках все больше бордо. Шарманщик со зверьком крупнее хомяка, но мельче кота тоже для нас как пришелец с другой планеты. Но наверно, именно потому, что и бургундское, и савояр с сурком оказались вне зоны доступа, в качестве стереотипов французского они наиболее живучи. Такая у нас самозародилась прекрасная Франция.

В этих восточных землях не только помнят о былой славе Бургундии или Савойского королевства, но и живут с оглядкой на своего двойника – французскую Швейцарию.

Вольтер, чтобы не докучать Людовику XVI, выбрал для жизни укромное местечко неподалеку от Женевы. Ферне от Парижа далеко, попробуй еще доберись до этого медвежьего угла /ил. 96–98/. Рядом несколько больших городов, но дворец и поместье Вольтера располагались в маленькой деревушке. Теперь тут городок. Места удивительно красивые: дворец стоит на холме, откуда открывается вид на долину, окаймленную густым лесом. Раздолье, близость к природе, возможность сосредоточиться на работе и при желании поехать в Женеву, где все столичное и актуальное в шаговой доступности. В отличие от своего героя Кандида Вольтер был разумным, предприимчивым деятелем культуры. И, чтобы в хозяйстве на всякий случай было все необходимое, построил возле дворца даже часовню. Видимо, это не слишком мешало ему слыть великим скептиком.

| 96–98 | Поместье Вольтера в Ферне

Сложно сказать, была ли в то время разница между Ферне и деревушками в окрестностях Женевы. Скорее всего, фернейский мудрец, перебравшись сюда, осваивал еще одно пограничье, устроив себе жизнь постороннего наблюдателя, следящего за тем, что происходит в Париже и других столицах. Сейчас разница между окрестностями Женевы и Ферне ощутима. На выезде из города обозреваешь угодья ООН и миротворческих ассоциаций, пастбища музеев и консульств или роскошные частные виллы. По соседству с ним, правда, вырастает забор из металлической сетки, сверху оплетенный колючей проволокой. Это всего лишь аэропорт.

Нет ни новостроек, ни буферных зон, ни заводских окраин. Граница обозначена пустующими ларьками, в которых когда-то сидели постовые, и зданием таможни, где какая-то жизнь еще теплится. Затем начинается французский городок, каких много в агломерациях Парижа или Марселя. Вдоль шоссе, по которому снуют туда-сюда грузовики, автобусы и автомобили, стоят двухэтажные бетонные короба. В некоторых из них живут, в некоторых располагаются ведомственные учреждения и лавки. Поперек главного проспекта идет несколько улиц. С одной стороны видны кварталы приземистых частных домов. С другой – супермаркет, молл, кинотеатр, кондитерская. Дальше квадратная площадь, как всегда с выгороженным квадратом: то ли меняют коммуникации, то ли заново мостят. Китайский ресторан в стекляшке, тут же банк. Цветочный магазин, сапожная мастерская, лавка, где продают компьютерные игры. Плюс пара старых улочек, на которых сохранились дома позапрошлого века и пара каменных сараев времен Вольтера. Тут есть несколько баров, между которыми местное население делится на несколько лагерей. Пара бутиков. И еще какие-то потребительские радости.

Это классическая провинция, так и не достроенная социалистами, когда они были у власти. С этим то и дело бастующим народом, с этими язвительными политическими оппонентами, с этими вечно не согласными по каким-то идиотским мелочам единомышленниками попробуй хоть что-нибудь доделать до конца! Отмененная Евросоюзом граница между Швейцарией и Францией не отменила разницы между городком, превращенным благими намерениями социалистов в тоскливую дыру, и безлюдными вольерами гуманитарных организаций и чиновничьих контор. В самой Женеве и в Лозанне есть, конечно, новостройки с их неустроенностью, есть и социальное расслоение. Мои французские приятели утверждают, что население Женевы на семьдесят процентов – приезжие. Никогда бы не подумал, что это так. Город кажется таким уютным, таким обжитым на взгляд постороннего. И тем не менее мне, как иностранцу, кажется, что различаются Ферне и окрестности Женевы именно тем, как по-разному сложилось мещанство по обе стороны ныне не существующей, но от этого еще более ощутимой границы. Одни привыкли, что общего блага хватит на всех. Другие, живя в стране, давно умудряющейся оставаться в стороне от проблем, которые возникают у соседей, берегут свои закрома, как запасливые, осторожные горцы, которые некогда селились в Альпах.

Разница тут слышится и в языке. Швейцарцы могут использовать непривычные для французов выражения, с другим значением употреблять некоторые слова и иногда простую вещь называть устаревшим во французском термином. Редки случаи, когда француз и швейцарец друг друга не понимают. С немцем и швейцарцем, кстати говоря, это может произойти. Я сам был свидетелем тому, как гамбуржец не мог найти общего языка с выходцем из Цюриха.

Вкус красного вина из долины Роны тоньше и насыщеннее, чем французский Côtes du Rhone. Говорят, что раньше местное вино было не ахти, но последние годы оно стало отменное. Его не экспортируют, выпивают прямо на местах. Эта противопоказанная имперской экспансии самодостаточность, умение существовать в своем мире, не затворничая, не встревая в чужую жизнь и извлекая максимум выгоды из всего, что есть под рукой, – повод поднимать бокал за бокалом красное вино сорта доль. Такова страна банковских гарантий, без которых человечеству пришлось бы туго, и страна озер, без которых человечество осталось бы в неведении, как прекрасны и удивительны были экстазы Руссо, какие бурные страсти кипели в душе мадам де Сталь и Адольфа Констана. И где, если бы не на Лемане, поселился бы на склоне лет Набоков – не на французской же Ривьере?

Женевское озеро – это почти Франция, территориально его южное побережье – Франция и есть. Но конечно, озеро Леман – никакая не Франция. Париж не поймал его в свои сети. И пациенты психиатрической клиники «Belle Idée» на женевской горе Салев (так им и отвечают врачи, если в голову приходит новая удачная мысль: «Belle Idée!») навсегда останутся патриотами своего кантона.

| 99 | Мавзолей герцога Карла Брауншвейгского. Женева

Франции здесь нет и в помине. На набережной озера в Женеве теснятся скульптуры, символизирующие единение человека и природы /ил. 100/. В самом центре высится мавзолей Карла Брауншвейгского, завещавшего городу свое состояние при условии, что его усыпальница будет прямо на Лемане /ил. 99/. Такого в Париже не бывает. Женева знает редкую свободу решать все за себя без советов посторонних. Посторонние даже сами подтягиваются и готовы дать денег, например на строительство здания Оперы, как тот же Карл Брауншвейгский. Решат горожане, что на озере в центре города будут турецкие бани с недорогим ресторанчиком – и появляется любимое место мужичков, опознавательным знаком которых стали мочалка с полотенцем в корзинке над передним колесом велосипеда. Баньку жалуют и местные нимфы.

| 100 | Памятник строгому юноше. Набережная озера Леман. Женева

В Женеве с детства привыкают решать все за себя. Один из желтых корабликов, курсирующих между двумя берегами, по желанию учеников одной местной школы был назван «Rouss’eau», о чем торжественно сообщается на памятной табличке, висящей в салоне /ил. 101/. Каламбур не очень смешной, почти как настоящие французские каламбуры, но все-таки событие, безусловно, приятное /ил. 102/.

| 101 | Один из желтых корабликов, курсирующих между берегами озера Леман, по желанию учеников местной школы был назван «Rouss’eau»…

| 102 | Женева – город победившего Руссо

Дух свободных городов, дух независимых земель здесь много определяет. Он ближе немецкому бюргерству, чем централизованной имперской системе, с которой французы постоянно борются за свои права. Французские швейцарцы симпатизируют Германии. Мадам де Сталь, знавшая славу парижских салонов, перечившая Наполеону, брюзжавшая на провинциалов с берегов Лемана, воспела немецкий романтический дух, его суровую северную поэтическую мощь. Причем написала она о своем восхищении Германией на французском, чтобы быть прочитанной более широкой публикой или просто чтобы всех уесть. У горцев ведь нрав крутой. Главный герой в Швейцарии – не булочник Буонасье, не санкюлоты и не маленький капрал, но головорез по понятиям Вильгельм Телль.

| 103 |…даль социализма отсюда совсем недалеко. Памятник героям труда: охотник на соболя и труженики из Африки и Америки

Впрочем, многие из тех семидесяти процентов приезжих, которые тут обосновались, закрывают на все эти истории глаза и, как Набоков, облюбовавший Монтрё на другом конце озера, живут идиллией. Если же у кого-то вдруг появится желание срочно почувствовать разницу, даль социализма отсюда совсем недалеко /ил. 103/. До Ферне полчаса езды.

Авиньон

Южнее, спускаясь по карте к Средиземноморью, можно увидеть еще одну Францию. Как-то я ехал на региональной электричке в Авиньон. Дело было в пятницу вечером, но не поздно, в районе шести. Сначала вагон был пустой. Потом на какой-то маленькой станции вошла компания бодрых чернокожих подростков с «колбасой» – CD-плеером с колонками, из которых доносились возмущенные возгласы под барабанную дробь. Рэп звучал громко. Три с половиной бесстрашных пассажира не без удивления посмотрели на могучую кучку, но замечания не сделали. Мол, дело молодое, да и езды тут пятнадцать минут. Через остановку в городке, внесенном в список ЮНЕСКО за то, что Петрарка здесь жил и сумел воздержаться от великих свершений, вошла другая компания, более вальяжная, тоже с «колбасой», из которой доносился какой-то соул – муки кота Васьки. Рэп все-таки пободрее. Эта компания села в другой конец вагона. И всем стало ясно, что музыки многовато. К моему удивлению, никто и не думал приглушить звук. Как в до боли знакомой родной электричке, началось быкование двух слободок. Стороны высказали друг другу короткие, но емкие пожелания. Между их соседствующими городками была какая-то древняя вражда, обостренная предвыборной полемикой. Дело было как раз весной, когда шли дебаты кандидатов в президенты, и на днях все ждали ТВ-спарринга Николя Саркози и Сегален Руаяль. От обсуждения того, кто в этих краях, засеянных подсолнухами, должен считаться главным зиданом, а кто будет носить ухо за Ван Гогом, стороны перешли к вопросам внутренней политики. Прийти на этой почве к взаимовыгодному компромиссу было почти невозможно, так как все были против понаехавших, которые ничего во Франции не понимают, а только «едят наш сыр, изводят наше вино, лапают наших четвероногих питомцев, собирают в наших лесах наши грибы и все подплывают и подплывают на лодках из Северной Африки». Того и гляди – скоро весь Алжир с Марокко сюда переберутся. А там и Чад подтянется, и Мозамбик. Ребята были за Саркози – венгра, родители которого переехали во Францию и остались тут жить, – и его программу наведения порядка, которая уже давно назрела. Настал час засучить рукава и взяться за дело, иначе Франции несдобровать.

Хуже бывает, только когда мужички в брассери начинают спорить о футболе. Вскоре стороны перешли в формат встречи без галстуков, прозвучали слова «черножопый мандрил» и «бен ладен сраный». Они даже сочли необходимым подняться с мест и начать двигаться навстречу друг другу, чтобы быстрее наладить диалог. Но тут поезд прибыл на конечную станцию. Я уже было настроился приобщиться к новому опыту – потасовке в провансальской электричке, но, к счастью, воцарился мир. Близость баров, огни большого города, куда все ехали выпить в пятницу вечером, как рукой сняли политические разногласия. На прощанье кто-то воскликнул: «Саркози никогда не будет твоим президентом!», – что прозвучало почти как тост. И, перемешавшись друг с другом, полемисты поспешили навстречу соблазнам мира чистогана.

| 104–106 | Авиньонский мост и его обитатели

Когда в Авиньоне пленили римского папу, здесь тоже была бурная жизнь. На мосту через Рону, судя по сложенной о нем знаменитой старинной песне, все пытались отвести душу, как умели /ил. 104, 105/. Никто не предавался меланхолии. Вот и сейчас у сходящих на перрон пассажиров ноги сами в пляс идут. В барах тут очень весело, никакой агрессии, все мило и задорно. Даже гигантская шишка, сорванная ветром с разлапистого кедра, приземлилась мне не на темечко, когда я вышел на холм у реки, – а прямо к ногам. Я подобрал ее и с тех пор храню как дар, преподнесенный мне другой Францией.

Ницца

Это явный претендент на звание самого иностранного города Франции на Средиземноморье. Но у Ниццы есть могущественные конкуренты – те же Марсель или Перпиньян. Совсем не ясно, чья возьмет, если завести разговор о каталонцах в Перпиньяне или арабах и африканцах в Марселе. Чтобы не наживать лишних проблем, лучше провести этот конкурс, сосредоточившись на том, сколько русских живет в этих городах. Тогда Ницца будет вне конкуренции, может быть, даже на всем юге Франции. Основали этот город, ставший знаменитым курортом, все-таки англичане, а не русские. Но обживали, строили, вкладывали в него капиталы и духовно обогащались средиземноморской аурой главным образом наши соотечественники, последовавшие примеру императорской семьи, которая первой облюбовала эти места.

Ницца даже на благодатном средиземноморском побережье считается местом особенным. Это тихая бухта, где штормы не часты, ветер редко бывает порывистым и слишком сильным /ил. 107/. Тут мягкий климат, чудесные пляжи, а в соседнем Мантоне, который по-русски с давних пор называют на итальянский манер Ментоной, самое благоприятное во Франции место для выращивания лимонов. Местным жителям иногда начинает казаться, что их лимоны – лучшие в мире, с чем разумнее всего соглашаться без комментариев.

| 107 | Бухта в Ницце

| 108 | Характерный для местной архитектуры декоративный мотив

| 109 | В Ницце начинает казаться, что русские вездесущи

Официально в Ницце двуязычие. Французские названия улиц в центре продублированы переводом на ниццский диалект провансальского, le niçois. Но в повседневной жизни город говорит и на английском, и на немецком, и на итальянском. Что касается русского, то здесь он слышен постоянно. Гуляя в Ницце по Английской набережной, с которой когда-то начинался город, проходишь мимо пятизвездочных отелей и дорогих особняков и вдруг читаешь на воротах перед палисадником объявление по-русски «Продается дом» и мобильный риэлтера, все-таки не мегафоновский, а с кодом Bouygues, местного провайдера. Молодые пышащие нефтяным здоровьем мамаши с детьми, спешащими с пляжа, молодые бабушки с молодыми мамашами и стареющими от неизбежности благополучия детьми – это привычные картины для нынешней Ниццы. Здесь живет много наших соотечественников, не говоря о круглый год приезжающих сюда русских туристах.

Русским тут всегда нравилось, Герцен так прикипел душой к этим местам, что купил большой участок на кладбище, что на холме, где когда-то возвышалась над побережьем древнегреческая крепость. Там он и был похоронен. Русских эмигрантов тут было много: и художник Николя де Сталь, и писатель Борис Зайцев, и Марк Шагал. В Ницце есть большой Музей Шагала, а по соседству, в одном из самых роскошных мест Франции, – его поместье.

В Ницце есть две русские церкви. В окрестностях несколько русских кладбищ. Эжен Клементьефф, художник первой волны эмиграции, эффектно расписал католическую церковь Св. Жанны Д’Арк. Кажется, это одна из первых бетонных церквей, ее построили в начале тридцатых по византийскому образцу, но издалека ее выбеленный силуэт и овальный купол напоминают мечеть. Музей наивного искусства – и тот был основан русским эмигрантом Анатолем Жаковски, известным во Франции как один из ведущих критиков, писавших о современном примитиве. Вилла Вальроз строителя российских железных дорог Дервиза – теперь физический факультет местного университета.

В Ницце начинает казаться, что русские вездесущи /ил. 109/. Это колонизаторское присутствие создает ощущение, что ты не в далеких средиземноморских краях, а на родном черноморском курорте. Но в конце концов, тут так вкусно, вольготно и интересно, что на это перестаешь обращать внимание. Здесь можно быть счастливым уже оттого, что сидишь в кафе на берегу и отмечаешь изменения в морском пейзаже, забыв обо всем на свете. Здесь можно гулять по пляжу или променаду целыми днями, болтать с прохожими, которые с тобой заговаривают, или заводить разговор самому, благо тут это уместно практически всегда. Перепробовать все, чем здесь кормят, – это особенный азарт. Другая большая охота – поездить по окрестностям, где есть что посмотреть.

| 110 | …вдоль берега выстроились в ряд пальмы…

Французы любят приезжать сюда на несколько дней. Кто-то покупает здесь жилье, чтобы перебраться из Парижа на склоне лет. В пенсионном возрасте Ниццу оккупировали великие модернисты Матисс, Кокто, Дюфи. Конечно, этот уголок юго-восточной Франции – не VIP-питомник и не навороченный курорт. Русские в Ницце – это такой забавный анекдот о том, чего только ни бывает на Французской Ривьере. Тут и Италия в нескольких остановках на электричке, тут и провансальский язык можно услышать, тут многое напоминает о том, что когда-то это были савойские владения, а коренные жители, если захотят, выдают себя за лигурийцев и могут даже в доказательство встать перед вами в профиль и продемонстрировать мужественный римский нос, кипящий мыслями высокий лоб и свидетельствующий о решительности немного выдвинутый вперед подбородок.

Ницше в окрестностях Ниццы, на вершинах средиземноморских Альп, являлся Заратустра. Карабкаться по крутым склонам совсем не просто, зато по дороге можно читать письмена на широких листах агавы. Вот, например, что пишет нам доброжелатель из ВильФранш-Сюр-Мер: «Здравствуйте! Простите, что давно не писал. Спасибо за то, что вы есть!»

Я очарован этими краями по-своему. Меня приводят в восторг пальмы. Как-то прилетев в Ниццу в феврале из Петербурга, который превратился в заполярный бункер после того, как у нас перестали переводить время, я был счастлив уже оттого, что увидел солнечный свет, лазурное море. А когда по дороге в гостиницу вдоль берега выстроились в ряд пальмы, я возликовал, как в детстве при появлении на экране телевизора кота Бонифация под высоченной палкой, наверху которой торчком стояла мочалка, а под нею весело болтались кокосы-бананы /ил. 110/.

Марсель

В Марселе другой выговор, не похожий на то, как говорят в Париже. Здесь много выходцев из Северной Африки, Италии, Испании и Ближнего Востока. Есть украинцы, есть и русские. Марсель – огромный портовый город. На умиротворенную Ниццу этот мегаполис совсем не похож. Он претендует быть второй столицей Франции. В России вторым городом страны считается Петербург, борьба за третье место разворачивается между Екатеринбургом, Нижним Новгородом, Новосибирском и Красноярском. Они могут спорить между собой бесконечно. Во Франции тоже много разговоров о том, какой город считать «запасной» столицей. Лион, например, не стоит сбрасывать со счетов, как и Бордо с Тулузой. Но с Марселем соревноваться сложно.

Тут, как в Париже, легко потеряться в толпе, текущей по главным улицам, или спрятаться от нее в закоулках старого города, от которого, впрочем, осталось не так много. Его бомбили во Вторую мировую. Марсель отстраивали после войны, здесь есть интересные кварталы конца сороковых – пятидесятых годов, хотя такого ансамбля, как созданный Пере в Гавре, нет. Город раздроблен из-за того, что стоит на холмах, он теряется в узких улочках, разбегается по окраинам, где селятся многие иммигранты. Мне рассказывали историю о русском парне, который, не закончив университет, приехал сюда в девяностые, женился на дочери посла «банановой республики», играл в рок-группе, потом стал художником, потом развелся. След его теряется на пляжах средиземноморского побережья. Неизвестно, где он сейчас. И таких историй в здешних краях знают тысячи.

| 111 | Марсельский кот, хранитель духовных скреп

Сейчас Марсель сильно поправел. Было время – здесь все бредили социализмом. Марсель Паньоль воспел жителей этого порта, гордо ищущих справедливости даже тогда, когда помощи ждать неоткуда. За последнее время ни разу не слышал, чтобы здесь пели «Марсельезу». Город моряков и рыбаков, обаятельная средиземноморская столица, безумный вавилон – у Марселя много обличий. Сюда съезжаются со всего мира, как в Париж. В барах еще десять лет назад знали ЦСКА, а теперь знают «Зенит». Коты Марселя – с длинным туловищем, в Париже такие не водятся. Хотя кот с афиши парижского кабаре «Chat Noir» как раз такой породы. Сейчас, впрочем, даже в рыбном магазине рядом с моим домом в Петербурге на прилавке возлежит такая вот удлиненная серая особь с хитрой мордой, которая пару раз в день столуется в соседнем кафе. Глобализм добрался даже до наших чухонских болот. Марсельские коты гуляют у старого порта, где всегда есть чем поживиться. Их много у подножия холма, на вершине которого стоит собор. Эти, наверно, из духовных, со «скрепами» /ил. 111/.

К марсельской многоэтажке Ле Корбюзье – одному из первых жилых многоэтажных домов в мире – надо было долго добираться на окраину города, за стадион, где играет местный футбольный клуб. Уже смеркалось, когда я, наконец, был на месте и застал под мощными бетонными опорами, на которых стоит этот мрачный прообраз современных серийных построек, большой сплоченный коллектив котов всевозможных мастей. Они разом обернулись и бросили на меня чрезвычайно неприветливые взгляды. Дальше мне пришлось пережить неприятные минуты, так как, чтобы войти в многоэтажку, надо было пройти через эту ватагу. Зверей я никогда не боялся, уж котов-то точно. Как святой Франциск, я попытался завести непринужденный разговор, и, хотя ответа не последовало, к дому я все-таки прошел.

| 112 | Вестибюль многоэтажного дома в Марселе. Архитектор Ле Корбюзье. 1947–1952

В интерьерах Ле Корбюзье узнавались будущие типовые проекты домов в спальных районах. Почерневший бетон, тусклый свет, безлюдные вестибюли на этажах – мрачновато выглядела эта мечта о том, как славно заживется сообща людям в новых экспериментальных многоэтажках /ил. 112/. В лифте, на стене, было выцарапано граффити: «У вас лев, вы велик. У нас кот, мы мал». Обстановка была, очевидно, творческая.

До войны, когда Ле Корбюзье спроектировал эту многоэтажку, в Марселе лютовала сюрреалистическая группа «Le Grand Jeu». Ее участники придумывали странные прогулки, затевали провокации и розыгрыши, издавали журналы, писали повести и романы и, в конце концов, так перепутали карты в марсельской колоде таро, что парижские сюрреалисты во главе с Андре Бретоном с ними рассорились. Бретон был склонен к тому, чтобы разрывать отношения со всеми, кто противоречил его художественной стратегии. Тридцатилетняя история сюрреализма – это история раздоров между Бретоном и теми, кто на время примыкал к движению, бессменным лидером которого оставался он. Марсельские сюрреалисты тоже ждали своей очереди. И хотя их роман с Бретоном был недолог, они успели сделать много забавного. Я, например, в свое время зачитывался прозой Рене Домаля, особенно его веселой «Большой попойкой» – вещью, поражающей даже воображение россиянина замысловатыми галлюцинациями автора. Этот роман мог бы стать настольной книгой отечественного читателя.

| 113 | …двойник микеланджеловского Давида…

| 114 | «Большой палец» Сезара. 1988

Сюрреализм периода между двумя войнами напоминает о себе фигурой двойника микеланджеловского Давида – грустного голого мужика, бесцельно стоящего на обочине дороги перед пляжем /ил. 113/. Неподалеку от него, посреди круглой площади перед Музеем современного искусства, тычет в небо Большой палец (жест Цезаря) – скульптура Сезара, по прорисовке столь же тонкая, как рисунки Гранвиля /ил. 114/. Такой же палец, напомню, торчит на Дефанс в Париже, но там он погоды не делает, теряясь среди небоскребов. Марсельский палец, что ни говори, хорош. Его видишь краем глаза, объезжая площадь на машине. Он эффектно смотрится на фоне гор. И найдись в наши дни новый великий пейзажист, ему следовало бы вплотную заняться этим пальчиком, как некогда Сезанн увлекся видами горы Сент-Виктуар.

| 115 | Б. Базиль открыл банку «Дерьма художника» П. Мандзони

Сезар был родом из этих мест. Вместе с художниками из группы «Новые реалисты» он искал способы рассказать о действительности на языке обычных вещей, делая объекты и скульптуры из утиля, металлолома и разного хлама. Он преображал вещи, вышедшие из употребления, в стильные диковины, преодолевая сопротивление материала и озадачивая зрителя странной игрой с мусором. Палец – не самая характерная его работа, но такая же известная, как смятые в разноцветные кубы старые автомобили. Сезар много жил в США, но в Ницце его считают представителем ниццской школы, как иногда там называют «Новых реалистов». В ниццском Музее современного искусства этой группе, созданной Ивом Кляйном, который здесь родился и вырос, и критиком Пьером Рестани, посвящена большая экспозиция. Арман и Виеле, два других «новых реалиста», тоже из этих мест. Остальные, так сказать, подтянулись, хотя очень сомнительна сама идея, что в современном искусстве существуют региональные школы. Ну что особенного ниццского или марсельского можно найти в старых сплющенных машинах и какой дух места сохраняется на стендах с дюжиной слоев оборванных афиш, которыми прославился Виеле? Обаяние Средиземноморья не ощутить при взгляде на коробку, набитую перегоревшими лампочками.

| 116 | П. Мандзони. Дерьмо художника. 1961

В Ницце, где все музеи бесплатные, чтобы растопить прижимистое сердце туриста и призвать его к другим тратам, эту музейную легенду придумали с натяжкой. В марсельском Музее современного искусства обошлось без таких трюков. Как и в Ницце, художники здесь до последнего времени работали с оглядкой на Париж и другие арт-столицы. Только в восьмидесятые в Марселе появился куратор Роже Пеляс, который взялся всерьез собирать contemporary art и организовывать выставочную жизнь. Музей – его детище. Как раз тогда художник Бернар Базиль приобрел баночку «Дерьма художника» Пьеро Мандзони и открыл ее консервным ножиком на радость мировой художественной общественности /ил. 115, 116/. И в Марселе зажглись свои звезды.

Экс-ан-Прованс

В городе Эксе мне много рассказывал мой давний приятель, который несколько лет работал в местном университете. Туда как будто бы надо съездить ради того, чтобы увидеть места Сезанна. Впрочем, если здраво поразмыслить, как раз ради этого-то ездить туда и не стоит. Хоть ты поселись в палатке там же, где Сезанн рисовал знаменитые пейзажи, хоть ходи след в след его пленэрной тропой, – это решительно ничего не даст. Собственно и гору Сент-Виктуар можно разглядывать как угодно подробно – даже в прибор ночного видения, – но какая от этого будет польза? Ходить за Сезанном по пятам бессмысленно, его щедрые дары не достанутся ни поклоннику, превратившемуся в его тень, ни дотошному биографу, выверившему все мельчайшие детали.

Друзья и знакомые Сезанна в красках живописали, каким вспыльчивым и взбалмошным был великий художник. Амбруаз Воллар, позировавший Сезанну бесконечное количество раз, чудом спас свой портрет, который тот в порыве внезапного гнева чуть было не разодрал в клочья. Недовольство Сезанна вызывали вещи, зачастую неведомые и ему самому. На его картинах мы видим: ему все удалось, тут он несколько банален, а тут чересчур резок. Но при всей продуманности его живописи и при всей искусности ее искусствоведческих толкований живет она страстным стремлением запечатлеть природу. Пусть яблоки сгниют, как кролик Шардена, пока художник будет писать натюрморт, – но на холсте они предстанут явственнее, чем на блюде, если, конечно, художник в ярости не рассечет мастихином ставший ему ненавистным ложный образ. Муки творчества, описанные Бальзаком, Шамфлери или Золя, в случае Сезанна – только отчасти дань романтической фигуре вдохновенного творца. Рассказывая о южном, горячем темпераменте мастера, его современники, наверно, подыгрывали ему, чтобы показать, какой характер и какая натура стоят за его живописью.

Сезанн – один из величайших невротиков модернизма, что не должно прозвучать как издевательский диагноз. По натуре Пруст, Ницше или Лакан и другие поборники духа современности не были заурядными психологическими типами. У каждого была своя уклонка, как говорил один русский поэт, которого одни боготворили, а другие держали за капитана Лебядкина. Речь идет не о том, чтобы собрать из своих причуд имидж, но чтобы найти созвучие своей психологической природе и своему времени, воплотить в творчестве модернистский вкус к красоте неуклюжего, неловкого, неправильного.

Неуемный нрав Сезанн поставил на службу искусству, которое изобретал заново, как будто всерьез хотел дойти до самой сути, а не просто высказаться по этому вопросу в частном порядке. Неслыханная простота, которая томила художника, в иных случаях представала в его работах как аляповатые порнографические картинки – вроде фигур трех голых девок на берегу речки, в которых угадываются три обезображенные грации и пуссеновский расчет нескольких планов. Какие страсти должны были кипеть в человеке, который хотел нарисовать природу заново, взяв в союзники Пуссена и черпая силу и точность линии и цвета в своей натуре? Для такого художественного эксперимента принципиальной разницы, находиться ли в Париже или жить в Экс-ан-Прованс, не было. Художник, предпринявший новое исследование природы, притягивает к себе внутренней силой и хтонической уверенностью в собственной правоте. Сезанн продумал, как возможно писать пейзаж в его эпоху и как вписать в пейзаж человека, демонстративно отказываясь от советов посторонних и делая исключение для одного собеседника – Пуссена.

Монпелье

Те, кто приезжал в эту страну жить на свой лад, придумали сотни идеальных Франций. Пожалуй, влюбленных во Францию больше, чем тех, кто вообразил себе Францию-монстра, Францию-тараканище, Францию-душегуба, Францию бессмысленную и беспощадную.

В Монпелье с давних пор приезжали лечиться. Считалось, что тут очень хорошие врачи. Этому симпатичному, старому, интересному городу суждено было погрязнуть в анализах, рецептах, пилюлях, порошках, вакцинах, припарках, пиявках… Разве что водкой с перцем тут не лечили. В этих краях множество старых церквей, замков, античных руин – есть что посмотреть, даже если не поехать на море. Но выздоравливающие в Монпелье не отвлекаются на пустяки и готовы предъявить полный перечень претензий всему миру.

Отвел душу на городе, который вовсе того не заслуживал, Фонвизин, бывавший в Монпелье как раз по эскулапским делам и обвинивший его во всех смертных грехах. Надо поискать другого русского человека, который бы так желчно и вдохновенно поносил и город, и его жителей, и местные нравы, и всю эту страну, чтоб ее так-растак, трах-тибидох etc. Разве что капитан Голицын, проходивший курс лечения на медицинском факультете университета Монпелье. Иначе чем мелким жульем и шарлатанами всех, кто повстречался ему в этих краях, капитан Голицын не называл. Он огласил список упреков, которые иностранцы традиционно предъявляют французам, «с чувством, с толком, с расстановкой». Французы приветливы, но не искренни, равнодушны к посторонним, желают извлечь из них только выгоду, а если это не удается, спроваживают их побыстрей. Французы мелочны, считают все до гроша и до слепоты жадны, даже когда выгодно уступить или поделиться, чтобы потом получить прибыль. Французам на все наплевать, кроме себя самих. Скажет им женщина на коне, что надо идти убивать и грабить, потому что есть такое слово «надо», – пойдут. Скажут потом знающие люди, что женщина жила двойными стандартами и не соблюдала международных договоренностей, – будут кричать: «Сожги ее!»

Наконец, французы делают вид, будто во всем разбираются лучше других. Взять хотя бы их пресловутое гурманство. Вино у них забористей, чем где бы то ни было, сыры нажористей, пирожные невиданные, сахар слаще, да и соль, если распробовать как следует, солонее. Злые языки, правда, говорят, что хранить вино в бочках, вымазанных изнутри серой, их научили англичане, которые так джин перевозили. Еще злые языки говорят, что виноторговлю наладили голландцы, что сыров в Швейцарии и Италии больше и они вкуснее и что сладости только в Вене и Стамбуле настоящие.

О, как эти подлые завистники и змеи правы! Как правы!

Не стоит думать, что только наши соотечественники питали к Франции столь сильные чувства. Немецкий путешественник Швайнштайгер, писавший путеводители по европейским городам, после поездки в Монпелье долго не мог прийти в себя. Сначала он был очарован галантностью, тронут заботой и вниманием местных жителей. Манеры у всех обходительные, не как родные гамбургские. Все очень чинно, без амикошонства, царившего в кнайпах. На всех и на всем манжеты, воланы, кружева и банты. В воздухе то и дело проносится облачко розовых духов. Пудрятся даже коты.

Но на третий день в этих открыточных видах стали заметны стыдные детали. Один галантный кавалер во фраке и парике спляшет перед Швайнштайгером реверансы, отойдет в сторону и плюнет в разносчика булок так, чтоб тот не заметил. Сортиры для всех этих месье с воланами – как на почтовой станции в глуши. Когда по городу идешь, то и дело жуткая вонь в нос бьет. А пудру на кота слуга вывалил, чтобы жене хозяина досадить.

Швайнштайгер был опытный путешественник и в путеводителе об этих впечатлениях писать не стал. Ограничился только коротким пассажем: «Моим досточтимым соотечественникам местные жители могут показаться немного суховатыми в общении. Может возникнуть ощущение, как будто нет у них привычной нам теплоты во взгляде, сердечного радушия в голосе и простодушной сентиментальности. Но не думайте, что именно так все обстоит на самом деле. Это всего лишь первое обманчивое впечатление, в чем вы быстро убедитесь, если только задержитесь здесь на пару-тройку дней».

Вывести французов на чистую воду пытались многие иностранцы, пережившие разочарование в зеленом крае за паром голубым, который они нарисовали в своем воображении. Однако никому из них не удавалось изобличить Францию так, как это умеют сами французы. Чемпиона по национальному самоистязанию не так просто определить. За золото тут могли бы побороться Вольтер и Селин. У последнего неплохие шансы. Он умудрился так настроить против себя Академию, что в год его столетия она официально сообщила, что никоим образом не собирается отмечать этот юбилей. «Прόклятые поэты» могли бы поучаствовать в этом забеге тоже. Анатоль Франс и Виктор Гюго, Марк Блок и Франсуа Рабле – этот чемпионат моментально нашел бы крупных спонсоров. Поводов для самоизобличения достаточно. Публичные смертные казни были запрещены французским законодательством чуть ли не в 1980-е годы. В 1939-м Франция могла вывести войска из Северной Африки и Юго-Восточной Азии и принять участие во Второй мировой, а не сдаваться без боя. Колониальные войны в той же Африке и Азии – еще одна неприятная история, опять-таки. Ну и, конечно, уникальные человеческие типы, которых нация по большим праздникам дарит сама себе. От Видока до открытия прошлого сезона – Дьедонне.

Один буян и остроумец призыва 1968-го, не сделавший карьеру Даниэля Кон-Банди или Йошки Фишера, как-то остроумно сказал, что «трава под булыжной мостовой» – это, конечно, броский слоган, подростки будут талдычить. Но гораздо точнее современную Францию и ее несбывшиеся мечты характеризует то, что один из самых ядовитых химикатов назвали «парижской зеленью».

Я бы не преувеличивал до такой степени широту французской души и не считал бы уникальными изъяны, которые находят в своей родине французы или обнаруживают во Франции разочарованные туристы. По большому счету, как и во многих других странах, не знающих особых забот и время от времени вдохновляющихся несбыточной бунтарской мечтой, все дело в мещанстве, которому все безразлично, кроме собственного благополучия.

Несколько лет тому назад жители одного дома в центре Монпелье настояли на том, чтобы муниципальные службы дали разрешение вскрыть дверь в квартиру, которая долгие годы не посещалась никем. Чиновники навели справки: хозяйка скончалась не так давно в Новом Орлеане, ей было около девяноста лет. Ее родственников или наследников найти не удалось. Хозяйка уехала в 1939-м, испугавшись начавшейся войны. Она была состоятельным человеком, и жизнь ее сложилась так, что в Новом Орлеане ей было достаточно и дел, и развлечений. О квартире в Монпелье ей было некогда думать, а на старости лет она о ней, судя по всему, просто забыла. После долгих юридических консультаций полиция согласилась взломать дверь. В квартире застыл мир 1939 года – провинциальный мещанский мир. Модная мебель в стиле ар-деко, старый буфет с резными цветами, рыцарскими щитами и мордатыми львами, люстра «ампир» времен Второй империи, отряды умильных фарфоровых пупсиков – от ангелочков до кошечек. Скудная библиотека: союз Эжена Сю и иллюстрированных модных журналов. На одной стене – запыленный натюрморт с букетом цветов и раковиной. На другой – подражание сценкам на парижских бульварах Писарро. Уютный мещанский мир, в котором ничто не напоминает об исторических катаклизмах. Все путем, все на своих местах, хозяйка в Новом Орлеане, соседи спят крепким, здоровым сном.

Перпиньян

Есть мнение, что перпиньянский вокзал – самый главный в мире. Он мал да удал. Разглядеть его под пышными пальмами, выстроившимися вдоль бульвара, не так-то просто, но разве в размере дело? Здесь могут сойтись все пути /ил. 119/. История и случай всегда выбирают для значимых событий какой-нибудь Перпиньян. Откуда и куда шел поезд, прибывший в Ля Сьота, где, кажется, и вокзала-то не было, только какой-то полустанок, совершенно не важно. Двадцать секунд дрожащей пленки Люмьеров известны не меньше, чем кадры с бритвой, разрезающей глаз. Был ничем не приметный городочек – стал вехой в истории мирового кинематографа.

| 118 | Памятник Жану Жоресу в Перпиньяне

Другое такое место, как Перпиньянский вокзал, еще надо поискать. Чего ему только не довелось повидать на своем веку! Вот уже пятнадцать лет каталонский город считается открытым европейским пространством. С тех пор местные жители стали не подуздоватые, и приезжают сюда жить люди им под стать. Один пассажир ездил на детском самокате, всегда в джинсах, в трахте – баварском крестьянском пиджаке – и в широкополой соломенной шляпе. Ему было к пятидесяти. Пару раз в неделю он отбивал спотыкающуюся дробь на барабане перед входом в крепость, выкрикивая стихи Верлена «Il pleut dans mon coeur». Местные жители его сторонились.

С подозрением относились здесь и к пожилому мужчине, носившему зимой и летом мундир австро-венгерской армии времен Первой мировой и надраенные до блеска сапоги с высокими голенищами. На отвороте кителя – термометр. Он часто прогуливался, сцепив руки за спиной, по широкому бульвару, останавливаясь под мощным платаном, словно что-то долго высматривая в узловатых корневищах, вылезших из-под земли. Иной раз у него был испуганный вид, тогда он говорил, что его опять отчитала Ксантиппа. В один недобрый день жители этого квартала почувствовали что-то неладное. Вроде бы все было как обычно, – он слонялся по бульвару, чуть сутулясь. Но точно что-то было не так. Только после обеда, прошедшего скомканно и нервно, все разъяснилось. Пацаненок, гонявший на роликах между платанами, поднимая столбы пыли и категорически отказываясь выехать на асфальт, так как на нем совсем не трясло, пару раз объехал денди в отставке и завопил противным, визгливым голосом: «Барометр! Барометр!»

Многим показалось, что этот пронзительный клич отдался где-то под темечком зудением. Бывает у англичан и американцев такой тембр голоса, что, даже будь это милейшая девушка или симпатичный старикан, которые ничем не могут вызвать у вас малейшего раздражения, само звучание их речи невыносимо. Источник этого звука хочется немедленно уничтожить. Наверно, это подспудная агрессия мозолистого тела, пусть нейрофизиологи меня рассудят.

| 119 | Бульвар, идущий от перпиньянского вокзала к центру города

Общественность Перпиньяна, оказавшаяся в тот момент на бульваре, совладала с этим мозговым зудом, непривычным для франкофонов, так как их язык певучий, мелодичный и даже на слух течет учтиво.

Мальчишка разносил по бульвару последнее известие: у старика на лацкане кителя теперь был не термометр, а барометр. От этой оглушительной вести всем стало не по себе. Беспокойство, охватившее перпиньянцев, грозило перерасти в панику. И тут солдат армии императора Иосифа вышел к бюсту Жореса /ил. 118/ и стал что-то разбрызгивать из флакончика. Через некоторое время он был в окружении котов, сбежавшихся на запах валерьянки. Прохожий, шедший мимо памятника, расслышал, как старик что-то бормочет себе под нос. Заметив прохожего, тот пригласил его жестом подойти поближе, как будто подтягивая его к себе на невидимых нитях. Прохожий испуганно оглянулся, ища защиты. Откуда ни возьмись рядом оказалось несколько зевак, скучавших уже почти неделю от полного отсутствия сплетен.

Старик, поменявший термометр на барометр, обратился к присутствующим с речью. Он говорил вкрадчиво и убедительно. Каталония, говорил он, с сегодняшнего дня становится независимой республикой. Революция двенадцати капель победила! Да здравствует свобода! Власть пингвинов, туроператоров и мобильных провайдеров низложена! Ртутному столбику больше никогда не взметнуться ввысь! Предательским крупинкам – никогда не разбежаться по углам! Больше нас никто никогда не разобщит! Теперь эта земля принадлежит нам – вестникам атмосферы, бражникам земного тяготения, эффективным менеджерам давления! Стрелка барометра не тикает, не спешит! Каталонский народ съел свою смокву! Мы сделали это! Мы – свободны!

Оратор с достоинством подошел к одному из зевак, державшему за руль велосипед, аккуратно отвел велосипед в сторону и уехал к побережью. Позднее его видели сидящим на песчаном пляже – отрешенным и счастливым. Взгляд его был устремлен на испанский берег /ил. 120/.

| 120 | Позднее его видели сидящим на песчаном пляже – отрешенным и счастливым

До Испании тут рукой подать. Кто-то ездит на поезде, кто-то на машине, кто-то на гужевом транспорте, чтобы не загрязнять окружающую среду. Местные экологические активисты по-средиземноморски неспешны. Они не агрессивны, как гринписовцы. Они несут свою вахту, как рыцари dolce farniente. В знак протеста против сельскохозяйственной политики Евросоюза они вводят стадо баранов с пастухом и овчаркой в Лувр, обвиняя власти в том, что те превращают фермерство в музейный экспонат. Иногда они угрожают властям тем, что не уйдут с пляжа, пока промышленные корпорации не откажутся от своих губительных для природы проектов. Уже давно они взяли в привычку ездить на мулах, чтобы напоминать соотечественникам об опасности транспортного коллапса.

| 121 | Чу!

Любимец экологов – мохнатый осел пуату по кличке Альфред /ил. 121/. У Альфреда покладистый характер, он очень чуток ко всему живому, выдвигая при малейшем проявлении к нему интереса длиннющий член. Потом он долго не может поверить в то, что чувство его оказалось не взаимным, и грустно плетется, покачивая между ног огромной кеглей. Испанские таможенники побаиваются этого отзывчивого сердца с тех пор, как один офицер таможенной службы потрепал Альфреда за холку. Сердце Альфреда переполнилось любовью, и он тут же выпростал член. Таможенник легонько похлопывал осла, пока тот тянулся к нему мордой, не сразу поняв, какую бурю он поднял в душе Альфреда. Таможенник сделал шаг назад, Альфред – к нему, таможенник попятился – Альфред, рванув загремевшую телегу, пошел с членом наперевес на того, кто излил на него столько чувств. О погоне, в которую пустился запряженный осел, потом долго вспоминали в соседней деревушке. Таможенник с перепугу побежал к мемориалу на скалистом берегу – памятнику, посвященному всем, кто подвергался гонениям. В панике он решил, что искать спасения больше негде.

Памятник представляет собой спускающийся к морю узкий туннель в скале. По ступенькам, сутулясь под низким сводом и идя боком по тесному коридору, вы приближаетесь к морской синеве, сверкающей в глубине каменной трубы. Свет становится все ярче, начинает слепить, и, дойдя до конца, вы оказываетесь перед плотным стеклом. Прозрачная стена звуконепроницаема. От немоты моря, плещущегося перед вами, вам становится не по себе.

Альфред, конечно, на лестницу не пошел. Не в темном же коридоре любить друг друга, да еще на ступеньках!

Местные жители после этого случая Альфреда зауважали и стали обходить его стороной.

Из других почитаемых в этих краях существ, пожалуй, больше всего известен перпиньянский единорог. Впервые его видели, кажется, в компании с Пипином Лысым. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Тулуза

Таких жизнелюбов, как тулузцы, в мире совсем немного. Кажется, уныние и меланхолия не знакомы тем, кто живет в этих краях. Иной раз позавидуешь тому, как же здесь умеют радоваться этому миру просто за то, что он есть. Во Франции все знают уроженку этих мест мадам Тевено. Ее история такова. Когда ей было за семьдесят, она заключила контракт со знакомым адвокатом о том, что отдает в его собственность свою квартиру при том условии, что он будет выплачивать ей ежегодно сумму, достаточную для безбедного существования. Так поступают нередко, поскольку в некоторых случаях для пожилых людей это решение многих проблем. Адвокат исправно выплачивал деньги год за годом, а годы шли. Мадам Тевено немного постарела, но держалась молодцом. Адвокат тоже не молодел, ему было за пятьдесят.

Старуха все жила и жила и любила при случае поговорить с адвокатом о бренности земного существования. Лет через пятнадцать сумма, выплаченная им, превысила стоимость квартиры. Самое время было зарегистрировать свой фонд и начать работать над имиджем христианского подвижника. Старуху крайне взбодрило то, что она пережила этот щекотливый момент. Она даже сделала косметический ремонт квартиры. Адвокат, напротив, стал сдавать, но на свое семидесятилетие погулял на славу. Через пару лет он умер. Вскоре после этого старухе исполнилось сто лет, о долгожительнице писали в газетах, пару раз приезжали даже с телевидения снять небольшой сюжет о том, в чем же кроется секрет долголетия. История про квартиру тоже просочилась в прессу – на несколько недель мадам Тевено стала национальным героем.

Между тем по договору выходило, что сторона опекуна в случае смерти представляющего ее лица передает обязательство выплачивать пособие по наследству родственникам этого лица. Дети адвоката продолжили дело, начатое отцом. Старуха исправно получала означенную сумму. Годы шли, она пристрастилась к бельгийскому шоколаду и текиле. Накануне стодесятилетия она наставляла молодежь: «Хотите жить долго и счастливо – послушайте добрый совет: пейте кактусовую водку, ешьте тулузские колбаски и главное – побольше бельгийского шоколада. Не пропадете!» Местное красное – Gaillac – она, кстати, тоже жаловала, но больших надежд на него не возлагала. Прожила мадам Тевено 121 год. Она считается одним из самых почтенных долгожителей в мире. Последние годы пособие ей выплачивал Фонд жизнелюбия, который наследники адвоката создали при поддержке муниципалитета. После смерти мадам Тевено в ее квартире был создан Музей жизнелюбия.

Сент-Фуа-ла-Гранд – Бордо – Гужан-Местрас

К французику из Бордо русский человек по воле классика должен испытывать сострадание и зависть. Как же он в наших северных широтах, если что? С другой стороны, как же ему повезло родиться в винных краях, где по виноградникам гуляет ветер вольный, где мирные селяне живут-поживают, в ус не дуют, где птицы поют исключительно в мажоре! На этих хмельных берегах хочется поселиться навеки. Как же было бы здόрово бросить все, купить каменный амбар где-нибудь на Гаронне на пути от жизнелюбивой Тулузы к жизнеутверждающему Бордо, приспособить его для житья-бытья и благоденствовать тут столько, сколько сердце прикажет /ил. 122–124/.

| 122–124 | Как же было бы здорово бросить все и поселиться в этих краях на веки вечные!

Мои приятели – Даниэль, выросший в Нью-Йорке поэт, родители которого приехали в Америку из Испании, и его жена, художница, из рода давно обосновавшихся в Штатах голландцев, пару лет гостили в доме близ Бордо у друзей, американских дипломатов, которые наезжали сюда редко. И так прикипели душой к этим местам, что обратно в Америку им совсем расхотелось. Они купили среди виноградников небольшой участок с домом, сложенным из известняка, отремонтировали его и стали в нем жить. Тем более что для Даниэля это были родные романские земли. Не Испания, конечно, но сердцу ближе, чем страна, которая стала слишком напористо нести миру свободу. Соседи – опять-таки перемещенные лица. В этих деревнях и на этих хуторах жило много крестьян, перебравшихся сюда от нищеты из итальянских деревень. Недавно даже китайцы стали переезжать, скупая старые виноградники. Лоза тут растет с давних пор. Сейчас у итальянских виноградарей большие земельные наделы, семейства не бьются в нужде. Дети полгода живут где-то в Таиланде. И все ожидания здесь связаны с тем, чтобы этот год был хорошим для бордо. Впрочем, если так не выйдет, расстраиваться не стоит. Сосед моих приятелей – как раз такой итальянский виноградарь, живущий тут уже лет сорок, – смотрит на вещи без предрассудков. Его хозяйство неподалеку от замка, где жил Монтень, находится на границе Бержерака и бордосских земель. Однажды, отвечая на мои наивные вопросы, как лучше выбирать вино, как разбираться в нем и что такое, в конце концов, эта самая «аппелясьон», он сказал:

– Если год хороший для бордо, я наклеиваю на бутылки этикетки с маркой бордо. Если для бордо не очень, но для бержерака хороший, я, конечно, наклею бержерак.

– А если и для бордо и для бержерака плохой?

Орешек знанья тверд. Но мы не привыкли отступать!

– Так даже лучше. Тогда я наклеиваю этикетку с названием нашего шато «Сент-Фуа-ла-Гранд». Его любят иногда даже больше, чем бордо.

| 125–127 | Сельская церковь XIV в. в окрестностях Сент-Фуа-ла-Гранд. Рельефы в капителях колонн: рыбак, Адам и Ева

| 128 | Башня Монтеня

Он угощал меня чудесными наливками – миндальной, черносливовой, следующие я уже не запомнил, так как напробовались мы вместе с Даниэлем от души. Наливки крепкие, после вина быстро и с удовольствием пьянеешь. Похоже, я был первый русский, заехавший в эту глушь, и меня угощали как посланника мира. На посошок хозяин открыл по просьбе Даниэля какое-то фантастически вкусное красное, я даже чуть было не протрезвел. Сначала я с недоверием отнесся к тому, что среди штабелей бутылок, возносящихся под самый потолок большого ангара, именно эта – особенная. Но после первого глотка сомнений не осталось. Густой, бархатный, немного терпкий с вишневой ноткой нектар заставил меня забыть обо всем. Зрение, слух, осязание и прочие жизненно необходимые чувства вдруг куда-то делись вместе с глубоким внутренним миром. Остался только вкус вина, только нёбо и язык. Вино раскрывалось, терпкость уходила, вкус становился ровнее, и говорить о нем становилось все сложнее, то есть просто невозможно.

С тех пор у меня припасена бутылка такого вина – на прощанье виноградарь мне ее подарил. Я берегу ее для большого праздника.

В те февральские дни мы с Даниэлем ездили по окрестным деревням. Мы проезжали через холмистые поля, на которых бесконечными рядами выстроились культяпки подрезанной на зиму лозы. Предыдущая неделя была теплой, с дождями, потом приморозило, подул северный ветер, и лоза от такого, по здешним меркам, климатического беспредела поседела за одну ночь. Иней тонко забелил поля, сквозь него тускло чернела земля. Сельская дорога петляла, то карабкалась на холм, то скатывалась вниз, как на заснеженных пейзажах малых голландцев. На Аквитанию этот марсианский пейзаж не был похож. В деревушке и на хуторах пустовали романские церкви, сложенные из больших валунов, приземистые, кренящиеся чуть вбок вместе со смешными, угловатыми колокольнями /ил. 127/. Они были неповторимы, как сколоченный на глаз хмельным плотником ладненький табурет. Кроме таких, как мы с Даниэлем, ценителей изящного, в эти церкви никто не ходил. Местные крестьяне с послевоенных лет, а то и раньше, стали социалистами. По привычке или на всякий случай они иногда вызывают в церкви священника-почасовика, если свадьба либо похороны. Как и в итальянской глубинке, в местных церквях всегда есть ящичек, в который надо бросить пару евро и нажать на кнопку, чтобы зажечь свет на пять минут. Тогда в капителях полуколонн у алтаря можно разглядеть фигурку рыбака, присевшего под огромной рыбиной, которую он взвалил себе на плечи /ил. 125/. Или запасливую Еву, на всякий случай прихватившую пару яблок, но не спешащую ими поделиться /ил. 126/.

В этих краях сохранилось фамильное поместье Мишеля Экема де Монтеня, известного как Мишель Монтень. Восстановлена знаменитая башня /ил. 128/, где удалившийся от дел бывший мэр Бордо уединился среди любимых книг и писал знаменитые «Опыты» – непривычную по тогдашним меркам книгу о том, что было ему по душе, что постоянно занимало его в размышлениях, о себе любимом. Но в ней нет ни капли эгоизма, она так увлекательно и тонко рассказывает об авторе, что нескромной ее никак нельзя назвать. Это один из самых смелых, красивых и остроумных автопортретов в мировой литературе.

| 129 | Театр в Бордо. Архитектор В. Луи. 1780

Возле музея – большой виноградник. Разумеется, это не та лоза, что была в эпоху Генриха IV. Старые виноградники погибли после эпидемии филактеры в начале XIX века. Говорят, что нынешний чудесный, густой, крепкий каор напоминает старый, добрый мальбек. Я обожаю это терпкое зимнее вино из провинции Каор и мечтаю в один прекрасный день, наконец, узнать, что же это был за батюшка, насыпавший от души сахару в небесный напиток и убедивший русского человека в том, что сей крепленый компот – наше церковное вино.

Всем нам очень нравится, как Монтень пишет о вине, о лени, о любви. Я, по правде сказать, еще очень люблю предисловие и последнюю главу. А также фрагмент, в котором Монтень рассказывает, как он упал с лошади и потерял сознание при падении, так подробно и так психологически достоверно, что остается только недоумевать, как же за эту пару секунд можно было так детально проследить и запомнить все мимолетные переживания. Такие самонаблюдения под стать Марселю Прусту или Мишелю Бютору, но чтобы бордосский топ-менеджер, живший в XVI веке, был столь изощрен в самоанализе?! Сколько же спокойного и жадного интереса к жизни надо иметь, чтобы в такой ситуации наблюдать за происходящим с внимательностью учтивого постороннего лица?!

В финале «Опытов» Монтень поет хвалу тем, кто знает, насколько ценен вкус к жизни. Обычный сапожник, предприимчивый купец, советник при начальнике, давно отошедшем от дел, – их жизнь была богата страстями, удачами и разочарованиями. Они прожили те истории, которые должны были произойти именно с ними, хотя наверняка были ситуации, которых им было бы приятнее избежать. С ними произошло то, что произошло.

| 130 | Здание Биржи в Бордо. Архитектор А.-Ж. Габриэль. 1735

Какая, в сущности, разница, – спрашивает Монтень, – был ли я мэром Бордо или всю свою жизнь ухаживал за лозой? Ведь по большому счету важно одно: знать свое место, потому что сидеть нам всем – и Римскому папе, и креативному менеджеру при скорняжной мастерской – суждено исключительно на собственной заднице. Не об этом ли искусстве не упустить свою жизнь говорится в предисловии к «Опытам» – самом незатейливом и самом сильном фрагменте этой вкусной, ехидной, умной, хулиганской, великой книги?

Это ли не подлинный гуманизм?

Нет. Подлинный гуманизм не только это.

Среди тех земель, на которые распадается Франция, стоит только начать по ней путешествовать, Бордо и его окрестности хороши тем, что здесь особенно чтят genius loci. Бордо ведь город с комплексом бывшей столицы, хотя столичным он никогда не был. Сюда не только текут все хмельные реки местных виноделов, здесь был едва ли не самый большой во Франции колониальный порт. Бордо был сам себе Бордо. Первый во Франции театр Виктор Луи построил здесь раньше, чем в Париже /ил. 129/. Известен суровый нрав жирондистов. Жители полуострова Жиронда уж если что решат, то выпьют обязательно и никогда не уронят флаг Высоких Медков. Таким ансамблем, как Биржевая площадь Габриэля на набережной Гаронны, не может похвастаться ни один другой город /ил. 130–133/. Дядьки с выпученными глазами и надутыми щеками – наверно, любимцы бордосских детей. Прекрасен местный готический собор с ажурным шпилем. На паперти перед ним, как и в давние времена, топчется всякий сброд. У перекрестка, начерченного еще на римском плане города, студенчество закрепляет пройденный материал в барах и кабачках. В бывших колониальных складах – площадки для современного искусства, которое, как газы из школьного учебника по физике, готово заполнить собой все.

| 131–133 | Маскароны на фасаде Биржи

В Бордо даже арт, всеядный и вездесущий, не выглядит как дежурное мероприятие на модную тему. Тут редко бывают выставки обо всем и ни о чем. Иногда местным проектам может не доставать оригинальности, но они никогда не округляют искусство и человека до абстрактных величин и никогда не бывают банальными. В Бордо есть своя региональная живопись: несколько поколений пейзажистов, которые рисуют город и рыбацкие деревушки на Атлантике. В прошлом веке одним из таких ярких бордосских художников был Эдмон Буассоне. Его картины – как раз про местную жизнь: укромные уголки в центре, собор, бухты, застроенные рыбацкими домиками, где хранятся лодки и металлические пластины, на которых растят устриц /ил. 134–136/. Буассоне удавались симпатичные экспрессионистские виды деревушек где-нибудь в районе станции Гужан-Местрас. Туда стоит съездить, чтобы увидеть места, где бордосцы находят для себя отдушину. Да и чтобы просто погулять по Атлантике. Океан везде разный. В этих краях он приветливее, чем на побережье Бретани. В безветренный солнечный день океан может показаться даже идиллическим и уютным. В одном из рыбацких домиков вам обязательно нальют домашнего белого вина и подадут свежайшие устрицы, ломоть пшеничного хлеба с поджаристой коркой и кубик солоноватого масла. И будет это хорошо!

| 134 | Рыбацкий поселок Гужан-Местрас

За живописцами, регулярно выезжавшими сюда на пленэр, сюда потянулись фотографы охотиться на genius loci. Иногда на сильно увеличенных отпечатках проступают контуры едва видимого улыбчивого существа.

| 135 | Дом рыбака

| 136 | Дом художника

В этой инерции, заразительной и завораживающей своим спокойствием тех, кто приезжает сюда увидеть еще одну Францию, есть простая правда обычной жизни. Кому-то важно успеть ответить на все вызовы современности, а кому-то быть мучеником моды вовсе не по душе, но куда интереснее жить своей жизнью, чтобы продолжалось то, что было здесь всегда. Это ведь тоже подлинный гуманизм, пусть он и не совсем похож на то, чем так дорожил и что так любил Монтень. Это похожая история, происходящая по соседству со знаменитой башней философа.

Ла-Рошель – остров Ре

один прекрасный день найдется богатырь, который напишет книгу о русской красоте. Скажет в ней и о безграничности нашего заовидья, о его омуте и бездне, о его лихе, шири и далях, о его беспечности и раболепстве, о его воле и пьяных слезах. Где пределы нашим необозримым просторам, – невдомек ни казаку, ни ненцу, ни черемису, ни всем тем иванам и абрамам, которых мадам де Сталь хотелось поскрести, чтобы найти татарина. Конца края не видно русской красоте.

Долгое время мне казалось, что у Франции, не обремененной гигантской территорией, нет этого русского упоения пространством – возможно, единственного, что способно связать воедино наш хаос ландшафтов. Я думал, что в этой большой, но не теряющейся в азиатских просторах или во льдах Ледовитого океана стране полутораглазым стрельцам не бывать, потому что здесь нет надобности испытывать пределы. Шири и дали здесь не застят сознание и не растворяют жителей в бесконечности степей, лесов и гор. Так я рассуждал, считая, что здесь все надо придумывать самому, искать свое место в пейзаже. И если все обстоит именно так, то по большому счету не важно, где край этой земли. В ней соседствует много разных жизней. Есть глухие местечки на Ла-Манше. Есть Брест – это ну очень далеко, три часа на поезде. В Ницце – особенный уголок. Граница с Германией ходит ходуном. Беарн – сам по себе, ни вашим ни нашим. Хорхе Луис Борхес любил подробно разъяснять, каких он кровей, чтобы не сеять национальную рознь хотя бы внутри себя. Он креол, по бабушке англичанин, выросший в Женеве, в Женеву же вернувшийся в старости. Он из старого аргентинского рода, в котором были известные военачальники и в котором все испанское всегда считалось ущербным. Борхес говорил, что испанская культура создана ассимилировавшимися евреями и арабами (за редким исключением типа Сервантеса, что только подтверждает правило). Борхес, писавший по-испански с англо-саксонским занудством и до обморока выверенным французским esprit, провозглашал себя беарнийцем, то есть баском, который при любом удобном случае покажет, почем фунт лиха и французам, и испанцам. Беарн – тоже не край Франции, а глухие гористые места, где только эхо отзывается в эхе.

| 137 | Ла-Рошель жил обычной каникулярной жизнью

Все убеждало меня в том, что русскую беспредельность лучше оставить при себе. Однако та настойчивость, которую иностранцы иногда справедливо воспринимают как бестактность, привела меня в конечном счете в Ла-Рошель. Очень хотелось увидеть еще раз океанское побережье, не похожее ни на Бретань, ни на места под Нантом, ни на берег Жиронды. Хотелось побывать не в порту, не в рыбацкой деревне, не на курорте, а там, где от океанского простора захватывает дух. Неужели Атлантика везде такая же обустроенная, как пляж в Остенде, как набережная в Триесте, как наша Маркизова лужа? Были опасения, что меня ждет убегающий за горизонт каменистый берег, облепленный морской капустой, как на Белом море, где я бывал в юности. Несколько шагов – и ты поскальзываешься и, если приземлиться удалось без серьезных увечий, пристраиваешься между камнями, чтобы наблюдать за плесканием мутно-серой жижи, которая того и гляди плюнет в тебя склизкой гнилью. Была также опасность, что город и окрестности будут осаждены Д’Артаньянами и компанией. Однако надежда увидеть край, где закругляется карта Франции, была гораздо сильней.

Кончился июль. В Ла-Рошель было много туристов, большинство пережидали несколько часов, чтобы поехать дальше, куда-нибудь на побережье или на острова, на пару недель. Некоторые из них выглядели совсем по-деловому, спешили на корабль или обсуждали, как лучше спланировать маршрут. Некоторые наводили справки в туристическом центре, что есть интересного в окрестностях. Другие коротали время до своего рейса, забаррикадировав кафе рюкзаками. Слоняющихся по сувенирным улицам иностранцев было немного, как и автобусов с тургруппами. Эта отпускная суета очень шла городу. Он жил обычной каникулярно-отпускной жизнью, а не распадался на открыточные виды и досуговые зоны /ил. 137/.

От бухты, обозначенной двумя знаменитыми башнями, длинный променад вел прямо к океанскому горизонту /ил. 138/. Орали чайки и бакланы – то ли друг на друга, то ли на рыбу. Ветер плотно налегал сбоку, иногда пихался, подгонял в спину. Было солнечно, но не пекло. На набережной вздыбился памятник волне, в самом деле глупо похожий на волну, сделанную из бетонных блоков /ил. 139/. Вдоль променада росли густые кусты можжевельника, выстриженные в виде неровных шаров. Променад вел на пирс, за ним гулял океан, которому никто не мешал – ни рыбаки на лодках, ни птицы, ни ветер, ни безоблачное небо /ил. 140/. Лишним, пожалуй, мог быть горизонт, но вдали небесная синева почти сливалась с перламутрово-голубой гладью. Там, где они смыкались, угадывалась расплывчатая линия. Она не была границей, но обозначала порог, за которым океан проливался в небо. Несмотря на ветер, волны и величественный простор, зрелище это было очень спокойное, умиротворяющее. Мне очень нравилось быть перед этой необъятной, живой синевой, и я долго мог так стоять. Гори они синим пламенем – все дела, обещания и назначенные встречи! Океан несет в себе реальную опасность для человеческой жизни. Перед ним наша суета – это татуировки воздуха. Если вы хотите заняться настоящими делами, а не тратить время впустую, он вас ждет.

| 138 | Променад в Ла-Рошель

| 139 | Памятник волне, глупо похожий на волну…

То ли из-за недоверчивости, то ли из любопытства, я решил съездить на остров Ре, на самый его край, чтобы уж наверняка увидеть, такой ли океан всегда, каким он был в Ла-Рошель. По дороге к автобусу я прошел через новый квартал, где построили несколько университетских факультетов, Морской музей и сколько-то жилых домов. Вместо портовых построек здесь выросли симпатичные дощатые короба, терема и павильоны. У университетских зданий были прозрачные стеклянные фасады под стильным, обшитым доской козырьком и деревянные стены, в которые встроены просторные застекленные балконы. Эти фантазии в духе скандинавской постмодернистской архитектуры трогательно напоминали рыбацкие домики на местном побережье.

| 140 |

| 141 |…вскоре пейзаж и вовсе одичал

Остров Ре мне сначала не приглянулся – туристов было слишком много. Но за городком, куда все ездили в супермаркет и рестораны, отдыхающие стали попадаться реже, а вскоре пейзаж и вовсе одичал /ил. 141/. В самой дальней деревушке, где у автобуса конечная остановка, были все условия для того, чтобы провести проверочную работу. Довольно запущенный поселочек, пара прохожих, которые, кажется, приехали на том же автобусе, и даже приветливый местный пес таких же сложных кровей, как англобеарниец Борхес. Погода стала просто никуда. Небо затянуло, ветер стал драть ворот рубашки и вырывать из руки сумку. Заморосило. И едва я вышел к океану, пошел подробный, противный, рассыпчатый дождь. Никакого океана не было и в помине. Только серая мгла. Надо мной и передо мной – сплошная муть. Краем глаза я видел с обеих сторон только эту грязную пену над вскипяченным прокисшим бульоном. И вот что удивительно: растворяться в этом чае с молоком было спокойствием, хотя океан волновался, наискосок волны налетали на берег, возя из стороны в сторону лодки. Быть перед этим простором, который постепенно тебя обволакивал, оказалось даже уютно. Серая пелена вобрала в себя расстояния, и все океанские шири и дали зависли у меня перед носом.

Барбизон

Барбизон – место заповедное. Сюда до сих пор сложно добираться, если нет машины. От железнодорожной станции нужно ехать на автобусе. Если повезет, то без пересадки. Либо доехать сначала до Фонтенбло и, чтобы не быть скучным, ленивым туристом, дойти до Барбизона пешком. Путь неблизкий, зато по дороге можно увидеть все те луга, болотца и приземистые скалы, которые в свое время так вдохновляли художников. Здесь даже дровосеки до сих пор рубят лес на радость Теодору Руссо и Добиньи. Стук топора – увы! – уже не раздается, но поленницы на недавно вырубленных опушках попадаются. Иной раз проселочная дорога выходит на тенистую поляну, посреди которой, как на картинах де ла Пеньи, застыло стадо коров. Даже сегодня тут царит суровая крестьянская простота, которая так привлекательна и в то же время так нам чужда. Мы можем любить картины Жана Франсуа Милле, но этот крестьянский мир от нас очень далек. Милле, Теодор Руссо и барбизонцы, наверно, лучше многих французских художников умели рисовать эту глубинку. Они сбежали от столичной суматохи, от парижских салонов, от политических кризисов и забастовок в место, ничем не примечательное.

Его еще надо было найти, при том что оно расположено недалеко от Парижа. Полтора века назад здесь была обычная деревня. Теодору Руссо тут нравилось жить. Его друзья наезжали сюда время от времени. В окрестностях были пленэры на все вкусы: и тебе чащи, и болота, и холмы, и лужайки, и поля. Матушка-природа и сермяжная крестьянская жизнь. Половину мужиков в деревне звали Франсуа, как Вийона, потому что они были родом из Иль-де-Франс, то есть, собственно говоря, французы как таковые. Если так посмотреть, более французских мест во Франции не может быть. Вот она, исконная, всамделишная Франция. В пасмурный день на жнивье сено собрано в стога, скотину гонят на выпас, вдалеке виднеется несколько домов с соломенной крышей, из труб вьется ленточка дыма.

Ничего идиллического художники в этом не видели. Вместо беспечных аркадийских пастушков они рисовали угрюмого хмыря с низким лбом. Вместо безмятежно пасущихся на лугу овечек – завязшее в болоте стадо. Буколические сценки и прочие умильные радости во вкусе Буше и Гесснера их совсем не забавляли. И хотя никто никогда не считал Барбизон campania felix, это и была самая настоящая счастливая деревня. Все в ней простое, настоящее – в сельском стиле, dans le style rustique, как сказали бы наши французские современники. В таких местах чувствуешь себя персидским путешественником в Париже – героем Монтескье. Все в крестьянском доме – от крыльца до чашки – в диковинку, все застывает как на картине, обо всем хочется сказать отдельно. Ну надо же – колокольчик звенькает на буренке! Стерня! Какая колкая, чуть палец не порезал! А это колодец, да? Здόрово! О! Крынка на окне! Это ведь крынка, да?

Прикоснуться к родным истокам – не слишком сложно. Сложно свыкнуться с мыслью, что так ты сталкиваешься с непреодолимой преградой. Вот перед тобой еще одна настоящая Франция, деревенская, крестьянская. Вот она, только ты – даже реши ты остаться в Барбизоне или другой глухомани на долгий срок – как был заезжим читателем Леви-Стросса, так им и будешь. Для таких любителей сельской простоты единственный вариант стать ближе к земле – это завещать похоронить себя на кладбище, а не сжигать в крематории. Или, не строя иллюзий, наезжать сюда временами, чтобы различать живопись барбизонцев и местные пейзажи. Русская душа должна к этому стремиться, так как наши передвижники в конечном счете русский национальный пейзаж писали, вдохновившись холстами барбизонцев и художников дюссельдорфской школы.

Березки, пожалуй, у Куинджи или Крамского были русские.

Ну, разве что березки.

Чем, собственно, так хорош Барбизон? Несмотря на то, что местные красоты давно висят в Лувре и Музее Орсе, несмотря на то, что иногда их уже не отличишь от русских или украинских пейзажей, genius loci Барбизона остался при своем. Ты приезжаешь сюда, ты пролистываешь в памяти книги и альбомы, посвященные этим местам, ты поражен тем, что эти края такие, какие они есть, а не всего лишь набор открыток, как могло бы показаться скептику. Вот ведь чужая земля! Вот ведь заграница! И с легким сердцем ты уезжаешь отсюда восвояси, в свою родную, личную, вымышленную Францию /ил. 142/.

Блуа – Амбуаз – Анжер – Тур

Некоторые места во Франции более французские, чем остальные. Не так уж это и странно, как может показаться на первый взгляд. Среди всех тех разных земель и краев, из которых эта страна состоит, распадаясь на множество миниатюрных иностранных государств, должна же быть и внутренняя Франция, в которой все исключительно французское. Ничто не должно напоминать в этих заповедных краях о пестром туристическом калейдоскопе, в котором гористые Вогезы отражаются в лазурной глади Средиземноморья, розовые фасады тулузских домов затесались между серых парижских построек, а пляжи в Трувилле оказались по соседству с диким побережьем под Сен-Назер.

| 143 | …эти родные угодья – самая главная заграница внутри Франции

Луара, к которой якобы никогда не прикасалась волшебная рука гидроинженера, течет себе в первозданной беспечности по долинам в самом центре страны. Берега у нее низкие, поросшие кустарником. Она бежит, омывая песчаные острова, поросшие ивой и ольхой. Похоже, что эти родные угодья – самая главная заграница внутри Франции /ил. 143/. Почти в каждом городке здесь есть старый замок – иногда это музей, иногда частная резиденция. В Блуа на вершине холма – замок французских императоров. На другом конце площади как бонус к туристической программе – дом хироманта, фокусника и авантюриста Роббер-Удена. В Амбуаз сохранилось поместье, где по приглашению Франциска I жил в старости Леонардо да Винчи. Тут он, на радость туроператоров и Министерства культуры Франции, и скончался. Сюда не зарастает народная тропа.

Долина Луары скомкана в рассказах путеводителей, зазывающих публику посетить эти священные земли, чтобы почувствовать душу Франции. Например, настоятельно рекомендуется съездить в анжерский замок и приобщиться к истории королевства Плантагенетов, простиравшегося от Нормандии до Будапешта. Жизнь коротка. Торопитесь увидеть «ковер Апокалипсиса» – шпалеры мастера Жана из Брюгге, рассказывающие о видении Иоанна Богослова. Поблекшие от времени, они вывешены в просторном, темном павильоне, где рассеянный тусклый свет дан только на изображения. Здесь можно провести несколько часов, рассматривая страшных чудищ, добродетельных героев, искусные узоры и Иоанна Богослова, который ест книгу, чтобы пуще прежнего «глаголом жечь сердца людей» /ил. 144/.

| 144 | Ковер Апокалипсиса. Мастер Робер Пуансон по картонам Жана из Брюгге. XIV в. Музей Анжера

Долина Луары на пестренькой туристической карте размечена игрушечными значками, как поле для детской игры, по которому фишки идут наперегонки, подчиняясь воле игральных костей. Вся эта средневековая французская древность – чуть-чуть понарошку, для девочек и мальчиков младшего, среднего и пожилого возраста. Главные места, где надо отметиться туристу в городе Тур, – это мощный готический собор, художественный музей, где во дворе растет гигантский кедр, а рядом с ним чучело слона из цирка Барнум, плюс старый город. Туристический сценарий, как ни крути, скуден. Даже если ты мастер получать удовольствие от достопримечательностей, осажденных плотным кольцом автобусов с туристами, даже если ты чудом обнаружил, что в этих краях водится пес Ангуасс /ил. 145/, все равно пестренький туристический план превращает этот симпатичный сам по себе городок в потешный, игрушечный мир. Желтым выделены торговые улицы, стрелками показано направление движения по ним. От крепости в Туре осталась, к счастью, только стена с башней, теперь там экспозиционные залы для современных художников, где бывают неплохие выставки местных фотографов и живописцев. Сюда туристические автобусы – надо быть им благодарным – не заезжают.

| 145 | Пес Ангуасс

Долина Луары попалась в сети туристической инфраструктуры. Иначе с национальной святыней и быть не могло. Но если весь этот диснейлэнд и экскурсоводческую шарманку считать забавным казусом, по этим местам, как и по нашему Золотому кольцу, можно ездить с превеликой вольготностью. Эти ландшафты созданы для того, чтобы обозревать их, не причиняя ни им, ни себе, ни кому бы то ни было никакого вреда. Это благодатный край для любознательного жизнелюба.

Жюльен Грак – знаток Анжера и окрестностей – был проницательным наблюдателем пейзажей Луары. Он знал, чем живут эти холмы, эти долины, эта стремящаяся к океану река, и умел хранить их тайны. На «краю мира» – панорамной площадке на холме возле анжерского замка – он распоряжался ландшафтом по собственному усмотрению. Грак считал эти края географическим существом и дружил с ним наравне, а в чем-то даже мудро ему уступая, чтобы быть тем счастливцем, которому открываются все прелести этих просторов. С его тактом на это можно было рассчитывать. И если кому-то захочется познакомиться с genius loci Анжера и Луары, нужно напроситься к Граку в собеседники.

Грака не стоит лишний раз перебивать, разве что иногда уточнять или расспрашивать о подробностях. Это вам не Хемингуэй, расхваливающий парижские отбивные, как будто его дома нормально не кормили. И к чему все эти восторги американца, угодившего в парижскую богемную тусовку? Неужели в двадцать лет молодому человеку не найти другой компании, кроме как кружок арт-дилеров и художников, дружащих с писателями, которые о них пишут и покупают их работы?

Рильке в своих парижских прозрениях даже как-то слишком суров, когда вокруг столько беспечности и жизнелюбия. Не все же грешить кошмарами бесчеловечного мегаполиса и искать утешения в средневековой шпалере, на которой единорог присягает в верности прекрасной даме? И Рильке, и Хемингуэй, и Гейне, и Тургенев, и Сутин, и многие другие парижские иностранцы прекрасны и неповторимы в своих фантазиях.

Но Грака не превзойти, потому что он французский иностранец, родившийся на берегах Луары и придумавший сам для себя и эти ландшафты, и эту страну. Он изобрел тот географический казус, который так привлекателен для русского человека. И его воображаемые пейзажи нам особенно близки, путешествуем ли мы по берегам Луары, подъезжаем ли на электричке «Ласточка» к городку Чудово по пути в Новгород или наблюдаем за изменениями в ландшафте на завалинке в Эбенек-Сюр-Мер. Мир, сшитый по собственной мерке, заманчив для тех, кто привык жить артелью, быть на виду друг у друга, не отрываться от коллектива и выпивать и закусывать соборно. Нам, по всей видимости, очень недостает в жизни частных случаев и личного отношения к происходящему. Французам, в свою очередь, могли бы показаться невероятными наша порука и наша безалаберная лихость, которые посторонний человек иногда принимает за самопожертвование или самоотверженность. Русскому человеку ведь совершенно безразлично, Босфор будет наш или Париж и будут ли они вообще когда-нибудь наши. Главное, как говорил поэт Эдуард Багрицкий, – это не быть успокоенным. Так что при всей нашей особенной любви к Франции нам вряд ли стоит рассчитывать на то, что мы сильно отличаемся от тех иностранцев, которые оккупировали Париж и Францию. Мы похожи и на тех, о ком шла речь в этой книге, и на многих других, кого не было случая упомянуть, и на героев фильма Жака Риветта «Париж принадлежит нам», приехавших во французскую столицу в шестидесятые, чтобы жить искусством и своей жизнью. Только у этой книги – в отличие от фильма – счастливый конец, потому что в ней говорится о радости узнавания себя в другом языке, другой стране, другом искусстве, другой культуре.

Во Франции я часто вспоминаю, как однажды в Нью-Йорке мой давний приятель, с которым мы не виделись тысячу лет, повел меня в китайский ресторанчик на Манхэттене, где-то на 4-й или 5-й улице. Сюда по особо торжественным случаям его водила в детстве мама. Они эмигрировали из Ленинграда в конце семидесятых. Мой друг вырос в Нью-Йорке, сейчас он известный американский поэт и переводчик. Ресторанчик был в китайском квартале. Официант говорил только по-китайски. Здесь по-прежнему было эмигрантское гетто. Друг заказал детское лакомство – scallops. Я не помнил, что значит это слово, он тоже не знал, как это перевести на русский, от официанта и вовсе толку не было. Я тоже заказал scallops и съел какого-то нежнейшего морского гада под рассказ о маленьких детских радостях в Нью-Йорке восьмидесятых. Мы душевно посидели. Вечером я прочел в словаре, что этот вкусный ностальгический зверь – те самые устрицы Saint Jacques, которые вспоминались Прусту, когда он обмакивал в липовый чай кексик «Мадлен», своей формой напоминающий этих устриц. Ничего особенного не произошло. Встреча двух давних иностранцев обросла историями о том, как люди любят и умеют быть посторонними – знают меру в скепсисе и в восхищении.

Оглавление

Париж

Пор-Рояль

Ренн – Нант

Гавр – Дьепп

Шантийи – Эрменонвиль

Реймс – Метц – Нанси

Неф-Бризаш

Вован

Ферне

Авиньон

Ницца

Марсель

Экс-ан-Прованс

Монпелье

Перпиньян

Тулуза

Сент-Фуа-ла-Гранд – Бордо – Гужан-Местрас

Ла-Рошель – остров Ре

Барбизон

Блуа – Амбуаз – Анжер – Тур Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg