«Путешествия к Лобнору и на Тибет»

Н. М. Пржевальский Путешествия к Лобнору и на Тибет

Библиотека Путешествий

В жизни человека необходима романтика. Именно она придает человеку божественные силы для путешествия по ту сторону обыденности. Это могучая пружина в человеческой душе, толкающая его на великие свершения.

Фритьоф Нансен

Путешествие к сердцу Тибета[1]

Светлой памяти Эдуарда Макаровича Мурзаева – выдающегося исследователя Центральной Азии и биографа Н. М. Пржевальского.

Да не прервется связь времен.

Связь времен. Эдуард Макарович Мурзаев – выдающийся географ и исследователь Азии, автор работ по физической географии и топонимике этого региона, знаток Монголии, Китая, Киргизии и Казахстана – в 1979 г. подарил мне на день рождения свою книгу «Рассказы об ученых и путешественниках», снабдив ее надписью: «На добрую память о героях этой книги, у которых есть чему поучиться». Главными героями книги были его старшие и более молодые коллеги-географы, среди которых встречались и те, кто помнил Н. М. Пржевальского, работал в экспедициях с его учениками – П. К. Козловым и В. И. Роборовским. Сам Э. М. Мурзаев стал своего рода ориентиром на пути преемственности знаний и традиций в географии: под его редакцией и с его основательными научными предисловиями в советское время вышли издания описаний путешествий Н. М. Пржевальского, а также научная биография путешественника.[2] Мурзаев писал: «В истории науки есть личности, идеи и труды которых являются целой эпохой. Проходят десятилетия, но не умирает память о них; наоборот, на некотором расстоянии еще сильнее подчеркивается их величие, неутомимость, научная страсть. К таким ученым относится и Николай Михайлович Пржевальский… Память о нем свежа в самых широких слоях нашего общества…».[3]

Как просто в наши дни взять билет до Катманду или Лхасы и буквально через 7–8 часов оказаться в самом сердце Тибета – территории, до сих пор слабо изученной и таящей много неведомого, но открытой для любого путешественника или исследователя. Николай Михайлович Пржевальский был и великим путешественником, и исследователем-географом.

Центральная Азия, куда Пржевальский за свою сравнительно короткую жизнь снарядил четыре экспедиции, для европейских исследователей оставалась «белым пятном» на карте. Она таила многие опасности: не угасал тлеющий веками конфликт китайцев с мусульманскими меньшинствами, тибетцами; настороженное отношение к европейцам местного населения сохранялось с времен «опиумных войн» и англо-франко-китайской войны 1856–1860 гг. К списку опасностей следует добавить и знаменитое Дунганское восстание мусульман (1862–1877), отголоски которого Н. М. Пржевальский застал во время первого и второго путешествий в Центральную Азию. В регионе, по образному выражению Р. Киплинга, шла «большая игра» России и Англии. Ослабленный внешними и внутренними войнами Китай пытался сблизиться со своим северным соседом: после краткосрочного совместного протектората «уступил» России Уссурийский край, расширял приграничную торговлю, принимал дипломатов и миссионеров. В отличие от Франции и Англии (первая отвоевала у Китая Вьетнам, вторая строила в Китае порты, монополизировала его морскую торговлю и устанавливала приоритеты в дипломатической сфере), Россия искала мирные пути сосуществования с Китаем. Отчасти этому служила и миссия Н. М. Пржевальского.

Друзья и родные молились, чтобы он вернулся из опасного путешествия живым. А недруги, прежде всего недруги России, пытавшиеся помешать любому проявлению интереса нашей страны к Китаю и его неизведанным землям, делали все, чтобы в ходе экспедиций путешественник не смог выполнить задуманного.

Думаю, что среди читателей этой книги найдется немного тех, кто бывал в описываемых Н. М. Пржевальским краях. Автору этих строк они знакомы по экспедициям начала 1990-х гг., а более чем десятилетний опыт полевых исследований в Кызылкумах позволяет судить об испытаниях, которые суждено было перенести Н. М. Пржевальскому и его товарищам во время многомесячных переходов.

В 1991 г. мы начали работать в составе китайско-советской гляциологической экспедиции в Синьцзян-Уйгурском автономном районе – в Урумчи, далее переместились в провинцию Сычуань – в Чэнду – и к окраине Тибетского плато, в провинцию Ганьсу, в Ланчьжоу, а уже оттуда – в Лхасу. Я был очень удивлен, узнав, что именно в Ланчьжоу, посреди гор и пустынь, действует крупнейший в Китае институт, занимающийся проблемами снега, льда и мерзлоты. Когда в октябре – ноябре 1991 г. на обратном пути мы пересекали на машине Тибетское нагорье, стало понятно, как трудно было здесь путникам в XIX в. Днем температура воздуха достигала +20…+30 °C, а ночью опускалась до -15 °C, все дороги были изъедены мерзлотными процессами, а на озерах уже лежал полуметровый лед. На автомобиле, двигавшемся со скоростью 200–300 км в сутки, ежесуточно мы пересекали горные хребты: Наньшань, Бурхан-Будда, Шуга, Марко Поло и др. и добрались из Лхасы в Ланьчжоу за две недели. Отряду Н. М. Пржевальского на это потребовались бы месяцы, а там еще путь на Пекин, затем на Ургу (Улан-Батор)… Годы, проведенные путешественником в Центральной Азии, разбиваются не на месяцы и недели, а на суточные переходы, многокилометровые маршруты. Их итог – нанесенные на карту новые географические объекты, которым путешественник дал свои названия или сохранил местные. Так, рядом с хребтами Московским и Колумба возвышается хребет Алтынтаг, а с хребтами Гумбольдта и Риттера – хребет Наньшань.

Если бы Н. М. Пржевальский был болезненно честолюбив и присваивал свое имя всем географическим объектам, животным и растениям, открытым им за многие годы, то уверяю вас, дорогие читатели, на Дальнем Востоке и в Центральной Азии царила бы топонимическая и таксономическая неразбериха. Еще бы, ведь на северной границе Тибета им была открыта целая горная страна, ранее неизвестная европейским исследователям, впервые обследован ряд территорий пустыни Гоби и Северного Тибета, истоки реки Хуанхэ, открыты сотни озер; по сборам, сделанным в ходе экспедиций, описаны многие виды растений, птиц, млекопитающих, пресмыкающихся, рыб.

Наверное, при сравнении всех путешествий Н. М. Пржевальского – одно в Уссурийский край и четыре в Центральную Азию – с путешествиями первооткрывателей Америки, Океании, Австралии, экспедициями в глубь Амазонии и Центральной Африки, возникает ощущение некоторой их обыденности и ординарности. Где жирафы, бегемоты? Где горы ацтекского золота? Где туземцы, не знающие железа? Где экзотические фрукты, кофе, чай и пряности? Однако почему-то именно Н. М. Пржевальский стал самым известным в мире российским путешественником и исследователем, поднявшим географическую науку на новые высоты. Десятки научных учреждений России и Европы избрали его своим почетным членом. В 1879 г. при вручении Пржевальскому высшей награды Лондонского географического общества было отмечено, что его путешествия превосходят все, что имело место со времени Марко Поло. А было это еще до двух его тибетских экспедиций. Географическая «изюминка» путешествий Пржевальского в том, что они совершались в глубине страны, имеющей многотысячелетнюю историю и одну из древнейших культур, но неизвестной европейцам. Еще не был переведен на европейские языки великий анонимный памятник IV–I вв. до н. э. по географии Китая «Шань Хай Цзин» («Каталог морей и гор»), в котором приведен свод данных о горах, реках, морях и пустынях страны, народах и их обычаях, распространении животных и растений, народной медицине и пр. Все это в XIX в. нашей эры открыл для европейцев Н. М. Пржевальский.

Последний путь. Откройте карту Азии и мысленно пройдите маршрутами всех Центральноазиатских экспедиций Пржевальского, но учтите, что ни большинства современных названий, ни многих дорог в ту пору не существовало.

Н. М. Пржевальский прошел все бессточные равнины Гоби до истоков Хуанхэ, озер Кукунор и Лобнор (главный объект исследований Второй Центральноазиатской экспедиции), исследовал бассейн р. Тарим, Тянь-Шань. Из конечного пункта своей Четвертой Центральноазиатской экспедиции – г. Каракол (Пржевальск) – Николай Михайлович собирался отправиться в пятое путешествие в глубь Тибета. Здесь, в Караколе, 20 октября 1888 г. он умер и был похоронен по своему желанию на берегу оз. Иссык-Куль – одного из самых красивых озер мира. По официальной версии причиной смерти стал брюшной тиф, но уже в наши дни медицинские эксперты пришли к выводу: это был лимфогранулематоз.

Город Пишпек, где базировалась последняя экспедиция Н. М. Пржевальского, уже побывал городом Фрунзе, а затем стал Бишкеком – столицей государства Кыргызстан. Город Верный, куда путешественник ездил накануне экспедиции для отбора казаков в отряд, тоже дважды менял название – от Алма-Аты до Алматы. Однако до сих пор стоит на берегу Иссык-Куля памятник с бронзовым орлом, крестом, медалью с барельефом путешественника и надписью «Николай Михайлович Пржевальский. Первый исследователь природы Центральной Азии. Род 31 марта 1839 г., ск. 20 октября 1888 г.».

Сын Смоленщины. От одного перечисления имен уроженцев Смоленщины, составивших славу России, захватывает дух: это композитор М. И. Глинка, почвовед и географ В. В. Докучаев, скульптор С. Т. Коненков, поэт А. Т. Твардовский, космонавт Ю. А. Гагарин и, конечно, великий путешественник Н. М. Пржевальский.

Свой род Николай Михайлович вел от запорожского казака Корнилы Паровальского, жившего в XVI в. Этот казак поступил на польскую военную службу и взял фамилию Пржевальский. В 1581 г. он стал дворянином. Дед Н. М. Пржевальского – Казимир Пржевальский – воспитывался в иезуитской школе в Полоцке, бежал из нее, принял православие и получил новое имя – Кузьма. Его сын Михаил после увольнения с военной службы в чине штабс-капитана поселился под Смоленском в имении помещика Палибина, где его отец был управляющим. Здесь, в сельце Кимборово, он встретил Елену Алексеевну Каретникову, с которой вступил в брак. Будущий путешественник родился 31 марта 1839 г. Усадьбу молодым отстроили к 1843 г. в 15 км от Кимборова. Назвали ее Отрадное, что соответствовало духу, царящему в семье. В 1846 г. после болезни легких Михаил Кузьмич умирает, оставив Елену Алексеевну с тремя сыновьями и дочерью.

Николай, хотя и получил «женское» воспитание (привязанность к матери и няне Ольге Макарьевне он сохранил на всю жизнь), был мужествен, трудолюбив, обладал исключительной выносливостью и любознательностью. Мать давала своему первенцу полную свободу, он рано пристрастился к охоте, сохранив это увлечение на всю жизнь. Именно охота закалила Пржевальского, сделала его наблюдательным, терпеливым и выносливым, привила любовь к природе. Да еще и книги о путешествиях и охоте, которых в доме было много. П. П. Семенов-Тян-Шанский пишет об истоках выдающихся качеств Н. М. Пржевальского: «Всему высокому, всему прекрасному научился богато одаренный юноша в лоне матери-природы, ее непосредственному влиянию обязан он и нравственной чистотою и детскою простотою своей прекрасной души, и тонкою наблюдательностью своего ума, и своею неутомимою силою и энергиею в борьбе с физическими и духовными препятствиями, и замечательным здоровьем души и тела, и беспредельною своею преданностью науке и Отечеству…»[4]

Николай учился в Смоленской гимназии со своим младшим братом Володей, а все каникулы братья проводили в Отрадном.

Учился Николай хорошо, хотя, как он сам потом писал в «Автобиографическом рассказе», был препорядочный сорванец и «вообще розог немало мне досталось». Мать воспитывала его со всей строгостью и никакие провинности не спускала.

В 1855 г. Пржевальский с отличием окончил гимназию и под впечатлением от Крымской войны подал прошение о зачислении в полк. Осенью он вместе с братом поехал в Москву, но Володя ехал поступать в университет, а Николай – на военную службу.

Еще в 1854 г. Елена Алексеевна вступила во второй брак – с Иваном Демьяновичем Толпыго. У них были дочь и двое сыновей – сводные братья Николая. Отчим хорошо относился к приемным детям, был им настоящим старшим товарищем, но Николай уже в 16 лет оказался оторванным от дома. Полковая жизнь на него, привыкшего к вольнице, произвела гнетущее впечатление: жестокое отношение к солдатам, карты, кутежи… Позже он вспоминал первые пять лет армейской жизни как потерянное время.

В 1856 г. Пржевальский был произведен в прапорщики и переведен в Полоцкий полк, где занимался охотой, сбором гербария и чтением книг. В это время мир был взбудоражен географическими открытиями в Африке и Южной Америке, П. П. Семенов открыл для мира новую горную страну на южных рубежах России – Тянь-Шань… А здесь – идиотство военной службы. Не о том мечтал будущий путешественник. Он подает прошение о переводе на Амур. Получает отказ и понимает, что единственная возможность вырваться из порочного круга – дальнейшее военное образование в Академии Генерального штаба.

Разрешение приходит только в 1861 г. Экзамены были сданы на «отлично», и опостылевшая армейская служба осталась позади. Уже на втором курсе Пржевальский пишет работу «Военно-географическое обозрение Приамурского края», за которую в 1864 г. его принимают в Русское географическое общество. Но перед этим, в 1863 г., состоялся досрочный выпуск слушателей академии (в связи с восстанием в Польше), и Н. М. Пржевальский в чине поручика снова отправляется в Полоцкий полк, где посвящает много времени ботанике, зоологии, географии, не оставляя мысли о будущих исследованиях новых земель. В конце 1864 г. по ходатайству друзей его назначают в Варшавское юнкерское училище дежурным офицером и преподавателем истории и географии. В своем «Автобиографическом рассказе» он написал об этом периоде своей жизни: «Здесь в течение двух лет и нескольких месяцев я в уверенности, что рано или поздно, но осуществлю заветную мечту о путешествии, усиленно изучал ботанику, зоологию, физическую географию и пр…»

Только в конце 1866 г. состоялось назначение Пржевальского в штаб Восточно-Сибирского военного округа в Иркутске и одновременное зачисление офицером Генерального штаба. В январе 1867 г. он прибывает из Варшавы в Санкт-Петербург, где в географическом обществе встречается с П. П. Семеновым для обсуждения перспектив экспедиции в Центральную Азию. Семенов советует будущему путешественнику сначала испробовать свои силы в малоизученном Уссурийском крае, недавно присоединенном к России.

Инструкция, полученная Пржевальским перед экспедицией от генерал-губернатора Восточной Сибири, больше напоминала не план научно-исследовательской работы, а задание военной разведки: изучить расположение войск, собрать сведения о числе и состоянии русских, маньчжурских и корейских поселений, исследовать пути, ведущие к границам, исправить маршрутную карту. В этом нет ничего удивительного. Практически все крупные российские и западноевропейские научные географические экспедиции VIII–XIX вв. имели, помимо чисто исследовательских целей, четкие разведывательные задачи. На Дальнем Востоке и в Центральной Азии интересы России пересекались с интересами Англии, имевшей обширную резидентуру во всех независимых азиатских странах и, конечно, в своих азиатских колониях.

Сдав на «отлично» первый экзамен на путешественника, Н. М. Пржевальский при поддержке П. П. Семенова и по заданию Военного министерства организует свою первую Центральноазиатскую (Монгольскую) экспедицию. По итогам этой экспедиции была опубликована книга «Монголия и страна тангутов». Э. М. Мурзаев – научный редактор второго издания книги – писал: «Книга эта явилась эпохой в географии… Книга буквально полна открытий, каждая глава рассказывает о чем-то новом…»

В январе 1876 г. Совет географического общества одобрил план новой экспедиции в Центральную Азию. В августе 1876 г. из Кульджи отряд отправился в Восточный Тянь-Шань, далее – по Тариму – на Лобнор и до Гималаев. Южнее Лобнора был открыт хребет Алтынтаг, что позволило более точно установить северную границу Тибета. Только спустя 8 лет, во время своего четвертого путешествия, Н. М. Пржевальский смог пересечь этот хребет и дать его детальное описание. В отрогах Алтынтага был обнаружен дикий верблюд. На Лобноре – огромном озере-болоте в Таримской впадине – Н. М. Пржевальский вел наблюдения за весенним пролетом птиц. Завершив к июлю 1877 г. первый этап экспедиции, отряд вернулся в Кульджу. В августе экспедиция возобновилась и направилась через Джунгарию в Тибет. Удалось достигнуть Гучена. Путь был очень трудным: местность оказалась почти безводной, в октябре начались сильные морозы, участники экспедиции, включая самого Н. М. Пржевальского, заболели: их мучил страшный зуд, причиной возникновения которого, по-видимому, была соляная пыль, разъедавшая кожу. Было решено повернуть назад, в Зайсанский пост. Весной, недолечившись, Пржевальский снова отправился в путь, но ненадолго: болезнь дала о себе знать буквально через несколько дней, к тому же он получил запоздалое известие о смерти матери. Следует отметить, что в 1878 г. в Тибет экспедиция попасть все равно бы не смогла: в Восточном Тибете началась гражданская война, резко обострились российско-китайские отношения.

Н. М. Пржевальский считал свое Второе Центральноазиатское путешествие неудавшимся, однако именно после экспедиции на Лобнор он был награжден Берлинским географическим обществом Большой золотой медалью им. Гумбольдта, а Российская академия наук избрала его своим почетным членом.

Третье путешествие в Центральную Азию после краткосрочного лечения, отдыха и обработки коллекций Н. М. Пржевальский начал в Зайсане – там, где он оставил снаряжение и верблюдов после второй экспедиции. Его сопровождали прапорщик В. Роборовский, ставший впоследствии известным исследователем Азии, Ф. Эклон, который делил с Пржевальским все невзгоды второй экспедиции, вольнонаемный препаратор А. Коломейцев, а также солдаты и казаки. Экспедиция прошла через пустыни Джунгарии в оазис Хами, достигла гор Наньшань и нагорья Тибет. Свои первые впечатления путешественник описал так: «Мы вступили словно в иной мир, в котором прежде всего поражало обилие крупных зверей, мало или почти не страшившихся человека. Невдалеке от нашего стойбища паслись табуны куланов, лежали и в одиночку расхаживали дикие яки, в грациозной позе стояли самцы оронго, словно резиновые мячики, скакали маленькие антилопы – ады».[5] Джунгарская равнина во времена Пржевальского была единственным местом, где еще водилась дикая лошадь. Именно в ходе третьей экспедиции, в 1879 г., ему удалось дважды наблюдать небольшие табуны диких лошадей. В 1881 г. по экземпляру, добытому охотниками-киргизами и привезенному Н. М. Пржевальским, известный зоолог И. С. Поляков описал новый вид – лошадь Пржевальского.

Интересно, что к 1945 г. в мире оставалась всего 31 лошадь Пржевальского, причем все они находились в неволе, но уже в начале 1990-х гг. численность этих животных перевалила за полторы тысячи, после чего в Монголии началось возвращение их в естественную среду. Сейчас на воле обитают более 250 лошадей Пржевальского, что стало поводом для предложений о снятии с этого вида статуса вымирающего.

В ноябре 1879 г. экспедиция достигла перевала на хребте Тангла, где подверглась нападению представителей одного из кочевых тибетских племен и приняла бой. От знакомых монголов, возвращавшихся из Лхасы, Пржевальский узнал, что тибетцы решили не пускать русских в свою столицу. (Во времена Н. М. Пржевальского никому из европейских исследователей не удавалось проникнуть в Центральный Тибет и его столицу – Лхасу.) Экспедиция была остановлена в 250 км от Лхасы и не допущена в сердце этой горной страны. Так не сбылась заветная мечта путешественника. В Лхасу ему не удалось попасть и в последующие годы… До июля 1880 г. экспедиция обследовала восточные районы Наньшаня, Кукунорский хребет и озеро Кукунор, верховья р. Хуанхэ. О трудностях заключительного этапа экспедиции говорит тот факт, что большая часть верблюдов была утрачена, а разрешение губернатора на обследование верховьев Желтой реки Н. М. Пржевальский получил только под расписку, что поездка предпринимается на свой риск и претензий к китайским властям не будет. Работать приходилось на высотах до пяти тысяч метров над уровнем моря, терпеть холод, голод, песчаные бури, суровые морозы, недружелюбие местных чиновников. Только в конце октября отряд вернулся в Кяхту.

Итог Третьей Центральноазиатской экспедиции был впечатляющим: по неизведанным районам пройдено 7660 км, большая часть пути нанесена на карту, описаны данные климатических, ботанических, зоологических и этнографических наблюдений. Шкуры дикой лошади и медведя-пищухоеда, привезенные из этой экспедиции, вызвали особый интерес зоологов.

В Петербурге Н. М. Пржевальский оказался в начале января 1881 г. Здесь его ждала новая волна славы: орден Св. Владимира 3-й степени, избрание почетным членом Русского географического общества и географических обществ других стран, почетным гражданином Петербурга и Смоленска.

В конце мая 1881 г. Пржевальский вернулся к себе в Отрадное, где провел почти два года. Его распорядок дня был таков: подъем в 7 ч утра, обливание холодной водой, работа над рукописью до 12 ч, после обеда – прогулка и хозяйственные дела. В это время в окрестностях имения произошли изменения: была построена железная дорога, активно вырубались леса, а главное, в доме не было родных людей – матери и дяди. Поэтому Н. М. Пржевальский приобретает новое обширное (2,2 тыс. га) имение – Слобода, расположенное вдалеке от железной дороги и включавшее две рыбные речки и два озера, в том числе часть озера Сапшо. Окрестные леса были полны дичи, что для Николая Михайловича оказалось решающим при выборе нового места жительства. Сейчас эти места входят в состав национального парка «Смоленское поозерье» с центром в п. г. т. Пржевальское (бывш. Слобода), где расположен дом-музей великого путешественника.

Новое имение стало, по образному выражению путешественника, гнездом, из которого он собирался «летать в глубь азиатских пустынь». Подготовка к Четвертой Центральноазиатской экспедиции началась с поиска третьего помощника. По совету няни Макарьевны выбор пал на Петра Кузьмича Козлова. Пржевальский совершал с ним экскурсии по окрестностям, помог завершить курс реального училища и поступить на военную службу. Ставший впоследствии выдающимся путешественником, П. К. Козлов не раз вспоминал и уроки учителя, и его образ, поразивший 18-летнего юношу.

В феврале 1883 г. Совет Русского географического общества поддержал план нового путешествия в Тибет, а уже в апреле был подписан приказ о командировании. В 1883 г. экспедиция планировала завершить исследования северной части Тибетского плато, достичь истоков Хуанхэ, обследовать хребты южнее озера Лобнор. В этой экспедиции Н. М. Пржевальскому вроде бы удалось все задуманное. Вторая Тибетская, или Четвертая Центральноазиатская, экспедиция оказалась самой успешной в научном отношении. Она была существенно богаче оснащена, в ее состав входило больше людей. Чего стоит только упоминание о 150 пудах багажа, 21 участнике, 57 верблюдах, 7 верховых лошадях. Важно, что и цели экспедиции были конкретнее. На картах того времени районы Северного Тибета обозначались приблизительно, они были мало известны не только в Европе, но и в самом Китае. Недаром сам Н. М. Пржевальский считал изучение истоков реки Хуанхэ «важной географической задачей». Признаком «неведомости» можно считать и тот факт, что у многих обнаруженных во время этой экспедиции хребтов не было местных названий. Они получили их непосредственно от первооткрывателя.

Кяхту отряд покинул 21 октября 1883 г. В приказе, который Пржевальский зачитал участникам похода, было сказано: «Товарищи! Дело, которое мы теперь начинаем, – великое дело. Мы идем исследовать неведомый Тибет, сделать его достоянием науки, вся Россия, мало того, весь образованный мир с доверием и надеждой смотрит на нас… Не пощадим же ни сил, ни здоровья, ни самой жизни, если это потребуется, чтобы выполнить нашу огромную задачу до конца и сослужить тем службу как для науки, так и для славы дорогого Отечества»[6] – вот какими словами напутствовал Н. М. Пржевальский отряд, покидавший пределы родины 21 октября 1883 г. из Кяхты.

Названия глав книги об этой экспедиции позволяют читателю ощутить леденящие ветры высокогорий и иссушающие пыльные бури, представить себя карабкающимся по неприступным склонам гор, сидящим, затаившись, с ружьем, форсирующим набухшие от проливных дождей реки… К четвертой экспедиции в Центральную Азию Н. М. Пржевальский приобрел не только неоценимый опыт, но и отточил свой писательский дар.

От Урги до Цайдама, чтобы не тратить времени, сначала шли известным путем: по пустыням Гоби и Алашань через горы Ганьсу до озер Кукунор и Дзун-Засак. Стояли сильные морозы, но караван шел на юг, и в этом тоже был важный расчет Н. М. Пржевальского. До Наньшаня, где предстояло исследовать высокогорья, следовало дойти к весне. После обследования гор Ганьсу был завершен первый этап экспедиции. Для ее второго этапа – проникновения в глубь Тибета – было решено оставить часть снаряжения во владениях местного князька и двигаться далее налегке. В начале мая 14 участников экспедиции с проводником и переводчиком-китайцем перевалили хребет Бурхан-Будда и вступили на неизвестные и европейцам, и китайцам земли. Уже 17 мая они достигли истока Хуанхэ, и Н. М. Пржевальский смог определить и нанести на карту его координаты. Далее было проведено обследование гор Баян-Хара-Ула – водораздела двух великих рек Китая – Хуанхэ и Янцзы. Оказалось, что климат здесь иной, более влажный, что экспедиция почувствовала на себе сразу. В горах шли непрерывные дожди, переходящие временами в снег, все снаряжение и одежда были мокрыми, оружие ржавело. Но лишения с лихвой компенсировались географическими открытиями. Были описаны два больших озера, через которые протекает Хуанхэ, – Русское и Экспедиции (Орин-Нур и Джарин-Нур). Здесь же солдаты и казаки получили боевое крещение, дважды отражая атаки тибетских разбойников. Соединившись с частью отряда, охранявшего снаряжение, экспедиция обследовала котловину Цайдам и огромный горный массив Куньлунь. Здесь были открыты и описаны хребты Московский, Загадочный (Аркатаг), позднее получивший имя Пржевальского, озеро Незамерзающее (Аяккумкёль). Одну из самых высоких гор Куньлуня Н. М. Пржевальский назвал Шапкой Мономаха (Чонг-Карлыгтаг, 7720 м). К весне, как и планировалось, экспедиция перевалила хребет Алтынтаг и вышла к озеру Лобнор. В книге очень подробно и тепло описываются гостеприимные лобнорцы, запомнившие Пржевальского еще по прежним экспедициям. Далее по окраине пустыни Такла-Макан путешественники прошли в западном направлении по всем знаменитым оазисам Таримской котловины, расположенным вдоль подножий Куньлуня, Тянь-Шаня и Памира, – Ния, Черчен, Керия, Чира, Хотан, Аксу и др. Они были известны и ранее, но их окрестности представляли интерес. Так, у оазиса Керия Пржевальский описал крупный хребет, названный им Керийским (Музтаг), высотой более 7000 м. В конце октября 1885 г. отряд подошел к Тянь-Шаню. Путь домой лежал через сложнейший перевал Бедель (4284 м). Здесь звучал «прощальный приказ» Н. М. Пржевальского: «… более двух лет минуло с тех пор, как мы начали из Кяхты свое путешествие… Мы выполнили свою задачу до конца – прошли и исследовали те местности Центральной Азии, в большей части которых еще не ступала нога европейца. Честь и слава вам, товарищи! О ваших подвигах я поведаю всему миру…»[7] Спустившись к котловине оз. Иссык-Куль, отряд вообще почувствовал себя дома. Первым встреченным человеком был русский мужичок, везший сено на русской же лошадке. П. К. Козлов по возвращении из экспедиции передал с «избытком чистого восторга» свои эмоции следующим образом: «Пахнуло чем-то радостным, дорогим, счастливым, – пахнуло родиной!»

Итак, 7815 км позади. Н. М. Пржевальский произведен в генерал-майоры, поручик Роборовский награжден орденом Св. Владимира 4-й степени. Все получили военные награды и денежные пособия. Чествования и приемы в честь великого путешественника продолжались всю зиму и очень тяготили его. Он писал кяхтинскому купцу А. М. Лушникову: «Пребываю еще в Питере и мучаюсь несказанно; не говоря уже про различные чтения и официальные торжества, мне просто невозможно пройти ста шагов по улице – сейчас опознают, и пошла писать история…»[8]

В марте вместе с казаком Телешовым Пржевальский отправился в Слободу, где всю весну провел на охоте и рыбалке. Он скучал по своим помощникам, которые продолжали военную карьеру: Роборовский поступал в Академию Генерального штаба, а Козлов учился в юнкерском училище. В ноябре 1886 г. Пржевальский вернулся в Санкт-Петербург, где получил золотую медаль Академии наук. Это был апофеоз его славы. Секретарь академии при вручении путешественнику медали сказал: «Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то высоком и великом».[9]

Только в марте Пржевальский снова уехал в Слободу, чтобы продолжить описание своего Второго Тибетского (Четвертого Центральноазиатского) путешествия. Но главное – заниматься обустройством имения, по словам друзей, «своим любимым детищем». Он не имел сына, но страстно хотел на склоне лет построить свой дом. Строительство нового дома было завершено к концу лета 1887 г. Шесть комнат на первом этаже, три – на втором, мезонин. В гостиной – чучело тибетского медведя, в столовой – чучела фазанов, на стенах – головы антилоп, возле письменного стола – шкаф с любимыми ружьями, а рядом – спальня с железной кроватью и матрасом из хвостов яков. Но писать свою последнюю книгу он предпочитал в «хатке» в саду. В конце августа 1888 г. книга «От Кяхты на истоки Желтой реки» вышла из печати.

В августовские дни 1888 г., когда Пржевальский прощался с родными и близкими в своем имении Слобода Смоленской губернии, недоброе предчувствие определяло все его поведение. Утром 5 августа он простился со всеми со слезами на глазах, а потом на одной из колонн террасы написал красным карандашом: «5 августа 1888 г. До свидания, Слобода. Н. Пржевальский». Следом за своим лидером расписались по старшинству Роборовский, Козлов, Телешов, Нефедов. Уже проехав некоторую часть пути от дома, когда стало скрываться озеро Сапшо, Пржевальский произнес: «Ну, теперь прощай, мое озеро».[10] Вот так он не раз уходил от родного Смоленского поозерья, где каждая тропинка знакома с детства, открывать новые земли. Вот так он отправился в последний путь, чтобы уйти в вечность и упокоиться на берегу другого озера, ставшего ему родным. Сотни первопроходцев с берегов Волги, Волхова, Мсты, а то и какой-нибудь Березайки веками ранее уходили на север, восток и юг в поисках новых торговых путей, открывали неизведанные миры, горы, озера, реки, давали им русские имена, оставляли памятные кресты, а то и могилы соратников.

Переиздание книг Н. М. Пржевальского было осуществлено в 1947–1948 гг. на волне патриотизма после победы в Великой Отечественной войне и интереса к странам Азии. Именно эти книги легли в основу издания.

Наследие великого путешественника. Кем же был генерал-майор, действительный и почетный член большинства известных европейских академий и научных обществ Н. М. Пржевальский? Какой образ возникает при чтении его книг? Во-первых, образ великого путешественника и ученого-географа, впервые сумевшего дать описание неизведанных земель Центральной Азии. Общая длина рабочих маршрутов его экспедиций составляет 31 500 км. Во время них были составлены богатые зоологические коллекции (свыше 7,5 тыс. экспонатов), открыто несколько новых видов животных, включая дикого верблюда, дикую лошадь (лошадь Пржевальского), медведя-пищухоеда и др. Собранные в ходе путешествий гербарии содержали около 16 тыс. экземпляров растений, относящихся к 1700 видам, из которых 218 видов и 7 родов были описаны впервые. Поражали богатством и минералогические коллекции. Сделанные Пржевальским описания климата до сих пор считаются классическими, а этнографические наблюдения актуальны и сейчас.

Во-вторых, образ отважного человека, авантюриста в хорошем смысле слова, способного описать свои приключения правдиво и в увлекательной форме. Жизнь путешественника многократно подвергалась опасности, причем влияние на нее природных условий территорий, где пролегали маршруты экспедиций, было не менее серьезным, чем стычки с местным населением.

В-третьих, образ талантливого писателя. Книги Н. М. Пржевальского считают образцами научно-популярной литературы мирового уровня. Недаром все они были переведены на основные европейские языки, а их издание в свое время стало событием.

В-четвертых, образ сурового, но справедливого военачальника, преданного своей родине. Когда ясны цели, очевидны и трудности, и только четкая организация дела позволяет их преодолеть. В этих условиях начинаешь осознавать важность дисциплины, требовательности к себе и товарищам, патриотизма. Экспедиции Пржевальского состояли исключительно из солдат и казаков. Его помощники также были военными. В походы даже для прикрытия не брали ученых. Почему? Командовать ими сложно. Попробуйте что-то потребовать от профессора Паганеля или представьте его на перевале на высоте 5000 м. Также трудно вообразить себе зоолога или ботаника с боевым оружием.

И, наконец, в-пятых, образ знающего, активного, наблюдательного, бесстрашного разведчика.

В XIX в. разведывательную информацию собирали дипломаты, военные атташе, чиновники пограничных постов, купцы, миссионеры и т. д. Это была так называемая «пассивная» разведка. Пржевальского считают родоначальником активной, или «оперативной», разведки. Исследователь сам собирал информацию, искал контакты с населением, изучал и сопоставлял условия жизни, природу разных мест, вел картографирование территории и пр. Благодаря Н. М. Пржевальскому Россия укрепила свои позиции в Китае, Монголии, Средней Азии.

Во время Великой Отечественной войны о походах Н. М. Пржевальского вспомнили многие советские географы, которым пришлось по крупицам собирать информацию о природе, населении, хозяйстве районов, где планировались военные действия. Недаром именно географам тогда досталась титаническая работа по сбору страноведческой и сравнительно-географической информации о сопредельных странах Европы и Азии. И они с ней прекрасно справились.

Главная цель экспедиций Н. М. Пржевальского – усилить влияние России в Центральной Азии. Конечно, в этой ситуации мечта о достижении «сердца» Тибета – Лхасы – и установление отношений с Далай-ламой вполне оправданна. Обширны были военные цели путешествий: детальное картографирование местности, сбор информации о состоянии китайской армии, о проникновении в этот регион эмиссаров из других стран, описание населенных пунктов, переправ, перевалов, размещения колодцев, характера местного населения, его отношения к Китаю и России. Не надо сбрасывать со счетов и научные цели – комплексное изучение природы Центральной Азии. Недаром Э. М. Мурзаев считал Пржевальского одним из основоположников отечественной сравнительной физической географии.

Многогранному образу Пржевальского соответствует его наследие: вклад в развитие географии, зоологии, ботаники, геологии, климатологии, страноведения, этнографии, военной картографии и топографии, экономической, политической и военной разведки, научно-познавательной географической литературы, лучшие образцы которой служат примером популяризации науки. Было бы правильным, если бы после прочтения этой книги вам захотелось сказать о Н. М. Пржевальском словами А. П. Чехова: «Есть, есть еще люди подвига, веры и ясно осознанной цели».

Тишков Аркадий Александрович,

доктор географических наук, профессор,

зам. директора Института географии РАН

От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор

От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор

Еще шаг успеха в деле исследования внутренней Азии: бассейн Лоб-нора, столь долго и упорно остававшийся в неведении, открылся, наконец, для науки…

Как предполагалось вначале, исходным пунктом моей экспедиции был город Кульджа. Сюда я прибыл в конце июля прошедшего года вместе с двумя своими спутниками – прапорщиком Повало-Швыйковским и вольноопределяющимся Эклоном. Снабженный на этот раз достаточными материальными средствами, я мог закупить в Петербурге и Москве все необходимые для долгого путешествия запасы, которые вместе с оружием и боевыми принадлежностями, отпущенными казною, весили около 130 пудов. Кладь эту пришлось тащить от Перми до Кульджи на пяти почтовых тройках и употребить на этот путь, затрудняемый сквернейшей дорогой на Урале, более месяца.

В Семипалатинске к нам присоединились спутники прошлой моей экспедиции в Монголии, забайкальские казаки Чебаев и Иринчинов, изъявившие готовность вновь разделить со мной все труды и лишения нового путешествия. Еще один казак, переводчик монгольского языка, был прислан также из Забайкалья, да трех казаков я взял в Верном из Семиреченского войска. Наконец, уже в самой Кульдже, был нанят крещеный киргиз, умеющий говорить по-сартски.[11] Таким образом, персонал моей экспедиции сформировался, но, к сожалению, на этот раз я был далеко не так счастлив в выборе спутников, как в прошлую экспедицию.

Почти три недели было употреблено в Кульдже на окончательное сформирование и снаряжение нашего каравана, состоявшего из 24 верблюдов и 4 верховых лошадей. На последних ехали я, мои товарищи и один из казаков. Все мы были отлично вооружены: кроме охотничьих ружей, каждый имел винтовку Бердана за плечами и по два револьвера у седла.

Первоначальный план заключался в том, чтобы сходить на Лоб-нор, обследовать, насколько возможно, это озеро и его окрестности, а затем вернуться в Кульджу, сдать здесь собранные коллекции и, забрав остальные запасы, двинуться в Тибет.

* * *

Утром 12 августа мы выступили из Кульджи, напутствуемые добрыми пожеланиями соотечественников, проживающих в названном городе. Путь лежал первоначально вверх, почти по самому берегу Или, долина которой здесь густо заселена таранчами.[12] Красивые, чистые деревни с садами и высокими серебристыми тополями следуют чуть не сплошь одна за другой. В промежутках раскинуты хлебные поля, орошаемые многочисленными арыками, а на лугах, по берегу самой Или, пасутся большие стада баранов, рогатого скота и лошадей. Всюду видно, что население живет зажиточно. Магометанская инсуррекция [т. е. восстание, мятеж] не коснулась своим разрушительным потоком этой части Илийской долины. Опустошенные местности лежат от Кульджи вниз по Или, где прежде также процветала культура, но после истребления китайцев таранчами и дунганами[13] здесь встречаются большей частью развалины деревень, даже городов (Старая Кульджа, Баяндай, Чимпанзи и др.) и заброшенные, поросшие сорными травами поля.

Переправившись возле устья р. Каш (в 50 верстах от Кульджи) на левый берег Или, мы направились по-прежнему вверх по ее долине, которая имеет здесь верст двадцать ширины и представляет степную равнину с глинистой солонцеватой почвой, поросшей ибелеком [эбилек, рогач] – Ceratocarpus, мелкой полынью и дырисуном (дэрэс, чий) – Lasiagrostis; на более плодородных местах встречается астрагал, немногие виды злаков или сложноцветных и мелкие корявые кустарники; на берегу же реки густые заросли тростника, лозы и облепихи.

Ширина Или возле устья Каша около 70 сажен, течение весьма быстрое. На правом берегу описываемой реки таранчинские деревни тянутся еще вверх от устья Каша верст на двенадцать; левая же сторона илийской долины уже не имеет оседлого населения. Здесь только кое-где встречаются временные пашни калмыков, да и то ближе к р. Текесу Последний приходит, как известно, из Мусарта и, соединившись с Кунгесом, дает начало Или, несущей свои мутные воды в озеро Балхаш.

Сама же долина Или, гладкая, как пол, имеет везде наносную глинистую почву. Там, где эта почва орошена арыками, отведенными из р. Или и от ее правого притока Каша, там прекрасно растут хлеба (просо, ячмень, рис, пшеница и пр.), засеиваемые местными жителями. В пространстве между Кульджой и Кашем живут, главным образом, таранчи, в меньшем количестве, ближе к Кульдже – сибо, и, как везде в Средней Азии, население густо теснится на небольших клочках. Деревни встречаются очень часто. Эти деревни довольно опрятны; в них часто встречаются сады, а большие деревья (тополь) только и растут в деревнях.

Густое население тянется по правому берегу Или еще вверх по реке верст на 10–12 от устья Каша. Дальше нет деревень. На левом же берегу от переправы Ямату (т. е. от устья Каша) также нет деревень и только ближе к Текесу (верст 15 не доходя до него) встречаются поля, обрабатываемые торгоутами, живущими в юртах. Таким образом, обрабатываемые пространства составляют первую характерную полосу Илийской долины. Другая часть представляет бесплодную степь, поросшую изредка ковылем, на солонцеватых местах – бударганою и дырисуном. Ближе к самой реке встречаются кусты облепихи, джиды, тальника, барбариса, шиповника (и ежевики); на более сухих местах тамарикс: огромные тростники зарастают здесь часто значительные пространства и делают их приютом кабанов, но почти непроходимыми для человека.

Вообще флора Илийской долины очень бедная. Кроме трав, сопутствующих хлебопашеству, здесь мало дикорастущих растений. Также небогата и фауна.

Птиц мало, зверей еще меньше. Даже антилоп мы не видали ни разу. Зато пресмыкающихся довольно много, в особенности змей и ящериц. Комаров, несмотря на конец августа, гибель, в особенности вблизи арыков. Много фаланг.

Переправа через Текес, имеющий, при страшно быстром течении, саженей 50 ширины, производится, так же как и через Или, на небольших, крайне плохих паромах. На них перевезли наши вещи; лошадей же и верблюдов перетаскивали вплавь, привязывая по несколько штук за паром. Подобное плавание на быстрой реке оказалось чрезвычайно вредно для верблюдов: трое из них издохли вскоре после переправы.

* * *

За Текесом наш путь лежал все в том же направлении, долиною нижнего Кунгеса, которая не отличается от верхнеилийской, только здесь в большем изобилии встречается ковыль. Окраинные горы, как и прежде, несут луговой характер, имеют большей частью мягкие формы и вовсе лишены лесной растительности. Так до р. Цанма, левого притока Кунгеса. Здесь же, т. е. на Цанме, виднеются последние пашни и кочевья тургоутов [торгоутов]. Далее, вплоть до выхода в Карашарскую долину, мы не встречали жителей.

Флора пройденной до сих пор от Кульджи равнины весьма бедная; также не богата и фауна. Притом время (вторая половина августа) было самое плохое для орнитологических исследований и препарировки птиц, большая часть которых находилась в сильном линянии. Зато змей и ящериц встречалось очень много, и мы собрали порядочную коллекцию этих пресмыкающихся. Из рыб же поймали только четыре вида: маринку – Schizothorax, османа – Oreinus, окуня и пескаря. По словам казаков, занимающихся рыболовством, других пород в Или и не встречается.

Общий очерк августа. Этот месяц прежде всего характеризовался сильными и постоянными жарами, во-вторых – малым количеством дождей. Последние падали только в конце месяца, да и то в более высокой долине Кунгеса. Сухость воздуха была вообще очень велика. Росы по утрам не бывало; ночи стояли постоянно теплые. Роса и более холодные ночи начались только в лесистой и более высокой долине верхнего Кунгеса, где 29-го числа, на рассвете, я нашел иней на низменных местах островов реки, хотя возле нашей палатки (на ветре) термометр на рассвете показывал +9 °C. Ветры дули почти каждый день, но были вообще слабые и преобладали в двух направлениях: восточном и западном. Это, впрочем, вероятно, зависело от направления долин Или и Кунгеса, в которых мы находились в течение всего описываемого месяца. В жаркую погоду постоянно стоял в воздухе сухой туман, вероятно, от пыли, поднятой ветром, исчезавшей на некоторое время после дождя.

От р. Цанма, вместе с увеличением абсолютной высоты местности,[14] долина Кунгеса изменяет свой характер, делаясь уже и гораздо плодороднее. Взамен прежней тощей растительности волнистая степь покрывается превосходной и разнообразной травой, которая с каждым десятком верст становится все выше и гуще. Окраинные горы также принимают более суровые формы, и на них появляются еловые леса, нижний предел которых обозначает собою пояс летних дождей.

Впрочем дожди, хотя, быть может, менее обильные, падают и в степной области, приблизительно до 4000 футов абсолютной высоты или немного ниже. Отсюда лиственные рощи начинаются и по берегу самого Кунгеса. Преобладающими в них породами являются высокие (иногда до 80 футов вышины при толщине ствола 3–5 футов) осокори и яблони; реже встречаются береза и абрикос. Боярка, черемуха, жимолость, калина и шиповник составляют густой подлесок. Острова реки густо поросли высокой лозой и облепихой, по которым часто вьется дикий хмель; на песчаных и галечных местах является тамарикс. По лесным лугам, также и по скатам соседних гор, везде густейшие, переплетенные вьюнком и повиликой, заросли травы, часто в сажень вышиною. Летом в подобной гущине почти невозможно пробраться. Но теперь, когда мы пришли в леса Кунгеса, наступил уже сентябрь, трава большей частью посохла и полегла; деревья и кустарники также носили уже осенний наряд.

После однообразия степей лесные острова и берега Кунгеса производили самое отрадное впечатление, поддаваясь которому мы решили пробыть несколько времени в этом благодатном уголке Тянь-шаня. Притом же здесь мы могли рассчитывать и на хорошую научную добычу. Кроме того, двое казаков оказались негодными для путешествия. Пришлось отослать их обратно в Кульджу и заменить двумя солдатами, которые могли прибыть не ранее, как дней через десять.[15]

Для своей стоянки в лесах Кунгеса мы выбрали то место, где в 1874 г. в продолжение нескольких месяцев стоял наш пост из одной казачьей сотни. Здесь еще целы были сараи, в которых жили казаки, их кухня и баня. В этой бане с величайшим удовольствием помылись мы в последний раз перед отходом за Тянь-шань.

Весьма характерным явлением лесов Кунгеса, да, вероятно, и других лесных ущелий северного склона Тянь-шаня, служит обилие фруктовых деревьев – яблонь и абрикосов, дающих вкусные плоды. Абрикосы, или, как их здесь называют, урюк, поспевают в июле; яблоки же в конце августа. Величиною они бывают с небольшое куриное яйцо, цветом желтовато-зеленоватые и приятного кисло-сладкого вкуса.[16] Мы как раз застали на Кунгесе время созревания яблок, которые густо покрывали деревья и целыми кучами валялись на земле. На охоте случалось иногда целую сотню шагов итти по яблочному помосту. Но все это пропадает непроизводительно для человека: гниет или съедается кабанами, медведями, маралами и косулями, собирающимися тогда на Кунгесе в большом количестве из окрестных гор. В особенности любят полакомиться яблоками кабаны и медведи – последние очень часто наедаются до того, что здесь же, под яблоней, подвергаются рвоте.

Наша охота за зверями на Кунгесе была довольно удачна. Мы добыли в коллекцию несколько прекрасных экземпляров, в том числе старого темно-бурого медведя, свойственного Тянь-шаню и отличающегося от обыкновенного мишки, главным образом, весьма длинными белыми когтями передних ног, вследствие чего этот вид и назван Северцовым – Ursus leuconyx.[17]

Кроме зверей, в лесах Кунгеса встречалось много пролетных вальдшнепов и дроздов – Turdus atrogularis, T. viscivorus; обыкновенна была также индейская птица, весьма близкая дроздам, – Myophoneus temminckii; по лугам везде попадались пролетные коростели и щеврицы. Из местных, гнездящихся птиц многие уже улетели на юг, а из оседлых нам встречались изредка фазаны – Phasianus mongolicus, голубые синицы – Cyanistes cyanus, дятлы – Picus major и др. В общем, осенний пролет птиц в пройденной теперь нами части Тянь-шаня был весьма бедный, даже относительно мелких пташек.

* * *

Невысокий хребет с перевалом в 6000 футов абсолютной высоты отделяет долину Кунгеса от неширокой долины р. Цанма, той самой, которую мы уже перешли однажды в ее низовье. Хотя обе реки, т. е. Кунгес и Цанма, отстоят одна от другой на месте перевала не далее, как верст на восемь по прямому направлению, однако разница высоты долин каждой из названных рек достигает почти двух тысяч футов. С самого перевала как на ладони видны: с одной стороны сравнительно низкая, глубоко врезанная кунгесская долина, с другой – высоко поднятая долина р. Цанма.

Цанманская долина имеет версты четыре, или около того, ширины и сплошь поросла высокой густой травой. По берегу самой реки, в ее верхнем течении, начиная от 6000 футов абсолютной высоты, тянутся леса, в которых из деревьев исключительно преобладает тяньшаньская ель – Picea Schrenkiana,[18] яблони и абрикоса уже нет; взамен них появляется рябина. Еловые леса разбросаны островками и по соседним горам, где поднимаются до 8000 футов абсолютной высоты, а быть может, даже немного выше.

Наступление осени начинало уже сильно чувствоваться в горах. Не так давно мы еще страдали от жары Илийской долины, а теперь каждое утро выпадали небольшие морозы; на высоких горах везде лежал снег; листья на деревьях и кустарниках опали наполовину. Впрочем, погода стояла большей частью хорошая, ясная, и днем иногда становилось даже жарко.

Поднявшись вверх по Кунгесу и далее по р. Цанма до самого ее истока, мы придвинулись к подножию хребта Нарат, составляющего, вместе со своими западными продолжениями,[19] северную ограду обширного и высокого плато, помещенного в самом сердце Тянь-шаня и известного под именем Юлдуса.

* * *

Прежде нежели перейти к описанию Юлдуса, скажем несколько слов о Нарате.

Хребет Нарат хотя и не достигает предела вечного снега, но тем не менее имеет самый дикий, вполне альпийский характер. Вершины отдельных гор и их крутые боковые скаты, в особенности близ гребня хребта, везде изборождены голыми, отвесными скалами, образующими узкие и мрачные ущелья. Немного пониже расстилаются альпийские луга, а еще ниже, на северном склоне гор, разбросаны островами еловые леса; южный же склон Нарата безлесен.

Мы перевалили через описываемый хребет в его восточной окраине. Здесь подъем не особенно крут, хотя все-таки затруднителен для верблюдов; спуск же к стороне Юлдуса весьма пологий. На северном склоне во время нашего перехода, т. е. в половине сентября, лежал небольшой снег; южная же сторона Нарата была бесснежна. Перевал имеет 9800 футов абсолютной высоты. Близ него мы встретили большого кабана, который был тотчас убит. Шкура поступила в коллекцию, а мясо в продовольственные запасы.

* * *

Спустившись с Нарата, мы очутились в Юлдусе. Название это в переводе означает «звезда» и дано описываемому плато, быть может, вследствие его высокого положения в горах. Отчасти подобное лестное название могло произойти и потому, что Юлдус для кочевников представляет обетованную страну для скотоводства. Здесь везде превосходные пастбища; притом же летом нет мошек и комаров. «Место прекрасное, прохладное, кормное; только жить господам да скотине», – говорили нам еще ранее тургоуты, рассказывая про Юлдус.

Этот последний представляет собой обширную котловину, вытянутую на несколько сот верст от востока к западу. По всему вероятию, эта котловина в давнюю геологическую эпоху была дном внутреннего озера, на что, между прочим, указывает также и наносная глинистая почва.

Сам Юлдус состоит из двух частей: Большого Юлдуса, занимающего более обширную, западную половину всей котловины, и малого, помещенного в ее меньшей восточной части. В общем, как тот, так и другой Юлдусы имеют один и тот же характер; разница лишь в величине. Малый Юлдус, весь вдоль нами пройденный, представляет собой степную равнину, протянувшуюся на 135 верст в длину и расширенную по средине верст на тридцать.

Ближе к крайним горам эта равнина всхолмлена и покрыта лучшей травянистой растительностью. Здесь же, преимущественно в восточной части описываемого плато, растут низкие, корявые кустарники Caragana, Salix, Potentilla [дереза, ива, лапчатка]; деревьев на Юлдусе нет вовсе.

Абсолютная высота Малого Юлдуса простирается от 7000 до 8000 футов.[20] Окраинные хребты как с севера, так и с юга дики, скалисты и имеют большую не только абсолютную, но даже и относительную высоту. Южный хребет, отделяющий Малый Юлдус от Большого, местами переходит за снеговую линию.[21]

Как раз срединою Малого Юлдуса, во всю его длину, протекает порядочная речка Бага-Юлдус-гол, впадающая в Хайду-гол, который проходит по Большому Юлдусу и затем несет свои воды в озеро Багараш.[22]

Мы перешли через Бага-Юлдус-гол вброд, но весной и летом вода здесь настолько высока, что брода не бывает. Как в самом Бага-Юлдус-голе, так и во всех почти речках, стекающих с соседних гор, водится много рыбы, но только двух видов:[23] османы, в фут или даже немного более длиной, и пескари.

В среднем течении описываемой реки, по обеим ее сторонам рассыпаны на большое пространство кочковатые болота (сазы) и озерки. На последних во второй половине сентября мы застали еще много пролетных уток. Anas boschas, A. strepera, A. crecca, Fuligula rufina, E ferina, E clangula. Другие же птицы из гнездящихся летом на Юлдусе почти все улетели на юг. Только изредка в горах можно было встретить: Ruticilla erythrogastra, Accentor fulvescens, Montifringilla nlivalis, Leucosticte brandtii. Два последних вида держались обыкновенно стадами. Из оседлых птиц в тех же горах нередки: Gyps himalayensis, Vultur monachus, Tichodroma muraria, Megaloperdix nigellii, в степях Otocoris albigula.

Млекопитающими Юлдус весьма богат. Из крупных зверей здесь водятся: медведи бурый и чалый – Ursus leuconyx, U. isabellinus, архары – Ovis polii, тэки [теке – горные козлы] – Capra skyn и, что всего удивительнее при безлесье, маралы – Cervus maral и косули – Cervus pygargus. По степям и горным долинам везде множество тарбаганов [сурков] – Arctomys baïbacinus, которые в половине сентября уже находились в зимней спячке. В это время их усердно преследуют медведи, раскапывают норы и достают оттуда полусонных, весьма жирных зверьков. Весьма обильны на Юлдусе также волки – Canis lupus, и в особенности лисицы – Canis vulpes, чаще же С. melanotis, которые охотятся здесь за многочисленными полевками – Arvicola. Из других грызунов нередки суслики – Spermophylus, но они также теперь предались зимнему сну; на болотах Бага-Юлдус-гола иногда встречаются кабаны.

Населения на обоих Юлдусах в настоящее время нет вовсе. Между тем, не далее как одиннадцать лет назад здесь жили тургоуты, в числе до десяти тысяч кибиток. Разграбленные дунганами, эти кочевники ушли частью к Шихо, частью же на Хайду-гол в окрестности Кара-шара; некоторые бежали к нам на Или, где остаются и до сих пор.

Вступление наше на Юлдус ознаменовалось крайне неприятным событием. Мой помощник, прапорщик Повало-Швыйковский почти с самого начала экспедиции не мог выносить трудностей пути, захворал и не поправлялся, так что я вынужден был отправить его обратно к месту прежнего служения. К счастью, другой мой спутник, вольноопределяющийся Эклон, оказался весьма усердным и энергичным юношей. При некоторой практике он вскоре сделался для меня прекрасным помощником и, надеюсь, останется таковым до конца экспедиции.

На Юлдусе мы провели около трех недель, занимаясь, главным образом, охотой на зверей. Последних было добыто в коллекцию более десятка прекрасных экземпляров, в том числе два самца Ovis polii. Этот великолепный баран, свойственный исключительно высоким нагорьям Средней Азии, на Юлдусе встречается часто, иногда стадами до 30–40 голов.

В таком сборище бывают самки, молодые, и несколько взрослых самцов, принимающих на себя роль вожаков и охранителей стада. Очень же старые самцы[24] держатся особняком – в одиночку или по два, по три вместе. Любимым местопребыванием архаров на Юлдусе служат предгорья высоких хребтов и пологие увалы, идущие отсюда к степной равнине. В дикие, скалистые горы эти звери забираются редко; там родина горных козлов, или тэков, – Capra skyn.[25] Последних на Юлдусе также много. Мне случалось видеть стада в 40 и более голов. Как и у архаров, стадом тэков предводительствует один или несколько взрослых самцов. Очень старые экземпляры ходят также отдельно. Убить тэка весьма трудно как по осторожности самого зверя, так и по характеру местности, в которой он живет.

Маралы, встреченные нами на Юлдусе, принадлежат к тому же самому виду, который водится и в лесном поясе Тянь-шаня. Как там, так и здесь, самцы этих оленей достигают огромных размеров. Самка гораздо меньше, но все-таки не уступает по величине взрослому самцу европейского Cervus elaphus.[26] За неимением лесов на Юлдусе, маралы держатся в тех горах, где растут низкие кустарники. По скалам описываемый зверь лазит не хуже архара, и мне не один раз случалось ошибаться, принимая издали за архара марала, стоящего на вершине высокой скалы. Весной, в мае и июне, маралы-самцы усердно преследуются охотниками ради своих молодых рогов, так называемых пантов, которые сбываются в Китай по весьма высокой цене. В Кульдже, например, пара больших (с шестью отростками на каждом) пантов стоит, из первых рук, 50–70 рублей; панты меньших размеров покупаются за 15, 20, 30 рублей. Столь выгодная добыча заставляет охотников-промышленников, русских и инородцев, неустанно преследовать маралов в течение весны на всем громадном пространстве Азии – от Туркестана до Японского моря.

Общий очерк сентября. В климатическом отношении сентябрь характеризовался ясной погодой, как и вся вообще осень в Средней [Центральной] Азии. Впрочем, когда мы стояли в долине Кунгеса, то дожди падали нередко, но лишь только поднялись в высокое плато Юлдус, как наступила постоянная ясная погода. Впрочем, плато Юлдус, по всему вероятию, не обильно атмосферными осадками вообще. Вместе с поднятием на Юлдус, абсолютная высота 7500–8000 футов (местами, ближе к окрайним горам, и более), начались постоянные ночные морозы, доходившие во второй половине месяца до -13,7 °C на восходе солнца. Но днем, лишь только всходило солнце, было тепло, и термометр в тени поднимался (на Юлдусе) до +15,3 °C. Ветры дули часто, в особенности ночью; днем же бывали довольно часто затишья, но вообще ветры были слабые и ни разу не достигали силы, отмечаемой у нас цифрою 4. Ночью всего чаще ветер дул с востока; днем – с запада с отклонениями к северу и югу. В ясные дни обыкновенно стоял в воздухе сухой туман, который происходил от пыли, поднятой ветром с Илийской долины, или, быть может, из-за тянь-шаньских пустынь. После дождя сухой туман всегда исчезал.

В долине Кунгеса было влажно, на Юлдусе же, напротив, сухость воздуха была очень высока.

* * *

Поохотившись вдоволь на Юлдусе, мы направились в долину Хайду-гола через южный склон Тянь-шаня. Подъем на перевал со стороны Юлдуса чрезвычайно пологий, даже едва заметный, хотя абсолютная высота этого перевала 9300 футов. Зато спуск крайне труден. Едва заметная тропинка идет здесь, на протяжении 40 верст, ущельем р. Хабцагай-гола, а затем 22 версты по Балгантай-голу. Оба ущелья чрезвычайно узки (местами не более 60 сажен), дно их усыпано осколками камней и валунами, бока же обставлены громаднейшими отвесными скалами.

Берега речек обросли густым тальником и тамариксом; пониже, приблизительно от 6000 футов абсолютной высоты, является облепиха и ильмовые деревья, а еще ниже – барбарис и джида, из трав по ущелью встречаются только дырисун и тростник. Окрестные горы вовсе лишены растительности. Соседняя пустыня кладет мертвую печать на эту сторону Тянь-шаня. Здесь нет тех обильных атмосферных осадков, которые падают на северном склоне описываемого хребта. Там дождевые тучи осаждают свою влагу, последние остатки которой выжимаются снеговыми горами холодного Юлдуса. Весьма вероятно, что и весь южный склон Восточного Тянь-шаня лишен влаги и растительности.

Выйдя в долину Хайду-гола, мы спустились на 3400 футов абсолютной высоты. Погода сделалась теплой, даже утренние морозы были незначительны. Между тем на Юлдусе в последней трети сентября термометр на восходе солнца опускался до -13,7 °C, и иногда падал снег.

На Хайду-голе мы остановились в урочище Хара-мото, где встретили первых жителей тургоутов, которые приняли нас радушно. Между тем быстро разнесшийся слух о прибытии русских всполошил все ближайшее мусульманское население. Уверяли, что идет русское войско и что на Хайду-голе появился уже передовой отряд. Подобному слуху еще более поверили, когда, с первого же дня прихода, начали раздаваться наши выстрелы по фазанам и другим птицам. Мусульмане, живущие по Хайду-голу, невдалеке от Хара-мото, до того струсили, что побросали свои дома и убежали в Кара-шар.

Туда, конечно, дано было тотчас же знать о нашем приходе, но сначала к нам никто не показывался из лиц официальных. В это время мы отправили тихомолком обратно в Кульджу своего проводника Тохта-ахуна, человека весьма нам преданного, но которому грозила неминуемая смерть за услуги, оказанные русским, тем более что названный проводник был мусульманином, родом из города Корла [Курля], откуда несколько лет назад бежал на Или. Вместе с Тохта-ахуном была отправлена большая часть собранных нами коллекций, чтобы не таскать их напрасно с собой.

На третий день нашего прихода в Хара-мото к нам явилось шесть мусульман, посланных правителем города Корла[27] Токсобаем узнать о цели нашего прихода. Я объяснил, что иду на Лоб-нор и что про наше путешествие известно хорошо Якуб-беку.[28] С такими вестями посланцы отправились обратно в Корла, но на противоположной стороне Хайду-гола был поставлен небольшой пикет для наблюдения за нами. На следующий день к нам опять явились те же посланцы и объявили, что Токсобай отправил гонца к Якуб-беку[29] и что до получения ответа нельзя идти далее. Отчасти я был рад подобному решению, так как лесная местность по Хайду-голу изобиловала зимующими птицами и фазанами.

Последние, как кажется, принадлежат к одному из тех двух видов Phasianus shawii и Ph. insignis, которые найдены были недавно англичанами в окрестностях Кашгара. Этот же самый фазан встречается по всему нижнему течению Тарима и на Лоб-норе.

Река Хайду-гол близ Хара-мото имеет 30–40 сажен ширины и чрезвычайно быстрое течение. Глубина на бродах фута три, четыре. Летом, при большой воде, бродов здесь вовсе не бывает. Сама река изобилует рыбой, но каких именно видов, не знаю. Ни в передний, ни в обратный путь нам не удалось ловить здесь рыбу. Последней, как говорят, также очень богато озеро Багараш, в которое впадает Хайду-гол. Вышеназванное озеро лежит недалеко к западу от Кара-шара, весьма глубоко и обширно.[30] Было бы чрезвычайно интересно обследовать Багараш, но – увы! – мы не могли этого сделать ни теперь, ни после, при обратном пути.

Каждый день к нам приежают под каким-нибудь предлогом аньджаны (сарты), а на той стороне Хайду-гола стоит их пикет, конечно, для наблюдения за нами. К счастью, наш проводник Тохта-ахун удрал тихомолком ночью, иначе ему не миновать бы смерти. Местные тургоуты, как всегда, довольны нашим посещением, хотя и сильно боятся сартов. Посетителей монголов каждый день бывает множество, но все они изгоняются. Стрельба фазанов влет производит удивительное впечатление на монголов, которые часто издали следят, как я охочусь…

Делать съемку крайне трудно; нужно было быть чрезвычайно осторожным, так как с нами вместе ехало шесть аньджанов. Я делал только главные засечки дорогою, отставая, как будто по нужде. При всем том не мог сделать засечку на Кара-шар, так как сарт, указавший нам место этого города, не отставал потом от нас; притом мы вскоре въехали в небольшие холмы, откуда уже нельзя было сделать засечки. Вообще нам сильно не доверяют; всех сбивает с толку наше намерение итти на Лоб-нор, а не в какие-либо населенные местности. Чтобы не давать повода подозрениям, я отказался, по предложению тех же сартов, итти в Кара-шар и направился прямо в Курлю. Сколько впоследствии посыплется на меня нареканий за то, что я не зашел в Кара-шар! И как легко будет упрекать людям, сидящим в теплом кабинете!!!

Сегодня в 5 верстах от нашей стоянки переправились вброд через р. Хайду-гол; ее ширина там, где одно русло, сажен 30. Большей частью река разбилась на рукава. Глубина брода теперь 3–31/2 фута, течение очень быстрое. Летом вода прибывает во время дождей, и тогда перейти вброд нельзя.

* * *

Простояв семь дней в Хара-мото, мы получили, наконец, разрешение идти в город Корла (но не в Кашгар), через который лежит путь на Лоб-нор. От Хара-мото [Хара-мод] до Корла 62 версты. Мы прошли это расстояние в три дня, сопровождаемые теми же личностями, которые приезжали к нам в первый раз. Дорогою, на каждой станции, нам приводили барана и приносили фруктов. Прежде чем достигнуть Корла, необходимо пройти через последний отрог Тянь-шаня ущельем, по которому стремится река Конче-дарья, вытекающая из Багараша в Тарим. Это ущелье имеет верст десять длины и чрезвычайно узко. При входе и выходе устроены из глины два укрепления, в которых стоят небольшие караулы.

Лишь только мы прошли в Корла и поместились в отведенном вне города доме, как к нам был приставлен караул под предлогом охранения, в сущности же для того, чтобы не допускать сюда никого из местных жителей, вообще крайне недовольных правлением Якуб-бека. В то же время и нас не пускали в город, говоря: «Вы наши гости дорогие, вам не следует беспокоиться, все, что нужно, будет доставлено». Но столь сладкие речи были только на словах. Правда, нам каждый день доставляли барана, хлеб и фрукты, но этим и ограничивалось гостеприимство. Все, что только нас интересовало, что составляло прямую задачу наших исследований, было для нас закрыто. Мы не знали ни о чем далее ворот своего двора. На все вопросы относительно города Корла, числа здешних жителей, их торговли, характера окрестной страны и прочего мы получали самые уклончивые ответы или явную ложь. Так было во время нашего шестимесячного пребывания во владениях Якуб-бека, или, как его подданные называли, Бадуалета.[31] Только впоследствии, на Тариме и Лоб-норе, нам удавалось изредка тихомолком выведать кое-что у местных жителей, которые были вообще к нам расположены, но боялись явно выказывать такое расположение. От таримцев же мы узнали, что в Корла, с окрестными деревнями, считается до 6000 жителей обоего пола. Сам город состоит из двух частей, обнесенных глиняными стенами: старого, населенного торговцами, и новой крепости, в которой живут только войска. Последних во время нашего посещения Корла было очень мало: все ушли в город Токсум, где Якуб-бек, под личным своим надзором, возводил укрепления против китайцев.

На следующий день по прибытии в Корла к нам явился один из приближенных Бадуалета, некий Заман-бек, бывший русский подданный, выходец из города Нухи в Закавказье и, кажется, армянин по происхождению. Этот Заман-бек, состоявший некогда даже на русской службе, отлично говорил по-русски и с первых слов объявил, что прислан Бадуалетом сопутствовать нам на Лоб-нор. Покоробило меня при таком известии. Знал я хорошо, что Заман-бек посылается для наблюдения за нами и что присутствие официального лица будет не облегчением, но помехой для наших исследований. Так и случилось впоследствии. Впрочем, Заман-бек лично был к нам весьма расположен и, насколько было возможно, оказывал нам услуги. Глубокою благодарностью обязан я за это почтенному беку. С ним на Лоб-норе нам было гораздо лучше, нежели с кем-либо из других доверенных Якуб-бека, конечно, настолько, насколько может быть лучше в дурном вообще.

Общий очерк октября. От высокого плато Юлдуса южный спуск Тянь-шаня к Кара-шару падает крутой стеной. Разница между высшей точкой перевала с Юлдуса и подножием гор в Джо-лин-турге 5600 футов. Такое падение распределяется на 63 версты нашего кружного обхода; между тем прямым путем по р. Хохрын-гол спуск, я думаю, не превосходит 40 (?) верст.

Весь южный склон Тянь-шаня несравненно теплее, чем Юлдус. Через 7–8 верст за перевалом уже чувствуется влияние теплой (осенью) соседней пустыни. Здесь, т. е. за перевалом, на речках в начале октября еще не было вовсе льда, который почти сплошь покрывал в это время речки Юлдуса. По мере спуска по ущелью становилось все теплее и теплее. На р. Балгантай-голе, на абсолютной высоте 4800 футов, 10 октября мы встретили еще очень много мошек и ос. За Тянь-шанем, в долине Хайду-гола, температура была еще выше, и термометр на восходе солнца только однажды упал до -10 °C, а в полдень в тени температура доходила до +16 °C. Температура почвы на глубине 1 фута была +7,2 °C, между тем на Юлдусе, на той же глубине, такую температуру мы находили в половине сентября.

В городе Курле, лежащем за последними отрогами Тянь-шаня и на меньшей абсолютной высоте, нежели долина Хайду-гола, в конце описываемого месяца было очень тепло; на восходе солнца несколько раз выше нуля, в полдень в тени до +10 °C.

Листья на деревьях (тополь, яблони, груша, ива) в самых последних числах октября еще не совсем опали.

В общем, в течение октября погода стояла ясная, но зато воздух, в особенности в городе Курле, был наполнен постоянно пылью, как туманом. Атмосферных осадков было крайне мало: за целый месяц снег шел только однажды, да и то на Юлдусе; начиная же от спуска с него, только раз крапал дождь. Сухость воздуха была страшная. Ветры случались часто лишь в первой половине октября, да и то были только слабые; преобладали в направлении северо-западные и юго-западные; во второй половине описываемого месяца большей частью стояли затишья.

4 ноября выступили мы из Корла в направлении к Лоб-нору. Кроме людей нашего каравана, с Заман-беком ехал еще какой-то хаджи и несколько человек прислуги. С первого шага наши спутники заявили себя самым непривлекательным образом. Чтобы не показать города, нас от квартиры повели окольным путем, по полям, и не стыдились уверять, что лучшей дороги нет. Пришлось поневоле прикидываться незнайкой как теперь, так и многое множество раз впоследствии. Тяжело было подобное притворство, в особенности когда дело шло о горячих научных вопросах. Про самую пустую вещь мы не могли справедливо узнать, не видевши собственными глазами. Нас подозревали и обманывали на каждом шагу. Местному населению запрещено было даже говорить с нами, не только что входить в какие-либо другие сношения. Выходило, что мы шли под конвоем; наши спутники были шпионы – не более. Заман-бек часто, видимо, тяготился подобным положением, но не мог, конечно, изменить свое поведение относительно нас. Впоследствии на Лоб-норе, когда к нам уже присмотрелись, прежняя подозрительность немного исчезла, но сначала полицейский надзор был самый строгий. Даже каждую неделю являлся гонец от Бадуалета или Токсобая «узнать о нашем здоровье», как наивно сообщал нам Заман-бек.

По всему видно было, что наше путешествие на Лоб-нор не по нутру Якуб-беку, но он не мог отказать в этом генералу Кауфману.[32] Ссориться с русскими для Бадуалета теперь было нерасчетливо ввиду близкой войны с китайцами.

Вероятно, для того, чтобы заставить нас отказаться от дальнейшего путешествия, нас повели к Тариму самой трудной дорогой, идя которою пришлось переправляться вплавь через две довольно большие и глубокие речки: Конче-дарья и Инчике-дарья. Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, как легко могли мы обойти по правому берегу первой реки, не делая дважды напрасной переправы. В данном случае, вероятно, нас хотели запугать трудностью переправы вплавь, при морозах, достигавших -16,7 °C на восходе солнца.

Обе переправы, через Конче и Инчике, мы совершили благополучно, хотя наши верблюды сильно попортились от купанья в холодной воде. Впоследствии, видя, что подобным способом нас удержать нельзя, начали строить на переправах плоты и мостики.

Чтобы попасть на Лоб-нор, мы должны были первоначально итти почти прямо на юг в долину Тарима, расстояние до которого от Корла 86 верст. Местность первоначально представляет волнистую равнину, покрытую галькой или гравием и вовсе лишенную растительности. Такая кайма, шириною от 20 до 25 верст, местами более, местами менее, сопровождает подножие невысокого, безводного и бесплодного хребта Курук-таг, составляющего последний отрог Тянь-шаня в Лобнорскую пустыню. Этот Курук-таг, как нам сообщали, стоит по южную сторону озера Багараш и, протянувшись к востоку почти на двести верст от Корла, теряется в пустыне глинистыми или песчаными холмами.

Бассейн р. Тарим (по Р. Шомбергу)

За ближайшей к горам каменистой полосой, резко обозначающей, как мне кажется, берег бывшего моря, расстилаются необозримой гладью пустыни Тарима и Лоб-нора. Почва здесь состоит или из рыхлой соленой глины, или из сыпучего песка; органическая жизнь крайне бедная. В общем, Лобнорская пустыня самая дикая и бесплодная из всех виденных мною до сих пор в Азии, хуже даже Алашанской. Но прежде чем перейти к более подробному описанию этих местностей, сделаю краткий гидрографический очерк всего нижнего течения Тарима.

* * *

Как упомянуто выше, мы должны были, следуя из Корла к югу, пересечь две довольно порядочные речки – Конче-дарья и Инчике-дарья. Первая из них[33] вытекает из озера Багараш, прорывает близ Корла последний отрог Тянь-шаня и, сделав небольшую излучину к югу, направляется затем на юго-восток и впадает в Кюк-ала-дарья – рукав Тарима. Протекая с значительной быстротой по рыхлой глинистой почве, Конче-дарья, равно как и сам Тарим, все его рукава и притоки, вырыли себе глубокие корытообразные русла. Ширина Конче-дарьи там, где мы переправились через нее вторично, от 7 до 10 сажен; глубина 10–14 футов, иногда и более. Менее нежели в десяти верстах к югу от Конче-дарьи, поперек нашего пути стала Инчике-дарья, которая, пройдя немного к востоку, теряется в солончаках, а в большую воду, быть может, сливается с Конче-дарьей. После долгих расспросов мы узнали, что Инчике составляет рукав Уген-дарьи, впадающей поблизости в Тарим и притекающей сюда из Мусарта, мимо городов Бай и Сайрам. На меридиане города Бугура от Уген-дарьи справа отделяется рукав, направляющийся прямо в Тарим, а немного ниже, слева, отходит Инчике-дарья.

На Тарим мы вышли там, где в него впадает Уген-дарья, имеющая сажен 8-10 ширины. Сам же Тарим является здесь значительной рекой, сажен 50 или 60 ширины, при глубине не менее 20 футов. Вода здесь светлая, течение весьма быстрое. Река идет одним руслом и достигает здесь самого высокого поднятия к северу. В дальнейшем течении Тарим стремится к юго-востоку, а затем почти прямо к югу и, не доходя Лоб-нора, впадает сначала в озеро Кара-буран.

У местных жителей описываемая река всего реже известна под именем Тарима. Обыкновенно ее называют Яркенд-дарья, по имени Яркендской реки, наибольшей из всех, дающих начало Тариму. Последнее название, как нам объясняли, происходит от слова «тара», т. е. пашня, так как воды Яркендской реки в верхнем ее течении во множестве служат для орошения полей.

Раздвоение Конче-дарьи (по Р. Шомбергу)

Верстах в пятидесяти ниже устья Уген-дарьи, от Тарима слева отделяется большой (20–25 сажен шириной) рукав Кюк-ала-дарья, который течет самостоятельно около 130 верст, а затем соединяется с главной рекой. В этот рукав с севера впадает Конче-дарья.

Кроме Кюк-ала-дарья, Тарим в своем нижнем течении не имеет значительных рукавов и идет большей частью одним руслом. По берегам, справа и слева, рассыпались болота и озера. Те и другие всего чаще образованы искусственно местными жителями для рыбной ловли и пастьбы скота, которому тростник доставляет единственный корм в этой злополучной стране. Сам Тарим помогает искусственному обводнению его долины. Именно на берега реки, обросшие лесом, кустарниками и тростником, сильные весенние бури наносят кучи пыли и песку, так что мало-помалу эти берега повышаются над окрестностью, в которой та же самая причина, т. е. бури, понижает почву, выдувая верхний слой рыхлой глины. В то же время, вероятно, и уровень реки, постоянно засыпаемой пылью или песком, постепенно понемногу повышается.

При таком явлении стоит лишь прокопать берег, как вода хлынет из реки и затопит более или менее обширное пространство. Сюда, вместе с водой, заходит рыба, а через несколько времени здесь начинает расти тростник. Затем спускная канава засыпается, озеро мелеет, бывшая в нем рыба без труда вылавливается, и на обсохших местах пасутся бараны. Когда тростник съеден, можно повторить прежнюю историю и опять получить впоследствии рыбу и пастбище.

Общий характер местности по всему вышеописанному нижнему течению Тарима один и тот же: на правом берегу реки, невдалеке от нее, тянутся голые сыпучие пески, набросанные невысокими (20–60 футов на глаз, издали) холмами. Эти пески неотступно сопровождают Тарим до его впадения в озеро Кара-буран, а затем уходят вверх по реке Черчен-дарья и продолжаются на юго-запад почти до города Керии. Так же и вверх по Тариму, от устья Уген-дарьи, голые пески тянутся весьма далеко. Вообще вся площадь между правым берегом Тарима, с одной стороны, и Прикунлунскими оазисами – с другой, переполнена, как нам сообщали, сыпучими песками и вовсе необитаема.

На левом берегу Тарима пески встречаются гораздо реже и далеко не так обширны. Почва же здесь состоит из рыхлой соленой глины, которая то совершенно оголена, то поросла редкими кустами тамарикса, изредка саксаулом. Эти растения своими корнями скрепляют рыхлую землю, которая в промежутках выдувается сильными ветрами. Те же ветры наносят кучи пыли на кусты и образуют мало-помалу под каждым из них бугор в сажень или две вышиной. Подобные бугры как в Ала-шане и Ордосе, так и здесь часто сплошь покрывают обширные пространства.

* * *

По берегу самого Тарима, его притоков и рукавов растительность несколько разнообразнее, но все-таки чрезвычайно бедная. Здесь прежде всего являются узкой каймой леса тогрука [разнолистный тополь – туранга] – Populus diversifolia, корявого дерева, достигающего 25–35 футов вышины при толщине ствола, почти всегда внутри пустого, от 1 до 3 футов; в небольшом количестве является джида [лох] – Eleagnus, обширные площади порастают колючкой [джингил] – Halimodendron, кендырем – Asclepias и еще двумя видами кустарников из семейства бобовых. По озерам и болотам, рассыпанным на обоих берегах Тарима, растут высокие тростники и куга [рогоз] – Typha; как редкость кое-где на влажных местах можно встретить повитель, астрагал и два-три вида сложноцветных. Вот и полный список растительности Тарима с Лоб-нором.[34] Лугов, травы, цветов здесь нет и в помине.

Вообще трудно представить себе что-либо безотраднее тогруковых лесов, почва которых совершенно оголена и только осенью усыпана опавшими листьями, высохшими, словно сухарь, в здешней страшно сухой атмосфере. Всюду хлам, валежник, сухой, ломающийся под ногами тростник и солевая пыль, обдающая путника с каждой встречной ветки.[35] Иногда попадаются целые площади иссохших тогруковых деревьев, с обломанными сучьями и опавшей корой.

Эти мертвецы здесь не гниют, но мало-помалу разваливаются слоями и заносятся пылью.

Как ни безотрадны сами по себе тогруковые леса, но соседняя пустыня еще безотраднее. Монотонность пейзажа достигает здесь крайней степени. Всюду неоглядная равнина, покрытая, словно громадными кочками, глинистыми буграми, на которых растет тамарикс. Тропинка вьется между этими буграми, – и ничего не видно по сторонам; даже далекие горы на севере чуть-чуть синеют в воздухе, наполненном пылью, как туманом. Нет ни птички, ни зверя; только кое-когда встречается красивый след робкого джейрана [в первоначальном тексте – джепрака].

* * *

Теперь перейдем к царству животных. Из краткой характеристики, сделанной выше, можно видеть, что бассейн нижнего Тарима с Лоб-нором заключает в себе самые невыгодные условия для жизни млекопитающих. Вот полный список здешней маммалогической фауны [т. е. фауны млекопитающих].

В общем, фауна млекопитающих Тарима и Лоб-нора весьма бедна по количеству; также не богато и число экземпляров. За исключением лишь кабанов и зайцев, все остальные животные встречаются здесь сравнительно не часто, иные даже редко. При этом описываемая фауна, кроме дикого верблюда, не имеет ни одного исключительно ей свойственного вида. Большая часть из них встречается и в Тянь-шане; другие же свойственны всей вообще среднеазиатской пустыне.

Джейраны

В пустынях Лоб-нора, т. е. собственно в долине Тарима, охота за зверями представляет огромные трудности. Начать с того, что зверей сравнительно не очень много. Всего более кабанов, затем хара-курюков [джейранов], а местами тигров и маралов. Кабан и тигр держатся в тростниках; марал частично там же, частью в тогруковых лесах и зарослях колючки; хара-курюк предпочитает местности, более свободные от леса, но не избегает кустарников (тамарикс).

Крайнее безводие составляет главную характерную черту всех здешних лесов и кустарных зарослей. Как там, так и здесь, всюду хлам и сухой валежник: невозможно ступить шагу, чтобы не сломать сухого сучка или не зашуметь сухими обвалившимися листьями. В тростниковых зарослях еще хуже – там нельзя пошевелиться без того, чтобы не зашумели сухие стебли камыша; если же итти по такой заросли, то шум шагов в тихую погоду слышен за несколько сот шагов; между тем сам охотник обыкновенно не видит далее дула своего собственного ружья.[36]

Убить кабана в такой гущине дело почти невозможное. Правда, тогда животное подпускает шагов на 20 или 30 и затем уже пускается бежать, но все-таки увидать уходящего зверя невозможно; только раздаются метелки камыша в направлении бега. Мне случалось вспугнуть кабана не далее пяти шагов, но и то я не мог даже мельком его видеть, не только что стрелять. Пробовали мы зажигать тростник, чтобы огнем выгнать оттуда кабанов, но, во-первых, необходимо знать наверное, что животное находится в данной местности, а во-вторых, без ветра здешний тростник, как бы он ни был густ, не горит; ветров же в этих местах зимою вовсе не бывает. Остается одно – караулить на свежих копаньях, но сидеть холодно, притом ночи темны, да, наконец, трудно отыскать подобные места незнакомому с местностью человеку.

Тем не менее охота за кабанами, при многочисленности этих зверей, все же обещает больший успех, нежели хождение за тиграми, маралами и хара-курюками. Правда, местами, именно между р. Конче-дарьей и деревней Ахтармой, тигров сравнительно много (почти как у нас волков); иногда в день можно увидеть десятки следов, но этот зверь почти исключительно бродит за добычею ночью, днем же скрывается в густейших тростниках. Пробовали мы отравить тигра мясом им же задавленной коровы; положили несколько сильных приемов Cali cyanicum; зверь ночью же съел два или три таких заряда, катался по земле и извергал рвоту, когда началось действие яда, но все-таки имел силу уйти, быть может, и недалеко. Утром следующего дня мы начали следить отравившегося тигра, но это оказалось невозможным. Множество следов этого зверя и его другого товарища, приходившего в ту же ночь к той же приманке, перекрещивались в различных направлениях в тростниковых зарослях; притом на сильно мерзлых местах следа вовсе не было видно, и мы не могли найти свою добычу. Другого тигра мы караулили целую ночь на той же самой корове, но зверь не пришел, быть может, оттого, что также хватил яду. Для карауления подобного зверя нужна светлая ночь; да притом просидеть на морозе, в одном и том же положении, не кашлянув, 13 часов, зимней ночью чересчур тяжело.

Хара-курюка также чрезвычайно трудно увидеть среди бугров, поросших кустами, какова вся здешняя пустыня; притом вспугнутого, хотя бы на 200 или 300 шагов, невозможно стрелять в бег, так как зверь в один или два прыжка скрывается из глаз. Еще меньше надежды на успех представляет охота за маралами. Сам зверь редок, притом весьма осторожен, да и держится в густых кустах, иногда даже в тростниках. В таких местностях подкрасться к маралу невозможно и крайне трудно наперед его заметить. Разве случайно как-нибудь набежит по более редким или низким кустам – тогда можно стрелять в бег. Конечно, на близком расстоянии этого не будет, и выстрел сделается наудачу.

Словом, во все время своих прежних путешествий я нигде не встречал местности, более непригодной для охоты, как долина Тарима. В течение целого месяца мы вшестером не убили никого, я сам даже и не видал ни одного зверя. Местные жители изредка бьют хара-курюков и маралов, подкарауливая их на местах покормки, но для подобной охоты нужно слишком много времени, которым мы не могли широко располагать при постоянных передвижениях с места на место.[37]

Не особенно богата также таримская долина и птицами, хотя, по-видимому, лесная местность и теплый климат должны бы были привлекать сюда многих пернатых на зимовку. Но такому явлению мешает весьма важная причина – отсутствие корма. За исключением джиды, и то сравнительно не обильной, здесь нет ни одного кустарника, нет также и трав со съедобными семенами. Рыба же, моллюски и другие мелкие животные болот или озер зимой большей частью недоступны птицам. Вот почему на Тариме не зимуют ни водяные, ни голенастые,[38] хищников также очень мало; из певчих обилен на зимовке лишь один вид – Turdus atrogularis [чернозобый дрозд]; из голубиных встречено зимой три вида, но не на Тариме, а в оазисе Чархалык [Чарклык, или Жоцзянь], верстах в 40 к юго-востоку от озера Кара-буран.

Вот список птиц, найденных зимой в Таримской долине:

Бóльшая часть перечисленных видов встречена нами также в долине Хайду-гола и близ города Корла. Кроме того, здесь найдены: Corvus frugilegus [грач], Cmonedula [галка], Coturnix communis [перепел], Cychramus polaris [полярная овсянка], Columba rupestris [каменный голубь], Perdix daurica [серая даурская куропатка], Caccabis chukar [кэклик]; три последние – горные виды. Вообще, в оазисах под Тянь-шанем, обильных пищей, должно, мне кажется, зимовать гораздо больше птиц, нежели на Тариме и Лоб-норе.

Из перечисленных 48 видов, встреченных нами зимой на Тариме,[39] новыми оказываются два вида. Первый из них, названный мною Rhopophilus deserti, найден был мною же в прошедшую экспедицию в Цайдаме. Имея тогда всего два или три экземпляра, я не решился сделать особый вид; назвал его разновидностью – Rhopophilus pekinensis, Swinh. var. major. Теперь же, убедившись на многих экземплярах в постоянстве признаков (больший рост, бледное оперение), отличающих среднеазиатского Rhopophilus от китайского, делаю его новым видом и называю «deserti» [т. е. пустынный], так как описываемая птица свойственна исключительно пустыне. Севернее Тянь-шаня новый Rhopophilus не распространяется; его нет также и в нашем Туркестанском крае.

Таримские сойки

Другая, крайне интересная находка между таримскими птицами, – это новый вид Podoces [саксаульная сойка]. До сих пор известно было только три вида этого рода.[40] Теперь отыскался четвертый, который назван мною Podoces tarimensis.[41] По своему характеру новооткрытый Podoces не отличается от близкого к нему Podoces hendersoni [монгольская саксаульная сойка); севернее Тянь-шаня и в наш Туркестан не распространяется.

Из рыб как в Тариме, так и в самом Лоб-норе водятся лишь два вида: маринки и другой [из] семейства Cyprinidae [карповых] – мне неизвестный.[42] Оба эти вида, в особенности первый, весьма многочисленны и составляют главное питание местных жителей.

* * *

Население начинает встречаться вниз по Тариму от устья Уген-дарьи и в административном отношении разделяется на два участка: таримцев, или каракульцев,[43] и собственно лобнорцев, или каракурчинцев.[44] Скажем теперь несколько слов о первых.

Как нам сообщали, нынешние обитатели Тарима жили первоначально на озере Лоб-нор и рассеялись по Тариму лет сто назад, вследствие уменьшения рыбы в самом озере и частых грабежей калмыков. Было ли ранее того население по Тариму, узнать мы не могли. Верно лишь то, что к переселенцам с Лоб-нора постоянно примешивались беглые, быть может, и ссыльные, из различных местностей Восточного Туркестана. Оттого нынешние таримцы, несомненно, принадлежащие арийскому племени, отличаются крайним разнообразием своих физиономий. Здесь можно встретить типы сартов, киргизов, даже тангутов, иногда перед вами является совершенно европейская физиономия; изредка попадается и монгольский тип.

В общем, все жители Тарима отличаются бледным цветом лица, впалой грудью и вообще несильным сложением. Роста мужчины среднего, часто высокого; женщины малорослее. Впрочем, женщин мы видали редко.

Если нам иногда и случалось заходить в обиталище таримца, то местные барышни и дамы тотчас пускались на уход, пролезая, словно мыши, сквозь тростниковые стены своих жилищ. Наш спутник Заман-бек, имевший более нас возможность видеть и изучать прекрасный пол на Тариме, сообщал не особенно лестные отзывы о тамошних красавицах, за исключением лишь одной блондинки, встреченной в деревне Ахтарма. Эта блондинка, среди своих черноволосых и черноглазых соотечественниц являлась аномалией и, по всему вероятию, была оставшимся souvenir'om после посещения этих местностей в 1862 г. партией русских староверов, о чем речь впереди.

Относительно языка таримцев (как и лобнорцев) могу сказать лишь то, что наш переводчик, таранча из Кульджи, везде свободно объяснялся на Тариме и Лоб-норе, из чего можно заключить, что различие таранчинской и сартской речи от говора туземцев невелико. Самому мне, при совершенном незнакомстве с каким-либо из названных языков, невозможно было сделать никаких личных наблюдений; переводчик же был слишком глуп, чтобы помочь в данном случае.

Религия всех жителей Тарима (и Лоб-нора) магометанская, впрочем, с примесью некоторых языческих обрядов. Так, например, покойников хоронят непременно в лодках и кладут туда или обтягивают вокруг могилы часть сетей, принадлежавших умершему.

Жилища таримцев делаются из тростника, в изобилии растущего по болотам и озеркам таримской долины. Постройка такого обиталища крайне незатейлива. Первоначально вбиваются в землю, по углам и в середине фасов новоустраиваемого жилья, неотесанные столбы тогрука, поверх которых кладут связанные бревна и жерди на потолке. Затем бока обставляются тростником, кое-как связанным, тростником же постилается и потолок, в котором делается небольшое квадратное отверстие для выхода дыма. В середине подобной комнаты располагается очаг; возле стен, на полу, на войлоках или чаще на тростнике спят хозяин и его семья; для женщин имеются иногда особые отделения. По бокам стен устраиваются полки, на которых складывается посуда и прочие вещи. Рядом с жилищем семьи делается также тростниковая загородка для скота.

С десяток, иногда менее, иногда более, вышеописанных домов скучиваются в одну деревню. Места таких деревень непостоянны. Зимой таримцы живут там, где больше топлива и корма для скота; летом расходятся по озерам для удобства рыбной ловли.

Впрочем, главной причиной, заставляющей таримцев покинуть место прежней деревни, служит болезнь кого-либо из ее обитателей. В особенности боятся в здешних местах оспы, которая, за редкими исключениями, всегда кончается смертью. Заболевшего оспой бросают на произвол судьбы. Оставив несчастному немного пищи, вся деревня тотчас же переходит на другое место и не заботится об участи своего прежнего товарища. Если он выздоровеет, что, как сказано выше, случается редко, то возвращается к своим родным; если же больной оспой умрет, то никто не позаботится о его погребении. На могилах, которые иногда нам случалось встречать, втыкают длинные шесты и на них вешают различные тряпки, маральи рога, хвосты диких яков[45] и тому подобные украшения.

Одежда таримцев состоит из армяка[46] и панталон; под армяк надевается длинная рубашка, зимой носится баранья шуба. Немногие, самые достаточные, да и то в редких случаях, надевают халат и чалму. Сапоги только у зажиточных; бедные носят зимой, поверх войлочных чулок, самодельные чирки (башмаки), летом же ходят босыми. На голове таримцы носят зимой мерлушковые[47] шапки с отвороченными полями, летом – войлочные шляпы.

Женщины носят короткий халат вроде кацавейки; халат этот редко опоясан, как у мужчин, но всегда оставлен нараспашку. Под халатом также рубашка; на ногах панталоны, которые, как у мужчин, закладываются в сапоги. На голове у женщин также меховая шапка; под нее одевается белое полотенце, которое опускается на спину, а передними концами иногда завязывается на подбородке. Мужчины бреют всю голову. Женщины заплетают две косы сзади, а на висках опускают волосы до половины щек и подстригают их. Незамужние девушки носят только одну косу сзади.

Предметы одежды и домашнего обихода таримцы получают из города Корла от приезжающих торговцев, частью же приготовляют сами. Холст выделывается из бараньей шерсти или из волокон кендыря, в изобилии растущего по долине Тарима. Осенью и зимой собирают иссохшие стебли этого растения, перетирают их сначала палками или руками и полученные волокна варят в воде; затем очищают его от костры, снова варят и расчесывают окончательно. Прядут женщины особым веретеном. Из пряжи, с помощью незамысловатого станка и челнока, ткут холст, весьма прочный и иногда даже довольно изящный по выделке.

Кроме приготовления холста и кое-какой выделки звериных или бараньих шкур, таримцы не знают иных ремесел; впрочем, изредка между ними попадаются кузнецы и сапожники.

Рыболовство составляет главное занятие жителей Тарима, а рыба главный предмет продовольствия. Для рыбной ловли употребляют небольшие сети грубой работы. Способ рыболовства будет изложен ниже. Здесь же скажу, что, проводя на воде большую часть своей жизни, таримцы, как мужчины, так и женщины, отлично ездят в челноках. Последние делаются из выдолбленных стволов тогрука и составляют непременную принадлежность каждого хозяйства.

Подспорьем к рыбной пище служат корни кендыря; их поджаривают на огне и едят вместо хлеба, которым пользуются лишь немногие зажиточные.

Земледелие по нижнему Тариму весьма незначительно и появилось здесь, как нам сообщали, не более десяти лет назад. Почву для посева орошают арыками. Из хлебов сеют пшеницу и в меньшем количестве ячмень. Урожай бывает не особенно хорош, так как почва везде слишком солонцевата.

Гораздо более, нежели земледелие, на Тариме развито скотоводство, главным образом, разведение баранов. Эти последние дают здесь отличное руно, но мелки ростом и с маленьким курдюком.[48] Кроме баранов, таримцы держат рогатый скот отличной, крупной породы, в небольшом числе лошадей и еще реже ослов; собаки очень редки на Тариме. Верблюдов нет вовсе, так как местность для них непригодна. Для скота здесь везде один и тот же корм – тростник; кроме того, бараны охотно едят стручки колючки.

Религиозный фанатизм здесь невелик. Семейный быт, по всему вероятию, тот же, что и у других туркестанцев. Жена – хозяйка в доме, но раба мужа. Последний может, когда захочет, прогнать свою жену и взять другую или держать несколько жен вместе. Жениться можно на самое короткое время, даже на несколько дней.

Из привычек описываемого населения резко бросается в глаза сноровка громко и скоро говорить. Если беседуют несколько таримцев, то можно подумать, что они ругаются между собой. Удивление выражается чмоканьем и приговариванием: «йоба, йоба». В административном отношении обитатели Тарима, равно как и лобнорцы, ведаются правителем города Корла, куда и платят свои подати.

Теперь, после долгого отступления, будем продолжать о самом путешествии.

Переправившись, как упомянуто выше, вплавь через реки Конче и Инчике, мы вышли на Тарим в том месте, где в него впадает Уген-дарья. Отсюда, сделав еще переход, добрались до деревни Ахтармы,[49] самого большого из всех таримских и лобнорских селений. Здесь имеет местопребывание управитель Тарима – некий Азлям-ахун. Несмотря на свой громкий титул, который, как нам переводил Заман-бек, означает «наиученейший человек», этот ахун совершенно безграмотен.

В Ахтарме мы простояли восемь дней, так как лесная местность изобиловала птицами, а по тростникам водилось много тигров. Несмотря на ревностное преследование последних, ни мне, ни моим казакам не удалось увидеть желанного зверя. Впрочем, двух тигров мы отравили ночью на приманке, но, несмотря на то что звери съели большие приемы синеродистого калия, они все-таки имели еще силы уйти в густейшие тростники, где наши поиски оказались напрасными. Впоследствии мы приобрели три хорошие тигровые шкуры от местных жителей, которые добывают этого зверя также посредством отравы.

В Ахтарме было сделано астрономическое наблюдение долготы и широты, а барометром измерена абсолютная высота. Последняя достигает 2500 футов.[50] Озеро Лоб-нор поднимается над уровнем моря на 2200 футов, так что нижний Тарим имеет сравнительно небольшой наклон. Тем не менее течение в описываемой реке весьма быстрое; оно достигает, при среднем уровне воды, около 180 футов в минуту.[51]

Из Ахтармы путь наш лежал вниз по Тариму. Шли, то удаляясь, то приближаясь к названной реке, которая в своем нижнем течении не имеет долины в том смысле, как мы привыкли понимать это слово. Ни форма поверхности, ни качество почвы не изменяются даже возле самой реки. Та же глинистая равнина, тот же сыпучий песок, как в соседней пустыне, так и за сотню шагов от воды. Только узкая кайма деревьев, местами густые тростники да болота и озера обозначают неширокую площадь орошенного пространства.[52] Итти с верблюдами весьма трудно, так как приходится пробираться то по лесу или густым колючим кустарником, то иногда по возвышенному тростнику, корни которого, словно железная щетка, изранивают до крови верблюжьи пятки.

Отойдя всего 7 верст от места ночлега, мы пришли к рукаву Тарима, очень глубокому и сажен 25 шириной. Через этот рукав необходимо переправляться, что совершенно невозможно теперь, когда по утрам бывают двадцатиградусные морозы. Дождаться же пока река замерзнет, очень долго, так как днем всегда бывает тепло. До сих пор нас уверяли, что после Инчике-дарьи переправы вплавь уже не будет более, а Тарим перейдем по льду. Настоящую переправу скрывали, не желая, чтобы мы оставались где-либо долгое время. Опять, в самых резких выражениях, я выговаривал Заман-беку про этот случай и десятки ему подобных… Несомненно, что виною всему сам Якуб-бек и Токсобай. По их, конечно, приказанию нас ведут самой скверной дорогой и постоянно во всем обманывают.[53] Притом же с Заман-беком едет целая орда; у жителей продовольствие (бараны, мука и пр.) и вьючный скот берутся даром. Все зло, следовательно, в том, что с нами едет Заман-бек. Дорогой вся эта ватага отправляется вперед, травит ястребами зайцев, поет песни. На ночевках вместе с посетителями собирается всегда человек 20; пять раз в день во все горло орут молитвы. Понятно, что при таких условиях невозможно увидать, не только что убить какого-либо зверя. Если бы не громадная важность исследования Лоб-нора в географическом отношении, я бы вернулся назад. За дикими верблюдами можно было бы сходить и из Цайдама. Не раз уже чуть-чуть не срывалось у меня [желание] обругать всю эту сволочь, этих мерзавцев, но я сдерживался во имя исследования Лоб-нора. Притом большая сравнительно экспедиция, какова теперь наша, не только бесполезна, но даже вредна в пустынях Азии. Опытом я убеждаюсь теперь в этом. С таким караваном, как теперь у нас, 24 верблюда, из них 18 вьючных, невозможно ни скоро итти, ни останавливаться в удобных местах. Идеальная экспедиция в Азии должна состоять из 6 человек: начальник, его помощник и четыре казака. Лишние люди – напрасная обуза. Дело тут не в количестве, а в качестве. При 6 казаках важны только ночные караулы, но их можно отменить, имея хороших собак. Движение большого каравана медленно потому, что при всех переправах или вообще трудных местах приходится тратить несравненно больше времени, нежели с караваном небольшим; верблюды чаще отрываются и т. п. В Тибет я не возьму с собой более 4 человек.

Переправившись на плоту через Кюк-ала-дарью, рукав Тарима, мы, как и прежде, шли небольшими переходами, останавливаясь большей частью возле деревень.

Заман-бек и его свита первое время ехали неотлучно при нас, но впоследствии, убедившись, что мы ничего особенного не делаем, обыкновенно уезжали вперед на место ночлега.

Местное население по пути нашего следования, несомненно, заранее получило приказание обманывать нас во всем, чего только мы не можем увидеть собственными глазами. Притом же и сами таримцы, не видавшие русских и, вероятно, наслышавшись про нас различных небылиц, первоначально бегали от нас, как от чумы. Да, наконец, видя, что «дорогих гостей», словно шпионов, ведут окольной дорогой и под конвоем, местное население, конечно, могло заподозрить в нас недобрых людей, тем более что цель нашего путешествия была совершенно непонятна для туземцев. Как некогда в Монголии и Гань-су, так и теперь на Тариме, обитатели этих стран решительно не верили тому, что можно переносить трудности пути, тратить деньги, терять верблюдов и так далее только из желания посмотреть новую страну, собрать в ней растения, шкуры зверей, птиц и пр., – словом, предметы никуда не годные и решительно ничего не стоящие. Под влиянием подобного настроения усердие таримцев относительно обманывания нас часто преступало границы и доходило до ребячески глупого.

Единственный человек, через которого мы могли узнавать кое-что более подходящее к истине, это был Заман-бек. Но он плохо знал местный язык; притом же и самого Замана часто обманывали, подозревая его в излишнем расположении к русским.

Для продовольствия во время пути нам доставляли баранов, которые отбирались даром у местных жителей. С нас также не брали денег за этих баранов,[54] несмотря на мои настояния. Впоследствии, чтобы отплатить за полученных баранов, я подарил беднейшим жителям Лоб-нора сто рублей. На Тариме же было запрещено окончательно брать деньги, и местный ахун объявил нам, что у него нет бедных.

Общий очерк ноября. Ноябрь, проведенный нами в пустынях Тарима, на одной и той же абсолютной высоте, характеризовался одинаковой ясной и теплой погодой. Правда, ночные морозы, сильно увеличившиеся вдруг в первых числах месяца, доходили на восходе солнца до -21,4 °C, но днем всегда было тепло в ясную тихую погоду. При наблюдении в 1 час пополудни ни разу не было ниже +0,8 °C; иногда же термометр показывал в это время даже в половине месяца +5,1 °C, а на солнце поднимался в конце месяца до +6,3 °C. Случалось, что на солнечном пригреве иногда пролетала муха, а 7-го числа мы еще видели стрекозу. Погода постоянно была превосходная, ясная. С восходом солнца температура повышалась быстро, но так же быстро падала вечером. Температура почвы, даже в конце месяца, доходила до +2 °C на глубине 2 футов, на 1 футе было -0,2 °C; сверху земля промерзала только на 2–3 дюйма, притом днем опять немного оттаивала. То же было и с водою. Болота и озера замерзли окончательно только к концу ноября. Река Тарим и даже его рукава были в это время еще совершенно свободны от льда; хотя по утрам шла небольшая шуга,[55] но днем она растаивала. Ветров было крайне мало, и то лишь слабые, обыкновенно же погода стояла тихая. Сухость воздуха была чрезвычайно велика. Дождя или снега не падало ни разу. По ночам, в долине Тарима, по болотам, тростник и кустарники постоянно покрывались инеем, который сходил лишь часам к десяти утра. Хотя ветров сильных вовсе не было, но воздух был постоянно наполнен пылью, как туманом. Далекие горы на севере, даже в более прозрачные дни, только неясно синели. Эта же пыль мешала астрономическим наблюдениям.

Барометрические наблюдения не совсем удобно было производить в юрте. Барометр, принесенный со двора, имел всегда более низкую температуру, нежели воздух в юрте. Ртуть в маленьком термометре скорее нагревалась, нежели в барометрической трубке; ради этого приходилось ждать некоторое время, между тем инструмент сильно пылился.

Пройдя 190 верст вниз по Тариму,[56] мы достигли того места, где Кюк-ала-дарья снова соединяется с главной рекой. Здесь мы вторично переправились (на плоту) через Тарим, который, на месте переправы, называемой Айрылган, имеет лишь 15 сажен ширины при глубине 21 фут.[57]

9 декабря. Мы за Таримом. Пройдя 5 верст, пришли на берег Тарима, через который переправились на плоту. Ширина реки здесь сажен 15, глубина 3 сажени; течение довольно быстрое. Вступление на Тарим ознаменовалось для меня неожиданным сюрпризом. Перед вечером я поехал с казаком Бетехтиным на другую сторону Тарима охотиться за фазанами. Лодка была, как и все суда на Лоб-норе, из выдолбленного ствола тогрука. Вместе с нами в лодку был взят и Оскар [собака]. Переехали хорошо, но у противоположного берега наехали на бревно; начали с него сниматься – лодка опрокинулась, и мы полетели в воду, окунувшись с головой. Оскар выплыл тотчас же на берег, мы же ухватились за обернувшуюся лодку, и нас понесло вниз по течению. Начало относить на средину; между тем казаки на противоположном берегу, не имея лодки, не могли подать нам помощи. Лодка, за которую ухватился я с казаком, от неравновесия тяжести начала вертеться, и с каждым ее поворотом мы окунались в воду. Тогда я бросил лодку и поплыл к берегу, до которого, правда, было не более 10 или 12 шагов, но на мне, кроме теплого одеяния, были надеты ружья, сумка и патронташ. Однако опасность придала силы – я доплыл до берега и вылез на него. Казак же, не решившись плыть, влез на лодку, и его несло по течению. Между тем услыхали в деревне, и прибежавшие жители бросили Бетехтину веревку, за которую вытащили его на берег. Затем мы, уже на плоту, переплыли обратно на свой берег. Тотчас мокрое платье было снято, я вытерся спиртом и напился горячего чаю. Затем, переодевшись, отправился, но уже на своем берегу, за фазанами, чтобы согреться хорошенько ходьбою. Конечно, не особенно приятно попасть в воду в декабре, но зато я первый купался в Тариме!

Соединившись с Кюк-ала-дарьей, Тарим снова достигает 30–35 сажен ширины и сохраняет такие размеры до впадения в озеро Кара-буран. Верстах в пятнадцати выше этого впадения, на правом берегу описываемой реки, выстроено небольшое квадратной формы глиняное укрепление (курган), в котором, во время нашего перехода, помещалось лишь несколько солдат из Корла.

Погода за все время нашего пути по Тариму, т. е. в течение ноября и первой половины декабря, стояла отличная – ясная и теплая. Правда, ночные морозы доходили до -22,2 °C, но лишь только показывалось солнце, температура быстро повышалась, так что в полдень в первый раз ниже нуля (в тени) была наблюдаема лишь 19 декабря. К этому времени, вероятно, замерз и Тарим, хотя, может, и не сплошь. Ветры дули лишь изредка и притом слабые; воздух был чрезвычайно сухой и постоянно наполнен пылью, как туманом. Атмосферных осадков не выпадало вовсе. По словам местных жителей, снег на Тариме и Лоб-норе выпадает как редкость, раз или два в три, четыре зимы; лежит обыкновенно лишь несколько дней, иногда и того меньше; дожди летом также крайне редки.

* * *

От вышеупомянутого глиняного форта на Тариме мы направились не на Лоб-нор, до которого уже было недалеко, а прямо на юг, в деревню Чархалык,[58] заложенную лет тридцать назад ссыльными, а частью добровольными переселенцами из Хотана. В настоящее время описываемая деревня состоит из 21 двора[59] и глиняного форта, в котором помещаются ссыльные.[60] Они обязаны заниматься хлебопашеством на пользу казны; прочие же жители сеют для себя. Вода для орошения полей получается из р. Чархалык-дарья, вытекающей из соседних гор. Эти горы стоят на южной стороне Лоб-нора, достигают громадных размеров и известны под именем хребта Алтын-таг. Верстах в трехстах[61] к юго-западу от Чархалыка на р. Черчен-дарья лежит небольшой город Черчен,[62] правитель которого ведает Чархалыком. От Черчена далее к юго-западу десять дней пути до большого оазиса Ная (900 дворов), откуда через три дня приезжают в город Керия, имеющий, как нам сообщили, до трех тысяч домов. Из Керии, через город Чжира, путь лежит в Хотан. Последний, равно как Керия и Черчен, находится в зависимости от Якуб-бека кашгарского.

Женщины и дети из оазиса Черчен

В одном дне пути от Керии в горах добывают золото. Золотые рудники находятся также в пяти переходах от Черчена, в верховьях Черчен-дарьи. Здесь, как нам говорили, ежегодно добывают около шестидесяти пудов золота, поступающего в казну Якуб-бека.

На том месте, где ныне расположен Чархалык, видны развалины глиняных стен старинного города, который нам называли Оттогуш-шари.[63] Эти развалины имеют около трех верст в окружности; впереди главной стены были выстроены сторожевые башни. Кроме того, в двух днях пути от Чархалыка к Черчену лежат, как нам сообщали, развалины другого города – Гас-шари. Наконец, близ Лоб-нора мы нашли остатки третьего города, весьма обширного. Это место зовется просто Коне-шари [Куня-шаар], т. е. старый город.

Город, несомненно, весьма древний, так как время сильно уже поработало над ним. Среди совершенно голой равнины лишь кое-где торчат глиняные остовы стен и башен. Большей частью все это занесено песком и мелкой галькой. Город, вероятно, был обширный, так как площадь, занимаемая развалинами, пожалуй, имеет верст пятнадцать в окружности. Могильная тишь царит теперь на этом месте, где некогда кипела людская жизнь, конечно, со всеми ее страстями, радостями и горестями. Но все прошло бесследно, как мираж, который один играет над погребенным городом…

От местных жителей мы не могли узнать никаких преданий о всех этих древностях.

К лучшим результатам привели расспросы относительно давнего пребывания русских староверов на Лоб-норе. О них рассказывали нам лица, видевшие собственными глазами пришельцев, явившихся в эту глушь Азии, вероятно, искать обетованную страну – «Беловодье». Первая партия, всего из десяти человек, пришла на Лоб-нор в 1861 г. Осмотрев местность, двое из переселенцев вернулись обратно, но через год явились большой партией в 160 человек.[64] Здесь были, кроме мужчин, женщины и дети. Все ехали верхами и на вьючных лошадях везли свою поклажу. Мужчины большей частью были вооружены кремневыми ружьями. Некоторые из партии умели исправлять эти ружья и делать новые; были также плотники и столяры. Дорогой русские ловили рыбу и стреляли кабанов. То и другое употребляли в пищу, но до своей посуды или чего-либо съедобного не позволяли дотрагиваться. Вообще люди были смелые, старательные. Некоторые из них поселились на нижнем Тариме, близ нынешнего форта, выстроили себе тростниковые жилища и провели в них зиму. Другие же расположились в Чархалыке, где построили деревянный дом, быть может, церковь. Дом этот только недавно снесло водой при разливе Черчен-дарьи.

Между тем в продолжение зимы, равно как и по дороге, большая часть русских лошадей погибла от трудности пути, дурного корма и обилия комаров. Новое место не понравилось пришельцам. Дождавшись весны, они решили двинуться восвояси или итти еще куда-нибудь искать счастья. Китайский губернатор Турфана, которому в то время подчинен был Лоб-нор, приказал дать переселенцам необходимых лошадей и продовольствие, а один из наших корлинских спутников, именно Рахмет-бай, провожал обратно русских до урочища Ушак-тала, лежащего на пути из Кара-шара в Турфан. Добравшись до этого последнего, переселенцы отправились в Урумчи. Куда они затем делись, неизвестно, так как вскоре началось дунганское восстание, и собщение с затяньшанским краем было прервано. Вот все, что можно было узнать относительно пребывания русских староверов на Лоб-норе.

Климат декабря. В первой своей половине этот месяц был совершенным продолжением ноября: та же ясная, тихая и днем теплая погода, по ночам морозы до -22,2 °C. Даже 16-го числа, в час дня, термометр в тени поднимался до +4,8 °C. Тарим и его рукав Кюк-ала большей частью были свободны от льда, хотя по ночам, а иногда и днем, шла шуга, которая затирала реку и смерзалась в сплошную массу лишь на крутых изворотах течения. По всему вероятию, Тарим сплошь не замерзнет в нынешнюю зиму, да едва ли это бывает и в другие зимы.

Со второй половины декабря стало холоднее, и 19-го числа, в 1 час дня, первый раз было ниже нуля (-3 °C), но и то при облачной погоде и слабом ветре. Кроме того, со второй половины описываемого месяца стали чаще перепадать ветры (слабые) и облачные дни.[65] Впрочем, все это зависело, вероятно, от влияния гор, лежащих невдалеке от деревни Чархалык, где мы находились в то время. Затем, с поднятием к горам (на охоте за дикими верблюдами), температура еще более понизилась, и даже в полдень мы наблюдали в конце декабря -7,9 °C. В долине собственно Тарима, удаленной от гор, вероятно, и во второй половине декабря было по-прежнему тепло. Снег в течение всего месяца не падал ни разу. Его не было даже и на горах Алтын-таг, несмотря на их значительную высоту.

Сухость воздуха, даже на самом берегу Тарима, была очень велика: руки и губы постоянно сохли, намоченная чашка мигом сама просыхала. Температура почвы, даже в последней трети месяца, была высока (на 1 фут -0,3 °C, на 2 фута +1,4 °C).

Отдохнув неделю в Чархалыке, я оставил здесь большую часть своего багажа и при ней трех казаков, с остальными же тремя и моим помощником Ф. Л. Эклоном отправился на другой день Рождества в горы Алтын-таг, на охоту за дикими верблюдами, которые, по единогласному уверению лобнорцев, водятся в названных горах и пустынях к востоку от Лоб-нора. Заман-бек со своими спутниками также остался в Чархалыке.

Теперь в наш караван взято было только одиннадцать верблюдов и верховая лошадь для меня; Эклон ехал на верблюде. Запаслись мы также и юртой на случай сильных холодов; продовольствия взяли на полтора месяца. Проводниками нашими были двое лучших охотников Лоб-нора. По словам этих проводников, охота за дикими верблюдами в глубокую зиму мало представляет вероятия на успех. Тем не менее мы решились попытать счастья. Дело это нельзя было откладывать до весны; тогда предстояла другая работа – наблюдение пролета птиц.

Опишем сначала Алтын-таг.

Хребет этот начинает виднеться еще с переправы Айрылган, т. е. верст за полтораста, сначала узкой, неясной полосой, чуть заметной на горизонте. После утомительного однообразия долины Тарима и прилегающей к нему пустыни путник с отрадой смотрит на горный кряж, который с каждым переходом делается все более и более ясным. Можно уже различать не только отдельные вершины, но и главные ущелья. Опытный глаз видит издали, что горы не маленьких размеров, и не ошибается. Когда мы пришли в деревню Чархалык, то Алтын-таг явился перед нами громадной стеной, которая далее к юго-западу высилась еще более и переходила за пределы вечного снега.

Нам удалось исследовать описываемые горы, т. е. собственно их северный склон, на протяжении около 300 верст, считая к востоку от Чархалыка. На всем этом пространстве Алтын-таг служит окраиной высокого плато к стороне более низкой лобнорской пустыни.

Высокое же плато по южной стороне описываемых гор составляет, по всему вероятию, самую северную часть Тибетского нагорья. Так, по крайней мере, можно с большой вероятностью предполагать, судя по рассказам местных жителей, которые единогласно уверяли нас, что юго-западные продолжения Алтын-тага тянутся без всякого перерыва (несомненно, все также каймой более низкой пустыни) к городам Керии и Хотану К востоку, по словам тех же рассказчиков, описываемый хребет уходит очень далеко, но где именно оканчивается, лобнорцам неизвестно.

В обследованной нами средней части Алтын-тага топографический рельеф этих гор таков. Первоначально, от Чархалыка до р. Джагансай, хребет стоит отвесной стеной над бесплодной, покрытой галькой равниной, почти той же абсолютной высоты, как и озеро Лоб-нор. Далее, от р. Джагансай до р. Курган-булак (а быть может, и еще восточнее), т. е. как раз к югу от Лоб-нора, равнина, отделяющая это озеро от описываемых гор, поднимается хотя равномерно, но довольно круто,[66] так что подножие Алтын-тага (у ключа Асганлык) находится на 7700 футов абсолютной высоты. У самого Курган-булака и далее к востоку до р. Джаскансай являются перепутанной сетью невысокие глинистые холмы, которые, восточнее только что названной речки, сменяются холмами сыпучих песков, известных под именем Кум-тага. Этот Кум-таг, по словам лобнорцев, протянулся широкой полосой к востоку (вероятно, все у подножия Алтын-тага) и не доходит до города Ша-чжеу лишь на два дня пути.

К стороне пустыни Алтын-таг образует отроги и разветвления, между которыми лежат неширокие долины,[67] поднятые иногда до одиннадцати тысяч футов абсолютной высоты. Соседние вершины возвышаются над этими долинами приблизительно (на глаз) еще на две или три тысячи футов. Такой же высоты, вероятно, достигает и главная ось описываемых гор, спуск которых к югу, к стороне высокого плато, несомненно, короче. Так [получается] по рассказам наших проводников и по общему характеру строения большей части среднеазиатских хребтов.

Хотя нам и не удалось, по причине глубокой зимы и недостатка времени, перейти за Алтын-таг и измерить абсолютную высоту местности на южной стороне этих гор, но несомненно, что там расстилается высокое плато, поднятое над уровнем моря не менее 12 или 13 тысяч футов. Так, по крайней мере, можно предполагать, судя по огромной абсолютной высоте долин передовых уступов Алтын-тага. Проводники наши, не один десяток раз охотившиеся на той стороне описываемых гор, сообщили нам, что если итти к югу по старой дороге, которою прежде (до дунганского восстания) калмыки ходили в Тибет, то тотчас же за Алтын-тагом расстилается высокая равнина шириною верст пятьдесят. За нею стоит опять поперечный хребет (верст двадцать шириной), не имеющий собственного названия, а за этим хребтом вновь является равнина шириною верст до сорока. Эта равнина обильна ключевыми болотами (сазами), и по южную ее сторону высится огромный вечноснеговой хребет Чамен-таг. Обе вышеупомянутые долины уходят к востоку за горизонт; туда тянутся и хребты, параллельно друг другу. К западу же все три хребта – Алтын-таг, Безымянный и Чамен-таг – соединяются недалеко от города Черчена в один вечноснеговой хребет – Тогуз-дабан, подтянувшийся к городам Керии и Хотану.

В самом хребте Алтын-тага местные жители различают названиями две части: горы, ближайшие к лобнорской пустыне, называются Астын-тагом (т. е. нижние горы), а удаленные к гребню хребта – Устюн-тагом (т. е. верхние горы).

В наружной окраине Алтын-тага преобладают глина, мергели, песчаники, известняки; выше часто встречается порфир, реже гранит. Воды в описываемых горах очень мало; редки даже ключи, да и в тех вода большей частью горько-соленая.

В общем, описываемые горы характеризуются своим крайним бесплодием. Только по высоким долинам и в ущельях здесь можно встретить кое-какую растительность: два, три низких уродливых солончаковых растения, преобладающих по высоким долинам; три, четыре породы сложноцветных, низкие кустики Potentilla [лапчатки] и Ephedra [эфедра] и др.

Как редкость, я видел иногда засохшие цветки Statice [кермек] и вьющийся Evonymus [бересклет]. По дну ущелий растет тамарикс, на более сырых местах тростник (до 9000 футов абсолютной высоты), изредка встречаются дырисун, Calligonum [джузгун], хармык – Nitraria, кое-где тогрук и шиповник; последний, впрочем, мы нашли лишь в ущелье ключа Асганлык. Большая часть поименованных растений найдена также и в соседней пустыне, в ее окраине, прилежащей к горам; вдобавок, здесь является еще низкий, корявый саксаул.

Замечательно, что, несмотря на все бесплодие Алтын-тага, здесь иногда появляется во множестве саранча, которая летом 1876 г. объела все листья и метелки тростника, – лучшей поживы здесь не было. Притом саранча поднималась в горах до 9000 футов абсолютной высоты.

* * *

Обследованный нами северный склон Алтын-тага не богат животной жизнью. Зверей гораздо более встречается, как нам сообщали, на высоком плато, по южную сторону описываемых гор, в особенности под горами и в горах Чамен-таг [см. список на следующей странице].

Кроме того, по сообщениям охотников, в горах Чамен-таг водятся: Arctomus sp. (caudatus?) [длиннохвостый сурок] и Antilope hodgsoni [антилопа оронго].

Если сравнить настоящий список со списком млекопитающих долины Тарима, то можно видеть, что в Алтын-таге (вместе с Чамен-тагом) живут десять видов, не водящихся на Тариме и Лоб-норе. Из этих видов Pseudois nahoor [куку-яман],[68] Poephagus grunniens [дикий як] и Antilope hodgsoni [оронго][69] свойственны исключительно Тибету и достигают здесь северной границы своего географического распространения.

Вот список млекопитающих Алтын-тага:

Птиц в Алтын-таге также немного. Зимою мы нашли здесь лишь 18 видов, а именно: Gypaetus barbatus [ягнятник], Vultur cinereus [гриф], Gyps himalayensis [снежный сип], Falco aesalon [дербник], Aquila fulva [беркут], Accentor fulvescens [бледная завирушка], Leptopoecile sophiae [славковидный королек], Turdus mystacinus [чернозобый дрозд], Linota montium [горная чечетка], Erythrospiza mongolica [пустынный снегирь], Carpodacus rubicilla [большая чечевица], Corvus corax [ворон], Podoces tarimensis [таримская саксаульная сойка] (до 10 000 футов абсолютной высоты), Fregilus graculus [клушица], Otocoris albigula [рогатый жаворонок], Сaccabis chukar [кэклик], Megaloperdix sp. [улар], Scolopax hyemalis [горный дупель].

Климат Алтын-тага зимой характеризуется сильными холодами при малоснежье, по крайней мере, на северном склоне описываемых гор. Летом, по словам охотников, здесь часто падают дожди и дуют сильные ветры.

Кроме охотничьих тропинок, в описываемых горах существуют две дороги: одна ведет от Лоб-нора в Тибет, другая – в город Ша-чжеу [видимо, Су-чжоу]. Обе эти дороги теперь заброшены. Калмыки со времени дунганского восстания[70] перестали ездить на богомолье в Лассу [Лхасу]. По шачжеуской же дороге несколько лет назад пробрались две или три партии дунган, уходивших от китайцев. Этой тропинкой шли и мы до ключа Чалык; далее наши проводники не знали дороги. Последняя на перевалах, а иногда и в других местах, обозначена кучами сложенных камней. По всему вероятию, путь от Лоб-нора в город Ша-чжеу идет и далее по горам Алтын-тага, так как в соседней пустыне нет воды.

В течение сорока дней мы прошли у подножия Алтын-тага[71] и в самих этих горах ровно пятьсот верст, но за все это время встретили, и то случайно, лишь одного дикого верблюда,[72] которого убить не удалось.

15 января. Сегодня исполнилось десятилетие моей страннической жизни. 15 января 1867 г., в этот самый день, в 7 часов вечера, уезжал я из Варшавы на Амур. С беззаветной решимостью бросил я тогда свою хорошую обстановку и менял ее на туманную будущность. Что-то неведомо тянуло вдаль на труды и опасности. Задача славная была впереди; обеспеченная, но обыденная жизнь не удовлетворяла жажде деятельности. Молодая кровь била горячо, свежие силы жаждали работы. Много воды утекло с тех пор, и то, к чему я так горячо стремился, исполнилось. Я сделался путешественником, хотя, конечно, не без борьбы и трудов, унесших много сил…

Встреча дикого верблюда. День десятилетия ознаменовался для меня неожиданным сюрпризом: мы встретили, наконец, дикого верблюда, но, к величайшему огорчению, не могли его убить. Дело происходило следующим образом: вставши, по обыкновению, с рассветом, мы напились чаю, доели остатки вчерашнего супа и хотели вьючить верблюдов. Стоянка была в эту ночь в горном ущелье на высоте 10 000 футов, утром стоял мороз -17 °C и дул восточный ветер. Все верблюды были уже завьючены, и их начали связывать в караван, как вдруг один из казаков заметил, что шагах в 300 от нас ходит какой-то верблюд. Думая, что это один из наших вьючных, тот же казак закричал другим, чтобы они поймали ушедшего и привели его к каравану. Между тем, осмотревшись кругом, казаки увидели, что все наши одиннадцать верблюдов налицо. Ходивший вдали, несомненно, был дикий, шедший вниз по ущелью; увидав наших верблюдов, он побежал к нам рысью, но, заметив вьюки и людей, сначала приостановился, а потом в недоумении начал отбегать назад. «Верблюд, дикий верблюд», – закричали мне разом все казаки. Я схватил бывший уже за спиною штуцер Ланкастера и выбежал вперед. Дикий гость в это время был уже на расстоянии около 500 шагов и, остановившись, смотрел в нашу сторону, все еще не поняв, в чем дело. Несколько мгновений я медлил стрелять, хорошо зная, что на таком расстоянии в холод, да притом как раз против солнца, невозможно попасть даже в большую цель. В это время дикий верблюд отбежал еще несколько десятков шагов и снова остановился. Далее медлить было невозможно. Осторожный зверь, несомненно, ушел бы без выстрела. Я спустил курок, поставив прицел на 500 шагов, и пуля сделала рикошет, не долетев до цели; вторая пуля, пущенная в бег, опоздала. Верблюд кинулся со всех ног, только мы его и видели. Пробовал я с казаком погнаться на лошади, но это ни к чему не привело. Не только дикий, но и домашний верблюд бегает шибче хорошего скакуна; наши же две клячи едва волокли ноги. Так и ушел от нас редчайший зверь. Притом экземпляр был великолепный: самец средних лет, с густой гривой под шеей и высокими горбами. Всю жизнь не забуду этого случая!

Из других зверей мы добыли только кулана и самку яка. Вообще описываемая экскурсия была весьма неудачна и притом исполнена различных невзгод. На огромной абсолютной высоте, в глубокую зиму, среди крайне бесплодной местности, мы терпели всего более от безводия и морозов, доходивших до -27 °C. Топлива было весьма мало, а при неудачных охотах мы не могли добыть себе хорошего мяса и принуждены были некоторое время питаться зайцами. На местах остановок рыхлая, глинисто-соленая почва мигом разминалась в пыль, которая толстым слоем ложилась везде в юрте. Сами мы не умывались по целой неделе, были грязны до невозможности; наше платье было пропитано пылью насквозь; белье же от грязи приняло серовато-коричневый цвет. Словом, повторились все трудности прошлой зимней экспедиции в Северном Тибете. Проведя неделю возле ключа Чаглык[73] и сделав здесь определение долготы и широты, мы решили вернуться на Лоб-нор наблюдать пролет птиц, время которого уже приближалось. Двое из наших проводников должны были вернуться опять в горы и искать дикого верблюда, шкуру которого необходимо было приобрести во что бы то ни стало. Для вящей приманки я назначил за самца и самку сто рублей – цену в пятьдесят раз больше той, по которой местные охотники продают верблюжьи шкуры, если удастся добыть это животное.

По единогласному уверению лобнорцев, главное местожительство диких верблюдов в настоящее время находится в песках Кум-таг, к востоку от озера Лоб-нор; кроме того, этот зверь попадается изредка в песках нижнего Тарима и в горах Курук-таг. Еще реже дикие верблюды встречаются в песках по р. Черчен-дарья; далее, в направлении от города Черчена к Хотану, описываемое животное не водится.

Вблизи Лоб-нора, там, где теперь стоит деревня Чархалык, и далее к востоку под горами Алтын-таг, равно как и в самих этих горах, лет двадцать назад дикие верблюды были весьма обыкновенны. Наш проводник, охотник из Чархалыка, рассказывал, что в то время ему удавалось нередко видать стада по несколько десятков и однажды даже более сотни экземпляров. В течение своей жизни этот пожилой уже охотник убил из фитильного ружья более сотни диких верблюдов. По мере того как прибавлялось население в Чархалыке и увеличивалось число охотников на Лоб-норе, верблюды становились все реже и реже. В настоящее время этот зверь лишь заходит в местности, ближайшие к Лоб-нору, да и то в небольшом числе. В иной год даже не бывает ни одного верблюда; в более же удачное время местные охотники убивают пять, шесть экземпляров в течение лета и осени. Мясо, весьма жирное осенью, употребляется в пищу, а шкура идет на обувь. Стоит эта шкура на Лоб-норе десять теньге, т. е. 1 р. 30 к. на наши деньги.

По уверению лобнорских охотников, все верблюды приходят [из Кум-тага], равно как и уходят в пески Кум-таг, совершенно недоступные по своему безводию. По крайней мере, никто из лобнорцев там не бывал. Пробовали некоторые ездить в эти песчаные горы от ключа Чаглык, но, проплутав день или два по сыпучему песку, в котором люди и вьючные ослы вязли по колено, совершенно выбившись из сил, безуспешно возвращались обратно. Впрочем, абсолютного безводия в Кум-таге быть не может; иначе там нельзя было бы жить и верблюдам. Вероятно, где-нибудь есть ключи, служащие водопоем. Относительно же пищи описываемые животные, так же как и их прирученные собратья, крайне неприхотливы, а потому могут благополучно обитать в самой дикой и бесплодной пустыне, лишь бы подальше от человека.

Летом, в сильные жары, верблюды соблазняются прохладою высоких долин Алтын-тага и заходят сюда на высоту 11 000 футов, даже и более, так как наши проводники сообщали нам, что это животное изредка попадается на высоком плато на южной стороне Алтын-тага. Немалой приманкой для верблюдов в горах служат водопои на редких ключах, а также сравнительно большее, нежели в песках, обилие бударганы (Calidium) [поташник] и других солончаковых растений. При этом по ущельям растет, хотя и не в обилии, кустарник Hedysarum? [копеечник], весьма любимый описываемыми животными. Зимой дикие верблюды держатся исключительно в более низкой и теплой пустыне, в горы заходят лишь случайно.

В противоположность домашнему верблюду, у которого трусость, глупость и апатия составляют преобладающие черты характера, дикий его собрат отличается сметливостью и превосходно развитыми внешними чувствами. Зрение у описываемого животного чрезвычайно острое, слух весьма тонкий, а обоняние развито до удивительного совершенства. Охотники уверяли нас, что по ветру верблюд может почуять человека за несколько верст, разглядит крадущегося охотника очень далеко, услышит малейший шорох шагов. Раз заметив опасность, зверь тотчас же убегает и уходит, не останавливаясь, за несколько десятков, иногда даже за сотни верст. Действительно, тот верблюд, в которого я стрелял, бежал без перерыва, как то можно было видеть по следу, верст двадцать; вероятно, еще и далее, но больше мы не стали следить, так как зверь свернул ущельем в сторону от нашего пути.

По-видимому, такое неуклюжее животное, как верблюд, всего менее способно лазить по горам, но в действительности выходит наоборот. Мы видали не один десяток раз верблюжьи следы и помет в самых тесных ущельях и на таких крутых склонах, по которым очень трудно взобраться даже и охотнику. Здесь верблюжьи следы мешаются с следами куку-яманов (Pseudois nahoor) и архаров. До того странно подобное явление, что как-то не верится собственным глазам.

Бегает дикий верблюд очень быстро, почти всегда рысью. Впрочем, в этом случае и домашний его собрат на большом расстоянии обгонит хорошего скакуна. На рану зверь весьма слаб и часто сразу падает от малокалиберной пули лобнорских охотников.

Время течки у диких верблюдов бывает зимой – с половины января почти до конца февраля. Старые самцы собирают тогда по несколько десятков самок и ревностно стерегут их от сладостных покушений других кавалеров, для чего, по словам охотников, иногда загоняют весь свой гарем в укромные ущелья и не выпускают оттуда до окончания любовной поры. В этот же период между самцами заводятся драки, которые иногда оканчиваются смертью одного из бойцов. Старый самец, одолев более слабого молодого, зубами раздавливает ему череп. Самка идет в течку на третьем году и ходит беременной немного более года; молодые, всегда один, родятся ранней весной, т. е. в марте. Детеныши весьма любят своих матерей. Если самка убита, то молодой убегает, но потом опять возвращается на это место. Пойманные смолоду дикие верблюды легко ручнеют и исправно возят вьюк.

Голос животное издает очень редко – глухой, вроде мычания; так ревут чаще самки, у которых есть дети. Самцы же, даже в период течки, не ревут, но отыскивают самок чутьем по следу.

Сколько лет живет дикий верблюд, нам сказать не могли; иные достигают глубокой старости. Нашему проводнику-охотнику однажды случилось убить самца с совершенно стертыми зубами; несмотря на это, животное было довольно жирно.

Лобнорцы охотятся за дикими верблюдами летом и осенью. Специально за [этими] животными не ездят, а бьют их, когда попадутся. Вообще, эта охота считается самой трудной, и ею занимаются лишь три, четыре охотника на всем Лоб-норе. Убивают верблюдов всего чаще, подкарауливая на водопоях; реже ищут по свежим следам.

Охотники, отправленные мною на поиски дикого верблюда, вернулись на Лоб-нор только 10 марта, но зато с добычей. В окраине Кум-тага они убили самца-верблюда и самку; притом, совершенно неожиданно, приобрели молодого из утробы убитой матери. Этот молодой должен был родиться на следующий день.

Шкуры всех трех экземпляров были превосходные; сняты и препарированы как следует. Этому искусству мы сами обучили посланных охотников. Черепа также были доставлены в исправности.

Через несколько дней я получил еще шкуру дикого верблюда (самца), убитого на нижнем Тариме. Этот экземпляр был немного хуже первых, так как, живя в более теплой местности, уже начал линять; притом его и обдирали неумеючи.

Нечего и говорить, насколько я был рад приобрести, наконец, шкуры того животного, о котором сообщал еще Марко Поло, но которого до сих пор не видал ни один европеец.

Впрочем, зоологические признаки, отличающие дикого верблюда от домашнего, невелики и, сколько можно было бегло заметить, заключаются в следующем: а) на коленях передних ног у дикого экземпляра нет мозолей; б) горбы вдвое меньше, чем у домашнего,[74] удлиненные же волосы на их вершинах короче; в) чуба у самца нет или он очень небольшой; г) цвет шерсти у всех диких верблюдов один и тот же – красновато-песчаный; у домашних такой цвет встречается лишь изредка; д) морда у дикого серее и, сколько кажется, короче; е) уши также короче. Кроме того, дикие верблюды, в общем, отличаются лишь средним ростом; таких гигантов, как между домашними экземплярами, на воле не встречается.

Теперь является вопрос: верблюды, нами найденные, есть ли прямые потомки диких родичей, или домашние, ушедшие в степь, одичавшие и размножившиеся на воле?

Каждый из этих вопросов имеет «за» и «против» своего утвердительного решения. Пример одичания и размножения домашних животных мы видим в Южной Америке, где от немногих экземпляров, ушедших из испанских колоний, расплодились на привольных пастбищах огромные стада рогатого скота и лошадей. Подобное же явление, в миниатюре, я встретил во время своей прошлой экспедиции в Ордосе, где после дунганского восстания, всего в течение двух-трех лет, коровы и быки до того одичали, что охотиться за ними было не легче, чем за антилопами. Но относительно размножения ушедших на волю верблюдов является препятствие в том отношении, что между этими животными, в прирученном состоянии, весьма мало способных к оплодотворению самцов; наконец, само совокупление и роды производятся большей частью с помощью человека. Положим, последнее препятствие на свободной жизни может исчезнуть, но первое, т. е. порча человеком детородной части у самцов, остается неисправимым и в пустыне. Таким образом, мало является шансов на то, чтобы довольно часто могли уходить экземпляры, способные оставить потомство; исключение составят только самки, которые предложат свои услуги диким самцам.

С другой стороны, в бассейне Лоб-нора местности, возможные здесь для обитания человека, крайне непригодны для верблюдов, вследствие обилия воды, насекомых и дурного корма. Поэтому здешнее население едва ли когда разводило много верблюдов, а теперь их лобнорцы и вовсе не держат.[75]

Обращаясь к другому положению, т. е. к тому, что нынешние дикие верблюды – прямые потомки также диких родичей, можно, мне кажется, иметь более веские доказательства в эту сторону Действительно, кроме вышеперечисленных зоологических различий, описываемое животное в диком состоянии представляет в высокой степени развитыми те качества, которые «в борьбе за существование» оставляют за индивидуумом шансы на сохранение как себя лично, так и своего потомства. Превосходно развитые внешние чувства спасают животное от врагов, которых притом и весьма немного в тех местностях, где обитает дикий верблюд. Человек-охотник, да еще разве волк – вот с кем приходится бороться описываемому животному. Но волков немного в пустыне, и притом они едва ли опасны взрослому верблюду. От человека же это животное укрывается в самых недоступных местностях. И, по всему вероятию, сыпучие пески к востоку от Лоб-нора составляют с незапамятных времен коренное местожительство диких верблюдов. Конечно, в древности район их распространения мог быть гораздо шире, но теперь за описываемыми животными остался лишь самый недоступный уголок среднеазиатской пустыни.

Сопоставляя вышеизложенные данные, мне кажется, можно вывести то заключение, что нынешние дикие верблюды – прямые потомки диких родичей, но что по временам к ним, вероятно, примешивались и ушедшие домашние экземпляры. Последние, если только были способны к размножению, оставляли потомство, которое в последующие генерации уже не отличалось от дикого типа. Впрочем, для окончательного решения видовой самостоятельности диких верблюдов важно будет специальное сравнение их черепов с черепами домашних экземпляров.

Климат января. Этот месяц, сколько кажется, самый холодный на Лоб-норе, был для нас еще холоднее потому, что мы провели его в горах Алтын-тага на абсолютной высоте от 7000 до 11 000 футов. Понятно, что здесь и климатические условия были иные, нежели в низких равнинах Лоб-нора.

В высоких долинах Алтын-тага, в течение всего января, в полдень ни разу не было выше нуля; а на восходе солнца морозы доходили до -27,6 °C. В течение месяца 7 раз падал снег, всегда сухой и мелкий, как песок. Обыкновенно снег этот выпадал не более как на один дюйм, иногда же того менее. В следующие же дни его сдувало в долинах ветром в небольшие кучки, а на южных склонах гор уничтожало солнцем. Только в конце описываемого месяца снег выпал более сплошной, хотя также неглубокой (1–2 дюйма) массой и спустился в подножия Алтын-тага до 5000 футов, быть может, даже и ниже. На самом же Лоб-норе, по словам местных жителей, в течение всей зимы снег не падал ни разу. По словам лобнорцев, летом в Алтын-таге часто идут дожди (все тучи разрешаются там) и дуют сильные ветры. Несмотря на изредка падавший снег, сухость воздуха в Алтын-таге была очень велика. Хотя мы и не делали психрометрических наблюдений, но сильную сухость можно было заметить по быстрому высыханию всякой намоченной вещи, как, например, чашки с остатками чая, мокрой тряпки и пр. Ветры в январе дули почти каждодневно: днем с запада и с северо-запада, ночью и утром с востока. Впрочем, ночные ветры случались гораздо реже. Дни облачные также бывали довольно часто. По вечерам, после заката солнца, в ясную погоду весьма ясно был виден зодиакальный свет, и он являлся более ярким, нежели Млечный Путь.

В первых числах февраля вернулись мы на Лоб-нор. Расскажем теперь об этом озере, равно как и о самом нижнем Тариме.

Соединившись, возле переправы Айрылган, со своим рукавом Кюк-ала-дарья, Тарим, как упомянуто выше, течет около 70 верст почти прямо на юг, а затем впадает, или, лучше сказать, образует, своим разливом мелководное озеро Кара-буран. Имя это означает «черная буря» и дано местными жителями описываемому озеру потому, что во время бури здесь разводится сильное волнение. Притом, если ветер дует с востока или северо-востока (что чаще всего случается весной), то вода Кара-бурана далеко заливает солончак на юго-западе описываемого озера, так что сообщение между Таримом и деревней Чархалык на время прекращается.

Русла в дельте Тарима и Кум-дарьи (по Н. Гернеру и П. Чену)

Само озеро Кара-буран имеет в длину от 30 до 35 верст при ширине верст в 10 или 12. Впрочем, объем озера много зависит от состояния воды в Тариме: при высоком уровне вода Кара-бурана далеко затопляет отлогие берега, при низком – здесь являются солончаки. Глубина Кара-бурана не более 3–4 футов, часто и того менее; изредка попадаются небольшие омуты в сажень и более глубиной. Чистой, не поросшей кустарником воды гораздо больше, чем на самом Лоб-норе, в особенности если принять во внимание гораздо меньшую величину описываемого озера. Тарим теряется в нем лишь на небольшое пространство; затем русло его вновь резко обозначается. При самом впадении Тарима в Кара-буран в это озеро входит с запада другая речка – Черчен-дарья, о которой уже говорилось выше.

Лобнорская котловина и дельта Тарима (по А. Герману)

По выходе из Кара-бурана Тарим снова является порядочной рекой, но вскоре начинает быстро уменьшаться в своих размерах. Тому причиной служат отчасти многочисленные канавы, посредством которых жители отводят в стороны (для рыбоводства) воды описываемой реки. С другой стороны ее давит соседняя пустыня, которая все более и более суживает площадь орошенного пространства, поглощает своим горячим дыханьем всякую лишнюю каплю влаги и окончательно преграждает Тариму дальнейший путь к востоку. Борьба оканчивается: пустыня одолела реку, смерть поборола жизнь. Но перед своей кончиной бессильный уже Тарим образует разливом последних вод обширное тростниковое болото, известное с древних времен под именем Лоб-нора.

* * *

Название Лоб-нора неведомо местным жителям, которые зовут этим названием все нижнее течение Тарима, а озеро на устье этой реки называют вообще Чон-куль (т. е. большое озеро), или чаще Кара-кур-чин,[76] разумея под последним названием и весь окрестный административный участок. Во избежание сбивчивости, я буду удерживать за описываемым озером его старинное название Лоб-нора.

Наконец, после долгого странствования, миновав озеро Кара-буран, сквозь которое протекает Тарим, экспедиция достигла Лоб-нора.

По своей форме это озеро, или, вернее, болото, представляет неправильный эллипс, сильно вытянутый от юго-запада к северо-востоку. Наибольшая длина в этом направлении около 90 или 100 верст; ширина же не превосходит 20 верст. Так, по крайней мере, сообщали местные жители. Самому мне удалось исследовать только южный и западный берега Лоб-нора и пробраться в лодке по Тариму до половины длины всего озера; далее ехать было нельзя по мелководным и густым тростникам. Эти последние покрывают сплошь весь Лоб-нор, оставляя лишь на южном его берегу узкую (1–3 версты) полосу чистой воды. Кроме того, небольшие чистые площадки рассыпаны, как звезды, везде в тростниках.

По рассказам туземцев, описываемое озеро лет тридцать назад было глубже и гораздо чище. С тех пор Тарим начал приносить меньше воды, озеро мелеть, а тростники размножаться. Так продолжалось лет двадцать, но теперь уже шестой год как вода в Тариме снова прибывает и, не имея возможности поместиться в прежней, ныне заросшей тростником рамке озера, заливает его берега.

Озеро Лобнор

Таким образом, весьма недавно образовалась полоса чистой воды, протянувшаяся вдоль всего южного берега Лоб-нора. Здесь на дне видны корни и стволы некогда росшего на суше тамарикса; притом глубина большей частью только 2–3 фута, изредка 4–6 футов; от берега шагов на триста, даже на пятьсот, не глубже одного фута. Такое же мелководье встречается и по всему Лоб-нору; только местами, в омутах, и то изредка, можно встретить глубину в 10, иногда 12–13 футов. Вода везде светлая и пресная.[77] Солоновата она лишь у самых берегов, по которым расстилаются солонцы, лишенные всякой растительности и взъерошенные, как волны, на своей поверхности. Эти солончаки облегают весь Лоб-нор. На южном берегу они достигают 8-10 верст ширины, но на восточном тянутся, по рассказам жителей, далеко, мешаясь с песками. За солончаками, по крайней мере, на южном, обследованном мною берегу, идет также параллельно берегу озера узкая полоса, поросшая тамариксом, а за нею расстилается равнина, покрытая галькой и много, хотя постепенно, поднимающаяся к подошве Алтын-тага. Эта равнина, вероятно, и была в давно минувшие времена окраиной самого озера Лоб-нор, которое тогда заливало своими водами все нынешние солончаковые места по берегам, следовательно, было гораздо обширнее, вероятно, глубже и чище. Какая причина произвела потом обмеление описываемого озера и периодически ли это повторяется, сказать не могу. Впрочем, факт усыхания замечается почти во всех среднеазиатских озерах.

Положение озера Лобнор в середине XX в. (по Н. Гернеру и П. Чену)

Теперь о Тариме.

У западного края Лоб-нора, возле деревни Абдаллы, эта река имеет еще 125 футов ширины; наибольшая глубина, при среднем уровне воды, 14 футов; скорость течения 170 футов в минуту; площадь сечения 1270 кв. футов; русло, как и прежде, корытообразное.

Вниз от деревни Абдаллы быстро уменьшаются размеры Тарима. Так, верст двадцать ниже он имеет в ширину не более 7–8 сажен, а еще верст через двадцать суживается на 3–4 сажени, хотя все еще сохраняет глубину футов 7-10, часто более, и значительную быстроту течения. Такой канавой Тарим течет еще верст двадцать, сильно извиваясь, и, наконец, совершенно теряется в тростниках. Далее к северо-востоку, равно как и раньше того, справа и слева реки, расстилаются тростниковые болота, большею частью совершенно недоступные. Даже в маленьком челноке невозможно пробраться среди густейшего тростника, достигающего трехсаженной вышины и почти дюйма в поперечнике стебля. Сплошной аллеей обрастают такие великаны берега самого Тарима, по дну которого, в более мелких и тихих местах, растет водяная сосенка – Hyppuris. По всему Лоб-нору, кроме тростника, встречается еще куга – Typha [рогоз] и сусак – Butomus; других водяных растений, по крайней мере ранней весной, не имеется.

Рыба в описываемом озере водится в изобилии, та же самая, что и в Тариме, только двух видов: маринка и другой мне неизвестный [из] семейства Cyprinidae [карповых]. Первой в Лоб-норе гораздо больше, нежели второй. Маринку лобнорцы называют балык, т. е. вообще рыба, а другую породу, сверху пеструю – тазек-балык. Оба вида мечут икру в марте.

Рыболовство начинается самой ранней весной и оканчивается поздней осенью. Ловят маленькими сетками, в которых рыба путается. Наиболее употребительный и добычливый способ рыбной ловли, практикуемый жителями по всему нижнему Тариму и частью Лоб-нора, состоит в следующем. Выбрав пригодное место, прокапывают канаву от Тарима (уровень которого, как сказано прежде, большей частью выше окрестных низин) и пускают воду в соседнюю равнину. Мало-помалу там образуется мелкое, но довольно обширное озеро, в которое по той же канаве входит из реки и рыба. В мае сточную канаву засыпают: прибыль воды прекращается. Затем, в течение лета, при огромном испарении, искусственное озеро мало-помалу усыхает, вода остается лишь в более глубоких местах, куда и собирается вся рыба. Осенью, в сентябре, приступают к ее ловле. Для этого снова прокапывают небольшое отверстие в спускной канаве и ставят здесь сеть. Озерная рыба, [измученная[78] ] долгой стоянкой в небольших омутах, почуяв свежую воду, бросается по ней в реку и попадает в ловушку. Подобным способом улов бывает весьма обильный, так что в это время делаются зимние запасы. Притом рыба, как говорят лобнорцы, простояв в тихой воде, напитавшись солью от почвы, делается жирной и вкусной.

Каракурчинцы, живущие внутри Лоб-нора, не могут употреблять вышеописанный способ ловли, так как Тарим, проходя по озеру, не имеет возвышенных берегов. Впрочем, кое-где еще возможны канавы между рекой и озерками; в таких канавах всегда ставятся сети. При обилии рыбы ловля ее и без осушения озер большей частью бывает удачна.

Как нам сообщали, Лоб-нор замерзает в ноябре,[79] вскрывается в начале марта; лед бывает от 1 до 2 футов толщины.

Нижнее течение р. Яркенд-Тарима. От слияния близ урочища Кутмет-кюль с своим левым рукавом Уген-дарья, р. Яркенд-Тарим вступает в нижнее течение.[80] Ширина соединенной реки сажен 50, или даже того более; течение быстрое, глубина большая. Впрочем, вскоре после слияния с Уген-дарьей Тарим вновь отделяет от себя, и по-прежнему слева, весьма большой рукав (20–25 сажен шириною) по имени Кюк-ала-дарья.[81] Этот новый рукав отделяется ниже деревни Ахтармы, как кажется, верстах в 30 (?) от нее, течет параллельно с главной рекой в расстоянии верст 20 (?) или 30 (?) и, пройдя таким образом… верст,[82] соединяется с Яркенд-Таримом в двух верстах ниже переправы Айрылган.

В своих низовьях Яркенд-Тарим гораздо уже, нежели там, где мы увидали его в первый раз по соединении с Уген-дарьей. На переправе Айрылган ширина описываемой реки не более 15 сажен при глубине в 21 фут. Немного ниже слияния с Кюк-ала-дарьей Тарим не шире 30–35 сажен; в редких местах сажен до 40. На правой стороне реки, как говорят, уже после переправы Айрылган, отделяется значительный рукав, который, пройдя через окраинные пески, соединяется с р. Черчен-дарьей. Эта последняя впадает в Тарим близ самого его устья в озеро Кара-курчин.

Такое название принадлежит лишь небольшому (версты 2–3 в окружности) озерку, через которое протекает Черчен-дарья перед своим впадением в Тарим. Кроме того, Лоб-нором зовется вся населенная местность (т. е. собственно долина) по нижнему течению Тарима.

Черчен-дарья вытекает из снежных гор Чамен-таг и недалеко от своего устья имеет сажен 9-10 ширины и быстрое течение.[83] Вообще, как сам Яркенд-Тарим, так и притоки его низовьев текут весьма извилисто и быстро. Так, Кюк-ала-дарья течет (зимою) 51 шаг в минуту; сам Тарим, соединившись с вышеназванным рукавом, имеет скорость течения 70 шагов (192 фута) в минуту. Так это теперь, когда вода в описываемой реке после летнего разлива еще высока. Притом как сам Тарим, так равно его притоки и рукава, протекая по рыхлой глинистой почве, вымыли себе глубокие корытообразные русла.[84] Дно таких проток обыкновенно выстлано, словно ковром, различными водяными растениями. Ляжешь, бывало, на лед и сквозь него любуешься на этот подводный мир.[85] Кстати, вода в озерах везде очень светлая, да и в самом Тариме не особенно мутна. Замечательно, что вода даже в главной реке иногда воняет рыбой; в более мелких озерах эта вода солоновата.

Долина Тарима, по соединении его с Уген-дарьей и ниже верст на 30, резко обозначена справа каймой голых сыпучих песков, слева – бугристой пустынной равниной, которая делается здесь еще бесплоднее (голый песок и глина, по которой растут редкий саксаул и тамарикс), нежели первоначально от города Курли. После же того как описываемая река отделяет свой рукав Кюк-ала-дарья, нет уже правильной каймы левого берега долины Тарима. Здесь и далее иногда пустыня подходит к самой реке, иногда являются бугристые площади голого песка; на правой же стороне кайма песчаных бугров тянется, как и прежде. Вообще, можно сказать, что долина нижнего течения Тарима, в особенности сначала, изобилует небольшими озерами и тростниковыми болотами; берега озер прорастают тростником, а в воде местами в изобилии растет куга; на более сухих, но все еще не вовсе бесплодных местностях, являются заросли колючки, а также кустарников. По берегу реки и ее рукавов тянутся тогруковые леса, в которых местами растет джидовое дерево. Его ягоды привлекают к себе стада зимующих дроздов – Turdus atrogularis [чернозобый дрозд]; едят эти ягоды также и фазаны и даже лисицы.

Впрочем, таримская долина сверх ожидания не богата животной жизнью. Из млекопитающих здесь всего более кабанов, местами довольно маралов,[86] тигры обильны только возле деревни Ахтарма и на Инчике-дарье, вниз же по Тариму этих зверей гораздо меньше; в кустарниках довольно часто встречаются зайцы, нередки лисицы и волки; впрочем, тех и других мы сами не видели ни разу. Птицы Таримской долины, как зимующие, так и оседлые, поименованы в специальной орнитологической книге…[87]

Местность от города Курли до самого устья Тарима идет ровным, пологим скатом. Разница абсолютной высоты не превосходит 500 или 600 футов. Почва Таримской долины везде состоит из рыхлой соленой глины, ближе к озеру Лоб-нор соль преобладает. Та же глина, только с большей примесью песка, везде залегает и в соседней пустыне левого берега описываемой реки. Вообще нет сомнения, что в геологически недавнее время на описываемых местах расстилалось море. Тогда, по всему вероятию, южный склон Тянь-шаня и горы по южную сторону озера Кара-курчин не были такими бесплодными, как ныне; тогда же, вероятно, существовали и те ледники, следы которых мы встретили в ущелье Хабцагай-гола.

По самому нижнему Тариму, там, где нет уже лесов, оба берега реки сопровождает, почти без перерыва, вал вышиною 5-10 футов. К стороне реки он довольно крут; на противоположную сторону пологий. Вал этот образуется наносною ветрами пылью и песком, которые оседают на растущий везде по берегу тростник и мало-помалу образуют здесь род вала. Та же причина засоряет русло реки, но при быстром течении Тарим все-таки пробивает себе путь; только уровень реки повышается. Этот уровень большей частью выше окрестных солончаковых равнин, что и дает местным жителям возможность устраивать искусственные озера, прорывая береговой вал реки. Таких озер по Тариму множество. Когда в образовавшееся озеро войдет достаточно рыбы, то спуск воды заделывают, озеро усыхает, и рыба без труда излавливается.

Промер р. Тарима. 17 февраля Тарим был промерен мною возле деревни Абдаллы, там, где мы стоим. Вот результаты: ширина реки 125 футов. Глубина через каждые 10 футов от правого берега:

Вода стояла во время промера на среднем уровне. Скорость течения была 170 футов в одну минуту.

Зимой, когда морозы угонят на юг многочисленных водяных птиц Лоб-нора, животная жизнь делается здесь весьма бедной. Только в тростниках встречаются маленькие стайки бородатых синиц – Panurus barbatus, да камышовые стренатки [овсянки] – Cynchramus schoeniclus, С. pyrrhuloides; изредка, неслышным полетом, словно украдкой, пролетит лунь – Circus rufus, С. cyaneus. На береговых солончаках вспугнешь иногда стадо малых [серых] жаворонков – Alaudula leucophaea, в кустах тамарикса изредка найдешь дятла – Picus sp., Rhopophylus deserti и Passer ammodendri [саксаульный воробей]. Возле жилых мест держатся черные вороны – Corvus orientalis, там, где посуше, кое-где попадется коренная жительница пустыни, саксаульная сойка – Podoces tarimensis. Если прибавить сюда редких фазанов[88] да в малом числе зимующих шевриц [луговой конек] – Anthus pratensis и, как говорят, лебедей и выпей, то мы получим полный список зимней орнитологической фауны Лоб-нора.

Из млекопитающих здесь водятся: тигр, волк, лисица, кабан, заяц, джейран – все не в изобилии; даже мелких грызунов (песчанок и мышей), и тех весьма немного.

Зато весной, в особенности ранней, Лоб-нор в буквальном смысле кишит водяными птицами. Действительно, описываемое озеро, помещенное среди дикой, безводной пустыни, как раз на перепутье от юга к северу, служит великой станцией, в особенности для водяных и голенастых птиц. Если бы не существовало таримской системы, то пути пролета в Средней Азии были бы, несомненно, иные. Тогда для птиц не находилось бы места отдыха на полпути от Индии до Сибири; в один же мах пернатые странники не могли бы перенестись от Гималаев за Тянь-шань.

Прежде нежели перейдем к описанию весны на Лоб-норе, расскажем о его жителях.

Эти последние, известные, как упомянуто выше, под именем каракурчинцев, живут в одиннадцати деревнях, расположенных большей частью внутри озера Лоб-нор. Число каракурчинцев ныне простирается до 70 семейств, в которых приблизительно около 300 душ обоего пола.

Плодовитость всех вообще обитателей Лоб-нора невелика, чему причиной, конечно, невыгодные условия существования. В редкой семье бывает пять, шесть детей; обыкновенно же двое, трое; иногда ни одного.

Однако прежнее, и притом недавнее, население Лоб-нора было гораздо многочисленнее нынешнего. В Кара-курчине считалось тогда до 550 семейств, из которых две трети жили на самом Лоб-норе. Но лет двадцать назад оспа в несколько месяцев уничтожила почти все это население. Из оставшихся, ныне живущих, почти все переболели тогда названной болезнью. Но и эти ничтожные остатки прежних лобнорцев сохранились в первобытной чистоте лишь внутри озера Лоб-нор. Прочие обитатели Кара-курчина уже начали изменять свой прежний быт: развели стада баранов, частью и другого скота, начали сеять хлеб и употреблять его в пищу. Такое изменение к лучшему, по крайней мере хлебопашество, началось весьма недавно под влиянием переселенцев из Хотана, живущих в Чархалыке. В окрестностях этой деревни каракурчинцы сеют (во второй половине марта) свой хлеб (пшеницу), так как на самом Лоб-норе нет пригодных для этого местностей.[89]

Тем ценнее то обстоятельство, что мне удалось видеть остатки примитивного быта обитателей Лоб-нора.[90] Пройдет еще несколько десятков лет, и, быть может, многое, рассказанное теперь мною, будет звучать преданьем как бы о временах давно минувших.

Относительно наружного типа каракурчинцы, так же как и обитатели Тарима, представляют смесь различных физиономий, между которыми иные напоминают монгольскую породу В общем, все-таки господствует тип арийского племени, хотя далеко не чистый. Сколько я мог заметить, характерными чертами каракурчинцев служат: средний и малый рост; слабое телосложение со впалой грудью; сравнительно небольшая голова, правильный, недлинный череп; выдающиеся скулы и острый подбородок; малая борода вроде эспаньолки, еще меньшие усы и баки; вообще слабый рост волос на лице; часто толстые, как бы вывороченные, губы; наконец, темный цвет кожи, отчего, быть может, произошло и само название каракурчинцы (кара-кошун), т. е. черный кошун.

Язык каракурчинцев тот же, что и у всех обитателей нижнего Тарима. По их словам, этот язык близко подходит к хотанскому наречию, но более разнится от корлинского и турфанского. Вообще, все жители Тарима и Лоб-нора одного происхождения, но первые более подверглись влиянию и наплыву чужеземцев из притяньшаньских оазисов.

Теперь, собственно, о каракурчинцах, живущих внутри Лоб-нора. Начнем с жилищ.

Плывя вниз по Тариму, узкому и извилистому, по берегам же обросшему огромными тростниками, путешественник вдруг видит на берегу реки три, четыре лодки, а за ними небольшую, свободную от тростника площадку, на которой тесно стоят несколько квадратных загородей из тростника. Это деревня. Жители, завидев незнакомого человека, попрятались и украдкой выглядывают сквозь тростниковые стены своих жилищ. Заметив же гребцов из своих и своего начальника, вылезают к берегу и помогают причаливать лодке. Выходишь на берег и осмотришься кругом. Везде болото, тростник, и больше ничего; клочка нет сухого. Дикие утки и гуси полощутся возле самого жилья, а в одной из таких деревень, чуть не между самими постройками, спокойно рылся в болоте старый кабан.

Идем в само жилище. Это – квадратная загородка из тростника, который один служит материалом для всей постройки; даже столбы, по углам и в середине фасов, сделаны из тростника, связанного в снопы. Тот же тростник настлан на земле и служит хотя малой покрышкой болотистой почвы, по крайней мере, сидишь не прямо на грязи. В некоторых жилищах я встречал еще в половине марта зимний лед под тростником на полу. Каждый фас описываемого жилья имеет сажени три в длину; с южной стороны проделано отверстие для входа; крыша настлана также тростником, но до того плохо, что не слишком защищает даже от солнца, не только что от непогоды. Таковы также и стены; во время бури ветер проходит сквозь них не труднее, чем и через заросли камыша вообще.

Посредине жилья выкопана небольшая яма для огня. Топливом служит тот же тростник. Вообще, это растение приносит неоцененные услуги жителям Лоб-нора, доставляя материал для построек и топлива; кроме того, молодые весенние побеги тростника употребляются в пищу, а метелки осенью собираются для постели. Наконец, из этих же метелок летом некоторые, впрочем уже более цивилизованные, лобнорцы вываривают темную, тягучую массу сладкого вкуса, употребляемую как сахар.

Другое растение, столь же важное для обитателей Лоб-нора и Тарима, – это кендырь, кустарник, доставляющий, подобно нашей конопле, волокно, из которого приготовляется пряжа, а из нее холст для одежды и сети для рыбной ловли. Кендырь растет в изобилии по всему нижнему Тариму, но на озере Лоб-нор его мало, так что каракурчинцы осенью и весной ездят на Тарим добывать описываемое растение, способ использования которого изложен выше.

Одежда кендыревой ткани у каракурчинцев состоит из армяка и панталон; шапка на голове зимой баранья, летом войлочная. Обувь носится только зимой, да и то весьма плохие чирки, вроде башмаков, из невыделанной шкуры; летом же все каракурчинцы, не исключая и их начальника, ходят босыми. Зимой под летний армяк для теплоты подшиваются шкурки уток, выделанные солью; пух и перо тех же уток, вместе с метелками тростника, служат постелью, но это уже комфорт.

Многие прямо ложатся спать на голый тростник, постланный на болотистом полу жилья; покрышки никакой; тот же рваный армяк, который каракурчинец носит днем, прикрывает его и ночью. Только для теплоты несчастный свернется клубком, иногда даже навзничь спиной, поджав под себя руки и ноги. Таким способом при мне улеглись пять человек наших гребцов – все плотно друг к другу, словно кучка животных.

Пища обитателей Лоб-нора состоит главным образом из рыбы, свежей летом, сушеной зимой. Свежую рыбу едят вареной в воде, которую потом пьют вместо чая; сушеная рыба жарится на огне, предварительно смоченная соленой водой. Ни в том, ни в другом случае рыба не очищается от чешуи; ее сбрасывают уже во время самой еды. Подспорьем к рыбе, как главной пище, служат весной, частью летом и осенью, утки, которых ловят в нитяные петли; наконец, как лакомство весной каракурчинцы кушают молодые побеги тростника. Хлеба и баранины не едят по неимению того и другого; если же достанут изредка муки из Чархалыка, то едят эту муку, поджаренную на огне. Некоторые из каракурчинцев не могут даже вовсе есть бараньего мяса: оно действует вредно на их желудки, непривычные к подобной пище.

Для наглядности быта описываемых людей сделаю список имущества того семейства, в жилье которого я провел целые сутки, ожидая, пока утихнет буря. Вот этот инвентарь: две лодки и несколько сеток вне дома; внутри его: чугунная чаша, добытая из Корла, топор, две деревянные чашки, деревянное блюдо, черпалка и ведро – самоделки из тогрука; ножик и бритва у хозяина; несколько иголок, ткацкий станок и веретено у хозяйки; платье у всей семьи на себе; две холстины из кендыря, несколько связок сушеной рыбы – и только. Железные вещи, как то: топоры, ножи, бритвы, работаются в Чархалыке и могут служить образцом орудий чуть не железного века; даже топор без отверстия для ручки, которая насажена сбоку в загнутые бока топорища.[91]

Бедный и слабый физически, каракурчинец беден и нравственно. Весь мир его понятий и желаний заключен в тесные рамки окружающей среды, вне которой этот человек ничего не знает. Лодки, сеть, рыба, утки, тростник – вот те предметы, которыми только и наделила несчастного мачеха-природа. Понятно, что при такой обстановке, притом без влияния извне, невозможно развитие ни умственное, ни нравственное. Тесный круг понятий каракурчинца не переходит за берега родного озера; остальной мир для него не существует. Вечная борьба с нуждой, голодом, холодом наложила печать апатии и угрюмости на характер несчастного: он никогда почти не смеется. Умственные способности также не идут далее того, сколько нужно, чтобы поймать рыбу или утку, да исполнить другие житейские заботы. Иные даже считать не умеют далее сотни, быть может, и того менее. Впрочем, некоторые из лобнорцев, более цивилизованные, достаточно хитры и плутоваты в обыденных случаях жизни.

Магометанская религия, которую исповедуют все каракурчинцы, слабо укоренилась между ними. По крайней мере, я ни разу не видал совершения намаза,[92] да и во всем Лоб-норе нет ни одного ахуна. Молитвы при обрезании, браке и погребении совершает, часто заочно, грамотный сын местного правителя.

Обрезание мальчиков производится на четвертом или пятом году, обыкновенно весной, так как в это время много рыбы и уток для необходимого угощения соседей. В брак женщины вступают лет 14–15; мужчины в том же возрасте или немного старше. Впрочем, просватывание совершается гораздо раньше, когда жених и невеста имеют еще не более десяти лет. За невесту платится ее родителям замечательный калым, т. е. выкуп: 10 пучков кендырного волокна, 10 связок сушеной рыбы и сотня или две уток. Распутство сильно наказывается, но муж может прогнать свою жену и взять себе другую. По смерти мужа жена поступает к его брату или кому-либо из близких родственников покойного. Вообще, положение женщины еще более тяжелое, нежели мужчины. Правда, жена – хозяйка дома, но над чем хозяйничать, когда почти все имущество или носится на себе, или ежедневно съедается. В отсутствие мужа жена осматривает сети; на ней одной лежит трудная работа приготовления кендырной ткани; жена также помогает мужу собирать тростник для топлива и построек.

По своей наружности женщины каракурчинцев крайне непривлекательны; в особенности безобразны старухи. Одна из них, виденная мною в средине Лоб-нора, худая, сморщенная, вся в лохмотьях, с всклокоченными волосами, дрожавшая от холода и мокроты, представляла собой самое жалкое подобие человеческого существа.[93]

Покойников хоронят в лодках, составлявших собственность умершего. Одна такая лодка служит нижней, другая – верхней половинкой гроба. Последний утверждается на низких подставках в небольшом углублении, выкопанном в почве; сверху могилы набрасывается земля. Вместе с покойником в гроб кладется половина принадлежавших ему сетей;[94] остальные поступают к родственникам умершего.

Рыбная ловля производится небольшими круглыми сетями, которые ставятся в узких протоках или в нарочно выкопанных канавах между озерами и Таримом. Рыба путается в таких сетках, которые ежедневно, утром и вечером, осматриваются хозяевами. Реже сетки делаются в несколько сажен длины, ставятся в озерах, и рыба загоняется в них ударами весел по воде. При удачной ловле часть добычи сушится впрок на зиму, когда рыболовство совершенно прекращается; впрочем, по первому льду каракурчинцы еще ставят свои сети.

Зима, хотя недолгая, все-таки самое тяжелое время для обитателей Кара-курчина. В своих тростниковых жилищах эти несчастные, почти так же, как на открытом воздухе, сильно страдают от ночных морозов, переходящих за двадцать градусов.

Днем на солнце, правда, довольно тепло, но тут является другой враг – голод. Хорошо, если летом рыбы ловилось много и довольно заготовлено впрок; в иные же годы рыболовство бывает неудачно; тогда зимой приходится умирать от недостатка пищи. Немногим лучше и летом. Правда, тогда тепло и сытно, но зато мириады мошек и комаров мучат круглые сутки, в особенности в тихую погоду. В половине марта уже появляются в Кара-курчине эти проклятые насекомые и пропадают лишь поздней осенью. Сколько мук от них приходится выдерживать ребятишкам, которые бегают совсем нагие! Да и взрослым нет возможности спокойно отдохнуть даже во время ночи. Из болезней на Лоб-норе и Тариме всего более распространено воспаление глаз, вследствие соленой пыли, постоянно наполняющей воздух; затем весьма нередки язвы на теле и ревматизм.

Таково житье злополучных лобнорцев, неведомых для всего остального мира и не знающих про него. Сидя в сырой тростниковой загороди, среди полунагих обитателей одной из деревень Кара-курчина, я невольно думал: сколько веков прогресса отделяют меня от моих соседей? И как велика сила человеческого гения, если из подобных людей, каковыми, по всему вероятию, были и наши далекие предки, могли сделаться нынешние европейцы! С тупым удивлением смотрели на меня лобнорские дикари, но не менее того интересовался и я ими. Было слишком много манящего и оригинального во всей окружающей обстановке среди далекого, неведомого озера, в кругу людей, живо напоминавших собою примитивный быт человечества…

Весь февраль и первые две трети марта проведены были нами на берегу Лоб-нора, и это была шестая по счету весна, посвященная мною орнитологическим исследованиям на обширном пространстве Восточной и Средней Азии – от озера Ханка в Маньчжурии до Лоб-нора в Восточном Туркестане.

Осмотрев местность, мы поместились на берегу Тарима, как раз возле западного края самого Лоб-нора, в одной версте от небольшой деревни Абдаллы, где пребывает лобнорский правитель Кунчиканбек.[95] Кругом нас, по той и другой стороне Тарима, раскидывались сплошные болота и озера, так что едва отыскалась сухая площадка для нашей стоянки. Зато место для орнитологических наблюдений было очень хорошее: всякая вновь появлявшаяся птица тотчас же могла быть замечена.

Ожидание обильного пролета птиц нас не обмануло. Едва лишь 3 февраля достигли мы берега Лоб-нора, как уже встретили здесь появившихся, вероятно, несколькими днями раньше чаек – Larus brunneicephalus и лебедей Cygnus olor; из последних, впрочем, замечен был лишь один экземпляр, да и то, быть может, здесь зимовавший. Назавтра показались первые прилетные турпаны [красная утка] – Casarca rutila, красноноски – Fuligula rufina и серые гуси – Anser cinereus, а еще через день – шилохвости – Dafila acuta, белые и серые цапли – Ardea alba, A. cinerea. Вслед за этими первыми гонцами, с 8 февраля, начался огромный валовой прилет уток, собственно двух пород – шилохвостей и красноносок.

Н. М. Пржевальский после охоты на Лобноре

13, 14 февраля. Валом валят утки, в особенности шилохвостки [шилохвости]. Появляются и другие виды, но в малом еще количестве, только одних красноносок – Fuligula rufina – очень много, хотя все-таки не столько, сколько шилохвостей. Ежедневно с полудня огромнейшие стада (преимущественно шилохвостей) садятся по берегам озер (реже на лед), где кормятся какою-то низкой солянкой. Все это не далее одной, двух верст от нашей палатки. Ежедневно я бью по десятку и более, преимущественно в стаде; стреляю шагов на сто и более в большие кучи. Сегодня убил пять штук на 162 шага, на такое расстояние дробь, хотя и крупная, действует слабо; поэтому убиваются лишь те, которым попадает в крыло, в шею или голову. Обыкновенно один заряд пускается в сидячих, а другой в тот момент, когда стадо только что взлетит и стеснится в кучу.

Погода стоит не особенно хорошая; в воздухе постоянная пыль, так что трудно делать астрономические наблюдения; Полярную звезду вовсе нельзя наблюдать; по ночам морозы до -13 °C, но днем тепло. Лед на озерах тает понемногу, но еще по нему можно ходить, хотя в тростниках обыкновенно проваливаешься.

Целые дни, с утра до вечера, почти без перерыва, неслись стада – все с запада-юго-запада и летели далее к востоку, вероятно, отыскивая талую воду, которой в это время было еще очень немного. Достигнув восточного края Лоб-нора и встретив здесь снова пустыню, прилетные утки поворачивали назад и размещались по многочисленным, еще закованным льдом, озеркам и заводям Лоб-нора. В особенности много скоплялось птицы там, где на грязи растут низкие солянки, чего именно всего обильнее и было вблизи нашей стоянки. Сюда каждодневно, в особенности с полудня до вечера, сбирались такие массы уток, что они, сидя, покрывали, словно грязью, большие площади льда, поднимались с шумом бури, а на лету издали походили на густое облако. Без преувеличения можно сказать, что в одном стаде было тысячи две, три, быть может, даже четыре или пять тысяч экземпляров. И такие массы встречались вблизи друг друга, не говоря уже о меньших стайках, беспрестанно сновавших во всех направлениях. В течение дня положительно не выдавалось минуты, чтобы нельзя было заметить, да и не одну, а несколько стай, то местных, то прилетных. Последних тотчас же можно узнать по их более высокому, торопливому, но в то же время и правильному (обыкновенно в линию) полету. Не десятки, не сотни тысяч, но, вероятно, миллионы птиц явились на Лоб-нор в течение наиболее сильного прилета, продолжавшегося недели две, начиная с 8 февраля. Сколько нужно было ежедневно пищи для всей этой массы! И что именно так рано гонит птиц с места их зимовки в странах юга на север, где в это время еще и холодно и голодно! Видно, тесно на чужбине, поскорее хочется на простор малолюдных стран севера, туда, где проходят счастливые дни супружеской жизни и трудное время воспитания детей. Там для каждой перелетной птицы ее родина, покинутая лишь на время. И с какой радостью пернатые странники спешат весной домой; с какой неохотой покидают этот дом осенью, когда пролет длится целые месяцы!

Наблюдение весеннего пролета на Лоб-норе дало новые доказательства тому, что пролетные птицы часто летят не по кратчайшему меридиональному направлению, но избирают для себя более выгодные, хотя и окольные пути. Все без исключения стаи, являвшиеся на Лоб-нор, летели с запада-юго-запада, реже с юго-запада или запада; ни одной птицы не было замечено в пролет прямо с юга от гор Алтын-таг. Подобное явление указывает на то обстоятельство, что пролетные стаи, по крайней мере водяных птиц, не решаются пуститься из Гималаев прямо на север, через высокие и холодные тибетские пустыни, но перелетают эту трудную местность там, где она всего уже. По всему вероятию, пернатые странники следуют из долин Индии в окрестности Хотана, а затем уже направляются к Тариму и Лоб-нору через более теплые и низкие пустыни. Этим и объясняется причина западно-юго-западного, а не южного прилета птиц на Лоб-нор.

Осенью, по словам местных жителей, отлет производится в том же направлении.

С началом валового прилета уток начались и наши каждодневные охоты за ними. В этих охотах принимали горячее участие и казаки,[96] стрелявшие дробью-самоделкой. Впрочем, вскоре весь запасной свинец вышел, и наши сподвижники должны были прекратить стрельбу дробовиками; из винтовок же разрешено было мною стрелять только крупных птиц – гусей, лебедей, орлов и т. п. Охота собственно на уток постоянно была баснословно удачна. Обыкновенно десятками считали число убитых, да и то еще ограничивали свою стрельбу, имея не слишком большой запас дроби и не зная, что делать с убитыми утками. Последних требовалось ежедневно для еды по три штуки на брата, так что в нашем котле, для завтрака, обеда и ужина, каждодневно варилось 24 утки. Таков бывает аппетит у путешественников, для которых, при жизни на открытом воздухе и постоянном моционе, чужды всякие расстройства желудка, равно как и бессонница.

На охоту отправлялись мы обыкновенно в полдень или немного ранее, когда солнце уже достаточно обогреет, а утки начнут свою жировку по солончакам. В это время, занятые едой, птицы гораздо непугливее. Притом, бродя постоянно по льду озер, начавшему с половины февраля сильно таять, часто случалось проваливаться иногда до пояса. Подобное купанье весьма чувствительно и в теплый день; в морозное же утро, вымочившись, пришлось бы возвращаться домой.

Охота начиналась от самой нашей юрты. Оглядевшись вокруг, почти всегда можно было заметить несколько стад то на грязи по берегам озер, то на льду. На последний особенно любят садиться шилохвости, тогда как красноноски и полухи [серухи] – Anas strepera – предпочитают открытую воду. Сидя плотной кучей, стая всегда глухо бормочет; на покормке же слышится издали щекотанье клювов и шлепанье по грязи. Сообразив, к какой стае удобнее подкрасться, отправляешься к ней, сначала обыкновенной ходьбой, потом согнувшись и, наконец, ползком. Из-за тростника подкрадешься шагов на сотню или еще ближе, выглянешь украдкой – и сердце замрет от охотничьей ажитации. Перед вами, словно жидкая грязь, копошится масса уток; только торчат головы да белеют шеи в этой безобразной массе. Переведя дух, приложишься; один выстрел грянул в сидячих, другой влет, и целый десяток, иногда даже более, убитых или подстреленных валится на лед или на землю. Многие тяжелораненые отлетают в сторону и также падают, но их некогда собирать – это добыча орлов, ворон и луней, которые издали следят за охотниками.

С шумом бури поднимутся после выстрелов ближайшие стаи, но, покружившись немного, опять усядутся, иногда на тех же самых местах. Тем временем подберешь убитых, изловишь подстреленных, сложишь все это в кучу где-нибудь в тростнике, чтобы взять на обратном пути, и отправляешься к другой стае. Здесь повторяется та же самая история. Иногда стадо сидит далеко от тростника, так что подкрасться близко невозможно; тогда пускаешь заряд шагов на полтораста. Даже на таком расстоянии случалось убивать самой крупной дробью по несколько экземпляров. Впрочем, при подобном выстреле падали лишь те утки, которым попадало в голову, шею или крыло.

Наскучив бойней в стае, мы с товарищем отправлялись на стойки, стрелять влет одиночных. Подобным образом скорее можно было добыть и экземпляр для коллекции, тогда как в стаях убивались почти исключительно шилохвости. Места для стоек выбирались обыкновенно в тростнике, чтобы лучше укрыться. Стрелялось только по выбору; иначе не успевал бы ружье заряжать, столько проносилось уток через самую голову; изредка вылетали гуси, цапли, чайки, луни и попадали под выстрел. Как обыкновенно весной, довольно было промахов, еще больше уходило раненых; но все-таки, простояв часа два, три, можно было настрелять немало.

Местные жители не стреляют уток, но ловят их в нитяные петли, которые ставятся на местах жировок птицы. Таким способом каждый промышленник добывает в течение весны до двухсот экземпляров.

Как быстро шел валовой прилет птиц на Лоб-норе, так скоро он и окончился. Вся громадная масса уток прилетела в две недели, даже того менее, так что с 20 или 22 февраля только изредка можно было заметить вновь прилетающие стаи. Притом же ранний весенний прилет в описываемой местности был чрезвычайно богат по массе птицы, но беден по количеству видов. Последних к 19 февраля считалось в прилете 27, в следующем порядке их появления: Larus brinneicephalus [тибетская буроголовая чайка], Cygnus olor [лебедь-шипун], Fuligula rufina [красноносый нырок], Casarca rutila [красная утка], Anser cinereus [серый гусь], Anas acuta [шилохвость], Ardea alba [белая цапля], Ardea cinerea [серая цапля], Fuligula ferina [красноголовый нырок], Graculus carbo [большой баклан], Anser indicus [горный гусь], Budytes citreoloides [желтоголовая трясогузка], Turdus ruficollis [чернозобый дрозд], Anas penelope [свиязь], Larus argentatus? [серебристая чайка], Fuligula nyroca [белоглазый нырок], Anas boschas [кряква], Fuligula clangula [гоголь], Anas crecca [чирок-свистунок], Tadorna cornuta [пеганка], Fuligula cristata [хохлатый черныш], Anas strepera [cepyxa], Sterna caspia [чеграва], Botaurus stellaris [выпь], Anas clypeata [широконоска], Totanus calidris [травник], Fulica atra (лысуха).

Из всех этих птиц огромными массами явились только три вида: шилохвости, красноноски и полухи. Всего более было шилохвостей, которые по числу составляли решительно преобладающий вид и встречались на каждом шагу. Остальные из вышепоименованных птиц до конца февраля являлись на Лоб-нор в ограниченном числе. Впрочем, в последней трети этого месяца прилетело довольно много серых гусей, бакланов и уток-свищей – Anas penelope [свиязь]. 18 февраля появились даже лысухи. Удивительно, каким образом могла эта плохо летающая птица перенестись в такую раннюю пору года через холодные пустыни Западного Тибета. Двумя днями ранее я впервые услыхал голос выпи, также весьма плохого летуна, но, быть может, то был зимовавший здесь экземпляр.

Казалось бы, что с прилетом огромной массы пернатых созданий озеро Лоб-нор должно было бы ожить от своей зимней мертвечины, но – странное дело! – вся эта куча перелетных птиц мало придала жизни здешним местам. Правда, глаз наблюдателя всюду близ воды видел движение и суету, целый птичий базар, но воздух весьма мало оглашался радостными песнями и голосами весны наших стран. Все пернатые гости держались кучами, не играли, не веселились, зная, что здесь для них только временная станция, что впереди еще лежит далекий, трудный путь. Раннее утро, поздний вечер и теплый, ясный день не оглашались на Лоб-норе теми песнями и звуками, которые для любителя природы дороже всякой музыки, выше всех наслаждений. Не радостным и живительным, но болезненным дыханьем веяла здешняя ранняя весна. Только сидя на льду, стаи глухо бормотали, словно рассуждали о предстоящем отлете далее на север.

Из местных птиц один малый [серый] жаворонок – Alaudula leucophaea? кое-когда начинал петь, да и то оказывался плохим мастером этого дела.

Погода за описываемый период, т. е. в течение февраля, стояла вообще довольно теплая. В полдень термометр в тени поднимался до +13,6 °C; по восходе солнца в первой половине месяца температура падала до -15,3 °C; во второй же половине февраля не понижалась более чем до -10,6 °C. Небо большей частью было подернуто легкими, слоистыми или перистыми облаками, а в воздухе, словно туман или дым, стояла постоянная пыль. Эта пыль поднималась в атмосферу ветрами, хотя не особенно частыми и сильными, но дважды переходившими (от северо-востока) в бурю. Во время бури пыль неслась в воздухе целыми тучами и окончательно затемняла солнце. На дворе делалось что-то вроде сумерок; глаза не видели ничего далее сотни шагов, дышалось тяжело. Обыкновенно буря стихала быстро, но и после нее еще по целым суткам стояла в воздухе пыльная мгла. При ветре, как и вообще в Средней Азии, всегда становилось холодно. Атмосферных осадков не падало вовсе; сухость воздуха была страшная. Тарим в своем низовье вскрылся 4 февраля, но лед на озерах стоял до начала марта, хотя уже в последней трети февраля он весь посинел и едва держался.

Органическая жизнь также начала пробуждаться рано: 7 февраля на грязи замечены первые мухи; пауки показались даже несколькими днями раньше; с 8-го числа начался прилет птиц; первые же пролетные птицы замечены 3 февраля. Вода в Тариме была невысока, но в самых последних числах февраля начала прибывать. Температура этой воды прибавлялась понемногу, иногда задерживаясь холодами; максимум тепла таримской воды был +2,7 °C.

С первыми днями марта, лишь только вскрылись озера, как все пернатые гости Лоб-нора сразу отхлынули на север. В два-три дня наполовину уменьшилось прежнее обилие уток. По целым ночам слышен был шум улетавших стад. Днем они отправлялись в путь лишь изредка, но ночью спешили без оглядки. К 10 или 12 марта валовой пролет уже окончился. Как быстро прилетели птицы на Лоб-нор, так же быстро и покинули его. Снова опустело озеро, по крайней мере, сравнительно с массой жильцов, пребывавших здесь в феврале. Зато оставшиеся для гнездования птицы начали больше жить жизнью весенней. Чаще слышались голоса уток и гусей, крик чаек, гуканье выпи и писк лысух; в тростниках по вечерам раздавалось звонкое трещание водяного коростеля [пастушки] – Rallus aquaticus, но и только; других певунов в болотах Лоб-нора не имеется.

Прилет новых птиц в течение всего марта был вообще бедный как по числу видов, так и по количеству экземпляров. В первой половине описываемого месяца появились: Grus cinerea [серый журавль], Lanius isabellinus [пустынный жулан], Buteo vulgaris [канюк], Pelicanus crispus? [серый пеликан], Anas querquedula [чирок-трескунок], Saxicola leucomela [каменка-плешанка], Mergus merganser [большой крохаль], Podiceps minor [малая поганка], Aegialites cantianus [морской зуек]; во второй половине марта пролетали: Sturnus unicolor? [скворец], Cypselus murarius [стриж], Silvia curruca? [славка-завирушка], Numenius arquatus [большой кроншнеп], Milvus ater [черный коршун], Saxicola atrogularis [пустынная каменка], Hirundo rustica [касатка], Ciconia nigra [черный аист], Cyanecula coerulecula [варакушка], Hypsibates himantopus [ходулочник].

Растительная жизнь, несмотря на прибывавшее тепло, все еще дремала, как и зимой. Только в самых последних числах марта начали кое-где показываться зеленые ростки тростника, да на тогруке потемнели и надулись цветовые почки. Причиной такого позднего пробуждения растительности были страшная сухость воздуха и периодические холода, наступавшие не только по ночам, но и днем во время сильных ветров. Последние дули по-прежнему все от северо-востока и гораздо чаще, нежели в феврале, превращались в бури, поднимавшие в воздух тучи пыли. Эта пыль толстым слоем садилась на тростник и кустарники, в зарослях которых нельзя было шагу ступить без того, чтобы не залепило глаза. Атмосфера была постоянно наполнена той же пылью, сквозь которую солнце светило, как сквозь дым. Совершенно ясного дня мы не видали ни одного в течение всего марта и первых двух третей апреля. Утренние и вечерние сумерки обыкновенно длились гораздо долее, чем бы им следовало; воздух же был постоянно густой и тяжелый для дыхания.

* * *

21 марта. Сегодня окончил все, что нужно было написать о Лоб-норе, его жителях, пролете птиц и пр.[97] Легко стало на сердце. Все виденное и испытанное сдано в архив – не забудется. Трудна работа писания во время путешествия, но она, безусловно, необходима; впоследствии уже бледно явится то, что теперь так еще живо в воображении.

Окончательно собрались в дорогу. Завтра идем в Курлю и оттуда в Кульджу Теперь пролет водяных птиц окончился, начинают лететь пташки; следовательно, все новое и интересное можно будет встретить лишь в лесистой долине Тарима. Два сундука больших брошены, дробь и патроны значительно поуменьшены стрельбою, юрта брошена, но все-таки у нас теперь 11 вьючных верблюдов. Из них двое под шкурами зверей, один под ящиком с птицами, да полвьюка занимают черепа. Из 24 верблюдов, с которыми мы вышли из Курли, теперь осталось лишь 11, остальные передохли, да одна самка родила, – следовательно, не годилась в дорогу. Из кульджинских 24 осталось только 5, да и те едва ли дойдут до Курли. Там будем не ближе как через месяц, пойдем тихо.[98]

Несмотря на то что наши кульджинские верблюды провели три месяца на хорошем корме и отдыхе, почти ни один из них не поправился. До того попортили их переправы через Или и Текес, сырость на Кунгесе и горные дороги.

Странно! До Кульджи еще тысячу верст, но раз мы повернули в ту сторону, все пройденное прежде, даже далекая Кульджа, вдруг стала как бы ближе наполовину. Так было и в прошлом путешествии.

Конец марта и первые дни трети апреля были проведены нами в долине нижнего Тарима, по пути от Лоб-нора к Тянь-шаню. В этой достаточно лесистой местности, на которую мы возлагали большие надежды, оказалось также слишком мало весенней жизни. Несмотря на постоянные и сильные жары, доходившие в апреле до +34,5 °C в тени, только в половине названного месяца на деревьях тогрука и на джиде развернулись листья, да и то не вполне. Остальные кустарники, равно как и тростник по болотам, отливали тем же желтоватым цветом, как и зимой. Не видно было ни одного цветка, ни одной бабочки, взамен которых на болотах роились тучи мошек и комаров, а на сухих местах ползали скорпионы и тарантулы. Здесь не встречалось ни ящерицы, ни насекомого, словом, ни одного живого существа. Только частые вихри крутили раскаленную пыль и, словно демоны, бегали перед глазами путника.

Немного отраднее становилось лишь возле озера, где в тростниках пели варакушки и камышовки да токовали фазаны. В лесах же, кроме гнездящихся скворцов, стрижей и сорокопутов, весьма мало встречалось других птиц. Пролетных мелких певунов, кроме Sylvia curruca [славка-завирушка], не было вовсе. Все они бегут пустынь Лоб-нора и окольной дорогой направляют свой путь в леса Сибири.

К 10 апреля весенний пролет птиц для здешних местностей уже окончился. К прежде названным видам теперь прибавились: Motacilla personata [белая трясогузка], Calamodyta turdoides [дроздовидная камышовка], Ortygometra pusilla [малый погоныш], Saxicola oenanthe [каменка], Sterna hirundo [речная крачка], Podiceps cristatus [чомга], Totanus glottis [большой улит], Totanus ochropus [черныш], Tringa minuta? [кулик-воробей]. 19 апреля, уже недалеко от Тянь-шаня, мы первый раз услышали голос кукушки – Cuculus canorus, словно возвестивший нам близость мест, бесконечно лучших по климату и природе, чем те пустыни, в которых мы провели почти полгода.

* * *

Трудности съемки по Тариму. Из всех посещенных мною стран Азии долина Тарима вместе с озером Лоб-нор представляет наиболее трудностей для производства глазомерной съемки. Тому причиною, во-первых, характер самой местности, представляющей сплошную равнину, густо усеянную невысокими глинистыми буграми, или поросшую тогруковым лесом и кустарниками, или, наконец, сплошь покрытую высокими тростниками. Ориентироваться на какие-либо предметы в подобной местности невозможно – все под одну стать, нет никаких выдающихся точек. Притом тропинка часто вьется то вправо, то влево через каждую сотню шагов. К довершению трудностей воздух постоянно наполнен густой пылью, часто не позволяющей видеть далее нескольких сот шагов. Эта же самая пыль затмевает и солнце, которое светит обыкновенно тускло, как сквозь дым; нет возможности ориентироваться даже и по тени. При таких условиях невозможно и думать о правильной съемке; достаточно, если она будет хотя приблизительная. Так я и сделал. В дело употребил обыкновенный компас, по которому определил направление пути, делая это притом очень часто, сидя на лошади. Буссоль пускалась в дело изредка, лишь в том случае, когда можно было сделать засечку на более продолжительное расстояние, т. е. версты на две или на три. Притом частое смотрение в буссоль возбуждало сильное подозрение во всех наших спутниках. Из них только один Заман-бек знал, что я делаю съемку, – секретно ее невозможно было сделать, скрытность здесь могла только повредить. Конечно, Якуб-беку не особенно приятно будет знать про подобные наши занятия, но волей-неволей он должен смотреть на это сквозь пальцы. Теперь Бадуалету невозможно ссориться с нами, ведя войну с китайцами. Про местность по сторонам нашего пути разузнать верно было крайне трудно; обыкновенно нам сообщали явные нелепости. Хорошо еще, что осенью, идя на Лоб-нор, я записал все, что можно было увидать по сторонам в то время, когда воздух был свободен (хотя и не вполне) от пыли. Эти заметки служат подспорьем к настоящей съемке, которая охватит собою один из самых неведомых уголков Азии.

* * *

Возвратясь 25 апреля в город Корла, мы были помещены в прежнем доме, опять содержались взаперти и под караулом. На пятый день по приходе имели свидание с бывшим владетелем Восточного Туркестана, ныне уже умершим, Якуб-беком. Последний принял нас ласково, по крайней мере наружно, и все время аудиенции, продолжавшейся около часа, не переставал уверять в своем расположении к русским вообще, а ко мне лично в особенности. Однако факты показывали противное. Через несколько дней после свидания нас, также под караулом, проводили за Хайду-гол и при расставании не устыдились попросить расписку в том, что мы остались всем довольны во время своего пребывания в пределах Джитышара [Джеты-шаара].

В ответ на подарки, сделанные нами Якуб-беку и некоторым из его приближенных, мы получили четыре лошади и десять верблюдов.[99] Последние были до крайности плохи, и все издохли в два дня, лишь только мы вошли в горное ущелье Балгантай-гола. Положение наше тогда сделалось весьма трудным. Ворочаться назад нечего было и думать, а между тем у нас налицо осталось только десять верблюдов[100] и шесть верховых лошадей. Завьючив последних и сжегши все лишние вещи, без которых можно было обойтись, мы взошли пешком на Юлдус. Отсюда я послал казака и переводчика в Кульджу дать знать о нашем трудном положении и просить помощи. Через три недели явились новые вьючные животные и продовольствие. В последнем мы особенно нуждались, так как наши небольшие запасы, взятые из Корла [Курли], вскоре истощились, и пришлось питаться исключительно охотой.

* * *

22, 23 апреля. Прошли 22 версты до города Курли. За один переход навстречу к нам выслан был Бадуалетом чиновник. В городе мы поместились в той же самой фанзе, в которой жили прошедшей осенью. Здесь же, на другой половине двора, поместился и Заман-бек. При приезде, возле фанзы, нас встретил один из чиновников, управляющих городом, на место Токсобая, который отправился воевать с китайцами. После обычных приветствий нам предложено было угощение: пилав, суп, чай с сахаром и груши.

Город Курля. Лежит на р. Конче-дарья тотчас по выходе ее из последних отрогов Тянь-шаня, верстах в трех-четырех от подошвы гор. Этот город состоит из двух частей: старого города, в котором помещаются жители и лавки, и новой крепости, которая выстроена недавно, вероятно Бадуалетом, для помещения войск.

Старый город также обнесен квадратною глиняного стеною, фасы которой имеют около полуверсты в длину. Новая крепость, как и везде в Азии, состоит из квадратной глиняной стены вышиною сажен в пять со рвом впереди.[101] Длина каждого фаса сажен в 150; верх убран зубцами с бойницами; по углам и в средине фасов выступают для фланкирования круговые глиняные башни с бойницами. Ворот, кажется, двое. Новая крепость отстоит от старого города версты на полторы к северу.

Вокруг городских стен рассыпаны на несколько верст фанзы и поля, орошаемые арыками из р. Конче. Кроме того, поселения тянутся вниз по Конче-дарье верст на 25. По собранным сведениям, как в самом Курле, так и в прилегающих к нему деревнях (считая все вниз по Конче) живут 612 семейств в числе около 5000 душ обоего пола. Большую половину населения составляют дунгане, затем туземцы и разные выходцы из городов Восточного Туркестана. Довольно также уроженцев оазиса Хами. Кроме того, в прошедшем году здесь поселено 700 семейств дунган, бежавших из Урумчи. Эти дунгане не входят в вышеприведенную цифру населения. Последнее теперь гораздо значительнее по случаю пребывания Якуб-бека.

Торговля в Курле невелика: самый зажиточный купец, как нам сообщали, торгует здесь не более как на 10 ямбов серебра, т. е. на тысячу рублей. Сами мы и [ни] в первое [и] ни [во] второе посещение не были внутри описываемого города. Туда даже не пустили наших казаков, говоря, что все нужное доставят на дом.

Сельские местности в окрестностях Курли расположены, как вообще в Азии, отдельными фермами; при каждой фанзе находится сад. Из плодов здесь родятся: яблоки (плохие), груши, грецкие орехи, джида, шелковица. В особенности славятся груши, которые сохраняются до мая. Из огородных овощей разводятся в большом количестве арбузы, дыни. Последние превосходного качества и сохраняются почти до весны. Для этого после сбора их кладут тут же в огородах на землю, покрывают соломой и держат таким образом целый месяц.

Затем относят в закрытые помещения, где укладывают в один ряд на солому и сверху покрывают ею же. По временам запас осматривается, и испортившиеся выбрасываются.

Посадка дынь производится в начале апреля. Земля (глина) разбивается на грядки длиною в сажень или немного более и в ширину около аршина; в этих грядках на расстоянии около двух футов или немного менее садятся семена. В пространство между грядами пускается из арыков вода, которая впитывается в почву. Прямо ни семян, ни ростков не следует поливать. Притом поливка из арыков производится, как говорят, только два раза: при посадке семян и когда плоды уже довольно велики.

В Курле иногда случаются при сильных ветрах с Тянь-шаня морозы даже в мае; тогда дыни, арбузы и все фрукты пропадают. 27 апреля я сам наблюдал мороз в 1 °C на восходе солнца. Цветы абрикосов и персиков были побиты.

24–30 апреля. Прибыли в Курле. 28-го числа свидание с Бадуалетом. Прием превзошел всякие ожидания. Подарили Бадуалету три ружья: двухствольный штуцер американской системы (1 ствол внизу другого); магазинный штуцер Henry Martin о 17 выстрелах (к нему 200 патронов) и ружье Бердана с 300 патронами; Заман-беку подарил свой старый штуцер Ланкастера, с которым я выходил прошедшую экспедицию. Еще пришлось подарить только револьвер Кольта правителю Курли да нейзильберное зеркало и бинокль секретарю Бадуалета. Противоположно монголам и китайцам, здешние чиновники оказались не падкими на подарки. Вероятно, потому, что боятся Бадуалета… Во все время пребывания в Курле нам каждый день утром приносили дастархан, т. е. угощение: чай, сахар, сахарные лепешки, баранки и зерна урюка в сахаре; к этому еще прибавлялись битые белки с молоком и сахаром в чашках. На обед или на ужин приносили пилав и суп.

Вообще, теперь нас приняли несравненно лучше, нежели прошедшей осенью.[102] Впрочем, и теперь к нам никого не пускали из местных жителей, кроме присланных Бадуалетом; казаки также не ходили на базар; да и незачем было. Впрочем, Заман-бек просил меня не отпускать казаков в город во избежание каких-либо неприятностей.

30 апреля. Утром выступили из Курли в сопровождении Заман-бека, секретаря Бадуалета и градоначальника города Курли. Последние двое были приставлены, чтобы блюсти, кроме нас, и за Заманом. Всего с нами поехала орда человек 20. Удобно весьма делать научные исследования! Одно радует, что это последнее наше испытание. Несмотря на мою просьбу, нас повели на Кара-шар, где переправа на плоту; мы должны были рисковать переправою вброд через Хайду-гол на прежнем месте, т. е. в урочище Хара-мото.

Климат апреля. Жары больше, чем у нас в июле. Правда, с начала месяца еще по утрам перепадали небольшие морозы, но вскоре и они кончились. Жарко и душно стояло не только днем, но и ночью. Воздух постоянно был наполнен густой пылью, правда, отчасти ослаблявшей действие солнечных лучей, но зато производившей духоту. Максимум температуры в полдень был +34,4 °C в тени. Впрочем, как и вообще в пустынях Средней Азии, разница между температурой в тени и на солнце была незначительна. Сухость воздуха, даже на берегу Тарима, не говоря уже о соседней пустыне, достигала страшных размеров. Из наших вещей все, что могло иссохнуть, потрескалось и полопалось. Дни стояли большей частью или совершенно тихие или с бурей; последние (всего шесть) случались реже, нежели в марте, но все от востока и северо-востока. В полдень и после него часто крутились вихри, иногда очень сильные. По ночам становилось обыкновенно немного светлее, нежели днем, пропадали перистые облака, но все-таки звезды были видны очень слабо, да и то лишь ближайшие к горизонту. Кроме пыли, небо почти постоянно днем было подернуто легкими, вероятно, перистыми облаками; совершенно ясных дней не было ни одного.

Вследствие жаров вода не только в озерах, но даже и в Тариме нагрелась сильно, до +20,2 °C; температура почвы в половине месяца достигала на 1 фут +14,7 °C, на 2 фута +12,5 °C.

В городе Курле, лежащем у нижней подошвы Тянь-шаня, характер погоды изменился. Сделалось значительно прохладнее; увидели мы и голубое небо. Впрочем, и здесь не только сильные, но даже умеренные ветры, дующие с пустыни, приносят густую пыль; тяньшаньские же ветры холодные; так, в бурю 26-го числа, термометр упал утром до +2,3 °C; на следующий день, когда разъяснило, выпал даже мороз -1 °C, побивший цвет на фруктовых деревьях.[103] Притом вместе с бурей 25-го числа мы увидали первый крапавший дождь; в тот же день падал редкий град величиною в кедровый орех, и слышался первый удар (слабый) грома; на другой день моросил снег. Все это случилось после страшных жаров Лоб-нора. Впрочем, не только подошва, но даже весь южный склон Тянь-шаня, вероятно, беден атмосферными осадками. Приходя главным образом из Сибири, влага осаждается на северном склоне и исполинских вершинах Тянь-шаня; южному его склону не достается почти ничего; оттого здесь нет и растительности – горы совсем голые. Перед бурей, 25-го числа, барометр сильно упал. Вообще, в лобнорских пустынях, обильных весной бурями, замечательны огромные колебания барометра.

* * *

В половине мая, когда мы пришли на Юлдус, растительная жизнь развернулась здесь еще весьма мало. Много было работы солнцу растопить глубокий зимний снег и согреть оледеневшую почву.[104] Не скоро мертвящий холод уступил место благотворному теплу. Не только в мае, но даже и начале июня шла еще здесь борьба между этими Ариманом и Ормуздом.[105]

Ночные морозы,[106] холодные западные и северо-западные ветры, по временам даже снег,[107] как нельзя более задерживали развитие весенней растительности. Но привычны здешние травы и цветы к подобным невзгодам. Дайте им только днем несколько часов тепла, и эти дети весны не замедлят развернуть свою недолговечную жизнь.

Так в горах вообще, а в азиатских в особенности. Лишь только перевалило за вторую половину мая, с каждым днем начали прибывать новые виды цветущих растений. Везде по влажным склонам гор и по долинам показались желтые головки дикого чеснока – Allium [дикий лук] и низкорослый лютик; в меньшем числе – Pedicularis [мытник] и Viola [фиалка]. На более сухих местах запестрели голубые головки прострела – Pulsatilla [сон-трава], а по скатам холмов рассыпались мелкие, красноватые цветки Primula [первоцвет]. Позднее на сухих каменистых скатах расцвела камнеломка – Saxifraga; наконец, начал цвести низкий, колючий кустарник – Caragana.

По горным долинам, возле ключей, а в особенности на солнечном припеке, в конце описываемого месяца показались незабудки – Myosotis, росянка – Drosera, подмаренник – Gallium, белые и желтые одуванчики – Leontodon; тут же по скалам: горошек – Vicia, лапчатка – Potentilla, звездчатка – Stellaria и др.

На степной равнине Юлдуса растительность небогата, хотя трава большей частью хорошая для корма скота. Здесь цветы красовались лишь по влажным местам, возле речек, и то не в обилии. Кроме двух видов прострела, местами цвели голубой касатик (Iris) и кукушкины слезы, а по сухим глинистым местам во множестве пестрели крошечные белые цветки камнеломки. Вот и только! На озерах и кочковатых болотах по берегам Бага-Юлдус-гола было еще беднее; цветущих растений здесь не имелось вовсе.

Животная жизнь на Юлдусе весной была обильнее, нежели встреченная нами здесь прошедшей осенью. Правда, звери оставались те же, но зато теперь проснулись от зимней спячки тарбаганы, и их свист очень часто раздавался по горным долинам. Еще более заметно было прибыли среди птиц, в особенности мелких пташек, которые, как и везде весной, жили радостно, пели и веселились по целым дням. В суровых скалах альпийской области теперь слышалось прекрасное пение завирушки – Accentor altaicus, клокотанье и свист уларов – Megaloperdix nigellii; здесь же встречались ласточки – Chelidon lagopoda, не разбившиеся еще на пары стада Leucosticte brandtii [туркестанских вьюрков] и изредка раздавался свист стенолаза – Tichodroma muraria.

Пониже, в поясе лугов, часто попадались Montifringilla nivalis [альпийский вьюрок], Anthus aquaticus [горный конек]; возле речек гнездились Budytes citreoloides? [желтоголовая трясогузка], Actitis hypaoleucos [перевозчик], а в ближайших скалах – Casarca rutila [красная утка], Anser indicus [горный гусь]. Еще ниже, в устьях горных долин и по степи, держались жаворонки Alauda arvensis и великолепный певун Saxicola isabellina [каменка-плясунья].

На болотах и озерах гнездились утки Anas boschas, A. crecca, A. clypeata [кряква, чирок-свистунок и широконоска], журавли – Grus cinerea, G. virgo [серый и журавль-красавка], кулички – Totanus calidris [травники], чайки – Larus brunneicephalus [буроголовые тибетские чайки] и крачки – Sterna hirundo.

Насекомых было вообще немного в мае. Всего чаще встречались шмели по альпийским лугам. Мошек и комаров на холодном Юлдусе нет вовсе. Нет также ни змей, ни ящериц, и только изредка в болотистом ключе можно поймать жабу или лягушку.

Климат мая. В климатическом отношении этот месяц распался на две резкие части: первая половина проведена была на южном склоне Тянь-шаня, вторая – на Юлдусе. Погода первой половины описываемого месяца была, в общем, продолжением той же, какую мы встретили в апреле на Тариме: те же жары, сухость воздуха, частые бури и пыльная мгла в воздухе. Таково влияние пустыни на соседний склон исполинского Тянь-шаня.

С поднятием на Юлдус климатические условия резко переменились: жары заменились прохладной, а иногда даже холодной погодой. Вместо прежней сухости, явились частые дожди; пыльная мгла исчезла из воздуха.[108] В общем, температура на Юлдусе во второй половине мая была довольно низкая: в полдень термометр только однажды показывал +24,3 °C, а на восходе солнца он трижды упал ниже нуля (13-го – 6,5 °C, 14-го – 0,7 °C, 26-го числа О °С). Охлаждению атмосферы много способствовали ветры, которые дули всего чаще от запада-юго-запада. Первое направление исключительно преобладало ночью, но с восходом солнца ветер обыкновенно стихал; затем около полудня начинался снова и нагонял дождевые облака. Дожди падали почти каждый день. К вечеру небо обыкновенно снова прояснивало. Кроме дождей, дважды (9 и 25 мая) при сильной непогоде выпадал снег: в первый раз он спустился на южном склоне Тянь-шаня до 6500 или 7000 футов абсолютной высоты; 25 мая выпал только до 9000 футов – ниже этого шел уже дождь. Температура почвы на Юлдусе была весьма низкая: 17-го числа на один фут +3,7 °C, на два фута +0,5 °C. Растительность в половине месяца едва начала пробуждаться, но к концу мая считалось уже 35 видов цветущих растений. Грозы на Юлдусе случались четыре раза – все небольшие. Несмотря на обилие дождей, в ясную погоду сухость воздуха все-таки была весьма значительна.

В общем, в течение второй половины мая погода была плохая: ветреная, холодная и отчасти дождливая.

Перевалив в начале июня через хребет Нарат, на южном склоне которого весенняя флора была еще разнообразнее, чем на Юлдусе, мы спустились на верховья р. Цанма. Здесь сразу изменился характер климата и растительности: появились еловые леса, а по долине и горным склонам густая трава достигала уже двух футов вышины. Дожди падали каждый день; черноземная почва была напитана водой, словно губка. То же обилие влаги встретили мы и в соседней долине Кунгеса. Только здесь, при меньшей абсолютной высоте, травянистая растительность была еще более развита и богаче цветущими видами.

Гербарий наш пополнился значительной добычей. Зато, против ожидания, как на Цанме, так и на Кунгесе найдено сравнительно мало гнездящихся птиц. Причиной тому, вероятно, слишком дикая растительность, которой избегают в особенности мелкие пташки. Чаще других встречались на Цанме: Carpodacus erythrinus [чечевица], Sylvia superciliosa [пеночка-зарничка], Cuculus canorus [кукушка], Scolopax rusticola [вальдшнеп], Turdus viscivorus [дрозд-деряба] – в лесах; Crex pratensis [коростель], Sylvia cinerea [серая славка], Salicaria sphenura? [садовая камышовка], Pratincola indica [черноголовый чекан] – по лугам. На Кунгесе к этим видам прибавились еще: Scops zorca [совка-зорька], Oriolus galbula [иволга], Sturnus vulgaris [скворец], Columba oenas [клинтух], Columba sp. [голубь], Columba palumbus [вяхирь], Salicaria locustella [сверчок] и др. Вместе с тем появились тучи комаров и мошек, от которых в такую погоду не было спасения ни днем, ни ночью. На экскурсиях проклятые насекомые донимали нас невыносимо. Притом резкая перемена климата с сухого и прохладного на влажный и жаркий отозвалась невыгодно на нашем здоровье, в особенности в первое время пребывания на Кунгесе.

Климат июня. Этот месяц был проведен нами на весьма различных абсолютных высотах: от 8000 футов на Юлдусе до 2000 футов на Или. Притом мы постоянно спускались ниже, вследствие чего, в общем, климат становился постоянно теплее, хотя в различных полосах Тянь-шаня мы встретили совершенно различные климатические условия.

На Юлдусе, как и в мае, было довольно холодно; по ночам даже выпадали небольшие (-2,3 °C) морозы; дожди падали довольно часто, но непродолжительные; атмосфера, в общем, была сухая.[109]

Совсем иное началось с перевалом на северную сторону хребта Нарат. Здесь атмосферные осадки чрезвычайно обильны, в особенности тысяч до 6 футов. Этот пояс обнимает долину верхнего и среднего течения р. Цанмы. Дожди здесь шли почти каждый день, в ясные ночи падала сильнейшая роса; черноземная почва была пропитана водою, словно губка.

Днем солнце грело значительно, но ночью было весьма прохладно. Со спуском в лесную долину Кунгеса стало гораздо жарче; дожди хотя довольно часты, но все-таки, кажется, более редки, нежели на Цанме. По мере спуска вниз по Кунгесу уменьшается количество дождей, пояс которых в этом месте Тянь-шаня спускается до 31/2 или даже до 3000 футов и резко обозначается поясом густо растущих трав. Далее вниз от р. Цанмы кончился пояс дождей, наступили страшные жары, доходившие до 37,3 °C в тени. И чем далее вниз по Или, тем жарче. Степная растительность вся выжжена солнцем.[110] Зелень видна только возле реки, арыков и на местах, ими орошенных. Отсюда же (или немного ниже) начинается культурный пояс Илийской долины. Впрочем, влияние соседних хребтов чувствуется и здесь. Так, после сильного западного ветра и дождя термометр утром 28-го числа упал до +6,5 °C. Впрочем, подобные явления в здешних местах, вероятно, редки, да и случаются лишь в верхних частях Илийской долины. Гроз в июне замечено лишь две, и то на Юлдусе. Ветры дули довольно часто, но всегда слабые, преобладали в направлении восточном и западном, сообразно расположению Илийской долины. Погода стояла большей частью ясная, но нередки были и дни облачные.

Температура воды была низка как в Кунгесе, так и в Или. Покончив здесь со своими исследованиями, мы поспешили в Кульджу, куда и прибыли в начале июля, усталые и оборванные, но зато с богатой научной добычей.

* * *

1–3 июля. Прошли 48 верст – от устья р. Каша до Кульджи. Здесь везде населено; частые деревни, арыки, обработанные поля. На последних местами уже поспела пшеница, и ее жнут. На полях и в особенности по деревням множество птиц, обычных спутников культуры: грачей, розовых и черных скворцов, голубей, воробьев, ласточек.

Жара стоит по-прежнему страшная; по ночам так же жарко и душно. Все это сильно отзывается на нашем здоровье и наших казаков: чувствуешь сильный зуд в теле, головную боль и общее расслабление.

Придя в Кульджу, мы поместились в доме, где некогда жил кульджинский султан, принимавший здесь барона Каульбарса. Первый акт экспедиции окончен! Успех полный! Лоб-нор сделался достоянием науки! Как и в прошедшие экспедиции, такой успех был куплен ценою всевозможных невзгод, физических и нравственных. Впрочем, туча эта уже миновала; прояснило немного и наше небо, но на горизонте стоят новые, быть может, более грозные тучи – это предстоящее путешествие в Тибет. Продлится оно, вероятно, не менее двух лет, и сколько тревожных минут придется пережить за это время! Впереди все враги: и природа и люди; борьба предстоит трудная. Дай Бог, чтобы хватило только здоровья и энергии!

Во время лобнорской экспедиции у нас издохли 1 лошадь и 32 верблюда из 41 перебывавшего в нашем караване. Процент огромный, достаточно свидетельствующий о трудностях пути. Мы сами все переболели то тою, то другою болезнью, в особенности спустившись с холодного Юлдуса в жаркую Илийскую долину.

4–6 июля. Живем в Кульдже, отдыхаем. За писание отчета я еще не принимался. Жары днем и ночью сильно влияют на наше здоровье: полубольные мы встаем после каждой ночи, обыкновенно проведенной тревожно, наполовину без сна от духоты. Вчера получил из Главного штаба ответ на свою телеграмму относительно поездки на войну Велено продолжать экспедицию. Теперь я могу это делать уже со спокойной совестью; вышло, что отправлюсь не на Дунай, а на Брамапутру.

7-19 июля. Живем в Кульдже, отдыхаем, но плохо. Страшная жара не дает покоя ни днем ни ночью. Кроме того, во всем теле зуд нестерпимый; у меня сверх того сильный зуд в мошонке. Никаким образом не могу от него избавиться, надоедает страшно. На третий день по приходе в Кульджу Эклон сильно заболел чем-то вроде горячки или лихорадки. Болезнь развилась так сильно, что Эклон целых 6 дней ничего не ел. Жар в теле был очень большой; пришлось заворачивать в холодные простыни. А тут еще, на беду, нигде нельзя достать льду, который по знакомству только достал нам доктор Мацеевский. Этот прекрасный старик посещал Эклона ежедневно два, иногда три раза и поставил больного на ноги. Теперь Эклон почти совсем здоров, но все еще слаб. Пролежал он в постели целых 12 дней.

Во все время болезни Эклона я не мог приняться за писание отчета, был нравственно неспокоен, да и сильно устал после экспедиции. Теперь немного отдохнул, Эклон поправляется, так что сегодня я начал писать отчет, который, вероятно, окончу недели в три.

Правильной работе писания сильно мешают различные мелочные хлопоты по сбору в новую экспедицию.

20–31 июля. По-прежнему в Кульдже; так же жарко и так же гадко. Едва ли мы отдохнем здесь перед новой экспедицией. Последнюю неделю пробыл в Кульдже военный губернатор Семиреченской области генерал-лейтенант Колпаковский. По случаю его приезда все были в суете. Мне пришлось ходить при шапке и в кителе с орденами; это здешняя парадная форма. Времени даром пропало очень много; ежедневно приходилось обедать то у Колпаковского, то у Вортмана.

Фруктов в Кульдже очень много: арбузы, дыни, яблоки, груши, персики, виноград. Однако всего этого есть вдоволь нельзя – сейчас проберет понос. В особенности вредно действуют арбузы и виноград; последний, быть может, потому, что еще зелен. Наш Иринчинов все фрукты вообще, даже арбузы, зовет «ягодами». Комично, пивши чай, дает наставление Гармаеву: «Не ешь ты, паря, этих ягод (т. е. арбузов), ланись (т. е. в прошлом году) я хлестко наелся, целый месяц болел». Таков образчик речи нашего Дондока.

Климат июля. Характеристика этого месяца – сильные жары, доходившие до +37 °C в тени. Ночью, в особенности в облачную погоду, так же жарко и душно.

Дождливых дней восемь (в том числе три грозы), но дождь обыкновенно небольшой и чаще падает ночью, нежели днем. Обыкновенно дождь шел после западного ветра, который повторялся периодически и достигал иногда значительной силы. Затем всего чаще дули восточные ветры, в особенности ночью. Впрочем, в Кульдже при тесном помещении в саду, среди высоких тополей, невозможно было правильно наблюдать направление слабого ветра. Погода стояла большей частью ясная. Воздух был очень сухой, поэтому даже в полдень редко образовывались кучевые облака. После западных ветров, обыкновенно сильных и приносивших дождь, на окрайних горах Илийской долины выпадал снег. Вследствие того дня два-три бывало прохладно, пока этот снег таял.

* * *

Оглянувшись назад, нельзя не сознаться, что счастье вновь послужило мне удивительно.

С большим вероятием можно сказать, что ни годом раньше, ни годом позже исследование Лоб-нора не удалось бы. Ранее Якуб-бек, еще не боявшийся китайцев и не заискивавший вследствие того у русских, едва ли согласился бы пустить нас далее Тянь-шаня. Теперь же о подобном путешествии нечего и думать при тех смутах, которые, после недавней смерти Бадуалета, начали волновать весь Восточный Туркестан.

18 августа 1877 г.

г. Кульджа

Путь по Джунгарии

(Из полевого дневника)

28 августа [1877]. Еще раз, и, быть может, уже в последний раз, пускаюсь я в далекие пустыни Азии. Идем в Тибет и вернемся на родину года через два. Сколько нужно будет перенести новых трудов и лишений! Еще два года жизни принесутся в жертву заветной цели. Зато и успех, если такового суждено мне достигнуть, займет, вместе с исследованием Куку-нора и Лоб-нора, не последнюю страницу в летописях географического исследования Внутренней Азии!

31 августа. Сделали только 7 верст до Суйдуна. Здесь нас ожидали приехавшие провожать из Кульджи полковники Вортман и Матвеев. Сегодня вечером они уехали обратно в Кульджу Прощай теперь надолго, все европейское!

Путь от Кульджи до Суйдуна идет по долине Или, невдалеке от предгорий высоких гор левой стороны долины. Эти предгорья бесплодны, но изобилуют местами каменным углем, который в малом количестве разрабатывается и доставляется в Кульджу. Сама Илийская долина сплошь почти покрыта деревнями и отдельными фанзами. Почти все это здесь разорено и стоит в запустении. Только ближе к Суйдуну начинаются жилые места. Здесь же, на берегу Или (верстах в 6 или 7 к югу от Суйдуна), лежат развалины старой Кульджи, разоренной во время восстания.

Эта Кульджа, говорят, была обширнее нынешней.

Город Суйдун очень невелик и славится своими прекрасными садами, лучшими во всей Илийской долине. В этих садах растут превосходные груши, персики двух видов, яблоки и виноград. Дешевизна на все эти фрукты необыкновенная. С любопытством осматривали мы суйдунские сады. Таких, быть может, уже более никогда не придется увидеть. Яблони и груши достигают 4 или 5 сажен вышины и растут так густо одна возле другой, как в лесу. Каждое дерево орошается из арыка. Дунгане в особенности славятся как садоводы. Большая часть фруктов Суйдуна вывозится в Кульджу, Верное [Алма-ата] и в Шихо.

Климат августа. [Весь месяц] проведен был в Кульдже, кроме последних дней. Жары почти такие же, как и в июле. Максимум температуры в 1 час дня +35,7 °C. Погода почти постоянно ясная; во второй половине ни одного облачного дня. Ветры слабые, ночью исключительно с востока; западные ветры периодически довольно сильные и приносят дождь, на горах в это время падает снег. После этого несколько дней довольно прохладно. Дождливых суток в течение месяца пять. Гроз не было ни одной.

3 сентября. Прошли 22 версты вверх по Талкинскому ущелью до озера Сайрам-нор. Здесь стоит теперь наш пост из 15 солдат и 10 казаков при офицере. Несчастный офицер – юноша (Ходоровский), заброшенный судьбою из Варшавы на Сайрам, живет один-одинешенек среди киргизов и караульных казаков. Нет ни книг, ни газет. Оторван от всего мира. Как не сделаться при такой жизни пьяницей! Ранее стоявший здесь сотник сибирского войска Кубарин оставил по себе память – целую груду пустых бутылок.

Дорогою много попадалось арб и вьючных коров, которые везли хлеб в Шихо китайским войскам или возвращались в Кульджу обратно.

Талкинское ущелье. Лучший путь сообщения Илийской долины с Джунгарией производится с давних времен по так называемой Императорской дороге, которая устроена по приказанию китайских императоров и составляет северную ветвь сообщения Небесной империи со своими крайними западными владениями. Эта дорога удобна для колесной езды, по крайней мере, на азиатских двухколесных арбах. Из долины Или она идет от города Суйдуна по Талкинскому ущелью и выходит на озеро Сайрам-нор. Талкинское ущелье прорезывает южный склон северной отрасли Тянь-шаня, которая тянется по северному склону долины Или к городу Копалу и известна здесь (по Северцову) под именем Семиреченского Ала-тау в отличие от Ала-тау Заилийского. Длина всего ущелья, от его устья до вершины перевала к озеру Сайраму, 24 версты. Все ущелье очень узко (местами 50–60 сажен) и большей частью обставлено по бокам огромными отвесными скалами или крутыми скатами гор, покрытых лесом. Подъем всего ущелья около 3400 футов, так как близ устья (в двух с половиной верстах от него выше) барометрическое измерение дало 3400 футов, а на перевале к Сайраму 6600 футов. Собственно подъем довольно крут только на последних 41/2 верстах.

На остальном протяжении дорога полога; на переходах с одной стороны речки на другую сделаны мостики (всего около 12 или 14), весьма плохие, так что, если возможно, то их обходят вброд.

Вдоль всего ущелья быстро бежит горная речка, берега которой густо обросли деревьями и кустарниками. Ими же покрыты и горные скаты. В нижней трети описываемого ущелья растут исключительно лиственные деревья: тополь, осина, абрикос, яблоня, береза; кустарники: боярка, шиповник, таволга и другие переплетаются то диким хмелем, то бересклетом – Evonymus, который покрывает кусты, словно шапкой, кучами своих белых головок. От 4000 футов (приблизительно) появляется ель (изредка рябина), которая по мере подъема вверх является все чаще и чаще, сходит, наконец, со скал на дно самого ущелья и исключительно преобладает в верхнем горном поясе. Так и на склоне к озеру Сайрам. Здесь леса исключительно еловые (кажется, ель обыкновенная, а не Picea Schrenckiana); в них густые заросли обыкновенного можжевельника, реже на открытых скатах попадается можжевельник стелющийся.

В верхней половине Талкинского ущелья уже часто можно было видеть деревья, в особенности осину с пожелтевшими или красноватыми листьями. Трава по лугам верхнего пояса гор посохла, цветов почти совсем не было видно. Словом, осень здесь уже давала себя чувствовать.

4–5 сентября. Дневали на берегу Сайрам-нора, возле нашего поста. Погода сделалась отличной, прохладной. После илийских жаров для нас здесь чистый рай. Сделали 10 чучел птиц.

6 сентября. Прошли 27 верст; дорога отличная. Местность – степь, как на Юлдусе. От Сайрама Императорская дорога отвернула к востоку на города Шихо, Манас и др. Мы же пойдем севернее, чтобы миновать попутные китайские города (Джинхо, Шихо, Манас, Урумчи) и выйти прямо в Гучен. До сих пор еще не охотился; зверей нет, так как на Сайраме живет много киргизов. Притом же теперь здесь постоянно ходят транспорты с хлебом и скотом из Илийской долины в район расположения китайских войск.

Озеро Сайрам, помещенное на одном из высоких плато Тянь-шаня, имеет 6400 футов абсолютной высоты и по форме напоминает грушу. Наибольшая длина около 25, ширина около 20 верст. Глубина, как говорят, большая,[111] вода пресная, но мало годная для питья, так как, говорят, слабит желудок. Берега везде гладкие и чистые, тростника или травы нет. В самом озере нет вовсе рыбы; поэтому и водяных птиц, несмотря на осень, крайне мало. Я видел только стадо Larus brunneicephalus [тибетская буроголовая чайка], стадо каких-то уток и одного Actitis hypoleucos [перевозчик]; говорят, что в небольшом числе здесь бывают турпаны и Anser indicus [горный гусь].

Вода в описываемом озере чрезвычайно светлая. В общей массе ее цвет прекрасный, голубой, в особенности когда слабый ветер рябит поверхность озера.

Окрестности его представляют степи, покрытые желтой травой, свойственной вообще высоким горным лугам и превосходной для корма скота. Поэтому здесь много кочует киргизов во время лета. Со всех сторон Сайрам окружен горами, не переходящими, впрочем, за пределы вечного снега. Горные скаты к озеру большей частью луговые; местами, но непременно в ущельях, обращенных к северу, растут еловые леса, в которых, вместо других кустарников, почву устилает густой можжевельник. Более дикие горы скалисты и иногда бесплодны. Императорская дорога от Сайрама направляется к востоку, на Шихо, Манас и далее.

7 сентября. Всю ночь шел проливной дождь, мешаясь со снегом. Последний выпал в горах (на высоте) до 7000 футов. Чтобы дать немного обсохнуть вещам, верблюдам и дороге, вышли поздно – в 8 часов. Тотчас же от ночлега пришлось подниматься на тот отрог Тянь-шаня, который стоит по северную[112] сторону озера Сайрама. Подъем здесь версты три длиною, но очень крутой и весьма трудный для верблюдов, в особенности с нашими тяжелыми вьюками. Сам перевал выше Талкинского, я думаю, футов на 1000, так что имеет не менее 7500, а может быть, и около 8000 футов абсолютной высоты. К сожалению, я не взял с собой барометра, и доставать его из ящика дорогою было неудобно.[113] На большую высоту перевала, сегодня нами пройденного, указывало и то обстоятельство, что листья на деревьях и кустарниках близ перевала совсем опали.

На северном склоне хребта, который мы перевалили сегодня, растут, впрочем, только близ главной оси, еловые леса, в которых, кроме можжевельника, довольно обыкновенна и рябина. Птиц очень мало, зверей не видали никаких; иногда попадались пары тарбаганов, но эти зверьки уже предались спячке, быть может, по причине сегодняшнего холода. Спустились сегодня на 5400 футов, следовательно, на 1000 футов ниже озера Сайрам…

11 сентября. Оказывается, что наш проводник обвел нас кружным путем для того, чтобы пройти на то место р. Боро-талы, где живет его сестра, и повидаться с нею. Сегодня этот болван сам признал, что «обманул нас маленько…». Такова судьба путешественника в диких странах Азии. Ночью сегодня киргизы украли у нас одну лошадь. Отыскать виноватых для нас, конечно, невозможно. Жаловаться в Кульджу – слишком далекая история. Поэтому я велел своим казакам силою отобрать одну лошадь у жителей того аула, куда по следу доехали воры. Наш проводник-киргиз, видя, что казаки отбирают лошадь, наивно стал просить отобрать две – одну на его долю.

14 сентября…… Остановились близ озера Эби-нор (Джасыль-кюль, т. е. голубое озеро по-киргизски).[114] Это последнее гораздо больше Сайрама, притом лежит весьма низко – всего 700 футов над уровнем моря. Вода, как говорят, соленая, негодная для питья. Рыбы нет. Берега состоят из голой глины, гальки и солончаков; последние в особенности обильны на восточной стороне Эби-нора. Здесь в описываемое озеро впадает р. Кур-кара-усу; с запада же в него втекает р. Бора-тала. Жителей по берегу Эби-нора нет. Несмотря на половину сентября, жара стоит большая; притом день в день тихо и ясно. В полдень термометр в тени поднимается на 25 °C и выше. На сегодняшней стоянке много еще комаров и мошек. Жары сильно утомляют нас и верблюдов. Из последних один уже захромал, так что пришлось снять с него вьюк и разложить на других верблюдов. Жаль, что у нас нет ни одного запасного.

16 сентября. Сделали 20 верст; вошли в горы Майли; последние в своей наружной окраине совершенно бесплодны; из растений здесь только солянки. Но вскоре в ущельях появляется дырисун, сложноцветная и мелкая трава. Из кустарников редкие кусты шиповника, черного барбариса – Berberis heterocarpa? по скатам гор Ephedra. Ягоды этих кустарников привлекают множество Caccabis chukar [кэклики].

Действительно, я еще нигде не встречал такого множества кэкликов, как сегодня. Остановились возле ключа, или, правильнее, небольшого ручейка. Незаметно вчера и сегодня мы поднялись с 700 до 4500 футов абсолютной высоты… скалы громадны и дики, россыпи большие; бока гор весьма круты, горы довольно высоки.

17 сентября. Дневали, охотились за птичками и куропатками. Последних Эклон убил двенадцать. Кажется, я забыл раньше написать, что с нами опять идет до Гучена, а быть может и до Хами, прежний переводчик Абдул-Бас. Он хотя и глуп, но верен нам, – условие весьма важное. В своей же глупости Абдулка сам сознается и говорит, что голова у него все равно, что тыка (т. е. тыква).

21–22 сентября. Прошли 30 верст. Сегодня ночью дул сильный северо-западный ветер и выпал снег. Было очень холодно; тем чувствительнее это после недавних жаров. Притом же и местность здесь сырая, что также немало отзывается на здоровье. Горло мое стало опять плохо; по ночам трясет лихорадка, так что каждый вечер принимаю по 5 гран хинину. Всего же хуже зуд в мошонке, снова весьма усилившийся; от этого проклятого зуда нет покоя ни днем ни ночью.

25 сентября. День превосходный, теплый и тихий. На охоте я убил молодую самку архара; Павлов же – отличного шестилетнего самца и лисицу. Архар, сколько кажется, не Ovis polii, но меньше и отличнее цветом. Сегодня на охоте я немного заблудился. Нет возможности ориентироваться в невысоких горах, которые стоят одна возле другой без всякого определенного направления и притом все похожи одна на другую. В этих-то перепутанных холмах с небольшими скалами, пологими скатами, хорошими пастбищами всего более любят держаться архары.

26 сентября. Через 4 версты от ночлега вышли на колесную дорогу, которая ведет из Шихо и Манаса в Чугучак. По этой дороге в расстоянии 20–25 верст один от другого расположены пикеты; на каждом из них живут 5–7 калмыков. Прошли сегодня до пикета Толу; абсолютная высота здесь 3300 футов. Местность обрисовалась рельефно: на западе стоит хребет Барлык, на севере виднеется Тарбагатай, а ближе его на северо-востоке Бутамайнак (по-монгольски Орхочук); вправо от нас недалеко Джаир.[115] Между этим хребтом и Барлыком степная равнина, по которой дорога ведет мимо озера Ала-куль в Лепсинскую станицу.

В горах Барлык, по словам калмыков, много яблок и медведей.[116]

21 сентября. В два приема сделали 27 верст. По дороге сплошь киргизские кочевья, которые располагаются обыкновенно кучами по нескольку десятков юрт вместе; не то, что монголы, которые кочуют обыкновенно врассыпную. Огромнейшие стада баранов и лошадей везде паслись по степи, которая довольно плодородна; поросла главным образом копцом (№ 63 гербария 1876 г.). Те места, с которых укочевали киргизы, выедены словно саранчою. Так эта орда все подвигается на плато гор Майли, где и будет зимовать. Изредка по степи растут низкие кустарники полыни и еще какой-то….[117] Ручьи бегут довольно часто с соседних гор Джаир; берега этих ручьев обрастают высоким тальником, который также объеден киргизскими верблюдами. В степи довольно много жаворонков – Alauda calandra, A. arvensis A. leucophaea? других птиц, равно как и зверей, нет.[118]

Климат сентября. Сообразно изменению абсолютной высоты местностей, по которым мы проходили, изменялась и температура. Так, на озере Сайрам по ночам бывал иней, и даже ночью на 7-е число в горах выпал снег до 7500 футов абсолютной высоты. На озере же Эби-нор, абсолютная высота которого только 700 футов, было очень жарко. Затем в горах Майли прохладно, по временам даже холодно, и в ночь на 22-е число снег упал до 4500 футов. Вообще вторая половина сентября отличалась гораздо более низкой температурой. Осень, видимо, начиналась. Притом эта пора года в Джунгарии не такова, как в Юго-Восточной или Южной Монголии. Близкое соседство Сибири чувствуется здесь довольно сильно. Температура довольно низка, в особенности при ветрах, которые дуют часто и иногда с значительной силой. Притом ветры непостоянны. Погода стоит также нередко облачная. Морозы на восходе солнца замечены трижды: первый был 22-го числа. В конце месяца листья на кустарниках и деревьях пожелтели и на некоторых совсем опали.

2 октября. Прошли 22 версты через горы Дамь по речке того же имени. Перевал весьма невысок. Вообще весь хребет Бутамайнак и его восточное продолжение Дамь имеет, вероятно, не более 3500 и 4000 футов абсолютной высоты. Горы эти… совершенно бесплодны. Только в ущельях попадается кое-какая бедная растительность: солянки, хармык, здесь же мы видели и ревень, быть может, тот же вид, что и в Алашанской пустыне. По приходе на место опять случилась история. С ближайшего пикета приехал тургоутский дзангин[119] и потребовал паспорт, но не умел прочитать по-китайски. Затем этот дзангин объявил, что напишет о нас в город Булун-тохой тарбагатайскому дзянь-дзюну[120] и что до получения ответа не пустит нас далее. До Булун-тохоя же 18 станций. Зная, что всего лучше поступить круто, я разругал дзангина и объявил ему, что пойду, не спрашиваясь его позволения. Если же он вздумает нас остановить силой, то я велю стрелять. Подобное решение подействовало как нельзя лучше: дзангин объявил, что не будет нас удерживать, но все-таки пошлет в Булун-тохой. До этого нам нет дела.

3 октября. Сегодня ночью опять распухло у меня лицо около глаз, сам не знаю, отчего. Быть может, на Мукуртае укусила какая-нибудь букашка. Словно сглазил я свое здоровье: прошлые экспедиции не знал, что такое болезнь, теперь же постоянно чем-нибудь болен. Видно, «укатали лошадку крутые горки». Речка Дамь, по-монгольски Намын-гол, возле которой мы теперь стоим, имеет сажени 4 ширины и глубину немного более фута. Она прорывает восточный конец хребта Дамь и впадает, как говорят, в соленое озеро, лежащее в двух днях к северу от гор Сацанзы.

Берега Дами обросли узкой каймой леса, высокими осокорями. Несмотря на такое удобное место, птичек очень мало. Сегодня я встретил только Fringilla montifringilla [юрок], Accentor atrigularis [завирушка черногорлая] и Parus cyanus [синица-лазоревка]. Видел две Ruticilla alaschanica? [горихвостка]. Зверей нет никаких, вероятно, распуганы проезжими. Впрочем, в горах, говорят, водятся горные козлы – Capra sp. Сегодня в первый раз мы нашли песок (плохой) для препарировки птиц; от самой Кульджи мы не встречали этой редкости, хотя уже прошли 470 верст. Проводник говорит, что здесь половина дороги до Гучена. Как-то мы пройдем безводные пески, которые лежат впереди?

4–5 октября. Прошли 33 версты по пикетной дороге, которая ведет из Чугучака в Булун-тохой; на арбах здесь не ездят, только на вьюках. Вошли в окраину хребта Семис-тау который, как говорит проводник, соединяется с Тарбагатаем. Не знаю, насколько это верно. Горы Семис-тау едва ли имеют более 4000 или 4500 футов абсолютной высоты… везде выветривающиеся камни, ходить трудно. Сегодня часов с одиннадцати утра поднялась сильнейшая буря с севера; небо было ясно, но по временам моросил снег из туч, задерживаемых горами Семис-тау. Ветер был так силен, что наши палатки едва устояли, огонь невозможно было разводить. Было очень холодно. К полуночи буря стихла, и грянул мороз в -11 °C. Таков крутой переход от недавних жаров! Впрочем, осень в Джунгарии далеко не так хороша, как в Южной и Восточной Монголии.

17 октября. Дневали. Берем запас воды (2 бочонка и 4 турсука, сделанных из бараньих шкур), всего ведер 20, и завтра идем на колодец Бадан-худук, до которого отсюда около 70 верст, а быть может, и более. Сегодня я убил Melanocorypha tatarica [черный жаворонок].

Сегодня мы достигли наибольшего поднятия к северу. Следовало бы определить широту и долготу, но нет для этого определенного пункта; колодец, возле которого стоим, весьма недолговечен.

Жители Джунгарии. В пройденной нами части Джунгарии население встречалось спорадически только на пространстве от Тянь-шаня до гор Делеун, т. е. в западной гористой и более плодородной части описываемой страны. Это население состояло из двух народностей: киргизов и тургоутов [т. е. казахов и торгоутов]. Первые встречены были нами в долине р. Боро-талы, где они подведомственны Кульджинскому району, и в долине р. Ушаты, где эти кочевники ведаются уже китайским правительством. В обеих местностях, т. е. на Боро-тале и на Ушаты, киргизов много. Живут они, противоположно монголам, скученно, аулами, в которых обыкновенно десятка два, три и более юрт. В обеих названных местностях киргизы живут зажиточно, занимаясь главным образом скотоводством, отчасти и хлебопашеством. Последнее, впрочем, только на Боро-тале. Зато у тех киргизов, которых мы видели в долине р. Ушаты, очень много скота, в особенности баранов и лошадей.

По своей наружности киргизы плотного коренастого сложения и роста большей частью высокого. Лицо квадратное, плоское и лоснящееся, словно вымазано салом. Глаза небольшие, волосы черные, голова бритая.[121] Все магометане.

Кумыс – любимейший напиток; баранина, молоко и чай – первые кушанья. Склонны к тучности. Противоположно киргизам, тургоуты обыкновенно тонкие, сухопарые; роста среднего или часто небольшого. Вид изнуренный, в особенности у женщин. По лицу более всего походят на алашанских олютов, к которым и относятся по происхождению. Чистокровный халхаский тип монгола между тургоутами встречается редко. Так же резко тургоуты отличаются от своих коренных собратьев и по характеру. Халхасец, по крайней мере, гостеприимен и простак душою. С началом дунганских неурядиц множество тургоутов было убито или ограблено дочиста. Женщины тургоутов все вообще малорослые, крайне непривлекательные по наружности. В городе Курле несколько работниц, шивших войлок для нашей юрты, с жадностью ели оставшееся после перетопки сало, перегорелые кусочки бараньих курдюков. Наш казак Иринчинов угощал дам этим лакомством.

Часть тургоутов живет в нашем Кульджинском районе; другие же – в пределах Джунгарии. Здесь обитает и их ханша, которая нынешней осенью должна была ехать на Юлдус для погребения там на горе Эрминула хана, умершего в Пекине несколько лет назад. Теперь этот хан будет привезен на родину для предания земле.

По нашему пути кочевья тургоутов встречались по долине Кобука до гор Делеун. Восточнее начинается дикая, необитаемая пустыня вплоть до Гучена.

22 октября. Ночью грянул мороз в -23 °C. Давно ли было тепло! Такие скачки температуры постоянно случаются в азиатской пустыне. Снег, выпавший третьего дня и шедший немного вчера, совершенно покрыл землю; средним числом этот снег выпал почти на 1 дюйм. Все бело, мороз, снег скрипит под ногами – настоящая зима, а нам приходится, как в сорокаградусные жары Илийской долины, жить в палатках. В особенности холодно вставать утром; ночью же спим тепло – одеяла у нас бараньи, отличные. Только неприятно намерзание от дыхания на усах и подушке. Круто приходится иногда в пустыне и пролетным птицам. Сегодня на рассвете в двух саженях от нашего костра села кряковая утка. Видно, сильно устала и озябла, что решилась сесть возле огня и людей на расчищенную от снега площадку. Прошли 25 верст. Корму для лошадей нет вовсе; даем им рис понемногу.

23 октября. Переход 23 версты. Вторая половина этого перехода – холмистые пески, по которым растет редкий саксаул. Итти верблюдам здесь довольно трудно. Вообще путь, по которому мы теперь идем, решительно негоден для караванов по причине бескормицы и безводия. Летом здесь пройти совсем нельзя. Сегодня мы увидели Богдо-тау – исполинскую гору Восточного Тянь-шаня. До этой горы еще верст 200, но она видна очень хорошо. Порадовался я, увидав еще одну диковинку Азии. Жаль, что не с кем поделиться впечатлениями!

30–31 октября. Прошли 48 верст до колодца Сепкюльтай; пустыня, как и прежде; только более волниста. Корму лошадям нет; даем им каждый день рис, которого, по счастию, взято было много из Кульджи; думал я, что до Тибета хватит. Вообще, наши обильные кульджинские запасы едва достанут до Гучена; казаки, и в особенности проводники, едят непомерно много. Трудно даже поверить, чтобы человек мог есть столько поганой дзамбы. Тянь-шань с каждым днем виден все яснее и яснее. От Сепкюльтая можно уже различить все ущелья; между тем до гор верст 60–70. Словно стена, стоит исполинский хребет над равниною пустыни. Далеко к востоку и западу убегает этот гигантский хребет, а в средине, прямо против нас, вздымается[122] величественная Богдо-ола; на вершине ее очень часто сидят облака. Пустыня, которой мы теперь идем, до того безжизненна, что в ней нет даже Podoces [саксаульной сойки], коренной обитательницы самых бесплодных мест.[123]

Климат октября. Осень в Джунгарии, как и во всей Средней Азии, характеризуется ясной, тихой и сравнительно теплой погодой. Атмосферные осадки, т. е. дождь или снег, падают очень редко. Так и было в описываемом месяце. В особенности в первой его половине погода стояла отличная, за исключением нескольких холодных и ветреных дней в начале октября. Во второй половине холода наступили вдруг: 20-го числа выпал неглубокий снег, и затем мороз; на рассвете [морозы] доходили до -23 °C; даже в полдень термометр показывал ниже нуля. Затем, с приближением к Гучену, снегу не стало, и погода опять сделалась довольно теплой, хотя при ветре, даже слабом, тотчас же становилось холодно, даже и в ясный день. Температура почвы была довольно высокая: 26-го числа в песке на глубине одного фута было -2,6 °C; на два фута +1 °C. Ясных дней в течение месяца считалось 28; снег шел четыре раза, но небольшой, однажды дождь; ветер только дважды достигал силы бури. Летом, как говорят, в этих местах падают сильные дожди, чем и можно объяснить, что в песках, кроме саксаула, встречаются и другие растения. Эти же летние дожди образовывают на глинистых площадях временные озера, из которых пьют звери, живущие в пустыне.

1 ноября. Дневали. Зуд нестерпимый; по ночам не спишь, слабеешь с каждым днем. Пробую различные средства от зуда; сегодня, ложась спать, я намазался табачной гарью, разведенной в прованском масле. От этой мази через несколько минут у меня заболела голова до дурноты, и сделалась рвота. Ночь была проведена крайне тревожно.

2–4 ноября. Сделали 64 версты (опять безводных) и вышли из песков на плодородную равнину, где стоит Гучен.[124] Корм и вода в изобилии. При выходе из песков мы встретили партию семипалатинских татар и киргизов, торговавших в Гучене и возвращавшихся теперь домой. Обрадовались мы несказанно землякам; татары также рады были встретить русских. Остановились вместе и вместе провели вечер. Смех, балалайка, русский говор напомнили нам родину; с грустью на другое утро распрощались мы с татарами.

7 ноября. Прошли 17 верст до Гучена и остановились в 21/2 верстах, не доходя до города.

15–16 ноября. От зуда испробовал всякие средства: мыл отваром табаку, мазал трубочной гарью, мыл солью и квасцами, мазал дегтем и купоросом. Ничто не помогает; видимо, причина болезни внутренняя, а не наружная. Сегодня призвал китайского доктора из Гучена; обещал ему, сверх платы за лекарство, 15 лан, если вылечит меня. Доктор дал лекарство, составленное, как он говорил, из 40 различных трав: одни надо было пить, другими мыть; то и другое делать четыре раза в день; притом не есть сахару и вообще небольшая диэта. Каждый день такое питье стоит 11/2 лана; вот уже пью его два дня – пока еще облегчения нет. Во всяком случае, необходимо вылечиться здесь на месте, иначе невозможно итти далее. Между тем стоять на одном месте почти без всякого дела крайне трудно. В экспедиции только одна работа и заставляет забывать всю трудность обстановки и все лишения. Последних немало – и физических, и нравственных. Грязь, холод, усталость, однообразная пища – вот от чего приходится страдать физически.

Теперь я читаю книгу Фламмариона «La pluralite des mondes habites». Каким резким контрастом является эта книга с окружающей обстановкой: с одной стороны, величие ума и нравственной стороны человека, с другой – тот же человек, мало чем отличающийся от животного!

Холода стоят сильные день в день с начала ноября; снег покрывает сплошь землю дюйма на два. Морозы по ночам доходят до -24,5 °C; днем в полдень, даже в тихую погоду, не ниже [выше] -9°. Не то, что в прошедшем году за Тянь-шанем в Таримской долине.

19–22 ноября. Стоим на прежнем месте. Зуд по-прежнему; болезнь эта и питье в течение пяти дней китайских лекарств истощили и ослабили меня сильно. При таком состоянии неразумно итти вперед. Пользы делу не принесешь, а всего скорее сам погибнешь. Сегодня я решил, если не поправлюсь к 2 декабря, то пойду обратно в Зайсанский пост, чтобы вылечиться в госпитале и здоровым пойти опять к Гучену и в Тибет. Я настолько ослабел, что даже руки трясутся: это можно видеть на настоящем писании. Притом постоянное сидение в грязной, дымной юрте без всякого дела сильно влияет на здоровье. Во время пути, на свежем воздухе (пожалуй), скорее можно поправиться. Но тут новая беда: день в день сильные морозы, притом же с болью невозможно сесть на седло. Посмотрим, что будет к 1 декабря. Куда придется итти – в Хами или в Зайсан? Уповаю на свое счастье. Быть может, оно и теперь меня выручит, как выручало много раз прежде. Уже сегодня, лишь только решено было вернуться, стало меньше чесаться. Случай ли это или болезнь пошла на убыль?

25–26 ноября. Болезнь моя нисколько не уменьшается. Всевозможные средства – и свои и китайские[125] – испытаны. Ничто не помогает. Без правильного лечения в госпитале выздороветь мне невозможно. В этом я убедился теперь окончательно. Оставаться дальше возле Гучена или итти вперед – нечего и думать. Истощишься окончательно силами и пропадешь, наверное, без всякой пользы для дела экспедиции. Ни наблюдать, ни делать съемки, ни даже ходить теперь я не могу.

Взвесив все эти обстоятельства, я решил возвратиться в Зайсанский пост, вылечиться там в госпитале и тогда с новыми силами итти опять в Гучен и далее в Тибет. Тяжело было притти мне к такому решению. Не один раз вчера я плакал при мысли о необходимости вернуться. Трудно было свыкнуться с подобным решением, но горькая необходимость принуждала к нему. Эклон грустил не менее меня. Хотя, конечно, очень тяжело и горько ворочаться, но совестью своею я спокоен: все, что возможно было сделать, я сделал, перенес целых два месяца, даже более, мучительной болезни и шел вперед, пока была еще малейшая надежда на выздоровление. Теперь эта надежда исчезла окончательно, и я покорюсь горькой необходимости. Таким образом, наши двухмесячные труды дорогою из Кульджи и полный лишений переход через Джунгарскую пустыню – все пропало даром. Вот истинное несчастье!

27 ноября. В 81/2 утра выступили в обратный путь. Ехать верхом я не могу, поэтому купили в Гучене за 171/2 лан передок от русской телеги и на эту двухколеску примостили сиденье. Вьюков у нас оказалось 17. Если бы возможно было оставить вещи в Гучене до возвращения, тогда бы у нас было всего 7–8 вьючных верблюдов. Но при том недружелюбном приеме, какой мы встретили со стороны китайцев, нечего было и думать оставить вещи. Таким образом, приходится тащить пудов сто клади до Зайсана и обратно совершенно бесполезно. Верблюды натрутся, да и казаки немало истомятся каждодневным вьючением. Прошли сегодня 27 верст. Теперь везде лежит снег, так что о воде нечего нам беспокоиться.

28–30 ноября. Каждый день делаем более 25 верст. Спешим в Зайсан, но далеко еще до него. Между тем болезнь от тряски в телеге с каждым днем усиливается: зуд и боль нестерпимые; по временам так донимают, что невольно катятся из глаз слезы. Крайне тяжело. С одной стороны, мучительная болезнь, с другой – гнетущая мысль о возврате и потере нескольких месяцев времени. Когда пройдем половину пути к Зайсану, тогда, пожалуй, станет немного легче. Теперь же для меня такие тяжелые дни, каких еще не было в моей жизни. Бескормица и безводие сильно истомляют наших верблюдов и лошадей. Придется в Зайсане добывать новых и тратить на это, быть может, 1000 рублей.

Климат ноября. Почти весь этот месяц проведен был нами возле Гучена. Характеристику ноября составляют сильные холода, каких вовсе нельзя было ожидать при столь низком положении названного города. Тем более за Тянь-шанем, в расстоянии каких-нибудь 150 верст, как, например, в Турфане, зима теплая, и снег не падал, по словам туземцев, целых 15 лет. Между тем возле Гучена морозы стояли день в день в течение всего месяца и доходили на восходе солнца до -26,2 °C. Снег также падал нередко, хотя вообще небольшой (всего 9 снежных дней) и сплошь покрывал землю от 2 до 3 дюймов; даже днем термометр в тени показывал -17 °C. Притом снег здесь падал хлопьями, а не мелкой сухой пылью, как в Монголии и в Северном Тибете. Вообще, исполинская стена Тянь-шаня задерживает и осаждает на своем северном склоне все испарения, приносимые из Сибири. По той же причине после каждой морозной и тихой ночи возле Гучена появлялся сильный иней. Погода в ноябре, вероятно, также в зависимости от задерживающего влияния Тянь-шаня, стояла большей частью облачная, что весьма редко случается в среднеазиатских пустынях. Ветры дули мало, только слабые и умеренные; часто были совершенно тихие дни. Колебания барометра были, как и на Лоб-норе весною, очень велики. В тихую, ясную погоду в полдень становилось тепло, но и в это время термометр на солнце всегда показывал ниже нуля.

2 декабря. Ночь напролет не спал от зуда. Быть может, он усилился от перемены погоды (идет снег) и от отвратительной горько-соленой воды. Монголы не пьют этой воды, считая ее вредной. Тем не менее, принуждены были остаться дневать, чтобы покормить верблюдов и лошадей и самим отдохнуть немного. От дурной воды начинает у меня болеть живот. Это еще прибавка к моим страданиям.

Город Тучен. Расположенный возле северной подошвы Тянь-шаня недалеко (… верстах) от знаменитой группы Богдо-ола, Гучен, сам по себе, невелик и начал обстраиваться лишь в самое последнее время. Сколько в нем теперь жителей, не знаю, но китайских войск, как говорят, три тысячи. Лавок мелочных и более крупных сотни две. Товары мануфактурные привозятся из Пекина; продукты же (хлеб, овощи) в небольшом количестве засеваются в окрестностях самого города. Большей же частью хлеб привозят из Кульджи, на продовольствие китайских войск по подряду Каменского. Скот пригоняют тургоуты с речки Кобука, татары и киргизы – из Зайсанского края.[126] Дороговизна на все страшная. Монеты нет никакой, кроме серебра в слитках и мелких рубленых кусочках. За каждую мелочную покупку приходится отвешивать серебро. Последнего здесь очень много. Простой поденщик носит иногда порядочный мешок таких денег. Сами купцы говорят, что у них только и дешево серебро, все же остальное очень дорого. Лан в Гучене так же мало значит, как у нас гривенник. Русским купцам торговать в Гучене не позволяют; из Кульджи с нашей стороны запрещен вывоз хлеба и скота (кроме доставки хлеба Каменским по подряду).[127] Китайские войска, расположенные в Гучене, как и везде, отличаются крайней деморализацией. Сплошь и кряду грабят жителей, разбойничают по дорогам. Начальники делятся в таком случае с подчиненными. Кроме войск, собственно жители Гучена состоят из китайцев и дунган; последние уцелели [благодаря] своей покорности. Свою религию могут исполнять, но должны носить косу, как китайцы. Кроме того, приезжающие торговцы из Баркуля, Хами, Турфана и других мест.[128] Несмотря на опасность грабежей, эти торговцы ради большой наживы пускаются в путь.

5-20 декабря. Все это время было употреблено на переход до Зайсанского поста. Шли без дневок с восхода солнца почти до заката. Все это время я должен был сидеть в телеге, которая трясла немилосердно, в особенности по кочкам. От такой тряски ежедневно болела голова; боль эту еще увеличивал постоянный дым в юрте. Грязь на всех нас была страшная, в особенности у меня, так как по несколько раз в день и в ночь приходилось мазаться дегтем с салом, чтобы хоть немного унять нестерпимый зуд. От подобной мази белье пачкалось страшно, штаны были насквозь пропитаны дегтярным салом. Холода стояли страшные, 5 суток сряду ртуть в термометре замерзала. В юрте ночью без огня мороз доходил до -26 °C. И на таком холоде в грязи приходилось проводить ночи наполовину без сна. Мерзлой мазью в темноте и морозе 5–6 раз в ночь нужно было мазаться. Брр!.. противно вспомнить о таких тяжелых временах.

Казакам было также чрезвычайно трудно, так как они на подобных морозах все время проводили на дворе и спали в палатке, предпочитая там лучше мерзнуть, нежели спать в юрте в нашем обществе.

… За несколько дней до Зайсана я, послав киргиза вперед к приставу, просил выслать мне сани и лошадей в урочище Цаган-обо (в 65 верстах от Зайсана), там, где стоит летом наш пикет. Две почтовые пары были высланы, и мы 20-го числа вечером приехали на них в Зайсан. Хороши мы были в это время своей наружностью. Борода отросла, всклокоченные волосы, не мылись мы от самого Гучена, лица потемнели от морозов и дыма в юрте; словом, мы были похожи на кого угодно, только не на европейцев; нечего говорить, с какой жадностью накинулись мы на принесенный ужин и с какой радостью на следующий день вымылись в бане. Возврат в Зайсан наделал нам немало хлопот. Придется сделать лишних 1300 верст и на 4 месяца затормозить экспедицию. Притом и расход будет немаленький, считая прожитие в Зайсане, а главное – порчу верблюдов. Половина из них протерла себе пятки и, вероятно, не будет годиться на дальнейший путь. Вообще, киргизские верблюды, несмотря на свой рост и силу, оказались плохими для путешествия потому именно, что непривычны к дороге. В Зайсане мы поместились в нанятой маленькой квартире. Будем лечиться, а затем в половине февраля опять махнем в Тибет.

21–31 декабря. Живем в Зайсанском посту. Из квартиры никуда не выходим. Лечимся. Облегчения пока еще нет.

Климат декабря. [Этот месяц] проведен нами в Джунгарии по дороге из Гучена в Зайсанский пост; последнюю треть пробыли в этом посту. Трудно было ожидать на этой широте таких сильных холодов, какие стояли весь этот месяц.[129] На восходе солнца 11 суток мороз переходил за -30 °C и пять суток сряду, с 5 по 10 декабря, при наблюдениях утром и вечером, ртуть в термометре замерзала, следовательно, мороз стоял выше [ниже] -40 °C. К сожалению, я не имел спиртового термометра для точного определения страшного холода. Даже в полдень, в один из подобных дней, термометр показывал -33 °C. Снег шел 9 раз, но всегда небольшой; только один порядочный буран случился 3-го числа. Вообще снег в Джунгарской пустыне лежал от 2 до 4 дюймов, с приближением к Сауру и возле Зайсана снег достигал полфута глубины. Погода стояла тихая (сильный ветер только два раза), и половина дней месяца были ясны.

1 января 1878 г. В горе великом встречен был новый год! Возврат, с одной стороны, болезнь – с другой, разные мелкие неприятности от своих спутников – все это сгустилось вместе и тяжелым бременем лежит на душе.

Дай Бог, чтобы наступающий год был для меня более счастлив, чтобы прихотливая фортуна снова начала мне покровительствовать и дала возможность закончить успешно предпринятую экспедицию. Немало трудов и здоровья принесено уже мною в жертву заветной цели; пусть же такая цель будет вполне достигнута не ради пустой славы, но для пользы науки…

Сюда, счастье, сюда, сюда!..

2-10 января. По-прежнему в Зайсане. Скука страшная. Целый день сижу дома, примачиваю и мажу больное место. Пользы пока еще нет; зуд по-прежнему невыносимый. Ночи проводятся наполовину без сна. Эта невольная бессонница, постоянное нервное напряжение, страшная скука, малая надежда на близкое выздоровление – все это вместе убийственно действует на меня. Ко всему еще присоединяются постоянные неприятности от казаков, которые пьянствуют и ведут себя невыносимо скверно. Да, таких трудных дней, как теперь, и вообще в нынешнюю зиму, еще не было во всей моей жизни.

11–20 января. По-прежнему в Зайсане – лечимся. Облегчения все еще очень мало не только у меня, но даже и у Эклона, у которого зуд сравнительно небольшой. Таким же зудом заболели в течение этих десяти дней Чебаев и Урусов. Что за причина этому? Доктора говорят потому, что заболевшие люди постоянно при нас и смотрят, как я вожусь с своей чесоткой.

Странно, что до сих пор я еще не получил ни одного письма, ни даже телеграммы. Даже выписанное три недели назад из Семипалатинска зеленое мыло (для мытья) еще не пришло. Зайсанская же аптека (казенная при лазарете) крайне плоха; здесь нет некоторых даже обыкновенных лекарств.[130]

Сравнение Тянь-шаня с Нань-шанем (горами Гань-су)

Положение и геологическое строение. Общее направление обоих хребтов – по широте. Тянь-шань гораздо обширнее и более изолирован: с севера и юга окружен пустынями почти с одинаковой абсолютной высотой; тянется узкой полосой. Нань-шань только с севера упирается в пустыню; с юга же примыкает к высокому нагорью Северного Тибета (бассейна озера Куку-нор и верховьев Хуан-хэ). Геологическое строение??

Общий характер обоих хребтов. 1) Оба хребта вполне альпийские, но Тянь-шань выше и обильнее вечными снегами. 2) Громадные высокие плато (вместо бывших озер) составляют характеристику Тянь-шаня; в Нань-шане таких плато нет вовсе. 3) Тянь-шань – хребет степной (леса только в ущельях и по верхним долинам рек и то на северном склоне гор). В Нань-шане леса несравненно обильнее; растут не только в ущельях, но и на скалах гор, хотя опять-таки почти исключительно на северных склонах. 4) Атмосферными осадками Нань-шань, сколько кажется, богаче; в Тянь-шане ими обилен только северный склон. 5) Южный склон Тянь-шаня совершенно бесплодный; в Нань-шане южный скат (к Куку-нору и Цайдаму?) луговой. 6) Снеговая линия в Тянь-шане ниже.

Восточный Тянь-Шань

Различие флоры. 1) Рододендронов в Тянь-шане нет; в Нань-шане 4 вида. 2) В Нань-шане нет яблони и абрикосов, в Тянь-шане много. 3) Леса Нань-шаня характеризуются обилием ягодных кустарников: барбарис, крыжовник, малина, смородина, Lonicera [жимолость]; в Тянь-шане их гораздо меньше. 4) В Нань-шане обильны березовые леса, которых в Тянь-шане мало (перечислить, какие породы деревьев и кустарников преобладают в лесах тех и других гор). 5) В Тянь-шане, в глубоких долинах, лежащих в поясе дождей, заросли травы громадные; в Нань-шане таких зарослей нигде нет, травы везде невысоки, хотя и густы. 6) Различие альпийской флоры: в Тянь-шане эта флора только по горным склонам; обширные же плато, лежащие выше 7000–8000 футов, имеют степную (бедную по количеству видов) растительность. Caragana jubata [карагана – верблюжий хвост] в альпийском поясе обоих хребтов; из других кустарников Тянь-шаня в альпийской области только низкий Salix [ива]; в Нань-шане в альпийской области, кроме рододендронов, много и других кустарников (перечислить их).

Самый верхний пояс тех и других гор занимают россыпи, которые в Нань-шане обильнее.

4. Различие фауны. 1) Звери и птицы. Число их по отрядам в том и другом хребте. 2) Пресмыкающиеся: в Нань-шане мало; в глубоких и низких долинах Тянь-шаня много. 3) Рыбы много в Тянь-шане, очень мало в Нань-шане.[131] 4) Насекомые: много в Тянь-шане, мало в Нань-шане. Пресмыкающихся и насекомых, вероятно, потому мало, что наиболее глубокие его долины (нами обследованные) лежат не ниже 7000 футов. Рыбы же Нань-шаня почти вовсе не исследованы.

21–31 января. По-прежнему в Зайсане. Болезнь начинает в последние дни немного утихать. Донял меня проклятый зуд до того, что я потерял совсем надежду на выздоровление и решил было ехать в Омск в госпиталь. Но теперь болезнь поворотила к лучшему, так что поездка в Омск отложена. Вместо того решено, [что] если через месяц совершенно не поправлюсь, то в начале марта пойду на озеро Зайсан, где поселюсь при устье Черного Иртыша для наблюдения пролета птиц. Здесь, на Зайсане, можно будет исподволь укрепить и испытать свое здоровье. Если же мое выздоровление пойдет быстро, то на Зайсан не пойдем, а прямо двинемся в путь около 10 марта. Это было бы гораздо лучше; но ни в каком случае нельзя пускаться в путь, не излечившись совершенно; иначе болезнь может опять повториться. На днях я прогнал из экспедиции Чебаева. Этот человек, во всем мне обязанный, оказался сильным негодяем. Делал все нехотя, пьянствовал и, видимо, не желал оставаться в экспедиции. Я отправил его в Забайкальский дивизион, находящийся в пределах Семипалатинской области; там, в наказание, Чебаев пробудет до окончания экспедиции. Да, в нынешнее путешествие мне сильно не везет относительно спутников.

Климат января. Ровной, довольно, впрочем, холодной зимой характеризовался этот месяц, весь проведенный нами в посту Зайсанском. На восходе солнца термометр иногда падал до -31,8 °C, в полдень не поднимался выше -7 °C. Погода стояла почти постоянно тихая, облачных и ясных дней считалось поровну. Снег шел шесть раз, но обыкновенно небольшой, хотя падал хлопьями. На степи вблизи поста снег лежал в конце описываемого месяца по одному футу. Признаков весны даже в конце января не замечалось; оттепели не было ни одной.

1-10 февраля. Болезнь моя за это время значительно уменьшилась: зуд хотя и не прекратился вовсе, но сами припадки этого зуда стали гораздо реже и слабее. Теперь, по крайней мере, я могу спать довольно спокойно и днем только изредка чесаться.

Постоянное нервное напряжение от бывшего зуда, сидение в душной комнате, скука, сомнение в возможности скорого выздоровления – все это сильно отразилось на моей нервной системе вообще. Хотя физически я здоров, но по временам чувствую головную боль, усталость и крайне дурное расположение духа.

Думаю, что все это пройдет, как только мы двинемся в путь. Куда только придется итти? На Зайсан или прямо к Гучену Последнее, конечно, гораздо лучше, но для этого нужно полное выздоровление. Во всяком случае, в начале марта мы уйдем из Зайсана. Больше не хватит сил сидеть здесь, тем более весною…

Климат февраля. Зима настоящая здесь этот месяц. Снег нисколько не таял: везде лежит по степи по полтора фута и более, рыхлый и сухой. Морозы стояли хотя небольшие (минимум на восходе солнца -19 °C), но постоянные. В полдень в течение всего месяца только два раза было выше нуля в тени. Во второй половине февраля частые, почти постоянные туманы.[132] Кроме того, часты облачные дни (всего 19, считая туман и пасмурность), затишья часты; ветры только слабые. Снежных дней всего 6. Весна нынешняя, как говорят старожилы Зайсана, поздняя. В иной год снег сгоняет к концу февраля. Пролетных птиц в феврале еще не было.

1–3 марта. Весна наступает. Улицы почернели, по ним стоит вода. Впрочем, в поле снег еще нисколько не тронулся, сплошь лежит на полтора фута и более. Однако такой глубокий снег только в окрестностях Зайсанского поста. Мои казаки, посланные для выбора верблюдов, говорили, что на Чиликтинской долине, лежащей на большей абсолютной высоте, за горами Моарак, в 50 верстах от Зайсана, снегу нет вовсе.

С верблюдами возня ужасная. Хороших нет, их не дают и прячут киргизы, боясь, чтобы не взяли даром, как то уже случилось при поставке хлеба в Гучен по подряду Сосновского. Придется, пожалуй, итти до Гучена на нанятых верблюдах, а своих простых отправить в Гучен прямой дорогой.

9 марта. Ради первого дня весны ездили на охоту. Убили 10 уток, 5 куропаток и зайца.[133] Холодно, снег в поле еще не тает. Сухой этот снег, как песок; трудно его пробрать солнцем, которое притом светит не часто.

С сегодняшнего дня начался валовой пролет Anas boschas [кряквы]; кроме того, показались в достаточном числе Melanocorypha tatarica [черные жаворонки]; других птиц еще немного, вновь прилетели Sturnus vulgaris [скворцы]. До сих пор я еще не получал хронометров и фотограф [ического] аппарата, высланных из Петербурга. На днях пришлось прогнать еще одного из своих спутников – унтер-оф [ицера] Павлова. Взамен его и Чебаева возьму двух новых казаков из Забайкальского отряда, находящегося в Семипалатинской области в урочище Катон-карагай.[134]

10 марта. Сегодня после полудня пошел ненадолго первый дождь, при южном ветре 7 °C тепла. Впрочем, лишь только ветер поворачивал с севера, как становилось холодно, термометр опускался ниже точки замерзания. Сегодня я променял у киргизов своих 15 верблюдов и купил двух новых; за первых дал в придачу по 30 руб., за последних заплатил по 60 руб., кроме того, мне еще приведут 6 верблюдов по 60 руб., да 6 мы оставили из своих старых. Таким образом, наш караван будет состоять теперь из 29 верблюдов, в том числе 4 или 5 запасных. За промен и покупку новых верблюдов заплачено в Зайсане 930 руб. В Кульдже заплачено в августе прошлого года 1200 серебряных рублей; да в той же Кульдже у Текеса летом 1876 г. куплено 24 верблюда за 1440 рублей. Таким образом, до сих пор на верблюдов истрачено 3570 руб.; сверх того, Якуб-бек подарил нам 17 верблюдов. Лошадей куплено до сих пор пять (четыре в Кульдже, одна в Зайсане), да от Якуба получено три.

11 марта. Ночью дождь, утром и до полудня снег. Весна наступает настоящая. Все невыносимее становится сидеть в поганом Зайсане. А нужно пробыть здесь еще неделю – пока придут 6 остальных верблюдов. Тем временем, быть может, пришлют два хронометра и фотограф[ический] аппарат, высланные мне из Петербурга с Полторацким. Новые же казаки, вероятно, догонят меня уже по дороге в Гучен.

15 марта. С каждым днем теплеет, но все-таки по степи, в окрестностях Зайсанского поста, нет ни проталин, ни разливов; снег лежит сплошной почти на один фут. Между тем птицы прибывают; сегодня прилетели: Motacilla personata [белая трясогузка], Anthus sp. [конек], Totanus calidris [травник], Corvus frugilegus [грач]. Последних видел три экземпляра, высоко летевших к северу.

Сегодня мы ездили на охоту; убили мало: две кряквы, три куропатки и зайца. Шилохвостей летело много – стадами, не выше как на сотню шагов от земли. Неслись они по степи к озеру Зайсану и Иртышу. Гуси, которых, впрочем, еще очень мало, летят туда же. Сегодняшний лет шилохвостей, который я наблюдал, сидя на сухом обрыве берега ручья, напомнил мне прошлогоднюю весну на Лоб-норе. Кто знает, быть может, стада, пролетевшие мимо меня в полдень, ранним утром поднялись с Тарима! Кроме того, широкая равнина степи и то там, то здесь несущиеся над ней стада уток перенесли мое воображение на Сунгачинские разливы, где некогда я провел две счастливые весны.

Сегодня на солнечном пригреве видно было довольно много насекомых; в речке видел рыбок. Все просится к жизни; весеннее тепло будит миллиарды существ! Сидеть в Зайсане становится уже не под силу. Скоро, впрочем, уйдем отсюда.

16–18 марта. Теплеет с каждым днем. Снег уничтожается быстро. Степь уже начинает чернеть, снег вдруг стаял в последние два дня. На горах южные склоны уже совершенно свободны от снега. Впрочем, такое многоснежие только в окрестностях Зайсана. По южную сторону Саура и в Джунгарской пустыне снегу уже давно нет. Появляются уже и настоящие летние птицы; вчера прилетела Ruticilla sp. [горихвостка].

Завтра, наконец, мы уходим из Зайсана. Радость неописанная. Избавляемся мы, наконец, от тюрьмы, в которой сидели целых три месяца. Такого трудного времени еще не было в моей жизни: болезнь, казаки, местный люд – все собралось вместе. Немного можно сказать хорошего про любую из наших азиатских окраин, а Зайсан притом еще одно из самых худших мест, мною виденных в Азии.

Совсем собрались и уложились, как вдруг в 4 часа пополудни неожиданный сюрприз: получена эстафета из Семипалатинска. В ней меня извещают, что китайцы требуют от Колпаковского выдачи бежавших к нам дунган, иначе грозят вторжением своих войск; вместе с тем Кауфман и Полторацкий предлагают мне подождать с выступлением в путь до получения ответа на этот счет из Петербурга. Вот несчастье! Весьма возможно, что мы теперь и совсем не пойдем в Тибет. Между тем все снаряжено и закуплено, денег истрачено многое множество. Не желая оставаться в Зайсане, я решил все-таки выступить завтра, но дойти только до деревни Кендерлык и там ожидать, что будет далее. Теперь я буду так же тревожно ждать, как некогда в саду алашанского князя перед выступлением в Гань-су.[135]

19 марта. Вышли в 8 часов утра. Я ехал в двухколесной арбе и немного верхом, часто шел и пешком. Снегу в степи осталось мало.

Сегодня в первый раз дует сильный северо-западный ветер. Прошли двадцать пять верст до Кендерлыка и еще версты полторы вверх по реке от деревни. Здесь и остановились.

22 марта. Вчера вечером получил я фотографию [аппарат] и два хронометра, присланные из Петербурга. И тут опять несчастье! Полковник Ребендер, который вез эти вещи, провалился вместе с санями и лошадьми сквозь лед на Иртыше. Фотография вся испортилась – 8 дней везлась мокрою до меня. Хронометры остались целы благодаря тому, что были обшиты войлоком. Завтра перейдем верст 15 вниз по р. Кендерлык. Там есть болота, и, говорят, на них много водяной птицы. Будем охотиться в ожидании прибытия новых казаков и ответа из Петербурга.

25 марта. Вчера перед вечером поднялась буря с запада; ночью шел снег, и было очень холодно. Ходить никуда нельзя было.

Плохо мое здоровье. Зуд усиливается против того, каковым был последнее время в Зайсане. Да и вообще я чувствую себя нездоровым: сегодня ночью язык у меня сильно сох. Тяжело, очень тяжело! Мало надежды на удачу предстоящего путешествия. Для него нужно прежде всего быть здоровым.

Ответа из Питера насчет китайцев еще нет. Быть может, совсем не велят нам итти. Томительная неизвестность – самое худшее положение.

Сегодня замечены вновь прилетевшие: Larus ridibundus [обыкновенная чайка], быть может, прилетели и раньше 15 марта, Milvus ater [черный коршун].

Вечером огромная стая пролетных галок остановилось ночевать в тальнике возле нашей палатки.

Глубоко тяжелую весть получил я сегодня телеграммою от брата из Москвы: 18 июня прошлого года моя мамаша скончалась. Полугодом раньше ее умер мой дядя. Невознаградимы для меня эти потери, понесенные в такой короткий срок. Если бы я не возвращался из Гучена в Зайсан, то о смерти матери не знал бы до окончания путешествия. Быть может, это было бы к лучшему. Теперь же к ряду всех невзгод прибавилось еще горе великое. Я любил свою мать всей душой. С ее именем для меня соединены отрадные воспоминания детства и отрочества, беззаботно проведенные в деревне. И сколько раз я возвращался в свое родимое гнездо из долгих отлучек, иногда на край света. И всегда меня встречали ласка и привет. Забывались перенесенные невзгоды, на душе становилось спокойно и радостно. Я словно опять становился ребенком. Эти минуты для меня всегда были лучшей наградой за понесенные труды…

Буря жизни, жажда деятельности и заветное стремление к исследованию неведомых стран Внутренней Азии снова отрывали меня от родного крова. Бросалось многое, даже очень многое, но самой тяжелой минутой всегда было для меня расставание с матерью. Ее слезы и последний поцелуй еще долго жгли мое сердце. Не один раз среди дикой пустыни или дремучих лесов моему воображению рисовался дорогой образ и заставлял уноситься мыслью к родному очагу…

Женщина от природы умная и с сильным характером, моя мать вывела всех нас на прочный путь жизни. Ее советы не покидали меня даже в зрелом возрасте. Правда, воспитание наше было много спартанским, но оно закаляло силы и сделало характер самостоятельным. Да будет мир праху твоему, моя дорогая мамаша!

Если мне суждено довести до конца предпринятое путешествие, то его описание будет посвящено твоей памяти, как некогда при жизни я порадовал тебя посвящением моего первого путешествия в Уссурийском крае.

26–27 марта. Стоим в урочище Чиркаин. Место плохое для пролетных птиц: речки небольшие, болота поросли сплошь густым тростником, и на открытых болотах везде лед. Погода большей частью дурная – холодная, ветреная и облачная. Вновь прилетел Grus cinerea [серый журавль]. Пролет Anthus aquaticus и Larus ridibundus [горный конек и обыкновенная чайка] усиливается. Эти два дня зуда у меня почти совсем не было; только на охоте не могу так много ходить, как прежде.

Сегодня приехал ко мне из Зайсана доктор Рашевский, обнадежил, что зуд не усилится в прежней степени; усталость же мало-помалу начнет проходить. Прибыл еще новый казак, Телешов, взамен Павлова. Завтра пойдем опять в Кендерлык, оттуда на озеро Улюнгур.

29 марта. Стоим возле деревни Кендерлык. Погода отвратительная, холод и буря.

Перед вечером получил от графа Гейдена телеграмму, в которой объяснено, что военный министр находит неудобным, при настоящих обстоятельствах, мое движение в глубь Китая. Теперь более уже невозможно колебаться. Как ни тяжело мне, но нужно покориться необходимости и отложить экспедицию в Тибет до более благоприятных обстоятельств. Тем более что мое здоровье плохо – общая слабость и хрипота горла, вероятно, вследствие употребления йодистого калия.

Пожалуй, что сам отказ итти теперь в экспедицию, даже болезнь и возвращение из Гучена случились к моему счастью. Больной теперь, я почти наверное не мог бы сходить в Тибет. Только сам я не хотел и не мог отказаться от мысли, хотя внутренне предугадывал неудачу.

Если же мы прошли бы в Цайдам, то китайцы, в случае ссоры с русскими, легко могли передушить нас. Посмотрим, насколько рассеется это дело в будущем.

С эстафетой послал в Главный штаб телеграмму с просьбой разрешить мне вернуться в Петербург для поправления здоровья.

30 марта. Остался еще на день возле Кендерлыка, чтобы поохотиться за тетеревами на току. Завтра же уйдем отсюда в Зайсан. Пробудем там с неделю, чтобы сдать на хранение, частью же распродать экспедиционные вещи, а затем поедем на почтовых в Семипалатинск и далее в Россию. Мои казаки, узнав о возвращении, сильно пригорюнились – видно, и для них заманчива вольная жизнь путешественников.

Климат марта. Против всякого ожидания, этот месяц был очень холоден. Первую его половину снег лежал еще сплошь по степи и таял понемногу равномерно; затем он вдруг исчез весь к 19 марта, а к 23-му числу вся степь была уже совершенно свободна от снега. Однако лед на озерах и болотах почти еще не трогался до конца месяца; северный склон Саура и даже его низких предгорий также весь был в снегу; только на солнцепеках чернеется земля.

В первую треть описываемого месяца, как и в феврале, часто были туманы; в последней трети вдруг начались сильные северо-западные ветры, которых прежде почти совсем не было.[136] Эти ветры всегда приносили холод. Вообще тепло в течение всего марта перепадало лишь изредка. Дни большей частью стояли облачные; морозы на восходе солнца доходили до -12,3 °C; во второй половине описываемого месяца снежных дней было пять. Первый дождь падал 10-го числа. Однако весенняя жизнь пробуждалась, лишь только становилось тепло; тогда на солнечном пригреве являлись насекомые, а в конце месяца ящерицы и бабочки; 28-го числа найден первый цветок; неделей раньше начала цвести ива. Пролет птиц в марте был бедный; впрочем, водяных, быть может, было немного на Иртыше и Зайсане.

Вообще ранняя весна, по крайней мере, нынешнего года, возле Зайсанского поста отличалась холодами и дурной погодой; теплых дней было очень мало. Весьма вероятно, что такое обстоятельство много зависит от влияния высокого Саура, который стоит стеною с юга.

Впрочем, такие холода, по словам старожилов, бывают не каждую весну. Чаще тепло настает раньше.

31 марта. Перешли из Кендерлыка в Зайсанский пост с тем, чтобы отсюда ехать в Петербург. Верблюды и все экспедиционные запасы останутся на хранении в Зайсане. Рассчитываю вернуться сюда к будущей весне и тогда с новыми силами и новым счастьем предпринять новую экспедицию.

Сегодня исполнилось мне 39 лет, и день ознаменовался для меня окончанием экспедиции, далеко не столь триумфальным, как мое прошлое путешествие по Монголии. Теперь дело сделано лишь наполовину. Лоб-нор исследован, но Тибет остается еще нетронутым. В четвертый раз я не могу попасть туда: первый раз вернулся с Голубой реки; второй – с Лоб-нора, третий – из Гучена; наконец, в четвертый раз экспедиция остановлена в самом ее начале.

Я не унываю! Если только мое здоровье поправится, то весною будущего года снова двинусь в путь.

Хотя остановка экспедиции совершилась не по моей вине и притом я сознаю, что это самое лучшее при настоящем состоянии моего здоровья, все-таки мне крайне тяжело и грустно ворочаться назад. Целый день вчера я был сам не свой и много раз плакал. Даже возвращение в Отрадное теперь мало радует.

Правда, жизнь путешественника несет с собой много различных невзгод, но зато она дает и много счастливых минут, которые не забываются никогда.

Абсолютная свобода и дело по душе – вот в чем именно вся заманчивость странствований. Недаром же путешественники никогда не забывают своей труженической поры, даже среди самых лучших условий цивилизованной жизни.

Прощай же, моя счастливая жизнь, но прощай ненадолго! Пройдет год, уладятся недоразумения с Китаем, поправится мое здоровье, и тогда я снова возьму страннический посох и снова направлюсь в азиатские пустыни…

Перерыв, но не конец дневника.

31 марта 1878 г.

Пост Зайсанский

Путь, пройденный экспедицией Н. М. Пржевальского в 1876–1877 гг.

Из Зайсана через Хами в Тибет[137]

Предисловие

Совершенная мною в 1879 и 1880 годах третья экспедиция в глубь Азиатского материка представляет собою, как и два первые здесь путешествия, научную рекогносцировку Центральной Азии. Этими подчеркнутыми словами определяется характер и содержание настоящей книги. В ней рядом с последовательным, нередко сжатым, описанием пройденных нами стран ведется рассказ о ходе экспедиции и передаются личные наши впечатления; словом, вместе с объективными описаниями вносится и элемент субъективный. Такая форма изложения казалась для меня удобнее потому, что дает возможность читателю проследить шаг за шагом все путешествие и представить себе более или менее полную картину описываемых местностей. Насколько эта цель достигнута – судить не мне. Скажу лишь, что многие пробелы как в самих описаниях, так и в исследованиях наших вообще обусловливались, с одной стороны, немалыми пробелами личной нашей подготовки, а с другой – исключительностью тех условий, в которых находилась экспедиция: не ковром была постлана нам дорога в глубь Азии, не один раз приходилось, скрепя сердце, жертвовать меньшим большему и вообще исполнять то, что «возможно», а не то, что «желательно» было сделать.

Страница из дневника Н. М. Пржевальского

Но так или иначе, а три путешествия в Центральной Азии нами совершены. Их научные результаты, перечисленные в конце настоящей книги, получили широкую, в высшей степени лестную оценку со стороны многих ученых обществ, как наших, так и иностранных. Ученые специалисты обязательно приняли на себя разработку собранных нами материалов,[138] и их труды, по мере исполнения, будут появляться в свет. Те же ученые много помогли мне и при составлении настоящей книги: растения определены академиком К. И. Максимовичем; горные породы – профессором А. А. Иностранцевым; пресмыкающиеся и земноводные – академиком А. А. Штраухом; рыбы – консерватором музея Академии наук С. М. Герценштейном; наблюдения широты и барометрические вычислены полковником К. В. Шарнгорстом.

Рисунки, приложенные к книге,[139] исполнены в Экспедиции заготовления государственных бумаг с оригиналов моего спутника В. И. Роборовского. Обе карты составлены из моих маршрутов.[140] Для связи на них нанесена съемка моего Лобнорского путешествия, некоторые промежуточные местности и сведения, добытые по расспросам.

Май 1883 года, С. – Петербург.

Н. Пржевальский

Глава первая Снаряжение экспедиции в Зайсане. Путь по Джунгарии долиною р. Урунгу

[21 марта/2 апреля—1/13 мая 1879 г. ]

План и состав экспедиции. – Окончательное снаряжение в Зайсане: запасы продовольственные; боевые и охотничьи; для научных работ; одежда, обувь и жилище; подарки туземцам; деньги; укладка багажа; экспедиционные животные. – Важность вооружения экспедиции. – Предположенный путь. – Проводник Мирзаш. – Выступление из Зайсана. – Мысли у порога пустыни. – Первые дни путешествия. – Местность от Зайсана до оз. Улюнгур. – Описание этого озера. – Городишко Булун-тохой. – Река Урунгу. – Ее нижнее течение. – Местная флора и фауна. – Соседняя пустыня. – Среднее течение Урунгу. – Путь наш вверх по этой реке. – Зимовка бежавших киргизов. – Верхняя Урунгу. – Река Булугун. – Охота на кабанов. – О тургоутах

План и состав экспедиции. Исследованием Лоб-нора и западной Джунгарии закончилось второе мое путешествие в Центральной Азии.[141] Постигнутый болезнью как результатом чрезмерного напряжения сил, различных лишений и неблагоприятных климатических условий, я принужден был отказаться от намерения пройти из Кульджи в Тибет через Хами и в конце 1877 года возвратился из г. Гучена в наш пограничный пост Зайсанский.[142] Здесь в течение трех месяцев, при заботливом внимании местных врачей, здоровье мое достаточно восстановилось. Тогда я выступил было вновь из Зайсана в путь, как получил телеграммою из С. – Петербурга приказание отложить на время экспедицию, ввиду обострившихся затруднений наших с китайцами по поводу владения Илийским краем.

По пословице «нет худа без добра» подобная, обязательная отсрочка путешествия явилась весьма кстати. Мне можно было ехать на родину, и здесь в продолжение лета 1878 года, в тиши деревни, окончательно отдохнуть от многоразличных невзгод Лобнорского путешествия.

Между тем недоразумения с китайцами не только не улаживались, но еще более осложнялись. Казалось, им не предвиделось и конца. Ожидание «благоприятного» времени для путешествия могло отдалить это путешествие на целые годы. Да и тогда кто мог поручиться, что экспедиция наша не встретит препятствий в том или другом виде и характере? По опыту предшествовавших странствований мне было достаточно известно, что успех путешествия в таких диких странах, какова Центральная Азия, много, даже очень много, зависит от удачи, счастья, т. е. от таких условий, которые невозможно определить заранее. Необходимо рисковать, и в этом самом риске кроется значительный, пожалуй даже наибольший, шанс успеха…

Со всегдашней горячей готовностью откликнулись Географическое общество и Военное министерство на поданный мною проект о новом путешествии в глубь Азии. Целью этого путешествия намечался далекий, малоизвестный Тибет. Путем же следования было избрано направление из Зайсана через Хами, Са-чжеу и Цайдам – по местностям, которые сами по себе представляли высокий научный интерес. Срок путешествия полагался двухлетний; личный состав экспедиции определен был в 13 человек; на расходы исчислялось 29 000 рублей.[143]

Ближайшими моими помощниками, принесшими неоценимые услуги делу экспедиции, были два офицера, прапорщики – Федор Леонтьевич Эклон и Всеволод Иванович Роборовский. Первый из них, еще будучи юнкером, сопутствовал мне на Лоб-нор; второй теперь впервые отправлялся в Азию. Эклону поручено было препарирование млекопитающих, птиц и пр., словом, заведывание зоологической коллекцией; Роборовский же рисовал и собирал гербарий. Кроме того, оба названные офицера помогали мне и в других научных работах экспедиции. В составе последней находились, кроме того, трое солдат: Никифор Егоров, Михаил Румянцев и Михей Урусов. Пять забайкальских казаков: Дондок Иринчинов – мой неизменный спутник при всех трех путешествиях в Центральной Азии, Пантелей Телешов, Петр Калмынин, Джамбал Гармаев и Семен Анносов; вольнонаемный препаратор отставной унтер-офицер Андрей Коломейцев и переводчик для тюркского и китайского языков уроженец города Кульджи Абдул Басид Юсупов, уже бывший со мною на Лоб-норе.

Таким образом, вся наша экспедиция состояла из 13 человек, как нарочно, из цифры, самой неблагоприятной в глазах суеверов. Однако последующий опыт путешествия доказал всю несправедливость нареканий, возводимых на так называемую чортову дюжину.

Притом более обширный персонал экспедиции едва ли был бы на пользу дела. В данном случае, более чем где-либо, важно заменить количество качеством и подобрать людей, вполне годных для путешествия. Каждый лишний человек становится обузой, в особенности если он не удовлетворяет вполне всем требованиям экспедиции. В длинном же ряду этих требований далеко не на последнем месте стоят нравственные, или, вернее, сердечные, качества. Сварливый, злой человек будет неминуемо великим несчастьем в экспедиционном отряде, где должны царить дружба и братство рядом с безусловным подчинением руководителю дела.

Затем на стороне маленькой экспедиции то великое преимущество, что нужно гораздо меньше различных запасов, равно как вьючных и верховых верблюдов, которых иногда совершенно нельзя достать; легче добыть продовольствие, топливо и воду в пустыне; легче забраться в труднодоступные местности; словом, выгоднее относительно выполнения прямых задач путешествия. При этом, конечно, обязательно откинуть всякий комфорт и довольствоваться лишь самым необходимым.

Окончательное снаряжение в Зайсане. В конце февраля 1879 года мы все собрались в посту Зайсанском, в котором оставлено было на хранение прошлогоднее снаряжение экспедиции. Теперь оно пополнилось новым привозом, так как требовалось запастись всем необходимым до последних мелочей, и притом на долгий срок. Правда, мы не позволяли себе роскоши, скорее даже урезывали необходимое, но тем не менее в багаже нашем собралась куча самых разнообразных предметов, требовавших тщательной сортировки и укладки.

Запасы продовольственные. Продовольственные запасы составляли, конечно, вопрос первостепенной важности. У нас, как и в караванах туземцев, они состояли из трех главных предметов: баранов, которых гнали живьем, кирпичного чая и дзамбы, т. е. поджаренной ячменной или пшеничной муки. Мука эта, завариваемая в виде толокна горячим чаем с прибавкой соли, масла или бараньего сала, хорошо заменяет хлеб, притом долго сохраняется и весьма удобна для перевозки вьюком. Затем, где возможно, мы покупали во время путешествия рис и просо; иногда же китайскую финтяузу и гуамян,[144] а также пшеничную муку, из которой, обыкновенно на дневках, пекли лепешки в горячей золе. Из Зайсана было взято сверх того семь пудов сахара, около пуда сухих прессованных овощей, по ящику коньяка и хереса и два ведра спирта для коллекций.

Презервов[145] мы с собой не брали, так как, во-первых, их надо было бы слишком много; во-вторых, они возбуждают сильную жажду; затем портятся при сильных жарах в пустыне. Не годятся здесь также водоочистители. Лучшее питье при путешествии – это чай, в особенности если к нему прибавлять лимонной кислоты или клюквенного экстракта. Тем и другим можно запастись вдоволь, без излишнего обременения вьючного багажа. Табак ни я, ни офицеры не курим, так что в этом отношении не предстояло заботы.

Кухонная наша посуда состояла из большой медной чаши, где варились суп и чай, медного котелка, двух небольших, также медных, чайников, кастрюли, сковороды, железной миски и двух железных ведер для черпания воды. Запас последней летом всегда возился в двух плоских деревянных бочонках, вмещавших в себя девять ведер.

Столовые принадлежности также гармонировали с кухонными. Каждый из нас имел деревянную чашку, в которую попеременно наливался то суп, то чай; складные ножи служили для разрезывания мяса, а пальцы рук заменяли вилки; ложки имелись вначале, но впоследствии поломались и растерялись, так что заменены были самодельными деревянными лопаточками.

Один из казаков назначался поочередно на месяц поваром, – уменье в расчет не принималось – тем более что наш обед и ужин почти всегда состояли из одного и того же бараньего супа, с приложением жареной или вареной дичины, если таковую удавалось добыть на охоте. Рыба попадалась редко, как исключение. Продовольствовались мы вместе с казаками из общей чаши одной и той же пищей. Только сахар к чаю, за невозможностью достать его в пустыне, давался казакам лишь изредка, по праздникам. На случай заболевания взята была небольшая аптека. Но так как никто из нас не знал медицины, то в дороге мы не прибегали ни к каким другим средствам, кроме хины и желудочных капель, да притом и не заболевали серьезно.

Боевые и охотничьи. Боевое и охотничье снаряжение нашей экспедиции было вполне удовлетворительное. Каждый из нас имел винтовку Бердана за плечами и два револьвера Смита и Вессона у седла; за поясом же штык к винтовке и два небольших патронташа с двадцатью патронами в каждом. Охотничьих ружей имелось семь. К ним взято было, для стрельбы птиц в коллекцию и для охоты вообще, три пуда пороха и двенадцать пудов дроби. Для винтовок отпущено нам было шесть тысяч патронов, а для револьверов – три тысячи. Патроны возились в цинковых ящиках, нашей войсковой укладки, по 870 штук в каждом. Ящики эти, весом около двух с половиною пудов, взамен деревянной форменной обложки обшивались толстым войлоком, обвязывались веревками и в таком виде отлично сохранялись в дороге. Порох сохранялся в жестянках, уложенных в деревянный ящик. Дробь же размещалась вместе с другими вещами по кожаным сумам и служила прекрасным материалом для уравновешивания вьюков.

Для научных работ. Для научных работ имелись: два хронометра, небольшой универсальный инструмент, барометр Паррота с запасными трубками и ртутью, три буссоли[146] Шмалькальдера, несколько компасов, шесть термометров Цельсия, гипсометр[147] и психрометр.[148] Сверх того сделаны были запасы для препарировки зверей и птиц, как то: пинцетки, ножики, мышьяковое мыло, квасцы, гипс, несколько пудов пакли и ваты. Для сбора рыб и пресмыкающихся уложены были в особый ящик с гнездами стеклянные квадратные банки с притертыми пробками; наливались они спиртом. Впоследствии спирт можно было заменить крепкой китайской водкой. Для гербария запасено было полторы тысячи листов пропускной бумаги, которой, впрочем, не хватило на два летних сбора. Пришлось экономить перекладкою растений между листами и добавить весьма плохой бумаги китайской.

Одежда, обувь и жилище. В путешествии форменного военного платья мы не носили. Тем не менее с нами везлись наши мундиры, которые иногда приходилось надевать для визитов к крупным китайским властям. Казакам на тот же случай были сшиты из плиса русские костюмы. Затем во время самого пути как мы, так и казаки носили ситцевое белье, летом парусиновые блузы и панталоны; зимою же панталоны суконные или теплые из бараньего меха и полушубки. Обувью служили охотничьи сапоги. Казаки же нередко шили себе из сыромятной кожи сибирские унты, чирки и ичиги.[149] Вообще как одежды, так и обуви изнашивалось очень много; поэтому запасы того и другого были немалые.

Постелью всем нам служили войлоки, постилавшиеся на землю; в изголовьях клались кожаные подушки. Покрывались летом байковыми одеялами; зимой теплыми одеялами из бараньего меха. Впрочем, казаки ни подушек, ни одеял не имели; покрывались же всегда своими шубами, а изголовье устраивали из снятого на ночь верхнего платья.

Походным нашим жилищем были две парусиновые, монгольского образца, палатки – одна для нас, другая для казаков. Впоследствии, зимою в Тибете, одна из таких палаток заменена была войлочной юртой.[150]

Подарки туземцам. Для подарков туземцам, без чего невозможно обойтись в Азии, закуплено было в Петербурге на 1400 рублей: несколько охотничьих ружей, револьверов, игральных машинок, карманных часов, складных нейзильберных [мельхиоровых] зеркалец, ножей, ножниц, бритв, бус, ожерелий и гармоний; сверх того иголки, магний, сусальное золото, несколько магнитов, кусок плису, стереоскоп, калейдоскоп, две маленькие электрические батареи и, наконец, телефон. Последний, впрочем, не производил впечатления, так как требовал для своей оценки достаточно умственного развития. Зато электрическая батарея и раскрашенные карточки актрис (да простят они мне это) везде производили чарующее впечатление на туземцев Монголии и Тибета.

Деньги. Наконец, чтоб довершить перечисление нашего экспедиционного багажа, скажу, что в нем находилось еще десять пудов купленного в Семипалатинске китайского серебра в больших (около 41/2 фунтов) и маленьких слитках, так называемых ямбах, и мелко нарубленных кусочках. Серебро это, принимаемое на вес, заменяет собою ценную монету на всем обширном пространстве Китайской империи. Здесь единицей монетного веса служит, как известно, лан, ценою равняющийся, средним числом, двум нашим металлическим рублям, а по весу заключающий в себе 8,7 золотника серебра. Впрочем, вес лана бывает троякий: казенный, рыночный и малый. Десятая часть лана называется цян, а десятая часть цяна – фын. Мелкая монета, так называемая чжосы или чохи, состоит из сплава чугуна с цинком и имеет бесконечно различные счет и курс. Средним числом таких монет, величиною с нашу прежнюю копейку, только с квадратным отверстием для нанизывания на нитки, приходится около тысячи на наш металлический рубль. В Пекине и в других больших городах существуют в обращении бумажки, выпускаемые солидными торговыми домами; только эти бумажки не принимаются вне городских стен.

Укладка багажа. Как ни старались мы ограничиться в своих запасах только самым необходимым и притом в умеренном количестве, все-таки багаж наш с укупоркой весил около двухсот пудов. Распределено было все это на 46 вьюков, которыми предназначалось завьючить 23 верблюда. Сортировка вьюков и их упаковка произведены были самым тщательным образом – от этого очень много зависит как благополучное сохранение самих вещей, так и вьючных животных.

Наиболее подверженные порче вещи размещены были в двенадцать больших и средней величины деревянных ящиков, большая часть которых, сверх того, наполнялась ватой и паклей для набивки чучел птиц, укладывающихся в те же самые ящики. Две пары из них определены были под растения; еще в одной паре, всегда вносившейся в нашу палатку или юрту, сохранялись дневники, инструменты, походная аптека и такие вещи, которые необходимо было всегда иметь под рукой.

Кожаные сумы, числом восемь, вмещали в себя белье, платье, обувь, дробь, серебро и пр., словом, те предметы, которые не требовали тщательной укладки и не портились от случайных ударов. Наконец патронные ящики и мешки с продовольствием дополняли собою ту кладь, которая ежедневно возлагалась на спины наших верблюдов.

Экспедиционные животные. Понятно, что от качества этих последних много зависел самый успех путешествия, тем более при крайней затруднительности, даже почти невозможности достать вьючных животных по нашему пути через Джунгарию и в Хамийской пустыне. Да и ни на каких других животных, кроме верблюдов, нельзя пройти по этим местностям, нередко представляющим на многие сотни верст бесплодную пустыню. В этой-то пустыне, на своей родине, верблюд действительно составляет для путешественника самую надежную движущую силу, пожалуй, даже более удобную, нежели сила любой машины. Для последней необходима вода и топливо, не говоря уже о других приспособлениях. Верблюд же разыщет себе корм в самой бесплодной местности и обойдется без воды в течение нескольких суток. Умейте только обращаться с этим животным, и оно, не требуя почти ничего, перенесет благополучно и вас, и ваши вьюки через сыпучие пески, бесплодные солончаки и галечные равнины, словом, через самые дикие места пустыни.[151]

Необходимость добыть не только хороших, но даже отличных верблюдов доставила нам немало хлопот. Только благодаря содействию военного губернатора Семипалатинской области генерала А. П. Проценко и начальника его штаба полковника В. Ф. Ильинского мы купили у зайсанских киргизов [казахов] 35 превосходных верблюдов. Из них 23 предназначались под вьюки, 8 под верх казакам; остальные 4 шли как запасные. Сверх того, при экспедиции состояло 5 верховых лошадей: для меня, моих помощников офицеров, препаратора и переводчика.

Важность вооружения экспедиции. В продолжение более трех недель, проведенных в Зайсане, мы каждый день занимали казаков практической стрельбой из берданок и револьверов. Уменье хорошо стрелять стояло вопросом первостепенной важности – это была гарантия нашей безопасности в глубине азиатских пустынь, наилучший из всех китайских паспортов. Не будь мы отлично вооружены, мы никогда не проникли бы ни вовнутрь Тибета, ни на верховья Желтой реки. Мы не могли бы, как то нередко случалось во время настоящего путешествия, итти напролом, не спрашивая позволения, или, лучше сказать, не слушая китайских стращаний и запрещений. И если бы наша маленькая кучка не уподоблялась ощетинившемуся ежу, который может наколоть лапы и большому зверю, то китайцы нашли бы тысячи случаев затормозить наш путь или, быть может, даже истребить нас подкупленными разбойниками.

Предположенный путь. Как выше сказано, более трех недель пробыли мы в Зайсанском посту, снаряжаясь в предстоящий путь. Правда, сборы наши окончились скорее, но выступлению мешала поздняя весна, наступавшая в этом году особенно лениво. В степи Зайсанской, вообще обильной снегом, в зиму 1879/80 года этого снега выпало более против обыкновенного, так что до половины марта не показывались даже проталины. Наконец, потеплело, снег быстро начал таять, и мы могли двинуться в путь. Последний избран был нами мимо оз. Улюнгура через город Булун-тохой и вверх по р. Урунгу а отсюда прямо на гг. Баркуль и Хами. Следуя этим направлением, мы выгадывали себе несколько верст движения вдоль реки; затем проходили по неизвестной местности между Алтаем и Тянь-шанем, наконец избавлялись от необходимости следовать между Гученом и Баркулем по довольно густому вдоль Тянь-шаня китайскому населению и по линии расположения китайских войск, где весьма легко могли встретить самые неприятные случайности со стороны грубых и недисциплинированных китайских солдат.

Проводник Мирзаш. Проводником на первое время взят был нами киргиз Зайсанского приставства Мирзаш Аллиаров, тот самый, который осенью 1877 года водил нас из Кульджи в Гучен. Мирзаш отлично знал прилежащую к нашей границе западную часть Джунгарии, где много лет занимался барантою, т. е. воровством лошадей. Как известно, подобный промысел нисколько не презирается у киргизов; наоборот, искусный барантач считается удальцом, заслуживающим удивления и похвалы. Мирзаш своими подвигами снискал себе даже почетное прозвище батыр, т. е. богатырь. Этот богатырь сам сознавался нам, что в продолжение своей жизни (ему тогда было 53 года) украл более тысячи лошадей; неоднократно бывал в самом трудном положении, но обыкновенно выпутывался из беды. Впрочем, большой шрам на лбу, нанесенный топором хозяина украденной лошади, ясно свидетельствовал, что не всегда благополучно проходили нашему герою его воровские похождения. Как проводник, Мирзаш был очень полезен; только необходимо было его держать, как говорится, в ежовых рукавицах.

Выступление из Зайсана. На восходе солнца 21 марта[152] караван наш был готов к выступлению. Длинной вереницей вытянулись завьюченные верблюды, привязанные один к другому и разделенные, для удобства движения, на три эшелона. Казаки[153] восседали также на верблюдах. Остальные члены экспедиции ехали верхом на лошадях. Каждый эшелон сопровождался двумя казаками, из которых один вел передового верблюда, другой же подгонял самого заднего. Впереди всего каравана ехал я с прапорщиком Эклоном, проводником и иногда одним из казаков. Прапорщик Роборовский следовал в арьергарде, где также находились переводчик Абдул Юсупов, препаратор Коломейцев и остальные казаки. Здесь же, под присмотром казака, то шагом, то рысью, не забывая притом о покормке, двигалось небольшое стадо баранов, предназначенных для еды. Наконец волонтерами из Зайсана с нами отправилось несколько собак, из которых, впрочем, впоследствии оставлено было только две; одна из них выходила всю экспедицию.

Мысли у порога пустыни. Итак, мне опять пришлось итти в глубь азиатских пустынь! Опять передо мною раскрывался совершенно иной мир, ни в чем не похожий на нашу Европу! Да, природа Центральной Азии действительно иная! Оригинальная и дикая, она почти везде является враждебной для цивилизованной жизни. Но кочевник свободно обитает в этих местах и не страшится пустыни; наоборот, она его кормилица и защитница. И, по всему вероятию, люди живут здесь с незапамятных времен, так как пастушеская жизнь, не требующая особого напряжения ни физических, ни умственных сил, конечно, была всего пригоднее для младенчествующего человечества. Притом же, в зависимости от постоянного однообразия физических условий, быт номадов, конечно, не изменился со времен глубочайшей древности. Как теперь, так и тогда, войлочная юрта служила жилищем; молоко и мясо стад – пищей; так же любил прежний номад ездить верхом; так же был ленив, как и в настоящее время. Сменялись народы пустыни, вытесняя один другого; сменялась их религия, переходя от фетишизма и шаманства к буддизму, но самый быт кочевников остался неизменяемым. Консерватизм Азии достиг здесь своего апогея.

И надолго останется таковою большая часть Центральной Азии! Природа пустыни едва ли будет вполне побеждена даже при помощи науки. Конечно, со временем местности, пригодные для культуры, оседло населятся, и артезианские колодцы отнимут еще несколько клочков у бесплодной пустыни. Быть может, ее прорежет железная дорога, хотя бы сибирско-китайская. Вообще, район кочевой жизни в будущем значительно сократится, но все-таки большая часть Центральной Азии останется пустыней навсегда. Здесь не то, что в Северной Америке, где все прерии годны для обработки и где поэтому культура подвигается исполинскими шагами. Природа азиатской пустыни всего лучше и всего дольше защитит туземных номадов перед напором цивилизации. В далеком будущем эти номады останутся живыми памятниками исторического прошлого. Стада домашнего скота, антилопы, куланы, а на Тибетском нагорье дикие яки еще долго, долго будут бродить по пустыням Центральной Азии…

Первые дни путешествия. Выступив из Зайсана, мы сделали первый переход в 25 верст до небольшого и весьма бедного казачьего селения Кендерлык, за которым невдалеке проходила государственная наша граница с Китаем.

От с. Кендерлык колесная дорога ведет через урочище Майхабцагай на оз. Улюнгур и далее в г. Булун-тохой. По этой дороге от Зайсана до Улюнгура считается 175 верст. Мы же должны были сделать 15 верст лишних и итти от Кендерлыка до урочища Туманды обходным, более южным путем, где снегу в это время лежало меньше. Все-таки и на этом обходе мы немало натерпелись с своими верблюдами от грязи и снежных зимних наносов, встречавшихся в каждой попутной рытвине. Притом 26 марта нас угостило таким снежным бураном, какой впору было видеть лишь в глубокую зиму. При сильнейшей буре с запада и морозе в 9 °C снег, разбиваемый в мелкую пыль, залеплял глаза, а ветер сшибал с ног. Едва-едва мы могли добраться до места ночлега и поставить свои палатки. Верблюдов тотчас уложили возле вьюков; лошадей привязали здесь же. Ни тех, ни других невозможно было отпустить на покормку. Лошадям дано было только на ночь по гарнцу ячменя, взятого с собой из Зайсана. К утру снег сплошь покрыл землю, и грянул мороз в 16 °C; зима явилась настоящая, по крайней мере на этот день. Впрочем, в Центральной Азии подобные сюрпризы весной довольно обыкновенны.

Местность от Зайсана до оз. Улюнгур. Местность по пути от Зайсана до оз. Улюнгур довольно рельефно обрисована. На юге высокой стеной стоит хребет Саур, достигающий в вечноснеговой группе Мус-тау 12 300 футов абсолютной высоты; на севере вдали виден Алтай. Между этими хребтами расстилается обширная долина Черного Иртыша, изобилующая вблизи названной реки бугристыми сыпучими песками. Пески эти поросли мелкой березой, осиной и джингилом (Halimodendron argenteum); кроме того, здесь встречаются Calligonum mongolicum, Tragopyrum и Ephedra [джузгун монгольский, курчавка, хвойник]; нередок также песчаный тростник (Psamma arenaria); по лощинам, между буграми, растет довольно хорошая трава, доставляющая корм стадам кочующих здесь зимою киргизов. Вне песков описываемая равнина имеет почву глинисто-солонцеватую, в лучших местах покрытую высоким чием, или, по-монгольски, дырисуном (Lasiagrostis splendens). Ближе к горам местность начинает полого повышаться, а вместе с тем являются галька и щебень – продукты разложения горных пород Саура. Последний коротко и круто обрывается на юг; на север же имеет длинный, изборожденный ущельями склон и непосредственно связывается здесь с другими меньшими горными группами, из которых Кишкинэ-тау стоит возле самого Зайсана. К северо-западу от Саура [ответвляется] невысокий хребет Манрак, а на западе [Саур] соединяется с Тарбагатаем. На востоке, от снеговой группы Мус-тау, описываемый хребет начинает быстро понижаться и, с поворотом к северо-востоку под именем Кара-адыр, небольшими возвышениями оканчивается возле западного берега оз. Улюнгура.

Южный склон Саура безлесен. На северном же склоне этих гор, в которых, нужно заметить, побывать нам не удалось, в высоком поясе видны с долины довольно обширные площади лесов, состоящих, как говорят, почти исключительно из сибирской лиственницы. Другие древесные породы, как то: осина, береза, тополь, рябина, дикая яблоня и кустарники – смородина, жимолость, малина, боярка, черемуха, шиповник, таволга и пр., запрятаны в глубине ущелий, по дну которых, от вечных снегов Мус-тау, бегут многочисленные ручьи. Соединившись, эти ручьи образуют речки – Кендырлык, Уласты, Туманды и др., из которых лишь первая впадает в оз. Зайсан; остальные же пропадают в соседней равнине, образуя там местами болотистые разливы. На Зайсанскую равнину описываемый хребет имеет то неблагоприятное влияние, что заслоняет собою скоро нагревающуюся и малоснежную Джунгарскую пустыню. Поэтому зима на северной стороне Саура бывает суровее и обильнее снегом; весна же наступает позднее, в особенности вблизи самых гор, как, например, в селении Кендырлык и в Зайсане.

К северу от гор Кара-адыр, но отделенные от них широкой и довольно высокой (до 2700 футов абсолютной высоты) долиною, стоят несколько связанных между собою небольших и невысоких горных кряжей, из которых самый восточный, называемый Нарын-кара, тянется по северной стороне оз. Улюнгура.

Описание этого озера. Это озеро, по берегам которого в 1253 году проходил францисканский монах Рубруквис, посланный Людовиком IX к великому хану монголов в Кара-корум, имеет около 130 верст в окружности и лежит, по моему барометрическому определению, на абсолютной высоте 1600 футов.[154] С востока оно принимает довольно большую р. Урунгу; стока же вовсе не имеет. Вода в Улюнгуре светлая, слегка лишь солоноватая,[155] вполне пригодная для питья. Глубина озера, судя по наклону его южных, западных, и в особенности северных берегов, должна быть весьма значительная. На северной стороне Улюнгура стоят, как упомянуто выше, горы Нарын-кара. К западному и южному берегам, впрочем немного в отдалении, подходят невысокими холмами отроги хребтов Кара-адыр и Салбурты. Между этими холмами и берегом самого озера, местами обрывистым, простирается бесплодная солончаковая равнина, поросшая редким саксаулом, тамариксом (Tamarix sp.), сугаком (Lycium sp.) и Suaeda sp. [шведка]. На восточном берегу, в особенности при устье р. Урунгу, раскидываются болота, покрытые высоким и густым тростником (Phragmites communis). Эти болота, мешаясь с песчаными буграми и солончаками, тянутся к юго-востоку верст на 15, до другого несравненно меньшего, но все-таки довольно значительного оз. Бага-нор.[156] Названное озеро некогда было частью нынешнего Улюнгура, но, отделившись от него в замкнутый резервуар, сделалось соленым. По этой причине в Бага-норе нет рыбы, которою столь изобилует оз. Улюнгур. Характерной особенностью этого последнего является невысокий и притом узкий (не более 4–5 верст в поперечнике) увал, который отделяет северо-восточный угол описываемого озера от Черного Иртыша, следовательно, от сообщения с бассейном Оби и Ледовитым океаном.

Мы пришли на Улюнгур 31 марта. Озеро еще сплошь было покрыто льдом,[157] хотя уже непрочным; небольшие полыньи встречались только у берегов. Сверх ожидания, пролетных птиц, даже водяных, оказалось немного, хотя валовой пролет уток начался близ Зайсана еще в половине марта, и к концу этого месяца в пролете замечено было 37 видов птиц. На Улюнгуре же мы встретили в это время валовой пролет только лебедей (Gygnus bewickii), обыкновенно стадами в несколько сот экземпляров. Стада эти летели то довольно высоко, то очень низко и присаживались отдохнуть на льду озера. Притом все лебединые стаи направлялись не прямо на север, но с западного берега Улюнгура поворачивали к востоку на оз. Зайсан, конечно, для того, чтобы облететь высокий, в это время еще весьма обильный снегом, Алтай.

Городишко Булун-тохой. Пройдя по западному и южному берегам оз. Улюнгура, караван наш направился к р. Урунгу близ устья которой расположен китайский городишко Булун-тохой, основанный в 1872 году на месте небольшого китайского же поселения. Несмотря на свое недавнее существование, Булун-тохой несколько раз подвергался нападениям дунган, ради чего большая часть жителей переселилась в окрестности Гучена и Чугучака. При нашем посещении в Булун-тохое находилась лишь сотня китайских солдат, да несколько десятков частных обывателей. В окрестностях кое-где встречались поля, обрабатываемые китайцами и тургоутами. Летом здешние жители сильно страдают от невообразимого обилия комаров.

Река Урунгу. В четырех верстах за Булун-тохоем мы вышли на берег р. Урунгу, единственного, но вместе с тем весьма значительного притока оз. Улюнгур. Истоки Урунгу лежат в Южном Алтае; длина всего ее течения (принимая за вершину р. Чингил [Чингиль]) около 450 верст; общее направление восточно-западное с уклонением, в особенности в низовье, к северу В среднем и нижнем своем течении Урунгу проходит по северной окраине Джунгарской пустыни и не имеет ни одного, хотя бы маленького, притока. Ложе реки сильно врезано в почву, так что Урунгу течет как бы в глубокой рытвине. Дно этой рытвины, расширяющейся верст на пятнадцать в низовьях описываемой реки, футов на 300–400 ниже ее окрестностей. Последние представляют сначала, т. е. в нижнем течении Урунгу, необозримую, слегка шероховатую равнину, которая дальше к востоку начинает волноваться небольшими увалами, горками и скалистыми холмами, а затем, на верховьях той же Урунгу, переходит в настоящую горную страну Южного Алтая.

Ее нижнее течение. Нижнее течение описываемой реки простирается верст на 70 вверх от ее устья; здесь лучшая и наиболее плодородная часть всей Урунгу. Она имеет от 35 до 40 сажен ширины; течение весьма быстрое; дно большей частью песчаное, иногда галечное; направление русла довольно извилистое. Глубина реки при малой воде (весной и осенью) невелика; броды часты, но также часты и омуты. Летом, в июне и июле, от дождей и таяния снегов в Алтае вода Урунгу сильно прибывает, и течение делается еще стремительнее. Тогда по реке несется множество карчей, т. е. деревьев, упавших с подмытых берегов. Это обстоятельство, вместе с быстротой течения, делает крайне затруднительным плавание даже в нижнем течении Урунгу, в средней же и верхней ее частях плавание вовсе невозможно.

Дырисун

Местная флора и фауна. Берега нижней Урунгу поросли довольно густыми рощами высоких осокорей (Populus nigra) и талом нескольких видов; реже здесь попадается серебристый тополь (Populus alba). Из кустарников обыкновенны: джида (Elaeagnus sp.), изредка встречающаяся деревом; шиповник (Rosa sp.), малина (Rubus idaeus), смородина (Ribes nigrum?), жимолость (Lonicera sp.) и боярка (Grataegus pinnatifida). Густой высокий тростник (Phragmites communis) часто сплошь зарастает значительные площади, в особенности ближе к оз. Улюнгуру. Вблизи наружной окраины долины реки, где почва более солонцевата и песчана, встречаются: джингил (Halimodendron argenteum), саксаул (Haloxylon ammodendron), тамарикс [тамариск] (Tamarix sp.) и обширные площади дырисуна (Lasiagrostis splendens), одного из самых характерных растений всех степей Внутренней, или так называемой Средней, Азии, от Каспийского моря до собственно Китая.

Из зверей в береговых рощах Урунгу водятся кабаны (Sus scrofa арег), косули (Gervus pygargus) и волки (Ganis lupus), также лисицы (Canis vulpes), зайцы (Lepus sp.) и барсуки (Meles taxus). Среди птиц больше разнообразия, хотя все-таки здешняя орнитологическая фауна не может похвалиться своим богатством даже в период весеннего пролета. В большем обилии замечены нами были в апреле: орланы (Haliaetus albicilla, H. macei), скопы (Pandion haliaetus), коршуны (Milvus melanotis), черные вороны (Corvus orientalis), сороки (Pica leucoptera), галки (Corvus monedula), скворцы (Sturnus purpurascens), гнездящиеся во множестве в дуплах старых деревьев, пеночки (Phyllopneuste tristis), синицы-ремезы (Aegiathalus pendulinus), висячие гнезда которых часто попадались на глаза. Кроме того, обыкновенны были дятлы (Picus leuconotus, P. canus, P. minor), бородатые синицы (Panurus barbatus), бухарские синицы (Parus bucharensis) и серые куропатки (Perdix cinerea). Поближе к наружной окраине долины реки часто попадались сорокопуты (Lanius isabellinus), славки (Sylvia curruca) и чеканы (Saxicola atrogularis, S. mono). По самой реке и на небольших болотцах или озерках, образованных пересохшими ее рукавами, встречались в достаточном числе гуси (Anser cinereus, A. cygnoides), утки (Anas boschas, A. crecca), гоголи (Bucephala clangula), крохали (Mergus merganser) и бакланы (Phalacroccrax carbo). Последние были в особенности обильны в первой половине апреля, так как встречали на Урунгу множество рыбы, которую нельзя было добывать на покрытом еще льдом оз. Улюнгур.

Мы также усердно занимались рыболовством во все время двадцатидневного следования вверх по Урунгу, но добыли здесь только пять видов рыб. Вероятно, большего разнообразия не имеется и в самом Улюнгуре, в котором, нужно заметить, рыболовство вовсе не производится, хотя рыбы, по всему вероятию, великое множество. На Урунгу, из пяти найденных нами видов, голавли – Squalius sp. [елец] – встречались в невероятном обилии; сколько кажется, они направлялись вверх по реке для метания икры. В меньшем количестве, но все-таки обильны были, по заливам и озеркам, крупные (до 12 дюймов длиною) караси (Garassius vulgaris); здесь же изредка попадались и лини (Tinca vulgaris); в самой реке нередко излавливались пескари (Gobio sp.), реже окуни (Porca fluvialitis), из которых иные достигали 11/2 футов в длину.

Хотя, конечно, лесные и кустарные заросли по Урунгу производили отрадное впечатление, сравнительно с дикостью и бесплодием окрестной пустыни, но все-таки в этих рощах весенняя жизнь проявлялась далеко не в том обилии и прелести, в каковых мы привыкли встречать это время в лесах наших стран. Певчих птиц было немного, да и те не могли вдоволь петь при частых и сильных северо-западных ветрах, господствовавших здесь в апреле. Растительная жизнь развивалась также туго, несмотря на перепадавшие сильные жары. Вообще всюду заметно было, что только благодаря влаге, приносимой рекою, на узком пространстве ее берегов приютилась небогатая органическая жизнь среди мертвого царства окрестной пустыни.

Соседняя пустыня. Эта пустыня залегла по обе стороны описываемой реки – к северу до Алтая, к югу до Тянь-шаня. В местностях, ближайших к берегам Урунгу, она несет один и тот же характер: то раскидывается необозримой гладью, то волнуется пологими увалами; лишь далее вверх по реке, в ее среднем течении, начинают появляться невысокие глинистые горки и каменистые холмы. Почва пустыни почти везде усыпана острым щебнем и нередко прорезана оврагами с сухими в них руслами дождевых потоков. Из растений только кое-где торчит уродливый кустик саксаула, бударганы (Kalidium) или Reaumuria songarica. Впрочем, весной растительная жизнь, правда также весьма бедная, пробуждается ненадолго даже и в описываемой пустыне. По каменистым скатам холмов тогда нередко встречается ревень (Rheum leucorhizum) и дикий лук (Allium sp.), а в пологих ложбинах, где более задерживается влаги, цветут молочай (Euphorbia blepharophylla) и тюльпаны (Tulipa uniflcra); здесь же, равно как иногда и в самой пустыне, внимание путника привлекается красивыми крупными листьями какого-то зонтичного растения, которое в апреле еще не цвело. Но и весенние травы встречаются лишь врассыпную или небольшими кучками и нисколько не изменяют однообразного грязно-серо-желтого фона пустыни. Общий пейзаж здесь одинаков как весной, летом, так и поздней осенью, пока не выпадет снег. Только крайности климата отмечают собою времена года: страшные зимние морозы заменяются страшными летними жарами, и подобный переход весной делается быстро, почти без промежутка. Да, много нужно жизненной энергии, чтобы в таком климате и на такой почве не погибнуть окончательно даже той злосчастной растительности, которая развивается в пустыне весной на несколько недель. Недаром многие здешние травы до того упорны в сохранении влаги, что их весьма трудно высушить для гербария.

Бедна растительность пустыни – еще беднее (в смысле разнообразия) ее животная жизнь. Даже весной, пройдя здесь целый десяток верст, только кое-где встретишь маленькую ящерицу (Phrynocephalus sp.), окрашенную как раз под цвет почвы, или непоседливого чекана (Saxicola atrogularis, S. morio); иногда быстро пролетит с своим обычным криком небольшое стадо больдуруков – Syrrhaptes paradoxus или плавно пронесется коршун (Milvus melanotis), высматривающий добычу. Мертво, тихо кругом днем и ночью. Только частые бури завывают на безграничных равнинах и еще более дополняют безотрадную картину здешних местностей…

Площадь пустыни, как выше упомянуто, поднята от 300 до 400 футов над долиной р. Урунгу, к которой спускается то крутыми скатами, то высокими (60–80 футов) обрывами, так что долина, или, вернее, рытвина, в которой течет река, резко обозначена.

Ширина этой рытвины в низовьях Урунгу достигает верст 15 или даже более. Затем, с поднятием вверх по реке, ее рытвина значительно суживается, и, наконец, в 70 верстах от оз. Улюнгура боковые обрывы впервые подходят к самой Урунгу, так что нередко вовсе не оставляют места для долины.

Среднее течение Урунгу. Отсюда и начинается среднее течение описываемой реки, характеризуемое обилием ущелий, по которым Урунгу иногда проходит целые десятки верст. Затем береговые обрывы, то глинистые, то, реже, скалистые, снова отходят в стороны, даже довольно далеко, оставляя место для зеленеющего оазиса. В этих оазисах, равно как и на всей средней Урунгу, растительность вообще беднее, но та же самая, что и на низовьях реки; фауна также одинакова. Вообще на Урунгу встречается явление, свойственное всем степным рекам, именно однообразие растительного и животного царства вдоль течения, часто на многие сотни верст.

Земледелия по долине Урунгу нигде нет; кочевники здесь также не живут летом по причине обилия комаров и оводов, мучающих стада. Зимой же на описываемую реку приходят урянхайцы и частью тургоуты из Южного Алтая.

Путь наш вверх по этой реке. Придя на Урунгу, мы разбили свой бивуак в прекрасной роще на самом берегу реки. Место это показалось еще приятнее сравнительно с пустынными берегами оз. Улюнгур. Там всюду было мертво, уныло; здесь же, наоборот, можно было послушать пение птиц и подышать ароматом распускающихся почек высоких тополей; глаз приятно отдыхал на начинавшей уже пробиваться травянистой зелени; кое-где можно было встретить и цветущий тюльпан (Tulipa uniflora) – первый цветок, замеченный нами в эту весну. К довершению благодати вода в Урунгу в это время (5 апреля) уже имела +13 °C, так что можно было с грехом пополам купаться, тем более что в воздухе полуденное тепло достигало +16,8 °C в тени. Между тем всего восемь дней тому назад нас морозил сильный снежный буран и холод в -16 °C на восходе солнца. Впрочем, в данном случае быстрому увеличению тепла помогло и то обстоятельство, что мы уже миновали высокий снежный Саур и находились в районе скоро согревающейся Джунгарской пустыни.

Рыболовство, которым мы тотчас же занялись по приходе на Урунгу и продолжали практиковать во все время следования по этой реке, давало результаты баснословные. Небольшой сетью, всего в пять сажен длины, мы нередко вытаскивали из реки за одну тоню 5–6 пудов голавлей, все, как один, около фута длиною. В меньшем количестве попадались и другие рыбы из числа пяти поименованных видов, водящихся в Урунгу. Несколько десятков экземпляров положены были в спирт для коллекций. Рыбы эти должны были пропутешествовать с нами всю экспедицию, а затем уже попасть в музей С. – Петербургской академии наук. В этом-то и великое затруднение собирания коллекций, да и снаряжения научной экспедиции в азиатские пустыни вообще, что каждая вещица, даже самая ничтожная, но часто необходимая, должна возиться тысячи верст на вьюке, прежде чем пригодится для дела.

Обилие рыбы давало нам возможность иметь ежедневно отличную уху, а иногда и жаркое. Впрочем, подобная постная пища малопригодна для волчьего аппетита, каким все мы обладали во время путешествия. Баранина, обыкновенно вареная, составляет здесь незаменимую пищу, которая притом имеет то великое достоинство, что никогда не надоедает, подобно, например, разной дичине или мясу рогатого скота.

Рядом с рыбной ловлей ежедневно производились и охотничьи экскурсии. Однако птиц добывалось для коллекции немного, при сравнительной бедности здешней орнитологической фауны. Еще меньше добывали мы зверей, хотя вместе с казаками усердно преследовали кабанов и косуль, довольно обильных в лесных зарослях на нижней Урунгу. Охотничьим экскурсиям много мешали частые и сильные северо-западные бури.

Миновав низовья Урунгу, мы вступили в область ее среднего течения, где, как упомянуто выше, котловина реки сильно суживается скалами и окрайними обрывами соседней пустыни. Эти скалы и обрывы оставляют по берегам Урунгу лишь узкую полосу, обыкновенно поросшую лесом, часто же совершенно стесняют течение реки и только изредка отходят от нее на несколько верст в стороны. Дорога, все время колесная, не может уже следовать, как в низовьях Урунгу, невдалеке от ее берега, но большей частью идет по пустыне, где щебень и галька скоро портят подошвы лап вьючных верблюдов. Не меньше достается и сапогам путешественника, который хотя едет верхом, но все-таки нередко слезает с лошади, чтобы пройтись и размять засиженные ноги. Притом же и время перехода, при таком попеременном способе движения, проходит быстрее.

Однако ночлеги по-прежнему располагаются на берегу Урунгу, где караваны находят все для себя необходимое, т. е. воду, топливо и корм животным. Впрочем, подножный корм на средней Урунгу не особенно обилен, да и лесная растительность гораздо беднее, нежели на низовье реки. Рощи, за небольшими исключениями, более редки; лугов и тростниковых зарослей мало, так что почва в лесах зачастую голая глина, из которой, при неимении другого материала, наши обыкновенные муравьи строят свои жилые кучи. Кочевников по-прежнему нам не встречалось, и только в расстоянии 25–30 верст друг от друга попадались китайские пикеты, на которых жили по нескольку человек тургоутов, исполнявших должность ямщиков при перевозке китайской почты.

Зимовка бежавших киргизов. Но незадолго перед нами, в тех же самых местах, т. е. на средней Урунгу, провели целую зиму киргизы [казахи], убежавшие летом и осенью 1878 года из Усть-Каменогорского уезда Семипалатинской области в пределы Китая. Всего ушло тогда 1800 кибиток в числе, приблизительно, около 9000 душ обоего пола.

Беглецы укочевали частью в Южный Алтай, частью на р. Урунгу. Впрочем, они попали сюда, попробовав сначала двинуться из Булун-тохоя прямой дорогой к Гучену. Пустыня оказалась непроходимой, и партия вынуждена была возвратиться на Урунгу, где провела зиму 1878/79 года, испытав страшные бедствия от бескормицы для скота. Мы шли по

Средней Урунгу, как раз теми самыми местами, где зимовали киргизы, укочевавшие, незадолго перед нашим приходом, к верховьям описываемой реки. На этой последней, начиная верст за сто от ее устья и до самого поворота гученской дороги вправо от Урунгу, т. е. всего верст на полтораста, зимовые кочевья киргизов встречались чуть не на каждом шагу. На всем вышеозначенном пространстве положительно не было ни одной квадратной сажени уцелевшей травы; тростник и молодой тальник были также съедены дочиста. Мало того, киргизы обрубили сучья всех решительно тополей, растущих рощами по берегу Урунгу. Множество деревьев также было повалено; кора их шла на корм баранов, а нарубленными со стволов щепками кормились коровы и лошади. От подобной пищи скот издыхал во множестве, в особенности бараны, которые возле стойбищ валялись целыми десятками. Даже многочисленные волки не могли поедать такого количества дохлятины, она гнила и наполняла заразою окрестный воздух. Притом помет тысячных стад чуть не сплошной массой лежал по всей долине Средней Урунгу.

Грустный вид представляла эта местность, довольно унылая и сама по себе. Словно пронеслась здесь туча саранчи, даже нечто худшее, чем саранча. Та съела бы траву и листья; на Урунгу же не были пощажены даже деревья. Их обезображенные стволы торчали по берегу реки, словно вкопанные столбы; внизу же везде валялись груды обглоданных сучьев. Местность обезображена была на многие годы.

Так ознаменовали свой проход и временное стойбище несколько тысяч кочевников. Что же было, невольно думалось мне, когда целые орды тех же номадов[158] шли из Азии в Европу! Когда все эти гунны, готы и вандалы[159] тучами валили на плодородные поля Галлии и Италии! Какой карой Божьей должны были они тогда казаться для культурных местностей Западной Европы! На наше счастье, молодая трава к половине апреля уже начала отрастать, и корма для вьючных животных нашлось достаточно, иначе мы не могли бы пройти вверх по Урунгу.

За 260 верст от устья этой последней колесная дорога сворачивает от реки вправо и направляется к Гучену. Всего здесь восемь станций, расстояние же 275 верст. Местность сначала довольно гористая; затем пустынная, весьма бедная водой. Но все-таки здесь лежит лучший путь сообщения между Гученом и Зайсаном. Прямая дорога между этими пунктами, направляющаяся из Зайсана через кумирню[160] Матеня, колодцы Бадан, Кашкыр и Сепкюльтай, хотя короче, но до того бедна подножным кормом, и в особенности водой, что летом вовсе непроходима даже для малых караванов.

Верхняя Урунгу. Невдалеке от вышеупомянутого сворота гученской дороги начинается верхнее течение Урунгу, которая образуется здесь из трех рек: Чингила – главной по величине, и двух, близко друг от друга в тот же Чингил впадающих, – Цаган-гола и Булугуна [Булаган-гол]. От устья последнего соединенная река принимает название Урунгу и сохраняет это название до самого впадения в оз. Улюнгур. Впрочем, в своем низовье та же Урунгу нередко называется местными жителями Булун-тохой-гол, т. е. Булунтохойская река.

Порешив еще заранее следовать в Баркуль не на Гучен, но через отроги Южного Алтая, а затем напрямик через пустыню, мы миновали сворот гученской дороги и, пройдя немного вверх по Урунгу, пересекли по хорде крутую дугу ее южного поворота. Здесь в последний раз ночевали мы на берегу описываемой реки, которая все еще имеет сажен 25 ширины и быстро катит по каменистому дну светлую воду. На берегах по-прежнему растут рощи высокоствольных осокорей; нередки также и кустарники, к которым здесь прибавляется акация. Вообще растительность на верхней Урунгу снова делается лучше, нежели в средних частях реки; притом же здешние рощи уцелели от обезображения их киргизами.

Саксауловый лес

Местность принимает вполне гористый характер на обеих сторонах верхней Урунгу – это Южный Алтай надвинулся сюда своими отрогами. В особенности высоки, дики и каменисты горы на южной стороне описываемой реки. Преобладающими породами являлись по нашему пути по правой стороне Урунгу сиенитовый гранит, сильно выветрившийся, и серый глинистый сланец, на левом же берегу преобладает серый гнейс. Но как там, так и здесь описываемые горы очень бедны водой и растительностью. Лесов нет вовсе, а из кустарников по ущельям встречаются свойственные соседней пустыне саксаул и тамарикс, рядом с небольшими площадками дырисуна; кое-где под скалами виднелись кустики невысокой таволги (Spiraea hypericifolia); по горным же склонам, большей частью оголенным, врассыпную росли дикий лук и несколько видов трав, которые во время нашего прохода еще не цвели.

Река Булугун. Почти такая же бедность флоры царит и на берегах Булугуна, куда мы пришли 24 апреля. Местность поднялась здесь до 3500 футов абсолютной высоты, поэтому как молодая трава, так и тальник еще только начали зеленеть; между тем на Урунгу к этому времени деревья и кустарники уже вполне развернули свои листья. Ширина Булугуна не более 8-10 сажен; длиною же он менее Чингила. Так по крайней мере узнали мы из расспросных сведений. Рощи по Булугуну уже не встречаются; берега реки поросли высоким тальником, иногда же и джингилом; изредка попадается тростник, а на лучших местах долины растет дырисун. Окрестные горы высоки и крайне бесплодны.

Пройдя верст сорок вверх по Булугуну, мы встретили невдалеке от реки небольшое озеро Гашун-нор, имеющее версты 4 в окружности и воду немного горьковатую. Глубина этого озера невелика; из рыб в нем водятся крупные караси и окуни. На Гашун-норе мы пробыли четверо суток и отлично поохотились на кабанов.

Охота на кабанов. Последние в обилии держались невдалеке от нашей стоянки, по зарослям лозы и тростника на берегах Булугуна. Площадь этих зарослей была здесь не обширная – версты две в длину и около версты в ширину; притом лоза и тростник скучивались небольшими островами. Тем не менее кабанов собралось множество, вероятно потому, что здесь не было кочевников; на нижнем же и на верхнем Булугуне везде жили тургоуты. Самки [кабанов] в это время уже имели поросят, иногда довольно взрослых. Ходили обыкновенно стадами по нескольку выводов вместе; старые самцы держались в одиночку. Те и другие вообще были непугливы, хотя довольно чутки.

Ранним утром, еще на заре, отправлялись мы с несколькими казаками в обетованные заросли и шли цепью, осторожно высматривая кабанов. Последние обыкновенно ранее замечали нас, бросались на уход и набегали на кого-нибудь из охотников. Иногда подобным образом наскакивало целое стадо, так что глаза разбегались, в которого зверя стрелять. При такой суматохе немало было промахов, еще более уходило раненых; но все-таки мы добыли несколько кабанов, в том числе одного старого самца длиною в 5 футов 8 дюймов, высотою в 3 фута и весом около 10 пудов. Больших экземпляров, по словам туземцев, здесь не встречается, чему можно верить, так как азиатский кабан вообще меньше европейского.

Добытый на Булугуне старый кабан наскочил на меня очень близко, притом почти на чистом месте, так что я успел посадить в зверя четыре пули из превосходного двухствольного скорострельного штуцера Ланкастера, подаренного мне моими товарищами, офицерами Генерального штаба. Этот дорогой для меня подарок сопутствовал мне в двух экспедициях и немало послужил на различных охотах. Берданки же, с которыми охотились казаки, несмотря на свою меткость, весьма малоубойны, именно потому, что пуля имеет малый калибр и громадную начальную скорость. Рана, причиняемая зверю такой пулей, в большинстве случаев не бывает тотчас смертельна, если только снаряд не попадет в голову, сердце или в позвоночный столб. С простреленным же насквозь животом или грудью не только кабан, но и всякий другой зверь уходят иногда очень далеко. Даже заяц, пронизанный пулей берданки, нередко убегает; дикий гусь, с выбитыми той же пулей внутренностями, улетает за несколько сот шагов; пробитый орел делает то же самое. Для устранения, хотя отчасти, подобного недостатка, мы делали бердановские пули разрывными, просверливая цилиндрическое гнездо в передней половине пули и наполняя его смесью бертолетовой соли с серой. Меткость стрельбы, по крайней мере шагов до пятисот, для подобного снаряда почти не уменьшалась, зато действие пули было лучше.

Здесь кстати сказать, что стрельба зверей пулями на большом расстоянии мало приносит процентов удачи не только для берданок, но и для всяких других штуцеров. Средним числом можно положить, что при охоте в степях или в горах, при стрельбе с дистанции около 300 шагов, как всего чаще и случается, на десять выстрелов хорошего стрелка убиваются наповал лишь один или два зверя, хотя ранятся еще два-три экземпляра, которые обыкновенно уходят и пропадают для охотника. Такой незавидный результат выведен из многократных опытов наших охот в Центральной Азии.[161] Правда, при стрельбе в мишень на отмеренное расстояние и при спокойном состоянии стрелка можно притти к выводам более утешительным; но при них всегда отсутствует весьма важный фактор – практическое живое дело, со всеми вариациями внешней обстановки.

О тургоутах. Во время пути по Булугуну нам нередко встречались кочевья тургоутов [торгоутов], народа, принадлежащего к племени западных монголов. Эти тургоуты, как свидетельствует Потанин,[162] исконные здешние жители и кочуют по pp. Чингилу и Булугуну, следовательно, на южном склоне Алтая. Они подчинены китайскому губернатору в Кобдо и делятся на пять сумо – почему называются табынсумын-тургоут, управляемых родовыми князьями различных степеней.

Другая часть тургоутов, называемая цохор-тургоут, живет в Северо-Западной Джунгарии, к югу от Тарбагатая и Саура. Это те самые тургоуты, предки которых, будучи вытеснены джунгарами, прикочевали в конце XVII века в пространство между Уралом и Волгой и приняли наше подданство. Затем, в 1770 году, большая часть тургоутов с их соплеменниками – хошотами, дурботами, хойтами и олютами,[163] незадолго перед тем также прикочевавшими с р. Или на Волгу, всего около 460 000 кибиток,[164] под предводительством хана Убаши, неожиданно вновь ушли в глубь Азии, сначала на оз. Балхаш, а потом в Илийский край. Дорогой беглецы сильно натерпелись от бескормицы, равно как и от стычек с попутными кочевниками. Погибло множество людей и скота. Однако на Или пришло все-таки 280 000[165] человек обоего пола. Они приняли подданство Китая и были поселены в различных местах провинции Или, а также на Юлдусе – высоком и обширном, притом весьма богатом пастбищами, степном плато Центрального Тянь-шаня. На Юлдусе тургоуты кочевали до последнего дунганского (магометанского) восстания. Затем, будучи разграблены инсургентами [повстанцами], ушли на юг Тянь-шаня, частью в окрестности г. Кара-шара, частью укочевали к своим собратьям в Джунгарию; в большом же числе поселились в долине верхней Или, в бывших наших кульджинских владениях. После окончательного покорения в 1878 году китайцами Кашгарского царства Якуб-бека тургоуты вновь убрались с Или на Юлдус и к Кара-шару.

По своему наружному типу тургоуты резко отличаются от коренных монголов – халхасцев. Роста обыкновенно среднего или небольшого, сложения несильного, тонкие, сухопарые; в общем имеют вид изнуренный, в особенности женщины. Настолько же разнятся тургоуты от халхасцев и по своему характеру.

Одежда тургоутов, как и вообще у монголов, состоит из халата, сшитого из синей китайской далембы (дриллинга)[166] и подпоясанного кожаным ремнем, за которым висят огниво[167] и небольшой китайский нож; сапоги тоже китайские; на голове низкая войлочная шляпа с отвороченными полями. Зимой халат заменяется шубой, шляпа – меховой шапкой с широкими наушниками и назатыльником. Голову свою тургоуты бреют, оставляя косу на затылке; бороду и усы, вероятно, выщипывают. Женщины-тургоутки носят платье, похожее на мужское; волосы на голове тщательно причесывают, нередко смазывая их шубным клеем.

Язык описываемого народа, сколько кажется, мало отличается от халхаского. Религия буддийская, хотя, быть может, далеко не в той силе, как у других монголов, имеющих постоянные сношения с Тибетом. Жилищем служит, как и для всех монголов, войлочная юрта. Такие юрты располагаются в одиночку или по нескольку вместе, но не скучиваются в большие аулы, как то обыкновенно можно встретить у киргизов. Главное занятие тургоутов скотоводство. Земледелие хотя и существует в удобных для того местах, но служит лишь подспорьем к доходам от скота; притом подобное занятие весьма не нравится тургоутам, как и всем вообще номадам.

Глава вторая От Алтая до Тянь-шаня

[2/14 мая—18/30 мая 1879 г. ]

Джунгарская пустыня. – Форма ее поверхности. – Лёсс. – Орошение. – Климат. – Причины центральноазиатских бурь. – Флора описываемой пустыни: саксаул, дырисун. – Фауна: дикая лошадь, дикий верблюд. – Наш путь от озера Гашун-нор. – Обманчивость расстояний. – Равнина к югу от Алтая. – Состояние погоды. – Горы Хара-сырхэ и Куку-сырхэ. – Общий характер пройденной пустыни. – Предгорья Тянь-шаня. – Всегдашние затруднения с проводниками. – Выход в Баркульскую равнину

Джунгарская пустыня. В пространстве между Алтаем на севере и Тянь-шанем на юге расстилается обширная пустыня, для которой, по общему названию этой части Центральной Азии, может быть приурочено название пустыни Джунгарской. На западе она также резко ограничивается Сауром и теми горными хребтами (Семиз-тау, Орхочук, Джаир и Майли), которые тянутся от Тарбагатая к Тянь-шаню. На востоке описываемая пустыня, много суженная тем же Алтаем и тем же Тянь-шанем, непосредственно соединяется со степями и пустынями Центральной Азии, известными под общим названием Гоби. Эта связь существовала и в те далекие времена, когда вся площадь нынешней Гоби была покрыта морем, о котором, под названием Хан-хая, знают и китайцы. Тогда пустыня Джунгарская представляла собой огромный залив этого моря, сообщавшийся в свою очередь с другим обширным морем – Арало-Каспийским. Но в позднейшую геологическую эпоху внутреннее азиатское море высохло; взамен же его явились или маловодные степи, или бесплодные пустыни. Джунгарское море превратилось также в пустыню, притом в одну из самых диких и неприветливых во всей Центральной Азии.

Форма ее поверхности. Если исключить одинокие бесплодные группы холмов или невысоких гор, там и сям разбросанных по описываемой пустыне, то ее поверхность, в особенности на западе и севере, представляет в общем обширную волнистую равнину; в восточной части почва повышается и здесь являются горы более значительные.

Абсолютная высота в диагональном направлении от Саура к г. Гучену не превосходит 2500 футов; но опускается до 2100 футов в северной и до 1800 футов в южной части того же пути. По дороге от р. Урунгу к Гучену (через колодец Кайче) наименьшая абсолютная высота найдена также в южной части пустыни и равняется 2100 футам; да и сам г. Гучен, лежащий у северного подножия Тянь-шаня, поднят лишь на 2300 футов над морским уровнем.

Вообще самые низкие части Джунгарской пустыни лежат на ее юге. Здесь, в котловине оз. Эби-нор, местность ниспадает даже до 700 футов абсолютной высоты, т. е. на такую цифру, каковой уже нигде более не встречается в Центральной Азии.

В северной и восточной частях Джунгарской пустыни почва состоит из острого щебня и гравия – продуктов разложения местных горных пород. На западе же, и в особенности на северо-западе, преобладают залежи лёссовой глины; на юге раскидываются сыпучие пески, которые в окрестностях оз. Аяр-нор мешаются с мелкими солеными озерами и обширными солончаками.[168]

Лёсс. Вышеназванная лёссовая глина, столь распространенная во Внутренней Азии[169] и известная китайцам под названием куанг-ту [хуан-ту т. е. желтозем], представляет собой серовато– или беловато-желтую массу, состоящую из мелкоземлистой глины, мельчайшего песка и углекислой извести. Вся масса лёсса проникнута, наподобие губки, множеством мельчайших, часто инкрустированных известью, трубочек или пор, происшедших от истлевших травянистых растений. Эти трубочки, вместе с известью, настолько крепко цементируют лёсс, что последний в сухом виде хотя и представляет породу нежную, мягкую, легко растирающуюся между пальцами, но тем не менее, под влиянием удобно просачивающейся внутрь воды, а также ветров и других атмосферных деятелей на готовые обнажения, образует вертикальные обрывы в несколько сот футов высотой и дает правильные параллелепипедальные оползни. Такое свойство обрываться вертикальными оползнями, вместе с пористым сложением и отсутствием слоистости, составляет характерные особенности лёсса. Кроме того, в нем, благодаря присутствию той же извести, нередко образуются мергельные стяжения (конкреции). Наконец в лёссе встречаются ископаемыми лишь сухопутная и пресноводная фауны, но никогда фауна морская.

О происхождении лёсса было высказано много мнений, но вероятнее всего, что он образовался в лишенных стока бассейнах из осадков атмосферной пыли, столь обильной и постоянной во Внутренней Азии. Местами эти воздушные осадки вымыты были из своего первоначального залегания водой и вновь отложены в озерах. Таким путем получился вторичный, озерный лёсс, который отличается от первичного, или сухопутного, более бледным цветом, отсутствием пористости, большим содержанием соли, а также включением прослоек песка и гальки.

Благодаря чрезвычайной тонкости своих составных частей, прекрасному механическому их смешению и, по большей части, выгодному процентному содержанию солей, лёсс при орошении необыкновенно плодороден. Во всех культурных местностях Внутренней и Восточной Азии, до Китая включительно, он играет роль нашего чернозема. Из лёсса же возводятся там и все постройки, так как, будучи смоченной, эта глина делается весьма вязкой, а высыхая на солнце, твердеет как камень.

На юго-восточной окраине Центральной Азии и в западных частях собственно Китая лёссовая почва, будучи размыта реками во всю свою толщину, обнажает мощные пласты, иногда до 2000 футов по вертикали. В Гобийской же пустыне, при крайней бедности атмосферных осадков и отсутствии стекающих к океану вод, лёссовые залежи лишь изредка и обыкновенно незначительно изборождены. Здесь лёссовый осадок то в чистом виде, то в смеси с продуктами разложения местных горных пород, то, наконец, покрытый массами сыпучего песка, выполняет глубокие котловины, трещины и впадины горного скелета, чем придает стране однообразный равнинный характер.

Орошение. Орошение Джунгарской пустыни крайне бедное, да и то только по окраинам. На севере здесь протекает р. Урунгу; на юге, с Тянь-шаня, бегут многочисленные речки, но они оплодотворяют лишь узкую подгорную полосу и исчезают вскоре по выходе на равнину. Только два притока озера Аяр-нор – Цин-шуй и Улан-усу и р. Кийтын, впадающая в оз. Эби-нор,[170] пробегают на некоторое расстояние по южной части пустыни. В последней, кроме двух вышеупомянутых соляных озер и солончаков, перемешанных с мелкими озерками на юге, в западной части лежит также соленое оз. Орху, а в северо-западном углу – озеро Улюнгур, пресное и наибольшее по величине.

Затем внутри описываемой пустыни весьма редки даже ключи, да и то, большей частью, они соленые; еще реже колодцы. Только во время случайных летних ливней или весной, при быстром таянии зимнего снега, образуются кратковременные потоки, вырывающие себе глубокие русла и разливающиеся иногда небольшими озерами на глинистых площадях.

Климат. По своему климату Джунгарская пустыня не отличается от всей Гоби вообще. Как там, так и здесь главной характеристикой климатических явлений служат: огромная сухость воздуха при малом количестве атмосферных осадков в течение всего года; резкие контрасты летнего жара и зимнего холода; наконец, обилие бурь, в особенности весной.

Точных метеорологических наблюдений в Джунгарской пустыне пока еще не делалось; поэтому для характеристики здешнего климата[171] можно воспользоваться лишь теми отрывочными данными, которые добыты здесь нами в октябре, ноябре и в первой половине декабря 1877 года,[172] а затем в апреле и в первой половине мая 1879 года, т. е. при настоящем путешествии; сверх того кое-какие расспросные сведения заимствованы от туземцев.

Если начать с осени, то это время года, как и для всей Центральной Азии, наилучшее. Сильных жаров нет, равно как и больших холодов; погода стоит постоянно ясная и тихая. Так, в течение всего октября 1877 года[173] облачных дней было только два; бурь также считалось две. Однажды шел дождь, и четыре раза падал снег, но всегда в небольшом количестве; сухость воздуха постоянно была очень велика. При наблюдениях в 1 час пополудни максимум тепла в первой половине описываемого месяца (11-го числа) равнялся +15 °C в тени; тем не менее 23 октября, после накануне выпавшего снега, мороз на восходе солнца достигал -23 °C. В ноябре минимум температуры, также при наблюдениях на восходе солнца,[174] равнялся -26,2 °C. В декабре же, с 5 до 10-го числа, следовательно, пять суток сряду, ртуть в термометре по ночам замерзала, т. е. охлаждение переходило за 40 °C.[175] И это происходило под 46° северной широты; притом же на абсолютной высоте, не превосходившей 2500 футов. Бурь в ноябре не было ни одной, в декабре только две; погода также стояла большей частью ясная. Снег шел девять раз в ноябре[176] и четыре раза в первой половине декабря, но всегда в самом малом количестве. В южной части пустыни этот снег едва прикрывал землю; далее же к северу, в особенности ближе к Сауру, снежный покров достигал от 2 до 4 дюймов толщины; местами надуты были сугробы в 2–3 фута. Вообще Джунгарская пустыня, находящаяся под более близким влиянием Сибири, вероятно, обильнее атмосферными осадками, нежели лежащие под одной с ней широтой средние части Гоби. По крайней мере киргизы нам сообщали, что в описываемой пустыне нередки дожди во время лета. Это последнее, как и следует ожидать, характеризуется сильными и продолжительными жарами, дающими себя чувствовать и в культурной полосе вдоль северной подошвы Тянь-шаня.

Весна в Джунгарской пустыне, вероятно, наступает рано, так как оголенная почва, в особенности песчаная, быстро нагревается солнцем, стоящим уже в феврале довольно высоко на этой широте.

Максимум температуры в апреле достигает +27,2 °C,[177] но тем не менее утренние морозы в последних числах этого месяца, правда, на абсолютной высоте 3900 футов, возле оз. Гашун-нор, доходили до -7,8 °C. Даже в низкой котловине р. Урунгу случилось 8 апреля, что после полуденного жара в +22,5 °C следующею ночью шла снежная крупа. В первой половине мая, в восточной более возвышенной части пустыни, трижды случились морозы по -2,5 °C; притом 11-го числа термометр в 1 час пополудни показывал лишь +7,7 °C тепла.

Рядом с резкими скачками температуры стояла страшная сухость воздуха.[178] Хотя в апреле считалось 9 дождливых дней, а в первой половине мая 3, но дождь шел обыкновенно не подолгу и почти не увлажнял собою атмосферы, разве на самое короткое время. Погода стояла почти постоянно ясная; в апреле было 9 облачных дней, а в первой половине мая 6.

Причины центральноазиатских бурь. Но самую характерную черту весеннего климата Джунгарии, как и всей вообще Центральной Азии, от Сибири до Гималаев, составляют частые и сильные бури, приходящие, почти исключительно, с запада и северо-запада. Зимой эти бури также обыкновенны, но редки летом, и в особенности осенью. Начинается буря часов около девяти или десяти утра, реже с полудня или после него, и почти всегда стихает к закату солнца. Сила ветра достигает огромной напряженности; атмосфера наполняется тучами пыли и песка, иногда затемняющих солнце. Таких бурь в Джунгарии мы наблюдали в апреле 10, в первой половине мая – 7; кроме того, в этот же период времени ветер, все так же западный или северо-западный, 6 раз достигал значительной силы, хотя и не превращался в настоящую бурю.

Появление описываемых бурь почти исключительно днем, в определенные часы, притом в одинаковом направлении – с запада или северо-запада, наконец, преобладание их весной, наводят на мысль, что помимо общих, главных причин, обусловливающих в Восточной Азии воздушные течения, причины местные, истекающие из особенностей физического характера этих стран, играют в данном случае весьма важную роль.

Известно, что зимой в Монголии и в Восточной Сибири, вследствие сильного охлаждения, а следовательно, и сгущения воздуха, барометр стоит очень высоко,[179] тогда как в океане, омывающем восточные и южные берега Азии, в это время, при значительной температуре, воздушное давление несравненно меньше. Летом же бывает наоборот: пустыни Монголии сильно нагреваются, и над ними образуется громадный восходящий ток расширенного воздуха, тогда как воздух над Восточным и Индийским океанами в это время нагрет менее, а потому и тяжелее. В обоих случаях для восстановления равновесия в атмосфере холодный воздух должен притекать к странам, где воздушная оболочка нагрета более; следовательно, зимой направляться изнутри азиатского материка к его восточным и южным морям; летом – наоборот.

Такая главная причина обусловливает господство на востоке Азии зимой северных или северо-западных ветров; летом же – южных и юго-восточных. Первые приносят сухую, ясную погоду; последние, приходя с океана, несут тучи и дождь.

Правильная смена воздушных течений и атмосферных осадков, словом, область муссонов, захватывает огромное пространство Восточной Азии от южной Кохинхины[180] до северных частей Охотского моря. Внутри материка она распространяется, кроме побережья Охотского моря и частью Забайкалья, на весь бассейн Амура, Корею, восточную окраину Монголии, собственно Китай и восточную часть Индо-Китая. Нагорье Тибета и вся почти Гоби находятся вне этой области.[181] Между тем именно здесь, т. е. во всей Центральной Азии, замечается решительное преобладание весной и зимой западных и северо-западных ветров.

Причина такого явления, мне кажется, местная и заключается в ежедневно, при ясной погоде, являющейся разности температуры всех вообще выдающихся предметов пустыни (гор, скал, холмов, песчаных бугров и пр.) на стороне, освещенной солнцем, и той, которая находится в тени. Известно, что в разреженном воздухе высоких плоскогорий, тем более при оголенной почве, как охлаждение ночью вследствие лучеиспускания, так и нагревание днем от солнца происходят весьма быстро. Освещенная взошедшим солнцем, т. е. восточная сторона каждого предмета в пустыне, скоро нагревается и сообщает свою теплоту ближайшему слою воздуха; тогда как на западной, теневой, стороне тех же предметов все еще остается гораздо низшая, ночная температура. Отсюда в тысяче тысяч пунктов является стремление воздуха уравновеситься, и образуется ветер, который, раз возникнув, уже не имеет препон на безграничных равнинах пустыни, но, постоянно усиливаясь, вскоре превращается в бурю. А так как более тяжелый холодный воздух находится на западной стороне предметов, то понятно, что и движение бури должно быть с запада на восток. Частое же уклонение к югу, другими словами, северо-западное направление бурь можно отчасти объяснить тем, что пока солнце достаточно нагреет освещенные им предметы, само оно уже успеет подвинуться на юго-восток, оставляя теневую сторону на северо-западе.

Вероятно, существуют и другие более общие причины центрально-азиатских бурь, но они весьма сильно маскируются причиной вышеизложенной. Эта последняя достаточно объясняет также, почему описываемые бури редки в облачную погоду[182] и еще реже ночью; почему они, начинаясь поздним утром,[183] оканчиваются обыкновенно к вечеру, когда обошедшее горизонт солнце восстанавливает равновесие в атмосфере. Наконец, так как сила ветра зависит от разности температур, нарушивших атмосферное равновесие, то, конечно, наиболее частые и сильные бури должны господствовать именно весной, когда разность ночного охлаждения и дневного нагревания, в особенности для пустынь Центральной Азии, наибольшая.

Флора описываемой пустыни. Растительность Джунгарской пустыни крайне бедна и в общем мало отличается от наиболее бесплодных частей всей Гоби. Как там, так и здесь на почве песчаной, в особенности если к ней примешано немного лёссовой глины, флора все-таки разнообразнее, нежели на площадях чисто лёссовых или покрытых щебнем; солончаки еще того бесплоднее. В горных же группах, изобильных в восточной части описываемой пустыни, растительная жизнь несколько богаче. Деревьев в Джунгарской пустыне нигде нет. Из кустарников преобладает саксаул (Haloxylon ammodendron), маленькая Ephedra [хвойник] и низкорослая, издали похожая на траву, Reaumuria songarica [реамюрия]. Последняя растет почти исключительно на лёссовой глине; саксаул и Ephedra, напротив, изобилуют на песках. Здесь же обыкновенны: Hedysarum [копеечник] и Galligonum [джузгун], а из трав полынь и какой-то мелкий злак.[184] Вне песков к растениям описываемой пустыни прибавляются, хотя и не в особенном обилии: хармык (Nitraria Schoberi), золотарник (Caragana pygmaea [карликовая карагана]), Zygophyllum xanthoxylon [парнолистник], Atraphaxis compacta [курчавка скученная]; из трав же преобладают здесь различные солянки (Kalidium, Suaeda, Kochia ets. [поташник, шведка, кохия и др. ]); возле редких ключей кое-где растет дырисун (Lasiagrostis splendens). Затем разбросанно весной попадаются: Zygophyllum macropterum [парнолистник], Phelipaea salsa [заразиха], Cynomorium coccineum [циноморий]; в распадках же холмов – ревень (Rheum leucorhizum) и маленькие тюльпаны (Tulipa uniflora). Последние обыкновенно скучиваются небольшими обществами, цветут ранней весной и являются для путешественника неожиданной аномалией среди общего бесплодия пустыни.

Из всех вышепоименованных растений самые замечательные, конечно, саксаул и дырисун. Оба они свойственны всей Внутренней Азии от пределов собственно Китая до Каспийского моря. Много раз придется еще нам встречаться с этими дарами Азиатской пустыни,[185] поэтому расскажем теперь о них несколько подробнее.

Саксаул (Haloxylon ammodendron) принадлежит, как известно, к семейству солянковых растений, имеет безлистные, похожие на хвощ, и притом вертикально торчащие, ветви. Само растение, называемое монголами зак [дзак] является в форме корявого куста или дерева, иногда до двух сажен высотой, при толщине ствола у корня от 1/2 до 3/4 фута. Впрочем, подобных размеров саксаул достигает не часто и то в самых привольных для себя местностях, как, например, в северном Ала-шане, – там царство саксаула. Последний всегда растет на голом песке и притом врассыпную. Рядом с живущими экземплярами обыкновенно торчат или валяются экземпляры уже иссохшие, так что саксаульный лес, если только можно так его назвать, имеет самый непривлекательный вид, даже в пустыне, тем более что описываемое растение почти не дает тени; песчаная же почва саксаульных зарослей лишена всякой другой растительности и почти всегда выдута бурями в виде бесконечно чередующихся ям и бугров.

Для номадов пустыни саксаул составляет драгоценное растение: дает хороший корм верблюдам[186] и доставляет превосходный материал для топлива. Древесина описываемого растения чрезвычайно тяжелая и крепкая, но до того хрупкая, что даже большой ствол разлетается на части при ударе обухом топора. Следовательно, на постройки саксаул не годен; да и не найти в нем хотя бы двухаршинного ровного бревна. Зато горит превосходно, даже сырые ветки, которые, как у многих солянковых растений, чрезвычайно обильны соком, вероятно, потому, что очень плотная наружная кожица препятствует даже в сухом климате пустыни испарению вытянутой корнями влаги. Саксаульные дрова, словно каменный уголь, горят очень жарко и, перегорев, еще надолго сохраняют огонь. Цветет саксаул в мае мелкими, чуть заметными желтыми цветочками; семена также мелкие, плоские и крылатые, серого цвета, густо усаживают ветви и поспевают в сентябре.

Географическое распространение саксаула во Внутренней Азии весьма обширно. С запада на восток это растение встречается от Каспийского моря до пределов собственно Китая. Северная граница проходит в Джунгарии под 471/4° северной широты (на оз. Улюнгур), а южная – в Цайдаме под 361/2° северной широты; здесь саксаул растет на высоте около 10 000 футов.[187] Впрочем, описываемое растение принадлежит всего более Гоби (главным образом северному Ала-шаню и Джунгарии) да нашему Туркестану; на Тибетском нагорье встречается лишь в Цайдаме. Замечательно, что саксаул не растет на Лоб-норе и нижнем Тариме,[188] хотя обширные здешние пески, по-видимому, совершенно одинаковы с теми, которые залегают в Северном Ала-шане; нет также саксаула по пескам южной половины того же Ала-шаня. Саксаульные заросли дают пищу и приют для некоторых животных пустыни. В них укрываются волки и лисицы, но всего обильнее песчанки (Meriones), которые выкапывают норы в песчаных буграх; питаются же влажными ветками описываемого растения, следовательно, могут обходиться без воды. Кроме того, саксаул едят антилопы хара-сульты (Antilope subgutturosa),[189] зайцы и (в Джунгарии) дикие верблюды. Вероятно, им также пользуются при сильной засухе и другие травоядные звери пустыни.

Оседлых птиц в саксаульниках держится немного. Всего чаще здесь встречаются саксаульный воробей и саксаульная сойка. Летом по саксаулу также мало гнездится пернатых, но на пролете в саксаульных зарослях находят для себя временный отдых и кое-какую пищу многочисленные пташки. Пресмыкающиеся (ящерицы, змеи) в саксаульниках редки; земноводные не живут вовсе.

Дырисун. Другое, еще более важное для обитателей пустыни, растение принадлежит к семейству злаков и называется монголами дырисун, киргизами – чий; научное же его название Lasiagrostis splendens.

Подобно саксаулу, дырисун распространен по всей Внутренней Азии: к северу заходит до 48° северной широты, южная же его граница в местностях, нами исследованных, проходит по окраине Северного Тибета к Цайдаму, немного южнее 36° северной широты. Здесь описываемое растение, правда уже чахлое, поднимается до 13 000 футов абсолютной высоты.[190]

В Монголии дырисун растет всего обильнее по долине Желтой реки, там, где она огибает Ордос; встречается спорадически и всегда лишь небольшими площадями. На Тариме, в Гань-су и Северном Тибете дырисун не растет вовсе; на Куку-норе и в Цайдаме довольно редок.

Везде описываемый злак избирает для себя почву глинисто-соленую и притом хотя немного влажную, но настоящих солончаков избегает. Растет дырисун отдельными кустами и достигает от 5 до 6, иногда даже от 7 до 9 футов вышины. Каждый такой куст, у своего основания, представляет кочкообразную массу от 1 до 3 футов в диаметре. Отсюда весною выходят новые побеги; старые же стебли, обыкновенно объеденные скотом, торчат подолгу. Пространство между отдельными кустами дырисуна – почти всегда голая глина. Как видно на приложенном рисунке, кусты дырисуна обыкновенно развешиваются немного в стороны своими длинными, но жидкими серовато-коричневыми метелками. Собственно зелени такой куст показывает немного, так что площадь, поросшая дырисуном, имеет даже летом зелено-серый цвет. Человеку, забравшемуся в высокий дырисун, ничего не видно, кроме неба да ближайших кустов самого растения; если заросль обширна, то легко заблудиться.

В дырисуне находят для себя приют фазаны, куропатки, перепела, жаворонки, а также зайцы, лисицы, волки и барсуки. Для домашнего скота описываемое растение составляет превосходный корм. Кроме того, из чрезвычайно крепких, почти как проволока, стебельков дырисуна китайцы делают летние шляпы и метелки; киргизы же плетут прочные цыновки, которыми обставляют бока своих войлочных юрт или кибиток.[191]

Фауна. Животное царство Джунгарской пустыни так же бедно, как и ее флора. Правда, фауна этой местности мало исследована. В оба раза, которые нам привелось здесь проходить, мы шли быстро и притом не могли посвящать себя, как вообще в путешествии, исключительно зоологическим занятиям. Тем не менее при однообразии физических условий пустыни, даже при сравнительно быстрых караванных передвижениях, можно сделать достаточно наблюдений над флорою и фауною, по крайней мере для общей характеристики страны.

Всего в Джунгарии нами найдено 27 видов млекопитающих, кроме домашних. Но если исключить из этого числа виды, свойственные горам западной и северной частей той же страны, равно как долину р. Урунгу то собственно для пустыни останется только 13 видов. Из них наиболее характерными могут считаться: антилопа хара-сульта (Antilope subgutturosa), свойственная всем вообще пустыням Центральной Азии, но везде не особенно обильная; антилопа сайга (Antilope saiga), обитающая, и в достаточном числе, лишь в западной части Джунгарской пустыни; два вида песчанок (Meriones), многочисленных в песчаных буграх; дикий верблюд (Camelus bactrianus ferus), живущий также в песках южной части пустыни; наконец, три вида однокопытных: джигетай (A inus hemionus), кулан (вероятно, Asinus onager) и дикая лошадь (Equus przevalskii n. sp.). Из перечисленных животных самые замечательные, конечно, дикий верблюд и дикая лошадь. Немного ниже о них будет рассказано подробнее.

Птиц в Джунгарии нами найдено около 160 видов, считая пролетных, гнездящихся и оседлых. Но такая значительная цифра относится главным образом к горам, в особенности западным, к оз. Улюнгур и р. Урунгу. В самой пустыне едва наберется десяток оседлых видов, из которых более обыкновенны: больдуру, или больдурук – Syrrhaptes paradoxus [копытка, саджа], весьма характерная птица для пустынь всей Внутренней Азии; саксаульная сойка (Podoces hendersoni), пустынный вьюрок (Frythrospiza mongolica), ворон (Corvus corax) и рогатый жаворонок (Otocoris albigula); реже встречаются мохноногий сыч (Athene plumipes) и саксаульный воробей (Passer ammodendri).

Больдурук

Пролетные птицы являются здесь также в весьма ограниченном числе, так как многие виды, главною своею массою, облетают описываемую пустыню, захватывая отчасти лишь западную ее окраину. Действительно, Джунгарская пустыня представляет весьма невыгоднее место для пролета птиц как по своему собственному бесплодию и безводию, так и потому, что далее на юг, вплоть до Индии, лежат самые непригодные пролетным птицам местности: сначала высокая стена Тянь-шаня, далее Таримская пустыня, а за нею громадное плоскогорье Тибета. Вот почему многие виды пернатых направляются с Енисея и верхней Оби, вероятно, не прямо на юг, но облетают Джунгарскую и другие названные пустыни, вдоль западных подножий Алтая и Тянь-шаня, на верховья Сыр– и Аму-дарьи и уже отсюда, через Памир и Гиндукуш, попадают в Индию. Этим, более удобным, путем, вероятно, пользуются даже сильные птицы, каковы лебеди и журавли. Те и другие замечены нами на пролете в пустынях Джунгарии и Лоб-нора только как редкость; между тем весьма обыкновенны на оз. Зайсане, а лебеди и на оз. Улюнгуре. Правда, громадная масса уток, появляющихся раннею весною на Лоб-норе, летит отсюда прямо через Тянь-шань и пустыню на север; но эти утки находят на рано вскрывающемся Тариме прекрасное для себя место отдыха и все-таки, как показали мои наблюдения весною 1877 г., попадают на Лоб-нор с юго-запада и запада, т. е. пересекают из Индии Тибетское нагорье в самом узком его месте. Осенью же, по словам лобнорцев, на их озере пролетных уток бывает гораздо меньше, вероятно, потому, что, возвращаясь обратно, они не пускаются напрямик через Джунгарскую пустыню.

Рыбы в этой последней нигде нет, за исключением р. Урунгу и оз. Улюнгура. Земноводные нами также не найдены. Из пресмыкающихся же обильны ящерицы, принадлежащие исключительно к двум родам – Phrynocephalus и Рodarces.

Теперь о дикой лошади и о диком верблюде.

Дикая лошадь. Дикая лошадь, единственный экземпляр которой находится в музее С. – Петербургской академии наук, недавно описана нашим зоологом И. С. Поляковым и названа моим именем – Equus Przewalskii.[192] Она хотя и представляет некоторые, даже значительные, признаки (отсутствие длинных волос на верхней половине хвоста, отсутствие чолки, короткая, прямостоячая грива), свойственные ослам, но по общности других, более важных, зоологических отличий (по форме черепа и копыт, присутствию мозолей на задних ногах, чего не бывает у ослов, неимению спинного ремня, наконец, по общему складу) весьма приближается к домашней лошади и в зоологической системе должна быть поставлена рядом с этою последнею. Таким образом, новооткрытый вид представляет, по исследованию Полякова, промежуточную форму между ослом и лошадью домашней; быть может, и весьма даже вероятно, составляет уцелевшего еще родоначальника некоторых пород домашней лошади, много уклонившейся от первоначального типа под влиянием давнишнего приручения человеком.

По своей наружности Equus Przewalskii роста небольшого. Голова сравнительно велика, с ушами, более короткими, нежели у ослов; грива короткая, прямостоячая, темно-бурого цвета, без чолки; спинного ремня нет. Хвост на верхней половине мохнатый, но без длинных волос и только в нижней своей половине покрыт черными, длинными, как у лошадей, волосами. Цвет туловища чалый, на нижних частях тела почти белый; голова рыжеватая; конец морды белый. Шерсть (зимняя) довольно длинная, слегка волнистая. Ноги сравнительно толстые; передние – снаружи, в верхней половине, беловатые, над коленями рыжеватые, далее вниз черноватые и возле копыт черные; задние – беловатые, возле копыт также черные; копыта круглые и довольно широкие.

Дикая лошадь

Новооткрытая лошадь, называемая киргизами кэртаг,[193] а монголами также [тахи], обитает лишь в самых диких частях Джунгарской пустыни. Здесь кэртаги держатся небольшими (5-15 экземпляров) стадами, пасущимися под присмотром опытного старого жеребца. Вероятно, такие стада состоят исключительно из самок, принадлежащих предводительствующему самцу. При безопасности звери эти, как говорят, игривы. Кэртаги вообще чрезвычайно осторожны; притом одарены превосходным обонянием, слухом и зрением. Встречаются довольно редко; да притом, как сказано выше, держатся в самых диких частях пустыни, откуда посещают водопои. Впрочем, описываемые животные, как и другие звери пустыни, вероятно, надолго могут оставаться без воды, довольствуясь сочными солончаковыми растениями.

Охота за дикими лошадьми чрезвычайно затруднительна; притом на такую охоту можно пускаться лишь зимою, когда в безводной пустыне выпадает снег. Тогда, по крайней мере, нельзя погибнуть от жажды. Зато в это время охотников будут донимать день в день сильнейшие морозы. Чтобы укрыться от них хотя бы ночью, необходимо взять с собою войлочную юрту; затем следует запастись продовольствием и вообще снарядить небольшой караван, так как на подобной охоте придется выездить многие сотни верст и потратить месяц времени. Мне лично удалось встретить только два стада диких лошадей.[194] К одному из этих стад можно было подкрасться на меткий выстрел, но звери почуяли по ветру, по крайней мере за версту, моего товарища и пустились на уход. Жеребец бежал впереди, оттопырив хвост и выгнув шею, вообще с посадкою совершенно лошадиного; за ним следовали семь, вероятно, самок. По временам звери останавливались, толпились, смотрели в мою сторону и иногда лягались друг с другом; затем опять бежали рысью и, наконец, скрылись в пустыне. Замечательно, что в упомянутом стаде два экземпляра были какие-то пегие – хорошенько нельзя было рассмотреть.

За исключением Джунгарии кэртаг нигде более не водится. Таким образом, прежний обширный, как показывают палеонтологические изыскания, район распространения дикой лошади в Европе и Азии ныне ограничен лишь небольшим уголком центральноазиатской пустыни. В других ее частях диких лошадей нет. Об этом я могу теперь утверждать положительно. Рассказы монголов, слышанные мною в Ала-шане еще во время первого (1870–1873 годы) путешествия в Центральной Азии, о стадах диких лошадей на Лоб-норе, оказались выдумкою.[195]

Дикий верблюд. Противоположно дикой лошади, о существовании которой в Центральной Азии до сих пор ничего не знали, дикий верблюд (Gamelus bactrianus ferus), обитающий в той же центральноазиатской пустыне, известен был по слухам уже шесть веков тому назад, со времен Марко Поло, который первым из европейцев упоминает об этом животном. Еще ранее, по словам синологов, неоднократно говорится о нем в китайских летописях. В более близкие нам времена о диком верблюде упоминают Дюгальд и Паллас, а из новейших путешественников – Шау, Форзейт, Беллю, Элиас, Певцов и другие. Но ни один из них лично не видал и не наблюдал дикого верблюда; сообщались только рассказы, слышанные от туземцев. Даже вопрос о существовании истинно дикого верблюда подлежал сомнению, так как многие натуралисты, и в том числе знаменитый Кювье,[196] полагали, что верблюды, живущие на свободе в некоторых местностях Центральной Азии, суть только одичавшие животные, ушедшие от своих хозяев или выпущенные ими на свободу по обычаю буддистов. Впрочем, Паллас держался противоположного мнения и полагал найти в верблюдах, живущих на свободе, вполне диких животных.

На мою долю выпало счастье отыскать дикого верблюда на его родине, в пустынях Лоб-нора, и наблюдать здесь это замечательное животное. Его нрав и образ жизни описаны были мною тогда же, в отчете о путешествии на Лоб-нор.[197] Вместе с тем я высказался, что найденные мною верблюды суть дикие животные. Мнение это подтверждено И. С. Поляковым, сделавшим специальное зоологическое описание дикого верблюда[198] по экземплярам и черепам, привезенным мною с Лоб-нора, а также добытым в 1878 году охотниками-киргизами в песках Южной Джунгарии.

По исследованию Полякова зоологические отличия дикого верблюда от домашнего (также двугорбого) невелики и заключаются главным образом в малых горбах диких экземпляров; затем в отсутствии у этих последних мозолей на коленях передних ног.[199] Черепа диких верблюдов, при сравнении их с черепами прирученных двугорбых, представляют различия лишь в мелочах. Но, с другой стороны, весьма также схожи черепа двугорбого и одногорбого верблюдов и их ископаемого собрата, недавно найденного на Волге.[200]

Подобное явление можно объяснить лишь одинаковостью пищи, климата, местности, словом, всех тех физико-географических условий, среди которых жили и живут как домашние верблюды, так и дикие. Понятно, что при отсутствии изменяющих причин не могло произойти каких-либо значительных изменений в типе животного, изменений, которые, по законам «соотношения развития», отразились бы и на устройстве черепа. Только спины верблюдов домашнего и дикого, как справедливо указывает Поляков, находятся уже много веков не в одинаковых условиях. Домашний верблюд целые тысячелетия таскает на себе кладь; дикий же его собрат не знает этого. Вот почему малые горбы диких верблюдов, находящиеся, быть может, в связи с меньшим развитием или даже несколько измененным положением тех отростков на спинных позвонках, которые образуют горб, составляют весьма важный зоологический признак. К сожалению, скелета дикого верблюда еще нет в музеях.

Не буду повторять здесь уже сказанного мною в вышеупомянутом отчете о путешествии на Лоб-нор относительно образа жизни и привычек дикого верблюда. Во время нынешнего путешествия в Тибет мы не охотились (по недостатку времени) за этим животным, хотя и проходили районы, им обитаемые.

Теперь можно с точностью указать местности Центральной Азии, где еще доныне живет дикий верблюд. Везде эти местности обозначаются недоступными сыпучими песками, в которых описываемое животное укрывается от человека. Вообще район распространения дикого верблюда несравненно обширнее, нежели район жительства дикой лошади. Остатки этой последней сохранились только в Джунгарии. Дикий же верблюд занимает пустыни нижнего Тарима, Лоб-нора и Хамийскую; затем обитает, в достаточном числе, в песках Южной Джунгарии, к северу от городов Гучена и Манаса; наконец, на Тибетском нагорье живет в Северо-Западном Цайдаме – в песках близ урочища Сыртын и в пустынных окрестностях оз. Хыйтун-нора.

Наш путь от озера Гашун-нор. Начнем снова о путешествии.

Простояв четверо суток на оз. Гашун-нор, мы наняли себе проводника-тургоута и направились к югу прямым путем на г. Баркуль. Киргиз Мирзаш, до сих пор провожавший нас из Зайсана, но далее не знавший дороги, был отпущен обратно и награжден за свои услуги. С новым проводником мы выступили в путь 2 мая и в тот же день оставили позади себя Южный Алтай. Его отроги, сопровождавшие до сих пор левые берега Булугуна и верхней Урунгу резко окончились. Впереди нас раскинулась необозримая равнина, ограниченная на юге довольно высоким[201] хребтом Байтык и его более низкими восточными продолжениями, носящими имена Хаптык и Барлык. К востоку упомянутая равнина уходила за горизонт; на западе же, т. е. вправо от нашего пути, виднелись невысокие горы, составляющие, быть может, продолжение хребта Кутус, расположенного на левом берегу Урунгу, близ сворота гученской дороги.

От ключа Холусутай-булык предстоял безводный переход в 74 версты. Поэтому мы запаслись водою и тронулись с места после полудня, чтобы ночевать, пройдя треть пути; на следующий день прошли остальные две трети и сильно усталые, уже почти ночью, разбили свой бивуак на ключе Хыльтыге, в восточном подножии гор Байтык. Эти последние видны были нам совершенно ясно еще верст за пятьдесят. Казалось, вот-вот скоро доберемся до желанного места. А между тем проходили час, другой, третий в непрерывном движении – и все-таки горы не приближались заметно.

Обманчивость расстояний. Так везде обманчивы, еще более для новичка, расстояния в пустынях Центральной Азии, конечно, если только атмосфера свободна от поднятой ветром пыли. В особенности ясно видны бывают на громадном расстоянии высокие горы. Так, например, Тянь-шань из Джунгарской пустыни виден довольно хорошо верст за двести. Громадную же вершину того же Тянь-шаня – Богдо-ула, стоящую близ Гучена, мы могли заметить с высот на р. Урунгу, близ сворота гученской дороги, следовательно, за 250 верст. Причины такой дальности, а вместе с тем и обманчивости обозреваемых расстояний в равнинных местностях пустыни, заключаются: во-первых, в разреженности, сухости, следовательно, и прозрачности воздуха, в особенности на больших высотах; затем в отсутствии большей частью промежуточных предметов; наконец, в контрасте равнин и гор, обыкновенно являющихся рядом, без постепенного перехода.

Равнина к югу от Алтая. Вышеупомянутая равнина, по которой мы проходили от Алтая до Байтыка, имеет около 3500 футов абсолютной высоты и кой-где испещрена небольшими группами холмов. Почва в северной ее половине глинисто-солончаковая, достаточно поросшая травою, удобною для корма скота. Здесь зимовые кочевья тургоутов. Местами соль лежит сплошными кусками в дюйм толщиною. Солончаки эти составляют продолжение речек Уюнчи [Уинчи] и Барлык, которые выбегают из Алтая и теряются в описываемой равнине. Южная, большая, ее половина состоит из гальки и гравия, по которым растут редкий саксаул и Ephedra [эфедра]. Зелени и цветов, несмотря на май, здесь не имелось. Зверей также мы не видали, кроме небольшого стада диких лошадей и нескольких антилоп хара-сульт; из птиц же встретили несколько пролетных, быть может заблудившихся, розовых скворцов (Pastor roeus) и синиц-ремез (Aegithalus pendulinus). Зато на ключе Хыльтыге, где мы дневали, нашлось, сверх ожидания, достаточно мелких пташек – Erythrospiza mongolica, Saxicola atrogularis, Corydalla richardii, Budytes flava etc. [пустынный снегирь, пустынная каменка, степной конек, желтая трясогузка и др. ], несколько десятков которых убиты были для коллекции. Окрестные горы оказались совершенно бесплодными. Но в них, невдалеке от нашего бивуака, встретились лежащие совсем наружу залежи каменного угля довольно хорошего качества.

Состояние погоды. Несмотря на перепадавшие до сих пор довольно сильные жары (до 27 °C в тени), утром 8 мая случился мороз в -2,5 °C, так что вода на болоте Тала-окчин, где мы тогда ночевали, замерзла. Затем, лишь только взошло солнце, как по обыкновению, началась буря. Эти бури, все с запада и северо-запада, сильно донимали нас во время пути от Гашун-нора через Джунгарскую пустыню. При таких бурях, если они начинались рано утром, обыкновенно становилось холодно; если же буря поднималась перед полуднем, когда солнце уже достаточно нагревало почву, то порывы ветра не охлаждали значительно атмосферу.

Во время бури воздух наполнялся тучами мелкого песка и соленой пыли. От последней обыкновенно страдали глаза; самый же ветер, в особенности если он был встречным, сильно мешал ходу вьючных верблюдов, да и людям надувал в лицо и уши до головной боли. Притом в такую погоду трудно было делать дорогой съемку, а по приходе на место бивуака иногда вовсе нельзя было итти на экскурсии. В редкие затишья, при ясном небе, всегда становилось жарко. Сухость воздуха постоянно была очень велика.[202] Словом, погода стояла та же самая, как и вообще во всей Гоби весною.

Горы Хара-сырхэ и Куку-сырхэ. От урочища Талаокчин, довольно обильного кормом и ключевой водою, нам снова предстояло пройти 50 безводных верст. Вышли после полудня, ночевали с запасною водою на полпути, а на завтра, без особенного труда, сделали остальную часть дороги. Впрочем, последней здесь нигде нет; нет даже тропинок; вожак вел нас напрямик по известным приметам местности. Пустыня была дика, как и прежде. Почва залегала та же: галька и гравий, реже песок или песок с лёссовою глиною. Из растений встречались только саксаул и Ephedra, да и то не в обилии.

Во второй половине того же безводного перехода среди пустыни встретилась невысокая горная группа, известная в западной своей части под именем Хара-сырхэ, а в восточной Куку-сырхэ. На северном склоне эти горы бесплодны, как Хаптык, предгорья Байтыка и посещенные нами части Южного Алтая; но на южной стороне тех же гор почва делается глинисто-песчаною (с небольшою примесью гальки) и довольно плодородною. Из кустарников здесь в небольшом количестве найдены: золотарник – Caragana pygmaea [карликовая карагана], сплошь залитый своими желтыми цветками, и Zygophyllum xanthoxylon [парнолистник желтодревесный]. Из трав же цвели: молочник (Tragopogon ruber), лапчатка (Potentilla bifurca), три вида Astragalus, узколистный касатик (Iris tenuifolia), молочай (Euphorbia subcordata), Sterigma sulphureum, Dontostemon perennis; кроме того, обильны были лук (Allium sp.) и кипец (Festuca sp.).

Абсолютная высота описываемых гор, вероятно, не превосходит 5000 футов. Из зверей здесь попадались нам довольно часто куланы, привлекаемые в это время из пустыни молодою травою; изредка встречались хара-сульты; по валявшимся рогам видно было, что здесь водятся и архары, т. е. горные бараны.

Общий характер пройденной пустыни. По обе стороны гор Куку-сырхэ и Хара-сырхэ, к востоку и западу, раскидывается необозримая равнина, совершенною гладью убегающая за горизонт, – это Джунгарская пустыня в последний раз являлась перед нами. Здесь, сколько кажется, проходит главный рукав описываемой пустыни, которым она соединяется с остальною Гоби. Вообще вся местность к югу от Алтая до предгорий Тянь-шаня в пройденном нами направлении представляет высокую пустынную равнину, по которой разбросаны большею частью невысокие горы. Ближе к этим горам почва обыкновенно взволнована пологими увалами и прорезана сухими руслами дождевых потоков. В лучших местах, там, где почва сырее от влаги, просачивающейся изнутри и иногда выходящей наружу в виде тощего ключа, являются дырисун, тростник, джингил, тамариск; изредка шиповник и золотарник. Возле самого ключа иногда выдастся зеленая площадка травы в несколько десятков квадратных сажен; покажутся птички – Anthus aquaticus, Budytes citreola, Budytes flava, Corydalla richardii, Totanus ochropus, Totanus calidris [горный конек, желтоголовая трясогузка, желтая трясогузка, степной конек, черныш, травник], которых нигде до сих пор не было видно; иногда встретится гнездящаяся пара турпанов (Casarca rutila) или отсталая утка. Но и подобные оазисы попадаются лишь изредка. Безжизненная пустыня заполнила все собою; даже на горах везде лежит ее мертвая печать.

Встречаются оазисы и безводные, обыкновенно солончаковые. Здесь если найдется ямка воды, то она негодна для питья. Растительность в таких местах еще беднее; птиц обыкновенно нет; из зверей же изредка попадется пугливое стадо куланов, а иногда и диких лошадей. Издалека почуют они караван и умчатся в пустыню. Вообще, сколько можно было заметить, все звери в Джунгарии гораздо пугливее, нежели в Монголии, на Куку-норе и в Тибете; вероятно, потому, что реже видят человека, но усерднее им преследуются.

Жителей как в этой части, так и во всей Джунгарской пустыне нет; даже привычному ко всяким лишениям номаду здесь невозможно кочевать. Лишь по окраинам той же пустыни, в более плодородных гористых местностях на западе и севере, кочуют тургоуты и киргизы. К ним, на верховьях Урунгу в небольшом числе примешиваются урянхайцы. Наконец, подгорная полоса вдоль Тянь-шаня занята оседлым китайским и частью мусульманским (дунганы, таранчи) населением.

Предгорья Тянь-шаня. Сделав от гор Куку-сырхэ два небольших перехода, мы опять вошли в горы, которые, по словам туземцев, составляют предгорья Тянь-шаня, но не носят общего определенного названия. Впрочем, местность здесь не имеет вполне гористого характера; скорее же представляет обширное, довольно высокое (приблизительно до 6000 футов абсолютной высоты) плато, на котором густо рассыпаны без всякого порядка отдельные горки и небольшие хребтики. Ближе к наружной окраине, откуда мы вошли, описываемые горы скалисты и довольно дики. Преобладающей в них породой, как и в горах Куку-сырхэ, является серый гнейс. На самом плато отдельные вершинки ниже скал и меньше. Узкие долины, или по-сибирски пади, встречаются очень часто, более редки ущелья; ключей довольно и вода в них прекрасная; по горным скатам и в падях отличные пастбища. Из трав преобладают: кипец, низкорослая полынь и дырисун; изредка попадается ковыль. Сверх того, найдены цветущими, кроме уже поименованных для гор Куку-сырхэ: герань (Geranium pseudosibiricum), дымянка (Fumaria officinalis), Nonnea caspia, Hypecoum erectum [житник] и др. Из кустарников встречены: казачий можжевельник (Juniperus Sabina), довольно обыкновенный; таволга (Spiraea hypericifolia), также обыкновенная; жимолость (Loniceramicrophylla var. Sieversiana) и карагана (Caragana tragacanthoides), довольно редкие; шиповник (Rosa sp.), попадающийся лишь изредка, и еще более редкая дикая яблоня (Pyrus sp.), растущая в узких ущельях небольшим деревцем от 5 до 7 футов высотою. Вообще флора описываемых гор была настолько разнообразна, что в один день (13 мая) мы собрали в свой гербарий 32 вида цветущих растений, тогда как до сих пор, в течение всего апреля и почти всей первой половины мая, нами найдено было лишь 52 вида цветов. Впрочем, далее к г. Баркулю горы становятся гораздо бесплоднее.

Из млекопитающих в тех же горах мы встретили много архаров (Ovis heinsii?), но не могли взять в коллекцию ни одной их шкуры, так как звери находились в сильном линянии; добыта была каменная куница (Mustela foina); попадались лисицы, а по широким долинам – куланы и хара-сульты. Норы мелких грызунов встречались часто; самих же зверьков мы не видали.

Из птиц обыкновенны были: стренатка (Emberiza huttoni), прекрасно поющий чекан (Saxicola isabellina), каменный дрозд (Petrocincla saxatilis), горный и пустынный вьюрки (Montifringilla leucura, Erythrospiza mongolica).

В описываемых горах впервые встретилось и население, которого мы не видали от оз. Гашун-нора. То были китайцы, живущие оседло возле ключевых ручьев и занимающиеся земледелием. Прежде этих китайцев обитало здесь больше, чем можно было видеть по разоренным во время дунганского восстания фанзам. Кочевников же в горах, несмотря на привольные пастбища, нигде не было; вероятно, китайцы не позволяют им здесь жить.

Всегдашние затруднения с проводниками. Проводник-тургоут, взятый нами с Гашун-нора и плохо вообще знавший даже до сих пор направление пути, теперь окончательно сбился с толку, войдя в горы, не имеющие никаких резких примет для ориентировки. Тем не менее монгол не сознавался в своем неведении и водил нас наугад из одной пади в другую. Так, блуждая, сделали мы целый переход. На следующий день повторилось то же самое. Тогда я прогнал негодяя-проводника, который и раньше того не один раз обманывал нас, за что, конечно, получал должные внушения.

Вообще путешественнику в Центральной Азии редко когда удается иметь хорошего проводника. Обыкновенно бывает одно из двух: или плут, или дурак. Притом же тот и другой одинаково получают от китайцев приказания следить за тем, что мы делаем, не говорить ничего лишнего и возможно больше обманывать нас во всем, чего мы не можем увидеть собственными глазами. Поэтому все расспросы, в особенности про окрестную страну, ее производительность, быт населения и т. п., из десяти раз на девять приводят к совершенно отрицательным результатам. Даются показания ложные, а если проводник глуп, да притом еще усердствует отличиться перед своим начальством, то обыкновенно рассказывает совершенную галиматью.

При этом нужно правду сказать, что расспросы через переводчика также немало влияют на суть самого рассказа. Такое неудобство чувствуется всего сильнее при разговоре о предметах более или менее отвлеченных. Тут нужно сначала втолковать своему толмачу, а затем уже немало ждать, пока он, конечно по-своему, разъяснит монголу и получит от него ответ, который также передаст по собственному разумению. В результате обыкновенно получается такая ахинея, что только махнешь рукою и перестанешь понапрасну тратить время.

Выход в Баркульскую равнину. Прогнав вожака-монгола, мы расспросили у китайцев про дальнейший путь и спустя немного вышли на колесную дорогу, которая ведет из Гучена в Баркуль. Следуя по ней, мы и без проводника не могли заблудиться. Впрочем, это была только боковая ветвь главной дороги, направляющейся вдоль всего северного подножия Тянь-шаня. Снега последнего совершенно ясно виднелись вправо от нас. С каждым днем мы понемногу к ним приближались. Местность же, по которой мы теперь шли, была по-прежнему усыпана мелкими горами; только горы эти сделались бесплоднее и вода в них стала редкостью. Наконец, 18 мая караван наш вышел в обширную равнину и расположился бивуаком близ китайской деревни Сянто-хуаза, в 20 верстах от города Баркуля.

Глава третья От Баркуля до Хами

[20 мая/1 июня—26 мая/7 июня 1879 г. ]

Объеденный порядок нашей походной жизни: ночевка; снимание бивуака; движение в пути; устройство нового стойбища; продовольствие и ежедневные занятия; двойные переходы, дневки. – Баркульская равнина. – Город Баркуль. – Дальнейшее наше движение. – Дороги вдоль Тянь-шаня. – Прелестная стоянка. – Пройденный Тянь-шань. – Леса северного его склона. – Их фауна. – Перевал. – Южный склон. – Переход до Хами

Обыденный порядок нашей походной Как ни разнообразна, по-видимому, почти ежедневно изменяющаяся обстановка путешественника во время его движения с караваном, но все-таки, несмотря на частую новизну в том или другом отношении, на постоянную смену внешних впечатлений, общее, внутреннее, так сказать, течение жизни принимает однообразный характер. Почти одинаково проводили мы свои дни как в Джунгарской пустыне, так и близ ледников Нань-шаня, на высоком плоскогорье Тибета, на берегах Куку-нора или Желтой реки и в песках Ала-шаня. Разница, если случалась, то только в мелочах. Перенеситесь теперь, читатель, мысленно в центральноазиатскую пустыню к нашему бивуаку и проведите с нами одни сутки, – тогда вы будете иметь полное понятие о нашей походной жизни во все время путешествия.

Ночевка… Ночь. Караван наш приютился возле небольшого ключа в пустыне. Две палатки стоят невдалеке друг от друга; между ними помещается вьючный багаж, возле которого попарно спят казаки. Впереди уложены верблюды и привязана кучка баранов; несколько в стороне наарканены верховые лошади. Утомившись днем, все отдыхают. Только изредка всхрапнет лошадь, тяжело вздохнет верблюд или бредит сонный человек…

В сухой, прозрачной атмосфере ярко, словно алмазы, мерцают бесчисленные звезды; созвездия резко бросаются в глаза; Млечный Путь отливает фосфористым светом; там и сям промелькнет по небу падучая звезда и исчезнет бесследно… А кругом дикая, необъятная пустыня. Ни один звук не нарушает там ночной тишины. Словно в этих сыпучих песках и в этих безграничных равнинах нет ни одного живого существа.

Снимание бивуака. Но вот забрезжила заря на востоке. Встает дежурный казак и прежде всего вешает в стороне на железном треножнике термометр,[203] затем разводит огонь и варит чай. Когда последний готов, поднимаются остальные казаки; встаем и мы. В прохладной утренней атмосфере сначала немного пробирает дрожь, но чашка горячего чая хорошо и быстро согревает. Завтрак же, обыкновенно в виде оставшегося с вечера куска вареной баранины или уцелевшей лепешки, тщательно прячется в карман на дорогу; но казаки теперь наедаются дзамбы с чаем, зная, что следующая еда будет только на следующем бивуаке. Затем начинается седлание верховых лошадей и вьюченье верблюдов; на кухне и у нас в палатке в это время идет уборка разбросанных вещей. Наконец, наши ящики уложены, постель собрана и оружие вынесено вон из палатки; тогда эта палатка снимается и укладывается в войлочный футляр. Казаки давно уже сняли свою палатку и привязали ее поверх более легкого вьюка. Половина верблюдов уже завьючена; остальные завьючиваются еще быстрее, так как теперь и мы, т. е. я и офицеры, принимаем участие в этой работе. «Готово!» – наконец восклицает один из казаков. Все они идут тогда за своими ружьями, отложенными пока в сторону; затем направляются к непотухшему огню и закуривают трубки. Тем временем мы надеваем на себя оружие и садимся на верховых лошадей; казаки, с трубками во рту, спешат садиться на своих верблюдов. Караван выстраивается и трогается в путь в порядке, уже описанном в первой главе.

Движение в пути. Выходим мы с места ночлега обыкновенно на восходе солнца. Средний переход занимает около 25 верст – иногда меньше, иногда немного больше. В удобных для себя местах, т. е. вообще в равнинах пустыни, верблюд, с вьюком в десять пудов, идет, средним числом, 41/2 версты в час. Но если принять во внимание нередкие остановки, чтобы поправить искривившийся вьюк, или привязать оторвавшегося верблюда, или помедлить на дурном спуске и подъеме в каком-нибудь неожиданно встретившемся овраге, то можно положить время от 6 до 7 часов, необходимое на переход от одного бивуака к другому. Весь этот путь едешь шагом, вперемежку с пешим хождением. Нередко приходится также слезать с лошади для засечек главного пути и более важных боковых предметов буссолью, которая для простоты и удобства держится при этой работе прямо в руках без штатива. Результаты таких засечек, как вообще вся съемка, заносятся сейчас же в небольшую записную книжечку, которая постоянно имеется в кармане и в которой отмечается все наиболее важное и необходимое в виду самого предмета. По приходе на бивуак из таких заметок составляется дневник, записывается что нужно в отделах специальных исследований, а съемка переносится на чистый планшет. Дорогою мы также собираем для коллекции растения, ловим ящериц, а иногда и змей, стреляем попадающихся зверей и птиц. Впрочем, все это делается мимоходом, так как долго медлить нельзя. Только иногда случается увлечься преследованием какой-нибудь раненой антилопы или, встретив большое стадо тех же антилоп, пустить в них залп из всех наличных берданок.

Первый десяток верст пути всегда проходит как-то незаметно; но на втором десятке, в особенности к его концу, начинает уже чувствоваться небольшая усталость, тем более что в это время обыкновенно наступает жара или поднимается буря. Разговоры в караване также смолкают; даже верблюды и лошади идут лениво, апатично. Чаще повторяется спрос у проводника, далеко ли до места остановки, и не один раз бранят того же проводника за его бестолковые ответы.

Но вот, наконец, показывается вдали желанное место – колодец или ключ, возле которого иногда бродит монгольское стадо, ожидая водопоя. Оживляются тогда силы всего каравана: быстрее пойдут верблюды, вскачь побегут собаки к воде, рысью еду и я туда выбирать место для бивуака. Дело это привычное, тем более что и выбирать в пустыне обыкновенно не из чего. Смотришь только, чтобы место остановки не было каменисто или не чересчур загрязнено скотом и чтобы поблизости нашлось хотя сколько-нибудь травы для наарканенных на ночь верховых лошадей.

Устройство нового стойбища. Через несколько минут является к колодцу весь караван. В три ряда укладываются три эшелона вьючных верблюдов. Их быстро развьючивают; затем отводят немного в сторону и связывают попарно, чтобы перед покормкою дать выстояться часа полтора или два. Тем же способом связываются и верховые лошади. Затем устанавливаются две палатки: одна для нас, другая для казаков.

Если жарко, то эти палатки покрываются сверху войлоками, а задняя их половина приподымается, чтобы продувал ветерок.

В нашу палатку вносятся наши ружья, револьверы, постель, а также два ящика с дневниками, инструментами и другими ценными или необходимыми вещами. Все это раскладывается известным, раз определенным образом: постельный войлок расстилается посредине палатки, между двух вертикальных стоек, ее поддерживающих; к задней из этих стоек, где у нас изголовье, складываются подушки и одеяла; по другую сторону той же стойки, т. е. в самой задней половине палатки, также на разостланном войлоке, укладываются оружие, патронташи, охотничьи сумки, вынутые из ящиков дневники и другие мелочи. Тут обыкновенно просушиваются и препарированные птицы; растения же для гербария сушатся на солнце, на войлоках, разостланных вне палатки. В казачью палатку также вносятся ружья и револьверы, патронташи к тем и другим и постельные войлоки, которые вместе с тем служат вальтрапами[204] под седлами верховых верблюдов. Впрочем, летом казаки всегда предпочитали спать вне своей палатки.

Продовольствие и ежедневные занятия. Пока совершается вся вышеописанная процедура установки бивуака, казак, заведывающий кухней, наскоро разводит огонь и варит чай. Топливом, как и везде почти в пустыне, служит сухой помет домашних животных, называемый монголами аргал. Лучшим считается аргал рогатого скота, затем верблюжий и лошадиный; при нужде употребляется и бараний. Зажигать подобное топливо нужно с уменьем, тогда оно горит хорошо.

Едва ли какой-либо гастроном ест с таким аппетитом разные тонкости европейской кухни, с каким мы принимаемся теперь за питье кирпичного чая и за еду дзамбы с маслом, а за неимением его – бараньим салом. Правда, последнее, будучи растоплено, издает противный запах сальных свечей, но путешественнику в азиатских пустынях необходимо оставить дома всякую брезгливость, иначе лучше не путешествовать. Цивилизованный комфорт, даже при больших материальных средствах, здесь невозможен: никакие деньги не переменят соленой воды пустыни на пресную, не уберегут от жаров, морозов и пыльных бурь, от грязи, а иногда и паразитов. В самом себе должен искать путешественник сил для борьбы со всеми этими невзгодами, а не стараться избавиться от них разными паллиативными мерами.

Во время чаепития, заменяющего завтрак, обыкновенно являются к нам ближайшие монголы, которые тотчас же заводят знакомство, а иногда и дружбу с нашими казаками. Эти последние, живя в Забайкалье, по соседству Монголии, почти все говорят по-монгольски и до тонкости знают обычаи монголов. В тех местах, где возле нашего бивуака кочевников встречалось побольше, посетители обыкновенно приходили и приезжали целыми толпами и невыносимо надоедали своим нецеремонным любопытством. Нередко приходилось чуть не силою выпроваживать подобных гостей или, как мы их называли, «зрителей», так как сами они на вопрос: зачем пришли? обыкновенно давали один и тот же ответ: «смотреть на вас». Впрочем, монгольские зрители вели себя далеко не так нахально и вдесятеро меньше надоедали, чем китайцы в тех городах, которые нам приходилось посещать.

Окончив чаепитие и утолив голод, все принимаются за работы. Одни казаки идут собирать аргал; другие, которым сегодня очередь пасти караванных животных,[205] возятся около верблюдов; третьи обдирают зарезанного на обед барана. В нашей палатке также все заняты: я перевожу на чистый планшет сегодняшнюю съемку и пишу на свежую память дневник, Роборовский рисует, Эклон и Коломейцев препарируют убитых дорогою птиц. В час пополудни делается третье метеорологическое наблюдение,[206] а затем можно, в ожидании обеда, отдохнуть, если не слишком жарко. Тем временем казаки расседлывают, поят и пускают на покормку верблюдов и лошадей; с ними отправляются два человека с винтовками за плечами. Свободные же люди каравана теперь также отдыхают, улегшись в тени между большими багажными ящиками.

Наконец обед готов. Он всегда один и тот же: суп из баранины с рисом или просом, изредка финтяузою и гуамяном. Иногда казак-повар, желая устроить сюрприз, сделает лапшу из запасной пшеничной муки или напечет в золе лепешек из той же муки; случается, обыкновенно на дневках, что мы сделаем себе пирожков или сварим рисовую кашу. После удачной охоты обыкновенно жарится дичь или, в редких случаях рыболовства, варится уха из пойманной рыбы. Словом, мы никогда не пропускали случая полакомиться тем или иным способом. Только случаи эти в пустыне, к сожалению, представляются довольно редко; в горах же или на реке в этом отношении гораздо привольнее.

Зато баранина, которой главным образом приходится продовольствоваться путешественнику в Монголии, всегда бывает превосходного качества, а главное, никогда не надоедает, подобно другому мясу, даже дичине. Ну и поедали же мы этой баранины во время путешествия! Каждый день уничтожался целый баран, который дает средним числом полтора пуда мяса. Нередко к такому барану еще делались приложения в виде застреленных фазанов, уток, гусей или куропаток. Теперь мне даже самому не верится, как мог быть у нас такой волчий аппетит.

Когда велено подавать обед, тогда один из прислуживающих при нас казаков[207] приносит нам часть мяса и супа. Мы обедаем отдельно вчетвером[208] в своей палатке; казаки же, переводчик и проводник едят обыкновенно возле огня на кухне. Там у них свое общество и свои беседы. Иногда к обедающим казакам пристраивается тот или другой из посетителей монголов, которые всегда рады полакомиться куском жирной баранины. Впрочем, подобное угощение казаки производили обыкновенно не даром. Смотришь – после еды обедавший монгол снаряжен таскать воду, собирать аргал или послан пригнать разбредшихся верблюдов.

Завершив всегда чаем свою обеденную трапезу, мы отправлялись на экскурсии или на охоту. Если поблизости стоянки водились звери, то на охоту отпускались также и казаки. Почти все они весьма любили это удовольствие, поэтому охотились поочередно. Впрочем, в самой пустыне зверей вообще мало, так что в подобной местности лишь изредка удавалось добыть антилопу хара-сульту, шкура которой поступала в коллекцию, а мясо отправлялось на кухню. Зато в привольных для дичи местах – в горах, луговых степях, по рекам или озерам – наши охоты иногда бывали баснословно удачны.

Возвратясь перед закатом солнца к своему стойбищу, мы укладывали в листы пропускной бумаги собранные растения, клали в спирт пойманных ящериц или змей и наскоро обдирали убитых птиц, если случалось добыть более редкие экземпляры.

Между тем наступают сумерки и караванные животные пригоняются к бивуаку. Здесь их снова поят; затем лошадей привязывают на длинных арканах (для покормки) немного в стороне от бивуака; верблюдов же, расседланных днем, опять седлают и, уложив в два ряда, мордами друг к другу, привязывают бурундуками[209] к общей веревке. На кухне разводится потухший огонь и снова варится чай. Этим чаем, с приложением дзамбы и изжаренной дичины или, чаще, оставшейся от обеда баранины, мы ужинаем. Потом вывешивается для вечернего наблюдения термометр, и, в ожидании его показания, мы болтаем с казаками у огня. Наконец в нашей палатке зажигается стеариновая свеча,[210] записываются по раз принятой форме метеорологические наблюдения – и тем оканчивается работа дня. Расстилаются один на другом два войлока, в изголовье кладутся кожаные подушки, и мы втроем ложимся рядом, покрывшись, если не жарко, своими одеялами. Казаки летом обыкновенно спали вне палатки, возле багажа; укладывались попарно, чтобы экономить для подстилки войлок, а в холодную погоду – для тепла. Каждую ночь наряжался дежурный казак, который спал, не раздеваясь. На его обязанности лежало: по временам осматривать бивуак, а утром вставать раньше всех и варить чай. В опасных от воров или разбойников местах, как например, в Тибете, на Желтой реке и на оз. Куку-норе, ночью поочередно дежурили на часах казаки, на две или на три смены, смотря по состоянию погоды и времени года. Но всегда, в течение всей экспедиции, мы и казаки спали, имея возле себя оружие. Так мною было заведено с самого начала путешествия по пословице, что «береженого и Бог бережет». Мы же в большой части случаев не могли рассчитывать на доброжелательство местного населения.

После того как все улягутся, несколько времени еще слышатся разговоры и смех; но мало-помалу они стихают, и через полчаса все уже спят здоровым, крепким сном.

Двойные переходы, дневки. Когда предстоял большой безводный переход, что, впрочем, случалось довольно редко, тогда мы разделяли его пополам и в средине останавливались часа на два. Иногда же, чтобы избавиться от сильной жары или осенью при коротких днях, мы выступали с места после полудня и ночевали, пройдя половину пути или немного более; другая половина приходилась на следующий день. Воду брали с собою в запасных бочонках. Если же их оказывалось недостаточно, то запасали еще воду в бурдюках, сделанных из свежих шкур убитых для еды баранов.

На дневках или при более продолжительных остановках в удобных для естественно-исторических исследований местностях порядок нашей жизни несколько изменялся. Тогда, вставши с рассветом и напившись чаю, мы отправлялись на экскурсии или на охоту и проводили так время часов до десяти утра. Затем обедали; после обеда час или два отдыхали. Потом каждый принимался за свою работу до вечера, смотря, впрочем, по имевшимся материалам. На дневке обыкновенно окончательно укладывались препарированные птицы и высушенные растения, писались специальные заметки о том или о другом и вообще очищались все накопившиеся работы. Казаки на тех же дневках, помимо охоты, занимались починкою своей или нашей одежды и обуви, верблюжьих седел и вьючных принадлежностей; иногда подковывали и расковывали лошадей или подшивали кожею протершиеся пятки верблюдов. Одним словом, для казаков и для нас в течение всего путешествия вдоволь было работы.

Зимою процедура нашей походной жизни в общем оставалась та же, что и летом, только палатка заменялась войлочного юртою, да и то не для казаков, так как другой юрты негде было достать.[211]

Вернемся снова к путешествию.

Баркульская равнина. Равнина, в которую мы вышли близ города Баркуля, лежит между восточною оконечностию Тянь-шаня и другим параллельным ему хребтом, который называется монголами Мачин-ула. Эти горы ниже Тянь-шаня, хотя все-таки довольно высоки, так как во второй половине мая еще были покрыты местами снегом, даже на южном склоне.

В восточной своей части Баркульская равнина, протянувшаяся верст на 100, значительно уже, нежели в западной половине, где лежит невдалеке от г. Баркуля обширное соленое озеро того же названия. Это озеро, по словам местных жителей, имеет в окружности около 50 верст. Берега его состоят из тонких солончаков; в средине же залегает хорошая осадочная соль. С запада в названное озеро впадает небольшая речка Ирды-хэ, которая протекает большую часть описываемой равнины. Почва этой последней глинистая, частью солончаковая, но вообще плодородная, в особенности в западной половине. Здесь везде превосходные пастбища, живо напоминающие лучшие места центрального Тянь-шаня, как, например, Юлдус. Кроме того, в Баркульской равнине, несмотря на то, что она имеет больше 5 000 футов абсолютной высоты, хорошо родятся различные хлеба – ячмень, пшеница, просо и др., поэтому здесь прежде местами жило довольно много китайцев. Но магометанское или, как его обыкновенно называют, дунганское восстание, пронесшееся в начале шестидесятых годов ураганом по всему Западному Китаю,[212] оставила и здесь памятные следы своего неумолимого разрушения. Все китайские деревни были разорены дотла инсургентами,[213] уцелел лишь г. Баркуль. Ныне все это быстро восстанавливается, и окрестности названного города во время нашего посещения были уже достаточно заселены. Переселенцы являются сюда из Гань-су и других провинций Внутреннего Китая; нередко они приходят пешими с киркою в руках и мешком пожитков за плечами.

Город Баркуль. Самый Баркуль нам посетить не удалось. Туда послан был только переводчик Абдул Юсупов и с ним один из казаков сделать кой-какие покупки и предъявить наш пекинский паспорт для дальнейшего пути. Главным лицом в описываемом городе в это время был некий Чжен-тай, который принял наших посланцев не особенно дружелюбно, однако же согласился дать проводника до Хами. Покупок посланные сделали очень мало, так как дороговизна на все, в особенности на съестные продукты, стояла страшная. Она обусловливалась малым местным производством этих продуктов и большим на них спросом для китайских войск. Последних в Баркуле в это время было много – частью гарнизоны, частью отряды, направлявшиеся к Кульдже.

С места нашей стоянки возле деревни Сянто-хауза Баркуль был виден довольно хорошо. Расположен он под самым Тянь-шанем и весьма обширен. Состоит из двух частей: военной и торговой. Каждая из них обнесена высокою глиняного стеною; но внутри этих стен немало также пустырей и развалин. В торговом городе много лавок с товарами, привозимыми главным образом из Пекина. Основан Баркуль китайцами в 1731 году и до последнего дунганского восстания принадлежал в административном отношении, вместе со своим округом, к провинции Гань-су [ныне к Синьцзян-Уйгурскому району].

Дальнейшее наше движение. На другой день после того, как наши посланные съездили в Баркуль, к нам явился проводник и шестеро солдат, назначенных провожать нас до Хами. Хотя нам и объяснили, что конвой из солдат означает почет, но для нас лично стократ покойнее и приятнее было бы следовать с одним только проводником. Солдаты составляли лишнюю обузу и невыносимо надоедали своим наглым любопытством и попрошайничеством. Притом, имея постоянно возле себя стольких соглядатаев, я не мог, как до сих пор при одном вожаке, делать съемку,[214] которую необходимо производить секретно, ибо на это дело весьма подозрительно, даже враждебно, смотрят как китайцы, так и в особенности туземцы Центральной Азии.

Тронувшись в путь, мы сделали первый переход только в 12 верст по случаю сильного дождя, падавшего по временам со снегом. Температура в полдень упала до +8,8 °C; на Тянь-шане снег укрыл все горы до самой их подошвы. Высокое поднятие местности давало себя чувствовать и малым развитием растительной жизни: весенние посевы хлебов только что начинали зеленеть, а листья на тополях, несмотря на 20 мая, развернулись лишь в половину.

На следующий день необходимо было сначала обождать, пока просохнет грязь, по которой почти вовсе не могут ходить верблюды – они скользят и падают. Затем, выступив перед полуднем, мы вышли к концу дня на большую колесную дорогу, которая пролегает вдоль всей северной подошвы Тянь-шаня.

Дороги вдоль Тянь-шаня. Это так называемая северная дорога – бэй-лу по-китайски. Другая такая же дорога пролегает вдоль южной подошвы того же Тянь-шаня и известна под названием нань-лу, т. е. южной дороги. Обе они ведут из Хами на крайний запад китайских владений: северная дорога, перевалив Тянь-шань, направляется на Баркуль, Гучен, Урумчи, Манас, Шихо, Джинхо и далее через Талкинское ущелье, в Кульджу; южная же дорога из Хами идет на Пичан, Турфан, Карашар, Курлю, Куча, Бай, Аксу в Кашгар. Тот и другой пути существовали с глубокой древности,[215] но были вновь устроены во второй половине прошлого столетия при императоре Цун-люне, после окончательного завоевания китайцами Джунгарии и Восточного Туркестана. Впрочем, особенных работ на улучшение этих дорог не требовалось, так как сама местность, обыкновенно ровная, с почвою из твердой глины или щебня дает возможность почти везде удобно проехать на колесах. Северный путь только на двух перевалах – через Тянь-шань у Хами и близ оз. Сайрам ущельем Талки – представляет естественные препятствия; на пути южном подобных препятствий не имеется. Сами дороги и теперь не лучше наших обыкновенных проселочных. На известных расстояниях устроены почтовые станции, в виде тесных и грязных глиняных помещений как для людей, так и для животных. На этих станциях, со времени последних военных действий, помещались китайские пикеты.

Прелестная стоянка. Третий переход привел нас к перевалу через Тянь-шань. Хребет этот в последние два дня нашего пути крутою стеною тянулся невдалеке вправо и соблазнительно манил своими темно-зелеными лесами; но конвойные солдаты всячески старались помешать нам завернуть в горы. Наконец теперь, когда стоянка выпала возле самых этих гор, мы не послушали проводников, свернули с дороги немного в сторону, в лес, и разбили там свое стойбище.

Трудно передать радостное чувство, которое мы теперь испытывали. Вокруг нас теснился густой лес из лиственниц, только что распустившихся и наполнявших воздух своим смолистым ароматом; вместо солончаков явились зеленые луга, усыпанные различными цветами, всюду пели птицы… В таком благодатном уголке решено было передневать. Это решение объявлено нашим провожатым таким тоном, что они рассудили лучше не перечить и уехали на ближайший пикет, чем, конечно, помимо своего желания, несказанно нас обрадовали. Остаток дня и весь следующий день были посвящены экскурсиям и охоте. Нового и интересного встретилось много. К сожалению, мы не могли остаться здесь подольше, но должны были спешить в Хами по приглашению тамошнего амбаня (губернатора), от которого явились сюда к нам посланцы.

После дневки в один прием мы перешли через Тянь-шань: поднялись на перевал и спустились по южному склону до выхода из гор в Хамийскую пустыню.

Теперь о пройденном Тянь-шане.

Пройденный Тянь-шань. В крайней восточной части этот хребет теряет свою характерную черту – расширение высокими плоскогорьями – и превращается в узкую гряду, не более 25–30 верст в поперечнике. Но грандиозный характер исполинского хребта все еще сохраняется: его гребень и вершины уходят в облака, местами за снеговую линию, а боковые скаты круто обрываются к югу, в Хамийскую пустыню, и еще круче на север, в Баркульскую равнину.

Здесь, т. е. к стороне равнины Баркульской, Тянь-шань стоит высокой, чуть не отвесной стеною. Бока его изборождены короткими, узкими и скалистыми поперечными ущельями; долин нет вовсе и вообще характер гор дикий, вполне альпийский. Гребень хребта поднят так высоко, что отдельные вершины, даже самые большие, мало выдаются над общею массою гор. Эти последние переходят за снеговую линию[216] только в крайней восточной группе, лежащей восточнее перевала к Хами и называемой китайцами Баши-дао [Баркуль-даван]. Названною группою высокий Тянь-шань и оканчивается. Но, по сообщению местных китайцев, на продолжении описываемого хребта еще далеко тянутся к юго-востоку невысокие горы, которые теряются в пустыне в двух днях пути севернее города Су-чжеу.

Леса северного его склона. Подножия северного склона Тянь-шаня луговые, но приблизительно от 6000 футов абсолютной высоты появляются хвойные леса (лиственных здесь нет) и сразу густо одевают собою горные склоны. Эти леса поднимаются вверх до 9000 футов,[217] затем, как обыкновенно в высоких горах, следует луговая альпийская область. Она была посещена нами лишь мимоходом; леса же исследованы несколько подробнее. Нижний пояс этих лесов состоит почти исключительно из сибирской лиственницы (Larix sibirica), достигающей средних размеров – футов 40–50 высоты, при толщине ствола в один, редко в два фута. Немного повыше является, также невысоким (25–40 футов) деревом, ель (Abies Schrenkiana),[218] которая чем далее вверх, тем чаще встречается, хотя нигде исключительно не преобладает. По дну ущелий, впрочем лишь в самых их устьях, изредка попадается тополь (Populus sp.). Других древесных пород в этой части Тянь-шаня нет.

Кустарники, как обыкновенно в горах, всего лучше развиваются в ущельях, на дне которых бегут по гранитным валунам быстрые, светлые ручьи. На их берегах, хотя узкой, но густой каймой, растут два вида жимолости (Lonicera microphylla var. Sieversiana, L. hispida), желтоцветный шиповник (Rosa pimpinellifolia), таволга (Spiraea hypericifolia), лоза (Salix sp.), реже крыжовник (Ribes aciculare) и черная смородина (Ribes nigrum). Те же кустарные породы встречаются и в самых лесах, в нижнем их поясе, но только не бывают здесь густо скучены. Сверх того в лесах растут: рябина (Sorbus aucuparia), шомпольник (Cotoneaster vulgaris), вьюнец (Atragene alpina var. sibirica), обыкновенный можжевельник (Juniperus communis) и на открытых площадках можжевельник казачий (Juniperus Sabina); последний, впрочем, преобладает в альпийской области южного склона Тянь-шаня. В верхнем поясе лесов обширные площади деревьев истреблены пожарами. В подобных местах обгорелые деревья навалены в таком хаосе, что человеку, да, пожалуй, иногда и зверю, невозможно пробраться.

Травянистая флора описываемых лесов весьма разнообразна, но в конце мая многие травы еще не расцвели. Украшением лесных лужаек в это время служили: великолепный желтый касатик (Iris Bloudowi), голубой прострел (Pulsatilla vulgaris), мелкая голубая фиалка (Viola sylvestris var.rupestris) и незабудка (Myosotis sp.); на сырых местах – первоцвет (Primula sibirica), водосбор (Aquilegia sibirica), желтоголовник (Trollius asiaticus), анемон (Anemone sylvestris) и пионы (Paeonia anomala); последние только что начинали цвести.

В альпийской области гор цвели пока еще немногие виды: лютик (Ranunculus affinis), тюльпан (Tulipa uniflora), тот же, что и в пустыне Джунгарской, голубой прострел (Pulsatilla vulgaris), Callianthemum rutaefolium – часто рядом с нерастаявшими пластами зимнего снега.

Их фауна. Животная жизнь лесов северного склона Тянь-шаня не слишком разнообразна. Из крупных зверей здесь водятся в изобилии маралы (Gervus sp.), но нет косуль, столь обыкновенных в лесах центральной и западной частей того же хребта; говорят, что нет также и медведей. В альпийской области живут архары и дикие козлы, или тэки (Capra sp.); но ни тех, ни других видеть нам не удалось. Из птиц всего более попадались пеночки (Phyllopneuste viridana?), пискливый голос которых слышался в течение целого дня; затем обыкновенны были синицы (Parus piceae?), славки (Sylvia cinerea), красные вьюрки (Carpodacus erythrinus) и овсянки (Emberiza pithyornus); изредка слышался голос нашей кукушки (Cuculus canorus). В верхнем поясе лесов часто встречались: трехпалый дятел (Picoides tridactylus), огненнолобый вьюрок (Serinus ignifrons) и ореховка (Nucifraga caryocatactes); реже – дубонос (Mycerobas carnipes), дрозд деряба (Turdus viscivorus), поползень (Sitta uralensis) и горлица (Turtur auritus).

Перевал. Подъем на перевал через Тянь-шань с северной стороны тянется около 5 верст и сравнительно весьма удобен по своему природному характеру; только близ самого гребня хребта вырыты в крутом скате искусственные аппарели.[219] На высшей точке перевала, называемого Кошеты-дабан, при абсолютной высоте, по моему барометрическому определению, в 8700 футов,[220] выстроена небольшая кумирня и фанза для отдыха. Отсюда открывается отличный вид на Баркульскую равнину, но Хамийская пустыня заслонена горами. Во время нашего прохода (24 мая) снег еще лежал в верхнем поясе гор и отдельными пластами спускался футов на 600–700 ниже перевала как на северном, так и на южном его склонах. Леса снизу поднялись до самого перевала.

Южный склон. Южный склон описываемой части Тянь-шаня втрое длиннее северного; притом горы здесь еще более дики, более изборождены ущельями, гораздо беднее лесами и, в общем, бесплоднее. Всего от высшей точки перевала до выхода в Хамийскую пустыню 18 верст. Первые 6–7 верст спуск довольно пологий и местность луговая. Затем начинается ущелье, весьма узкое, с боков же обставленное громадными скалами сначала зеленоватого глинистого сланца, потом кремнистого глинистого сланца, а в нижней части крупнозернистого гранита. Для проложения здесь колесного пути требовалось много работы; нередко приходилось пробивать дорогу в боковых скалах. Впрочем, здешняя дорога весьма дурная и притом настолько узкая, что две встречные телеги только кой-где могут разъехаться. Наклон местности крутой; разница между высшею точкою перевала и выходом из гор составляет около 3300 футов.

Леса по горам, окрестным описываемому ущелью, несравненно беднее, чем на северном склоне Тянь-шаня. Лиственница спускается только на 1000–1500 футов ниже перевала; далее следует одна ель, да и то лишь до 7000 или до 6500 футов абсолютной высоты. Отсюда, вниз по берегу протекающей ущельем речки, появились опять желтоцветный шиповник, золотарник, лоза (Salix sp.) и новые кустарники: ломонос (Clematis crientalis, С. songarica var. integrifolia), Cotoneaster multiflora, Dodortia crientalis. Из трав в том же ущелье, в особенности ближе к его устью, найдены были цветущими многие виды, не встреченные нами на северном склоне Тянь-шаня, а именно: черенковый ревень (Rheum rhaponticum), бузульник (Ligularia macrophylla), медовая трава (Pedicularis comosa), альпийский мак (Papaver alpinum), касатик (Iris ensata), подмаренник (Galium verum), герань (Geranium collinum), Dracocephalum nutans, Parrya stenocarpa; на мокрых местах возле ключей: прикрыт (Aconitum Napellus), дягиль (Archangelica sp.), гулявник (Sisymbrium brassicaeformae), ятрышник (Orchis salina) и др. На устье ущелья, в наружной окраине гор, найдены свойственные уже пустыне: Convolvulus Gortschakowii, Gymnocarpos Przewalskii, Lagochilus diacanthophyllus, Marrubium lanatum, Arnebia guttata.

Зверей при спуске с Тянь-шаня мы не видали. Из птиц, кроме прежде названных, вновь были замечены: ягнятник (Gypaetus barbatus), каменная куропатка (Caccabis chukar), каменный дрозд (Petrocincla saxatilis), горная завирушка (Accentor montanellus), индейская пеночка (Phyllopneuste indica), водяная щеврица (Anthus aquaticus), горихвостка (Ruticilla phoenicura), стренатка (Emberiza cioides) и ласточка (Chelidon lagopoda).

В общем, хотя южный склон Тянь-шаня близ Хами бесплоден, но далеко не в такой степени, как тот же склон того же хребта в его центральной части, при спуске с Юлдуса в Карашарскую равнину.[221] Вероятно, здесь, близ Хами, и на южном склоне Тянь-шаня кой-где падают водяные осадки, задержать которые сполна, подобно Юлдусу, не может узкий северный склон описываемых гор.

Переход до Хами. Спустившись с Тянь-шаня, остановились ночевать возле китайской станции Нан-шань-кэу [Нань-шань-ку или Хашутэ-караул], лежащей при выходе из гор и состоящей из нескольких грязных лачужек. Сюда вновь явились посланные хамийского губернатора с приглашением спешить в Хами, для какой цели – нам не объясняли. Между тем, важно было хотя передневать близ упомянутой станции, чтобы сколько-нибудь обследовать окрестные горы. Но к нам так неотступно приставали с просьбою спешить, что я принужден был отказаться от дневки; только утром следующего дня мы успели сходить на кратковременную экскурсию;[222] затем, в сопровождении толпы солдат и китайского офицера, двинулись далее. Пройдя полпути, остановились ночевать, среди совершенно бесплодной равнины, которая покато спускается к югу от подножия Тянь-шаня; назавтра, наконец, добрались до Хами. От Зайсана пройдено было 1067 верст.

Глава четвертая Оазис Хами и Хамийская пустыня

[27 мая/8 июня—12/24 июня 1879 г. ]

Общие условия образования оазисов Центральной Азии. – Описание оазиса Хами. – Туземцы. – Стратегическое и торговое значение Хами. – Наше там пребывание. – Осмотр города. – О китайских войсках. – Их безобразное состояние. – Сборы в дальнейший путь. – Выступление. – Топографический рельеф Хамийской пустыни. – Ее ужасающая дикость. – Памятный ночной переход. – Станция Ку-фи. – Горы Бэй-сянь. – Кое-что о переходе через пустыню. – Река Булюнцзир. – Прибытие в оазис Сачжеу

Общие условия образования оазисов. Знаменитый с глубокой древности оазис Хами, или Комул, составляет крайний восточный пункт той группы оазисов, которые тянутся вдоль северной и южной подошвы Тянь-шаня. Такие же оазисы сопровождают западное подножие Памира и прерывчатою цепью являются вдоль Куэн-люня, Алтын-тага и Нань-шаня, словом, вдоль всей северной ограды Тибетского нагорья. Эти разбросанные уголки намечают собою в громадной центральноазиатской пустыне те места, где возможна оседлая, земледельческая жизнь, которая действительно и водворилась здесь с незапамятных времен.

Горные хребты, вдоль которых исключительно расположены оазисы Центральной Азии, обусловливают собою как их происхождение, так и дальнейшее существование. Со снеговых вершин этих хребтов бегут более или менее значительные речки, которые выносят к подошвам своих родных гор вымытую с них же плодородную землю и, осаждая здесь ее в течение веков, накопляют пригодную для культуры почву. Этим путем, а также орошением уже готовых подгорных лёссовых залежей образовались все оазисы, которые и ныне продолжают орошаться и оплодотворяться теми же горными речками. Последние обыкновенно разводятся жителями по полям на множество мелких канав, так называемых арыков, и не выходят за пределы оазиса; только более крупные реки выбегают дальше в пустыню. Но везде в оазисах, как и во всей Внутренней Азии, лишь щедрое орошение пробуждает на здешнем жгучем солнце богатую растительную жизнь. Сплошь и кряду можно видеть по одной стороне оросительного арыка прекрасное хлебное поле или фруктовый сад, а по другой, тут же рядом, оголенную почву, которая протянулась иногда на многие десятки верст.

Хамийская пустыня

Таким образом, центральноазиатские оазисы, площадь которых даже вместе взятых очень невелика сравнительно с пространством всей Гоби, являются как бы островами в обширном море пустыни. Эта пустыня непрерывно грозит им гибелью от своих сыпучих песков, от всей страшной засухи. Только заботливая рука человека бережет, да и то не всегда успешно, те плодородные зеленеющие уголки, которые, словно иной, отрадный мир, являются перед истомленным путником…

Описание оазиса Хами. К таким счастливым уголкам пустыни принадлежит и оазис Хами. Он расположен в 40 верстах от южной оконечности Тянь-шаня, с которого орошается небольшою речкою; абсолютная высота местности падает здесь до 2600 футов.[223]

В сущности, описываемый оазис не оправдывает своей исключительной славы и ничем не лучше некоторых других оазисов Центральной Азии. В сравнении же с недавно уступленным нами китайцам Кульджинским краем, оазис Хами не более как маленькое поле. Впрочем, Илийский, или Кульджинский, край – это перл в Центральной Азии, и не даром так много и долго хлопотали за него китайцы.

Собственно Хамийский оазис, т. е. местность орошенная и, следовательно, удобная для возделывания, занимает небольшое пространство – верст на 12–15 с востока на запад и еще менее того, с севера на юг. Почва здесь глинисто-песчаная, весьма плодородная. Хлеба (пшеница, просо, ячмень, овес, горох) родятся очень хорошо,[224] равно как огородные овощи, арбузы и дыни. В особенности славятся последние, так что некогда их посылали в Пекин ко двору. В конце мая хлеба уже колосились; арбузы и дыни начинали цвести.

Деревьев и садов в Хамийском оазисе теперь нет.[225] Все они истреблены во время магометанской инсуррекции; что уцелело от дунган, то докончили потом китайские солдаты. Между тем в прежние времена садоводство находилось здесь в цветущем состоянии. Ныне же всюду видны лишь разоренные деревни, которые, впрочем, начинают возобновляться переселенцами из Западного Китая. Полей же засеяно довольно много; засорившиеся арыки расчищаются; сады будут разведены впоследствии, и местность в недалеком будущем, вероятно, примет свой прежний вид. Ничто тогда не будет напоминать о страшной резне, которая здесь происходила. Так неоднократно случалось не в одном Хамийском оазисе, но и во всей Центральной Азии: уничтожались войнами целые народы; на их места оседали другие, которые, в свою очередь, были истребляемы впоследствии.

Некультурные флора и фауна Хамийского оазиса весьма бедны. В гербарий нами собрано было здесь только 37 видов цветущих растений. Из них наиболее обыкновенны: солодка (Glycyrrhyza glandulifera), сугак (Lycium ruthenicum), софора (Sophora alopecuroides), мышьяк (Thermopsis lanceolata), [буян] Sphaerophysa salsula, [вьюнок полевой] Convolvulus arvensis, [девясил] Jnula ammophila; реже попадаются [каперцы] Capparis herbacea; по окраине пустыни обильна дикая рута (Peganum harmala).

Крупных зверей в Хамийском оазисе нет вовсе. Птиц также мало; всего замечено нами 32 вида. Чаще других встречаются сопровождающие культуру: полевой воробей (Passer montanus), деревенская ласточка (Hirundo rustica) и хохлатый жаворонок (Galerida magna); реже – горлица (Turtur auritus), сокол-пустельга (Falco tinnuncuius), коршун (Milvus melanotis), черногорлый чекан (Saxicola atroguiaris), саксаульный воробей (Passer timidus, n. sp.), полуночник (Caprimulgus sp.?) и желтоголовая плисица (Budytes citreola). В окрестной пустыне кишат ящерицы: Phrynocephalus – двух или трех видов, Eremias pylzowii [ящурка], Eremias sp. Teratoscincus keyserlingii [геккон], Gymnodactylius sp. [геккон]; нередки змеи – Taphrometopon lineolatum [стрела-змея], Eryx jaculus [степной удавчик]. Притом множество фаланг (Galeodes sp.), укушению которых, в иных случаях даже смертельному, легко подвергнуться. Не один раз мы ловили этих страшных пауков в своей палатке, даже в постели; к счастию, никто из нашего каравана укушен не был.

Туземцы. Коренные жители Хами – потомки древних уйгуров, смешавшихся впоследствии частью с монголами, частью с выходцами Туркестана. Все они магометане. По наружности весьма напоминают наших казанских татар. Сами себя называют, по крайней мере нам называли, таранча.[226] Китайцам те же хамийцы известны под именем чан-ту или хой-хой; впрочем, последнее название общее для всех мусульман Китая.

Таранча из Хами

Национальная одежда хамийцев состоит из широкого цветного халата и особенной, надеваемой на затылок, шапки, имеющей форму митры. Эта шапка шьется из сукна или из бархата, красного или зеленого, и украшается вышивными цветами; сверху нее прикрепляется черная кисть. Подобный головной убор носят как мужчины, так и женщины. Последние вместо халата надевают длинный балахон, а поверх его кофту без рукавов. Чалмы хамийцы не носят. Некоторые из них, не исключая и женщин, надевают всю вообще китайскую одежду. Мужчины бреют головы; те же, которые состоят на службе, оставляют косу подобно китайцам. Женщины носят свои роскошные волосы опущенными на спину и заплетенными на конце в две косы после свадьбы и в одну до нее. Замуж выходят рано, иногда лет двенадцати. По своей наружности хамийки довольно красивы: все черноглазые, чернобровые и черноволосые, с отличными белыми зубами; роста среднего или, чаще, небольшого. К сожалению, они, по обычаю китаянок, нередко сильно румянят себе лицо. На улице ходят без покрывала и вообще пользуются большою свободою от своих мужей; поведения весьма легкого.

Управляются описываемые таранчи наследственным князем из местных ходжей. Князь этот получает от китайцев титул цзюнь-вана, т. е. князя 3-й степени. Во время нашего пребывания в Хами правительницею была жена старого вана, погибшего, как нам сообщили, в войне с дунганами. Эта ванша имела 54 года от роду. Под ее ведением состояло до 8000 таранчей, значительная часть которых во время дунганской смуты разбежалась из Хами в разные города Восточного Туркестана и ныне водворяются китайцами на прежние места. До дунганского восстания, в котором описываемые таранчи не принимали участия, число их много превосходило цифру нынешнюю. Влияние хамийских ванов на дела в Хами тогда было очень велико; но теперь вся власть находится в руках китайцев, к которым поступают и подати с таранчей. Сама же правительница получает из Пекина ежегодно 40 ямбов серебра[227] «на румяны», как хитро мотивируют китайцы это содержание.

Не знаю, насколько то верно, но, по словам нашего переводчика Абдула Юсупова, уроженца Кульджи, язык хамийских таранчей почти не отличается от говора таранчей кульджинских.

Стратегическое и торговое значение Хами. По своему положению Хамийский оазис весьма важен как в военном, так и в торговом отношениях. Через него пролегает главный и единственный путь сообщения из Западного Китая на города Са-чжеу и Ань-си, в Восточный Туркестан и Джунгарию. Других путей в этом направлении нет и быть не может, так как пустыня пересекается проложенною дорогою в самом узком месте на протяжении 380 верст от Ань-си до Хами,[228] да и здесь путь весьма труден по совершенному почти бесплодию местности. Справа же и слева от него расстилаются самые дикие части Гоби: к востоку песчаная пустыня уходит через Ала-шань до Желтой реки; к западу та же недоступная пустыня потянулась через Лоб-нор до верховьев Тарима.[229]

Таким образом, Хами составляет с востока, т. е. со стороны Китая, ключ ко всему Восточному Туркестану и землям притяньшаньским. Раз этот пункт будет занят неприятелем – вся китайская армия, находящаяся к западу, будет отрезана от источников своего снабжения, т. е. от собственно Китая. Для нее останется только весьма кружной и трудный северный путь через г. Улясутай, но и тот, конечно, будет занят неприятелем, наступающим с севера.

Трудно сказать, почему притяньшаньские мусульмане, освободившись в начале шестидесятых годов от китайского владычества, не поняли всей важности стратегического значения Хамийского оазиса и не напрягли все свои силы, чтобы утвердиться в нем, как не сделал этого и умный Якуб-бек кашгарский, тем более, что из Турфана ему было уже недалеко до Хами. А между тем, доколе описываемый оазис находился бы в руках инсургентов, дотоле китайцы ничего не могли им сделать с той стороны, несмотря на свое численное превосходство. Им пришлось бы вести свою армию через Улясутай, тратить многие месяцы времени и миллионы денег.

Не менее важно значение оазиса Хамийского и в торговом отношении. Через него направляются товары, следующие из Западного Китая в Восточный Туркестан и Джунгарию, а также идущие отсюда в Западный Китай. Этот транзит еще более усилится, если только упрочится и разовьется, согласно недавно заключенному трактату, наша торговля в застенных владениях Китая. Тогда в густонаселенных притяньшаньских оазисах для нее найдется более широкое поприще, чем в пустынной Монголии. Притом весьма возможно, что путь через Хами и Су-чжеу ко внутренним провинциям Китая, как более короткий и пролегающий, кроме небольших исключений, по местностям населенным, сделается со временем важною артерией наших сухопутных сношений со Срединным государством. Но для этого прежде всего, конечно, необходимо, чтобы китайцы не на одной только бумаге, а в действительности желали вступить с нами в торговые сношения; затем чтобы с нашей стороны взялись за это дело люди опытные и солидные, но не аферисты, мечтающие лишь о быстрой наживе. Будущее, быть может недалекое, покажет, насколько оправдаются или поблекнут эти надежды.

Наше там пребывание. Придя в Хами, мы разбили свой бивуак в полутора верстах от города на небольшой лужайке, по которой протекал мелкий ручеек. На нем тотчас была устроена запруда, чтобы иметь возможность хотя кое-как купаться, а то сильная жара, доходившая днем до +35,8 °C в тени, давала сильно себя чувствовать, в особенности после прохладной, даже холодной, погоды, какую мы имели еще так недавно на высокой Баркульской равнине и в Тянь-шане.

Тотчас по приходе к нам явились китайские офицеры с приветствием от командующего войсками и военного губернатора в Хами, титулуемого чин-цаем. К этому титулу, или правильнее чину, китайцы прикладывали слово да-жень, т. е. «большой человек»; собственное же имя хамийского чин-цая было Мин-чун. Как обыкновенно в Китае, посланные осведомились, между прочим, о том, не имеем ли мы продажных товаров и привезли ли подарки чин-цаю. Последний, как нам тут же сообщили, большой приятель главнокомандующего западной армией, наместника провинции Гань-су и всего западного края, знаменитого Цзо-цзун-тана или Цзо-гун-бо. Этот Цзо-цзун-тан уже несколько лет жил в Су-чжеу и оттуда прежде руководил военными операциями против магометанских инсургентов, а по усмирении мятежа заправлял вверенною ему страною. Вместе с тем нам сказали, что чин-цай очень желает поскорее меня видеть, но, как и прежде, не объясняли, для какой именно цели. Так эта цель осталась неразъясненного и впоследствии. По-моему, желание скорого свидания обусловливалось просто любопытством, а затем нетерпением получить подарки, без которых нигде невозможно отделаться в Азии. Хамийский же чин-цай-да-жень был так же жаден на эти подарки, как и все вообще китайские сановники. Впрочем, этот чин-цай оказался наилучшим из всех когда-либо виденных мною китайских генералов – был к нам внимателен, вежлив и немало расспрашивал о Европе, хотя, конечно, эти расспросы имели самый ребяческий характер. Ласковому же с нами обращению хамийского начальника, вероятно, немало способствовало ходатайство на этот счет в пекинском цзун-ли-ямыне (палате внешних сношений) со стороны нашей дипломатической миссии в Пекине, заведывавший в то время которою А. И. Кояндер во все продолжение настоящего нашего путешествия горячо ратовал перед китайским правительством о возможных облегчениях трудностей нашего пути. В Хами же мне было передано и письмо от уважаемого А. И. Кояндера, посланное им сюда еще в 1877 году и дожидавшееся меня более года.[230]

Перед вечером того же дня, когда мы пришли в Хами, я отправился верхом в город, в сопровождении переводчика и двух казаков, с визитом к чин-цаю. Встреча была довольно парадная. Во дворе губернаторского дома стояли несколько десятков солдат со знаменами; чин-цай вышел на крыльцо своей фанзы и пригласил в приемную. Здесь, как обыкновенно, подали чай; затем начались обыденные расспросы о здоровье и благополучии пути, о том, сколько нас, куда идем и т. д. Сам чин-цай 51 года, но на вид выглядывает старше; держит себя довольно просто. Проведя у губернатора с 1/2 часа, я уехал обратно в свой лагерь.

На другой день чин-цай явился к нам отдать визит и пригласил меня с обоими товарищами-офицерами обедать в свою загородную дачу. Эта дача находилась в одной версте от города и представляла собою самое лучшее место, какое только мы видели в Хами. На парадный обед приглашены были также высшие местные офицеры и чиновники, так что набралось всего человек тридцать. Офицеры младших чинов прислуживали и подавали кушанья. Обед состоял из шестидесяти блюд, все во вкусе китайском. Баранина и свинина, а также чеснок и кунжутное масло, играли важную роль; кроме того подавались и различные тонкости китайской кухни, как-то: морская капуста, трепанги, гнезда ласточки саланганы, плавники акулы, креветы и т. п. Обед начался сластями, окончился вареным рисом. Каждое кушанье необходимо было хотя отведать, да и этого было достаточно, чтобы произвести такой винегрет, от которого даже наши ко всему привычные желудки были расстроены весь следующий день. Вина за столом не было по неимению его у китайцев; но взамен того подавалась нагретая водка двух сортов: очень крепкая и светлая (шань-дзю) и более слабая, цветом похожая на темный херес (хуань-дзю); та и другая – мерзость ужасная. Китайцы же пили ее в достаточном количестве из маленьких чашечек и, как всегда, подпив немного, играли в чет и нечет пальцев,[231] причем проигравший должен был пить. Наше неуменье есть палочками, в особенности питье за обедом холодной воды, сильно смешили китайцев, которые, как известно, никогда не употребляли сырой воды.

На следующий день чин-цай опять приехал к нам в сопровождении своего помощника по гражданской части и целой толпы офицеров; с некоторыми из них мы познакомились накануне во время обеда. Свита эта держала себя крайне неприлично. Увидав какую-нибудь у нас вещь, офицеры тотчас же просили ее продать или подарить. Поданные для угощения сласти и даже сахар к чаю офицеры расхватали, как школьники, пользуясь тем, что этого не видит чин-цай, помещавшийся со мною и несколькими более важными лицами в нашей палатке; [тогда как] остальные за неимением места оставались на дворе. Не многим лучше оказался и сам чин-цай, наперед осведомившийся через своих адъютантов, какие у нас имеются вещи, в особенности оружие. И хотя, наученные прежними опытами, мы припрятали теперь все лишнее, но губернатор прямо просил показать ему такое-то ружье, револьвер или часы, словом, все то, что ранее видел у нас который-либо из его адъютантов. Таким образом улика имелась налицо, отнекиваться было невозможно. Осмотр же вещи обыкновенно завершался просьбою продать ее или намеком о подарке. Кончилось тем, что когда по отъезде губернатора я послал ему в подарок револьвер с прибором в ящике, то чин-цай, «обзарившийся», как выражались наши казаки, на хорошее оружие, объявил посланному переводчику, что желает получить не револьвер, а двухствольное ружье. Возвращается наш Абдул и объявляет, в чем дело. Тогда, зная, что при уступчивости с моей стороны попрошайничеству не будет конца, я тотчас же отправил Абдула обратно с подарком к чин-цаю и приказал передать ему в резкой форме, что дареные вещи ценятся как память и что я принял двух баранов, присланных губернатором, вовсе не из нужды в них, а из вежливости. Абдул, всегда нам преданный, исполнил все как следует. Сконфуженный губернатор взял револьвер; на другой же день я послал ему еще несессер с серебряным прибором. Так наша дружба восстановилась; китаец же получил должное внушение. Чтобы сколько-нибудь замять свой поступок, чин-цай устроил другой для нас обед, опять на той же даче. Этот обед ничем не отличался от первого, только число кушаний было уменьшено до сорока.

На втором обеде по просьбе чин-цая и других присутствующих я обещал показать им стрельбу нашего экспедиционного отряда. Действительно, когда опять явился к нам со свитою чин-цай, то мы, вместе с казаками, произвели пальбу из берданок и револьверов. В самый короткий срок было нами выпущено около двухсот пуль, мишенями для которых служили глиняные бугорки в степи. Ввиду отличного результата стрельбы чин-цай с улыбкою сказал: «Как нам с русскими воевать; эти двенадцать человек разгонят тысячу наших солдат». В ответ на такой комплимент я возразил, что нам воевать не из-за чего и что Россия еще никогда не вела войны с Китаем. Но чтобы довершить впечатление, я взял дробовик и начал стрелять в лет стрижей и воробьев. Похвалам и просьбам пострелять еще не было конца. Когда же напуганные птички улетели, пришлось, уступая общему желанию, разбивать подброшенные куриные яйца по одному и по два разом двойным выстрелом. Жаль было попусту тратить заряды, которых здесь нигде уже нельзя достать; но репутация хорошего стрелка весьма много мне помогала во все прежние путешествия. Это искусство производит на азиатцев чарующее впечатление.

Осмотр города. В антрактах губернаторских обедов и посещений нас чин-цаем мы осматривали, с его разрешения, город Хами. Как и везде в Китае, жители сбегались взглянуть на ян-гуйзы, т. е. на «заморских дьяволов», каковым именем окрещены в Китае все вообще европейцы без различия наций. Однако же толпа вела себя довольно сдержанно, благодаря присутствию с нами нескольких полицейских, которые не один раз пускали в дело свои длинные палки для уразумления наиболее назойливых из публики. Подробных сведений относительно г. Хами мы, конечно, не могли собрать, как невозможно это и в каждом китайском городе для проезжего европейца.

В продолжение магометанской инсуррекции жители Хами оставались верными китайскому правительству, за что трижды подвергались нападению инсургентов. После таких посещений описываемый город наполнился развалинами, которые, во время нашего там пребывания, понемногу начинали восстанавливаться. Всего в Хами считалось при нас около 10 000 жителей, а именно: 11/2 тысячи китайцев, по 2 тысячи дунган и таранчей, наконец, 41/2 тысячи китайских солдат. В числе их состоял батальон из дунган, оставшихся верными китайскому правительству. Этот батальон, которому все-таки не доверяют китайцы, помещался особо.

Хами состоит из трех городов: двух китайских (старого и нового) и одного таранчинского. В пространствах между ними расположены огороды, поля и разоренные жилища. Каждый из трех городов обнесен зубчатою стеною, до крайности плохого устройства. Это просто землебитная глиняная ограда квадратной формы; по углам ее и в средине размещены башни для продольного обстреливания стен.

Внутри каждого города тесно скучены жилые глиняные фанзы,[232] из которых многие находятся еще в разрушенном состоянии, в особенности в таранчинском городе. В обоих китайских городах довольно много лавок, где торгуют почти исключительно китайцы. Товары привозятся из Пекина. Дороговизна на все страшная; местные продукты также очень дороги. «Дешево у нас только серебро», – комично говорили нам китайские лавочники. Действительно, серебро в Хами было в изобилии, так как его много получали войска. В таранчинском городе лавок нет вовсе; только раз в неделю здесь устраивается временный торг. В этом городе живет, в особом большом здании, частью также разоренном, нынешняя правительница таранчей.

В обоих китайских городах нет ни садов, ни даже простых деревьев. В таранчинском же городе уцелели деревья (тополь, ива, шелковица) по уланам и, в небольшом числе, фруктовые в садах; но виноградники все истреблены окончательно. Теперь в Хами мы видели в саду ванши несколько стеблей некогда славившейся здешней виноградной лозы. Уцелело также в таранчинском городе знаменитое дерево джуга-лун, т. е. девять драконов. Это дерево – старая ива (Salix alba?), от корня которой идут наклонно над землею девять больших дуплистых, изогнутых стволов, формою своею представляющих в воображении туземцев девять драконов. Говорят, был еще десятый ствол, но его спилили, так как он мало походил на дракона. Лишь только ствол этот был срезан, гласит легенда, как из него тотчас же потекла черная вода, образовавшая целебный источник у корня дерева. Там действительно мы видели маленькую грязную лужу. Вода из нее, по сообщению наших провожатых, прежде вылечивала от всех болезней; ныне же спасает только от лихорадки. Описываемое дерево почитается святым как китайцами, так и таранчами. Между его стволами выстроена небольшая молельня, рядом с которою похоронен какой-то святой.

При осмотре таранчинского города нам прежде всего бросились в глаза вывешенные в клетках над входными воротами стены головы трех недавно казненных ваншею преступников, в том числе одной женщины. Как видно, в этом отношении власть правительницы по-прежнему очень велика; китайцы не поперечат, когда дело идет им на руку. Они очень бы были рады истребить не только таранчей, но и всех вообще своих подданных-мусульман. Самую ваншу мы не видали. Как обыкновенно в Китае, она отклонила свидание под предлогом болезни. Зато нам показали курьезную замечательность таранчинского города – «осужденные ворота», которые находятся на восточном фасе городской стены. В эти ворота некогда ворвались дунганы, осаждавшие город. В наказание за такое попущение виновные ворота по уходе неприятеля были навсегда заперты и заделаны вровень со стеною.

Рядом с таранчинским городом, с западной его стороны, лежит довольно обширное мусульманское кладбище, на котором выстроен большой семейный склеп таранчинских ванов.

О китайских войсках. Китайские войска, виденные нами в Хами, составляли один из отрядов той армии, которая под начальством Цзо-цзун-тана усмирила сначала магометанское восстание в Гань-су; затем возвратила под власть Китая занятые дунганами города (Манас, Урумчи) северной подошвы Тянь-шаня; наконец завоевала эфемерное царство Якуб-бека кашгарского. Численность этой армии точно определить было нельзя. Но, судя по некоторым данным, можно с большим вероятием утверждать, что цифра ее, даже впоследствии, когда китайцы намеревались воевать с нами из-за Кульджи, не превосходила 25–30 тысяч человек, разбросанных притом на огромном пространстве от Хами до Кашгара.

Оставляя в стороне разбор вопроса, почему китайцы сравнительно быстро (с 1874 до 1878 года) вновь завоевали все свои западные земли – тогда как более десяти лет перед тем никаких серьезных операций против западных инсургентов не предпринималось – скажу только, что главными причинами, погубившими дело магометан, были раздоры между ними самими, а затем неожиданная (в мае 1877 года) смерть владетеля Кашгарии Якуб-бека. Притом китайцы давили численностью. Что же касается до военного искусства обеих сторон, то в этом отношении, как китайцы, так и их противники магометане, представляли так много ребяческого и так мало отличались друг от друга в способах ведения войны, что на вопрос, которая из сторон действовала лучше, можно дать только один русско-немецкий ответ: «оба лучше».

Известно, что вся китайская армия состоит из двух отдельных частей: маньчжурских войск и войск собственно китайских. В недавнее время сверх того учреждена милиция. За исключением последней военное звание наследственно.

Маньчжурские войска, лучшие в Китае, составляют потомков тех воинов, с помощью которых утвердилась в половине XVII века на китайском престоле ныне царствующая династия Да-цинь. До сих пор эти войска служат опорою престола. Они сохранили свое прежнее разделение на 8 знамен или отрядов, различающихся по цвету знамени. В состав знаменных войск, кроме собственно маньчжур, вошли также монголы и китайцы, помогавшие завоевателям. Все эти войска поселены на отведенных им землях в Пекине и важнейших городах империи. Общее число выставляемых ими солдат простирается по новейшим сведениям до 250 000 человек.

Войска собственно китайские, или войска «зеленого знамени», расположены в провинциях, несут там всего более полицейскую службу и подчиняются местным губернаторам. Это войска территориальные. По числу провинций они разделяются на 18 отрядов или корпусов, в которых считается до 650 000 человек. Количество милиции определяют в 100 000, разбросанных также по различным провинциям государства.

Таким образом, общее число людей, подлежащих военной службе, простирается в Китае до 1 000 000. Численность же войск, которые могут быть выставлены в поле, полагают до 600 000; но эта цифра, по всему вероятию, весьма преувеличена, так как из войск территориальных и милиции лишь малая часть поступает в строй регулярных частей.[233] Затем следует помнить, что при обширности Поднебесной империи и при отсутствии паровых путей сообщения, китайская армия не способна к быстрому сосредоточению на известном театре военных действий.

Вооружение китайских солдат состоит из ружей фитильных и гладкоствольных пистонных, луков со стрелами, пик и сабель. Небольшие сравнительно части, расположенные в Пекине, Тянь-дзине, Чи-фу, а также входящие в состав армии, действовавшей против дунган, вооружены скорострельными ружьями, нарезными орудиями и обучены европейскими инструкторами. В последнее время китайцы под руководством европейцев устроили у себя пять заводов (в Тянь-дзине, Шанхае, Нанкине, Кантоне и Ланчжоу) для выделки скорострельных ружей, пушек и пороха; кроме того делали большие заказы оружия в Европе.

Вот что известно из официальных источников; теперь же расскажем о войсках китайских по личным нашим наблюдениям.

Армия Цзо-цзун-тана, действовавшая против дунган, составлена была, главным образом, из знаменных маньчжурских войск. Форменная одежда этих солдат, виденных нами в Хами, состояла из красной, вроде кофты, курмы;[234] в этой курме на груди и спине, на круглом белом поле, словно на яблоке мишени, вышито название части, к которой солдат принадлежит. Под курму надевается далембовый халат; затем далембовые панталоны с плисовыми[235] наколенниками и плисовые, с войлочными подошвами сапоги дополняют костюм описываемых воинов. На голову свою летом они повязывают большой пестрый платок, из-под которого сзади спускается, или иногда обматывается вокруг головы, длинная коса. В таком уборе, с безусым и безбородым лицом, притом с сильно развязными, даже нахальными манерами, маньчжурские солдаты много напоминают наших разгульных деревенских женщин, на которых еще более походят своими неудобоописываемыми привычками. Вооружение этих воинов состоит из старых английских гладкоствольных пистонных ружей, большая часть стволов которых была урезана на 1/3 длины для удобства привешивания ружья к седлу, как объяснили нам сами солдаты. Последние, нужно заметить, хотя большею частью пехотинцы, но все ездят верхом на лошадях, отбитых у дунган или отнятых у мирных жителей. Скорострельных ружей у солдат в Хами мы не видали.

Вероятно, количество этих скорострелок во всей армии Цзо-цзун-тана невелико, и их вовсе не было в Хами; иначе нам не преминули бы показать такую редкость. Обращаются со своими ружьями китайские солдаты крайне небрежно: помимо привешивания к седлу, бросают на землю где попало, чистят только снаружи. Понятно, что при таких условиях и самые лучшие скорострелки послужат недолго. Притом же не только солдаты, но даже и офицеры, нами виденные, почти вовсе не умели стрелять. Кроме ружей, у маньчжурских солдат имелись также сабли, обыкновенно заржавленные и из крайне плохого железа. Некоторые из этих воинов вооружены были длинными (аршина 4) бамбуковыми пиками, изукрашенными большими флагами. Вообще китайская армия всего более может похвалиться обилием различных флагов, значков и знамен.

Их безобразное состояние. Во всех войсках китайских, нами виденных как ныне, так и в прежние путешествия по Центральной Азии, солдаты и офицеры почти поголовно преданы курению опиума, результатом чего является у людей, в особенности с летами, слабость физическая и угнетение нравственное. Известно, что каждый опийный курильщик делается чрезвычайно боязливым и впечатлительным; притом после всякого курения он проводит несколько часов в непробудном сне. Китайские же воины не покидают своей пагубной привычки даже перед глазами неприятеля.

Но это еще далеко не все. Избалованные китайские солдаты, трусливые и невыносливые по самой своей природе, всячески стараются уклоняться от трудностей военного времени. В походе даже пехотинцы постоянно едут верхом или на подводах, или привешиваются сбоку седла во время верховой езды. При солдатах, в особенности маньчжурских, состоят прислужники (обыкновенно из монголов или пленных дунган), которые убирают лошадей, чистят амуницию, оружие и вообще исполняют обязанности наших офицерских денщиков. Бивуачная жизнь для воинов Поднебесной империи – великое наказание, в особенности при непогоде. На часах китайский солдат зачастую сидит и пьет чай или занимается починкою собственной одежды; в жар прохлаждает себя веером. На ученье, как, например, при стрельбе в цель, офицеры помещаются в палатке и пьют там чай; редкий из офицеров умеет сам выстрелить. Военного образования нет ни малейшего, даже у командиров крупных частей. Все искусство боя ограничивается фронтальною атакою или пассивною обороною за глиняными стенами городов. Дисциплина в армии существует лишь в наружном чинопочитании; воровство и взяточничество развиты до ужасающих размеров;[236] понятия о чести и долге неизвестны.

При таком состоянии китайской армии, при известной вражде китайцев ко всяким нововведениям, тем более от ненавистных ян-гуйза, наконец, при отсутствии воинских наклонностей у всего китайского народа вообще, можно с большим вероятием сказать, что еще далеко то время, когда китайская армия будет в состоянии помериться с армиею какой-либо из держав европейских. Поклонники китайцев, конечно, возразят мне на это указанием на пороховые и оружейные заводы в Китае, на обученные по-европейски отряды в Пекине и главнейших приморских пунктах империи, на желание «благоразумных» (как, например, Ли-хун-чан) китайских военачальников следовать советам европейцев и т. д. Но на это я могу отвечать, во-первых, указанием, выше мною сделанным, на безобразное состояние лучшей, действующей китайской армии, а во-вторых, тем соображением, что если бы китайские заводы действительно наделали тысячи пушек, а также миллионы усовершенствованных ружей и снабдили бы последними всех до единого своих солдат, – то и тогда эти солдаты все-таки останутся теми же курилыциками опиума, теми же невыносливыми, неэнергичными и безнравственными людьми, теми же трусами, как и ныне. Переделать внутренний дух армии, обусловливаемый нравственными качествами целого народа, конечно, невозможно одною переменою оружия или формы одежды, или даже обучением усовершенствованному строю. Для этого необходима назревшая потребность прогресса во всей нации или гениальная руководящая личность и благоприятные обстоятельства, а главное – здоровый материал в лице самого солдата. Без такого же нравственного очищения, для китайской армии весьма и весьма гадательного, эта армия и со всеми усовершенствованиями европейской военной техники все-таки не будет в состоянии успешно бороться даже против малочисленного, но сильного своим духом неприятеля.

Сборы в дальнейший путь. В течение пяти суток, проведенных в Хами, продолжались наши сборы в дальнейший путь. В сущности, сборы эти, состоявшие в закупке на месяц провизии для себя и немного корму для пяти верховых лошадей, могли бы быть окончены в несколько часов; но не так-то просто совершалось это для нас в Китае. Никто без разрешения чин-цая не хотел ничего продавать; потребовалось испросить позволение сделать закупки. Назначен был для этого особый офицер, который взял себе помощника, и еле-еле, в продолжение пяти суток, устроилась столь обширная торговая операция, как покупка десяти баранов, пуда рису, трех пудов пшеничной муки, двухсот печеных булок, по полпуду финтяузы и гуамяну, наконец, двенадцати пудов ячменя для верховых лошадей. Обо всем этом много раз переспрашивалось, уверялось в готовности поспешить, постараться и купить все самого лучшего качества; а между тем переводчику внушалось, что «сухая ложка рот дерет», что за труды следует получить подарок. Подобная процедура надоедала невыносимо, в особенности в последние два дня, когда каждый к нам прикосновенный офицер или чиновник старался что-нибудь для себя выпросить. Чин-цай также не отстал от своих подчиненных и получил складное нейзильберное зеркало.

Наконец все необходимое для нас было доставлено по ценам, нужно заметить, чуть не баснословным в Китае; впрочем, в Хами в это время действительно все было очень дорого. Казаки принялись устраивать багаж. Я же тем временем съездил в город попрощаться с чин-цаем, который, повторяю опять, хотя был взяточник и попрошайка (без этого невозможно представить себе в Китае ни одного чиновника, тем более важного), но все-таки изображал собою лучшего из всех виденных мною китайских сановников. Прощальный визит продолжался недолго. В сумерки же чин-цай сам приехал к нам на бивуак. В это время я писал свой дневник и оканчивал его следующими строками: «Завтра двинемся далее. Перейти Хамийскую пустыню будет нелегко, в особенности теперь, при страшных дневных жарах. Зато отсюда начинается самый интересный путь, по местностям почти неведомым. Счастие по-прежнему благоволит мне: хорошо проскользнули мы в Баркуле, хорошо отделались в Хами. Теперь уже можно сказать, что мы одной ногой в Тибете». Как раз под этим местом дневника я попросил чин-цая сделать мне на память свою подпись. Он подписал по-китайски и по-маньчжурски, словно официально утвердил нашу надежду пробраться в Тибет.

Выступление. На восходе солнца 1 июня мы завьючили своих верблюдов и двинулись в путь по дороге, которая ведет из Хами в г. Ань-си.[237] Этою колесного дорогою мы должны были итти четыре станции; потом свернуть вправо также по колесной дороге, направляющейся в оазис Са-чжеу.

Первые десять верст от города Хами путь наш лежал по местности плодородной; здесь везде поля, арыки и разоренные жилища, из которых многие начинали возобновляться. Затем собственно Хамийский оазис кончился. Далее на несколько верст залегла голая галька и дресва, а потом явился песок, поросший всего более мохнатым тростником (Psamma villosa) и джантаком (Alhagi camelorum); много здесь также Cynanchum acutun [ластовень]. За этими песками, на довольно обширной площади, орошенной ключевою водою, снова встретились китайские деревни, и возле первой из них, называемой Хуан-лу-чуань, мы разбили свой бивуак. Корм был здесь хороший, и наши верблюды, голодавшие в Хами, могли до невозможности набить желудки своим любимым джантаком [верблюжьей колючкой].

Здесь же нас догнали и провожатые в Са-чжеу посланные чин-цаем. Несмотря на мои неоднократные просьбы дать нам только двух вожаков, чин-цай все-таки командировал офицера и человек пятнадцать солдат. Положим, этот конвой означал почет, но для нас, преследовавших исключительно научные цели, подобные чествования были одною помехою. Поэтому я настоятельно просил прибывшего офицера оставить при себе лишь нескольких солдат, остальных же отправить обратно в Хами. После долгой нерешительности просьба эта была исполнена. С нами осталось только шестеро солдат и сам офицер по имени Шоу-фу-сянь. Этот последний оказался порядочным человеком, да и солдаты, сверх ожидания, мало надоедали нам, так как всегда уезжали вперед на станцию.

Второй от Хами переход привел нас также к небольшой китайской деревне Чан-лю-фи. Местность, по которой мы на этот раз шли, представляла солончаковую равнину, кой-где поросшую мохнатым тростником; кроме того изредка попадался цветущий кендырь (Apocynum venetum, A. pictum); верст за пять до станции встретился небольшой лес из разнолистного тополя, или, по-местному тогрука (Populus diversifolia). Но птиц, как и прежде, было мало; из зверей же мы видели только нескольких хара-сульт [джейранов].

Топографический рельеф Хамийской пустыни. Тотчас за деревнею Чан-лю-фи, следовательно в расстоянии 40 верст от собственного Хамийского оазиса, оканчивается площадь, покрытая хотя кое-какою растительностью и местами представляющая возможность оседлой жизни. Далее отсюда расстилается страшная пустыня Хамийская, которая залегла между Тянь-шанем с севера и Нань-шанем с юга; на западе она сливается с пустынею Лобнорскою, а на востоке с центральными частями великой Гоби.

В направлении, нами пройденном, как раз поперечном, описываемая пустыня представляет в своей средине обширное (120 верст в поперечнике) вздутие, приподнятое над уровнем моря средним числом около 5000 футов[238] и испещренное на северной и южной окраинах двойным рукавом невысоких гор Бэй-сянь [Бэй-шань]. К северу от этого вздутия до самого Тянь-шаня расстилается слегка волнистая бесплодная равнина, дважды покатая: от подошвы Тянь-шаня к югу, а затем, достигнув наименьшей (2500–2600 футов) абсолютной высоты в оазисе Хами и прилегающей к нему полуплодородной площади, эта равнина снова начинает повышаться к горам Бэй-сянь, недалеко от которых, близ колодца Ку-фи, достигает уже 3700 футов абсолютного поднятия. Точно так же с южной подошвы гор Бэй-сянь протянулась к югу совершенная равнина, значительно (на 1000 футов) покатая до русла р. Булюнцзир, а затем до поднятия Нань-шаня выровненная в одинаковую абсолютную высоту 3700 футов. На этой последней равнине лежит и оазис Са-чжеу.

Таков, в самых общих чертах, топографический рельеф Хамийской пустыни в ее поперечнике, занимающем с небольшим 300 верст от южной подошвы Тянь-шаня до подножия Нань-шаня. По нашему же пути, от Хами до Са-чжеу, вышло 346 верст, которые были пройдены в 14 дней с двумя в том числе дневками.

Ее ужасающая дикость. На третьем и четвертом переходах от Хами, пустыня явилась нам во всей своей ужасающей дикости. Местность здесь представляет слегка волнистую равнину, по которой там и сям разбросаны лёссовые обрывы в форме стен, иногда столов или башен; почва же покрыта галькою и гравием. Растительности нет вовсе. Животных также нет никаких, даже ни ящериц, ни насекомых. По дороге беспрестанно валяются кости лошадей, мулов и верблюдов. Над раскаленною днем почвою висит мутная, словно дымом наполненная, атмосфера; ветерок не колышет воздуха и не дает прохлады. Только часто пробегают горячие вихри и далеко уносят крутящиеся столбы соленой пыли. Впереди и по сторонам путника играет обманчивый мираж. Если же этого явления не видно, то и тогда сильно нагретый нижний слой воздуха волнуется и дрожит, беспрестанно изменяя очертания отдаленных предметов.

Жара днем невыносимая. Солнце жжет от самого своего восхода до заката. Оголенная почва нагревалась до +62,5 °C, в тени же, в полдень,[239] мы не наблюдали от самого прибытия в Хами меньше +35 °C. Ночью также не было прохлады, так как с вечера обыкновенно поднимался восточный ветер и не давал атмосфере достаточно охладиться через лучеиспускание. Напрасно, ища прохлады днем, мы накрывали смоченными войлоками свою палатку и поливали водою внутри ее. Мера эта помогала лишь на самый короткий срок: влага быстро испарялась в страшно сухом воздухе пустыни; затем жара чувствовалась еще сильнее и негде было укрыться от нее ни днем, ни ночью.

Чтобы избавиться от жгучих солнечных лучей, при которых решительно невозможно долго итти ни людям, ни вьючным животным, мы делали большую часть своих переходов ночью и ранним утром. Обыкновенно вставали после полуночи, выступали около двух часов ночи и часам к девяти утра приходили на следующую станцию. При таких ночных хождениях делать съемку до рассвета было невозможно; приходилось лишь приблизительно наносить направление пути, ориентируясь по звездам.[240] Днем же съемка производилась по-прежнему секретно, так как, к великому нашему благополучию, китайский офицер и конвойные солдаты, не желая тащиться с нами, всегда вперед уезжали на станцию. Оставался только один из солдат, который обыкновенно ехал с нашим переводчиком позади каравана.

Памятный ночной переход. Дважды, ввиду больших переходов, мы выступали с вечера, чтобы сделать первую, меньшую, половину дороги до полуночи, а затем, отдохнув часа два, снова продолжать путь. Ну и памятен же остался нам один из таких двойных переходов, именно четвертый от Хами, между станциями Ян-дун и Ку-фи. Расстояние здесь 52 версты, на которых нет ни капли воды, ни былинки растительности. Мы тронулись с места в 8 часов вечера, лишь только закатилось солнце. Несмотря на наступавшие сумерки, термометр показывал +32,5 °C; дул сильный восточный ветер, который, однако, не приносил прохлады, наоборот, взбалтывая нижний, раскаленный днем, слой воздуха, делал атмосферу удушливою.

Сначала все шли довольно бойко; в караване слышались разговоры и смех казаков. Наступившая темнота прикрыла безотрадный вид местности; ветер разогнал пыль, висевшую днем в воздухе, и на безоблачном небе зажглись миллионы звезд, ярко блестевших в сухой, прозрачной атмосфере. По торно набитой колее дороги моя верховая лошадь шла, не нуждаясь в поводьях; можно было вдоволь смотреть вверх на чудные звезды, которые, мерцая и искрясь, густо унизывали весь небосклон.

Часа через три по выходе караван уже молча шел в темноте. Не слышно было ни крика верблюдов, ни говора казаков; раздавались только тяжелые шаги животных. Все устали, все хотят отдохнуть; но переход велик – необходимо сделать еще десяток верст. Чем ближе к полуночи, тем более начинает одолевать дремота; тогда слезешь с коня и идешь пешком или понюхаешь взятой у казака махорки. Чаще и чаще зажигаются спички, чтобы взглянуть на часы и узнать, скоро ли придет желанная минута остановки. Наконец, наступает и она. Караван сворачивает на сотню шагов в сторону от дороги и останавливается. В несколько минут развьючены верблюды, привязаны оседланные лошади; все делается быстро, каждый дорожит минутою покоя. Через полчаса все уже спит. Но слишком короткий достается отдых; чуть свет надо вставать, снова вьючить верблюдов и продолжать трудный путь.

Станция Ку-фи. На станции Ку-фи [Кушуй], куда мы добрались часов около десяти утра, оказалось всего три или четыре плохих колодца с соленою притом водою, да и той оказалось немного. Проезжих же китайцев, дожидавшихся ночи, чтобы отправиться на следующую станцию, скопилось здесь столько, что из-за воды для животных произошла у них драка, в которой двое или трое были ранены. Благодаря протекции провожавшего нас офицера мы могли напоить своих верблюдов и купить (за три рубля, считая на наши кредитные деньги) пуд сухого тростника для лошадей. Такой же недостаток воды и такая же бескормица были и на предыдущей станции Ян-дун. Однако как там, так и здесь можно бы было накопать колодцев[241] и достать хотя соленую воду, но в достаточном количестве. Китайцы же об этом до сих пор не позаботились. Между тем, по этой дороге и другой, ей параллельной, также не лучшей, прошла в 1874–1875 годах вся китайская армия, действовавшая против дунган и Якуб-бека кашгарского; потом этим трактом подвозилось все необходимое для той же армии.

Нам сообщали, что китайские солдаты ехали на подводах, верблюдах и мулах маленькими партиями и собирались в Хами. Теперь еще понятнее становится стратегическая важность этого оазиса, который, если бы был занят магометанскими инсургентами, то неминуемо бы сделался неодолимым их оплотом с запада.

От станции Ку-фи дорога, по которой мы до сих пор шли, разделяется: одна ветвь направляется на юго-восток в г. Ань-си, другая же идет на юг в оазис Са-чжеу. Эта последняя также колесная; движение по ней довольно значительное, несмотря на страшное бесплодие пустыни и на бедность воды, которая встречается лишь на ночлегах. Здесь выкопаны скверные колодцы, очень неглубокие, дающие соленую, иногда даже горько-соленую воду. Хорошей пресной воды нет нигде до самого оазиса Са-чжеу. Нет здесь также станций и вообще какого-либо жилья человеческого; даже кочевникам невозможно жить. Китайцы, проезжая этою дорогою, запасаются кормом для своих мулов; верблюды же находят себе достаточно пищи и в подобной пустыне.

Горы Бэй-сянь. Своротив на сачжеускую дорогу и пройдя по ней верст 20, мы неожиданно встретили горы Бэй-сянь, о которых было упомянуто выше. Эти горы, по сообщению китайцев, тянутся с запада от Карашара (составляя быть может, продолжение Курук-тага), а на востоке соединяются с юго-восточными отрогами Тянь-шаня.

По своему характеру горы Бэй-сянь, за небольшими исключениями, представляют отдельные холмы или группы холмов, достигающих лишь незначительной (от 100 до 300 футов, редко более) относительной высоты и набросанных в беспорядке на высоком (около 5000 футов абсолютной высоты) поднятии этой части Хамийской пустыни. Определенного гребня в описываемых горах нет, хотя общее их направление, как сказано выше, от запада к востоку.

Из горных пород здесь встречен темно-серый доломит, но исключительно преобладают наносные толщи глины с галькою. Сами горы совершенно бесплодны. Только по ущельям и долинам встречается крайне бедная растительность, характерная для всей вообще Южной Гоби: Calligonum mongolicum, Reaumuria songarica, Zygophyllum xanthoxylon, Tamarix Pallasii, Atraphaxis lanceolata, Nitraria Schoberi, Haloxylon Regelii? Ephedra sp. Artemisia campestris, Arnebia guttata, Arnebia fimbriata n. sp., Statice aurea,[242] изредка попадался и ревень (Rheum leucorhizum) с семенами, совершенно сгоревшими от солнца. Но весьма замечательною находкою здесь был новый вид хармыка, названный известным нашим ботаником К. И. Максимовичем – Nitraria sphaerocarpa [селитрянка вздутоплодная]. Этот густоветвистый кустарник, высотою в полтора фута, был усыпан беловатыми прозрачными ягодами величиною с крупную горошину; внутри они пустые и состоят лишь из продолговатого сухого зерна, окруженного тонкою, как бумага, оболочкою.

Животная жизнь гор Бэй-сянь, равно как и всей Хамийской пустыни, крайне бедная. Даже ящериц, и тех сравнительно немного; между ними найдены: Prynocephalus sp., та же, что в Хами, и Stellio sp.

Из зверей здесь встречались только зайцы (Lepus sp.), хара-сульты (Antilope subgutturosa), изредка куланы,[243] а также дикие верблюды, которые заходят сюда из пустыни Лобнорской. Мы сами видели, в южной части гор Бэй-сянь, поперек нашей дороги, следы небольшого стада этих животных, в числе которых были и молодые верблюжата.

Птиц, за все время перехода через Хамийскую пустыню, замечено было только 9 видов, из которых чаще попадались: саксаульная сойка (Podoces hendorsoni), больдурук (Syrrhaptes paradoxus), пустынный вьюрок (Erythrospiza mongolica), пустынная славка (Sylvia aralensis), чекан (Saxicola atrogularis). Всюду царила гробовая тишина, лишь местами нарушаемая скрипучим писком многочисленных кобылок (Ephippigera vacca) и трещанием цикад (Cicada querula). Это были единственные певуны Хамийской пустыни.

Вслед за пройденными вышеописанными горами раскидывается верст на 50 в поперечнике, бесплодная равнина, к востоку и западу убегающая за горизонт. За этою равниною вновь стоят горы с таким же характером и высотою, как предыдущие. Они также называются Бэй-сянь и, вероятно, составляют южную ветвь северной группы. Дорога идет поперек этих гор на протяжении 40 верст. По-прежнему здесь везде преобладают наносы глины с галькою. Только в южной окраине, там, где горы делаются несколько выше и круче, появляется сначала темно-серый доломит, а потом глинистый сланец.

Кое-что о переходе через пустыню. На пятые сутки по выходе со станции Ку-фи мы разбили свой бивуак у колодца Шибен-дун, в южной окраине южной ветви гор Бэй-сянь. Далеко впереди нас, но совершенно ясно, виднелся громадный хребет Нань-шань с двумя обширными вечноснеговыми группами. С неописанной радостью увидели мы эти горы, рассчитывая, что там нас ждет богатая научная добыча и избавление от невыносимых жаров пустыни. Эти жары, вместе с большими каждодневными переходами, дурною водою и невозможностью отдохнуть хотя бы ночью, истомили как нас, так и наших животных, несмотря на сравнительно недолгое пребывание в пустыне. Постоянная жара отзывалась и на всей деятельности организма. Так, волосы на голове и бороде росли необыкновенно быстро, а у молодых казаков вдруг начали расти усы и борода. Особенных приключений во время перехода пустыни с нами не было. Только однажды неожиданно налетевший вихрь мгновенно разорвал половину нашей парусинной палатки, и вырванными из земли железными колышками, которыми эта половина была прикреплена, словно пулями, пробил уцелевшую противоположную сторону той же палатки. По счастию, в это время никто из нас в ней не находился, а то можно было быть убитым наповал.

Помимо жаров и сильной сухости как главных характерных явлений летнего климата Хамийской пустыни,[244] кратковременные наши наблюдения показывают, что днем здесь большею частью тихо, только пробегают частые вихри. Вечером же на закате солнца обыкновенно поднимается, иногда довольно сильный, восточный или реже северо-восточный ветер, который дует до утра. Этот ветер, как и западные весенние бури в Монголии, вероятно вызывается разностью температуры на стороне предметов, освещенных заходящим солнцем, и теневой; утром же, на восходе солнца равновесие атмосферы восстанавливается и ветер стихает на целый день.

Река Булюнцзир. Переход в 30 верст по покатой, совершенно бесплодной галечной равнине, привел нас от гор Бэй-сянь к р. Булюнцзиру [Сулэй-хэ], которая вытекает из Нань-шаня и проходит сюда мимо г. Ань-си. На обширных хлебных полях возле этого города вода Булюнцзира вся разводится по арыкам, так что в продолжение четырех летних месяцев (с мая до сентября) русло описываемой реки в местностях, ближайших к оазису Са-чжеу бывает совершенно сухо. Осенью же вода в Булюнцзире стоит довольно высоко и даже иногда затопляет ближайшие окрестности. По сообщению китайцев, Булюнцзир течет к западу от перехода через него хамийской дороги еще верст на 70, затем теряется в обширных солончаках. Миновав эти солончаки, вода будто бы снова выступает на поверхность почвы и течет в Лоб-нор.

Прибытие в оазис Са-чжеу. За Булюнцзиром, сухое русло которого мы перешли ночью, так что почти его не заметили, почва вдруг изменяется; взамен гальки является солонцовая лёссовая глина, покрытая, хотя бедною растительностью (саксаул, тамариск, хармык; там, где влажнее, – тростник), но все-таки не совершенно оголенная, как в соседней пустыне. Абсолютная высота местности падает до 3700 футов. Еще 20 верст пути – и мы остановились возле китайской деревни Маджэн-тэн, уже в северной окраине оазиса Са-чжеу. Этот оазис, прекрасный сам по себе, показался нам вдвое очаровательнее после ужасного бесплодия пройденной пустыни. Но, словно для того, чтобы еще раз напомнить нам о ней, после полудня того же дня, когда мы вошли в оазис Са-чжеу, поднялась сильнейшая буря от юго-запада. Тучи соленой пыли и песку наполнили воздух и густою пеленою заслонили солнце; атмосфера сделалась сначала желтою, но вскоре стало темно, как в сумерки. Бешеные порывы ветра грозили с корнем вырвать деревья и уничтожить всякую растительность. Между тем жара стояла в +34,7 °C. Все мы были в поту, и нас осыпало соленой пылью, которою залепляло и глаза. Так продолжалось до самой ночи. К утру собрался дождь, падавший с промежутками весь следующий день. Температура понизилась до +13,8 °C в полдень; в воздухе чувствовалась прохлада и сырость. На дневке, которую мы в этот день устроили, можно было, впервые от самого Тянь-шаня, хорошенько выспаться и отдохнуть.

Глава пятая Оазис Са-чжеу. Предгорья Нань-шаня

[14/26 июня—28 июня/10 июля 1879 г. ]

Общая характеристика оазиса Са-чжеу. – Его флора, фауна и население. – Окрестности описываемого оазиса. – Наш в нем бивуак. – Назойливость городской толпы. – Недружелюбие китайских властей. – Закупка продовольствия. – Продолжение пути. – Святые пещеры. – Переход до р. Дан-хэ. – Обман проводников. – Передовой уступ Нань-шаня. – Среднее и верхнее течение р. Дан-хэ. – Разъездами отыскиваем путь. – Случайная встреча монголов. – Они указывают нам дорогу в Цайдам. – Прекрасная стоянка. – Причины подозрительности китайцев

Общая характеристика оазиса Са-чжеу. Оазис Са-чжеу,[245] называемый также Дун-хуан, один из лучших в Центральной Азии, лежит в южной окраине Хамийской пустыни у северной подошвы громадного хребта Нань-шань, с которого орошается быстро бегущею речкою Дан-хэ. До Булюнцзира эта речка не достигает, по крайней мере летом. Вся ее вода, весьма мутная, разводится по сачжеуским полям, на которых осаждает вымытую в горах лёссовую глину и, таким образом, из года в год, оплодотворяет почву оазиса. Этот последний лежит на абсолютной высоте 3700 футов и занимает площадь верст на 25 от севера к югу и верст на 20 с востока на запад.[246] Все это пространство почти сплошь заселено китайцами, фанзы которых, расположенные поодиночке, укрыты в тени высоких ив (Salix alba?), ильмов (Ulmus campestris) и пирамидальных тополей. По многочисленным арыкам везде растут: джида (Elaeagnus hortensis v. spinosa), тальник (Salix sp.), реже тогрук (Populus diversifolia). В районе, ближайшем к самому городу Са-чжеу, расположенном в южной части оазиса, разведены многочисленные сады, в которых изобильны яблоки, груши и абрикосы; персиков же и винограда здесь нет.

В пространствах между отдельными фанзами помещаются поля, разбитые красивыми, тщательно обработанными квадратными площадками и обсаженные кругом деревьями по берегам орошающих арыков. На этих полях засеиваются всего более: пшеница, горох, ячмень и лен; реже – рис, кукуруза, чечевица, фасоль, конопля, арбузы и дыни; возле самых фанз обыкновенно устроены небольшие огороды.

В половине июня посеянные хлеба уже выколосились и наливали зерна. Урожай, по отзывам местных жителей, всегда бывает прекрасный. Вообще оазис Са-чжеу, после Илийского края, самый плодородный из всех мною виденных в Центральной Азии; притом обилие деревьев придает местности чрезвычайно красивый вид.

Его флора. Но плодородный относительно культуры, описываемый оазис весьма небогат разнообразием как своей флоры, так и своей фауны. Кроме вышеназванных деревьев, засеваемых хлебов и нескольких видов трав, обыкновенно сопутствующих культуре (Medicago sativa, Gonvolvulus arvensis, Inula ammophila etc.) [люцерна, вьюнок полевой, девясил и др. ], здесь можно встретить лишь немного дикорастущих представителей флоры. Из них наиболее обыкновенны: солодка (Glycyrrhiza glandulifera), кендырь (Apocynum Venetum), джантак (Alhagi camelorum), касатик (Iris sp.), Sophora alopecuroides, Polygonum Bellardi [талхак обыкновенный, горец], реже попадаются Lycium ruthenicum, Gapparis herbacea [сугак или дереза, каперцы], Dodartia orientalis. На солончаковых необработанных площадках обильны: тамариск (Tamarix Pallasi) и мохнатый тростник (Psamma villosa); к ним, на северной окраине описываемого оазиса, вплоть до р. Булюнцзира, прибавляются – саксаул (Haloxylon ammodendron) и Atraphaxis compacta [курчавка скученная]. Вот и все наиболее замечательное здесь из царства растительного.

Фауна. Не разнообразна также и фауна. Из зверей встречаются лишь волки, лисицы, зайцы и антилопы хара-сульты. Последние приходят из пустыни на китайские поля в окраинах оазиса и бесцеремонно поедают засеянный хлеб.

Птиц найдено было нами только 29 видов, из которых обильны: грачи (Corvus frugilegus), голуби (Turtur auritus), стрижи (Cypselus murarius), ласточки (Hirundo rustica), камышевки (Salicaria turdoides), воробьи (Passer montanus, реже P. timidus n. sp.), сорокопуты (Lanius isabellinus), фазаны (Phasianus n. sp.), кукушки (Cuculus canorus), полуночники (Caprimulgus europaeus), хохлатые жаворонки (Galerida magna) и кулички (Aegialitis curonicus). Против ожидания в Са-чжеу вовсе нет перепелов, полевых жаворонков, мухоловок, иволги и мелких Silvia [славок], хотя местность для них, по-видимому, самая пригодная.

Наилучшею же орнитологическою находкою был для нас здешний фазан, весьма близкий к Phasianus torquatus, но, сколько кажется, достаточно отличный, чтобы отделить его в особый вид, тем более принимая во внимание близкое сходство между собою и других центральноазиатских фазанов. С установлением этого фазана новым видом, который, пожалуй, можно назвать Phasianus satscheuensis, получится полный список центральноазиатских фазанов, всего семи или восьми видов.[247]

Пресмыкающихся в оазисе Сачжеуском вообще немного; между прочими нами здесь была добыта небольшая (21/2 фута длиною) змея (Eryx jaculus) – единственный представитель семейства удавов в Северном полушарии.

Население описываемого оазиса состоит исключительно из китайцев и прежде было гораздо многочисленнее. Об этом можно судить по многим заброшенным полям и опустошенным фанзам. Дунганы дважды приходили сюда, в 1865 и 1872 годах, разорили все деревни, но самого города взять не могли. При нас во всем оазисе, т. е. в городе и деревнях, считалось до 10 тысяч взрослых мужчин, в том числе 2 тысячи солдат; число женщин и детей было неизвестно.

Наружным типом сачжеуские китайцы не отличаются, сколько кажется, от своих собратий, обитающих в других оазисах Центральной Азии, да и во всем Северном Китае вообще. Язык их, по отзыву нашего переводчика, тот же самый, каким говорят китайцы в Хами, Гучене и Кульдже. Городские жители имеют большею частью истасканные, противные физиономии; деревенское население выглядывает лучше, здоровее. Но у тех и у других одинаково нередки накожные болезни.

Сам город Са-чжеу больше Хами. Снаружи обнесен глиняного зубчатою стеною; внутри состоит из скученных фанз и грязных тесных улиц; словом, одинаково похож на все китайские города. Торговля в нем небольшая, удовлетворяющая лишь нуждам местного населения. Этою торговлею занимаются купцы из Хами и Ань-си; в небольшом числе и местные. Все привозные товары очень дороги; некоторые даже дороже, чем в Хами. Цены на местные продукты при нас были также высоки.

Окрестности описываемого оазиса. Окрестности оазиса Са-чжеу представляют собою дикую бесплодную пустыню. На южной его стороне, в расстоянии не более четырех или пяти верст от зеленеющих садов и полей, стоит высокая гряда холмов сыпучего песку. Гряда эта уходит к западу, но как далеко – мы не могли достоверно узнать от местных жителей. Быть может, эти пески тянутся до самого Лоб-нора и составляют таким образом восточный край Кум-тага,[248] посещенного мною в январе 1877 года.

Недалеко я был тогда от Са-чжеу – менее чем за 300 верст. Но пройти это расстояние оказалось невозможным по многим причинам, а главное по неимению проводников. Пришлось возвратиться в Кульджу и отсюда предпринять обходный путь через Джунгарию на Хами в тот же Са-чжеу, т. е. сделать круговой обход по пустыням в три тысячи верст.[249] Между тем, пройти из Са-чжеу на Лоб-нор все-таки возможно. Известно, что здесь в древности пролегал караванный путь из Хотана в Китай. Тою же дорогою в 1272 году н. э. шел в Китай Марко Поло, а 150 лет спустя возвращалось из Китая в Герат посольство шаха Рока, сына Тамерланова.

В близкие к нам времена, лет десять тому назад, из Са-чжеу на Лоб-нор прошли несколько небольших партий дунган. Начальник одной из них даже ехал в двухколесной телеге, разбиравшейся и укладывавшейся на вьюк в трудных местах.[250] Конечно, необходимо только иметь проводника, хорошо знающего местность; или, если пуститься самому, то выбрать для этого зиму и запастись льдом на продолжительное время.

Наш в нем бивуак. Придя в оазис Са-чжеу, мы расположились, не доходя шести верст до города, в урочище Сан-чюшуй, на берегу небольшого рукава р. Дан-хэ, возле которого раскидывался обширный солонцеватый луг; на нем удобно могли пастись наши верблюды. Притом место это находилось несколько в стороне от проезжей дороги и густого населения, так что мы до известной степени избавлялись от «зрителей». Нужно на деле испытать всю назойливость этих последних в Китае, чтобы вполне оценить благополучие уединенной стоянки. Сачжеуские власти, выславшие к нам навстречу нескольких человек, предлагали остановиться в самом городе или возле него, но я решительно отклонил подобное предложение и сам выбрал место для бивуака. Если бы с нашим караваном забраться в китайский город, то можно ручаться, что дни, здесь проведенные, были бы днями истинных мучений от назойливой и грубой толпы. Я уже испытал это в 1871 году в городах Бауту и Дын-ху.[251] С тех пор мы располагали свой бивуак всегда подальше от города и уже отсюда ездили за необходимыми покупками. Так поступили и в Са-чжеу. Зато ежедневно посылаемые в город переводчик и один или двое казаков испивали до дна чашу нахального любопытства и грубого отношения китайцев к чужеземцам.

Назойливость городской толпы. Обыкновенно, с первым же шагом посланных в городские ворота, являлись «зрители», которыми были все встречные китайцы. Иные, завидя чужеземцев издали, забегали в дома и давали знать о необыкновенном событии. Из этих домов, из лавок и из боковых улиц, словом, отовсюду сбегались любопытные, толкались, давили друг друга, лишь бы поближе взглянуть на «заморских дьяволов». В несколько минут скоплялась громадная толпа, запружавшая улицу и двигавшаяся следом за ян-гуйзами. Мальчишки и даже взрослые забегали вперед, останавливались, пристально смотрели, смеялись и громко передавали свои впечатления; по временам из толпы слышался возглас: «Ян-гуйзы!», иногда с приложением ругательств. Но вот наши посланные останавливаются, слезают с лошадей и входят в лавку или под навес рыночных лотков. Толпа также останавливается и плотною стеною окружает переводчика и казаков. Более назойливые начинают ощупывать платье, обувь, руки, ноги и снимать фуражки с головы; при этом общий смех и различные остроты. Наш переводчик Абдул, говорящий, хотя и плохо, по-китайски, с своей стороны не дает спуску и ругает нахалов; но эта ругня возбуждает еще больший смех. По временам казак отмахивает в сторону то того, то другого из лезущих на него китайцев – опять смех и остроты. Между тем начинается покупка. Сначала торговец, увлеченный общим любопытством, только смотрит, вытаращив глаза, на чужеземцев, но потом смекает, что от ян-гуйзы можно поживиться, и обыкновенно запрашивает непомерную цену. Абдул вступает в торговлю, в чем принимают теперь участие и некоторые из «зрителей». Они кричат продавцу: «проси столько-то», «смотри, серебро у ян-гуйзы нехорошее, вески малы». Но торговец теперь уже сам не рад толпе, набившейся в его лавку, и старается поскорее отделаться, хотя все-таки не преминет взять лишнее и обвесить при получении платы. Последнюю необходимо производить, отвешивая серебро на маленьких весах вроде нашего безмена, так как в Китае не существует ни серебряной или золотой монеты, ни государственных кредитных бумажек. При подобном отвешивании европеец неминуемо передаст или недополучит серебра процентов на пять, даже на десять. Спорить бесполезно. Подобный обман практикуется китайскими торговцами и с своими покупателями; поэтому споры, даже драки в китайских лавках и на базарах, составляют явление самое обыденное. Покончив в одной лавке, наши посланные отправляются в другую. Там и дорогою повторяется прежняя история; только наглядевшиеся «зрители» теперь заменяются новыми, не менее, конечно, назойливыми и нецеремонными. Так продолжается во все время пребывания посланных в городе; только за его воротами они могут вздохнуть свободнее и без помехи ехать к своему бивуаку.

Недружелюбие китайских властей. Противоположно тому, как в Хами, в Са-чжеу мы встретили очень холодный прием со стороны китайских властей. Нам с первого же раза отказали дать проводника не только в Тибет, но даже в соседние горы, отговариваясь неимением людей, знающих путь. При этом китайцы стращали нас рассказами о разбойниках-тангутах, о непроходимых безводных местностях, о страшных холодах в горах и т. д. На все это я поставил один категорический ответ: дадут проводника – хорошо; не дадут – мы пойдем и без него. Тогда сачжеуские власти просили дать им время подумать и, вероятно, послали запрос, как поступить в данном случае, к главнокомандующему Цзо-цзун-тану, проживавшему в то время в г. Су-чжеу.

Закупка продовольствия. С своей стороны, мы занялись покупкою и заготовлением продовольствия на весь дальнейший путь в Тибет. Статья эта была весьма важная, так как, будучи обеспечены продовольствием, мы могли уйти в горы без проводника и вообще действовать решительнее. Большую услугу оказал нам при этом провожавший из Хами офицер, за что и получил хорошие подарки. Этот офицер закупил для нас все, что было нужно, и с его помощью мы смололи себе из поджаренной пшеницы 35 пудов дзамбы, которой нельзя было достать в Са-чжеу. Дальнейшие же запасы нашего продовольствия состояли из 8 пудов рису, 5 пудов проса, 21 пуда пшеничной муки, 10 пудов пшеницы для корма лошадей, 4 пудов соли для себя и для верблюдов в горах, 11/2 пуда кирпичного чая, 1 пуда китайского сахара, 1 пуда финтяузы и 15 баранов.

Для приобретения всего этого потребовалась целая неделя времени, которая, однако, не прошла бесполезно относительно естественно-исторических исследований. Что же касается населения оазиса или окрестной страны, то об этом мы решительно ничего не могли узнать: от нас все скрывали, нас обманывали на каждом шагу. При этом местные власти постоянно уговаривали нас отложить дальнейший путь, и в подкрепление своих доводов указывали на пример венгерского путешественника графа Сечени, посетившего за два месяца до нас тот же Са-чжеу и отказавшегося от дальнейшего следования на Лоб-нор или в Тибет.

Продолжение пути. План моих дальнейших действий состоял в том, чтобы итти в соседние к Са-чжеу части Нань-шаня и провести там месяц или полтора. Необходимо это было для того, чтобы подробнее обследовать самые горы, дать отдохнуть и перелинять нашим верблюдам, отдохнуть самим и, наконец, подыскать за это время проводника в Тибет или, по крайней мере, в Цайдам. Для того же, чтобы китайцы не распорядились послать впереди нас запрещение давать нам провожатых, я объяснил сачжеускому начальству, что иду в горы лишь на время, а затем опять вернусь в Са-чжеу; просил, чтобы нам приготовили к тому времени и проводника в Тибет. Сколько кажется, сачжеуские власти поверили тому, что мы еще вернемся к ним и, после нескольких настоятельных с моей стороны внушений, согласились, наконец, дать нам проводников в ближайшие горы; но и тут покривили душою, как оказалось впоследствии.

Ранним утром 21 июня мы направились с места своего бивуака к Нань-шаню. Провожатыми явились офицер и трое солдат из Са-чжеу. Мы прошли возле стены этого города, где, конечно, не обошлось без многочисленных зевак; затем, сделав еще три версты к востоку, достигли окраины оазиса. Здесь, как и везде в Центральной Азии, культура и пустыня резко граничили между собою: не далее пятидесяти шагов от последнего засеянного поля и орошающего его арыка не было уже никакой растительности – пустыня являлась в полной наготе. Кайма деревьев и зелени, убегавшая вправо и влево от нас, рельефно намечала собою тот благодатный островок, который мы теперь покидали. Впереди же высокою стеною стояли сыпучие пески, а к востоку, на их продолжении, тянулась гряда бесплодных гор – передовой барьер Нань-шаня. Снеговые группы этого последнего резко белели на ярком летнем солнце и темно-голубом фоне неба. В особенности грандиозною представлялась более обширная восточная снеговая группа. К ней мы теперь и направились, с лихорадочным нетерпением ожидая той минуты, когда, наконец, подойдем к самому подножию нерукотворных гигантов. Заманчивость впереди была слишком велика. Перед нами стояли те самые горы, которые протянулись к востоку до Желтой реки, а к западу – мимо Лоб-нора, к Хотану и Памиру, образуя собою гигантскую ограду всего Тибетского нагорья с северной стороны. Вспомнилось мне, как впервые увидел я эту ограду в июне 1872 года из пустыни Алашанской, а затем, четыре с половиною года спустя, с берегов нижнего Тарима. Теперь мы вступали в середину между этими пунктами – и тем пламеннее желалось поскорее забраться в горы, взглянуть на их флору и фауну…

Святые пещеры. Пройдя 12 верст от оазиса Са-чжеу к юго-востоку, мы круто повернули на юг и, войдя в ущелье, отделяющее сыпучие пески от гряды вышеупомянутых бесплодных гор, неожиданно встретили прекрасный ручей, протекавший под сенью ильмовых деревьев. Оказалось, что это весьма замечательное место, изобилующее святыми буддийскими пещерами и называемое китайцами Чэн-фу-дун, т. е. «тысяча пещер». До сих пор нам никто единым словом не намекнул об этой замечательности,[252] которую, как оказалось впоследствии, посетил из Са-чжеу также и граф Сечени.

Все пещеры выкопаны людскими руками в громадных обрывах наносной почвы западного берега ущелья. Расположены они в два неправильных яруса; ближе к южному концу прибавлен третий ярус. Нижние ряды сообщаются с верхними посредством лесенок. Все это тянется на протяжении почти версты, так что здесь действительно наберется, если не тысяча, то, наверное, несколько сот пещер, больших и малых. Немногие из них сохранились в целости; остальные же более или менее разрушены дунганами, дважды здесь бушевавшими. Кроме того, разрушению помогло и время; многие карнизы и даже целые половины верхних пещер обвалились, так что помещавшиеся внутри их идолы стоят теперь совсем наружу.

На южной оконечности пещер находится кумирня, где живет монах (хэшен), заведующий всей этою святыней. Он сообщил нам, что пещеры устроены весьма давно, еще при династии Хань,[253] и что постройка их стоила очень дорого. Действительно, работы при этом было гибель. Необходимо было каждую пещеру выкопать в отвесном обрыве почвы (правда, нетвердой), а затем внутри оштукатуривать глиною. Кроме того, верхние своды и стены всех пещер покрыты, словно шашками, маленькими изображениями какого-либо божка; местами же нарисованы более крупные лица богов и различные картины.

Каждая из малых пещер имеет от 4 до 5 сажен в длину, 3–4 сажени в ширину и сажени 4 в высоту. Против входа в углублении стены помещен в сидячем положении крупный идол, сам Будда; по бокам его стоят несколько (обыкновенно по трое) прислужников. У этих последних лица и позы изменяются в различных пещерах. Большие пещеры вдвое обширнее только что описанных. В них идолы гораздо крупнее, иногда вдвое более роста человеческого; стены же и потолок отделаны старательнее. Притом в больших пещерах главные идолы поставлены посредине на особом возвышении; идолы же помельче расположены сзади этого возвышения и по бокам стен.

Идол в одной из пещер Чэн-фу-дун

В особом помещении находятся два самых больших идола всех пещер. Один из них, называемый Да-фу-ян, имеет около 12–13 сажен высоты и от 6 до 7 толщины; длина ступни 3 сажени; расстояние между большими пальцами обеих ног 6 сажен. Этот идол обезображен дунганами. Другой большой идол, называемый Джо-фу-ян, по величине почти вдвое меньше первого. Наконец в двух пещерах, вдоль задней стены, помещены в каждой по одному очень большому идолу в лежачем положении. Один из этих идолов изображает женщину. Другой, называемый Ши-фу-ян, окружен своими детьми, числом 72. Голова этого идола, кисти рук, сложенных на груди, и босые ноги вызолочены, одеяние же выкрашено в красный цвет. Все идолы, как большие, так и малые, сделаны из глины с примесью тростника.

Перед входом в главные пещеры, а иногда внутри их, помещены глиняные же изображения разных героев, часто с ужасными, зверскими лицами. В руках они держат мечи, змей и т. п.; в одной из пещер такой герой сидит на слоне, другой на каком-то баснословном звере. Кроме того, в одной из пещер поставлена большая каменная плита, вся исписанная по-китайски; вверху ее и на сторонах видны какие-то крупные надписи, непонятные для китайцев, как нам сообщал провожавший хэшен. При больших пещерах, а иногда и при малых, висят большие чугунные колокола; внутри же находятся особые барабаны. Все это, конечно, употреблялось прежде при богослужении.

Таинственный мрак царствует в особенности в больших пещерах; лица идолов выглядывают какими-то особенными в этой темноте. Понятно, как сильно должна была действовать подобная обстановка на воображение простых людей, которые некогда, вероятно во множестве, стекались сюда, чтобы поклониться воображаемой святыне.

Переход до р. Дан-хэ. Та речка, близ устья которой расположены вышеописанные пещеры, называется Шуй-го и образуется из ключей в верхних частях ущелья, прорезывающего окрайнюю гряду гор. Пройти по этому ущелью в его нижней части оказалось невозможно; мы должны были сделать трудный шестиверстный обход по сыпучим пескам, а затем опять опустились в самое ущелье. Его боковые скалы отвесны, довольно высоки и состоят из серого мелкозернистого гнейса. Ширина окрайней гряды в этом месте около двенадцати верст; затем горы, и без того невысокие, еще более мельчают; наконец, раскрывается обширная равнина, на противоположной стороне которой высится главный кряж Нань-шаня.

На упомянутую равнину мы вышли возле ключа Да-чуань, близ которого некогда стояла китайская фанза и обрабатывалось небольшое поле. Все это было заброшено, вероятно, со времени дунганского разорения.

От ключа Да-чуань двое из наших провожатых, именно офицер и один из солдат, отправились обратно в Са-чжеу. С нами остался только полицейский и его помощник. Эти вожаки объявили, что впереди лежит большой безводный переход. Поэтому мы только пообедали возле ключа Да-чуань, а затем двинулись далее. Дорогою ночевали с запасною водою; назавтра же, еще довольно рано утром, добрались до р. Дан-хэ, той самой, которая орошает оазис Са-чжеу.

Обман проводников. Но не на радость пришли мы к этой речке. В ее крутых, часто отвесных, берегах едва отыскалась тропинка, по которой можно было спуститься к воде с вьючными верблюдами. Затем проводники, заведя нас, совершенно умышленно, как оказалось впоследствии, в столь трудное место, объявили, что далее не знают дороги. Опять-таки это была ложь, исполненная, вероятно, по приказанию сачжеуских властей, рассчитывавших, что, не имея проводников, мы не пойдем в горы и вернемся в Са-чжеу. Однако китайцы ошиблись в своем расчете. Проводники были прогнаны, и мы решили сами поискать пути в горы, до которых теперь уже было недалеко. С большим трудом выбрались мы со своим караваном из глубокого ущелья Дан-хэ, с тем чтобы итти равниною вверх по этой реке; но глубокие балки с отвесными боками сразу преградили нам дальнейший путь. Пришлось вернуться, спуститься опять в ущелье Дан-хэ и, переправившись через эту чрезвычайно быструю и довольно глубокую (до 3 футов на переправе) реку, остановиться на противоположном берегу ее, так как крутой подъем, спуск и переправа заняли более трех часов времени и утомили наших верблюдов. На следующий день мы направились вверх уже по левому берегу Дан-хэ, притом в некотором от нее расстоянии. Итти было гораздо удобнее, и через 17 верст мы достигли того места, где Дан-хэ выходит из высоких гор. Здесь я решился остановиться и серьезно позаботиться о дальнейшем пути. Пока же опишем местность, уже пройденную.

Передовой уступ Нань-шаня. Обширная равнина, по которой в последние дни лежал наш путь, составляет в этом месте передовой уступ Нань-шаня к стороне Хамийской пустыни. Поперечник этой равнины, по нашему пути, заключал в себе более 50 верст; абсолютная же высота, поднявшаяся близ ключа Да-чуань более чем на 5000 футов, достигла, постепенно прибавляясь, до 7600 футов при выходе р. Дан-хэ из высоких гор. Северною оградою этой, покатой от юга к северу, плоскости служит, как сказано выше, гряда невысоких бесплодных гор, которые западнее речки Шуй-го заменяются холмами, или, пожалуй, даже горами сыпучего песка; наконец, еще западнее, далеко на горизонте, чуть виднеются в том же направлении горы, которые, вероятно, составляют один из отрогов лобнорского Алтын-тага.[254]

По своему характеру описываемая высокая равнина у подножия главного кряжа Нань-шаня совершенно напоминает пустыню. Почва состоит из солонцеватой глины с галькою. Растительность та же, что и в пустыне: саксаул, хармык, сульхир (Agriophyllum gobicum), [джузгун, хвойник, полынь-чернобыльник] – Galligonum, Ephedra, Artemisia campestris; ближе к Нань-шаню эта растительность гуще покрывает почву.

Воды нет вовсе, за исключением лишь р. Дан-хэ, которая вытекает далеко из восточных снеговых гор и перед прорывом гряды сыпучих песков принимает, как нам сообщили впоследствии монголы, другую речку, приходящую от западной снеговой группы.

Среднее и верхнее течение р. Дан-хэ. В среднем своем течении, принадлежащем вышеописанной высокой равнине, р. Дан-хэ[255] имеет сажен 10, местами 15 ширины, при глубине во время высокой летней воды от 21/2 до 4 футов. Течение чрезвычайно быстрое, так как наклон местности очень велик. Вода до того мутная, что кажется густою и имеет грязно-желтый цвет. Подобная мутность обусловливается тем, что описываемая река в большей части своего течения проходит по лёссовой почве, которую размывает своими быстрыми волнами. Разрушительное действие такого размывания всего сильнее проявляется в среднем течении Дан-хэ. Здесь она промыла себе очень глубокое ложе, так что течет словно в коридоре или траншее. Отвесные бока этого коридора имеют от 20 до 30 сажен высоты; верхний их пояс, приблизительно на толщину от 4 до 7 сажен, состоит из округленной гальки. Пониже этого наносного водою слоя обрывы берегов Дан-хэ состоят из желтоватой лёссовой глины, которая здесь, как и везде, проявляет особенную способность к вертикальному растрескиванию. Результатом этого растрескивания являются многочисленные, также с отвесными боками, балки, которые сбегают к описываемой реке от окрайних гор правого берега в верхней части ее среднего течения.

Здесь ширина той траншеи, в которой течет Дан-хэ, не более 300, местами 500 шагов. Сама река беспрестанно ударяется то в правый, то в левый берег своего коридора, бока которого постоянно обваливаются, иногда огромными глыбами. Свободные площадки, образуемые излучинами реки, сплошь почти поросли кустарниками – тальником, джидою и облепихою; реже встречаются барбарис (Berberis integerrima), чагеран (Hedysarum multijugum, n. sp.), сугак (Lycium turcomanicum) и ломонос (Clematis orientalis). Из трав обыкновенны: дырисун и тростник; местами прокидываются два-три вида Astragalus [астрагал], на мочежинах Orchis и Gentiana [кукушкины слезки или ятрышник и горечавка]; кой-где встречается Cynomorium coccineum [циноморий], достигающий весьма большого роста.[256]

Птиц по кустарникам и обрывам, против ожидания, мы нашли немного. Сачжеуский фазан сюда не заходит. Чаще же других встречались: сорокопут (Lanius isabellinus), славка (Sylvia curruca), стриж (Cypselus murarius) и горная куропатка (Gaccabis chukar); реже попадались каменный голубь (Columba rupestris), пустынный воробей (Passer timidus n. sp.), плисица (Motacilla paradoxa), a по самой реке горные гуси (Anser indicus) с выводками молодых.

Жителей нигде не было, хотя местами встречались заброшенные поля и разоренные фанзы.

Верхнее течение р. Дан-хэ принадлежит вполне горам. Исследовано оно нами лишь в местности ближайшей к наружной окраине этих гор. Здесь грязные волны быстро несутся по огромным валунам, которыми усеяны дно и берега реки; кустарников уже мало. Береговые же обрывы часто заменяются крутыми скатами гор, также состоящих на своей поверхности почти исключительно из лёссовой глины и галечного наноса. Местами эти наносы имеют от 8 до 12 сажен толщины; в нижнем их поясе попадается много крупных гранитных валунов.

Вся местность на верхней Дан-хэ, как и вообще в этой части Нань-шаня, изобилует золотом. В прежние времена, до дунганского восстания, это золото усердно разрабатывалось китайцами. Старые шахты встречались нам часто; обыкновенно они имели от 5 до 10 сажен глубины. Рабочие жили тут же в небольших пещерках, выкопанных в обрывах наносной почвы. Местами в горах видны были также следы прежних канав, иногда проведенных издалека для промывки золотоносного песку.

Разъездами отыскиваем путь. С места нашей стоянки, при выходе р. Дан-хэ из гор, мы предприняли розыски дальнейшего пути. Для этого снаряжены были два разъезда на верховых лошадях. В один из этих разъездов послан был казак Иринчинов с препаратором Коломейцевым. Им приказано было ехать возможно далее вверх по Дан-хэ. В другой разъезд, в горы на юг, отправился я сам с унтер-офицером Урусовым.

Все мы поехали налегке, захватив с собою по небольшому котелку для варки чая и по нескольку фунтов дзамбы; войлок из-под седла должен был служить постелью, седло изголовьем. При таком снаряжении, на привычной верховой лошади, и проходя трудные места пешком, можно пробраться решительно везде, даже в самых диких горах. При больших летних днях нетрудно проехать верст пятьдесят, делая в полдень отдых часа на два-три. Следовательно, дня в три-четыре можно обследовать местность далеко и разыскать более удобный путь. Подобный способ практиковался нами много раз впоследствии и почти всегда приводил к благоприятным результатам. Главное – делаешься сам хозяином пути и не нуждаешься в проводниках, по крайней мере в тех местах, где этих проводников затруднительно или вовсе невозможно достать.

Лишь только, отправившись в разъезд, заехали мы в горы, как поднялась гроза, и хотя дождь был не очень велик, но тем не менее выпавшая влага не могла удержаться на оголенных глинистых скатах. Отовсюду побежали ручьи, мигом образовавшие на дне ущелья, по которому мы ехали, ручей, сажени в две ширины и около фута глубиною. С шумом бежала навстречу нам, по совершенно сухому перед тем руслу, густая от грязи вода, которая прыгала через камни, местами же на обрывах образовывала водопады. Но лишь только окончился дождь, как через полчаса или даже того менее ручей исчез, и только полосы нанесенной грязи свидетельствовали о его непродолжительном существовании.

Случайная встреча монголов. Отъехав еще немного и перебравшись через крутой отрог гор, мы неожиданно услышали недалеко в стороне от нас в боковом ущелье людские голоса. Минуту спустя оттуда выехали верхом двое монголов; у каждого из них была еще запасная лошадь. Испугавшись неожиданной встречи, монголы хотели было удрать назад, но мы уже стояли возле них и, поздоровавшись, начали расспрашивать, кто они такие, куда едут, знают ли дорогу в Цайдам. Все еще не оправившиеся от страха, монголы объяснили сначала, что они охотятся за сурками, а потом стали утверждать, что они пастухи и ищут потерявшихся лошадей. Весьма вероятно, что то и другое было ложь и что встреченные нами монголы промышляли воровством лошадей. Но для нас в эту минуту было решительно все равно, какою профессией занимаются эти монголы. Встреча с ними в данных обстоятельствах оказалась счастливою находкою, упустить которую было невозможно. Люди эти, несомненно, отлично знали окрестные горы и могли показать нам путь в Цайдам. Поэтому, поговорив немного, мы ласково пригласили встреченных ехать вместе с нами к нашему бивуаку. Монголы наотрез отказались от этого. Напрасно обещана была хорошая плата и подарки – ничего не действовало. Тогда я объявил монголам, что поведу их насильно в свой лагерь, и велел ехать с нами; на случай же бегства предупредил, что по ним будут стрелять. Волею-неволею, дрожа от страха, монголы поехали под нашим конвоем. Дорогою, видя, что мы ничего дурного не делаем, наши пленники немного успокоились и прежде всего начали расспрашивать, кто наш начальник и какую имеет он на шляпе шишку, т. е. чин, нисколько не подозревая, что сам начальник едет с ними в простой парусинной рубашке. Поздно ночью приехали мы к своему бивуаку, где монголы были напоены чаем, накормлены, но для предупреждения бегства посажены под караул. На следующий день утром эти простаки сильно удивлялись, что приведший их из гор «орос-хун», т. е. русский человек, был сам начальник отряда. Видя безысходность своего положения, плененные монголы, сначала отговорившиеся незнанием пути в Цайдам, объявили, наконец, что покажут нам туда дорогу.

Они указывают нам дорогу в Цайдам. И вот, после полудня того же дня, мы отправились с своими новыми провожатыми в дальнейший путь. На случай, если бы нам не встретились посланные в другой, еще не вернувшийся, разъезд, мы оставили записку, куда идем, и прикрепили эту записку в расщеп палки, воткнутой в землю на месте покинутого бивуака.

Оставив его, мы должны были переправиться, с большим опять трудом, на правую сторону Дан-хэ; затем следовали верст пять по горной долине; наконец, повернули вправо на перевал через хребет, который невдалеке отсюда отделяется от главного и уходит к северо-востоку. Подъем и спуск были круты, но тропинка хорошо проложена, местами даже выбита в скалах; видно было, что по этой дороге прежде часто ездили. Спустившись опять к Дан-хэ, мы остановились ночевать. На следующий день утром, пройдя около пяти верст вверх по берегу той же Дан-хэ, мы встретили перекинутый через нее мостик, возле которого стояла заброшенная фанза, – то был некогда китайский пикет, как сообщили провожавшие нас монголы. Однако по мостику могли проходить только люди и лошади; верблюдов опять пришлось переводить в брод через быструю Дан-хэ, которая и здесь имеет 6–8 сажен ширины при глубине от 2 до 3 футов.

Прекрасная стоянка. От этой последней переправы мы пошли вверх по речке Куку-усу левому притоку Дан-хэ. Отойдя менее трех верст, встретили довольно обширное (десятины две-три) луговое место, обильное ключами и превосходным кормом. Кроме того, по берегу Куку-усу здесь рос тамариск, годный на топливо; даже солонцы – и те нашлись для верблюдов. Словом, место выпало такое, лучше которого невозможно было бы найти в здешних горах. Конечно, мы здесь остановились, благословляя судьбу, неожиданно пославшую нам столь благодатный уголок. В нем мы могли спокойно отдохнуть и поправить своих животных, а между тем исследовать окрестные горы.

Двое казаков были посланы дальше с провожатыми монголами узнать дорогу в Цайдам. Посланные возвратились на следующий день и объявили, что монголы указали им желанную тропинку, которая вела на южную сторону Нань-шаня. Там уже жили монголы Цайдама. Наши же невольные проводники, получив плату, уехали куда-то далее.

Таким образом, благодаря счастливой случайности, мы так легко отыскали себе отличную стоянку в горах и узнали дальнейший путь в Цайдам. Теперь, на радостях, решено было сначала хорошенько отдохнуть, а затем уже отправиться в ближайшие снеговые горы.

Давно мы не видали такой благодати, какая была теперь вокруг нас: палатка наша стояла на зеленом лугу, мы пили ключевую воду, купались в светлой речной воде,[257] отдыхали в прохладе ночи. Кругом нас не было ни китайцев, ни монголов, а это тоже благо великое. Наши животные могли каждый день наедаться сочной зеленой травы; их не беспокоили ни мошки, ни оводы. Только одно печалило нас – именно то, что окрестные горы имели совершенно пустынный характер и не предвещали обильной добычи ни в растительном, ни в животном мире. Лесов, на которые мы так рассчитывали, не оказалось вовсе. Только одна альпийская область могла вознаградить бедность нижнего и среднего пояса этой части Нань-шаня: но и эта надежда исполнилась впоследствии только отчасти.

Посланные в разъезд Иринчинов и Коломейцев вернулись только на пятый день. Они рассказали, что ездили верст за сто вверх по Дан-хэ, которая все время течет близ северной подошвы громадного снегового хребта. Хребет этот уходит еще далее к востоку-юго-востоку, но везде одинаково безлесен и бесплоден. До истоков Дан-хэ посланные не добрались, хотя до них, вероятно, оставалось уже недалеко.

Дорога, хорошо проложенная, не терялась все время. В одном месте посланные встретили трех китайцев, которые, вероятно тихомолком, промывали золото. Один из этих китайцев, говоривший по-монгольски и ранее виденный нами по пути из Са-чжеу сообщил Иринчинову и Коломейцеву, что дорога, по которой они едут, ведет к большим рудникам золота, ныне заброшенным. По этой дороге наши посланные нередко встречали, также заброшенные, китайские пикеты и даже небольшие глиняные крепостцы, которыми, вероятно, обеспечивалось движение к золотым рудникам из Са-чжеу.

Причины подозрительности китайцев. Тот же китаец в минуту откровенности сообщил Иринчинову и Коломейцеву, что когда он повстречался с нами близ пещер Чэн-фу-дун, то наши провожатые из Са-чжеу тотчас объявили ему, чтобы он ничего не смел рассказывать про горы; в противном случае грозили отрубить голову Наше начальство и весь народ говорят, продолжал китаец, что вы ходите здесь, чтобы разыскать золото; от вас велено все скрывать, вас велено постоянно обманывать. Таким образом объяснилось, почему сажчеуские власти так упорно не хотели пускать нас в горы и даже прибегли к умышленному обману в пути, посредством данных нам проводников. К опасению относительно золота присоединилось и другое опасение, чтобы русские не проведали новый путь в Тибет, как известно, не слишком-то подчиненный Китаю.

Неутешительны были такого рода сведения. Теперь можно было наверное рассчитывать, что китайцы постараются всеми средствами затруднить нам дальнейший путь в столицу Далай-ламы. Оставалось только уповать на самих себя и на свое счастье, так много раз выручавшее меня в различных трудных обстоятельствах совершенных путешествий.

Глава шестая Хребет Нань-шань

Две характерные части Центральной Азии. – Хребты Гумбольдта и Риттера в Нань-шане. – Связь этого последнего с Алтын-тагом. – Нань-шань близ Са-чжеу. – Средний пояс северного склона описываемых гор. – Его флора. – Фауна. – Область альпийских лугов. – Пояс каменных россыпей. – Область вечного снега. – Фауна альпийской области. – Климат Западного Нань-шаня. – Сравнение этих гор с их восточною окраиною.

Две характерные части Центральной Азии. Открытием мною в конце 1876 года громадного хребта Алтын-тага близ Лоб-нора определилась неизвестная до тех пор связь между Куэн-люнем и Нань-шанем и выяснилось, по крайней мере в общих чертах, положение северной ограды всего Тибетского нагорья. Это последнее на меридиане Лоб-нора обогатилось придатком почти в 3° широты; Цайдам оказался замкнутою высокою котловиною, а знаменитый Куэн-люнь, протянувшийся, под различными названиями, от верховьев Яркендской реки внутрь собственно Китая, только западной своей частью оградил высокое Тибетское плато к стороне низкой Таримской пустыни. Дальнейшею оградою того же Тибетского плато служит новооткрытый Алтын-таг, соединяющийся с одной стороны посредством Тугуз-дабана с Куэн-люнем, а с другой – как то теперь уже смело можно утверждать – примыкающий к Нань-шаню, протянувшемуся от Са-чжеу до Желтой реки.

Таким образом, является непрерывная, гигантская стена гор от верхней Хуан-хэ до Памира. Эта стена огораживает собою с севера самое высокое поднятие Центральной Азии и разделяет ее на две, резко между собою различающиеся, части: монгольскую пустыню – на севере и Тибетское нагорье – на юге.

Нигде более на земном шаре нельзя встретить, на таком обширном пространстве, столь резкого различия двух рядом лежащих стран. Горная гряда, их разделяющая, часто не превосходит нескольких десятков верст в ширину, а между тем по одну и по другую ее стороны лежат местности, совершенно различные по своему геологическому образованию и топографическому рельефу, по абсолютной высоте и климату, по флоре и фауне, наконец, по происхождению и историческим судьбам народов, здесь обитающих.

Хребты Гумбольдта и Риттера в Нань-шане. Хребет этот, как выше сказано, тянется к западу от верхней Хуан-хэ и, состоя из нескольких параллельных цепей,[258] образует горную альпийскую страну, наиболее расширенную к северу и северо-западу от озера Куку-нора. Здесь же описываемые горы местами переходят за пределы вечного снега; от Южно-Кукунорского хребта они отделяются долиною р. Бухайн-гола.

На меридиане оазиса Са-чжеу Нань-шань суживается верст на 40 и даже более близ снеговой группы Анембар-ула. Но перед таким сужением, в 90 верстах восточнее вышеназванной снеговой группы и также на главной оси описываемых гор, встает громадный вечноснеговой хребет, протянувшийся более чем на 100 верст в направлении от запада-северо-запада к востоку-юго-востоку. На восточной окраине этого хребта к нему примыкает от юго-юго-запада почти под прямым углом другой хребет, также вечноснеговой и немного разве меньший по длине. Южною своею частью этот хребет упирается в пустыню Северного Цайдама близ озера Ихэ-цайдамин-нор. Ни тот, ни другой из указанных снеговых хребтов не имеют общего названия у местных жителей, различающих, как обыкновенно, названия лишь отдельных частей гор и их главных вершин. Пользуясь правом первого исследователя, я назвал, там же на месте, снеговой хребет, протянувшийся по главной оси Нань-шаня – хребтом Гумбольдта, а другой, ему перпендикулярный, – хребтом Риттера, в честь двух великих ученых, столь много работавших для географии Центральной Азии.[259] Отдельные вершины хребта Гумбольдта поднимаются на абсолютную высоту до 19 000 футов.[260]

Связь этого последнего с Алтын-тагом. Снеговая группа Анембар-ула, гораздо меньшая по величине, нежели хребет Гумбольдта, составляет крайний западный пункт Нань-шаня. Отсюда лишь немного более 150 верст до той части лобнорского Алтын-тага,[261] которая посещена была мною в январе 1877 года. Связь тех и других гор несомненна. Только какое приурочить название для этой промежуточной части, если такого названия не существует? Мне кажется, удобнее оставить и для нее название Алтын-таг, так как горы эти своим характером, по всему вероятию, не отличаются от гор, ближайших к Лоб-нору.

Что же касается до снегового хребта Чамен-таг, о котором рассказывали мне лобнорцы,[262] то, весьма вероятно, что этот хребет принадлежит к системе Алтын-тага и составляет северную ограду западной части цайдамской котловины. Южною же оградою всей этой котловины стоит, на продолжении хребта Бурхан-Будда, громадная цепь гор, прямо уходящая к западу, и, по всему вероятию, составляющая главную ось Куэн-люня. Но об этом речь впереди. Теперь же подробно о Нань-шане близ Са-чжеу.

Нань-шань близ Са-чжеу. Хребет этот состоит здесь из двух, рядом почти лежащих, цепей, отделяющихся близ западной оконечности гор Гумбольдта и вновь соединяющихся в снеговой группе Анембар-ула. Северная, т. е. ближайшая к Са-чжеу, цепь должна быть принята за главную. От нее, при выходе р. Дан-хэ из гор, отделяется новая широкая гряда гор, уходящих к северо-востоку. Между этою грядою и горами, расположенными на правой стороне верхней Дан-хэ, расстилается обширная высокая равнина с совершенно пустынным характером. Такого же свойства равнины, только меньших размеров, залегают и между двумя вышеупомянутыми цепями Нань-шаня; наконец, передний его уступ к стороне Са-чжеу[263] представляет также высокую пустынную равнину. Таким образом, Нань-шань в своей крайней западной части, подобно Тянь-шаню, имеет ту особенность, что изобилует высокими обширными плоскостями, несущими совершенно пустынный характер. Сходен он в этом отношении с Алтын-тагом и вообще с горами Северного Тибета, где местности равнинные являются не более, как обширными долинами между горными хребтами.

Средний пояс северного склона описываемых гор. Впрочем, весь почти средний пояс Нань-шаня, в описываемой части его северного склона, несет пустынный характер. Почва гор этого пояса, лежащего приблизительно между 71/2-11 тысяч футов абсолютной высоты, состоит исключительно из лёссовой глины и мелкой гальки; в последней часто встречаются сильно округленные гранитные валуны. Скал очень мало; они состоят из сиенита, серого гнейса и темного глинистого сланца; кой-где попадается белый мрамор. Горные скаты везде очень круты; местами, в узких ущельях, почти отвесны.

Вообще описываемый пояс Нань-шаня несет весьма дикий характер и трудно доступен. Орошение его, вследствие сухости климата, очень бедное. Эта-то причина обусловливает, главным образом, отсутствие лесов и скудость флоры вообще.

Его флора. Всего беднее и однообразнее эта флора по вышеупомянутым высоким равнинам. Их глинистая почва нигде не прикрыта зеленым ковром; наоборот, равнины эти издали кажутся совершенно серыми. Скудная растительность обыкновенно рассажена здесь редкими кустиками. Только повыше, в соседстве альпийского пояса, становится немного лучше. Здесь в большом количестве появляются мелкая полынь (Artemisia pectinata) и ковыль (Stipa sp.). Из других же растений, свойственных описываемым равнинам, можно назвать только представителей пустынной флоры: бударгану (Kalidium gracile), [реамюрию] – Reaumuria songarica, Reaumuria trigyna n. sp. и кой-где дырисун (Lasiagrostis splendens). Не богаче растительность и на горных скатах среднего пояса Нань-шаня. Там, на глинистой, также большей частью оголенной почве, врассыпную растут вышеназванные невзрачные представители флоры, к которым прибавляются: Salsola abrotanoides n. sp., Sympegma Regelii [солянка и бударгана], Tanacetum sp. [по В. Л. Комарову Pyretrum, т. е. ромашник], изредка Astragalus monophyllus [астрагал однолистный], а повыше на лучших местах курильский чай (Potentilla fruticosa) и кипец (Festuca sp.).

По горным долинам, в особенности там, где бегут речки, растительность, как и следует ожидать, разнообразнее. Здесь встречаются, хотя и в небольшом числе, кустарники: чагеран (Hedysarum multijugum, n. sp.), изредка попадающийся по горам почти до 11 тысяч футов абсолютной высоты; тамариск (Tamarix elongata?), хармык (Nitraria Schoberi), который на этой высоте в начале июля еще только цветет; красивый сабельник (Gomarum Salessowii); Caryopteris mongolica, растущая также и в пустыне Алашанской; наконец, кой-где тальник (Salix sp.) и облепиха (Hippophae rhamnoides), поднимающиеся лишь до 81/2 тысяч футов абсолютной высоты; ломонос (Clematis orientalis) нередко обвивает эти кустарники и покрывает их густою шапкою своих желтых цветов. Из трав в тех же долинах встречаются: злаки (Hordeum pratense, Triticum strigosum, Poa sp. [ячмень, пырей, мятлик]), лапчатки (Potentilla dealbata, P. bifurca), [астра] – Calimeris alyssoides, колокольчик (Adenophora Gmelini), [молокан] – Mulgedium tataricum, лук (Allium tennissimum), изредка ревень (Rheum spiciforme var.) и красивая генциана (Gentiana barbata). Местами, в орошенных долинах, попадаются ключи, а возле них небольшие площадки тростника (Phragmites communis) и зеленеющие болотистые лужайки, на которых произрастают: синий зверобой (Pleurogyne rotata), [млечник приморский] – Glaux maritima, [кобрезия] – Elyna n. sp., два-три вида [лютика] – Ranunculus, [горец сибирский] – Polygonum sibiricum.

Фауна. Бедный своею флорою средний пояс Нань-шаня не богат и животного жизнью. Из крупных зверей, по высоким долинам, здесь живут, местами даже в большом количестве, куланы[264] (Asinus kiang), изредка попадаются хара-сульты (Antilope subgutturosa); в самих горах обыкновенны зайцы (Lepus sp.) и волки (Ganis lupus), но лисиц мало; немного также и мелких грызунов.

Птиц в среднем поясе Нань-шаня также очень мало. Чаще других встречаются: скалистая куропатка (Caccabis chukar), завирушка (Accentor fulvescens), чечетка (Linota brevirostris), чекан (Saxicola salina), сокол пустельга (Falco tinnunculus), ворон (Lervus corax); возле речек – плисица (Motacilla paradoxa), горихвостка (Ruticilla rufiventris), кулик-красноножка (Totanus calidris) и кулик-черныш (Totanus ochropus). Все эти птицы, даже мелкие пташки, весьма осторожны, вероятно потому, что редко видят человека.

Кулан

В речках и ключах среднего пояса Нань-шаня нет ни рыб, ни лягушек; змеи же – Trigonocephalus intermedius [подкаменщик] попадаются нередко по долинам до 91/2 тысяч футов абсолютной высоты; обыкновении здесь также и ящерицы, но одного только вида – Phrynocephalus sp. [круглоголовки].

Жителей в описываемых горах во время нашего там пребывания не было вовсе. Между тем, местами попадались старые монгольские стойбища, а по р. Дан-хэ, как уже было говорено выше, прежде расположены были китайские пикеты, оберегавшие дорогу из Са-чжеу к золотым рудникам.

Область альпийских лугов. Верхний альпийский пояс Нань-шаня обнимает собою все горы выше 11 тысяч футов и, как вообще в громадных хребтах, представляет три характерные части: область альпийских лугов, область каменных россыпей и область вечного снега.

Начнем по порядку с альпийских лугов.

Поднимаясь вверх по сухим, волнистым долинам или по бесплодным глинистым скатам Нань-шаня, путешественник приближается к диким, грандиозным вершинам, венчающим главный гребень описываемого хребта. Здесь горные громады теснятся сплошною стеною; их боковые скаты чрезвычайно круты и обыкновенно усеяны каменными россыпями; там же, где горы поднимаются еще выше, они покрыты белою шапкою вечного снега. Между бесплодным средним поясом и совершенно оголенными россыпями лежит область альпийских лугов, где, благодаря сравнительно большему орошению, травянистая растительность довольно обильна и разнообразна.

Собственно пояс альпийских лугов занимает в вертикальном отношении неширокую полосу от 11 до 121/2 или до 13 тысяч футов абсолютной высоты, да и то в верхней своей части нередко изборожден оголенными россыпями, а внизу иногда уступает место бесплодным глинистым площадям и вершинам. Всего привольнее раскидываются альпийские луга Нань-шаня там, где они укрыты горами и притом орошены горными речками или ключами. Во время нашего посещения этих местностей, в июле, стояла пора самой энергичной жизни описываемого пояса, и пестрый ковер цветов часто сплошь покрывал довольно значительные площади.

По количеству на первом месте стояли горошки (Oxytropis, Astragalus), которых нами было здесь собрано 11 или 12 видов. Из них везде преобладал Astragalus alpina affinis [астрагал альпийский]; затем обыкновенны были: Astragalus confertus, Oxytropis falcata, Oxytropis kansuensis, Oxytropis strobilacea [астрагал плотный и три вида остролодки] и др. Между ними пестрели: крупная темно-синяя и крошечная голубенькая генциана (Gentiana decumbens, G. prostrata), желтый лютик (Ranunculus affinis), желтая лапчатка (Potentilla multifida) и белые головки чесноку (Allium platyspathum) [правильно: лук широкочехольный]. Там, где сочились небольшие ключи, цвели: розовый мытник (Pedicularis labellata), мякир (Polygonum viviparum), одуванчик (Taraxacum glabrum), осока (Carex ustuiata) и маленький Calamagrostis sp. [вейник]. По берегам речек встречались: сабельник (Comarum Salessowii) с крупными белыми цветами и курильский чай (Potentilla fruticosa) с цветами желтыми; генциана (Gentiana tenella), [колокольчик гималайский] – Adenophora Gmelini и красивенькая [скерда] Voungia flexuosa; по лугам же касатик (Iris sp.), в то время уже отцветший.

Таковы альпийские луга Нань-шаня, лежащие в области вечноснеговых вершин. Там же, где горы не переходят за снеговую линию и где они сравнительно обильнее скалами, там на площадках лугов, залегающих между этими скалами, преобладают другие растения: кипец (Festuca sp.), обыкновенный и в верхней области долин среднего пояса гор; превосходно пахучая Sterigma sulfureum, дикий лук (Allium Szovitsi) и ярко-желтая скерда (Crepis Pallasii); из кустарников же – курильский чай (Potentilla fruticosa) и низкая колючая [остролодка трагантовая] – Oxytropis tragacanthoides с лиловыми и розовыми цветками.

Пояс каменных россыпей. Выше 121/2 тысяч футов абсолютной высоты луга альпийского пояса начинают быстро беднеть и чем далее вверх, тем более и более заменяются голыми каменными россыпями, которые вскоре вытесняют всякую растительность и сплошь покрывают собою горы до самых вечных снегов. Крайний предел растительности на северном склоне снегового хребта Гумбольдта лежит на абсолютной высоте 13 700 футов.[265] Последними представителями растительной жизни мы нашли здесь: камнеломку (Saxifraga n. sp.), Saussurea sorocephala, Pyretrum sp., Thylacospermum n. sp.; последний растет небольшими кочковидными массами и поднимается даже на несколько сот футов выше означенного для растительности предела. Все эти растения составляют обыденные формы в нижних частях россыпей, там, где эти россыпи перемешиваются с альпийскими лугами, т. е. приблизительно в полосе от 12 до 131/2 тысяч футов абсолютной высоты. В нижней части этого пояса, следовательно, в ближайшем соседстве с настоящими альпийскими лугами, встречается довольно разнообразная горная флора. Кроме четырех вышеупомянутых видов растений, здесь обыкновенны: ревень (Rheum spiciforme var.), стелющий по земле кружками свои некрупные листья и едва поднимающий из них цветочные стебли, хохлатка (Corydalis stricta?), красиво пестреющая между камнями кучами своих желтых цветов, очиток (Sedum quadrifidum), обыкновенный спутник здешних гор, альпийская астра (Aster alpinus), Werneria nana, найденная и на Гималае, мелкий лилово-белый горошек (Oxytropis sp.), миниатюрные василистник (Thalictrum alpinum) и валериана (Valeriana Jaeschkei), мытник (Pedicularis pilostachya n. sp.) с темно-вишневыми цветами, мохнатая крупная Saussurea n. sp., растущий обыкновенно по скалам Isopyrum grandiflorum, довольно, впрочем, здесь редкий, Physolychnis alaschanica, Arenaria formosa [песчанка], Anaphalis Hancockii n. sp., Draba alpina var. algida [крупка], Leontopodium alpinum [эдельвейс].

Эти растения проводят свою кратковременную жизнь, по-видимому, в самых неблагоприятных условиях; теснятся под камнями, или на крутых скатах, где иногда едва находят несколько шагов глинистой почвы, подвергаются в самой средине лета морозам и непогоде, но все-таки не покидают своей родины и не спускаются в более низкую область гор.

В верхнем поясе каменных россыпей прекращается всякая растительная жизнь. Там царствует настоящий хаос. Разрушение здесь очень велико, только силы, им заправляющие (морозы, дождь, снег, ветры), действуют медленно, бесшумно, хотя и постоянно. Перед глазами путника является их вековая работа, и результаты ее поразительны. Громадные гранитные массы расколоты на куски, которые близ своих родных твердынь, и вообще на верху гор, имеют несколько футов и длину и толщину, но чем далее вниз, тем более и более мельчают. Только изредка валяется здесь гранитный великан, пока еще устоявший против всеобщего разрушения.

Наклон россыпей обыкновенно весьма крутой (45–60°), иногда чуть не отвесный. В их ложбинах почти всегда журчит вода, но ее не видно под камнями. Здесь начало горных ручьев и речек, которые затем, соединившись, образуют потоки более значительные. Ходьба по россыпям чрезвычайно затруднительна; нужна большая к тому привычка и крепость физическая. Тем более, что камни, в особенности мелкие, лежат непрочно и за каждым шагом человека катятся вниз. Острые, неокругленные бока этих камней быстро уничтожают обувь.

Вообще те горы, которые изобилуют россыпями, но бедны скалами, всегда трудно доступны; так в Нань-шане, по крайней мере в той части его, которую мы теперь исследовали; здесь настоящих скал очень мало, в особенности в снеговом хребте Гумбольдта; даже на самых высоких его гребнях и вершинах встречаются только россыпи, несмотря на то, что гранит составляет исключительно преобладающую породу.

Область вечного снега. Царство каменных россыпей доходит до 14 700 футов абсолютной высоты и отсюда начинается уже пояс вечного снега. Впрочем, вышеозначенная цифра представляет лишь среднюю высоту нижнего края ледников на северном склоне хребта Гумбольдта; отдельные пласты льдистого снега местами спускаются футов на 200, а в более укрытых ущельях, быть может, и еще ниже означенного предела. На южном склоне того же хребта нижний край ледников поднят на 15 700 футов абсолютной высоты, за исключением, конечно, укрытых ущелий, где эти ледники опять-таки спускаются на несколько сот футов ниже. Притом здесь, т. е. на южном склоне описываемых гор, вечного снега гораздо меньше, нежели на их склоне северном.

Обе вышеприведенные цифры могут быть приняты и за среднюю высоту снеговой линии хребта Гумбольдта, так как здешние ледники, при их близком соседстве с высокими обширными долинами, малом пополнении атмосферными осадками и быстром таянии летом в сухом воздухе на жгучем солнце этой широты, едва ли могут продвигаться значительно ниже снеговой линии. Такое явление, вероятно, общее и для всего Северного Тибета.

Ледник на южном склоне хребта Гумбольдта

Фауна альпийской области. Животная жизнь альпийского пояса Сачжеуского Нань-шаня вообще небогатая, можно даже сказать бедная, сравнительно с фауной (в особенности орнитологическою) Кукунорских гор или с обилием зверей в Северном Тибете. Но в Нань-шане являются уже представители млекопитающих, свойственных исключительно Тибету. Они находят здесь, подобно тому как и в лобнорском Алтын-таге, северную границу своего географического распространения. Из крупных тибетских зверей в альпийской области описываемых гор водятся куку-яман (Pseudois nahoor) и дикий як (Poephagus mutus).[266] Первый из них держится исключительно в каменных россыпях и довольствуется маленькими площадками скудной растительности. Дикие же яки, всегда требующие прохлады, летом уходят к вечным снегам, но зимою спускаются в более теплый и менее снежный средний пояс гор. Затем, на альпийских лугах Нань-шаня живет архар (Ovis sp.), убить которого для определения вида нам не удалось. Здесь же, т. е. в альпийской области, несмотря на ее безлесность, водится марал (Cervus albirostris), представляющий собою новый вид.[267] Далее в альпийском поясе Нань-шаня держится медведь (Ursus sp.), нами также не добытый. Медведь этот питается отчасти сурками (Arctomys roborowskii), норы которых местами весьма здесь многочисленны.

Из других млекопитающих по альпийским лугам много зайцев (Lepus sp.), изредка бродят волки (Ganis chanko?). Из мелких грызунов обыкновенны два вида пищух (Lagomys): один из них живет в норах по лугам, а другой в каменных россыпях.

Из птиц, кроме трех видов грифов: ягнятника (Gypaetus barbatus), грифа бурого (Vultur monachus) и грифа снежного (Gyps himalayensis),[268] а также ворона (Corvus corax), в верхнем поясе альпийской области изобильны: тибетский улар (Megaloperdix thibetanus), клушица (Fregilus graculus), альпийская галка (Pyrrhocorax alpinus) и горный вьюрок (Leucosticte haematopygia); изредка гнездится здесь горихвостка (Ruticilla erythrogastra). Пониже, собственно в луговой области, обыкновенны: чечетка (Linota brevirostris) и горихвостка (Ruticilla rufiventris); реже встречается [саксаульная сойка] – Podoces humilis, а возле речек сифаньская куропатка (Perdix sifanica). Пресмыкающихся, земноводных и рыб в альпийской области Нань-шаня нет вовсе. Насекомых здесь также мало.

Климат Западного Нань-шаня. Климат Сачжеуского Нань-шаня, несмотря на огромную его высоту, характеризуется прежде всего сухостью. Даже в альпийской области дожди падают сравнительно редко; зимою снег, вероятно, здесь также необилен. По нашим наблюдениям, в течение июля, в среднем и альпийском поясах описываемых гор, дождливых дней считалось только 8, да и из этого числа на долю среднего горного пояса пришлось лишь 3 сильных дождя. Затем погода стояла большею частью ясная,[269] хотя, собственно говоря, только после дождя атмосфера становилась совершенно прозрачной и небо являлось ярко-голубым. Большей же частью воздух был наполнен пылью, поднятою из соседней пустыни ветрами, которые, при умеренной силе, дули почти исключительно от северо-запада, притом всегда лишь днем – часов с 10 утра до заката солнца. Если же этот ветер иногда становился сильным, то он приносил тучи пыли, наполнявшей мглою всю атмосферу. Даже вечные снега делались серыми после такой погоды, обыкновенно разрешавшейся дождем, очищавшим воздух.

В среднем поясе гор температура днем в июле поднималась до 20 °C в тени; ночи же всегда стояли прохладные. В альпийской области, конечно, было еще прохладнее, и по ночам, несмотря на июль, здесь иногда перепадали морозы до -2,5 °C на абсолютной высоте 11 700 футов. Росы в горах не падало вовсе,[270] даже в альпийской области. Грозы, вероятно, также здесь очень редки. Нами наблюдалась в течение июля только одна гроза, да и то небольшая.

Таким образом, летняя погода в Западном Нань-шане совершенно иная, нежели в восточной части тех же гор, лежащих к северу и северо-востоку от озера Куку-нора, в расстоянии всего 500–600 верст от Са-чжеу. Там, т. е. в Восточном Нань-шане, или как я его называл, в горах Гань-су,[271] летом постоянные дожди и затишья или ветры юго-восточные; часты также и жары, по крайней мере в июле. В Сачжеуском же Нань-шане, наоборот, преобладают ветры северо-западные, гроз почти не бывает, дожди редки и сухость воздуха очень велика.

Обусловливается подобный контраст тем, что Восточный Нань-шань находится еще под влиянием летнего юго-восточного китайского муссона, который осаждает здесь свою последнюю влагу и прекращается. На верховьях же Хуан-хэ, и отчасти на озере Куку-норе, сильные летние дожди, как то показали мои последние наблюдения, приносятся западными или, вернее, западо-юго-западными ветрами из Тибета. Это, по всему вероятию, юго-западный индийский муссон, приносящий свою влагу из-за Гималаев.[272] Но район его распространения не захватывает местностей к западу от Куку-нора. Таким образом, Западный Нань-шань, вероятно также и Алтын-таг, находятся вне области периодических дождей. Наоборот, они подвержены непосредственному влиянию близких пустынь Хамийской и Лобнорской. Там летом воздух ежедневно сильно нагревается; образуется восходящий ток, который, отливая к северу и югу, является в Сачжеуском Нань-шане в виде постоянного северо-западного ветра, а в верхнем поясе южного склона Тянь-шаня – в виде ветра южного и юго-западного.[273] Там и здесь, т. е. в Тянь-шане и Нань-шане, эти ветры одинаково сухи и одинаково невелики по силе своей напряженности.

Сравнение этих гор с их восточною окраиною. Если будем продолжать сравнение Восточного и Западного Нань-шаня, то найдем еще большую между ними разницу. В общем, Восточный Нань-шань весьма походит на соседние горы Западного Китая, тогда как Сачжеуский Нань-шань представляет, подобно Алтын-тагу, хребет центральноазиатской пустыни.

При одинаковом почти направлении с запада на восток, с небольшим притом уклонением к югу, Сачжеуский Нань-шань выше, нежели Нань-шань восточный, и поэтому гораздо обильнее вечными снегами. Притом здесь, как уже было говорено ранее, везде высокие пустынные долины, которых нет в Восточном Нань-шане.[274] Этот последний изобилует скалами, состоящими из гнейса, сланцев, известняков и фельзита; изредка встречается красный гранит. В Сачжеуском же Нань-шане скал очень мало; каменные породы в среднем и нижнем поясе гор замаскированы наносною галечною и лёссового почвами. В альпийской области хребта Гумбольдта исключительно преобладает крупнозернистый сиенитовый гранит, которого нет в Восточном Нань-шане.

Далее, в зависимости от резкого различия климата, возникает и огромная разница растительности тех и других гор. Восточный Нань-шань, в особенности на своих северных склонах, покрыт густыми лесами разнообразных деревьев и кустарников; альпийская его область изобилует рододендрами и превосходными лугами. В горах же сачжеуских нет ни одного дерева, всего с десяток видов большей частью уродливых кустарников, а среди трав мало разнообразия даже в альпийской области. В ней и в среднем поясе гор мы собрали в самую горячую пору летней жизни всего лишь 120 видов цветущих растений, тогда как в Восточном Нань-шане добыто нами около 450 растительных видов. Из них только весьма немногие общи обеим оконечностям Нань-шаня.

Велика также разница тех и других гор относительно фауны. Правда, млекопитающими не богат и Восточный Нань-шань, т. е. так называемые горы Гань-су, но зато леса их полны различных птиц, в особенности певчих. Всего нами найдено там 150 видов пернатых; тогда как в Сачжеуском Нань-шане число найденных нами птиц простирается только до 59 видов. Из них лишь 28 видов встречаются и в восточном Нань-шане. В речках этого последнего водится рыба, хотя и не в обилии; между тем, в речках Западного Нань-шаня, стремительно бегущих и иногда чрезвычайно грязных, рыбы нет вовсе.

Вообще, Нань-шань близ Са-чжеу и тот же Нань-шань к северу и северо-востоку от озера Куку-нора так различны по своему топографическому и отчасти минералогическому характеру, в особенности же по климату, флоре и фауне, как будто это горы двух совершенно различных систем, удаленных между собою на тысячи верст. С первого же шага в описываемый хребет со стороны Са-чжеу мы увидели, что сильно обманулись в своих ожиданиях. Взамен тенистых лесов, пахучих лужаек и светлых ручьев, густо обросших кустарниками; взамен неумолкаемого пения птиц, как то некогда было в горах Гань-су мы встретили в Сачжеуском Нань-шане дикие каменные россыпи, голые глинистые горы и серые безжизненные долины. Не на чем было отдохнуть глазу, нечего послушать для уха… Только однообразный шум горных потоков нарушал гробовую тишину здешних местностей, а из живых звуков изредка слышалось клокотанье каменных куропаток, карканье ворона или пискливый крик клушиц; в альпийской же области раздавался громкий голос уларов и свист сурков…

Глава седьмая Наше пребывание в Нань-шане

[29 июня/11 июля—9/21 августа 1879 г. ]

Отдых в горах. – Новый марал. – Перебираемся в альпийскую горную область. – Неудачные здесь охоты. – Посещение ледника. – Возвращение на прежнюю стоянку. – Переход за главный кряж Нань-шаня. – Описание его южного склона. – Новая поездка к ледникам. – Пропажа унтер-офицера Егорова; его поиски; неожиданная встреча. – Переход в равнину Сыртын. – Оригинальные подножья центральноазиатских гор

Отдых в горах. Забравшись в Нань-шань, мы расположили свой бивуак в прелестном ключевом оазисе, о котором было уже упомянуто в конце пятой главы. Место это, привольное во всех отношениях, окрещено было нами прозвищем «Ключ благодатный», чего и действительно вполне заслуживало. Устроились мы здесь даже с известным комфортом. Обе палатки, наша и казачья, были поставлены на зеленой лужайке; постельные войлоки, насквозь пропитанные соленою пылью пустыни, были тщательно выколочены; вьючный багаж уложен в порядке, а кухня, как притон всякой нечистоты, отведена несколько поодаль. На противоположном берегу тут же протекавшей речки Куку-усу в глинистом обрыве казаки вырыли печку и в ней пекли довольно сносные булки из муки, купленной в Са-чжеу. Ели мы сытно, спали вдоволь и спокойно в прохладе ночи; далеких экскурсий по окрестным горам вначале не предпринимали; словом, отлично отдыхали и запасались новыми силами.

Спустя несколько дней переводчик Абдул и двое казаков с семью верблюдами посланы были обратно в Са-чжеу забрать остальные запасы дзамбы, риса и пшеничной муки. Сразу мы не могли перетащить в горы всю эту кладь, имея ограниченное число верблюдов. Для нас же необходимо было запастись продовольствием, по крайней мере, на четыре месяца, т. е. на все время пребывания в Нань-шане и на весь путь через Северный Тибет.

Посланные возвратились через неделю и привезли все в исправности. Сачжеуские власти, уже знавшие о том, что мы прошли в Нань-шань, помирились с совершившимся фактом. Вместе с тем они объявили Абдулу что по распоряжению главнокомандующего Цзо-цзун-тана нам не велено давать проводников в Тибет, но предлагается или совсем возвратиться, или направиться в страну Далай-ламы через Са-чжеу и Синин, т. е. как раз тем путем, по которому выпровожен был незадолго перед нами граф Сечени с своими спутниками. Однако такая услуга для нас со стороны китайцев немного опоздала. Имея теперь под руками открытый путь в Цайдам, а в крайнем случае через верховье Дан-хэ на Куку-нор, с запасом продовольствия на четыре месяца и даже более, мы могли располагать собою помимо желаний Цзо-цзун-тана. Для нас важно только было, чтобы китайцы заранее не запретили давать нам провожатых в самом Цайдаме. Поэтому Абдул опять уверил китайских начальников, что через месяц мы вернемся из гор в Са-чжеу Для вящего же отвода глаз заказано было в одной из сачжеуских лавок приготовить к нашему возвращению на 5 лан дзамбы и деньги заплачены вперед.

Почти две недели провели мы на «Ключе благодатном», и мирное течение нашей жизни ничем здесь не нарушалось. Вскоре мы совершенно свыклись с своим милым уголком и понемногу изучили его окрестности. Последние бедны были как флорою, так и фауною; экскурсии мало давали научной добычи. Только однажды казак Калмынин, хороший охотник, убил двух маралов, оказавшихся новым видом. Находка была прекрасная. Но так как маралы эти были убиты перед вечером и далеко от нашего стойбища, то их пришлось оставить на месте до следующего дня. Ночью волки испортили шкуру молодого экземпляра. Другой же, взрослый самец, уцелел и красуется ныне в музее нашей академии наук. Мясо убитых маралов, которое с большим трудом мы на себе вытаскали из ущелья и привезли к стойбищу на верховых лошадях, изрезано было на тонкие пласты, посолено и развешено для просушки на солнце. Этот запас очень пригодился впоследствии, когда были съедены бараны, взятые из Са-чжеу.

Марал

Новый марал. Добытый марал характерно отличается от других своих собратий белым концом морды и всего подбородка до горла, почему может быть назван Cervus albirostris, т. е. марал беломордый. Ростом он не из самых крупных: общая длина, меряя от конца носа до основания хвоста, около 7 футов; высота у загривка 4 фута 3 дюйма. Туловище в летней шерсти рыжевато-бурое; каждый отдельный волосок темно-бурого цвета с рыжеватым кольцом близ своей вершины. По хребту, от загривка далее середины спины, шерсть растет в обратную сторону, так что здесь образуется как бы подобие седла.[275] Вокруг хвоста на крестце и ляжках большое округленное пятно светло-охристого цвета с малозаметною черноватою каймою; хвост длиною (без волос) 5 дюймов, покрыт также светло-охристыми волосами. Грудь и брюхо беловато-рыжеватые. Ноги, в верхней своей половине, снаружи одноцветные с туловищем, снутри – с брюхом; нижняя половина как передних, так и задних ног цвета рыжеватого, более темного на передней стороне. Пучки волос на задних ногах небольшие, одноцветны с окраскою той же части ног. Голова сравнительно небольшая, рыжевато-бурого цвета, несколько темнее туловища. Нос, обе губы и весь подбородок до горла белые. По бокам переносья и вокруг глаз также рассыпаны белые волосы. Ниже (на 31/2 дюйма) заднего угла обоих глаз лежит по небольшому белому пятну. Уши сзади темно-бурые с проседью; внутренняя кайма белая. Рога у описываемого экземпляра (добытого в июле) кровянистые, сверху покрытые пушистою грязно-серою шерстью. В длину по изгибу эти рога имеют 3 фута 7 дюймов; глазной отросток лежит на 3 дюйма от корневого пня; затем в 16 дюймах выше глазного отростка на правом роге отходит другой отросток одинаковой длины с лопаткою, оканчивающею главный ствол. На левом роге второй отросток отломан, но этот рог также оканчивается лопаткою, составляющей, как и на правом роге, не развившийся от главного ствола третий отросток.

Подобные не вполне еще выросшие кровянистые рога всех азиатских маралов, называемые в нашей Сибири «панты», имеют огромный сбыт в Китай. Там они идут на приготовление каких-то возбудительных лекарств, что, впрочем, тщательно скрывается китайцами от европейцев. Лучшими считаются не слишком старые, не начинающие еще твердеть и не слишком молодые панты. Если они притом велики, имеют, например, по пяти или шести боковых отростков, то китайцы платят за пару таких пантов от 80 до 100, иногда даже до 150 рублей.[276] Такая приманка заставляет всех сибирских охотников, русских и инородцев, усердно преследовать маралов в пору назревания их молодых рогов, т. е. в мае и июне. Тысячи самцов убиваются в это время в громадных лесах Сибири и отчасти Туркестана. Тысячи пар пантов закупаются в различных местах нашей китайской границы и прямо отправляются внутрь Поднебесной империи или свозятся, обыкновенно на почтовых, в Кяхту и отсюда отсылаются в Пекин. В пределах Китая маралы также везде преследуются туземцами из-за тех же пантов.

Приготовляются эти панты следующим образом: у убитого марала тотчас же отрубают рога с частью черепа, наблюдая притом, чтобы кровь из рогов не вытекла; для этого их держат постоянно отрезанною частью кверху. Затем по возвращении с охоты обмазывают добытые рога известью и подвешивают в тени на просушку, иногда же предварительно обваривают соленой водой.

Что касается до географического распространения марала в Центральной Азии, то здесь этот зверь, заменяющий, как и в Сибири, европейского оленя (Cervus elaphus), встречается не только в лесных гористых местностях, например: на Тянь-шане, Муни-ула, горах Алашанских, в Восточном Нань-шане и в лесных ущельях на верховьях Желтой реки, но живет также в горах, совершенно безлесных, каковы: Нань-шань Сачжеуский, хребет Шуга и горы за хребтом Тан-ла в Северном Тибете. Притом, даже в лесных горах, он нередко забирается в безлесный альпийский пояс, и я встречал маралов близ ледников Тянь-шаня и Нань-шаня вместе с архарами и горными козлами.

Марал нередок также в долине Тарима, где иногда, за неимением густых лесных или кустарных зарослей, он держится в тростниках с кабанами и тиграми или прячется с антилопами хара-сультами по бугристым зарослям тамариска в соседней пустыне.

Везде этот зверь очень чуток и осторожен. Образ его жизни, конечно, сообразуется с условиями обитаемой им местности. На Тариме марал ест свежие побеги тростника, джингил и тамариск; в альпийской области высоких гор пасется на превосходных лугах, а в лесах Тянь-шаня лакомится яблоками вместе с медведями и кабанами. Несомненно, в громадном районе географического распространения азиатского марала, называемого в Восточной Сибири изюбром, обитают несколько видов этого животного, еще мало изученного научно. В Сачжеуском Нань-шане маралов сравнительно немного, как и других крупных зверей вообще.

Перебираемся в альпийскую горную область. Поотгулявшись в продолжение почти двух недель на «Ключе благодатном», мы перебрались повыше в альпийскую область гор. Предварительно я съездил туда для рекогносцировки местности. Но поездка эта была неудачна, так как вблизи снеговых вершин нас захватил дождь со снегом и в течение ночи вымочил до костей. Продрогли мы хуже, чем зимой, и вернулись обратно к своему стойбищу едва успев взглянуть на альпийские луга.

Новая наша стоянка была расположена в небольшой горной долине на абсолютной высоте 11 700 футов, в расстоянии 4–5 верст от вечноснеговых вершин, называемых монголами Мачан-ула и составляющих западный край хребта Гумбольдта. Здесь под рукою у нас было все, что нужно: россыпи, скалы и альпийские луга. На последние мы и набросились с жадностью. В первый же день собрали около 30 видов цветущих растений – недоростков или даже карликов, как обыкновенно в альпийской области. Назавтра ботаническая добыча была также обильна; а затем, увы, нового почти ничего не встречалось. Напрасно В. И. Роборовский, страстный коллектор по части ботанической, лазил целые дни по россыпям и скалам; его труды лишь скудно вознаграждались какими-нибудь двумя-тремя видами невзрачных растений.

Погода в альпийской области стояла прохладная; по ночам, несмотря на июль, случались иногда морозы; по временам в воздухе появлялась пыль из соседней пустыни. Иногда падал дождь, но лишь только проглядывало солнце, все быстро высыхало. Тем не менее наши верблюды, не привыкшие к сырости и притом облинявшие, чувствовали себя весьма неловко на этой высоте.

Неудачные здесь охоты. Охоты наши были также весьма неудачны, в особенности за крупными зверями. Последних водилось здесь мало; однако кой-где можно было увидеть в горах стадо куку-яманов, архара, иногда и медведя; местами попадались следы диких яков. Все мы весьма усердствовали убить какого-нибудь зверя, как для его шкуры в коллекцию, так и затем, чтобы иметь свежее мясо на еду Бараны, взятые из Са-чжеу в это время уже все были прикончены, и мы продовольствовались сушеною маралятиною.

Обыкновенно рано утром, иногда еще до рассвета, отправлялись мы на охоту Я брал с собою двуствольный охотничий штуцер; товарищи же офицеры и казаки ходили с берданками. Охоту все страстно любили, поэтому между казаками, отпускаемыми в горы, соблюдалась очередь, так как за вычетом охотников и пастухов у верблюдов, половина наличного состава экспедиции всегда оставалась на стойбище – «дома», как мы обыкновенно говаривали. Впрочем, лучшим стрелкам делалось иногда исключение, и они отпускались за зверями не в очередь.

И вот на завтра утром назначена охота. С вечера приготовлены ружья и патроны; каждому приблизительно указано, куда итти. На этот счет помехи друг другу мы не делали; кругом горы были огромные, нашлось бы место и для многих десятков охотников. Дежурному казаку, назначавшемуся на каждую ночь и спавшему не раздеваясь, приказано встать в потемках, развести огонь, сварить чай и будить нас. Если таким дежурным приходилось в эту ночь быть одному из участников охоты, в особенности охотнику страстному, то он обыкновенно усердствовал и будил нас чуть не с полночи. Нехотя проглатывалась чашка горячего чая, и мы тихонько оставляли свой бивуак. Сначала шли вместе кучею, но вскоре рассыпались по ущельям. Каждый спешил не потерять дорогое для охоты время раннего утра. Но поспешность возможна была лишь до тех пор, пока не приходилось лезть на крутую гору. Тут уже начиналось иное хождение – медленное, с частыми расстановками, иногда ползком. Но здесь же и место жительства дикого зверя, который утром выходит из своих убежищ пастись на скудных лужайках. С замирающим сердцем начинается высматривание из-за каждой скалы, с каждого обрыва, с каждой новой горки. Вот-вот, думаешь, встретится желанная добыча, – но ее нет как нет. А между тем беспрестанно видишь старые следы и помет то яков, то куку-яманов. Но ведь зверь бродит долго и много, так что несколько штук способны наследить немало в большом районе. Однако это соображение не принимается тогда в расчет. Все помыслы направлены к одному: поскорее увидеть зверя и выстрелить по нему. Так проходит час, другой… Ноги начинают чувствовать усталость, разочарование в успехе понемногу закрадывается в душу.

Между тем, охотник незаметно поднялся чуть не до вечных снегов. Дивная панорама гор, освещенных взошедшим солнцем, расстилается под его ногами. Забыты на время и яки и куку-яманы. Весь поглощаешься созерцанием величественной картины. Легко, свободно сердцу на этой выси, на этих ступенях, ведущих к небу, лицом к лицу с грандиозною природою, вдали от всей суеты и скверны житейской. Хоть на минуты становишься действительно духовным существом, отрываешься от обыденных мелочных помыслов и стремлений…

Солнце быстро пригревает. Необходимо снять теплую рубашку, далеко не лишнюю в прохладное, часто здесь даже морозное, утро. Остаешься в одной парусинной блузе и после отдыха снова лезешь в горы. Опять начинается осматривание скал и ущелий, то простым глазом, то в бинокль; опять сотни раз делается все это даром. Но вот в соседней россыпи зашумели и покатились вниз камни… Мигом настораживаешься в ту сторону, всматриваешься, но ничего еще не видишь; камни же продолжают катиться вниз с небольшими перемежками. Несомненно, их сбрасывает ногами убегающий зверь, которого не видно среди громадных гранитных обломков. Темно-серая, как раз под цвет горных пород, окрашенная шкура не выдает куку-ямана даже там, где он и открывается глазу охотника, поэтому нередко зверь уходит даже незамеченным. Только иногда, уже много спустя, заметишь далеко на вершине скалы его стройную фигуру и еще более пожалеешь о своей неудаче. В лучшем случае, если и придется выстрелить, то обыкновенно далеко. Сделанный промах обиден еще тем, что гул выстрела, с перекатами разносящийся по ущельям, пугает всех окрестных зверей.

Ходьба по каменным россыпям, каковыми усеяны все горы верхнего пояса Нань-шаня, в буквальном смысле адская. Там, вверху, в соседстве вечных снегов, эти россыпи обыкновенно состоят из крупных гранитных обломков. Словно искусственно наколоты такие плиты, величиною каждая в несколько десятков кубических футов. И лежат здесь эти глыбы сотни, тысячи лет, дожидаясь своей очереди скатиться вниз, разбиться на куски, измельчать, истереться в пыль… Трудность ходьбы увеличивает еще и громадная высота. В разреженном воздухе чувствуется, в особенности с непривычки, одышка и какая-то особенная усталость. Через каждую сотню шагов останавливаешься вздохнуть на минуту-другую, иногда же и присядешь на более удобном месте. Набежит облако – обдаст сыростью; дунет ветер со снегов – станет холодно. Но не знает и не должен знать охотник простуды. Полезешь вновь по камням и живо снова согреешься.

Между тем время близится к полудню. Залегли накормившиеся звери и смолкли улары, неумолкаемо кричавшие все утро по россыпям. Пора возвратиться к бивуаку. Присядешь еще раз, еще раз осмотришь внимательно окрестные горы и, убедившись, что ничего не видно, начнешь спускаться вниз. Теперь дело это идет гораздо спорее, в особенности, когда выберешься на мелкие россыпи. Быстро, чуть не бегом, шагаешь по рыхлой осыпи все вниз и вниз; целые кучи мелких камней с дребезжащим шумом катятся вслед. Незаметно очутишься и на лугах, по которым идешь уже спокойно до самого бивуака. Другие охотники также вернулись и также с пустыми руками, как то обыкновенно случалось для нас в Нань-шане.

Причина таких неудач объяснялась малым количеством зверей в тамошних горах, а затем труднодоступностью этих гор. Зверей мало водилось в них потому, что мало было скал, доставляющих надежное убежище, и мало имелось высоких альпийских лугов для пастбищ; в среднем же поясе гор отсутствовали леса. Наконец, до дунганского восстания описываемые горы были далеко не так безлюдны, как ныне. Только одни сурки (Arctomys sp.) местами в изобилии водились по альпийским лугам; немало встречалось их и возле нашего стойбища. С утра до вечера, в особенности вначале, можно было видеть этих зверьков, осторожно сидящих у своих нор, и слышать их пискливый свист. Что же касается до птиц, то их мало было даже в альпийской области. Притом, несмотря на июль, линяние для большей части видов здесь еще не началось. Понемногу пернатые все-таки попадались в нашу коллекцию. Стреляли мы их обыкновенно вблизи своего стойбища по лугам, в соседних россыпях и скалах. Здесь всего более нас дразнили улары (Megaloperdix thibetanus),[277] всегда начинавшие громко кричать еще на ранней заре и тем, конечно, не дававшие покою страстным охотникам.

Посещение ледника. На седьмой день нашего пребывания в альпийской области я отправился с Роборовским, препаратором Коломейцевым и одним из казаков посмотреть поближе на вечные снега и ледники. Поехали мы верхами рано утром и, сделав верст десять к востоку от нашей стоянки, увидели вправо от себя снеговое поле. Лошади, под присмотром казака, были оставлены на абсолютной высоте 12 800 футов, и мы втроем отправились пешком вверх по небольшой речке, бежавшей от снегов. До последних, по-видимому, было очень недалеко, но на деле расстояние это оказалось почти в четыре версты. Подъем по ущелью был довольно пологий; только сплошные груды камней сильно затрудняли ходьбу. На высоте 13 700 футов исчезла растительность, а еще через тысячу футов вертикального поднятия мы достигли нижнего края самого ледника.[278] Этот последний составлял лишь малую часть обширных масс вечных льдов хребта Гумбольдта и, будучи расположен в распадке между двумя горными вершинами, простирался от 2 до 21/2 верст с запада на восток. Кверху, в направлении к главному гребню гор, ледник был немного шире; по вертикальному же поднятию занимал 2400 футов. Наклон льда в нижней половине имел (на глаз) от 30 до 40°; в верхней части 50–60°, местами и более; но совершенно отвесных обрывов нигде не было.

В самом нижнем поясе лед имел едва несколько футов толщины, тогда как в середине ледника эта толщина превосходила, быть может, сотню футов. Трещин на леднике нами замечено было только три или четыре и притом поперечных. Эти трещины, прикрытые недавно выпавшим снегом, имели вверху не более фута в поперечнике, но в глубину значительно расширялись; на внутренних их боках висели сосульки.

Боковых морен на леднике не было, так как восточный его край поднимался на самый гребень горы и только западная часть упиралась в обнаженный горный скат. Здесь кой-где виднелись упавшие камни. На нижнем же крае ледника, там, где отдельные его мысы вдавались в ущелье, нами встречены были два или три небольших поперечных каменных вала, образованных, вероятно, прежними моренами. Из-под ледника в ущелье бежали три ручья; поверх льда небольшие ручейки струились лишь в самой нижней его окраине. Весь ледник сверху был прикрыт снегом, слой которого внизу достигал от 1 до 3 дюймов, тогда как в верхней половине ледника снежный покров имел в толщину около трех футов. Старый снег казался серым, от осевшей на него из воздуха пыли, но верхний снежный слой, недавно выпавший, притом покрытый тонким ледяным налетом, блестел яркою белизною.

Погода во время нашего восхождения на описываемый ледник стояла отличная – теплая, тихая и ясная. Тем не менее, само восхождение сопряжено было с большим трудом, так как помимо предварительного пути па протяжении почти четырех верст по каменистому ущелью, на самом леднике, в особенности в верхней его половине, пришлось подниматься зигзагами, беспрестанно проваливаясь в глубокий снег. Для отдыха необходимо было садиться на тот же снег, отчего нижнее платье вскоре сделалось совершенно мокрым.

Хотя для облегчения мы оставили свои ружья внизу ледника и взяли с собою только барометр, но тем не менее едва-едва могли взойти на самую высшую точку горы, покрытой ледником. Барометр показал здесь 17 100 футов абсолютной высоты. В это время было 5 часов пополудни; между тем, от своих лошадей мы отправились в 11 часов утра и больших остановок нигде не делали. Зато же поднялись в это время на 4300 футов по вертикали и сделали верст 7–8 по направлению пройденного пути.

На самом леднике мы не видали ни птиц, ни зверей, даже не было никаких и следов; заметили только несколько торопливо пролетавших бабочек и поймали обыкновенную комнатную муху, бог весть каким образом забравшуюся в такое неподходящее для нее место.

С вершины горы, на которую мы теперь взошли, открывался великолепный вид. Снеговой хребет, на гребне коего мы находились, громадною массою тянулся в направлении к востоку-юго-востоку верст на сто, быть может, и более. На этом хребте, верстах в десяти впереди нас, выдвигалась острая вершина,[279] вся покрытая льдом и превосходившая своей высотою примерно тысячи на две футов ту гору, на которой мы стояли. Сами по себе высокие второстепенные хребты, сбегавшие в различных направлениях к северу от снеговых гор, казались перепутанными грядами холмов, а долины между ними суживались в небольшие овраги. Южный склон снегового хребта был крут и обрывист. У его подножия раскидывалась обширная равнина, замкнутая далеко на юго-востоке громадными также вечноснеговыми горами, примыкавшими к первым почти под прямым углом. Оба эти хребта, как уже сказано в шестой главе, названы мною именами хребтов Гумбольдта и Риттера. Помимо них, снеговая группа виднелась далеко на горизонте к востоку-северо-востоку, а еще далее, в прямом восточном направлении, видна была одинокая вечноснеговая вершина;[280] наконец позади, на западе, рельефно выделялась, на главной оси того же Нань-шаня, также вечноснеговая группа Анембар-ула.

Приближавшийся вечер заставил нас пробыть не более получаса на вершине посещенной горы. Тем не менее, время это навсегда запечатлелось в моей памяти. Никогда еще до сих пор я не поднимался так высоко, никогда в жизни не оглядывал такого обширного горизонта. Притом открытие разом двух снеговых хребтов наполнило душу радостью, вполне понятной страстному путешественнику.

Обратный спуск по леднику был довольно удобен; мы только старались удерживать излишнюю скорость движения. Взрытые ногами кусочки льдистой снежной коры сотнями катились впереди нас по скользкой поверхности ледника. Незаметно очутились мы опять у его подножия, забрали здесь свои ружья и сначала в сумерках, а потом в темноте продолжали путь по каменистому ущелью. К лошадям своим вернулись в 9 часов вечера. Здесь ожидал нас казак, сваривший чай и приготовивший скромный ужин. Но сильно усталые, мы вовсе не ощущали голода, напились только чаю и крепко заснули на разостланных войлоках, с седлами в изголовьях. Назавтра, еще довольно рано утром, вернулись к своему бивуаку.

Возвращение на прежнюю стоянку. Привезли мы с собой только три вида растений, еще не собранных в коллекцию; но ни птиц, ни зверей новых не видали. Ясно было, что альпийская область гор уже достаточно обследована. Притом подходило время подумать и о дальнейшем пути к Тибету. Результатом всего этого явилось решение вернуться к прежнему стойбищу на «Ключе благодатном», пооткормить там еще несколько дней верблюдов, а между тем послать за горы к монголам разведать насчет проводников. В случае же отказа в этих последних, я рассчитывал обследовать разъездами местность к истокам р. Дан-хэ, выйти этим путем к озеру Куку-нору и уже отсюда направиться в Тибет той самой дорогой, по которой мы шли в 1872 и 1873 годах.

Легко и быстро сделан был переход с высокой стоянки в альпийской области на прежнее «благодатное» местечко. С радостью мы здесь опять устроились бивуаком. На следующий день Коломейцев и Иринчинов снаряжены были верхами за горы, на ту равнину, которую мы видели со снеговых вершин и на которой, по полученным от первых невольных проводников сведениям, жили монголы Цайдама. В ожидании результатов этой поездки мы по-прежнему отдыхали и ленились на своей прекрасной стоянке. Только теперь насчет продовольствия, именно мясной пищи, было не особенно привольно. Уже давно питались мы сухой маралятиной, из которой варили скверный суп, а теперь и эта маралятина оказалась на исходе. Правда, посланным за горы велено было купить у монголов баранов, но еще стоял вопрос, насколько возможно будет это исполнить. Как назло, и охота вокруг нашей стоянки была плохая. Не жалея ног, разыскивали мы несчастных зайцев и куропаток; иногда доставали даже из гнезд каменных голубей и из такой постной дичи варили себе суп.

Здесь кстати сказать, что ежедневная мясная пища совершенно необходима в путешествии, при постоянных усиленных трудах. Притом же аппетит всегда бывает удивительный. Зато мучной пищи мы употребляли сравнительно немного, главным, впрочем, образом потому, что не на чем и не из чего было испечь хороший хлеб; жареная же мука, или дзамба, обыкновенно заменявшая нам этот хлеб, несмотря на привычку, все-таки не особенно была привлекательна для еды.

Переход за главный кряж Нань-шаня. На пятый день посланные за горы люди вернулись и привезли радостную весть, что монголы приняли их хорошо, обещали дать нам проводника, продали баранов и масла. По всему видно было, что из Са-чжеу никаких внушений насчет нас еще не последовало, оттого и монголы, всегда вообще добродушные, так ласково обошлись с нашими посланцами. Узнали мы также, что обширная равнина, виденная нами с гор, называется, по крайней мере в западной своей части, Сыртын, и на ней живут цайдамские монголы, принадлежащие к хошуну князя Курлык-бэйсе.

На следующий день мы покинули свое облюбленное местечко и двинулись вверх по р. Куку-усу. Переход через главный кряж Нань-шаня сделан был по ущелью, образуемому глубоким прорывом этой речки. Самая дикая часть ущелья тянется версты на три, при ширине от 50 до 60 сажен, а иногда и того менее. По бокам здесь громадные, чуть не отвесные горы, покрытые россыпями; возле самой речки стоят небольшие гранитные скалы. Тропинка узкая, весьма трудная для верблюдов.

Тотчас за ущельем горы вдруг оборвались и раскрылась довольно широкая (4–5 верст) долина, выйдя на которую, мы опять остановились возле хорошего ключа и недалеко от берега Куку-усу. Место это находилось на абсолютной высоте 10 600 футов, в 15 верстах от прежней нашей стоянки. Впереди нас, на противоположной стороне упомянутой долины, высился другой окрайний, к стороне Сыртына, хребет, который примыкает к главному верстах в тридцати юго-восточней прорыва Куку-усу, близ самого истока этой речки. К западу же окрайний хребет тянется самостоятельно до снеговой группы Анембар-ула.

Описание его южного склона. Южный склон главного кряжа Нань-шаня в окрестностях новой нашей стоянки был весьма крут и бесплоден. Притом минералогический состав гор изменился. Взамен гранита, исключительно преобладавшего в верхнем поясе северного склона, здесь появился темно-серый глинистый сланец, который, вместе с хлоритовым сланцем, преобладал и в окрайнем к Сыртыну хребте, вверх от 111/2 тысяч футов абсолютной высоты. Породы эти редко образуют здесь небольшие скалы, но все разбиты на тонкие пластинки различных величин; из таких пластинок состоят и россыпи. В горах по-прежнему встречается золото, старые разработки которого изредка видны по берегам речек.

Не только сами горы, но даже долины и ущелья этой части Нань-шаня весьма бесплодны; небольшие зеленые лужайки можно встретить лишь возле ключей. Почва долин состоит из соленой глины, кое-где поросшей мелким злаком, в конце июля уже совершенно иссохшим, затем врассыпную здесь попадаются: касатик (Iris sp.), лук (Allium Szovitsi), [кермек] – Statice aurea, Saussurea n. sp., а из кустарников – бударгана (Kalidium gracile), [реамюрия] – Reaumuria trigyna, n. sp. и низкая колючая [остролодка трагантовая] – Oxytropis tragacanthoides; по берегам же речек: сабельник (Gamarum Salessowii), курильский чай (Potentilla fruticosa) и облепиха (Hippophae rhamnoides) менее фута высотой.

За исключением трех последних кустарников, исчезающих на абсолютной высоте 111/2 тысяч футов, растительность долин поднимается вверх еще на тысячу футов. Затем начинается собственно альпийская область, в которой изредка, на лучших местах, встречаются растительные виды, свойственные альпийской области северной стороны тех же гор. Крайний предел растительности на южном склоне Нань-шаня лежит на абсолютной высоте 15 000 футов. Впрочем, Saussurea sorocephala и Thylacospermum sp. поднимаются, как и на склоне северном, почти до вечного снега.

Новая поездка к ледникам. С места новой стоянки предпринята была новая поездка к ледникам, чтобы определить на южном склоне Нань-шаня пределы растительности и высоту снежной линии. Поехал я опять с Роборовским и одним из казаков. Рано утром мы направились верхами от своей стоянки вверх по р. Куку-усу, до истока которой из ледника оказалось 26 верст. В первой половине пути пролегала довольно хорошая тропинка, которая привела нас к большим, ныне заброшенным, разработкам золота. Здесь выкопано сотни две неглубоких (от 1 до 3 сажен) шахт. Рабочие жили в маленьких фанзах, сложенных из камней. Выстроена была даже небольшая кумирня, в которой уцелела писанная на полотне картина, изображавшая группу богов. Эту картину я взял себе на память.

Вторую половину пути мы ехали все по берегу той же Куку-усу и, благодаря весьма удобному подъему, верхами добрались до самого ледника. Этот последний покрывал собой весь южный склон той самой островершинной горы, которую мы видели при первом восхождении на ледник северного склона Нань-шаня. Спускаясь с вершины названной горы, описываемый ледник расползался по нескольким ущельям и сплошь наполнял их своей массой. Общее протяжение ледника с востока на запад, т. е. вдоль оси гор, простиралось версты на три или немного более. Наклон в нижней части был пологий – от 15 до 20°, в средине же и вверху весьма крутой.

В том же ущелье, где мы были, ледник вдавался полукругом, хорда которого имела в длину около 30 сажен. Толщина льда достигала почти такой же цифры, и по его обрыву красиво низвергались водяные каскады. Так как день уже клонился к вечеру, то мы не могли взойти на самую вершину горы и поднялись лишь футов на шестьсот вверх по леднику. Последний был покрыт неглубоким свежим снегом; с западной стороны набросана была довольно большая морена.

По барометрическому измерению, нижний край описываемого ледника лежал на абсолютной высоте 16 000 футов; кверху же ледник простирался не менее, чем тысячи на три футов вертикального поднятия. Таким образом, и по вновь полученным данным островершинная гора в хребте Гумбольдта поднимается до 19 000 футов абсолютной высоты. Погода во время нашего посещения ледника стояла отличная. Несмотря на огромную высоту, термометр в тени возле самого ледника показывал в 4 часа пополудни 8 °C тепла; летали мухи, по камням ползали пауки.

Проведя на леднике около двух часов, мы поехали обратно и с закатом солнца остановились ночевать на небольшой лужайке возле р. Куку-усу. Здесь наши лошади, не евшие целый день, могли в течение ночи пощипать хотя бы скудной травы. Мы сами также достаточно проголодались. Живо набран был сухой помет диких яков и из него разведен огонь, на котором сначала вскипячен чай, а потом изжарена взятая с собой баранина. Затем мы крепко заснули под пологом звездного неба. Холод раннего утра заставил подняться на рассвете. Снова вскипячен был чай, оседланы лошади, и мы, не торопясь, поехали к своему бивуаку.

Здесь мне приготовлен был сюрприз, именно добыт недалеко от нашей стоянки, в окрайнем к Сыртыну хребте, гималайский улар (Megaloperdix himalayensis), обитающий кроме Гималаев, на Тянь-шане и Сауре. На Тибетском же нагорье этот вид найден был нами только в одном вышеназванном небольшом уголке Нань-шаня. Здесь гималайский улар живет рядом с уларом тибетским (Megaloperdix thibetanus), весьма обыкновенные в Северном Тибете, в горах Куку-нора и Гань-су.

Из двух добытых экземпляров новых уларов самец оказался совершенно разбит выстрелом, так что не годился на чучело; самка же находилась в сильном линянии. Между тем, казак Калмынин, убивший этих птиц, сообщил мне, что видел довольно много уларов с выводками молодых. Тогда я решил пробыть еще день-другой на той же стоянке, чтобы поохотиться за заманчивыми птицами. Обождать было необходимо еще и потому, что наш переводчик Абдул простудился и серьезно захворал; но усиленные приемы хины через несколько дней поставили опять Абдула на ноги.

Пропажа унтер-офицера Егорова. Между тем нежданно-негаданно на нас грянула беда, чуть было не окончившаяся погибелью одного из лучших людей экспедиции – унтер-офицера Егорова. Но, видно, и теперь фортуна хотела мне только погрозить, не лишая своей постоянной благосклонности.

Вот как случилось это памятное для нас событие.

В тот самый день, когда Калмынин убил пару тибетских уларов, он встретил в горах дикого яка, по которому выстрелил из винтовки четыре раза. Сильно раненый зверь убежал, но Калмынин не стал его следить, потому что время уже близилось к вечеру На другой день – это было 30 июля – я послал того же Калмынина и вместе с ним унтер-офицера Егорова искать раненого яка. Так как последний иногда бросается на охотника, то посланным велено было для безопасности ходить вместе.

Опираясь на рассказы Калмынина и охотившегося с ним тогда Коломейцева о лужах крови, истекавшей на следах яка, я был вполне уверен, что зверь не уйдет далеко и издохнет в течение ночи; поэтому приказал посланным охотникам ехать до ущелья на верблюдах и на них привезти часть мяса, а главное – часть яковой шкуры. Последняя необходима была на подметки всем казакам, уже сильно износившим свою обувь.

Отправившись утром с места бивуака, Калмынин и Егоров проехали верст восемь до входа в ущелье, привязали там верблюдов, а сами направились в горы. Здесь вскоре отыскали след раненого яка и пошли этим следом. Оказалось, что зверь, вопреки рассказам, был не слишком сильно ранен, поднялся на гребень окрайнего к Сыртыну хребта и спустился на южную сторону этих гор. Наши охотники, увлекшись, также пошли за ним. Сделав версты две или три от перевала, они встретили стадо архаров, по которым выстрелили залпом. Рассчитывая, что который-нибудь из архаров ранен, Калмынин пошел посмотреть следы; Егоров же снова отправился за яком, уверяя, что он пройдет только немного и вернется на это место.

Калмынин осмотрел архарьи следы, убил здесь случайно подвернувшегося кулана, а затем начал криком звать Егорова, но ответа не было. Между тем солнце склонялось к закату. Рассчитывая, что Егоров пошел к верблюдам прямым путем, Калмынин поднялся снова на перевал и спустился к тому месту, где дожидались привязанные верблюды. Егорова здесь также не оказалось, а уже стало темнеть. Тогда Калмынин, предполагая, что Егоров, быть может, прямо пешком пошел к бивуаку, отправился с верблюдами туда же и приехал на наше стойбище часов в десять вечера.

Сначала я не слишком беспокоился, думая, что Егоров вернется ночью, как то не раз случалось с нашими казаками, ходившими на охоту Но наступило утро, а Егоров не возвращался. Между тем погода стояла холодная и сильно ветреная. Егоров же отправился на охоту в одной рубашке, оставив при верблюдах свой сюртук; огня с собой у Егорова не было, так как он не курит. Дело становилось серьезным; нельзя было медлить ни минуты.

Его поиски. Тотчас же снарядил я прапорщика Эклона, препаратора Коломейцева и трех казаков (Калмынина, Телешова и Румянцева) в поиски Егорова. Все пятеро поехали верхами до ущелья, в котором вчера дожидались верблюды. Здесь Эклон и Телешов должны были искать в ближайших окрестностях; остальным же велено было итти на то место, где Егоров расстался с Калмыниным, и отсюда начать поиски. Сам я остался на бивуаке и в тревожном ожидании провел целый день.

Поздно вечером вернулись Коломейцев с Телешовым и объявили, что поиски оказались неудачными, поэтому Эклон с двумя казаками остался ночевать в горах в ожидании моих распоряжений на завтра. О поисках же нынешнего дня Коломейцев объяснил следующее.

Придя втроем на то место, где Егоров разошелся с Калмыниным, посланные направились по следам яка, рядом с которыми кое-где на глине неясно были видны и следы Егорова, обутого в то время в самодельные чирки, т. е. сапоги без каблуков. Версты через две встретилось место, где лежал раненый як, к которому Егоров, вероятно, неожиданно подошел близко, так как зверь огромными прыжками бросился с места лежки. Егоров пустился за ним и начал переходить из одного ущелья в другое. Нужно заметить, что окрайний хребет пускает к стороне Сыртынской равнины частые и довольно длинные гривы, каменистые и крутые; между этими отрогами лежат глубокие, узкие ущелья. Вся местность изборождена. Заблудиться здесь человеку, непривычному к горам, весьма легко, тем более, что Егоров, преследуя яка по горячим следам, конечно, не обращал внимания на местность и не старался ориентироваться.

Продолжая итти далее следами яка, посланные встречали кое-где и следы Егорова, но версты через три от того места, с которого вскочил як, эти следы пропали окончательно. Вероятно, Егоров здесь бросил преследовать зверя и решил вернуться к верблюдам или прямо к нашему бивуаку; но, видя перед собой дикие скалистые хребты, все похожие друг на друга, не попал на истинный путь, а пошел, всего вероятнее, или поперек боковых горных отрогов, или к стороне Сыртынской равнины. Между тем наступила холодная ночь. Егоров, щеголявший в одной рубашке, поневоле должен был проплутать всю эту ночь, и, вероятно, зашел куда-нибудь далеко.

Потеряв след Егорова, Коломейцев, Калмынин и Румянцев до вечера лазили наудачу по ущельям, стреляли там для сигналов, но ничего не нашли. Не было даже никаких признаков, жив ли Егоров, или нет, в горах ли он, или на Сыртынской равнине. Уже после заката солнца все трое, сильно усталые, вернулись к ожидавшим их Эклону и Телешову, которые также ничего не нашли.

С рассветом следующего дня я сам отправился продолжать поиски. Взял с собой, кроме Телешова, Калмынина и Румянцева, свежих людей – Урусова и Гармаева. Прапорщик же Эклон, ночевавший в горах с двумя казаками, возвратился на стойбище.

Отъехав верст двенадцать к юго-востоку от нашего бивуака, мы неожиданно встретили в горах нескольких монголов, которые гнали из Цайдама в Са-чжеу стадо баранов на продажу. Разумеется, к монголам тотчас же было приступлено с расспросами, не видали ли они где-нибудь Егорова. Получился ответ отрицательный, но вместе с тем мы узнали, что верстах в 20 или 25 от южной подошвы окрайнего хребта в Сыртынской равнине кой-где встречаются монгольские стойбища. Тогда у меня мелькнула мысль: не зашел ли туда заблудившийся Егоров? Сейчас же Калмынин и Гармаев отправлены были за горы в монгольские кочевья по тропинке, указанной встреченными монголами. Я же с Телешовым и Урусовым отправился пешком продолжать поиски с того места, откуда вчера вернулись Коломейцев и казаки; Румянцев остался при лошадях.

До вечера бродили мы по горам, стреляли в каждом ущелье, но ничего не нашли. Вместе с тем убедились, что если Егоров заболел или оборвался со скалы, или, наконец, погиб каким-либо иным образом, то его невозможно отыскать в этих гигантских горах, сплошь усеянных каменными россыпями. На расстоянии нескольких сот шагов мы сами с трудом замечали здесь друг друга даже в движении. Умаялись мы сильно, и, переночевав в горах, на следующий день вернулись к своему бивуаку.

Таким образом, в течение двух дней горы были обшарены, насколько возможно, верст на двадцать пять к востоку от нашей стоянки до того места, где окрайний хребет соединяется со снеговым. Далее Егорову, если бы даже со страху он совсем потерял голову, ни в каком случае нельзя было итти. Думалось нам одно из двух: или Егоров, выбившись из сил, погиб в горах, или ушел в Сыртынскую равнину и, быть может, отыскал там монголов. Разъяснить последний вопрос должны были посланные казаки. В тягостном ожидании их возвращения мы провели еще трое суток на прежнем стойбище.

Между тем в горах уже наступала осень, и морозы на восходе солнца достигали -7,0 °C на нашей стоянке. Повыше же температура, конечно, упала градусов до 10, а быть может, и более; днем дули северо-западные ветры, наполнявшие воздух пыльной мглой. Словом, как нарочно, климатические условия сложились теперь самым неблагоприятным образом.

Поздно ночью 4 августа посланные за горы казаки возвратились и рассказали, что они объездили верст полтораста, отыскали кочевья монголов, но об Егорове нигде ничего не слыхали. Участь несчастного теперь, по-видимому, была разъяснена: его погибель казалась несомненной, тем более, что прошло уже пять суток с тех пор, как Егоров потерялся. Тяжелым камнем легло на сердце каждого из нас столь неожиданное горе. И еще сильнее чувствовалось оно при мысли, что погиб совершенно бесцельно и безвинно один из членов той дружной семьи, каковой мог назваться наш экспедиционный отряд.

Неожиданная встреча. Назавтра мы покинули роковое место и направились к западу по высокой долине, которая залегла между главным и окрайним хребтами. Пройдя верст 25, встретили ключ, отдохнули на нем часа два, а затем пошли опять, с целью уйти в этот день как можно дальше. Караван шел в обычном порядке, все ехали молча в самом мрачном настроении духа. Спустя около часа после того, как мы вышли с привала, казак Иринчинов, по обыкновению ехавший во главе первого эшелона, заметил своими зоркими глазами, что вдали, вправо от нас, кто-то спускается с гор по направлению нашего каравана. Сначала мы подумали, что это какой-нибудь зверь, но вслед за тем я рассмотрел в бинокль, что то был человек и не кто иной, как наш, считавшийся уже в мертвых, Егоров. Мигом Эклон и один из казаков поскакали к нему, и через полчаса Егоров был возле нашей кучки, в которой в эту минуту почти все плакали от волнения и радости…

Страшно переменился за эти дни наш несчастный товарищ, едва державшийся на ногах. Лицо у него было исхудалое и почти черное, глаза воспаленные, губы и нос распухшие, покрытые болячками, волосы всклокоченные, взгляд какой-то дикий… С подобной наружностью гармонировал и костюм или, вернее сказать, остатки того костюма, в котором Егоров отправился на охоту. Одна злосчастная рубашка прикрывала теперь наготу; фуражки и панталон не имелось; ноги же были обернуты в изорванные тряпки.

Тотчас мы дали Егорову немного водки для возбуждения сил, наскоро одели, обули в войлочные сапоги и, посадив на верблюда, пошли далее. Через три версты встретился ключ, на котором мы разбили свой бивуак. Здесь напоили Егорова чаем и покормили немного бараньим супом. Затем обмыли теплой водой израненные ноги и приложили на них корпию, намоченную в растворе арники, из нашей походной аптеки; наконец больному дано было пять гран хины, и он уложен спать. Немного отдохнув, Егоров вкратце рассказал нам о своей пропаже следующее.

Когда 30 июля он разошелся в горах с казаком Калмыниным и пошел по следу раненого яка, то вскоре отыскал этого зверя, выстрелил по нему и ранил еще. Як пустился на уход… Егоров за ним – и следил зверя до самой темноты; затем повернул домой, но ошибся и пошел в иную сторону. Между тем наступила холодная и ветреная ночь. Всю ночь напролет шел Егоров, и когда настало утро, то очутился далеко от гор в Сыртынской равнине. Видя, что зашел не туда, Егоров повернул обратно к горам, но, придя в них, никак не мог обознать местность, тем более, что, как назло, целых трое суток в воздухе стояла густая пыль. Егоров решился итти наугад и направился к западу (вместо севера, как следовало бы) поперек южных отрогов окрайнего хребта. Здесь блуждал он трое суток и все это время ничего не ел, только жевал кислые листья ревеня и часто пил воду. «Есть нисколько не хотелось, – говорил Егоров, – бегал по горам легко, как зверь, и даже мало уставал».

Между тем плохие самодельные чирки износились в двое суток; Егоров остался босым. Тогда он разорвал свои парусинные панталоны, обвернул ими ноги и обвязал изрезанным на тонкие пластинки поясным ремнем. Но подобная обувь, конечно, весьма мало защищала от острых камней, и вскоре обе пятки Егорова покрылись ранами. А между тем ходить и ходить было необходимо – в этом только и заключалась возможность спасения. Застреливши из винтовки зайца, Егоров содрал с него шкуру и подложил эту шкуру, вместе с клочками случайно найденной бараньей шерсти, под свои израненные, обернутые в тряпки ноги. Болели они сильно, в особенности по утрам, после ночи. Невозможно даже было тогда встать, так что Егоров выбирал себе ночное логовище на скате горы для того, чтобы утром ползти сначала на четвереньках, «размять свои ноги», как он наивно выражался. Не менее муки приносили и ночные морозы, доходившие в горах, как сказано выше, по крайней мере до 10 градусов, да еще иногда и с ветром. Забравшись где-нибудь под большой камень, Егоров с вечера разводил огонь, добывая его посредством выстрела холостым патроном, в который вкладывал, вместо ваты или трута, оторванный кусок фуражки. При выстреле этот кусок загорался, потом тлел, и Егоров раздувал огонь, собирая для него помет диких яков. Но поддерживать огонь всю ночь было невозможно – одолевали усталость и дремота. Вот тут-то и начинались вдобавок к страданьям израненных ног новые муки от холода. Чтобы не замерзнуть совершенно, Егоров ухитрялся туго набивать себе за пазуху и вокруг спины сухого помета диких яков и, свернувшись клубком, тревожно, страдальчески засыпал… В это время пропотевшая днем рубашка обыкновенно примерзала к наложенному помету, зато по крайней мере не касалась своей ледяной корой голого тела.

На четвертые сутки своего блужданья Егоров почувствовал сильную усталость и голод. Последний был еще злом наименьшим, так как в горах водились зайцы и улары. По экземпляру того и другого застрелил Егоров и съел сырой часть улара; зайца же, также сырого, носил с собой и ел по маленькому кусочку, когда сильно пересыхало горло.

В это время Егоров блуждал возле тропинки, которая ведет из Сыртына в Са-чжеу. Несколько раз пускался он в безводную степь, но, мучимый жаждой, снова возвращался в горы. Здесь, на пятые сутки своего блужданья, Егоров встретил небольшое стадо коров, принадлежавших, несомненно, кочевавшим где-либо поблизости монголам; но пастухов при коровах не оказалось. Вероятно, они издали заметили незнакомого странного человека и спрятались в горах. Конечно, Егорову следовало застрелить одну из коров, добыть таким образом себе мяса, а кожей обвернуть израненные ноги. Однако он не решился на это; хотел только взять от коров молока, но и тут неудача – коровы оказались недойными.

Оставив в покое этих соблазнительных коров, Егоров побрел опять по горам и переночевал здесь шестую по счету ночь. Между тем силы заметно убывали… Еще день-другой таких страданий – и несчастный погиб бы от истощения. Он сам уже чувствовал это, но решил ходить до последней возможности; затем собирался вымыть где-нибудь в ключе свою рубашку и в ней умереть. Но судьба судила иначе… Егоров случайно встретил наш караван и был спасен.

И как не говорить мне о своем удивительном счастии! Опоздай мы днем выхода с роковой стоянки или выступи днем позже, наконец, пройди часом ранее или позднее по той долине, где встретили Егорова, – несчастный, конечно, погиб бы наверное. Положим, каждый из нас в том был бы не повинен, но все-таки о подобной бесцельной жертве мы никогда не могли бы вспомнить без содроганья, и случай этот навсегда остался бы темным пятном в истории наших путешествий…

Переход в равнину Сыртын. Невольных двое суток простояли мы опять на одном месте. Все ухаживали за Егоровым. К общей радости, у него не сделалось ни горячки, ни лихорадки; только сильно болели ноги, на которые по-прежнему прикладывалась корпия, намоченная в растворе арники. Аппетит у больного был хороший, но сначала мы кормили его понемногу. Через двое суток Егоров уже мог, хотя с трудом, сидеть на верблюде, и мы пошли далее.

В двух верстах от нашего ключа пролегала вьючная тропа, которая, как оказалось, вела из Са-чжеу в Сыртын. По этой тропинке мы взошли на перевал через окрайний хребет. Абсолютная высота этого перевала 13 200 футов. Подъем с севера весьма пологий. Спуск на южную сторону, также пологий и удобный, идет широким безводным ущельем на протяжении 15 верст. Это ущелье, равно как горы, его обставляющие, да и весь южный склон окрайнего к Сыртыну хребта совершенно бесплодны. В верхнем горном поясе преобладали здесь по нашему пути россыпи; в среднем – глина, а в нижнем, ближе к наружной окраине, явились скалы из слюдосодержащего глинистого сланца.

Переночевав с запасной водой, но без корма для животных, на устье вышеописанного ущелья, с восходом солнца следующего дня мы направились на юго-запад к озеру Бага-сыртын-нор, до которого оставалось около 25 верст. Шли все время по покатой от гор голой галечной равнине.

Оригинальные подножия центральноазиатских гор. Такие покатости, часто с большим наклоном, составляют характерную принадлежность горных хребтов центральноазиатской пустыни. Они обыкновенно сопровождают широкой каймой подножие гор, имеют почву из глины с галькой, совершенно бесплодны и местами прорезаны глубокими руслами дождевых потоков. Образование подобных оригинальных равнин обусловливается разрушением тех же горных хребтов пустыни, в которой нет ни обильных водяных осадков, ни текучих вод для перенесения продуктов разложения. Они осыпаются с гор возле их подножий, закрывая мало-помалу нижние каменные пласты и образуя постоянно увеличивающуюся пологую осыпь. Ее размеры и наклон зависят, конечно, от большей или меньшей разрушаемости и самого времени разрушения той каменной породы, из которой состоит хребет. В некоторых небольших хребтиках, там и сям разбросанных по Гоби, можно наблюдать, как постоянно увеличивающаяся осыпь уже замаскировала собой почти всю прежнюю площадь гор, уцелевших только небольшим островком на вершине своего куполообразного пьедестала.

Глава восьмая Цайдам

[10/22 августа-11/23 сентября 1879 г. ]

О Цайдаме вообще. – Местные монголы. – Грабежи их оронгынами. – Северный Цайдам. – Его флора. – Фауна. – Равнина Сыр-тын. – Ее жители. – Избранный нами путь. – Мираж. – Большой безводный переход. – Местность до оз. Ихэ-цайдамин-нор. – Описание этого озера. – Дальнейшее наше движение. – Пашни цайдамских монголов. – Хармык. – Тамарикс. – Князь Курлык-бэйсе. – Крутое наше с ним об ращение. – Комическая закупка продовольствия. – Озера Курлык-нор и Toco-нор. – Климат августа. – Крайне бесплодная местность. – Река Баян-гол. – Невольные ошибки. – Выход на старый путь. – Возня с князем Дзун-засаком. – Результаты первого периода путешествия

О Цайдаме вообще. Цайдамом называется страна, лежащая на передовом северном уступе Тибетского нагорья, невдалеке к западу от оз. Куку-нора. С севера ее отражают хребты, принадлежащие к системам Нань-шаня и Алтын-тага. С юга еще более рельефной границей служит громадная стена гор, которые от Бурхан-Будда на востоке тянутся, под различными названиями, далеко к западу. Здесь, т. е. на западе, граница Цайдама неизвестна; быть может, она намечается отрогами южных и северных окрайних гор. Наконец, на востоке описываемую страну окаймляют горы, служащие крайним западным продолжением некоторых хребтов верхней Хуан-хэ.

С востока на запад Цайдам тянется верст на восемьсот; ширина же его, не переходящая сотни верст в восточной части, значительно увеличивается к средине. Вся эта страна, поднятая от 9 до 11 тысяч футов над уровнем моря, состоит из двух, довольно резко между собой различающихся частей: южной – к которой, собственно, и приурочено монгольское название Цайдам, – несомненно бывшей недавно дном обширного соленого озера, а потому более низкой, совершенно ровной, изобилующей ключевыми болотами, почти сплошь покрытой солончаками, и северной – более возвышенной, состоящей из местностей гористых или из бесплодных глинистых, галечных и частью солончаковых пространств, изборожденных невысокими горами.

Местные монголы. За исключением небольшого числа тангутов, обитающих в Восточном Цайдаме, население этой страны составляют монголы, принадлежащие, подобно значительной части кукунорцев, к олютам, но ныне сильно утратившие свой родовой тип. Всего чаще здесь встречается помесь с тангутами, в особенности в Восточном и Южном Цайдаме; иногда перепадают и китайские физиономии.

Для одежды цайдамские монголы обыкновенно употребляют собственного приготовления войлоки. Из них шьют халаты, которые носят как мужчины, так и женщины. Рубашек и вообще нижнего белья ни те, ни другие не знают; тела никогда не моют; нечистоплотны до крайности. Панталоны из бараньих шкур носят только зимой; тогда же надевают и бараньи шубы. Голову покрывают зимой бараньей шапкой с отвороченными полями, а летом обвертывают красным кушаком наподобие чалмы. Сапоги носят китайские или самодельные, так называемые гутулы. Костюм женщин вообще не отличается от костюма мужчин. У тех и других обычай, перенятый, впрочем, от тангутов, спускать с правого плеча надетую шубу или халат, так что правая рука и часть груди остаются голыми. Делается это не только дома, но даже и во время пути, если не слишком холодно; в присутствии же старшего лица или при разговоре с ним подобной вольности не допускается.

Обычное занятие цайдамских монголов составляет скотоводство – разведение баранов, лошадей и рогатого скота; в меньшем количестве содержатся здесь яки и верблюды. Последние гораздо хуже верблюдов халхаских: мельче ростом и слабосильней. В Цайдаме для этих животных местность неблагоприятна, как по неимению в достаточном количестве пригодного корма, так и по обилию болот, на которых летом роятся тучи мошек, комаров и оводов, весьма вредных для скота вообще, а для верблюдов в особенности. Бараны цайдамские не курдючные или с весьма маленьким продолговатым курдюком, ростом невелики. Рогатый скот довольно хорош. Лошадей здесь много, но порода малорослая, некрасивая. Все стада летом обыкновенно угоняются в горы, как северные, так и южные. Здесь животным прохладнее и нет муки от насекомых, зато корм большей частью скудный. Осенью стада возвращаются в равнины на болотистые луга и откармливаются выросшей в течение лета травой.

Обитая вдали от культурных местностей Китая и не имея часто возможности, в особенности в период дунганского восстания, добывать себе хлеб покупкой от китайцев, цайдамские монголы сами кое-где начали заниматься земледелием. Таких местностей мы видели две: возле озера Курлык-нор и на р. Номохун-гол; кроме того слышали, что пашни есть на верховье р. Булунгира. Способ обработки земли самый жалкий; занятие это ненавистно цайдамским монголам, как и всем номадам вообще. Притом же количество распаханной земли ничтожно: оно едва ли достигает сотни десятин во всем Цайдаме. Засевается ячмень с голым зерном, и, в меньшем количестве, пшеница; урожай бывает довольно хороший. Хлеб идет на приготовление дзамбы для собственного пропитания. Важной статьей в этом отношении служит хармык, ягоды которого едят свежими и сушат впрок. Затем обыденную пищу составляют: чай, молоко, масло и баранина; последняя, впрочем, не редкость лишь у зажиточных.

В административном отношении Цайдам подчинен кукунорскому вану [князю] и разделяется на пять хошунов:[281] Курлык-бэйсе и Куку-бэйле – на севере, Барун-засак – на востоке, Дзун-засак – на юге и Тайджинер-хошун[282] – на западе. Узнать правду о количестве населения для нас было невозможно. Одни из рассказчиков (мне кажется это более вероятным) говорили, что во всех пяти хошунах Цайдама около тысячи юрт; другие же сообщали, что число этих юрт переходит за две тысячи. Но во всяком случае население крайне ничтожно сравнительно с обширностью страны.

Грабежи их оронгынами. Далеко не спокойно живут цайдамские монголы. Каждогодно они подвергаются, то в одном, то в другом хошуне, набегам хара-тангутов с верховьев Желтой реки и голыков,[283] также тангутского племени, обитающих на р. Мур-усу в Северном Тибете. Те и другие разбойники слывут у цайдамцев под общим именем оронгын. В особенности страдает от них население Южного Цайдама. Грабители приезжают сюда обыкновенно поздней осенью, партиями в несколько десятков человек, разыскивают стойбища монголов, отнимают у них скот, хлеб и разное имущество. Для защиты от подобных набегов цайдамцы выстроили в каждом хошуне по небольшой квадратной загороди, обнесенной глиняными стенами. Подобная постройка, примитивный образчик наших крепостей, носит громкое название хырма, т. е. крепость. Сюда складываются лишние пожитки и хлеб, а при нападении оронгын, если успеют их вовремя заметить, загоняется скот. Притом в каждой хырме живут поочередно человек двадцать или тридцать защитников-монголов, вооруженных саблями, пиками и изредка фитильными ружьями. Для оронгын подобная хырма с тонкими глиняными стенами сажени три высотой, при длине сажен в тридцать каждого фаса, составляет преграду неодолимую. Разбойники обыкновенно и не думают заниматься штурмом или осадой, но едут далее, рассчитывая захватить где-нибудь врасплох.

Конечно, не все обитатели хошуна могут воспользоваться защитой хырмы, так как оронгыны появляются обыкновенно внезапно. Поэтому монголы, кочующие вдали от хошунной хырмы, зарывают хлеб, масло и лишние пожитки в землю. Сами же при появлении разбойников прячутся в зарослях тамариска и хармыка; сюда загоняют на время и стада. Но оронгыны имеют волчье чутье и нередко разыскивают спрятанное, в особенности скот, его забирают и гонят восвояси.

Сопротивление вооруженной силой разбойники почти никогда не встречают, во-первых, вследствие трусости самих монголов, а во-вторых, потому, что за каждого убитого оронгына платится большой штраф его семейству. Такой порядок узаконен сининскими амбанями (губернаторами), с которыми разбойники, вероятно, делятся своей добычей.

Цайдамцы страшно ненавидят оронгын. Это слово служит здесь ругательством. Так, например, когда цайдамский монгол бранит свою лошадь, то взамен нашего пожелания в подобном случае быть съеденной волком, он обыкновенно говорит: «Чтоб тебя оронгын украл». Про дурную местность цайдамцы говорят: «Здесь жить только оронгынам»; маленьких детей пугают также оронгынами.

Северный Цайдам. Теперь более подробно о Северном Цайдаме.

Южной границей обширной равнины Сыртынской служит горный хребет средней высоты (не имеющий общего названия у местных жителей), протянувшийся от южной оконечности снеговых гор Риттера к западу до оз. Хыйтун-нор, лежащего, как сообщали нам монголы, верстах в 60–70 западней оз. Ихэ-сыртын-нор. Туда же, т. е. к Хыйтун-нору, тянется и равнина Сыртынская, западное продолжение которой уходит еще далее на запад, но куда именно – сказать нам не могли. По уверению сыртынских монголов, в тех местах, крайне бесплодных, состоящих из голых глинистых площадей, никто не бывал, и места эти никому не принадлежат.

На продолжении окрайних южносыртынских гор, к юго-востоку от южной оконечности хребта Риттера, тянутся также горы, которые, однако, вскоре мельчают и окончательно расплываются пологими глинистыми холмами. Но вслед за тем, в том же восточном направлении, встает новый хребет, протянувшийся непрерывной стеной к ставке кукунорского вана (Дулан-киту), и далее по южную сторону оз. Куку-нор. На меридиане оз. Курлык-нор эти горы, сколько кажется, достигают снеговой линии, впрочем, лишь отдельными своими вершинами.

К югу от вышеописанных окрайних гор, вплоть до болотистых и солончаковых равнин, наполняющих собой юг Цайдама, залегают местности, крайне бесплодные и безводные, состоящие то из волнистых пространств, то из небольших горных хребтов и в общем напоминающие собой худшие части Гоби. Здесь даже кочевая жизнь почти невозможна. Она ютится под окрайними северными горами, с которых кое-где бегут речки, теряющиеся затем в солончаках или впадающие в озера, весьма богатые превосходной осадочной солью. По берегам этих озер, речек и кое-где у подножия гор образуются подземной водой, стекающей с тех же гор, иногда довольно обширные ключевые болота, представляющие собой хорошие пастбищные места.

Его флора. На таких болотах растут европейские знакомцы: ситовник (Scirpus maritimus var. affinis), осока (Carex sp.), тростник (Phragmites communis), водяная сосенка (Hippuris vulgaris), пузырчатка (Utricularia vulgaris), изредка куга (Typha stenophylla), по окраинам же местами изобилен колосник (Elymusjunceus).

Берега рек почти всегда сопровождаются узкой полосой кустарников, но только трех видов; из них преобладают: балга-мото (Myricaria alopecuroides) и хармык (Nitraria Schoberi), более редок сугак (Lycium turcomanicum). Затем эти кустарники обыкновенно исчезают, лишь только речка выбегает подальше от гор.

В пространствах между орошенными, сравнительно весьма небольшими, местностями расстилается бесплодная пустыня. Иногда на многие десятки верст почва совершенно оголена; также голы и все здесь горы. Только на солончаках встречаются уродливые кусты бударганы (Kalidium gracile, Sympegma Regelii), невзрачные солянки (Salsola kali, Salsola n. sp., Halogeton sp., изредка Kochia millis), а там, где почва делается глинисто-песчаной, появляются: белолозник (Eurotia ceratoides), кустарный чернобыльник (Artemisia campestris), [полынь] – Artemisia n. sp., [курчавка кустарная] – Atraphaxis lanceolata, [реамюрия джунгарская] – Reaumuria songarica, Tanacetum sp. [при проверке оказалось – ромашник – Pyrethrum], кое-где [реамюрия] – Reaumuria trigyna n. sp. и [остролодка] – Oxytropis aciphylla.

Фауна. Царство животных Северного Цайдама также весьма бедное. Здесь нет вовсе ни рыб, ни земноводных. Для первых – речки слишком быстры и мелки; для последних – болота солены.

Среди млекопитающих встречаются только два представителя северно-тибетской фауны: кулан (Asinus kiang) и пищуха (Lagomys ladacensis), оба свойственные также степям Куку-нора. В песках восточной части Сыртынской равнины (в урочище Куку-сай) и близ озера Хыйтун-нор водятся дикие верблюды. Затем обыкновении: хара-сульта (Antilope subgutturosa), заяц (Lepus sp.), волк (Canis lupus), лисица (Canis vulpes) и полевка (Arvicola sp.); реже попадаются: песчанка (Meriones sp.), тушканчик (Dipus sp.) и Myodes sp. Всего вообще в Цайдаме, как в Северном, так и Южном, нами найдено было только 15 видов млекопитающих, кроме домашних.

Орнитологическая фауна описываемой страны может похвалиться большим разнообразием. За оба путешествия мы наблюдали в Цайдаме (Северном и Южном) 97 видов птиц.[284] Впрочем, если исключить окрайние горы, то число это значительно уменьшится.

По своему характеру цайдамская орнитологическая фауна гораздо более сходствует с монгольской, нежели с севернотибетской, и резко отличается от фауны соседних кукунорских гор, не говоря уже о лесной области Восточного Нань-шаня (гор Гань-су). Своего собственного представителя птиц Цайдам имеет только одного,[285] именно фазана (Phasianus vlangalii), весьма обыкновенного по тростниковым зарослям южной половины этой страны.

К характерному явлению по части цайдамской орнитологии можно указать еще на то, что на тамошних болотах, несмотря, по-видимому, на полную их пригодность, вовсе не гнездятся ни утки, ни гуси, да и на осеннем пролете (за исключением турпанов) попадаются в этих местах весьма редко.

Из оседлых птиц Северного Цайдама наиболее обыкновенны: саксаульная сойка (Podoces hendersoni), ворон (Corvus corax), тибетский жаворонок (Melanocorypha maxima), жаворонки чернолобый и малый (Otocoris nigrifrons, Calandrella brachydactyla?), больдурук (Syrrhaptes paradoxus).

Осенний пролет, наиболее здесь сильный во второй половине августа и в начале сентября, был вообще далеко не обилен. Нами отмечено за это время только 29 пролетных видов, из которых в большем количестве встречались: плисицы (Motacilla baikalensis, Budytes citreola, Calobates boarula) [белая, желтоголовая и горная трясогузки], славки (Sylvia curruca), стрижи (Cypselus murarius), удоды (Upupa epops), сорокопуты (Lanius isabellinus), турпаны (Casarca rutila), ржанки (Charadrius xanthocheilus), кулички-воробьи (Tringa temminckii) и кулики красноножки (Totanus calidris); последние в большом числе также гнездятся па северноцайдамских болотах.

Равнина Сыртын. Наиболее обширное из этих болот раскидывается в равнине Сыртын,[286] представляющей собой лучшее место во всем Северном Цайдаме. Строго говоря, равнина эта, носящая в своей восточной части название Куку-сай, принадлежит Нань-шаню и составляет переход от него к Цайдаму. В западной ее части, т. е. собственно в Сыртыне, лежат два больших соляных озера: Бага-сыртын-нор (Малое Сыртынское озеро) и Ихэ-сыртын-нор (Большое Сыртынское озеро). Последнее, как само название показывает, больше первого, но посетить его нам не удалось. Мы были только на оз. Бага-сыртын-норе, которое расположено в западной окраине большого ключевого болота, образуемого подземной водой, сбегающей, вероятно, со снеговой группы Анембар-ула, с хребтов Гумбольдта и Риттера. В самом низком месте равнины, раскинувшейся между вышеназванными горами, вода, доставляемая почве ручьями и речками, бегущими от снегов, снова выходит на поверхность в виде многочисленных пресных ключей. В промежутках между ними залегают, обыкновенно в небольших ямках, отложения соли, слоями от 2 до 4 дюймов толщины. Соль эта часто белая и отличного вкуса. На оз. Бага-сыртын-нор, по крайней мере в восточной его части, соляных отложений нет; здесь даже вода почти пресная, так как она постоянно обновляется ключевыми ручейками. На противоположном же западном берегу видны голые солончаки; там, быть может, на дне самого озера, залегают отложения соли.

В восточной части сыртынского болота соляных отложений мало, поэтому и травянистая растительность гораздо лучше. Ее представителями служат немногочисленные виды, общие всем северноцайдамским болотам; по окраинам же, на влажной глинисто-песчаной почве, в изобилии растет колосник (Elymus junceus). Здесь пасутся многочисленные стада куланов; обильны и хара-сульты. Из птиц на болотах Сыртына мы встретили много только куликов красноножек (Totanus calidris), которые, несмотря на август, все еще возились со своими детьми и с тревожным криком преследовали охотника. Кроме того, обыкновенны были: крачки (Sterna hirundo), плисицы (Budytes citreola) и кулички (Tringa temminskii, Aegialites cantianus); изредка попадались журавли (Grus nigricollis), которые здесь гнездятся. Из местных видов преобладали жаворонки: малый (Calandrella brachydactyla?), чернолобый (Otocoris nigrifrons) и тибетский (Melanocorypha maxima). Этот последний, впервые здесь появившийся, как известно, самый большой между всеми своими собратьями – ростом с крупного дрозда; поет громко и хорошо [он так и называется – большой жаворонок].

Абсолютная высота оз. Бага-сыртын-нор равняется 9600 футам. Цифру эту можно принять за среднюю и для всей Сыртынской равнины, которая в восточной своей половине, именуемой, как выше сказано, Кукусай, делается безводной и отчасти изобилует сыпучими песками.

Ее жители. В Сыртыне на восточной части вышеописанного ключевого болота мы встретили довольно много монголов, подведомственных цайдамскому князю Курлык-бэйсе, стойбище которого находилось на озере Курлык-нор в Восточном Цайдаме. Сыртынские монголы довольно зажиточны. Стада их плодятся обильно, так как корм здесь хороший и соли много; летом же, вероятно вследствие высокого, открытого положения местности и близости снеговых гор, не бывает ни мошек, ни комаров. Притом сбыт скота, в особенности баранов, всегда обеспечен в оазис Са-чжеу. С последним, вопреки уверенью нас тамошними китайскими властями, сношения бывают частые и постоянные. Несколько сачжеуских торговцев даже живут в Сыртыне, выменивая у монголов скот на чай, табак, дабу [мануфактуру] и другие товары. Для защиты от прежних грабежей дунган и нынешних набегов тангутов в Сыртыне выстроена глиняная хырма, куда жители прячутся при появлении разбойников.

Избранный нами путь. Сыртынские монголы встретили нас довольно радушно; принесли молока, продали баранов и масла. Проводник на дальнейший путь также скоро отыскался, но не прямо в Тибет через Западный Цайдам, как нам того желалось, а дорогой окружной, через стойбище курлыкского князя. Вероятно, без разрешения своего властителя сыртынцы не посмели препроводить нас прямо в страну Далай-ламы; да кроме того, желали и прислужиться князю, показав ему не виданных еще здесь людей, от которых, притом можно получить подарки. Так нам сразу и объявили, что в Сыртыне нет проводника, знающего прямую дорогу в Тибет; притом же путь этот, говорили нам, лежит сначала по безводным местностям, а затем по обширным болотистым солончакам, на которых в то время года еще роились тучи мошек и комаров. Общим голосом советовали итти дорогой обходной, на что мы и должны были согласиться. Впрочем, для нас даже выгодней было итти окружным путем именно потому, что через это можно было лучше познакомиться с Северным Цайдамом; затем мы рассчитывали купить у курлыкского князя несколько новых верблюдов, или выменять их на более плохих из своих и оставить, под надзором того же князя, весь лишний багаж после возвращения из Тибета.

Около полудня 13 августа к нам явился проводник, весьма приличный монгол, по имени Тан-то. Впоследствии оказалось, что это был один из местных ловеласов, каковые ветречаются и между номадами. Вопреки своим собратьям, Тан-то каждый день умывался, чистил зубы и носил опрятную одежду. Человек он был хороший и услужливый. Впоследствии мы одарили Тан-то, соображаясь с его вкусами и привычками, кусочками мыла, бусами, ножницами и т. п. мелочами, которые, конечно, будут служить немаловажным подспорьем при атаках цайдамских красавиц.

Выступив в тот же день в дальнейший путь, мы прошли только 18 верст и остановились на ночевку. Местность представляла по-прежнему равнину, но болото кончилось. Его заменила глинисто-соленая почва, поросшая редким колосником, по которому паслись большие стада куланов. Влево от нас расстилались голые глинистые площади; на них играл мираж.

Мираж. Явление это, весьма обыкновенное в пустынях Монголии, всего чаще случается на гладких и голых глинистых площадях или на обширных солончаках. Поэтому в Северном Тибете, где таких местностей нет, мы ни разу не наблюдали миража. Последний всего чаще бывает весною и осенью; реже летом и еще более редок зимою. Само явление, как известно, состоит в том, что перед глазами путника неожиданно появляется более или менее обширная поверхность озера или вообще воды. Обман часто до того велик, что в появившихся волнах ясно видны отражения соседних скал, или холмов. Передняя рамка берега обозначается резко, но вдаль призрачная вода уходит, как бы сливаясь с горизонтом. Если мираж появится невдалеке, то ближайшие к наблюдателю предметы, иногда даже звери, кажутся подвешенными или плавающими в воздухе. С переменою угла зрения при движении каравана изменяются положения и очертания обманчивого озера: оно то убегает, то появляется сзади или с боков, то, наконец, вовсе исчезает. И по какому-то непонятному чувству всегда жалеешь расстаться с обманчивым виденьем, словно самый призрак воды отраден в пустыне…

Большой безводный переход. На второй день пути от Сыртына нам предстоял безводный переход в 65 верст. Как обыкновенно в подобных случаях, мы прошли это расстояние в два приема: выступили в полдень, ночевали на половине дороги с запасною водой, а на следующий день добрались до речки Орегын-гол. На всем пути местность была отвратительная: сначала голая, глинистая, покрытая мелкою галькою равнина, полого повышавшаяся к южносыртынским горам; затем эти самые горы, также совершенно бесплодные. Они состоят из глины и темного глинистого сланца. Перевал весьма пологий, имеет 12 400 футов абсолютной высоты. Весь переход пройден был нами быстро и хорошо. Так вообще везде в Центральной Азии – в самых худших, бесплодных, но зато обыкновенно ровных местностях, за исключением сыпучих песков и влажных солончаков, итти с верблюдами легко и споро; но лишь только местность делается лучше, притом, конечно, пересеченнее – ход каравана затрудняется.

На Орегын-голе мы дневали.

Больной Егоров теперь почти совсем поправился; не зажили только еще раны на ногах и не позволяли надеть кожаного сапога. Зато с другим из экспедиционных казаков, именно со старшим урядником Иринчиновым, ветераном всех моих экспедиций в Центральной Азии, случилось на Орегын-голе маленькое несчастье, показывающее, насколько в путешествии подобного рода легко подвергнуться всякой случайности. Совершенно беззаботно, конечно, уже не в первую сотню, если только не тысячу раз, заколачивал Иринчинов в землю железный шорон (колышек в 1 фут длиною), к которому на общей веревке привязываются верблюды, как вдруг один из этих верблюдов, уже бывший на привязи, так сильно дернул веревку, что шорон выскочил из земли, со всего размаха ударил Иринчинова в губы и вышиб в верхней челюсти три передних зуба.

Несколько ранее того, во время ловли для привязывания на ночь экспедиционных баранов, один из них случайно прыгнул на казака Калмынина и, ударив его рогом в лоб, чуть было не вышиб глаз, а опухоль и синяк присадил на продолжительное время.

Местность до оз. Ихэ-цайдамин-нор. Передневав на Орегын-голе, мы направили свой путь к юго-востоку под окрайними северноцайдамскими горами, которые крутою стеною поднимались влево от нас. По-прежнему горы эти были совершенно бесплодны, зато сделались крупнее и скалистее. В наружной их окраине преобладающими породами являлись серый гнейс и кремнистый черный глинистый сланец.

Вправо, т. е. к югу от нашего пути, виднелись небольшие неправильно разбросанные группы холмов, которые затем выравнялись в небольшой хребтик, протянувшийся на южной стороне обширного соленого озера Ихэ-цайдамин-нор. Та же местность, по которой мы шли до названного озера, в общем представляла высокую (около 11 000 футов абсолютной высоты) равнину, совершенно бесплодную. Только в 18 верстах восточнее Орегын-гола и на речке Бомын-гол встречены были солончаковые болота, представлявшие собою хорошие пастбищные места.

На Бомын-голе жили монголы, недавно прикочевавшие сюда из северных гор, в которых они провели лето. Последнее уже, видимо, приближалось к концу, хотя в тихую и ясную погоду солнце все еще жгло очень сильно. Зато ночи стояли прохладные, и при ясной погоде по утрам перепадали заморозки не только в горах, но и в более низких равнинах. Пролет птиц, начавшийся с конца июля, тянулся вяло, тем более, что местностей, пригодных для остановки пролетных видов, было очень немного. Только на редких ключевых болотах и кой-где в кустарниках по берегам речек находили для себя временный приют и отдых летевшие на юг пернатые. Из последних, кроме видов, поименованных при общем описании фауны Цайдама, нередко встречались по болотам азиатские дупеля (Scolopax stenura, в меньшем числе S. heterocerca), которые, как и у нас в это время года, были очень жирны и по временам доставляли нам превосходное жаркое. Но замечательно, что все вообще пролетные птицы, даже мелкие пташки, держали себя весьма осторожно.

Описание этого озера. На третий день пути от Орегын-гола мы пришли к обширному соленому озеру, называемому монголами Ихэ-цайдамин-нор, что означает в переводе «Большое цайдамское озеро». Впрочем, такое название не совсем верно, так как описываемое озеро может считаться большим разве относительно Сыртынских озер. Неподалеку же к югу от него лежащее озеро Бага-цайдамин-нор (т. е. Малое цайдамское озеро) лишь немногим уступает первому по своей величине, а более восточные озера – Курлык-нор и Тосо-нор даже превосходят его своими размерами.

Ихэ-цайдамин-нор лежит на абсолютной высоте 10 800 футов и имеет в окружности около 35 верст. По берегам его неширокою (1–2 версты) каймою раскидываются солончаковые болота, на которых превосходного качества соль залегает в небольших ямках. Тут же рядом, но обыкновенно ближе к наружной окраине болот, из-под земли бьют многочисленные пресные ключи, окрест которых зеленеет хорошая трава. На ней пасутся монгольские стада; сами же монголы живут несколько поодаль, там, где почва суше. С восточной стороны Ихэ-цайдамин-нора в него впадает небольшая речка, приходящая из соседних северных гор. На самом озере вода чрезвычайно соленая, имеет у берегов лишь около фута глубины. На дне лежит осадочный соляной слой не более дюйма толщиною, но далее к средине соляной осадок, вероятно, гораздо значительнее. Кое-где близ берега описываемого озера выкопаны монголами небольшие бассейны, в которых соль, выпаренная солнцем, покрывает воду, словно лед, слоем от 1/2 до 3/4 фута толщиною. Вообще богатство превосходной соли огромное, но оно, как и в других местностях Цайдама, почти вовсе не эксплуатируется человеком.

На меридиане восточного берега Ихэ-цайдамин-нора, в расстоянии от него 15 верст к северу, высится южная оконечность хребта Риттера, который и здесь поднимается более чем на 16 000 футов абсолютной высоты. Такую цифру можно было определить на глаз, судя по положению вечного снега. Этот снег на южных склонах, ближайших к окраине гор, лежал в половине августа только близ самых вершин, но обильно покрывал собою склоны северные. Сами горы, сколько можно было видеть издали, совершенно здесь бесплодны.

Дальнейшее наше движение. В 32 верстах на юго-восток от оз. Ихэ-цайдамин-нор, лежит другое, немного только меньшее по величине, также соленое, озеро Бага-цайдамин-нор. Его абсолютная высота 10 500 футов; берега – болотистые солончаки. С севера впадает небольшая речка. Про обилие соли на самом озере сказать не могу, так как наш бивуак был расположен в расстоянии шести верст от берега; притом, придя сюда уже довольно поздно, на следующий день рано утром мы двинулись далее.

Вправо от нашего пути по-прежнему виднелись беспорядочные группы холмов, которые восточнее Бага-цайдамин-нора превратились в невысокий горный хребет, довольно далеко протянувшийся к востоку и служащий границею болотистых равнин Южного Цайдама. Северные же горы, в крупных размерах продолжавшиеся к юго-востоку от южной конечности хребта Риттера, немного восточнее меридиана оз. Бага-цайдамин-нор, вдруг измельчали и невысокими глинистыми холмами отошли к северо-востоку. Вдали на севере за ними виднелись другие высокие горы – вероятно, главный кряж Нань-шаня.

Лишь только окончились высокие северные горы, близ которых мы до сих пор шли, тотчас исчезли и болотистые оазисы, образуемые подземными ключами и горными речками. Далее к востоку потянулась безводная и бесплодная местность, сначала довольно ровная. Затем вновь появились песчано-глинистые холмы, которые вскоре выравнялись в два хребта средней высоты. Южный из этих хребтов продолжается недалеко, но северный разрастается до громадных размеров и высокою стеною уходит на восток, к озеру Куку-нор. Близ оз. Курлык-нор, описываемый хребет поднимается, быть может, до 16 000 футов абсолютной высоты.[287] Здесь же впервые появляются и леса древовидного можжевельника, называемого монголами арца (Juniperus pseudo Sabina), дерева, столь характерного для многих горных хребтов Центральной Азии. По нашему же пути мы не видали лесов от самого Тянь-шаня. И по всему вероятию, меридиан оз. Курлык-нор служит западною границею древесной растительности для всего Нань-шаня вообще.

Вместе с тем, с удалением к востоку, описываемые горы становятся несколько плодороднее, но вода в них по нашему пути встречалась весьма редко. По той же, вероятно, причине редки были и птицы; зверей мы не видали никаких, хотя сами горы, по-видимому, весьма пригодны для архаров и куку-яманов.

От озера Бага-цайдамин-нор или, правильнее, от речки Сончжин-гол наш путь, направляющийся до сих пор к юго-востоку, принял совершенно восточное, местами даже северо-восточное, направление. Таким образом мы все более и более уклонялись в сторону от прямой дороги в Тибет. Но, как сказано выше, обход этот необходимо было предпринять, дабы побывать в стойбище князя Курлык-бэйсе. И вот, наконец, 25 августа, сделав 305 верст от Сыртына, мы добрались до вожделенной местности. Впрочем, местопребывание князя находилось на восточной стороне обширного оз. Курлык-нор. Мы же остановились по западную сторону того же озера на впадающей в него речке Балгын-гол, где встретили большую редкость тех стран, именно поля, обрабатываемые местными монголами.

Пашни цайдамских монголов. Правду сказать, земледелие здесь весьма необширное: всего-навсего оно занимает несколько десятков или, много, с полсотни десятин земли. Зато слава про этот плодородный уголок гремит по всему Цайдаму. Сюда обыкновенно приезжают западноцайдамские (Тайджинерского хошуна) монголы за хлебом для дзамбы. Большая часть полей принадлежит самому князю Курлык-бэйсе; меньшая – его подданным. Обработка земли отвратительная. Местность не очищена даже от зарослей весьма изобильного здесь хармыка. Между кустами этого последнего взрыхлена почва и на ней засеян ячмень (с голым зерном), в меньшем количестве – пшеница. Вода для орошения выводится канавами из р. Балгын-гол. Урожай, по общим отзывам, всегда бывает хороший; сбор хлеба производится в конце августа. Работа эта была в полном ходу во время нашего прибытия в те места. Везде на полях виднелись мужчины и женщины, которые срезывали гладкими, без зазубрин, серпами стебли ячменя и пшеницы, выше чем на половину их роста и тут же обмолачивали на твердых глиняных площадках. Для безопасности от грабежей оронгын хлеб ссыпается в небольшие ямы и земля на них так выравнивается, что разве только сам хозяин может узнать то место, где закопаны зерна. Последние добываются по мере надобности, поджариваются на огне и затем мелются для дзамбы на ручных жерновах, до того миниатюрных, что два работника в день едва успевают намолоть пуд муки.

Вместе с культурою тотчас появился и полевой воробей (Passer montanus), который нигде не встречается на кочевьях в пустыне. Из других же птиц на Балгын-голе добыта была [кустарница] – Rhopophilus deserti n. sp., вертлявая птичка, впервые открытая мною в том же Цайдаме еще в 1872 году, а затем вновь найденная в 1876 году на нижнем Тариме. Кроме двух названных местностей, т. е. Цайдама и Тарима, описываемый вид нигде не встречается в Центральной Азии. Держится исключительно в густых зарослях хармыка (в Цайдаме) или джингила (на Тариме), по которым проворно лазает. По земле бегает быстро; летает же плохо, обыкновенно лишь от одного густого куста до другого. Пение – прекрасный громкий свист, который можно слышать в течение почти круглого года.

Хармык. Местность по Балгын-голу весьма изобильна хармыком (Nitraria Schoberi) – кустарником, принадлежащим к семейству крушиновых (Rhamneae) и свойственным всей вообще Внутренней Азии от Каспийского моря до собственно Китая.[288] Впрочем, в Тибете хармык не растет вовсе; его нет также на нижнем Тариме и на Лоб-норе. Царство описываемого растения – это обширные солончаковые болота Южного Цайдама. Изобилен хармык, кроме того, в Ала-шане, Ордосе и Средней Гоби. Но чем далее к северу, тем этот кустарник все более и более становится редок и мельчает в своих размерах; выше 47° северной широты в собственно Гоби не распространяется.[289]

Растет хармык на влажной, глинисто-соленой почве, чаще врассыпную, нежели густыми зарослями. По внешней форме это кустарник корявый, густоветвистый, ростом в 2–3 фута; но в Цайдаме и в долине верхней Хуан-хэ достигает высоты от 5 до 7 футов и выглядит гораздо стройнее.

Цветет хармык обыкновенно в мае, в начале или в конце этого месяца, смотря по местности. Небольшие, собранные в кисти, белые цветки густо усыпают все ветви. Также изобильны и ягоды, по величине и форме отчасти напоминающие черную смородину. Поспевают эти ягоды в конце августа и в первой половине сентября, но висят долго, даже после того, как опадут листья.[290] Цветом ягоды хармыка бывают красные, темно-вишневые и даже почти черные, вероятно, по степени зрелости. Впрочем, в Южном Ала-шане мы встречали, как исключение, зрелые ягоды описываемого растения розового и розовато-палевого цвета. Вкус всех этих весьма сочных ягод сладко-соленый; примесь соли бывает то в большей, то в меньшей степени, смотря по местности и качеству почвы. Быть может, под влиянием культуры, хармык исподволь совершенно потерял бы свою соленость; тогда эти ягоды сделались бы вполне пригодными для еды. Но и теперь ими не брезгуют монголы. Для обитателей же Цайдама хармык составляет важное подспорье к пище; его собирают осенью и сушат впрок на зиму. В таком виде хармык едят, обыкновенно примешивая к дзамбе и предварительно сваривши; кроме того, пьют сладко-соленый отвар.

Верблюды также весьма любят ягоды хармыка. Кроме того, в Цайдаме им питаются многие местные птицы,[291] не исключая даже воронов; волки, лисицы и медведи также усердно поедают хармык; им питаются даже ящерицы. Медведи для подобной лакомой пищи ежегодно осенью спускаются из Тибета в Южный Цайдам и проводят здесь месяц или два, специально занимаясь пожиранием ягод хармыка.

Тамарикс. Другой кустарник, весьма изобильный в Южном Цайдаме и также свойственный всей вообще Центральной Азии, – это тамарикс, называемый монголами сухай-мото. Он представляет несколько видов, из которых наиболее распространен Tamarix Pallasii; на Тариме изобилен Tamarix laxa, а в Ордосе, по долине Желтой реки, кроме Т. Pallasii, встречается и Tamarix elongata. В Хамийской пустыне тамарикс (Tamarix Pallasii) попадается спорадически; в собственно Гоби и в Ала-шане его нет вовсе.

Подобно хармыку, тамарикс произрастает на почве глинистой, лёссовой, только менее соленой и менее влажной. Само растение представляет стройный кустарник от 5 до 7 футов, даже до 10 футов высотою. Но в Цайдаме и по долине верхней Хуан-хэ, тамарикс (Т. Pallasii) иногда является деревом до 20 футов высотою при толщине ствола у корня от 1 до 11/2 футов. Ярко-зеленые ветви описываемого растения в июне покрываются развесистыми метелками розовых цветов, скученных обыкновенно на вершине куста. Тогда и в пустыне подобные заросли напоминают собою сад.

Тамарикс доставляет хорошее топливо. Кроме того, его ветви с охотою поедают верблюды,[292] и эта пища весьма для них полезна, в особенности при кашле.

Растет тамарикс обыкновенно довольно редким насаждением, хотя на более выгодных местах (например, в долине верхней и средней Хуан-хэ) нередки и густые заросли этого кустарника. Там же, где почва, им покрытая, состоит из рыхлой лёссовой глины, ветры выдувают промежуточный слой и наваливают эту пыль вместе с песком на соседние кусты, отчего почва под ними постоянно повышается. Мало-помалу из такого наноса и истлевших остатков самого растения образуются значительные бугры, на которых растут следующие поколения. Подобные бугры, образуемые также и хармыком, весьма изобильны в некоторых местах центральной азиатской пустыни – на нижнем Тариме, в Ордосе, Ала-шане и частью в Цайдаме.

Князь Курлык-бэйсе. Через день после нашего прибытия на р. Балгын-гол сюда приехал с противоположной стороны оз. Курлык-нор местный князь бэйсе (т. е. князь 5-й степени), почему-то не пожелавший, чтобы мы сами пришли на его стойбище. В одной версте от нашего бивуака была поставлена юрта, в которой приехавший князь переоделся в свое парадное одеяние и тотчас явился к нам со свитою человек в десять. Сам бэйсе – молодой человек лет тридцати, немытый и грязный. Помимо парадного красного одеяния, он надел на себя, вероятно, желая хвастнуть перед нами, множество различных побрякушек, в особенности серебряных колец на руки, которые тем не менее были грязнее самого грязного сапога. Свита князя выглядела также под стать своему повелителю.

После обычных приветствий и расспросов о благополучии пути разговор перешел на самые интересные для нас предметы: проводников, верблюдов, баранов и т. п. Все это необходимо было нам добыть для дальнейшего пути в Тибет. Но, к крайнему нашему удивлению и огорчению, курлыкский бэйсе, вероятно, уже получивший должные внушения от китайцев, сразу начал отказывать во всем, отговариваясь то своею неопытностью, то трудными для скотоводства годами, то, наконец, неимением в курлыкском хошуне людей, знающих дорогу в Тибет. Пришлось пока выжидать и предложить князю подумать, как бы устроить нас на дальнейший путь. С тем бэйсе и уехал в свою юрту.

Немного погодя я сам отправился к нему отдать визит и возобновить переговоры. Князь вышел навстречу и ввел меня в свое временное обиталище. Это была грязная дырявая юрта, против лазейки в которую лежал на земле красный войлок; на нем я уселся вместе с бэйсе. Перед нами тотчас поставили чашки с чаем и дзамбою; сбоку же князя положили баранью требушину, наполненную маслом. Из столь прелестного сосуда князь доставал своими грязнейшими пальцами масло и клал его в чай как себе, так и своим приближенным. Предложено было и мне подобное угощение, но я от него отказался.

Крутое наше с ним обращение. Затем опять возобновлен был разговор о нашем дальнейшем следовании в Тибет; опять начались со стороны князя и его приближенных рассказы о трудности дороги, неимении проводников, верблюдов и т. д. Чтобы сразу покончить эту вздорную болтовню, я велел своему толмачу монгольского языка и главному дипломату при всех сношениях с монголами, уряднику Иринчинову, передать князю, что уже не в первый раз путешествую в этих местах, знаю хорошо, что в Тибет из Цайдама постоянно ходят монголы и что, опираясь на свой пекинский паспорт, я не только прошу, но даже требую от бэйсе, конечно, не даром, снабдить нас проводником и всем необходимым на дальнейший путь. Срок такого ультиматума был назначен до завтра. В противном случае я грозил князю, во-первых, жаловаться на него в Пекин (конечно, бесполезно), а во-вторых, отнять силою необходимое нам продовольствие, если его не продадут по доброй воле. С тем я и уехал от бэйсе. Иринчинов же на несколько времени остался у князя и еще более напугал его относительно возможности завтрашней экзекуции.

Утром следующего дня бэйсе приехал к нам и опять начал было прежние свои уверения в готовности, но невозможности исполнить наши требования. Тогда я разругал князя и его ближайших советников, велел им убираться вон из нашей палатки и грозил тотчас же прибегнуть еще к более крутым мерам. Как и везде в Азии, подобное обращение сразу отклонило все проволочки и привело к осязательным результатам. Прогнанные из нашей палатки бэйсе и его приближенные уселись, отойдя немного, в кружок на земле, несколько времени советовались и, наконец, объявили, что готовы исполнить наши требования, за исключением проводника прямо в Тибет, но обещали дать вожака до стойбища соседнего цайдамского князя Дзун-засака, того самого, у которого мы были в 1872 и 1873 годах при своем первом путешествии в Тибет. На такую комбинацию пришлось согласиться, тем более, что после подобных недоброжелательных сношений с Курлык-бэйсе уже невозможно было оставить у него на хранение нашу лишнюю кладь до возвращения из Тибета.

Комическая закупка продовольствия. Остаток дня и весь следующий день употреблены были на покупку от Курлык-бэйсе войлочной юрты, необходимой при сильных зимних холодах Тибета, 15 баранов, 6 пудов дзамбы, 15 пудов ячменя для верховых лошадей, веревок, войлоков и других потребных при вьючной езде мелочей. Все это продавал лично сам князь, не стыдившийся даже выбирать наиболее плохих баранов из своих стад. Но всего комичнее производилась продажа ячменя. Для столь важной операции отправился также сам бэйсе в сопровождении свиты и трех посланных мною с мешками казаков. Приехав на то место, где было закопано в землю зерно, князь и его приближенные сошли с лошадей; рабочие же монголы начали откапывать землю. Когда добрались до глубоко спрятанного, словно великое сокровище, ячменя, тогда доверенный князя с небольшой меркой, шином,[293] залез в яму и нагребал там зерна. Князь же и его свита сообща вели счет, и лишь только наполненный ячменем шин показывался из ямы, все в один голос кричали: «гурбу» (третий), «дурб» (четвертый), «табу» (пятый) и т. д., словом, такой-то по счету. Мои казаки хохотали до упаду при виде всей этой процедуры и даже внушали князю: «как, мол, тебе не стыдно заниматься такими пустяками». Но Курлык-бэйсе был не из особенно совестливых людей. Он даже не стеснялся выпрашивать табак у тех же казаков и на обратном пути пригласил их к себе в юрту пить чай. Здесь казаки стали с князем в самые короткие отношения. Когда же один из них спел русскую песню, то бэйсе пришел в такой восторг, что сам подносил запевале чай и заставлял своих приближенных закуривать ему трубку. На прощанье казаки подарили князю горсть табаку, серебряный гривенник и случайно найденный в кармане завалявшийся кусочек сахару; расстались полными друзьями.

Право, видя подобных князей и подобные княжества воочию, как-то не верится, чтобы могло существовать что-либо похожее в действительности. Словно грезится все это во сне или слышится в сказке. И такова вся Внутренняя Азия со всеми своими Цайдамами, Куку-норами, Ала-шанями, да, пожалуй, и другими среднеазиатскими ханствами.

Но, несмотря на неожиданно возгоревшуюся дружбу с казаками, князь бэйсе все-таки брал с нас за все самые крупные цены. Верблюдов же и вовсе не продал, отговорившись неимением хороших или запрашивая за сносных несообразные деньги. Поневоле пришлось отказаться от этой покупки, тем более, что надо было спешить к Дзун-засаку Присланный проводник оказался почти совершенным идиотом – опять уловка, к которой прибегли, конечно, для того, чтобы толковый человек не мог во время пути с нами быть подкупленным или вообще проговориться о чем не следует. Таких идиотов-вожаков мы не один раз получали и впоследствии.

Озера Курлык-нор и Toco-нор. От места нашей стоянки на Балгын-голе до хырмы Дзун-засак, куда мы теперь направлялись, расстояние равнялось 120 верстам, и путь все время лежал почти в прямом южном направлении. Озеро Курлык-нор осталось влево; но зато мы побывали на южной оконечности другого, немного даже более обширного, озера Тосо-нор.

Оба эти озера лежат рядом друг с другом и разделяются лишь узким перешейком, который перерезывается рукавом, служащим стоком воды из северного озера, т. е. Курлык-нора в Toco-нор. Вода в последнем соленая, но в Курлык-норе, куда впадают протекающие с северных гор речки Балгын-гол и Баян-гол, вода, по словам монголов, пресная или лишь немного солоноватая, годная для питья. Рыбы в описываемых озерах, по собранным сведениям, нет вовсе.

На Toco-норе мы встретили довольно много пролетных уток, турпанов и лебедей (Cygnus bewickii?); последние, по сообщению монголов, здесь гнездятся. Во всяком случае Тосо-нор единственное в Цайдаме место, где замечено было довольно много пролетных водяных птиц.

Окружность Курлык-нора занимает около 36 верст, Тосо-нор версты на три больше. На западной стороне первого озера, за береговыми солончаками, раскидывается обширная глинистая равнина, где и лежат вышеописанные пашни местных монголов; на восточной стороне того же озера, близ устья Баян-гола, обильны, как нам говорили, ключевые болота с хорошим кормом для скота. Берега Toco-нора большей частью солончаковые; окрестности его крайне бесплодны.

Климат августа. Между тем наступил уже конец августа, первая треть которого проведена была нами в горах Нань-шаня, а остальные две трети в Северном Цайдаме. Сообразно различию физико-географических условий этих местностей различались и климатические их явления в течение описываемого месяца.

С первых его чисел в горах Нань-шаня, в поясе вверх от 10 000 футов абсолютной высоты, уже начинала чувствоваться осень: погода днем стояла прохладная, в особенности при ветре; в ясные ночи выпадали морозы, доходившие до -7,3 °C; наконец 6-го числа целый день падала перемежками снежная крупа.

В Северном Цайдаме, в двух последних третях августа, было гораздо теплее, несмотря на то, что местности, по которым мы проходили, все-таки были подняты от 91/2 до 11 тысяч футов над морским уровнем. Но здесь, т. е. в Северном Цайдаме, сравнительно высокая температура обусловливалась влиянием обширных, оголенных глинистых и галечных пространств, сильно нагревшихся солнцем, а также отчасти защитою с севера высокою стеною Нань-шаня.

Впрочем, сильных жаров в августе не было, и термометр в тени при наблюдениях в 1 час пополудни не показывал выше +25,5 °C. Однако несмотря на то, что дневная температура в тени стояла не слишком высоко, само солнце грело очень сильно, просто жгло в тихую и ясную погоду. Обусловливалось подобное обстоятельство большим разрежением на такой высоте воздуха и весьма малым количеством содержавшихся в нем паров; другими словами – прозрачностью и сухостью атмосферы.

По ночам охлаждение через лучеиспускание происходило быстро, и температура нередко падала ниже точки замерзания (до -3,3 °C). В общем погода стояла большей частью ясная; облачных дней в течение всего августа считалось 9, а полуоблачных 4. По ночам ясность еще более преобладала.

Атмосферных осадков почти вовсе не падало; в течение всего месяца дождь трижды только крапал. Случалось, что дождь, посылаемый тучами (обыкновенно небольшими), не долетал до земли и испарялся вновь в страшно сухой атмосфере. Подобное явление и прежде замечено было мною в Южном Ала-шане. Вообще в Северном Цайдаме, как и в соседнем ему Нань-шане, летние дожди редки, и местность эта лежит вне влияния обильных влагою муссонов – китайского и тибетского. По той же, вероятно, причине редки в описываемом районе и грозы, которых в течение августа мы не наблюдали ни одной.

Ветры в августе, в особенности в Северном Цайдаме, являлись часто и нередко (10 раз) достигали значительной силы, хотя собственно бурь было только три. Преобладающее, даже почти исключительное направление августовские ветры имели, как и в июле, северо-западное. Начинались они обыкновенно с полудня и стихали к вечеру, иногда же только к полночи. Сильный ветер всегда наполнял атмосферу пылью, более или менее густою. Но иногда пыль являлась в воздухе и при слабом сравнительно ветре, вероятно, в том случае, когда этот ветер, наиболее сильными своими порывами, проходил по глинистым или солончаковым местностям.

Днем, почти всегда с полудня, на равнинах Северного Цайдама бегали частые вихри, достигавшие весьма большой высоты и различных форм. Подобные вихри, только обыкновенно меньших размеров, свойственны в летний период всем вообще пустыням Центральной Азии; но, как исключение, наблюдались нами иногда и зимою в Северном Тибете.

Крайне бесплодная местность. Запасшись скверною соленою водою из ключа на южной оконечности Toco-нора,[294] мы прошли двойным переходом 42 версты и остановились ночевать неподалеку от р. Булунгира. Вся пройденная местность состояла из совершенно голых лёссовых и галечных площадей; местами залегали солончаки, на которых росли кой-где редкие корявые кусты саксаула. Всюду было мертво – ни птицы, ни зверя, ни даже ящериц, точь-в-точь [как] в худших местах Хамиискои пустыни.[295]

Несмотря на 1 сентября, жара в тени доходила до +26,8 °C, т. е. до такой температуры, какой мы ни разу не наблюдали в течение августа. Но тем не менее в следующую же ночь при сильной буре от юго-запада, перемежками с дождем, падал снег, принесенный сюда из недалеких уже заоблачных нагорий собственно Тибета. Утром 2 сентября буря свирепствовала с такой силой, что мы, несмотря на крайне неудобную стоянку, принуждены были обождать выступлением с бивуака почти до полудня. Затем ветер сразу стих, и наш караван двинулся в путь.

Тотчас же перед нами раскинулась обширная глинисто-солончаковая площадь без малейшего даже признака растительности. Мы прошли 18 верст поперек этой площади, которая к востоку тянется до болота Иргицык и к западу продолжается также довольно далеко. Почва здесь состоит из влажной лёссовой глины, на поверхности твердой и гладкой, как пол. Только местами, ближе к южной окраине, глина эта, вероятно, от действия развивающихся внутри газов, взрыхлена, словно недавно вспаханное поле. По северной окраине описываемой площади, находящейся во владении князя Куку-бэйле, проходит р. Булунгир (т. е. мутная), которая вытекает из болота Иргицык и впадает в Баян-гол. Там, где мы переходили, Булунгир имеет сажени 3–4 ширины и глубину около фута; по берегам его растительности нет вовсе.

Река Баян-гол. Тем отраднее было для нас добраться, наконец, до Баян-гола, лучшей и наибольшей во всем Цайдаме реки, на берегах которой встречается и лучшая растительность этих местностей.

Баян-гол (в переводе «Богатая река») вытекает, по словам местных монголов, из оз. Toco-нор, лежащего в окрайних к Цайдаму Тибетских горах. Затем, выйдя в равнины Южного Цайдама, описываемая река течет здесь около 250 верст в северо-западном направлении и впадает в мелководное соленое озеро, название которого узнать мы не могли.[296] В своем среднем и нижнем течении Баян-гол проходит срединою восточной части тех обширных солончаковых равнин, которые наполняют собою весь юг и отчасти запад Цайдама. Равнины эти состоят то из совершенно бесплодных шероховатых солончаков, местами покрытых слоем соли в дюйм и более толщиною, то (ближе к южной и восточной окраинам) из площадей, поросших кустами тамариска и хармыка, то, наконец, из ключевых и болотистых пространств, по которым растут тростник, осока и другие болотные травы, доставляющие подножный корм стадам местных жителей.

Глиняные бугры в пустыне, образуемые корнями тамарикса и хармыка

В том месте, где мы вышли на Баян-гол, река эта состоит из двух рукавов, лежащих в расстоянии около двух верст один от другого. Северный рукав, главный, имеет, при малой воде, от 7 до 10 сажен ширины, местами расширяется сажен на 15–20; глубина его от 1 до 2 футов; дно состоит из твердой глины, так что переходить вброд везде удобно. Южный же рукав еще меньше своими размерами.

Берега Баян-гола довольно густо поросли кустарниками, среди которых решительно преобладают хармык (Nitraria Schoberi) и тамарикс (Tamarix Pallasii); в меньшем гораздо числе встречается сугак (Lycium ruthenicum, реже L. turcomanicum) и кой-где кендырь (Apocynum venetum?); на более влажных местах изобилен тростник (Phragmites communis). Из других же трав, кроме нескольких злаков, здесь обыкновенны: касатик (Iris sp.) и Salsola sphaerophysa; нередко также Cunomorium coccineum (солянка и циноморий).

Рыбы в описываемой реке довольно много. Нами добыты: Schizopygopsis stoliczkai, Nemachilus stoliczkai и два новых вида того же рода Nemachilus [гольцы].

Из птиц на Баян-голе впервые теперь нам встретился цайдамский фазан, новый вид, найденный мною здесь еще в 1872 году и описанный под названием Phasianus vlangalii. Кроме того, из оседлых видов обыкновенна была саксаульная сойка (Podoces hendersoni), а из пролетных: Lanius isabellinus, Motacilla baikalensis, Upupa epops [пустынный сорокопут, белая трясогузка, удод], но водяных пород по-прежнему почти не встречалось.

Из зверей мы нашли на Баян-голе только хара-сульт (Antilope subgutturosa) и медведей (Ursus n. sp.).[297] Последние, как выше было упомянуто, ежегодно осенью спускаются с нагорья Северного Тибета в равнины Южного Цайдама и кормятся здесь ягодами хармыка. Пища эта, вероятно от неумеренного ее употребления, действует расслабляющим образом на желудок медведя, который нередко оставляет на своих следах характерные признаки собственного обжорства.

Некоторые места на Баян-голе пригодны для земледелия, но его здесь не имеется. Летом монголы также не живут на описываемой реке, по несметному обилию там насекомых, мучающих стада.

Невольные ошибки. Таким образом оказывается, что Баян-гол, в сущности, река скромных размеров. Между тем, во время первого моего посещения этих местностей, в ноябре 1872 и в феврале 1873 годов, измеряя немного выше места нынешней переправы ширину того же Баян-гола, я нашел ее равной 230 саженям, т. е. почти полуверсте. Местные монголы уверяли, что такова ширина всей реки вообще и что летом ее невозможно переходить вброд, по причине топкого илистого дна. Подобной невзгоды мы сильно опасались, направляясь теперь к Дзун-засаку. Но, к великой нашей радости, опасения эти оказались ложными, и Баян-гол, к немалому также удивлению, вдруг явился небольшою сравнительно рекою. Правда, вода в это время стояла низкая. Во время же дождей в соседних тибетских горах Баян-гол разливается и затопляет свои плоские берега. При такой высокой воде описываемая река, вероятно, и замерзла осенью 1872 года, когда впервые мы производили здесь свои измерения.

Не менее ложное понятие вынес я тогда и о самом Цайдаме, представляя себе, согласно уверению монголов, эту страну сплошным солончаковым болотом, тогда как подобная характеристика вовсе не пригодна для Цайдама Северного. Наконец, те же монголы единогласно уверяли меня, что цайдамские равнины тянутся, не прерываясь, до самого Лоб-нора – и опять-таки это оказалось вздором.

Приведенные факты достаточно показывают, насколько трудно путешественнику в таких диких и малоизвестных странах, какова Центральная Азия, доверяться рассказам туземцев. Обман будет на каждом шагу, частью умышленный, частью по глупости рассказчиков или переводчика, наконец, по подозрительности к чужестранцу вообще. И если в чем-либо захотят вас обмануть, то, поверьте, все и везде будут говорить, как один человек, так что нет никакой возможности даже случайно, убедиться в неправде.

Выход на старый путь. Переход в 23 версты привел нас от Баян-гола к хырме Дзун-засак, той самой, которая дважды была мною посещена при первом путешествии в Центральной Азии в 1871–1873 годах. Таким образом мы вышли на старую дорогу и сомкнули с ней линию нового пути.

Более шести лет протекло уже с тех пор, как я был в этих местах, но теперь для меня так живо воскресло все прошлое, словно после него минуло только несколько дней. Помнилось даже место, на котором тогда расположен был наш маленький бивуак; помнилось ущелье, по которому вчетвером мы направились через хребет Бурхан-Будда в Тибет, без гроша денег, полуголодные, оборванные, словом, нищие материально, но зато богатые силою нравственною…

Князь Дзун-засак и его приближенные

Лишь только поставили мы палатки в трех верстах восточнее хырмы Дзун-засак, к нам тотчас явился давнишний ее обитатель Камбы-лама, с которым я и Иринчинов, как старые знакомые, встретились друзьями. От Камбы-ламы узнали мы, что наш тибетский проводник Чутул-дзамба умер; также умер тибетский посланник Камбы-нансу, который виделся с нами в 1872 году на Куку-норе и предлагал свои услуги в Лхасе; наконец, умер и молодой кукунорский ван, отправившийся на поклонение Далай-ламе и не выдержавший трудностей пути через Северный Тибет. Молодой ван скончался почти мгновенно, вероятно от разрежения воздуха, на горах Тан-ла. С его смертью пресекся род владетельных кукунорских князей Цин-хай-ванов. До выбора же и утверждения нового вана Куку-нором управлял тосалакчи, т. е. бывший помощник умершего князя.

Возня с князем Дзун-засаком. Шесть дней простояли мы возле хырмы Дзун-засак, и все это время прошло в хлопотах по дальнейшему снаряжению в Тибет. Местный князь Дзун-засак, тоже один из старых знакомцев, вопреки нашему ожиданию и, невидимому, без всякой причины, встретился с нами далеко не радушно. Подобно Курлык-бэйсе, Дзун-засак сразу начал отговариваться неимением людей, знающих путь в столицу Далай-ламы. Конечно, это была явная ложь, так как из Цайдама в Тибет и обратно каждогодно ходят караваны богомольцев или торговцев, и местные монголы служат для них проводниками. Да, наконец, редкий из этих монголов сам не бывал в Лхасе в качестве богомольца. Дзун-засак несомненно знал все это очень хорошо, но, вероятно, получил заранее приказание всякими средствами затормозить наш путь в Тибет и пожелал отличиться перед китайцами.

Сначала я ласково уговаривал засака найти нам проводника, а затем, видя, что просьбы и вежливое обращение ни к чему не ведут, наоборот – еще более утруждают дело, назначил князю двухдневный срок для приискания проводника. Опять с этим ультиматумом был отправлен к засаку урядник Иринчинов, который, как знаток дела, приложил еще несколько собственных внушений, даже весьма крутых, в особенности относительно ближайших княжеских советников. Дзун-засак просил дать ему несколько времени на размышление и послал за своим соседом Барун-засаком. После долгого совещания оба князя решили дать нам вожака и исполнить другие наши требования. Словно из земли вырос проводник, которого привели нам оба князя и рекомендовали как человека, хорошо знающего путь через Тибет. С нашей стороны этому вожаку обещано было 50 лан[298] за проводы; но вместе с тем объявлено, что если он вздумает нас обманывать и заведет куда-либо, то будет расстрелян. Угроза эта, по-видимому, не произвела на вожака особенного действия; итти с нами он согласился.

Хырма Дзун-засак

Таким образом, главное дело уладилось. Теперь нужно было кончать вопросы второстепенные и развязаться с излишним багажом. Приятель Камбы-лама много помог нам в этом отношении. Он согласился принять к себе в хырму на хранение наши коллекции и лишний багаж, всего пудов тридцать клади. Затем оба засака, после опять-таки настоятельных с моей стороны требований, взяли от нас на сохранение 20 ямбов серебра. Теперь обоз наш значительно убавился, но все-таки оставшимся багажом необходимо было завьючить 22 верблюда; зато вьюки сделались легкими, не более как по 6–7 пудов весом на каждое животное.

Счастье великое, что почти все наши верблюды, отдохнув в Нань-шане, чувствовали себя бодрыми и годились на переход через Тибет. Иначе мы не могли бы туда вовсе итти, по крайней мере теперь, так как ни у Дзун-засака, ни у Барун-засака хороших верблюдов не оказалось. Да их мало было, вероятно, и во всем Цайдаме, где, по словам монголов, уже три года сряду свирепствовал падеж на этих животных.

Как бы там ни было, но мы удачно переформировали свой караван и 12 сентября, распрощавшись с Камбы-ламой, двинулись в Тибет. Начался второй период нашего путешествия, более интересный как по самому характеру впереди лежавших местностей, так и по их совершенной неизвестности.

Результаты первого периода путешествия. Если же подвести итог первому, только что завершенному, периоду нашей экспедиции, то, откровенно говоря, мало у нас осталось отрадных о нем воспоминаний. Пустыня залегла сплошь от Зайсана до [хребта] Бурхан-Будда, более чем на две тысячи верст*. На всем этом пространстве мы только однажды, именно на Тянь-шане, встретили настоящий лес, в котором провели сутки. Понятно, что при таких условиях местностей, нами пройденных, в них не слишком обильна была научная добыча как среди царства растительного, так и среди царства животного. За пять весенних и летних месяцев нами наблюдалось 43 вида млекопитающих и 201 вид птиц; тех и других собрано в коллекцию около 600 экземпляров. Пресмыкающихся добыто было довольно много, но рыбы найдены только в реках Урунгу и Баян-голе. В гербарий собрано было 406 видов растений. Кроме того, по всему пройденному пути, интересному в особенности от Хами до Бурхан-Будда, где еще ни разу не проходил кто-либо из европейцев, добыто много данных, чисто географических: глазомерная съемка пути, несколько определений широты, барометрические измерения высот и метеорологические наблюдения. Этнографические же исследования вообще были скудны, так как по пути мы встречали почти сплошь бесплодную пустыню, за исключением лишь оазисов Хамийского и Сачжеуского да немногих местностей Северного Цайдама.

Глава девятая Северный Тибет

О Тибете вообще. – Его малоизвестность. – Тому причины. – Различные части Тибета. – Окрайние горы северной половины этой страны. – Куэн-люнь. – Внутреннее плато. – Хребты на нем. – Их общий характер. – Равнины. – Озера и реки. – Климат. – Флора. – Фауна: млекопитающие; птицы; пресмыкающиеся и земноводные; рыбы. – Минеральное царство. – Жители

Расстояние по нашему пути от Зайсана до хырмы Дзун-засак, у подножия гор Бурхан-Будда, равнялось 2060 верстам.

О Тибете вообще. Грандиозная природа Азии, проявляющаяся то в виде бесконечных лесов и тундр Сибири, то безводных пустынь Гоби, то громадных горных хребтов внутри материка и тясячеверстных рек, стекающих отсюда во все стороны, – ознаменовала себя тем же духом подавляющей массивности и в обширном нагорье, наполняющем южную половину центральной части этого континента и известном под названием Тибета. Резко ограниченная со всех сторон первостепенными горными хребтами, названная страна представляет собою, в форме неправильной трапеции, грандиозную, нигде более на земном шаре в таких размерах не повторяющуюся, столовидную массу, поднятую над уровнем моря, за исключением лишь немногих окраин, на страшную высоту от 13 до 15 тысяч футов. И на этом гигантском пьедестале громоздятся сверх того обширные горные хребты, правда, относительно невысокие внутри страны, но зато на ее окраинах развивающиеся самыми могучими формами диких альпов. Словно стерегут здесь эти великаны труднодоступный мир заоблачных нагорий, неприветливых для человека по своей природе и климату и в большей части еще совершенно неведомых для науки…

Его малоизвестность. Действительно, если исключить Ладак и Балтистан на верхнем Инде, то весь собственно Тибет, к которому, в обширном смысле, по сходству физического характера, следует отнести также северный придаток, ограниченный Алтын-тагом и Нань-шанем, равно как бассейн оз. Куку-нора и страну си-фаней (тангутов) к югу от него, представляет собою столь обширную неведомую площадь, равной которой еще не найдется в Азии, да и с трудом отыщется даже на африканском материке. Лишь южные, лежащие в бассейне Брамапутры и более населенные части Тибета, равно как провинция Нгари-корсум на юго-западе этой страны, кое-где урывками исследованы европейскими путешественниками и в недавнее время (с 1865 года) пундитами [пандитами] (обученными съемке браминами), секретно снаряжавшимися англичанами из Индии. Вся же северная площадь Тибетского нагорья, приблизительно между 30–36°, а с прибавком к Алтын-тагу – 39° северной широты и от 52 до 72° восточной долготы от Пулкова, представляет собою полнейшую terra incognita, в деталях топографии менее известную, чем видимая поверхность спутника нашей планеты.[299]

Только поперек восточной части намеченного пространства, путем буддийских богомольцев, следующих из г. Синина в Лхасу, удалось, начиная с половины XVII века,[300] проехать нескольким европейцам. То были: в 1661 году миссионеры Грубер и Д'Орвиль, проследовавшие из Пекина через Лхасу в г. Агру на Ганге; в 1723–1736 годах голландец Самуил-ван-де-Путте, пробравшийся из Индии через Лхасу в Пекин и обратно; в 1845 году – миссионеры Гюк и Габе, следовавшие из Северного Китая в столицу Далай-ламы и проехавшие отсюда через Восточный Тибет и Южный Китай в Кантон. К сожалению, ни один из этих путешественников не оставил подробного географического описания своего пути по Северному Тибету. Несравненно важнее в данном отношении заслуга пундита Наин Синга, который в 1873 году совершил замечательнейшее путешествие из Ладака мимо оз. Тенгри-нор в Лхасу, сделал съемку своего пути, измерил абсолютную высоту 497 точек и определил широту 276 пунктов. Другой пундит[301] в 1871 и 1872 годах пробрался из Восточного Непала к оз. Тенгри-нор, обошел его с северной стороны и через Лхасу возвратился в Индию. В промежутке между странствованиями этих двух пундитов удалось и мне, в конце 1872 и начале 1873 года, при первом путешествии в Центральной Азии, пройти из Цайдама по Северному Тибету тем же путем буддийских богомольцев около 300 верст, до впадения р. Напчитай-улан-мурень в р. Мур-усу составляющую верхнее течение знаменитого Ян-цзы-цзяна. При вторичном посещении Центральной Азии в 1876 и 1877 годах я только коснулся севернотибетской окраины, именно хребта Алтын-таг близ Лоб-нора. Наконец в 1879 и 1880 годах мне удалось прорезать Тибетское нагорье от оазиса Са-чжеу по Северному и Восточному Цайдаму, а отсюда через верховья Голубой реки за хребет Тан-ла; кроме того, исследовать часть местности на верхнем течении Желтой реки к югу от оз. Куку-нор. Вот перечень тех немногих и отрывочных изысканий, которые были произведены в Северном Тибете.[302] Легко видеть, что громадная площадь этой страны остается почти совершенно неведомою и настоятельно ждет своих исследователей.

Тому причины. Но рядом с столь высокою и заманчивою задачей много, даже очень много, различных невзгод поджидают здесь европейского путешественника. Против него встанут и люди, и природа. Огромная абсолютная высота и, вследствие того, разреженный воздух, в котором мускулы человека и вьючных животных отказываются служить как следует; крайности климата, то слишком сухого, то (летом) слишком влажного; холода и бури, отсутствие топлива, скудный подножный корм, наконец, гигантские ущелья и горы в восточной части страны – вот те препоны, бороться с которыми придется на каждом шагу. С другой стороны, в местах обитаемых туземное население подозрительно, или даже враждебно, будет смотреть на неведомого пришельца и, несомненно, постарается если не уничтожить его открытой силою, то всякими способами затруднить дальнейший путь. Совокупность всех этих причин и сделала Тибет столь неведомым до наших дней. Но, по всему вероятию, подобный мрак продолжится лишь немного, и та могучая сила, которая называется энергией духа, сломит все преграды и проведет европейских путешественников вдоль и поперек по загадочной стране буддизма…

Различные части Тибета. Если исключить северный придаток Тибетского нагорья, исследованный лишь по пути, нами здесь пройденному в 1879 году, и, обратившись собственно к Северному Тибету, свести в одно целое скудные географические сведения, имеющиеся об этой стране, то можно, хотя в самых крупных чертах, набросать ее общий характер, тем более, что местность здесь, как и во всей Азии, отличается отсутствием мелкой мозаики, но построена по широкоразмашистому плану.

Границами обширной площади, нами рассматриваемой, служат на севере Куэн-люнь, а на юге северная Гималайская цепь; с запада же на восток эта площадь простирается от Каракорума и его юго-восточных продолжений до пределов Сы-чуани и Гань-су Восточная, меньшая по величине, половина отмеченного пространства по своему характеру резко отличается от половины западной. Приблизительная граница такого деления может быть обозначена диагонально[303] от озера Тенгри-нор к истокам Желтой реки. К западу от этой линии залегает сплошною массою столовидное плато, на своей поверхности почти вовсе лишенное резких рельефов и не имеющее, кроме небольшой восточной части, вод, стекающих к морю. К востоку же от проведенной черты все воды текут к океану, местность понемногу теряет свой столовидный характер и исподволь превращается в грандиозную альпийскую страну, в которой перемешиваются системы Центрального Куэн-люня, китайских и индокитайских хребтов.[304] Здесь лежит страна тангутов, или си-фаней, и восточнотибетская провинция Кам – обе весьма мало известные и, по всему вероятию, чрезвычайно богатые разнообразием как флоры, так и фауны.

В общем весь Тибет, по различию своего топографического характера, равно как и органической природы, может быть разделен на три резко между собою различающиеся части: южную, – к которой относятся высокие долины верховьев Инда, верхнего Сетледжа и Брамапутры, северную – представляющую сплошное столовидное плато, и восточную – заключающую в себе альпийскую страну переходных уступов, далеко вдающуюся внутрь собственно Китая. Дальнейшее наше изложение всецело будет относиться к Севернотибетскому плато.

Окрайние горы северной половины этой страны. Начнем с пограничных его окраин, каковыми, как уже было сказано выше, служат на севере – Куэн-люнь, а на юге – северная Гималайская цепь, составляющая раздел притоков верхней Брамапутры от вод, текущих на внутреннее плато. О существовании этой цепи узнали лишь недавно через пундита Наин Синга, который сообщил, что в центральной части, называемой Гандизри, пик Таргот-яп поднимается, быть может, до 25 000 футов абсолютной высоты. До такой же цифры достигают, по уверению другого пундита (D), и вершины в восточной части северной Гималайской цепи, лежащей невдалеке к югу от оз. Тенгри-нор. Подробных сведений об южных окраинах гор не имеется.

В таком же мало известном состоянии находятся и горы западной окраины Северно-тибетского плато, служащие продолжением, или, вернее, связью Каракорума с Северными Гималаями и разделом внутренних вод от истоков Сетледжа и Инда. Отрывочные сведения об этих горах получены также от пундитов, дознавших, между прочим, что вершина Алин-гангри поднимается на 23 000 футов абсолютной высоты.

Куэн-люнь. Наконец северные окрайные горы, т. е. Куэн-люнь, исследованы только в самой западной своей части до меридиана города Керии, а затем на 12° восточной долготы остаются совершенно неведомыми. К ним, немного западнее Керии, примыкает система Алтын-тага, протянувшегося высокою стеною мимо города Черчена к Лоб-нору; тогда как собственно Куэн-люнь, по всем данным, сохраняет свое прежнее восточное направление и является оградою высокого плато Северного Тибета к стороне цайдамской котловины. Здесь нам удалось проследить и частью исследовать описываемый хребет на протяжении 400 верст, между верховьями рек Баян-гол и Найджин-гол. На этом пространстве Куэн-люнь имеет прежнее западно-восточное направление и состоит из двух, местами же из трех, параллельных цепей, которые занимают в ширину от 60 до 90 верст, иногда переходят за снеговую линию и в различных своих частях несут различные названия. Так, горы передней цепи, от истока Баян-гола из оз. Toco-нор, до прорыва р. Номохун-гол, называются Бурхан-Будда; западнее их до р. Уныгын-гол стоит хребет Го-шили; далее до Найджин-гола – хребет Толай; еще западнее тянется хребет Торай, которого дальнейшие продолжения к р. Утумурени называются Юсун-обо и Цаган-нир [Цаган-нур].

Параллельно этой передовой цепи рассматриваемой части Куэн-люня стоит непосредственно прилегающая к высокому плато вторая ограда, которую на востоке составляют хребты Урундуши и Шуга, а далее к западу – Гурбу-гундзуга и Гурбу-найджи. Последний примыкает к третьей параллельной цепи, названной мною, в честь великого азиатского путешественника, хребтом Марко Поло. Этот хребет троит описываемую горную ограду лишь своей восточной частью; затем, соединившись с горами Гурбу-найджи, уходит на запад параллельно передовой цепи, т. е. горам Юсун-обо и Цаган-нир. По всему вероятию, подобная двойственность, а местами и тройственность, невдалеке друг от друга лежащих параллельных цепей, характеризуют и всю западную неизвестную часть Куэн-люня, вплоть до того узла, к которому примыкает Тугуз-дабан, составляющий юго-западное продолжение Алтын-тага. Этот последний, с своими параллельными хребтами – Безымянным[305] и Чамен-тагом, равно как со всем Нань-шанем и хребтом Южно-Кукунорским, окаймляют и прорезывают передовой уступ Тибетского нагорья к стороне великой Гоби. Тогда как собственно Куэн-люнь, как сказано выше, служит на громадном протяжении северною оградою высокого Тибетского плато, затем перерезывает верховья Желтой реки и уходит далеко внутрь собственно Китая. Но представляют ли северные горы отдельную самостоятельную систему, или, как полагает барон Рихтгофен,[306] принадлежат к расширенному центральному Куэн-люню – вопрос этот могут решить лишь подробные геологические исследования, еще вовсе не коснувшиеся описываемых местностей, да и всей Центральной Азии вообще.

Внутреннее плато. Внутри своих горных окраин – северной, западной и южной, а с востока – черты, проведенной от оз. Тенгри-нор на истоки Хуан-хэ, следовательно от 1000 до 1500 верст с востока на запад и более 500 верст с севера на юг, Северно-Тибетское плато представляет однообразную столовидную массу, поднятую над уровнем моря от 14 до 15 тысяч футов. Об этом теперь можно утверждать с большим вероятием, после измерений абсолютных высот пундитом Наин Сингом от оз. Пангонг до оз. Тенгри-нор, промеров другого пундита от того же оз. Пангонг в город Керию и, наконец, после моих барометрических определений в восточной части Северно-Тибетского плато.

По пути Наин Синга абсолютная высота местности держалась средним числом между 79° и 85° восточной долготы от Гринвича от 14 до 15 тысяч футов,[307] а между 85° и 91° той же долготы от 15 до 16 тысяч футов. По нашему следованию от хребта Марко Поло до ключа Ниер-чунгу, за хребтом Тан-ла, равно как и по прежнему (1872–1873 годы) пути от р. Шуга к р. Мур-усу барометрические и гипсометрические определения нигде не показывали высоту над уровнем моря менее 14 000 футов, за исключением лишь глубже врезанной долины Мур-усу при впадении в нее р. Напчитай-улан-мурени.[308] Средним числом, по нашим путям на Северно-Тибетском плато, абсолютная высота долин держалась около 14 500 футов, хотя иногда достигала 15 000 футов и даже превосходила эту цифру.[309] Перевалы же обыкновенно не превышали тысячи футов над долинами, расположенными у подошвы гор, и даже перевал через Тан-ла, самый высокий по нашему пути (16 700 футов), поднимался лишь на 2100 футов над долинами рек Мур-усу и Сан-чю. Наконец в самой западной части Северно-Тибетского плато измерения пундита от оз. Пангонг к г. Керии показали, что и здесь абсолютная высота местности колеблется между 15 700 и 17 000 футов; местами даже превосходит эту последнюю цифру.

Таким образом, все имеющиеся до сих пор измерения по окраине Северно-Тибетского плато единогласно свидетельствуют о громадном и притом почти одинаковом поднятии над уровнем моря всей этой обширной страны. Но поверхность ее не представляет собою непрерывной равнины, хотя бы и волнистой, как, например, во многих местах Гоби. В Северном Тибете, наоборот, равнины являются только более или менее обширными долинами между горными хребтами, разбросанными по всему нагорью.

Хребты на нем. По пройденным нами путям, на водоразделе истоков Желтой реки и верхнего течения Голубой (Мур-усу), стоит хребет Баян-хараула, которого восточные продолжения, известные под названием гор Дакцы и Солома, протянулись верст на 400 к востоку от низовья р. Напчитай-улан-мурени. К западу же от этой реки вышеупомянутый хребет разделяется на две части, из которых северная, называемая Куку-шили, тянется на запад, по расспросным сведениям верст на 600, а южная, именуемая хребтом Думбуре, уходит параллельно северным горам, также на запад верст на 450 от места своего отделения близ р. Хапчик-улан-мурени. От этой последней ветви вскоре отходит новый невысокий горный кряж, известный под названием Цаган-обо, или, по-тангутски, Лапцы-гари. Он стоит на левом берегу Мур-усу и протягивается недалеко; но на его продолжении после небольшого перерыва появляются новые невысокие горы Кангин, которые, по собранным сведениям, тянутся к верховьям р. Токтонай-улан-мурени. А между тем, на правом берегу той же Мур-усу появляются новые, все так же с востока на запад протянувшиеся хребты, каковы Дачин-дачюм и другой ему параллельный, достигающий в вершине Джома пределов вечного снега. Притом вся местность начинает еще более повышаться и достигает, наконец, быть может, наибольшего во всем Северном Тибете вздутия, венчаемого громадным вечноснеговым хребтом Тан-ла. Название это может быть приурочено и ко всему описываемому подъему, склоны которого, как северный, так и южный, весьма длинны и пологи. Наконец еще далее к югу, за речкою Сан-чю, снова начинается повышение местности к тибетской деревне Напчу, за которой невдалеке стоит обширный вечноснеговой хребет Самтын-кансыр, принадлежащий уже, по всему вероятию, крайней восточной части северной Гималайской цепи, открытой пундитом на южной стороне озера Тенгри-нор.

Их общий характер. Прочие горные группы, там и сям разбросанные на плоскогорье Северного Тибета,[310] имеют второстепенный характер, достигают лишь средней высоты и иногда представляют собою только холмы без определенного гребня. Но общий характер здешних, как главных, так и второстепенных, хребтов одинаков и состоит: 1) в том, что все эти хребты имеют одно и то же направление – с востока на запад, следовательно, тянутся параллельно друг другу; 2) даже главные хребты, при своей огромной абсолютной высоте, представляют сравнительно небольшую высоту относительную; 3) в самых больших хребтах высокие, обыкновенно вечноснеговые, вершины расположены лишь отдельными группами, но не имеют сплошного протяжения на большое пространство; 4) формы гор, за исключением вечноснеговых, мягкие, не дикие, с пологими боковыми скатами и куполообразными вершинами; поэтому 5) все хребты, как главные, так и второстепенные, удободоступны и перевалы через них весьма пологи; 6) скал вообще мало, их заменяют россыпи, как продукт разложения горных пород, среди которых преобладают глинистые сланцы, известняки и песчаники.

Что же касается до вечных снегов, то они встречены были нами всего более в хребтах Тан-ла и Марко Поло; затем в меньшем количестве вечноснеговые вершины найдены в горах Шуга, Думбуре, Дорзы, Самтын-кансыр и в хребтах на верховьях Хуан-хэ. Крайний предел здешних ледников, подобно тому как и в Западном Нань-шане, вероятно, близко совпадает с среднею высотою снеговой линии.[311] Точно измерить эту высоту нам не удалось по причине позднего времени года и при спешности нашего движения по Тибету. Но, судя по положению вечного снега близ перевалов через хребты Тан-ла, Думбуре и Марко Поло, можно обозначить средний предел снеговой линии в горах Северно-Тибетского плато от 16 500 до 17 000 футов. На южном склоне Тан-ла и далее к югу снеговая линия, вероятно, поднимается несколько выше,[312] а на северной стороне гор Джа-хар, лежащих на правом берегу верхней Хуан-хэ, опускается до 15 500 футов.

Равнины. В свободных между гор пространствах на Северно-Тибетском плато раскидываются равнины, более или менее обширные. Они то обозначают собой долины рек, то представляют замкнутые котловины, то, наконец, раскидываются волнистою гладью между параллельными горными хребтами.

Почва всех этих равнин глинистая или, реже, глинисто-песчаная, местами галечная, вообще весьма скудная растительностью; больших лёссовых залежей мы не встречали. Сыпучий песок попадается довольно редко; но солончаков много, так что в некоторых, даже значительных, речках (например, в Напчитай-улан-мурени и в Думбуре-голе) вода имеет соленый вкус. Собственно же озера осадочной соли, вероятно, редки и по нашему пути найдены были лишь на левом берегу Мур-усу, близ устья Токтонай-улан-мурени. По высоким горным долинам, равно как и на всех северных склонах больших гор, часто залегают весьма обширные кочковатые болота, составляющие характерную принадлежность Северно-Тибетского плато.

Озера и реки. Северно-Тибетское плато вообще довольно богато орошением, но, как говорено выше, не имеет, за исключением лишь небольшой восточной части, вод, стекающих к океану. Вся выпадающая влага остается на месте и, помимо испарения, образует многочисленные, нередко обширные, озера. Они в изобилии найдены были пундитом Наин Сингом при его следовании из Ладака в Лхасу, но по нашим путям, лежавшим в районе сточных к океану вод, большие озера не встречались.

Вода почти во всех тибетских озерах, вследствие их замкнутости и большого испарения, соленая. Озерный район заканчивается на западе обширным озером Пангонг, или Цо-монгалари, а на юго-востоке также большим озером Тенгри-нор. Первое лежит на абсолютной высоте 14 000 футов; последнее, почитаемое святым, поднято над уровнем моря на 15 200 футов. Кроме того, Наин Сингом открыты большие озера Дангра-юм-чо, Киаринг-чо и Чаргут-чо. Последнее, нанесенное на маршруте пундита по расспросам, по всему вероятию, тождественно с показанным на моей карте, по расспросным же сведениям, озером Митык-Джансу за хребтом Тан-ла. Без сомнения, во внутренности страны лежат еще и другие, нам неизвестные, озерные водоемы.

Что же касается до текучих вод на Северно-Тибетском плато, то в районе, замкнутом здесь от моря, реки и речки, по всему вероятию, достаточно изобильные, впадают во внутренние озера. В восточной части того же плато лежат истоки китайских рек Хуан-хэ (Желтой) и Янцзы-цзяна (Голубой), а также двух индокитайских – Салуэна и Камбоджи.

В районе, нами обследованном, ключи, реки и речки встречались часто; словом, орошение местности было весьма достаточное. С окрайных северных гор реки текут в Цайдам, где они теряются в солончаковых болотах. С южного склона тех же гор, т. е. собственно с хребта Марко Поло, равно как с гор Куку-шили, Думбуре и со всего северного склона Тан-ла, реки впадают в Мур-усу. Наконец, в северо-восточном углу Северно-Тибетского плато лежат, до сих пор никем еще из европейцев не посещенные, истоки Желтой реки, для которых фантазия китайцев некогда отводила место в верховье Тарима.

Климат. Климат Северного Тибета, насколько можно судить по немногим нашим наблюдениям, равно как и по расспросам туземцев, характеризуется: во-первых, низкою температурой во все времена года, несмотря на столь южное положение этой страны; во-вторых, господством сильных бурь, в особенности весной; наконец, в-третьих, крайней сухостью атмосферы осенью, зимой и весной, наоборот, обилием влаги во время лета.

Что касается до первого положения, т. е. вообще низкой температуры описываемой страны, то главная тому причина – высокое поднятие над уровнем моря. Ведь даже долины Северного Тибета, в общем, немного только ниже вершины Монблана, высшей точки европейских Альп. Горные же хребты на Тибетском плато нередко покрыты вечным снегом, что, конечно, еще более способствует охлаждению атмосферы. Притом описываемая страна лежит внутри обширного материка, вдали от смягчающего климат влияния океана и закрыта с юга громадной Гималайской цепью. Словом, все физико-географические данные сложились, как нарочно, не в пользу Тибета. Но хотя его климат вообще мало заслуживает похвалы, он все-таки не столь ужасен, как повествуют о том индусы и китайцы, привыкшие к благодатной природе своих стран. Сравнительно с последними, Тибет, конечно, поражает дикостью и суровостью; поэтому-то его и окрестили местом вечного холода и снегов.

По нашим наблюдениям, производившимся в Северном Тибете лишь поздней осенью и зимой,[313] в октябре и ноябре здесь довольно тепло, в особенности в тихую и ясную погоду;[314] хотя по ночам морозы достигают в первом из названных месяцев до -23 °C, а во втором -30 °C. Если же днем является буря, в особенности начавшаяся утром, а не в полдень, когда почва достаточно нагреется солнцем, тогда и при ясном небе холодно.

Озера и речки замерзают в половине или в конце октября, но более значительные реки сплошь покрываются льдом лишь в начале ноября.

В декабре еще холоднее: его средняя температура равнялась в 1872 году -14,5 °C, а в 1879 году -16,5 °C; минимум же температуры для декабря в 1872 году был -27,1 °C, в 1879 году -33,5 °C.

Для января наблюдения за полный месяц имеются лишь для 1873 года. Тогда минимум температуры равнялся -30,9 °C; средняя же температура всего месяца была -14,1 °C.

Для других времен года в Северном Тибете нами добыты лишь расспросные сведения. По ним климат весны и лета относительно тепла характеризуется быстрыми и крутыми скачками температуры. Если днем ясно и тихо, то тепло, даже жарко, солнце жжет; но как только набежит облако, в особенности с дождем, или подует сильный ветер, тотчас же становится холодно. Такие перемены нередко происходят по нескольку раз в течение одного и того же дня. В ясные и тихие ночи небольшие морозы перепадают через все лето, а весной даже бывают и очень значительны.

Осень лучшее время года; тогда погода стоит ясная, довольно теплая и сравнительно редко появляются бури.

Последние составляют весьма характерную принадлежность климатических особенностей Тибета, равно как и всех пустынь высокой Внутренней Азии вообще. Как там, так и здесь эти бури преобладают весной и являются почти исключительно с запада горизонта, с той лишь разницей, что в Тибете они начинаются обыкновенно позднее – с полудня или даже после него; стихают же почти всегда к закату солнца.

Сила тибетских бурь громадная: они наполняют воздух тучами пыли и песка; иногда взметают даже мелкую гальку. На поверхность почвы, в особенности горных склонов, описываемые бури производят разрушающее действие и, конечно, в продолжение веков, совокупно с другими атмосферными деятелями (морозами зимой, дождями летом), способны изменить конфигурацию страны.

Наибольшее количество бурь в Северном Тибете бывает весной – с февраля до мая или до июня. Тогда, по словам туземцев, редкий день проходит тихо, и самые бури достигают страшной напряженности. В летние месяцы, равно как и осенью, бури случаются сравнительно реже, но уже зимой начинают прибывать. Так, по нашим наблюдениям в 1879 году, в октябре считалось 10 бурных дней, в ноябре также 10, в декабре – 14, а в январе 1873 года – 18.[315] Притом все эти бури являлись с запада, с нередкими, впрочем, уклонениями к северу и югу.

Подобное направление, одинаковое для всех бурь Центральной Азии, указывает на их происхождение от одних и тех же причин, между которыми весьма важную роль играет разница температуры, порождаемая от быстрого нагревания взошедшим солнцем всех вообще выдающихся предметов пустыни, в особенности холмов и гор.[316] Каким образом возникает отсюда ветер, превращающийся затем в бурю, уже объяснено при описании джунгарских бурь.[317] Появление таких же бурь в Тибете в более поздние часы дня можно объяснить тем, что воздух на высоком плато гораздо разреженнее, следовательно, требует большего нагревания для нарушения своего равновесия.

Затем другая причина тибетских, равно как и монгольских бурь, заключается в резком контрасте температуры этих высоких и холодных местностей, сравнительно с соседним теплым Китаем. Такая разница, конечно, всего более проявляется зимой и весной, когда именно господствуют бури в пустынях Монголии и на высоком нагорье Тибета. Замечательно, что в последнем даже зимой, при больших холодах, мы иногда наблюдали на равнинах крутящиеся днем вихри, чего ни разу не встречали в более низкой Гоби.

Относительно атмосферных осадков Северный Тибет также представляет крайности: осенью, зимой и весной здесь господствует сильная сухость воздуха; летом же, наоборот, обилие влаги весьма велико.

Что касается до осенней и зимней сухости атмосферы на Северно-Тибетском плато, то мы имеем для этого свои собственные наблюдения. По ним оказывается, что хотя число снежных дней, в особенности зимой, достаточно велико,[318] но снег обыкновенно выпадает лишь в самом незначительном количестве и всего чаще на другой же день уничтожается ветром и солнцем. Только на высоких горах, и притом на северных их склонах, зимний снег кое-где уцелевает на более или менее продолжительное время; долины же Северного Тибета и южные склоны гор в продолжение всей зимы свободны от снега. Правда, монголы Цайдама сообщали нам, что, иногда, в редкие зимы, на Тибетском плато выпадает глубокий снег, но это едва ли верно, так как в подобном случае, несомненно, погибли бы те бесчисленные стада диких зверей, которые населяют Северный Тибет и круглый год пасутся на скудном подножном корме. Вероятно, в обильные, по-здешнему, снегом зимы этот снег выпадает по временам лишь более толстым (например, 1/2-1 фут) против обыкновенного слоем и сохраняется по долинам на несколько дней – как то мы и сами наблюдали на Тибетском нагорье в начале октября 1879 года.

О сильной же сухости воздуха Северного Тибета осенью и зимою свидетельствовали все высохшие здесь тогда обширные кочковатые болота, летом, несомненно, полные воды. Притом трава, за исключением лишь растущей на вышеупомянутых болотах, зимой большей частью была до того суха, что при давлении рассыпалась пылью, и животные, как, например, яки, нередко принуждены были не щипать, но лизать языком свой скудный корм. Весной, по свидетельству туземцев, та же сухость воздуха совместно с бурями и холодами долго и сильно задерживает развитие растительности. Зато в продолжение трех или даже четырех летних месяцев, по единогласному уверению тех же туземцев, в Северном Тибете падают обильные, почти ежедневные дожди, которые на высоких горах заменяются снегом или градом, нередко с сильной грозой.[319] О большом количестве летних дождей на Северно-Тибетском плато свидетельствуют также разливы тамошних рек, обозначаемые после спада вод широкими полосами наносной гальки по берегам;[320] затем обилие воды вообще в виде озер, рек, речек, ключей и болот. Наконец, наши наблюдения в продолжение мая, июня и первой трети июля 1880 года на верхней Хуан-хэ и на оз. Куку-нор показали несомненное господство в этих местах периодических летних дождей, приносимых притом почти исключительно западными или, вернее, западо-юго-западными ветрами из Тибета. Между тем, в соседнем Куку-норе и Восточном Нань-шане летние дожди, как показали мои же наблюдения в 1872 году, приносятся юго-восточными ветрами из Китая.

Причину подобного явления, равно как и обильных летних дождей Северного Тибета, можно, мне кажется, объяснить тем, что вся эта страна, со включением Куку-нора, находится в районе юго-западного индийского муссона, который, перейдя Гималаи, проносится еще далеко внутрь материка Азии и, по мере поднятия в высшие широты, принимает все более и более западное направление. На Гималайских горах индийский муссон осаждает громадное количество своей влаги, но все-таки доставляет часть ее и в Тибет. Возможно это потому, что 1) южные склоны Гималаев летом сильно нагреваются даже на больших высотах; 2) сам муссон достаточно теплый, чтобы способствовать повышению температуры верхних воздушных слоев;[321] наконец, 3) описываемый ветер, являющийся в Северном Тибете, вероятно, переходит Гималайские горы в более низкой западной их половине. Все это способствует сохранению хотя небольшой части той влаги, которою муссон насыщен в начале и которую окончательно выжимают из него высокие, местами вечноснеговые, хребты Северно-Тибетского плато.

Крайний восточный предел индийского муссона на Тибетском нагорье лежит, по всему вероятию, на верхней Хуан-хэ и в бассейне Куку-нора. Здесь описываемый муссон встречается с юго-восточным китайским муссоном, который, перейдя через весь Китай, является в Восточный Нань-шань уже сильно ослабевшим, но все же еще достаточно влажным. От встречи обоих муссонов, вероятно, и происходят частые летние затишья в горах Гань-су; тогда как на Куку-норе, как мы неоднократно наблюдали, даже и при восточном внизу ветре, дождевые тучи все-таки несутся с запада.

Но ни китайский, ни индийский муссоны не захватывают собою Западного Нань-шаня, лобнорского Алтын-тага, да, по всему вероятию, и местностей отсюда на юг вплоть до собственно Куэн-люня. Оттого в намеченном районе, несмотря на его высокое абсолютное поднятие, круглый год господствует сильная сухость атмосферы, обусловливающая как бедность органической природы, так и скудость воды вообще; словом, претворяющая эти страны в совершенную пустыню.

Флора. Если обратимся к флоре и фауне Северного Тибета, то опять-таки здесь странное явление: бедный растительный мир и рядом с тем изобилие крупных млекопитающих.

Условия произрастания северотибетской флоры крайне неблагоприятны. Зимние и весенние морозы при бесснежии, частых бурях и сильно сухой атмосфере, ночные холода летом, рядом с жарким, по временам, солнцем, скудная песчаная или глинистая почва, большей частью солончаковая, наконец, быть может, и разрежение воздуха на подобной высоте – все это обусловливает бедность здешнего растительного мира. Впрочем, альпийская флора северотибетских гор, вероятно, довольно разнообразна, так как для нее и в других странах выпадают не лучшие условия существования. Но мы лично не могли наблюдать эту флору, как и вообще летнюю растительность Северного Тибета, проведя в нем только осень и зиму. Одно можно сказать, что при однообразии топографических, почвенных и климатических условий Северно-Тибетского плато тамошняя растительность должна быть весьма однообразна на всей обширной площади описываемой страны. Деревьев там нет вовсе, а из кустарников нам встречались лишь три уродливых вида: облепиха (Hippophae sp.), курильский чай (Potentilla sp.) и [реамюрия] – Reaumuria sp. Из них только облепиха достигает 1/2 фута высоты; остальные же стелются по земле. Притом облепиха встречается довольно редко; курильский чай растет кой-где на южных склонах гор, a Reaumuria – на песчаных и галечных берегах рек, покрывая здесь своими высохшими (зимой) красноватыми веточками площадки в несколько квадратных футов.

Травянистые растения в Северном Тибете всего лучше развиваются там, где почва глинисто-песчаная или чисто песчаная. На подобных местах наиболее встречавшихся нам по берегам Мур-усу и в некоторых других долинах, являются, благодаря обильному летнему орошению, три-четыре вида злаков, кой-где лук, касатик и астрагалы: словом, здесь наиболее плодородные пространства. Однако таких местностей немного, сравнительно с общим протяжением страны. В большей ее части почва совершенно оголена или только кой-где прикрыта редкими кустиками злака в дюйм высотою.

В горах, изредка и на высоких равнинах, встречались нам зимой иссохшие формы растений, между которыми замечены: Werneria, Saussurea, Anaphalis, Allium, Thylacospermum, а также изредка Przewalskia tangutica – новый род и вид, установленные академиком Максимовичем;[322] кой-где, в укрытых местах, иногда на абсолютной высоте в 15 тысяч футов попадалась крапива (Urtica sp.) и мелкая полынь (Artemisia sp.). В тех же горах, в полосе 14 000-16 000 футов абсолютной высоты, притом почти исключительно на северных склонах, везде преобладает тибетская осока (Kobresia thibetica n. sp.) высотою от 1/2-1 фута, твердая, как проволока. Она образует своими корнями обширные кочковатые болота, о которых уже было упомянуто выше. Монголы называют такие болота мото-ширик, т. е. деревянными, по необычайной твердости покрывающей их травы, о которую верблюды накалывают в кровь не только свои губы, но даже толстейшие подошвы своих лап.

Что же касается до хлебных растений, то их возделывание совершенно невозможно на Северно-Тибетском плато, следовательно, здесь невозможна и оседлая жизнь человека.[323]

Фауна. Относительно своей фауны весь Тибет вообще представляет особую зоологическую область, но опять-таки в животном царстве северной части этой страны, подобно тому как и в мире растительном, мало можно встретить разнообразия. За все время нашего двукратного путешествия по Северно-Тибетскому плато мы нашли здесь только 17 видов дикоживущих млекопитающих, 5 видов домашних и 51 вид птиц. Что же касается пресмыкающихся и рыб, то мы почти не могли их наблюдать по причине позднего времени года.

Млекопитающие. Все млекопитающие, как домашние, так и дикие, найденные нами в Северном Тибете, принадлежат только к четырем отрядам, между которыми виды распределяются следующим образом: хищных (Carnivora) – 5; грызунов (Glires) – 6; однокопытных (Solidungula) – 2; жвачных (Ruminantia) – 9.

Зато бедность видов вознаграждается чрезвычайным обилием в особенности крупных млекопитающих. Действительно, вряд ли где-либо в другом месте земного шара – разве в недоступных европейцам землях внутренней Африки и Австралии можно найти такое количество зверей. Встречая по пути, иногда в продолжение целого дня, сотенные стада яков,[324] куланов и множество антилоп, как-то не верится, чтобы то могли быть дикие животные, которые притом обыкновенно доверчиво подпускают к себе человека, еще не зная в нем самого злого врага своего. Невольно переносишься мыслью в далекие первобытные времена, когда подобную картину можно было встретить и в других странах земного шара. А теперь только дикие пустыни Тибета, да немногие иные местности нашей планеты пока еще уберегли неповинных животных от беспощадного уничтожения их человеком… Да, его веяние страшнее и истребительнее всяческих невзгод природы. Ни холода и бури, ни скудный корм, ни разреженный воздух, ни сравнительное обилие хищников на плоскогорье Северного Тибета – ничто это, конечно, далеко не может сравниться с той роковой гибелью, которую несут для диких созданий прогрессивно возрастающая культура и так называемая цивилизация рода человеческого. Равновесие природы нарушается, искусство заменяет творчество и со временем, как говорит Уэллес, быть может, только океан в своих недоступных недрах останется девственным и непокорным человеку…

Помимо отсутствия людей,[325] как главной причины обилия крупных млекопитающих в Северном Тибете, для зверей здесь важно богатство воды, чего нигде нет в пустыне Гоби. Скудость же подножного корма вознаграждается обширностью страны, по которой травоядные животные кочуют с одного пастбища на другое. И, по всему вероятию, картина эта не изменяется ни в количестве, ни в качестве для всего Северного Тибета от истоков Желтой реки до Каракорума на западе и северной Гималайской цепи на юге. На этом громадном пространстве обитают не десятки или сотни тысяч, но, вероятно, миллионы крупных млекопитающих.[326]

Между ними на первом плане стоит дикий як,[327] отличающийся от домашнего многими, хотя и сравнительно мелкими, зоологическими признаками. Но, принимая во внимание всю сумму этих признаков, дикий як, мне кажется, может быть отделен от домашнего в особый вид, который всего удобнее назвать Poephagus mutus, т. е. як немой, так как животное это решительно не издает никакого голоса. Между тем, домашний як своим хрюканьем напоминает свинью, за что и назван знаменитым Палласом – Bos grunniens.

Далее среди жвачных животных Северного Тибета следуют красавицы-антилопы двух видов: оронго (Pantholops hodgsoni) и ада (Procapra picticauda). Первая из них встречается гораздо чаще, нежели последняя, и нередко скучивается в большие стада.[328] Затем здесь водятся два вида горных баранов: архар, или белогрудый аргали (Ovis hodgsoni), встречающийся довольно редко, и куку-яман (Pseudois nahoor), населяющий в большом количестве хребты, изобильные скалами. Наконец последним представителем жвачных Северного Тибета служит марал (Cervus sp.),[329] который в небольшом числе водится в горах Шуга и за Тан-ла, но на самом плоскогорье на найден.

Из грызунов в описываемой стране прежде всего следует назвать пищуху (Lagomys ladacensis?), которая в бесчисленном множестве населяет луговые склоны гор, другая же пищуха (Lagomys sp.) водится в камнях или скалах и встречается лишь изредка. Затем следует сурок, или, как его монголы называют, тарабаган [тарбаган] – (Arctomys sp.), норы которого встречались нам на абсолютной высоте в 16 000 футов.[330] Зайцы (Lepus sp.) местами чрезвычайно многочисленны, несмотря на то, что сильно истребляются четвероногими и пернатыми хищниками. Наконец из самых мелких грызунов в Северном Тибете нами найден только один вид полевки (Arvicola sp.) и в окрайних к Цайдаму горах – Мyodes sp. [лемминг], вероятно здесь редкий.

Среди хищников право первенства принадлежит новому виду медведя, которого следует назвать Ursus lagomyiarius,[331] так как зверь этот всего более питается пищухами (Lagomys), выкапывая их из нор. Затем следуют три вида собачьего рода: тибетский волк (Canis chanko),[332] лисица (Cams vulpes), довольно редкая, и корсак, или кярса, опять новый вид, который можно бы назвать именем одного из моих спутников офицеров, впервые добывшего это животное, – Canis ekloni.[333] Наконец из отряда однокопытных Северному Тибету свойствен кулан (Asinus kiang), пасущийся большими табунами по горным долинам.[334]

Вот и все представители здешних диких млекопитающих. К ним можно прибавить только 5 видов домашних животных, содержимых кочевниками на Тан-ла и далее к югу. Из этих животных всего более разводятся яки[335] и бараны; в меньшем числе содержатся козы и лошади; собака, как и везде, следует за человеком.

Птицы. Относительно птиц Северный Тибет еще беднее, нежели млекопитающими. У последних малое количество видов вознаграждается массой индивидуумов, но среди пернатых обитателей описываемой страны подобного богатства не встречается. Всего нами найден собственно на Северно-Тибетском плато 51 вид птиц, следующим образом распределяющихся по отрядам и по образу жизни:

Затем сюда, пожалуй, можно прибавить, хотя и с натяжкой, 15 видов, наблюдавшихся нами только в горной окраине, к Цайдаму, т. е. в хребтах Бурхан-Будда, Го-шили, Толай и Торай.[336] Из этих видов: 6 оседлых, 2 пролетных и 7 зимующих. Правда, наши орнитологические исследования в Северном Тибете производились только осенью и зимой; следовательно, мы не могли наблюдать птиц, здесь гнездящихся и являющихся на весеннем пролете; но, по всему вероятию, число тех и других весьма ограничено.

Наиболее характерными представителями орнитологической фауны на Северно-Тибетском плато служат: грифы (Gypaetus barbatue, Vultur monachus, Gyps himalayensis), ворон (Corvus corax), клушица (Fregilus graculus), тибетский жаворонок (Melanocorypha maxima), живущие в норах вьюрки (Onychospiza Taczanowskii, Pyrgilauda ruficollis, Pyrgilauda barbatan. sp.) и [саксаульная сойка] Podoces humilis; голубей один только вид – именно голубь каменный (Columba rupestris); куриных всего два вида: тибетский улар (Megaloperdix thibetanus) и тибетский больдурук (Syrrhaptes thibetanus); голенастые и водяные наблюдались нами только на осеннем пролете, да и то в малом количестве.

Причины бедности орнитологической фауны Северного Тибета заключаются, конечно, в исключительности и притом крайней невыгодности тех физико-географических условий, которые представляет эта страна для ее пернатых обитателей. Здесь нет ни лесов, ни травяных зарослей, обильных кормов, удобных как для жительства, так и для вывода молодых. Берега северотибетских рек везде голые, открытые, да притом в озерах большей частью соленых, только изредка водится рыба;[337] горные же хребты бедны скалами, в которых обыкновенно держатся альпийские виды птиц. Ко всему этому присоединяется огромная абсолютная высота и, как результат ее, невыгодные климатические условия. Словом, сумма неблагоприятных влияний настолько велика, что несмотря на обширность пройденного нами по Северно-Тибетскому плато пространства, мы нашли здесь только 19 оседлых видов пернатых. Да и едва ли число это удвоится на всем протяжении от нашего пути к западу до Каракорума.

Даже пролетные птицы спешат без оглядки перенестись через Северный Тибет; только некоторые хищники остаются здесь на время осенью, находя в бесчисленных пищухах (Lagomys ladacensis?) обильную для себя пищу. Но и это обстоятельство, играющее важную роль в выборе места зимовки, не соблазняет этих хищников остаться на зиму в Северном Тибете. Главная их масса все-таки пролетает далее к югу – на Брамапутру или, быть может, за Гималаи; остаются лишь три вида – Archibuteo aquilinus, A. strophiatus, Falco sacer,[338] да и то в самом ограниченном числе экземпляров. Сильные голенастые, именно журавли (Grus cinerea, G. virgo), по крайней мере осенью огромными стадами и в один мах переносятся через Северный Тибет; отчасти пролетают здесь в это время года и водяные птицы. Мелкие же пташки, в особенности лесные, по всему вероятию, облетают высокое нагорье и следуют более восточным путем.

За всю осень, правда, уже позднюю,[339] нами наблюдалось на Северно-Тибетском плато 29 пролетных видов птиц. Но можно с достаточным вероятием предположить, что весенний пролет бывает здесь еще беднее, так как климатические условия в ту пору года, т. е. весной, несравненно хуже, нежели во время осени. Летом на Северно-Тибетском плато, по всему вероятию, гнездятся, кроме оседлых, также лишь немногие степные и горные виды пернатых.

Лучшие условия относительно зимовки, и вообще жительства птиц, представляет горная окраина высокого Тибетского плато к стороне Цайдама. На северном склоне этой окраины, развивающемся грандиозными альпийскими формами, в глубоких долинах, орошенных быстрыми речками, берега которых поросли густым кустарником Myricaria, изобилуют ключами и кой-где сносными лужайками, – в этих сравнительно крохотных уголках находят для себя тихий приют некоторые оседлые и зимующие виды, не встречающиеся на самом плато. Из оседлых наиболее обыкновенны: стенолаз (Tichodroma muraria), завирушка (Accentor fulvescens), скалистая куропатка (Gaccabis magna), а из зимующих: вьюрки (Leucosticte haematopygia, Montifringilla adarnsi), скопляющиеся огромными стадами, и бекас-отшельник (Scolopax solitaria), в одиночку попадающийся на уединенных ключах.

Пресмыкающиеся и земноводные. Позднее время года помешало нам исследовать пресмыкающихся и земноводных Северно-Тибетского плато. Только однажды, в начале октября, мы встретили здесь на абсолютной высоте более 14 000 футов[340] один вид маленькой ящерицы (Phrynocephalus sp.), найденной впоследствии в долине верхней Хуан-хэ и в пустыне Гоби близ гор Хурху. Во всяком случае этим классом животных Северный Тибет, без сомнения, крайне беден.

Рыбы. Что же касается до рыб, то, в реках и речках описываемой страны, они водятся в достаточном обилии. В р. Номохун-гол (в горной окраине к Цайдаму) добыты нами были губачи (Diplophysa n. sp.) и вьюнки (Nemachilus n. sp.), последние, быть может, также нового вида, равно как и Schizopygopsis n. sp., водятся в изобилии в глубоких ключевых ручьях долины р. Шуга; видели мы также (но не добыли) довольно рыбы в незамерзших омутах р. Мур-усу; наконец встречали вьюнков (Nemachilus n. sp.), во многих ключевых озерах, речках и ключах. Даже в горячих минеральных ключах на южном склоне Тан-ла на абсолютной высоте 15 800 футов водятся Schizopygopsis n. sp. и Nemachilus n. sp., там, где стекающая от источников вода, охлаждаясь, принимает температуру от +19 °C до +20 °C.

В озерах Северно-Тибетского плато рыба водится, по всему вероятию, лишь в тех, где вода не особенно солена. По крайней мере пундит Наин Синг, встречавший на своем пути много озер, упоминает только о трех из них – Дангра-юм-чо, Киаринг-чи, Тенгри-нор, в которых держится рыба. Шлагинтвейт нашел ее также в озере Цо-монгалари. Рыбы всех этих озер не добыты и совершенно неизвестны натуралистам.

В текучих же водах Северно-Тибетского плато, судя по рыбам, нами здесь собранным, ихтиологическая фауна [определяется] только двумя семействами: Cyprinidae [карповые] и Cobitidae, характерными для всех высоких вод Центральной Азии.

Минеральное царство. Относительно минерального царства Северного Тибета нет почти никаких сведений. Известны лишь золотые россыпи в юго-западном углу описываемого плато, в местностях Сартол и Ток-джалун, невдалеке от истоков Инда. Кроме того, по пути Наин Синга из Ладака в Лхасу местами им были встречаемы разработки золота; из них самые значительные лежат в урочище Ток-дуаракпа под 56° восточной долготы от Пулкова. Из своих наблюдений мы можем сказать только, что на р. Мур-усу, да, вероятно, и на ее притоках, много золота, которое кое-где добывают, конечно, самыми грубыми способами номады – голыки и ёграи, прикочевывающие сюда зимою с гор Тан-ла. Каменного угля мы нигде не встречали. Со временем, вероятно, и в Северном Тибете найдутся такие же минеральные богатства, какими изобилует южная часть того же Тибета.

Жители. Крайняя невыгодность климатических и вообще физико-географических условий Северно-Тибетского плато делает эту страну непригодною для человека. Не говоря уже про жизнь оседлую, связанную с большею или меньшею степенью культуры, в Северном Тибете по большей части невозможно, или по крайней мере чрезвычайно трудно, жить даже кочевникам. Не найдется здесь достаточного корма для их стад, которые не могут же, подобно диким якам, куланам и антилопам, беспрестанно кочевать с места на место; трудно будет и самим номадам свыкнуться с разреженным воздухом, крайностями тепла и холода, сухости и влажности атмосферы; даже отсутствие летом топлива,[341] в свою очередь, поставит немало затруднений.

Вот почему на описываемом плато никогда не могли густо усесться номады, и земля эта до сих пор остается, по выражению монголов, «гуресу гадзыр», т. е. «звериною страною» [вернее – звериной землей]. Однако абсолютного отсутствия человека на Северном Тибете нет. Правда, по нашему пути мы встретили людей лишь на Тан-ла и далее к югу, но по сведениям, имеющимся от китайцев и тибетцев, внутри Северно-Тибетского плато кочуют небольшие орды, известные в западной части страны под названием гор-па, а в восточной – сок-па. Те и другие номинально считаются подданными Тибета. Кроме того, пундит Наин Синг встречал в западной части своего пути из Ладака в Лхасу кочевья народа кам-па, эмигрировавшего сюда в пятидесятых годах нынешнего столетия[342] из восточнотибетской провинции Кам. На берегах озера Дангра-юм-чо, в округе Накчан-омбо тот же пундит нашел даже оседлые поселения, жители которых возделывают ячмень на абсолютной высоте 15 200 футов. Наконец китайские летописи рассказывают о царстве амазонок, существовавшем в Северном Тибете в VI и VII веках христианской эры.

Глава десятая Наш путь по Северному Тибету

[12/24 сентября—10/22 октября 1879 г. ]

Неблагоприятные нам напутствия. – Обходная дорога. – Номохун-хото. – Хитрость князя Дзун-засака. – Хребет Бурхан-Будда и ущелье р. Номохун-гол. – Урочище Дынсы-обо. – Догадливый монгол. – Юрта взамен палатки. – Перемена абсолютной высоты и климата. – Хребет Шуга. – Река Шуга-гол и ее долина. – Окрайние горы. – Баснословное обилие травоядных зверей. – Птицы и рыбы. – Наша охота. – Оригинальная долина. – Перевал Чюм-чюм. – Трудное положение. – Снег и морозы. – Глазная болезнь. – Равнина по реке Напчитай-улан-мурень. – Утешительные предзнаменования. – Дурное топливо. – Хребет Куку-шили. – Новооткрытый медведь. – Изгнание проводника

Неблагоприятные нам напутствия. На восходе солнца 12 сентября 1879 года бивуак наш, возле хырмы Дзун-засак в Южном Цайдаме, был снят, и мы направились в Тибет. Караван состоял из 34 верблюдов[343] и 5 верховых лошадей; участники экспедиции были те же, что и прежде, переменился только проводник.

Немало различных бед насулили нам впереди цайдамские монголы. Нас пугали и глубоким снегом, который, по местным приметам, должен был выпасть в Тибете нынешнею зимою, и болезнями от непривычной высоты, и разбойниками, поджидающими караван в горных ущельях; наконец впервые мы услышали теперь о том, что тибетцы выставили отряд войск с целью не пускать чужеземцев в свою столицу. Словом, напутствия нам были самые неблагоприятные; но, по обыкновению, мы мало придавали цены подобным стращаньям и пошли вперед с самыми лучшими надеждами на успех.

Хармыук

Обходная дорога. Чтобы избавиться от высокого перевала через хребет Бурхан-Будда, мы решили обойти его по ущелью р. Номо-хун-гол. К этой реке теперь и направились, следуя вдоль бесплодной, хрящеватой и галечной равнины, которая, подобно тому как и во многих других центральноазиатских хребтах, широкой, с пологим скатом, полосой окаймляет подножие Бурхан-Будда и его западных продолжений. Местность же, по которой мы шли, представляла по-прежнему солончановую, кое-где болотистую равнину, поросшую в большей своей части хармыком и тамариксом. Последний на самом Номохун-голе принимает размеры небольшого дерева,[344] так что местные монголы, от роду не видавшие чего-либо лучшего, с восхищением рассказывали нам про этот «огромный», по их словам, лес.

Тамарикс

Здесь же, т. е. в тамариксовых зарослях на берегу Номохун-гола, мы встретили, подобно тому как и близ оз. Курлык-нор, пашни, принадлежащие монголам двух цайдамских хошунов, – Дзун-засака и Тайджинерского. Всего обработано десятин около двадцати земли, на которой засевается ячмень. Вода для орошения полей отводится из Номохун-гола, а сами поля расположены на маленьких площадках, свободных от тамариска. Почва лёссовая, весьма плодородная, несмотря на всю неумелость ее обработки. Этим делом занимаются беднейшие из монголов и монголок обоих вышеназванных хошунов, так как земледельческий труд, о чем уже было упомянуто прежде, ненавистен номадам и презирается ими. Ко времени нашего прихода сбор ячменя оканчивался. Его обмолачивали тут же на полях, выбирая только площадки поровнее и потверже, причем срезанные колосья насыпали довольно толстым слоем на землю и ездили по ним на верховых лошадях. Затем зерна провеивали на ветре и зарывали где-либо неподалеку в землю для сохранения. Рабочих обоего пола собиралось около сотни человек. Жили они или прямо под корнями высокого тамарикса, или устраивали себе, из ветвей того же тамарикса и глины, маленькие конусообразные шалаши, по форме весьма похожие на муравейники.

Номохун-хото. Невдалеке от обработанных полей стоит большая глиняная хырма, которая, благодаря своим размерам, носит название даже города Номохун-хото. Форма этого укрепления, как обыкновенно в Азии, квадратная; каждый фас имеет в длину 130 сажен при высоте стены в 21/2 сажени и толщине сажени в полторы; сверху стена эта зубчатая. С западной и восточной сторон проделаны входы внутрь самого укрепления, в котором, однако, никто не живет и нет никаких построек; да и прежде, вероятно, их не было. Почему это так – нам не сказали. Сообщили только, что само укрепление выстроено не очень давно; строитель же его был казнен по приказанию сининского амбаня (губернатора) за то, что осмелился сделать в своей постройке стены на один фут выше тех, которыми обнесен город Донкыр.

На Номохун-голе мы дневали. Однако экскурсии по окрестностям не прибавили к нашим коллекциям ничего нового. Несмотря на кусты, хлеб и ягоды (хармык), птиц найдено было немного и притом все прежние: фазаны (Phasianus vlangalii), полевые воробьи (Passer montanus), [кустарница] – Rhopophilus deserti, сорокопуты (Lanius isabellinus), славки (Sylvia curruca), плисицы (Motacilla baikalensis?). Ящериц добыто было довольно много, но все один вид Phrynocephalus sp. [круглоголовки].

Хотя уже наступила половина сентября, но днем температура в тени доходила еще до +21,9 °C; по ночам же случались морозы в -5,0 °C. Притом в ночь с 16 на 17 сентября, после великолепного, теплого и освещенного полной луной вечера, вдруг поднялась сильная буря с запада и, как обыкновенно, наполнила атмосферу тучами пыли. Впрочем, это была только вторая сильная буря, испытанная нами в Южном Цайдаме в течение всей первой половины сентября. Далеко не то ожидало нас в Северном Тибете.

Хитрость князя Дзун-засака. Последняя попытка отклонить нас от следования туда сделана была на Номохун-голе. Дзун-засак прислал нам с нарочным предложение итти в Западный Цайдам, т. е. в Тайджинерский хошун, где, по уверению князя, можно было найти другого, еще лучшего проводника. Кроме того, Дзун-засак ни с того ни с сего вдруг предложил устроить облаву на медведей, которых в это время действительно много шаталось по хармыку на Баян-голе. Но все эти услуги, конечно, были только уловкою, о чем мы сразу и смекнули. Как оказалось впоследствии, князю важно было задержать нас до тех пор, пока получится распоряжение от сининского губернатора, к которому еще от Курлык-бэйсе послан был гонец с извещением о нашем прибытии. К великому, вероятно, огорчению Дзун-засака, мы не искусились ни Тайджинерским хошуном, ни интересными медведями и, передневав на Номохун-голе, направились вверх по названной реке в горы Бурхан-Будда.

Хребет Бурхан-Будда и ущелье р. Номохун-гол. Сведения об этих горах уже были напечатаны в описании первого моего путешествия по Центральной Азии. Теперь могу прибавить только, что и по новому пути, нами здесь пройденному, хребет Бурхан-Будда оказался так же дик и так же бесплоден. Подобный характер, несомненно, сохраняется и на всем протяжении этих гор.

Ущелье Номохун-гола почти сплошь обставлено громадными остроконечными скалами мелкозернистого грюнштейна.[345] Сама река в своем среднем течении имеет от 5 до 7 сажен ширины при глубине (в малую воду) от 1 до 2 футов; в низовье ширина и глубина увеличиваются. Вне гор Номохун-гол вырыл себе в лёссовой и наносной (галечной) почве довольно глубокое траншееобразное русло. Местами такие обрывистые берега встречаются также в среднем и верхнем течении описываемой реки. Там, где ущелье ее немного расширяется, берега густо обрастают весьма похожим на тамариск, и называемым монголами балга-мото (Myricaria alopecuroides), кустарником, который поднимается до 13 000 футов абсолютной высоты. Кроме этого преобладающего вида, по ущелью Номохун-гола растут: лоза (Salix sp.) и сугак (Lycium turcomanicum); попадаются также: сабельник (Comarum Salessowii?), низкорослая (1/2-2 фута) облепиха (Hippophae rhamnoides) и вьющийся ломонос (Clematis orientalis).

В этих кустарных зарослях, обильных ключами, нам встречались пролетные и частью оседлые птицы: завирушка (Accentor fulvescens), алашанская горихвостка (Ruticilla alaschanica), дрозды (Turdus ruficollis?), плисицы (Motacilla baikalensis?), [синехвостка] – Nemura cyanura, [славковидный королек] – Leptopoecile sophiae, оляпка (Cinclus sordidus) и бекас-отшельник (Scolopax solitaria). Замечено было также несколько больших стад серых журавлей (Grus cinerea), которые высоко в облаках спешили прямо на юг и, по всему вероятию, в один мах пролетели через Северный Тибет. Из зверей, по скалам Номохун-гола, много куку-яманов (Pseudois nahoor), водятся также медведи (Ursus sp.) и аркары (Ovis hodgsoni?); но последние, как обыкновенно, избегают диких гор и держатся на южном, более мягком, склоне Бурхан-Будда.

Обходом по Номохун-голу мы сделали лишних 45 верст, но, по правде сказать, мало выгадали относительно удобства пути. Хотя мы и не переваливали через высокий хребет, все-таки путь по ущелью, нередко каменистому, да притом с частыми переправами с одного берега реки на другой, достаточно натрудил наших верблюдов. Не меньше досталось и лошадям, на беду которых у нас в это время имелось в запасе только две подковы из числа двадцати, купленных в Са-чжеу. Достать же подков в Цай-даме было негде, а запастись своими на все время путешествия невозможно. Притом китайские подковы – тонкие, хрупкие и без шипов – очень скоро портятся. При дальнем же пути, который нам теперь предстоял нередко по горам, некованные лошади легко могли захромать и сделаться совершенно негодными для верховой езды. Вот от каких, по-видимому, пустяков зависят более или менее удобства, а иногда и самый успех путешествия.

Урочище Дынсы-обо. 18 сентября мы оставили позади себя хребет Бурхан-Будда и пришли в урочище Дынсы-обо, лежащее на абсолютной высоте 13 100 футов. Таким образом мы попали теперь на Тибетское плато, или, верней, на последнюю к нему ступень со стороны Цайдама. Характер местности и всей природы круто изменился. Мы вступали словно в иной мир, в котором прежде всего поражало обилие крупных зверей, мало или почти вовсе не страшившихся человека. Невдалеке от нашего стойбища паслись табуны куланов, лежали и в одиночку расхаживали дикие яки, в грациозной позе стояли самцы оронго; быстро, словно резиновые мячики, скакали маленькие антилопы ады. Не было конца удивлению и восторгу моих спутников, впервые[346] увидевших такое количество диких животных.

Появились также и новые птицы: тибетский больдурук (Syrrhaptes thibetanus) и земляные вьюрки (Pyrgilauda ruficollis, P. barbata n. sp.); кроме того, летало много воронов (Gorvus corax) и грифов (Gypaetus barbatus, Vultur cinereus, Gyps himalayensis), разыскивавших себе добычу.

Антилопы оронго

Последней для них нашлось вдоволь на следующий же день, когда мы вшестером отправились на охоту и в короткий срок убили 13 зверей, в том числе двух яков. Некоторые шкуры поступили в коллекцию; часть мяса была взята для еды, остальное брошено. Тут-то и начался пир волков, воронов и грифов. Мигом на убитом звере собиралась куча этих хищников, и в течение нескольких часов, уничтожалось даже большое животное, как, например, кулан.

Антилопа ада

Догадливый монгол. В помощь хищным птицам и зверям вслед за нами тихомолком приехал из Цайдама какой-то монгол, сообразивший по опыту прошлого моего путешествия, что мы набьем много зверей в окрестностях Дынсы-обо, и рассчитывавший поживиться даровой добычей. На глаза к нам этот монгол не показывался, но, забравшись в горы, подобно грифу, следил за нашей охотой. Лишь только зверь был убит и, сняв с него шкуру или взяв часть мяса, мы отправлялись дальше, монгол тотчас являлся вместе с волками и грифами к добыче, резал мясо и таскал его в ближайшие ущелья, где прятал под большие камни; кроме того, брал бедряные кости, чтобы впоследствии полакомиться из них мозгом. В таком приятном занятии монгол провел целое утро совершенно incognito. Затем, наевшись вдоволь мяса, лег отдохнуть в ущелье неподалеку от нашего стойбища. Случайно один из запоздавших на охоте казаков возвращался именно этим ущельем и неожиданно набрел на монгола. Предполагая, что это какой-нибудь вор, казак притащил до смерти перепугавшегося цайдамца к нашему стойбищу, где и разъяснилась вся суть дела.

Юрта взамен палатки. В Дынсы-обо мы впервые заменили свою палатку войлочной юртой, той самой, которая была куплена у князя Курлык-бэйсе. Правда, юрта эта оказалась весьма плохой, но мы ее починили и все время своего пребывания на плоскогорье Северного Тибета, т. е. в продолжение четырех месяцев, кое-как укрывались от бурь и холодов. Для казаков же достать юрты было невозможно, так что наши спутники провели осень и большую половину холодной зимы Тибета, словом, все время нашего здесь путешествия, в той же самой палатке, в которой укрывались от палящего солнца Хамийской пустыни. Впрочем, мы делились своей юртой со спутниками и в ней спали, кроме нас, препаратор, переводчик и двое казаков. Последние, однако, всегда предпочитали помещаться в своем обществе в палатке и по возможности уклонялись от приглашения ночевать в юрте.

Перемена абсолютной высоты и климата. Проведя двое суток в Дынсы-обо, мы направились прежним (1872–1873 годы) своим путем к горам Шуга, которые стояли недалеко впереди нас.

Огромная абсолютная высота местности уже давала себя чувствовать одышкой, сердцебиением, скорой усталостью при ходьбе, в особенности быстрой или в гору, иногда головокруженьем, наконец, общим ослаблением сил. Конечно, все эти неблагоприятные проявления измененной деятельности организма сильней действовали вначале, пока не выработалась к ним привычка. К тому же и погода круто переменилась: начали перепадать бури, иногда со снегом или мелким градом;[347] сделалось холодно не только по ночам, но даже и днем. Неделю тому назад мы не знали, как укрыться от жаркого солнца Цайдама, теперь же по утрам приходилось надевать полушубки и теплые перчатки. Впрочем, лишь только стихал ветер, то при ясном солнце тотчас становилось тепло.

Хребет Шуга. Незаметно поднимаясь пологими долинами, мы достигли перевала через хребет Шуга. По барометрическому измерению этот перевал имеет 15 200 футов абсолютной высоты.[348] Спуск на противоположную сторону в долину р. Шуга несколько круче, но все-таки удобен для движения каравана. Хребет Шуга, уже описанный в первом моем путешествии по Центральной Азии,[349] тянется параллельно Бурхан-Будда и составляет в этом месте вторую, со стороны Цайдама, ограду высокого Северно-Тибетского плато. На восток описываемый хребет продолжается (по расспросным сведениям) до гор Урундуши; на западе же упирается в среднее течение р. Шуга, за которой являются новые, также параллельные наружной ограде, хребты.

От Бурхан-Будда хребет Шуга отличается тем, что, во-первых, в своей середине и на западной окраине имеет по нескольку снеговых вершин, а во-вторых, будучи расположенным на самом плато, развивает на обоих своих склонах менее дикие формы гор. Впрочем, близ гребня хребта Шуга, как уже сказано при первом его описании,[350] громоздятся огромнейшие скалы известняка и эпидозита. Затем весь хребет, подобно Бурхан-Будда, крайне бесплоден.

Несмотря на раннюю осень, северный склон гор Шута был покрыт снегом, который доходил почти до самого перевала. Такого снега мы не видали здесь даже в декабре и январе 1872–1873 годов. В нынешнем же году снег на горах Северно-Тибетского плато выпал рано, что, по приметам цайдамских монголов, предвещало суровую и снежную зиму К счастью нашему, такое предсказанье исполнилось далеко не вполне.

При переходе через хребет Шуга я убил молодую яловую корову дикого яка. Мясо оказалось прекрасным и очень жирным, так что мы почти все забрали с собой. Шкура же, отлично вылинявшая, поступила в коллекцию. Но, чтобы не таскать эту шкуру понапрасну, мы закопали ее, вместе со шкурой убитого накануне кулана, в каменную осыпь на берегу р. Шуга, рассчитывая взять спрятанную кладь при обратном следовании из Тибета. Однако предположение это не сбылось, так как мы вышли впоследствии в Цайдам более западным путем. Шкуры же обоих зверей, как следует препарированные, до сих пор, вероятно, покоятся на том месте, где мы их положили.

Река Шуга-гол и ее долина. Выйдя на р. Шуга-гол, которая, получив начало в горах Урундуши,[351] течет вдоль всей южной подошвы хребта Шуга, мы продолжали свое движение не прежним (1872–1873 годов) путем, к р. Мур-усу при устье Напчитай-улан-мурени, но взяли направление более западное и двинулись сначала вниз по р. Шуга. Эта последняя, на пересечении ее старой нашей дорогой, течет на абсолютной высоте 13 700 футов, имеет сажен 6–8 ширины[352] и глубину около фута; дно и берега галечные. Верстах же в двадцати ниже галька заменяется песком и глиной; притом река делается вдвое шире и глубже.

Увеличению массы воды способствуют многочисленные ключи, рассеянные по долине обоих берегов среднего течения р. Шуга. Эти ключи образуют здесь довольно обширные болота, покрытые хорошей кормовой травой. Притом вся вообще долина имеет луговой характер и представляет собой лучшее место, какое приходилось нам видеть в Северном Тибете. Из трав здесь всего более растут: низкий (1 фут высотой) ковыль (Stipa sp.), а по ключам водяная сосенка (Hippuris sp.), затем нередки – касатик (Iris sp.), астрагал (Astragalus sp.), колосник (Elymus sp.), чеснок (Allium sp.), ломонос (Clematis orientalis?), ревень (Rheum spiciforme), [кермек] – Statice и небольшими кустиками какое-то бобовое; на солончаковых местах встречаются бударгана (Kalidium) и Reaumuria. Из кустарников же кое-где попадаются: низкорослая (1/2 фута высоты) облепиха (Hyppophae),[353] сабельник (Comarum) и даже (на 131/2 тысяч футов абсолютной высоты) невзрачный, ползучий по земле хармык (Nitraria Schoberi). Все эти растения во время нашего прохода давно уже окончили свою летнюю жизнь, и травы стояли совершенно пожелтевшими; только кое-где на ключевых болотах можно было еще встретить зеленеющие площадки.

Окрайние горы. Долина среднего течения р. Шуга имеет 6–8 верст ширины. Окрайние горы правого берега, т. е. хребет Шуга, тянутся параллельно реке и, близ ее поворота на северо-запад к Цайдаму, несколькими вершинами достигают пределов вечного снега. Но соединяется ли здесь хребет Шуга с западным продолжением Бурхан-Будда, т. е. с хребтом Толай, или, протягиваясь самостоятельно к западу, переходит на левую сторону описываемой реки под названием гор Гурбу-гундзуга – утвердительно сказать нельзя. Сколько кажется, первое предположение будет вернее, нежели последнее.

На левой стороне долины той же р. Шуга тянется сначала невысокий луговой и довольно плодородный хребет, который все крупнеет по мере удаления к западу и, наконец, от перевала Чюм-чюм вздымается в вечноснеговую громаду, названную мной хребтом Марко Поло. О нем речь будет впереди. Теперь же упомяну кстати, что р. Шуга, повернув на северо-запад, прорывает всю горную окраину к Цайдаму и, пробежав еще довольно далеко на север по солончаковым равнинам, впадает, как нам сообщали, в соленое озеро.[354]

Баснословное обилие травоядных зверей. Хорошие пастбища по долине среднего течения р. Шуга привлекают сюда массу травоядных зверей. По нашему пути вдоль реки беспрестанно встречались куланы, яки и антилопы. С удивлением и любопытством смотрели доверчивые животные на караван, почти не пугаясь его. Табуны куланов отходили только немного в сторону и, повернувшись всей кучей, пропускали нас мимо себя, а иногда даже некоторое время следовали сзади верблюдов. Антилопы оронго и ада спокойно паслись и резвились по сторонам; или перебегали дорогу перед нашими верховыми лошадьми; лежавшие же после покормки дикие яки даже не трудились вставать, если караван проходил мимо них на расстоянии 1/2 версты. Казалось, что мы попали в первобытный рай, где человек и животные еще не знали зла и греха…

Рисунок, набросанный на месте В. И. Роборовским и помещенный в настоящей книге, наглядно представляет все обилие животной жизни, встреченное нами в долине р. Шуга. Подобную картину с небольшими вариациями можно приурочить и к другим пастбищным местам Северного Тибета. Лишь только вырастет на них трава, тотчас являются стада травоядных зверей, которые живут здесь до тех пор, пока съедят весь корм; затем отправляются на другое пастбище и, таким образом, кочуя с места на место, прокармливаются круглый год.

Животная жизнь в Северном Тибете (рисунок В. И. Роборовского)

В окрайних горах долины левого берега р. Шуга звери водятся также в большом числе, в особенности куку-яманы (Pseudois nahoor), нередки и архары (Ovis hodgsoni?); из птиц изобильны улары (Megaloperdix thibetanus).

На правом берегу той же реки хребет Шуга в этой своей части еще более бесплоден; тем не менее, по словам цайдамцев, здесь, как и во всем названном хребте, да, вероятно, и в других ему соседних, встречаются, хотя изредка, маралы (Cervus sp.), которые, быть может, заходят сюда из лесистых гор на верховьях Желтой реки.

Птицы и рыбы. Из птиц на ключевых болотах р. Шуга мы встретили пролетных журавлей (Grus nigricollis, G. virgo), турпанов и несколько черных аистов (Giconia nigra). Из местных же пернатых здесь держались большие тибетские жаворонки (Melanocorypha maxima), а на сухих лугах – Pyrgilauda ruficollis, Otocoris albigula (?) и Podoces humilis [рыжешейный вьюрок, рогатый жаворонок, саксаульная сойка].

В самых ключах и в особенности в глубоких ручьях, местами ими образуемых, водилось очень много рыб, но только двух видов – Schizopygopsis n. sp. и Nemachilus n. sp. [голец]. Первая из них достигала величины от 11/2 до 13/4 фута, самые же крупные экземпляры последней лишь немного превосходили 7 дюймов.

Наша охота. Мирная картина животной жизни, встреченная нами в долине р. Шуга, нарушилась вскоре по нашем туда прибытии. Сделав двойной переход вниз по реке, мы выбрали удобное место и остались здесь дневать с исключительной целью добыть шкур для коллекций; излишняя бойня, ради одной охотничьей потехи, не дозволялась. Да притом, откровенно говоря, при подобном обилии и непугливости диких животных, охота за ними теряет свой интерес и очень скоро надоедает даже страстному охотнику.

Я сам испытал это в Северном Тибете. Здесь только сначала заришься на зверей, а потом, убивши десяток-другой, делаешься почти совершенно равнодушным, в особенности к куланам и антилопам; дикие яки еще прельщают отчасти тем, что зверь этот иногда бросается на охотника, следовательно, здесь является интерес борьбы. Но охота за более редкими животными, как, например, архарами и медведями, по-прежнему сохраняет всю свою заманчивость.

В продолжение не более как трех часов, посвященных охоте утром нашей дневки, мы вчетвером убили 15 зверей, а именно: 4 оронго, 3 кулана и 8 куку-яманов. Последних всех до одного пришлось убить мне, притом в продолжение нескольких минут и не сходя с одного и того же места. Случай этот был один из самых удачных во всей моей долголетней и многоразличной охотничьей практике. Расскажу о нем подробно.

В ночь на 26 сентября, т. е. накануне нашей дневки в долине среднего течения р. Шуга, выпал небольшой снег, совершенно, впрочем, покрывший землю белой пеленой. Подобное обстоятельство явилось бы весьма важной подмогой при охоте в наших странах, так как «по пороше» удобно выследить зверя; но в Тибете, где все иначе, чем у нас, выпавший снег служил большой помехой, именно потому, что при ясном солнце блестел нестерпимо. Выслеживать же зверей здесь нет никакой надобности, так как обыкновенно с самого бивуака видишь целые стада желаемой добычи.

Обождав часов до 8 утра – спешить раньше было ни к чему – мы вчетвером отправились на охоту. Трое – Ф. Л. Эклон, Егоров и Иринчинов пошли в степь за куланами и антилопами, я же побрел в горы, стоявшие верстах в четырех от нас на левом берегу долины р. Шуга. Встречавшихся по пути зверей не стрелял, так как шел специально за архарами и куку-яманами; притом нужно было познакомиться с характером гор. Когда я пришел туда, солнце поднялось уже достаточно высоко, и блеск снега, в особенности на горных склонах, был до того силен, что почти совсем не давал возможности смотреть вдаль. Притом этот самый снег сделал весьма скользкими и неудобными для ходьбы крутые скаты гор. При таких условиях трудно было надеяться на удачную охоту, так что, побродив немного, я хотел было уже повернуть назад, как вдруг заметил на вершине одной из скал куку-ямана. Загорелась охотничья страсть, нипочем стали снег и скользота – я и полез опять в горы по направлению замеченного зверя. Подкравшись из-за противоположной скалы и осторожно выглянув оттуда, я увидел куку-ямана, все еще стоявшего на той же самой скале. Раздался выстрел – и зверь кубарем полетел в ущелье. Насколько было возможно, поспешно прошел я разделявшее нас пространство и, поднявшись на скалу, заглянул вниз, чтобы заметить упавшую добычу… как вдруг увидел под самыми своими ногами, не далее полусотни шагов, большое (голов в сорок или пятьдесят) стадо куку-яманов, которые спокойно стояли кучею на обрыве скалы. Потемнело у меня в глазах от подобной неожиданности… Несколько мгновений не мог я опомниться… Затем, придя в себя, выбрал крупного самца и убил его из берданки наповал. После выстрела куку-яманы, не зная в чем дело, только столпились еще плотнее. Второй выстрел уложил второго самца, который кувырком покатился вниз на дно ущелья. Ошеломленное стадо сделало несколько прыжков и опять остановилось. Я послал третью, четвертую и пятую пули… После каждого выстрела куку-яманы, все еще не замечая меня вверху, только прыгали почти на одном месте. Наконец звери бросились вдоль скалы на другой отворот ущелья. С моей вершины это ущелье также было под ногами – стоило только подвинуться влево на несколько шагов. Так я и сделал. Опять полетели пули в окончательно обезумевших от страха куку-яманов, которые, наконец, пустились врассыпную куда попало, а главною кучею перебежали на другую сторону следующего большого ущелья. Сюда я послал в зверей еще восемь пуль, на расстоянии 400 шагов, но безуспешно. Затем, выстрелив последним 21-м патроном, я положил свою берданку (ствол которой от стрельбы сильно нагрелся) на ту скалу, с которой стрелял, а сам спустился по крутому скату вниз и начал считать добычу. Всего в эту минуту я заметил шесть убитых куку-яманов, то свалившихся на дно ущелья, то оставшихся в различных положениях на выступах скал; раненые, конечно, ушли.

Не мешкая, отправился я к своему бивуаку, откуда с тремя казаками и В. И. Роборовским поехал опять в горы снимать шкуры с убитых зверей. Кроме шести экземпляров, мною первоначально виденных, казаки отыскали еще двух. Когда всех этих куку-яманов стащили в одно место, глазам не верилось, чтобы то была добыча минутной охоты – чисто как на бойне.

Часть мяса, весьма жирного, мы взяли с собою, а пять лучших шкур поступили в коллекцию; кроме того, туда попали еще четыре шкуры от зверей, убитых в то же утро другими нашими охотниками. Весь следующий день был посвящен окончательной обделке этих шкур, чем занялись Ф. Л. Эклон, препаратор Коломейцев и двое казаков.

Куку-яман

Я же писал свой дневник и специальные по части зоологии заметки, следуя неизменному правилу записывать все виденное и наблюдавшееся на свежую память, под свежим впечатлением. Аккуратное соблюдение, или, лучше сказать, усвоение такой привычки безусловно необходимо для каждого путешественника. Полагаться на память невозможно, так как она, по словам Дарвина, «делается неверным стражем, когда один интересный предмет, ей вверенный, быстро сменяется другим, еще более интересным».

Оригинальная долина. Спустившись вниз по р. Шуга до начала ее прорыва через горную окраину к Цайдаму, мы прошли еще верст десять в прежнем западном направлении по узкой долине, которая залегла между хребтами Гурбу-гундзуга и Гурбу-найджи с одной стороны и хребтом Марко Поло с другой. Долина эта, совершенно бесплодная, замечательна тем, что, имея только около пяти верст ширины, а местами и того менее, тянется на протяжении более ста верст, в прямом западном направлении, словно исполинская дорога между двумя громадными хребтами гор. Сначала, от р. Шуга, эта промежуточная равнина значительно повышается, а затем начинает полого склоняться к западу и, наконец, продолжается далее почти горизонтально, при абсолютной высоте около 14 000 футов. С обоих концов описываемой равнины ведут перевалы на юг через хребет Марко Поло, у восточной и западной окраин его главной вечноснеговой массы. Мы прошли теперь восточным перевалом, называемым Чюм-чюм; западным же, который носит имя Ангыр-дакчин, возвращались из Тибета.

Перевал Чюм-чюм. Подъем на перевал Чюм-чюм, несмотря на то, что его абсолютная высота 16 300 футов, весьма пологий и удобный. Сами горы хотя и высоки, но в общем несут мягкий характер и, ближе к наружной северной окраине, довольно обильны мелкою травою, на которой пасутся яки, куланы и архары. Много здесь также зайцев и тарабаганов; норы последних восходят почти до самого перевала; попадаются и медведи, которые охотятся за бесчисленными пищухами. Верхний пояс тех же гор состоит из россыпей светло-зеленого глинистого сланца; скал почти вовсе нет.

Южный склон перевала Чюм-чюм весьма короткий и еще более пологий; местность спадает всего на какую-нибудь тысячу футов. Здесь мы попали на высокое Северно-Тибетское плато и во все время дальнейшего пути по Тибету ни разу не спускались ниже 14 000 футов над уровнем моря; обыкновенно же находились на еще большей высоте.

Но неприветливо встретило нас могучее нагорье! Как теперь, помню я пронизывающую до костей бурю с запада и грозные снеговые тучи, низко висевшие над обширным горизонтом, расстилавшимся с перевала Чюм-чюм; как теперь, вижу плаксивую физиономию нашего проводника, бормотавшего, стоя рядом со мною, молитвы и сулившего нам всякие беды. Кто знает, думалось мне тогда, что ожидает нас впереди: лавровый ли венок успеха, или гибель в борьбе с дикой природой и враждебными людьми…

Трудное положение. Мрачные предзнаменования не замедлили явиться. После небольшого перехода от перевала Чюм-чюм проводник наш объяснил, что дальше он плохо знает дорогу, так как ходил по ней пятнадцать лет тому назад. «Худо впереди будет, все мы погибнем, лучше теперь назад вернуться», – не переставал твердить монгол, конечно, получивший, при отправлении с нами, различные внушения от князя Дзун-засака. Но так как тот же монгол многократно уверял нас до сих пор, что отлично знает путь в Лхасу, то, подозревая обман, я приказал наказать проводника. Кроме того, к нему приставлен был караул для предупреждения возможного бегства и вновь подтверждено, что если он вздумает умышленно завести нас куда-нибудь, то будет расстрелян. От страха монгол совсем потерял голову, да притом, кажется, и действительно не знал местности, так что следующий, правда, небольшой, переход мы сделали наугад и вышли на какую-то речку, которая, по соображениям, должна была впадать в Напчитай-улан-мурень [Чумар] – приток Мур-усу. Следуя вниз по незнакомой речке, мы встретили следы прошлогодней ночевки каравана на верблюдах. Последнее обстоятельство несомненно указывало, что то была партия богомольцев, так как торговые караваны ходят через Северный Тибет только на вьючных яках. Богомольцы, конечно, шли в Лхасу или возвращались оттуда, следовательно, мы не сбились с настоящего пути.

Снег и морозы. Но тут пришла новая беда. Снег, падавший каждый день с последних чисел сентября, но в малом количестве и обыкновенно тотчас растаивавший на солнце, в ночь на 3 октября выпал на 1/3 фута, а на следующий день подбавил вдвое более; притом мороз стал в 9 °C. Наши караванные животные почти совсем не могли отыскать себе корма, так что голодные верблюды съели друг на друге несколько вьючных седел, набитых соломой.[355] Лошадям же дано было по две пригоршни ячменя, который необходимо было беречь, как драгоценность. Весь аргал покрыло снегом, так что трудно было его отыскать, да притом, отсыревши, он горел крайне плохо. Приходилось сидеть или в дыму, или в холодной юрте без огня; с великим трудом сварили чай и мясо для еды. Итти вперед нечего было думать, в особенности с нашим проводником, так что целых двое суток мы провели на одном месте в ожидании лучшей погоды. На третий день немного разъяснило, но лишь только мы двинулись вперед, как снова поднялась метель – и мы принуждены были остановиться, сделав восемь верст от прежнего своего бивуака. По счастью, новое место оказалось обильнее травой, так что мы, по крайней мере, перестали сильно тревожиться за участь своих караванных животных. Тем не менее, положение наше становилось весьма серьезным. Выпавший снег не таял, а ночной мороз вдруг хватил на 23 °C. Трудно было надеяться, что все это скоро кончится, наоборот, следовало ожидать еще худшего в будущем, тем более, что ежедневно мимо нашего стойбища проходили большие стада зверей, в особенности яков, которые направлялись на юго-восток в более низкую и теплую долину Мур-усу. «Звери предчувствуют тяжелую зиму и уходят отсюда», – говорил наш проводник. «Худо нам будет, погибнем мы», – твердил он, вместо того чтобы посоветовать что-либо в данном случае. Впрочем, он по-прежнему постоянно давал один совет – возвратиться в Цайдам, но об этом я не хотел и слышать. «Что будет, то будет, а мы пойдем далее», – говорил я своим спутникам и, к величайшей их чести, все, как один человек, рвались вперед. С такими товарищами можно было сделать многое!

Совсем иное изображал из себя наш монгол-проводник. От страха за свою будущую участь и от холода он сделался чуть живым – целый день не выходил из палатки, не переставая бормотать молитвы, охал и ныл. Немудрено, что подобные люди десятками гибнут в караванах богомольцев, следующих через Северный Тибет в Лхасу или возвращающихся оттуда обратно.

Еще двое суток провели мы в невольной стоянке на одном и том же месте, ожидая лучшей погоды; но морозы не прекращались и снег не таял. Между тем, наши верблюды и лошади стали видимо худеть от бескормицы. Нужно было двигаться вперед, хотя наугад, так как теперь невозможно было рассчитывать на занесенные снегом старые пастбища караванов и на кой-какие другие признаки истинного пути. Сначала, соблазняясь примером зверей, продолжавших по-прежнему итти к юго-востоку, я хотел направиться туда же, выйти на устье р. Напчитай-улан-мурени, где мы были в 1873 году, и отсюда следовать вверх по р. Мур-усу; но так как этим окружным путем пришлось бы сделать лишнюю сотню верст и, быть может, ничего не выиграть относительно удобства движения, то мы направились по-прежнему на юго-запад к горам Куку-шили, которые длинным белым валом виднелись на горизонте впереди нас.

Глазная болезнь. День был ясный, и снег блестел нестерпимо. От этого блеска сразу заболели глаза не только у всех нас, но даже у верблюдов и нескольких баранов, которых мы гнали с собою из Цайдама. Один из этих баранов вскоре совершенно ослеп, так что мы принуждены были его зарезать без нужды в мясе. Воспаленные глаза верблюдов пришлось промывать крепким настоем чая и спринцовать свинцовой примочкой. Те же лекарства служили и для нас. Синие очки, которые я надел, мало помогали, так как отраженный снегом свет попадал в глаза с боков; необходимы были очки с боковыми сетками, но их не имелось. Казаки вместо очков завязали свои глаза синими тряпками, а монгол прядью волос из черного хвоста дикого яка. Последний способ, употребляемый монголами и тангутами, весьма практичен, хотя, конечно, необходима привычка к подобной волосяной повязке.

Равнина по реке Напчитай-улан-мурень. Та холмистая равнина, по которой от перевала Чюм-чюм мы шли до сих пор и продолжали итти далее, залегла между двумя параллельными горными хребтами – Марко Поло на севере, Куку-шили на юге – и представляла собою общий тип высоких долин Северного Тибета. При средней абсолютной высоте от 14 000 до 15 000 футов описываемая равнина широкой гладью уходила к западу за горизонт; восточная же ее часть, всхолмленная небольшими, в беспорядке насыпанными горами, примыкала к тому высокому плато, которое мы проходили зимой 1872–1873 годов между реками Уян-харза и Напчитай-улан-мурень. Первая из них берет здесь свое начало; последняя вытекает, по всему вероятию, из крайней западной части хребта Марко Поло, или, быть может, из более западных его продолжений. Пробегая сначала в диагональном направлении, а потом вдоль северной подошвы Куку-шили, р. Напчитай-улан-мурень, в том месте, где мы теперь ее перешли, разделялась на два рукава, из которых каждый имел 8-10 сажен ширины при глубине около двух футов. Летом, в период дождей, эта река, как и все другие реки Северного Тибета, сильно разливается, о чем можно судить по наносной на берегах гальке.

Почва описываемой высокой равнины глинистая и галечная, изредка песчаная, вообще весьма бесплодная. Только на лучших местах, каковыми являются берега Напчитай-улан-мурени да отдельные песчаные площади, растут врассыпную маленькими кустиками два-три вида злаков, между которыми изредка встречается бобовое или сложноцветное растеньице. В остальных частях долины глинистая почва то совершенно оголена, то покрыта, словно красными коврами, небольшими кучами ползучих кустиков Reaumuria или желтовато-серыми пятнами Thylacospermum.

Но характерную черту восточной холмистой части все той же равнины, как и других подобных ей междугорных долин Северного Тибета, составляет обилие воды, являющейся то в виде маленьких озерков или ключей, то в виде речек, текущих с окрестных хребтов.

Утешительные предзнаменования. Небольшими переходами в три дня добрались мы до гор Куку-шили. В равнине Напчитай-улан-мурени, по которой теперь переходили, лежал везде снег глубиною в 1/4 или 1/3 фута; на горах же, даже небольших, этот снег был вдвое глубже. Погода стояла ясная, по ночам морозы переходили за 20 °C; но днем, когда стихал ветер, солнце грело довольно сильно, так что во время движения с караваном, переду тела, обращенному к югу, нередко было жарко, тогда как спине в это же время чувствовался холод.

От действия солнечных лучей кое-где начали показываться проталины. Были, кроме того, и другие утешительные предзнаменования, что вдруг выпавший снег и наступившие холода составляли явление исключительное и ненормальное для этих стран в столь раннюю еще пору года. Так, на одной из проталин мы поймали с десяток маленьких ящериц (Phrynocephalus sp.); медведи, несмотря на холод, не ложились в зимнюю спячку; наконец, встречались еще и пролетные птицы: турпаны, горные гуси (Anser indicus), даже песочники (Tringa temminckii?) и горихвостки (Ruticilla erythrogastra). Бедствовали они так же, как и мы. Несомненно, в это время в Северном Тибете погибло много пролетных пернатых.

Дурное топливо. Но донимали нас не столько холода, сколько трудность непривычным верблюдам добывать себе корм из-под снега, хотя и мелкого; затем невыносимый блеск этого самого снега, все сильнее портивший наши глаза; наконец, неимение для топлива хорошего, сухого аргала. Последний с каждым днем более сырел, так что нужны были долгие и необычайные усилия для разведения огня, в особенности при разреженном и, следовательно, бедном кислородом воздухе этой высоты. Часа по два обыкновенно возились мы с кипячением воды на чай, а для сварения мяса к обеду требовалось чуть не полдня времени. Для того же, чтобы хотя бы немного посидеть вечером без сильного дыма, но при огне в юрте, мы собирали сухие стволики Reaumuria, более похожие на ломаные баранки, чем на материал для топлива, и этими «дровами» согревали и освещали себя в течение какого-нибудь получаса.

Хребет Куку-шили. Хребет Куку-шили, в северной окраине которого мы остановились, перейдя равнину Напчитай-улан-мурени, составляет западное продолжение гор Баян-хара-ула и получает свое название[356] с низовьев названной реки. Отсюда он тянется, как нам сообщали, верст на 600, все в прямом западном направлении. Общий характер гор в их восточной, исследованной нами, части тот же, который свойствен и многим другим хребтам, расположенным внутри Северно-Тибетского плато. При огромной абсолютной высоте, превосходящей 16 000 футов, Куку-шили поднимается лишь от 1000 до 2000 футов над равнинами своей северной и южной подошвы. Гребень описываемого хребта ровный; отдельные вершины над ним почти не выдаются и не проходят за снеговую линию. Сами горы все куполообразные; скаты большей частью пологие, луговые, или реже – оголенные, глинистые; скал нет вовсе, только кое-где небольшие россыпи темно-серого глинистого сланца и (в верхнем поясе) мелкозернистого серого гнейса. Растительность, как и следует ожидать, вообще бедная, хотя летом, по всему вероятию, довольно разнообразная. Кой-где и зимой мы встречали здесь иссохшие альпийские формы растений, каковы: Saussurea, Werneria, Anaphalis, Allium; в укрытых уже ущельях попадались даже крапива и мелкая полынь.

Но характерную принадлежность относительно флоры как гор Куку-шили, так и всех почти других хребтов Северно-Тибетского плато составляет тибетская осока (Kobresia thibetica n. sp.), растущая преимущественно на северных склонах гор[357] или в высоких долинах и образующая здесь обширные кочковатые болота, называемые монголами мото-ширик. Об этих болотах уже было дважды упомянуто в предыдущей главе; теперь скажу только, что своим происхождением они обязаны бурям и дождям. Последние доставляют в Северном Тибете летом в изобилии воду, которая застаивается на глинистой почве, поросшей названным растением, и способствует его дальнейшему развитию. Затем сухой осенью вода эта испаряется, и зимние и весенние бури окончательно высушивают и выдувают слой почвы, не скрепленный корнями осоки. Так, из года в год оригинальные болота поддерживаются в своем существовании, а частью и вновь образуются. Они служат любимыми пастбищами диких яков, которых много мы встретили в горах Куку-шили.

Кроме того, здесь водятся архары (Ovis hodgsoni?), много тарабаганов (Arctomys sp.) и зайцев (Lepus sp.). Луговые северные горные склоны изрыты бесчисленными норами пищух (Lagomys ladacensis?), за которыми охотятся кярсы (Canis ekloni n. sp.), волки (Canis chanko) и медведи (Ursus lagomyiarius n. sp.). В тех же норах живут земляные вьюрки (Pyrgilauda ruficollis, P. barbata n. sp.) и [саксаульные сойки] – Podoces humilis; по мото-ширикам изобильны большие тибетские жаворонки (Melancorypha maxima); на россыпях нередки улары (Megaloperdix thibetanus).

Тибетский медведь

Новооткрытый медведь. Из всех этих зверей и птиц драгоценной для нас добычей был новый вид медведя, которого, как уже сказано в девятой главе, можно назвать Ursus lagomyiarius, т. е. медведь-пищухоед. Впрочем, для описываемого зверя годится название и Ursus hypernephes (медведь заоблачный), так как он обитает на плоскогорьях не ниже 14 000 футов абсолютной высоты. По величине новооткрытый медведь – с нашего обыкновенного (Ursus arctos); отличается от него, главным образом, качеством меха и цветорасположением. У самца задняя половина туловища темно-бурая, с чалого цвета налетом,[358] более резким на боках. Передние пахи рыжеватые, холка почти черная. Грудь рыжевато-белая, от нее через плечи на загривок, наполовину обхватывая с передней стороны холку, проходит широкая белая полоса. Голова светло-рыжая, морда еще светлее, подбородок бурый, уши темно-бурые. Верхняя часть и бока шеи почти одноцветны с боками туловища, горло одноцветно с грудью. Ноги почти черные, когти белые. Окраска медведицы гораздо светлее, так как концы волос на ее туловище имеют более длинные, почти белые, концы. Шерсть у самца, а еще более у самки, мягкая и густая, длиной до 4 дюймов; мех вообще превосходный. Общая длина добытого самца 6 футов 5 дюймов, высота у загривка 3 фута 7 дюймов; медведица имеет 5 футов 6 дюймов длины и почти 3 фута высоты.

Описываемый медведь обитает на всем пройденном нами плоскогорье Северного Тибета и, вероятно, распространяется отсюда далеко по тому же плоскогорью к западу. Быть может, вид этот живет также в Нань-шане и на верховьях Желтой реки.[359] В Северном Тибете, где местность совершенно безлесна, новооткрытый медведь избирает своим местопребыванием горные хребты, то дикие и труднодоступные, как, например, Бурхан-Будда, Шуга и др., то более мягкие и невысокие, каковы многие горные группы, расположенные на самом плоскогорье. В особенности много медведей за Тан-ла, где, как сообщали нам туземцы, летом звери эти иногда ходят по десятку экземпляров вместе, а в зимнюю спячку залегают целыми обществами.

Никогда не преследуемый человеком, тибетский медведь мало осторожен и притом, как все вообще животные и люди Центральной Азии, весьма труслив по своему характеру. Впрочем, тибетцы рассказывали нам с ужасом об этом звере, который, по их словам, весною, после зимней спячки, когда, следовательно, голоден, нападает даже на людей.

Обыденную пищу описываемого медведя составляют некоторые альпийские травы, вероятно иногда и звери, которых удается захватить врасплох, но всего более пищухи (Lagomys ladacensis?); последних мишка выкапывает из нор. Любопытно, что при подобных копаниях медведя нередко сопровождают кярсы (Ganis ekloni), которые поживляются от трудов неповоротливого зверя и ранее его успевают хватать выскакивающих из нор пищух. Подобную картину мы сами видели в горах на верховьях р. Уян-харза: медведь весьма усердно раскапывал на скате горы пищуховы норы, а четыре кярсы хватали зверьков, выбегавших наружу. Медведь видел это, сердился, даже бросался на вертлявых кярс, но не мог отвязаться от их назойливости; по мере того как зверь переходил на другое место, кярсы следовали за ним.

Тибетский медведь и кярсы на ловле пищух

Медведи, живущие в местностях Северного Тибета, ближних к Цайдаму, спускаются в августе на тамошние солончаковые равнины, и, как уже было говорено в восьмой главе, проводят здесь два осенних месяца, питаясь ягодами хармыка. Интересно, каким образом медведи проведали про эти ягоды и как аккуратно знают время их созревания.

К зиме новооткрытый медведь, подобно нашему, сильно жиреет; в спячку ложится в начале ноября; встает в феврале. Логовищем выбирает пещеры, или навесы под скалами, обыкновенно обращенные к югу. Если грунт не слишком твердый, то выкапывает для себя небольшое углубление, в которое настилает корешков травы. Спит не крепко и в тихие ясные дни вылезает погреться на солнце.

Изгнание проводника. В горах Куку-шили нас ожидали еще большие, чем до сих пор, невзгоды. Забрались мы в окраину этих гор, но не знали, где их переваливать. Сплошной снег покрывал северный склон хребта и маскировал всякие приметы (следы тропинок, верблюжий помет, прежние ночевки караванов), по которым можно было бы хотя сколько-нибудь ориентироваться.

Проводник послан был на поиски перевала, но, как оказалось впоследствии, повел нас наугад трудным ущельем, по которому верблюды едва-едва взобрались на гребень Куку-шили. Здесь, к великому огорчению, мы увидели впереди себя лишь неширокую болотисто-кочковатую долину, а за нею опять сплошные горы.

Серьезно допрошенный вожак объяснил, божившись всеми богами, что с пути мы не сбились, что он узнал теперь местность и что нам нужно будет только немного пройти встреченною долиной для окончательного выхода из гор. Сомнительными казались подобные рассказы, но поневоле им нужно было, хотя отчасти, верить. Назавтра мы пошли, по указанию того же проводника, вдоль упомянутой долины, где пришлось следовать то по кочковатым болотам, то, для избежания их, беспрестанно подниматься и спускаться по боковым горным скатам. Верблюды и лошади спотыкались, падали и черепашьим шагом ползли четырнадцать верст по этой мучительной для них местности. Затем долина вновь замкнулась горами. Монгол же стал уверять, что он «немного» ошибся и что необходимо вернуться ко вчерашнему стойбищу, а оттуда поискать выхода из гор в другом месте.

Тогда я решил окончательно прогнать никуда не годного вожака, который своими обманами уже немало наделал нам хлопот. Монголу дано было немного продовольствия и приказано убираться, куда знает. Сами же мы решили итти вперед, разъездами отыскивая путь. Правда, подобное решение представляло в перспективе много риска и трудов, но иного исхода, при данных обстоятельствах, не было. Все равно – не знающий пути вожак нас только бы обманывал и еще бог знает куда завел, затем, при встрече с тибетцами, несомненно, оклеветал бы. Теперь же, уповая лишь на самих себя, мы поневоле должны были осторожно ориентироваться в пути, и если могли ошибаться, то, по крайней мере, неумышленно.

Нельзя утвердительно сказать, нарочно ли, или по действительному незнанию пути завел нас проводник в трудную местность гор Куку-шили. Всего вернее, что плохой вожак – когда, наверное, имелись в Цайдаме десятки людей, отлично знающих путь в Лхасу, – послан был с нами для того, чтобы вести нас кое-как, изморить наших верблюдов и через то принудить возвратиться в Цайдам. Дать знающего вожака, но который действовал бы в том же направлении умышленно, Дзун-засак опасался, во-первых, потому, что не мог рассчитывать на бескорыстие своих подданных, а во-вторых, знал из моих слов, что в случае, если проводник заведет нас в Тибете куда-либо с дурным умыслом, то будет расстрелян. Плохой же вожак поневоле не мог покривить душою относительно подкупа с нашей стороны и был гарантирован, по крайней мере, от расстрела, так как, в сущности, являлся только «козлом отпущения». Сам же Дзун-засак оставался правым перед китайцами даже в том случае, если бы мы и с дурным вожаком пробрались через Северный Тибет. Но весьма вероятно также, что и плохой наш вожак, при своем отправлении, получил от князя внушение обманывать нас при всяком удобном случае, только не слишком мог пользоваться подобным советом, так как с первого же дня своей миссии понял, что с ним особенно церемониться и шутить не станут.

Как бы то ни было, но положение наше в это время оказалось весьма трудным. Прискорбно было даже подумать, что от какого-нибудь негодяя, не стоящего доброго слова, зависел довольно много успех славного дела, для которого уже было понесено столько трудов и лишений. Но, видно, такова участь всех моих путешествий в Центральной Азии, что судьба каждого из них не один раз должна была висеть на волоске…

Глава одиннадцатая Наш путь по Северному Тибету (Продолжение)

[11/23 октября—15/27 ноября 1879 г. ]

План дальнейшего движения. – Выход из гор Куку-шили. – Опять равнина. – Хребет Думбуре. – Разъезды для отыскания пути. – Горы Цаган-обо. – Следы прежних кочевок. – Верхнее течение Голубой реки. – Охота на диких яков. – Кратковременная дорога. – Трудности пути. – Река Токтонай-улан-мурень. – Затруднительность летнего движения через Северный Тибет. – Неожиданная услуга. – Переход через р. Мур-усу. – Плато и хребет Тан-ла. – Ёграи и голыки. – Наш подъем на Тан-ла. – Нападение ёграев. – Горячие минеральные ключи. – Спуск с Тан-ла. – Новое повышение местности. – Тревожные вести. – Встреча тибетских чиновников. – Необходимость остановки

План дальнейшего движения. Прогнав от себя монгола, мы остались без проводника в пустыне Северного Тибета. На сотни верст вокруг нас расстилались необитаемые людьми местности – нечего, следовательно, было и думать о том, чтобы добыть нового проводника. Пришлось опять прибегнуть к разъездам как к единственному средству, которым можно было кое-что узнать про путь впереди и избавиться от напрасных хождений со всем караваном по неудобным местам.

Размыслив хорошенько, я решил прежде всего итти прямо на юг, чтобы попасть на р. Мур-усу, вверх по которой, как то было узнано еще в 1873 году,[360] направляется в Лхасу караванная дорога монгольских богомольцев. По этой дороге мы рассчитывали, ориентируясь кой-какими приметами, более или менее правильно держать свой дальнейший путь.

Выход из гор Куку-шили. Но прежде всего необходимо было выбраться из гор Куку-шили, в которые завел нас прогнанный вожак. К общей радости, беда эта разрешилась скоро и удачно. На следующий же день мы угадали направиться одним из поперечных ущелий хребта и без всякого труда вышли в его южную окраину Здесь перед нами раскинулась широкая равнина, за которою стояли новые горы. Как оказалось впоследствии, то был хребет Думбуре.[361] Через него должен был лежать наш дальнейший путь, направление которого теперь нужно было угадать; поэтому двое казаков посланы были в разъезд на один переход вперед. Сами же мы остались дневать, во-первых, для того, чтобы дождаться результатов разъезда, во-вторых, чтобы познакомиться с характером южного склона гор Куку-шили, и, наконец, чтобы просушить звериные шкуры, собранные за последнее время для коллекции. Погода тому благоприятствовала. После сильных холодов и снега, выпавшего в первой трети октября, теперь стало вновь довольно тепло. Снег на равнинах и южных склонах гор почти весь стаял, но северные горные склоны по-прежнему были покрыты снежною пеленою.

Опять равнина. Вернувшиеся из разъезда казаки объяснили, что они ездили верст за двадцать вперед и что везде местность удобна для движения каравана. С большим вероятием можно было рассчитывать на таковой же характер равнины и по всему ее поперечнику; поэтому мы решили итти прямо к горам Думбуре и там уже поискать перевала через этот хребет. Переход совершен был в два дня совершенно благополучно. Небольшая задержка случилась только на речке Хапчик-улан-мурень,[362] на которой лед еще не держал верблюдов. Тогда казаки и солдаты прорубили и проломали, стоя выше колена в воде, поперечную канаву, по которой провели вброд всех вьючных животных.

Холмистая равнина, где мы теперь проходили, имела около 15 000 футов абсолютной высоты. На востоке она замыкалась соединившимися хребтами Думбуре и Куку-шили, к западу тянулась за горизонт между теми же горными хребтами. По нашему пути эта равнина в своей середине изобиловала небольшими ключевыми озерками, в которых водились мелкие вьюнки (Nemachilus n. sp.). Почва здесь была песчаная. По ней росли несколько видов злаков, астрагалы (Astragalus sp.), касатик (Iris sp.), лук (Allium platyspatum?), а также Saussurea, Werneria и Anaphalis, – словом, степная флора мешалась с альпийской. Так и во всем Северном Тибете: то горные альпийские растения спускаются в долины, то, наоборот, степная флора лезет в горы.

Хребет Думбуре. Хребет Думбуре, как уже было сказано в девятой главе, стоит вместе с горами Куку-шили на протяжении Баян-хара-ула и тянется к западу верст на 450 от низовья р. Хапчик-улан-мурени.[363] Подобно многим другим хребтам Северно-Тибетского плато, он направляется прямо по параллели и имеет большей частью мягкие, удобно доступные формы; в восточной своей части несколькими отдельными вершинами и небольшими группами переходит за снеговую линию; в западной же половине Думбуре снеговых вершин, по собранным сведениям, нет вовсе.

Также бедны описываемые горы и скалами, которые, как везде в Северном Тибете, заменяются россыпями. По нашему пути высокие скалистые вершины виднелись лишь далее к востоку, а россыпи состояли из красного песчанистого известняка.

На северном склоне Думбуре изобильны кочковатые болота (мото-ширики), по которым пасутся дикие яки; здесь же живут тибетские жаворонки (Melanocorypha maxima) и во множестве роют свои норы пищухи (Lagomys ladacensis?). За этими пищухами все еще продолжали охотиться медведи (Ursus lagomyiarius), и один из них, великолепный самец, был убит казаком Калмыниным. Вновь добытый экземпляр медведя красуется ныне в музее С. – Петербургской академии наук вместе с самкой, убитой ранее того в горах Куку-шили препаратором Коломейцевым. Сало от обоих зверей поступило в число наших продовольственных запасов; мы ели его с дзамбою вместо масла, которого теперь не имелось. Зато мяса добывалось в изобилии, и мы ежедневно истребляли его вдоволь, вопреки уверению монголов, что на тибетских высотах подобная пища вредна. Это сущий вздор. Наоборот, при постоянных трудах в пути и на сильных здешних холодах мясная пища решительно необходима. Оттого монгольские богомольцы нередко и умирают по пути в Тибет, что при всем своем слабосилии еще постничают дорогой. Не следует только, как и везде, много наедаться перед самым сном; тогда является удушье и отдых становится беспокойным.

Разъезды для отыскания пути. Переход через Думбуре совершился не так удобно, как выход из Куку-шили. Из двух разъездов, посланных мною для осмотра местности, один привез известие, что по пути, им обследованном, пройти с караваном вовсе нельзя; другой же разъезд отыскал переход через горы, но переход трудный. Кроме перевала через главную ось хребта, пришлось еще дважды переходить боковые его гряды и все остальное пространство, двигаться по замерзшим, притом большею частью покрытым снегом, кочковатым болотам. Наши животные и мы сами очень устали. Но еще сильнее мы были огорчены, когда с последнего перевала увидели впереди себя, вместо ожидаемой долины Мур-усу, новую поперечную цепь гор. Никто из нас, конечно, не знал, какие это горы и каков будет через них переход. Опять посланы были три разъезда; в один из них отправился я сам, чтобы лично удостовериться в характере местности. Ездили мы до поздней ночи и отыскали довольно порядочную реку, как оказалось впоследствии Думбуре-гол, которая направлялась прямо к югу, следовательно, вполне по нашему пути. Назавтра мы передвинулись на эту речку, и новые разъезды, отсюда посланные, привезли, наконец, радостную весть, что за горами впереди нас течет р. Мур-усу и что самый переход поперек гор ущельем Думбуре-гола весьма удобен. На следующий день рано утром мы двинулись в путь и вскоре очутились в долине желанной Мур-усу.

Горы Цаган-обо. Тот горный кряж, который прорывает в своем нижнем течении р. Думбуре-гол, называется монголами Цаган-обо, а тибетцами Лапцы-гари. Он составляет отрог хребта Думбуре и на небольшом пространстве окаймляет собой долину левого берега Мур-усу Замечателен описываемый хребет тем, что изобилует скалами, правда, большей частью сильно разрушенными атмосферными влияниями, но местами все еще достаточно грандиозными. Скалы эти близ прорыва Думбуре-гола состоят из темного известкового песчаника, а далее к западу, где вместе с тем и делаются выше, – из серого известняка.

По этим скалам водится множество куку-яманов (Pseudois nahoor), ранее того встреченных нами в большом количестве в горах Бурхан-Будда и Шуга. Вообще зверь этот весьма обыкновенен в Северном Тибете и нередко держится здесь в хребтах сравнительно удободоступных, лишь бы имелись там скалы.

Следы прежних кочевок. В горах Цаган-обо, равно как в Думбуре, Куку-шили и кой-где на промежуточных равнинах, мы изредка встречали, кроме бывших караванных бивуаков, следы более продолжительного жилья человеческого: места стойбищ, надписи, высеченные на камнях и т. п. Впоследствии нам сообщали, что в вышеуказанных местностях некогда кочевали отделившиеся от тангутского племени голыков[364] роды гирджи и шоксар. Лет семьдесят тому назад их сильно побили китайские войска. Лишь немногие тогда избегли истребления и теперь в числе нескольких десятков семейств бродят где попало по Северному Тибету, при случае занимаются грабежом.

Верхнее течение Голубой реки. Река Мур-усу, берегов которой достиг теперь наш караван, составляет, как известно, верховья знаменитого Янцзы-цзяня, или Голубой реки, орошающей и оплодотворяющей своим средним и нижним течением лучшую половину собственно Китая. Ее истоки лежат на северном склоне гор Тан-ла, в 100 верстах западнее перевала через тот же хребет караванного пути монгольских богомольцев. По собранным сведениям, Мур-усу образуется на Тан-ла из многих ключей и небольших речек, текущих, вероятно, от вечных снегов. Новорожденная река стремится сначала к северу, а затем, огибая плато Тан-ла, направляется к северо-востоку; немного же ниже устья Токтонай-улан-мурени поворачивает прямо на восток, но, вероятно, не надолго; потом снова принимает северо-восточное направление. По впадении слева р. Напчитай-улан-мурени Мур-усу поворачивает на юго-запад, затем почти прямо на юг. Здесь получает название Кин-ча-цзянь и течет сперва по неизвестной стране тангутов, или си-фаней; еще ниже составляет на некоторое время границу между Тибетом и Сычуанью; далее входит в пределы собственно Китая. В самой верхней части своего течения, т. е. от истоков до устья Напчитай-улан-мурени, или немного ниже этого устья, описываемая река называется монголами Мур-усу; тибетцами же зовется сначала Люк-араб, потом Ды-чу[365] [Дре-чу]. Там, где через нее переходит караванная дорога, направляющаяся на Тан-ла, Мур-усу имеет в малую воду 30, местами 40 сажен ширины; в половодье же расширяется от 50 до 70 сажен. Далее вниз размеры реки, вероятно, быстро увеличиваются, ибо при впадении Напчитай-улан-мурени та же Мур-усу, измеренная мною в 1873 году по замерзшему льду, имела 108 сажен ширины и около 800 сажен от одного берега до другого при летнем разливе, обозначенном полосами наносной гальки. Течение Мур-усу быстрое; вода, по крайней мере осенью, голубоватая, весьма прозрачная. Глубина везде почти значительная – от 5 до 7 футов, местами и более; броды редки, да и то возможны лишь при низком стоянии воды. Летом, в период дождей, уровень реки сильно повышается, быть может на сажень и более. Замерзает Мур-усу в ноябре; вскрывается в марте; лед достигает 2–3 футов толщины. Рыбы в Мур-усу довольно много, но мы не могли ее поймать зимой. В общем, вероятно, здесь преобладают те же виды, или по крайней мере роды, которые добыты были нами в р. Шуга и свойственны всей вообще Центральной Азии.

Из притоков описываемой реки самые большие впадают с левой ее стороны, именно: Токтонай-улан-мурень и Напчитай-улан-мурень [Чумар]. Первая из этих рек вытекает с западной окраины гор Тан-ла [из хребта Улан-ула], вторая – из хребта Марко Поло [и Куку-шили], или, быть может, еще западнее. С правой стороны Мур-усу, вероятно, не принимает больших рек, так как здесь сначала стоит плато Тан-ла, а затем высокий хребет Дачин-дачюм, быть может продолжающийся, хотя и под другими названиями, далеко вниз по правому берегу описываемой реки. На левой ее стороне сначала, по спуске с Тан-ла, местность довольно открыта, а затем встают хребты Цаган-обо, Думбуре, Куку-шили и Баян-хара-ула. Все эти горы сильно стесняют долину Мур-усу, так что лишь изредка эта долина имеет от 8 до 10 верст ширины, обыкновенно же гораздо уже. Почва на берегах Мур-усу, равно как в нижнем и частью среднем поясе окрестных гор, довольно плодородная; пастбища здесь хороши, в особенности для Тибета.

Охота на диких яков. По этим пастбищам бродят многочисленные звери: оронго, ада, куланы и яки. Последние встречались нам нередко стадами, в которые скучивались десятки, иногда сотни[366] молодых самцов и самок с телятами.

Старые же самцы бродили в одиночку или по нескольку штук вместе. Вот за этими-то старыми яками, иногда после раны бросающимися на стрелка, мы и охотились с постоянным увлечением. Интерес борьбы, и до известной степени опасность, невольно разжигали охотничью страсть и манили прибавить еще несколько сильных ощущений к тем многоразличным впечатлениям, которыми так богата жизнь каждого путешественника вообще, а странствователя по пустыням Центральной Азии в особенности.

Помимо охот в одиночку, с подхода, практиковавшихся на дневках или по приходе на место бивуака,[367] во время самого пути с караваном мы частенько охотились за яками обыкновенно с помощью двух наших собак, тех самых, которые отправились с нами из Зайсана и до сих пор путешествовали благополучно. Несмотря на свою непородистость, собаки эти отлично напрактиковались для охоты за зверями. Тонкость понимания дела у наших псов доходила даже до того, что они умели различать по звуку выстрел дробового ружья по птице и винтовки по зверю. В первом случае собаки, всегда следовавшие в хвосте каравана, настораживали уши и спокойно шли далее. Но лишь только раздавался отрывистый, словно щелкнувший орех, выстрел берданки или начиналась учащенная пальба из тех же берданок, псы в одно мгновение выносились вперед и во весь дух пускались за убегавшими зверями, из которых нередко ловили раненых, в особенности антилоп. Куланов преследовать далеко не любили, так как по опыту знали, что зверь этот весьма вынослив на рану и, если только не убит наповал, то уходит далеко. Зато, когда встречались старые самцы яки, собаки усердствовали, сколько было сил и уменья. Заметив зверя часто еще издали, наши псы выбегали немного в сторону от каравана и ждали или выстрела, или сигнала к нападению. В том и другом случае пускались во весь мах и быстро догоняли тяжелого яка, хватали его за хвост и за боковые лохмы волос или с лаем забегали вперед, вообще всеми силами старались остановить зверя. Так обыкновенно и случалось. Испуганный и пустившийся на уход, но теперь рассвирепевший, як останавливался. С поднятым кверху хвостом и наклоненными рогами, он бросался то на одну, то на другую из надоедливых собак, которые, конечно, легко увертывались от ударов грузного зверя. Тем временем охотник спешил к добыче. Еще издалека раздалось несколько нетерпеливых выстрелов, заставивших яка броситься снова на уход, но собаки скоро опять его остановили. Тогда запыхавшийся охотник подбегает к зверю в меру близкого выстрела. Дрожащими от усталости и ажиатации руками он ставит, или, как в Сибири говорят, «бросает» на сошки свою винтовку, сам припадает к ней и начинает палить в яка. Последний обыкновенно выносит десяток и более пуль, прежде чем будет убит. Однако иногда, получив два-три удара, разъярившийся як бросается уже не от охотника, а прямо к нему, но всегда действует нерешительно, что, конечно, губит зверя и спасает стрелка. Ринувшись с места в сторону охотника, дикий як сам как будто пугается своей смелости, пробегает двадцать-тридцать, много полсотни шагов и останавливается в нерешимости. Стрелок не дремлет и пускает в зверя пулю за пулей из своей скорострелки. Словно в мишень бьют мелкие малокалиберные пули, но все-таки еще не могут одолеть могучего яка.[368] Последний, как ни в чем не бывало, постояв несколько секунд в своей любимой боевой позе, т. е. с опущенной головой и поднятым вертикально хвостом, снова бросается к охотнику, но, пробежав немного, или опять останавливается, или займется собаками, не перестающими теребить зверя. Между тем стрелок начинает расходовать уже другой десяток патронов,[369] а як, видимо, слабеет от полученных ран. Движения зверя становятся менее порывистыми, гордая поза делается смиренной, поднятый кверху хвост опускается, голова никнет, туловище вздрагивает… Еще несколько мгновений предсмертной агонии, и могучее животное падает на землю. Собаки, пока их не отгонят, все еще продолжают теребить уже мертвого яка. От убитого зверя мы брали обыкновенно лохматый его хвост, иногда кусок мяса или шкуры; остальное бросали в добычу волкам, воронам и грифам. Хищники эти в Тибете так наповажены, что всегда зорко следят за охотником и обыкновенно пользуются результатами его охоты.

Дикий як

Преследуемый без собак, раненый як лишь изредка бросается на охотника и опять-таки действует крайне глупо, нерешительно. В нынешнее путешествие по Тибету мне только однажды случилось испытать серьезное нападение этого зверя. Дело происходило в горах Думбуре на обратном пути нашем из Тибета во время дневки, устроенной накануне нового 1880 года. Как обыкновенно на дневках, утром мы отправились, в числе нескольких человек, в соседние бивуаку горы поохотиться за зверями, главным образом за белогрудыми аргали. Не давалось также спуску волкам, кярсам и старым якам; но куланы, равно как антилопы оронго и ада в то время нам уже так надоели, что на них почти не обращалось внимания. Долго бродил я по горам, но нигде не встретил ни аргали, ни кярсы или волка, шкуры которых нужны были для коллекции. Всюду попадались только куланы и антилопы, да изредка, на мото-шириках, паслись дикие яки. Так прошло время до полудня, и я забрался верст за десять от своего стойбища. Отдохнув немного, я повернул назад другой окраиной гор и здесь, в одной из долин, встретил несколько старых яков. Звери подпустили к себе шагов на двести, и, выпустив с десяток пуль по одному из них, я, наконец, его убил. Затем, обойдя поспешно вокруг горы, через которую направились остальные яки, я опять встретил их и начал палить. Не помню уже, за которым выстрелом один из этих яков сначала приостановился, потом упал и покатился вниз по крутому снежному скату горы. Так зверь катился шагов сто или даже более; затем остался лежать почти недвижимым. Но лишь только я начал подходить, як вскочил и быстро побежал по долине. Я послал ему вдогонку пулю, но напрасно. Тогда я вернулся к ранее убитому яку, осмотрел его и так как до бивуака было далеко, да притом шкура зверя местами оказалась попорченной во время драк в период течки, то я отрезал только хвост и заткнул его себе сзади за поясной ремень. Затем направился к бивуаку, как раз по той долине, по которой убежал сильно раненый як. Последний не мог уйти далеко и залег на равнине. Подпустив меня шагов на сто двадцать, зверь встал и сначала шагом, а потом рысью бросился прямо ко мне. В это время у меня осталось только два патрона. Первым из них я ударил яка шагов на семьдесят; вторым – шагов на пятьдесят. Однако зверь не повалился от этих новых пуль, но, пробежав еще шагов десять или двадцать, остановился против меня, с наклоненными рогами и поднятым кверху хвостом, которым беспрестанно помахивал. Ружье мое в это время было пусто, а рассвирепевший як стоял так близко, что можно было различить не только небольшие его глаза, но даже видеть, как краснели раны на груди и капала кровь из морды. Сильно испугался я в ту минуту… Действительно, будь як поумнее и решительнее – он убил бы меня наверняка, так как на ровной степной долине спрятаться было негде, да и некогда. На крайний случай я поспешно вынул из-за спины заткнутый туда яковый хвост и повернул свою берданку ложем вперед, рассчитывая, при окончательном нападении зверя, бросить ему в глаза мохнатый хвост, а затем ударить со всего размаха винтовкою по голове; но что мог сделать подобный удар по гигантскому черепу, который не пробивает наискось попавшая штуцерная пуля! Минуту или две мы оба, т. е. як и я, оставались неподвижны, зверь только помахивал хвостом, но не изменял своей позы и не подвигался вперед; затем опустил хвост и приподнял голову – знак, что раздраженное состояние начало успокаиваться. Тогда я решил отступать и, пригнувшись к земле, пополз прочь, не спуская глаз со зверя. Шагов через пятьдесят я выпрямился и пошел быстрее; як же продолжал стоять на прежнем месте и только поворачивал головою по мере того, как я делал круговой обход по узкой долине. Лишь удалившись шагов на двести от зверя, я вздохнул свободнее и быстро направился к своему бивуаку, давши мысленно клятву всегда брать с собою на звериную охоту в Тибете запасную пачку патронов. Медные гильзы последних, в достаточном количестве разбросанные нами по горам и долинам Северного Тибета, много лет еще будут напоминать туземцам, случайной находкой, о том, что здесь некогда путешествовали и охотились европейцы.

Кратковременная дорога. Двое суток дневали мы в долине Мур-усу; затем пошли вверх по этой реке довольно торной дорогой, пробитой караванами богомольцев и частью торговцев, следующих из Синина в Лхасу и обратно. Радовались и уповали мы, что дорога эта теперь не потеряется и что дальнейший путь наш будет сделан не наугад. Но надежды эти скоро рушились. Через тридцать верст от Думбуре-гола соблазнительная дорога исчезла – ее замели песком и пылью ветры пустыни. В то же время и Мур-усу круто повернула к югу и вошла в горы. Пришлось снова посылать разъезды. По счастью, мы теперь уже напрактиковались в местной ориентировке, и по самым ничтожным приметам могли довольно верно оценить то или другое направление пути. Так было и теперь. Разъезд направился на западный угол гор, которые стояли поперек Мур-усу, – и истинный путь был найден.

Трудности пути. Но прежде чем продолжать свое дальнейшее движение, мы должны были избавить себя от лишних вьюков, так как наши верблюды, истомленные огромной высотой, холодами, иногда бескормицей, начали сильно портиться; четверо из них уже издохли или так устали, что были брошены на произвол судьбы. Из пяти верховых лошадей одна также издохла; остальные едва волокли ноги. Решено было оставить четыре вьюка со звериными шкурами, собранными на пути от Цайдама. Шкуры эти, упакованные в мешки, спрятаны теперь были в одной из пещер гор Цаган-обо и благополучно пролежали там до нашего возвращения.

Трудности пути начали отзываться и на всех нас. Не говоря уже про обыденные явления огромных высот – слабосилие, головокружение, одышку, иногда сердцебиение и общую усталость – то тот, то другой из казаков заболевали, всего чаще простудой или головной болью. По счастию, болезнь сильно не развивалась и обыкновенно проходила после нескольких приемов хины. Один только переводчик Абдул Юсупов, как более других слабосильный, чувствовал себя почти постоянно нездоровым и истреблял изрядное количество лекарств. Грязны все мы были до крайности; на сильных холодах часто невозможно было умыть хотя бы лицо и руки; притом постели наши состояли из войлоков, насквозь пропитанных соленой пылью. На этих войлоках мы валялись в холодной юрте по одиннадцать часов в сутки – иным способом невозможно было коротать длинные зимние ночи. Днем, когда зажигали в юрте аргал, то она почти всегда была полна дыма,[370] в особенности в облачную погоду или при ветре, хотя бы слабом. Казакам приходилось еще хуже, так как они помещались в летней палатке и не могли достаточно защититься от бурь. На каждом переходе, даже небольшом, все мы сильно уставали, ибо, помимо вьючения и развьючения верблюдов, дорогой несли на себе ружья, патронташи и пр., всего чуть не по полпуду клади. Притом на самых переходах часто приходилось итти пешком, так как на холоде, и в особенности при буре, ехать долго шагом на верховой лошади или верблюде невозможно. Наконец, мы не имели возможности, хотя бы изредка, подкрепить себя рюмкой водки, потому что в наличности имелось всего четыре бутылки коньяка, который берегся на крайний случай.

Тибет давал себя чувствовать не только различными невзгодами, но и осязательными результатами негостеприимства своей дикой природы. Помимо изредка валявшихся людских черепов и костей караванных животных, на одном из переходов близ Мур-усу мы встретили труп монгола-богомольца, вероятно пешком пробиравшегося в Лхасу или, быть может, покинутого караваном по случаю болезни. Возле этого трупа, отчасти уже объеденного волками, грифами и воронами, лежали посох, дорожная сума, глиняная чашка и небольшой мешок с чаем. Пройдет немного времени – ветры пустыни заметут песком и пылью остатки умершего, или их стащут волки и грифы, и ничто не будет напоминать новым богомольцам о злосчастной судьбе одного из их собратьев!

Река Токтонай-улан-мурень. Разыскав вновь истинное направление пути, кой-где обозначаемое полосками незадутой караванной дороги, мы прошли мимо двух довольно порядочных соленых озер, на которых видны были разработки соли, а затем вышли на берег реки Токтонай-улан-мурень – одного из больших притоков Мур-усу. Вновь встреченная река, по собранным впоследствии сведениям, вытекает из северного склона западной окраины Тан-ла.[371] На месте нашей переправы, следовательно, недалеко от своего устья, р. Токтонай-улан-мурень имела при самой малой воде сажен 10–12 ширины и глубину на бродах от 1 до 2 футов; главное русло сопровождалось несколькими небольшими рукавами. Наносы по обоим берегам, состоявшие из мелкой гальки и гравия, занимали около полуверсты в поперечнике. При летнем разливе все это пространство покрывается водой. Но и после спада воды наносные берега, как нам сообщали, настолько бывают зыбучи, что по ним вовсе нельзя переправиться ни на верблюдах, ни на яках.

Затруднительность летнего движения через Северный Тибет. Вообще летнее путешествие через Северный Тибет весьма затруднительно, во-первых, по случаю больших разливов рек, а во-вторых, по неимению топлива. Аргал, смачиваемый тогда постоянными дождями, часто бывает негоден для горения; другого же материала на подобную цель здесь не имеется. Те же дожди, мешающиеся по временам со снегом или градом, да притом нередко сопровождаемые бурями, немало будут донимать путешественников. Вот почему все караваны богомольцев и торговцев проходят по описываемой стране лишь осенью и зимой или ранней весной. Затем с марта или апреля до сентября сношения по северному пути между Лхасой и Синином прекращаются.

Неожиданная услуга. Небольшой переход от р. Токтонай-улан-мурень к югу привел нас опять на берег Мур-усу в семи верстах выше того места, где через эту реку переправляются богомольцы. Здесь опять явилась потерявшаяся было дорога, и встретилось сравнительно недавнее стойбище какого-то каравана, следовавшего в Лхасу. Караван этот случайно оказал нам огромную услугу, протоптав тропинку через покрытое снегом плато Тан-ла.[372] Это последнее могучим вздутием раскинулось теперь перед нами, и с вершины горы Бугу-магнай, лежавшей невдалеке от нашего стойбища, долго любовался я великолепным видом на громадную, сплошным снегом укрытую, покатость, венчаемую на горизонте длинною цепью вечноснеговых вершин.

Переход через р. Мур-усу. Река Мур-усу в том месте, где через нее проходит караванная дорога монгольских богомольцев, течет на абсолютной высоте 14 600[373] футов и имеет 30 сажен ширины при малой воде. Глубина брода во время нашей переправы была 21/2 фута – и это, вероятно, наименьшая; течение быстрое. Сама река в конце октября большей частью уже замерзла, и лед почти везде держал человека, но не подымал еще верблюда, поэтому нам пришлось переправиться не замерзшим пока бродом. Переправа эта совершилась быстро и благополучно. Судя по наносному льду на берегах, вода в Мур-усу недавно, вероятно после снега, выпавшего в начале октября, была фута на два или на три выше теперешнего своего уровня, так что, если бы мы явились на переправу неделями двумя раньше, то пришлось бы ожидать или спада воды, или прочного замерзания реки.

Плато и хребет Тан-ла. Тотчас за переправой, т. е. на правом берегу верхнего течения Мур-усу, местность начинает полого возвышаться к югу и образует здесь обширное плато, быть может, одно из самых высоких в Северном Тибете. По гребню этого плато тянется, в прямом восточно-западном направлении, вечноснеговой хребет, известный под названием Тан-ла. Название это может быть приурочено и ко всему плато, на котором там и сям разбросаны отдельные, иногда вечноснеговые, группы гор.[374] В промежутках их залегают местности всхолмленные, так что, в общем, плато Тан-ла представляет волнистую поверхность. Как подъем с северной стороны, так и спуск с южной весьма пологи, хотя сам перевал караванного монгольского пути имеет 16 700 футов абсолютной высоты. Но, несмотря на столь почтенную цифру, гребень этого перевала поднимается лишь на 2100 футов над долиной Мур-усу и на 2000 футов над долиною р. Сан-чю, протекающей у подошвы южного склона Тан-ла. Между тем, подъем на это плато с севера тянется 125 верст, а спуск к югу – 75 верст, так что средним числом приходится на версту 17 футов подъема и 27 футов спуска. Тот и другой вообще до того пологи, что через Тан-ла удобно могла бы пройти железная дорога.

На главном гребне хребта, как и в других горах Северного Тибета, высокие, вечноснеговые вершины не тянутся сплошной линией, но выдвигаются островами из общей массы гор. Впрочем, к западу от перевала караванной дороги, снеговые вершины, сколько было видно с горы Бугу-магнай, кучнеют, и самый хребет делается еще более высоким. В этом, т. е. западном, направлении Тан-ла простирается, как нам сообщали, верст на 250 от перевала вышеупомянутой дороги и довольно резко оканчивается в обширных волнистых равнинах, уходящих к западу за горизонт. К востоку тот же хребет, от того же перевала, идет (по расспросным сведениям) снеговой грядой верст на 200; затем без вечноснеговых вершин продолжается еще восточнее, но как далеко – мы не могли узнать. Быть может – и я склоняюсь к этому мнению – что Тан-ла, т. е. как самый хребет, так и плато, его сопровождающее, продолжаются к востоку, хотя бы и в меньших, чем в западной своей части, размерах, до самого Кин-ча-цзяна, т. е. верхней Голубой реки, которая в том месте стремится почти прямо на юг. При таком положении Тан-ла, подобно Баян-хара-ула, разделяет собой истоки величайших рек Восточной Азии: Янцзы-цзяна с одной стороны, Камбоджи и частью Салуэна – с другой.

Действительно, все реки северного склона Тан-ла текут в Мур-усу т. е. в верхний Янцзы-цзян, который берет здесь свое начало. С южного же склона западной части Тан-ла вытекает, по собранным сведениям, большая река Зача-цампо, впадающая в озеро Митык-джансу. Последнее своим положением почти вполне сходится с нанесенным по расспросам на карте пундита Наин Синга озером Чаргут-чо. В это озеро, по добытым тем же пундитом сведениям, впадают еще несколько других рек, служащих стоками значительных также озер, расположенных южнее и западнее, вдоль северного склона северной Гималайской цепи.

Из Митык-джансу, или Чаргут-чо, по сведениям, нами полученным, течет к востоку река, впадающая в озеро Амдо-цонак, из которого выходит новая река, называемая тибетцами Напчю, а монголами Хара-усу. Эта-то река, известная далее вниз под названием Лу-цзе-цзян (по-тибетски Нге-кио) и другими названиями, является в Индокитай под именем Салуэна.

Таким образом, если действительно существует связь озера Митык-джансу с более западными озерами, как показано на маршрутной карте Наин Синга, то истоки Салуэна должны быть отодвинуты на плоскогорье Северного Тибета под 53° восточной долготы от Пулкова, почти при 321/2° северной широты, следовательно, будут лежать лишь немного восточнее меридиана истоков Яру-цампо, т. е. верхней Брамапутры. При таком положении обе названные реки, т. е. Салуэн и Брамапутра, на громадном протяжении своего верхнего течения по плоскогорью Тибета стремятся с запада на восток невдалеке и параллельно друг другу, резко, впрочем, разделяясь могучей северной Гималайской цепью.

В реку, вытекающую к востоку из оз. Митык-джансу, впадает, быть может, сток оз. Тенгри-нор; с севера в ту же реку, равно как в оз. Амдо-цонак и в р. Хара-усу, текут все реки и речки южного склона западной половины Тан-ла. В восточной части того же склона тех же гор, при нашем продолжении их до встречи с верхним Янцзы-цзяном, должны лежать истоки Ом-чю и Барун-чю, тех двух рек, которые, соединившись близ города Ча-му-то, образуют собою р. Лан-цзан-цзян, или по-тибетски Лакио. Она стремится на юг довольно долго, невдалеке от Кин-ча-цзяна, а затем через китайскую провинцию Юн-нань входит в пределы Индокитая, где известна под названием Меконга, или Камбоджи.

На самом хребте Тан-ла, в части его, нами виденной, снеговые вершины имеют, судя на глаз, не менее 19–20 тысяч футов абсолютной высоты. Скал очень мало, местами нет вовсе; их заменяют россыпи, также не слишком обильные и состоящие на обоих склонах описываемых гор из глинистого сланца.

Ледники на северном склоне спускаются почти до горизонтали перевала, следовательно, предел их, вероятно близко совпадающий с средней высотой снеговой линии, лежит на абсолютной высоте около 17 000 футов. На южном склоне та же граница вечного льда и снега отодвигается еще выше, быть может, футов на 500 или около того.[375] Относительно климата плато Тан-ла, вследствие своей громадной высоты, находится еще в худших условиях, чем другие, более низкие, части Северного Тибета. Бури господствуют здесь круглый год; зимой страшные морозы,[376] летом, по словам туземцев, беспрестанно падают дождь, снег и град.

Растительность, как и следует ожидать, крайне бедная. В нижнем поясе, приблизительно до 16 000 футов абсолютной высоты, она та же, что и в остальных частях Северного Тибета, лишь несколько лучшая местами на южном склоне описываемого плато. Вверх же от 16 000 футов почти сплошь залегают кочковатые болота (мото-ширик), которые обильны также и на всем южном склоне. Этот последний замечателен присутствием горячих минеральных ключей, о которых будет сказано ниже.

Звери и птицы, обитающие на Тан-ла, те же, что и в остальных пройденных нами частях Северного Тибета. Притом дикие яки и куланы восходят до высоты перевала, следовательно, почти до 17 000 футов над уровнем моря;[377] здесь же и тибетская пищуха (Lagomys ladacensis?) еще роет свои норы. Антилопы оронго и ада не поднимаются так высоко, хотя также нередки в нижнем поясе северного склона описываемого плато. На южном его склоне, где чаще кочуют туземцы, зверей мало, антилоп нет вовсе, а дикие яки заходят лишь изредка.

Из птиц на Тан-ла много ягнятников и снежных грифов, тибетских и чернолобых жаворонков (Melanocorypha maxima, Otocoris nigrifrons), земляных вьюрков (Pyrgilauda ruficollis) и [саксаульных соек] – Podoces humilis; встречаются зимующие Leucosticte haematopygia, a по россыпям нередки улары (Megaloperdix thihetanus).

Ёграи и голыки. Как ни невыгодно, по-видимому, плато Тан-ла для жительства человека, тем не менее, здесь впервые мы встретили людей от самого Цайдама. То были ёграи, принадлежащие вместе со своими собратьями голыками[378] к тангутской породе. Притом обе эти орды, вероятно, представляют собой часть тех севернотибетских кочевников, которые известны под общим названием сок-па. Ёграи постоянно кочуют на Тан-ла, передвигаясь, смотря по обилию корма, с востока на запад и наоборот; кочевья же голыков находятся на Голубой реке, много ниже устья Напчитай-улан-мурени. Голыков мы не видали вовсе; но ёграев встретили при подъеме на Тан-ла, а затем даже воевали с ними за перевалом через этот хребет.

Сколько можно бегло судить по нескольким десяткам виденных нами ёграев, эти последние почти не отличаются от тибетцев, кочующих южнее Тан-ла. Впрочем, между теми и другими, несомненно близко сродными племенами, вероятно, существуют некоторые мелкие отличия, неуловимые для мимолетного наблюдателя, тем более при той обстановке, в которой мы находились. Так, один из виденных нами ёграев несколько разнился по физиономии от своих собратий. Было ли то случайное, индивидуальное уклонение или подобные экземпляры встречаются между описываемым племенем более часто – узнать мы не могли.

В следующей главе будет рассказано о виденных нами кочевых тибетцах, об их наружности, нравственных качествах, семейном быте, одежде, жилище, занятиях и пр. Все это почти целиком относится к ёграям. Длинные, косматые, на плечи падающие черные волосы, плохо растущие на усах и бороде, угловатая физиономия и голова, темно-смуглый цвет кожи, грязная одежда, сабля за поясом, фитильное ружье за плечами, пика в руках и вечный верховой конь – вот что прежде всего бросилось нам в глаза при встрече с ёграями. Живут ёграи, как тибетцы, в черных палатках, сделанных из грубой шерстяной ткани. На стойбищах эти палатки не скучиваются, но обыкновенно располагаются попарно или по нескольку вместе, невдалеке друг от друга. Грабежи караванов, следующих в Лхасу с севера и обратно, в особенности монгольских богомольцев, составляют специальное и весьма выгодное занятие ёграев. Они караулят дорогу и перевал через Тан-ла, так что ни один караван не минует здесь их рук. Разбойники отбирают у путешественников часть денег и вещей, а затем отпускают подобру-поздорову далее. Если же караван многочислен и хорошо охраняется, то ёграи или отказываются от лакомой добычи, или сообща с голыками собираются большой массой для нападения. Так, в 1874 году эти разбойники, в числе 800 человек, напали на караван китайского резидента, возвращавшегося из Лхасы в Пекин и везшего с собой, помимо разных вещей, около тридцати пудов золота. В охране при резиденте находилось двести солдат, но ёграи и голыки их разогнали и нескольких убили. Затем забрали золото и более ценные вещи, а в наказание за сопротивление уничтожили носилки резидента, так что этот последний, почти не умевший ездить верхом, много намучился при дальнейшем следовании в Синин через Северный Тибет.

Ёграй

Кроме грабежей, ёграи занимаются охотой и скотоводством. Последнее, несмотря на плохие пастбища и ужасный климат, идет у них успешно. Из скота содержатся яки, бараны и в меньшем числе лошади, неимоверно выносливые и весьма привычные лазить по крутым горам. Всех ёграев считается до 400 палаток. Если положить средним числом по пяти душ обоего пола на каждую из них, то получится общее число мужчин и женщин до двух тысяч. Составляя один аймак,[379] описываемое племя подчиняется начальнику голыков, которому платит ежегодно небольшую подать – по два гина[380] масла и по одной бараньей мерлушке с каждой палатки.

Голыки более многочисленны. Всего их три аймака, в которых до 1500 палаток, следовательно, около 7500 душ обоего пола.[381] Живут они, как сказано выше, на Голубой реке, гораздо ниже устья Напчитай-улан-мурени; занимаются скотоводством, охотой и частью добыванием золота, для чего иногда заходят далеко вверх по Мур-усу.[382] Грабежи – такой же промысел, как и у ёграев, только голыки нередко снаряжаются с подобной целью подальше, как, например, в Цайдам. Не отказываются при случае также грабить монгольских богомольцев и тибетских торговцев, следующих с товарами из Лхасы в города Донкыр и Синин или обратно. Эти торговцы даже чаще попадаются голыкам, чем ёграям, так как более ходят прямой дорогой, отворачивающей к востоку от караванного пути у южной подошвы Тан-ла. Как голыки, так и ёграи исповедуют буддизм красного толка,[383] но не признают над собой ни далайламской, ни китайской власти. Тем не менее, нередко посещают Лхасу, куда также ездит и нынешний начальник обоих племен Арчюм-бум.[384] Он возит подарки Далай-ламе, дает также взятки и сининским властям.

Наш подъем на Тан-ла. После переправы через Мур-усу тотчас начался наш подъем на Тан-ла, продолжавшийся восемь суток. Шли так медленно потому, что наши животные, и без того уже сильно усталые, чувствовали себя еще хуже на этой огромной высоте. Притом нужно было двигаться по обледенелой большей частью тропинке и местами, при переходах через голый лед, посыпать песок или глину для вьючных верблюдов, иначе они вовсе не могли итти. К этому присоединилась бескормица, сильные ночные морозы и встречные ветры, иногда превращавшиеся в бурю. В результате издохли еще четыре верблюда – всего 8 из 34, отправившихся в Тибет. Немало доставалось и лично всем нам. Случалось, например, что мы не могли отыскать на занесенной снегом почве несколько десятков квадратных сажен ровного пространства и принуждены были разбивать свой бивуак на кочках мото-шириков или, в лучшем случае, на выдутых бурями и изрытых пищухами площадках. Затем морозы, бури и прочие невзгоды донимали нас так же, как и прежде, пожалуй даже сугубо. В особенности трудно было делать съемку, ради которой у меня поморозились концы нескольких пальцев обеих рук.

На третий день своего подъема мы встретили небольшую партию ёграев, перекочевывавших с Тан-ла в бесснежную и более обильную кормом долину Мур-усу. Заметив издали наш караван и, вероятно, предполагая, что это монгольские богомольцы, несколько ёграев прискакали к нам и сильно были удивлены, увидев совершенно иных людей, которые притом нисколько их не боялись. Объясниться мы не могли, так как не говорили по-тибетски; ёграи же не понимали по-монгольски. Кончилось тем, что с помощью пантомим кое-как мы расспросили про дорогу, а ёграи получили от казаков несколько щепоток табака, до которого они великие охотники.

В следующие дни мы опять встречали ёграев, иногда по нескольку раз в сутки, все они шли на Мур-усу. Эти встречные, вероятно, уже получили извещение о нашем проходе, так как менее нам дивились, наоборот, вели себя довольно нахально, за что, конечно, иногда получали внушения. Однако до серьезных ссор не доходило; мы даже купили у одной партии, ночевавшей вблизи нас, пять баранов и несколько гинов масла. Одно только казалось нам подозрительным, что приезжавшие ёграи всякий раз просили нас показать наши ружья и при этом горячо о чем-то спорили между собой. Подозрения эти вскоре оправдались на деле.

Двигаясь ежедневно средним числом верст по пятнадцати, но поднимаясь при этом лишь сотни на две или на три футов по отвесу, мы разбили, наконец, на восьмые сутки свой бивуак близ перевала через Тан-ла. Справа и слева от нас стояли громадные горы, поднимавшиеся приблизительно тысячи на две или на три футов над перевалом, следовательно, имевшие от 19 до 20 тысяч футов абсолютной высоты. Обширные ледники, в особенности к западу от нашего бивуака, укрывали собой ущелья и частью северные склоны этих гор, спускаясь по ним почти на горизонталь перевала. До ближайшего из этих ледников расстояние было менее версты, но сильная буря и наша усталость не давали возможности сходить туда и сделать барометрическое определение.

«Обо»

Тощая трава, прозябающая на северном склоне Тан-ла, всего более тибетская осока, поднялась на самый перевал, но южные склоны гор здесь оголены и покрыты мелкими россыпями глинистого сланца; скал вовсе не имелось. Самый перевал весьма пологий, едва заметный. Здесь стоит буддийское «обо», изукрашенное небольшими тряпочками, исписанными молитвами и повешенными на протянутых нитках, прикрепленных к воткнутым в землю жердям;[385] в кучах же камней, лежащих внизу, валяются головы диких и домашних яков. Как обыкновенно, в подобных местах каждый проезжий буддист кладет свое приношение, всего чаще камень или кость; если же ни того, ни другого в запасе нет, то бросает на «обо» хотя бы прядь волос с своего коня или верблюда. Мы положили на «обо» Тан-ла пустую бутылку, но ее не оказалось там при обратном нашем следовании. Перевал, как уже было сказано ранее, имеет по барометрическому определению 16 700 футов абсолютной высоты; вечного снега здесь нет. Сначала версты на четыре раскидывается равнина, покрытая мото-шириком, а затем начинается также весьма пологий спуск на южную сторону описываемого плато.

На перевале мы сделали залп из берданок и трижды прокричали «ура». Звуки эти впервые разбудили здесь эхо пустынных гор. Действительно, нам можно было радоваться своему успеху. Семь с лишком месяцев минуло с тех пор, как мы вышли из Зайсана, и за все это время не имели сряду нескольких отрадных дней. Против нас постоянно были то безводная пустыня с ее невыносимыми жарами, то гигантские горы, то морозы и бури, то, наконец, вражда людская. Мы удачно побороли все это. Нам не давали проводников – мы шли без них, наугад, разъездами отыскивая путь, и почти не сделали шага лишнего благодаря своему удивительному счастью. Последнее было нашим постоянным спутником, как и в прежние мои путешествия. Счастье дало нам возможность случайно встретить вожаков-монголов в Нань-шане и выбраться оттуда в Цайдам; счастье послало нам в том же Нань-шане «Ключ благодатный», где так хорошо отдохнули наши верблюды, иначе не прошедшие бы через Тибет; счастье провело нас от Куку-шили за Тан-ла; счастье нередко помогало и в других, более мелочных, случаях нашей страннической жизни…

Нападение ёграев. День нашего перевала через Тан-ла ознаменовался событием, весьма для нас памятным, именно нападением ёграев.

Эти последние, вероятно с первой же встречи с нами, зарились на наш караван, но не решались еще пограбить нас, так как видели наше вооружение и знали, что имеют дело не с монголами. Тем не менее, с каждым днем ёграи становились смелее в обращении с нами и, наконец, ободренные, вероятно, нашей малочисленностью, решились действовать. В день перевала через Тан-ла, 7 ноября 1879 года, человек семь или восемь ёграев все время следовали верхом издали за нашим караваном и, наконец, куда-то исчезли, проехав мимо нашего бивуака, расположенного в одиннадцати верстах южнее высшей точки спуска. Немного погодя те же ёграи вновь явились к нашему стойбищу, в числе уже около пятнадцати или семнадцати человек, и для предлога привезли на продажу масло. Пока шла торговля, один из прибывших ёграев украл складной нож, висевший на поясе нашего переводчика Абдула Юсупова. Когда этот последний начал требовать свою вещь обратно, то ёграй выхватил саблю и ударил ею Абдула по левой руке, но плохим клинком прорубил лишь шубу и халат, не нанеся значительной раны. Другой ёграй в ту же минуту бросился на Абдула с копьем. По счастью, находившийся вблизи прапорщик Роборовский успел схватить это копье и сломать его, прежде чем нанесен был удар. Тогда ёграи взялись за свои копья, сабли и пращи; двое зажгли фитили у ружей и бросились за ближайшую скалу, чтобы оттуда удобнее стрелять в нас; несколько человек схватились с казаками врукопашную. Все это было делом одной минуты, так что мы едва успели взять свои винтовки. Однако сначала я не велел стрелять, хотя в нас и летели камни, весьма искусно бросаемые ёграями из кожаных пращей. Но вот из-за ближайшей скалы раздался выстрел, затем другой, и пули пролетели мимо нас. Медлить далее было невозможно – я скомандовал пальбу казакам. Загремели скорострелки, и после первого же залпа ёграи бросились на уход. Наши выстрелы их провожали, но вскоре я велел прекратить пальбу. Четверо разбойников были убиты и несколько ранены; остальные удрали в горы.

Вслед за тем мы перенесли свой бивуак, расположенный под скалами, на более открытое место и здесь к ночи устроили укрепление, составив квадрат из уложенных верблюдов и багажа. Поочередно двое казаков караулили; все прочие спали, не раздеваясь, с ружьями в руках и револьверами за поясом.

Остальное время дня после своего неудачного нападения ёграи ездили взад и вперед по гребням ближайших гор, вероятно, наблюдая за нами и собираясь с силами. Всю ночь были слышны дикие крики в ближайших аулах – там для нас готовилось отмщение…

Незавидно, но в высшей степени интересно было в это время наше положение. С одной стороны наша маленькая кучка – всего двенадцать европейцев, с другой – целая орда дикарей, нам враждебных. Там – грубая физическая сила, здесь – сила нравственная. Эта-то нравственная сила должна была победить и победила!..

Утром следующего дня, лишь только взошло солнце, мы убрали свой бивуак. Три эшелона нашего каравана были поставлены рядом друг с другом. Впереди их собрались все мы кучей, с винтовками в руках, с револьверами у пояса; в сумке у каждого находилось по сто патронов; около четырех тысяч тех же патронов везлись на вьюках. В таком боевом порядке двинулись мы вперед к ущелью, которое лежало по пути недалеко впереди нас. Ёграи заняли это ущелье конной партией, стоявшей при входе, и несколькими стрелками, усевшимися (как было видно издали в бинокль) с фитильными ружьями на скалах; другая конная партия расположилась на скате горы прямо против нашей ночевки; наконец, третья собралась немного сзади, вероятно для того, чтобы атаковать нас с тыла или, быть может, задержать наше отступление. Последнее, впрочем, для нас совершенно было невозможно, если бы даже и желалось. Куда мы могли отступать? Назад за Тан-ла? Но там бы мы встретили все тех же ёграев, притом ободренных нашей трусостью; да, наконец, до Цайдама лежало более 700 верст, быстро пройти которые невозможно было с нашими усталыми верблюдами. Оставалось, следовательно, одно – пробиваться вперед.

Лишь только караван наш тронулся с места, ёграи, которых собралось всего человек 60 или 70, пришли в движение. Передняя партия построилась при входе в ущелье; задняя осталась наблюдать; средняя же поехала шагом на одной высоте с нами, только по противоположному скату гор, окаймлявших долину. Так прошли мы около двух верст под наблюдением и в сопровождении разбойников. В это время средняя их партия приблизилась к нам шагов на семьсот; недалеко также оставалось и до той кучи, которая заслонила вход в ущелье. Сократить еще расстояние не было расчета, так как ёграи на своих отличных конях в несколько мгновений могли прискакать к нам и наш главный шанс – дальнобойные скорострельные ружья не могли бы быть пущены в дело как следует. Поэтому я решил палить отсюда. «На семьсот шагов поставь прицелы!» – скомандовал я своим спутникам, и затем, при слове «пли», двенадцать пуль ударили в ближайшую кучу ёграев. Не успели те опомниться, как прилетел другой залп, а за ним третий. Разбойники бросились на уход, врассыпную, в гору и слезли с коней, вероятно для того, чтобы изображать меньшую цель или даже отчасти прикрывать себя туловищами лошадей. Тем временем мы подняли прицелы у берданок на 1200 шагов и послали залп в партию, стоявшую при входе в ущелье. Однако пули не долетели до ёграев и взрыли песок впереди их лошадей. Я велел казакам взять самый верхний прицел, и следующий залп был удачнее первого. Разбойники заволновались; после же еще двух залпов пустились также врассыпную на уход.

Так мы отделались от конных врагов, которых провожали то залпами, то одиночными выстрелами до тех пор, пока могли доставать наши пули. Были ли убитые или раненые и сколько – мы не могли видеть на пересеченной местности; да притом, пользуясь благоприятными минутами, нужно было спешить пройти ущелье. Людей, сидевших здесь на скалах с ружьями, уже не было видно; тем не менее, я отрядил двух солдат вверх на гору для осмотра местности. Сами же мы шли по-прежнему кучей впереди верблюдов и держали ружья наготове. Но, к крайнему удивлению, в ущелье никого не оказалось, хотя видно было свежее место, где только что ночевали ёграи, караулившие этот важный для них пункт. Вероятно, видя, как далеко бьют наши ружья, защитники ущелья не пожелали испытать на себе действия этих ружей в более близком расстоянии и убрались подобру-поздорову, пока мы стреляли в конные партии. Из них задняя исчезла также неизвестно куда. Две же другие, разогнанные перед тем нашими выстрелами, собрались, быть может, совместно с защитниками ущелья на вершине горы и оттуда, вероятно, глазами грифов провожали наш караван. Последний благополучно миновал короткое ущелье и вышел на широкую равнину, где мы, со своими скорострелками, могли считать себя почти в безопасности.

Горячие минеральные ключи. При выходе из упомянутого ущелья нам встретились минеральные ключи, которые лежат на южном склоне Тан-ла по р. Тан-чю в двух местах, отстоящих одно от другого на 13 верст. Мимо верхних из этих ключей мы только прошли; возле же последних, находящихся на абсолютной высоте 15 600 футов, ночевали. При обратном следовании через Тибет из обоих ключей взяты были образчики воды, химическое разложение которой обязательно сделано профессором дерптского университета, доктором К. Г. Шмидтом.[386] Результаты, им полученные, показывают, что описываемые ключи известково-щелочные, притом слабого минерального состава: в 1000 частях воды сумма минеральных солей для верхних ключей – 1,07, уд. Вес – 1,00095, для нижних – 1,18, уд. вес – 1,00113.

В верхних минеральных ключах собственно один только ключ, но могучий. Его температура, измеренная 11 декабря при обратном нашем пути, была +32 °C. Место, где бьет этот ключ, обставлено большими (8-10 сажен по отвесу) известковыми скалами, образованными частью накипями самой минеральной воды; внизу расстояние между скалами не более четырех сажен. Минеральный ключ выливается здесь из подножия скалы северного берега ущелья. Внутри этой скалы слышится постоянно глухой шум, клокот воды и равномерные удары, как бы молотом; сбоку лежит отверстие вроде трубы, из него выходит удушливый пар. Вода, выливаемая ключом, образует небольшой зимой не замерзающий ручей, который вскоре соединяется с речкою Тан-чю.

Нижние минеральные ключи расположены, как упомянуто выше, в 13 верстах от верхних, также на р. Тан-чю, к которой круто спускаются здесь луговые скаты окрестных гор. На левом берегу стоят небольшие (4–5 сажен высоты) скалы; поверх их видны конические отложения известкового туфа, некогда бывших здесь ключей. Ныне эти ключи существуют лишь по берегу (всего более правому) и местами по дну самой р. Тан-чю, на протяжении около ста сажен. Здесь эти ключи довольно многочисленны. Два из них бьют фонтанами фута на три или на четыре вверх; остальные – то выходят маленькими струйками, то с шипением вырываются из земли, то клокочут, словно в чаше, в собственных отложениях туфа. Наибольшая температура, найденная мной в нижних ключах как при переднем, так и при обратном нашем следовании,[387] была +52 °C. Там, где температура воды не слишком высока (19–20 °C), красовались, несмотря на зиму, зеленые водоросли, толклись мошки и играли рыбки – Nemachilus stoliczkai и Schizopygopsis n. sp.; их мы наловили в свою коллекцию. Кроме того, я убил здесь пару обитавших в скале филинов (Bubo sp.) и случайно зимовавшего крохаля (Mergus merganser). Впоследствии мы узнали, что на нижних минеральных ключах прежде, летом, ставились черные палатки и войлочные юрты, в которых жили больные, приезжавшие из Лхасы и из соседних частей Тибета для пользования минеральной водой. Но однажды ёграи и голыки уничтожили это стойбище, и с тех пор здесь никто не живет.

Нам не сказали, существуют ли подобные минеральные ключи в других частях южного склона Тан-ла, но они, по исследованию пундитов, встречаются также в горах, окружающих оз. Тенгри-нор.

Спуск с Тан-ла. Немного южнее нижних минеральных ключей высилась, недалеко вправо от нашего пути, вечноснеговая группа Мункар; ею заканчивались крупные горы, встреченные нами на южном склоне Тан-ла. Далее вниз попадались лишь холмы или горы невысокие, и местность приняла волнистый характер, такой же самый, как и на северной стороне того же плато; наклон его по-прежнему был весьма пологий. Растительность встречалась та же самая, только мото-ширики еще более заполнили собою местность. Впрочем, в нижнем поясе южного склона Тан-ла травянистая флора по горам несколько лучше; местами, по обрывам, здесь встречаются чернобыльник и крапива; кое-где попадаются и кустарники [курильский чай] – Potentilla. Трава на мото-шириках была выедена, вероятно, скотом ёграев, а на горных скатах истреблена пищухами (Lagomys ladacensis?), норы которых встречались в бесчисленном множестве; крупных же зверей вовсе не было видно.

Климатические условия заметно изменились к лучшему – стало гораздо теплее. Несмотря на частые, почти ежедневные бури, являвшиеся всего более от юго-запада, термометр при наблюдении в час пополудни показывал обыкновенно выше нуля, иногда до +6 °C. Снег лежал только на северных склонах гор, да и то лишь до 15 500 футов абсолютной высоты. Река Тан-чю, вниз по которой пролегал наш путь, местами была еще не замерзшая. Погода день в день стояла ясная, как и в течение всего ноября.[388]

На пятый день от перевала через Тан-ла мы спустились, при 14 700 футов абсолютной высоты, окончательно с этого плато и вышли на р. Сан-чю, которая впадает в Тан-чю, называемую монголами Бугын-гол. Эта последняя течет далее к юго-востоку и впадает в р. Нап-чю, или Хара-усу, по монгольскому названию [Салуин].

На Сан-чю мы встретили впервые кочевья тибетцев, черные палатки которых виднелись врассыпную там и сям по долине; между ними паслись многочисленные стада яков и баранов. Впоследствии оказалось, что здешние тибетцы, равно как и их собратья, кочующие далее вниз по р. Тан-чю и на юг до границы далайламских владений, подведомственны не Тибету, а сининским, следовательно китайским, властям. Новое повышение местности. Невысокая гряда гор, называемая Джугулун, окаймляет собою с юга долину р. Сан-чю и вместе с тем служит северной каймой нового повышения местности. Последняя в виде холмистого и болотистого (мото-ширик) плато тянется почти с одинаковою абсолютной высотой, около 15 500 футов, довольно далеко на юг, вероятно до хребта Самтын-кансыр, стоящего на южном берегу р. Нап-чю. Этот вечноснеговой хребет, виденный нами издали, составляет, мне кажется, крайний восточный отрог гор Ниенчен-тан-ла,[389] следовательно, северной Гималайской цепи, непрерывно протянувшейся сюда от самого Каракорума. Самтын-кансыр служит разделом вод, текущих с северного его склона в Хара-усу, а с южного в Яру-цампо, т. е. в верхнюю Брамапутру.

Путь наш по новому плато лежал по-прежнему на юг. Характер местности здесь был всюду одинаков: невысокие куполообразные холмы, местами выравненные в небольшие хребтики, и между ними сплошь кочковатые болота; притом почва усыпана крупными гнейсовыми валунами. Тропинка отвратительная, в особенности для верблюдов, которым приходилось лазить то по камням, то по кочкам мото-шириков. Всюду встречались кочевья тибетцев, которые, завидя наш караван, обыкновенно подъезжали верхами и предлагали купить баранины, масла или чуры.[390]

Тревожные вести. На втором переходе от Сан-чю нас встретили трое монголов, из которых один, по имени Дадай, оказался старинным знакомцем из Цайдама; двое же других были ламы из хошуна Карчин.[391] Как Дадай, так и один из карчинских лам отлично говорили по-тибетски, чему мы несказанно обрадовались, ибо до сих пор шли без языка и объяснялись с местными жителями пантомимами.

Однако встреченные монголы привезли нам нерадостные вести. Они сообщили, что тибетцы решились не пускать нас к себе, так как еще задолго до нашего прибытия разнесся слух, что мы идем с целью похитить Далай-ламу. Этому слуху все охотно поверили, и возбуждение народа в Лхасе было крайнее. По словам монголов, стар и мал в столице Далай-ламы кричали: «Русские идут сюда затем, чтобы уничтожить нашу веру; мы их ни за что не пустим; пусть они сначала перебьют всех нас, а затем войдут в наш город». Для того же, чтобы подальше удержать непрошеных гостей, все нынешнее лето были выставлены тибетские пикеты от ближайшей к границе деревни Напчу до перевала Тан-ла; к зиме эти пикеты были сняты, так как в Лхасе думали, что мы отложили свое путешествие. Теперь же, ввиду нашего неожиданного появления, о чем дано было знать с первых тибетских стойбищ на Сан-чю, наскоро собраны были на границе далайламских владений солдаты и милиция, а местным жителям воспрещено под страхом смертной казни продавать нам что-либо и вообще вступать с нами в какие-нибудь сношения. Кроме того, из той же Напчу посланы были к нам двое чиновников с конвоем в десять солдат узнать подробно, кто мы такие, и сейчас донести об этом в Лхасу. Встреченные нами монголы отправлены были также с этим отрядом в качестве переводчиков, но наши новые знакомцы признали за лучшее ехать вперед и обо всем предупредить нас.

Встреча тибетских чиновников. В сопровождении монголов, которых, конечно, засыпали вопросами, мы сделали свой переход и, уже перед остановкою, встретили тибетских чиновников с их конвоем. Эти посланцы держали себя весьма вежливо и вошли в нашу юрту только по приглашению. Здесь прибывшие чиновники обратились к нам с расспросами о том, кто мы такие и зачем идем в Тибет. Я объяснил, что мы все русские и идем в Тибет за тем, чтобы посмотреть эту неизвестную для нас страну, узнать, какие живут в ней люди, какие водятся звери и птицы, какая здесь растительность и т. д.; словом цель наша исключительно научная. На это тибетцы отвечали, что русские еще никогда не были в Лхасе, что сюда с севера приходят только монголы, тангуты да сининские торговцы и что правительство тибетское решило не пускать нас далее. Я показал свой пекинский паспорт и заявил, что самовольно мы никогда не пошли бы в Тибет, если бы не имели на то дозволения китайского государя, что, следовательно, не пускать нас далее не имеют никакого права и что мы ни за что не вернемся без окончательного разъяснения этого дела. Тогда чиновники, вероятно, заранее получившие приказание, как поступать в случае нашего упорства, просили нас обождать на этом месте до получения ответа из Лхасы, куда тотчас же будет послан нарочный с изложением обстоятельств дела. Ответ, как нас уверяли, мог получиться через двенадцать дней. На подобную комбинацию, как наиболее в данном случае подходящую, я согласился. Тогда тибетцы записали наши фамилии и число казаков, а также откуда выдан нам паспорт, и поспешно уехали в Напчу. Переводчики же монголы еще на некоторое время остались с нами. Они ручались головою, что нас не пустят в Лхасу, и вместе с тем объясняли, вероятно по приказанию свыше, что китайцы в данном случае не виноваты, что китайский резидент в Лхасе будто бы много раз советовал правителям Тибета принять нас с почетом, но его просьбы и увещания остались напрасными. Мне же кажется, что именно китайцы-то и загородили нам дорогу в Тибет, хитро распустив слух о том, что тайная цель нашего путешествия есть похищение Далай-ламы. Невежественная, фанатичная масса, конечно, охотно поверила такому слуху, как всегда и везде она поверит любой нелепости, лишь бы нелепость эта потворствовала ее излюбленным привычкам и не противоречила ее грубым идеалам. Для высшей иерархии Тибета также весьма желательно было не пускать нас к себе, во-первых, по подозрительности и недоверию к иностранцам вообще, а во-вторых, вследствие того опасения, чтобы наше посещение Лхасы не открыло бы сюда доступ и другим европейцам, в особенности миссионерам.

Необходимость остановки. Через день после отъезда тибетских чиновников и монголов-переводчиков к нам прибыло пятеро тибетских солдат из Напчу с предложением перенести нашу стоянку на другое, более удобное, место. Мы охотно согласились на это и, продвинувшись пять верст дорогой, ведущей в Напчу, свернули вправо, версты на две, на ключевой ручей Ниер-чунгу, вытекающий из подошвы горы Бумза. Невольная остановка эта отчасти была нам кстати и во всяком случае неизбежна. Как мы, так и все наши животные сильно устали, в особенности после того, как в продолжение тринадцати суток, от самой Мур-усу, шли без дневок. Двое казаков простудились, а один из них, именно Телешов, даже потерял голос, так что почти не мог говорить более месяца. Отдых, следовательно, для всех нас был необходим. Затем, даже при решении итти далее, нам крайне трудно было бы это исполнить, так как от д. Напчу до Лхасы дорога для верблюдов весьма затруднительна, с такою же громоздкою кладью, какова была наша, совершенно невозможна. В Напчу караваны богомольцев обыкновенно оставляют своих верблюдов и следуют далее на яках, которых нанимают от местных жителей. Для нас подобных наемщиков, вероятно, не нашлось бы вовсе.

Наконец, в-третьих, совершенно бесцельно было бы ломить вперед, наперекор фанатизму целого народа. Положим, если бы достать вьючных яков или, в крайнем случае, бросив часть клади, взять наших усталых верблюдов, то можно было продвинуться еще немного вперед, но какую цель мог иметь подобный поход? Все мы должны бы были держаться в куче, постоянно сторожить и, быть может, не один раз пускать в дело свои берданки. Научные исследования при подобных условиях были бы невозможны. Притом мы, конечно, сильно рисковали бы собою и во всяком случае надолго оставили бы по себе недобрую память. Лучшим исходом при подобных обстоятельствах было остановиться и ждать ответа из Лхасы. Так мы и сделали.

Глава двенадцатая Остановка близ горы Бумза

[16/28 ноября—2/14 декабря 1879 г. ]

Гора Бумза и ключ Ниерчунгу. – Кочевые тибетцы. – Их наружный тип; одежда; жилище; пища; скотоводство; нравственные качества; семейная жизнь; язык и обычаи; административное разделение. – Тягостная наша стоянка. – Охота за ягнятниками и снежными грифами. – Сношения с местными жителями. – Тибетские солдаты. – Неудачная посылка в Напчу. – Торговый тибетский караван. – Монголы-переводчики. – Сведения, ими сообщенные: маршрут от деревни Напчу до Лхасы; о Лхасе; о Далай-ламе; о населении Тибета. – Приезд посланцев из Лхасы. – Мое решение возвратиться. – Четвертый раз не попадаю в столицу Тибета

Гора Бумза и ключ Ниерчунгу. Гора Бумза, близ восточной подошвы которой на абсолютной высоте 15 500 футов мы расположили свой бивуак, приобрела неожиданную известность, сделавшись крайним южным пунктом нашего путешествия по Тибету Сама эта гора почти не выдается перед другими вершинами, рассыпанными на соседнем плато, и отличается лишь столовидной формой. Абсолютная высота Бумза 17 100 футов, но над своей подошвой она поднимается лишь на 1600 футов. Восточный и южный скаты довольно обрывисты и изборождены небольшими скалами темного гнейса, богатого слюдой; вершина же совершенно плоская, усыпана крупно наколотыми кусками обыкновенного крупнозернистого красного гнейса. Из этих камней сложено здесь большое «обо». Несмотря на свою громадную абсолютную высоту, гора Бумза не достигает снеговой линии; ее плоская вершина в конце ноября была почти свободна и от зимнего снега. Даже растительность здесь еще не исчезает: между камнями нам попадалась камнеломка и некоторые другие альпийские формы растений, а сотней футов ниже, в ложбинах горных скатов, уже залегали кочковатые болота, изрытые норами пищух. С вершины Бумза совершенно ясно виден на юге вечноснеговой хребет Самтын-кансыр, а на севере узкой полосой тянутся вершины Тан-ла; к западу же холмистое плато уходит за горизонт. Из восточной подошвы описываемой горы вытекают многие ключи и, собравшись воедино, образуют ручей Ниер-чунгу, на котором мы устроили свой бивуак. Местность здесь была сравнительно удобная, в особенности для Тибета. По крайней мере имелось вдоволь аргала на топливо, сносный подножный корм животным и незамерзшая ключевая вода; на что-либо другое мы не претендовали.

Кочевые тибетцы. В окрестностях нашей стоянки везде кочевали тибетцы, с которыми мы теперь и познакомились. К сожалению, знакомство было самое поверхностное, так как мы не имели в большей половине своего пребывания между этими тибетцами переводчика, услугами которого могли бы пользоваться. Выходило, что, живя среди малоизвестного населения, мы должны были ограничиться лишь наблюдениями, которые сами бросались в глаза, и сведениями, которые случайно до нас доходили.

Тибетцы

Их наружный тип. По своему наружному типу тибетцы, нами виденные, много походят на своих сородичей тангутов. В общем как те, так и другие не похожи ни на монголов, ни на китайцев, но отчасти напоминают наших цыган. Впрочем, если сделать более правильное, хотя и грубое описание физиономии описываемого народа, то следует предложить хорошенько смешать монгола с цыганом и эту смесь разделить пополам – в результате получится как раз тибетец.[392] Более же детальный портрет будет следующий: рост мужчин средний, лишь изредка высокий; грудь впалая; сложение вообще не сильное; цвет кожи темно-смуглый, или даже светло-кофейный; череп продолговатый, сжатый с боков, поэтому лицо вытянутое; лоб плоский; переносица вдавлена; нос всего чаще прямой и тонкий; скулы немного выдающиеся; глаза большие, черные, не косые и не глубоко посаженные; уши средней величины, не оттопыренные; губы иногда толстые; подбородок выдающийся; передние зубы широкие, редкие, посаженные у многих спереди десен и потому безобразно выдающиеся вперед; усы и борода растут плохо, да притом еще обыкновенно выдергиваются. Волосы на голове черные, длинные, сбитые клочковатыми прядями, словно хвосты у яков. Эти волосы никогда не стригутся, не чешутся и в беспорядке падают на плечи; сзади же заплетаются в косу, которой, впрочем, иногда и не бывает. Ламы бреют всю голову. Коса обыкновенно надставляется шелковыми нитками и украшается костяными кольцами, красными кораллами, бирюзою или медными и костяными бляхами. Кроме того, описываемые тибетцы нередко носят, обыкновенно в левом ухе, серебряные, иногда очень большие серьги; на пальцы надевают серебряные перстни.

Тибетские женщины малорослы, грязны и вообще некрасивы, но изредка попадаются сносные физиономии; цвет лица светлее, нежели у мужчин; передние зубы более правильны. Волосы свои на голове тибетки разделяют спереди посредине пополам и заплетают их как здесь, так и сзади головы на множество мелких косичек, которые затем связываются на высоте плеч и на самых концах двумя поперечными лентами, украшенными, смотря по состоянию, кораллами, бирюзою, бубенчиками, серебряными или медными бляхами и даже китайскими медными монетами (чжосами). От середины верхней ленты спускается сзади, почти до полу, широкая, иногда тройная лента, украшенная подобным же образом. Кроме того, тибетки также носят в ушах серьги и кольца на руках. У детей обоего пола мы нередко видали на лицах багрового цвета лишаи, быть может результат постоянной нечистоты и летней сырости.

Одежда. Зимняя одежда тибетцев, как у мужчин, так и женщин,[393] состоит из длинной бараньей шубы, покрытой у более зажиточных далембой или красной шерстяной материей. Шуба эта подпоясывается таким образом, что образует на пояснице мешок; правый рукав у мужчин обыкновенно спущен, и рука остается голою, иногда даже в холод. Рубашек и панталон не носят; вместо последних надевают овчинные наколенники. Сапоги шьются из грубой шерстяной материи, украшенной красными и зелеными продольными полосами; голенища до колен, подошвы кожаные, чулков не знают. На голове оба пола носят бараньи или лисьи шапки, иногда же повязки из красной шерстяной материи; часто, несмотря на мороз, голова остается непокрытой.

Старик-тибетец

За поясом, впереди живота, у мужчин всегда надета сабля с весьма плохим клинком, но часто снаружи богато отделанная серебром, бирюзою и крупными красными кораллами; кроме того, за поясом же торчит длинная трубка, а с левого бока висит ножик и мешочек с разными мелочами. За пазуху, или, вернее, в мешок, образуемый подпоясанною шубою, кладется чашка, кисет с табаком и изредка даже платок, в который сморкаются. У женщин за поясом также висит ножик и мешочек с мелочами; иногда здесь привешиваются ключи и связка китайских медных монет.

Некоторые мужчины носят на правом плече сзади небольшие далембовые или суконные лоскутки, украшенные бирюзою, иногда кораллами. Лоскутки эти играют роль талисманов, предохраняют от болезней и разных бед; силу свою получают от священнодействий лам.

Жилище. Жилище тибетца, как зимнее, так и летнее, составляет черная палатка, сделанная из грубой, сотканной из волос яка, материи. Форма этой палатки почти квадратная; высота в большой рост человека; площадь внутреннего пространства бывает различна, смотря по величине семьи и зажиточности хозяина. Подпорками внутри служат три деревянных кола, поставленные один посредине, два же другие по бокам крыши, почти плоской. От наружных верхних углов и от средины каждого бока протянуты веревки, прикрепленные к земле также кольями. Вверху, почти посредине крыши, сделано продольное отверстие для света и выхода дыма. На земле под этой щелью, в средине жилья, устроен квадратный глиняный очаг, в котором днем, по крайней мере зимою, постоянно горит аргал;[394] здесь же в плоском железном котле варится чай и еда. Возле очага разостланы для сиденья бараньи, иногда волчьи, шкуры, на которых, вероятно, и спят ночью. По внутренним бокам описываемой палатки складывается, в виде фундамента, сухой аргал, покрытый иногда в заднем углу грубою шерстяною материей. На таких подмостках лежат платье, запасы провизии и домашняя утварь. Последняя, впрочем, весьма незатейлива и состоит, кроме горшков и чашек, предназначенных отдельно для каждого члена семьи, из небольших деревянных кадок, где держат кислое молоко, а также из глиняных кувшинов, или, чаще, из пустых яковых рогов, в которых сохраняется свежее молоко. С наружной стороны почти каждой палатки устраивается из аргала загон для ночевки баранов.

Тибетская палатка

Несколько палаток, иногда с десяток и более, чаще же менее, соединяются в одно стойбище. Места таких стойбищ, равно как и продолжительность пребывания на них, сообразуются с временами года и достаточностью корма для скота. При обилии последнего у виденных нами тибетцев перекочевки с места на место должны производиться часто.

Пища. Главной пищей описываемых кочевников служит баранье или, реже, яковое мясо, которое они едят довольно часто сырым. Подобная привычка явилась, вероятно, вследствие затруднительности, иногда невозможности зажечь летом намоченный дождем аргал. Как бы то ни было, но свежему человеку противно смотреть на подобную мясную трапезу тибетцев, обыкновенно усевшихся предварительно вокруг очага. Каждому члену семьи, а также и гостям, если они хотят есть, хозяин бросает, словно собакам или зверям, по куску, тут же отрезанному, сырой говядины. Получивший свою порцию вынимает нож и начинает с жадностью есть окровавленное мясо. Кроме того, тибетцы по временам варят для себя суп из бараньих и яковых костей, сохранявшихся в продолжение трех или четырех месяцев. Кости эти предварительно толкутся, и их навар считается весьма полезным для здоровья. Подспорьем к мясной пище служит чай с сушеным творогом, называемым чурою; кроме того, в чай подбавляется молоко и масло. Наконец, весьма любимым блюдом служит тарык, т. е. вскипяченное и потом скисшееся молоко. В изготовлении пищи, равно как и в посуде, у тибетцев такая же отвратительная нечистота, какая встречается у монголов, киргизов и у других азиатских номадов.

Скотоводство. Исключительное занятие виденных нами тибетцев составляет скотоводство. Земледельческий район отодвигается далее, в местности, ближайшие к Лхасе и вниз по р. Тан-чю, где, верстах в ста ниже устья Сан-чю, скучено, как нам сообщали, довольно густое население тех же подведомственных Синину тибетцев, занимающихся земледелием. Из скота всего более содержатся яки и бараны; в меньшем числе лошади и козлы; обыкновенных коров здесь нет вовсе. Яки, разводимые тибетцами, встречаются также в Северной Монголии и в горах Алашанских, но лишь в Тибете имеют свою настоящую родину. Здесь на необозримых высоких плоскогорьях, изрезанных горными хребтами, животное это находит все любимые условия своего существования: обилие воды, прохладу в разреженном воздухе и обширные пастбища. Однако последние доставляют лишь скудный корм, главным образом жесткую тибетскую осоку на мото-шириках; помимо этих болот, если и выдается где-нибудь подобие луга, то трава здесь, мелкая, едва поднимающаяся от земли, до того иссушивается бурями, что, как уже сказано в девятой главе, пасущиеся яки принуждены бывают не щипать, но лизать эту траву своим грубым языком. Несмотря на подобную пищу, тибетские яки дают такое же превосходное молоко, как и яки, пасущиеся на роскошных альпийских лугах Восточного Нань-шаня. Помимо этого молока, из которого приготовляется отличное масло, тарык и чура, яки доставляют своим хозяевам мясо, кости и грубую шерсть, обстригаемую обыкновенно в феврале; кроме того, животные эти во всем Тибете служат, подобно монгольским верблюдам, для перевозки тяжестей и отчасти для верховой езды. По крутым горам и по самым опасным тропинкам вьючный или верховой як идет уверенною поступью и никогда не оплошает. Даже по льду он ходит и бегает хорошо; там, где очень скользко, катится на своих копытах, словно на коньках. Преобладающий цвет домашнего яка черный, иногда светло-коричневый или пегий; гораздо реже встречаются совершенно белые экземпляры или черные с белыми хвостами. Такие хвосты, как известно, дорого ценятся в Индии и Китае. Нрав описываемого яка дикий, свирепый, охотно они слушаются лишь своих пастухов. В нас же яки всегда узнавали чужих людей и иногда даже бросались к нашему каравану, так что, во избежание свалки, мы принуждены были стрелять дробью в наиболее злых быков. В караване вьючные яки, у которых обыкновенно продето сквозь нос деревянное кольцо для веревки, заменяющей узду, не привязываются один к другому, подобно верблюдам, но идут свободно, кучею и даже кормятся по пути. На каждое животное кладется вьюк пудов в пять. Но для того чтобы завьючить яка, необходимо уменье туземца, да и то иногда наиболее злые или же еще непривычные экземпляры бодают своих вожаков и сбрасывают вьюк.

Домашний як

Сравнительно с домашним яком Северной Монголии тибетский его собрат отличается меньшим обилием или даже отсутствием длинных волос на спине и верхних боках туловища, чем весьма походит на живущего рядом яка дикого, несомненного прародителя домашней породы.

Бараны, содержимые тибетцами в неменьшем обилии, чем и яки, отличаются от баранов монгольских измененными рогами и отсутствием курдюка. Рост их большой, нрав дикий, окраска преимущественно белая; голова же черная или, реже, коричневая; нередки и пегие экземпляры; шерсть очень длинная, но грубая. Мясо вкуса незавидного; да и жирны описываемые бараны никогда не бывают, конечно, вследствие плохих пастбищ. Баранье мясо для тибетцев, как и для всех номадов Азии, составляет любимое кушанье; молоко тех же баранов употребляется, как коровье, для еды и на масло; шерсть и шкура доставляют предметы одежды. Наконец, баран в Тибете служит вьючным животным и, с кладью в 25 фунтов, проходит целые тысячи верст.[395] Вместе с баранами тибетцы держат и коз, но в небольшом сравнительно количестве.

Лошади тибетские небольшого роста с грубыми статьями и длинною шерстью, но весьма сильные и выносливые; нрава смирного. Они довольствуются самым скудным кормом; кроме того, взамен зернового хлеба едят сушеный творог (чуру), а некоторые даже сырое мясо. Тем и другим туземцы кормят своих коней, когда пастбища станут уже чересчур плохи, а также во время сильных зимних морозов. От твердой травы на мото-шириках зубы здешних лошадей рано стираются.

Родившись и выросши на громадной абсолютной высоте, тибетские лошади не чувствуют усталости в здешнем разреженном воздухе и с седоком на спине быстро взбираются даже по крутым горам. К такому лазанью применены и вполне ступковидные, не знающие подков копыта описываемых лошадей.

Вообще скотоводство у тибетцев идет очень хорошо, чему трудно даже поверить, зная скудость здешних пастбищ и неблагоприятный климат. Но в Тибете, как и во всех пустынях Центральной Азии, существуют три великих блага для скота: обилие соли в почве, отсутствие летом кусающих насекомых и простор выгонов, по которым животные гуляют круглый год, не зная зимней неволи наших стран. Однако, несмотря на обилие скота, цены на него в Тибете довольно высоки. Так, на нашу звонкую монету, баран стоит 2 рубля; як – 10 рублей; лошадь посредственная от 30 до 40 рублей; 1 гин[396] масла – 20 копеек; 1 гин чуры – 10 копеек. Свежее молоко достать обыкновенно очень трудно, и стоит оно от 7 до 10 копеек за количество, равное нашей бутылке. Для загона скота, в особенности баранов, тибетские пастухи употребляют кожаные пращи, которыми очень ловко бросают небольшие камни.

Нравственные качества. Из всех кочевников, виденных мною в Азии, тибетцы в нравственном отношении были наихудшие. Чуждые гостеприимства и добродушия, столь присущего монголам, не испорченным китайским влиянием, обитатели Северного Тибета, несмотря на свой пастушеский быт, могут поспорить относительно хитрости, жадности к деньгам, плутовства и лицемерия с опытными проходимцами любого европейского города. Всегда, лишь только нам приходилось иметь какие-либо сношения с описываемыми кочевниками, мы убеждались, что это люди без всякой совести и поголовные обманщики. Сначала мы полагали, что таково придорожное население, испорченное проходящими богомольцами; но монголы единогласно уверяли нас, что не лучшие люди живут в Лхасе, да и во всем Тибете. «Душа у них, как сажа, – говорили нам те же монголы, – обворовать, обмануть другого, в особенности чужестранца, считается чуть ли не доблестью в столице Далай-ламы».[397] Затем характерную черту описываемых кочевников, как и всех вообще номадов, составляет лень, чему, конечно, всего более способствует пастушеская жизнь. Религия виденных нами тибетцев – буддизм, сколько кажется, красного толка; достоверно узнать об этом мы не могли.[398] В исполнении обрядов своей веры тибетцы аккуратны и усердны до крайности. Всегда и везде они бормочут молитвы, смысла которых сами не понимают; притом еще зачастую вертят в левой руке небольшой цилиндр, в который вложены молитвы, писанные на клочках бумаги.[399] На шее почти все носят особые амулеты в виде довольно объемистого ящичка, иногда богато украшенного с передней стороны; в этот ящичек укладываются маленькие идолы, различные реликвии, написанные молитвы и заклинания, творимые ламами. Влияние последних на простой народ безгранично; их слова – закон для массы.

Любопытство и словоохотливость составляют также весьма заметную черту в характере описываемого народа. Низкопоклонство перед богатыми или власть имеющими лицами развито до крайней степени.

В разговоре со старшим, в особенности чиновником, тибетец только твердит: «лаксу», в знак одобрения речи начальника; совершенно же наоборот ведет себя относительно лиц низших или чем-нибудь от него зависящих.

Из похвальных качеств тибетцев можно указать лишь на то, что они в общем энергичнее монголов.

Тибетские женщины

Семейная жизнь. В семейной жизни описываемых кочевников мы встретили замечательное явление, впрочем, уже наблюдавшееся путешественниками в Южном Тибете, Бутане и Ладаке, именно полиандрию, т. е. многомужество. Двое, трое, иногда четверо мужчин имеют одну общую жену,[400] с которой живут без всякой ревности и ссор между собою; лишь изредка более зажиточные держат собственную жену, иногда двух. Сами женщины весьма легкого поведения и за деньги охотно продают свои ласки, даже с ведома мужей. Понятно, что при таких условиях семейная жизнь тибетцев не может отличаться особенными добродетелями. Притом холостые ламы вносят в народ еще больший разврат, часто в самой противоестественной форме. В домашнем быту тибетские женщины нередко заправляют даже делами своих мужей. Обычай вымазывать черным лаком лицо перед выходом из дома, как то делается женщинами в Лхасе,[401] здесь не существует.

Язык и обычаи. Язык виденных нами тибетцев, по словам бывшего у нас впоследствии в услужении монгола-переводчика, довольно хорошо объяснявшегося с туземцами, тот же, каким говорит народ в Лхасе. Но язык этот, по показанию того же монгола, много отличается от говора кукунорских тангутов, так что эти последние с трудом объясняются по приезде в Тибет. Мы сами, конечно, не могли сделать никаких лингвистических изысканий при той обстановке, в которой находились в Тибете.[402] Из обычаев тибетцев узнали также немногое. При визитах здесь меняются друг с другом, взамен наших карточек, так называемыми хадаками – небольшими, в виде платка или, чаще, полотенца, отрезками белой или зеленоватой шелковой материи различного качества, смотря по состоянию и взаимному отношению знакомящихся лиц. Обычай этот, существующий во всем Тибете, проник также к тангутам и частию к монголам, в особенности южным. Кроме того, при встрече и прощаньи, в особенности младшего со старшим, первый снимает шапку и наклоняет немного голову, высовывая при этом язык. В знак удивления те же тибетцы дергают себя за щеку. В разговорах с равными, подобно китайцам и монголам, нередко жестикулируют пальцами рук, показывая их лицу, с которым ведется речь: большой из пальцев означает одобрение или вообще хорошее качество, мизинец – наоборот; средние пальцы выражают и среднее качество вещи. Все мужчины, нередко и женщины, курят табак, но водки не пьют. Впрочем, пьянство в Центральной Азии – порок почти неизвестный. Каждый тибетец имеет свой особенный горшок и чашку, из которых пьет и ест отдельно от других членов семьи. Принимать пищу или питье из чужой посуды, в особенности от иностранца, считается осквернением и большим грехом. Чашки обыкновенно носятся за пазухою и, как у монголов, считаются предметом щегольства; поэтому нередко их вытачивают из дорогого дерева и отделывают серебром.

Обычай хоронить мертвых состоит в том, что их прямо выбрасывают в поле на съедение волкам, воронам и грифам; но ламы, сколько кажется, закапываются в землю. В самой Лхасе, как нам сообщали и как известно от прежних путешественников, судьба мертвеца решается ламами, которые по гаданию определяют, каким образом должен быть погребен труп: сожжен ли, брошен ли в реку, закопан в землю или отдан на съедение птицам и зверям. В последнем случае мертвеца отвозят в степь и здесь во время чтения молитв режут тело на куски, которые бросают собравшимся грифам. Птицы эти хорошо знакомы с подобною добычею и мигом во множестве слетаются на нее, не боясь вовсе людей; кости скелета разламывают и бросают тем же грифам. Память умерших свято почитается.

Административное разделение. Все вышепоименованные тибетцы, как уже было сказано ранее, подчиняются в административном отношении не Далай-ламе, но китайским властям из Синина. Таким образом, округ сининского ведения захватывает громадный район через Куку-нор, Цайдам и Северо-Восточный Тибет, до границ собственно далайламских владений, т. е. тибетской провинции Уй. От горы Бумза, где мы стояли, до этой границы было около десяти верст.

Подведомственные Синину тибетцы разделяются на семь аймаков,[403] или орó по-тибетски. Три из этих аймаков кочуют по р. Сан-чю и на юг отсюда до границы владений Далай-ламы; четыре остальных расположены по р. Тан-чю, вниз от выхода ее с плато Тан-ла. Верстах в ста отсюда скучено, как нам сообщали, довольно густое население тех же тибетцев, но оседлых и занимающихся земледелием. По реке там уже растет кустарник, вероятно Myricaria, а на горах можжевеловое дерево. В оседлом районе, в аймаке Напчу,[404] живет и чиновник,[405] заведывающий всеми семью аймаками. Вот их названия, с показанием приблизительного числа палаток:

Полагая средним числом по пяти человек на каждую палатку, получится общее число описываемого населения около 7000 душ обоего пола.

Тягостная наша стоянка. На бивуаке близ горы Бумза нам суждено было провести восемнадцать суток в тревожном ожидании ответа из Лхасы. От этого ответа зависела участь дальнейшего нашего путешествия. Верилось и не верилось насчет получения дозволения посетить столицу Далай-ламы, откуда, быть может, мы сходили бы и в другие части Тибета. На случай отказа в пропуске я решил тотчас же итти назад в Цайдам и посвятить предстоящую весну, а если будет возможно, то и лето, исследованию верховьев Желтой реки, где, как известно, не бывали еще европейцы.

Теперь же наше положение оказывалось вдвойне неблагоприятным: во-первых, по неизвестности дальнейшей судьбы нашей, а во-вторых, потому, что мы были заперты и впереди, и позади.

На Тан-ла, как с большим вероятием можно было предполагать, нас ожидали ёграи; впереди стояли тибетские войска, которых, вместе с милицией, собрано было в деревне Напчу до тысячи человек. От этого отряда человек двести расположены были авангардом на границе далайламских владений.

Первые дни невольной нашей остановки посвящены были экскурсиям по окрестностям и писанию различных заметок; казаки тем временем заняты были починкою износившейся одежды и вьючных принадлежностей. Вскоре все это было покончено, и мы не знали, куда деваться от скуки, проводя целые дни и ночи в дымной, холодной юрте. Теперешнее бездействие тяготило, пожалуй, хуже, чем все труды предшествовавшего перехода по Тибету, тем более, что и нравственное наше состояние нельзя было назвать удовлетворительным, ввиду неизвестности дальнейшей судьбы нашей экспедиции. Выходило, что вместо желанного отдыха, мы нашли себе чуть не заточение, которое притом отзывалось и на здоровье всех нас, несмотря на то, что даже ночные караулы для казаков были отменены. Возможно было это сделать потому, что местные жители достаточно ознакомились с нашим оружием; притом по ночам светила полная луна, и обе наши зайсанские собаки чутко бодрствовали.

Охота за ягнятниками и снежными грифами. Единственным нашим развлечением была охота за ягнятниками и снежными грифами, которые беспрестанно прилетали к нашему бивуаку в надежде поживиться куском бараньего мяса. Никогда не преследуемые в Тибете человеком, наоборот, постоянно получающие от него подачки в виде мертвых тел, эти громадные и осторожные птицы вели себя крайне доверчиво.

Грифы были еще несколько осмотрительнее; но ягнятники садились прямо возле нашей кухни, иногда не далее двадцати или тридцати шагов от занятых варкою пищи казаков. Странно было даже с непривычки видеть, как громадная птица, имеющая около девяти футов в размахе крыльев, пролетала всего на несколько десятков шагов над нашею юртою или над нашими головами и тут же опускалась на землю. Стрелять дробью в такую махину казалось как-то стыдно да, пожалуй, часто и бесполезно; поэтому все ягнятники убивались пулями из берданок. Вскоре мы настреляли десятка два этих великолепных птиц, из которых шесть наилучших экземпляров взяты были для коллекции.

Снежные грифы,[406] как сказано выше, вели себя осторожнее ягнятников. Они постоянно только парили над нашим бивуаком, а затем усаживались, иногда кучею, на скате горы, шагах в пятистах от нашего стойбища. Тогда все мы, двенадцать человек, посылали в них залп из берданок, но, к удивлению, большею частию безуспешно. Пробовал я стрелять в лет этих громадных птиц, но опять-таки мало выходило толку. Правда, пуля почти всегда громко щелкала в маховые перья могучих крыльев, но в самое туловище не попадала, хотя расстояние не превосходило двухсот или трехсот шагов и гриф, как обыкновенно, летел совершенно плавно. Впрочем, туловище самой птицы сравнительно невелико, немного больше гусиного, и попасть пулею в такую малую, притом движущуюся, цель, на значительную дистанцию, конечно, очень трудно. Выпустив несколько десятков патронов, я убил в лет только двух ягнятников и ни одного снежного грифа. Тогда решено было добыть этих птиц посредством отравленного мяса. Посыпав кишки и прочие внутренности зарезанного для еды барана синеродистым калием, мы выложили их на то место, где обыкновенно садились снежные грифы. Последние, конечно, тотчас заметили приманку, но сразу заподозрили что-то недоброе. Долго, пожалуй часа два или три, кружились терпеливые птицы над соблазнительною едою, садились возле нее на землю, затем опять поднимались, но все-таки не трогали. Тем временем успели отравиться два ягнятника, которых мы тотчас же убрали. Обстоятельство это еще более усилило подозрительность снежных грифов. Их собралось уже штук тридцать или сорок, круживших над местом приманки целою стаею, красиво пестревшею на темно-голубом фоне ясного неба. Наконец вдруг один из грифов, быть может еще неопытный или наиболее жадный, стремглав наискось полетел к приманке, сел возле нее и принялся за кишки. Это было сигналом для остальных птиц, которые все сразу бросились к своему товарищу. Но не успели еще опуститься задние экземпляры, как стая снова поднялась и испуганно полетела прочь. Оказалось, грифы уже успели схватить отравленное мясо, и яд подействовал так быстро, что шестеро из них мгновенно упали мертвыми. За ними тотчас же были посланы казаки, которые и принесли добычу к нашему бивуаку.

Тем же синеродистым калием мы пробовали, по пути в Тибете, отравлять на ночь внутренности убиваемых яков или куланов, но волки и кярсы чуяли запах яда и не трогали приманки. Неуспешна была также ловля вышеназванных зверей и капканами, которых у нас имелось несколько, но, к сожалению, все небольших, так что попавшийся в них волк или даже кярса легко высвобождали свои лапы. Лишь однажды, именно на нынешней стоянке, Ф. Л. Эклону удалось поймать кярсу благодаря тому, что зверь попал сразу в два капкана переднею и заднею лапами. Этот кярса, весьма обыкновенный во всем Северном Тибете, оказался новым видом, который я предлагал уже в девятой главе назвать Canis (Vulpes) ekloni. Имея хорошие, сильные капканы, в Северном Тибете можно добыть много как кярс, так и волков, ибо здешние звери не знают еще подобной ловушки.

Сношения с местными жителями. Тибетцы, кочевавшие в окрестностях нашей стоянки, сначала сильно чуждались нас, так что лишь под угрозою грабежа продавали нам баранов. Но затем, освоившись с нашим здесь пребыванием, притом видя, что мы никому и ничего дурного не делаем, местные кочевники ежедневно стали являться к нам то в качестве зрителей, то приносили продавать масло и чуру или приводили на продажу баранов и лошадей. За все это запрашивали цены непомерные и вообще старались надуть всяческим образом. Вместе с мужчинами иногда являлись и женщины, которых влекло главным образом любопытство.

К сожалению, незнание языка чрезвычайно мешало нашим сношениям с туземцами. Объяснялись мы большей частью пантомимами или с помощью нескольких монгольских слов, которые понимали некоторые из тибетцев.

Типы приходивших к нам как мужчин, так и женщин втихомолку срисовывал В. И. Роборовский, всегда искусно умевший пользоваться для этого удобными минутами. Когда, в свою очередь, нам или чаще нашим казакам случалось заходить в палатки соседних тибетцев, то эти последние, видимо, старались поскорее выпроводить непрошеных гостей; ни разу не предлагали чаю или молока, что всегда делается в каждой монгольской юрте; словом, не высказывали гостеприимства – лучшего обычая всех азиатских кочевников.

Проход наш без проводника через Северный Тибет, побитие ёграев, о чем здесь везде уже знали, наше скорострельное оружие и уменье стрелять – все это производило на туземцев необычайное впечатление, еще более усилившееся теми нелепыми слухами, которые распускала про нас народная молва. Так, везде уверяли, что мы трехглазые, чему поводом служили кокарды наших фуражек; что наши ружья убивают на расстоянии необычайном и стреляют без перерыва сколько угодно раз, но сами мы неуязвимы; что мы знаем все наперед и настолько сильные в волшебстве, что даже наше серебро есть заколдованное железо, которое со временем примет свой настоящий вид. Ради этой последней нелепости тибетцы сначала не хотели продавать нам что-либо и лишь впоследствии разуверились в мнимой опасности, хотя все-таки не вполне.

Тибетские солдаты. Из отряда, выставленного на границе владений Далай-ламы, при нас находились посменно пятеро солдат под предлогом охраны, в сущности, конечно, для того, чтобы наблюдать за нами. В этом откровенно сознались и сами солдаты, которые в большинстве были довольно услужливы, в особенности когда мы вдоволь кормили их бараниной.

От солдат мы опять узнали, что против нашей горсти собран в Напчу большой отряд, которому предписано силою противиться нашему дальнейшему движению. «Под страхом смертной казни нам велено драться с вами, а не убегать, – простодушно объясняли солдаты, – но что мы можем сделать против ваших ружей и вашей смелости; при первых выстрелах с вашей стороны мы все побежим, а там пусть что будет, то будет. Да и наши начальники трусят не меньше нас; они постоянно молят бога, чтобы беда миновала».

Караульные солдаты принадлежали к войскам Далай-ламы. Армия этого последнего, вероятно вследствие ограничения, сделанного китайцами, состоит только из тысячи человек регулярных солдат. Пятьсот из них набираются в собственно далайламской провинции Уй, другие пятьсот присылаются из провинций Дзанг от банчин ирембучи, лица равноправного с Далай-ламою в буддийской иерархии.[407]

Разделяются тибетские солдаты на пеших и конных. Вооружение тех и других, сколько кажется, одинаково. Оно состоит из сабель, пик и фитильных ружей; последние, впрочем, далеко не у всех. Обмундирование не отличается от обыкновенной народной одежды. Набираются солдаты из тех семейств, где много мужчин. Эти семейства освобождаются от платежа податей. На службу поступают лет тринадцати или четырнадцати и служат до глубокой старости. От казны получают лошадь (кавалеристы), оружие, одежду и на продовольствие по три мешка ячменя в год; сверх того каждому солдату выдается ежегодно три лана жалованья. Откупиться от военной службы можно поставкою лошадей и продовольствия для войск. В случае нашествия неприятеля производится поголовное ополчение. В военном отношении тибетские солдаты, сколько мы их видели, ниже всякой критики.

Неудачная посылка в Напчу. Через неделю после нашего прибытия на ключ Ниер-чунгу, пользуясь сменой караульных солдат, я послал с ними в деревню Напчу казака и переводчика для того, чтобы купить чаю и дзамбы, бывших у нас на исходе. Кроме того, посланным поручено было разузнать, что возможно, относительно посещения Лхасы и про окрестную страну. Однако посланцы эти недалеко уехали. Их задержали в тибетском отряде, выставленном на границе, и не пустили далее, провизию же и чай обещали доставить по получении ответа насчет нас из Лхасы. Настаивать сильно из-за пустяков не следовало, и мы решили обождать.

Торговый тибетский караван. Спустя еще немного, невдалеке от нашего бивуака расположился на дневку караван тибетских торговцев, направлявшихся из Лхасы в Синин. Всего в этом караване было около двухсот вьючных яков, несколько верблюдов и 22 человека. Везли они в Синин – главный пункт торговли Северного Китая с Тибетом – сукно, курительные свечи и другие предметы для богослужения, священные буддийские книги, лекарства, пряности, сахар и пр. Товары эти идут из Синина частью в самый Китай, но всего более на север в Монголию. Обратно же из Синина в Лхасу направляются различные китайские и преимущественно пекинские товары, как-то: шелковые материи, далембы, фарфоровая посуда, седла, чугунные чаши, сапоги, огнива, ножи, трубки и разные другие поделки; возят даже такие мелочи, как, например, китайский уксус. Впрочем, самый провоз стоит недорого, так как вьючные яки довольствуются подножным кормом; время же, потребное для прохода – от двух до трех месяцев в один конец, – мало ценится, как и у всех азиатцев вообще. Только разбойники ёграи и голыки нередко нападают на такие караваны; но более ловкие хозяева умеют откупиться и поладить с этими разбойниками, преследующими, главным образом, караваны монгольских богомольцев. Торговые караваны между Лхасою и Синином ходят ежегодно несколько раз осенью, зимою или самою раннею весною. Купцы (по-тибетски сумбуны) ездят почти одни и те же; для развлечения они берут иногда с собою и своих жен. Путем следования избирается или обыкновенная дорога северных богомольцев через Цайдам и Куку-нор, или более прямая, отворачивающая от вышеназванной на р. Тан-чю у южной подошвы Тан-ла.

Монголы-переводчики. Вместе с торговым караваном прибыли и трое наших знакомцев монголов, тех самых, которые впервые встречали нас с тибетскими чиновниками и теперь следовали на родину. Монголам этим мы несказанно обрадовались и тотчас же завербовали одного из них, именно цайдамца, к себе в переводчики, на случай движения в Лхасу, или в проводники, если придется возвращаться обратно. Два другие монгола – ламы, уроженцы хошуна Карчин, также не пожелали следовать далее с купеческим караваном, опасаясь нападения разбойников и присоседились к нам. Таким образом мы сразу приобрели двух переводчиков, которые очень много помогли нам в дальнейших сношениях с местными жителями. Монголы сообщили что, по слухам, в Лхасе идет сильный переполох вследствие нашего прибытия; народ возбужден, а власти не знают, что делать. Далее, те же монголы уверяли, что в столице Далай-ламы наверное прибегнут теперь к различным гаданиям и шаманству, для чего в Лхасе имеется особая кумирня, где избранные ламы творят заклинания и при этом рубят саблями собачьи черепа. После такого волшебства жертва умирает, хотя бы находилась за тысячи верст. Даже китайцы веруют в силу подобных заклинаний и боятся их.

Сведения, ими сообщенные. Новоприбывшие монголы как теперь, так и после, при обратном нашем следовании через Тибет, сообщили нам, что знали про эту страну. Правда, сведения эти отчасти требуют проверки и во многом уже известны от прежних путешественников; тем не менее я постараюсь ниже передать то, что казалось нам более правдоподобным и менее известным.

Маршрут от деревни Напчу до Лхасы. Конечно, прежде всего мы расспрашивали про дальнейшую дорогу в Лхасу и наши переводчики дали нам следующие показания относительно маршрута из деревни Напчу в столицу Далай-ламы.

Деревня Напчу на р. Хара-усу, или Нап-чю по-тибетски. Река эта вытекает из озера Амдо-цонак, лежащего верстах в 80-100 западнее Напчу; от этой деревни Хара-усу течет на юго-восток.

Стойбище Сан-шюн – до тридцати черных палаток. Дорога колесная; по пути две речки – Дзам-чю и Чюк-чю; обе текут с северо-востока и впадают в р. Хара-усу. Перевал через снеговой хребет Самтын-кансыр, который идет с запада и тянется далеко к востоку. Самый перевал, называемый Лан-лю, удобен для перехода верблюдов и даже телег. Вблизи него с запада стоит высокая снеговая вершина, называемая также Самтын-кансыр, а еще немного западнее другая высокая гора – Напчин-тан-ла. С южного склона горы Самтын-кансыр вытекает р. Уй-мурень, на которой стоит Лхаса.

Стойбище Редын – четыре черные палатки. Дорога колесная, идет сначала вниз по р. Уй-мурени; затем перевал через хребет Джок-цо-ла. С этих гор вытекает р. Дам-чю, впадающая в Уй-мурень.

Деревня Лха-гын-дзун на р. Уй-мурени – двенадцать домов, построенных из камня. Первые пашни; дорога колесная; по пути два небольших хребтика. Деревня Пон-до-дзун – до тридцати домов, на довольно большой реке Пон-чю. Через эту реку мост, сделанный из параллельно висячих железных цепей, между которыми вшита кожа, а на ней положены доски. Мост только для пешеходов; телеги и скот переправляют вплавь или вброд при малой воде. Пашни. Дорога колесная.

Деревня Лхюн-дюб-дзун – большая; пашни; дорога неколесная. В средине пути большой снеговой хребет Чок-ла, который идет к западу и верст через 250 или 300 (14 дней пути) соединяется с горами Самтын-кансыр.

Деревня Ним-бу-дзун – четыре дома; пашни; дорога неколесная. По пути высокий, но не вечноснеговой хребет Го-ла; перевал через него недоступен для верблюдов; однако в крайности можно сделать обход.

Город Лхаса. Местность – равнина; дорога колесная.

Всего от Напчу до Лхасы считается около 450 китайских ли; напрямик же по карте расстояние равняется 250 верстам. Все вышеназванные станции казенные; на них содержат лошадей, мулов и яков для проезда чиновников и правительственных курьеров. Караваны ходят на яках или, в редких случаях, на верблюдах; последним мешает не столько самая дорога, сколько недостаток корма в местах оседлых. Путь от Напчу до Лхасы продолжается на верблюдах четырнадцать суток, а на яках до двадцати.

О Лхасе. Про столицу Далай-ламы нам довольно много рассказывал один из наших же переводчиков, именно лама из Карчина, шесть лет проживший в Тибете. Впрочем, сведения его почти те же, каковые известны от путешественников, лично побывавших в Лхасе.[408]

Город этот, называемый монголами Барун-дзу (Западное святилище) или Мунху-дзу (Вечное святилище), расположен на абсолютной высоте 11 700 футов[409] в равнине на правом берегу р. Уй-мурени (по-тибетски Ки-чю), в одном дне верхового пути от впадения ее в Яру-цампо. Дома построены из глины и камней.[410] Постоянных жителей около двадцати тысяч, но с торговцами и богомольцами, приходящими зимой, цифра эта возрастает до сорока или до пятидесяти тысяч человек. Духовный, т. е. дамский, элемент преобладает. По национальностям жители Лхасы состоят из тибетцев, китайцев, пебу, или индусов, приходящих из Бутана, и кашмирцев, известных под названием качи. Последние, все магометане, составляют отдельную общину, занимаются исключительно торговлей и имеют собственного старшину, признаваемого правительством. Пебу почти все ремесленники и славятся в особенности обработкой металлов. Китайцы, проживающие в Лхасе, занимаются также торговлей; кроме того, здесь, при китайском резиденте, состоит несколько сот солдат.[411] Товары в столицу Далай-ламы привозятся главным образом из Китая, в меньшем количестве из Кашмира и Индии. Дороговизна в Лхасе на все очень велика; деньги дешевы и их много. Народ весьма испорчен нравственно; много воров и развратных женщин; между ламами сильно распространен грех содомский. Однако, по общему убеждению, все грехи эти будут богом прощены, так как они творятся в святом городе.

Местопребыванием Далай-ламы служит обширный монастырь Буддала [потала], построенный на скалистом холме близ северо-западной оконечности Лхасы. Летом же Далай-лама живет в кумирне Норбулинка, лежащей невдалеке, западнее Буддалы. В самой Лхасе, кроме Буддалы, считается одиннадцать кумирен, вообще богатых и многолюдных. Помимо того, в ближайших окрестностях описываемого города построено также много кумирен, из которых самые знаменитые: Сэра, Брайбон и Гаддан; их начальником считается сам Далай-лама. Общее число лам в собственных владениях этого последнего наши монголы определяли до пятидесяти тысяч человек.

О Далай-ламе. О Далай-ламе[412] мы узнали от своих монголов следующее. Предшественник нынешнего Далай-ламы умер[413] в 1874 году в возрасте 22 лет. Как говорят, он был отравлен приближенными ламами, подкупленными светским правителем Тибета номун-ханом,[414] с которым этот Далай-лама не ладил.

Нынешний глава буддийского мира, составляющий, сколько кажется, тринадцатое перерождение Далай-ламы, найден был[415] в Юго-Восточном Тибете, в восьми днях верхового пути от Лхасы, в богатом тибетском семействе. Таким образом, новому тибетскому первосвященнику в то время, когда мы шли к нему, т. е. в 1879 году, от роду было только пять лет.

Обыденная жизнь Далай-ламы не отличается от жизни других тибетцев. Пищею его также служит баранина, рис, дзамба, чай, масло, чура, тарык и изредка суп из старых толченых костей, который, по общему в Тибете поверью, укрепляет здоровье.

В известные дни тибетский полубог восседает в кумирне на престоле, к подножию которого подходят богомольцы; на их голову Далай-лама кладет свою руку. Удостоиться подобного рукоположения считается величайшею благодатью, для получения которой верующие нередко тратят последнее состояние и рискуют всеми трудностями далекого путешествия. Да и в самой Лхасе можно видеть Далай-ламу в кумирне, лишь заплатив за то не менее пяти лан; богатые же люди нередко делают большие приношения. Вообще в казну Далай-ламы ежегодно поступают значительные суммы, которые идут на украшение кумирен, на содержание бесчисленных лам, наконец, вероятно, и расхищаются приближенными ламами. Последние всячески эксплоатируют имя и значение своего патрона. Так, не говоря уже о продаже различных амулетов и писанных заклинаний, самые нечистоты Далай-ламы, приготовленные в виде небольших шариков, продаются на вес золота богомольцам.[416] Последние хранят, как величайшую святыню, подобную драгоценность, и глотают ее при тяжких болезнях, чтобы получить исцеление, или в час смерти для отпущения грехов.

Вообще жизнь Далай-ламы крайне незавидная: за каждым его шагом следят приближенные ламы, номун-хан и китайские резиденты; нет возможности увернуться от подобной опеки, тем более юноше бесхарактерному и неразвитому, каковым, благодаря своему воспитанию, вероятно, и бывает каждый Далай-лама. Если же случайно появится на далайламском престоле человек талантливый и энергичный, то он неминуемо будет изведен своими приближенными.

Труп умершего Далай-ламы хоронят на дворе Буддалы в сидячем положении; над ним выстраивают часовню с позолоченною крышею. Каждая из таких часовен имеет сажени две или три высоты, и только часовня пятого по счету Далай-ламы значительно поднимается над прочими. Подобным же образом хоронят и банчин ирембучи; но могил этого последнего в Буддале только пять.

О населении Тибета. Относительно населения Тибета те же монголы, конечно, не могли иметь точных сведений. Тем не менее, ввиду полной гадательности цифр, которыми определяют число жителей этой страны различные географы, полагавшие сначала, согласно свидетельству монаха Orazio de la Penna, 33 миллиона, а затем спустившие эту цифру на пять или даже на четыре миллиона – не лишним будет привести те данные, которые получены нами от наших переводчиков. По их словам, у Далай-ламы в провинции Уй – 13 аймаков; у банчин ирембучи в провинции Дзанг – 9 аймаков; в провинции Кам – 64 аймака; наконец, в четвертой тибетской провинции Нгари, вообще весьма слабо населенной, число аймаков наши рассказчики не знали. Таким образом, общее число аймаков в трех тибетских провинциях – 86. Полагая круглым числом на каждый аймак даже по десяти тысяч душ обоего пола, мы получим цифру, меньшую миллиона. Затем, если прибавить сюда слабое население провинции Нгари и различных инородцев, обитающих в особенности в Восточном Тибете, то общая цифра населения этой страны едва ли превысит полтора миллиона. Вероятность такого вывода подтверждается еще и тем соображением, что весь Тибет, состоящий из высоких пустынных плоскогорий или из местностей, покрытых дикими горами, пожалуй, не может прокормить более густое население. Даже пастбища здесь вообще скудны, так что и для кочевой жизни мало простора; обширная же северная часть страны почти вовсе необитаема. Да, наконец, во всей Монголии, гораздо более обширной по пространству и более привольной пастбищами для скота, всего только 3–4 миллиона жителей, и значительно большему числу кочевников здесь негде уместиться.

Приезд посланцев из Лхасы. На шестнадцатый день нашего стояния близ горы Бумза, именно 30 ноября, к нам, наконец, приехали двое чиновников из Лхасы в сопровождении начальника д. Напчу и объявили, что в ту же Напчу прибыл со свитою посланник (гуцав) от правителя Тибета номун-хана, но что этот посланник лично побывать у нас не может, так как сделался нездоров после дороги. Вместе с тем приехавшие объяснили, что по решению номун-хана и других важных сановников Тибета нас не велено пускать в Лхасу. На мой вопрос, какое участие принимал в таком решении китайский резидент, чиновники отвечали, что им до китайцев нет дела и что они повинуются лишь своим природным правителям; что, наконец, китайский резидент даже не знает о нашем прибытии. Последнее заявление, несомненно, было ложно; китайцы, конечно, желали быть лишь в стороне от этого дела. Притом самая болезнь главного посланника казалась подозрительною – отговорка нездоровьем составляет обыденную уловку азиатских правителей и чиновников в затруднительных случаях. При таких обстоятельствах я велел своим переводчикам передать приехавшим чиновникам, что так как не они же уполномочены тибетским номун-ханом объявить мне мотивы и решение не пускать нас далее, то я желаю непременно видеться и переговорить с главным посланцем; затем прошу, чтобы о нашем прибытии тотчас было дано знать китайскому резиденту и от него привезено дозволение или недозволение итти нам в Лхасу, а равно присланы письма и бумаги, которые непременно должны быть получены из Пекина тем же амбанем на наше имя. Наконец я заявил, что если через два-три дня тибетский посланник к нам не приедет, то я сам пойду к нему в Напчу для переговоров. Чиновники обещали исполнить мои желания, но при этом умоляли, чтобы мы не двигались вперед, так как, в подобном случае, им не избежать сильной кары по возвращении в Лхасу.

Действительно, подобное наше движение, вероятно, было для тибетцев крайне нежелательно, так как через день после отъезда первых вестовщиков, к нам явился сам посланник со свитою. Немного ранее его приезда, невдалеке от нашего стойбища, были приготовлены две палатки, в которых прибывшие переоделись и затем пришли к нам. Главный посланец, как еще ранее рекомендовали его нам прибывшие чиновники, был один из важных сановников Тибета, быть может, один из четырех калунов, т. е. помощников номун-хана; узнать про это обстоятельство мы не могли. Имя этого сановника было Чжигмед-Чойчжор. Вместе с ним прибыли наместники трех важных кумирен и представители 13 аймаков собственно далайламских владений.

Главный посланник был одет в богатую соболью курму, мехом наружу, спутники же его имели платье попроще.

После обычного спроса о здоровье и благополучии пути посланник обратился к нам с вопросом: русские ли мы или англичане? Получив утвердительный ответ на первое, тибетец повел длинную речь о том, что русские никогда еще не были в Лхасе, что северным путем сюда ходят только три народа – монголы, тангуты и китайцы, что мы иной веры, что, наконец, весь тибетский народ, тибетский правитель номун-хан и сам Далай-лама не желают пустить нас к себе. На это я отвечал, что хотя мы и разной веры, но бог один для всех людей; что по закону божескому странников, кто бы они ни были, следует радушно принимать, а не прогонять; что мы идем без всяких дурных намерений, собственно посмотреть Тибет и изучить его научно; что, наконец, нас всего 13 человек, следовательно мы никоим образом не можем быть опасны. На все это получился тот же самый ответ: о разной вере, о трех народах, приходивших с севера и т. д. При этом как сам посланник, так и вся его свита, сидевшие в нашей юрте, складывали свои руки впереди груди и самым униженным образом умоляли нас исполнить их просьбу – не ходить далее. О каких-либо угрозах не было и помину; наоборот, через наших переводчиков прибывшие тибетцы предлагали оплатить нам все расходы путешествия, если мы только согласимся повернуть назад. Даже не верилось собственным глазам, чтобы представители могущественного Далай-ламы могли вести себя столь униженно и так испугаться горсти европейцев. Тем не менее, это было фактом, и фактом знаменательным для будущих попыток путешественников проникнуть в Тибет.

Мое решение возвратиться. Хотя мы уже достаточно сроднились с мыслью о возможности возврата, не дойдя до Лхасы, но в окончательную минуту такого решения крайне тяжело мне было сказать последнее слово: оно опять отодвигало заветную цель надолго, быть может навсегда, и завершало неудачей все удачи нашего путешествия. Но итти наперекор фанатизма целого народа для нас было бесцельно и невозможно – следовало покориться необходимости.

Оставив в стороне вопрос об уплате издержек как недостойный чести нашей, я объявил тибетскому посланнику, что ввиду всеобщего нежелания тибетцев пустить нас к себе, я соглашаюсь возвратиться; только просил, чтобы посланники выдали мне от себя бумагу с объяснением, почему не пустили в столицу Далай-ламы. Тогда тибетцы попросили дать им несколько времени на обсуждение подобного заявления и, выйдя из нашей юрты, уселись невдалеке на землю в кружок, где советовались с 1/4 часа. Затем опять возвратились к нам, и главный посланник сказал, что требуемой бумаги он дать не может, так как не уполномочен на то ни Далай-ламой, ни номун-ханом. Желая на всякий случай иметь подобный документ, я объявил, в ответ на отказ тибетцев: завтра утром мы выступаем с своего бивуака; если будет доставлена требуемая бумага, то пойдем назад, если же нет, то двинемся к Лхасе.

Опять начался совет между посланцами, и, наконец, главный из них передал через нашего переводчика, что он и его спутники согласны дать упомянутую бумагу, но для составления ее всем им необходимо вернуться к своему стойбищу, расположенному верстах в десяти от нас, на границе далай-ламских владений. «Там, – добавил посланник, – мы будем вместе редактировать объяснения насчет отказа о пропуске вас в Лхасу, и если за это впоследствии будут рубить нам головы, то пусть уже рубят всем». В ответ я сказал посланнику, что путешествую много лет, но нигде еще не встречал таких дурных и негостеприимных людей, каковы тибетцы; что об этом я напишу и узнает целый свет; что рано или поздно к ним все-таки придут европейцы; что, наконец, пусть обо всем этом посланник передаст Далай-ламе и номун-хану. Ответа на подобное нравоучение не последовало. Видимо, тибетцам всего важнее теперь было выпроводить нас от себя; об остальном же, в особенности о мнении цивилизованного мира, они слишком мало заботились.

Утром следующего дня, лишь только начало всходить солнце, тибетские посланцы снова приехали к нам и привезли требуемую бумагу. Началось чтение ее и перевод с тибетского языка на монгольский, а с монгольского, через казака Иринчинова, на русский.

Вот подлинный текст этого документа, перевод которого обязательно сделан профессором В. П. Васильевым:

«Так как Тибет страна религии, то случалось, что в него и прежде и после приходили известные (буквально – поименованные) люди из внешних стран. Но те, которые сыздавна не имели права приходить, по единогласному давнишнему решению князей, вельмож и народа, не принимаются, и велено не на живот, а на смерть охранять, о чем испрошено через живущего в Тибете амбаня высочайшее утверждение. Теперь же в местности Пон-бум-чун, принадлежащей к Цза-мар, в (стране) Нагчу в 10-й луне 13-го числа явились, с намерением итти в Тибет, чаган-ханов[417] амбань (генерал) Николай Шибалисики, тусулачи (помощник) Акэлонь, тусулачи Шивийковсики[418] с десятью слугами и солдатами. По известии об этом от местного начальства, многие тибетцы отправлены были для расспросов и когда они (т. е. мы) оставались на месте двадцать дней, посланные из (кумирен) Сэра, Брайбона и Галдана со многими тибетцами и светскими просили воротиться, и при личном свидании объясняли тщательно вышесказанные обстоятельства, что в Тибет нельзя приходить – (отвечали) что если вы все дадите письменное скрепленное удостоверение, что нельзя приходить, вернемся, иначе завтра же отправимся в Лхасу; почему мы и просили воротиться, как издревле кто бы ни пришел из не имеющих права приходить.

Наместник брайбонский Лобзан Дандор. Наместник в сэраском храме великой Яны Гэньдун Чойраг. Наместник в храме великого победоносца в Галдане Ринчэнь Санбо. Тибетский степной управитель всех светских, малый-ханбо Чжигмед Чойчжор. Цзэчжун (приближенный вельможа) Чжанчув Гэлэг. Цзэчжун Ешэй Даньцзинь. Шотсрун (чин) Дордж Да-дул. Шотсрун Ванчжали Норву. Управляющий Нагчу шотсрун Намчжел Дордже. Цзэчжун Чжалзан Нойруб. В год земли и зайца в 11 луне 3 числа».

По прочтении бумага за печатью посланника была передана мне. Тогда скрепя сердце я объявил, что возвращаюсь назад и велел снимать наш бивуак. Пока казаки разбирали юрту и вьючили верблюдов, мы показывали тибетцам свое оружие и опять уверяли, что приходили к ним без всяких дурных намерений; наоборот, с самыми дружескими чувствами. Поверили ли посланцы этому или нет, но только, под влиянием успеха своей миссии, они весьма любезно распрощались с нами.

Потом, стоя кучей, долго смотрели вслед нашему каравану до тех пор, пока он не скрылся за ближайшими горами. Конечно, в Лхасе, да и во всем Тибете, возвращение наше будет представлено народу, как результат непреодолимого действия дамских заклинаний и всемогущества самого Далай-ламы.

Четвертый раз не попадаю в столицу Тибета. Итак, нам не удалось дойти до Лхасы: людское невежество и варварство поставили тому непреодолимые преграды! Невыносимо тяжело было мириться с подобной мыслью и именно в то время, когда все трудности далекого пути были счастливо поборены, а вероятность достижения цели превратилась уже в уверенность успеха. Тем более, что эта была четвертая с моей стороны попытка пробраться в резиденцию Далай-ламы: в 1873 году я должен был, по случаю падежа верблюдов и окончательного истощения денежных средств, вернуться от верховья Голубой реки; в 1877 году, по неимению проводников и вследствие препятствий со стороны Якуб-бека кашгарского, вернулся из гор Алтын-таг за Лоб-нором; в конце того же 1877 года принужден был по болезни возвратиться из Гучена в Зайсан; наконец теперь, когда всего дальше удалось проникнуть в глубь Центральной Азии, мы должны были вернуться, не дойдя лишь 250 верст до столицы Тибета.

Глава тринадцатая Возвращение в Цайдам

[3/15 декабря 1879 г. – 31 января/12 февраля 1880 г. ]

Неудовлетворительность нового снаряжения. – Проводник Додай. – Возможность обхода Тан-ла. – Вновь поднимаемся на это плато. – Легенды о злом духе и каменном граде. – Спуск по северному склону Тан-ла. – Охота за уларами. – Тройной караванный путь. – Остановка в горах Цаган-обо. – Геологическое действие тибетских бурь. – Охота на медведя. – Новый наш путь. – Нахальство тибетских хищников. – Белогрудый аргали. – Климат декабря. – Переход до хребта Марко Поло. – Описание этих гор. – Снежный буран. – Выносливость туземных лошадей. – Место размножения антилоп оронго. – Хребет Гурбу-найджи. – Река Найджин-гол. – Хребет Торай. – Идем вниз по Найджин-голу. – Зимующие птицы. – Выход в Цайдам. – Сведения о западной части этой страны. – Переход по Южному Цайдаму. – Неприятности нашего вожака. – Прибытие в хырму Дзун-засак

Неудовлетворительность нового снаряжения. Необычайно скучными показались нам, в особенности первые, дни нашего обратного движения в Цайдам. Помимо недостижения Лхасы, как главной причины, вызывавшей общее уныние, невесело было подумать и вперед. Здесь перед нами опять лежали многие сотни верст трудного пути по Северному Тибету, на морозах и бурях глубокой зимы, которая теперь наступила. Притом с большим вероятием можно было рассчитывать, что на Тан-ла нас снова встретят ёграи, имевшие достаточно времени собраться с силами. Наконец, самое снаряжение нашего каравана теперь далеко нельзя было назвать удовлетворительным. Несмотря на все старания, во время стоянки на ключе Ниер-чунгу мы могли купить и променять только 10 лошадей; верблюдов, годных для пути, осталось лишь 26; из них почти половина были слабы, ненадежны. Затем, для собственного продовольствия, помимо баранов и масла, мы добыли только пять пудов дзамбы и полпуда сквернейшего кирпичного чая, который монголы совершенно верно называли «мото-цай», т. е. чай деревянный, так как его распаренные листья вполне походили на листья старого веника. В видах необходимой экономии чай этот, один и тот же, варился по нескольку раз, а дзамба выдавалась по небольшой чашке в день на человека. К довершению огорчений, мы даже не получили писем, присланных в Лхасу через наше посольство из Пекина. Тибетские посланцы категорически отказались от передачи нам этих писем, объясняя, что если они присланы китайскому резиденту, то последний, по нашем уходе, отошлет всю корреспонденцию обратно в Пекин, что действительно потом и случилось.

Здоровье наше в общем также нельзя было похвалить, несмотря на долгий отдых, который все мы только что имели.

Между тем, необходимо было держаться настороже, ради чего по ночам казаки дежурили попарно в три смены, мы же спали не раздеваясь; в караване все ехали, как и прежде, вполне вооруженные.

Проводник Додай. Вместе с нами теперь отправлялись и приятели монголы, оказавшие нам немало услуг, в особенности в последние дни пребывания на ключе Ниер-чунгу. Как говорилось выше, двое из этих монголов были ламы из хошуна Карчин, а третий цайдамец, по имени Дадай; он приходился племянником тому самому Чутун-дзамбе, который служил нам проводником во время первого путешествия по Северному Тибету, в конце 1872 и в начале 1873 г. Подобно своему дяде, Дадай отлично знал путь, так как уже восемь раз ходил из Цайдама в Лхасу проводником караванов, то богомольческих, то торговых. Хотя новый вожак взял с нас красную цену,[419] но зато мы могли пользоваться от него необходимыми расспросами и пройти более пятисот верст по новым местностям. Услуги Дадая сказались на первых же порах: с его помощью мы закупили свое скудное продовольствие, а на р. Сан-чю приобрели еще четырех верховых лошадей, которые для нас были крайне необходимы; затем Дадай секретно разведал, что вслед за нами на один переход поедут тридцать тибетских солдат, обязанных ежедневно доносить в д. Напчу, что мы делаем; все же тибетские посланцы будут жить в той же Напчу, пока мы не перевалим за Тан-ла.

Возможность обхода Тан-ла. Помимо прямой караванной дороги через этот хребет, существует еще и другой обходный путь, которым можно избежать перевала, а главное – обойти ёграев. Таким путем пользуются иногда караваны, предпочитающие лучше пробыть лишних две-три недели в дороге, чем подвергнуться нападению разбойников. Обходный путь направляется из д. Напчу на западный угол Тан-ла, до которого считается от той же Напчу 22 дня пути на яках.[420]

Дорогою здесь приходится переваливать два небольших горных хребта: Би-ла, в восьми днях пути от Напчу, и Кар-ла – в расстоянии еще четырех дней пути далее. Остальная местность – долины и холмистые степи; воды везде довольно. Кроме того, нужно переходить через большую реку Зачацампо,[421] которая течет на юго-запад в озеро Митык-джансу. Когда у них появляется падеж на скот, то его обгоняют кругом озера и болезнь прекращается.

От западного угла Тан-ла обходная дорога направляется к р. Думбуре-гол, где и выходит на северный, так называемый тайджинерский,[422] путь. Следование сюда на яках продолжается еще 23 дня; так что всего на обход Тан-ла потребно 45 дней вьючного движения на яках и вдвое менее того на верблюдах. Наш проводник Дадай ходил два раза этим путем, и, конечно, мы теперь не упустили бы благоприятного случая посмотреть лишний клочок Тибета, если бы имели более надежных верблюдов.

Вновь поднимаемся на это плато. Простояв трое суток на р. Сан-чю, в ожидании пока Дадай разыщет и купит четырех верховых лошадей, мы отправились на Тан-ла прежнею дорогою вверх по р. Тан-чю. Подъем, как уже было говорено ранее, здесь прекрасный; итти с караваном удобно. Мешает только громадная абсолютная высота, но теперь мы достаточно к ней привыкли. В подмогу ночным караулам полная луна ярко светила ночью, так что ёграи врасплох застать нас не могли. К удивлению, мы нигде не встречали стойбищ этих разбойников, ни на минеральных ключах, возле которых теперь дневали, ни на том месте, где на нас произведено было нападение. Только дважды заметили вдали, на горах, нескольких всадников, которые быстро исчезли. Так совершенно спокойно поднялись мы и на перевал Тан-ла. Видимо стало, что ёграи не только не решались вновь напасть на нас, но даже укочевали с дороги в стороны, вероятно, опасаясь враждебных действий с нашей стороны.

Легенды о злом духе и каменном граде. При перевале через Тан-ла проводник сообщил нам две легенды, трактующие об этой местности. В первой из легенд говорится, что в давние времена на горе, близ перевала, жил злой дух, напускавший всякие беды на проходившие караваны. Умилостивить его невозможно было никакими жертвами. Тогда один из тибетских святых, ехавший из Лхасы в Пекин, поднявшись на Тан-ла, специально занялся искоренением опасного дьявола и так донял его своими молитвами да заклинаниями, что тот обратился в веру буддийскую и сделался добрым бурханом (божком), который теперь покровительствует путникам. С тех пор, уверенно добавил монгол, проходить здесь стало гораздо легче.

Вторая легенда гласит, что много лет тому назад, когда еще все буддийские святые пребывали в Тибете, халхаский хан Галдзу-Абуте направился сюда с войском, чтобы похитить Далай-ламу и перевезти его на жительство в свои владения. Тибетцы не могли силою остановить монголов, но, с помощью своих святых, напустили на них каменный град, который побил множество неприятельских воинов; сверх того, часть их истребили дикие яки. Однако Галдзу-Абуте с уцелевшими шестнадцатью человеками дошел до Лхасы, завладел одним из важных хубилганов, т. е. святых, и с его согласия перевел этого святого на жительство в Ургу. С тех пор там пребывает великий кутухта.[423] Каменный же град, сыпавшийся с неба на монголов, до сих пор еще лежит на северном склоне Тан-ла в верховьях р. Тан-чю. Действительно, там, недалеко влево от нашего пути, верстах в десяти от перевала, на одной из речек, притекающих с западных гор, проводник указал нам большие кучи каменных шариков величиною от обыкновенного до грецкого ореха. Шарики эти оказались обыденными известковыми конкрециями (стяжениями), вымытыми, по-видимому, из лёсса и нанесенными в кучи тою же речкою при большой воде. Пройдохи монгольские ламы набирают с собой целые вьюки этой святости в Халху и, конечно, дома не остаются в убытке.

Спуск по северному склону Тан-ла. Несмотря на чрезвычайно удобный подъем на Тан-ла и на облегченные до крайности вьюки, мы все-таки должны были заплатить дань этой трудной местности в виде двух караванных верблюдов, которые, выбившись из сил, не могли итти далее. Кроме того, наметились еще несколько кандидатов на подобную же участь. Отдалить ее на время могло лишь то обстоятельство, что теперь, т. е. от перевала Тан-ла до р. Мур-усу, нам приходилось итти вниз по пологой покатости. Правда, корм был здесь до крайности плохой и притом еще вытравлен скотом ёграев, прежде здесь кочевавших, но зато снегу осталось очень мало сравнительно с тем, что было месяцем ранее. Тогда этот снег лежал на всем северном склоне Тан-ла сплошной массой на 1 фут глубины. Теперь же, от действия солнечных лучей, пыли, наносимой ветром, и прямого испарения в сильно сухой атмосфере, снег исчез и сохранился лишь в верхнем поясе Тан-ла, приблизительно до 16 000 футов абсолютной высоты; да и то лежал не глубже, как на 2–3 дюйма. Однако морозы по ночам стояли по-прежнему весьма сильные и в начале декабря, даже в более низкой долине р. Сан-чю, доходили до -33,5 °C на восходе солнца. Выгодно же для нас было то, что бури, случавшиеся, как и прежде, очень часто и приходившие всегда от юго-запада или запада, дули постоянно нам взад или в левый бок; между тем в передний путь мы всегда почти имели эти бури навстречу.

Но вообще как в первый раз, так и теперь Тан-ла оставил в нас весьма тягостное впечатление. Просто не верилось, чтобы в подобной местности, где, помимо разреженного воздуха, круглый год холод, бури, дождь, снег или град, словом, наихудшие климатические условия, могли проводить люди всю свою жизнь. Зато, вероятно, к ним и не приходила в голову мысль о том, что мир «приуготован для человека».

Впрочем, кто знает, быть может, и ёграи умеют утешаться ребяческими вымыслами о своем благополучии.

Охота за уларами. На последнем переходе с Тан-ла нам удалось на дневке в горной группе Джола отлично поохотиться за альпийскими куропатками, или уларами.[424]

В Центральной Азии известны три вида этой замечательной птицы, а именно: улар тибетский (Megaloperdix thibetanus), свойственный исключительно всему Тибету; улар гималайский (М. himalayensis), обитающий на Гималае, Тянь-шане, Сауре и, спорадически, в Западном Нань-шане; наконец улар алтайский (М. altaicus), живущий в Алтае и Хангае. Образ жизни, голос и привычки всех этих видов почти одинаковы. Везде улар является жителем высоких диких гор и притом самого верхнего, альпийского, их пояса. В глубине Центральной Азии я нигде не находил эту птицу ниже 10 тысяч футов абсолютной высоты;[425] иногда же, как, например, на Тан-ла и в других хребтах Северного Тибета, улары поднимаются до 16 тысяч футов над уровнем моря. На подобных высотах зимой и летом господствуют почти постоянные холода и непогода, пища здесь самая скудная, везде дикие скалы или безжизненные россыпи, но улары все-таки не покидают своей родины и не переходят в более низкий горный пояс. Разве зимой, когда выпадет снег, описываемые птицы спускаются из своих заоблачных высот пониже или, чаще, перекочевывают на южные малоснежные склоны гор. Холода улары не боятся и благополучно проводят долгие зимние ночи на морозах в 30 °C. Густое оперение птицы достаточно защищает ее в данном случае; притом к вечеру улар всегда позаботится набить полнехонький зоб корешками или травой, так что переваривающаяся до утра пища также способствует согреванию птицы. Питается улар исключительно растительностью альпийских лугов: корнями трав и их свежими листьями; чеснок и лук составляют любимейшее кушанье, так что в тех горах, где подобной пищи много, мясо улара, вообще весьма вкусное, напоминающее мясо индейки, пропитывается неприятным чесночным запахом.

Весной, более или менее ранней, смотря по климату местности, улары разбиваются на пары, и с тех пор, до выхода молодых, самец усердно кричит, в особенности по утрам. Оплодотворенная самка устраивает гнездо на земле или в расселине скалы. Вылупившиеся цыплята, числом от 5 до 10, держатся с матерью и отцом, которые их очень любят и усердно охраняют. При опасности выводок спасается лётом, или, если цыплята еще малы, то они залегают между камнями; старики же в это время стараются отвлечь на себя внимание врага. Затем, когда опасность миновала, выводок скликивается и иногда переходит на другое место. Притаившегося улара, даже взрослого, чрезвычайно трудно заметить, в особенности в каменной россыпи. Поздней осенью несколько выводков соединяются в одно стадо, которое живет дружно до весны и имеет общий ночлег в одном и том же месте. С такого ночлега улары поднимаются самым ранним утром, чуть забрезжит заря, и улетают на покормку на целый день, часто довольно далеко. При подъеме с места и во время полета птицы эти всегда громко кричат.

Главными врагами уларов служат орлы, в особенности хищный беркут; филин также, вероятно, истребляет этих птиц. Зато в глубине Центральной Азии они не преследуются человеком; тем не менее улары и здесь достаточно осторожны, за исключением разве Тибета.

Охота на уларов вообще весьма заманчива, хотя и сопряжена с большими трудностями по самому характеру местности, в которой обитает описываемая птица. Я всегда предавался этой охоте с увлечением и никогда не упускал удобного к тому случая. Всего лучше итти вдвоем за уларами, предварительно высмотрев и определив место, где находятся эти птицы. Последние, заметив охотника, обыкновенно пускаются бегом в гору; если же человек покажется вверху, то улары не бегут в низ горы, но тотчас же слетают и перемещаются на другую сторону ущелья. Там их встречает товарищ первого охотника и, пользуясь местностью, или подкрадывается к птицам, или, чаще, поджидает их, спрятавшись между камнями, так как севшие внизу улары непременно отправятся пешком в верх горы, иногда далеко. Вообще эта сильная птица отлично бегает по горам и, будучи подстреленной, почти всегда уходит от охотника. Притом улар чрезвычайно вынослив на рану; стрелять его нужно самой крупной дробью из отличного ружья, да и то редко когда убьешь наповал далее пятидесяти шагов. Если улары в большом стаде и притом не напуганы, то охотники вдвоем или втроем могут вдоволь пострелять, подгоняя птиц от одного стрелка к другому. Весной охотиться на уларов можно, подкрадываясь к самцам, которые, сидя на скалах или прогуливаясь по россыпям, кричат, не умолкая, целое утро.

Но всего интересней бывает охота за описываемыми птицами, если подкарауливать их на месте ночлега. Правда, приходится, как, например, в Тибете, сидеть нередко на высоте, превосходящей вершину Монблана, на сильном морозе, иногда еще с ветром, зато интерес верной добычи искупает все эти невзгоды.

Местом своего ночлега улары выбирают обыкновенно одинокие скалы на высоких, трудно доступных горных вершинах. Под этими скалами, на земле, в защите от ветра, залегают на ночь плотной кучей. Подобные излюбленные уголки служат для ночевок описываемых птиц много лет сряду, судя по обилию помета, которого иногда можно собрать несколько десятков возов. Непуганые улары прилетают на ночлег тотчас по закате солнца; но там, где эти птицы испытали преследование человека, они являются только в поздние сумерки к месту своей ночевки. Тут-то и караулит охотник. Забраться в засадку следует раньше солнечного заката и хорошенько спрятаться; не худо также одеться потеплей.

Сидишь бывало в такой засадке и с нетерпением смотришь на солнце, которое как-то лениво прячется на западе горизонта. Нижние долины уже в тени, а между тем вершины гор все еще освещены. Наконец солнце заходит, и зимняя багровая заря разливается на месте заката. Нетерпение и охотничья ажитация увеличиваются – прислушиваешься к каждому звуку, к каждому шороху… Вот стадо клушиц уселось ночевать на ближайшей скале; вот сокол-пустельга прилетел туда же; но уларов все еще нет. Наконец раздается вдали знакомый крик желанных птиц, и большое их стадо, обогнув дальние скалы, быстро несется вверх, затем опускается за две-три сотни шагов от места ночлега. Усевшись на землю, улары тотчас же бегут к своему знакомому уютному уголку. Еще несколько мгновений – и все стадо длинною вереницею подбегает к охотнику в меру близкого выстрела. Желанная минута! В темноте сумерек блеснут раз за разом два огонька, и загремит по ущельям эхо двух выстрелов. Улары поражены неожиданностью… однако, не желая расстаться с ночлегом, не улетают, но лишь отбегают в сторону. Тем временем охотник спешит зарядить свое ружье, не показываясь из засадки. Проходит минут пять-десять, и улары, не замечая никого, снова бегут к ночевке, иногда только с противоположной стороны. Теперь уже довольно темно, и птиц издали не видно, слышен лишь голос вожака. С замирающим сердцем всматриваешься в темноту и, наконец, различаешь близко бегущее стадо. Опять гремят два выстрела, и опять улары убегают прочь; но, спустя немного, снова возвращаются и снова попадают под выстрелы. Между тем уже совершенно стемнело, верно прицелиться невозможно. Тогда охотник выходит из засадки, собирает добычу и отправляется к своему бивуаку, огонек которого, словно маяк, блестит внизу, в ближайшей долине. Спуск с крутой горы, по каменной россыпи, притом с тяжелой ношей на плечах,[426] весьма труден; часто скользишь, спотыкаешься и падаешь. Но когда вернешься к стойбищу и обогреешься при огне в юрте, тогда позабываешь все перенесенные невзгоды; остается только отрадное воспоминание об оригинальной охоте, испытать которую возможно лишь в далеких пустынях Центральной Азии. Тройной караванный путь. Перейдя вновь Мур-усу, на этот раз уже по льду, имевшему 21/2 фута толщины, мы пошли далее прежним своим путем, оказавшимся действительно той самой дорогой, по которой ходят в Лхасу караваны северных богомольцев. Так продолжалось до небольшой реки Чю-нагма, впадающей слева в Мур-усу, или, верней, до первого крутого поворота к востоку этой последней. Здесь сходятся все три пути, ведущие в Тибет из Куку-нора через Восточный Цайдам. Первый, главный из этих путей, направляется от хырмы Дзун-засак в Цайдаме через хребет Бурхан-Будда, или в обход его по ущелью р. Номохун-гол, затем переваливает горы Шуга, пересекает реку Шуга-гол и идет через р. Уян-харза на низовье р. Напчитай-улан-мурени, по которой спускается на Мур-усу; далее направляется вверх по ней. Этим путем, до устья Напчитай-улан-мурени, следовали мы в 1872–1873 годах, а до р. Шуга-гол шли и ныне из Цайдама. Второй, более короткий, путь, большей частью теперь нами также пройденный, ведет первой дорогой до р. Шуга-гол, потом направляется вниз по этой реке и, через перевал Чюм-чюм в хребте Марко Поло, выводит на высокое Тибетское плато; следуя отсюда в юго-западном направлении, пересекает среднее течение р. Напчитай-улан-мурени и, близ перевала хребта Куку-шили, соединяется с третьим, самым западным, путем. Этот последний ведет от хырмы Дзун-засак на протяжении 180 верст под горами тибетской ограды до урочища Голмык, откуда направляется вверх по р. Найджин-гол; далее, весьма трудным с севера подъемом переваливает хребет Гурбу-найджи, а затем более легким перевалом Ангыр-дакчин пересекает хребет Марко Поло; отсюда западный путь следует к юго-юго-западу на безыменные, сколько кажется, но весьма удобные перевалы через хребты Куку-шили и Думбуре; миновав последние горы, западный путь огибает с запада хребет Цаган-обо и выходит на р. Чю-нагма близ ее устья.

Из этих путей средний – самый короткий, но местами бескормный; западный, так называемый тайджинерский, труден своим подъемом с севера на хребет Гурбу-найджи; восточный – хотя более длинный, но удобней других относительно корма и неимения высоких перевалов; поэтому наиболее избирается караванами.

Остановка в горах Цаган-обо. Дойдя до гор Цаган-обо, мы провели здесь четверо суток, по случаю болезни казака Гармаева, который вдруг сильно захворал со всеми признаками тифа. Однако крепкий организм и усиленные приемы хины переломили болезнь, так что Гармаев, хотя полубольной и слабый, мог на пятые сутки кое-как ехать верхом. Проводник Дадай также постоянно жаловался на нездоровье, главной причиной которого было излишнее обжорство мясом; кроме того, наш проводник сильно страдал от паразитов, хотя ежедневно усердно истреблял их в своем одеянии. Не знаю почему, но ни у нас, ни у наших казаков подобных гостей не заводилось, хотя все мы носили до крайности грязное платье, так как мыть его теперь было невозможно. Впрочем, монголы говорят, что человек, не имеющий на себе паразитов, не угоден богу.

Снегу на горах Цаган-обо, несмотря на большую их абсолютную высоту, не было вовсе на южных склонах; на северных скатах тех же гор снег лежал, подобно тому как на Танла, тонким слоем и то лишь в верхнем поясе хребта. Этот последний, противоположно многим другим горам внутренности Северно-Тибетского плато, изобилует скалами, состоящими из красноватого и серого известняка, сильно разрушенного атмосферными влияниями.

Геологическое действие тибетских бурь. Между последними на первом плане в Тибете стоят сильные и постоянные бури, которые, как уже говорилось ранее, во всех пустынях Центральной Азии производят на почву такое же разрушающее и вообще изменяющее действие, какое творит вода в других странах земного шара. В течение веков эти неустанные бури осаждают в замкнутых котловинах громадные лёссовые толщи атмосферной пыли, выдувают обширные площади прежних водяных осадков, переносят с места на место сыпучие пески, разрушают и сглаживают горные хребты. На Северно-Тибетском плато подобная работа ветров еще резче бросается в глаза: здесь все открытые западные склоны гор изборождены выдутыми слоями почвы, так что нередко представляют подобие гигантской лестницы. Затем отсутствие скал, разрушившихся россыпями, и преобладающие мягкие формы гор, рядом с неглубокими между ними долинами – обязаны своим происхождением тем же бурям вместе с зимними морозами и летними дождями. Конечно, все эти причины оказывают разрушающее действие на горы и других частей нашей планеты, но обыкновенно не в такой сильной и постоянной напряженности, как в местностях описываемых.

Охота на медведя. Целые дни проводили мы в горах Цаганобо на охоте за уларами и куку-яманами. Сверх того, мне удалось убить новооткрытого в Тибете медведя (Ursus lagomyiarius). Случилось это таким образом.

Охотясь за уларами в ближайших к нашей стоянке скалах, Ф. Л. Эклон случайно вспугнул с зимней лежки медведя, но стрелять его не мог, так как ходил с дробовиком. На следующее утро мы вчетвером (я, Эклон, Коломейцев и Урусов) отправились на поиски за тем же медведем. На прежнем месте его не оказалось. Тогда мы решили рассыпаться по окрестным горам и искать медведя, того или другого, наудачу. Для себя я выбрал лучший район и полез вверх по россыпи. Подъем был чрезвычайно крутой, так что приходилось отдыхать через каждые 10–20 шагов; холодный ветер и мороз довершали трудности. Местами на скудных лужайках кормились улары, как нарочно подпускавшие к себе очень близко, но теперь на эту мелочь не обращалось внимания; все помыслы устремлены были на отыскание медведя. Однако зверя нигде не оказывалось, несмотря на то, что я лазил во все встречавшиеся по пути пещерки и прилежно осматривал в бинокль дальние скалы. Так прошло часа два или три, пока, наконец, я поднялся на самый гребень гор. Здесь выскочило стадо куку-яманов, в которых я и пустил из своего штуцера две пули; одна из них перебила ногу самке. Та сначала было залегла, затем снова вскочила и отлично взобралась на скалы, лежавшие еще выше. Туда же убежало все стадо, а за ним полез и я. Поднявшись опять сотни на две шагов, я начал осматривать новое открывшееся передо мною ущелье и сразу заметил, шагах в пятистах ниже, вправо от себя, лежавшего под скалой зверя, которого, вследствие его светлой окраски, принял сначала за тибетского волка. Затем в бинокль разглядел, что это был медведь, вылезший с своей зимней лежки в пещере погреться на солнце. Радостно забилось мое сердце при таком открытии. Но вместе с тем явилось и опасение, чтобы зверь не ушел ранее того, как я подойду к нему в меру меткого выстрела. Местность же не позволяла сделать обход; необходимо было спускаться по россыпи на глазах медведя. Так я и сделал. Держа наготове свой штуцер, чтобы стрелять хотя наудачу, если зверь вздумает уходить, я полез книзу по противоположной стороне ущелья. Камни-осыпи с шумом катились при каждом моем шаге; но медведь никем не пуганный и, быть может, никогда еще не видавший человека, продолжал спокойно лежать, изредка только поворачивая голову в мою сторону. Наконец я спустился до того места, откуда мог направиться к зверю незамеченным, пользуясь скалой, стоявшей между мной и медведем. Добравшись до этой скалы, я осторожно выглянул из-за нее и увидел, что медведь лежит на прежнем месте, в расстоянии, однако, еще более двухсот шагов, но ближе подкрасться было невозможно; я решил стрелять отсюда. Положив штуцер на выступ скалы и хорошенько прицелившись, я спустил курок. Грянул выстрел, затем другой – и медведь, убитый наповал, успел лишь немного вдвинуться в свою пещеру; между тем я вложил в штуцер новые патроны и послал еще два выстрела. Затем, видя, что зверь не шевелится, направился к нему все по той же россыпи, по которой при всем нетерпении спешно итти было невозможно; наконец я добрался до пещеры, у входа в которую лежал убитый медведь, оказавшийся великолепным экземпляром. Полюбовавшись зверем, я приступил к обдиранию шкуры, но явился Эклон, ходивший невдалеке, и мы вдвоем живо сняли кожу, не забыли также взять сало, которого, впрочем, оказалось немного; затем с тяжелой ношей стали спускаться вниз опять по россыпям, которыми почти сплошь усеян весь верхний пояс здешних гор. При выходе из них встретили возвращавшегося с пустыми руками солдата Урусова, передали ему свою добычу и втроем вернулись к бивуаку, где, конечно, еще долго рассказывались подробности удачной охоты.

Новый наш путь. От гор Цаган-обо мы свернули влево с нашего прежнего пути и направились далее тайджинерской дорогой. Помимо удобства движения через избранные перевалы, путь этот пролегал на протяжении более 500 верст по новым для нас местностям; сверх того мы раньше попадали в сравнительно теплый Цайдам. Необходимо было спешить, так как наши верблюды слабели с каждым днем, а запасы провизии истощались, за исключением одного мяса, которого можно было добыть охотой сколько угодно.

Новый путь лежал до перевала через Куку-шили невдалеке от старого и почти параллельно ему. Сначала мы обогнули горы Цаган-обо с западного их конца, а затем, поперек широкой равнины, направились к хребту Думбуре. Перевал здесь имеет 16 000 футов абсолютной высоты; подъем и спуск весьма пологи; но движение караванов затрудняется обилием мото-шириков.

Нахальство тибетских хищников. В южной окраине гор Думбуре мне удалось убить отличного яка, вполне годного для коллекции. Так как дело это было на закате солнца и притом довольно далеко от нашего бивуака, то я оставил зверя на месте до завтра, с тем чтобы ранним утром снять шкуру. Последняя была для нас необходима, ибо до сих пор мы еще не взяли в свою коллекцию ни одного яка – то не хотелось понапрасну таскать подобную тяжесть, то выбирали все лучшие и лучшие экземпляры. К большому огорчению и на этот раз мы не попользовались добычей, так как ночью волки совершенно испортили шкуру. Вообще в Тибете охотнику почти невозможно уберечь свою добычу от пернатых и четвероногих хищников. Не только убитый и оставленный в поле, но даже спрятанный зверь будет живо разыскан и съеден. Тут прежде всего помогают вороны, которые обыкновенно следят за охотником; за ними являются грифы и волки. Притом эти хищники не дают спуску и друг другу: ворон ест мертвого ворона, гриф – мертвого грифа. Во всем Северном Тибете, несмотря на баснословное обилье зверей, лишь случайно, в редкость, можно встретить труп животного или уцелевший скелет. Валяются только во множестве рога антилоп, черепа куланов да головы или копыта диких яков, которых не могут одолеть ни волчьи, ни медвежьи зубы.

В тех же горах Думбуре казак Калмынин убил отличный экземпляр архара, или белогрудого аргали (Ovis hodgsoni).

Белогрудый аргали. Этот красивый зверь, помеченный на приложенном рисунке под сомнительным видовым названием,[427] встречается во всем Северном Тибете и, сколько кажется, исключительно здесь преобладает, по крайней мере в местностях, нами исследованных. Образ жизни и привычки описываемого архара уже прежде изложены мной;[428] прибавлять нового нечего. Скажу только, что в Северном Тибете белогрудый аргали встречался нам обыкновенно изредка, вплоть до Тан-ла; но на самом этом плато не найден.

Климат декабря. Между тем наступил конец декабря, который весь был проведен нами в южной половине Северно-Тибетского плато. В общем месяц этот, вероятно, был здесь самый холодный, морозы на восходе солнца 26 раз переходили за 20 °C, в том числе 6 раз превышали 30 °C; minimum температуры равнялся -33,5 °C. Бури случались часто (всего 14), по-прежнему с запада и реже с юго-запада; притом сила этих бурь теперь усугубилась. Как обыкновенно, они начинались перед полуднем или вскоре после него и приносили тучи пыли, которая, если день был ясный, успевала ранее нагреться солнцем и в свою очередь достаточно нагревала атмосферу. Однако в течение описываемого месяца, при наблюдениях в 1 час пополудни, термометр ни разу не показывал выше нуля.

Белогрудый аргали

Противоположно ноябрю погода в декабре часто стояла облачная; ясных дней считалось 14, да и из них 6 дней были ясны лишь наполовину.[429] Снег падал 7 раз, но всегда в ничтожном количестве. Вообще в течение всего декабря почва Северного Тибета была свободна от зимнего покрова. Даже тот снег, который выпал здесь в начале октября и еще месяц спустя сплошь укрывал северные склоны гор вверх от 15 000 футов, почти совсем исчез в декабре. Уничтожился он, как было сказано, от наносной пыли и действия на нее солнечных лучей; частью же и прямо испарился в здешнем сухом воздухе.

Переход до хребта Марко Поло. Встретив новый 1880 год в северной окраине хребта Думбуре и переночевав на другой день на верховье р. Хапчик-улан-мурени, вода которой, как и в Думбуре-голе, соленая,[430] мы пошли далее, но, отойдя только шесть верст от бивуака, вновь остановились. Причиной этому было то обстоятельство, что мне удалось с помощью наших собак убить двух отличных яков, одного старого, другого молодого. Оба зверя упали в расстоянии не более двухсот шагов друг от друга, а так как местность здесь изобиловала водой и кормом, то мы тотчас же остановились с целью исключительно заняться препарировкой убитых животных. На эту операцию потребовался целый день, который, по счастью, был тихий и довольно теплый.

Назавтра обе тяжелые, ночью замерзшие, шкуры прибавили немало клади нашим бедным, почти вконец истомленным верблюдам. Тем не менее мы сделали переход в 25 верст и добрались до южной окраины гор Куку-шили, а на следующий день перевалили через этот хребет. Перевал здесь имеет 15 200 футов абсолютной высоты, весьма полог и удобен для движения каравана.

На бивуаке в северной окраине того же хребта Куку-шили мы в последний раз отлично поохотились на яков. Куланов и антилоп здесь также водилось множество, и, как обыкновенно в Северном Тибете, все эти звери почти не боялись человека. Возле самого нашего стойбища паслись табуном куланы, а дикие яки лежали или бродили по окрестным горам, не обращая на нас никакого внимания.

От гор Куку-шили нынешний наш путь много уклонился от старого. Теперь мы пошли к северо-северо-востоку, поперек громадной равнины, раскинувшейся до хребта Марко Поло. Это та самая равнина, по которой протекает р. Напчитай-улан-мурень и которую, идя вперед, мы диагонально пересекли в более восточной ее части. Только здесь, где теперь мы шли, описываемая равнина оказалась еще бесплодней и гораздо бедней водой. Река Напчитай в это время была покрыта толстым льдом, большей частью занесенным песком.

Описание этих гор. Обширный горный хребет, который встал теперь впереди нас, назван мной, как уже было сказано в девятой главе, именем знаменитого венецианского путешественника Марко Поло, исходившего Азию в конце XIII века. Этот хребет возникает невысокими горами на левом берегу среднего течения р. Шуги и тянется отсюда на запад, составляя внутреннюю ограду Северно-Тибетского плато к стороне более низкой Цайдамской котловины. Таким образом, хребет Марко Поло принадлежит к системе собственно Куэнь-люня; но как далеко идет на запад, достоверно узнать мы не могли.

Наиболее высокая, вечноснеговая часть описываемых гор лежит в их восточной половине между перевалами Чюм-чюм и Ангыр-дакчин. Близ последнего поднимается и высшая вершина всего хребта – гора Балдын-дорджи, или по-тибетски Ачюн-гончик,[431] достигающая, быть может, 18 или 19 тысяч футов абсолютной высоты. Почти такая же вершина – Субэ стоит возле перевала Чюм-чюм. Этот перевал поднят над уровнем моря на 16 300 футов; перевал же Ангыр-дакчин лежит на 400 футов ниже. Отсюда, далее к западу, хребет Марко Поло нигде не представляет сплошной, вечноснеговой массы. Нам виднелись там только три вечноснеговые группы тех же гор: Шара-гуи, быть может, наиболее высокая после Балдын-дорджи, Умыкэ – в средине и, наконец, Харза – самая западная. По показанию нашего проводника хребет Марко Поло продолжается от последней группы еще далеко к западу, но не достигает там снеговой линии. Расспросами также дознано нами, что с северного склона снеговой группы Умыкэ вытекает р. Найджин-гол, о которой будет говориться далее. Верстах же в 40 северней группы Харза, в окрайних к Цайдаму горах, лежит озеро Хыйтун-нор, имеющее около сотни верст в окружности. Из него вытекает р. Уту-мурень, которая, подобно Найджин-голу, направляется на север в Цайдам в урочище Махай,[432] где и теряется в солончаках. При выходе Уту-мурени из окрайних тибетских гор на ней залегает обильное водой и пастбищами цайдамское урочище Гаджир.

Подобно другим северотибетским горам, хребет Марко Поло почти не имеет скал, в особенности в верхнем своем поясе. Здесь везде только обширные россыпи, состоящие на северном склоне пройденных нами перевалов из сланцев: глинистого, кремнистого, кварцитового и талькового.

В общем хребет Марко Поло в своей вечноснеговой части крайне бесплоден, как на северном, так и южном склонах. Такое бесплодие характеризует, сколько кажется, и более западное продолжение описываемых гор, которые здесь, так же как и в вечноснеговых группах, стоят довольно крутой стеной в стороне Тибетского плато. Судя на глаз, по положению ледников северного склона и по высоте перевалов через хребет Марко Поло, снеговая линия должна проходить здесь на высоте немного более 16 500 футов.

Снежный буран. Те холмы, которые образуют предгорья выше описанного хребта от равнины Напчитай-улан-мурени к перевалу Ангыр-дакчин, совершенно бесплодны. Нам пришлось ночевать в подобной местности. Мало того, ночью поднялся сильнейший снежный буран с запада при морозе в 23 °C. Итти в путь нечего было и думать; между тем ни лошадям, ни верблюдам корма не имелось; бедные животные томились голодом и дрожали от холода. Несладко было и всем нам. Наша юрта и казачья палатка были занесены ночью снегом и песком; ветер пронизывал даже войлоки. Утром, когда по обыкновенью заводились хронометры, их едва можно было держать в руках, до того они охладились ночью, несмотря на то, что лежали у меня под изголовьем и были завернуты в лисий мех. Аргалу для топлива отыскать было невозможно, запасного же имелось немного, да притом и зажечь его весьма было трудно в подобную погоду. Словом, Тибет на прощанье как будто хотел угостить нас еще раз всеми своими прелестями.

К полдню ветер стих и немного потеплело. Мы тотчас завьючили верблюдов; но лишь только двинулись с места, как снова заиграл снежный буран, не перестававший до ночи. Мы прошли, чуть не ощупью, 16 верст, перевалили весьма пологим подъемом и довольно сносным спуском через хребет Марко Поло и остановились ночевать при выходе из него, в совершенно бесплодном ущелье.

Выносливость туземных лошадей. Таким образом наши животные уже другие сутки не имели корма. Положим, для верблюдов это дело привычное, но для лошадей не совсем. Тем из этих лошадей, которые ели мясо, мы дали по куску говядины; затем свели на ночь всех четырнадцать наших коней в кучу и высыпали им мешок пуда в два куланьего помета, собранного дорогой. Голодные лошади с радостью бросились на такую пищу и живо подобрали весь помет. Тем должны были и удовольствоваться на всю долгую морозную ночь; назавтра же опять итти под верхом целый переход.

Но и баснословно же выносливы степные лошади вообще, а тибетские в особенности! Целые тысячи верст они выхаживали с нами, обыкновенно на самом скудном подножном корме, не только летом, но даже зимой; пили всякую воду; случалось, выносили продолжительную жажду и все-таки оказывались бодрыми, иногда даже не похудевшими заметно. Так, например, одна из подобных лошадей сходила взад и вперед из Кульджи на Лоб-нор; затем, после двух месяцев отдыха, прошла от той же Кульджи по Джунгарии до г. Гучена и обратно в Зайсан – словом, сделала под верхом четыре тысячи верст, притом большей частью по пустыням, и почти не устала. Моя верховая лошадь – подарок Якуб-бека кашгарского, свезла меня из г. Курли в Кульджу, отсюда до Гучена и в Зайсан; затем целый год ездила здесь под верхом казака; потом снова подо мной прошла из Зайсана в Тибет до места нашего отсюда возврата, т. е. до ключа Ниер-чунгу; обратно перетащила меня через Северно-Тибетское плато и лишь перед выходом в Цайдам устала и была отдана монголам на р. Найджин-голе.

Притом нужно заметить, что в короткие зимние дни верховые лошади экспедиции, за исключением дневок, не имеют достаточно времени пощипать даже тот скудный корм, который встречается; так как после перехода, занимающего всегда большую часть дня, кони пускаются на покормку лишь перед вечером часа на два-три, а ночью привязываются на длинные арканы; зерновой же хлеб получают лишь изредка, да и то обыкновенно в самом ограниченном количестве.[433] Правда, много лошадей и пропадает в экспедиции, но все-таки каждая из них выносит, более или менее продолжительно, такие трудности, какие и не снились европейским коням.

Место размножения антилоп оронго. По выходе из хребта Марко Поло мы напали на западный край той оригинальной долины, которая, как уже говорено было в десятой главе, залегает между хребтами Марко Поло и Гурбу-найджи. Подобно тому как в восточной своей части, так и здесь, эта долина совершенно бесплодна; таковы же прилегающие к ней и скаты двух вышеназванных хребтов. На северном склоне южного из них, т. е. на горах Марко Поло, лежат обширные ледники, однако вода от этих ледников, по крайней мере зимой, не выбегает в описываемую долину. Летом, в июле, эта долина, по словам цайдамских монголов, оживляется кипучей животной жизнью. Сюда и в ближайшие горы во множестве стекаются тогда самки антилоп оронго, чтобы выводить детей; самцы же остаются на своих местах. Взамен их, вслед за беременными самками, являются медведи, волки и грифы, чтобы пользоваться легкой добычей в течение всего периода родов, который продолжается с месяц. Затем оронго, вместе с уцелевшими детенышами, расходятся обратно по своим местам.

Трудно сказать, что именно заставляет самок оронго отправляться выводить молодых в описываемую долину, тогда как в Северном Тибете можно найти много местностей, гораздо более для того удобных. Еще трудней объяснить, чем питаются стада этих антилоп во время своего пребывания в столь бесплодной местности. Быть может, оронго идут сюда в надежде, хотя на время, укрыться от своих врагов; но на деле выходит наоборот.

Вожак-монгол передал нам местную легенду, в которой говорится, что все оронго, обитающие в Тибете, составляют приданое средней дочери какого-то духа, находящегося в горах Амнэ-мачин, на верховьях Желтой реки. Эта дочь, выйдя замуж, живет теперь на горе Балдын-дорджи, к подножью которой ежегодно и должны стекаться принадлежащие ей оронго для своей поверки и для вывода потомства.

Хребет Гурбу-найджи. Пересекши в диагональном направлении вышеописанную долину, мы пришли к подножью хребта Гурбу-найджи, или просто Найджи,[434] подъем на который здесь весьма короток (менее версты) и не слишком крутой, так что на вьючных верблюдах едва ли можно подняться, разве с великим трудом. Абсолютная высота пройденного перевала оказалась в 14 600 футов.

Хребет Гурбу-найджи составляет западное продолжение гор Гурбу-гундзуга и, подобно первым, тянется параллельно хребту Марко Поло, с которым соединяется близ снеговой группы Шарагуи. С южной[435] стороны оба вышеназванные хребта омываются рекой Найджин-гол, которая отделяет их от передовой к Цайдаму тибетской ограды. Сами же Гурбу-найджи и Гурбу-гундзуга, поместившиеся на продолжении гор Шуга, составляют вторую, т. е. среднюю в этом месте, ограду Тибетского плато. Ни тот, ни другой хребет своими вершинами не достигают снеговой линии. Южный их склон совершенно бесплоден и для Гурбу-найджи весьма короток; северный же гораздо шире и, по крайней мере в Гурбу-найджи, плодороднее. Здесь по нашему пути, тотчас за перевалом, следовательно от высоты приблизительно 14 000 футов, появилась сносная кормовая трава и мелкие кустики сабельника (Comarum); футов на 500 по вертикали ниже в ущелье показался дырисун, а еще футов через 200 или 300 явились облепиха и кустарник семейства бобовых.

Скал в описываемых горах, на всем южном их склоне и в верхнем поясе северного склона, нет вовсе; зато обильны россыпи слюдосодержащего глинистого сланца.

Река Найджин-гол. Река Найджин-гол, как сказано было выше, берет свое начало на северном склоне вечноснеговой группы Умыкэ в хребте Марко Поло; спустившись отсюда, течет довольно долго с запада на восток, разделяя хребет Торай от хребтов Гурбу-найджи и Гурбу-гундзуга, затем прорывает передовую горную окраину Тибета и выходит в Цайдамскую равнину. Здесь описываемая река течет еще верст 90 на север и наконец впадает в соленое озеро, которое имеет около 30 верст в окружности. Верстах в 25 или 30 к востоку от этого озера лежит другое озеро, меньшее по величине; в него впадает р. Баян-гол. В большую воду оба эти озера, как говорили нам монголы, соединяются между собой.

Перед выходом из гор Найджин-гол принимает справа р. Шуга, которая имеет (зимой) близ устья сажен 7–8 ширины и течет в глубоком коридорообразном русле. Подобное же русло вырыла в наносной (глина с галькой) почве своей долины и река Найджин-гол в среднем своем течении и нижнем до выхода в цайдамские солончаки. Ширина такого коридора, или траншеи, от 20 до 50 сажен; боковые стены в нем высятся от 10 до 15 сажен и совершенно отвесны. Они сильно разрушаются атмосферными влияниями; продукты такого разрушения частью уносятся водой, частью остаются на дне самого коридора. По нему река течет зигзагами, беспрестанно перебегая от одной стены к другой. В нижнем же течении Найджин-гола подобный коридор иногда суживается сажен на 10, так что река здесь скрывается как будто под землей.

Там, где мы вышли на Найджин-гол, его ширина простиралась от 8 до 10 сажен, если не считать попадавшиеся местами накипи льда; в среднем своем течении та же река, зимой здесь вовсе не замерзающая, расширялась, как и далее вниз, от 10 до 15 сажен, при глубине нередко в три или четыре фута; в низовье Найджин-гол опять суживается.

Характеристику долины верхнего и среднего течения описываемой реки, равно как долин рек Номохун-гола и Шуги, да, вероятно, и всех других протекающих по горной тибетской окраине к Цайдаму, составляет обилие ключей, возле которых только и встречаются плодородные, травянистые или кустарные площадки. Сами же реки не оплодотворяют сполна своих долин, обрамленных высокими, также бесплодными, горами. По Найджин-голу подобная долина имеет от 1 до 11/2 версты ширины; ее глинистая почва то совершенно оголена, то покрыта редкими кустиками уродливой бударганы. Узкой полосой по берегу реки, да возле многочисленных ключей, растет кустарник балга-мото (Myricaria alopecuroides), который восходит почти до 13 000 футов абсолютной высоты, но имеет здесь не более двух футов высоты; по среднему течению Найджин-гола тот же кустарник делается ростом в 5–6 футов, и его нередко обвивает ломонос (Clematis sp.); кроме того, здесь появляется сильно колючая облепиха, а от 11500 футов – Hedysarum и Ephedra [копеечник и хвойник]; еще футов на тысячу ниже, при выходе из гор, встречается уже растение пустыни – Calligonum mongolicum [джузгун монгольский].

Хребет Торай. По северную сторону Найджин-гола стоит хребет Торай и образует, подобно Бурхан-Будда с его западными продолжениями, наружную окраину Тибетского плато, к стороне Цайдамской равнины. Он нигде не достигает снеговой линии, но дик и скалист, хотя скалы в обилии появляются лишь вниз от 12 000 футов, где вечные бури и непогоды Тибета уже не хватают с такой силой, как на самом нагорье. Преобладающими горными породами по Найджин-голу служат в верхнем и нижнем поясе описываемых гор темный доломит, а близ устья р. Шуги – слюдосодержащий глинистый сланец. Помимо скал, горные скаты глинистые, совершенно бесплодные.

По расспросным сведениям, хребет Торай тянется на запад до р. Уту-мурени; только западные его части принимают названия сначала Юсун-обо, а потом Цаган-нир [Цаган-нуру, т. е. белый хребет]. За Уту-муренью, по тем же расспросам, горная тибетская окраина, быть может местами двойная или тройная, продолжается по-прежнему к западу так далеко, как тянутся равнины Цайдама – вероятно до соединения с системой Алтын-тага.

Идем вниз по Найджин-голу. Заплатив двумя брошенными верблюдами дань и хребту Гурбу-найджи, мы спустились отсюда на р. Найджин-гол. Местность понизилась на 12 500 футов; стало гораздо теплее; ходить сделалось легче. Юрту свою мы могли топить теперь дровами и спать без удушья, столь обыкновенного на высотах Тибета. Для животных появился хороший корм, которым они наедались до невозможности. Только тибетские лошади, от роду не видавшие кустарников, беспрестанно пугались их, пока через несколько дней не привыкли к подобному чуду.

В день выхода на Найджин-гол роздана была казакам последняя порция дзамбы; рису, с которым варился суп, осталось только лишь несколько горстей. На продовольствие охотой теперь уже нельзя было рассчитывать; поэтому я отправил вперед двух казаков разыскивать монголов, которые, по словам нашего вожака, должны были где-нибудь кочевать по Найджин-голу. С посланными уехали и двое карчинских лам, которым, вероятно, сильно надоело тащиться с нами. На прощанье старший лама принес мне в подарок огромный стручкообразный плод индийского дерева Calosanthes indica. Плод этот, называемый тибетцами медок-самбага, почитается священным. Далай-лама иногда присылает его в подарок более знатным пилигримам.

Вслед за посланными вперед казаками поплелись и мы вниз по Найджин-голу. Итти здесь с караваном было затруднительно, так как приходилось неоднократно круто подниматься и спускаться, чтобы обходить отвесные берега, упирающиеся в самую реку. Эта последняя посредине текла незамерзшей, следовательно, невозможно было пользоваться льдом для обхода обрывов. Но тот же самый лед местами образовывал большие накипи, через которые необходимо было посыпать глиной дорожку нашим верблюдам. Так прошли мы в первый день 16 верст, а на следующий – 10 и, наконец, встретили стойбище из пяти юрт тайджинерских монголов. О них сообщили нам еще накануне возвратившиеся казаки, которые привезли с собой немного дзамбы и молока.

Место, где жили монголы, было отличное – обильное ключами, кормом и топливом. Здесь мы и расположились немного отдохнуть после всех передряг Тибета. Прежде всего купили у своих новых знакомцев дзамбы, масла, молока, несколько баранов и домашнего яка, мясо которого оказалось превосходным. Затем постриглись, побрились и вымыли свои грязные физиономии и головы; помыться же всем телом было невозможно из опасения простуды. Между тем, от спанья на пыльных войлоках и постоянной нечистоты везде и во всем, тело наше покрылось таким слоем грязи, что ее можно было соскабливать ногтями; подошвы же ног, с которых по целым неделям не снимались валеные сапоги, много походили на верблюжьи пятки.

Назад на Тибет страшно было даже посмотреть: там постоянно стояли теперь тучи и, вероятно, бушевала непогода. Здесь же, на Найджин-голе, было довольно тепло, хотя изредка моросил снег – остаток тибетских буранов. Этот снег покрывал окрестные горы белой пеленой, но на долине реки быстро растаивал. Теперь оказалось возможным снять и лишнее теплое одеяние, без которого ходить и ездить верхом было несравненно удобней, в особенности при беспрестанных слезаниях с коня для делания засечек буссолью.

Зимующие птицы. В бесснежной долине Найджин-гола мы встретили довольно много птиц – оседлых и зимующих. Из последних почти все, а из первых многие нигде не найдены были на Тибетском плато в тех местах, по которым мы проходили. Для Цайдама же многие птицы тибетской горной окраины оказались общими, в особенности среди оседлых. Между ними наиболее обыкновенны были: скалистая куропатка (Caccabis magna) и хохлатый жаворонок (Otocoris nigrifrons); более редка – завирушка (Accentor fulvescens), частью, вероятно, здесь только зимующая; стенолаз (Tichodroma muraria), тибетский жаворонок (Melanocorypha maxima), пустынная синичка (Leptopoecile sophiae), а пониже саксаульная сойка (Podoces hendersoni).

Из зимующих птиц в большом весьма количестве найдены: горный вьюрок (Leucosticte haematopygia) и горихвостка (Ruticilla erythrogastra); обыкновенны были: [большая чечевица, вьюрок Адамса] – Carpodacus rubicilla, Montifringilla adamsi, чечетка (Linota brevirostis), оляпки (Cinclus kaschmiriensis, С. sordidus) и дупель-отшельник (Scolopax solitaria); четыре последние вида, вероятно, частью здесь и оседлы. В небольшом числе замечены были также кряковые утки (Anas boschas), болотные щеврицы (Anthus aquaticus), и на высоте 12 000 футов на ключевом болотце был убит водяной пастушок (Rallus aquaticus). Трудно понять, как попала сюда эта плохо летающая птица.

По среднему Найджин-голу в особенности много держалось горных вьюрков (Leucosticte haematopygia), которые иногда скоплялись такими огромными стадами, что однажды двойным выстрелом я убил 42 экземпляра. Довольно было по ключевым болотцам и дупелей-отшельников, которых нам, жителям севера, даже как-то странно было стрелять в половине января. Вообще давно мы не видали подобного обилья и разнообразья птиц, находившихся притом в превосходном пере, что, как известно, до крайности радует сердце орнитолога. И, вероятно, на Найджин-голе никогда еще не раздавалось столько выстрелов, сколько посылали мы теперь несчастным птичкам, которых Эклон и Коломейцев препарировали в несколько дней около сотни экземпляров.

Выход в Цайдам. Отдыхали мы двое суток, затем снарядились далее. Вьючных верблюдов теперь у нас осталось только 17, притом крайне плохих; впереди же предстоял, по словам монголов, трудный перевал. Поэтому мы наняли у тех же монголов до Цайдама шесть яков с платой за каждого 11/3 лана. С вьючением этих яков долго возились и монголы, и наши казаки, так что в первый день прошли немного. Погода стояла прелестная, тихая и теплая. Несмотря на 16 января, в 1 час пополудни термометр в тени показывал +2,4 °C, а на солнце +10,5 °C. Река Найджин-гол была совершенно свободна от льда вниз от 11 500 футов абсолютной высоты.

На следующий день пришлось подниматься на перевал, который действительно оказался весьма крутым и каменистым. Он носит имя Куку-том и образуется осью хребта Торай, упирающейся в р. Найджин-тол. На противоположной стороне этой реки примыкают здесь также крутые горы, пройти по берегу невозможно. Сам перевал возвышается над долиной Найджин-гола не более как на тысячу футов; тем не менее, мы провозились здесь целых полдня. Усталые верблюды не могли взойти на гребень перевала – тому мешали крутизна и камни. Пришлось, поднявшись насколько было возможно, развьючивать этих верблюдов и на себе носить вверх вьюки; затем тащить туда же, местами на веревках, наиболее слабых верблюдов. Из последних один все-таки не мог взойти и был отдан монголам. Спуск с Куку-тома оказался хотя также крутым, но малокаменистым; мы живо его прошли. На самом перевале, как обыкновенно, стоит каменный обо.

В расстоянии 8 верст от Куку-тома нам встретилась р. Шуга, которая впадает здесь в Найджин-гол. Она имела не более 7–8 сажен ширины и сплошь была замерзшей; течет, подобно Найджин-голу, в коридоре, отвесные бока которого высятся сажен на 15; ширина же от одной стены до другой сажен 50 или 70. Спуск в такую ямину весьма крут, подъем был еще хуже. Дорога прокопана здесь в отвесе берега каким-то добродетельным ламой, по обещанию богу, как сообщили наши спутники.

Дальнейший путь по Найджин-голу уже не представлял трудностей; тропинка шла по правой стороне реки, сначала близко, а потом вдали от нее. Обрывы берега были до того круты и отвесны, что мы, находясь возле воды, не могли ее достать. Корма животным также не имелось; на глинистой почве только кой-где росла корявая бударгана; прелестные ключи с их лужайками теперь исчезли; окрестные горы, как и прежде, были бесплодны.

Пройдя весьма удобным перевалом Гоно через небольшой выступ окрайних гор, мы ночевали на ключе Унцык-булак, который так запрятан, что его весьма трудно отыскать. Отсюда впереди уже виднелись терявшиеся в мутной, пыльной атмосфере Цайдамские равнины. До них оставался только один, правда большой, переход, сделанный нами на следующий день. Местность от окрайних гор верст на двадцать шла покато и совершенно была бесплодна; почва состояла из гальки или из сыпучего песка. Затем покатость кончилась, ее заменила солончаковая равнина; появились в обилии хармык и тамариск – характерные растения Цайдама. Наконец встретилось ключевое болотистое урочище Ара-толай, в котором мы и разбили свой бивуак. Местность понизилась теперь на 9200 футов. Тепло стало, как настоящей весной – в полдень до +9 °C в тени; на солнечном пригреве встречались комары и пауки; видели даже чибиса (Vanellus cristatus), быть может прилетного или здесь зимовавшего.

Окрайние горы крутой стеной ушли к западу и востоку В последнем направлении мы могли их проследить при дальнейшем своем пути к Дзун-засаку. Относительно же западного продолжения и направления тех же гор, равно как и обо всем Западном Цайдаме, мы должны были удовольствоваться расспросами и кой-какими собственными соображениями.

Сведения о западной части этой страны. По словам цайдамских монголов, западная половина их страны, в общем, походит на южную, т. е. представляет громадную солончаковую равнину, окаймленную высокими горами. В северной своей части эта равнина, вероятно, принимает холмистый, более пустынный характер, свойственный северо-восточным местностям того же Цайдама. Южные окрайние горы принадлежат, как уже говорилось несколько раз, к системе собственно Куэнь-люня и, составляя высокую ограду Тибетского плато, тянутся непрерывно на запад, до соединения с системой Алтын-тага. Южный хребет этой последней, вероятно Чамен-таг, образует, быть может, северную границу западной части Цайдамской котловины; но об этом можно говорить лишь гадательно.

Более вероятные сведения добыты нами об южной части Западного Цайдама. Здесь, по словам монголов, в расстоянии шести дней верхового пути (т. е. около 200 верст) от урочища Галмык[436] лежит на р. Уту-мурени близ гор южной окраины урочище Гаджир, где живут тайджинерские монголы. Местность там обильна тростником и водой. От Гаджира опять-таки на запад, но с небольшим уклонением к северу, на расстоянии семи дней верховой езды (около 230 верст), находится урочище Гаст [Гас, Газ], обильное водой и кормом, ради чего здесь водится много куланов и харасульт. В Гасте есть большое, около 100 верст в окружности (три дня верховой езды), озеро того же имени, поросшее частью тростником. Весной и осенью на нем много бывает пролетных птиц.[437] Другое озеро, небольшое, лежит невдалеке от первого.

Прежде в Гасте жили тайджинерские монголы, но были разграблены и побиты дунганами. С тех пор здесь живут только охотники из гг. Хотана и Черчена, некоторые вместе с семействами. Жилищами служат выкопанные в земле пещерки, вероятно в роде тех, какие мы неоднократно встречали в Сачжеуском Нань-шане. От Гаста считается шесть или семь дней верхового пути (200–230 верст) до Лоб-нора; можно проехать также и в город Черчен. По всему же Южному Цайдаму от самого Гаста, через Гаджир и Галмык до хырмы Дзун-засак идет хорошая дорога, которая ведет далее через Куку-нор в города Донкыр и Синин. Быть может, по этому пути в глубокой древности происходило сообщение между Хотаном и Китаем. Пройти здесь с караваном гораздо ближе и удобней, нежели тащиться из Хотана на Лоб-нор и далее через пустыню Лобнорскую. По указываемой дороге мы шли от урочища Ара-толай до хырмы Дзун-засак, и здесь путь возможен даже для колесной езды. От урочища же Галмык до Гаста, по словам монголов, только на трех переходах встречается голая бесплодная глина; затем везде на ночлегах корм и топливо. Относительно пути от Гаста до Черчена или на Лоб-нор подробностей рассказчики не знали.

Переход по Южному Цайдаму. Передневав на ключах Аратолай, мы наняли у кочевавших по соседству монголов пять вьючных верблюдов, взамен прежних яков, и пошли к хырме Дзун-засак. Путь наш теперь, на протяжении 180 верст, должен был лежать прямо на восток, в недальнем расстоянии от гор тибетской окраины, окаймленной, как и прежде, широкой и бесплодной покатой на север полосой. Общий же характер собственно Цайдамской равнины был здесь одинаков с тем, какой мы встретили ранее на Баян-голе и вообще в Южном Цайдаме. Почва состояла из соленой лёссовой глины, взъерошенной, словно паханое поле, и поросшей более или менее густо кустами хармыка и тамариска; реже встречаются здесь сугак (Lyciuna) и кендырь (Apocinum venetum?); на ключевых и болотных местах изобилен тростник. Но и эта злосчастная растительность покрывает лишь неширокую полосу, по которой вьется караванная дорога. Невдалеке от нее к северу виднеются совершенно голые, словно снег или лед на солнце, блестящие солончаки, занимающие обширное пространство по низовьям Баян-гола и Найджин-гола, вероятно, далеко также протянувшиеся и к западу. Здесь испарились последние остатки того обширного озера или даже внутреннего моря, которое, сравнительно еще недавно, наполняло весь Южный Цайдам, и выравняло эту площадь в одинаковую абсолютную высоту 9200 футов.

Как бедна флора Южного Цайдама, так бедна и фауна. Из зверей здесь живут: зайцы, лисицы, волки – все в достаточном количестве; изредка попадаются хара-сульты; осенью, на ягоды хармыка, приходят из Тибета медведи. Из птиц оседло живут: фазаны (Phasianus vlangalii), саксаульная сойка (Podoces hendersoni), вороны (Corvus согах), жаворонки (Alaudula cheleensis), [кустарница] – Rhopophilus deserti; изредка попадаются пустынные синички (Leptopoecile sophiae); зимуют в большом числе горихвостки (Ruticilla erythrogastra) и Carpodacus rubicilla. Весной и осенью прибавляются утки, гуси и другие пролетные птицы, но, вероятно, также не в обилии.

На переход от урочища Ара-толай до хырмы Дзун-засак мы употребили десять дней; шли не спеша, так как иначе нельзя делать подробных наблюдений. На ключевых болотах, попадавшихся сравнительно изредка, мы встречали местами стойбища монголов. Их юрты всегда были запрятаны в зарослях тамариска с целью укрыться от разбойников-оронгын; некоторые пастбища были покинуты за неимением корма. Вообще теперь вся трава и даже тростник, растущие здесь только по болотам, большей частью были выбиты скотом, так что местные стада, вероятно, лишь с трудом могли прокормиться до новой зелени. А это показывает, что большого количества скота держать здесь невозможно. Не может, следовательно, умножиться значительно и население Цайдама.

Окрайние тибетские горы все время тянулись невдалеке вправо от нас; по ним, да изредка по солнцу, только и можно было ориентироваться при съемке местности. Скучная эта работа, к счастью, на время кончилась по прибытии нашем на Номохун-гол. Здесь линия нового пути соединилась с прежней дорогой; ошибка вышла сравнительно небольшая – всего на 20 верст не сомкнулись мои маршруты.

Погода теперь, т. е. в последней трети января, стояла большей частью облачная, притом днем было довольно тепло, в особенности при безветрии; по ночам же выпадали значительные (до -20,2 °C) морозы. Сильно сухая атмосфера почти постоянно была наполнена пылью, словно дымом или туманом. Над Тибетом обыкновенно виднелись тучи, но в Цайдаме снег не падал; бурь также не было, хотя днем, да и ночью нередко дули преимущественно западные ветры.

Неприятности нашего вожака. На следующем переходе, за Номохун-голом, мы расположились бивуаком возле стойбища матери нашего проводника Дадая. Последний в это время ехал где-то позади. Не видя своего возлюбленного сына, о котором слышала, что идет с нами, мать бросилась к нам с расспросами: где он и жив ли? Затем, получив успокоительный ответ, тотчас же спросила: не отпустил ли Дадай себе длинных волос, какие носят тибетцы? Вероятно, в подобном вольничаньи наш вожак был замечен и в прежние свои хождения в Тибет. Не успели мы еще ответить на последний вопрос, как подъехал сам Дадай и, – о ужас! – оказался с длиннейшими волосами. Тотчас же мать осыпала своего сына упреками и повела в юрту, откуда через час Дадай явился к нам гладко выбритым, только с косой на затылке. Но тут нашего вожака постигла новая беда. Оказалось, что перед отъездом в Тибет он искусил одну из знакомых девиц, на которой обещал жениться по возвращении из путешествия. Теперь прежняя любовь охладела, но невеста приехала в сопровождении своего брата и еще какой-то старухи. Сообща они набросились на Дадая, требуя исполнения его обещания, т. е. немедленной свадьбы. Главной приманкой в данном случае служили те 40 лан серебра, которые вожак должен был от нас получить. Бедный Дадай, еще не опомнившийся от маменькиной на словах и на деле головомойки, совсем растерялся и только с помощью казаков кое-как увернулся на время от своей назойливой невесты.

Прибытие в хырму Дзун-засак. Совершив еще два небольших перехода, мы прибыли 31 января 1880 года к хырме Дзун-засак, от которой четыре с половиной месяца тому назад отправились в Тибет. В течение этого времени мы прошли взад и вперед 1700 верст. Из 34 взятых тогда верблюдов теперь вернулись только 13, остальные погибли от трудностей пути. Мы сами хотя счастливо вынесли эти трудности, но чувствовали себя истомленными и не добром поминали тибетские пустыни.

Глава четырнадцатая Из Цайдама на Куку-нор и в Синин

[1/13 февраля—17/29 марта 1880 г. ]

Третий период путешествия. – Стоянка у Дзун-засака. – Восточный Цайдам. – Наш путь по нему. – Болото Иргицык. – Встречные горы. – Дулан-кит. – Южно-Кукунорский хребет. – Дабасун-гоби. – Еще о горах Южно-Кукунорских. – Река Бухайн-гол. – Недолгая остановка на Куку-норе. – Описание этого озера: его бассейн, климат, флора, фауна, население. – Идем по южному берегу Куку-нора. – Река Ара-гол. – Остановка возле пикета Шала-хото. – Поездка в Синин. – Население его окрестностей: китайцы, дунганы, киргизы, тангуты, далды, монголы. – О Синине. – Свидание с местным амбанем. – Курьезные рассказы китайцев. – Снаряжение на дальнейший путь

Третий период путешествия. Продолжая, по раз принятому хронологическому порядку, повествовать о ходе экспедиции, следует прежде всего сказать, что возвращением из Тибета закончился второй период нашего путешествия. Намечавшийся район будущих исследований должен был обнимать местности уж не столь дикие, хотя все-таки весьма малоизвестные и лежащие большей частью вне культурных районов китайского государства. Впрочем, теперь, в третий период путешествия, нам приходилось более, чем до сих пор, сталкиваться с местным населением – китайским и инородческим. Но, как и прежде, главным предметом наших занятий оставались исследования физико-географические и естественно-исторические, с уделением этнографическому отделу настолько, насколько возможно то было при исключительности нашего положения и при обширности других научных работ.

Стоянка у Дзун-засака. Двухдневная стоянка возле хырмы Дзун-засак посвящена была просушке и окончательной укладке собранных в Тибете звериных шкур, закупке баранов для продовольствия, найму вьючных верблюдов на дальнейший путь; наконец, получению серебра и вещей, оставленных прошлой осенью на хранение у Камбы-ламы и князей Барун-засака и Дзун-засака. Как серебро, так и вещи наши сохранились в целости, за что Камбы-лама и оба князя получили подарки. При этом Дзун-засак уверял нас, что нынешней зимой, как некогда в зиму 1872/73 года, разбойники-оронгыны не грабили в его хошуне из опасения украсть вещи, оставленные русскими. Относительно же проводника, прогнанного нами из гор Куку-шили и возвратившегося в Цайдам, князь говорил, что он никак не ожидал подобного поведения от этого монгола и тогда же велел его наказать. Конечно, такое объяснение было выдумкой, но для нас теперь это явилось безразличным. Гораздо неприятней была история с письмами, которые перед уходом в Тибет прошлой осенью я передал Дзун-засаку с просьбой отослать их на Куку-нор и далее, в Синин, для отправления в Пекин нашему посольству.

В письмах этих излагалось о пройденном нами пути от оазиса Са-чжеу в Южный Цайдам и о будущих моих предположениях. Для большей вероятности дальнейшей отправки своих писем я послал вместе с ними револьвер в подарок кукунорскому правителю (тосолакчи) и был вполне убежден, что месяца через два, или даже скорей, о нас будут знать в Пекине, а затем и в России. Но вышло совсем не так. Были или не были отправлены письма из Куку-нора в Синин, и кто виноват в дальнейшей их задержке, – мы достоверно не узнали. Только теперь Дзун-засак передал обратно мои писания с уверением, что они возвращены из Синина по приказанию тамошнего амбаня (губернатора), не пожелавшего направить эту корреспонденцию в Пекин. Там о нас долго не имели никаких сведений, и это обстоятельство породило ложные слухи о нашей погибели в пустынях Тибета.

Восточный Цайдам. Восточный край Цайдама, где должен был лежать наш дальнейший путь, представляет в южной своей половине все те же солончаковые болота, только с несколько лучшей травянистой растительностью; в северной части, равно как и под окрайними горами, местность становится возвышенней, волнистей и в то же время бесплодней. Почва здесь состоит из глины и гальки, поросших редкой бударганой, или, местами, из сыпучего песка, на котором для путешественника, идущего с юга, впервые является саксаул. Окрайние восточные горы служат связью между хребтом Бурхан-Будда, хребтами на верхней Хуан-хэ и горами Южно-Кукунорскими; в то же время они окаймляют с запада высокое плато, протянувшееся от равнин Цайдама до верхней Хуан-хэ. Однако горы эти нигде не достигают снеговой линии и не имеют, сколько видна издали, гигантских размеров тибетских хребтов; притом поднимаются далеко не столь рельефной стеной, как эти последние.

Наш путь по нему. Быстро справились мы у Дзун-засака. Теперь никакой помехи нам не делали; наоборот, все спешили доставить что было нужно, лишь бы поскорей от себя выпроводить. Восемь вьючных верблюдов, в подмогу к нашим, тотчас были пригнаны из стад самого князя. Верблюды эти за плату в 15 лан должны были итти под нашим вьюком до Дулан-кита – ставки кукунорского правителя. Кроме двух погонщиков, прислан был и проводник, оказавшийся чуть не полным идиотом. Дзун-засак, вероятно, боялся, чтобы у более толкового человека мы не выпытали каких-либо особенных секретов, и снабдил нас таким олухом, от которого трудно было добиться нескольких слов. Впрочем, вожак этот знал дорогу и безмолвно ехал впереди нашего каравана. Двинулись мы теперь тем самым путем, по которому следовали взад и вперед при первом (в ноябре 1872 и феврале 1873 года) здесь путешествии; только через р. Баян-гол перешли верстах в 7 или 8 ниже тогдашней переправы. Ширина реки по льду оказалась в 30 сажен; замерзших осенних разливов и зимних накипей льда не было.

От Баян-гола верст на 25 местность имела солончаковый и болотистый характер; там, где соли в почве было меньше, а ключей больше, росла хорошая кормовая трава и кочевали монголы. Затем появились сыпучие пески, сложенные ветрами, как обыкновенно, в более или менее высокие гряды или холмики и местами поросшие саксаулом.

Болото Иргицык. В северной окраине тех же песков лежит обширное ключевое болото Иргицык, через которое протекает р. Балгантай-гол, принимающая далее к западу название Булунгир-гола. Это тот самый Булунгир, который мы переходили в конце августа 1879 г. и по которому в низовье залегают обширные площади голой лёссовой глины, совершенно гладкой и твердой, словно утрамбованной. На Иргицыке множество ключей с прекрасной водой; возле них растет густой тростник. Остальная же площадь болота покрыта травой, представляющей для Цайдама отличное пастбище; но монголы здесь не живут из опасения разбойников-оронгын.

Местность на Иргицыке повышается против Баян-гола на 500 футов; притом по пути к Куку-нору это уже последнее из цайдамских болот. Здесь встречаются и последние цайдамские фазаны (Phasianus vlangalii), за которыми мы специально охотились на дневке, проведенной на Иргицыке. Кроме того, били зимующих здесь кряковых уток, но пролетных птиц еще не было видно, хотя утром 4 февраля уже слышался голос турпана. В ключевых ручьях, свободных от льда, водилось много рыбы (Schizopygopsis stoliczkai), прошедшей осенью добытой нами и в Баян-голе. Маленьким сачком, имевшим не более фута в диаметре обруча, В. И. Роборовский с одним из солдат наловил теперь в какой-нибудь час 19 экземпляров этих рыб. Некоторые из них имели длину большую, нежели поперечник самого сачка, и держались в таких мелких и узких ключиках, что при ловле можно было стоять на обоих берегах, не слишком даже расставивши для того ноги.

Встречные горы. Постоянно пыльная атмосфера мешала ясно видеть как горы восточной окраины Цайдама, так и те, которые стояли впереди нас. До этих последних уже было недалеко. Еще два перехода – и Цайдам остался позади. Впереди же нас встал невысокий узкий хребет, составляющий отрог Южно-Кукунорских гор, или, верней, той их части, которая тянется по южной стороне Дабасун-гоби. Впрочем, с этими горами описываемый хребет связывается лишь седловиной невдалеке к востоку от ключевого ручья Гашун, где лежал наш путь. Перевал здесь почти незаметен; сами горы состоят из конгломератов; в верхних частях ущелий северного склона виднелись небольшие хвойные леса и кое-где лежал снег. К западу от ручья Гашун описываемый хребет продолжается верст на восемьдесят и довольно резко оканчивается в бесплодных песчано-глинистых равнинах, протянувшихся к озерам Toco-нор и Курлык-нор. Длинным рукавом залегает восточное продолжение тех же равнин по северную сторону только описанных гор – между ними и хребтом Южно-Кукунорским. В восточной своей части эта довольно узкая равнина делается сильно солончаковой, и здесь находятся два порядочных соленых озера – Сырхэ-нор и Дулан-нор.

Дулан-кит. Между ними лежит путь к кумирне Дулан-кит, расположенной в Южно-Кукунорских горах. На этом пути, близ р. Дулан-гол, выстроена небольшая хырма; возле нее обрабатываются и засеваются ячменем несколько десятин земли. В Дулан-ките имел некогда свое пребывание кукунорский ван, а теперь жил тосолакчи, временно исполнявший обязанности умершего вана. Тосолакчи этот оказался старым знакомцем и вскоре приехал к нам; между прочим, он уверял, что дважды посылал мои письма в Синин, но их оба раза возвратили по приказанию амбаня.

На дневке, проведенной возле Дулан-кита, как и в пройденном Цайдаме, к удивлению, нас весьма мало беспокоили монголы; наоборот, они как будто старались избегать нас. Между тем, в первое мое здесь путешествие не было отбоя от посетителей, приходивших нередко с самыми нелепыми желаниями – то вылечиться от неизлечимой болезни, то помолиться на невиданных людей. Теперь ничего подобного не случалось; вероятно, вследствие запрещения местного начальства вступать с нами в близкие сношения, а также от того, что при первом путешествии в этих краях мы являлись диковинкой, на которую интересно было хотя поглазеть. Теперь же интерес этот стушевался, тем более, что тогдашние молельщики, вероятно, на опыте познали, что особенных благ от моления на нас получить нельзя.

Но всего отраднее было нам встретить на горах возле Дулан-кита обширные леса, которых мы не видали от самого Тянь-шаня, т. е. в продолжение более девяти месяцев своего путешествия. Леса эти росли в полосе от 11 500 до 12 500 или, быть может, даже до 13 000 футов абсолютной высоты и состояли из древовидного можжевельника, называемого монголами арца (Juniperus pseudo Sabina), а также из тяньшаньской ели (Abies Schrenkiana). To и другое дерево достигают здесь от 6 до 10 сажен высоты при толщине ели в 1 фут, а можжевелового дерева в 2 фута. Тотчас отправились мы в эти леса на охоту; но снег лежал здесь на 1/2 фута и более глубины; в сугробах же на 2–3 фута. Птиц никаких не было видно; только высоко в облаках снежные грифы, у которых теперь наступил период спаривания, гонялись за своими самками. Зверей также мы не видали, хотя, по уверению монголов, здесь водятся маралы и кабарга.

Южно-Кукунорский хребет. Хребет Южно-Кукунорский, где мы теперь находились, возникает, как уже было говорено в восьмой главе, мелкими глинистыми холмами в Северном Цайдаме, восточнее озера Бага-цайдамин-нор. Направляясь отсюда к востоку, новый хребет скоро крупнеет и на меридиане озера Курлык-нор поднимается, быть может, до 16 000 футов над уровнем моря. Далее, с немного разве меньшей высотой (нигде не достигая пределов вечного снега), описываемые горы тянутся в прежнем восточном направлении к озеру Куку-нор и сплошной стеной окаймляют весь южный берег этого озера; затем, мельчая в своих размерах, уклоняются на юго-восток и оканчиваются, упираясь в северный изгиб Желтой реки. В самой средине общего протяжения Южно-Кукунорских гор от них отходит с юга крупная ветвь, которая тянется параллельно главному хребту и окаймляет обширную промежуточную равнину, известную под названием Дабасун-гоби.

В западной своей половине Южно-Кукунорский хребет, склоны которого вообще везде круты, отделяется от Нань-шаня долиною Бухайн-гола и широкой полосой холмов, залегающих вверх по этой долине. Притом в той же западной части описываемые горы более дики, скалисты и бесплодней, нежели в своей части восточной. Здесь, на северном склоне главного хребта, все скаты луговые или поросшие кустарниками; скалы же, состоящие всего чаще из серого известняка и серого гнейса, обставляют обыкновенно лишь ущелья и только изредка появляются на вершинах и боках гор. Летом, в период дождей, много воды в виде ручьев и речек; наоборот, в западной части Южно-Кукунорского хребта и даже в восточной половине на южном склоне к Дабасун-гоби воды гораздо меньше.

Если следовать с запада, то первый лес на описываемых горах появляется на меридиане озера Курлык-нора. Лес этот состоит из древовидного можжевельника, или арцы – классического дерева для гор Центральной Азии. В средней части Южно-Кукунорского хребта можжевеловые леса густеют, и в них появляется тяньшаньская ель (Abies Schrenkiana), сначала в небольшой примеси, а затем местами делается преобладающей породой, в особенности на северных склонах ущелий. Еще восточней те же леса пропадают и заменяются кустарниками (Caragana jubata, Potentilla fruticosa, Spiraea mongolica? Salix sp.),[438] свойственными альпийскому поясу Восточного Нань-шаня. Эти кустарники растут всего более на северном склоне восточной части Южно-Кукунорского хребта и густо укрывают горные скаты в полосе от 111/2 до 131/2 тысяч футов. Здесь же расстилаются и превосходные луговые пастбища, по которым местами кочуют тангуты.

Из млекопитающих в описываемых горах водятся: маралы, кабарга, куку-яманы, волки, лисицы, зайцы, барсуки и хорьки; изредка попадаются медведи и аркары. Птиц довольно много, и между ними встречаются представители орнитологической фауны Восточного Нань-шаня, каковы: сифаньская [южнотибетская] куропатка (Perdix sifanica), альпийская синица (Poecile superciliosa), завирушка (Accentor rubeculoides), снегиревидная стренатка (Urocynchramus pylzowi) и др.

В Дулан-ките, как и у Дзун-засака, нам не хотели продать ни верблюдов, ни лошадей, отговариваясь неимением таковых для продажи. В сущности, местные власти опасались, чтобы мы, закупив новых животных, не направились бы куда-нибудь еще помимо Синина. Но подобное опасение явилось понапрасну. Целью нашей, самой задушевной, было теперь исследование верховьев Желтой реки, и мы спешили сначала в г. Синин, чтобы повидаться с тамошним губернатором, которому, хотя номинально, подчинены местности на верхней Хуан-хэ, и купить мулов, необходимых для горных экскурсий. Если же теперь мы желали купить верблюдов, то для того только, чтобы не возиться с наймом их и иметь под рукой свежих вьючных животных. Но покупка не удалась, и мы по-прежнему должны были нанять у кукунорского тосолакчи за 30 лан серебра десять вьючных верблюдов, к счастью, уже прямо до г. Донкыра, лежащего невдалеке от Синина. С этими верблюдами и со своими калеками потащились мы далее, передневав возле Дулан-кита. Тропинка отсюда ведет прямо на перевал, в разлог между главным кряжем Южно-Кукунорских гор и их отрогом, облегающим с юга Дабасун-гоби. Как подъем, так и спуск весьма пологи и удобны для движения; высшая точка перевала имеет 12 100 футов абсолютной высоты. По горам, в особенности справа при подъеме от Дуланкита, виднеются густые леса, в которых преобладает ель. В этих лесах, равно как на всех северных склонах и на самом перевале, лежал снег, хотя и не глубокий; однако монголы говорили нам, что нынешняя зима у них была особенно снежна.

Дабасун-гоби. Тотчас за перевалом перед нами раскинулась Дабасун-гоби – обширная солончаковая и частью степная равнина, покатая от гор к своей средине, где лежит соленое озеро Дабасун-нор. Это озеро имеет около 40 верст в окружности. Разработка соли производится под надзором китайского чиновника, а сама соль доставляется в города Дон-кыр [Хуан-юань] и Синин. С запада на восток Дабасун-гоби тянется более чем на 100 верст, а ширину, в западной своей половине, имеет более 25 верст. Почва здесь глинистая и солончаковая; воды мало; растительность бедная, совершенно степная. В лучших местах, лежащих ближе к окрайним северным горам и в самых этих горах, во время нашего прохода кочевали тангуты с многочисленными стадами яков; последние теперь были острижены и выглядели совершенными уродами.

Еще о горах Южно-Кукунорских. Сделав два небольшие перехода по западной части Дабасун-гоби, мы круто повернули на север к перевалу через главный кряж Южно-Кукунорских гор. Эти последние на южном своем склоне несут степной характер, свойственный соседней равнине. По ущельям и долинам залегают незначительные толщи наносной глины с галькой. Вверх от 12 000 футов появляются кустарники: Salix sp. и Caraganajubata [ива и карагана верблюжий хвост] – первые вестники растительности Восточного Нань-шаня и вообще гор на верхней Хуан-хэ. Из птиц всего больше попадались нам теперь куропатки трех видов – Caccabis magna, Perdix barbata, Perdix sifanica; их мы настреляли несколько десятков, частью для еды, частью для коллекции.

Подъем и спуск, вообще перевал через хребет Южно-Кукунорский, несколько выше и круче, нежели перевал через отрог тех же гор у Дулан-кита; однако мы поднялись и спустились совершенно удобно. Высшая точка пройденного перевала имела, по барометрическому измерению, 13 200 футов абсолютной высоты. Соседние вершины поднимались, судя на глаз, еще тысячи на полторы или на две футов, так что в этом месте хребет Южно-Кукунорский высится около 15 000 футов над уровнем моря, и тысячи на четыре футов над поверхностью озера Куку-нор.

Здесь кстати сказать, что нынешние наши барометрические измерения абсолютных высот ближе к истине, нежели определения тех же высот точкой кипения воды[439] в первое (1870–1873 годы) путешествие. Однако разницы результатов, тогда и теперь полученных, не слишком велики и не превосходят, со знаками плюс-минус пятисот футов для громадных высот Тибетского нагорья.

Тотчас за перевалом, т. е. на северном своем склоне, Южно-Кукунорский хребет делается несравненно плодородней и обильней водой. Причина этого заключается, конечно, в том, что здесь гораздо более падают летние дожди, нежели на южном склоне тех же гор, или в тех частях, которые лежат по южную сторону Дабасун-гоби и западнее кумирни Дулан-кит. Под влиянием щедрого летнего орошения склон Южно-Кукунорского хребта, обращенный к озеру Куку-нору, покрыт, как было уже сказано, превосходными пастбищами и густыми зарослями альпийских кустарников. Но лесов настоящих здесь нет; только изредка в ущельях попадаются на скалах одинокие или небольшими кучками стоящие можжевеловые деревья. По дну тех же ущелий местами растут различные кустарники, свойственные Восточному Нань-шаню. Вообще, луговая и кустарная флора описываемых гор весьма сходствует с флорой соседнего Нань-шаня; сходна также и фауна, в особенности орнитологическая.

Переночевав верстах в десяти за перевалом Южно-Кукунорского хребта, мы пошли далее широкой степной долиной р. Цайза-гол [Чедир]. Прекрасные пастбища этой долины, по которой везде виднелись кочевья тангутов, свидетельствовали уже о близости плодородных степей оз. Куку-нора. В тот же день с гор, ближайших к нашему бивуаку, мы увидели само озеро, сплошь еще покрытое льдом. К сожалению, этот лед казался серым от пыли, нанесенной недавней бурей, так что Куку-нор явился мне теперь далеко не так нарядным, как весной 1873 года. Впрочем, здесь, как и на Лоб-норе, после всякой бури лед грязнеет от пыли; когда же эта пыль бывает вновь сдута или, что чаще случается, от нагревания солнцем протаивает внутрь самого льда, тогда его поверхность вновь становится стекловидно-блестящей.

Река Бухайн-гол. Пройдя широким поперечным ущельем небольшую горную гряду, замыкающую с севера долину р. Цайза-гол и составляющую рукав Южно-Кукунорского хребта, мы вошли в обширную долину р. Буйхан-гол, самого большого из притоков оз. Куку-нор. Судя по размерам этой реки, имеющей в низовье от 15 до 20 сажен ширины, и по рассказам местных монголов, определяюших длину ее течения на пятнадцать суток караванного пути, наконец, по положению Западного Нань-шаня и гор Южно-Кукунорских, можно с достаточной вероятностью полагать, что Бухайн-гол вытекает из того снежного узла, где сходятся хребты Гумбольдта и Риттера. Направляясь отсюда к востоку-юго-востоку, описываемая река течет, вероятно, не по горной альпийской стране, но по широкой, возвышенной и испещренной холмами, или небольшими горами, местности, отделяющей Западный Нань-шань от гор Южно-Кукунорских. Подобная местность виднеется от Куку-нора далеко вверх по Бухайн-голу,[440] а также замечена была нами к северо-востоку по пути от озера Бага-цайдамин-нор в Северном Цайдаме.

Недолгая остановка на Куку-норе. На Бухайн-голе мы поместились как раз в том месте, где провели неделю в марте 1873 года. От того времени еще до сих пор валялись здесь старые каблуки наших сапог; казак Иринчинов даже припомнил, чьи именно сапоги переделывал он здесь на сибирские ичиги, для которых каблуков не полагается.

Бухайн-гол в это время (20 февраля) разошелся лишь местами и только в самом низовье; все остальное было покрыто льдом; на озере Куку-нор полыней еще не было даже у берегов. Из пролетных птиц, кроме турпанов, появились до сих пор только чайки (Larus ichthyaetus), гоголи (Bucephala clangula) и утки – Anas boschas, A. aquta, A. crecca [кряква, шилохвость, чирок-свистунок] – все в самом скудном количестве, словно заблудившиеся.

Не лучше было на р. Цайза-гол,[441] к устью которой мы перешли, передневав на Бухайн-голе. К сильному холоду, начавшемуся с поднятием нашим из Цайдама на более высокий Куку-нор, теперь присоединилась двухдневная буря, которая до того охладила атмосферу, что в ночь на 24 февраля грянул мороз[442] в -33 °C. Однако в тот же самый день, при тихой погоде, термометр в тени, в 1 час пополудни, показывал уже +3,5 °C, до того резки бывают, в особенности весной, крайности тепла и холода в здешних странах.

На Цайза-голе к нам явились неожиданные посетители, именно двое китайцев, присланных из Синина тамошним амбанем, получившим от цайдамских властей донесение о нашем возвращении из Тибета. Вероятно, опасаясь, чтобы мы не направились куда-нибудь помимо Синина, амбань выслал двух своих доверенных, из которых один, повидавшись с нами, должен был ехать обратно, а другой безотлучно следовать при нас, под предлогом проводов; в сущности же, конечно, для более детальных наблюдений за тем, что мы делаем. На первых порах, не знаю для чего, этот китаец старался отклонить нас от следования по южному берегу Куку-нора, уверяя, вместе с подговоренными монголами, что этим путем мы сделаем большой круг, притом будем итти по местностям безводным и бескормным. Все это впоследствии оказалось выдумкой, и еще раз убедились мы, что невозможно полагаться на расспросы вообще, а на сведения, полученные от китайцев, в особенности. Для нас весьма важно было сделать съемку южного берега Куку-нора, так как западный берег того же озера и часть северного уже были сняты в 1873 году. Поэтому, несмотря на уверения о трудностях пути, я объявил, что пойду южным берегом и силой заставлю итти с собой погонщиков, нанятых с вьючными верблюдами в Дулан-ките. Как обыкновенно в Азии, подобное решение подействовало лучше всяких других убеждений.

Описание этого озера. Озеро Куку-нор, замкнутое со всех сторон горами и лежащее словно в чаше, на абсолютной высоте 10 800 футов,[443] представляет форму груши, обращенной тупым концом к северо-западу, а суженным к юго-востоку. Длина озера в таком направлении занимает ровно 100 верст; наибольшая его ширина, от устья р. Галдын-хари до устья р. Улан-хошун, равняется 59 верстам; окружность, если измерять, пересекая по хорде заливы и полуострова, простирается до 250 верст. Берега, за исключением северного, более глубокого, довольно извилисты и местами образуют обширные, но обыкновенно мелководные, заливы. На озере пять островов; из них два, скалистые, лежат в его западной части; три же другие, низкие и песчаные, находятся невдалеке от северо-восточного берега.

Вид северного берега озера Кукунор

Глубина всего Куку-нора, вероятно, не особенно велика. Промер, сделанный мной по льду с южного берега, в шести верстах восточней устья р. Галдын-хари, дал следующие результаты: в одной версте от берега 32 фута, в двух верстах 52 фута, а в трех – 59 футов. Западная, более широкая, половина описываемого озера в то же время, вероятно, и наиболее глубокая; восточная же часть гораздо мельче. Здесь недалеко от берега лежат три песчаных острова; да и самый берег изобилует сыпучим песком, принесенным, вероятно, западными ветрами, которые господствуют большую часть года, в особенности зимой и весной. Эти-то ветры, надувая постоянно пыль и песок, обмеляют восточную часть Куку-нора. Лежащее здесь, невдалеке от большого озера, и отделенное от него песчаной грядой озеро Хара-нор несомненно было некогда частью самого Куку-нора. Подобной же песчаной грядой со временем, вероятно, отделятся два большие залива в юго-восточной части описываемого озера; острова, здесь образовавшиеся, ныне уже намечают границу будущих песков.

Вообще Куку-нор, судя по его берегам, где местами даже недавние наносы залегают на несколько десятков сажен от воды, уменьшается в своих размерах и вследствие того, вероятно, солонеет. В давнее время озеро это занимало, быть может, всю площадь своих низменных берегов, вплоть до передовых скатов окрайних гор. Причины такого обмеления заключаются, вероятно, в постоянном засыпании песком и пылью, затем в малом количестве приточной воды, не возмещающей вполне убыль, производимую летним испарением на обширной площади всего озера. Вода Куку-нора, по анализу дерптского профессора К. Г. Шмидта,[444] в 1000 частях содержит 11,1463 частей минеральных солей при удельном весе 1,00907; из этой суммы наибольшее количество, а именно 6,1083 частей, приходится на долю поваренной соли, которая, таким образом, является преобладающей.

В ясную, солнечную погоду кукунорская вода отливает великолепным темно-голубым цветом. Поэтому монголы называют описываемое озеро «голубым»;[445] тангуты зовут его Цокгумбум, а китайцы – Цин-хай. Летом, в конце июня, вода Куку-нора близ берегов нагревается[446] на 18–20 °C; средняя же ее летняя температура, конечно, меньше. Замерзает описываемое озеро в половине ноября, вскрывается в конце марта; лед достигает двух футов толщины и обыкновенно бывает гладкий, без торосов; в конце февраля мы наблюдали на этом льду узкие (1–2 фута в поперечнике), но длинные трещины, обнажавшие воду.

О происхождении Куку-нора у местных жителей сложена легенда, повествующая, что озеро это некогда было под землей в Тибете, там, где ныне стоит Лхаса, и лишь впоследствии перешло на свое нынешнее место. Скалистые же острова принесены были сюда из Нань-шаня: большой остров – птицей, для того, чтобы замкнуть отверстие, через которое изливалась наружу вода, иначе бы затопившая весь мир; малый остров – злым духом, бросившим скалу в вышеупомянутую каменную замычку с целью вновь пустить воду, но, по счастью, не попавшим в цель. Этот последний остров состоит всего из нескольких белеющих издали небольших скал; он не обитаем людьми. На большом же острове, лежащем на самой середине Куку-нора и имеющем, как нам сообщали, от 8 до 10 верст в окружности, выстроена небольшая кумирня, возле которой живет в пещерах с десяток буддийских монахов. Они питаются молоком коз, пасущихся здесь же на острове, и приношениями богомольцев, посещающих этот остров зимой по льду. Летом отшельники совершенно отрезаны от остального мира, так как на всем Куку-норе нет ни одной лодки. Вот поистине подобающее место для монастыря и для подвижнической уединенной жизни.

Его бассейн. По своему положению, несмотря на величину, Куку-нор вполне может быть назван горным, альпийским озером. Как обыкновенно у таких озер, его бассейн весьма мал, сравнительно с площадью самого озера, принимающего лишь две более значительные речки – Бухайн-гол и Балема, или Харгын-гол. Остальные притоки Куку-нора, числом 23, в особенности текущие с южных гор, – все маленькие речки или даже такие, в которых вода бывает только летом в период дождей. По берегам большого озера местами раскидываются кочковатые болота в роде тибетских мото-шириков; но других второстепенных озер здесь нет, за исключением лишь оз. Хара-нор и трех небольших озерков на устье р. Ара-гол. Все остальное пространство берегов Куку-нора представляет собой степные равнины, более обширные на севере и западе; на востоке залегают сыпучие пески, которые главной своей массой доходят до окрайних гор.

Эти последние с трех сторон – юга, востока и севера – облегают описываемое озеро; на западной же его стороне высоких гор близко к берегу нет. Здесь, как уже было ранее говорено, тянется вверх по Бухайн-голу обширное холмистое плато. Южные горы, т. е. хребет Южно-Кукунорский, стоят высокой стеной невдалеке от берега, так что оставляют лишь неширокую, местами значительно покатую, степную полосу. Северные горы – та ветвь Нань-шаня, которая тянется по южной стороне р. Тэтунг-гола – расположены в значительной дали от берега; поэтому полоса степей здесь гораздо шире. Восточные же горы опять придвигаются к Куку-нору. Эти горы связывают Нань-шань с хребтом, расположенным между сининской рекой и левым берегом верхней Хуан-хэ; в то же время они ограждают высокое кукунорское плато к сторонам более низкой сининской равнины. Но ни один из трех вышеуказанных окрайних кукунорских хребтов не достигает снежной линии.

Климат. Климат Куку-нора, т. е. самого озера и окружающих его степей, значительно разнится от климата окрайних гор. Там – обилие летней влаги и поэтому сырость; здесь – хотя летом дожди падают нередко, но далеко в меньшем количестве, и самый период их не так продолжителен. В прочие же времена года на Куку-норе большая сухость атмосферы, западные бури, в особенности весной, и сильные холода во время почти бесснежной зимы.

Флора. Такие условия, помимо солончаковой почвы, конечно, невыгодны для лесной и даже кустарной растительности; поэтому в равнинах Куку-нора ни той, ни другой нет. Лишь на Бухайн-голе, да и то вдали от берега озера, растет балга-мото, а в песках восточной части встречаются ель и низкий тополь. Затем, помимо кочковатых болот, на которых, между прочим, попадается тибетская осока (Kobresia thibetica), равнины Куку-нора порастают степной травой, превосходной для корма скота.[447]

Дзерен

Фауна. На этих равнинах появляется и степная фауна, в которой преобладают северные тибетские виды, хотя встречаются также и виды, свойственные Гоби. Так, из крупных зверей на Куку-норе много куланов (Asinus kiang) и дзеренов (Antilope gutturosa); изобильны волки (Canis lupus), лисицы (С. vulpes) и кярсы (вероятно, Canis ekloni); пищухи (Lagomys ladacensis), живущие в норах, водятся здесь в бесчисленном множестве. В самом озере очень много рыбы, принадлежащей к одному только роду, именно Schizopygopsis. В первое путешествие мной добыт был здесь только один вид этого рода, названный профессором Кесслером моим именем sch. przewalskii. Теперь нашлись еще один или два новых вида того же рода; кроме того, в береговых ключах и речках мы добыли еще два новых вида Diplophysa [губач]. Рыбной ловлей на Куку-норе, кажется, теперь никто не занимается; по крайней мере мы не видали здесь ни одного рыбака.

Обилье рыбы в описываемом озере привлекает сюда летом много орланов (Haliaetus macei), чаек (Larus ichthyaёtus, L. brunneicephalus) и бакланов (Phalacrocorax carbo). Кроме того, в большом количестве здесь же гнездятся горные гуси (Anser indicus), турпаны (Casarca rutila) и кулики-красноножки (Totanus calidris). Из местных пернатых по степям Куку-нора изобильны: земляные вьюрки (Onychospiza taczanowskii, Pyrgilauda ruficollis), [саксаульная сойка] – Podoces humilis, пустынники (Syrrhaptes paradoxus, реже S. thibetanus), а по болотам тибетские жаворонки (Melanocorypha maxima). Весной, вероятно и осенью, пролетных птиц, даже водяных, на Куку-норе бывает весьма немного, за исключением лишь орлов (Aquila clanga?) и сарычей (Archibuteo aquilinus? Buteo sp.), которым пищухи доставляют изобильный корм. Причинами такой бедности прилета, вероятно, служат: долгое замерзание Куку-нора весной, затем отсутствие лесных, кустарных или тростниковых зарослей по его берегам, наконец, самое положение озера как раз на меридиане наиболее широкого места Гобийской пустыни, через которую птицы летят по возможности сокращенными путями.

Население. В исторических судьбах многих кочевников Центральной Азии Куку-нор, по всему вероятию, играл важную роль. Помещенный на рубеже кочевой и культурной жизни, на границах народностей монгольской, китайской и тангутской, как раз на перепутье от Китая к Тибету, притом представляя собой превосходные пастбищные места, столь соблазнительные для номадов вообще, – бассейн этого озера с глубокой древности был театром набегов, завоеваний, грабежей, словом, кровавых распрей за лакомый кусочек. Результатом всего этого являлись, с одной стороны, частая смена кочевых племен, а с другой – постоянное стремление китайцев подчинить их своей власти. Это последнее удалось вполне лишь в конце XVII и начале XVIII столетия при императоре Кан-си, достойном современнике нашего Петра Великого. Тогда же Куку-нор получил свое устройство, сохранившееся и доныне. Хотя коренными обитателями этого края могли считаться тангуты, известные под именем фань[448] или си-фань, но господствующим населением признаны были монголы, пришедшие на Куку-нор в половине XVII века и покорившие его под предводительством Гуши-хана. Эти монголы принадлежали олютскому племени хошотов; к ним впоследствии прибавились их же соплеменники тургоуты, хойты, чоросы и в небольшом числе халхасцы. Все они были разделены после переписи на 29 хошунов, или знамен, а их князья утверждены наследственными в своих званиях; притом определены были места сеймов и торговли. Но спокойствие на Куку-норе продолжалось недолго. Сначала произошло восстание некоего Лобцзан Данцзиня, которое, однако, было усмирено китайцами; затем случилось нападение чжунгар и новые беспорядки; наконец начались, или, верней, усилились, грабежи тангутов, не перестававших считать Куку-нор своим достоянием. Шайка этих разбойников в сообществе с шайками различных бродяг и золотопромывателей, гнездившихся в соседнем Нань-шане, почти вконец разорили кукунорских монголов в первой четверти нынешнего столетия. Тогда китайское правительство вновь приняло меры к умиротворению края уничтожением бродячих шаек грабителей, запрещением золотого промысла, главное же – выселением всех тангутов на южный берег верхней Хуан-хэ. Спокойствие на время водворилось на Куку-норе. Но последнее дунганское восстание, охватившее в начале шестидесятых годов весь Западный Китай, вновь обрушилось великим бедствием на кукунорских монголов. Их грабили и убивали то сининские дунганы, то тангуты, разбои которых не прекращаются и до сих пор. Притом тангуты вновь занимают Куку-нор, и число их теперь здесь, пожалуй, больше, нежели монголов. Тангутский элемент заметно увеличился в кукунорской стране даже в течение семи лет, прошедших со времени моего первого здесь путешествия.

Об этих тангутах, называемых монголами хара-тангуты, т. е. черные тангуты, будет рассказано в следующей главе.

Теперь упомяну только, что они управляются собственными старшинами и почти не признают над собой китайской власти.

Хара-тангуты (си-фани) племени лунь-чу

Все монголы Куку-нора и сопредельных ему местностей на верхнем Тэтунге и в Цайдаме разделяются на 24 хошуна, которые, под надзором сининского амбаня, управляются двумя ванами: цан-хай-ваном, владеющим западной половиной кукунорской страны, и мур-ваном, которому принадлежит восточная часть того же Куку-нора. Кроме того, на правом берегу верхней Хуан-хэ расположены остальные 5 хошунов, прямо подчиненных сининскому амбаню. В этих хошунах, как говорят, население состоит почти исключительно из хара-тангутов или помеси их с монголами. Эти последние, вероятно, вследствие вековых притеснений, грабежей и вообще страдальческой жизни, выродились на Куку-норе в худших представителей монгольской породы.[449]

Монгольские богомольцы, следующие из Халхи в Тибет или возвращающиеся обратно, обыкновенно проводят на Куку-норе лето для того, чтобы поправить своих верблюдов и самим отдохнуть на половине пути.

Идем по южному берегу Куку-нора. Проведя двое суток на устье р. Цайза-гол, мы направились к г. Синину по южному берегу Куку-нора. Здесь проложена торная дорога между берегом озера и его окрайними, т. е. Южно-Кукунорскими, горами. Эти последние против середины Куку-нора несколько понижаются, но затем вновь крупнеют и с прежней высотой тянутся к востоку; немного же далее юго-восточного угла озера его южный хребет мельчает в своих размерах и поворачивает на юго-восток к Желтой реке. Многочисленные речки, текущие летом из каждого ущелья южных гор, теперь почти все были высохшими, за исключением лишь более значительных, каковы с этой стороны Куку-нора: Хара-моритегол[450] и 1 алдын-хари. По самым горам не вытравленные зимой пастбища для лучшего роста новой травы сжигались теперь тангутами, так что мы нередко любовались по ночам даровой и прелестной иллюминацией.

Извилистый южный берег Куку-нора то близко подходит к окрайним горам,[451] то значительно от них удаляется. Впрочем, ширина здесь степного, между озером и горами залегающего, пространства нигде не превосходит десяти верст; большей же частью гораздо менее. Притом степная равнина, между устьями двух вышеназванных рек и несколько далее к востоку, сильно поката от окрайних гор до самого берега Куку-нора.

На этом последнем, несмотря на конец февраля, еще не было растаявших заберегов или полыней, ради чего нам почти не встречались и пролетные водяные птицы.[452] Впрочем, в последние дни февраля погода наступила довольно теплая, настоящая весенняя. На солнечном пригреве появились пауки и мухи, а по утрам, если было тихо, слышалось громкое пенье тибетских жаворонков или пискливые голоса столь обильных на Куку-норе земляных вьюрков. Но только этими скудными проявлениями пробуждающейся животной жизни и отметила себя ранняя весна на Куку-норе.

Река Ара-гол. На седьмой день следования по южному берегу этого озера мы оставили его позади себя и направились вверх по долине р. Ара-гол, которая еще весьма недавно впадала в Куку-нор. Ныне же устье Ара-гола пересыпано песком, так что река эта не добегает до большого озера, но образует невдалеке от его берега три небольших озерка. Однако весьма возможно, что когда-нибудь при слишком большой воде Ара-гол восстановит свою прежнюю связь с Куку-нором.

Широкая долина описываемой реки, залегающая между хребтом Южно-Кукунорским и горами, ограждающими кукунорское плато с востока, тянется довольно далеко на продолжении юго-восточного берега озера, при одинаковой с ним абсолютной высоте. На этой долине в западной ее части мы встретили недалеко от своей дороги четыре небольших глиняных хырмы, в которых, по словам монголов, прежде жили китайские войска, числом до трех тысяч человек. Лет десять тому назад их побили хара-тангуты, и с тех пор эти хырмы опустели.

Остановка возле пикета Шала-хото. Небольшой и весьма пологий перевал отделяет по главному тибетскому пути бассейн Куку-нора от сопредельной ему части провинции Гань-су принадлежащей уже собственно Китаю. Верстах в четырех за этим перевалом расположен китайский пикет Шала-хото, возле которого мы и остановились. Здесь вскоре явились к нам 15 китайских солдат при офицере. На другой день такой же отряд и также с офицером пришел из города Донкыра, лежащего в 26 верстах от Шала-хото. Как солдаты, так и офицеры должны были по приказанию сининского амбаня сопровождать меня в виде почетного конвоя при предстоящей поездке в г. Синин. Нужно сказать правду, что как теперь, так и прежде, благодаря, конечно, хлопотам нашего посольства в Пекине, китайские власти оказывали нам наружно полный почет, хотя в то же время исподтишка всячески старались затормозить наш путь и дискредитировать нас в глазах толпы. Так, например, такой же самый почетный конвой впоследствии провожал нашего переводчика и казака, отправленных мной с Желтой реки в Синин за покупками; проделывались и для этих посланных те же церемонии распускания знамен в попутных городах, высылались навстречу офицеры и т. п. Да и сами встречавшие и провожавшие нас чиновники, в особенности старшие, за исключением немногих, вели себя таким образом, что слишком ясно можно было заметить их презрение к ян-гуйзам и исполнение почетных церемоний только по необходимости, по приказу свыше. Солдаты, которые теперь при нас находились, принадлежали к войскам территориальным. Одеты они были в форменные курмы, но уже не цветные, как у маньчжур, а в обыкновенные, из синей далембы. Народ был все мелкий, плюгавый. Вооружение состояло из фитильных ружей на сошках. Ружья эти, крайне грубой работы, имели короткие стволы, но большой калибр, линий в шесть или семь. Внутри пули для экономии свинца обыкновенно кладется небольшой камушек, да и самая пуля выливается меньшего против ствола калибра; порох сквернейший, собственного солдатского изготовления. Притом китайцы еще до сих пор не додумались прибивать заряд каким-нибудь пыжом, но прямо на насыпанный в ствол порох опускают сверху пулю. Огонь сообщается через полку, которая поджигается фитилем, вложенным в подобие нашего курка, но без пружины. Из подобного ружья мудрено убить человека даже на сотню шагов; притом в дождь или сильный ветер вовсе нельзя стрелять, так как в первом случае смачивается, а во втором сдувается порох на открытой полке; нельзя также стрелять и вниз, ибо при наклонном положении ствола выкатывается ничем не прибитая пуля, а за ней высыпается и порох.

Фитильные ружья, употребляемые монголами и в особенности тангутами, гораздо лучше вышеописанных войсковых, так как имеют длинный ствол и пулю одинакового с ним калибра, притом заряд прибивается кусочком войлока. Но все-таки дальность боя и этих всегда гладкоствольных ружей не превосходит двухсот шагов, да и то с весьма малой меткостью. Изготовление же к выстрелу, даже поспешному, занимает много времени, ибо необходимо сначала установить ружье на сошки, поместиться самому возле него на коленях, вложить тлеющий фитиль в курок, снять покрышку с полки, затем прицелиться и стрелять. Если же горящего фитиля нет наготове, то прежде всего необходимо добыть огонь, вырубая его из кремня. После выстрела заряжение также весьма сложно и начинается с того, что вынимают зажженный фитиль из курка, насыпают из пороховницы в мерку, а иногда и прямо на ладонь заряд пороху, который кладут затем в ствол, забивают или спускают туда пулю, насыпают на полку порох, и если нужно тотчас стрелять, то опять вкладывают в курок тлеющий фитиль. Последний приготовляется из пеньки в виде тонкой веревки и помещается в особом кожаном мешочке сбоку приклада. Этот приклад делается длинным и узким, так что напоминает отчасти ручку пистолета; цевье же продолжается на всю длину ствола и имеет близ своего конца утолщение, к которому приделываются сошки. При ношении ружья на ремне за спиной сошки эти отгибаются кверху и удерживаются в таком положении затычкой, вкладывающейся в дуло ствола.

Поездка в Синин. После дневки, проведенной на бивуаке близ пикета Шала-хото, я оставил свой караван под надзором прапорщика Эклона и налегке отправился в Синин. Со мной поехали прапорщик Роборовский, переводчик Абдул Юсупов и трое казаков. Китайские солдаты пешком провожали нас с двумя желтыми знаменами, которые были распущены при входе в г. Донкыр. Здесь подобное шествие мигом привлекло несметную толпу зрителей. Стар и мал, мужчины и женщины, выбегали на улицы и стояли шпалерами или бежали сзади нас, толкались и давили друг друга. Со всех сторон слышались крики, шум, брань, писк; словом, суматоха стояла невообразимая. Наконец мы вошли во двор своей квартиры и заперли ворота; но на улице все время продолжала стоять толпа, и лишь только показывался который-либо из нас – повторялась прежняя история.

В Донкыре мы остались ночевать. Город этот по своему наружному виду ничем не отличается от прочих городов китайских и также обнесен глиняной зубчатой стеной. Число жителей, как нам передавали, простирается от 15 до 20 тысяч человек, помимо богомольцев и торговцев, временно здесь пребывающих. Вместе с Синином описываемый город представляет важное место для торговли Китая с Тибетом.

Утром следующего дня мы выехали далее к Синину в сопровождении новой смены китайских солдат и по-прежнему со знаменами. Вскоре конвой этот увеличился многочисленными добровольцами, которыми делались все попутно с нами ехавшие. Наконец вокруг нас составилась такая свита, что пришлось на минуту остановиться и прогнать всех излишних глазелыциков. Взамен них во второй половине пути начали являться различные посланцы сининского амбаня, каждый также с небольшой свитой. Лишь в сумерки добрались мы до Синина и расположились здесь в отведенной нам квартире, той самой, где месяцев семь-восемь тому назад помещался со своими спутниками венгерский путешественник граф Сечени.

Всего от пикета Шала-хото до Синина около 70 верст. Большую половину этого пространства дорога идет по горам; меньшую – по равнине р. Синин-хэ, протекающей возле Синина и впадающей в р. Тэтунг-гол [Датун-гол]. Окрайний к Куку-нору хребет, весьма невысокий к стороне этого озера, развивается к востоку, к Донкыру, в грандиозные альпийские формы. Такой же характер несут горы, лежащие северней Донкыра, а равно и хребет Ама-сургу, восточное продолжение которого наполняет все пространство между реками Синин-хэ и Хуан-хэ. Словом, здесь со стороны кукунорского плато к Синину являются те же, развивающиеся лишь в одну сторону, хребты окраины, какие вообще нередки в Центральной Азии.

Население его окрестностей. К северу от сининской равнины залегает холмистая и частью гористая местность вплоть до той ветви Нань-шаня, которая тянется по южную сторону р. Тэтунг-гол. Вся эта площадь, равно как сама сининская равнина, весьма густо заселена, несмотря на недавний дунганский погром. Впрочем, теперь еще можно видеть здесь некоторые деревни в запустении, но они быстро занимаются новыми поселенцами.

Народности, заселяющие вышеуказанный окрестный Синину район, по своему количеству могут быть поставлены в следующем порядке: китайцы, дунганы, тангуты, далды, монголы и киргизы.

Китайцы. Первые, т. е. китайцы, составляют преобладающий элемент, увеличивающийся, по усмирении дунганского восстания, притоком новых переселенцев из Внутреннего Китая, вероятно, из соседних его частей. По образу своей жизни здешние китайцы не отличаются от других своих собратий и образуют, главным образом, земледельческий класс. Впрочем, в качестве торгового сословия они многочисленны как в самом Синине, так и в других городах этой части провинции Гань-су.

Дунганы. Дунганы, т. е. окитаившиеся магометане, известные у китайцев под общим названием хой-хой, занимают, мне кажется, следующее по количеству место среди присининского населения. Несмотря на недавнюю страшную резню со стороны победителей-китайцев, число дунган, как они сами нам сообщали, еще простирается в местностях описываемых от 50 до 60 тысяч семейств. Быть может, такая цифра и преувеличена, но все-таки, сколько лично мне приходилось видеть, дунганское население в окрестностях Синина весьма многочисленно.

Дунганы из окрестностей г. Синин

Эти дунганы, принадлежащие к секте шиитов, по наружному типу нисколько не походят на китайцев, отчасти напоминают наших татар и вообще указывают на свою принадлежность к тюркской породе. Сами они говорят, что пришли на нынешнее местожительство лет 400 тому назад из окрестностей Самарканда с имамом Раббанэ.

Ныне сининские дунганы, как и другие магометане Китая, сохранили твердо лишь свою веру да ненависть к китайцам; во всем же остальном совершенно походят на этих последних: носят такую же, как и китайцы, одежду, за исключением лишь небольшого колпачка или ермолки; голову бреют, оставляя косу на затылке; женщины-дунганки по одежде и прическе также не отличаются от китаянок.

Все описываемые дунганы говорят по-китайски – родной язык забыли; но богослужение производится на языке арабском. Пищу употребляют ту же самую, что и китайцы, за исключением свинины. По характеру они немного энергичней китайцев; весьма трудолюбивы, поэтому хорошие земледельцы, но гораздо более имеют склонности к торговле и, как мы слышали, большие мастера наживать деньги.

Киргизы. Другие магометане, обитающие также невдалеке от Синина, в окрестностях г. Донкыра и частью на Куку-норе между тамошними тангутами и монголами, – это киргизы, число которых, вероятно, весьма невелико. Все они ведут кочевую жизнь и почти уже забыли родной язык. Его помнят только старики; молодежь же говорит по-монгольски, по-тангутски, иногда по-китайски. Одежду носят, как дунганы. Родной тип сохранился; равно крепка и вера магометанская.

Тангутская изба

Описываемые киргизы объясняют, что они пришли в Китай лет двести тому назад, в числе около 500 семейств, провожавших какого-то Тайджи-ахуна. Назад возвратиться не могли и остались кочевать в окрестностях Синина, большая же часть ушла в Ала-шань.[453]

В разгаре последнего дунганского восстания сининские киргизы, как они сообщали нашему переводчику хотели было уйти назад в Самарканд, но не могли этого исполнить по неимению материальных средств; в то смутное время стада нельзя было распродать, хотя бы за убыточную цену.

Сравнительно небольшие примеры вышеописанных дунган и киргизов достаточно показывают, как легко перетасовываются азиатские племена и как трудно уследить их этнографическое родство.

Тангуты. Тангуты, или си-фани, представляющие по своему числу весьма крупную цифру населения, как местностей близ Синина, так и вообще этой части провинции Гань-су, подразделяются у китайцев на желтых (бэй-фань) и черных (хэй-фань). Первые, получившие свое название, быть может, по желтой одежде лам, известны монголам под названием вообще тангутов. Они занимают район к северу от сининской равнины и далее по горам, сопровождающим оба берега р. Тэтунг-гола. Одни из этих тангутов, преимущественно в местностях, ближайших Синину, живут оседло в китайских фанзах, смешанно с китайцами или далдами и занимаются земледелием. Другие, обитающие в Тэтунгских горах, живут полуоседло в горных долинах, где устраивают для себя деревянные избы, но земледелием не занимаются; содержат только скот. Наконец, третьи ведут кочевую жизнь в тех же горах и помещаются в черных палатках. Черные тангуты,[454] или по-монгольски хара-тангуты, наружным типом отличающиеся от других своих собратий, занимают бассейн верхнего течения Желтой реки и частью Куку-нор. Они разделяются на многие роды и большей частью не признают над собой китайской власти. Об этих тангутах будет рассказано в следующей главе. Теперь упомяну только, что небольшая их часть, обитающая на самой Желтой реке, к югу и юго-западу от Синина, занимается земледелием; остальные ведут кочевую жизнь. Кроме того, в округе Хэ-чжеу, на юго-восток от Синина за Желтой рекой, живут тангуты-салыры, исповедающие магометанство. Они вместе с дунганами были в восстании против Китая, но теперь усмирены и, сколько кажется, подчинены китайской власти.

Женщины народа далды

Далды. Недалеко к северу от Синина обитает небольшой, но весьма интересный народ далды, или долды,[455] который тангуты называют кар-лун, а китайцы туу-жень. Район, занимаемый этим оседлым племенем, лежит под Южно-Тэтунгскими горами в окрестностях городов Уям-бу и Му-байшинта. В значительном числе далды обитают в самых этих городах; остальные живут в деревнях смешанно с китайцами или тангутами и занимаются земледелием. Общее число описываемого народа узнать, конечно, нам было невозможно, но приблизительно оно простирается, быть может, до десяти тысяч душ обоего пола.

По своему наружному типу мужчины-далды много походят на китайцев и частью на монголов; одежду носят китайскую и бреют голову, оставляя косу на затылке. Далдянки отчасти напоминают наших деревенских женщин и совершенно отличаются от китаянок не только своей физиономией, но также костюмом, прической и особенным головным убором. Последний состоит из большого кокошника с бахромой спереди, закрывающей лоб; сзади кокошник покрывается куском синей далембы, которая опускается почти до поясницы. Поверх этой далембы, сверху того же кокошника, прикрепляется толстая прядь красных бумажных шнурков, проходящих на шею сквозь большие (дюйма 2–3 в диаметре) медные кольца, носимые в виде серег, только кольца эти не вдеваются в уши, но прикрепляются на голове тесемками. Красные шнурки на шее украшаются поддельными кораллами; сверх того вокруг шеи носится большое железное кольцо, обшитое красной далембой с костяными и фарфоровыми бляхами.

Волосы на голове далдянки разделяют посредине и пробор этот закрывают тесемкой; затем спускают волосы низко по бокам головы, а сзади завертывают на деревяшку в виде маленького шиньона. Изредка носят прическу, как у тангутских женщин: разделяют волосы посредине и заплетают их по бокам головы во множество косичек, концы которых зашиваются в куски далембы, носимой спереди груди. Одежда женщин состоит из безрукавного кафтана темно-синей далембы, рубашки с цветными рукавами, темно-синих далембовых панталон и китайских башмаков; кафтан подпоясывается далембовым кушаком с разноцветными концами.

Общий рост мужчин описываемого народа средний; женщины, большей частью, низкорослы; притом, сколько кажется, они веселого нрава.

Язык далдов состоит из смеси монгольских (всего более), тангутских, китайских и собственных слов. Вера – буддийская; какого толка – сказать не могу. Противоположно прежним отзывам мы слышали теперь от монголов и китайцев похвалы описываемому племени за его трудолюбие и умственные качества. Сами далды о своем происхождении ничего не знают; так равно и китайцы не могли, или не хотели, сообщить нам что-либо на этот счет. Только у ордосских монголов сохранилось предание, что далды – племя им родственное,[456] случайно попавшее на нынешнее место жительства. Легенда об этом событии гласит следующее: Чингис-хан во время пребывания своего в Ордосе имел отличного коня, на котором в одни сутки ездил на Куку-нор для охоты за зверями. Однажды он взял с собой какого-то богатыря с отрядом воинов; на обратном пути этот богатырь заблудился вместе со своим войском и остался на жительство близ Синина. От этих-то воинов и произошли далды, которых ордосцы называют «цаган-монгол», т. е. белые монголы.[457] По всему вероятию, далды племя пришлое к Синину, быть может, откуда-либо с севера или с запада, подобно самаркандским киргизам. Давность такого переселения забыта самим народом, который понемногу смешался с китайцами и утратил родной облик. Только у женщин сохранился здесь тип, свидетельствующий о том, что они принадлежат скорее к арийской, нежели к монгольской расе. Почему женщины в данном случае оказались устойчивей мужчин – объяснить не умею.

Монголы. Наконец последний народ, обитающий в присининской части провинции Гань-су,[458] – монголы, которые, всего вероятней, выселились сюда из Куку-нора. Ныне число их незначительно. Обитают полуоседло на севере от Синина возле кумирен Алтын и Чейбсен.

О Синине. Теперь о самом Синине. Город этот лежит в долине того же названия на абсолютной высоте 7560 футов[459] и в настоящее время имеет около 60 тысяч населения из китайцев и, в малом числе, дунган.

Фабричного производства здесь почти не существует, но зато весьма развита торговля с Тибетом. В Синин, а также и в Донкыр, тибетские купцы привозят свои товары и покупают товары китайские, которые приходят, главным образом, из Пекина; до последнего от Синина считается 48 станций. Привозимые в Синин товары вообще дороги, но местные продукты довольно дешевы.

Стены описываемого города очень толсты и высоки. В них, при начале магометанской инсуррекции, китайские войска два года выдерживали осаду дунган, наконец, были выморены голодом и поголовно истреблены. Затем восемь лет Синином владели дунганы; в конце же 1872 года китайцы вновь заняли этот город и, в свою очередь, истребили дунган.

В окрестностях Синина, в одном дне пути на юг от него, лежит в горах знаменитая тибетская кумирня Гумбум, откуда в XIV веке нашей эры вышел великий реформатор буддизма Дзон-каба [Дзон-хава]. Ныне в Гумбуме около 2000 лам, но до дунганского восстания, при котором описываемая кумирня была разорена, число этих лам простиралось до цифры вдвое большей.[460] Помимо того, в Гумбум ежегодно стекается множество богомольцев, в особенности монголов.

Свидание с местным амбанем. На другой день прибытия в Синин я виделся с местным губернатором, или, по-китайски, амбанем. Свидание это было парадное, в присутствии других местных властей, и происходило в ямыне, т. е. в присутственном месте, в воротах которого выстроены были солдаты со знаменами. Несмотря на довольно холодный день, все присутствовавшие помещались в открытой фанзе; на дворе ее набилось народу видимо-невидимо. Когда все власти собрались и приехал сам амