«Горизонт края света»

Горизонт края света (fb2) - Горизонт края света 2921K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Васильевич Семченко

Горизонт края света Николай Семченко

© Николай Семченко, 2014

© Виталий Малаханов, фотографии, 2014

© Алексей Колесниченко, фотографии, 2014

© Анфиса Бразалук, фотографии, 2014

© Анна Лаврик, фотографии, 2014

© Александр Пироженко, иллюстрации, 2014

© Леонид Кищик, иллюстрации, 2014

Редактор Николай Семченко

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Вместо предисловия

Не люблю читать длинные и, скажем так, дотошные предисловия. Но, похоже, сам написал к своей книге подробное вступление.

У вас читатель, два пути: либо вовсе не читать предисловие (сам я, признаться, именно так и поступаю в некоторых случаях, так что совершенно не обижусь и пойму вас!), второй – прочитать всё же то, что написано ниже.

В повести, которую вам предстоит прочитать, два сюжета. Исторический сюжет связан с именем Владимира Атласова (по некоторым документам Отласов; он родился около 1661/1664, Великий Устюг – трагически ушёл из жизни в 1711, Нижнекамчатск). Это выдающийся русский землепроходец, сибирский казак. «Наше всё» Александр Сергеевич Пушкин назвал его «Камчатским Ермаком», а выдающийся учёный, один из первопроходцев-учёных Степан Крашенинников – «обретателем Камчатки».

Замечу, что первыми российскими исследователями Камчатки всё-таки были экспедиции Л. С. Мороско – И. О. Голыгина в 1695—1696 годах. Уже потом – Атласов.

В Википедии, которая нынче заменяет многим пользователям Всемирной Сети солидные академические справочники, энциклопедии и словари, отмечается: Владимир Атласов родился в Великом Устюге, службу по сбору ясака начал в 1682 году на реках Алдан и Уда. По некоторым источникам, его отец, Василий Тимофеевич Отлас, происходил из устюжских крестьян, переселившихся в Сибирь. В 1695 году пятидесятник Владимир Атласов был назначен приказчиком Анадырского острога. Разведав через посланного им казака Луку Морозко о Камчатке, Атласов весной 1697 с отрядом из 120 человек (60 казаков и 60 юкагиров) предпринял поход на юг от Анадырского острога, через Корякский хребет. Достигнув Камчатки, отряд Атласова разъединился. Лука Морозко со своими людьми отправился исследовать восточное побережье Камчатки, а Владимир Атласов – западный берег полуострова. Затем отряды снова объединились и их дальнейший маршрут пролег по центральной части Камчатки. В ходе похода были захвачены четыре корякских острожка, поставлен на реке Кануч памятный крест и на реке Камчатке заложен Верхнекамчатский острог. Маршрут экспедиции закончился на южной оконечности полуострова, где из устья реки Нынгичу (Голыгиной) Атласов имел возможность наблюдать неизвестные ранее острова. Вернувшись затем в Вехнекамчатский острог и оставив там своих людей, Атласов отправился в Анадырь, а затем в Якутск (возвратился сюда в 1700 г.).

В Якутске он систематизировал собранные в ходе похода материалы, написав подробные «скаски», в которых сообщил о рельефе, климате, флоре и фауне, населении полуострова и близлежащих островах «через кои путь лежит в зело чудное Нифонское царство». К «скаскам» прилагалась и первая карта Камчатки. В 1701 г. воевода отправил Атласова с отчетом о походе в Москву. С собой он привез и потерпевшего кораблекрушение на Камчатке пленного «индейца» по имени Денбей (Дембей), который оказался японцем из города Осака. В документах Приказа артиллерии, где он стал служить переводчиком, его потом именовали «Апонского государства татарин именем Денбей».

В 1706 году Атласов вновь отправлен приказчиком на Камчатку со служилыми людьми и 2-мя пушками, причём ему дано было полномочие казнить инородцев смертью, а подчинённых своих наказывать «не токмо батогами, но и кнутом». И он усердно воспользовался на Камчатке этими полномочиями, восстановив против себя и население, и своих подчинённых. Ему едва удалось спастись от своей взбунтовавшейся команды, бежать в Нижнекамчатск, где, однако, он был зарезан в 1711 году, по свидетельству одних, или скоропостижно скончался, по удостоверению других. Его преемником стал Данило Анцыферов.

В «Скасках» (их вы можете прочитать в виде приложения к этой книге) Атласов сообщил некоторые данные о Курильских островах, довольно обстоятельно привёл известия о Японии и дал краткую информацию о «Большой Земле» (Северо-Западная Америка). Академик Лев Берг отозвался об Атласове так: «Человек малообразованный, он… обладал недюжинным умом и большой наблюдательностью, его показания… заключают массу ценнейших этнографических и географических данных. Ни один из сибирских землепроходцев XVII и начала XVIII веков… не дает таких содержательных отчетов».

Кстати, когда «Скаски» попали в руки царю Петру I, он высоко оценил полученные сведения: новые земли и сопредельные с ними моря открывали широкие перспективы дальних плаваний в восточные страны и в Америку. Заинтересовал его и рассказ о Денбее. Именно по его приказу японец был срочно доставлен в столицу. Здесь после подробнейших расспросов он был представлен царю, который поручил ему учить японскому языку русских юношей.

Имя землепроходца Владимира Атласова упоминается во всех энциклопедиях и во многих книгах по истории Камчатки. Однако в прежние годы, особенно советского периода, его как бы канонизировали: он представал в образе исключительно положительного героя. Это не совсем так. Как и всякий живой человек, он ошибался, что-то любил и люто ненавидел, заблуждался… Не упоминался, например, такой факт: Владимир Атласов был осужден за разбой и четыре года провел в тюрьме, обычно это замалчивалось или подавалось в завуалированном изложении. Неправильно указывалось и отчество Атласова. Оно было установлено совсем недавно, а до этого его называли Владимиром Тимофеевичем или Васильевичем.

Атласов был, без всякого сомнения, одним из наиболее выдающихся представителей русских землепроходцев XVII века. Для него не существовали ни расстояний, ни опасности, ни природных препятствий. А то, что был крут характером и недостатки имел, так назовите мне других благопристойных, смиренных пионеров, шедших встреч солнца. Не назовёте, однако.

Другой сюжет книги связан с путешествием журналиста Игоря Анкудинова по Камчатке. Мне бы очень не хотелось, чтобы вы, читатель, отождествляли его и автора как одно лицо. Это всё-таки литературный герой со своей судьбой. Какие-либо совпадения с реальной жизнью прошу считать случайными и недействительными.

О Владимире Атласове и его времени можно прочитать, например, в таких источниках:

Толкачева Н. В., Российские историки о Владимире Атласове «Камчатка разными народами обитаема.»: Материалы XXIV Крашенинник. чтений: / Упр. Культуры Администрации Камч. обл., Камч. обл. науч. б-ка им. С. П. Крашенинникова. – Петропавловск-Камчатский: Камч. обл. науч. б-ка им. С. П. Крашенинникова, 2007. – С. 174—179.

↑Полевой Б. П., Новое об открытии Камчатки. Ч. II. – в кн. Б. П. Полевой, Петропавловск-Камчатский «Камчатский печатный двор», 1997. С. 120—121.

↑ Полевой Б. П., Степанида Атласова, «Камчатка» : сб. Петропавловск-Камчатский, 1977

Оглоблин Н. Н.,«Новыя данныя о Владимире Атласове»

Оглоблин Н. Н., «ДВЕ „СКАСКИ“ ВЛ. АТЛАСОВА ОБ ОТКРЫТИИ КАМЧАТКИ» – Чтения в Об-ве истории и древностей российских. М., 1891. Кн. 3; Сказки Владимира Атласова о путешествии на Камчатку // Записки русских путешественников XVI—XVII вв. М., 1988.

Леонтьева Г. А., «Якутский казак Владимир Атласов – первопроходец земли Камчатки», М., 1997; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1997. Ч. 2.

Додонов В., СЫСКНОЕ ДЕЛО КАЗАКА ВЛАДИМИРА АТЛАСОВА

Горизонт края света Романтическое повествование с двойным сюжетом

Встречь солнца (Из записок журналиста Игоря Анкудинова)

Вэ И и другие

– Отпросись у Вэ И. Всего на два дня! – канючил Леша. – Неужели не отпустит? Скажи, материал в газету напишешь – и дело в шляпе…

– Да что ты меня учишь! – рассердился я. – Знаешь, давай сходим к шефу вместе. Всё объясним, убедим – ум хорошо, два – лучше…

– Не-е, – закачал головой Лёша. – Я не пойду. Вэ И решит, что я для собственного удовольствия хочу поехать к Старому посёлку, да еще и тебя сманиваю…

Уже вторые сутки мы обсуждаем этот вопрос: как попасть на Сухую протоку, вернее – как убедить Вэ И отпустить нас туда на несколько деньков. Неделю тому назад Лёша был в тех местах: уплыл на моторке в пятницу вечером, вернулся раным-ранёшенько в понедельник и в девять часов уже сидел на верхней ступеньке редакционного крылечка. Рядом с ним стояла жёлтая эмалированная миска, до краёв наполненная крупными бусинами черной смородины. На севере Камчатки ягоду не в садах собирают – зачем её выращивать, когда стоит отойти от поселка метров на пятьсот – и снимай урожай!

Угощая нас ягодой, Леша как бы между прочим небрежно заметил: набрал три ведра смородины, две больших корзины белых грибов, каждый с ноготок – как раз на маринад, и еще выловил три десятка чиров.

Лёша родился и вырос на Пенжине, самой большой реке камчатского Севера. В нем слились две древние крови: отец – чукча Анкавьи, мать – эвенка Мария, в свои сорок пять лет не потерявшая свежего румянца и белозубой улыбки.

С детства Лёша зазубрил каждый куюм и перекат реки, как первоклассник – таблицу умножения. А уж мастера по копчению и засолке рыбы лучше его поискать еще надо. И в тот день он, кстати, готовил в своей самодельной коптильне тех самых чиров. Если эту рыбу чуть-чуть подсолить, провялить на солнце и сутки подержать в дыму кедрового стланика, то получается замечательный балычок: темная рыбина пахнет особенным, благородным ароматом, и с ее лоснящихся бочков нет-нет и упадёт капелька густого и прозрачного, как янтарь, жира. Такой чир только в Сухой протоке и водится.

– Лёша, а что если мы пообещаем Вэ И привезти несколько сухопротокинских чиров? Может, соблазнится?

– Что ты! – испугался Леша. – Тогда точно подумает: на развлекуху едем. Нет, так и говори: хочется, мол, порыться в развалинах Старого посёлка, может, отыщем кое-какие экспонаты для районного музея…

– Ага, так он и купится на эти экспонаты, – хмыкнул я. – Одно дело: в газете о музее писать, просить читателей помочь ему кто чем может, и совсем другое – самому хоть одним пальчиком пошевелить. Если я уеду, на Вэ И дополнительная нагрузка ляжет: кто-то же должен делать макет, искать материалы в субботнюю страничку…

– Ну, скажи ему: мол, материал для репортажа на всю полосу привезёшь, – настаивал Лёша. – Мы и фотоаппарат с собой возьмём!

– Не убедительно. Лучше сказать правду. Будь что будет.

С тем я и отправился к шефу. Вэ И сидел за столом неподвижно и прочно. Он углубился в созерцание стены напротив, даже головы не повернул – ни дать, ни взять маленький восточный божок.

Я, переминаясь с ноги на ногу, осторожно кашлянул. Вэ И моргнул и, наконец, устало вздохнув, кивнул мне, переложил одну из папок, громоздящихся перед ним, на край стола и голосом великомученика спросил:

– С каким вопросом?

– Отпустите меня в Старый посёлок, всего на два рабочих дня! – выпалил я заученную наизусть фразу и, не давая шефу опомниться, так же скороговоркой продолжал:

– Мы уйдём вверх по Пенжине в пятницу вечером, в воскресенье уже будем на месте, пороемся там в развалинах, а во вторник к концу дня вернемся в Каменный.

– Кто это «мы»?

– Лёша и я.

– Ага, – сказал Вэ И, задумчиво пожевал губами и вздохнул:

– Шустрые!

Похоже, тема разговора ни капельки его не интересовала. Больше, пожалуй, занимала глупая сизая муха. Она то билась о стекло, то устало присаживалась на бледно-розовую шапочку герани, потирала лапками ушибленные бока и снова штурмовала стеклянную твердыню. А форточка, между прочим, открыта. Я тоже понаблюдал за мухой, усмехнулся и снова пошёл в наступление:

– Вы же знаете, что Лёша там был! Говорит: вода большая, пройдём! Возьмём с собой две-три лишние канистры бензина. На всякий случай. Так что не беспокойтесь: уже в среду буду сидеть в своем кресле.

– Ну-ну, – поморщился Вэ И. – Самоуверенный какой! Если вода малая, то никакой бензин не поможет. Название-то неспроста такое дано: Сухая протока…

Два последних слова он выговаривал медленно, по слогам, словно общался с человеком, плохо понимающим русский язык. Ну, или как с дебилом.

– В конце концов, – настаивал я, – мы просимся в Старый посёлок не ради своего удовольствия. Понимаете? Там сохранилась юрта Лёшиного деда, а в ней – деревянные пластинки. С одной стороны, вроде бы, исписаны кириллицей – с завитушками, крючочками и точечками. Старославянская вязь, словом.

– А на другой стороне, – меланхолично продолжил шеф, – старик-эвен вёл записи на своём языке. Уже в сто первый раз слышу эту историю!

– Лёша утверждает, что сам видел эти записи.

– О, господи! – поморщился Вэ И и пристально посмотрел на меня, как это умеют делать, пожалуй, только психиатры. – Знаешь ли ты, Игорь, что у эвенов до революции…

–… октябрьского переворота, – механически поправил я и тут же прикусил язык: Вэ И, как бывший член бюро райкома компартии, терпеть не мог любых посягательств на свои идеалы, и уж тем более – на значение того события, которое люди его поколения именовали Великой Октябрьской социалистической революцией.

–… у эвенов до революции не было своей письменности, – стоически закончил фразу Вэ И. – Это научно доказанный факт. Может, старик просто что-то для забавы рисовал, а?

– В конце концов, – настырничал я, – отбросим версию об эвенской письменности. Но ведь среди русских землепроходцев были грамотные люди – они вполне могли сделать какие-то надписи на тех самых дощечках. Если удастся их отыскать и прочесть письмена, то получится хороший материал! Для нашей же газеты стараюсь, Вольдемар Ипполитович.

Вэ И – так работники редакции называли шефа между собой: очень уж у него труднопроизносимое имя– отчество.

– Ну-ну! – улыбнулся Вэ И. – Убедил. Но если не вернёшься вовремя – смотри! – и выразительно покрутил указательным пальцем у моего носа. – И ещё вот что. Изволь сделать макеты газеты вперёд на номер. И, пожалуйста, поточнее их рассчитай. Ты уедешь, а выпускать «Полярную зарю», сам понимаешь, всё равно надо. В общем, постарайся…

– Какие материалы ставить будем?

– Вот, возьми, – шеф пододвинул мне стопку машинописных листочков. – Света Бояркина разгромный фельетон написала о нашей бане. В среду как раз заседание коллегии районной администрации, вопрос – работа коммунальных предприятий. Так что он будет кстати.

– Что-то здесь нет этого фельетона, – заметил я, просмотрев полученное.

– Я его ещё раз почитаю. Очень злой материал! Нас могут не понять: по такому частному факту столько желчи. И объём, опять-таки, великоват: двести строк. Так-то. Ну, ты иди, иди, прибрось пока макеты, да не забудь: минимум пять-шесть шрифтов на одной полосе!

И Вэ И пододвинул к себе телефон.

Не успел я захлопнуть за собой дверь редакторского кабинета, как Света Бояркина, округлив глаза, вопросительно уставилась на меня:

– Ну, как?

– Порядок! Уезжаю в Старый посёлок!

– Да я не о том! Он, – кивок в сторону голубой двери, – что-нибудь о фельетоне говорил?

– Как всегда: ни да, ни нет…

– Наяривает, наверное, в районную администрацию, – вздохнула Светка. – Что-то там скажут ему?

Корреспондент Бояркина работала в редакции полгода, после окончания Дальневосточного университета, и всё не могла привыкнуть к редакторскому «какбычегоневышло».

Наш посёлок Каменный не велик – чуть больше двух тысяч жителей, и все знают Вэ И в лицо, и он с каждым встречным по утрам приветствуется. А те, кого газета ненароком заденет, ещё чего доброго здороваться перестанут, десятой дорогой обойдут, хорошо ли? Про руководителей разных районных учреждений и организаций уж и говорить нечего: на заседаниях вместе сидят, на рыбалку, бывает, друг друга приглашают, к тому ж их жены между собой дружбу водят. И ведь это продолжается десятилетиями! Вэ И в Каменном живёт уже девятнадцать лет, а другие районные чиновники и того больше. Как они при советской власти руководили, так и сейчас продолжают делать то же самое.

– Ничего, Свет, – утешил я Бояркину, – авось всё будет хорошо.

Ольга Борисовна, районный радиоорганизатор (она работала в одной комнате с нами), поддержала Свету:

– Ты ведь правду написала! По месяцу горячей воды в бане не бывает, душевая не работает – безобразие! Про это люди и без газеты знают…

Минут через пятнадцать Вэ И распахнул свою голубую дверь и вышел в нашу проходную комнату. Он улыбался так широко, что его уши поднялись чуть ли не к затылку.

– Сам замглавы администрации, оказывается, в прошлую субботу полчаса у душевой простоял намыленный: горячая вода кончилась, – восторженно сказал он. – Так что ты, Светлана, попала в самую точку! – и поняв, что раскрыл чуть ли не интимную тайну чиновника районного масштаба, подмигнул нам: Ну, разумеется, это я говорю не для передачи в широкие массы, усекли? Так что он доволен: наконец-то «Полярная заря» принялась искоренять коммунхозовские недостатки…

Света смущенно потупилась. Ольга Борисовна, чуть приметно улыбнувшись мне, снова склонилась над бумагами. Уж она-то шефа давно раскусила: почти двадцать лет сидит в редакторах и в свои пятьдесят лет всё ещё надеется потихоньку-полегоньку сделать большую карьеру. А для этого нужно быть на устах у всех и слыть защитником народа. Может, тогда хотя бы в депутаты областной думы изберут? Работёнка, по мнению Вэ И, не бей лежачего: сиди, сочиняй законы, шуми с экрана телевизора о всяком негативе, делай вид, что кидаешься на амбразуру в виде всяческого чиновничьего произвола – и всё нормально, ты – герой!

– Ну, ладно, с фельетоном решили, – продолжал Вэ И. – Не забывайте, ребята: газету украшают и малые информационные жанры, как-то: заметки. Так что – за телефоны!

К этому нам не привыкать. Порой целыми днями только и знали, что крутили телефонные диски: звонили в сёла района, выспрашивали, что там у них происходит.

– Да-да, конечно, Вольдемар Ипполитович! – сказал я.

– Непременно насобираем информации, – пообещала Светлана.

– Ну, и я кое-что подброшу, – решила не отставать от нас Ольга Борисовна. – Информация – хлеб не только радио, но и газеты.

Лучше бы она вообще никогда никаких заметок нам не предлагала. Ольга Борисовна делала их просто: расшифровывала магнитофонные записи своих интервью, старательно переписывала всё, как есть, на бумагу и считала, что тем самым просто облагодетельствовала «Полярную зарю». Она не входила в штат редакции, числилась работником районного радиоузла, там и зарплату получала. Но ей было мало двух двадцатиминутных передач в неделю, к тому же она считала себя асом журналистики и любила смотреть на свою подпись на газетной полосе. А раз в неделю голос Ольги Борисовны будил Каменный по утрам. Каждую среду в начале восьмого утра из динамиков на кухнях слышалось: «А сейчас на проводе Каменный район, у микрофона районная журналистка Ольга Берус. Скажите, Ольга, чем живет сейчас пенжинская тундра?»

Эта вводка была одна и та же, хоть зимой, хоть летом, да и Ольга Борисовна в любой сезон тоже была одинаково жизнерадостна и громогласна. Обычно она говорила тихо, но стоило ей взять в руки микрофон, как её лицо отвердевало, в глазах появлялся азартный блеск и она начинала почти что кричать – так ведут себя разве что организаторы спортивных соревнований, когда отдают в мегафон различные команды. Торжественно, на одном дыхании она выкрикивала в областной эфир то, что накануне уже звучало по районному радио.

– Ладно, люди, – сказал я Светлане и Ольге Борисовне. – Вы уж тут постарайтесь, а? А свои информации я потом отработаю. Меня Леша ждёт. Надо лодку готовить.

От редакции до реки хода пять минут. На берегу среди прочих лодочных сараюшек притулился и редакционный гараж с «Прогрессом». На Севере эта лодка – самое надёжное средство передвижения. Дорог тут почти нет, а если есть, то – грунтовки или зимники. Но поскольку всё сёла стоят на берегу реки, то люди предпочитают отправляться в путь водным транспортом. В штате редакции даже есть такая должность: моторист-истопник. Её-то и занимал Лёша Уяган.

Летом он исправно возился с нашим редакционным «Прогрессом», вечно что-то в нём обновлял и чистил, сваривал и клепал – в результате катер, сделанный лет двадцать назад в стране с уже не существующим названием – СССР, все еще держался на плаву. Зимой Лёша перебирался в кочегарку. Вдвоём с дедом Чубатым, своим напарником, он топил печи в редакции и типографии. Такая жизнь его вполне устраивала: он не мог обойтись без реки – душа требовала быстрой, в сиянии брызг езды, и азарт рыболова гнал его в бесчисленные протоки и на речные островки, где в небольших, круглых, как зеркала, озерах водились ленивые жирные караси. А зимой Лёша через сутки менялся с Чубатым и на целый день уходил в тундру. Охотился на куропаток, ставил сторожки для горностаев, соболей и куниц…

Надвинув козырьком ладошку на глаза, Лёша внимательно смотрел, как я спускаюсь к нему по косогору.

– Лёха! Полный порядок: едем!

– Ура!

Мы залихватски, как в молодежных голливудских фильмах, хлопнули друг друга ладонью по ладони.

– Катер на ходу, – сказал Лёша. – Только что мотор подшаманил. Сам удивляюсь, как он ещё держится…

Мы стояли на берегу, перебрасывались какими-то мало обязательными фразами и шутками, смотрели на медлительные, смирные воды Пенжины и вспоминали, как ещё совсем недавно, месяца полтора назад, эта притворюха буйствовала. Она несла глыбы льда, ревела, стремительно рвалась к морю, подминая всё на своём пути как рассерженная медведица. А потом, застыдившись, прикинулась тихоней: в иных местах, на перекатах, куропатка хвоста не замочит.

– Катер перегружать не стоит, – вслух размышлял Лёша. – Бензина возьмём впритирку – ни больше, ни меньше, сколько требуется. По малой воде, перегруженные, на перекатах застрянем…

– А вдруг не хватит бензина на обратный путь?

– А вёсла на что? И потом, может, заскочим по пути в то место, где кресты? А протоки там – как ручейки: перегруженные не пройдём.

– Какие кресты? Разве на Пенжине есть старое кладбище?

Признаюсь, я валял дурака. Ведь сразу понял, о чём идёт речь. И, чтобы справиться с волнением, этими дурацкими вопросами успокаивал прежде всего самого себя. Сколько раз спрашивал об этих крестах местных стариков, но они, до того словоохотливые, замолкали и лишь пожимали плечами: не видели, мол, не знают…

– Это не кладбище, Игорь, – ответил Лёша. – Есть на реке такое место: стоят два креста, один маленький, второй – большой, от старости уже наклонился…

– Старики говорили мне: не знают, мол, этого места.

– А ты им ещё ничем свою храбрость не доказал.

– Это-то тут при чём?

– Только не смейся, – тихо сказал Лёша, и это прозвучало у него по особенному таинственно, совсем как у первоклассника, собирающегося рассказать своим товарищам, уже и без того запуганными предыдущими рассказчиками, очередную страшную историю про какой-нибудь летающий гроб или говорящую голову. – Наши старики считают то место заколдованным и никогда туда не ездят. Нельзя! Говорят, там бродит какой-то дух…

– И ты тоже веришь в эти сказки? – съехидничал я. – Отстаёшь от века! Это раньше верили в чертей, лешего и всяких духов – теперь всё куда модерновей: НЛО, гуманоиды, ангар номер восемнадцать в штате Огайо…

– Смейся, смейся! Только старики не зря молчат, когда их о крестах спрашивают. Дед рассказывал: в пятидесятых годах приезжала сюда какая-то экспедиция, тоже интересовалась Старым посёлком…

– Ну и что же?

– А вот что! Свозили туда учёных, пробыли они на месте недели три, что-то откопали и тоже давай про кресты выспрашивать. Дед был смелым, плюнул на все запреты и предрассудки, повёз начальника экспедиции – показывать. К вечеру добрались. Темнело быстро. Ну, они раскинули палатку, перекусили, маленько спиртику дерябнули для согрева – и на боковую. И что ты думаешь? Среди ночи дед просыпается от подозрительного шороха: вроде, кто-то тихонько стучит по брезенту. Постучит-постучит, отойдёт, вздохнёт и снова: тук-тук-тук! Ва-а! Дед тихонечко ружьецо цап да спрашивает: кто, мол, тут? Начальник проснулся, тоже услыхал звуки, испугался. А тут вдруг кто-то как захохочет да бряк о палатку – и тишина наступила, аж в ушах зазвенело. Дед возьми да осторожненько и выгляни. Смотрит: по реке вроде как женщина идёт, вся белая, будто из тумана. Так и ушла, ни разу не обернулась. Мужики едва-едва дождались утра и дунули с того места. На что уж учёный человек был тот начальник, а отважился после к крестам идти.

– Лёша, но ведь есть люди, которые на самом деле видели НЛО. Вполне здоровые, честные люди. Они наблюдали НЛО так же отчётливо, как твой дед – ту женщину-привидение. Но значит ли это, что на самом деле они видели то, что видели? Ученые считают, что, допустим, в различных зонах атмосферы накапливаются особые вещества. Они вступают друг с другом в реакцию – образуются скопления, которые ведут себя по-разному: то неподвижно зависают над землёй, то начинают двигаться за самолётом, повторяют его траекторию, а то вдруг делают скачки в сторону. А на самом деле – ничего нет, иллюзия, обман! Всё вполне объяснимо. А людям кажется: они видят НЛО, а не скопления каких-то веществ, или оптические блики, или падающий болид…

– Ну, я про это и сам в газетах читал – грамотный, – обиделся Лёша. – Белая женщина – не НЛО. Дед-то, между прочим, зорким был…

– Да верю я, верю, что они действительно что-то такое видели, но – пойми! – твой дед вместе с тем учёным настроился на что-то необыкновенное, их психика была возбуждена, – принялся я за объяснения. – Вполне возможно, над рекой шёл клубок тумана особой формы – они и приняли его за «женщину». А стучать по палатке и хохотать мог обыкновенный филин, ты и сам это понимаешь…

– Ваа! Разложил по полочкам! Что ты меня убеждаешь? Я сам грамотный, – насупился Лёша. – Одно меня смущает: дед не из робкого десятка, и если уж он перепугался – значит, неспроста. Вот мне и хочется понять: что же там такое…

– Кресты! И вполне объяснимые. Возьми карту Сибири и на ней найдёшь немало сёл: Нижние Кресты, Верхние Кресты, Средние Кресты… И просто – Кресты. Не понимаешь? Видишь ли, когда-то по этим местам шли первопроходцы. На стоянках и переправах они воздвигали деревянные кресты. Чтобы землю застолбить. А ещё – чтобы те, кто следом пойдут, знали, где можно, например, реки переплыть…

– Может, оно и так, – кивнул Лёша. – Ты не думай, я не пугаюсь того места. Боюсь только: если мы к крестам свернём, то не успеем вернуться к Каменному в срок. Вэ И будет ругаться…

Я понял, к чему Лёша клонит: не стоит говорить шефу об изменении маршрута, лучше всё сделать по-тихому, а там – пропадай, головушка! А если поставить Вэ И в известность, он, конечно, засомневается и никуда нас не пустит.

– Ладно, – засмеялся я. – Семь бед – один ответ!

Кое-что о родословных

Вечером, после работы, мы с Лёшей долго копались в моторе, прикидывали, чего и сколько возьмём с собой в дорогу, намечали кратчайший маршрут. А над нами малиново полыхали небеса – стояла белая ночь. Высоко в небе караваном чудесных птиц тянулись облака. Где-то тихо-тихо пел ручей, перескакивая с камешка на камешек, и этот звук отчего-то тревожил сердце. Чу! Вскрикнула неподалёку дикая утка, и тут же забили по воде крылья: это стайка чирков, испугавшись чего-то, стремительно взлетела над заливчиком.

Вытянув головки, как стрелы, пущенные из лука, птицы поднимались всё выше и выше. Они словно стремились к чуть бледнеющему созвездию Атага – Утячье гнездо. Так на Пенжине называют Плеяды.

Разошлись мы поздно, и в ту ночь я долго не мог уснуть. В голову лезли разные мысли. Всё больше, конечно, о предстоящем путешествии, о том, зачем нужен мне этот Старый посёлок и какие-то допотопные кресты. Ну, не странно ли это?

Начнём с того, что и фамилия у меня какая-то странная – Анкудинов. Вроде как не русская, хотя по паспорту значусь русским. Раньше я особо об этом не задумывался, да и над фамилиями других людей головы не ломал: был бы, как говорится, человек хороший. Но однажды девушка Лена, которая мне нравилась, сказала: «Ты не похож на бурята, а фамилия у тебя явно бурятская. Почему?»

Вроде, и вправду не похож: лицо обычное, может, только чуть-чуть скуластое (это от худобы, наверное), серые глаза с лёгким прищуром, вполне русский нос, волосы светлые… В общем, парень как парень, не высокий и не маленький, не качок какой-нибудь, но и не хилый – из тех, на кого женщины смотрят, не смущаясь, не заливаясь краской. Себя я оцениваю вполне трезво, и знаю, что не из породы красавчиков. Обычный. Разве что фамилия такая.

Та Лена училась в университете вместе со мной, была старостой группы. Старательная такая, аккуратная, симпатичная. Был я у неё «хвостиком»: она – в парк, и мне туда же надо, она – в музей, и меня следом несёт какая-то сила… Лена очень любила книги, и потому я тоже часто ходил в библиотеки. Следом за ней, конечно.

Хоть одно счастливое воспоминание осталось благодаря Лене: десятки прекрасных, умных книг я открыл именно там. А Лена? Как-то она призналась: выйдет замуж за хорошего, доброго человека, а в любовь не верит, всё это ерунда, потому что наши чувства – не что иное, как игра гормонов.

– Неправда, – ответил я. – «В твоих объятьях даже смерть желанна! Что честь и слава, что мне целый свет, когда моим томлениям в ответ твоя душа заговорит нежданно…»

– Не заговорит, – усмехнулась Лена. – Ты стихи Ронсара специально наизусть заучил? Чтобы поразить какую-нибудь неопытную девицу в самое сердце…

– Нет, не специально, – смутился я. – Разве можно объяснить чувства одной лишь химией тела?

Мы сидели, касаясь друг друга руками – не специально, просто так получилось: сиденье трамвая было узким, к тому же Лена поставила сбоку полиэтиленовый пакет с книгами, и места осталось совсем мало. Её маленькая ладонь была ни горячей, ни холодной, но её прикосновение заставляло меня сдерживать дыханье.

– А я вон там живу, в десятиэтажном доме с ротондой, видишь? – вдруг сказала она и показала рукой на помпезное здание. – Квартира номер сто сорок шесть. Сегодня родители уехали на дачу, и я осталась одна в трех комнатах, представляешь?

Я что-то такое угукнул в ответ, совершенно не понимая, на что она намекает. А трамвай как раз делал замысловатый крюк, проплывая мимо её дома, чтобы через минуту-другую остановиться чуть наискосок от него.

– Тебе не скучно в общежитии? – спросила Лена, вставая с сиденья. Пакет с книгами она почему-то не спешила подхватывать.

– Да нет, – ответил я. – Нормально!

– Может, поможешь мне? – она кивнула на пакет.

Я, всё ещё ничего не понимая, взял пакет, донёс его до дверей и, когда они распахнулись, сунул его в руки Лене:

– Пока!

– Анкудинов, ты что? – Лена удивлённо вскинула на меня глаза, пожала плечами и, засмеявшись, соскочила с подножки. – Совсем ничего не понимаешь?

Но двери уже закрылись, и мне пришлось проехать остановку, пересесть на трамвай, идущий в обратную сторону, выскочить на Лениной остановке и, сломя голову, броситься к подъезду её дома. Но сколько я ни давал на звонок квартиры номер сто сорок шесть, даже малейшего шороха за дверями не услышал.

– А! Это ты? – услышал я за спиной. – Я за хлебом и кефиром в гастроном заходила. Любишь кефир на ночь, Анкудинов?

Лена насмешливо вздохнула и, открыв массивную дубовую дверь, пропустила меня вперед. Я хотел её обнять, но она спокойно перехватила мою руку и опустила её вниз:

– Спокойно, Игорь. Не сейчас. Сначала мы поужинаем…

То, что называется любовью, случилось часа через два, когда, наскоро перекусив и посмотрев программу новостей по ОРТ, Лена поставила на проигрыватель пластинку Эдит Пиаф: «Я ни о чём не жалею…»

Мне казалось, что она старательно репетирует задание или отрабатывает выученные накануне правила – всё делалось как-то слишком методично, правильно, несуетливо. Но я слишком долго ждал этого момента, и потому, наверное, был чересчур страстен.

– Не только мужчине, но и женщине иногда просто нужна разрядка, – сказала Лена и похлопала меня по спине прохладной ладошкой. – А любовь тут ни при чём, Анкудинов. Но разве тебе от этого было плохо?

Плохо мне не было, но и хорошо – тоже. Тогда я ещё не отделял любовь от секса, и мне казалось, что это одно и то же. Лена была той первой женщиной, которая меня в этом разубедила.

На четвёртом курсе она вышла замуж за высокого красивого курсанта мореходного училища. Почти сразу после защиты диплома она родила сына, потом у них появилась квартира, а в ней – обстановка «на уровне», и какая-то навороченная машина-«японка» тоже появилась, и дача в районе Сад-города…

Как-то я был во Владивостоке, и Лена случайно встретилась мне на Океанском проспекте. Шла с вертлявой Нинкой Шпаковой, тоже нашей бывшей однокурсницей. Ну, затащила к себе – чаю попить, «за жизнь» поболтать. Сначала – ничего: почаёвничали, поговорили, а потом я вдруг обнаружил, что сижу в кресле, на которое наброшен китель её мужа – конечно, он и раньше висел на спинке, но заметил я его не сразу. И отчего-то не по себе мне стало: сижу на его кресле, попиваю чаёк, может быть, из той самой чашки, которой пользуется он, листаю книгу, которую читал он, разговариваю с его законной супругой, которую когда-то обнимал не совсем платоническим образом, ну и так далее.

Лена, наверное, так и не поняла, отчего я смутился, заспешил и буквально выскочил за дверь. «Анкудинов, ты как был диковатым, таким и остался, – изумлённо сказала она мне вслед. – Ей-Богу, в тебе степная кровь…»

Не знаю. Может быть.

Я так и не рассказал Лене, как, сидя за её спиной в читалке, листал однажды какую-то книгу о Семёне Дежнёве. Мне было всё равно, что читать – лишь бы рядом с ней находиться. В той книге описывалось историческое плавание этого первопроходца, которое началось 20 июня 1648 года. В путь отправилось семь кочей. Так назывались отличные для своего времени мореходные килевые суда. Они ходили под парусами и поднимали до двух тысяч пудов груза! На такой посудине с десятью-пятнадцатью мореходами можно было перевезти тридцать-сорок пассажиров. Вот как!

Особенно меня заинтересовал такой факт: одним из тех кочей командовал Герасим Анкудинов. Из девяноста участников плавания тридцать находились на его судне. Этот Герасим, вроде бы, не отличался порядочностью. Хотел встать во главе экспедиции и потому подал в Нижнеколымский приказ челобитную о том, что обязуется добыть прибыли больше, чем обещали Дежнёв и Федот Попов – второй руководитель того похода. Может, он, честолюбец, и вправду нехорошо поступил. И сейчас иные из кожи вон лезут, чтобы перед начальством выслужиться. Однако просьбу Анкудинова не уважили. Хотя и был он смелым, бывалым и волевым человеком.

Плаванье вначале ничто не омрачало, но за Шелагским мысом налетел шторм и выбросил на берег два коча: они разбились, а люди погибли. Остальные пять судов за два с лишним месяца достигли мыса, который на всех картах называется тперь именем Дежнёва. А в те давние времена он значился как Большой Каменный Нос, и знали о нем русские люди лишь со слов чукчей.

Стояла непогожая осень, дули сильные холодные ветра. Идти по морю в шторм было трудно, и потому первопроходцы сделали остановку у Чукотского мыса. На пришельцев напали аборигены. И кочи снова вышли в море: русские не хотели сложить головы на чужом берегу. Силы были слишком неравными. Жестокий шторм вскоре разбросал суда по морю-окияну.

Кочи с Федотом Поповым и Герасимом Анкудиновым долго носило по крутым волнам, и в конце концов путешественников прибило к устью реки Камчатки. Они поднялись до её притока – речки Никул, где и зазимовали. По имени Попова эту речку стали называть Федтовщиною. А на одном из чертежей 17 века возле её обозначения дано такое объяснение: « Зимовья было два. В прошлых годах из Якуцка города на кочах были на Камчатке люди, а которые у них в аманатах1 сидели те камчадалы и сказывали, а в наши годы с оных стариков ясак брали, два коча сказывали, и зимовья знать и поныне.»

Существует свидельство, что, перезимовав, оба коча вышли в море, обогнули Камчатку и остановились на реке Тигиль. Очевидно, плаватели погибли все до одного от лишений и болезней.

Так я встретился с однофамильцем, жившим много-много лет тому назад. У него было одно стремление: идти «встреч солнца», чтобы увидеть край земли.

Однажды, когда мне было пять или шесть лет, мама сказала, что есть такой полуостров Камчатка – край земли.

– Если это край – с него можно упасть, – наивно предположил я тогда. – Значит, там живут люди-неваляшки. Иначе бы они все давно упали! Но почему название такое: Камчатка?

И правда: что это за слово такое – «Камчатка»?

В студенчестве я этот вопрос попытался исследовать. И как-то вычитал у первого сибирского картографа Ремезова, жившего в конце 17– начале 18 веков, такие строки: «А на Камчатке приходят люди грамотные, платья на них – азямы2 камчатные». От камчатных платьев, значит, произошло название? Нет, чукчи, эвены и коряки всегда предпочитали носить меховые одежды, а хлопчатобумажных, льняных и прочих тканей до прихода русских просто не знали. Ну, откуда ж тогда взялось это слово – «Камчатка»?

И однажды я получил ответ на этот вопрос от своей собственной бабки. Она жила в старинном городе Якутске, из которого три столетия назад казаки отправлялись на разведывание новых земель. Бабушка родилась в этом городе, закончила здесь институт, родила мою маму, вынянчила меня и никуда уезжать не хотела. Только однажды с неохотой в Трускавец отправилась, и то не поехала бы, если б врачи не пригрозили неминуемым инсультом.

Узнав о моем внезапном увлечении топонимикой, бабушка прислала кое-какие книжки и коротенькое письмо. Где же оно?

Перекладываю на столе книги, бумаги, чуть не опрокидываю вазу красного стекла. Это подарок ОВ.

ОВ – это инициалы: Ольга Владимировна. А ещё ОВ – значит, отравляющие вещества. Помню, в школьном курсе гражданской обороны значились все эти зарины, заманы и прочая гадость, способная отравить всё живое. Они объединялись в общее понятие ОВ – отравляющих веществ, от которых в случае войны нужно было спасаться в респираторах, противогазах, при этом ничего не пить и на всякий случай не есть.

ОВ была для меня почти что отравляющим веществом. Ну, что поделаешь: как увижу её – прямо дурею, всякое соображение кончается… Сто один раз давал себе клятву, что вижу её в последний раз, и ничего у нас быть не может, потому что она мужняя жена, мать двух очаровательных девчушек, у всего посёлка на виду: единственный хирург в районной больнице, а при необходимости и терапевт, и окулист – серьёзная, в общем, женщина, и к тому же старше меня на целых три года. Вон, девчонок полно, подсчитано: в Каменном на одного холостяка приходится четыре незамужних дамы в возрасте от семнадцати до сорока пяти лет. Младше и старше в расчет не берем. А тут – мать семейства и всё такое. Ну, было дело – нашло какое-то помутнение на обоих, сошлись и раз, и другой, и даже вот эту вазу ОВ подарила мне на день рожденья не случайно. «Если перестанешь во мне нуждаться, то поставь ее на подоконник, – сказала она. – И воткни в неё какую-нибудь сухую ветку. Я увижу и пойму, что любовь у нас засохла. И обойду твой дом стороной…»

Я, конечно, высмеял её выспреннюю и претенциозную выдумку. Но вазу почему-то очень берёг и никогда не ставил её на подоконник. А вдруг забуду вынуть из нее ветки вербы или лиловые ирисы? И они засохнут. А ОВ пойдёт мимо…

«И пусть себе проходит мимо!» – коварно шептал один мой внутренний голос. «Да ты что? С ума сошёл! – отвечал ему второй. – Как наш хозяин будет жить без любви?»

Может, вот так и начинается шизофрения. Расставшись вечером с ОВ, я хотел её забыть, а утром случайно встречал по пути на работу и понимал, что никуда мне от нее не деться. Но что я буду делать, когда вернётся с трехмесячных курсов в Хабаровске её муж? Ведь обязательно найдутся добрые люди, которые всё ему расскажут…

Всё это в течении какой-то секунды промелькнуло в голове, когда я подхватывал опрокинувшуюся было красную вазу. Но – уффф! – упасть ей не дал.

Рядом с вазой лежал толстенный фолиант «Описания земли Камчатской» Крашенинникова. Этой книгой когда-то зачитывался Пушкин и даже хотел написать роман о жизни камчатских аборигенов. Бабушкино письмо и лежало в этом темно-коричневом томе.

Так, развернём-ка сложенные листочки.

«Здравствуй, внучек Игорёк!»

Ну, тут про погоду, внезапный летний заморозок (как вам это словосочетание?) – пропустим это место. Ага, вот он, нужный фрагмент: « Слово «Камчатка» произошло, наверное, от якутского слова «камчаакытан», – писала бабушка. – Кстати, от своей матери слышала сказки о стране, называемой таким именем. «Камчаа» – глагол, обозначающий движение, колебание, «ыттан» – взбираться наверх, карабкаться. Вполне отвечает старинным представлениям о крае света: там много гор, которые трясутся, а из их нутра вырываются языки пламени…

А ещё, Игорь, было в русском языке такое слово – «камчатый», то есть кривой, извилистый. Может, название полуострова – от него? Ведь казаки увидели здесь немало петляющих рек, крутых сопок, кривых гор…»

Бабушка – преподаватель русского языка, и, конечно, уж ей-то виднее, от каких слов образовалось другое – Камчатка. Но, может, и она не права? В одной старинной книге я прочёл: когда первопроходцы открыли Чукотку и стали объясачивать местное население, то узнали о существовании племени коряков.

Коряки – жители севера Камчатки, но кочевали и по территории чукчей: пасли тут стада своих оленей. От коряков русские могли услышать слово «кончало» – так аборигены называли племя камчадалов, живших на реке Камчатка. Может произошла трансформация этого слова: Кончатка – Камчатка?

В общем, как бы там ни было, потянулся к новой земле вольный казацкий люд. И в числе первых волею судеб оказался мой однофамилец. Или не однофамилец, а родственник?

Как ни старался, узнал я о нём очень мало. В малоизвестном очерке всё того же Крашенинникова «О завоевании Камчатской землицы, о бывших в разное время от иноземцев изменах и бунтах служивых людей» огнём ожгли меня строки о Федоте Попове:

«… весною на том же коче из устья Камчатки реки в море вышли и, обошед Курильскую лопатку, шёл по Пенжинскому морю до реки Пареня, где он с товарищами зазимовал.» И будто бы там кто-то из своих же казаков его зарезал. И тогда коряки, почитавшие русских выше смертных (как-никак у них имелись чудесные «огненные палки» – пищали!), убедились: пришельцы – не боги, они обычные люди, которые тоже умирают. И напали корякские воины на казаков, и побили их. Господи, это ж совсем рядом с Каменным происходило – на реке Парень.

Кто мог набраться такой смелости – убить самого Попова? Наверное, это был человек, не желавший делить с ним власть? Может быть, Крашенинников, побывавший на Камчатке через сорок лет после её открытия, услышал от стариков-аборигенов ещё какие-то подробности, но не стал их описывать, отложил на потом? А «потом» не наступило… Но, возможно, он знал, что тем злодеем и был как раз Анкудинов, но ему не хватало веских доказательств? Навряд ли русские люди, оказавшись в незнаемой стране, разъединились: один направил коч к Парени, а другой остался на Федтовщине. Скорее всего, они пришли на Парень вместе, и уже тут Анкудинов устранил соперника.

Впрочем, всё это – хлипкие догадки. Подтвердить или опровергнуть их могли те самые кресты, которые казаки обязательно ставили на переправах. А дощечки? Те самые, о которых говорил Лёше его дед. Может быть, действительно: с одной стороны их исписал какой-нибудь казак-первопроходец. И нет ли в тех записях сведений о первых русских людях, увидевших Парень и Пенжину? Ах, как мне хотелось это узнать! Словами, пожалуй, и не выразить это чувство, сладкое и мучительно щемящее. Оно возникает, когда столкнешься с каким-нибудь странным или загадочным случаем ли, фактом ли, но его причины не ведаешь – и эта тайна занимает и мучает тебя не меньше, чем любителя детективов при чтении романов Агаты Кристи.

Да, не спится что-то. Уже и книги полистал, и детство вспомнил, и бабушкино письмо перечитал, но – закрою глаза и – лежу, лежу, и хоть бы задремал – ну, никак! А тут ещё эта моя странная особенность: хорошо запоминаю запахи и краски, а через них – всё, что с ними связано. Вот и ромашки в красной вазе вызвали в памяти давнюю сценку. Стою на высоком зеленом пригорке, внизу – железнодорожная колея, а вдоль неё – розовый иван-чай, желтенькая «куриная слепота» – так мы, дети, называли лютики, но больше всего – ромашки! И в руках у меня большой букет из них. Жду поезда. Обычно в это время мимо села, не сбавляя скорости, проносился фирменный «Владивосток – Москва». О его приближении оповещало еле-еле слышное перестукивание колёс, будто где-то далеко блестящий молоточек весело забивал серебряные гвоздики – сначала осторожно, медленно, затем всё быстрее и быстрее, горячо и азартно – и, наконец, состав вылетал из-за поворота: за большим темно-зеленым тепловозом мчались красные вагоны с надписью «Россия». Мелькали окна, закрытые тамбуры, буферы, снова – окна… Я не успевал толком разглядеть людей, сидящих и стоящих за ними, но всё равно махал, махал им букетом ромашек. Ах, как хотелось и мне туда, в уютное купе – это так замечательно: проехать всю страну, увидеть её и узнать! Меня тянуло неведомое, и с детства хотелось уехать в дальние края. Смотрел, бывало, на горы, смутно синеющие в легком мареве на горизонте, – только в ясную погоду показывались их вершины, – и представлял, как пойду к ним сначала по ровному полю, с него сверну в частые, светлые от берез рёлки3, спущусь в логи4, а уж от них начнутся дауры5, куда отец ездил зимой за дровами, тут придется продираться сквозь дебри, всё выше и выше – туда, где горы и облака, но за крутым перевалом, конечно же, – другая жизнь, новые люди, всё необычно, волнующе и прекрасно…

Как-то я рассказал о своей детской мечте ОВ. Она бросила на меня быстрый, насмешливый взгляд и медленно протянула:

– Рома-а-а-нтик… Надо же!

И, помолчав, добавила:

– Даже и не подумаешь, что зануды тоже бывают романтиками.

Может, в шутку, а может, всерьёз она называла меня занудой. Только за то, что однажды я рассказал ей о поисках, связанных с происхождением своей фамилии. Это показалось ей неинтересным и скучным занятием.

Не спится, не спится… И то ли прозрачно-белая ночь тому виной, то ли думы о предстоящем походе…

Подскочил я от резкого звона будильника. Прихлопнул кнопку, надеясь ещё минуту-другую подремать, но не тут-то было: снова раздался ехидный дребезжащий звук: проклятые часы не оставляли в покое, пока не кончался весь завод звонка. Это мамин подарок. Она прекрасно знала, что если меня не поднять сразу, то я снова задремлю и, конечно, просплю работу. И где она нашла именно такой будильник?

Через полчаса, побрившись и наскоро глотнув чаю, я прибежал в редакцию. Здесь всё шло своим чередом: трещали телефоны, Света одним пальцем что-то выстукивала на разбитой машинке «Украина», Ольга Борисовна прослушивала магнитофонную запись, а из кабинета Вэ И доносился приглушенный бубнёж: шеф обсуждал с кем-то из районной администрации очередной критический материал – кажется, о свалках мусора на жилмассивах.

Я сходу занялся читкой полос, пытаясь в перерыве дописать зарисовку о местном хлебопеке. Ближе к обеду Бояркина вдруг сообщила:

– Игорь, столовка сегодня закрыта. Санитарный день!

Вот те раз! У меня дома даже хлеба нет, и все запасы непременных для холостяцкого быта болгарских голубцов и тушенки уже давно съедены, а банки из-под них с успехом использованы под одноразовые пепельницы.

– Ничего, – откликнулся из своего кабинета Вэ И: дверь была открыта, и он был в курсе наших разговоров. – Пойдёшь, Игорь, к нам: Зоя Антоновна сегодня борщ обещала сварганить. Между прочим, с твоей картошкой…

Прошлой осенью я помогал Колобовым копать картошку. Они, как и многие каменцы, разработали на окраине села огородики. На таких участочках растят укроп, редис, лук-батун, репу и другой нехитрый овощ – витамины северянам особенно нужны после почти семимесячной зимы. За короткое лето успевала созреть и картошка. С её уборкой и вышла у Колобовых закавыка: Вэ И вызвали в Город на двухнедельные курсы, и никак он от них отвертеться не мог, а тут ещё Зою Антоновну разбил радикулит. Я работал в редакции второй месяц, ни с кем ещё толком не сдружился, и времени у меня было много. Вот и вызвался помочь Колобовым, а они ту картошку назвали моей.

За обедом Зоя Антоновна была как всегда говорлива. Отчего-то снова затеяла выяснять, почему я попросился на работу в «Полярную зарю».

– У вас, Игорь, такой приличный диплом, – говорила она. – Наверное, при желании мог бы и на «красный» потянуть, да?

– Мог бы.

– А какие вам предлагали вакансии? Сейчас, кажется, распределения нет. Каждый устраивается, куда может…

– Были кое-какие предложения. Предлагали работу в Хабаровске, Благовещенске и Амурске.

– Выходит, романтика пересилила: Север, белые ночи, розовые чайки?

– Зоя, он не за романтикой и не за большими деньгами приехал, – вступил в разговор Вэ И. – По следам Атласова решил пройти. Так, Игорь?

– Ну, – кивнул я. – Неплохо бы по следам Попова и Анкудинова пройти, но они никаких сведений о себе не оставили, а со слов Атласова всё-таки записаны две «скаски»…

– Что? – не поняла Зоя Антоновна.

– «Скаски» – от слова «сказывать». Казаки, возвращаясь из походов, рассказывали приказным, что с ними приключилось в пути – словом, отчитывались, как бы мы сейчас сказали, о командировке. Это что-то вроде докладной записки…

– Как интересно! – учтиво всплеснула руками Зоя Антоновна. – Я об Атласове что-то такое слышала, краем уха… Вроде как он первым Камчатку открыл.

– Ну, не совсем так, – уклончиво ответил я. – Кто Камчатку открыл – это еще выяснять надо. А вот Атласов первым описал ее подробно…

– Он грамотным был?

– Судя по всему – да. Под «скасками» стоит его подпись: к сему, мол, документу якуцкий пятидесятник Волотька Атласов руку приложил, – я намеренно произносил слова так, как они в тех исторических бумагах написаны. – Между прочим, умный и наблюдательный человек был! Собрал ценную для того времени географическую и этнографическую информацию…

–… присоединил Камчатку к России и тем самым завершил эру русских географических открытий семнадцатого века, – продолжил, как по писаному, Вэ И. – Я тоже, знаешь ли, интересовался этим вопросом. И мне непонятно, почему Атласова считают первопроходцем Камчатки. Ведь первые достоверные сведения о полуострове получены от Михаила Стадухина. Ты об этом знаешь?

– Конечно. Он оставил записки о Камчатке. В феврале 1651 года побывал здесь, на Пенжине-реке. В устье Оклана стадухинцы построили суда и на них вышли в море, в устье Гижиги они основали острог. А почти через шесть лет Стадухин объявился в Охотске. Тут и составил чертёж Северо-востока Азии.

Я отвечал старательно, как школьник, но тут Вэ И попытался меня срезать:

– Ну так его и следует считать первооткрывателем Камчатки!

– Не уверен. Ведь другие русские люди побывали на полуострове задолго до Попова, Анкудинова и Стадухина. Есть о том документальные свидетельства.

– Да какая разница, кто первым ступил на эту землю? – Зоя Антоновна кокетливо улыбнулась и поправила прическу. – Главное, что тут вполне можно жить – не тужить.

– Дорогая, человеку свойственно копаться в хронологической пыли, – ласково парировал Вэ И. – Правда, таких любителей сейчас считают.. хм… ну, не совсем обычными. Знаешь ли ты, Игорь, что о тебе поначалу в Каменном шла слава как о малахольном: какие-то следы какого-то Атласова ищет. А этот Атласов чёрт знает когда на Пенжине был.

– Подозреваю. Но охота, говорят, пуще неволи. Давно пытаюсь понять, почему Атласов почти не обмолвился о первых казаках, побывавших до него на Камчатке? Брал приступом укреплённые корякские острожки, надолго останавливался в Каменном – это место, кстати, Старым посёлком зовут. Нынешний Каменный – это совсем другой посёлок, взявший имя от того, исторического. От того Каменного до реки Парени недалеко. Неужели аборигены не рассказывали ему о Стадухине и других казаках? И что удивительно: Атласов не оставил тут ни одного креста, как требовал обычай первопроходцев. Значит, точно знал: это сделали до него другие. С полным правом он мог поставить знак только на реке Камчатке.

– Ну, ты даёшь! – развел руками Вэ И. – Неужели историки над этим не задумывались?

– Задумывались. Только ответов до сих пор нет. Вот мне и захотелось пройти путём Атласова. Вдруг что найду?

Колобовы знали, что последнюю студенческую практику я проходил в «Камчатском комсомольце». За три месяца изъездил весь полуостров, бывал на Севере. Тогдашний редактор молодежной газеты, зная о моей страсти, а также о бедственном положении ВЭ И (в глубинной «районке» люди подолгу не задерживались), выхлопотал мне вызов в «Полярную зарю». Знали бы вы, как я был рад! Ведь редакция этой газеты находилась прямо на берегу Пенжины, реки, которую не миновал ни один первопроходец!

В районе протекала и река Парень, а я просто бредил ею: на ней триста лет назад побывал Анкудинов и, значит, здесь, в районе Сухой протоки, должно стоять зимовье – то самое, в котором он пережидал холода «со товарищи». Ну, не зимовье – так всё равно какие-то следы должны остаться. В конце концов, и сам Атласов тут бывал. Хорошо бы найти его следы. Короче, о лучшем месте для работы о мечтать было нельзя.

– Ладно, – сказал Вэ И. – Вернешься из Старого посёлка, отпишешься – и в новую командировку. Администрация просит подготовить целевую полосу о том, как живут оленеводы Таловского национального хозяйства. Очень актуальная тема.

– Да что вы все о работе да о работе, – перебила его Зоя Антоновна. – Вольдемар, принеси-ка лучше фотографии Деца!

Дец – это пудель, причем, какой-то умопомрачительно редкой разновидности. В данный момент он находился на другом конце России в кооперативной квартире Колобовых, за которой присматривала старушка-мать Вэ И. А странная кличка «Дец» очень легко объясняется: это последний слог слова «молодец».

Этим своим Децем Колобовы регулярно хвастались: и умница-то он – спит только на коврике, не рвет обувь, не скулит зря и хозяев по фотографиям узнаёт. И вообще – интеллигентный пёсик: помогает носить сумки старушке, временно исполняющей обязанности его хозяйки, а еще – поёт под музыку, с удовольствием смотрит телевизор. И родословная у него – закачаешься! Я этот документ видел – голова кругом пошла от безупречности имён и характеристик предков пуделька.

Не знаю, как Колобовы в своей родословной, а я дальше прадеда никого у себя не знаю. И как ни бился – не выяснил. Вот и имя Герасима Анкудинова покрыто для меня мраком неизвестности: то ли предок, то ли однофамилец…

Я послушно полюбовался фотографией Деца: надо же было как-то отработать славный обед. Ничего, симпатичный барбос. Правда, его морда показалась мне самодовольной и туповатой.

После обеда я быстро доделал макеты, забил в них все «дырки» информациями – спасибо Светке, постаралась, и к шестнадцати ноль-ноль был свободен. А через час мы с Лёшей отчалили от причала Каменного.

Отплытие

Наша моторка медленно проплыла вдоль берега: на возвышении – уютные двухэтажные домики, из-за них виднелась крыша дома культуры, медленно брела по берегу, понурив голову, лошадь Марта – вместе с двумя другими кобылами она исправно развозила воду по домам: водопровода в Каменном пока что нет, трубы перемерзают при пятидесятиградусном морозе. Сейчас Марта, похоже, отдыхала, а две её товарки отдувались за неё. Следом за кобылой бодро трусила бездомная лайка Роза с выводком серых кутят. Щенки нет-нет да и взлаивали на парочку ворон, примостившихся на спине лошади. Тогда Роза останавливалась и, развернувшись всем корпусом, недовольно гавкала: свои, дескать, вороны, чего зря шумите? А птицы не больно-то и обращали внимание на собак, спокойно перебирая клювами короткую шерсть Марты.

– Э, эти вороны не настоящие, – презрительно сплюнул Лёша. – Только и знают, что по помойкам шариться да юколу с чердаков воровать. Настоящие вороны – в тундре. Наши старики считают их священными: живут эти птицы долго – две-три человеческих жизни, а то и больше. К небу близки, многое видят и слышат за свой век. Знаю место, где один старый ворон обитает: ещё мой прадед мясо в угощенье ему носил. Живёт он на одной территории, охраняет её от других воронов, никого не пускает. А поселковые никогда в тундру не летают, знают: настоящие вороны их туда не пустят – заклюют насмерть…

Марта со свитой скрылась за пригорком. Показались сети рыбаков из местной артели, пацаны с удочками. Но вскоре их не стало видно – Лёша прибавил скорости и «Прогресс» ходко помчался по воде. На левом берегу, километрах в пяти от райцентра, косили траву. Косари, как по команде, повернули к нам головы, помахали в знак приветствия. Травы здесь хорошие – сочные, выше двух метров.

Лодка проносилась мимо зарослей пышных чозений и чахлых берез, каких-то кустарников и редких, поросших густой травой островков. Шмыгали у кромки воды кулички, из прибрежных осин то и дело раздавались птичьи трели, а вдали, сколько хватало глаз, лежал сплошной узорчатый ковер – казалось, цвело всё, что только могло, даже самая махонькая былинка в конце июня стремится показать свою красоту и удаль. Тундра прихорашивалась, пела, улыбалась синевой озер.

Лёша заворачивал в какие-то бесчисленные проточки, потом «Прогресс» снова оказывался на просторах Пенжины – и опять узкие, глубокие каналы проток. Серебристые ветви чозении хлестали по лицу, пенилась за кормой вода.

Ближе к полуночи в кустах начал клубиться туман, он путался в высокой траве, наплывал полосами и становился всё гуще. Лёша заглушил мотор, вздохнул и сказал, что ночевать можно и в палатке: всё равно идти по реке нельзя – напорешься из-за тумана на какой-нибудь камень, сядешь на мель или пробьёшь днище о неприметную коряжину. Так чем под лодочным тентом устраиваться, уж лучше в палатке – просторнее и комфорту побольше.

И опять я долго не мог уснуть. Возился в жестком кукуле6, думал о том, давнем веке, о бородатых русых людях с серыми глазами, потом тихонько, чтобы не разбудить Лёшу, выкарабкался из палатки. На берегу я уселся на серую коряжину и стал вглядываться в полосы тумана. Их уже золотил близкий рассвет. Одно туманное облачко неожиданно приняло странную форму: будто маленький важный старик неспешно шествовал по тихой глади присмиревшей Пенжины. Он чем-то напоминал старинного камчатского князца Иктеню. Его я сделал одним из героев своей повести, которую сочинял после работы. Никто об этом не знал, я почему-то стеснялся рассказывать о том, что занимаюсь сочинительством.

Я вернулся в палатку, достал из рюкзака толстую коричневую тетрадь, снова вернулся на коряжину и открыл первую страницу.

Мельгытанги – огненные люди (Начало повести И. Анкудинова)

В тот день Иктеня, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, обходил стадо своих оленей. Долго ходил – от кухлянки парок стал подниматься. Устал Иктеня смотреть на оленей, глаза заболели от мелькания копыт, рогов, спин. Он остановился, надвинул малахай на брови, резко крикнул пастуху Кутувье:

– В, откан кыетги коен!7

Кутувье не подошёл – подбежал. В глазах собачья преданность, только что носки торбасов у князца не лижет. Ещё бы! Старик обещал дать ему за работу трёх важенок. Значит, в месяц Колуооль-кулечь, когда станут реки и падёт снег, ему будет позволено вернуться в родное стойбище и отдать выкуп за невесту.

– Больные олени есть?

– Не видел, – схитрил Кутувье, хоть и знал: несколько важенок сбили копыта об острые камни, а это может бедой обернуться: начнется нагноение – и погибнут олени. Но скажи об этом хозяину – выгонит, перед родичами опозорит: не углядел, дескать, – ленивый да сонливый, такому и себя-то не прокормить, не то что жену и детей.

Иктеня засопел.

«Жалко, однако, хорошего олешку на еду переводить», – подумал он. Но очень уж ему хотелось власть поесть нежного мясца, пососать костного мозга, да и лым-лыном – оленьей жилой давно не баловался. Он представил, как долго-долго пережевывает её длинные эластичные пластинки, перекатывает их на языке, всасывает сладкий сок – и даже зажмурился от предвкушаемого удовольствия.

Однако князец был прижимист. Для него заколоть оленя – всё равно что палец себе отрубить. И потом, чем обширнее его стадо, тем он богаче и, следовательно, больше почета и уважения от соседей. Но в стойбище давно ждали свеженины, людям приелись юкола и квашеная рыба. Потому Иктеня пересилил себя и, обречённо махнув рукой, крикнул Кутувье:

– Зааркань хора, какой постарше, и к юрте приведи…

Пошёл Иктеня назад. В кустах тальника заметил следы. Должно быть, какая-то женщина ходила тут в лёгких торбасах. Уж не хозяйка ли леса Нонгаач?

Князец, присев, опасливо тронул рукой неглубокую вмятину в снегу. Ва-а, точно: она, Нонгаач! Снег, осыпавшись, спрятал след. Сверху остались крестики, похожие на отпечатки сорочьих лапок. Это не сулит ничего хорошего. Плохая примета! Когда духи леса приходили в тундру, они обычно приводили за собой духов беды.

Иктеня решил никому не говорить про Нонгаач. Может, ничего дурного и не случится. Зачем зря людей пугать? Но на всякий случай надо бы жертву духам принести: «Ваио коинг якнилалу гангева» – «На тебе, да и нам что-нибудь пошли», конечно: доброе взамен злого, и не сердись, Кута8, не посылай больше зловредную женщину Нонгаач, пусть она в своей юрте сладким сном спит. За это князец решил надеть на жертвенный кол голову оленя – любимое лакомство Кута.

Иктеня подошёл к юрте и, не отряхивая снег с нерпичьих торбасов, ввалился в жилище. Ни на кого не глядя, он молча взял из угла копье и краем глаза заметил, как радостно переглянулись женщины: поняли, сегодня на обед будет оленья свеженина! Скупой хозяин редко кормил их досыта. Питались звероядиною, околевшими на дальних перегонах олешками да рыбой, взятой у береговых коряков.

Коряки разделялись на оленных и сидячих, которые жили вдоль рек в бедных тёмных землянках. А оленные люди на одном месте долго жить не любят – кочуют со своими табунами по всей северной части Камчатки, нередко заносит их даже во владения Канмамутея – на Чукотку. Он у чукчей считался верховным вождем, и они его во всём слушались. Не нравилось Канмамутею, когда чужие входили на его территорию. Тундра велика – ни конца, ни краю не видно, а вот, поди ж ты, определил чукотский владыка границы, и сородичам Иктени приходилось с этим считаться.

Коряки не в пример чукчам росту маленького, сухощавы, и в боевых искусствах слабее. Они предпочитали избегать стычек со своенравными соседями: худой мир лучше доброй ссоры. А вот своих береговых сородичей не стеснялись: выхвалялись перед ними, гордились, считали ниже себя – ведь сидельцы получали от них оленину, шкуры для одежды, меха на наряды. Когда в какой-нибудь острожок9 приезжал на упряжке пастух, пусть даже самый бедный, но – пастух оленей, все – и стар, и млад – выбегали ему навстречу, довольствовали во всем, выполняли всякое его желание и сносили любые обиды. Вот как почитали оленных людей!

Айга, самая младшая жёна Иктени, родом была из береговых. Её, четырнадцатилетнюю, отец отдал князцу за свои долги. Прикрывая чумазую мордашку, она, как и другие жены, исподтишка глядела на своего повелителя.

Иктеня, не удостоив женщин взгляда, выбрался наружу и сразу увидел, как Кутувье, ловко размахнувшись, захлестнул чаут10 на рожках бычка-клеупечвака11.

– Несчастья, одни несчастья! – подумал старик. – Здоровых оленей приходится забивать, эх-хе!

Он заметил, что клеупечвак прихрамывал – значит, рано или поздно погиб бы от болезни копыт. Князец облегчённо вздохнул и, подняв копьё, быстро засеменил к оленю. Перья на древке угрожающе встопырил ветер.

Не смотря на старость, Иктеня частенько упражнялся в метании копья, и не давал покоя своему старшему сыну Якаяку:

– Вставай, лежебока, бери копьё, пойдем состязаться – кто дальше его бросит. Хорошо, в тундре нет сейчас чужих людей, но это не значит, что их нет совсем. Если придут они к нам с дурными намерениями, то надо суметь дать достойный отпор.

Якаяк научился метать копьё, ездить на оленях, арканить хоров. Он, как и другие молодые коряки, знал, что ягель – олений корм заносит снегом глубоко не по всей тундре, и нужно уметь отыскивать новые пастбища. Если ты слабый, то далеко не уйдёшь и ничего не найдёшь. По глубокому снегу к стойбищу могут подкрасться враги – и тут, конечно, пригодится умение защищаться копьями. Без этого оружия даже на обычную разведку новых пастбищ ни один уважающий себя пастух не отправится. По тому, как мужчина владел копьём, судили о его силе.

Когда Иктеня, точно рассчитав движение, ударил бычка в шею, тот свалился на бок, и князец услышал радостный возглас женщин и пастухов: ритуал соблюдён!

Клеупечвак без движения лежал на снегу, быстро черневшим от крови. Голова оленя была повёрнута на запад – хороший знак! Он безропотно поднялся на пастбища мира верхних людей, и это спокойствие сулило спокойствие жизни оставшимся на земле.

Тушу разделали быстро. Жёны Иктени, пряча руки в рукава кухлянок, внимательно следили за тем, чтобы пастухи не съели лёгкие и почки оленя – их любимое лакомство. Куски сырого мяса тут же бросали в чаны с кипящей водой и почти сразу вытаскивали обратно.

Князцу подавали самые жирные куски, и он, сопя, заглатывал мясо, почти не прожёвывая его. Наевшись, Иктеня довольно похлопал себя по брюху, и Айга поднесла ему широкую мозговую кость. Он наковырял горсть белого свернувшегося комочками лакомства и уже поднёс его ко рту, как вдруг в юрту вбежал Якаяк. Беспомощно пошевелив губами, как выброшенная на берег рыба, он наконец выкрикнул:

– Отец! Пришли мельгытанги – огненные люди!

– В своём ли ты уме? – изумился Иктеня. – Мельгытанги живут на Чукотке, сюда им не добраться…

– Они здесь! Их много-много: пальцев на руках иногах не хватит, чтобы пересчитать!

Недаром, ох, недаром Иктеня видел следы Нонгаач – знак ему был: снимайся сместа, кочуй по тундре! Лесная женщина и в прошлый раз привела за собой страшных огненных людей.

Мальгытанги пришли с Чукотки, с реки Анадырь, где стояло их жилище, окруженное укреплениями. Привёл огненных людей человек по имени Морозко. Из волшебных палок бородачей с громом вылетали молнии. Мельгытанги велели отдать им все меха, какие были в стойбище Иктени. Взамен дарили бисер – пригодился он женщинам, вон как красиво расшили кухлянки. И ножи давали, и пальмы12. Но таким подаркам князец не радовался. Благополучие и свобода его рода могли пошатнуться, исчезнуть, как дым костров в ночном небе. И тогда Иктеня собрал самых верных сородичей инапал на мельгытангов. Их было всего четырнадцать человек, но огонь, вылетающий из чудесных палок, помог пришельцам одержать победу. Они взяли троих самых сильных и знатных воинов в аманаты и пообещали отпустить их из Анадырского острога, если коряки станут исправно платить ясак. Мех был нужен Большому Огненному человеку – царю. Так объяснили пришельцы.

Мельгытанги ушли, и обманул их Иктеня – откочевал на новое место, далеко-далеко, за три перевала, и больше не нашли его огненные люди.

Коряки прослышали, что в том походе Морозка обнаружил на Морошечной реке странные письмена. На кириллицу буквы совсем не походили. По белым плотным листам словно птицы набродили лапками, измазанными чёрной краской. Никто из мельгытангов не понял, что там было написано. Но Иктеня знал, что над теми бумажными листами шаманили желтокожие люди, захваченные в плен бородатыми курильцами13. Они обмакивали тоненькие кисточки в густую жидкость и выводили таинственные знаки. Тех иноземцев у курильцев отбили камчадалы14.

И у камчадалов они тоже шаманили – рисовали странные значки. Не злых ли духов вызывали? На всякий случай камчадалы отобрали у них бумагу и сосуды с черной жидкостью.

Из желтокожих людей, живших в неволе в одном из стойбищ близ реки Ича, вживых остался только один – Денбей его звали. Он тосковал по той стране, где родился, называл ее Ниппония и часто забирался на сопку, как-то чудно садился в траву, скрестив под собой ноги, и неотрывно глядел в сторону востока.

Иктеня решил, что это именно Денбей вышаманил огненных людей. И мысли его совсем смешались, страшно ему стало: зачем так худо встретил мельгытанина Морозку, зачем смеялся над камланием Денбея? Что теперь делать, как быть?

Снова грянул гром, и сам великий шаман трусливо метнулся к пологу, словно мышь от горностая.

Мельгытанги распугали громом и огнем собак, заставили бежать в тундру воинов, выставленных на дозоре с копьями.

Иктеня, распихав женщин, забрался вслед за шаманом в полог. Якаяк растерянно крутил в руке каменный топор и выронил его, как только первый бородач вошёл в юрту. Укутанный до пят в тяжелую медвежью шубу, из-под которой выглядывали блестящие доспехи, он весело взглянул на людей, прищурился:

– Поздорову ли живём?

Быстрые, с огоньком глаза так и сверкали на его сухом чернявом лице. Твёрдо очерченные губы указывали на его непоколебимость и решительность, но улыбка, простодушная, почти детская, выказывала добрый нрав. Но Иктеня, разглядывая незнакомца через дырку в пологе, заметил в его глазах блеск холодных льдинок. Плохая примета: значит, мельгытанин горяч и вспыльчив, сначала снимет голову с плеча – потом помилует.

– Я принёс вам привет от Руси, от батюшки-царя, – продолжал незнакомец.

Тут из-за его спины выскочил толмач15, быстро забубнил по-корякски. Все с почтением внимали ему. Якаяк, насупившись, молчал. Лучшие люди его рода, бывшие в юрте, боялись сказать «амто!»16. Как-то ко всему этому отнесётся Иктеня?

В наступившей тишине все услышали, как князец выпустил на волю злого духа. Мельгытанин, насмешливо взглянув на полог, велел толмачу:

– Пойди погляди! Это кто там воздух портит?

Толмач долго возился за пологом, что-то сердито бубнил и резко вскрикивал. Наконец он сумел выпихнуть вспотевшего, упирающегося Иктеню к очагу, а вслед за князцом вывалился и шаман, и как был – на четвереньках – проворно, по-собачьи заваливаясь на бок, перебежал в самый темный угол. Металлические подвески и колокольчики, которыми он был увешен, оглушительно зазвенели.

– Это и есть сам Иктеня, – сказал толмач и подтолкнул князца к бородачу.

– А я – Владимир Атласов, – прищурился мельгытанин.

Иктеня, закрыв глаза от бессилия и злобы, стоял прямо, пытаясь сдержать дрожь губ.

– Помнишь, как Морозка приводил тебя в ясак? – спросил бородач.

Как не помнить? Вон как толмач Иван Енисейский, насупившись в усы, глядит на хозяина пенжинской тундры. Не даст соврать! Великий тогда вышел бой у коряков с пришельцами. Склонили мельгытанги оленных людей к платежу ясака. Иван Енисейский объяснил корякам, что их землю милостиво берет в управление великий русский вождь, которого следует звать царём. За то, что он станет защищать тундровиков от врагов, ему надо будет платить дань – меха соболей, лисиц, куниц. О том же самом, как Иктене рассказывал ещё его дед, твердил и мельгытанин Федот Попов. Вместе с другими пришельцами он обосновался на реке Парень. И был среди них один особенно буйный, хитрый – Анкудинов его звали. Дед сказывал: коряки, убоявшись, что пришельцы сделают их своими рабами, напали на зимовье и убили их…

– Ну, помнишь? Ивана Енисейского узнаёшь? – повторил Атласов и нетерпеливо притопнул ногой.

Иктеня молча кивнул головой: помню.

– Обманул ты нас, старая лиса – продолжал Атласов. – Ясак не платишь, скрываешься в тундре, судьбой аманатов не интересуешься…

Князец, чувствуя вину, опустил голову.

– Мы могли бы убить тебя как собаку, – нахмурил брови Атласов. – Но милость нашего государя безгранична: ты будешь прощён, ежели пошлёшь в стольный Москву-град доказательство своей преданности – меха лисьи и собольи. И в немалом числе.

Услышав перевод толмача, Иктеня обрадовался, хотя и не подал вида. Полегчало у него на сердце: значит, не прервётся нить его жизни, а там видно будет, кто останется в тундре этынвылгыном – хозяином. Мельгытанги придут и уйдут. А Иктеня здесь жил и будет жить.

– Будет ясак, всё будет! – закивал князец. – Коряки уважают Большого мельгытанина Атласова…

– Большого мельгытанина многие уважают, – усмехнулся Атласов. – Вместе со мной пришли юкагирские знатные люди во главе с Омой.

– Знаю Ому, знаю, – заулыбался Иктеня. – Хороший человек Ома, искусный воин. Коряки желают с ним дружить. Но мельгытанги выше него. Мы уважаем вас. Всё, что у нас есть, поделим с вами поровну.

– Ну, и хитрый же ты лис, – цокнул языком Атласов. – Мягко стелешь, да жёстко спать…

– Ва-а! Зачем жёстко спать? – не понял Иктеня. – Мы вам самые мягкие и теплые кукули выделим, в полог к женщинам положим спать. Мельгытанги любят молодых корячек?

– Любят, – рассмеялся Атласов. – Только не любят, что ваши женщины редко моются. А так – любят, не отказываются…

– Иктеня хочет вкусно накормить мельгытангов, – сказал князец. – Наши женщины развлекут вас плясками…

К вечеру в юрты набились люди Большого мельгытанина, свободные от караула. Сбросив шубы и оставшись в кольчуге, они степенно уселись у очагов. Над огнищами на поперечинах, положенных на боковые колышки, висели котлы. В них варилась оленина, распространяя сытный запах. От дыма и пара, поднимающегося от бурлящего кипятка, першило в горле, и некоторые казаки, еще не привыкшие к этой особенности жилья аборигенов, то и дело выбирались наружу, чтобы дохнуть свежего морозного воздуха.

Женщины ловко выхватывали из кипятка куски оленины и бросали их остужаться в деревянные лотки. Стоило им недоглядеть, и собаки, которых держали в юртах, проворно хватали хороший кус и кидались в угол. И если хозяева или их дети это замечали, то непременно отбирали у воришки добычу и, даже не обтерев кусок от грязи и не срезав надкусанное, снова кидали в лотки.

Атласов, Иван Енисейский, Потап Серюков, юкагирские знатные люди в юрте князца чувствовали себя вольно. Иктеня, желая развлечь гостей, взял бубен и забил по нему лапкой орла – священной птицы коряков. Женщины встали на колени и запрыгали по кругу как лягушки: скок-прыг, прыг-скок. Они всплескивали руками, крутили бёдрами, как блудницы, и что-то гортанно выкрикивали. Эта странная, не похожая ни на одну из русских, пляска казаков не удивила: подобное они видели в чукотских чумах.

Иктеня передал бубен якаяку и, держась за лоб, сказался нездоровым.

– Пойду в юрту шамана, – сообщил он. – Пусть покамлает – выгонит злого келе из головы…

До поздней ночи казаки ели, пили, веселились. Перед сном Атласов вышел проверить посты. Всё было благополучно. Возвращаясь назад, заметил: из юрты шамана выскользнул казак.

Начальный человек попытался рассмотреть, кто это был, но резкий порыв ветра поднял снежную пыль и скрыл тёмную фигуру.

Встречь Солнца (Продолжение записей И. Анкудинова)

Чай Омрелькота

Прохладный ветер подталкивал вперёд тяжёлые серые облака, урчал и разрывал их сплошную пелену. Но в небе нет-нет да и вспыхивали синие оконца. Постепенно открылось солнце, и река ожила, заискрилась серебристой рябью.

«Прогресс», рассекая воду, мчался вперёд, и холодные брызги приятно холодили лицо. Так мы шли и час, и другой, пока не увидели на берегу костёр. У палатки на оленьей шкуре сидела старуха в узорчатом халате, что-то шила. Над огнём кипел котел, рядышком сверкал бок пузатого медного чайника – видимо, его недавно хорошо отдраили речным песочком.

Старуха обернулась на звук мотора и приставила козырьком ладошку ко лбу, пытаясь разглядеть, что за люди плывут на лодке.

– Э! Да это Экым, – сообщил Лёша. – Мамушка деда Омрелькота. А где ж сам старик?

Словно услышав его вопрос, из палатки вылез сухощавый дед, в отличие от бабки совсем не колоритный – в обычных серых брюках, выцветшей клетчатой рубашке и соломенной шляпе.

– Омрелькот, – заулыбался Лёша. – Этого деда зовут Омрелькот. Недавно ему новый паспорт оформляли – взамен старого, ещё советского, и паспортистка говорит: «Что это за имя у тебя, дед? Гастрономическое какое-то! Звучит как антрекот. Давай подберём тебе благозвучное имя…» Так ты знаешь, как Омрелькот возбух? Так обиделся, что даже жалобу хотел написать. А ведь такой спокойный, тихий старик…

Омрелькот замахал нам руками:

– Э-эй, люди! Чаевать давайте!

Через несколько минут мы уже сидели у костра. Старушка выловила из котла дымящийся кусок оленьего мяса и расторопно нарезала его дольками:

– Кушайте, кушайте… Однако мясо – солонина. Летом, однако, редко свеженину кушаем.

– Ладно тебе, – сказал дед Омрелькот. – Люди, чай, не с луны свалились – свои, пенжинские, понимают: летом мяса нет, олешку зимой кушают. Вот другую еду найду…

Он залез в палатку, покопался там и вынес две пластушины юколы почти вишневого цвета.

Мы ели её так, как полагается настоящим тундровикам: откусывали кусок хлеба, вслед за ним – дольку рыбы и запивали горячим тёмно-красным чаем.

– Кирпичный, однако, чаёк, – приговаривала Экым. – Из старых запасов… Давненько в Каменный не привозят настоящий кирпичный чай. Всякий есть, а этого нет…

– Гранулированный заваривайте, – подсказал Лёша. – Он тоже крепкий.

– Э, нет! – шутливо замахала руками Экым. – Он помёт леммингов напоминает…

Ни о чём серьёзном мы не говорили. Пока гость не наестся, его о делах не расспрашивают – таков этикет тундры. А вот после обеда мы постарались удовлетворить любопытство стариков.

– Ва-а! – нахмурился Омрелькот. – Кресты – место нехорошее, злое. Там птицы не живут.

– И-и, – поддакнула Экым, не выпуская изо рта длинной трубочки.

– Ничего, – улыбнулся я. – Мы злых духов не боимся.

– Зачем вы туда идёте? – покачала головой Экым. – Гнилое место, худое!

– Может, эти кресты поставили лет триста назад русские казаки, – объяснил я старикам. – Вот мы и решили проверить: так это или не так?

Экым вынула трубочку изо рта, что-то по-своему сказала Омрелькоту. Тот кивнул, не спеша поднялся и ушёл в палатку. Минут пять, что он там провёл, Экым невозмутимо покуривала свою трубочку, уставившись щелочками глаз в одну ей ведомую даль.

– Вот! – сказал Омрелькот, снова вернувшись к костру. – Мы с Экым нашли!

Я принял от него большую желто-серую пластину. На её краях виднелись два аккуратных отверстия, в центре – рваная дыра.

– Что это?

– Панцырь, – сказал Лёша. – Такой панцирь наши предки носили. Верно, дедушка?

– Ага. Пришивали его спереди на груди, а поверх надевали куяки17 из нерпичьих шкур…

– Неподалёку от тех крестов нашли, – пояснила Экым. – Видите, из ружья прострелен. Давным-давно, однако.

– В музей хочу его отдать, – Омрелькот провёл рукой по гладкой поверхности панциря. – Пусть там хранится…

– Э! – засмеялась Экым. – Ты, глупый человек, уже отдал туда гычгый. И что? Сразу три олешка копыткой заболели.

– Так то – гычгый, – смущённо насупился старик. – Панцирь – дело другое. Он уже ничей.

– А что такое гычгый? – заинтересовался я.

– Экым – чукчанка, – объяснил Омрелькот. – У них в роду обычай на каждого оленя делать рогульки из веточек – гычгый. Как родится олешек, так и заводят гычгый. Старики говорили: сломаешь эту штучку – олень пропадёт. Гычгый берегли, никому не показывали, а когда оленя забивали, то его гычгый сжигали. Считалось, что душа животного вместе с дымом попадала на небесное пастбище.

Экым невозмутимо покуривала трубочку, но что-то ей определённо не нравилось в рассказе Омрелькота: она презрительно оттопырила нижнюю губу и почему-то нахмурилась.

– Когда я отдал гычгый в музей, то, однако, важенки Экым вправду копыткой заболели, – продолжал Омрелькот. – Что поделаешь? В то лето много оленей от неё пострадало. Гычгый плохо стадо охраняли…

– Да что ты понимаешь! – рассердилась Экым. – Пятьдесят пять лет с чукчанкой живёшь, а обычаев наших не знаешь! Стадо олешек охраняет помощник – камушек такой. Его обычно в оленьих внутренностях или в рыбьей требухе находили. Помощнику шили одежду и привязывали его к связке гычгый-гыргыр пусть пасёт стадо!

Омрелькот иЭкым устроились на берегу Пенжины не ради собственного удовольствия: бригадир оленеводов выслал их для встречи грузов. На катере сюда должны были доставить керосин, консервы, мехпалатки. Всё это добро старики будут стеречь, пока из тундры не придет вездеход, который обслуживает сразу несколько бригад.

– Не скучно вам тут одним? – спросил я.

– Так спрашиваешь, будто в газете про нас хочешь писать, – усмехнулся Омрелькот.

– Разве не видишь, что скучать нам некогда? – засмеялась Экым. – Я бисером вышиваю, старик рыбу ловит и вялит, травы и коренья сушим. Когда скучать-то?

Эти старики каждое лето гостили в бригаде своего сына: дома сидеть тоскливо, так и тянет в привольную тундру, да и приработок к пенсии – не лишний, и, опять же, в коллективе – свои люди. А то, что они оказались на берегу Пенжины одни, – так это временно, да и одинокими старики себя не чувствовали: каждый день по реке проплывали то рыбаки, то геологи, то туристы – так что гости у костра не переводились.

– Мало чаю выпили, – огорчилась Экым, когда я сказал, что нам пора отчаливать. – Не понравилось, однако, наше угощение…

– Да что вы, бабушка! Лучше вашей юколы во всей Камчатке не сыскать, – подбросил я леща. – И чай хорош. Вы в него что за травку добавляли? Прекрасный аромат!

– В травках я ничего не понимаю, – Экым даже раскраснелась от моих комплиментов. – Что под рукой есть, то и бросаю в заварку: листья брусники, голубицы, морошку…

Мотор долго не заводился, и Экым, искренне сочувствуя нам, громко охала, чем довела обычно невозмутимого Лёшу до белого каления. А километров через пять мы наскочили на мель и, уже выбравшись с неё, чуть не пропороли днище лодки о коряги, затаившующуюся в воде.

Всё это мелочи, для северных рек обычное дело: здесь не зевай – гляди в оба!

Необходимый камень Прибылова

К месту, где должны были стоять кресты, приплыли вечером. Лодку вытащили на широкую песчаную косу и привязали к коряге, внушавшей доверие своей массивностью: в случае шторма удержит «Прогресс».

Осматривая лодку, Лёша обнаружил под задним шпангоутом небольшую аккуратную дырку – пришлось снять мотор и освободить корму от нехитрого груза.

– Может, завтра прошпаклюем? – спросил я.

Лёша молча помотал головой.

– Охота тебе возиться с лодкой, потом сделаем. Скорей бы к крестам!

В ответ Лёша повернулся ко мне спиной и принялся ошкуривать металл. Делал он это основательно и методично. И я понял: памятных знаков, если они существуют, мне сегодня не увидеть.

– Лёш, скажи хоть, в какой они стороне?

– Ну, что ты всё канючишь? – Леша выпрямился и укоризненно посмотрел на меня, но всё-таки махнул рукой на восток. – Смотри туда – увидишь…

Но в той стороне, куда он показал, выгибался лишь горб лысой сопочки, так что гляди – не гляди, крестов не высмотришь. До сопочки километра три, причём, место – не из лучших: низкая трава, кое-где ложбины с сухой осокой…

Я сделал несколько шагов и чуть не провалился в яму, скрытую кустиками голубики. И как это я её не заметил? Конечно, без Лёши и думать нечего пускаться в путь: он опытным глазом заметит тяжёлый ил под кочками, ложбину с ледяной водой, коварную трясину, замаскированную ковром из брусники…

Вздохнув, я принялся ставить палатку, потом носил сушняк для костра, потом наловил рыбы, а Лёша всё колдовал и колдовал над «Прогрессом». Поскольку в технике я ничего не смыслил, а бездельничать было стыдно, то принялся варить уху.

Лёша, наконец, оторвался от лодки, удовлетворённо потёр руки:

– На сегодня – баста, устал до чёртиков! Знаешь, о чём вдруг подумал? Вот у нас есть палатка, консервы, транзистор – хорошо живём, да? А у казаков-первопроходцев только и было – ноги, оружие да сильная воля. Что их вообще сюда, в этот гнилой край, тянуло?

Подобные вопросы возникали и у меня, когда читал в разных исторических сборниках казацкие челобитные царю: повествовалось там об адских муках и лишениях, о голоде и холоде, авторы слёзно жаловались на судьбу, но вот поди ж ты, шли вперёд, туда, откуда каждое утро поднималось солнце. Пробивались через таёжные дебри, буреломы, сплавлялись на дощаниках по буйным рекам, строили переправы, уклонялись от града стрел воинственных иноверцев. Называя себя «гулящими людишками», казаки уходили в дальние походы и открывали новые земли. Что ими двигало, какие чувства и помыслы? Только ли стремление к богатствам приобретённых «землиц»? Нет, сокровища доставались считанным единицам, остальные по-прежнему терпели нужду…

– Я думаю, Лёша, они больше всего любили свободу. Вот и бежали на необжитые места подальше от жестокой власти и рабства. Но вот ведь ирония судьбы: вслед за казаками появлялись государевы приказчики, гарнизоны, суды… И снова «гулящие» шли вперёд, и в этом движении встреч солнца они были вольны.

– Какая там воля! – удивился Лёша. – Они ж на государеву службу сознательно вставали!

– Я ещё не всё сказал. Вот был, к примеру, такой первопроходец Прибылов. Он шестнадцать раз выходил в море, искал дорогу к новым землям, но постоянно натыкался на какой-то, как писал в отчетах, «необходимый камень» – мыс, препятствие какое-то, в общем на что-то такое, что на своём судёнышке Прибылов обойти не мог. Шестнадцать раз возвращался с неудачей, а на семнадцатый открыл острова в Беринговом море! Обошёл-таки Камень, нашёл свою дорогу, понимаешь? Это, если хочешь, синдром Колумба: люди идут в моря, на край света и никогда не довольствуются доступным – желая большего, двигают жизнь вперёд. Они, может, об этом и не думали, просто: вперёд, чтобы раньше всех увидеть будущее…

– Хм! Романтика…

– Да как ты не понимаешь? Вот Атласов увидел, узнал Камчатку, а для других она ещё как бы и не существовала. Не было её для других! Он вроде как побывал в будущем и сделал его настоящим, чтобы это настоящее другие снова превращали в будущее – открывали месторождения, стирали с карт «белые пятна», строили города… Понимаешь?

А может, всё куда как проще, – задумчиво сказал Лёша. – Их двигало обыкновенное человеческое любопытство: что там, за горизонтом? Ведь когда взбираешься на востряк18, с него открывается новая даль, и разве тебе самому не хотелось её достичь?

Кстати, о далях, – вспомнил я. – Интересно, что древнерусское слово «всток» означало «подъем», «восхождение», «восход». Восток, всток, сток – так в некоторых северных областях называют восточный ветер. Холодный, пронзительный ветер вроде того, от которого наша палатка завалилась, дующий с Охотского моря на западное побережье Камчатки – это тоже восток. Улавливаешь: «всток» – подъём, «восток» – ветер… Ветер, помогающий восходить!

Да ну тебя! – махнул Лёша рукой. – Сильно умный! Всё непонятное любишь говоришь…

Мы ещё долго спорили и спать легли поздно, но сон был недолгим: ипо крыше палатки словно кто-то забегал, притопывая ногами, а потом – бух! – поскользнулся и раз, другой хлопнулся о брезент, и тут же дико завыл ветер, палатка упала, облепив нас сырой тканью.

Кое-как мы выбрались из-под палатки. Тугие колючие струи дождя согнали последние остатки сонливости. Ветер играючи поднимал сучья, забивал рот жухлой травой.

– Лодка! – закричал Лёша. – Сорвёт с прикола!

Вода струилась по щекам, шее, вливалась за шиворот, била по ушам – отвратительнейшее ощущение. Держась друг за друга, мы легли на ветер: казалось, взмахни руками – и тебя потащит над землёй, закрутит, как лёгкий лист бумаги.

Подавшись вперёд, растопырив руки, мы шаг за шагом приближались к берегу – за пеленой дождя его и видно не было. И вдруг ветер стал стихать. Будто кто-то ему команду дал. Сквозь серую завесу я рассмотрел: коряжина на месте, а лодки – нет. Где ж она?

И тут по реке метрах в пятнадцати от нас заскользил какой-то тёмный силуэт. Своими очертаниями он напоминал громадную фигуру женщины…

Мельгытанги – огненные люди (продолжение)

…Ночью завыл, зарокотал в поднебесье ветер. Атласов приподнял голову, отяжелевшую от крепкого сна, и глянул на огнище. Оно тускло мерцало затухающими углями. Над головёшками в переменчивом свете неясная, будто из тумана, плясала шаманка – плыла, быстро перебирая ногами, в воздухе, то поднималась, то опускалась над очагом и, плавно взмахивая руками, кружилась, кружилась…

Владимир ещё в Анадырском остроге слышал россказни о диковинной шаманке, которая камлает в пенжинской тундре. Бывалые люди сказывали: жениха своего ищет. И все страшные пурги и бураны через неё случаются: так громко плачет и воет, что ветры буйством своим воздымает.

Он перекрестился и, усмехнувшись, зажмурился: негоже казаку во всякую чудь верить. А когда открыл глаза, то окончательно понял, что шаманка ему померещилась. Над огнищем вился лишь слабый голубоватый дымок.

Атласов поднялся с оленьих шкур, отряхнул приставшие к рубахе жесткие волоски, накинул на плечи шубу и вышел на волю. Аспидно-чёрное небо, казалось, прижималось к самой земле – ни простора, ни воздуха, и только у окоема нет-нет да и возникала волна позарей19– слабые и бледные, они быстро тускнели, чтобы через миг-другой вспыхнуть вновь. В тундре ощущалось лёгкое движение– перекатывались комочки снега, с неба сорил мелкий белый пушок. Холод остудил голову, и она стала ясной.

Далёкие земли манили Атласова с детства, и в желании достичь их он был истинным казаком. С тех пор, как русские устремились за Урал, в Сибири ставились новые остроги, распахивались поля – налаживалась переселенческая жизнь, а волна смельчаков катилась дальше, на Север, призывая малые народы под покровительство России и её защиту. Камчатские князцы, признав силу русских, старались избегать столкновений, не пускали пришельцев вглубь своих владений. В глаза улыбались, подобострастно кланялись, но стоило зазеваться – и, того и гляди, получишь удар копья в спину. Коряков страшили лишь «огненные палки» бородачей. Они считали, что мельгытанги дружат с высшими духами, которые и подарили им волшебный огонь, разящий наповал.

Поговорив со сторожевыми, Атласов пошел к своей юрте. И только хотел откинуть её полог, как вдруг словно кто-то потянул его назад. Он, обмякнув, почувствовал, как раз-другой что-то сверкнуло и задрожало перед глазами, тёмный снег поплыл мимо, а в ушах пронзительно зазвенели серебряные колокольчики. И тотчас ярче засверкали позари, и прямо из их сердцевины возникла женская фигура. Она медленно плыла в стылом воздухе, вот уже и лик её близок – бледный, как льняной рушник, ни кровинки в нём: и есть лицо, и вроде как нет. Но недолгим было виденье – дунул ветер, поднял снежную пыль, и чудь в одночасье растаяла…

Атласов недоумённо огляделся, помянул крепким словом всех басурманских нечистых и вошел в жилище. Сбросив шубу, тяжело упал на мягкие оленьи шкуры и закрыл глаза, надеясь заснуть. Но не тут-то было. Его тревожили редкие пронзительные завывания ветра, похожие на женский плач.

– Пустое, – пробормотал он. – Блазнится мне это…

И всё-таки, прислушиваясь к завыванью вьюги, он долго ворочался, мучился вопросом: к чему бы это виденье? Неужто взаправду существуют духи? А ведь отец говорил: верь только в Бога, духи – это всё шаманские сказки! Они специально выдумывают всяких страшилищ и пугают ими своих соплеменников. Темные люди, стало быть, вынуждены просить у шаманов заступничества и помощи: не идёт охота, дохнут олени, рыба не ловится, хвори одолевают – значит, злые духи вредят, и нужно устроить камлание, чтобы их изгнать. За это тундровики кормят-поят шамана, лучшие вещи ему отдают.

Может, и нет никаких духов. Но что же он, Владимир, тогда видел? Совсем рядом та чудь была, если бы мзловчился – за рукав кухлянки мог её схватить… Нет, не примерещилась она! А что, если это знак? Не хочет, проклятая, пускать вглубь тундры, прельщает своими чарами, пугает…

Поход Атласов затеял по своему желанию. По Сибири давно ходил слух о богатой землице за велики горами, тёмными лесами, на самом краешке земли: много там рыбьего зуба и собольков. На чертеже Сибири, составленном по распоряжению тобольского воеводы Петра Годунова20, показана была река Камчатка. Атласов с удивлением прочитал такое объяснение «Списка»21:»… а против устья Камчатки-реки вышел из моря столп каменный, высок без меры, а на нём никто не бывал».

Видать, русские гулящие люди те места хорошо прознали, вон какая точность! И не в честь ли казака Ивана Камчатного прозвана та далёкая река? Надо бы хорошо стариков порасспрашивать, они-то знают, откуда пошло такое название. Иван Камчатый дважды хаживал в земли дальние для государева ясачного соболиного сбору и для поиска и привода под царскую высокую руку неясачных закаменных туземцев – прошёл Пенжину, Парень, верховья Чендона. Вместе с Федором Чукичевым со товарищи и до Камчатки-реки, сказывают, доходил.

Владимир Атласов долго служил в Сибири, слышал множество рассказов о землях незнаемых. Казачья вольница в Якутске затевала даже поход через Анадырь на Камчатку, и не сухопутно – по морю! Тогда некоторые казачки хотели пороховую и свинцовую казну пограбить, и стольника, и воеводу, и градских жителей побить, а торговых и промышленных людей пограбить, после чего – бежать на край земли, где никто их вовек не сыщет. Но заговор был раскрыт, и воевода Дмитрий Зиновьев в 1690 году учинил его участникам жестокое наказание, чтоб впредь неповадно было разбойничать, да и другим – наука.

Владимир Владимирович хотел дойти до края земли, потому и сделал всё, чтобы попасть на службу в Анадырское – далёкий российский острог. Казалось бы, для свободной жизни на новых местах совсем не обязательно было забираться в такую тьмутаракань: в те времена даже на Урале, не говоря уже о Западной Сибири, имелось достаточно территорий, где можно надежно укрыться от бар и государевых приказчиков, чтобы жить своим хозяйством. Но Атласову, как и многим другим казакам, служба в одном месте казалась смертной скукой, а занятия хлебопашеством вовсе не прельщало. В этом они в чём-то были схожи с береговыми и оленными коряками: первые жили оседло, для вторых смысл существования заключался в движении. Возможно, эта неуёмная страсть к перемене мест, которая испокон веков лишает некоторых из нас спокойствия, и бросала казаков в рискованные походы, заставляла открывать незнаемое, и, быть может, это про них говорилось в сказке: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Эта страсть первооткрывательства зовёт человека и в неизведанные земли, и в морские пучины, и на вершины гор, и в космос…

Владимир Владимирович не случайно добился перевода в Анадырское: через него лежал путь на Камчатку. Начальным человеком в остроге пребывал Андрей Цыпандин, старинный друг Атласова. Однако судьба распорядилась так, что Владимир Владимирович вошёл в подчинение весьма заносчивого сына боярского Семёна Чернышевского.

Ох, и плут был Семёшка! Чужими руками жар загребал, чащинами безмерно пользовавался. Не из-за него ли и погиб анадырский приказной Василий Кузнецов?

Чернышевский заставил отряд Кузнецова отправиться вглубь чукотской землицы собирать дань. Казаки долго шли морем и сушью, а в ночь на декабря шестого дня 1662 года туземцы, набросившись скопом, вероломно их перебили. А всё потому, что Чернышевский велел брать с чукчей большой ясак, который был им не по силам.

Чернышевский рассвирепел и пошел на чукчей походом – решил их жестоко наказать, чтоб впредь не повадно было своевольничать. Все эти оленные князьки раз и навсегда должны уяснить: русский царь – грозный царь, и кто худо относится к нему и его людям, того ждет суровое возмездие. Но если даже государь и смилостивится, ибо не лишён великодушия, то его наместники не так отходчивы и вершат суд по своему разумению. Здесь, на краю земли, он, Чернышевский, – повелитель, и нет никого главнее. Не должно туземцам о том забывать.

Поход, начавшийся в ясную морозную погоду, омрачил нежданный – негаданный буран. Выпал глубокий снег, и упряжки пробивались в нём вслед за бродовщиками: те надевали лапки и, оставляя собак на отдых, шли версту-другую вперёд, по лыжне возвращались назад, вели упряжку по проложенной тропке, снова – на лапки, и так – весь день.

Чернышевский поторапливал бродовщиков, а когда аргиш22 накрыл еще один буран, не смог скрыть испуга: замерзнем, погибнем!

Но чукчи-проводники споро вырыли в снегу ямки, завернулись в кухлянки и преспокойно улеглись отдыхать.

– Будто медведи, – заметил Чернышевский. – Не впервой это вижу, но всякий раз диву дивуюсь: дикий народец!

– Они знают, что делают, – не согласился с ним Атласов. – Ежели не приспособились бы к невзгодам здешней природы, то не выжили бы. Нам у них учиться надо. Глянь, что они делают…

Проводники засыпали себя снегом, повертелись в нем – у каждого получилась эдакая пещерка, вверху которой они проделали отверстия для дыхания. В таких укрытиях чукчи обычно пережидали затяжные бураны.

Чернышевский, не желая следовать примеру проводников, едва не застыл. Меховую палатку, в которой он спал, продувал ледяной ветер, а огонь разводить побоялись: ровдуга23 могла вспыхнуть.

Одетый в несколько кухлянок и тесную кольчугу, Чернышевский промерз до костей. Хуже всего было то, что намокшая меховая одежда сковала льдом кольчугу, и она охватила грудь ледяным панцирем. К утру Чернышевского разбила его лихоманка: малейшее движение рукой ли, ногой ли причиняло нестерпимую боль, аж в глазах темнело. Но помогли те самые чукчи, которых так презирал боярский сын: они развели два костра, обогрели страдальца между ними, намазали его нерпичьим жиром, влили в рот какой-то дурно пахнущей настойки – и очнулся, ожил начальный человек.

– Клади спина огонь, – на ломаном русском языке сказал один из проводников. – Спина – не болеть!

Чернышевский понял, что старик-чукча предлагает ему прогреваться по местному обычаю: на ночь ложиться к огню голой спиной, хорошо укутав грудь мехами. В таком виде иноверцы засыпали крепким сном, и даже если костер гас и тело покрывалось инеем, спали без просыпу и, что интересно, они никогда не простывали. Но боярский сын не принимал этот обычай:

– Гляньте! – смеялся он. – Ровно чурки лежат, даже не пошевелятся! Разве можно спать с голой спиной? Она должна быть защищена. Ежели тать нападет ночью, то враз спины-то пиками попротыкает…

У него был резон не доверять даже тем аборигенам, которые служили проводниками. Некоторые из них не случайно шли в услужение к русским казакам: старейшины чукотских и корякских родов засылали их в остроги и зимовья как разведчиков. Они должны были изучить повадки мельгытангов, их обычаи и пристрастия, понять их сильные и слабые стороны.

– Не верю я им, – говорил Чернышевский Атласову. – Мы для них чужие. Они только и ждут подходящего момента, чтобы нас истребить…

– Да ведь и у нас есть пословица: незваный гость хуже татарина, – отвечал Атласов. – С чего бы они радовались нашим походам? Но только огнем да мечом не приведем мы их под высокую государеву руку. Пусть иноверцы поймут, что несем им добро…

– То-то, гляжу, частенько ты с ними якшаешься, – упрекнул Чернышевский. – Может, худое что замышляешь?

– А худо ли тебе прикрывать очи чукотскими козырьками? – вопросом на вопрос ответил Атласов.

– Не худо…

– А ведь их дикая чудь придумала, – усмехнулся Атласов и покачал головой. – Они тут, в снегах, испокон веку живут, и знают, что нужно делать, чтобы свой живот сохранить. Вот это я у них и выведываю.

Козырьки, а также особенные очки, сделанные из коры стланика – эдакая полумаска с узенькими щелочками, очень выручали казаков в том походе. Белый-пребелый снег, отражая солнечные лучи, слепил глаза. От постоянного напряжения они начинали слезиться, а веки наливались свинцовой тяжестью. И если бы не изобретение туземных умельцев, то многие служивые ослабли бы глазами.

Стояли лютые морозы, и чтобы согреться, Чернышевский много пил. Соблазнялся он и красным лисьим мехом, который подносили ему чукотские старейшины. И чем больше даров получал, тем его гнев тише становился.

– Пора в острог возвращаться, – сказал он однажды. – Тех вероломных иноверцев, что побили отряд Кузнецова, нам не сыскать. Завтра к Анадырскому поворачивать будем…

И тут Атласов вспылил.

– Плут ты и вор! – закричал он. – Знамо дело, почему не отомстил убивцам! Задобрили тебя дарами! В государеву казну кладёшь худых собольков, а лучших себе оставляешь.

– Батогов захотел испробовать? – взъярился Чернышевский. – Хватайте его, казаки!

Но не тут-то было. Атласов – мужик жилистый, закаленный – в руки не давался. Мало того, отпугнул от себя даже верных приказному служивых:

– Значит, дружбу с Семёшкой водите? Знаю на него слово и дело государево!

Слово и дело – страшное заявление. Не только казаки – сам Чернышевский порядочно испугался и не решился наказать бесстрашного Атласова в походе. Зато в Анадырском учинил ему допрос, велел бить кнутом, затем и вовсе в Якутск отправил. Знал: воевода не любит горячих людей и строго их наказывает.

Но на пути в Якутск Атласов встретил в Нижне-Колымском зимовье своего старинного друга Андрея Цыпандина. Оказалось, что до воеводы дошли слухи о лихоимстве анадырского приказного, и он поручил Андрею снять Чернышевского с должности.

– Поделом ему, ворюге, – обрадовался Атласов. – Одно жалко: Чернышевский отправил бумаги на меня в Якутск, и без дозволения воеводы вернуться в Анадырское не могу.

Андрей Цыпандин, однако, посоветовал ему обменяться службою с кем-нибудь из нижне-колымских казаков. Наслышанные о суровых чукотских землицах и свирепом нраве тамошнего народа, они не больно-то рвались на край земли.

– Кто-нибудь да уступит свою службу в Анадырском, – сказал Цыпандин. – Составите надлежащие челобитные – и все дела…

И точно, нашелся желающий. Составив с ним бумаги, Атласов снова отбыл в Анадырское. Но вскоре туда приехал другой боярский сын, Афанасий Пущин – ему Цыпандин и сдал управление острожком.

Новый приказной был крут и честолюбив, и Атласов никак не мог сыскать ключик к его душе. Напрасно заводил с ним разговоры о собольей реке Камчатке – Пущин даже слушать об этом не хотел. Да оно и понятно: о тех местах шла дурная слава, и, как сказывали бывалые казаки, народ там живёт дикий и злобный, ни одному первопроходцу на той реке удача еще не улыбнулась.

– Не верь, Афанасий, никому, – просил Атласов Пущина. – Камчатка – земля вовсе нам неведомая. Казаки по ней еще не гуляли. Если и попадали туда наши людишки, то случай тому виной: коч близ Камчатки разбивался или какая другая беда приключалась…

– Но слух о ней давно идет, – хмыкал Пущин. – Слыхивал я, что там демоны живут, земля под ногами горит адским пламенем, вместо воды в реках кипяток бежит…

– И другое говорят: соболей там видимо-невидимо, и горностаев, и белок, и лисиц полным-полно, – настаивал Атласов. – Чукчи говорят, что тамошние князьки драгоценными каменьями платья женок своих украшают. Богатый ясак бы с камчадалов взяли!

– Нет, не пойду я туда, – отрезал Пущин. – Ясак и на Чукотке возьмем. А в земле незнаемой нужды пока нет…

Чтобы Атласов его не донимал, Пущин с первым же обозом собранной пушнины отправил его в Якутск. Впрочем, Владимиру Владимировичу это было даже на руку: во-первых, по жёнке своей Степаниде и сыну Ивану соскучился, а во-вторых, ему хотелось уговорить воеводу Гагарина отправить-таки отряд для окончательного проведыванья камчатской землицы. Говорят, велика она, а державства над собой не знает. Про то воеводе ведомо, как ведомо и о том, что близ Камчатки-реки ясак от случая к случаю казаки все-таки собирали. Но что там, за рекой, – никто пока не знает. Никто! Должен воевода, ох, должен заинтересоваться его, Володьки Атласова, предложением…

Степанида Фёдоровна, жёнушка его ненаглядная, встретила радостными причитаниями:

– Ой, лихо моё, соколик быстрокрылый, как же я тужила-горевала, сердцем маялась, душой извелась…

– Вот он я, вот! – Атласов обнял её, расцеловал и неловко пошутил: Определишь на постой нежданного негаданного?

Она всплеснула руками, зарделась и, снова бросившись ему на шею, шепнула:

– И жданный, и гаданный! Каждый день с думы о тебе начинался…

Атласов стеснялся переполнявшей его нежности, считая, что мужчине это как-то не к лицу.

– Ну-ну, не плачь, – сказал он. – Вот и свиделись…

– Не знаю, чем и потчевать тебя, – засуетилась Степанида.

– Да ты не сомневайся: к чукотской пище так и не привык. Мечи, что в печи!

А в печи – пустые щи да блины из чёрной муки.

– Не обессудь, – завиноватилась жена. – Тяжко жила, ой, тяжко! По чужим дворам скиталася, голодала с Иванком. Не надоумь добрые люди подать челобитную великим государям Иоанну да Петру Алексеевичу, по миру бы пошла…

– А жалованье моё? – изумился Атласов. – Неужто не выдавали?

Ванюша, не помнивший отца, украдкой выглядывал из-за ветхой ситцевой тряпки, закрывавшей полати, прыскал и снова прятался – так и мелкала белая головёнка туда-сюда.

– Вон Ваня свидетель, не даст соврать, – жаловалась Степанида. – Оголодалися вконец, пока челобитную уважили. Оделили твоим хлебным да соляным жалованием. Не все отдали – только часть, да и то слава Богу! Пока-то своего добилась, столько горя натерпелась, никому не приведи Господь…

Ванюша всё ещё дичился, но любопытство пересилило: он осторожно слез с полатей, но не к отцу – к матери подбежал, уткнулся в подол. Та подтолкнула его к Атласову:

– Иди, иди, поздравствуйся с отцом! Ишь, ровно совёнок – всё от света хоронишься! – и, повернувшись к мужу, продолжала говорить, не скрывая светлых слёз. – Бывало, всё малец-то выспрашивает про тебя: какой ты лицом, есть ли пищаль – побаловаться, вишь, охота, как другим казачатам. Ужо я тебе! – она тихонько хлопнула сына по макушке для остраски. – Будешь, как Гаврилко Шарыгин одноглазым. У того отец – из дому, а он хвать порох да и поджёг. Эва какой бесёнок! И нашего перед тем подбивал: придёт, мол, батька твой – стащи у него пищаль, пойдём в тайгу белковать…

– А вот и нет, а вот и нет! – запрыгал Ивашка. – Это я его подговаривал. А у тебя и пищали-то нет, – с сожалением сказал он отцу. – У-у, засмеют меня робята…

Атласов расхохотался: ну и малец, от горшка два вершка, а туда же – в казаки! Но пищали у Владимира Владимировича и в самом деле не было: спешил увидеться с семьёй, оставил покладь в обозе.

А утром Степанида как бы невзначай спросила:

– Зиму в Якутске перебудешь или как?

– Пока зимник есть, надо трогать в обратный путь. Летом на Аналырь не попасть: кругом болота, разливаются реки – страсть! Да и Камчатка не даёт покоя. Хочу о ней воеводе рассказать…

Вздохнула Степанида да и сказала новость:

– В самый раз угадал. В Якутск приехал особливый государя человек – прелагатай24. Расследует казачьи жалобы об обидах от Гагарина, да всё, говорят, интересуется, почто год от года падают соболиные ясачные сборы. Ох, говорят, и напуган воевода шишом25! Стоит ему узнать о новой собольей реке – возопит от радости.

Воевода принял казака ласково. Атласов рассказал ему, что из Анадырского острога можно организовать походы для прииску новых землиц. Горячо говорил, убежденно, приводил в доказательство рассказы чукотских сидельцев и, пачкаясь чернилами, чертил пером примерный маршрут пути на Камчатку: «Ни Бога, ни царя тамошние туземцы не знают, в дикости живут, и в мехах толка не знают, а соболя там, говорят, видимо-невидимо… Надо идти на Камчатку!» И такое рвение царскому наместнику пришлось по душе и как нельзя кстати: теперь можно обнадежить сыщика обещаньем увеличить сбор ясака, вот, мол, и отряд на край света скоро отправится – будет у государя новая вотчина.

Воевода велел принести послужной список казака и убедился: его собеседник состоял на государственной службе с 1682 года, так что были все основания поверстать его с дальним прицелом в казачьи пятидесятники – такая отчаянная головушка до края света дойдёт и других проведёт.

– Царству деньга нужна для придания Руси мощи и величия в Европе, – говорил Гагарин, важно оттопыривая нижнюю губу. – Ему пушнина требуется. Это настоящее золото, Володимир. По всем землям в цене нынче сибирские соболя. Сам знаешь, на Руси знатные особы издавна к мехам привыкли. Они им цену знают и за добрый товар денег не жалеют. Сверх того, добрыми собольками отправляется прибыльный торг из России в китайскую и турецкую земли…

Владимир Владимирович об этом, конечно, знал. Как знал и то, что открытие новых землиц и ему сулит прибыль. Не будет больше бедствовать ненаглядная его жёнушка Степанида Федоровна, да и Ванюшке не всё в обносках ходить, и его дело по наследству перейдёт сыну.

Однако двигаться на Север среди зимы ему не разрешили. Новоявленного пятидесятника отправили для сбора ясака в Борогонскую волость. А пока он мёрз у эвенков и якутов, выполняя наказ воеводы, вышло постановление: сделать его, Володьку, приказным Анадырского острожка. Вот как ласково улыбнулась ему судьба!

На Анадырь-реку он прибыл в конце апреля 1696 года и только тут узнал: покуда он сидел в Якутске, на далёкую камчатку совершил поход казак Лука Морозко. Правда, не очень далеко забрел, оставив в Олюторской землице отряд Сидора Бычана из двадцати человек.

Это известие и порадовало, и огорчило самолюбивого Атласова. Он сам хотел пройти всю Камчатку первым. Всю – от начала до конца! Потому и стал в тот же год готовиться к большому походу: куй железо, пока горячо, употреби власть, пока она в руках: мало ли, переменит воевода решение, воеводу ли переменят – и останешься ни с чем.

Приказные, хозяйничавшие на Анадыре до Атласова, были с чукчами круты: отнимали соболей, забирали даже одежду из меха. Люди, доведённые поборами до отчаяния, решили сжечь казачье укрепление, разрушить острог и, прогнав пришельцев, вернуть свободу. Так что попробуй-ка сунься в тундру с требованием внести недоимки в казну – навряд ли живым вернёшься. А тут ещё чукотский князь Канмамутей принялся готовиться к осаде острожка. О том сообщили русским чукчи-соглядатаи. Среди туземцев всегда находились людишки, желавшие выслужиться перед казаками. От них в остроге и получали тайные сведения.

Но не таков был Атласов, чтобы отказаться от долгожданного похода на Камчатку. И задумал он хитрость. Велел привести к себе аманатов – нескольких юкагирских и чукотских князьков. Их держали в остроге под залог уплаты дани. С почётом усадил Атласов туземцев за стол, велел поставить вкусное угощенье, браги каждому в чарку налил. И стал толмач переводить речь приказного:

– Знаю, ранешние управители Анадырского худо обращались с вашими родичами. Знаю, перевёлся соболёк на Чукотчине, и потому возросли ясачные недоимки…

Согласно кивнул князец Ома – знатный воин и знаменитый охотник. Другие князцы подобострастно повторили его движение.

– Прознали мы о богатой реке Камчатке, – продолжал Атласов. – Знаем, иного там пушнины. Казаки хотят отправиться в ту землицу на проведыванье. Приглашаем и людей ваших родов отправиться с нами. На новых угодьях охота будет удачной, и тогда вы сумеете заплатить дань государю-батюшке. Кроме того, разрешу вам охотиться на Камчатке бессрочно…

И снова кивнул Ома, и радостно заулыбались другие князьки.

– От вас требуется выделить для похода шестьдесят самых лучших воинов и охотников, – осторожно, но твёрдо сказал Атласов. – Вернутся они с хорошей добычей. Обещаю возместить юкагирам и чукчам всё, что несправедливо у них отобрали, – дадим бисеру цветного, ножи стальные. Если согласны со мной, то отпущу вас из аманатов, на Камчатку возьму…

Даже не шелохнулся в ответ Ома, застыло маской его коричневое лицо, и радостно зацокавшие было языками, смолкли другие князцы. Тотчас исправил Атласов ошибку: вспомнив о гордом характере своего заложника, торжественно обратился к нему:

– Великий воин и доблестный князь юкагиров Ома! Всему краю чукотскому известны твоя мудрость и охотничья ловкость. Тебя особо приглашаем поохотиться с нами – добудешь столько соболей, сколько смогут унести твои воины. Ценим мы в тебе смелость и благородное сердце: станешь охранять отряд от вероломных камчадалов, ежели, паче чаяния, нападут они на нас…

Просветлело лицо Омы, по душе пришлись ему лестные слова, и отправился он послом к Канмамутею, чтобы уговорить заносчивого сродственника пойти на мировую и распустить чукотское войско. И скоро вернулся с хорошей вестью: чукчи пошли-таки на уступки. Ома привёл с собой шестьдесят своих крепких соплеменников, готовых преодолеть любые невзгоды дальнего пути.

Теперь Атласов не боялся оставить Анадырское зимовье под охраной горстки казаков: юкагиры, отправившиеся с ним, были своего рода заложниками – случись что худое с крепостью, не миновать им крутой расправы.

Отряд русских казаков состоял из шестидесяти пяти человек. И когда перешли они через горы, загнав не одного оленя, когда, наконец, подъехали к морским торосам в устье Пенжины-реки, впервые приблазнилась Атласову шаманка. Никто не видал её, кроме него, и, чтобы не пугать казаков, Владимир Владимирович никому ничего о видении не сказал.

Однако служивый Яшка Волокита, прячась от товарищей, вдруг начал подолгу бродить в тундре один. Впервые заметили за ним эту блажь в Каменном острожке, где жили береговые коряки. Взгляд у парня – тоскливый, повадки – шалые: будто ждёт чего-то, так и рыщет взглядом, так и рыщет…

– Ты чего это, молодец? Вроде не в себе? – забеспокоился Атласов. – Что сделалось-приключилось?

– Ему, должно, шаманка блазнится, – заметил бывалый казак Потап Серюков. – Это болезнь от нездорового воздуха. Креститься нужно, псалмы читать, из пищалей палить, топорищем ту ведьмовку рубить надобно. Сдашься – зачарует, а потом заморозит да в снег закопает…

Серюкову Атласов верил. Потап знал и обычаи туземцев, и предания их старины. Яшку Волокиту стращали адом, несмываемым грехом, и он вроде перестал думать о красавице-шаманке. А в Окланском острожке и вовсе забыл о ней, охаживая вдовых эвенских баб. По камчатскому обычаю с них нужно было снять некий грех. Любая вдовица, желающая выйти замуж второй раз, нуждалась во вхождении в телесную связь с грехоснимателем. Эвены, однако, считали это запретным, недостойным мужчины делом, и женщины искали снимателей греха за немалую плату. Казакам же всё было нипочем.

Некоторые обычаи аборигенов и того удивительнее были. Как-то Атласова разбудили громкие крики. Спросонья он зло сверкнул глазами:

– Чего людишки орут?

Заскочил в юрту Олёшка Пещера, шустрый в движениях, забасил:

– Батюшки, светы, туземцы лису палками насмерть забили! Шкуру не хотят снимать. Нечистая, говорят.

– Мухоморов, что ли, нажрались?26 – вскипел Атласов. Со сна он бывал дурным. Вскочил, подпоясался мечом-складенцем. – Толку в мехах не знают! Соболя здесь нет, так хотя бы в лисах понимали…

На выходе из юрты к нему подскочил старик в большом, закрывавшем глаза малахае, что-то залопотал, размахивая руками. Толмач перевёл:

– Сказывает, что-де лисовей этот дурно пахнет и с гор диаволовых огнедышащих пришёл. Дескать, огнём и дымом от него несёт! Дух, молвит, это нечистый…

Атласов, усмехнувшись, небрежно отодвинул старика, взглянул на лисовея. Ох, и красив зверь! Мех так и горит огнем, переливается в лучах тусклого солнца – поневоле глаза прижмуришь. Почему же эвены не добывают этих зверей, что за предрассудки? До прихода русских местные сидельцы на лисиц не охотились, и они, не опасаясь людей, перекочевывали зимой с Чукотчины в устье Пенжины-реки стаями. Пищи для них тут было вдосталь. Собаки по неизвестной причине лис не хватали, и те, не опасаясь, лезли к ним в кормушки. Коряки запросто били их палками, но применения меху не находили: лисья шкура казалась им недостаточно прочной – не в пример оленьей, изнашивалась быстро. Так что без особых проблем Атласов обложил каменских и окланских туземцев ясаком из красных лис. Те даже удивлялись: что, мол, за ценность такую мельгытанги в них видят?

Подняв лисовея за хвост и встряхивая его, Атласов втолковывал корякам:

– Призвал я вас под государеву самодержавную руку ласкою и приветом. Будете посылать ему ясак вот этими зверьми! Товары за них получите – ножи, и топоры, и пальмы. А поскольку железо у вас не родится, а у нас надобность в мехах имеется, то и будем друг другом поняты…

Рядом хмельной со вчерашнего дня Потап Серюков дыхнул в лицо перегаром:

– Строже с имя надо, строже!

Атласов недовольно хыркнул:

– Не твоего ума дело! Сам знаю, где жестокостью, а где ласкою брать…

Голова болела, его слегка мутило. «Надо бы оставить самогона на случай простуды, – подумал, – а излишки вылить. Вред один от дьявольской водицы…»

Прежде, на сибирских реках Амга и Татта, он нещадным боем истреблял самогонщиков. Воеводе Петру Зиновьеву жалобы сыпались, что-де лихо Атласов разбивает посуду у пьяниц, и добро бы сам не пил – тоже не без греха!

В камчатском походе Владимир Владимирович, случалось, подавал пример разгулами. Но решения у него порой случались внезапно, и, не сказав ни слова никому, он пошёл по юртам, где столовались казаки:

– А ну, выноси самогон!

Обозчему приказал слить зелье в бочонки и оставить их под надзором. Винный дух резко шибанул в нос, и на душе враз стало муторно:

– У, дьволова водица!

Он в сердцах пнул бочонок, и мутная жидкость, шипя, потекла по снегу, оставляя желтоватые бороздки.

Атласов сплюнул, сердито передёрнул плечами и, не оборачиваясь, пошел в редкий лесок, окружавший острожек.

Низкорослые деревья причудливо переплетались кронами, в ясном прозрачном воздухе искрилась морозная пыль. В глаза огнём полыхнули уголья на тонких, темно-красных веточках. «Рябина?» – он даже испугался этой мысли. Здесь, в холодной невзрачной землице – и вдруг роскошная русская красавица рябина!

Деревце сверкало рубинами, и какая-то птаха, тоненько пискнув, слетела с его ветки. Атласов подошёл ближе, утопая в рыхлом снегу, вскинул голову и неожиданно для себя, как после долгой отлучки, увидел красоту в баском сиянии ягод. Осторожно протянув руку, сорвал одну гроздь. Ягоды, перемёрзшие, вроде заморского изюму, были вкусны: осталась чуть заметная горчинка, но все же – сладко, никакой оскомины.

Рябина облегчила головную боль, и Атласов с удовольствием вдохнул морозный воздух. Разве не счастье здесь, на краю земли, ощутить Русь?

Возвращаясь в острожек, он ещё издали услышал пронзительные крики коряков и хохот своих хлопцев. Веселились так, будто скоморохи перед ними представлялись.

– Что за шум?

Между юртами шла весёлая потасовка. Женщины скопом таскали за волосы молодого парня, рвали его одежду, били его по чем ни попадя, а он, ухмыляясь и уворачиваясь от особо настырных обидчиц, держал в обнимку какой-то куль.

Присмотревшись, Владимир Владимирович понял, что это никакой не куль, а корякская девка, обмотанная рогожей и сетями. Под тяжестью одежды, опутанная ремнями, она не могла даже пошевельнуться, и тоже кричала, мешая смех и слова.

Увидев Атласова, толмач издали замахал руками:

– Не удивляйся! Это хватание, обряд такой. Жених должен схватить девку. Другие же бабы, вишь, понарошку её защищают. Ну, а коли не люб жених невесте, тогда, говорят, так бабы его отделают, что мать родная не узнает…

Девка, изнемогши от мужских объятий, духоты, жаркой одежды и собственного смеха, наконец, умильно выдохнула:

– Ни-ни27…

И тут же бабы отпустили парня, и тот, довольный собой, что-то зашептал невесте, прячущей пылающее лицо в меховой малахай.

Досмотреть обряд хватанья Атласову не дали. Снова подошёл толмач:

– Нас приглашают отведать диковинной пищи – ямгаю. Очень, говорят, вкусна!

Давеча в острожке забили оленя. Его кровь влили в желудок, не вычищая, добавили туда жиру, сбили всё содержимое и, выквасив у очага, покоптили над огнищем. И получилось кушанье ямгаю.

Подобное Атласов едал у восточных чукчей и потому, не брезгуя, отведал угощения. Вкусом оно походило на копчёные московские колбаски – ими Владимира Владимировича кормил воевода Гагарин. Боярское, однако, лакомство!

Иктеня ласково спросил через толмача:

– Что ещё будет кушать главный мельгытанин? Желает он вилкрил или рэлеиль28?

– Рэлеиль, пожалуй, отведает, – важно ответил за Атласова толмач. – А мешанины из крови главному мельгытанину не надо. Да вели принести побольше сушеной сараны – она у нас вместо хлеба идёт, – и вздохнул: Вот басурманы-то! Даже хлеба не знают…

Жёны Иктени кинулись во двор, пыхтя и отдуваясь, втащили большое корыто с мясом. Одна из женщин собрала с пола посуду и поставила её перед белой сукой. Собака принялась бойко вылизывать чашки-плошки.

– Смотри-ка, – подмигнул Атласов толмачу, – не желают сами плошки мыть – псине поручили.

Толмач заругался и что-то быстро и сердито сказал Иктене. Тот вытаращил глаза, залопотал по-своему, руками замахал. Атласов догадался: князец доказывает – сука, мол, животное чистое, посуды не испоганит, испокон веков корякские псы чашки вылизывают. Но толмач не отступал: брезгливо морщась, просил вымыть посуду хотя бы снегом. В конце концов, младшая жена Иктени, собрав плошки, вышла из юрты и под наблюдением специально посланного с нею казака вычистила их в сугробе.

Атласов съел мяса много, совсем как настоящий оленный человек. Иктеня, желая ему угодить, велел принести припас жира, толченого с голубикой, но тот, отведав угощения, сморщился и сплюнул:

– Мерзко!

– Это – сладость, это – хорошо! – засуетился Иктеня. – Ничего нет слаще на свете..

Усмехнулся Атласов, подмигнул толмачу:

– А ну, сбегай за сахаром – из моих припасов! Да не голову неси, а песка намети вот в эту плошечку…

Когда толмач поставил сахар перед Иктеней, тот помуслил мизинец, с недоверием обмакнул его в сероватую крошку – уже знал, что мельгытанги сыплют белый порошок наподобие этого в любое варево. Солью называют. И ему давали – ва-а, противно!

– Ай, сладкая соль, – удивился Иктеня и, наклонившись к плошке, слизал весь сахар. – Слаще сараны, однако!

– Видишь, бывает еда слаще вашей, – заметил Атласов. – А ты, князец, не хотел верить…

– Э, – протянул Иктеня, – у вас сахар, у нас – мясо. Олешку и резать не надо, если сладости хочешь…

– Как это?

– Хочешь услады – собери со шкуры личинок овода. И сладко, и сытно! Молодые рога срежь – ох, вкусно!

– Нет уж, – отрезал Атласов. – Ни личинок, ни червей я есть не стану. А панты пробовал – они, хоть и не православное кушанье, а крепость дают, силой человека наполняют…

После обеда Атласов пошёл в свою юрту и растянулся на шкуре у огня. Клонился к концу короткий северный день, после сытной еды тянуло в сон. Он и не заметил, как задремал.

Среди ночи в юрте началось какое-то смутное движение. Атласов открыл глаза, прислушался: на воле ветер гудит, шуршит по снегу позёмка, а в юрте кто-то тихонечко поёт.

Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел смутную фигуру женщины. Проклятая шаманка! Опять явилась! Чаровница, обернувшись к нему, засмеялась – будто серебряный колокольчик звякнул.

Атласов приподнялся на локте и, сглотнув, глухо спросил:

– Ты кто?

Женщина заговорила вдруг по-русски:

– Слушай, приказной, смел ты и тем люб мне! Не хотела тебя пускать втундру. Но вы, мельгытанги, сильны, и ваша сила защитой Камчатке будет. Не бойся теперь меня. Иди вперёд, всё дальше и дальше, и откроется тебе земля незнаемая…

Сказала – и сгинула. То ли сон, то ли явь – Атласов не понял. Ветер утих, и утихло сердце…

Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

Камнешарки

Неужели Белая женщина существует на самом деле?

Но когда сквозь тучу пробился внезапный столб света, всё объяснилось просто. Над рекой колыхалась серая пелена, принявшая очертания гигантской женской фигуры. Ну, надо же! Шаманка, значит, всего-навсего – мираж, клубок тумана, игра солнца и теней. Всё это мы с Лёшей обсудили потом, а теперь нас куда больше занимал другой вопрос: как доберёмся до Каменного, лодку-то унесло!

– Не паникуй, Игорь, – сказал Лёша. – Вэ И знает: мы пошли на Сухую протоку. Если не появимся в Каменном к сроку, он забьёт тревогу, и нас обязательно станут искать у Старого посёлка, раз мы туда отправились. Понял?

– Но мы не на Сухой протоке, – бестолково ответил я. – Сколько отсюда до неё идти?

– Дня три, не меньше…

– По кочкам, болотам, сквозь заросли стланика – вот в этой обувке? – я покрутил носком франтоватого резинового сапога. – Не ручаюсь, что не проткну его о какой-нибудь сук. И как тогда идти? Да ещё без карты?

– Как идти? Ногами! Как же еще? – Лёша улыбнулся мне ласково, как тяжелобольному. – Не здесь же нам сидеть!

– А почему бы и нет? Может, кто-нибудь на рыбалку сюда пожалует…

– Тьфу ты! – Лёша от возмущения сплюнул. – Даже в Антарктиде народу бывает больше, чем в этих местах.

Я, конечно, понимал, что никому и в голову не придёт, что мы изменили маршрут и, следовательно, искать тут нас не будут. К тому же, неподалёку от этого места, как рассказывал Лёша, есть один особенный перекат. Там скапливаются плавуны, разбитые вдребезги рыбкооповские бочки, вывороченные коряги. Если здесь находили измятые лодки, то чаще всего снимали головные уборы – почтить память погибших. А ведь наш «Прогресс» вполне могло вынести на этот перекат.

Как подумал об этом, так настроение ещё хуже стало. Но кукситься – это самое последнее дело. Уж лучше выглядеть жизнерадостным идиотом, чем пессимистом, навевающим тоску. И я нарочито громко рассмеялся:

– Послушай! Робинзон по сравнению с нами – просто нищий! У нас и палатка, и рюкзак с консервами, и рыболовные крючки, и запасная леска…

Лёша задумчиво повертел пачку «Беломора»:

– Зря ты курить бросил. Тогда б у тебя спички были…

– Так ведь ты взял с собой зажигалку. И, по-моему, в твоей куртке целых три коробка спичек в полиэтилене. Сам же мне говорил!

И только тут я заметил, что куртки как раз на Лёше и не было.

– В лодке осталась, – вздохнул он. – Сам не знаю, какой бес меня попутал. Никогда спички в одном месте не держал!

А вокруг сияла тундра. На горизонте голубоватым туманом выступала гряда гор, расплывчатая как мокрый акварельный рисунок. В бледном небе парил орёл, в жесткой, тёмно-зеленой траве осторожно шуршала землеройка. У самого берега, на мелководье, стайка плавунчиков водила хоровод. Яркие птички, похожие на разноцветные поплавки, юрко вертелись, хлопали крылышками, описывали круги, кивали друг другу – будто танцоры, исполняющие вальс на дворцовом паркете.

Но любоваться всем этим не хотелось. А хотелось… Честно сказать? Хотелось – взвыть. Без огня в тундре – даже представить страшно…

Я отошёл от Лёши, уселся на шершавый валун и, пригорюнившись, уставился на серую холодную воду.

Не обращая на меня внимания, по берегу бегали два куличка, оба как бы в пёстрых заплатках, а вокруг глаз – чёрные круги-маски. Быстро перебирая короткими ярко-оранжевыми лапками, эта парочка сноровисто переворачивала все камешки подряд и шарила под ними длинными клювами, выбирая каких-то личинок. Но скоро одному куличку это занятие надоело, и он вспорхнул, следом взлетел его напарник. Или напарница?

Незнающий человек не всегда определит, кто из куличков самка, а кто самец. Взять тех же плавунчиков. Куличок ведет себя скромно – эдакий тихоня, одетый в неброское серо-белое оперение. Зато куличиха франтовата, эдакая бой-баба: сама заигрывает со своим избранником, ухаживает за ним и напропалую кокетничает. Мало того, что она буквально «женит» на себе рохлю, так ещё и отгоняет от него соперниц. А когда снесёт пёстрые яйца, то тут же о них и забывает. И приходится кулику в полном одиночестве высиживать их самому, а потом выкармливать птенцов, оберегать их от врагов, учить летать.

Но парочка пёстрых куличков, перелетевших от нас подальше, к плавунчикам не относилась. Это был какой-то другой вид.

– Славные птички, весёлые! – сказал Лёша. Он подошел ко мне незаметно и встал за спиной. – Мы их камнешарками зовём…

– Говорящее название, – заметил я. – Бойко они камни обшаривают…

Лёша вдруг хлопнул себя по коленям и расхохотался, да так громко и заливисто, что я даже подумал, что с ним не всё в порядке. Ну, стресс, нервы сдали, мало ли что – сами понимаете.

– Ай, молодцы камнешарки! Напомнили! – он смеялся и шлёпал себя уже по лбу. – Ну, как же я забыл? Мои предки от этих куличков научились огонь добывать…

– Как так?

– А так! Шаркали камень о камень, пока искра не вылетала на сухой мох. А потом и другой способ нашли: тереть деревяшку о камень.

– Угу, – буркнул я. – По телевизору как-то показывали: одно дикое амазонское племя до сих пор так огонь добывает. Полдня эту палочку о камень трут!

– Зато теперь огонь у нас будет точно! – бодро заверил меня Лёша.

Мельгытанги – огненные люди (Продолжение)

Новый анадырский приказной Григорий Постников был не в духе. Осип Миронов, как вошёл, это почувствовал сразу, и догадался о причине такого настроения:

– Слышал, жалобу получил с Камчатки?

Приказной обернулся, в сердцах закричал:

– Обманул нас всех Володька-то Атласов, обманул! Знал, я ему на смену буду послан: много воли не дам, потому и ушёл в поход. И вот-те на! – он схватил со стола бумагу и прочитал: «В прежние годы» – коряки-то, слышь – «в прежние годы», – он выразительно глянул на Миронова, – «слыхивали от своих родников и от служилых людей, что те де служилые люди ясачных людей не громят». А Володька их, мол, громит.

– Эва! – хмыкнул Миронов. – Атласов ласкою да приветом никогда не отличался. Ух, злой бывает, особливо, когда всё не по нему. Но и ясачные людишки горазды понапрасну жаловаться на притеснения…

– Так-то оно так, – кивнул Постников, – но эта челобитная правильная. Атласов собрал ясак вторично. Коряки с эвенами недовольны, того и гляди, бунт поднимут. Тогда Володька по своей дурости потеряет служилых людей…

Постников снова заходил по светлице, покусывая обвислые усы.

Осип уселся на скамью у стены и стал задумчиво смотреть в окошко, затянутое тусклым оленьим пузырем. О челобитной на Атласова он уже знал. Принёс бумагу в Анадырский острог человек из камчатской землицы – сказался посланцем Иктени. Он потребовал, чтобы его пропустили к самому большому начальнику. И когда туземца спросили, зачем, он простодушно ответил: «Жалобу велено ему передать…»

Молва быстро разнесла эту весть по Анадырскому. Люди говорили и о том, что, получив послание, Постников заперся у себя, никого к себе не допуская.

– Чьей рукой челобитная писана? – равнодушно спросил Миронов, не отрывая взгляда от окошка. – Знамо дело, язычники-то грамоте не умеют. Кто-то из казаков писал челобитную…

– Почерка не узнаю, – ответил Миронов. – Одно ясно: Володька набедокурил, язычники возмущаются, требуют справедливости…

– Эх, не вовремя он этот поход затеял! – вздохнул Миронов.

Положение и в самом деле было тревожное. После ухода Атласова в тундре снова зашевелились люди князя Канмамутея. Его род был старым, могущественным – перед ним преклонялись и оленные, и сидячие люди. Туземных воинов всё чаще стали замечать у Анадырского – знать, вели разведку. Канмамутей похвалялся, что-де сильней его никого в тундре нет, и мельгытангов не спасут даже их огненные палки.

– Если коряки совладают с Атласовым, то чукчи нас непременно тоже побьют, – мрачно молвил приказной и перекрестился. – Подмоги ждать неоткуда…

– Надо Володьку вернуть, – присоветовавал Осип. – С ним более шести десятков казаков. Вот где наша сила!

И вскоре из Анадырского острога вышел отряд казаков, посланный вдогогнку за Атласовым.

***

Тундру опутали бусы. Этот густой туман при сильном ветре и крепком морозе опасен для путешествий: одежда намокает, смерзается и превращается в толстый ледяной панцирь. Тогда шуба или малица не держит тепла, и если не обсохнуть у костра, наступает неминуемая смерть.

– Вернёмся в стойбище, – решил Атласов. – Переждём непогодь..

Потап Серюков вздохнул:

– Как-то там у олюторских еоряков Сидор Бычан столько лет пребывает? Поди, окромя бусов, и другие напасти на Камчатке есть?

Судьба Бычана, которого оставил на Олюторе-реке Лука Морозка, тревожила и Атласова. Корякские князцы не желали терять свободу и наверняка у казаков Бычана с ними тоже были схватки. А припасы пороха не безграничны… Ох, всё ли ладно у Сидора со товарищи?

В конце концов, Атласов надумал отделить от отряда две казачьих дксятки. Пусть перейдут через долину реки Таловки к олюторцам. Сидору надо выслать бумагу, написать, чтобы возвращался в Анадырское, а обе посланные десятки вместе с проводниками нагонят отряд у Камчатки-реки.

Вернувшись в стойбище Иктени, который было обрадовался, что удачно избавился от непрошеных гостей, Атласов ещё раз обдумал свой план. Его выбор пал на Потапа Серюкова. Силён Потап: в кулачном бою шутя мог уложить сразу двоих, да так, что их души едва-едва на место возвращались.

– Собирайся, Потап, в путь-дорогу, – твёрдо сказал Атласов. – Не сегодня-завтра бусы кончатся – мы отправимся своим путём, а два десятка казаков под твоим началом – на Олютору.

Об этом решении неведомо как узнал князец Ома. Он пришел к Атласову и без лишних церемоний заявил:

– Люди говорят, что Потап на Олютору идет. Такого сильного человека отряд лишится! Неясачные коряки могут бунт поднять…

Владимир Владимирович затаил в усах усмешку:

– А ты не бойся! Или забыл про наши «огненные палки»? Они и нас защитят, и твоих воинов…

Ома смолк. Необдуманными словами он мог выдать свой замысел. Хоть и не ладил с Иктеней из-за старой родовой вражды, но нашёл-таки с корякским вождём общий язык – нужда заставила. В ту ночь, когда Атласов и его ближние казаки развлекались плясками женщин, он вслед за Иктеней ушел к шаману.

В юрте от сырых дров до самого потолка стоял такой дым, что человека напротив разглядеть трудно. Спасаясь от угара, залезли в тёплый полог. В плошке тускло мерцал огонь, язычок пламени робко вздрагивал от малейшего дуновенья и грозил совсем угаснуть. Сидели молча, пили настойку из сухого кипрея. Наконец, Иктеня сказал:

– Зачем Ома со знатными чукотскими и юкагирскими людьми Починой и Позделей пришли вместе с мельгытангами? Мельгытанги хитрые. Они сами захватят все места, где живёт соболь.

Шаман, тихонько ударив лапой орла в бубен, закатил глаза и забормотал:

– Вижу кровь… Ай, много крови… Везде – кровь, кровь…

Он закачался из стороны в сторону, сильнее забил в бубен:

– Кровь! Кровь!

Пламя в плошке заметалось из стороны в сторону, вот-вот угаснет. Иктеня приставил к посудине огонь, прикрыл огонь, чтобы в переменчивом свете яснее видеть все движения шамана.

– Плохо будет Оме, ох, плохо! – верещал шаман. – Хитрый мальгытанин заманит его к камчадалам, огнём испепелит юкагиров…

– Он обещал отдать нам все реки, где живёт соболь, – напомнил Ома. – Наши люди будут там охотиться…

Иктеня громко, надсадно засмеялся, даже за живот схватился. У Омы кровь прилила к щекам:

– Зачем смеёшься надо мной, как над дураком?

– Обещать легко – сдержать слово трудно, – наконец сказал старик, вытирая выступившие слёзы. – Обманут вас мельгытанги! Всем нам они – чужие, и царь их – чужой…

– Он взял нас под защиту, – напомнил Ома. – Ясак сбавил юкагирам…

– А мы, коряки, разрешим юкагирам охотиться везде, где они пожелают: тундра велика, всем места хватит, – пообещал Иктеня. – Забудем старые обиды, дружить будем…

В ту же ночь в юрту шамана, воровато озираясь, пробрался один из казаков. Его испугались, но он, заговорив по-юкагирски, предложил составить челобитную на Атласова.

Иктеня осторожно молчал: не специально ли этот человек подослан? Выведает тайные мысли, узнает о недовольстве князцов – и ожидай расправы! Но пришелец, вынув бумагу, дружелюбно улыбнулся:

– Конечно, послание составлю за плату. Дадите столько собольков, сколько пальцев на одной руке…

Эти слова успокоили князцов, и жалоба была составлена.

А на следующий день ветер стих. Солнце разорвало туман, и блистающие снега ослепили глаза. К полудню отряд Потапа Серюкова ушёл к Парапольскому долу, а оставшаяся часть русских и юкагиров отправилась дальше, к югу.

От реки Подкагирной вскоре добрались до мест, заросших высокими деревьями. Меж них узкой лентой тянулась речушка, засыпанная снегом. Её так и назвали – Лесная. На ней ветер кое-где обдул снег, и сквозь окошечки льда можно было разглядеть на дне камешки, коряги и какие-то водоросли, спутанные в клубки.

Здесь, в лесной чаще, казаки и юкагиры обнаружили много следов – и беличьих, и росомашьих, и лисьих, а главное – легких, стремительных собольих!

Ома самолично подстрелил из лука матерую росомаху. Её тут же освежевали у костра. Горячие, дымящиеся на морозе печень и сердце князец разделил между своими ближайшими приспешниками.

– Хорошая росомаха, – нахваливали они добычу Омы. – Смелая была охотница. Её печень – сладкая, сердце – вкусное. Сила её к нам переходит.

– Шаманская была росомаха, – заметил один из юкагиров. – Смотрите: на её спине черного меха больше, чем у других росомах…

– Не про неё ли старики сказки рассказывали? – спросил молодой Ерёмка Тугуланов.

– А что за сказка? – заинтересовался Атласов. Ему нравилось слушать туземные рассказы ли, побасенки ли – не суть важно, лишь бы они касались происхождения и обычаев тех народов, с которыми его сталкивала судьба. Через них, как ни через что другое, определялся их характер. Так ему казалось.

– Ладно, расскажу, – сказал Ерёмка. – Ходила одна лисица по тундре – всё равно, как мы: измаялась, измучилась. Повстречала медведя, сказала ему: «Дед, боишься человека?» Медведь сказал: «Друг, зачем я его буду бояться? Я съем его, – всё равно как ягоду». Лисица сказала: «Дед, много я ягод видела, пойдем туда, иди за мной.» Лисичка пошла первой, человека встретила и сказала ему: «Медведя привела, карауль здесь».

– А-а-а-а! – обрадовался Ома. – Знаю эту сказку! Человек караулил там, с луком, со стрелой караулил. Когда медведь пришёл, человек выстрелил, в брюхо медведю попал. Тот побежал. Лисичка сказала: «Дед, что с тобой?» Медведь сказал: «Брюшная боль началась». И домой пошёл. Помирать хочет. И говорит своим ребятам: «Дети, идите зовите дядю».

– А дядя – это росомаха, – подхватил Ерёмка. – Привели дети медведя росомаху. Медведь сказал: «Шамань! Умирать собираюсь». Росомаха начала шаманить. Через рану медведя стало сало выходить, начала его росомаха есть. Медведь сказал: «Дети, начинает темнеть». Пнул он росомаху, на огонь бросил, спину ей сжег. Росомаха выскочила из юрты и домой пошла. Мать росомахи куском дымленой замши ей обожжённое место закрыла, зашила. Теперь от этого росомашья спина чёрная.

– Ваш рассказ на русские сказки не похож, – сказал Атласов. – Чудные у вас были-небылицы! Но всё ж немножко наши напоминают: лисица – хитрая, медведь – простодушный…

* * *

Вскоре отряд набрёл на небольшое корякское стойбище. Тамошние сидельцы встретили бородатых людей без страха. Это удивило: обычно коряки испытывали почтительное волнение при виде густой растительности на лице и пугались, когда русские снимали шапки – мужчины с пышными волосами почитались у них как большие шаманы. Сами же коряки брили каменными скребками и головы, и лица. Некоторые из них только на темени оставляли две пряди – заплетали их в жидкие косицы.

Атласов, по обыкновению, сообщил сидельцам, что пришёл с миром и дружбой, чтобы привести их под высокую руку государеву. Перед ним явился сухонький остроглазый старейшина. За ним два молодых парня тащили на носилках женщину. Одетая в росомашью кухлянку и белые меховые штаны, она, не шевелясь, грузно возлежала на досках – ровно каменная. Её лицо скрывал песцовый малахай.

– Должно, шаманка, – решил Атласов и по-корякски пригласил старика садиться:

– Койон катваган!

– И-и, – старик поклонился и, усевшись на шкуры, с достоинством подбоченился.

Парни осторожно сняли женщину с носилок и определили ей место за спиной старейшины. Как её посадили, так она и сидела – немая, неподвижная, с закрытым лицом. Чучело чучелом!

– Вижу: не удивляетесь вы нам, – начал Атласов. – Или не впервой русских людей встречаете?

– Так, – качнул головой старик. – Я молодым был – приходили к нам длиннобородые. Много их было, и все с бородами. Главные их люди звались Федот да Герасим. Очень они промеж собой сердились, а почему – не ведаю.

– Что же они у вас делали?

– Сказывали, что большой огненный мельгытанин послал их прознавать новые земли. Меняться хотели: нам – железо, бисер, себе – меха.

– И со мной идут торговые люди, товары у них имеются, – сказал Атласов и к толмачу оборотился: Похоже, Федот Попов да Анкудинов тут гостили. Спроси-ка у старика, каковы русские обличьем были?

И когда Иван Енисейский перевёл ответ, Атласов убедился: точно, описанье совпадает!

– Куда они ушли от вас?

– На Парень-реку. Тамошние оленные людишки прознали: мельгытанги смертны, и когда те спали, набросились на них скопом. Отправили бородатых к родичам в верхний мир. Мы горевали: хорошие были люди, часто менялись с нами, обид не чинили…

– И мы обид не чиним. Напротив, берём вас под защиту и покровительство. А за то станете нашему царю дань платить…

– Тоже собольков, как Федот, любите? – хитро сощурился старейшина. – Их в кедрачах – как мышей в тундре: ловить – не переловить. Сколько захочешь – столько и добудем. Это зверь пустой: ни в еду, ни на меха не годен. Ценим мы только собачьи да оленьи шкуры.

Атласов ответу не удивился. Малые северные племена, почти круглый год жившие среди снегов, предпочитали прочные, тёплые меха. К тому же, шкуру крупного зверя выделывать было гораздо проще, чем тех же горностаев или собольков.

– А что это твоя баба всё сидит да молчит? – Атласов перевёл разговор на другую тему. – Чудно: хоть бы шелохнулась!

Старик повернулся к парням-носильщикам, и те сдёрнули с головы женщины песцовый малахай. Атласов от удивления даже привстал: то не баба была, а обычный камень, вон и лишайник на верху растёт, будто волосы.

– Это жена моя каменная, – объяснил старик. – Самая любимая и верная.

– Насчёт верности ты, пожалуй, прав. Но разве камень может заменить живую женщину?

– Это Яйтель-камак29, – насупился старик. – Достойнейшая женщина! Меня от коросты вылечила. Давным давно я шибко занедужил – всё тело гноищем покрылось. Шаман не мог вылечить, только и сказал: ищи Яйтель-камак! Вот, пошёл на реку, стал камни ворочать. Взял один в руки – будто кто дунул на меня. Испугался, бросил камень в воду, убежал. Ещё пуще разболелся, чуть в верхний мир не ушёл. Всю зиму пролежал. Весной старухи посылают на реку: иди, ищи ту женщину-камень, бери её в жены – вылечит…

– Ну и сказка! – усмехнулся Атласов.

Толмач его реплику не перевел, и потому старик, не смущаясь, продолжал рассказ:

– Долго я искал Яйтель-камак, кричал, звал – она обиделась, далеко виз по реке за зиму уплыла, но всё же нашел её…

– И женился?

– Нет, сначала платье и обувь ей сшил. Оленей выделил, пусть богатая невеста будет! Приняла дары, не сердилась. Вылечила…

– Зачем же ты её за собой носишь? Пусть бы в землянке сидела!

– Так ведь хорошему гостю положено отдать любимую жену, пусть его тешит! – серьёзно сказал коряк.

Атласов знал о подобном обычае у чукчей. Несносимую обиду причинял гость, коли с женой не перебудет: его могли даже убить, как гнушающегося приязнью хозяина – это, кстати, нередко и случалось с анадырскими казаками, которые не знали о таком обычае.

– Хорошо. Оставьте её. Пусть погостит!

– Ты её не обижай, – засуетился хозяин. – Она хорошая, лучше шамана лечит.

Каменную бабу торжественно внесли в полог, усадили на оленьи шкуры, и Атласов невольно улыбнулся: надо же, то снежная женщина мерещилась, то вот чучело подсовывают. Будет что якутским казакам рассказать! Не подав вида, что не поверил рассказу старейшины, Атласов как ни в чём не бывало продолжал разговор:

– А далеко ли отсюда до Камчатки-реки?

Старик отчего-то поскучнел лицом, уставился щелочками глаз, не мигая, на огонь, Наконец, вздохнул:

– Ох, худая то земля – шаманская!

– Отчего же?

– Горы там огненные, и превеликий гром в тех горах гудит – у-у-у-у! Те люди, что на них ходили, обратно не вышли – духи их забрали, себе прислуживать заставили.

– А далече ли те горы?

– Сказать по-вашему не умею, а по-нашему: два раза по десять раз должно всходить и заходить солнце.

– А народ там какой живёт?

– Живут там камчадалы – ростом невелики, вроде нас, коряков, а на лице бороды растят. Одежду носят соболью, и лисью, и оленью, а пушат то платье собачьим мехом.

– Злые ли те люди?

– Если их не трогать, то и они никого не обидят.

Старейшина еще долго рассказывал о Камчатке-реке и народе, населяющем её берега. А в конце, довольный приятным обхождением, велел своим людям показать казакам места, богатые соболем. В разведку пошёл и Ома.

Он вернулся с горящими глазами: следов на снегу тьма, хорошо бы тут поохотиться! Этого желали все юкагиры: не хотелось им уходить отсюда пустыми, мало ли что ждёт впереди – может, дальше и захудалого горностая не встретишь? Мечтали скорее собрать ясак и вернуться домой, к родным очагам. Но Атласову задерживаться не хотелось. Его тянуло дальше, к реке Камчатке, в места, как гласила молва, сказочные и необыкновенно богатые…

Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

Находка у крестов

До сопки мы добрались без приключений. С её вершины открылась плоская, как блин, равнина, иссечённая ручейками, поросшая редкими лиственницами. С сопки с камня на камень скакал белогривый звонкий ручей.

– Где же кресты? – спросил я.

Лёша показал рукой вниз, туда, где ручей сливался с рекой:

– Вон там должны стоять. Дед так говорил, а я ему верю..

Но крестов не было.

Мы спустились вниз, и тут я увидел два островка буйной полыни. Она обычно растёт на местах, покинутых человеком.

Раздвинув ногой высокие метелки полыни, я обнаружил глубокую яму. Из неё торчал почерневший обломок столба.

– Тут тоже что-то было, – позвал меня Леша к другому островку полыни. – Кто-то тут яму выкопал…

И правда, полынь скрывала что-то вроде конусообразной скважины, на дне которой тускло мерцал жёлтый лёд.

Стало ясно: здесь когда-то стояли если не кресты, то во всяком случае – какие-то столбы. Но зачем кому-то понадобилось их тут ставить?

Оглядывая землю под ногами, я заметил: что-то тускло блеснуло на солнце. Это была небольшая квадратная пластина, размером с портсигар.

– Лёша! Смотри, что я нашёл!

Пластинка оказалась бронзовым образком. С его темной поверхности на нас смотрел лик какого-то святого. Был он бородат, и густые волосы картинно спадали на плечи, а его голову охватывал тоненький обруч нимба.

– Примерно такую я в нашем музее видел, – сказал Лёша. – Это вроде бы Никола-угодник…

– Неужели? – я не скрывал радости. – Образки с его изображением казаки как раз и прибивали к крестам!

– Святой хорошо сохранился, – заметил Лёша. – И как будто специально нас дожидался. Наверняка тут люди бывали, но он почему-то им в глаза не кинулся…

Меня тоже что-то смущало в этой находке. Но как бы то ни было, а мы, в сущности, сделали маленькое открытие. Здесь, вот на этом месте, когда-то давным-давно стояли русские люди, первыми увидевшие Камчатку. И у этой сопки действительно высились кресты: вот ямки, а вот – чёрный трухлявый обломок столба. Но куда исчезли остальные части крестов? Наверное, ручей, разлившись весной, своротил и унёс их в реку…

Передохнув, мы решили: неплохо бы пообедать. И желательно горяченьким!

Лёша велел мне набрать мха и крепких сухих веточек. Сам он тоже не терял времени даром: разыскал возле ручья плоский камешек с небольшим углублением посередине. Выбрал толстый ровный сучок, ножом продолбил в нём лунку, обложил её мхом, снял с рюкзака тонкую капроновую верёвку и обернул её два раза вокруг палочки, которую вставил в углубление камня:

– Проверим древний способ!

– Ну, Никола-угодник, помогай, милый…

Придерживая ногой палочку, Лёша начал быстро вращать её веревкой. Дерево постепенно углублялось в лунку, на мох посыпалась древесная крошка, но огня почему-то не получалось.

Лёша, чертыхаясь, перерубил пополам другой сучок, выдолбил в нем отверстие, вставил палочку в камень, а её конец втиснул в лунку старого сучка.

– Вот теперь скорее загорится!

И точно: вскоре потянуло дымком, искорками полетели на мох опилки, и через каких-то минут сорок мы сидели у настоящего костра.

А после обеда снова захотелось побродить там, где когда-то стояли кресты. Знаете, у меня есть одна странность. Не знаю, может, это ненормально, но я люблю… кладбища. В каком бы городе или селе ни был, обязательно схожу на местное кладбище. Нет, я неточно выразился: не то, чтобы я их люблю или вижу в них некую прелесть… Как бы это объяснить? Ну вот, ходишь по тихим аллеям, смотришь на надписи на памятниках, видишь фотографии людей, ушедших в небытие – и они словно оживают, можно придумывать разные истории, угадывать характеры. Как бы прикасаться к чужой жизни, которая вдруг становится близкой и понятной тебе.

Я не верю в смерть. Да, действительно, жизнь человека однажды меркнет, и он перестаёт дышать, видеть, чувствовать. Вот так сразу? Некоторые учёные говорят, что жизнь отходит постепенно – мозг ещё некоторое время работает, и человек, наверное, слышит, как с ним прощаются его близкие, плачут, кричат в голос. А потом – тьма, мрак и совсем-совсем ничего нет? Жил, был – и ничего?

В общем-то, банальные, конечно, мысли. Вернее, вопросы. Многие их себе задавали, задают и будут задавать. Я родился, я был. А до рождения меня не было? Нет, наверное, всё-таки был. Человек – звено цепочки, частичка своего рода-племени, который тянется ниточкой через всю историю Человечества: звено к звену, бесконечное множество звеньев составляет единую незримую цепь, и значит, я появился на свет неслучайно – был предусмотрен, закодирован, ожидаем в этом бесконечном ряду. Значит, я был в свих предках, может, они даже думали обо мне, вот о таком, какой я есть. Но, может, я виделся им лучше, умнее, благороднее. А получился вот таким…

– Фантазер, – смеялась ОВ, когда я делился с ней своими мыслями. – Какой милый! В твои фантазии не вписываются разные допустимые генетические погрешности…

– Какие именно?

– Ну, адюльтер, например, – она картинно опускала свои невинные ангельские глаза, исподлобья, однако, наблюдая за моей реакцией. – Предки могли думать о чём угодно, а их якобы наследник оказывался, в конце концов, чужим…

– Насчёт других не знаю, а мои бабки гулящими не были, – резко оборвал я её. – Если любили, то одного и всю жизнь.

– А я, значит, гулящая? – ОВ закусила нижнюю губу и отвернулась к стенке. – Спасибо, милый, за комплимент…

– Ну что ты, что ты…

Больше я никогда об этом не говорил с ОВ. И тем более, не рассказывал ей о том, что испытывал порой при чтении книг по истории. Открываешь Соловьёва или Ключевского: кровавые войны, набеги печенегов, скитания Феофана Грека, плавание Семена Дежнёва, полчища татаро-монголов, хищный Кучум – и вдруг забьётся сердце: всё это было, было со мной, ну как же – чёрное солнце над полком Игоревым, моление Даниила Заточника, которое, кажется, слышал наяву, и опричнина, и Степан Разин, кланяющийся с лобного места народу, и средь той толпы был ты! Вас посещало такое чувство? И как его назвать иначе, если не ощущением бесконечности цепочки своего рода? И разве вам не снились сны – хотя бы сны! – такие: дымное небо Аустерлица, сухой и колючий ветер Сенатской площади, и стрела, пущенная Кучумом, угодила в ваше плечо…

– Слушай, Лёша, у меня такое чувство, будто я когда-то, давным-давно стоял вот здесь, и видел эту реку, сопки, тундру, и только этого ручья тут не было…

– А я думал, такое только со мной бывает…

– И чем ты это объясняешь?

– Мой дед говорил, где наши предки ходили, там их дух остаётся. Когда человек нашего рода в то же место приходит, то духи помогают ему охотиться, защищают, о себе память возвращают.

– Да нет, это – религия. Тут что-то другое. А что?

Мельгытанги – огненные люди (Продолжение)

Снег валил тяжелыми мокрыми хлопьями. Оленей и нарты пришлось бросить: упряжки застревали в рыхлом месиве, а по утреннему насту хоры30 сбивали копыта. Собаки тоже с трудом набирали ход, отказывались тащить нарты. Псы ложились в снег и лежали, равнодушные ко всему на свете. Вожаки исподтишка перекусывали и обгладывали алыки31– и тогда на восстановление упряжки требовалось несколько часов.

Измотанные казаки к вечеру выбирали безветренное место, где снега было поменьше, и разводили костры. На огонь почему-то прилетали совы и молча кружили над лагерем. То одна, то другая белая птица опускалась на наст и застывала, уставив пылающий взор на людей. Юкагиры шептали под нос заговоры: сов они почитали волшебными, боялись их якобы тайного могущества.

– Тьфу, тьфу, снежная бабушка! – бубнил Ома. – Никто тебя не звал охотиться! Улетай, бабушка, улетай! Кушай воздух – зверей нам оставь…

Совы взлетали со своих мест, молчаливо удалялись в лес. Юкагиры называли их плохим птичьим народом: поймают зайца ли, куропатку ли, выберут клювом самое лакомое – мозг, глаза, а остальное бросят. А могут и вовсе ничего не есть, кроме воздуха. День и ночь летают – не устают. Волшебные птицы!

– Что за небылицы? – не верили казаки. – И какая такая бабушка? Птица – и весь сказ! А то – бабушка снежная…

Атласов нашел-таки объяснение названию сов по-юкагирски. Совы сидели неподвижно, сгорбившись – напоминали старых женщин в толстых кухлянках. Якуты тоже прозвали этих птиц каар-эбэ32, уважали их за способность долго обходиться без пищи. Дело не в волшебстве или сверх естественных возможностях – просто «снежные бабушки» научились сносить невзгоды жизни в тундре.

На привале казаки обсуждали поведение сов, обсыхали, ели, вели неспешные беседы – и трудности пути, нелепые обиды забывались. Да к тому ж, коли Атласов даст каждому по чарочке, и песни можно петь. Но больше всего казаки любили вечерние разговоры с самим Владимиром Владимировичем. Простой мужик, вроде их самих, а знал много, повидал немало, и здесь, в Корятчине, всё примечает, ну ладно бы – обычаями и нравами интересовался, а то ведь выспросит у иноверцев название каждого кустика, малой птахи или какого-нибудь неприметного ручья – многое ему надо уразуметь!

– Всё бы хорошо, – пожаловался молодой казак Яшка Волокита, – да болезнь приключается: зубы шатаются, дёсны пухнут…

– А я что велел? Пейте отвар стланика! Приметили, поди: коряки его заместо воды дуют – и здоровы!

– Больно противная водица, – сплюнул Яшка.

– А я вот что скажу, – продолжал Атласов. – Ермак Тимофеевич много стрельцов и казаков из-за цинги потерял. Никто не надоумил их пить стланиковую воду. Нарвите веток стланика, запаривайте в воде и пейте. Слыхали?! И строганиной не гнушайтесь. Вместе с чукчами и юкагирами её употребляйте. Они-то знают: в варёной рыбе да мясе полезности, видно, меньше. Силы нам, братцы, нужны, чтобы Камчатку изведать, всю её выглядеть…

– Да, мужики, силу терять не след, – усмехнулся толмач Иван Енисейский. – Чукчи-то что говорят? На Камчатке-реке, мол-де, живут в горах великаны, до девяти китов враз на плечи закинуть могут. Вот где страх-то! Слабый на них только взглянет – враз от страха обделается…

– И веришь ты им, – откликнулся казак Голыгин. – Отец говорил: брёл с мужиками в Сибирь, и всё их великанами стращали – якобы у городка Табаринского живёт страшилище в две сажени вышиною. Схватит одной рукой – только кишки полезут! И что? Оказалось – пустое, выдумка, сибирцы нарочно русских пугали, чтобы не забирались вглубь их земель.

– Всё может быть, – упорствовал Иван Енисейский. – Сказывают, Ермак-то Тимофеевич сразил-таки в Сибири великана.

– Побаски! – засмеялся Голыгин. – Для малых деток сказки…

– Ладно вам мудрствовать, – примирил Атласов спорщиков. – Человеку удивительнее всего небо и земля. Сколько жить будешь, столько и удивляться. Но самое пустое дело – принимать всё на веру. Ежели увидим великана, тогда и помудрствуем, как быть.

Через семь дней отряд достиг большой реки. Камчатка ли это? Казаки с любопытством взирали на высокие холмы, поросшие мрачным лесом – совсем иная земля, нежели пенжинская тундра: простора меньше и кругом – камни, камни, ни единого иноверческого балагана или землянки. Однако к вечеру зоркий Иван Енисейский в перелеске на противоположном береге приметил какое-то движение: нет-нет да и шевельнутся верхушки кустов, будто кто-то, таясь, за ними ползал.

Стрелки кинулись к тому месту и вернулись с молодым комоглазым парнем в белой короткой кухлянке и меховых штанах. Вырываясь из рук служивых, он громко вопил, повторяя одно и то же слово:

– Русаки!

– Что он говорит? Переведи! – велел Атласов Енисейскому.

Иван затолмачил с парнем, но, похоже, разговора не получалось: Енисейский, не зная, как истолковать некоторые слова, снова и снова задавал вопросы, а собеседник, не понимая его, растерянно вертел головой, разводил руками – не понимаю, мол, и снова повторял восторженно и испуганно: «Русаки!», показывая пальцем на казаков.

– Вроде, он знает, что мы – русские люди, – сказал Енисейский. – А больше понять ничего не могу. Не знаю я его языка.

Атласов выхватил взглядом Ому из толпы казаков, кивнул: подойди, мол. Тот нехотя приблизился.

– Славный Ома понимает язык птиц, его ни соболь, ни лиса не обхитрят: Ома умеет читать их следы, – ласково заговорил Владимир Владимирович. – Но знает ли Ома язык, на котором объясняется этот человек? Неужели не знает? Не от того ли молчит мудрый Ома, что ему стыдно, как волку, попавшему в капкан?

Князцу приходилось льстить, чтобы вызвать его расположение, но и о подначках Атласов не забывал.

Князец спесиво глянул на Атласова, оттопырил нижнюю губу в презрительной гримасе и что-то забормотал парню. Тот наконец понял, обрадовался, кинулся к новоявленному толмачу, но Ома отпихнул его в снег – не забывайся, не ровня!

– Этот человек расскажет мельгытангам всё, – объявил Ома. – Он станет говорить языком тела…

Казаки недоумённо переглянулись: как это? Но парень уже показывал жестом – отойдите, встаньте в круг. Все отступили, оставив его в центре. А юноша взмахнул рукой: тише! – и начал приплясывать, приседать, словно бы замёрз и никак не может согреться, насторожился, замер, приставил ко лбу ладонь, вглядываясь вдаль – на его лице отразились испуг, удивление, смятение. Прикрывая руками живот, он упал на землю и отполз в кусты.

– Показывает: их человек упал в воду, вымок и стал греться у костра, – пояснял Ома. – Так, голый, и увидел: плывут по холодной воде неведомые байдары. Испугался человек!

А парень продолжал танец, изображая бородатых людей с чудесными огнеными палками за плечами. Показал пальцы на руках и ногах: «Мача!» – не сосчитать, мол, пальцев не хватит.

– Русаки! – повторял за ним Ома. – Федот – главный мельгытанин.

Постепенно казаки поняли суть необычного действа: к камчатскому берегу пристали суда с отрядом Федота Алексеева. Русские пожили тут, наладили свои «большие лодки» и куда-то уплыли, а через несколько лет сюда снова пришли морем бородачи-кочевщики, интересовались мехами, рыбьим зубом, золотом – хорошие люди, местных сидельцев не обижали, вместе с ними жили, девок молодых своими жёнами сделали – ох, и любили они мельгытангов, сладка с ними любовь, и народились от тех браков красивые крепкие дети. Местные тойоны33 – потомки русаков, в их честь и речку Русаковкой назвали.

А река Камчатка – далече, на её берегах живут камчадалы, совсем другие люди, и боги у них другие, и юрты иначе ставят, и великая битва у них, говорят, сейчас идёт. И прежде чем попасть в Камчадалию, немало рек перейти надобно, а главная из них – Панкара34, и на ней стоит корякский острожок Хангота. Ай, велик! Построен на горе, вокруг его земляной вал высотою в сажень, толщиною в аршин. А внутри городища к этой стене приставлены высокие жерди, верхушки у них вилками, а на те вилки поположены поперечные жердины, и к ним колья привязаны. Не просто попасть в острожок – сильные, смелые воины охраняют три входа и днём, и ночью. С копьями и стрелами сидят у бойниц, боем встречают незваных гостей. А вот здешние люди, на Русаковке живущие, мельгытангов уважают. Они всегда верили: придут новые бородатые люди, много-много русаков, и ох как плохо станет тем, кто обижал их младших братьев. А разве не братья? В крови многих мужчин местных родов бежит и кровь мельгытангов: огненные люди – их предки.

Енишкегечь – так назвался молодой коряк – оказался смыленным малым, за несколько дней научился немного понимать по-русски, привязался к казакам.

– Ениш… Тьфу! И не выговоришь. Что за имя? – смеялись, бывало, казаки. И парень охотно объяснял – опять позорище35 устраивал: идёт беременная женщина по тундре, тяжело идёт, коренья ищет – вот и сума в руках, вдруг откуда ни возьмись – мелведь, так рявкнул, что без чувств повалилась баба в высокий кипрей, там и родился мальчик. Енишкегечь – значит, Кипрейный.

– А не скажешь ли нам, Кипрей, дорогу к реке Панкаре? – спросил Атласов парня. – Пойдёшь ли с нами туда?

Улыбка мотыльком слетела с губ Енишкегеча, он помрачнел и испуганно затряс головой:

– Нет, Большой мельгытанин, нет!

– Ты дороги не знаешь?

– Плохая дорога к Панкаре…

– Ну и что, пройдём, нас много, собаки вывезут, оленей у местных сидельцев выменяем на свой товар…

– Нет, – крикнул Енишкегечь. – Через урочище Ункаляк, однако, идти надо!

– Так что же?

– Страшное место, заколдованное.

– Кипрейный желает получить хорошую награду? Вот! – Атласов показал коряку кусок ярко-красной ткани.

Енишкегечь оживился, в его узких глазках вспыхнул живой огонёк:

– Хорошо, буду проводником. С мельгытангами Енишкегечь не боится заколдованного места…

– Да что ж это за место такое?

– Живёт там Ункаляк – каменный враг. Идёшь, идёшь – вдруг он глыбы начинает метать, редко кто живым уходит.

– Так обойдем это место. Велика мудрость! – присвистнул Атласов. – Хотя всё это сказки – про великанов…

– Не-е, – вздохнул парень. – Ункаляк есть, он требует жертву себе. Кто его обойдёт, тому вовсе плохо будет: мор нашлёт!

Ну, не сказочная ли страна Камчатка? На каждом шагу – неожиданности, вот и Ункаляк этот… Что за Соловей-разбойник такой?

Но никакого каменного врага-великана казаки в урочище не увидели – там высилась только огромная груда глыб. Егишкегечь, завидев её, поднял большой камень и, надрываясь, потащил к куче.

– Всё! Бросил жертву Ункаляку! – объявил после. – Хорошо дальше пойдём, хозяин не станет сердиться. Видите, другие люди тоже его задабривали. Sjy какую кучу камней накидали!

Прошли ущелье, и отряду то и дело стали попадаться иноземческие юрты, в которых порой жило до ста-ста пятидесяти человек. Но каждая семья имела своё летнее жилище – балаган на высоких столбах, чтобы мыши не лезли к припасам да чтоб водой не заливало. Где-то казаков встречали смирно, а где-то – великим боем: бросали камни, выставляли острые копья, бились палками. Но стрелки приступали к стенам со щитами и зажигали непокорные городища, и становились против ворот – так и побивали противника. Впереди казаков понеслась по Камчатке весть: идут мельгытанги, это великие шаманы – их волшебные палки гром и молнии изрыгают, сильны и свирепы те бородатые люди, и лучше им не перечить…

Наконец, Енишкегечь привёл казаков к большой заснеженной реке:

– Вот Панкара!

А на следующий день юкагир Ерёмка Тугуланов пошёл по следу дикого кабана и забрался далеко в лес. То, что он там увидел, поразило настолько, что даже вскрикнуть не смог – дыханье от радости спёрло: снег – сплошь в следах соболя! Зверьки, притаившись в кедраче, вытягивали остренькие мордочки, с любопытством разглядывая человека.

Ерёмка побежал в лагерь, падая и смеясь от радости. Сразу же разыскал своего дружка Яшку Волокиту – тот однажды спас его на медвежьей охоте, и Ерёмке хотелось ответить добром на добро.

– Нашёл! – зашептал юкагир другу на ухо. – Нашёл соболя видимо-невидимо! Пойдём охотиться!

Но Волокита – прозвище точное! – стал тянуть:

– Ты в своём ли уме? Не велел Атласов из лагеря надолго отлучаться. Сказано: всем отдыхать. Завтра пойдём дальше. Ослушаешься – порку устроит…

Ерёмка моргал хитрыми глазами, соображая: что бы предпринять? Нельзя упускать такой счастливый случай – добыть много меха, и какого! Ай-яй-ай! Как же про князя Ому не подумал? Надо всё ему рассказать, он-то сумеет уговорить огненных людей остаться на Панкаре. И верно: Ома тотчас собрал юкагиров, явился с ними к Владимиру Владимировичу.

– Желаем остаться на здешней реке, – заявил он. – Будем охотиться, соболя на ясак добывать!

– Надо дальше идти!

– Ты на Лесной не дал нам добыть мехов, – учтиво улыбнулся Ома и жестко поиграл желваками. – Если и здесь не дашь – назад повернём.

Атласов потемнел лицом, крепко стиснул зубы, но, пересилив свой гнев, нехотя вымолвил:

– Даю один день. Идите! Моё слово – последнее, – и повернулся к делегации спиной.

Следить соболя вместе с юкагирами ушли пять казаков. К вечеру все вернулись, кроме Ерёмки и русских.

– Остались на ночь, – объяснил Ома, пряча глаза. – Поставят петли – с богатой добычей вернутся.

Казаки на ночь окружали лагерь санями, на которых везли поклажу. И на этот раз поставили заграждение: мало ли какая напасть может приключиться. Юкагиры устроились, как обычно, отдельно. Сторожевой казак, бодрствовавший в карауле, прислушивался к ночным шорохам: ему мерещились приглушённые голоса, шуршанье снега… Чу! Будто кто идёт… Казак насторожился, поднял пищаль, и тут кто-то бросился ему на шею.

Караульный успел-таки выстрелить, Казаки пробудились, поднялся гвалт, открылась стрельба. Атласов ожидал увидеть какого угодно врага, но выяснилось: лагерь окружили юкагиры, с которыми делили все невзгоды похода, ели-пили из одной посуды. Потрясая копьями, недавние союзники с дикими выкриками выскакивали из-за укрытий.

– Убьём огненных людей! – призывал Ома. – Зачем они пришли на наши земли? Зачем свои законы устанавливают? Убьем мельгытангов, убьём!

Казаки, отстреливаясь, залегли в центре круга. Первая атака принесла нападавшим успех: трое служивых неподвижно лежали на снегу, несколько человек перевязывали раны.

Отбивая второй натиск юкагиров, казаки отошли далеко от того места, где хранились боеприпасы. Бессильно сжимая кулаки, они видели: юкагиры растаскивают оружие и порох.

Едва забрезжил рассвет, Атласов приказал пересчитать оставшихся в живых. Проверили, сколько оружия и припасов имелось в наличии.

– Три пищали, два самопала, десять пистолей да сабли, – доложил Иван Енисейский.

Положение было незавидным. Но с наступлением дня юкагиры отошли от лагеря, затаились за ближними холмами. Самые смелые из них высовывались из кустов, гоготали, вертели над головами захваченными в обозе самопалами.

– Слава богу, – крестился Иван Енисейский, – эти нехристи не умеют ими пользоваться. А то бы…

День прошёл в тревоге. Отбили одну атаку, другую, и юкагиры успокоились до вечера. Раненых наскоро перевязали, уняли кровь. Сам Атласов тоже был ранен. А ночью в лагере – новое происшествие. Два казака захватили лазутчика и, не давая ему опомниться, оглушенного притащили к Владимиру Владимировичу в мешке. Тот, услышав голос пятидесятника, завопил по-русски:

– Скорее! За оружием! Я покажу!

Это, оказывается, был Яшка Волокита.

– Почему голоса не подавал? – спросил Атласов. – Мы подумали: юкагир-лазутчик!

– Могли и отмутузить, не глядя, – добавил Енисейский. – По первое число!

– Да не понял я, кто меня скрутил, – рассмеялся Волокита. – Они молчали, и я молчал. Но хватит лясы-то точить. Скорее за мной! Покажу, где оружие лежит…

Казаки прокрались к указанному месту. Там, скрючившись, сидел Ерёмка Тугуланов. Под ним, как под наседкой, лежало пять самопалов. Это были ружья казаков, ушедших накануне вечером вместе с юкагирами на охоту.

– Что случилось в лесу? – допытывались казаки. – С чего юкагиры взбесились?

Яшка, отдышавшись, начал рассказывать:

– Поохотились знатно. Оме показалось мало, захотел ставить петли на соболей. Но казаки, царствие им небесное, – у Яшки навернулись слёзы. – засмущались: как так? Не было уговору на ночь оставаться. Иноверцы выхватили ножи и бросились на нас. Тут Ерёмка свалил меня с ног и закрыл собой…

Тугуланов закивал головой:

– Ага! Легла моя на Яшку и кричит: не дам обидеть! Спасла Яшка Ерёмку. Яшка тоже Ерёмку спасла. Рази можна дать убивать друг друга?

Волокита обнял юкагира и продолжал:

– Закололи, разбойники, всех. Исменя глаз не спускают, скачут вокруг. Не догадались, однако, с убитых самопалы снять. Они и меня прирезали бы, если бы Ома не остановил: пусть, мол, живёт, мы ещё вернёмся. А ещё сказал, что Атласов скоро перед ним на коленях заползает – ждут, мол-де, подмоги с Чукотки от Канмамутея, так-то!

– Побьют они нас, – вдруг запричитал стоявший рядом с Атласовым сухонький Даниил Пирогов. – Спаси и помилуй, боже!

– Не скули, – насупился Атласов. – Выберемся отсюда – порку устрою. Чего смуту наводишь, ирод?

Пирогов, разом онемев, со страхом видел, как стремительно багровеет смуглое лицо начального человека. Ох, на рукоприкладство может сорваться, а ручища у него тяжёлая, не дай Бог!

– Полноте вам, – встрял Волокита, – тут в полуверсте стойбище, большие юрты – видно, богато сидельцы живут. Вот бы туда пробиться! Никакие юкагиры нас оттуда не выкурят…

– Это дело, – прищурился Атласов. – Будем пробиваться!

Богомольный Пирогов часто-часто закрестился: и опала миновала, и, даст Бог, выберутся они из этого проклятого места.

– Ну-ну, Даниил, Богу помолимся в стойбище, если проберемся туда. А пока, – Атласов хитро прищурился, – «ищите – найдёте, стучите – отворят вам». Так, что ли, в Писании сказано?

– Так, так, – закивал Пирогов. – Просите, и дано будет вам, ищите и надейтесь…

– Ну, что? Искать, так искать! – Атласов озорно рубанул рукой воздух. – А что, ребята, пуганём напоследок изменников?

Ночь выдалась ясной, светлой. Юкагиры, высыпав из-за кустов, небольшими группами приближались к лагерю.

– Передние стрелки пойдут вон туда, – показал Атласов на рощу. – Палите что есть силы! Задние – не теряться: будут иноверцы наседать, стрелы пущать – пугайте их из пищалей. Даст Бог, прорвемся…

* * *

Потап Серюков не нашёл отряд Сидора Бычана. Тундровые жители говорили, что мельгытанги, взяв добрый ясак, ушли на Анадырь-реку. Делать нечего, казаки решили повернуть обратно – на соединение с отрядом Атласова.

Однажды, когда устраивались на ночной привал, порыв ветра донёс чей-то надсадный крик. Потап направил двух казаков на разведку: кто орёт, чего надобно? Вскоре посланные вернулись. С ними, прихрамывая, шёл Ерёмка Тугуланов. Никто, конечно, не ожидал встретить его в здешних местах.

– Ерёмка! Ты ли это, братец? Уж не леший ли тебя в эту глушь занёс? Ыот встреча так встреча! – Потап радовался от души.

Ерёмку усадили у огня обсушиться.

Закрывая от наслаждения глаза, он долго пил кипяток, заваренный сушеной смородиной. Казаки нетерпеливо подталкивали его: когда будешь говорить? Но Тугуланов, покрякивая и причмокивая, невозмутимо продолжал чаёвничать.

– Да скажи, наконец, как очутился-то здесь? – не выдержал Потап.

– Не томи душу! – просили и другие казаки.

– Идти скоро-скоро к Атласову надо, – проронил Ерёмка, вытирая губы ладонью. – Мои сородичи зла ему желают. На Панкаре в осаде держат.

Но запас русских слов у Ерёмки был невелик. Потому он встал, повелительно взмахнул руками, требуя тишины, – и принялся в лицах изображать события страшной ночи.

Казаки взволнованно смотрели невесёлое представление. Жесты, мимика и междометия Ерёмки помогли им понять: вот уже которую неделю Атласов сидит в заброшенном корякском острожке, окружённый юкагирами. Надо идти к Панкаре!

***

Устрашающе молчалив и неприступен Атласов. Ни один мускул на лице не дрогнет, когда смотрит на Ому и его приспешников. Словно застыл Большой мельгытанин, поражавший прежде буйным нравом. Никто не знает, что на уме у начального человека, какую месть он замышляет изменщикам. И казаки, и юкагиры хорошо знают беспощадный характер предводителя, да и крепость его кулака многим знакома не понаслышке. Но спокойна рука Атласова.

Что, в самом деле, решить? Надо ли наказывать изменщиков сию минуту – батогами, хлыстами, держать их под надзором в холодной землянке без пищи и воды? Ведь достоверные известия пришли с Чукотки: Анадырское зимовье окружено юкагирами и чукчами, они грозятся учинить русским великое разорение. Узнав об этом, спешно вернулся назад отряд казаков, высланный на розыски Атласова.

Что делать, как быть? Худо поступит Атласов, если, как собак, прибьёт своих вероломных спутников. «Тундровая почта» тут же понесёт весть об этом по стойбищам и кочевьям, а как она дойдёт до сородичей юкагиров – те обозлятся в отместку разрушат Анадырское. Придётся, видно, простить Ому. Не стоит держать в напряжении весь лагерь, ведь надо идти дальше, к югу Камчатки. И даже можно сделать уступку: пусть люди Омы охотятся на Палане и Лесной – хороший ясак заплатят царю. Да и казакам после пережитого надобно придти в себя, успокоиться, окрепнуть. В осаде они изнервничались, изголодались: даже пришлось отваривать лахтачьи ремни36 и сдабривать тот бульон корой деревьев. Юкагиры никак не ожидали, что на подмогу мельгытангам внезапно нагрянет отряд Серюкова. Побросав свои копья и луки, они униженно запросили пощады, и сам Ома распростёрся ниц перед Атласовым.

Однако объявленная милость не обрадовала изменников. Угрюмые юкагиры хранили молчание. И только молодой корякский князик, которого с десятком воинов на помощь Оме, видимо, прислал Иктеня, шумно радовался: Атласов велел забрать у него всех оленей и отдать казакам на пропитание – он посчитал это истинным знаком прощения.

Своё появление в стане Омы князик объяснял тем, что заблудился-де в тундре, увидел людей – в гости к ним пришёл. Но Атласов ему не верил. Он подозревал: предводители аборигенов готовят большую битву с русскими. И решил сделать ответный ход: отправил в Анадырское Яшку Волокиту и Ерёмку Тугуланова. Они возвесят тамошним чукотским родам, что мельгытанги целы и невредимы, затея бунтовщиков провалилась, и Ома покорён. Огненный дух по-прежнему защищает русских от бед и поражений. Такое известие, считал Атласов, должно образумить Канмамутея, желавшего посрамить и разорить Анадырское. Если посрамлён Ома, лучший воин юкагиров, то и чукчам нечего надеяться на удачу.

Казачье житьё в корякском стойбище разнообразием не отличалось. Так же, как и туземцы, они долго спали, ходили на рыбалку, кашеварили. Русские тоже питались рыбой, мясом, кореньями, разве что в отличии от аборигенов ухитрялись готовить блины и оладьи, а оленину жарили прямо над огнём – варёная приелась, и хотелось чего-нибудь особенного.

Вместе с жителями стойбища казаки охотились на зверя, и чинили нарты, и рубили деревья на дрова – мало ли работы! А чтобы хоть как-то скрасить скуку долгих зимних вечеров, служилые тайком от Атласова попробовали поставить вино, и нашли ведь способ! Одному из казаков случилось глотнуть окисший рассол голубицы, с осени заготовленной местными сидельцами, и почувствовал он хмельной вкус. Тут же клиунул товарищей и, приготовив котел, к великой радости соучастников поставил ягоду на бражку. И начались опыты!

Проведав, что коряки гонят вино из сладкой травы агагатки, казаки тоже принялись мочить её в воде, квасить с толчёными кедровыми орешками, смешивать с той же голубицей – ничего, доброе сусло получалось, но всё ж не забирало как положено: пошумит в голове да и успокоится, сладко да не хмельно.

Русский человек, если выпить захочет, а горячительное зелье взять негде, всё равно найдёт способ захмелеть. Вот и казаки и додумались квасить особливую травку агататку в кипрейном соке, и бражку ту перегоняли, но без успеха: желанной крепости в напитке всё равно не было. И тогда стали класть агататку прямо в котлы, и получили ведь то, что искали!

Трава, закупоренная в котле, бродила так, что посудина аж тряслась и шипела, готовая выскочить из укромного уголка и пойти вскачь по юрте. И чтобы утаить это изобретение от Атласова, казаки, как только он входил к ним, нарочито громко разговаривали, смеялись, пели, а то, дурачась, затевали игру на бубнах: нравится, мол-де, им эта корякская забава.

Но всё ж однажды начальный человек учуял, бес, запах браги. Он поводил носом, фыркнул, подошел к топчану, заваленному волчьими шкурами, и отрыл под н говорливый ими котёл.

– Великая беда от вина порой случается, – сказал он, – и винолюбцев я не терплю – про то ведаете, – помолчал, усмехнулся и затуманился. – Но и радость великая в вине, коли оно с толком пьётся. Что, додумались гнать его даже в снегах? Ну-ну…

И, к удивлению казаков, не тронул посудины, только на выходе обернулся, покачал головой и пальцем погрозил:

– Чтоб тайно не пили! И мне бы чарку поднесли! Посидели б вместе, братину по кругу пустили – всё веселее…

Скука, бедное пропитание, ожидание весны, когда можно отправиться в дорогу, тоска, долгие ночи – всё это заставляло искать развлечений. Тешились плясками туземных девок, слушали их заунывные песни, и сами в ответ распевали, мерялись силой и, конечно, позволяли себе чарку-другую веселящего зелья.

Торговые люди, бывшие в отряде Атласова, предложили было нагнать вина из ягод и сладкой травы, чтобы менять его на меха. Уж больно нравилось корякам веселящее питьё! Начальный человек рассердился:

– Что? Товары у вас кончились? Какой охотник из пьяного мужика? Меткость потеряют…

А товаров, в самом деле, было мало, в основном мелочь – холст, усольские ножи, шелковые платки, бисер. Да и называть атласовских торговых людей купцами как-то язык не поворачивается, ибо они столько о ккпле-продаже пеклись, сколько о службе – несли её наравне с казаками. Однако кое-кто наменял на товары немало мягкой рухляди, и молодой юкагир Тимошка как-то высмеял их:

– Зачем меха копить? Долго рухлядь лежит – быстро портится, цвет теряет, крепость из кожи уходит…

– Учи их, учи уму-разуму, – подзадоривал Атласов Тимошку. – Пусть не жадничают! Готовы и одежду с себя последнюю снять, лишь побольше собольков нахватать…

Атласов привечал Тимошку, ценил его любознательность и пытливость, да и Ому парень поддерживал как-то неохотно: оказался на его стороне лишь потому, что деваться было некуда.

Бывало, Атласов читает Святое писание, взятое в поход, а тут Тимошка войдёт, осторожно встанет за плечом и, затаив дыхание, тоже упр1тся глазами в столбцы букв:

– Опять, начальник, шаманишь?

Атласов, улыбаясь вопросу, в который раз принимался объяснять:

– Не шаманю – читаю! Это, – показывал на значки, – буквы. Ими можно записать все мысли, рассказать об увиденном и услышанном…

– О! Большое это шаманство!

– Да не шаманство! – хохотал Атласов. – Буквы складываются в слова, слова повесть рассказывают…

– Что же, буквы могут разговаривать? Ай! Почему же Тимошка не слышит их голосов? Комар и тот пищит, жучок и тот жужжит, а буквы – немые. Зачем обманываешь?

– Книга умеет говорить молча, – терпеливо объяснял Атласов. – Вот ты когда думу думаешь, то твои мысли вслух не говорят. Так?

– Так.

– Вот и буквы говорят с человеком мысленно. Чтобы понять книгу, надо выучить буквы, и тогда книга станет твоим собеседником, и возрадует душу твою, и спасёт от сомнений, и даст новое знание.

– Тимошка тоже хочет говорить с книгой!

Атласов, как мог, стал учить его азбуке:

– Как отличить букву «о» от «а»? Глянь: «о» – круглый беличий глаз. Похоже? «А» – ровно две жердины, составленные вместе, посерёдке перекладина. Вот «П» – вешала для юколы. Запомнил?

Тимошка довольно скоро научился находить в тексте Священного писания знакомые буквы, с удовольствием выводил их палкой на снегу, и другие юкагиры с почтением и ужасом внимали ему – не иначе великим шаманом стал их сродственник, престранно камлает, ни один шаман тундры, даже самый старый и хитрый, не знает того, чему он научился у мельгытангов!

В Тимошке чувствовалась великая тяга к знанию, не в пример многим казакам, которые и руку-то не умели к бумаге приложить.

Юкагир радовался, что когда-нибудь сможет сам говорить с другими своими родичами при помощи значков на бумаге.

* * *

Когда воздух сладко запах талым снегом, отряд двинулся к реке Тигиль. Юкагиры по-прежнему держались угрюмо, и это выводило Атласова из себя.

– Как будто мы в чём-то повинны, а не они, – горячась, говорил он Потапу Серюкову.

– А мы и повинны, – откликнулся Потап. – Надо было сразу держать их в чёрном теле. Ома – волк в агничьей шкуре, за ним и сейчас в оба глядеть надо…

Атласов велел следить за поведением юкагиров, и обо всем подозрительном казаки, не медля, докладывали ему.

Дорога давалась всё трудней. Нелегко было идти по марям и болотам. С гор побежали грязные ручьи, они мутили чистую воду озёр и рек. Такую воду теперь нужно было отстаивать и кипятить – одна морока с ней! А тут ещё припасы кончились, всех олешек приблудного корякского князца давно съели и теперь довольствовались только куропатками, дикими гусями да зайчатиной. После дальнего перелёта в камчатскую землицу гуси были худы, без единой жиринки, их мясо отдавало тиной и рыбой. Мужикам снились овсяная каша, сало и чёрный хлеб, посыпанный сверху крупной солью.

В тигильской земле водилось много соболей и лисиц. Казаки сбрали здесь богатый ясак. Камчадалы даже обрадовались приходу странных людей, у которых можно выменять железные изделия и разную домашнюю утварь на меха.

Юкагиры были послушны, но всё так же молчаливы. Однажды они попытались тайно уйти из отряда.

Гневу начального человека не было предела. Целый день в лагере свистали тальниковые прутья – ослушников, всех до единого, перепороли.

– Глянь-ко! – казаки захлёбывались от смеха. – Ещё просит розог! Вот басурманское отродье!

Атласов тоже с удивлением смотрел, как худенький юкагир, совсем ещё мальчишка, снова просится под прутья. Сам и штаны меховые снял.

– Бей меня как всех! – канючил он. – Зачем обиду держишь? Сними с меня грех!

Здоровенный казачина, не выдержав его скулежа, сгрёб парня в охапку и, перегнув через колено, всыпал по оголенному месту по первое число.

– Вот тебе, вот! – приговаривал распаренный казак. – Допросился-таки, бесёнок!

Юкагир, взвизгивая от боли, и плакал, и смеялся. Да и другие его сородичи, пройдя экзекуцию, были донельзя довольные.

– Чего это они? – судачили казаки. – Должно быть, рехнулись.

Наконец, Ома открылся Атласову. Оказывается, юкагиры, не получив трёпку сразу, решили, что начальный человек готовит им ужасную месть – ведёт в Огненную землю, чтобы бросить их там в кипящие котлы – на съедение келе37. Наказание их успокоило.

– А разве есть на Камчатке Огненная земля? – спросил Атласов. – Всякое от людей слыхивал, а про такое – нет.

– Шаманы говорят: есть! – доказывал Ома. – Хозяин тамошних мест – Гаечь. Он живёт под землёй. Когда сердится – огнём плюётся. Реки там кипят, горя изрыгают зловонный пепел…

– Будто ад описываешь, – с сомнением показал головой Атласов.

– Ты правда не знаешь Огненной земли? – недоверчиво спросил Ома. – И не знаешь, где Гаечь живёт?

– Уверяю тебя: нет!

– Разве мельгытанги не родичи Гаеча?

– Да с чего ты взял? Нет, конечно!

– Скоро-скоро туда придём – сам увидишь страшную землю…

Ещё в Якутске, впрочем, Владимир Владимирович наслышался от бывалых людей, что на краю света живут огненные люди, которые питаются камнями и забавляются в игры с молниями. Ещё они ездят на лошадях под землёй. И когда те гиганты-жеребцы встряхивают на себе седоков, то случается великое трясение земли. Но разве можно верить этим сказкам? А тут, на тебе, Ома как будто всерьёз что-то знает о неведомой Огненной земле. И что же это за страна такая удивительная, Камчатка?

В конце июня, оставив позади истоки реки Тигиль, горные перевалы и сияние белых ночей, казаки вышли к речке Кануч. Она впадала в глубоководную Камчатку.

Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

Кайнын38-грабитель

Мелкая речушка – куропатке хвоста не замочить – была редкостной упрямицей: нет чтобы бежать ей прямо – свивалась, как змея, в бесконечные кольца, и нам пришлось раз десять, если не больше, переходить её вброд. Вдали поднималась цепь сопок, вся долина перед ними колыхалась волнами зелени, расцвеченной яркими розовыми мазками – цвёл кипрей. Картину немного портили высохшие старые лиственницы – с них начинался реденький лесок.

Утомлённые, мы не сразу заметили, как потемнела синева сопок, и краски тундры померкли, постепенно приобретая лиловый цвет – будто промокашка впитывала в себя пролитые чернила. С севера стремительно наползала тяжелая мрачная туча. Нет-нет да пробивался сквозь неё сноп солнечных лучей, и тут же всё вокруг ослепительно вспыхивало малахитом трав и голубизной воды. Но туча надвигалась неукротимо, в её нутре свивались и развивались клубки молний, и в поразительной тишине слышалось их хриплое шипение.

– Скорей, вон к тому холму! – крикнул Лёша, и мы побежали, но всё-таки не успели растянуть палатку – поднялся резкий, холодный ветер, и туча, неожиданно резво прыгнув вперёд, закрыла полнеба и немедленно опустила серебристую завесу дождя. В ту же минуту мы промокли до нитки.

Ветер урчал в траве, трепал чахлый кустарник, прижимал к земле карликовые берёзки. Промокшая куртка леденила тело, в ушах противно завывало, и мы порядком продрогли прежде, чем поставили палатку в затишье сопочки. Дождь усиливался, и, похоже, ему не предвещалось ни конца, ни края.

Кое-как развесив мокрую одежду, мы забрались в кукуль – в нём двоим, конечно, было тесно. Ничего, зато – не в обиде! Разговаривать не хотелось, только бы согреться, согреться…

Палатка с развешанной в ней одеждой, грязными сапогами и мокрыми, провонявшими потом рюкзаками, конечно, не являла собой уютное гнездышко. Озирая её и медленно согреваясь, отчего-то вспомнил, как Вэ И время от времени проводит «курс воспитания». Стоит ему заметить, что на моём рабочем столе скопилось много бумаг и папок, как он быстро проходит в свой кабинет – несколько минут оттуда слышится его сердитое сопение (перегородка-то картонная!), потом, осторожно покряхтывая, шеф подходит к двери и, просунув в её проём голову с торчащими ушами (это от того, что стригся он всегда коротко), интимно произносил:

– Игорь, зашли бы вы ко мне!

Бояркина, не скрываясь, прыскала в кулак, но тут же придавала лицу самоё серьезное выражение и произносила в пространство:

– У вас, Игорь Алексеевич, право, всегда эдакий художественный беспорядок…

Вэ И смотрел на её стол, но придраться было не к чему: Светка отличалась необыкновенной аккуратностью, каждая мало-мальски пригодная для дела бумажка укладывалась в соответствующую папку, и она никогда не тратила время на поиски нужных материалов. Аккуратистка!

Вэ И закрывал за мной дверь, молча показывал на кресло и становился у окна с аккуратными фуксиями на подоконнике.

– Всё вокруг должно лежать и стоять на своём месте, – начинал он.

Когда он говорил про это «лежать и стоять на одном месте», меня разбирал неприличный смех, и приходилось прикрывать губы ладонью, чтобы Вэ и не думал, будто я издеваюсь над ним.

– Человек не должен тратить время на поиски вещей, которыми обладает, – продолжал Вэ И. – Неужели это трудно понять?

– Исправлюсь, – в который раз обещал я. – Просто – некогда…

– Не исправишься, – в голосе Вэ И слышались неподдельные нотки печали. – Такой у тебя характер: хватаешься за всё, и не понимаешь, что незачем это делать и незачем далеко ходить – всё равно не охватишь всего…

Какой-то мрачной философией веяло от этих слов. Вэ И не останавливался на этом и продолжал:

– Ты как наш заяц Тишка… Постелешь ему соломки в уголке, а он выгребет её из-под себя в сторону. Придётся холодный пол не по нраву – забирается на соломку и опять: ширк-ширк её по сторонам! Так и ты: то сюда бумаги пихнёшь, то туда затолкаешь, а хватишься нужной – и нет её под рукой…

Заяц Тишка – притча во языцех. Когда его подарили Зое Антоновне, он был совсем маленьким – эдакий белый крошечный комочек. Его тут же, как кошку, начали приучать к порядку: чтобы спал в углу, не оставлял, извините, чёрных катышков, где попало – производил бы свои деликатные делишки на специально расстеленной газетке и т. д.

Ясное дело, дикий зайчонок поначалу и вёл себя соответственно, и всё-таки чета Колобовых умудрилась привить ему некоторые приличия. Но на Тишку иногда что-то находило: он упорно выгребал из-под себя травяную подстилку, раскидывал её по комнате и носился как угорелый. Может, ему хотелось выскочить из надоевших четырёх стен и убежать на волю в тундру? Легко ли дикой зверушке терпеть регламент, установленный человеком?

Зачем всё это вспомнилось? Наверное, потому, что Вэ И вёл непонятную мне жизнь: редко покидал Каменный, не любил долгих путешествий, не ходил в выходные дни в тундру и даже отказывался от отпусков. Сначала я объяснял такое поведение страстью к работе, пока Зоя Антоновна не объяснила, что хорошая жизнь возможна только на «материке» – вот они и готовятся к ней: в банке уже лежит приличная сумма, внесен пай в какой-то строительный кооператив в Анапе, накуплен целый шкаф хороших книг: сейчас, правда, читать их некогда, а на старости лет времечко будет…

Жизнь взрослого человека – продолжение его детства. Наверное, маленького Колобова и Колобову-кроху учили, что спешить не нужно, что они ещё многое увидят и узнают, что главное – всяческое благоразумие и благополучие. Мои беспечные родители возили меня из одного посёлка в другой, нередко мы оседали и в больших шумных городах, и везде было так много замечательного и интересного, и как много хороших людей осталось в памяти. Только однажды мы долго жили, целый год, на одной небольшой железнодорожной станции, и мимо неё проходили поезда, всё мимо, мимо. А так хотелось, чтобы локомотив остановился! И тогда… А что тогда? Всё равно я бы не запрыгнул на подножку вагона: слишком мал был, да и нужен ли проводнику безбилетник?

А кочевую жизнь мы вели не из-за прихоти: отец был монтажником-высотником. Мне нравились эти бесконечные перемещения по стране, и хотел я тогда быть только путешественником. В дороге человеку открывается весь большой и яростный мир, и только в пути он узнает себя настоящего…

Листок, затерявшийся в записях И. Анкудинова

Выписки изпрочитанного об Атласове.

Интересно: исследователи до сих пор не знают даже отчества Атласова – одни величают его Владимировичем, другие – Васильевичем. Иные считают, что он родился в Вологде и был малообразованным, у других есть основания думать о нём как об образованном человеке. И насчет путешествия на Камчатку есть несколько версий.

Одна из них, например, гласит, что разведчики-землепроходцы узнали от населения Камчатского полуострова, что за новой открытой землей есть в море-океане целая гряда населенных островов (Курильские острова). Принес с собой казак Морозко «неведомые какие письма», переданные ему жителями Камчатки. Некоторые исследователи предполагают, что это были какие-то документы, подобранные камчадалами с разбитого японского судна. Морозко якобы окончательно убедил Атласова в необходимости снарядить большой отряд и пойти присоединять к России новые ничейные земли.

Собирался Атласов на Камчатку на свой страх и риск. Якутский воевода Михаил Арсеньев, предвидя несомненную опасность подобного предприятия, не дал никаких письменных распоряжений или инструкций, да и средств на снаряжение экспедиции он тоже не дал. Считается, что В. В. Атласов добывал деньги где уговорами и обещаниями сторицей вернуть, а где и под кабальные записи. В начале 1697 года Владимир Атласов выступил на оленях в зимний поход, в отряде было, по некоторым данным, 125 человек: половина русских, половина-юкагиров. Через две с половиной недели они пришли к корякам, живущим в Пенжинской губе. Ясак с них собрали красными лисицами, попутно Атласов, как пишет один историк, «знакомился с бытом и жизнью населения», которое описывал так: «пустобородые, лицом руса-коватые, ростом средние». Впоследствии он дал сведения об оружии, жилищах, пище, обуви, одежде и промыслах коряков.

Он прошел по восточному берегу Пенжинской губы и повернул на восток «через высокую гору» (южная часть Корякского нагорья), к устью одной из рек, впадающих в Олюторский залив Берингова моря, где «ласкою и приветом» обложил ясаком олюторских коряков и привел их под «высоку царевуруку». Здесь отряд разделился на две партии: Лука Морозко да "30 человек служилых людей да 30 юкагирей» пошли на юг вдоль восточного берега Камчатки, Атласов с другой половиной вернулся к Охотскому морю и двинулся вдоль западного берега полуострова.

Если верить исследованиям историков, то поначалу всё было спокойно и мирно, но коряки, в конце концов, не захотели платить ясак, подступили с разных сторон к отряду казаков, угрожая оружием. Юкагиры, почувствовав опасность, изменили казакам и, объединившись с коряками, внезапно напали. В яростной схватке трое казаков погибло, пятнадцать получили ранения, у самого Атласова было шесть ран. Отряд, выбрав удобное место, сел в «осад». Предводитель русских казаков послал верного юкагира известить Морозко о случившемся. «И те служилые люди к нам пришли и из осады выручили», сообщает он о приходе Морозко, который, получив известие, прервал свой поход и поспешил на выручку товарищей.

Соединенный отряд пошел вверх по реке Тигиль до Срединного хребта, перевалил его и проник на реку Камчатку в районе Ключевской Сопки. При выходе на реку Камчатку, в устье реки Кануч отряд поставил крест. Этот крест в устье реки Крестовки, как стала впоследствии называться река Кануч, через сорок лет лицезрел выдающийся исследователь Камчатки Степан Петрович Крашенинников. Он привел в своих рапортах в Академию наук надпись на кресте: «7205 году, июля 18 дня поставил сей крест пятидесятник Володимер Атласов с товарыщи 65 человек». Это было в 1697 году.

По «скаскам» Атласова, камчадалы, с которыми он здесь впервые встретился, «одежду носят соболью, и лисью, и оленью, а пушат то платье собаками. А юрты у них зимние земляные, а летние на столбах вышиною от земли сажени по три, намощено досками и покрыто еловым корьем, а ходят в те юрты по лестницам. И юрты от юрт поблизку, а в одном месте юрт ста (сотни) по два и по три и по четыре. А питаются рыбою и зверем; а едят рыбу сырую, мерзлую. А в зиму рыбу запасают сырую: кладут в ямы и засыпают землею, и та рыба изгниёт. И тое рыбу вынимая, кладут в колоды, наливают водою, и разжегши каменья, кладут в те колоды и воду нагревают, и ту рыбу с той водой размешивают, и пьют. А от рыбы исходит смрадный дух… А ружья у них – луки усовые китовые, стрелы каменные и костяные, а железа у них не родится».

Но сбор ясака среди ительменов прошел неважно – «зверья они не припасали в запас», да и время у них было трудное, поскольку воевали с соседями. В казаках они видели сильных союзников и попросили поддержки в этой войне. Атласов решил встать на их сторону, полагая, что в низовьях Камчатки с ясаком будет обстоять получше. Казаки из отряда Атласова и камчадалы сели в струги и поплыли вниз по Камчатке, долина которой была тогда густо населена: «А как плыли по Камчатке – по обе стороны реки иноземцев гораздо много, посады великие»

Через три дня союзники подошли к острогам камчадалов, отказавшихся платить ясак: там стояло более четыреста юрт! Камчатка, надо полагать, тогда была многолюдной. Из «скаски»: «И он-де Володимер с служилыми людьми их, камчадалов, громили и небольших людей побили и посады их выжгли».

Туча, загнавшая нас в палатку, довольно скоро умчалась на юг, и дождь прекратился так же внезапно, как и начался. От промокшей земли струился лёгкий дымок, и солнце жарило немилосердно. Спастись от него можно было только в лесу, куда мы и направились.

Этот лес в здешних местах знаменит. Впрочем, таковым назвать его можно при большом воображении: тундра – враг деревьев: не даёт им развиваться, потому лиственницы, берёзы и тополя – редкие, кривые, с маленькими листочками. Тундра не даёт им развиваться, сдерживает рост. Но там, где есть вода и песок, колышутся настоящие рощи, и деревья в них – большие, высокие, как в средней полосе России. Эти зелёные островки – настоящие оазисы: тут много зверья, растут грибы и ягоды.

Сначала мы продирались сквозь частокол высохших старых лиственниц, потом поплутали среди чахлых берёзок, выискивая сухой путь, миновали заросли ольхи и, наконец, выбрели к роще тополей. Лёша повернулся ко мне и радостно осветился улыбкой:

– Отсюда до Сухой протоки рукой подать – день пути. Давай-ка располагаться на ночлег здесь. Не знаю, как ты, но я устал дьявольски…

И снова мы поставили палатку, и развесили на соседних кустах кое-какую одежду – пусть просохнет. И чтобы не терять времени зря, решили набрать грибов и ягод.

Путаясь в высокой траве, от нас улепётывали полосатые бурундуки, то и дело слышалось попискивание перепуганных мышей, а сороки, тоже, должно быть, отродясь не видывавшие людей, подняли оглушительный трезвон и перелетали с куста на куст, следуя за нами по пятам..

Какие попало грибы мы не брали – только самые ядрёные, маленькие, их тут было видимо-невидимо. И чёрная смородина нас соблазнила – крупная, как виноград, она была необыкновенно сладкой: ягодку – в рот, ягодку – в посудину, набирали долго. А когда вернулись к стоянке, не узнали её: палатка лежала на земле, рюкзаки разодраны в клочья, в траве валялись расплющенные консервные банки, в кустах – изувеченный спиннинг…

– Кайнын! – воскликнул Лёша. – Воришка! Грабитель проклятый!

Кайнын – так эвены называют бурого медведя. Пенжинские косолапые людей боятся, но при каждом удобном случае устраивают человеку различные пакости. На беду, наш четвероногий грабитель, похоже, был знаком с цивилизацией: очень уж умело добрался до содержимого банок со сгущенкой – расплющил их и потом выдавил, как зубную пасту из тюбика. Наверное, этого мишку когда-то привадили к себе геологи? В последнее время геологические отряды всё чаще появляются в тундре, и ребята от скуки и для забавы подкармливают маленьких медвежат. Они привыкают к человеческой пище и, став взрослыми, не преминут при первом же удобном случае ограбить охотника, рыбака или туриста: тушёнка и сгущёнка для них все равно что лёгкий наркотик.

Мы помянули медведей, мягко выражаясь, недобрым словом, погоревали над измятыми консервными банками, но делать нечего – надо как-то жить дальше… Лёша нашел свой «огнедобывающий» агрегат – медведь его тоже выгреб из рюкзака, но с гастрономической точки зрения палочки и камень его не привлекли и потому остались в целости.

Мы молча развели костёр, на ивовые прутики нанизали крепкие боровички и сунули их в огонь – получился грибной шашлык.

Вкусно-то вкусно, но есть хотелось по-прежнему. Кое-как собрали спиннинг и наудили немного рыбы. Лёша завернул её в листья кипрея, обмазал тёмным, густым, как дрожжевое тесто, илом и закопал в золу, а сверху набросал красных угольков.

– Мечта рыбака, – кратко пояснил он. – Такая рыбка получится – язык проглотишь!

Хариусы, запечённые в иле, и вправду оказались великолепными. Сухая глина легко отваливалась от мяса вместе с кипреем – и приятно, сладко пахло белорыбицей, пареной в собственном соку.

А потом Лёша меня перепугал. Он принёс двух крупных налимов. Рыбины ещё не успели уснуть и, вздёрнутые на кукан, трепыхались, размахивая серыми хвостами. Лёша уселся на камень и спокойно, не морщась, впился зубами в хребтину самого жирного налима. Рыбина забилась в его руках ещё отчаяннее, но Лёша, не обращая на это внимания, продолжал свою трапезу.

Признаюсь, я сначала подумал, что с ним не всё в порядке: мало ли, не справился человек со стрессовой ситуацией, нервы подвели…

– Никогда, что ли, не видел, как рыбу едят? – Лёша блеснул крепкими белыми зубами. – Советую и тебе не брезговать: от свежей рыбы прибывают силы. Наши старики ели её именно вот так, – он снова впился в хребёт налима, – и никогда не болели цингой, да и зубами не мучались. Между прочим, завтра предстоит трудный переход – нужно хорошо подкрепиться, отдохнуть…

– А тебе не противно есть налима живьём?

– Слышал о японской еде суси? – отозвался Лёша. – Это не что иное, как сырые морепродукты! А бифштекс с кровью разве никогда не пробовал? И что? Не противно? То-то!

– Так то ж бифштекс…

– Видно, ты ещё не знаешь, что бывалые тундровики, и русские тоже, всем витаминам предпочитают парное мясо и тёплую кровь. Добудут, например, дикого оленя – сразу же начинают лакомиться его внутренностями. Это первое угощение для всех почётных и уважаемых гостей в домах эвенов!

– Я про такое только читал. Но ведь сейчас в аптеке полно всяких витаминов, в магазинах – фрукты, овощи, даже астраханские арбузы в рыбкооп завезли…

– Но это там, в Каменном! – возразил Лёша. – А здесь, как видишь, всего этого нет… Впрочем, неволить тебя не стану. Как хочешь. Сырая рыба – дело вкуса. Но если окажешься в Москве и тебя поведут в японский ресторан лакомиться дорогущей суси, то вспомни вот этого налима, – он снова впился в рыбину. – Очень вкусно!

Потом Лёша накопал каких-то корешков, нарвал листьев кипрея и всё это разложил для сушки. Из кипрея, знаю, получается золотистый, вкусный напиток – недаром второе название этого растения иван-чай. А вот когда Лёша набрал исландского мха и, выварив его в котелке, поставил отвар студиться, я снова удивился. И тут же получил объяснение: эвенские охотники издавна пьют его как бульон. Тут же Лёша и рецепт привёл, правда, для домашней готовки: надо взять три стакана измельчённого мха, отварить его в течении двух часов, добавить в отвар брусничный сок и сахар, снова довести до кипения, остудить – вот и получился кисель, да ещё какой!

А ночью я опять маялся от бессонницы: донимали проклятые комары, на которых наш дымокур мало производил впечатления, и где-то жутко и часто кричала сова, в прибрежных зарослях изредка слышались всплески воды – наверное, на прогулку вышел утиный выводок.

Я выходил из палатки, чтобы подбросить в огонь сучьев: костер мы решили оставить, чтобы не подобрались непрошеные ночные гости. Над тундрой струился призрачный свет, на востоке протянулась узенькая багровая полоса. Сначала едва заметная, как щель в неплотно прикрытых ставнях, она постепенно расширялась – вот-вот брызнет солнце!

Спать не хотелось. Несколько раз Лёша вылазил из палатки, садился у огня, закуривал папироску от дымящейся веточки и гнал меня спать. Конечно, надо бы его послушаться и немножко подремать, но Морфей, похоже, облетел меня стороной.

Ночь была короткой, хотя всё же это была ночь. А вот в мае и начале июня на Пенжине забывают, что такое ночь. Лишь два-три часа стоят прозрачные, чуть-чуть дымчатые сумерки, и снова – всплеск яркого праздничного дня. Добропорядочным гражданам это если и причиняет беспокойство, то его легко исправить: достаточно, допустим, опустить тяжелые плотные шторы – и в доме наступит желанная ночь. А вот что делать «юношам бледным со взором горячим», то бишь чьим-то любовникам? Незамеченным по Каменному не пройдешь: ты весь как на ладони. И если учесть привычку местных кумушек, страдающих бессонницей, сидеть у окна, то «сарафанное радио» непременно сделает тебя героем дня: шёл, мол, таким-то и таким-то маршрутом, зашёл в такой-то дом, пробыл там… кхе!… кхе… столько-то часов и минут.

ОВ, смеясь, предложила: «А ты не ходи по прямой, сделай крюк к Пенжине – будто бы прогуливаешься…» – Это в первом-то часу ночи? – «А что тут такого? – она удивлённо подняла брови. – Веди себя как человек городской: наших обычаев не знаешь, гуляешь сам по себе, когда хочешь. А может, ты привык к полуночным променадам? Может, ты так с бессонницей борешься…» – Ну, а дальше что? – «А дальше, – она коротко хохотнула, – возвращаешься по улице, параллельной моей, доходишь до скверика напротив моего дома и через него – к моему окну…» – Точно! Под твоим окном такие густые березы растут! Никто не увидит…

Но увидели-таки! Причем, это был коллега ОВ. Плохой стоматолог, он вызывал массу жалоб. Против всех зубных болезней у него был один способ лечения: «Надо вырывать!» И ладно бы, удалял зубы безболезненно, а то ведь народ у него криком кричал, зубы обламывались, ранки потом гноились и щеки его пациентов от воспаления раздувались как первомайские шары. Поэтому, когда в нашу редакцию пришло письмо, в котором дантиста ругали на чём свет стоит, Вэ И его опубликовал. Стоматолог пришёл в редакцию выяснять отношения, и поскольку редактор был на каком-то очередном заседании районной администрации, выслушивать гневные тирады «оскорблённой добродетели» пришлось мне. В ответ на очередное «Какое вы имели право?» я, измученный его бурей и натиском, брякнул: «Редакция не всегда разделяет точку зрения авторов опубликованных материалов. Это в газете на последней странице написано…» Стоматолог ухватился за фразу: «Ах, не разделяете? Так опубликуйте опровержение!» И тут я не выдержал: «Ни за что! Только через суд…»

Стоматолог, матерясь, как пьяный сапожник, хлопнул дверью. В суд он, конечно, не пошёл, потому что накануне неудачно поставил пломбу дочери судьи: когда та лакомилась копченым оленьим языком, пломба вылетела и юная леди чуть не подавилась.

Зубодёр затаил злобу, и только и ждал удобного случая, чтобы мне отомстить. В одну из белых ночей он стал свидетелем моих маневров перед окном ОВ. На нашу беду, из его квартиры всё хорошо было видно, и даже берёзы не мешали обзору. А поскольку он знал домашний телефон ОВ, то тут же и позвонил: «Ольга Владимировна, к вам вор в окно лезет. Милицию вызвать?»

Вот зараза-зубодёр! Казалось, он никогда не покидал своего наблюдательного пункта: как только я перелазил к ОВ через подоконник, звонил телефон…

Но хуже всего было то, что стоматолог как-то позвонил мне на работу и, ёрничая, с восторгом сказал: «Не ты первый и не ты последний через то окно лазишь. Молодец ОВ, умеет мужиков за х*й держать!»

Почему-то я ему не поверил, но всё равно меня грызли сомнения: а вдруг ОВ ещё с кем-то тайно встречается? Она же, заметив пасмурное моё настроение, ласково склоняла белокурую головку мне на плечо и шептала: «Миленький ты мой, если б знал ты, что никого так не любила, как тебя…»

Ах, белые ночи, белые ночи!

Но рассвет ударил по глазам, и всё вокруг запылало и зацвело, и мы, наскоро перекусив вареными чирами39, двинулись в путь по бесконечной мари, вдоль бесчисленных проток, озер и ручьёв. В одной широкой и достаточно глубокой протоке я искупался – сорвался с лесины, которую Лёша перекинул как мостик. Вода была ледяной – я сразу же промёрз до костей и покрылся «гусиной сыпью».

Чертыхаясь, мой напарник разжёг костёр и заставил раздеться догола. На меня тут же накинулись комары и оводы, и я был вынужден, приплясывая и откашливаясь, греться в самом дыму.

Пока одежда сохла, Лёша накипятил кипрея и запёк в огне свои таинственные корешки. Чай показался мне необыкновенно вкусным, а корешки, сладкие и мясистые, чем-то напоминали варёную морковку. И всё-таки, не смотря на такое знатное прогревание, я вскоре почувствовал лёгкое головокружение, лоб взмок, идти становилось всё тяжелее – скорее всего, простудил-таки лёгкие. Но я ничего не говорил Лёше и упрямо тащился за ним. Моя одежда, пока сохла, тоже прокоптилась – не хуже рыбы в шарабане. И на это амбре, смешанное с потом, тучами слетались комары, чёрт бы побрал всё их кровососущее племя!

Больше я не проваливался в ямы и не попадал в ледяные протоки – Лёша останавливался, подавал руку или просто предупреждал о тайных колдобинах и прочих сюрпризах, вообще – молодец, всячески опекал меня, неумеху. Ближе к вечеру нам чуть не повезло: над тундрой раздался тихий рокот – в бледно-синем мареве летел вертолёт. Нам бы, дуракам, догадаться бросить в костёр побольше зеленой травы, чтобы дым пошёл столбом, но до этого мы додумались, когда винтокрылая стрекоза уже пролетела мимо.

– Да ладно, – махнул рукой Лёша. – Это, может, браконьеры полетели. У них сейчас мода охотиться на диких оленей с воздуха. Всё равно они бы нас на борт не взяли.

И снова – оглушительная тишина, пелена мари, яростное солнце, цвирканье в кустах ольхи какой-то птички, ленивое дуновенье ветерка…

Делать нечего, поплелись мы с Лёшей дальше. Чтобы хоть как-то отвлечься от дум о нашем бедственном положении, я вспоминал всё, что прочитал об Атласове. Этому человеку здорово повезло – у него была замечательная жена, любившая его больше жизни. Я на миг представил ту, давнюю свою девушку избиблиотеки. Отрываясь от страниц очередной книжки, я видел перед собой её зватылок, аккуратную причёску, завитушки на тонкой шее, и эту голубую, медленно пульсирующую жилку… Если бы ей сообщили сейчас, что я потерялся в тундре, она бы, наверное, вздохнула: «Жалко, хороший был пацан…» И всё, больше ничего бы не сказала, потому что меня не любила. Наверное, на этом свете нельзя сделать двух вещей: заново родиться и заставить себя полюбить…

Про ОВ я вообще не стал думать. ОВ – это особый случай. Такой особый, что у меня даже под ложечкой холодеет, как подумаю о ней.

Не известно, как думал о ней Атласов, но по некоторым сохранившимся в архивах документам ясно: Степанида жила в вечной тревоге за мужа – дальние казачьи походы в те времена нередко заканчивались трагически, и тогда улочки Якутска оглашало великое причитание вдов.

Когда Владимир Владимирович ушёл на поиски Камчатки, его жена не находила себе места: из Анадырского об отряде не поступало никаких известий, а потом вдруг пришло сообщение, что новый анадырский приказной не доволен Атласовым…

Степанида немало слёз выплакала, бессчётное количество поклонов положила перед образом Богоматери – просила только об одном: пусть её супруга минуют все беды, и лиха не случится никакого, а если случится, то оставь его, владычица, в живых, пусть хромого, раненого калеченого, какого угодно, но – живого!

Когда в октябре 1699 года с далёкого Анадыря прибыли казаки Федор Андреев и Степан Бородин, Степанида, узнав об этом, выскочила из избы в чём была и прибежала в приказную растрёпанная, с горящими глазами – на полоумную была похожа.

Казаки не смогли скрыть от неё правды: на отряд Атласова совершено нападение, Ома подстегнул юкагиров на бунт. Убили Евдокима Старловского, Матюху Прибылова, Архипа Микитина, Сеньку Галева, Ивана Стадухина, промышленных людей Кирилла Иванова, Луку Федорова, Сидора Дмитриева…

Они перечисляли эти имена, и всё чернее становилось лицо Степаниды.

– Нет, нет! – успокаивали её казаки. – Не кручинься о своём-то! Живой он. Но врать не станем: юкагиры его ранили копьями…

Степанида кинулась искать писаря, чтобы составить челобитную царю. Эта жалоба полна слёз и женской верности. Душой она перелетела через моря, леса и горы туда, на Камчатку, где её Владимир лежал больной «от иноземческих ран», при смерти, и вторым зрением увидела: и пить, и есть ему нечего. «Пожалуй меня, сироту твою, – говорилось в челобитной, – вели, великий государь, из Якутска послать в Анадырский острог к прикащику память, чтобы мужа моего, Володимера, с твоею великого государя сборной казной отпустили в Якутск…»

И была она столь настойчива, что новый воевода Траурнихт послал на Анадырь специальный наказ об отправке Владимира Владимировича в Якутск.

Пройдёт много-много лет, изведает Атласов и громкую славу, и горечь падения, но всегда будет ему опорой и поддержкой верная его жена, и за то он её боготворил. А когда Атласов решил оправиться на Камчатку во второй раз, Степанида решительно заявила: «И я с тобой! Куда иголочка, туда и ниточка…» Даже бывалые казаки особо не напрашивались на такое опасное и долгое путешествие. А она вместе с мужем ехала на лошадях, шла по трудным вьючным тропам, продиралась через таёжные дебри, стояла на старых ветхих дощаниках, которые ходили через тогдашние сибирские перевозы, мчалась на собачьих упряжках…

Немало лиха, голода и холода отважно перенесла Степанида, первая русская женщина Камчатки. Не испугали её ни снежные бураны, ни вылазки воинственных «иноземцев». Поселившись вместе с мужем в Нижнекамчатском острожке, она стала душой маленькой славянской общины.

Я снова представил, как мой Атласов идёт во главе отряда, и открывается перед ним неизвестная земля, достойная удивления и восхищения…

Мельгытанги – огненные люди (Продолжение)

С тех пор, как мельгытанги ушли в сторону, откуда дует тёплый ветер, князец Иктеня забыл, что такое покой и довольство жизнью.

Богат Иктеня, силён Иктеня. Нет в тундре равного ему. Он всем соседним родам глава. Слово его – закон. Береговые коряки ползают перед ним на коленях. Только так ли уж могуч князец? Он стал замечать: пастухи оставляют стада оленей без присмотра и уходят в тундру промышлять лисиц для огненных людей. Те взамен мехов обещали давать железные ножи, котлы для варки пищи, диковинную тонкую материю на наряды их мамушкам.

– Не вернутся они! – вещал Иктеня. – Медвежьим сном спят у верхних людей: их убили юкагиры, точно знаю!

Но пришла в стойбище весть: живы и невредимы мельгытанги. Выходит, они большие шаманы, великие волшебники, если им удалось устоять против Омы и его хитроумных воинов.

Мучится в тягостных раздумьях Иктеня. Ох, как не хочется ему быть побеждённым! Знает князец, что сам могучий Канмамутей снял осаду зимовья огненных людей на реке Анадырь – запросил мира у русских. Просыпается ночью Иктеня от скрежета зубовного, а поделать ничего не может: слаб он против волшебных огненных палок! И даже рождённые весной rf.. – оленята его не радуют.

Несколько раз шаман устраивал камлания, и они были благоприятны. Только не верит в эти предсказания Иктеня. Хитрый ананылг’ын – великий шаман кладёт под кухлянку нерпичий пузырь, наполненный кровью хора, и во время пляски протыкает его ножом: брызгает кровь! Шаман кричит:

– Видишь, Иктеня, духи берут не мою жизнь! Они возьмут к себе вместо меня мельгытангов!

– Ик! Ик! – бойко поддакивают многомудрые старики.

Только и по их смущёным лицам Иктеня понимает: они знают правду о проделках хитпроумного шамана. Сами не верят в его предсказания, но очень хотят, чтобы бвло так, как возвещает ананылг’ын.

Невидящими глазами смотрит Иктеня перед собой. Силён он ещё, но власть его пошатнулась. Что делать, ох, что делать? Свобода превыше всего. Вслед за мельгытангами придут другие бородатые люди, поселятся в тундре – убегай-не убегай, всё равно слугой им станешь, будешь не хозяином, а рабом. Это он-то, старый, гордый Иктеня, превратится в холопа великого мельгытанина – царя, ва-а! Надо послать к камчадальскому князю Шандалу людей – пусть готовится к войне с пришельцами, а коряки ему помогут. Хорошо бы и другого могущественного камчадальского князя Купеню заручить на свою сторону, но не он, наверно, не согласится: лютой ненавистью ненавидит Шандала, воюет с ним беспрестанно. А не выйдет союза с Шандалом, что останется Иктене? А ведь и правда не получится, скорее всего, союза и дружбы – слишком оба горды и заносчивы, и не держали прежде знакомства, и воевали друг с другом, и род шёл на род…

Ну что ж, сердцу милее свобода – Иктеня пойдёт к верхним людям, сам на дорогу умерших встанет: приставит копьё к груди и упадёт на него…

Лесиста река Калгауч. Окружена сопками, в которых прячутся белка и соболь. Юкагиры стреляют маленьких рыжих летяг из лука, Вынимают из них желудочки, наполненные полупереваренными орешками, и едят их как высшее лакомство – причмокивают, нахваливают. Казаков с души воротит от этого пиршества, а воины Омы знай себе уплетают орешки.

На Калгауче растолстел-раздобрел Ома, зарумянился его близкий друг Почина. Только русские по-прежнему довольствовались зайчатиной да рыбой, которой, слава Богу, здесь водилось в изобилии.

Казак Голыгин стал молчалив и скрытен. Атласов подумал, что и его тоже соблазняет белая шаманка. Но что-то не похоже поведение парня на бесовскую влюблённость. Уж, скорее, напоминает приворот или сглаз: Голыгин подолгу сидел в стороне от общего костра, иногда быстро, озираясь, подносил руку к груди и что-то ощупывал через одежду. Немая, блаженная улыбка не сходила с его губ.

И Атласов, в конце концов, догадался, что именно происходит с казаком. Отозвал его как-то в сторону и прямо спросил:

– Не одолень-траву держишь на груди?

Казак вскинул голову, спровадил чудную улыбку с уст.

– Да на что мне одолень-трава? – быстро, с испугом сказал. – Бабка говаривала, если кто любить не станет, если кого захочешь присушить, тогда надо ту траву пить. Да нет такой бабы, которую я бы желал одурманить, ей-Богу, – он перекрестился для пущей убедительности. – Нет у меня ни кола, ни двора. Куда ж молодую приведу?

– А я-то решил, что сердце у тебя любовью изболелось…

Голыгин опустил глаза и упрямо повторил:

– Некуда мне молодую привести…

Атласов слабо усмехнулся. Сам он, когда женился, тоже не имел ни кола, ни двора. Ничего не было. Только радостные глаза Степаниды, только желание всегда быть рука об руку – рядом.

Владимир уважал сильные чувства и с подозрением относился к нерешительным людям. Ему расхотелось говорить с Голыгиным: разве такой может полюбить шаманку, разве шаманка позарится на такого? Но казак остановил его:

– Слышь, ручьи-то землю будят. Мокрая земля – хорошая пашня, – он тоскливо вздохнул.

– Коряки говорят, что в этих местах трава скоро в буйный рост пойд1т: не по дням – по часам расти станет, – ответил Атласов. – Хоть тут весна и поздно наступает, но землица, ты прав, добрая.

– Ты мне скажи, начальный человек, не выделит ли нам царь-батюшка тутошней землицы? Не уважит ли казачин своих? Знамо ли, стоко мучаемся. За службу благодарность положена…

Атласов частенько слышал подобные слова от других казаков. Некоторые из них ни о какой оседлости даже и не помышляли: их влекли опасности, приключения, и если долго засиживались на одном месте, то делались сами не свои – тосковали, бузили, уходили в запой. Их скуку могли развеять лишь дороги, уходящие за окоём. Других тоже не пугал край света, но в отличие от первых они готовы были на любые испытания, лишь бы срубить собственный дом, зажить, наконец, добрым хозяином и ни от кого не зависеть.

– Не знаю, как думает батюшка-царь, – раздумчиво сказал Атласов, – только здесь жить можно. Хорошо тут!

Голыгин торопливо расстегнул кафтан, снял с груди полотняный мешочек. Атласов удивился горстке зерна, которую казак высыпал на ладонь.

– Вот, смотри: пшеница! – смущаясь, тихо вымолвил Голыгин. – От самого от Якутска у сердца грею. Для пробы хочу на Камчатке-реке горстку зерна посеять – взойдёт ли тут пшеничка, выспеет ли?

У Атласова сжалось сердце. Он неловко похлопал казака по спине:

– А я-то думал: одолень-трава у тебя, – и, резко повернувшись, пошёл к становищу. Голыгин не видел, как обычно сухие и колючие глаза приказного заблестели – будто дождинка попала…

«Еду я из поля в поле, в зелёные луга, в дальние места, по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяною росою, утираюсь солнышком, оболакиваюсь облаками, опоясываюсь чистыми звёздами, еду я во чистом-чистом поле, а во чистом поле растёт одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя рвал, растил-поливал, не я тебя породил; породила тебя мать сыра-земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолень-трава! Отгони ты чародея-ябедника! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, леса тёмные… Спрятал я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всём пути и во всей дороженьке..

Собирала тебя, чудная травка, жёнка моя Степанида, рученьками белыми ломала, силу свою в тебя вкладывала. Дай мне мочи дойти до самого края земли, проведать все дела дивные, к Стеше вернуться, во счастии с нею жить…»

Крепко спят казаки. Только сторожевые бродят у костров. Никто не слышит, как шепчет начальный человек то ли молитву, то ли заклятие. Смуглой рукой трогает он ладанку на своей груди. В ней – одолень-трава, обыкновенный корень кувшинки. Степанида, когда вешала ему ладанку, шепнула: «Веришь – не вершишь, а носи одолень-траву на себе. С издревле на Руси поверье есть, что помогает она всем путникам и воинам. И заговор почаще повторяй, а я буду молиться за тебя каждый день…»

Поздно заснул он, и снова явилась ему во сне шаманка. Долго ж он её не видел! Грустно взглянула она на казачьего голову, сказала: «Вот и дошёл ты до Камчатки-реки. В устье Кануча воздай хвалу своим богам – счастливым будешь.»

И сгинула с глаз. Фу ты, чёртова баба, то ли ты есть на свете, то ли блазнишься?

…И вот, наконец-то, можно кричать от великой радости, и обнимать своих товарищей, с которыми в трудном пути натерпелся всяких невзгод, и братину по старинному обычаю можно поставить в круг – пей, веселись, казак!

Вот она, Камчатка-река, ленивая красавица, раскинувшаяся узким телом среди пушистых сопок, убегающая от настырного мужского взгляда за холмы, – плавная, величавая, сверкающая бирюзой и серебром волн, как ты хороша!

Позади остался густой лес, и отсюда, с берега, он казался плотной зеленой стеной, только кое-где на вершинах сопок торчали одинокие крючковатые деревья, скрытые до половины волнистой бахромой низкорослых своих собратьев. А впереди, за рекой, открывалась совсем другая картина: цепь за цепью вставали застывшими туманно-голубыми волнами горы, и склоны их, серебрившиеся неведомыми растениями, оживали под ласковым дуновеньем теплого ветерка – светлели, темнели, вспыхивали алыми угольками саранок, и прекрасен был этот мир. Мягко изгибались холмы, плавно колыхалось над ними радужное марево, и сверкало солнце, ах, Боже мой, как оно нестерпимо ярко сверкало, и Камчатка, ускоряя бег, неловко протискивалась, забыв о недавнем форсе, меж узких берегов, свиваясь кратерами губительных водоворотов и обдавая пороги золотистыми брызгами, – и вырвавшись наконец на простор лугов, река величаво и степенно несла свои чистые, как слеза, воды в даль, в сверкающий и праздничный мир неведомой земли.

Кажется, можно радоваться. Но что-то грустен Атласов. Наверное, это та вечная грусть, которая возникает от достигнутого, от того, что всё наконец сделано, всё, стало быть, закончилось – и нужно начинать делать что-то новое, ещё тебе не известное. И это счастливая грусть первооткрывателя!

Казаки срубили две огромные лесины, притащили их на берег. Засверкали на солнце топоры, полетели в воду желтые, пахнущие смолой щепки. В густых казачьих бородах засветились улыбки, усталость как рукой сняло.

На кресте вывели надпись о присоединении Камчатки к российским землям. Под грохот выстрелов и радостные крики воздвигли этот знак на берегу Камчатки.

Взлетели ввысь вороны, напуганные огнём и восторженным мужским рёвом. Птицы громко кричали, кружились над пришельцами и не могли понять, что случилось.

Казаки опустили пищали. Солнце слепило глаза, и зеленые листья берез казались неправдоподобно яркими. На востоке показалось одно облачко, за ним другое, и вот уже целый их караван двинулся к середине неба. Их пронзали яростные лучи светила, и они то вспыхивали как начищенная медь, то наливались темной синевой, то отливали белым золотом. Яркий солнечный свет лился между ними как дождь. И вдруг в сопках, среди зарослей изумрудного кедрача, появились люди.

Юкагиры, увидев их, похватались за свои копья:

– Камчадальские воины!

С сопок медленно спускалась процессия камчадалов. Покачивались копья с привязанными к ним пучками сухой крашеной травы, гудели бубны. Вороны, напуганные появлением новых людей, загалдели ещё отчаяннее и закружили над своими гнёздами, не смея опуститься на деревья.

Атласов велел казакам занять оборонительную позицию. Но Ома, вглядевшись в медленную и торжественную цепь пришельцев, сказал:

– Однако у камчадальцев нет копий войны! У них копья мира и почитания.

Туземцы смиренно встали перед казаками. Шаман в медвежьей шкуре распростёрся у костра. Обнаженные по пояс воины последовали его примеру. Стало тихо: камчадалы не поднимали голов, а казаки, удивлённые их поведением, не сразу заговорили.

– Не военная ли это хитрость? – спросил Атласов Ому. – Да не лукавь! Правду говори.

– Однако, нет, – ответил тот. – Когда мои предки впервые увидели русских, то подумали: пришли самые великие шаманы. Камчадальцы так же думают.

Атласов велел толмачам сказать камчатским людям, чтобы они поднялись с земли и объяснили, зачем явились скопом.

С грехом пополам, пользуясь подсказками Омы и других юкагиров, толмачи сумели-таки объясниться с пришельцами.

– Вы – боги! – громко завопил шаман. – Вы изрыгаете огонь изо рта и выдыхаете гром! О, великие боги, просим вас: помогите! Давно я призывал вас на помощь – и вот явились вы в сиянии огня и молний.

Казаки с изумлением слушали перевод. А камчадалы вновь попытались пасть ниц, но Атласов властным жестом остановил их. И тогда вперёд вышел мужчина средних лет, высокий, крепкий, с открытым гордым лицом.

– Это вождь Купеня, – сказал шаман. – Он наш правитель.

Князец поклонился Атласову:

– Пусть великие не гневаются!

– Не за что на вас пока что гневаться, – ответил Атласов и подбоченился. – Говори, что хотел сказать.

– Наши шаманы призывали вас на помощь, – продолжал Купеня. – Впереди вас по Камчатке слава идёт как о великих воинах. Только вы сможете покорить вероломного Шандала.

– Кто это такой?

– Злой вождь, и люди его злые. Обижают нас.

– Э, нет! Мы на слово никому не верим, – усмехнулся Атласов. – Кто кого обижает – это еще разобраться надо. Сгоряча мы решений не принимаем.

– Ладно, всё расскажу о Шандале, – кивнул Купеня. – Прошу небесных гостей войти в наши бедные яяна40. Наш дом – ваш дом…

Вслед за камчадалами казаки пришли к большому поселению. Издали оно представлялось чуть ли не городищем, окруженном сторожевыми башнями. Но башни оказались балаганами на высоких столбах. Возле них примостились шалаши, крытые серой травой, – назывались они барабары. Женщины стойбища летом готовили в них пищу, чистили рыбу, занимались шитьём. А жили аборигены в землянках, напоминающих снаружи невысокие круглые холмики.

Русские не без осторожности спускались в эти жилища по лестницам. Их удивляло то, что стремянки были горячие – и как только ещё не сгорели? Надо было то и дело переводить дух, чтобы не задохнуться: снизу шёл густой дым. Оказывается, лестницы в землянках обязательно располагались над очагами.

Кто-то из казаков заметил, как над одним из холмиков взмётываются красные головёшки. Что это такое, для чего?

– А вы не знаете? – в свою очередь удивился Купеня. – Разве владельцы молний иначе выбрасывают головёшки из своих жилищ?

– У нас другие обычаи, – сдержанно ответил Атласов. Он уже давно понял, что не стоит разубеждать туземцев, что мельгытанги – это обычные люди. Ореол тайны помогал держать язычников в повиновении.

– А-а, – хитро сощурился князец. – Наши гости не желают рассказывать о своих жилищах. У нас тайн от вас нет. Мои люди выбрасывают головёшки из очагов через отверстия-андроны. И у нас тот за великого удальца почитается, кто метко их глубокой землянки швырнёт наружу. Не выбросишь головёшки, оставишь их на ночь – заболит голова, умереть можешь…

Удобно устроившись на медвежьих шкурах, Атласов слушал камчадальского князца. От бытовых разговоров он перешел на более серьёзные. Оказывается, в низовьях Камчатки живёт другой большой род, во главе которого стоит Шандал. Он уводит в плен женщин и детей, опустошает селения, вырезает целые семьи и желает наложить дань на всех камчадалов. Он ухитрился похитить из хорошо укреплённого Ичинского острожка достойнейшую женщину – мать Купени, заставил старуху выполнять самую чёрную, унизительную работу, держал её впроголодь и бахвалился, что обратит в рабство все соседние племена. Каждый день камлал шаман стойбища, и накануне прихода русских духи ответили ему: одержать победу над заклятым врагом помогут Купене могущественные пришельцы…

Слушая этот рассказ, Атласов мрачнел. Чего, казалось бы, недоставало этому краю? Полноводные реки, густые леса, уйма зверья и птицы. И даже небо здесь другое – синее с ослепительно белыми облаками, не в пример надоевшему небосклону Севера – серому, с зеленоватым оттенком. А народ тут, однако же, беден, глуп и страдает от притеснений: сильный глумится над слабым, и в этом месте, похоже, та же притча – один хочет захватить всю благодать, чтоб владеть ею безраздельно…

– Хорошо, – решил Атласов, – казаки пойдут с тобой на Шандала. Но ты дай нам ответ: согласен ли принять защиту и покровительство Руси?

– Нам нужна защита! Мои люди нуждаются в сильных покровителях.

– Но за это надлежит вам платить царю соболиный ясак в его меховую казну…

Когда толмач перевёл слова Атласова, князец недоверчиво взглянул на приказного, и его глаза спрятались за сочными яблочками скуластых щёк:

– Ай! Зачем вам такой негодный зверь – соболь? Разве не желает ваш повелитель носить шубы из собачьего белого меха? У нас много таких собак, ими согласны ясак платить. А соболь – дрянная зверушка, не то что на одежду, так даже в пищу не годится!

– Значит, особой беды для твоего рода-племени не случится, если станешь отдавать нам то, что самим не годно, – дипломатично улыбнулся Атласов в ответ. – У вас собачий мех ценится, у нас – соболий.

И договор был заключён. Камчадальский князец бросил в очаг маленького деревянного идола – на счастье, подал знак священному жупану41, стоявшему у входа:

– Подавай!

Жупан, дрожа от страха – никогда не видел таких могучих бородатых мужчин! – шагнул к гостю, робко протянул чашу с темной густой жидкостью. Атласов немного отхлебнул, и почти мгновенно приятное тепло стремительно разлилось по всему телу.

– Большой огненный вождь, наверное, желает настоящей настойки из сушеного мухомора? – услышал Атласов вопрос князца. – Может, отвар кипрея ему не нравится?

Мухомора Атласов не хотел. От бывалых якутских казаков он слышал, что, выпив настойки этого гриба, можно как бы помутиться разумом: начнут одолевать всякие чудные видения, а потом – рвота, до крови, и ломота в костях; хорошо, если жив останешься. Зато Иван Енисейский, сидевший толмачом, захотел-таки отведать камчадальского крепкого вина. Жупан, игриво поводя подчернёнными ресницами, протянул толмачу глиняную чашу.

– Не знаю, как у вас, камчадалов, а у коряков мухомор в такой чести, что они дают пьяному мочиться в какую-нибудь посудину, – сообщил он Купене, – и выпивают, прости господи, его стечь, и от этого так же бесятся, как те, которые грибную настойку пили…

– Тьфу! – сплюнул Атласов. – Не время беситься. Надо рассудок сильный иметь и крепость, чтобы выиграть бой с Шандалом. Не пей ты эту гадость, кипрея довольно…

А князец снова хлопнул в ладоши, и снова явился жупан. Перед собой он нёс на вытянутых руках большое блюдо с дымящимся мясом.

Купеня взял узкую полоску оленины с блюда и, встав перед Атласовым на колени, принялся совать угощение ему в рот. Владимир Владимирович шутки ради уступил хозяину, и князец – чик! – отрезал мясо ножом у самых губ гостя, и улыбался, и ласково кивал головой, и опять принимался – чик! чик! – тыкать мясом в губы приказного, громко приговаривая:

– Та!42

Не успел Атласов отведать мяса таким оригинальным способом, как в землянку спустились по лестнице женщины с деревянной бадьёй. Её установили перед Атласовым на специальной подставке.

– Толкушу кушать будем! – возвестил князец. – Самая вкусная наша еда!

Толкуша, приготовленная из кислых ягод, кетовой икры, нерпичьего жира и каких-то пряных корешков, пришлась казакам по вкусу: и кисла, и сладка, и сытна – ешь-не наешься!

– А что за корешки добавлены в толкушу? – полюбопытствовал Атласов. – Вкусом похожи на сарану. Едал подобное у коряков. Да и чукчи сарану на зиму припасают – сушат на вешалах…

– Наши женщины эти коренья выменивают у мышей, – серьёзно ответил Купеня. – Осенью приходят к их норкам, говорят: «Эй, маленький народ! Мы с вами меняться будем!» Берут у мышек корешки, взамен оставляют сушеное мясо, рыбу, икру. Мышек обижать нельзя. Если их совсем без пищи оставить, то они обидятся – откочуют в тундру подальше от юрт, иные и вовсе в своё небесное стойбище уходят: найдут рогульку и давятся в ней. От горя. Понимает мышка: так и так без запасов зимы не пережить – лучше повеситься. Человек должен уважать всех, с кем рядом живёт.

Подивившись такому оригинальному способу добычи кореньев, Атласов с удовольствием отведал и чуприков – рыбы особого копчения, и сушёной икры, смешанной с толченой корой ивы, и ароматных трав, отмоченных в воде. А от хуйгула все казаки к немалому удивлению хозяев отказались. Очень уж деликатное кушанье! Хуйгул – кислая рыба, выквашенная в земляных ямах без соли, и её острого, смрадного духа, не зажав носа, вытерпеть невмочь.

Желая-таки увеселить гостей, Купеня вызвал из острожка камчадальских девок. Пугливо озираясь и прикрывая лунообразные лица, они расселись в круг, пошептались и, успокоившись, принялись искоса рассматривать мельгытангов и прыскать в кулаки – совсем как русские девки на якутских посиделках. Но Купеня, хлопнув в ладоши, что-то гортанно выкрикнул, и одна камчадалка, самая стройная, встала в центр круга и запела, отбивая такт руками: «Хама-хама– ик-ик!»43. К ней тут же присоединилась другая – проворно завертелась, закричала голосами разных зверей и птиц, и столь хитро она это делала, что в одном голосе три разных слышалось. Остальные девки пошли вкруг них хороводом, притоптывая и припевая.

Захмелевший Атласов глядел-глядел, похлопывал-похлопывал в ладоши и, вконец разгорячённый весельем, вдруг предложил:

– Послушай, друг Купеня, хочешь, научу вас русскому танцу?

– Танцу мельгытангов? – просиял князец. – Ай, хорошо! Купеня желает учиться пляскам сыновей богов!

Он, пошатываясь, поднялся на ноги и велел своим танцоркам остановиться. Те, хихикая, кинулись врассыпную по тёмным углам княжеской землянки.

– Старейшины, сюда! – позвал Купеня. – Будете смотреть, как Купеня плясать станет. Совсем как мельгытанин…

– Отчего ты один? – возразил Атласов. – Пусть все учатся!

– Нельзя, – заупрямился князец. – Сначала научусь я, потом мой старший сын, потом другие знатные люди, и так до последнего бедного старика моего стойбища – по родовитости и знатности

– Чины, значит, соблюдаете? – нахмурился Атласов. – Я-то думал, всё у вас по-простому…

– Танцы – это камлание, камчадал просто так не танцует – он камлает, – серьёзно ответил Купеня. – Это очень важное занятие. Я первым должен научиться, потом – все остальные….

Атласов встал и, как ни крепок был, с удивлением почувствовал: хмелён! Ох, и крепки напитки у камчадалов, пожалуй, осторожность не помешает – как бы не упасть, то-то смеху будет! Казаки глядели на него, ожидая начала. Камчадалы тоже замерли, и даже женщины в углах перестали прыскать и шептаться – вытянув шеи, с любопытством уставились на вождя мельгытангов.

Атласов вышел в центр круга, топнул ногой, горделиво подбоченился и, мелко-мелко переступая ногами, прошелся, потом – вприсядку, и застучал сапогами, и такие коленца завыделывал, что даже казаки, прежде не видевшие своего предводителя в подобном веселье, удивлённо ахнули.

Купеня, стараясь повторить движения учителя, вызывал взрывы хохота и визга женщин: вприсядку у него не получалось – скорее выходило похоже на походку раскормленного гусака.

– Ладно, – остановился Атласов, сдерживая дыхание. – Сегодня будем хороводы водить.

Он велел Купене взять за руку старшего сына, тот ухватил жену князца, та – важного старика в малахае, и постепенно образовался круг.

– А теперь пошли!

Вся компания, раскачиваясь из стороны в сторону, двинулась по кругу. Шаман бил в бубен, два молодца изо всех сил колотили по полому бревну, а бритоголовый старик, потешно надувая щёки, дул в бараний рог – под такой аккомпанемент хоровод вышел из землянки. Причём, некоторый его порядок был нарушен вынужденным карабканьем по лестнице, но на воле хоровод быстро восстановился. Вовлекая в себя всё новых и новых людей, он походил на капусту: внутри кружился Купеня с семейством, вокруг них – старейшины, их взяли в кольцо воины, тут же вертелись, повизгивая и вскрикивая, детишки…

В эту ночь всё стойбище веселилось долго, и огненные люди уснули поздно, и спали они крепко и спокойно, уверенные в дружелюбии иноверцев, которым так понравилось мельгытангское камлание «хоровод».

Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

Сон или не сон?

Каково же было удивление Лёши, когда вместо полноводной Сухой протоки нашему взору наконец открылся… хилый ручеёк. Хотя по всему видно: совсем недавно тут была большая вода! В желтых лужицах серебрились рыбьи спинки, да и само русло ещё влажное…

Поскольку открывшуюся картину мне не с чем было сравнить – раньше я никогда не бывал на Сухой протоке, то я стоял с довольно равнодушным видом и думал только о том, что теперь нас, пожалуй, будет не так-то просто найти: если поисковая лодка придёт в эти места и мужики вместо протоки обнаружат ручеёк, то они, чего доброго, попросту повернут обратно или, в лучшем случае, попробуют дойти до Старого посёлка.

Я чувствовал себя неважно – и от того, что простудился, и от многочасового перехода, и от однообразной пищи: рыба, корешки, кипяток с мхом и кипреем. Лёша советовал не брезговать – есть сырые рыбьи хребтины для повышения тонуса. Он даже хотел поставить силки на куропаток, чтобы хоть как-то разнообразить наш рацион. Но я воспротивился: эти симпатичные, юркие птицы мне нравились живыми; к тому же, в это время года куропатки нянчились со своими выводками, пестовали их, учили жить и было бы грешно оставить деток беспризорными.

– Малохольный, – только и сказал Лёша в ответ.

Ну и пусть!

На выводки куропаток мы наталкивались довольно часто. Ртенцы затаивались в траве, и начинали улепётыватьт только тогда, когда мы подходили к ним слишком близко. Кстати, можно пройти совсем рядом с куропаткой и не заметить её: настолько оперение этой птицы сливается с землёй.

– Отдохнем, – сжалился Лёша. – Ты весь взмок.

Я сел на рюкзак и тут увидел у своей правой ноги крошечное растеньице в ажурных листиках. Над ними покачивался стебелёк с пунцово-красным цветком. Его сросшиеся лепестки напоминали сердце, пронзённое стрелой – эдаким шпоровидным отростком. Да это же «бродяжка»! Это растение не выносит соседства с густыми травами и всегда выбирает для жительства чаще всего склоны сопочек и холмов. Нередко её засыпает песком, щебнем, но «бродяжка» живуча – удлиняет свои корневища и высовывается из-под обвала где-нибудь поодаль как ни в чём не бывало.

Эта травка дружит с ветром – он разносит её семена на большие расстояния, и селится «бродяжка» в самых пустынных, казалось бы, вовсе не пригодных для жизни местах, и всегда она любит одиночество и не очень-то цепляется за своё место: не в пример другим травам ей нравится вольная жизнь путешественника. А по-научному, кстати, её так и зовут – дицентра бродяжная.

Почти рядом с «бродяжкой», вызывая её неудовольствие, покачивалась какая-то травинка с мелкими голубыми цветками. Я уставился на неё. Наверное, очень тупо уставился: мне не хотелось двигаться, голова гудела, и перед глазами плыла длинная розовая нитка. Кашель больно отдавал в лопатки.

– Ты посиди, – сказал Лёша, – а я залезу на сопку, погляжу: может, протока пересохла только наполовину. И такое бывает.

Я молча кивнул. Мне было неловко: так некстати расклеился. У моих ног тихонечко вздрагивало на ветру пурпурное сердечко, и раскачивался голубой цветок, и разноцветная нитка сплеталась в клубок и снова разматывалась. Смотрел-смотрел я на них и незаметно задремал. И привиделось мне, будто бы крепкая, дочерна загорелая рука тронула за плечо. Поднял голову и увидел кряжистого бородатого мужика в тусклой кольчуге. Он глядел на меня насмешливыми тёмными глазами.

– Сиднем сидишь, – проговорил он наконец. – Пошто сидишь? Поздорову ли?

– Так себе…

– Знамо дело! – пробормотал мужик и вздохнул. – А навроде ты как Анкудиновских кровей-то?

– Ну да, фамилию вы угадали…

– На Тимошку Анкудинова малость смахиваешь, – сказал мужик, но тут же засомневался: Он, конечно, сродственник нам, но ты, похоже, не от него, самозванца, пошел…

– Не знаю я никакого Тимошку!

– Ой ли? – усмехнулся в усы мужик. – Знатный был проходимец. Ох, покуролесил на своем веку…

– Это тот Анкудинов, который себя выдавал за сына царя Василия Шуйского? – вспомнил я кое-что из прочитанного по истории. – Да его же четвертовали, и никаких наследников не осталось…

– Что с вас, нынешних, взять? – покачал головой мужик. – Не помните вы ни истории, ни своих пращуров. Остался у Тимошки-то сын. Но не о нём речь… Вот, может, ты от меня пошёл. Обличьем схож, а силой, видать, Бог малость обидел…

Кольнуло сердце: не с тем ли самым Анкудиновым разговариваю, следы которого затерялись в столетиях? Фантастика и блажь!

– Ты вот что, – сказал мужик. – Давай-ка нарви веток стланика да пропарься ими – первейшее средство! Тундра смекалистому человеку – и лекарь, и аптекарь…

И, не оглядываясь, он решительно пошёл прочь.

Про ветки стланика я, конечно, Лёше сказал. Только о сне промолчал: глупо придавать снам большое значение.

Лёша принёс охапку смолистых веток, доверху набил ими единственную нашу посудину – котелок – и прогрел его на костре. Потом он загнал меня в спальный мешок и обложил со всех сторон горячей дурманящей хвоей. И только я смежил веки, как провалился в кромешную тьму: ни зги не видно, абсолютная, аспидная чернота, но вдруг где-то внутри неё сверкнула одна искорка, другая – и внезапно открылось круглое светящееся отверстие. Из этого тоннеля вышел чернявый стройный мужчина, лет тридцати пяти – сорока, в немыслимо ярком кафтане, блистающем золотым и серебряным шитьем, в красных яловых сапожках и круглой собольей шапке. В его острых, смышленых глазах плескался азарт.

– Поздорову ли? – блистая белозубой улыбкой, спросил он.

– Здрасьте, – растерянно ответил я. – Что-то меня сегодня донимают видения…

– Я не видение, я – Тимофей Дементьевич Анкудинов, – гордо подбоченился пришелец. – Аль не узнал?

– Долго жить будете, Тимофей Дементьевич. Только что вспоминали мы вас…

– А! Этот казачишко, поди, тряс моё имя? – пренебрежительно скривился красавчик. – Да завидует он мне! Он по Сибири скитался, а я – по лучшим европейским городам, и королевы мне улыбались, – он усмехнулся. – И не только улыбались!

Тимофей Анкудинов, красуясь, прошелся передо мной, поддел носком сапога какую-то веточку и отбросил её в сторону.

– Передо мной открывались даже двери гаремов, – самодовольно улыбнулся он. – Король Владислав назначил мне от себя дом в Варшаве, четыре пары коней, два крытых возка, десять жолнеров для стражи, шесть пахолков для услуг и три тысячи злотых в месяц на содержание…

– Ну, не за красивые ведь глаза!

– Вестимо, не за них, – кивнул Анкудинов. – Для Владислава я был Иоанном Шуйским…

Точно! Это тот самый Тимошка Анкудинов, который выдавал себя за Ивана Васильевича, сына царя Василия Шуйского. А кем он был на самом-то деле? Да никем! Родился в Вологде в 1617 году. Его отец Дементий Анкудинов промышлял тем, что скупал по деревням полотняные холсты и перепродавал их московским купцам. Тимошка с измальства отличался умом и крепкой памятью. Отец определил его на учёбу в Пафнутьевский монастырь, откуда юный вундеркинд попал в келейники к самому отцу Нектарию – вологодскому архиерею. Неизвестно, что именно сблизило церковного иерарха и сына мелкого торговца, но владыка души в нём не чаял, и чтобы ещё крепче привязать парня к себе, он женил его на своей внучке Авдотье, дав за ней приданое – три деревни с большим рыбным озером.

Тимошка вошёл в большую силу: отец Нектарий во всём ему потакал, закрывал глаза на его мздоимство, и лишь слегка попенял, когда тот во время его болезни ставил на важных бумагах такую подпись: «Тимофей Анкудинов, наместник архиерея Вологодского и Великопермского».

Но когда Нектарий скончался, красавчик Анкудинов попал в опалу к новому архиерею. Тимошка затосковал, запил и пустился во все тяжкие со скоморохами, голью кабацкой, продажными женщинами – на них он довольно быстро растратил приданое Авдотьи.

– Эва, что вспомнил! – Анкудинов хлопнул себя по боку. – Я пытался образумиться. В Москве у меня был закадычный друг – дьякон Патрикеев, мы с ним еще в Вологде познакомились. Он служил при воеводе князе Черкассом в приказе Новой Чети. Уехал я в столицу, устроился писцом приказа, да вскоре в гору пошёл: поручили мне собирать деньги со всех царских кабаков да кружальных дворов.

– Лучше бы вам подальше от них держаться…

– Благоразумный ты какой! – засмеялся Анкудинов. – Жизнь скучна без авантажа и куражу! Что поделаешь, пришлось запустить руку в казну. А кто ж этого на Руси не делал? Воровали, воруют и воровать будут! Если бы боярин Морозов не стал производить ревизию, жил бы я припеваючи…

– И вас не страшило даже то, что казнокрадам тогда отрубали руку?

– Ну, не голову же! – коротко хохотнул Анкудинов. – Хочешь жить – умей вертеться…

– Но зачем же вы так жестоко и бессердечно заметали следы своих махинаций?

– О, говоришь как дьяк разбойного приказа! – нахмурился Анкудинов. – А в Писании, между прочим, сказано: «Не судите, да не судимы будете…» Ну, что мне оставалось делать, когда дочиста проигрался в зернь? И денег на гулящих жёнок не хватало. Авдотка-то приелась, как приедается даже самая вкусная еда, коли её каждый день потреблять. Винюсь: обманул я своего кума Василия Шпилькина. Выпросил у него дорогие уборы и украшения для Авдотки, и предлог нашёл: приезжают-де купцы из Вологды, хочу жёнушку в богатстве им показать. Но данные Шпилькиным серьги, запястья, ожерелья и прочее ушли на оплату долгов.

– А я читал, что – на разгул…

Куролесил, конечно, не без того, – Анкудинов пристально глянул мне прямо в глаза. – Молодой я был, горячий! А разве ты не без греха? Честен, чист и порядочен? А спать с чужой женой – нынче грехом не считают?

– Не ваше дело!

– И не твоё дело меня cудить, – нахмурился Анкудинов. – Да, я смог прямо посмотреть в глаза Шпилькину и молвить: «Какие украшения? О чём ты, кум, говоришь? Не брал я у тебя ничего. Не возводи напраслину!» Наглость ли это? Не знаю. Может, это игра такая была? Даже князь Черкасский, когда кум принялся меня поносить, махнул рукой: «Делайтесь промеж себя сами!» Поверил, видать, мне. Но Морозов-то мог и не поверить, он уже начал ревизию в приказе. И тогда новый мой дружок, польский шляхтич Константин Конюховский надоумил: скажи, мол, знакомым, что идешь с женой на богомолье, а сам сожги дом вместе с Авдохой – и в бега…

Меня покоробила та простота, с которой Анкудинов рассказывал о задуманном злодействе.

Своего малолетнего сына Сергея он привёл к куму Пескову и оставил ему мальчишку со словами: «Отправляюсь с Авдотьей на богомолье, присмотри за мальцом. Вернёмся – отблагодарим!»

В ту же ночь Анкудинов поступил так, как замыслил: когда жена уснула, он взял всё, что было в доме ценного, и поджёг избу. От того пожара выгорела почти вся улица. Соседи решили, что Тимошка и Авдоха сгорели.

На одном из постоялых дворов Анкудинов и Конюховский, подпоив немецкого купца Миклафа, украли у него выносливого могучего жеребца, в седле и тороках было припрятано две тысячи талеров – вот уж радости-то было у проходимцев!

Дальше – больше. Анкудинову пришла мысль объявить себя сыном умершего Василия Шуйского. Конюховский эту идею одобрил. В то смутное время поляки ненавидели русских, а король Владислав вообще был обозлён: не оправдались его надежды на российский престол. Поэтому самозванца приняли с почётом и носились с ним, как с писаной торбой. Однажды канцлер, заподозрив неладное, сказал о том королю, но Владислав лишь рассмеялся: «Нам ведомо, что он вор, но через него я принесу много хлопот Москве».

Но когда Владислав скончался, фортуна отвернулась от Анкудинова: новый король его не жаловал. И пришлось Тиошке бежать к Богдану Хмельницкому, от него – в Едигульские орды к хану Давлет-Гирею, а потом и к самому турецкому султану. Восточный владыка поверил в его высокое происхождение и пообещал помощь в возвращении российского престола. Анкудинов вошел в такую силу, что его покровительства искали все, кто хотел получить милость султана: Тимошка стал наперсником владыки. И неизвестно, чем бы закончилась его блистательная карьера, если бы он однажды на напился и не ухитрился проникнуть в гарем султанского фаворита Мухамеда Киуприли. Тимошку чуть не схватили там, но он улизнул-таки от стражи.

Немало еще других авантюр совершил Анкудинов, пока не попал в Стокгольм к королеве Христине. Она славилась тем, что терпеть не могла женского общества, любила мужские забавы – скачки на лошадях, охоту, собак, хорошее вино, и еще она просто обожала окружать себя умными и оригинальными людьми. Тимошка Анкудинов произвел на неё впечатление, и венценосная дама, не сомневаясь, признала в нем великого князя Иоанна Шуйского. Она, конечно, слыхивала, что Василий Шуйский был бездетен, но решила, что такие слухи распускали его недруги.

В Москве, однако, прознали о самозванце, и к Христине отправили целое посольство с требованием выдать авантюриста. Гневу королевы не было предела: надо же, так умно и уловко никто еще её не проводил! Но Тимошки уже и след простыл.

В конце концов, в Нейштаде он нос к носу столкнулся с тем самым купцом Миклафом, которого ограбил под Витебском. Купец, естественно, поднял крик. Анкудинова схватили, а вскоре за ним приехал из Москвы дьяк Василий Шпилькин – его старый враг, у которого он выманил драгоценности.

– Я до последнего, под всеми пытками, стоял на том, что я – царский сын, – прервал мои воспоминания о прочитанном Анкудинов. – Мне не хотелось жить скучной, серой жизнью, вот я и выбрал себе то житиё, какое захотел…

– И вас не мучают ночные кошмары?

– Я сам – ночной кошмар, – захохотал Анкудинов. – Особенно любы мне люди, живущие страстями. От страсти до порока – один шаг, а от порока до преступления – порой воробьиного скока достаточно…

– Зачем вы пришли?

– А ты не догадываешься? Поглядеть на тебя! – он неприятно хохотнул, обнажив в оскале зубы. – Никто не знает, куда подевался мой сын Сергей. А может, твой род от него идёт? И значит, в твоей крови бежит моя кровь…

– Нет! – закричал я.

– А ты поразмысли, – покачал головой Анкудинов. – Никогда не говори ни «да!», ни «нет!», если можно промолчать. Человек состоит и из того, и из другого. Просто чего-то в нём всегда больше…

– Нет! – снова заорал я.

И проснулся.

Надо мной тревожно склонился Лёша: «Ты чего кричишь? Приснилось что-то? Да у тебя вроде как жар… Давай-ка, попей кипятку!»

Ни о чём я Лёше не сказал. Выпил кипятку и снова закрыл глаза. Что за наваждение! Стоило смежить веки, как привиделось мне, будто бы мы вернулись в Каменный и пришли, естественно, отчитаться перед Вэ И. В это время он как раз почему-то считал деньги: сотенные высокой стопкой возвышались на столе.

– Тут один человек продаёт неплохую машину, – сказал Вэ И. – Хочу купить. Вот сотни не хватает. Уже третий раз пересчитываю – может, обсчитался?

И, не смущаясь своего занятия, снова зашелестел купюрами как заправский кассир.

– Пожалуйста, – сказал я и протянул ему сто рублей. Дензнаком больше, дензнаком меньше – мне всё равно: денег я ни на что не копил, в основном покупал только книги и компакт-диски. Как это ни странно, в Каменном всегда продавалось много хорошей литературы, и не какие-нибудь детективчики, а последние вещи Мураками, Маркеса, Фаулза, Петрушевской – словом, не маскультура…

– Нет, не могу, – сказал Вэ И. – Привык не занимать.

И тогда я почему-то спросил:

– А вы для денег работаете, да?

– На Севере хорошо платят, – честно сказал он. – Сам не знаю, за что платят. Вот куплю машину, уеду и будешь ты редактором! А я надену белую шляпу и буду лежать на песочке в Анапе…

И снова я проснулся. В темноте палатки, зажатый кукулём, я долго лежал с открытыми глазами, слушал, как истошно пищат комары и где-то далеко ухает сова.

Лежал-лежал, пытаясь снова уснуть, но ничего не получалось. И тогда вспомнился отчего-то другой разговор. Вэ И как-то расщедрился и послал меня на трёхдневный семинар в Питер – так попросту, запанибрата, камчатцы называют Петропавловск-Камчатский. Вечером, оказавшись в городе, пришёл к своему однокласснику Валерке Истомину.

– Кого я вижу? – охнул Валерка и хотел сразу же тащить меня в комнату. По вешалке, готовой оборваться от шуб и пальто, я понял: у него много гостей.

– Э! – махнул Валерка рукой. – Мы так каждый вечер на моей хате собираемся. А что ещё делать? Скучно!

– Да тише ты, не тащи.. Давай тут постоим. Как живёшь-то?

– Сказал же: скучно! Работа, командировки, изредка – флирт, – он усмехнулся, почесал в затылке. – Вот и вся любовь.

– Понятно…

Мне отчего-то до смерти стало скучно и неинтересно, словно уже заранее побывал за столом в той комнате, наговорился о каких-то общих знакомых, впрочем, не интересных ни мне, ни собеседникам – надо же о чём-то трепаться!

– А я никак не пойму, чего ты на Пенжине сидишь, – сказал Валерка. – Там от тоски сдохнуть можно: посёлочек маленький, люди все знакомые, места вокруг дикие, да и баб, наверное, всех перетрахал. Перетрахал, да? Да ладно, чего ты смущаешься… Ты был лучшим студентом курса. Чего ты в Каменном не видел?

Я молчал и смотрел на потолстевшего, обрюзгшего за год Валерку. Его фигуру чудом стройнили фирменные бледно-голубые джинсы и тонкий шерстяной свитер.

– Ну, чего ты там не видел? – допытывался Валерка. – Между прочим, мой шеф оторвал бы тебя с руками и ногами, а деньги и тут зашибать можно – не меньше, наверное, чем на Пенжине. Здесь цивилизация, большая газета, ресторны, девочки… Ну, чего ты, а?

– А всё-таки, Валера, там больше платят, – сказал я. Соврал, конечно. Что я ещё мог ему сказать? Всё равно он бы ничего не понял и по-прежнему считал бы меня малохольным.

А пили в той компании здорово, и рассказывали анекдоты, которые почему-то не запоминались, и угощение было что надо – икра нерки, балык чавычи, варёные оленьи языки, и парни говорили, как хорошо, что я вырвался из своей «дыры» и сижу теперь с ними – как белый человек. Выпивка сама по себе – пьянка, а с хорошим человеком – застолье. Я слушал эти разговоры, и мне делалось всё скучнее. Обо всём и вся здесь судили с чувством превосходства, но эти ребята никогда не видели настоящей тундры, диких оленей и радужных брызг над мотрной лодкой. Разве могли они понять, зачем человеку всё это нужно?

Повспоминал, попечалился о Валерке и снова задремал. Но на этот раз мне ничего не приснилось. А может, я просто не запомнил сна.

Проснулся я почти здоровым: голова только чуть-чуть побаливала в затылке. Покосившись на Лёшу и определив, что он ещё спит, взял удочку и выбрался наружу. Впрочем, пришлось обойтись без неё: рыба, очумевшая от тесноты в пересыхающих ямах, не желала кидаться на крючок. Тогда я выломал толстую ветку, обстругал её и стал действовать как острогой. Поинизировал над собой: в обычной ситуации посчитал бы такой способ добычи варварством и занятием, не достойным мужчины. Ещё бы и в газете об этом написал, призывая спасать мальков из отшнуровавшихся водоёмов. Но что поделаешь, если тут, в глуши, нет столовых, а рыба всё равно не сегодня-завтра пропадёт. Да и голод не тётка…

Над низинками клубился лёгкий желтоватый туман. Разгоняемый солнцем, он нехотя стекал на траву мутной росой.

В самый разгар охоты на чиров с острогой я вдруг услышал глухой кашель и странные звуки: словно бы кто-то хлопал хлыстом. Люди?!

Взбежал на пригорок и замер: в большой грязной луже под тенью чозении стоял лось. Яма, в которую он забрался, очевидно, была глубокой: вода поднималась животному почти до брюха. Время от времени лось окунал в неё голову и хлопал длинными ушами. Вокруг него вилась серая туча комаров и оводов. Впрочем, над мей головой тоже кружил пищащий нимб, но кровососущие твари всё-таки боялись переходить в атаку: Лёша приготовил свежее снадобье из багульника, за ночь оно настоялось, и я натёрся им.

Лось почуял меня и уставился большими выпуклыми глазами, но как следует рассмотреть человека ему мешалм гнусные твари, жаждавшие крови – он окунало голову, хлопал ушами, с минуту обалдело изучал двуногое существо, явившееся перед ним, и снова повторял свою «зарядку». Вскоре он совсем перестал обращать на меня внимание.

Впервые в жизни я видел лося так близко. Правда, в лесах, что растут на притоках Пенжины, этих животных встречать всё-таки иногда приходилось. А на реку Белую их даже специально охотоведы завезли – решили пополнить северную фауну. Завидев людей, лоси стремительно бросались в чащу и поднимали несусветный треск. Такчто наблюдал я их только со спины.

Теперь у меня появилась возможность хорошо рассмотреть это животное, напоминавшее жирафу: ноги у сохатого очень длинные, красивые рога, словно огромные плоские кораллы; большая верхняя губа, небрежно свисавшая с морды, на шее болтается эдакое кокетливое украшение – кожаная серьга… Интересный зверь!

Лось то и дело кашлял и сердито фыркал. От тех же охотоведов я знал, что причина этого – личинки овода. Эта гнусная тварь выводит своё потомство в широких ноздрях сохатого. Личинки живут там припеваючи, каждая вырастает в длину до четырёх сантиметров! Они – настоящий живой кляп, не дающий лосю дышать. Вот он м старается прокашляться, отфыркаться от них, но это не помогает, и животное вынуждено терпеть пытку до тех пор, пока личинки не окуклятся и не вывалятся из его носа сами.

Когда сохатого слишком сильно донимают комары и оводы, он словно впадает в прострацию: не обращает внимания ни на зверей, ни на людей – хоть стреляй его, хоть вяжи, ему всё равно.

И этот лось, наверное, больше всего на свете боялся покинуть спасительную воду: всё-таки самые уязвимые места скрыты в луже. Сохатый, хлопая ушами, пугливо дрожал спиной, но с места всё-таки не трогался. М чтобы он не нервничал, я потихоньку отошёл в сторону, зашёл в кусты ольхи, поглядел из-за них на лося ещё немного и подивился его умению стойко переносиь осаду проклятых кровопийц.

Вернулся на стоянку, а Лёша уже сложил палатку и свернул кукль. Весело дымился костерок, и комары держались от него на почтительной дистанции.

За завтраком мы выработали план: двигаемся к Старому посёлку и ждём помощи там, если, конечно, нам её собираются оказать.

Когда гасили костёр, мне показалось: из-за копий молодого ивняка выглянул давешний мужичок. Тот, который мне приснился. Хотел было сказать, наконец, об этом Лёше, но тут увидел сороку. Она спокойно восседала на чахлой березке неподалёку от ив. Если бы там хоронился человек, то зоркая птица давно бы подняла трезвон.

Мельгытанги – огненные люди (Продолжение)

В поход выступили через несколько дней: казаки хорошо отдохнули, а воины Купени за это время соорудили несколько больших лодок, которые внешне напоминали русские струги. Камчадалы вооружились копьями и луками; ём, их стрелы отличались разнообразием: пеньш – с тонким костяным остриём, аглпыньш – с толстым, а ком – тупая стрела с костяной головкой.

Конечно, это оружие было очень примитивным, но в сражении приобретало опасную силу из-за яда, которым намазывали стрелы. Раненый почти сразу опухал, а через несколько суток в страшных мучениях отбывал к верхним людям. Смерти можно было избежать, высосав отраву из ранки. Но и это не всегда помогало.

Обнажённые воины Купени были прикрыты боевыми доспехами – куяками, изготовленными из нерпичьих и моржовых кож. Надевали их с левого бока, а ремни завязывали на правом. Сзади приспосабливали высокие длинные доски – они защищали головы от неприятельских стрел. Спереди, на груди, также крепилась доска.

Воины Купени, как, впрочем, и все другие камчадальские ратники не ходили рядами – только гуськом, друг за другом. Причём, шли ступня в ступню. Так они натаптывали в густых, высоких зарослях узкие тропинки, к которым русские казаки никак не могли приспособиться.

Соседние острожки камчадалов затевали войну по любому поводу, иногда совершенно зряшному: если кто-то недостаточно хорошо потчевал гостя, тот обижался и на его защиту вставали все его родичи; если дети меж собой ссорились или, не дай бог, дрались, тогда их отцы тотчас же призывали своих родичей на битву. Главная цель таких военных кампаний заключалась в том, чтобы получить как можно больше пленников. Их употребляли на самых тяжёлых работах. К столкновениям побуждала и обычаная зависть: воевали из-за красивых женщин, богатых рыбных лагун, хорошей утвари и даже из-за одежды, которая понравилась вождю другого рода.

Искусство камчадальской войны состояло в том, чтобы долговременной осадой добиться сдачи неприятеля в плен. Поэтому воины готовились не столько к нападению, сколько к обороне. Обычно, прослышав о готовящемся походе врага, они выбирали высокие сопки или утёсы, возводили на них укрепления и ждали нашествия. Если неприятель был силён и мог взять осаждённых приступом, камчадалы, не дожидаясь печального исхода битвы, бросались с высоких стен на копья врагов и погибали. Самые храбрые из них устремлялись на штурмующих с луками и тоже валились на поле брани. Уж лучше сложить голову, чем попасть в руки победителя, который великодушием не отличался. С пленниками расправлялись жестоко: жгли их, вешали за ноги, или, распоров животы, наматывали внутренности на древки копий…

Проплывая по Камчатке, казаки видели немало этынум. В здешних местах так именовалось всякое поселение, состоящее из одной или нескольких юрт и балаганов. Внутри землянок вдоль стен располагались полки – на них и спали, и ели, и сидели. Только напротив очага нар не ставили: здесь обычно хранилась посуда – чаши и деревянные корытца, в которых женщины готовили еду как всей семье, так и собакам. Казаки спускались в землянки по-прежнему с превеликой осторожностью: лестницы-стремянки везде располагались над очагами. Камчадалы же взбирались и спускались по ним быстро как белки; не опасаясь ходить сквозь дым и женщины с маленькими детьми за спинами.

– Скоро дойдем до Шандаловых укреплений, – сообщил Купеня на шестой день пути. Он вознамерился распространить свою власть на всю Камчатку, наложить дань на камчадалов и другие народы. У нас обычай иной – всё решают старейшины, храбрые и умные воины. Только совет может объявить войну или мир, а Шандал забрал всю власть в свои руки, все ему подчиняются – и старейшины, и шаманы, и вожди соседних стойбищ…

– А разве ты, Купеня, совсем без власти? Разве твоё слово не закон для сородичей?

– Купеня говорит последнее слово, – уклончиво ответил князь. – А Шандал вовсе совет не собирает…

Атласов усмехнулся. Он и сам предпочитал не обсуждать с подчинёнными ничего лишнего: приказано начальным человеком – значит, должно быть сделано. Без дисциплины и строгости казак распускается, и всё ему воли кажется мало. Так что ему очень пришлись по душе слова Купени о том, что вождь должен говорить последнее слово. Выслушать всех и принять одно решение – это разве не золотое правило?

Казаки, рассматривая быстро меняющийся пейзаж, почему-то больше всего радовались белякам – так в Сибири называют снеговые шапки на горах.

– Эвон, глянь-ко: беляк, и ещё один – вон там!

– Это головной убор могучих великанов, – прошамкал старик-шаман, которого Купеня тоже взял в поход. Сухой, белый, как куропатка зимой, шаман был у камчадалов вроде талисмана: если его брали с собой на охоту или в обычную вылазку против соседнего рода, то без удачи не возвращались.

– Ого! – понарошку испугался кто-то из казаков и схватился за сердце. – Страшно-то как! Но почему, сколько ни находимся на Камчатке, ещё ни разу не видели великанов?

– Не гневите духов! – шаман поднял посох и стукнул им о палубу струга. – Иначе они землю станут трясти, огнём заплюют всех нас…

«Белогорье», «белки», «беляк» – эти слова появились потом на картах. Горы, покрытые снегом в летнее время, русские первопроходцы видели не только в Сибири, но и на Южном Урале, Дальнем Востоке. По описаниям 1826 года в Змеиногорске, например, ежегодно выпадало так много снега, что все улицы и дома, которые находились в долинах, покрывались сугробами до верхушек крыш, и жителям приходилось проделывать ходы в снегу. Казаки, естественно, не догадывались, что шли встреч солнца в Малую ледниковую эпоху. Зима тогда начиналась в первых числах октября и длилась до мая, была очень морозной, с частыми и сильными метелями. Из-за ранних осенних заморозков нередко погибал весь урожай, и население оставалось без хлеба. Известно, что, например, в 1745 году в Сибирь ввели несколько полков регулярных войск под командованием генерала Киндермана, но хлебом служивых в достатке не обеспечили. И пришлось им питаться «березовою истолченною корою, во избежание казне Ея Императорского Величества ущерба».

На Камчатке зимы тогда, не в пример нынешним, были гораздо холоднее, да и лето не отличалось жарой. Но Истории было угодно, чтобы русские первопроходцы делали свои открытия в экстремальных условиях.

Шандалов острожок, поставленный в зарослях густого тальника, был большим и хорошо укреплённым. Как только раздались первые выстрелы, в балаганах испуганно завизжали женщины, закричали дети.

В камчадалов и казаков полетели стрелы, пущенные со стен крепости. Тогда Атласов велел стрелять разом – облако дыма окружило воинов Шандала, со стен падали раненые. Вдруг стало так тихо, что был слышен полёт шмелей над цветами. На стене укрепления появился обнажённый смуглый воин. Повелительным жестом он велел отойти всем, кто стоял рядом с ним.

Воины Купени, окружившие укрепление, в едином порыве подняли свои копья. Смуглый воин, оглянувшись, подозвал женщину в длинном халате, и когда она несмело приблизилась, он обнял её и резко оттолкнул от себя. Женщина, скрывая лицо руками, пошатнулась, но удержалась на ногах. Атласов видел, что она желает остаться рядом с воином, но тот показал ей рукой: уходи! И когда она, не оборачиваясь, отошла и встала к нему спиной, он вдруг, резко вскрикнув, сбросился вниз.

Это был Шандал.

Воины Купени могли, конечно, по своей жестокой привычке убить всех соплеменников Шандала, поиздеваться над ними, увезти в рабство женщин и детей, но русские не дали им это сделать.

И со своими родичами, погибшими у стен Шандалова острожка, воины-победители бращались чуть ли не как с врагами: привязав ремни к их шеям, они оттаскивали бездыханные тела к юртам и бросали на съедение собакам. При этом старались не коснуться их рукой, как будто они были заражены чумой или проказой.

– Зачем так скверно обходишься с убиенными, Купеня? – рассердился Атласов. – Много я повидал на свете, но такое встречаю в первый раз: сородичи глумятся над своими павшими!

– Так надо, – прищурился Купеня. – Воин, которого собаки съедят, будет ездить в верхнем стойбище на добрых псах. И злые духи, что людей умерщвляют, тоже довольны: видя мёртвых, довольствуются их гибелью и живым не вредят. Наши мёртвые охраняют юрты от келе.

– А почему родным на память ничего с погибшего не берёте?

– Ай, нельзя! – испуганно замахал рукой князь. – Тот, кто станет владеть вещью умершего, тоже погибнет раньше отпущенного ему времени!

После погребения, если таковым можно назвать бросанье тел убитых собакам и зверью, камчадалы устроили обряд очищения. Они наломали ивовых прутьев, наделали из них колец и стали пролезать через них. А как закончили эти упражнения, то собрали кольца, отнесли их в лес и бросили в сторону запада.

Те воины, что тащили убитых, пошли потом в лес. Каждый из них добыл по две куропатки: одну полагалось сжечь в огне, а другую съесть вместе со всеми.

Отряд Купени выжег ещё несколько неприятельских укреплений, в которых сидели верные Шандалу князцы. И только после этого в долине Камчатки воцарились мир и покой.

Однажды казаки увидели со струга удивительную картину: на горизонте внезапно возникло большое серое облако. Из него, вопреки ожиданиям, пошел не дождь, а пепел. Он мелко-мелко порошил над рекой, деревьями, травой, покрывал всё пространство тонким слоем пыли. В воздухе запахло серой. Неужто где-то горят леса? Но камчадалы были спокойны и не обращали на тучу никакого внимания.

– Это топится подземный чум, – отвечали они на все вопросы.

– Да что за чум такой?

– Правда, не знаете? – усомнился Купеня. – И никогда в том чуме не бывали?

– Конечно, нет! Ничего не слышали о том чуме. Расскажи, что за чудо такое…

Но Купеня больше ничего не желал рассказывать. И тут, спасибо, кое-что прояснил Ома. Он всё ещё чувствовал себя виноватым и при первом удобном случае демонстрировал казакам свою благонадёжность.

– Он не хочет говорить, что в том чуме живёт Гаечь, – сказал Ома. – Это такой келе. Он разводит огонь, варит себе еду. Если камчадал вслух скажет его имя, то Гаечь его поймает и в свой котёл бросит. Мне можно его вслух называть, я не камчадал.

– Неужто и впрямь мы попали в Огненную землю, о которой ты мне уже рассказывал? – усомнился Атласов. – Что-то не верится…

Ома, обидевшись, что его снова подозревают в обмане, молча отошел от начального человека.

– Ну-ну, – усмехнулся Атласов. – Я сказкам с детства не верил…

А на следующий день казаки увидели высокую гору, и – о, чудо! – она выплёвывала дым и пепел.

– Шивелуч! Шивелуч! – запереговаривались меж собой камчадалы. – Великая священная гора Шивелуч! Здесь живут наши боги.

Справа от долины реки поднималась ещё одна гора, похожая на стог сена. Она гремела и тряслась, из её жерла валил густой тёмный дым. Ночью зарево на многие вёрсты освещало окрестности.

– Это страшная сопка, – рассказывал Купеня. – Люди давно знают: если взобраться до половины этой горы, то услышишь такой великий шум, что ушам вытерпеть невозможно. Мои воины забирались даже на её вершину. Но что они там увидели, никто не ведает: назад ни один не вернулся…

– Это их Гаечь к себе забрал, – ввернул Ома. – Ему хорошие работники нужны. Как не забрать твоих воинов?

– Они получше твоих будут, – огрызнулся Купеня. – И посильнее!

Атласов утихомирил спорщиков. Но Купеня ещё долго косился на Ому, который сумел понравиться главному мельгытанину тем, что не побоялся рассказать о Гаече. Но зато он не знал местных названий рек, озер и гор. Купеня на все вопросы Атласова пожимал плечами и с жизнерадостной улыбкой качал головой:

– Не знаю, как это озеро зовут. Озеро, и всё.

Чужеземцам не полагалось знать этих названий. Многие реки были священными, их духи могли рассердиться, что их имена известны пришельцам.

Атласову нравилось смотреть на ключевую реку, выходившую из-под вулкана. Он удивлялся её зеленоватой, прозрачной воде. И высокие, в два человеческих роста, камыши тоже удивляли его. Надо же, вымахали с лесом наровень!

Вокруг сопки, из которой шёл густой дым, казаки обнаружили немало горячих ключей и холодных родничков. А саму сопку в конце концов так и назвали – Ключевская.

С приходом русских в долине Камчатки установился мир. Купеня на радостях потчевал казаков самыми лучшими лакомствами, поил вином из кипрея, устраивал перед ними пляски девушек.

Тёмнолицые камчадалки были робки и стеснительны. Они старались не показываться на глаза казакам, а если всё же ненароком встречались, то непременно закрывали лица полами халатов и молча убегали. Если бы не приказ Купени, то девушки ни за что не стали бы танцевать перед чужаками.

Стройные, хрупкие камчадалки радовали глаз мужиков, давно не видевших женщин. Однако они не давали рукам воли, и девицы в конце концов перестали их пугаться. Некоторые из них даже специально прогуливались у лагеря мельгытангов, чтобы себя показать и на молодых русских парней поглядеть. Свои длинные иссиня-чёрные волосы они заплетали в две большие косы, смазывали их каким-то жиром и, закинув за спину, связывали верёвочкой. Если волосы выбивались, их прошивали нитками, чтобы косички были гладкими. А те женщины, у которых растительность на голове была небогатой, носили парики наподобие сенной копны.

Однажды такая женщина с «копной» на голове подала Атласову угощение не в обычной глиняной чаше, а на красивом блюде, расписанном яркими цветами.

– Неужто вы такую посуду сами делаете? – восхитился Атласов. – Искусные у вас гончары!

– Нет, – ответил Купеня. – Мы торгуем с коряками и с иноземцами неведомого острова. Корякам отправляем белые собачьи шкуры и рыбу, сушеный мухомор и соболей, а взамен берём одежду из оленьего меха.

– Что за иноземцы? – насторожился Атласов.

– Приплывают с моря, – продолжал Купеня. – Державства их мы не знаем. Торг ведём редко. Привозят же они разную посуду, ткани, для женщин – бусы, ожерелья…

– А как тот остров называется, на котором они живут? Где расположен?

– Того не ведаю. Прибывающие оттуда говорят не по-нашему, и толмача у них нет…

– А обличьем на кого смахивают? – продолжал любопытствовать Атласов. – На нас, русских, или на вас с коряками?

– Вроде нас. Но кожа желтее, глаза совсем узкие, – описывал Купеня. – Да ты, если хочешь, можешь сам на одного иноземца подивиться. Сидит он в аманатах у мохнатых курильцев-айнов. Говорят, целыми днями шаманит: рисует какие-то узоры на деревянных дощечках…

– Об этом человеке я уже слыхивал, – признался Атласов. – О нем наши казаки давно прознали. Хотелось бы на него взглянуть…

– Туужик44! – прикрыл лицо Купеня. – Курильцы очень хитрые, злые воины. Они воюют на байдарах. Их стрелы метки, пропитаны смертельным ядом. Их боевые палицы тяжелы – страшен их удар.

– А почто их мохнатыми зовут?

– У них бороды большие, окладистые, вроде как у вас, русских. А тело в волосах, ровно у медведей. Ох, и злые они в бою!

Атласов старался как можно больше узнать о Камчатке, и его интересовало всё – деревья и травы, и птицы, и зверьё, и рыбы, и местные обычаи, и как юрты строятся, и пища из чего готовится, в общем, всё-всё. Наблюдательный и умный человек, он быстро понял: здешние малые народы может примирить лишь сильная власть. Род идёт на род, камчадалы воюют с курильцами, курильцы – с коряками, и неисчислимые беды несут эти раздоры; в десятках острожков – разоренье, голод и холод, и надобно эти роды примирить, они должны знать один закон и одно державство. Владения России, таким образом, раскинутся от океана до океана, и не будет страны сильнее и могущественнее, и никто её не победит!

И снова казаки отправились в поход – в верховья Камчатки. Не только для того, чтобы увидеть полоненника – хотелось полностью обследовать край земли незнаемой.

Вместе с русскими в поход двинулись сильные и выносливые камчадальские воины. Они ловко управляли длинными байдарами, которые Купеня выделил казакам.

Русские люди удивлялись благодатной камчатской землице: тут высились густые леса, по берегам рек росли малина и черемуха. Обнаружили и много других пользительных растений – бруснику, голубику, жимолость. И вовсе чудное лакомство показали камчадалы: в траве меж разлапистых листьев таились зелёные ягоды, похожие на яйца мелких птиц. Вкусом и маленькими зернышками ягода напоминала малину. Казаки прозвали её княженицей. Уж больно любили ею лакомиться камчадальские князцы!

На привалах камчадалы отправлялись в лес и приносили оттуда охапки стеблей растения, напоминающего борщевик. Они высушивали её, после чего ели сами и давали попробовать казакам. Она была сладкой как сахар.

Два казака решили сами нарвать и отведать той травы. Они сдирали с толстых стеблей кожуру и жевали сочные стебельки: вкусно! А на следующее утро Атласов увидел, что мужики опухли и запрыщавили: оказывается, свежий сок этого растения ядовит. И хоть пузырьки на коже скоро прорвались, но струпья и опухоль не сходили более недели.

– Вот вам и сладкая травка! – смеялся Атласов. – Разве вы не видите: камчадалы её только сушеной едят, и собирают с превеликой осторожностью. Примечайте их обычаи, они лучше нас знают, что пользительно, что – нет…

В отличие от диких и угрюмых пенжинских мест долина реки Камчатки казалась сущим раем: здесь обитало много туземных родов, и люди отличались красотой, силой и здоровьем. Всего у них было вдоволь – и рыбы, и птицы, и всякого зверья. Хлебопашеством камчадалы не занимались и не знали, что это такое. И этому обстоятельству казаки удивлялись и жалели, что плодородная землица стоит пустой.

Листок, случайно затерявшийся в рукописи

Историки отмечаю такой факт. Вниз по реке Камчатке к морю Атласов послал на разведку одного казака, и тот насчитал от устья реки Еловки до моря – на участке около 150 километров – 160 острогов. Атласов потом рассказывал в своей «скаске»,что в каждом остроге живут 150—200 человек в одной или двух зимних юртах. «Летние юрты около острогов на столбах – у всякого человека своя юрта». Долина нижней Камчатки во время похода была сравнительно густо населена: расстояние от одного великого «посада» до другого часто составляло меньше одного километра. В низовьях Камчатки жило, по самому скромному подсчету, около 25 тысяч человек. «А от устья идти верх по Камчатке-реке неделю, есть гора – подобна хлебному скирду, велика и гораздо высока, а другая близ ее ж – подобна сенному стогу и высока гораздо: из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево». Это первоедокументально зафиксированное наблюдениедвух крупнейших вулканах Камчатки – Ключевского и Толбачика

Богатства рек поразили Атласова: «А рыба в тех реках в Камчацкой земле морская, породою особая, походит она на семгу и летом красна, а величиною болши семги, а иноземцы называют ее овечиною (имеется в виду чавыча). А иных рыб много – 7 родов розных, а на руские рыбы не походят. И идет той рыбы из моря по тем рекам гораздо много и назад та рыба в море не возвращаетца, а помирает в тех реках и в заводех. И для той рыбы держитца по тем рекам зверь – соболи, лисица, видры».

Однажды казак Голыгин случайно оступился и угодил ногой в ручей. Тут же все услышали его восторженный вопль:

– Братцы! Баня! Вода – горячая! Вот вам крест!

Мужики обрадовались: водичка и вправду была теплой, наконец-то можно от души поплескаться, а то как бы совсем не завшиветь. В этом нелегком походе они если и устраивали мытьё, то это бывало нечасто, да и какое удовольствие получишь от корыта, куда наливали воду из закопченных, жирных котлов? К тому же, здоровенный мужик и не помещался в этой посудине – так, лишь чуть-чуть обмывались. А тут – глубокий ручей с горячей водой. Благодать!

Камчадалы испуганно смотрели на голых казаков, которые, не стесняясь, плескались в ручье, тёрли один другому спины и, забавляясь, гонялись друг за другом по берегу. Храбрые воины Купени суеверно боялись воды. Они считали, что в ней водятся злые духи, которые топят людей. Значит, мельгытанги в самом деле были богами, если ничего не боялись.

Атласов, искупавшись, блаженно вытянулся на солнцепёке. Высоко в небе парил орёл. Мягким ветерком дышала земля. Пахло кипреем. И жизнь казалась хорошей и удивительно доброй.

В тот же день куда-то исчез казак Голыгин. Говорят, он был особенно задумчив и вёл себя непонятно – всё время озирался, чему-то таинственно улыбался и что-то ощупывал на груди.

Река, у которой казак сгинул, назвали Голыгиной45.

Атласов, узнав о случившемся, нахмурился. Он понял: Голыгин ушёл искать себе место под солнцем – для жилья, рукоделия своего и потомков. И зерно вот берёг для будущего урожая. Нахмурился Атласов и тут же улыбнулся. Значит, понравилась человеку здешняя земля, пришлась по душе. Значит, будет он тут жить…

И не возгневился Атласов, не стал бранить других казаков: чего, мол-де, разинули рты, может, Голыгина кто из враждебных камчадалов взял в полон? А стал он думать о том, как идти дальше, к самому носу неведомой земли.

Отряд двинулся к южной оконечности Камчатки побережьем Охотского моря. В пути видели много медведей и волков. Звери не пугались людей и следили за двуногими с любопытством и без всякого страха. Настороже приходилось быть с аборигенами, которые нередко встречали пришельцев градом стрел. Но против «огненных палок» русских они были бессильны. Стойбище за стойбищем переходило под покровительство Руси, и князцы готовы были платить какой угодно меховой ясак, лишь бы мельгытанги больше не гневались на них.

На одном из привалов в лагерь пришёл камчадал, назвался Лемшингой46. Его усадили у костра, принялись расспрашивать, откуда идёт и почему, не в пример другим своим сродственникам, не боится русских людей.

– Слава идёт о вас по Камчатке, – хитро блеснул бусинками глаз Лемшинга. – Вы помогли Купене одолеть злого врага-разорителя. У вас есть хороший товар в обмен на меха. Так зачем мельгытангов бояться? С ними дружить надо…

– Вот это по мне, – Атласов протянул Лемшинге руку. – Другами будем!

– Э, нет! Это не по-нашему, – возразил камчадал, и в узеньких щелочках глаз засеребрился смех. – Заворачивайте в наше стойбище. Лемшинга Большого мельгытанина подчевать станет…

Опасаясь измены, казаки вошли в стойбище боевым порядком. Иван Енисейский для острастки пару раз пальнул из пищали. Такими подозрительными русских сделали вольные камчадалы, на которых не распространялась власть Купени. Не желая терять свободы, они ночью подкрадывались к лагерю казаков и внезапно нападали. Иные, желая умерить бдительность русских, встречали их ласково, выставляли лучшие угощения, а когда те засыпали, закрывали юрту и, по своему обыкновению, поджигали её, дожидаясь мельгытангов у выхода. Но стоило казакам пустить в ход пищали – и лихоимцев как ветром сдувало.

Лемшинга, похоже, позвал всё-таки Атласова не для лихоимства – для сведения дружбы. По тому уважению, которое камчадалу оказывали другие его сородичи, казаки поняли: это – уйжучючь, а проще – глава рода, старейшина. Впрочем, ему подчинялись в основном только на промыслах, а суд и расправу в стойбище вершил общий совет. Уйжучючь был равен с другими во всём – вместе со всеми ел, спал на общих нарах, и в одежде никакой отмены не имел.

– Заходи, Большой мельгытанин, в мою юрту! – пригласил Лемшинга Атласова. – Шибко постараюсь тебя потчевать!

В юрте, не смотря на лето, было так жарко натоплено, что Атласов по примеру хозяина тут же разделся до исподнего. Лемшинга подал ему пучок ароматной травы, показал: обтирай, мол, пот.

Угощая гостя, он то и дело лил воду на каменья, поставленные в огнище, – клубы серого пара окутывали всю юрту.

– Постой, и я с тобой! – сказал Атласов, увидев, что Лемшинга хочет выйти из юрты. – Ох, и жарко у тебя!

– Э, нет! – засмеялся Лемшинга. – Подчиванье в том и состоит, что хозяину можно на волю выходить для прохлажденья, а гостю – нет.

– Да что же это за подчиванье такое? – удивился Атласов. – Благо бвня бы была, а то ведь – юрта…

– Коли жару терпеть боле не сможешь, подаришь мне какую-нибудь вещь – тогда перестану лить воду на каменья. Потом опять подчивать стану, пока другую вещь не подаришь. Зато когда я к тебе в юрту приеду, возьмёшь с меня отдарки, и станем мы друзьями…

– Вон что! – усмехнулся Атласов. – А скажи-ка мне, мил человек, желание гостя для тебя закон?

– Если гость попросит еды или питья, или жара подбавить, то – закон, – ответствовал Лемшинга. – Но выйти из юрты без подарков гостю никак нельзя. Надо хозяину подарить всё, что хозяин не попросит.

– Ну так вели принести корыто воды и хороший веник из березы!

Простодушный камчадал, ничего не подозревая, сам налил в лохань воды, связал веник и подал Атласову. Тот пододвинул корыто к самому огню, чтобы вода скорее нагрелась, и как ни в чём не бывало продолжал трапезу. Лемшинга, подивившись выносливости Большого мельгытанина, поддал ещё жару и тут же, закашлявшись, выскочил из юрты.

– Мало! – закричал Атласов вслед. – Мало жару! А ну, хозяин, не обижай гостя – поддай ещё!

Лемшинга, которому толмач перевел речь своего начальника, осторожно заглянул в юрту и увидел странную для него картину: мельгытанин залез в лохань и, охая и крякая, с удовольствием в ней плескался.

Прокравшись к каменьям, Лемшинга плеснул на них новую порцию воды – облако пара накрыло Атласова с головой.

– О, хорошо! – взревел тот. – Хозяин, возьми веничек да попарь меня хорошенько!

– Как это?

– Бей по спине, что есть сил!

Камчадал, удивившись такой просьбе, осторожно стал прикладывать веник к распаренной спине гостя.

– Сильнее, сильнее! И пару подбавь! Что это жару так мало? Не нравится мне твоё подчеванье!

Выхватив ковш из рук Лемшинги, он плеснул на каменья и раз, и другой, и сам себя так заогревал веником, что только листья с него посыпались.

– Не убивай себя, не надо! – закричал испуганный Лемшинга. – Я подчиванье скоро закончу.

– Э, нет! – замотал головой Атласов. – Давай лучше потчуй, а то обижусь.

Лемшинга, припав к полу, дополз до очага, плеснул на каменья водицы и тут же отпрянул в сторону. Он судорожно разевал рот, как карась, выброшенный из воды.

– Ещё, ещё! – просил Атласов. – Крепче потчуй! Любезней будь! Почему Лемшинга так плохо дружбу со мной сводит?

И бедный камчадал, не спея выскочить из юрты, вынужден был терпеть великий жар. А мельгытанин знай себе плескался в лохани, постанывая в изнеможении и охаживая себя веничком. Атласов любил баню, какой же русский не приходит в восторг от её томительной неги, огня и пара, и того особенного чувства просветлённости, с которым выходишь из парного ада на свежий воздух?!

– Нет мочи! – охнул наконец Лемшинга. – Не сердись, добрый мельгытанин, дай отдышаться!

– Что? – рассердился Атласов для вида. – Разве не хочешь ты угодить гостю, удоволить его? Смотри, обижусь! Весь род над тобой смеяться станет: плохо потчевал гостя!

А это почиталась за такое великое бесчестье, что несчастный Лемшинга уже и не рад был своей затее. Он хотел даром взять понравившиеся вещи мельгытанина, но не знал, что русские любят пар. Принуждённый терпеть жару вместе с гостем, он подливал воды на каменья до тех пор, пока не упал без чувств. Атласов, посмеиваясь, вынес бедолагу на свежий воздух.

Камчадалы тут же принесли из соседней юрты куски льда. За льдом и снегом каждое утро посылали молодых в горы, и потому в стойбище всегда был постоянный запас этого добра, которое употребляли для охлажденья воды в жару.

Вскоре Лемшинга слабо шевельнулся, открыл глаза, увидел перед собой Атласова и снова испуганно зажмурился.

– Ох, хорошо подчевал! – блаженно улыбнулся Атласов. – Удоволил гостя на славу. Молодец!

– Мельгытанги дружат с духом огня, – прошептал камчадал. – Ай, как Лемшинга об этом не подумал раньше!

– Всё было хорошо, – заверил его Атласов. – А ради дружбы дарю тебе кафтан. Будешь в нём форсить!

Кафтан Лемшинге очень понравился, особенно его занимали блестящие пуговицы – надо же, сколь искусно сделаны, и сверкают, как солнце, глазам больно! В подарок отдал он Атласову шкуру чернобурки – большую, с пышным хвостом. Подарок вождю мельгытангов понравился, и он этого не скрывал. Вслед за Лемшингой и другие уйжучючи принялись задабривать его подношениями.

В Атласове каким-то образом уживались как бы два человека: один прямодушный, весёлый, умный, жаждущий узнать и увидеть как можно больше, другой – грубый, заносчивый и корыстный. Когда верх брал второй, то начальный человек бывал как бы не в себе – мог с палашом метаться пьяный, наказывать казаков без всякой их вины батогами или кнутом, корыствовать ясачной казной. Как человек лакомый, не знал удержу: принимал в дар от камчадальских князцов и уйжучючей меха, не брезговал ничем – брал и кухлянки, и детские шапочки из горностая, и даже варежки из собачьего пуха.

Да и что для нас, русских, в том удивительного? Прежде, отправляя человека на новую, более высокую должность, ему так и говорили: «Кормись…» Кормление – наш вековечный обычай. И вообще, покуда душа человека носит бренную плоть, он не свободен от грехов и заблуждений, и печалимся мы этому, и пьём горькую, и самих себя не понимаем, а если вдруг озарит нас прозрение, то, дабы не видеть истины, как она есть, снова заливаем глаза мерзким зельем…

За два века до похода Атласова яростный монах Максим Грек проповедовал на Руси: только дух свободен и вечен, и если жить по плоти, то умрёшь, а если духом умерщвлять в себе плотское, то живым останешься – и на этом, и на том свете, надо полагать. Но, увы, даже монахи, хоть и носили рясу, не шибко-то блюли эти каноны. Бог, которому они молились, изгонял из своих храмов торгующих, но, проповедуя о том, священники творили обратное: в церквях продавались крестики, иконы, свечи, и само Святое слово, переписанное от руки, тоже продавалось в виде книг. Христос учил жалеть бедняков, ан нет – попы ссужают им в долг, под проценты. У монастырей была своя земля, и золотая казна, и всякое иное добро, приобретённое на десятину, пожертвованную прихожанам святым отцам. И если проповедники возглашают с амвона одно, а живут по-другому, то что остаётся делать верующему? Издавна впиталось это в кровь: говорить одно, делать другое, а поступать совсем иначе.

Забыв о запрете воеводы не обирать аборигенов сверх меры, и другие казаки из отряда Атласова потихоньку обчищали камчадалов. Один стрелец, выслушав историю с атласовским «подчиванием», удумал такую забаву. Высотрев хорошие меха, он звал в гости их владельца. Юрту по камчатскому обычаю крепко топили. Пока гость ел и пил, стрелец так поддавал жару, что и самому было невмочь его терпеть. Но как хозяин, он мог выбраться на свежий воздух и, отворяя двери, беспрестанно плескать воду на каменку, поддавая пару. Вскоре одуревший гость взмаливался отпустить его с миром. Он сулился отдать хоть все свои богатства, лишь бы выйти на волю.

Такое обхождение, тем не менее, камчадалам было так приятно, что о сведении дружбы с этим пройдохой они хвалились всем своим родичам, и клялись, что сроду не чувствовали такого крепкого жару, как в гостях у него. За такое угощение можно отдать самые лучшие меха – когда-то ещё подобное приятное обхождение встретишь?!

Лемшинга тоже хвастался своей дружбой с предводителем мельгытангов. Соседние уйжючучи завидовали ему, считая, что русский начальник поставит Лемшингу главным над их родами.

Когда отряд казаков засобирался в путь дальше, Лемшинга решил отблагодарить Атласова. Кряхтя, он втащил в юрту большую корзину с рыбой. Уйжючучь, между прочим, ловил её в дарёном кафтане, немало не заботясь о его сохранности – обновка постоянно была грязной и сырой, один рукав оторвался и висел на двух-трёх нитках. Но Лемшинга щеголял в кафтане и в стойбище, и на рыбной ловле, и даже спать ложился в нём.

– Кушай мокою47, – угощал Лемшинга Атласова. – Хорошая рыба! Силу воинам даёт. Видишь, мокоя изрезана на куски, а всё же шевелится: много в ней жизненных соков. А голова, глянь, какая!

Атласов взглянул и удивился: рыба поводила глазами и разевала широкую пасть. Внешне она напоминала осетра, но отличалась от него страшными зазубренными зубами.

– Сам корякский князь Иктеня посылает к нам своих людей менять оленей на пузыри мокои, – говорил Лемшинга. – В них удобно держать топлёный жир. Когда камчадал мокою ловит, он никогда не назовёт её по имени. Хитрая рыба! Может испортить свой пузырь, и он станет негодным…

– Иктеня? – переспросил Атласов. – Ты знаешь Иктеню?

– Знаю, знаю, – закивал камчадал. – Хитрый князь, злой князь, – и зашептал: Присылал к нам послов, уговаривал войной идти на мельгытангов. Совсем ум от старости потерял! Всё не поймёт: никто огненных людей не сможет победить – на вашей стороне духи грома и молнии. У нас даже самая глупая старуха это знает.

– Вот как, – усмехнулся Атласов. – Значит, Иктеня подбивает камчатский народ на бунт?

– Его никто не слушает, – зачастил Лемшинга. – Камчадалы желают мира и покоя. Тебя везде будут встречать приветливо, помогать станут…

И в самом деле, переправившись через Ичу-реку отряд казаков двигался к югу без особых приключений. Камчадалы встречали их смиренно и хотели только одного: пусть мельгытанги не мешают им жить так, как они жили до их прихода. Люди хотели трудиться по своей воле, думать о нужном и настоящем, не заглядывая в далёкое будущее. Из-за жилищ или охотничьих территорий они никогда не ссорились, ибо за Ичей-рекой для каждого рода хватало и воды, и земли, и зверья, и рыбы. Не спорили они и о границах своих владений, потому что места под небом им с избытком хватало всем.

Ради любопытства Атласов спрашивал камчадалов, не приходила ли им мысль, когда они глядят в небо, на звёзды, солнце и всё окружающее, что всю эту благодать кто-то сотворил для человека, и так всё премудро устроил, что нужно его за то благодарить и неустанно почитать. Но аборигены в ответ смеялись: ни любви, ни страха к творителю мира они не испытывали. Всё, что есть вокруг человека, придумал Кутх. Но разве он бог? Он – ворон, сделавший землю. Устал летать, захотел на чём-нибудь отдохнуть, вот и соорудил твердь. Как, из чего – этого камчадалы не знали: сделал землю, и всё. А свет в этом мире был всегда, и вода была, и небо было, и души людские бессмертны, и всякая тварь земная после кончины восстанет в верхнем мире, и так же станет там жить в трудах и заботах для пропитания живота своего, как и в земном существовании.

Воспитанные в христианской вере, казаки несказанно удивлялись развращённым, по их мнению, понятиям камчадалов о пороках и добродетелях. Туземцы всё почитали за дозволенное, что могло удовлетворить человеческие желания и страсти. Не ставили в грех ни убийства, ни самоубийства, ни прелюбодеяния, ни обид, словом, заповеди Иисусовы были им неведомы. Более того, за великое преступление они считали избавить утопающего от гибели, ибо его брал к себе водяной дух, и, коли помешаешь, в следующий раз речной келе приберёт к рукам спасителя. Мыться в горячей воде, всходить на огнедышащие горы, точить ножи и топоры в дороге тоже считалось вопиющим грехом. В одном, пожалуй, камчатская вера сходилась с христианской: на том свете бедные будут жить беззаботно и в полной роскоши. После смерти многие камчадалы надеялись вновь обрести молодость и силу, и не по этой ли причине старики не боялись губить себя – топились, давились, морились голодом.

Атласов дивился невежеству камчадалов. Многие из них даже до ста не могли сосчитать, и грамоты у них никакой не было – только память стариков хранила древние предания, которые, однако ж, постепенно забывались потомками по причине не любопытства. Владимир Владимирович мечтал обратить этот народ к учению – молодые камчадалы были довольно смышлёны и всё схватывали на лету, значит, учение и них пойдёт!

– Народ тут дикий, а страна – богатая, сказочная, – сказал как-то напривале Иван Енисейский. – Всему тут дивуешься…

Только он вымолвил последнее слово, как рядом с ним зашевелились кусты и выпорхнули из-под них дивные птицы: ноги-руки человеческие, туловища в ярких перьях, на головах – хохолки, а лица-то, господи, страшнее не бывает – образины мерзкие, чудовищные!

Казаки за оружие схватились, а люди-птицы загалдели ровно чайки, копьями взмахнули. Тут кто-то из стрельцов и пальнул в воздух. Что тут сделалось! Невиданные пришельцы попадали на землю, уши прикрыли руками – бери их голыми руками как сибирскую птицу-дикушу.

– Что за невидаль такая? – удивился Атласов. – Если это люди, то отчего перья на них растут?

– Да это, братцы, наряды у них такие! – рассмотрел, наконец, Иван Енисейский. – Вроде распашных кафтанов, и на голове перья приделаны. А губы-то, губы, глянь, как вычернены! И в ушах серьги вдеты, ровно у баб. Вот так воины!

Но смеяться было рано. С птичьим криком с деревьев сорвалась ещё одна стайка туземцев. Они, упруго оттолкнувшись от земли, крепко встали на ноги и принялись воинственно потрясать копьями. У некоторых в руках сверкали остро отточенные ножи на длинных древках. Их соплеменники, лежавшие ниц, вскочили и, ободрённые подмогой, тоже бросились на казаков. И снова стрельцы выстрелили, и снова раздался вопль ужаса, и опять люди-птицы попадали на землю, не смея поднять голов.

– Это курильцы-айны, – сказали знающие камчадалы-проводники. – Они живут как птицы: по воде плавают, много рыбы едят, зверя морского ловят…

Курильцы повинились перед Атласовым за своё негостеприимство. Их тойоны неохотно – но куда деваться? – признали над собой верховенство неведомого им русского царя и согласились платить ясак. Правда, тут Атласов встал в тупик: айны не охотились на пушных зверей, пропитание им давало в основном море, и даже одежду они шили из крепкой рыбьей кожи. В большинстве селений курильцев из съестных припасов была только юкола.

Не смотря на заверения здешних тойонов, что люди-птицы не станут препятствовать казакам в их разведывании новой земли, каждый острожок приходилось брать боем. Курильцы не могли даже мысли допустить, что кто-то может быть сильнее и смелее их. Однако меж собой эти туземцы, не в пример тем же корякам, жили дружно.

Ерёмка Тугуланов, высланный как-то на разведку к одному из стойбищ, подсмотрел удивительное зрелище. К острожку подплыли на байдарках десятка три мужчин в ярких птичьих костюмах. Их головы были обриты спереди, волосы оставлены лишь на затылке, и они спадали на плечи длинными сальными прядями.

Высадившись на берег, пришлые уселись в круг и стали дожидаться сродствеников из стойбища. Те, узрев гостей, облачились в военное снаряжение и с плясками-песнями двинулись к реке. Гости тоже замахали копьями и направились к ним, натягивая против них луки, как бы угрожая войной. При этом и та, и другая сторона радостно улыбалась. А как они сошлись вместе, тут же принялись лобызаться, обниматься и вопить истошно от радости свиданья.

После того, как все успокоились, вождь пришедших встал в центр круга и, требуя тишины, поднял вверх правую руку. Он говорил долго-долго, и все внимали ему в полном молчании и почтении. И только когда вождь в лицах изобразил мельгытангов, показал, как русские казаки извергают молнии из волшебных палок, курильцы хором возопили: «Горе! Горе!»

А что было дальше, Ерёмка не видел: обе группы, обнявшись, направились к юртам и скрылись в них.

Взять этот острожок силой труда тоже не составило. Дикие племена страшились огнестрельного оружия, и только одно упоминание о мощи и силе мельгытангов приводило их в смятение.

Старейшина захваченного острожка согласился признать власть над собой царя и в доказательство своей преданности принёс жертву огню – бросил в очаг горсть инау – священных древесных стружек.

Курильцы всегда носили инау с собой. Стружками приходилось умилостивлять духов бурных рек и непроходимых лесов, бросали их и в ущелья, чтобы горные келе разрешили поохотиться на птиц или зайцев.

Случилось Атласову и самому наблюдать в острожке прелюбопытное действо. Два курильца, раздевшись донага, встали друг перед другом. Постояли-постояли, что-то покричали и, наконец, один мужчина взял палку и три раза из всех сил огрел другого по спине. Тот, скорчившись от боли, принял из рук противника его орудие и тоже три раза обрушил его на покорно подставленную спину. Так они переменялись до трёх раз, и после такого побоища еле живы остались, ибо бились сколько есть мочи. Палки аршинной длины были толщиной в руку – шутка ли такой штуковиной колотить по спине!

– Не иначе, как это и есть дуэль, – посмеялся Атласов. – Странники рассказывали в Якутске, что её применяют гишпанцы и французы. Там на шпагах дерутся. А тут, знать, вместо них палками бесчестье смывают…

– Женщина виновата, – пояснил старейшина, – На этот поединок прелюбодеец вызвал мужа прелюбодейницы. Нейти на битву – великое бесчестье. Если кто предпочтёт свой покой и откажется от схватки, тот должен заплатить выкуп зверьми, платьем, едой, и дать столько, сколько противник потребует..

– Неужто у вас ещё и прелюбодейство случается? – удивился Атласов. – Каждый мужик имеет жён по своей мочи – и две, и три, и пять…

– Злые духи с толку сбивают, – смущённо пояснил старейшина. – Наши мужчины – настоящие мужчины. Они никогда не спят с женщинами вместе.

– Не оттого ли детишек в стойбище маловато? – заметил Атласов. – Стариков много, а младенцев – раз-два и обчёлся…

– Это правда: ребятишек в стойбище мало, – опечалился старейшина. – Наши мужчины любят женщин, но воин должен быть сильным, ему нельзя пахнуть слабой женщиной. Вот почему мы спим с ними врозь. Но если мужчине нужна женщина, то он приходит ночью в юрту и делает то, что мужчины всегда делали с женщинами…

– А детей-то почему мало? – не унимался Атласов.

– Родины у наших женщин тяжелые, – объяснил старейшина. – Малыши слабыми рождаются – болеют, умирают. А которая баба двойников родит, одного всегда убиваем. Крепенького малыша оставляем, а того, что послабее, в снег закапываем – это ребёнок келе, пусть злой дух забирает его себе.

– Это грех, – сказал Атласов. – Вестимо ли, живую душу губить! Не по-божески это…

Но айнам трудно было понять, кто такой Бог и почему во всём нужно Его слушаться.

Люди-птицы, их красочные обряды и странные обычаи, высокие, в рост человека, травы, горячие ключи, земля, дышащая огнём, – всё это походило на сказку. И даже зима была сказочной – тёплая, бесснежная. Казаков не донимали сердитые колючие ветра и жестокие морозы. Жажда открытий гнала их вперёд, казалось: там, впереди, лежат ещё более удивительные страны, и в них есть всё, чего душа пожелает.

Аборигены объяснили казакам, что Камчатка – вовсе не край Земли, дальше, в море, есть острова, на которых тоже живут айны, а за этими землями находится Ниппонское государство. Стоят там большие каменные города, и живёт в них народ другого обличья: невысокий, сухощавый, желтолицый, волос чёрный…

А вскоре Атласов и сам увидел ниппонца – невысокого мужчину средних лет, одетого в худой, изорванный халат из пёстрой дабы48. Он сам добрался до русских. Услышав от айнов о мельгытангах, японец тайком ушёл из стойбища на берегу реки Ичи, где его держали в плену.

Часто и низко кланяясь, ичинский полоненник заговорил на неведомом языке – быстро и как бы сердито. Поняв, что никто из казаков его не разумеет, он перешёл на айнское наречие.

– Не оставляйте меня здесь, среди дикого, неразумного народа, – просил он. – Хозяева кормят меня как худую собаку. Смеются, когда совершаю омовения – чудно им, что человек соблюдает чистоту, стирает свою одежду. Сплю я на грязных нарах, тухлую рыбу ем…

Казаки принялись расспрашивать незнакомца:

– Да кто ты, какого рода-племени? Как у айнов оказался?

– Зовут меня Денбеем, я – мореход, – рассказывал он. – Родом из Осаки, служу в торговом доме господина Авази. Его заведение на всю Японию славится. Мы часто отправлялись с товарами в Китай и на соседние японские острова. Однажды пошли с караваном из тринадцати судов в город Эдо49. На моём судне было пятнадцать мореходов, а груз везли такой: рис, сакэ50, такни, сахар и кое-что из мелочей – посуда, украшения…

– Где ж это всё на судне хранилось?

– А в наших кораблях для сбереженья товаров устраиваются специальные помещения…

– В здешнем море волна высокая. Как же штормом посуду не разбивает?

– Особливым образом её укладываем, – пояснил Денбей. – Есть у нас свои секреты. А посуды везём много-много. Фарфор из Осаки высоко ценится. Особенно тот, что на яичную скорлупу похож: сквозь него можно лицо человека рассмотреть…

– Значит, и везли его курильцам?

– Нет, в фарфоре они ничего не понимают. Да и не к ним мы шли. Повторяю: в Эдо везли товар. Да и не знавали мы, японцы, что это за народ такой – курильцы…

– Как же вас сюда занесло?

– В открытом море поднялся шторм и разметал флотилию в разные стороны, – старательно объяснял Денбей. – Ветер погнал наше судно по волнам, и пробыли мы в незнаемом море двадцать восемь недель…

– Да не ошибаешься ли ты в счёте? – усомнился Атласов. – Выходит, около семи месяцев в море пробыли.

– Не ошибаюсь, счёту обучен, – гордо кивнул японец. – Чтобы не погибнуть, мы срубили матчу и выбросили её в море вместе с парусами. Но не все убереглись: двух моряков смыло волной за борт…

Денбей горестно помолчал, вспоминая своих погибших товарищей, и снова продолжил рассказ:

– Пришлось сбросить с судна весь тяжёлый груз, и только тогда волны перестали захлёстывать палубу. Но никакой земли вокруг мы долго не видели. На счастье, по воде несло бревно. Кое-как изловчились его схватить и поставили вместо мачты, сшили паруса. Плыли-плыли, и судно прибило к курильской землице. Вошли мы в устье какой-то реки и стали по ней подниматься. Так и дошли до поселения курильцев. Туземцы нас испугались, но на другой день прислали человека – видно, для переговоров. Мы не понимали его слов, и решили написать на бумаге, кто мы такие и откуда пришли. Отдали бумагу курильцу и знаками показали: отнеси, мол-де, к своим людям – может, кто из них знаком с хираганой?51 Он положил письмо за пазуху и ушёл. Наутро к нам приплыло на четырёх лодках двенадцать воинов. Они долго смотрели на нас, размахивали руками и что-то кричали. Мы подумали: приветствуют! И тоже в ответ замахали…

– Приветствуют! Как же! – усмехнулся Атласов. – Наверное, решали, как напасть на вас без большого для себя ущерба…

– Так оно и вышло, – кивнул Денбей. – К ночи приплыло сорок лодок, и воины открыли стрельбу из луков. Видим – дело неладное, и стали выносить курильцам ткани, железные ножи. Хорошо, сохранился хоть какой-то товар! Всё отдали – только бы не убивали. Туземцы, наверное, ничего не понимают ни в пшене, ни в рисе – разорвали мешки, понюхали зерно и разбросали по берегу. И вино, даже не попробовав, вылили. Бочки из-под него не выбросили – оставили, чтобы рыбу в них класть.

– Не видели мы, чтобы здесь рыбу в бочках солили, – удивился Атласов. – Они её кладут в ямы, а сверху накрывают ветками и травой. Когда та рыба измыловеет, несут её в корытца и заливают водой. В воду кидают горячие камни и крошат сушеных мухоморов…

– Знаю, знаю! – подтвердил Денбей. – Эту жижу они пьют и становятся хмельными. И меня с товарищами тоже потчевали, – он скривился, – но мы даже духа того питья перенести не смогли. Ели только коренья, травы да рыбу, если она свежей была…

– Не оттого ли ты такой худой?

– Насилу выжил, – вздохнул Денбей. – Не привычен я к такой грубой пище и дурному обращению…

– Почему ты один? Где твои товарищи?

– Двух мореходов, которые еще в пути ослепли от солёной воды, курильцы убили. Они презирают больных и слабых. А меня взял с собой один камчадал. Как диковинку какую-нибудь, зверюшку невиданную. И увёз в своё стойбище. Другие десять человек остались на юго-западном побережье Камчатки. Местные шаманы говорят, будто за ними приходили корабли и увезли их то ли в японскую, то ли в китайскую землю. Значит, в полонении остался я один…

Долго говорили Денбей и Атласов. И начальный человек вызнал у полоненника немало интересного о Ниппонии. Его, к примеру, удивило, что в Эдо есть ловцы кошачьих блох. Ну, что за ремесло! Человек, ему обученный, бродит по улицам с собачьей шкурой на плечах и зазывает: «А кому блох вывести? Вывозу блох!» Он распаривал шкуру в кипятке и обёртывал ею кошку или человека, нахватавшего блох. Насекомые от пара и сыпались на собачий мех. Ловец проворно их настигал и давил. А то ещё один промысел существует – «убогий странник». Пройдоха раздевается догола, только набедренную повязку оставляет, повязывает голову жгутом из верёвки и в таком виде бродит в зимнюю стужу по улицам. Он продавал желающим веера и бумажные полоски, которые в японской земле вывешиваются у входа в храмы. Считалось, что подобные «убогие странники» приносят в дом счастье и благополучие.

Толмач замучился переводить речь японца: на курильском наречии он изъяснялся плохо, постоянно вставлял слова из родного языка. И всё же Атласов узнал кое-что поважнее описания города Эдо и его жителей. Оказывается, Камчатка, как и сами камчадалы утверждали, – действительно не край света. Близ её лежат острова, где тоже живут курильцы, а за ними – Японское государство, и на нём свет тоже не кончается: дальше расположены другие страны, не менее удивительные и богатые.

Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

Интересно, что в трудах историков есть сведения о том, что собрав материал о низовьях реки Камчатки, Атласов повернул обратно. Именно тогда, за перевалом через Срединный хребет, он преследовал оленных коряков, которые угнали его оленей, и настиг их у самого Охотского моря. В «скасках» самого Атласова об этом происшествии говорится так: «И бились день и ночь, и… их коряков человек ста с полторы убили, и олени отбили, и тем питались. А иные коряки разбежались по лесам». Выходит, что аборигены не боялись «огненных палок» казаков? Во всяком случае, они не преклонялись перед пришельцами как индейцы перед испанскими конкисдадорами.

Потом Атласов снова повернул на юг и шел шесть недель вдоль западного берега Камчатки, собирая со встречных камчадалов ясак «ласкою и приветом». Еще дальше на юге русские встретили первых «курильских мужиков (т. е. айнов), шесть острогов, а людям в них многое число…». Казаки взяли один острог, «и курилов человек шестьдесят, которые были в остроге и противились, – «побили всех», но других не трогали: оказалось, что у айнов «никакого живота (т. е. имущества) нет и ясак взять нечего; а соболей и лисиц в их земле гораздо много, только они их не промышляют, потому что от них соболи и лисицы никуда нейдут» (элементарно: меха некому продавать).

От камчадалов Атласов узнал, что на реке Нане есть пленник, и велел привезти его к себе. Этот пленник, которого пятидесятник неправильно называл индейцем из Узакинского государства, как выяснилось позже, оказался японцем по имени Денбей. Атласов подробнейшим образом доложил потом в Якутске, что в Японии «соболей и никакова зверя у них не употребляют. А одежу носят тканую всяких парчей, стежыную на бумаге хлопчатой… К Каланской Бобровой реке приходят по вся годы бусы и берут у иноземцев (т. е у жителей Камчатки и Курильских островов) нерпичей и каланской жир, а к ним что привозят ли – того иноземцы сказать не умеют».

Петр Первый, видимо, узнав от Атласова о Денбее, дал личное указание быстрее доставить японца в Москву. Через Сибирский приказ была послана в Якутск «наказная память» – инструкция служилым людям, сопровождающим Денбея. Прибывший в конце декабря 1701 года «иноземец Денбей» – первый японец в Москве – 8 января 1702 года был представлен Петру в Преображенском. Переводчиков, знавших японский язык, в Москве, конечно, не нашлось, но Денбей, живший среди служилых два года, говорил немного по-русски.

После беседы с японцем в тот же день последовал царский «именной указ», в котором говорилось»… ево, Денбея, на Москве учить руской грамоте, где прилично, а как он рускому языку и грамоте навыкнет, и ему, Денбею, дать в научении из руских робят человека три или четыре – учить их японскому языку и грамоте… Как он рускому языку и грамоте навыкнет и руских робят своему языку и грамоте научит – и ево отпустить в Японскую землю». Ученики Денбея впоследствии участвовали в Камчатских экспедициях Беринга и Чирикова в качестве переводчиков.

Даже всё знающим учёным-историкам не известно, как далеко на юг Камчатки забрался Атласов. Сам он называет речку Бобровую, но уже в начале следующего века реки с таким названием не знал никто. Видимо, Атласов говорил о речке Озерной, куда нередко заходили из моря каланы – морские бобры. Но, кстати, он прошел дальше Озерной – совершенно точно добрался до реки Голыгиной, а «скасках» сообщил, что «против нее на море как бы остров есть». Действительно, от устья этой реки хорошо виден первый остров Курильской гряды с самым высоким из всех курильских вулканов. Дальше был океан, а в нем – Ниппонское государство, о котором так вдохновенно повествовал Денбей…

Ах, Ниппония – Япония! Как бы мне хотелось увидеть одно из твоих чудес – Сад камней. Денбей наверняка знал об этом творении дзэн-буддийского монаха Соами, который всего-навсего проиллюстрировал понятие «югэн» – «прелесть недосказанности». Я видел его лишь на картинке: на ровном поле у храма Рёандзи разбросано четырнадцать камней (вообще-то, их пятнадцать, но зритель всегда видит лишь четырнадцать!). От каменей, которые обрамлены снизу зеленым мхом, волнообразно расходятся круги расчёсанного граблями белого гравия. Вот и весь сад. В нём есть пятнадцать камней, один из которых всегда недоступен взору: его загораживают соседние камни. Сколько бы ни смотрел, как бы ни заглядывал снизу, сверху, сбоку – всегда видишь только то, что видишь: четырнадцать! Пятнадцатый – тайна: он есть, и его нет.

– Это как любовь, – лукаво смеялась ОВ, – она есть, и её как бы нет. Думаешь, что именно это – любовь, на самом деле – нет. А любовь – это то, что ею вовсе и не считаешь. Разве не так?

Я не знал. И не знаю. А потому глупо улыбался и, опуская глаза, пожимал плечами. А ОВ смотрела на картинку с Садом камней, водила мизинцем по бороздкам гравия и о чём-то думала. А может, и не думала, а просто молчала, ожидая от меня хоть каких-то слов.

Это она подарила мне Сад камней. Сам не знаю, почему именно мне. То, что она при этом сказала, в расчет не принимаю. «Может, тебе удастся найти тайну в явном? – сказала она. – Это не самая плохая игра, придуманная древними…»

Игра, придуманная древними? Монахам, что, делать больше нечего было? Впрочем, они часто рассуждали о вещах довольно отвлечённых. Например, один мог сказать другому: «Камень, который ты видишь, пребывает в твоём мозгу». На что другой, сомневаясь, возражал: «Твоей голове придётся тяжеловато, если ты соберёшь в своей голове все камни, которые лежат в округе».

А что отвечал тот, с камнем в голове? Он мудро улыбался. А ведь Гегель с Кантом появились только после этих монахов!

Денбей наверняка знал и о дзэн, и о Саде камней хотя бы слышал. Он мог бы рассказать Атласову о том, что человеку иногда известно то, что непостижимо. Люди видят четырнадцать камней, хотя знают, что их должно быть пятнадцать. Чтобы это понять, нужно взглянуть на сад сверху. Но человеческому познанию не присущ «взгляд сверху» – это привилегия богов и избранных, отстраненно глядящих на мир из холодных блистающих высей.

И не о том ли самом задумалась как-то маленькая несмышлёная рыбка, когда сказала морской королеве: «Я постоянно слышу о море, но что такое море, где оно – я не знаю». Морская королева ответила: «Ты живешь в море. Море и вне тебя, и в тебе самой. Ты, милая, рождена морем, и море поглотит тебя после смерти. Море и есть бытие твое». Кстати, японцы же утверждают: «Лягушка в колодце о море не знает». Это и есть дзэн?

Как ни смешно, но я почему-то думал именно об этих отстранённых вещах, когда перескакивал в тундре с одной кочки на другую. Лёша, наверное, тоже думал о чём-то своём. А может, ни о чём думал – просто молчал, потому что так же, как и я, чертовски устал, и говорить уже не хотелось.

Наверное, я бы даже с ОВ сейчас не особо разговорчивым был. Странно, но я даже не думал о ней. Хотя нет, вру. Думал, конечно. И почему-то никак не выходил из головы один странный разговор с ней. Наверное, ей не стоило в тот вечер пить токайское. Или, во всяком случае, не так много. Потому что она вдруг выдала одну тайну. Не свою, а чужую. «Знаешь, – сказала она, – я боюсь, что когда стану старой, то и вспомнить будет нечего, – и тут же, запрокинув голову, засмеялась. – Впрочем, нет! Будет что вспомнить. Тебя, например. Просто сегодня я разговаривала с одной женщиной, – она бросила на меня быстрый взгляд, – она у нас работает, и тебе незачем знать её имя. Ей уже далеко за срок. И она мне вдруг сказала: «Оля, чувствую себя над пропастью. Это так жутко. Ещё несколько лет – и всё будет кончено: мужчины и так уже не смотрят вслед, а молодые парни считают бабушкой… А душа-то, Оля, остаётся, как ни странно, молодая! Это так страшно: молодая душа в старом теле. Наверное, она никогда не стареет, Оля…»

Она ещё пригубила вина и посмотрела на меня долгим пристальным, каким-то особенным взгляд: казалось, что смотрит на меня, но на самом деле – куда-то внутрь, будто бы сердца касается. «И она сказала мне, что готова отдаваться хоть кому – лишь бы чувствовать другого человека, – продолжала ОВ. – И мужа своего она буквально заездила, – ОВ покачала головой и хмыкнула. – Говорит, что когда он был помоложе и всё время хотел её, она ему даже отказывала: то устала, то голова болит, то ещё что-нибудь… А тут – надо, и всё: исполняй свои супружеские обязанности! Представляешь? Она боится, что даже ему становится ненужной».

Я что-то такое промычал в ответ, нечто примитивное: возрастное, мол, и, наверное, у неё климакс и всё, что с ним связано, но жизнь-то не кончается, в ней много других радостей, и, дескать, они заключаются не только в физической любви. Но ОВ пренебрежительно закрыла мне рот ладошкой: «Молчи, дурашка! Ты ничего не понимаешь, – и тут же поправилась: Ещё ничего не понимаешь. Женщина всегда боится стать не нужной мужчине…» И тут я сделал глупость, потому что тоже выпил, наверное, много этого проклятого старого токайского. Я спросил: «Мужчине как самцу?» Глаза ОВ странно засеребрились, и она спокойно ответила: «Да. Именно так. Грубо, но верно. Кстати, знай: ты не самый плохой самец…» Я растерялся и ответил уж совсем какую-то чушь: «Спасибо. Не ты первая мне это говоришь…» На что она тоже ответила в том же духе: «И надеюсь, что не последняя. Но вот что знаю наверняка: ты у меня точно не последний. А то, как той пятидесятилетней дуре, и вспомнить будет нечего…»

Так вот мы поговорили. И если бы я не поставил в магнитофон кассету с записью песен Эдит Пиаф, и не зазвучала бы «Жизнь в розовом свете», а потом – «Я ни о чём не жалею», и потом что-то ещё, даже не представляю, чем бы закончился наш разговор. А так он закончился любовью. Хм! Любовью? Нет, вру: хорошим сексом. И не более того.

А картинка с Садом камней, между прочим, висела над моей кроватью. И на ней прятался пятнадцатый камень, о котором знали все, но никто его не видел.

Надо же, о какой только чепухе не думаешь, прыгая с кочки на кочку! А во всём виноват Денбей. Ну, почему нигде, ни в «скасках» Атласова, ни в «роспросах» Сибирского приказа, ни в бумагах Петра Первого нет упоминания о том, что этот японец рассказывал о Саде камней?

Господи, и что я так на этом зациклился? Не надо ничего усложнять. Всё должно быть просто и ясно. Вот, например, Степанида любила своего Атласова. И ждала его. И верила ему. А он, что же, святой был? И не портил, как другие казаки, камчадальских девок? И это не нужно ему было – хотя бы «для здоровья», как потом выразился граф российской литературы Лев Николаевич Толстой? Ну, не о любви же речь, а об естественных требованиях здорового мужского организма…

Мельгытанги – огненные люди (Окончание)

Денбей, прикрыв глаза, рассказывал о прекрасных горах Японии, её садах и полях, и о том, как строятся там храмы, и об узких улочках Эдо рассказывал, и хвалился высокими деревьями, но больше – маленькими, которые по триста лет растут в горшках, и название им бонсай. А небо над Японией – чистое, высокое, голубое. И если хочешь быть счастливым, приезжай в Эдо52.

Тысячи крестьян, ремесленников, торговых людей шли в столицу, и оставались в ней или оседали в соседних деревнях, и кормили Эдо, и поили его, и одевали, и строили, и сочиняли песни. Велика Страна Восходящего солнца, и правит ею живой бог – император, и так он велик, могуч и мудр, что даже легчайшее мановение его пальца может вызвать ураган, а кто невзначай на него глянет, навек лишится зренья – грозна его солнцеподобная красота! А золото и драгоценные каменья, собранные в императорских дворцах, меркнут перед блеском и величием живого бога, равного которому нет в Поднебесной.

– Диво-то какое! – изумлялись казаки. – Да неужто ваш император сильнее нашего царя? Вот бы глянуть на него, проведать вашу землицу…

– Император охраняет Японию от чужеземцев, – продолжал Денбей. – Никого не позволяется ступить на её землю. Правда, бледнолицые пришельцы всё же приходят иногда к нашим берегам, но император закрыл для них порты.

– А были ли у тех пришельцев огненные палки?

Атласов по привычке назвал пищали и самопалы так, как называли их северные народы. Денбей в ответ снисходительно улыбнулся:

– И порох у нас есть, и ружья имеются, и железо родится – пики, мечи и сабли из него куём. Японца «огненной палкой» не удивишь.

– Выходит, у вас своё державство есть, – как бы подытожил разговор Атласов. – В защите и покровительстве не нуждаетесь?

– Император, наоборот, велит приискивать землицы, чтобы свою власть на них распространить, – признался Денбей. – Много народа в Японии, плодится он и множится – нужны новые земли…

– Так не землицу ли ты тут со товарищи приискивал?

Ничего не ответил Денбей, будто вопроса не понял, и глаза в землю потупил.

И день сменял ночь, и ночь сменяла день, и прошло ещё немало времени прежде, чем Атласов двинулся обратно на север. Денбея он взял с собой: отправить его в Японию всё равно не на чем, а вот в Якутске полезным будет – пусть расскажет о своей родине воеводе.

На Иче казаки срубили зимовье. Долго ли русскому человеку пустить корни на новом месте? Придет, осмотрится, облюбуется, плюнет на ладонь да крепко за топор ухватится – глядь, уж и домину выстроил, и жёнку в неё поселил, и детишек наплодил, и всё – шутя, легко, с шутками-прибаутками. А уж как обустроится, то его больше на покой станет клонить, и бока почнёт на печи налёживать, и эдаким сиднем порой сделается, что сам себе удивляется, а перемениться уж не может. Вот этого сидячего образа жизни многие казаки и пугались, потому подолгу на одном месте не задерживались.

Русские пережили в зимовье на Иче самые холодные месяцы. Вместе с юкагирами они охотились на соболей, и немало добыли мехов. А как истратили почти весь запас пороха, свинца и собрали с местных сидельцев ясак – где силой, а где добрым словом, так и двинулись к Анадырскому. В новой землице Атласов оставил Потапа Серюкова с небольшим отрядом. Ему был дан наказ поставить в верховьях Камчатки крепкий острожок. Землю эту, богатую и дивную, обживать надо.

Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Окончание)

…Измученные комарами и поистине африканской жарой, мы уже шестой час пробирались по тундре, и совсем ошалели от беспрестанного прыганья с кочки на кочку. Иной раз, не рассчитав движение, то я, то Лёша попадали в вязкую, зловонную жижу. Но все эти неприятности скрашивали небольшие озерки, похожие на зеркальца; вокруг них росли зелёные куртины ивняка, Вдоль серебристых проток шумели заросли молодых топольков. То и дело попадались болтливые куропатки. Они выдавали себя громким «какрыарр!». Птицы, заетив нас, предпринимали разные хитрости, чтобы отвести от своих выводков. Одни убегала в густой кустарник, другие притворялись подранками – бились в траве, а самцы, чаще всего, тревожно вскрикнув, пролетали над самыми нашими головами, и как бы издеваясь, резко сворачивали в сторону: ну, мол, догони, попробуй!

Маленькие куропачата, до того беззаботно нежившиеся на солнцепеке, затаивались в траве, и от испуга даже глаза прикрывали. Может, думали, что если они никого не видят, то и их тоже никто не видит? К такому затаившемуся птенцу можно подойти вплотную и даже потрогать его – не убежит!

С жалобным криком кружил в небе кречет. Помешали мы его охоте на неразумных куропаток. Хоть бы у них смекалки хватило не подниматься в вохдух – этот сокол берёт добычу обычно на лету.

Вспугнутые им, с едва слышным писком взлетела над озерком стайка плавунчиков. Птички пронеслись над стеблями прибрежной травы и точно по команде опустились на ближнее болотце, и засновали, и завертелись в его зелёной тине. Самки плавунчиков похожи на яркие поплавки. Они, на первый взгляд, резвились совершенно беззаботно. Надеялись, видимо, на зоркость серо-белые самцов, которые тревожно поглядывали по сторонам – караулили свои выводки.

Наблюдать за выводком плавунчиков ещё интереснее, чем за куропатками. На воде они будто бы танцуют – и раз, два, три, кивок головы, и снова – раз, два, три, кивок очередному партнёру, и – раз, два, три – дамы меняют кавалеров. А самое-то увлекательное, что во время этих танцев они неплохо закусывают: взбивают пену, доставая из неё разных личинок и жуков.

Поймёт ли когда-нибудь мой приятель Валерка Истомин, почему мне нравится тундра, и отчего нужны мне и звери, и птицы, живущие в ней? Нет, не на мушку ружья, не на обеденный стол, не на воротник или шапку. Зачем мне шапка? У меня есть неплохая, и к тому же модная, утеплённая кепка!

Мне нравится смотреть на живых зверей и птиц.

Страничка, затерявшаяся в записях И. Анкудинова

Уходя в Анадырское, Атласов не ведал, что идёт к славе, и великие почести ему окажут в столице, и сам молодой государь Пётр Алексеевич узнает его имя, и пойдёт Владимир Владимирович на Камчатку во второй раз полным хозяином новой землицы российской.

И не знал он пока, что пятнадцать казаков, оставленные в Верхнекамчатском острожке во главе с Потапом Серюковым, проведут среди камчадалов три года, но после смены, на обратном пути в Анадырское, будут убиты восставшими коряками. Сам же Атласов снова шёл к Анадырскому – где мирно, где с боем, и суров, и опасен был его путь. В острог на Анадыре-реке 2 июля 1699 года вернулось всего пятнадцать казаков и четверо преданных юкагира. Прибавление в государеву казну было не слишком большим: соболей 330, красных лисиц 191, « лисиц сиводушатых 10», «да бобров морских камчадальских, каланами называемых, 10, и тех бобров никогда в вывозе к Москве не бывало», сообщил в одной из отписок якутскому воеводе анадырский приказчик Кобылев. Но прежде того он написал:»… пришел в Анадырское зимовье из новоприисканной камчадальской землицы, с новые реки Камчатки, пятидесятник Володимер Отласов…» Кстати, с 1695 г. по 1700 г. он прошел больше одиннадцати тысяч километров.

Из Якутска Атласов отправился с докладом в Москву. По пути, в Тобольске, он показал свои материалы С. У. Ремезову, составившему с его помощью один из детальных чертежей полуострова Камчатка. В Москве Атласов прожил с конца января по февраль 1701 года, тут с его слов записано несколько «скасок», в них содержатся первые сведения о природных особенностях Камчатки м народах, её населяющих. Кстати, академик Л. С. Берг отозвался об Атласове так: «Человек малообразованный, он… обладал недюжинным умом и большой наблюдательностью, и показания его… заключают массу ценнейших этнографических и географических данных. Ни один из сибирских землепроходцев XVII и начала XVIII веков… не дает таких содержательных отчетов».

Да и царь Пётр Первый был в восторге от сведений, привезенных Атласовым. Ведь новые дальние земли и моря, омывающие Дальний Восток России, открывали дороги в восточные страны, в ту же Америку, а России необходимы были эти дороги.

В Москве Атласова назначили казачьим головой и снова послали на Камчатку. По дороге, на Ангаре, он захватил товары умершего русского купца. Если не знать всех обстоятельств, этот случай можно было бы назвать однозначно: грабеж. Однако в действительности Атласов забрал товаров, составив их опись, только на 100 рублей – ровно на ту сумму, которая была предоставлена ему руководством Сибирского приказа в награду за поход на Камчатку.

Наследники подали жалобу, и «камчатского Ермака», как назвал его великий Пушкин, после допроса под присмотром пристава направили на реку Лену для возвращения товаров, распроданных им с выгодой для себя. Но через несколько лет, после благополучного завершения следствия, Атласова оставили в ранге казачьего головы.

В те времена еще несколько групп казаков и «охочих людей» проникли на Камчатку, построили там Большерецкий и Нижнекамчатский остроги и принялись грабить и убивать камчадалов. Атласову поручили навести на полуострове порядок и «прежние вины заслуживать». Ему предоставлялась полная власть над казаками. Под угрозой смертной казни ему велено действовать «против иноземцев лаской и приветом» и обид никому не чинить. Но Атласов ещё даже не успел добраться до Анадырского острога, как на него уже посыпались доносы: казаки жаловались на его самовластие и жестокость.

На Камчатку он прибыл в июле 1707 года. Он понял, что многие казаки уже не ставят военную службу во главу угла. Они брали себе местных женщин в наложницы, а молодых парней – в холопы. Основные забавы состояли в играх – карточной и в зернь. Всё это происходило прямо в ясачной избе на полатях. На кон обычно ставили лисиц (одна шкура стоила рубль), а если дела у игрока шли плохо, то он и соболей не жалел, и холопей своих, и даже наложницу. Сверх ясачного сбора с аборигенов стали брать мзду: камчадалы теперь должны были «кормить» и сборщика, и подьячего, и толмача, и рядовых казаков.

Большерецкие камчадалы, недовольные увеличением ясака, взбунтовались. Они сожгли казачий острог, а всех служивых перебили. На Бобровом море тогда же был убит и ясачный сборщик с пятью своими помощниками. Атласова ещё и потому послали во второй раз на Камчатку, что надеялись: он усмирит аборигенов, ему было велено «прежние вины заслуживать, обтд никому не чинить и противу иноземцев строгости не употреблять, коли можно обойтись ласкою». Причем, ему было объявлено: если преступит эти наказы, то будет казнён.

Думал ли Атласов, что большая власть окажется не по силам ему, мужику крепкому и сметливому? Испортит она его, испоганит, и своеволие и корысть погубят славного первопроходца. Товарищей своих, с кем лиха хлебнул и счастья открытий отведал, палашом безвинно колоть станет – думал ли об этом? А станут служивые пенять ему за это, он заносчиво, руки на груди скрестив, ответит: государь, мол, вины за ним не поставит, хоть бы он всех казаков прирубил, и нечего указывать ему: желает – подарочную казну в свою пользу изымет, желает – всю медь переплавит в винокуренную посуду: большая прибыль от вина, любят его камчадалы, а что лис и соболей для жёнки своей Степаниды у иноземцев отбирает, так не наложница она ему, а законная половина, и не голой же ей по морозу бегать!

Особой ласки к «иноземцам» Атласов не испытывал. Приняв начальство над всеми камчатскими острогами, он немедленно, в августе 1707 года, отправил на Бобровое море семьдесят казаков под начальством Ивана Таратина. Им было велено примерно наказать убийц ясачных сборщиков. От Верхнего острога до Авачи отряд шёл без особых приключений, но возле Авачинской бухты дорогу ему преградили камчадальские воины. Их было около восьмисот человек. В сражении погибло шесть казаков, неприятель же был повержен. Иван Таратин взял в заложники трёх предводителей камчадалов, заставив их помогать выбивать ясак со строптивых сродственников. Отряд выполнил приказ Атласова. Но камчадалы затаили на русских злобу…

В декабре казаки, привыкшие к вольной жизни, взбунтовались, отрешили Атласова от власти, выбрали нового начальника и, чтобы оправдаться, послали в Якутск челобитные с жалобами на обиды со стороны Атласова, описали они и преступления, якобы совершенные им. Закоперщики бунта посадили начального человека в «казенку» (т. е. тюрьму), а имущество его отобрали в казну. Однако Атласов умудрился бежать из-под стражи и вскоре объявился в Нижнекамчатском. Тут он особо церемониться не стал и потребовал от местного приказчика сдачи острога под своё начало. Тот отказался.

Жалобы казаков, однако, произвели впечатление на якутского воеводу, который, конечно же, знал, что Владимир Атласов в гневе бывает чрезвычайно жесток и несправедлив. Он сообщил в Москву о дорожных жалобах на Атласова и направил в 1709 году на Камчатку приказчиком Петра Чирикова с отрядом в пятьдесят человек.

Корякские князьки уже давно не обожествляли мельгытангов. Они призывали своих соплеменников к войне против русских. В пути Чириков потерял в стычках с коряками тринадцать казаков. Прибыв на место, новый приказчик послал на реку Большую сорок казаков для усмирения южных камчадалов. Но воинов-аборигенов было гораздо больше, и они уже не боялись нападать на брыхтатынов53, зная, что они обычные смертные, а не боги какие-нибудь. Восемь русских было убито, остальные почти все ранены. Целый месяц они сидели в осаде, окруженные камчадалами, и с трудом спаслись бегством.

В это время сам Чириков с пятьюдесятью казаками усмирял аборигенов, живущих на востоке Камчатки. Ему удалось снова наложить на них ясак.

К осени 1710 года из Якутска на смену Чирикову прибыл Осип Липин с отрядом в сорок казаков. Получилось, что на полуострове оказалось сразу три приказчика: Атласов, формально еще не отрешенный от должности, Чириков и вновь назначенный Липин.

Чириков, однако, с радостью сдал Липину Верхнекамчатск и в октябре 1710 года поплыл на лодках со своими людьми в Нижнекамчатск, где хотел перезимовать. В декабре по своим делам туда прибывает Липин. Возможно, он искал союзника в лице Чирикова: казаки его не любили, авторитет нового приказного падал. И в январе 1711 года оба приказчика выезжают в Верхнекамчатск. Однако в дороге случилось ЧП: взбунтовавшиеся казаки убили Липина. Чирикова, однако, не тронули, дав ему время «покаяться», а сами бросились в Нижнекамчатск, чтобы убить Атласова. Как пишет С. П. Крашенинников, «не доехав за полверсты, отправили они трех казаков к нему с письмом, предписав им убить его, когда станет он его читать… Но они застали его спящим и зарезали». По другой версии, Атласов наклонился к свече, чтобы прочитать фальшивую грамоту, и получил предательский удар ножом в спину.

И возрадуется Иктеня, и забьёт в бубен Ома, и смута великая по Камчатке пойдёт. Но изменников жестоко усмирят, и казаки построят новые острожки, и архимандрит Мартиан станет проповедовать мир, но ещё долго камчатские народы будут возмущаться из-за потери воли, жестокого правежа за невыплату ясака, лихоимства десятников. И не скоро наступит на Камчатке мир, не скоро…

Нашёл на привале этот листок. Вроде бы, именно так можно бы и завершить повесть об Атласове, но почему-то не могу переложить его в тетрадь с рукописью «Мельгытанги – огненные люди». Пользуюсь этим листом бумаги, как закладкой при чтении книг. Вот он как-то оказался и в записной книжке. Ну, что поделаешь. Не хотелось мне, ох, как не хотелось, чтобы мой Атласов оказался вот таким, понимаете?

Рассматриваю листок и так, и эдак. Чёрканный он, перечёрканный: искал слова и не находил их, искал и снова – неудача. Как просто и незатейливо сказать правду, кто это знает – пусть попробует сам написать…

Вот тут, в уголке листочка, печатными буквами выведена сентенция: «Каждому – своё». По какому случаю, зачем? Ну, не фашистский же концлагерь в Освенциме я вспоминал: на его воротах был написан этот мудрый афоризм. Испоганили его фашисты… А я зачем вспомнил его? Ах, да! На многие вопросы Валерки Истомина я отвечал именно этой фразой, и прятался за неё как ратник за щит.

Валерке нужен большой город, работа в приличном месте, квартира с евроремонтом (почему-то в таких новорусских «хатах» я чувствую себя неуютно, как в гостинице), беззаботные приятели, с которыми можно сидеть вечерами просто так, от нечего делать. А мне? Не знаю, как это объяснить. Ну, например, знаете ли вы, какого цвета снег? Нет, он не белый, уверяю вас. Утром он, скорее, бледно-синий, к вечеру темнеет и становится сероватым, впрочем, не всегда: если солнце красное, то снег – розоватый, как сильно разведенный клюквенный сок, а следы и вмятины в нём – фиолетовые. Но в суетной, заведённой как часы жизни, отягощённой стремлением жить престижно (выдумали же!), навряд ли всё это увидишь и почувствуешь разницу. А в Каменном никуда не надо торопиться: уже говорил, что село можно обойти за двадцать минут, ну, ладно – за полчаса, неспешно так, с остановками, и всё в нём рядом – магазины, дом культуры, библиотека… Так что есть время для того, чтобы взглянуть вверх, и не крыши увидеть, а небо, и понаблюдать за красками заката, и оценить красоту облаков, а опустив взгляд, заметить, какого цвета бывает обычный снег.

Дед Чубатый, когда встречался со мной, всякий раз говорил:

– А восход-то сегодня видел? Мы со старухой вдвоём глядели. Сегодня он был краше, чем вчера, да-а…

У деда Чубатого прекрасная коллекция закатов и восходов. А я этим похвастаться пока не могу: засидевшись допоздна над какой-нибудь интересной книгой, просыпаюсь поздно. Не жаворонок я – сова. Зато зимой беру реванш: солнце всходит поздно, около десяти часов. Красным боком оно медленно вспарывает белёсую мглу у горизонта, вокруг него искрится цветная дымка. И когда в редакцию приходил дед Чубатый, чтобы проверить, жарко ли топится печь, я начинал разговор так: «А восход-то видели?»

Чубатый, как правило, его не видел: в это время он колдовал у печи, носил уголь или чинил что-нибудь из казённой мебели. Работа есть работа. Если Лёша по совместительству моторист, то Чубатый – истопник, дворник и завхоз в одном лице. Коллекция зимних закатов у него была беднее моей.

Кстати, дед когда-то на самом деле носил густой, задорный чуб, который и оправдывал его фамилию. Говорят, за этот роскошный клок волос его не раз таскала бабка: слишком горячая кровь текла в жилах деда! Ревность старухи поутихла лет пять назад, но чувства бдительности она не теряла: если Чубатого долго не было дома, она непременно отправлялась на его поиски и устраивала небольшой скандальчик. И, говорят, основания для того у неё всегда находились.

Когда-то Чубатый в одиночку ходил на медведя, сам чёрт ему не брат, да и сейчас, постарев, он был ещё крепок и легко, без натуги носил, бывало, тяжеленный мотор от лодки. Знал он места, где водилась кунжа – пятнистая лососевая рыба, и без улова никогда не возвращался. А если ехал по ягоду, то через каких-нибудь два-три часа возвращался с полными вёдрами смородины или брусники…

Но плантации брусники, через которые проходил наш путь, деду Чубатому, пожалуй, и не снились. Приземистые, плотные кустики были сплошь усыпаны зелеными с красноватыми подпалинами шариками: вот-вот ягода поспеет!

К вечеру мы добрались до Старого посёлка. О том, что здесь когда-то жили люди, напоминали лишь высокие заросли полыни и редкие, полуразрушенные срубы. Над каждым кустиком полыни стоял нимб из жёлтой пыльцы. Поэтому комаров тут мало: запах этого растения они не переносят.

Лёша сбросил свою поклажу и тут же побрёл, путаясь в высокой траве, к одинокой лиственнице. Она была однобокой: густые ветви росли только с южной стороны, а на северной лишь кое-где торчали кургузые сучья. Вокруг дерева поднимался густой кустарник.

Лёша подошёл к лиственнице, потрогал ствол, а потом, раздвинув кусты, посмотрел вперёд и, обернувшись, поманил меня пальцем. Я решил, что он опять увидел какое-нибудь животное и зовёт меня полюбоваться им. Но мой взгляд обнаружил лишь какое-то сооружение, полускрытое зарослями чозении. Лишь только хорошо вглядевшись в него, можно было понять: это остов старой, почерневшей от времени юрты.

В полыни я нащупал ногами бревно и постукал по нему носком сапога. Поднялась и тут же осела кучка тяжёлой древесной пыли. Видимо, здесь когда-то стояла крепкая изба. И всё, что от неё осталось, – полусгнившие брёвна. Странно, что ей дали разрушиться. Дерево на Севере – большая ценность, и если люди решаются перенести село в другое место, то непременно перевозят крепкие срубы с собой. Остаётся лишь фундамент да несколько нижних брёвен над ним: обычно они страдают от сырости, грибка и поэтому никакой ценности не представляют.

Вслед за Лёшей я проломился через кусты и очутился на маленькой полянке. Юрта была полуразрушенной: остроконечная дырявая крыша сползла набок, деревянные подпорки подгнили и потому старая ровдуга54 висела на них склизкими серыми клочьями.

Лёша что-то искал под топчаном, который полукругом опоясывал юрту изнутри. На нём лежало какое-то истлевшее тряпьё, проросшее мхом и бледной лебедой.

– Не могу найти, – сказал Лёша. – Дед говорил, что дощечки лежат под топчаном…

От сырости и затхлого, прелого воздуха юрты щекотало в носу. И ещё пахло чем-то горелым. Присмотревшись, я увидел: на середине сгнившего настила, там, где когда-то, должно быть, находился очаг, лежала кучка седого перла. Тут же, поваленная набок, топорщилась жестяная, проржавевшая мелкими дырками печь.

– Странно, – заметил я. – Пепел свежий. Совсем недавно тут горел костёр.

Лёша растерянно озирался по сторонам. Наконец, он снял со стены какую-то чёрную дощечку.

– Вот дедовы спички, – рассеянно сказал он, продолжая осматривать юрту. – Сохранились, надо же!

– Спички?! Это всего-навсего дощечка!

– Ну да, – иронично прищурился Лёша. – Погляди внимательно: на ней ряд углублений, видишь? В вот специальная узкая дуга из оленьего рога, на ней должен быть ремешок, но, видно, истлел. В дырочку кладётся мох, вставляется сухая ольховая палочка – её-то и вращают с помощью дуги и ремешка…

– А! – догадался я. – По принципу лучкового сверла! Примерно такие «спички» ты сам придумал…

– Предки придумали, – Лёша усмехнулся. – Мы лишь усовершенствуем их идеи..

Он снова присел на корточки, внимательно осмотрел остатки костра, нахмурился:

– Боюсь, мы опоздали. Я, как вошёл, сразу понял: тут кто-то ночевал. Вот и банка из-под тушёнки. Остатки в ней еще даже не заплесневели…

Он пнул закопчённую банку и нагнулся к кучке пепла. В нём валялось несколько полусгоревших веток и каких-то деревяшек.

– Сколько раз говорил себе: поеду, посмотрю дедову юрту, найду те дощечки! И всё некогда – то работа, то рыбалка, то друзья-приятели! – сокрушался Лёша. – Дед до последнего своего дня жил здесь, в Старом посёлке. Не хотел перебираться в Каменный. Когда заболел, мой отец к нему переехал. Похоронили его, как велел, – на костре. Было у стариков такое поверье: душе человека легче уйти к людям вместе с дымом…

Тут Лёша вытащил какую-то обгоревшую дощечку. Огонь не тронул только небольшой уголок, потемневший от копоти.

– Ах, чёрт побери! Не может быть!

Я подошёл к Лёше, заглянул через плечо: в уголке дощечки проступали какие-то значки, напоминавшие геометрические фигуры. Честное слово, у меня дрогнуло сердце, и я бестолково сказал:

– Надо же! Твой дед знал геометрию?

На самом деле я подумал о другом: это, наверное, как раз и есть те самые письмена. Но боялся сглазить.

Лёша держал чёрную дощечку осторожно, его пальцы чуть-чуть дрожали. Он пытался рассмотреть значки, я тоже пробовал уловить в них какой-нибудь смысл, но тщетно: они походили, скорее, на случайные, ради забавы сделанные рисунки. Мы насчитали шесть фигурок, нашли какие-то странные крючковатые линии – дальше ничего нельзя было определить: полную надпись, если, конечно, это была всё-таки надпись, съел огонь.

Отложив находку в сторону, мы обшарили все уголки бывшей юрты, но ничего достойного внимания не обнаружили. Впрочем, Лёша нашёл ещё грубую глиняную чашу и несколько латунных пуговиц. Что и говорить, негусто!

Расстроенные, мы всё-таки развели костер и вскипятили чай со смородиновыми и брусничными листьями. За ним Лёша разговорился.

Говорят, жил среди эвенов простофиля, – рассказывал он. – Охотился плохо, рыбачил плохо. Только одно умел делать хорошо: спать. И тогда старики отдали ему на сохранение эвенскую азбуку. Думали: положит её простофиля в кукуль, будет спать – никуда азбука не девается. Так оно и было: простофиля день спит, другой, третий, встанет – поест, чего ему принесут, и снова на боковую. На беду завелась в его юрте мышь. Нечем ей поживиться у лентяя – сам впроголодь живёт, хорошо, добрые соседи не забывают покормить. Только он мышке ни крошки не оставлял – совсем она отощала, кости да кожа! Добралась зверушка до азбуки и давай её глодать. Благо, она была завёрнута в нерпичью шкуру. Вместе с ней – и не подавилась, во как оголодала! – мышь и съела азбуку. Не скоро люди хватились, что азбуку-то у них тю-тю. А спохватились поздно – одно и осталось: руками помахать, на лежебоку покричать. Но кричи не кричи, а делать нечего: н вернуть письменности, придуманной мудрыми стариками. Вот так лентяй прошляпил нашу азбуку.

– Лёша, я специально брал в библиотеке том эвенских сказок. Мы их на страничке для детей в газете пересказывали. Помнишь? Но подобных историй даже в той книге не было. Первый раз слышу такую быль…

– Если бы мы приехали сюда раньше, то, может, нашли бы дощечки в сохранности. А вдруг да оказались бы они письменами? Не зря придумали старики легенду.

– Не пойму, кому пришло в голову разжигать костёр прямо тут, в юрте?

– Мало ли людей бродит теперь по тундре. Может, какой-нибудь рыбак кипятил чай. Или туристы-экстрималы И сюда они стали доходить! Как же, нетронутый, девственный край, тундра! – Лёша рассердился и сгоряча сплюнул. – Так их растак за леву ногу! Ты когда-нибудь видел в тундре следы вездехода или трактора?

– И не раз! После них остаётся глубокая колея – трудно не заметить.

– То-то и оно: глубокая! Не год и не два травой зарастает. А почему? Особая в тундре земля: сверху – тонкий слой почвы, дальше – мерзлота. Нарушишь покров – и растительность долго не восстановится. К тому же, мхи и карликовые деревца растут десятилетиями, прежде чем станут взрослыми. Тундре особый транспорт требуется.

– Написал бы заметку в нашу газету.

– А, что там «районка» может! – махнул рукой Лёша. – Давай вместе сочиним статейку для какой-нибудь большой газеты: пусть учёные хорошую технику для Севера придумают, и чтобы без ущерба для природы…

Мы говорили долго, спорили, снова заваривали чай из листьев смородины, и опять говорили, а утром, проснувшись, услышали хрипловатый, насмешливый голос:

– Эге! Да тут какие-то ночлежники!

Лёша высунул всклокоченную голову из палатки, обрадовано вскрикнул:

– Дятел!

Через минуту я тоже тискал загорелую до черноты руку Дятла – высокого, поджарого парня. Пожалуй, он отличался редкой мужской красотой: тонкий в талии, крепкий в плечах, прямой взгляд серых, дерзко светящихся изнутри глаз, чёткий рисунок крупных губ, выгоревшие до желтизны пряди светлых волос. Однако внешностью своей он не пользовался как приманкой для слабых женских сердец и донжуаном не был.

– А я удивляюсь: кто это, думаю, расставил тут палатку? – говорил Дятел. – Вроде, Сухая протока пересохла – сюда только по ней и можно добраться…

Мы, конечно, тут же рассказали о своих злоключениях, и расчувствовавшийся парень поочередно обнял нос и грубовато похлопал по плечам. Руки у него крепкие, привычные к тяжёлому труду. Рабочее место Дятла – лес. Здесь он заготавливает дрова для коммунхоза. Деревья рубит не живые и здоровые – выбирает куртины засохших лиственниц и берез. Их стволы, между прочим, отличаются почти каменной твёрдостью, и Дятел, оправдывая своё прозвище, упорно долбил их топором, иначе нельзя было свалить – даже мотопила ломала свои зубья. С тополями легче – древесина у них податливее. Поваленные деревья приходилось разрезать на небольшие брёвнышки и тащить их к реке или протоке, где они складывались в штабеля.

Трудное, тяжёлое было занятие у Дятла и его товарищей – зато сколько они слышали потом «спасибов» от жителей небольших домиков из частного сектора Каменного!

А вообще-то, у славного и доброго Дятла есть имя и фамилия – Олег Морозов. На прозвище он не обижался. Дело в том, что в северных краях их дают людям неординарным, интересным, заметным. И, как правило, всегда в точку. Олег своё оправдывал вдвойне: он очень усердный; если примется за какое-то дело, пока не доведёт его до конца, ни за что не бросит. Однажды Олег поспорил с одним из своих приятелей, что изучит философию Николая Фёдоровича Фёдорова – странного русского мыслителя-утописта, который грезил о том времени, когда человечество научится воскрешать своих мёртвых.

Фёдоровских книг в районной библиотеке отродясь не бывало, но Олег всё-таки их раздобыл: часть выписал через межбиблиотечный абонемент, часть прислали какие-то его знакомые с «материка». Он долго корпел над ними, пытаясь уразуметь их сложный смысл, к тому же изрядно запутанный христианской символикой. Но, в конце концов, он стал единственным в наших краях специалистом по фантастическому учению Фёдорова!

Когда мы немного успокоились от такой неожиданной встречи, узнали, что Дятел вообще-то не на крыльях добрался до этих мест, а на тракторе: его недавно выделили жилкомхозу.

Мы, конечно, уселись чаёвничать. К тому же, у Олега оказалась упаковка настоящего цейлонского чая!

– Жалко, нет у меня с собой зеркальца, – посмеивался Дятел. – Посмотрелись бы в него – увидели б двух чертей. Ну и образины! Заросли щетиной, нечёсаные, ободранные, худющие, словом – анчутки болотные, ей-богу!

– Да брось ты, Дятел! – рассердился Лёша. – Мы твоего Фёдорова не изучали и не знаем, как мертвых воскрешать…

– Так и Федоров не знал, он только мечтал, – ввернул Дятел и широко улыбнулся.

– А потому, дураки, пошли искать следы людей, живших до нас, – невозмутимо продолжал Лёша. – Ну, что поделаешь, не английские мы профессора, чтоб по тундре в мантиях лазить…

– Во-во! – иронично улыбнулся Дятел. – А вот ожили бы сейчас первопроходцы – и у вас исчезла бы куча проблем: не поехали бы искать их следы – значит, не заплутали б в тундре и тэ дэ. А если бы воскрес человек, знавший эвенскую азбуку, то он показал бы вам, как надо писать по-староэвенски. Так что, друзья, все выгоды идеи Федорова налицо! – он хмыкнул и смачно прихлебнул чая.

– Так толку-то с этих идей! – махнул рукой Лёша. – Мало ли, о чём мечтать можно. Все эти философы просто фантасты…

– Не скажи, – Дятел даже засмеялся. – Некоторые философы провоцировали всякие потрясения, ну, например, перевороты… А Федоров не просто мечтал, он верил в свою идею. Представляете, оживает первопроходец – и мы видим, как он одет, что говорит, узнаём то, чего ни в каких «скасках» не записано… Кстати, знаете ли вы, что Атласов и его компания имели настоящие боевые доспехи: короткая кольчуга, шлем, на боку – сабля, в руках – пищаль? При этом они носили и обычные кафтаны. Свинец хранили в холщовых мешочках, порох – в костяном роге, который затыкали пробкой.

– Ва-а-а! Откуда ты это знаешь? – удивился Лёша и подтолкнул меня локтем. – Игорь, глянь-ко: Дятел не только деревья долбит, но и гранит науки грызёт…

– Ага, – совсем развеселился Дятел, – типа: дерево порубит, попишет стихи… А как же иначе-то? Мне, например, страшно интересно, за каким лешим они пёрлись на край земли. И хочется как-то побольше узнать о тех, кто был первым на этой земле.

– Казаки были непривычны к земле, – возразил Лёша. – Игорь, подтверди: каждый норовил покрепче набить суму собольками да поскорее смотаться с Камчатки. Уж наши-то пенжинские места навряд ли казались им землёй обетованной.

– Как бы не так! – Дятел хлопнул себя по колену. – Обрати внимание: Атласов пошёл в поход с Омой. Известны многие подробности этого путешествия: имена юкагиров, их бунт, но не ясно, что их объединило с русскими. А может, всё очень просто: юкагирам, кроме пушной рухляди, ничего и не нужно было. Они вдоволь поохотились и, заплатив ясак, вернулись на свою Чукотку. Другое дело – казаки. Атласов срубил на Иче зимовье, перезимовал здесь, отправил Потапа Серюкова вместе с пятнадцатью казаками в верховья Камчатки. Наказал: поставьте там острог! Только после этого внял челобитной казаков о возвращении в Анадырское. К тому же, порох и свинец были почти израсходованы.

– Значит, нечем стало Камчатку покорять? – перебил Лёша.

– Ну да, нечем, – кротко кивнул Дятел. – Без меча не обошлось. Не спорю, Атласов бывал жесток и груб, но эта жестокость оправдана: не желающих принимать новое он заставлял подчиниться силе.

– Ага, – ехидно скривился Лёша. – Мои предки спали и во сне видели, как бы мельгытангов дождаться. Можно подумать, у них жизни никакой до казаков не было. Вот осчастливили-то!

– Да я тебе проще скажу: не осчастливили, конечно, но и пропасть не дали, – резко сказал Дятел. Он рассердился: даже желваки заходили. – Кстати, русские легко сходились, роднились и братались с северными народами. Разве завоеватели так себя ведут?

– Оказывается, дед царя Алексея патриарх Филарет даже пенял сибирякам: русские, мол, живут близко с язычниками, женятся на остячках и вогулках, приживают от них детей, – заметил я. – Казаки не смотрели на малые народы как на дикарей – это и не нравилось царям…

– Зато казакам нравилась вольная воля! – воскликнул Дятел. – Нравилось иметь великую выгоду: быть первыми.

– Да не был ваш Атласов первым! – в сердцах выкрикнул Лёша. – Другие русские до него на Камчатку попадали. Игорь, твой однофамилец, например, сюда раньше Атласова доходил. Что молчишь?

– И Анкудинов, и Попов, и Стадухин, и некоторые другие казаки вправду увидели Камчатку первыми, но Атласов её открыл по-настоящему, – объяснил я. – Будучи по существу вторым, он стал первым. Парадокс, но вполне объяснимый.

– А знаете, что его сгубило? – спросил Дятел. – Остановка его сгубила. Его предназначением было идти вперёд, всё время – вперёд, вперёд, не останавливаясь. Он дошёл до края земли, дальше всё – чужая земля, Америка, Япония. Можно, кажется, успокоиться, осесть, жить неплохо. Ну, попробовал он на мехах разжиться, и что же? Не вышло у него ничего. Плохо он кончил: убили его.

– Романтики, – вздохнул Лёша. – Вы оба неисправимые романтики.

– Конечно, – согласился Дятел. – Потому, например, я тут. По-настоящему Север только-только начал осваиваться. Так что мы в какой-то степени – первопроходцы…

Меня почему-то так и подмывало поиздеваться над высокопарными словами Дятла. Но я вовремя вспомнил, что мне приснился настоящий мужик-первопроходец, а может, и не приснился – сам чёрт не понял бы, галлюцинация то была или сон. Так что уж лучше попридержу-ка язык за зубами.

– А что это за дощечка у тебя, Лёша? – вдруг заинтересовался Дятел.

Лёша не расставался со своей находкой – вертел её, рассматривал значки. Выслушав объяснение, Дятел присвистнул:

– Ого! А твой дед мог рисовать карты?

– Карты? – удивился Лёша. – При чём тут карты? Думаю, он даже слова-то такого не знал – совсем не умел читать…

– А ведь сам говорил: колхозники отправляли его на районные собрания, – вспомнил я. – И он выступал от их имени. По бумажке.

– На бумажке-то пиктограммы рисовались. Дедушка говорил: всем стойбищем придумывали эти речи. Надо сказать о пополнении стада, рисовали каюю, о лове рыбы – сети, вешала, кету в реке… Ну, не пользовался он той азбукой. Рисовал свои доклады.

– Значит, дед не знал, что такое карты? А то я тут нашёл одну любопытную вещицу. Думаю, что карту.

– Где нашёл? – в один голос спросили мы.

– У старой юрты, вон там, – показал Дятел. – Кто-то костёр разжигал, сгрёб в него все деревяшки, а возле него лежала оленья лопатка – жёлтая такая, вся в трещинах. Сам не знаю, почему подобрал её. Посмотрел, а на ней, вроде, карта нарисована…

– Покажи! – попросили мы, и опять чуть ли не в один голос.

– Ну, пошли за мной, хоровики! – засмеялся Дятел. – Надо же, какой талант пропадает – разом говорить. Есть синхронное плавание, а есть синхронная речь, оказывается. О, вам бы показательные выступления организовать!

Балагуря, он привёл нас к своему трактору, вытащил из-под сидения тряпицу, размотал её и подал Лёше плоскую тёмную кость. Она действительно оказалась частью лопатки взрослого оленя, причем – осколок. На нём отчётливо проступал рисунок: плавные закорючки, напоминавшие половинки буквы «О» – должно быть, чертёжник изобразил так сопки, от них тянулись извилистые линии – ручьи, впадавшие в реку; конечно же, это была река – так её обозначают дети: две линии, повторяющие извивы друг друга, от них отходили «рукава» – очевидно, крупные притоки, в некоторых местах река как бы дробилась на несколько частей – проток, и снова спутывала этот клубок в единую нить. Одна из проток была показана рядом параллельных пунктиров – совсем как строящаяся дорога на современных картах, и сбоку от них художник нарисовал несколько островерхих конусов – вроде как юрты.

– Это Старый посёлок! – воскликнул Лёша. – Смотрите, как точно нарисовано: вот в этом месте Сухая протока изгибается – и на рисунке показан изгиб, а вот тут нарисовано несколько ёлочек – точно, неподалёку есть роща лиственниц! А вот здесь – Игорь, смотри! – три креста. Почему-то они обведены кружком. Это те самые кресты, у которых мы были. Голову даю на отсечение.

– Ну, развелось вас, не жалеющих своих голов: то на рельсы кладёте, то на отсечение даёте, – съехидничал Дятел. – Пожалей башку-то: пригодится ещё, шапку зимой на чём носить будешь? Лучше вот сюда глянь, – он ткнул пальцем чуть повыше домиков. – Вот сопочка нарисована, а за ней – смотри: ещё один домик, и вокруг него тоже кружок…

– Наверное, так помечались какие-то особые места, – догадался я. – Ну, например, запретные для охоты или, наоборот, чем-то особо интересные, примечательные…

– Ха! – гыкнул Дятел. – Если верить этой карте, я там был. Никакого домика нет и в помине, даже зимовье-халабуда не стоит. Правда, деревья там растут большие, и река в этом месте широкая – на рисунке все правильно начерчено. А домик-то – тю-тю! Или не было его, вовсе никогда не было – фантазия художника, или провалился он сквозь землю…

– Это всё-таки карта, – решительно сказал Лёша. – Посмотрите внимательнее: точно ведь изображены наши места, разве не узнаёте?

– Может быть, – кивнул Дятел. – Но вот домишко-то зачем художнику понадобилось придумывать? – и тут же сам дал ответ: Может, он его построить там хотел, и что-то вроде проекта изобразил. А это место, кстати, удобное: рядом лесок – там, наверное, зверьё какое-никакое водится, сопочка от ветра прикрывает, рыбку ловить можно…

– А если это обозначает всё-таки не домик? – встрял я. – Смотрите: кресты изображены точно в том месте, где и стояли до недавнего времени. Старики считали это место заколдованным, на него было табу. Вот художник и обвёл его кружочком – ходу, мол, сюда нет. Вдруг и этот домик – тоже табу? Не случаен тут кружок.

– Да нет там никакого жилья, – рассердился Дятел. – Русским языком вам объясняю: в прошлом году в том месте дрова заготавливал, так что точно знаю!

– Но ты же не искал специально следы зимовья, – не сдавался я. – А если оно было построено лет сто назад… или двести, а? Могло ли уцелеть?

– А ведь, вроде, это Парень, – заметил Лёша, внимательно рассматривая лопатку. – Ну, конечно же, вот нарисована Пенжина, а эта линия обозначает реку Парень, и как раз в этом месте, у заколдованного домика, – он бросил на меня быстрый насмешливый взгляд, – они сливаются, и, получается, никакая это не протока…

– Что? – не поверил я. – Что ты сказал? Послушайте, а может, это и есть зимовье Анкудинова, а?

– Как же, – засмеялся Дятел. – Неужели ты веришь, что оно могло простоять три века?

– Существует версия, и ей есть документальное подтверждение, что Анкудинов и Попов построили зимовьё на Парени и жили в нём! – настаивал я. – А вдруг это то самое место?

– Вдруг бывает только пук, – скептически скривил губы Дятел. – Неужели ты думаешь, что существуй зимовье на самом деле, об этом уже не знали бы учёные? И вообще, неужели о его существовании знал только этот неведомый художник? Такого просто не может быть!

– Может, – возразил Лёша. – Представь себе: триста лет назад корякские воины разрушили это жилище, и было там великое побоище, мельгытангов убили. Но потом пришли новые «огненные люди», и местные жители, боясь, что пришельцы обязательно узнают о их вероломстве, постарались скрыть это место, объявили на него табу.

– Что-то в этом есть, – поддержал я Лёшу. – Поколение сменяло поколение, и постепенно осталось только суеверие: это место запретное, туда не стоит ходить – неприятностей не оберешься. Ведь примерно такие же слухи местные шаманы и о крестах распространяли. А этот художник, может быть, оказался там случайно и понял: тут когда-то стояло зимовье, всего-навсего – зимовье, и никаких чертей-келе в округе не водится, сказки всё это! Вот он и нарисовал домик, и кружком обвёл – вот, мол, какое сооружение находилось в запретном месте…

– Логично, – кивнул Дятел. – Но в таком случае археолога из меня никогда не выйдет: я-то ничего там не обнаружил.

– А давайте вместе посмотрим, а? – предложил я. – Тут, вроде, недалеко…

– Ага, недалеко, – Дятел с сожалением поглядел на меня как на малохольного. – Ну, ты у нас и впрямь романтик! До туда километров тридцать. Считай, день проездим. А у меня – план, нормовыработки, сдельщина…

– Не жлобствуй, а? – попросил Лёша. – Тебе это не идёт. Когда-то мы тут ещё окажемся. Даже если ничего не обнаружим, всё равно интересно те места посмотреть.

– И потом, один ты мог чего-то не заметить, да и цели у тебя такой не было – что-то искать, – деликатно добавил я. – А сейчас нас трое, и карта с загадкой имеется. Надо же найти ответ!

– Фу-ты, ну-ты, – вздохнул Дятел и дурашливо воздел руки к небу. – О духи тундры! Эти несчастные надеются открыть клад. Прямо-таки «Остров сокровищ» по-пенжински: загадочная карта есть, только вот Билли Бонса с говорящим попугаем не хватает!

И только он сказал про Билли Бонса, как кто-то хрипло закашлял. Поражённые, если не сказать больше – напуганные, мы тут же замерли. Кашель прекратился, и послышалось постукивание: явно кто-то стучал, вроде бы, костылём: тук-тук, тук-тук!

– Вот тебе и Билли Бонс, – прошептал Лёша. – Дождался? – и незаметно подмигнул мне. Кажется, он знал причину этих звуков, а то отчего бы вдруг испуг исчез с его лица?

Дятел продолжал таращить свои былинные глаза на холмик, из-за которого, судя по звукам, вот-вот должен был появиться некто и, может быть, даже с говорящим попугаем на плече: «Пиастры, пиастры!» Но постукивание так же резко оборвалось, как и началось.

– Пират затаился, – шепнул Лёша. – Ну что, Олег, не желаешь на него взглянуть?

Дятел, чувствуя подвох, но, не зная в чём дело, сердито фыркнул.

– Ладно, – усмехнулся Лёша. – Он сейчас сам явится…

И точно, над холмиком показалась рыжая шапка. Не знаю, как Дятел, а я ожидал, что вот-вот и весь человек высунется. Только почему он в такую жару носит меха? Но шапка вдруг завертелась на месте, подпрыгнула и тихонечко… тявкнула!

Это была маленькая симпатичная лисичка. Она с любопытством уставилась на нас, склонила голову набок – посмотрела, почесала задней лапкой за ухом, склонила мордочку на другую сторону и, внезапно испугавшись или опомнившись – люди же перед ней, враги! – сиганула назад, на обратную сторону холмика – только её и видели.

– Ну и ну, – присвистнул Дятел и перевёл дух. – Вот тебе и Билли Бонс, – и громко захохотал. – Напугался. Фу-ты, ну-ты. Честно сознаюсь. Думал, что бродяга какой-нибудь лазит. Мало ли…

– У неё вход в норку, наверное, камешками засыпало – она и вытаскивала их, – предположил Лёша. – Ну, и заметила: когда камешек на камешек бросаешь, они увлекательно так постукивают: тук-тук, цок-цок! Лисы, особенно молодые, большие игруньи. Вот она и забавлялась…

– Да и ты тоже игрун, – в шутку рассердился я. – Мог бы и не пугать нас так!

– Да нет, пока она не закашляла, я тоже невесть что думал. А кашлянула, и я понял: лисичка! Они тоже простывают, как люди. И немудрено после таких ливней. Лисы, правда, по-особому кашляют. А, впрочем, – он махнул рукой, – вам не понять этих тонкостей. Вы не охотники!

Всю дорогу мы с Дятлом потешались друг над другом, заранее зная, что эта история непременно войдёт в фольклор районной столицы, а библиотекарша Галя Лямцева даже установит очередь на собрание сочинений Стивенсона. И над Лёшей мы тоже подтрунивали: надо же, ратует за охрану природного мира тундры, технику из неё хочет изгонять – олешки-то лучше, ландшафт не портят, не в пример бульдозерам, а сам, поди ж ты, сидит на тракторе, ещё и подгоняет: «Быстрее нельзя?»

Лёша отмахивался от нас, сердился: не на вездеходе едем, смотрите – трава после трактора распрямляется, как Ванька-встанька, значит, жить будет. Слабое утешение! Трава-то поднималась между двумя тёмными полосами, взрытыми гусеницами – они не скоро зарастут, и колея эта, видная издалека, ещё долго будет хранить память о нашей поездке. Мы о ней забудем, а тундра – нет.

– А, чёрт с вами! – вдруг рассердился Лёша. – И правда, нельзя так: говоришь одно, делаешь другое. Слазьте!

Ты чего? – удивился Дятел.

Слазьте, я сказал! Пешком пойдём! А ну, глуши мотор!

Дятел, оценив свирепую лешину гримасу, выключил двигатель и соскочил на землю. И мне, конечно, пришлось последовать его примеру.

– Нельзя так, – упрямо повторял Лёша. – Нельзя, и всё тут, – будто бы сам себя уговаривал. – Раз против себя пойдёшь, другой, и останется одно: красивые слова, не больше!

– Фу-ты, ну-ты, что тут такого? Может, после нас ещё сто лет никто ничего здесь не испортит, не помнёт и не притопчет, – сказал Дятел. – Наивно! Трактор есть, а мы, идиоты, на своих двоих передвигаемся, да? Идеалист! Можно ли жить в полном согласии с природой?

– Давай попробуем! – запальчиво отрезал Лёша и, закинув рюкзак на плечи, решительно двинулся вперёд.

– Ну, ты и молоток, – присвистнул Дятел. – А человеческие потребы? Что, законсервировать эту тундру теперь, что ли?

Но всё-таки он шёл за Лёшей, и вид у него при этом был такой, будто бы только что вышел из дома и, ощупывая карманы, вспоминал, не забыл ли ключ в замочной скважине, выключил ли утюг и, вообще, не стоит ли вернуться – проверить, не горит ли уже квартира. Конечно, это было нелепо: иметь трактор и не пользоваться им, видите ли – вредно! Но завтра-то Дятел всё равно повезёт на нём срубленные деревья по той же самой тундре. Что за детские фокусы? Впрочем, мужчины иногда ведут себя как мальчишки. Вдруг в тебе, таком взрослом и даже солидном, взбунтуется озорник, проказник, повеса, драчун (список можно дополнить!), которого ты удерживал правилами приличия и этикета, – и вырвется из тебя, и натворит таких дел, что только за голову потом схватишься. Но, слава богу, это бывает редко, и чаще всего в мужских компаниях.

Вот Лёшу, видно, и подстрекал его внутренний упрямец. Он, не оборачиваясь, легко и споро шёл вперёд.

– Ладно, Дятел, брось, – примирительно сказал я. – Не надо было его допекать. У каждого свои заморочки…

– Шуток не понимает, – пробурчал Дятел. – Ишь, правильный какой!

А Лёша упрямо не поворачивал головы, как мы его не окликали, и уходил всё дальше и дальше – что ж, мастак: в тундре вырос.

Наверное, он всё-таки прав. Хотя, конечно, смешно: вон он, трактор, оранжевой точкой темнеет у холма. Ну, и проехали бы на нём, мало ли техники вот в эту самую минуту бороздит тундру? Машиной меньше, машиной больше – какая разница? Но кто-то должен первым почувствовать лад этих мест и постараться не нарушить их естества, не спугнуть красоту и, приспосабливая землю к своим потребам, сделать её лучше, и чтобы идущие следом удивлялись единству духа природы и человека. Одних только слов для этого мало. Что слова? Звук пустой! А попробуй-ка спрыгни с машины, протащишь десятка три километров под злым солнцем, так, что голова сделается каменной – ради принципа протащишь, а этот принцип, между прочим, может вызвать у здравомыслящих людей жалостливую усмешку. Знаете, такую, с которой обычно на недоразвитых смотрят – чего, мол, с убогого взять, своего-то ума не дашь.

– Вот Лёша, вот дружочек, – бубнил Дятел. – Ай, сорванец! Что теперь? А теперь вот что: как при социализме, рационализацию трактору придумывать. Чтоб тундре не вредил.

– И придумай.

– И придумаю, – упрямо мотнул головой Олег. – Чтоб я мз-за всяких психов при наличии машины топал пешком, это надо же! Думаешь, Лёшка один такой? Ещё подобные найдутся.

Дятел дурачился. Нет, о рационализации он не пустословил – серьёзно сказал. Может, и вправду что-нибудь скумекает?

А Лёша догнать себя не давал – не сбавляя шага, упрямо держал дистанцию. И вдруг остановился как вкопанный, будто наткнулся на стеклянную стену. Минуту-другую он вглядывался во что-то перед собой и, осторожно повернувшись к нам, отчаянно, не говоря ни слова, замаячил: тихо, мол, не балабольте!

Ничего не понимая, мы остановились и посмотрели в ту сторону, куда показывал Лёша. Вдали по бескрайней тундре вышагивал журавль. Время от времени птица поджимала одну ногу и, балансируя на другой, нагибалась к земле и что-то там искала. И снова неторопливо, размерено журавль переставлял длинные ноги: шаг вперёд – голова назад, ещё шаг – голова вперёд, при этом птица держала спину прямо как дама самого строгого воспитания.

Одиночество этого журавля нарушил другой. Приземлился рядом, поблескивая красноватым оперением, и тут же с подозрением уставился в сторону Лёши. Наш «объект» тоже встревожился, пробежал несколько метров и взлетел. Вслед за ним набрал высоту и пришелец.

– Это красные журавли! – кричал и от радости смеялся Лёша. – Их ещё канадскими называют. Очень редкие! Давно я их не видел…

– И это всё, что ты можешь заявить в своё оправдание? – пошутил Дятел. – Так бы и сказал: не заводи трактор, журавлей спугнёшь, а я хочу ими полюбоваться.

– Иди ты, – весело огрызнулся Лёша. – Эти птицы от вашей техники уже на край света шарахнулись. Думали: тут покой. А ты – трактором их пугать!

Он, забыв недавнюю обиду, вдохновенно рассказывал нам о чудесном красном журавле, сохранившемся лишь на Канаде, Аляске да у нас, на Камчатке и Чукотке. Их очень мало, и встретить этих птиц – большая удача.

Разговоры о журавлях хоть как-то скрашивали нашу дорогу, но в конце концов даже неутомимый Лёша поскучнел и замолчал. Одуревшие от жары, комаров и жажды (как нарочно, чистых ручьёв не встречалось), мы добрались наконец до длинной речной излучины.

Река изгибалась дугой, образуя тихий, неглубокий заливчик, куда и скатывалась холодная, серовато-стальная вода Парени. Вдоль высокого крутого берега кое-где высились длинные тополя, за ними поднимались одиночные матчевые лиственницы в поросли пушистого молодняка, и тут же резко, без всяких переходов, начиналась тундра – низенький, облезлый кустарник, чахлые пучки болотной травы, яркие голубые пятна ирисов, дымка голубичников.

Влево от места слияния двух рек вздымался небольшой холмик, покрытый тёмной зеленью; кое-где белели в ней клочки пушицы. В кустах у основания холмика звенели малиновые колокольчики пеночек. Время от времени какая-нибудь из птах покидала занятую веточку и подлетала к ручейку. Он вился меж камней, взбивая серебристую пену у серого островерхого валуна. «Пью-пью-пью!» – кричали ей вдогогнку товарки. «Тля-тля-тля!» – ответствовала оторвавшаяся напарница и, наскоро попив, снова устремлялась к своей веточке, чтоб похвастаться: «Пью-пила, пью-пила!»

Дружные птички, ничего не скажешь. Никогда поодиночке не селятся – только стайкой. Вместе им, наверное, легче охранять свои гнезда, добывать корм и выращивать потомство.

– Да-а, стоило тащиться в эдакую даль, чтобы пеночек послушать, – иронично поцокал языком Дятел. – Нет тут никакого зимовья, вот помянёте моё слово…

Дорогу к птичьему раю преграждали толстые, в три пальца, стебли борщевика с широкополыми белыми шляпами. А за ними торчали пики рогоза и простирались настоящие дебри тёмно-зелёных болотных трав.

– Н-да, а нам ведь туда надо как-то продраться, – вздохнул Лёша. – Ничего не поделаешь, выломаем каждый по две берёзки, сделаем жердины и вперёд…

– А охрана природы как же? – съехидничал Олег.

– Дарами природы стоит пользоваться разумно, – засмеялся Лёша. – Вон Игорь об этом в газете пишет. Понял?

– Да ладно тебе, фу-ты, ну-ты!

Мы срубили несколько берёзок, обтесали сучья м пошли через болото: одной жердиной путь проверяешь, по другой идёшь. Как до конца жердины дойдёшь, вперёд бросаешь другую жердину, а ту, что под ногами, поднимаешь и ею подпираешься. Так и переступали. Медленно, конечно, но зато надёжно.

И куда нас черти несут? – бурчал Дятел то ли в шутку, то ли всерьёз. – В прошлый раз, кстати, здесь сухо было, никаких проблем – шпарь себе напрямки, без всяких проблем!

Лёша переступал по своей жёрдочке молча, и я тоже, озабоченный балансировкой на своей берёзке, молчал, а Дятел балагурил:

– Ну и народ. Что за люди? Куда нас несёт? Разве отсюда не видно: никакого зимовья на холме нет.

– Да что ты заладил одно и то же? – возмутился Лёша и передразнил: Что за люди, что за люди? А такие вот мы дуроломы: вперёд, и никаких гвоздей!

Окончательно переругаться они, слава богу, не успели, потому чо болотце скоро кончилось. Правда, в ногах путалась густая трава, она хватала нас за щиколотки жгутами корней, но всё-таки, наконец, можно было идти без всяких жердин.

На полянке мы отдышались, отряхнулись от грязи и налипшего пуха сушеницы55. Лёша сказал, что пойдёт к реке, а Дятел, подмигнув мне, предложил:

– Ну что, поищем тут, как говорится, следы минувших эпох? Или – костерок, чаёк сварганим, а?

– Успеем ещё чаёк пофыркать. Можно подумать, мы сюда от нечего делать на пикник припёрлись…

– Фу-ты, ну-ты! Кто-то же должен разжечь костер, хоть обсушить обувь…

– Делай, что хочешь!

Ничего интересного я не увидел, хоть и облазил все прибрежные заросли. Даже мало-мальского намёка на большое строение не обнаружилось. Может, лучше с холма осмотреть округу? Всё-таки обзор шире, хе-хе, как у Высоцкого: «Жираф большой, ему видней!»

Пушица лепилась на сапоги, на брюки цеплялись липучие зеленые шарики-колючки, и противно, словно наждаком, царапал руки шиповник. С холмика хорошо были видны и куртины лиственниц, и речная лука, серебрившаяся от солнца, и даже приметил я выводок куропаток. Птицы спокойно ходили шагах в тридцати от Дятла, который собирал хворост для костра.

Солнце просвечивало воду, и сквозь её толщу хорошо было видно и разноцветную гальку, и стайки крупных хариусов. Рыбины лениво прогуливались вдоль берега, играя зеленью спинок, и не обращали друг на друга ровным счётом никакого внимания: каждый хариус – сам по себе, степенный, вальяжный, дородный.

Оглядев этот сверкающий и прозрачный мир, я решил спуститься виз и набрать к чаю смородины. Её кусты тянулись вдоль всего берега рядами, будто специально кем-то посаженные. А всё объяснялось просто: большая вода по весне тащит с собой не только огромные бревна и вывороченные с корнями чозении, но и семена разных трав и кустарников – вода уходит, а они остаются в ложбинках, прорастают и, пожалуйста вам, плантации витаминов. Ветки смородины гнулись вниз, отягощенные гроздьями чёрных блестящих ягод. Хороший урожай!

Пробираться к этим витаминным запасам пришлось по буйным зарослям метлицы и, раздвигая их ногой, я нащупал какое-то бревно, поскользнулся на нём и вдруг земля подо мной провалилась. Больно ударившись боком о какой-то выступ, ошеломлённый падением, я тут же вскочил. В сером, неверном сумраке разглядел стены. Сверху сквозь пробитый мной проём вваливался столб света и слепил глаза. Что это? Землянка?!

На крик первым прибежал Лёша. Он просунул голову в проём и, ничего не видя, испуганно спросил:

– Ты как туда попал?

– Не знаю… Провалился вот…

– Что там?

– Темновато, плохо видно. Но похоже, землянка.

Лёша замолчал, отодвинулся от края проёма и в него тут же сунул свою лохматую голову Дятел:

– Если я к тебе спрыгну, шею не сверну?

– Себе или мне?

– Не хохми!

– Спускайся на руках ногами вперёд – так надёжнее…

Дятел спустился ко мне, огляделся и вытащил из кармана куртки маленький плоский фонарик. Вообще, я бы не удивился, если бы при нем оказалась даже переносная мини-электростанция: в многочисленных карманах (один был пристрочен даже под коленкой!) Олег держал всякую всячину – гвозди, гайки, разводные ключи, перочинные ножики, да разве всё его барахло перечислишь?

– Лёша, давай тоже к нам! – позвал я. – Тут что-то есть…

– Нет уж, я вам наверху пригожусь. Как вылазить будете? Лестницы-то нет…

Об этом я как-то не подумал. Осклизлые земляные стены поросли кое-где мокрым лишайником, вверху – сруб из полусгнивших брёвен, потолок был похож на вывернутую наизнанку баранью шубу: вниз свисали какие-то лохматые клочья, торчали узловатые корни. Лестница, если и была, давно изгнила, и выбраться наверх из мрачного четырёхугольного короба без посторонней помощи мы бы, наверное, не смогли.

Мы с Дятлом топтались в какой-то трухе, задевали чёрные нары – сделанные из лиственниц, они казались прочными, но садиться на них было боязно: вдруг развалятся? В углу, там, где, должно быть, когда-то поддерживался в очаге огонь, стоял большой горшок, на ощупь вроде как глиняный, и валялось множество черепков. Здесь же высилась аккуратная горка костей, вернее, это мы сначала подумали так – кости оказались кусками моржовых бивней. Дятел, приседая, высвечивал фонариком самые тёмные уголки, но больше мы ничего не обнаружили.

Лёша спустил к нам две аккуратные лесины и, выбравшись по ним наружу, мы уселись рядком у кустов смородины. Говорить не хотелось. Надо же, старое зимовьё оказалось пустым! Никаких следов, ни одной зацепки, которые позволяли бы сказать: более трёх веков назад тут останавливались русские землепроходцы, может быть, даже Попов или Анкудинов. Атласов в этих местах не проходил – его отряд двигался южнее.

Ребята напропалую курили. Дятел попытался сказать что-то насчёт полезности даже отрицательного результата, но тут же сконфуженно замолчал.

Я смотрел прямо перед собой: на горизонте – синие горы, пёстрый малахай тундры, лиственницы, мох всех оттенков цвета, кое-где почти голубой. И снова взгляд скользил к горизонту, оттуда – по тундре, лиственницам, кустам смородины и снова упирался в этот голубоватый, какой-то неестественный посередине зелени, прямоугольник мха. Будто на каменском кладбище сидим: старые могилы там покрывает вот такой же особый мох. И тут меня осенило:

– Ребята! Да ведь это же…

И не договорив, бросился к этой полянке, и, не рассчитав движения, наступил на её край и провалился по колено в липкую, холодную грязь. В сапогах сразу же противно всхлипнула вода, но я не обращал на это внимания – засунул руку до плеч в голубоватую жижу и, пугаясь гулко заколотившегося сердца, тут же наткнулся на какой-то лоскут. Вытащив его, долго не мог понять, что же это такое. Может быть, остаток сапога? Вслед за ним я нашарил на дне что-то длинное, похожее на нож – оказалось, пальм56. Он был без ручки, проеденный насквозь ржавчиной.

Мне вдруг стало и страшно, и мучительно весело, и в один миг промелькнули передо мной лица и отца, и матери, и дедов-бабок, и вся жизнь моя, и портреты друзей, и даже ОВ просияла улыбкой ангела, и безудержно закружилась голова – время, сконцентрировавшись в одну точку, разжималось стремительной пружиной и снова вспыхивало моё солнце, и поднималось над головой моё небо, и мои друзья смотрели на меня. Как всё это объяснить? Науке теперь известна теория обратного движения времени, но в те мгновения я как-то не думал о таких умных вещах. Как, впрочем, не вспоминал и строк бесконечно любимого мной Валентина Катаева: «Мучительное мгновенье превращения настоящего в прошлое. А подлинные события, ушедшие в небытие, вдруг возвращаются откуда-то, как из чёрного провала обморока, видоизменённые, очищенные, препарированные и бесконечное число раз повторяющиеся в двух перспективах, как отражение горящей свечи, поставленной между двух зеркал, уходит в бесконечность будущего».

Я потом обо всём этом вспомнил, а в те минуты, признаюсь, больше всего на свете боялся наткнуться на останки человека. Не из какого-то особенного страха перед покойниками или из-за брезгливости, нет! Не представляю, как шекспировский могильщик мог запросто взять в руки череп и ещё произнести гениальный монолог. Ведь он держал то, что когда-то было живым и настоящим, понимаете? И вот – бесчувственная кость, обычная кость, которую можно расколоть, бросить, сделать с ней всё, что угодно, и ей будет всё равно и всё едино. А ведь эта черепная коробка когда-то была хранилищем мыслей, чувств, поступков, и, может быть, принадлежала человеку, род которого продолжаешь теперь ты, и не страшно ли ощущать пустоту и холодную, мёртвую отчужденность некогда живого?

Я вытащил ещё какие-то мелочи, непонятно что – обрывки шкур, что ли, ржавый металлический прут, несколько глиняных черепков.

– А что ты тут хотел ещё найти? – успокаивал меня Лёша: видимо, у меня был очень расстроенный вид. – Хорошо, хоть это сохранилось. А то, что тут костей нет, так это понятно: коряки обычно сжигали погибших – и своих, и чужих. Или вообще оставляли на съедение зверям и птицам…

– Но почему они не взяли себе вот этот нож? – Дятел покрутил пальм в руках. – А это, наверное, какой-то деталью пищали было, – он разглядывал ржавый стержень.

– До сих пор старые тундровые люди накладывают табу на вещи покойников, – объяснил Лёша. – А в те далёкие времена всякие запреты и подавно соблюдались. Разве можно пользоваться вещами мельгытангов? Нельзя! Так думали люди. Вот и бросили добычу в топь, а погибших отдали, как водится, воронам – пусть птицы помогут чужакам подняться в яранги их верхнего мира…

– Наивно, – возразил Дятел. – Если следовать этой версии, то и жилище мельгытангов коряки специально засыпали землёй. Почему не сожгли? Ведь могли придти другие мельгытанги и уличить аборигенов в преступлении.

– Да никто не засыпал это зимовье, – объяснил Лёша. – Оно само засыпалось землёй: приглядитесь, она и сейчас осыпается с холма…

Но я не дослушал их разговор. Мне очень захотелось побыть одному. Я отошёл от костра и, натыкаясь на высокие кусты шеломайника, побрел в траве к холмику и уселся на поваленный ствол лиственницы. Воздух пах ароматом времени, и снова мне показалось: когда-то давным-давно всё это видел – и реку Парень, и горные вершины на горизонте, и вот этот удивительно русский пейзаж: тихий ручеёк, камень-валун, над ним склонились кудрявые ивы, а поодаль – горделивая тоненькая берёзка, под которой колыхались на ветру какие-то жёлтые цветы, похожие на лютики. Может, три сотни лет тому назад точно такую же картину увидел и мой предок Анкудинов. Я очень хочу, чтобы он всё-таки оказался моим прямым предком.

А потом… Ну, что интересного было потом? Да ничего, пожалуй. Мы снова отшагали километров тридцать назад, и Дятел отвёз нас на своём тракторе к Пенжине (на этот раз Лёша, кстати, не упирался: дорога оказалась старой, наезженной геологами), и ещё два дня мы жили в стане рыбкооповских рыбаков, дожидаясь прихода катера. А потом… Ну, была взбучка от Вэ И. Но материалы, которые я всё-таки написал, ему понравились, и редактор простил нас с Лёшей, и даже выписал повышенный гонорар.

А ещё… Ну, не знаю, стоит ли об этом. В общем, все знакомые, как узнали, что мы вернулись, сразу же или прибежали в редакцию, или позвонили, или заскочили ко мне вечером. Только ОВ почему-то этого не сделала. И я тоже почему-то ей не позвонил. Но на второй день я пошёл в библиотеку – надо было найти кое-какую историческую литературу, чтобы закончить первую часть своего очерка. И там, за стендом, наглухо заставленным книгами, я увидел голубой костюм – его ОВ привезла из Петропавловска-Камчатского, и ни у кого в Каменном такого не было. Непроизвольно я потянулся к ней, и хотел поцеловать, но мы почему-то лишь стукнулись лбами. «А! Привет! – сказала ОВ. – Наслышана, наслышана о твоём путешествии. Чудненько прогулялись!» В её голосе была отчуждённость, и она слишком напряженно улыбалась. «Я рада тебя видеть. Мог бы и позвонить…» Но она говорила всё это так, что я понял: это неправда.

Ольга Владимировна, вы тут?

Мужской голос прозвучал как гром среди ясного неба.

– Да, Виктор Тимофеевич, – быстро сказала ОВ и, глянув на меня, шепнула: Это наш новый сотрудник. Я ему помогаю искать стихи Вийона. Где-то тут был такой зелёненький томик…

– А я задержался на приёме, – жизнерадостно сказал Виктор Тимофеевич. – Много было пациентов.

И он вошёл в наш закуток. Высокий, статный, светловолосый, голубоглазый. Ну что ж, племенной красавец прямо!

– А это Игорь, знакомьтесь, – сказала ОВ. – Бумагомаратель из здешней «брехаловки» – так народ районную газету называет.

– Счастливо! – я изобразил широкую улыбку и как бы не заметил его протянутой руки.

И развернулся. И, не оборачиваясь, пошёл к выходу. Хотя, чёрт возьми, мне очень хотелось, чтобы ОВ окликнула меня и сказала, что пошутила насчёт «бумагомарателя» и «брехаловки».

Но она не окликнула. А я не обернулся.

Впрочем, всё это вам, наверное, неинтересно. Как, скорее всего, не интересно и то, что найденные нами вещи послали на экспертизу и музееведы установили: это ХУП век, всё подлинное. Ну, а насчёт того, кому они принадлежали – Анкудинову ли, Попову ли, другому ли какому отчаянному храбрецу – этого пока никто не знает.

Но, может быть, вы всё-таки поняли, зачем я рассказал всю эту историю. Если и в вашей крови есть хоть один-единственный атом, оставшийся от незнаемых предков, однажды вы тоже до безумия, до смерти обязательно должны захотеть узнать, кто вы и зачем, и понять себя, и определить своё место на земле. Вот, собственно, и всё.

1982 г, 2003 г., 2014 г.

Приложение

ДВЕ «СКАСКИ» ВЛАДИМИРА АТЛАСОВА

Сведения об открытии и завоевании Камчатки Владимиром Атласовым, которые существуют как в работах историков, так и в литературных произведениях, основываются преимущественно на части некоторых официальных документах Сибирского приказа и некоторых летописях. Показания самого Атласова о знаменитом камчатском походе 1697 – 1699 гг. как-то не принимались во внимание: они долгое время были не доступны широкому кругу исследователей. Например, часто использовались челобитные самого Атласова, описания Камчатки, записанные сибирскими летописцами в качестве «Атласовскаго разсказа». Но в них мало сведений о первом Камчатском походе этого землепроходца.

Вот почему становится понятным большое значение найденной исследователем Н. Оглоблиным в архивах бывшего Сибирского приказаподлинной «скаски» В. Атласова о первом Камчатском походе, записаннойсего слов 3-гоиюня 1700 года в Якутской приказной избе. Она собственноручно скреплена самим Атласовым. В этой «скаске» он довольно подробно рассказывает овсех обстоятельствах своего прославленного похода. «Благодаря этому разсказу приходится многое изменить и дополнить, а другое отбросить в наших сведениях об открытии и завоевании Камчатки», замечает по этому поводу Н. Оглоблин.

На его взгляд, не менее ценна и другая найденная им вторая «скаска» Атласова. Это, собственно, то описание Камчатки, которое фигурирует в сибирских летописях как «разсказ» самого землепроходца. «Но самое беглоесравнение летописнаго текста с оригиналом Сибискаго приказа ясно говорит, что под пером сибирских летописцев разсказ Атласова подвергся многим искажениям, пробелам и вставкам», – справедливо замечает Н. Оглоблин. Он опубликовал полный текст первой и второй «скасок» ВладимираАтласова. Привожу эти публикации, поскольку они значительно расширяют представление не столько о литературном герое Атласове, как я его представлял, а об Атласове – реальном историческом лице. Сами по себе эти «сказки» – захватывающая история путешествий.

Первая «скаска» Вл. Атласова, 1700 года

208 году, июня в 3 день, явился в Якутцком в приказной избе, перед стольником и воеводою Дорофеем Афанасьевичем Траурнихтом да перед дьяком Максимом Романовым Якутцкий пятидесятник казачей Володимер Отласов и сказал:

В прошлом в 203 году, по указу великого государя, посылан был он Володимер с служилыми людьми за Нос в Анандырскоезимовье, для государева ясачного сбору. И собрав казну великого государя в Анадырском с ясачных Юкагирей на 205 год, выслал в Якуцкой город с служилыми людьми. И после ясачного платежю, в том же 205 году, по наказной памяти, пошел он Володимер из Анандырского на службу великого государя для прииску новых землиц и для призыву под самодержавную великого государя высокую руку вновь неясачных людей, которые под царскою высокосамодержавною рукою в ясачном платеже не бывали. А служилых де и промышленных людей ходило с ним Володимером 60 человек, да для соболиного промыслу Анандырских ясачных юкагирей 60 человек.

И шли де они из Анандырского чрез великие горы на оленях полтретьи недели и наехали подле моря к губе на Пенжинереке в Акланском и в Каменном и в Усть-Пенжинском острожках неясачных седячих пеших коряк человек ста с три и больши, и призвал их под государеву самодержавную высокую руку ласково и приветом, и собрав с них ясак лисицами красными, выслал в Якуцкой с служивыми людьми с Олешкою Пещерою с товарищи. А бою де у них с ними не было, потому что по государской участе (sic) учинились они неясашные коряки покорны.

А ружье де у них – луки и копье, и начального человека они над собою не знают, а слушают которой у них есть богатой [мужик. А товары де надобны им – железо, ножи и топоры и пальмы (?), потому что у них железо не родитца. А соболей деу них на устье Пенжины реки нет, а питаютца они рыбою, и аманаты не держатца (т. е. – не дают их?..).

И от тех де острогов поехал он Володимер с служилыми людьми в Камчатцкой нос, и ехал на оленях подле моря 2недели, и от того Камчатского носа, по скаскам иноземцов вожей, пошли они чрез высокую гору и пришед к Люторским острогам, к иноземцам к люторам, и по наказной памятии под царскую высокую руку призывал ласкою и приветом, и привел их немногихлюдей и в ясак писал с них лисицы. А промышляют де они те лисицы себе на одежю близь юрт своих, а соболиде от них по горам недалече белые, и соболей де они не промышляют, потому что в соболях они ничего не знают. И русские люди у них преж ево Володимерова с товарищи приезда нихто не бывали, для того они соболей не промышляли. И бою них с ними никакова не было, а ружье де у них луки и стрелы костяные и каменные, а железа у них нет и не родитца, и опричь железново – ножей ипалем и копий – иного они ничего у них не берут. А аманатов де своих они не держатца -ж.

И от того острожка отпустил он Володимер 30 человек служилых людей да 30 юкагирей подле Люторское море для проведыванья той земли и островов и для призыву под царскую великосамодержавную руку вновь неясачных людей с ясачным платежем. А сам де он Володимер с достальными служилыми людми и юкагирами пошли подле Пенжинское море к Камчатке и к иным рекам.

И недошед Камчатки реки наехали неясачных оленых коряк 2 юрты, и ласкою их под царскую руку призывал, и они ясаку великому государю платить не стали и грозили их побить всех. И он де Володимер, поговоря с служилыми людьми, громил их и побил.

И после того ясачные юкагири Почина с родниками послали от себя к родником своим Коме с родниками юкагиряПозделя и велел им их Володимера с товарищи побить, и отнюдь бы де их Володимера с товарищи не спущали, а он де Почина с родниками своими русским людем не спустит – побьет их всех. И после того пришед они (юкагири) к Анандырскому острогу, хотели взять и служилых людей побить. А пронеслась та речь от них же юкагирей, и по тому их согласию идучи подле Пенжинское море ясачные юкагири Ома с родниками трое человекотходили от него Володимера в сторону и пришед сказали: подсмотрели де они на дороге коряцкой лыжной след. И он Володимер для подлинного проведыванья послал с ними служилых людей 4 человек, и он Ома с родниками, отведя их казаков от него обманом, следу им не оказал, и заночевались. И ночною порою 3 человек казаков (Ома) убил до смерти, а родник де их Еремка Туланов на четвертого человека на Яшку Волокиту пал и убить не дал, и они юкагири ево Яшку в 4-х местех изранили. И послал он Еремка к ним Володимеру с товарищи родника своего со знаменем с наушками, и велел ему про убийство сказать. И родник ево им про убийство не известил, и совестясь (т. – е. – снесшись) с родниками своими с Омою с товарищи послал их, чтоб они их побили.

И они Ома с родниками на Палане реке великому государю изменили, и за ним Володимером пришли и обошли со всех сторон, и почали из луков стрелять и 3 человек казаков убили, и его Володимера во шти местех ранили, и служилых и промышленных людей 15 человек переранили. И Божиею милостию и государевым счастием они служилые справились и их иноземцов от себя отбили, и сели в осад, и послали к товарищем своим служилым людем с ведомостью юкагиря, и те служилые люди к ним пришли, и из осады их выручили.

И услыша изменниковы родники от коряк весть, что родник их Почина с родниками товарищев ево (Атласова) служилых людей обманом побить не могли – многие учали быть покорны. И он де Володимер на Кыгыле реке дал им страсть (острастку) – бил батоги. А изменники де Ома (с товарищи) от них ушли.

И на Кыгыле реке били челом великому государю, а ему Володимеру служилые и промышленные люди подали за своими руками челобитную, чтоб ему с ними итти на Камчатку реку и проведать подлинно – какие народы над Камчаткою рекою живут? – И он деВолодимер по челобитью их с Кыгыла реки, взяв вожев дву человек, пошел с служилыми людьми и с осталыми ясачными юкагири, которые не в измене, подле море, на оленях, и дошел на Камчатку реку.

И наехали 4 острога а около тех остроговюрт ста с четыре и боле, и подозвал их под царскую высокосамодержавную руку, и ясак с них вновь имал, а с кого имяны – подаст книги.

А остроги де они делают для того, что меж собою у них бывают бои и драки, род с родом почасту. А соболи де и лисицы у них в земле есть много, а в запас не промышляют, потому что они никуды ясаку не плачивали, только что промышляют себе на одежду. А по государскому счастию руским людем они были рады.А ружье у них – луки усовые китовые, стрелы каменные и костяные, а железа у них не родитца.

И они Камчадальские иноземцы стали ему Володимеру с товарищи говорить, что де с той же реки Камчатки приходят к ним камчадалы и их побивают и грабят, и чтоб ему Володимеру с ними на тех иноземцов итти в поход и с ними их смирить чтоб они жили в совете. И он де Володимер с служилыми людьми и с ясачными юкагири и с камчадальскими людьми сели в струги и поплыли по Камчатке реке на низ. И плыли три дни и на которые они остроги звали – доплыли, и их де камчадалов в том месте наехали юрт ста с четыре и боле, и под царскую высокосамодержавную руку их в ясачной платеж призывали. И они камчадалы великому государю не покорились и ясаку платить не стали. И он де Володимер с служилыми людьми их камчадалов громили и небольших людей побили, и посады их выжгли, для того чтоб было им встрах и великому государю поклонились. А иные иноземцы от них разбежались.

А как плыли по Камчатке – по обе стороны реки иноземцов гораздо много – посады великие, юрт ста по 3 и по 4 и по 5 сот и больши есть. И оттоле пошел он Володимер назад по Камчаткевверх, и которые острожки проплыл – заезжал, и тех камчадалов под государеву руку призывал и ясаку просил, и они камчадалы ясаку ему не дали, и дать де им нечего, потому что они соболей не промышляли и руских людей не знали, и упрашивались в ясаке до иного году.

И с того места пришли, откуды поплыли по Камчатке и у них де оленные коряки олени их хотели украсть, для того чтоб им Володимеру с товарищи великому государю служить было не на чем. И он де Володимер с служилыми людьми увидя их дорогу и следы, за ними погнались, и сугнав их у Пенжинскагоморя поставили они с ними служилыми людьми бой, и бились день и ночь, и Божиею милостию и государевым счастием их коряк человек ста с полтора убили, и олени отбили, и тем питались, а иные коряки разбежались по лесам.

И от того де места пошел он Володимер вперед подле Пенжинское море на Ичю реку. И услышал он Володимер с товарищи у камчадалов: есть де на Нане реке у камчадалов же полоненик, а называли они камчадалы ево русаком. И он деВолодимер велел ево привесть к себе, и камчадалы, боясь государской грозы, того полоненика привезли. И сказался тот полоненик ему Володимеру: он де Узакинского государства, а то де государство под Индейским царством. Шли де они из Узакинского государства в Индею на 12 бусах, а в бусах де у них было – у иных хлеб уиных вино и всякая ценинная посуда. И у них де на одной бусе дерево (т. – е. мачту) сламило и отнесло их в море, и носило 6месяцев, и выкинуло к берегу 12 человек, и взяли де их 3 человек Курильского народа мужики, а достальные де подле того же морского носу в стругу угребли вперед, а где девались – того он им не сказал. И товарищи де ево 2 человека живучи у курилов померли, потому что они к их корму не привычны: кормятца де они курила гнилою рыбою и кореньем. И тот де индеец им Володимеру с товарищи – что они русково народа – обрадовался и сказал про себя, что он по своему грамоте умеет и был подьячим, и объявил книгу индейским письмом, и ту книгу привез он Володимер в Якутцкой. И взяв ево (т. – е полоненика) он Володимер к себе и оставил на Иче реке у своего коша, с служилыми людьми.

А сам де он Володимер с служилыми людьми пошел подле Пенжинское море вперед. И послыша их приход оленные коряки с жилищ своих убежали вдаль и он де за ними гнался 6 недель. И мимо идучи на Нане, и на Гиги, и на Ники и на Сиунчю, и наХарюзове реках неясашных камчадалов под царскую высокосамодержавную руку призывал и ясак с них ласкою и приветом имал, а с кого имяны – тому подаст книги.

И оттуды де пошли они вперед и на Кукше и на Кыкше реках оленных коряк сугнали и подзывали их под царскую высокую руку в ясашной платеж, и они коряки учинились непослушны и пошли от них на побег, и он Володимер с товарищи их постигли и они иноземцы стали с ними битца, и Божиею милостию и государевым счастием их коряк многих побили, и домы их и олени взяли, и тем питались, а иные коряки от них убежали.

И оттуды пошед, наехали они Курильских мужиков 6 острогов, а людей в них многое число и их под царскую высокую руку призывали ж и ясаку просили, и те де курила учинились не послушны: ясаку с себя не дали и учинили с ними бой, и они де Володимер с товарищи из тех острожков один взяли и курилов человек с 50, которые были в остроге и противились – побили всех, а к иным острожкам не приступали, потому что у них никакова живота нет и в ясак взять нечего. А соболей и лисиц в их земле гораздо много, только они их не промышляют, потому что от них соболи и лисицы никуды нейдут.

А до Бобровой реки, которая на Пенжинской стороне, не доходил он Володимер за 3 дни. А от той реки – сказывают иноземцы – по рекам людей есть гораздо много. И оттого воротился он Володимер с служилыми людьми назад и пришел наИчю реку. Божиим изволением олени у них выпали и итти им было вскоре в Анадырской острог не на чем, и он де на той Иче реке поставил зимовье. А на Камчатку реку послал от себя служилых людей Потапа Сюрюкова, всего 15 человек, да ясачных юкагирей 13 человек. И он Потап писал к нему Володимеру: камчадалы де все живут в совете, а в ясаке упрашиваютца до осени.

И на Иче реке служилые люди били челом великому государю и подали ему за своими руками челобитную, чтоб им с той Ичи реки итти в Анандырской, потому что у них пороху и свинцу нет – служить не с чем. И потому их челобитью он Володимер с служилыми людьми и с полонеником с той Ичи реки пошли в Анандырское зимовье.

И идучи дорогою оленной коряка Эвонто, которой убежал из Анандырского, и сказал ясашным юкагирям, что де Анандырской острог взят, служилые и промышленные люди побиты и аманаты выпущены, и Чюванского роду Омеля Тюляпсин с товарищи 30 человек изменили и дву человек – казака да промышленного убили.

А в сборе у него Володимера ясачной казны – 8 сороков 10 соболей, 101 лисица красных, 10 лисиц сиводущатых, 10 бобров морских, парка соболья, 7 лоскутов бобровых, 4 выдры, да староплатежныхъ юкагирей, которые ходили с ними в поход – 42 соболи, 26 лисиц красных. А у многих де соболей хвостов нет для того что они камчадалы у соболей хвосты режут имешают в глину и делают горшки, чтоб глину с шерстью вязало, а из иных шьют наушки.

А из Анандырского ходу до Пенжины реки тихим путем 3 недели, а от Пенжины до Люторских народов 2 недели, а от Лютор до Камчадальских первых рек 6 недель, а от Кыгыла реки до Камчатки (реки) переход на оленях 2 недели, а до Курилходу от Кыгыла ж 5 месяцов.

И он де Володимер из Анандырского с служилыми людьми и с казною великого государя и с полонеником пошел вЯкутцкой город.

И тот полоненик шел с ними 5 дней и ногами заскорбел, потому что ему на лыжах ход не за обычей и итти было ему невмочь, и он де Володимер того полоненика с дороги с провожатыми возвратил в Анандырской. И после того встретя на дороге прикащика Григорья Посникова и о том ему говорил, чтоб он ево не задержав, выслал в Якутцкой с служилыми людьми, и дал ему Григорью 35 лисиц красных, чем тому полоненику дорогою наймывать под себя подводы.

А книги де он Володимер вышеписанной ясачной сборной казне,с кого имяны что взял, подаст за своею рукою вскоре. А дорогоюде он Володимер тех книг не написал, потому что не было у них писчие бумаги.

И естьли из Якуцкого на Камчатку служилым людем впредь будет посылка, и с ними надобно послать 2 пушечкинебольшие, длястраха иноземцом,потому что после их Володимера с товарищи тех вышеписанных родов иноземцы острогисвои от приходу русских людей почали крепить».

На обороте листов по склейкам: «Якуцкого города пятидесятник Волотька Атласов руку приложил».– (Сибирскаго Приказа столбец №1422, лл. 1 – 12).

Так современные креативные картографы представляют порой нам Камчатку, исследованную в 1697 году отрядом казаков во главе с Владимиром Атласовым. До пришествия русских казаков полуостров населяли только местные жители: ительмены, эвены, коряки и чукчи. Эту карту можно в подробностях рассмотреть на сайте . uspi. ru/

Интересно, наверно, будет после современных карт рассмотреть одну из старинных карт Камчатки.

Вторая «скаска» Вл. Атласова, 1701 года

1701 году, февраля в 10 день, явился в Сибирском приказе Якуцкой казачей пятидесятник Володимер Отласов, а по допросу сказал:

Из Якуцкого де он Володимер пошел в 203 году, августа в последних числех, в Анандырское зимовье,для государева ясачнагосбору, а с ним было якуцких служилых людей 13 человек. Из Якуцкого де переплыв он в лодках через Лену реку, взявконные подводы, шли еланными и луговыми местами до Алдану реки дни с три. А ходу в день будет верст по 30-ти. А переехали через Алдан в лодках, а коней от Алдану наймовали, ичерез р. Алдан плавили повыше устья за день, против р. Токулана. А Алдан река величиною будет против Москвы реки вдвое.А против, р. Токулана вверх по правой стороне шли коньми ж,по грязным и каменистым местам до самой вершины 11 дней. А зима захватила их на устье Токулана реки. А та Токулан река меньши Москвы реки. И перешед Токулан реку пришлина вершину Яны реки, через камень 1 день, и шли по Яне реке вниз коньминедели с две до Верхоянского зимовья.

И в Верхоянском зимовье, наняв новых лошадей, шли на низ по Яне, а Яна река шире Москвы реки и перешли наТастак. А Тастак река меньши Москвы реки и мелка. А с Тастака на Галяндину речку, а та Галянда рч. пала в Индигирку реку под Индигирским острогом. И шли тою Галяндою речкою до Индигирского острожку на конех же. А всего ходу и с простоем от Якуцкого до Индигирского острожку недель по шести и по семи.

А из Индигирского острожку на низ по Индигирке шли на наемных оленях дней с 5 или с 6, до Уяндинского зимовья. А таУяндина река пала в Индигирку р. с левой стороны. А от Яндина шли небольшое место на низ но Индигирке и перешли через хребет до Алазейского зимовья, а ходу дней с 8 или с 10. А от Алазейского зимовья на оленях же через хребет шли до Колымыреки до урочища Ярмонги 2 дни. А с ярмонги шли на низ по Колыме дней с 10 на Тартах до Нижняго Колымского зимовья, а то зимовье близь самого устья.

А от Колымского зимовья пошли вверх по Анюю реке и через хребет до Яблонной реки, а по Яблонной вниз до Анандыряреки, и по Анандырю вниз до Анандырского острогу, недели с 4, а налехке весною выходят недели с три. А в подводы коней и оленей наймуют они служилые люди собою у ясачных иноземцов.

А меж Колымы и Анандыря реки необходимой (т. – е. не проходимой) нос, которой впал в море, и по левой стороне того носа на море летом бывают льды, а зимою то море стоит мерзлое по другую сторону того носу весною льды бывают, а летом не бывают. А на том необходимом носу он Володимер не бывал. А тутошные инородцы чюкчи, которые живут около того носу и на устье Анандыря реки, сказывали, что против того необходимого носу есть остров, а с того острову зимоюкак море замерзнет приходят иноземцы, говорят своим языком и приносят соболи худые, подобны зверю хорьку, и тех соболей соболя с три он Володимер видел. А хвосты у тех соболей длиною с четверть аршина, с полосами поперечными черными и красными.

И в Анандырском де зимовье собрал он Володимер служилых и промышленных людей человек с 60-ть, а что с теми людьми он Володимер учинил и куды ходил и то де писано в допросе ево, оторой прислан из Якуцкого и в ево Володимеровечелобитной, что прислана из Якуцкого под отпискою.

А идучи в Камчадальскую землю и из Камчадальской земли питались они оленями, которые полонили они у иноземцов, и рыбою которую они имали у иноземцев, а иную рыбу сами ловили сетьми которые взяты были с ними из Анандырского зимовья.

А рыба в тех реках в Камчатской земле морская, породою особая, походит одна на семгу, и летом красна, а величиною больши семги, а иноземцы ее называют овечиною. И иных рыб много – 7 родов розных, а на руские рыбы не походит. И идет той рыбы из моря по тем рекам гораздо много и назад та рыба в море не возвращается, а помирает в тех реках и в заводях. И для той рыбы держится но тем рекам зверь – соболи, лисицы, выдры.

А ходили они по той Камчатской земле летом и зимою на оленях, и зимою тех оленей впрягают в нарты, а летом на оленях ездят верхом с седлами, а седла бывают деревяные.

А зима в Камчатской земле тепла против московского, а снеги бывают небольшие, а в Курильских иноземцах снег бывает меньши. А солнце на Камчатке зимою бывает в день долго против Якуцкого блиско вдвое. А летом в Курилах солнце ходит прямо против человеческой головы и тени против солнца от человека не бывает.

А в Курильской земле зимою у моря птиц – уток и чаек много, а по ржавцам лебедей многож, потому что те ржавцы зимою не мерзнут. А летом те птицы отлетают, а остаетца их малое число, потому что летом от солнца бывает гораздо тепло, и дождии громы большие и молния бывает почасту. И чает он, что та земля гораздо подалась на полдень.

А в Камчатской и в Курильской земле ягоды – брусница, черемха, жимолость – величиною меньши изюму и сладка против изюму. Да ягоды ж ростут на траве от земли в четверь, а величиною та ягода немного меньши курячья яйца, видом созрелая зелена, а вкусом что малина, а семена в ней маленькие что в малине. А на деревьях никакова овоща не видал.

А есть трава – иноземцы называют агататка, вышиною ростет в колено, прутиком, и иноземцы тое траву рвут и кожуру счищиют, а средину (т. – е. сердцевину) переплетают таловыми лыками и сушат на солнце, и как высохнет – будет бела, и тое траву едят – вкусом сладка, а как тое траву изомнет – и станет бела и сладка что сахар.

А деревья ростут – кедры малые, величиною против мозжевельнику, а орехи на них есть. А березнику, лиственичнику, ельнику на Камчадальской стороне много, а на Пенжинской стороне по рекам березник да осинник.

А на Пенжине живут коряки пустобородые, лицом русоковаты, ростом средние, говорят своим особым языком, а веры никакой нет, а есть у них их де братья шеманы – вышеманят о чем им надобно: бьют в бубен и кричат.

А одежду и обувь носят (коряки) оленью, а подошвы нерпичьи. А едят рыбу и всякого зверя и нерпу. А юрты у них оленьи ирондужные.

А за теми коряками живут иноземцы люторцы, а язык и во всем подобие коряцкое, а юрты у них земляные, подобны остяцким юртам.

А за теми люторцы живут по рекам камчадалы – возрастом невелики, с бородами средними, лицом походят на зырян. Одежду носят соболью и лисью и оленью, а пушат то платье собаками. А юрты у них зимные земляные, а летные на столбах, вышиною от земли сажени но три, намощено досками и покрыто еловым корьем, а ходят в те юрты по лесницам. И юрты от юрт поблиску, а в одном месте юрт ста по 2 и по 3 и по 4.

А питаются (камчадалы) рыбою и зверем, а едят рыбу сырую, мерзлую, а в зиму рыбу запасают сырую: кладут в ямы и засыпают землею, и та рыба изноет, и тое рыбу вынимая кладут в колоды и наливают водою, и розжегши каменья кладут в тое колоды и воду нагревают, и ту рыбу с тою водою розмешивают и пьют, а от тое рыбы исходит смрадной дух, что рускому человеку по нужде терпеть мочно.

А посуду деревянную и глиненые горшки делают те камчадальцы сами, а иная посуда у них есть левкашеная иолифляная, а сказывают оне, что идет к ним с острова, а под которым государством тот остров – того не ведают.

А веры никакой нет, только одне шаманы, а у тех шаманов различье с иными иноземцы: носят волосы долги.

А по хребтам живут в Камчадальской земле оленные коряки

И с теми камчадальцы всякую речь, о чем руским людям доведетца говорить, говорят коряцким языком ясыри, которые живут у руских людей. А он Володимер по коряцкому и по камчадальскому языку говорить ничего не знает.

А за камчадальцами вдаль живут Курильские иноземцы – видом против камчадальцов чернее и бороды меньши. А в той курильской земле против Камчадальской теплее. А одежду носят такую ж что и камчадальцы, только камчадальцов оне скуднее. А соболи у них есть, только плохи, для того что место стало быть теплое. А бобров больших и лисиц красных много.

А вдаль за теми курильскими иноземцами какие люди есть и далека ль та земля – неведомо.

А от устья итти вверх но Камчатке реке неделю есть гора – подобна хлебному скирду, велика гораздо и высока, а другая близь ее ж – подобна сенному стогу и высока гораздо: из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево. А сказывают камчадалы: буде человек взойдет до половины тое горы, и там слышат великой шум и гром, что человеку терпеть невозможно. А выше половины той горы которые люди всходили – назад не вышли, а что тем людем на горе учинилось – не ведают.

А из-под тех гор вышла река ключевая – в ней вода зелена, а в той воде как бросят копейку – видеть в глубину сажени на три.

А вышеписанные иноземцы державства великого над собою не имеют, только кто у них в котором роду богатее – того больши и почитают. И род на род войною ходят и дерутся. А летом те все иноземцы мужеского полу ходят наги. А к бою временем бывают смелы, а в иное время плохи и торопливы. А наперед сего дани с тех иноземцов никуды не имано.

А жен имеют всяк по своей мочи – по одной и по 2 и по 3 и по 4. А скота никакова у них нет, только одне собаки, величиною против здешних, только мохнаты гораздо – шерсть на них длиною в четверть аршина. А соболей промышляют кулемами у рек, где рыбы бывает много, а иных соболей на дереве стреляют.

А воюются те иноземцы меж собою род с родом. А огненного ружья гораздо боятся и называют руских людей огненными людьми. А бои с рускими людьми у них были только до тех мест как сойдутся с рускими, и против огненого ружья стоять не могут и бегут назад. А на бои выходят зимою камчадальцы на лыжах, а коряки оленные на нартах: один правит, а другой из лука стреляет. А летом на бои выходят пешком, наги, а иные и в одежде.

А товары к ним надобны: одекуй лазоревой, ножи. А у них против того брать соболи, лисицы, бобры большие, выдры.

А на море около люторов зимою лед ходит, а все море не мерзнет. А против Камчатки (реки) на море лед бывает ли – не ведает. А летом на том море льду ничего не бывает.

А по Камчатке реке к морю посылал он Володимер казака для проведыванья иноземцов, и тот казак по Камчатке до моря ходил и сказывал, что он видел по Камчатке камчадальских иноземцев от Еловки речки до моря 160 острогов. А в остроге в одной зимной юрте, а в иных острогах в 2 юртах живет людей человек по 200 и по 150. А летние юрты около острогов на столбах – у всякого человека своя юрта. А до руских людей острогов у них было меньши, а при руских людех острожков наставили больши для опасения, и из тех острожков бьются – бросают каменьем, пращами, и из рук большим каменьем с остржку мечют, и обвостренным кольем и палками бьют. И к тем острожкам руские люди приступают из-за щитов и острог зажигают и станут против ворот, где им (иноземцам) бегать, и в тех воротах многих их иноземцов – противников побивают. А те острожки сделаны земляные, и к тем руские люди приступают и розрывают землю кольем, а иноземцам на острог взойтить – из пищалей не допустят.

А по другую сторону той Камчадальской земли на море зимою льду не бывает, только от Пенжи (ны) реки до Кыгылу на берегах лед бывает небольшой, а от Кыгылу вдаль ничего льду не бывает. А от Кыгыла реки до устья ходу бывает скорым ходом пешком, до Камчатки реки, через камень, в 3-й и в 4-й день. А Камчаткою на низ плыть в лотке до моря 4 дни. А подле моря медведей и волков много.

А против первой Курильской реки на море видел как бы острова есть, и иноземцы сказывают, что там острова есть, а на тех островах городы каменные и живут люди, а какие – про то иноземцы сказать не умеют. А с тех де островов к Курильским иноземцом приходит ценинная посуда и платье даб полосатых и пестрых китаек и лензовые азямы. И сказывали те курильские иноземцы, что де тое посуду и одежду дают им даром, а ни на что не покупают. А на чом с тех островов к курилам приходят – того иноземцы сказать не умеют.

Да иноземцы ж сказывали, что в Камчадальской стороне повыше Камчатки (реки) к Каланской Бобровой реке приходят по вся годы бусы и берут у иноземцов нерпичей и каланской жир а к ним что на бусах привозят ли – неведомо.

А в море бывают киты великие, нерпа, каланы, и те каланы выходят на берег по большой воде, и как вода убудет – каланы остаются па земле и их копьями колют и по носу палками Бьют, а бежать те каланы не могут потому что ноги у них самые малые, а береги деревяные (sic!.. каменистые?..), крепкие.

А Амур река далеко ль – про то он не ведает.

А у Пенжинских иноземцов для морского ходу бывают вместо лодок байдары – сшиты из нерпичей кожи, в длину сажень 6, и поперег сажени 11/2, и в средине ставят деревянные распорки и решетки, и в тех байдарах человек по 30 и но 40 на море плавают для нерпичего и жирового промыслу, а далеко ль на море в тех байдарах выходят – про то он не ведает. А у камчадалов бывают лодки, которые поднимают человек по 10 и по 20-ти, а иных судов не видали. А у курилов никаких судов к водному ходу не видал, для того что был зимним временем.

А в Камчадальской и в Курильской земле хлеб пахать мочно, потому что места теплые и земли черные и мягкие, только скота нет и пахать не на чем, а иноземцы ничего сеять не знают.

А руды серебряные и иные какие есть ли – того не ведает, и руд никаких не знает.

А полоненик, котораго на бусе морем принесло, каким языком говорит – того не ведает. А подобием кабы гречанин: сухощав, ус невелик, волосом черн. А как увидел у русских людей образ Божий – зело плакал и говорил, что и у них такие образы есть же. А с ними говорил тот полоненик иное поруски, для того что жил он с ним Володимером 2 годы, а иное говорил через толмачь по корятцкому языку, для того что у иноземцов жил он до него Володимера два ж годы. А сказывался индейцом, и золота де у них родится много, и палаты цениные, а у царя де индейского палаты сребряные и вызолочены.

А у Курильских иноземцов взял он Володимер сребряную копейку, весом блиско золотника, а полоненик называл ееиндейскою копейкою. А соболей и никакова зверя у них не употребляют. А одежду носят тканую, всяких парчей, стежную на бумаге хлопчатой.

И тот полоненик шел с ним Володимером на лыжах от Анандырского зимовья 6 дней, и стали у него ноги пухнуть и заскорбел, и затем поворотил ево назад в Анандырское зимовье, и буде он оздоровеет, то он с русскими людьми в Якутцкой выйдет. А нравом тот полоненик гораздо вежлив и разумен.

Да он же Володимер вез с собою камчадальского князца к Москве, для подлинного о той земле уведомления, и тот иноземец говорил поруску, и в Кайгородцком уезде воспою умер.

А у сибирских иноземцов у всех учливости никакой нет – люди худые, чистоты никакой не имеют».

По нижним полям листов и в конце текста: «К сему добросу (sic) Якуцкой казачей пятидесятник Володимер Атласовруку приложил». – (Сибирского Приказа книга №1292 лл. 709 -713).

Примечания

1

аманат – заложник.

(обратно)

2

азям – род верхнего платья, кафтана.

(обратно)

3

рёлка – мелколесье

(обратно)

4

лог – большое низкое место

(обратно)

5

даур – так называют в Приамурье возвышенности (сопки).

(обратно)

6

кукуль – эвенский меховой спальный мешок

(обратно)

7

Иди сюда! (корякск.)

(обратно)

8

Кута – божество

(обратно)

9

острожок – в значении: поселение

(обратно)

10

чаут – аркан

(обратно)

11

клеупечвак – молодой олень

(обратно)

12

пальм – нож на длинной рукоятке

(обратно)

13

бородатые курильцы – так в старину называли айнов – коренных жителей Курильских островов

(обратно)

14

камчадалы – народность, живущая на Камчатке и поныне

(обратно)

15

толмач – переводчик

(обратно)

16

амто – здравствуй! (корякск.)

(обратно)

17

куяки – латы (корякск.)

(обратно)

18

востряк – горный пик, острая вершина гор, островерхая гора (например, Жупановские Востряки на Камчатке)

(обратно)

19

позари – отблески северного сияния (камч. диалект)

(обратно)

20

В 1667 году, т. е. за 30 лет до прихода Атласова на Камчатку

(обратно)

21

«Список»– объяснительная записка к Чертежу Сибири

(обратно)

22

аргиш – караван из собачьих (оленьих) упряжек

(обратно)

23

ровдуга – оленья кожа особой выделки

(обратно)

24

прелагатай – то же, что и сыщик

(обратно)

25

шиш – т. е. сыщик (просторечн.)

(обратно)

26

из мухоморов древние коряки, эвены и другие северные народы готовили по особому рецепту хмельной напиток

(обратно)

27

ни-ни – утвердительное междометие вроде русского «да»

(обратно)

28

вилкрил– жидкая каша из порубленных хрящей оленя с квашеной кровью и желудочным соком оленя, рэлеиль – отваренный олений язык, его подают особо уважаемым гостям

(обратно)

29

яйтель-камак – буквально: целительный камень

(обратно)

30

хор – олень-самец

(обратно)

31

алык – основная часть упряжи

(обратно)

32

каар-эбэ – снежная бабушка (якутск.)

(обратно)

33

тойон – глава рода

(обратно)

34

Панкара – так в 17 веке называлась река Палана

(обратно)

35

позорище – театр, представление (старорусск.)

(обратно)

36

лахтачьи ремни – т. е. сделанные из кожи лахтака (нерпа)

(обратно)

37

келе – чёрт

(обратно)

38

кайнын – бурый медведь (эвенск.)

(обратно)

39

чир – вид рыбы, которая водится на Севере

(обратно)

40

яяна – жилище (камч.)

(обратно)

41

жупан – мужчина-наложник, выполнявший женские обязанности (камч.)

(обратно)

42

та!– на, возьми! (ительменск.)

(обратно)

43

хама-хама-ик-ик!– звукоподражание летящим уткам – традиционная тема песенного творчества камчадалов

(обратно)

44

туужик – буквально: плачу: дано в значении: горе вам! (ительменск.)

(обратно)

45

Существует и другая версия: Голыгин был убит в стычке с местными племенами. Но автору всё-таки ближе романтическая версия.

(обратно)

46

Лемшинга – буквально: Земляной

(обратно)

47

мокоя – акула длиной до шести метров, особый вид (ительменск.)

(обратно)

48

даба – бумажная ткань

(обратно)

49

Эдо – так в 17 веке называлась столица Японии

(обратно)

50

сакэ – рисовая водка

(обратно)

51

хирагана – японская слоговая азбука

(обратно)

52

японская поговорка 17 века

(обратно)

53

брыхтатын – огненный человек (ительменск.)

(обратно)

54

ровдуга – оленья кожа специальной выделки

(обратно)

55

сушеница болотная – травянистое растение

(обратно)

56

пальм – нож на длинной деревянной рукоятке

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

Горизонт края света Романтическое повествование с двойным сюжетом

  Встречь солнца (Из записок журналиста Игоря Анкудинова)

    Вэ И и другие

    Кое-что о родословных

  Отплытие

  Мельгытанги – огненные люди (Начало повести И. Анкудинова)

  Встречь Солнца (Продолжение записей И. Анкудинова)

    Чай Омрелькота

    Необходимый камень Прибылова

  Мельгытанги – огненные люди (продолжение)

  Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

    Камнешарки

  Мельгытанги – огненные люди (Продолжение)

  Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

    Находка у крестов

  Мельгытанги – огненные люди (Продолжение)

  Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

    Кайнын38-грабитель

  Листок, затерявшийся в записях И. Анкудинова

  Мельгытанги – огненные люди (Продолжение)

  Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

  Мельгытанги – огненные люди (Продолжение)

  Листок, случайно затерявшийся в рукописи

  Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Продолжение)

  Мельгытанги – огненные люди (Окончание)

  Встречь Солнца (Записки И. Анкудинова. Окончание)

    Страничка, затерявшаяся в записях И. Анкудинова

Приложение

  Первая «скаска» Вл. Атласова, 1700 года

  Вторая «скаска» Вл. Атласова, 1701 года Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg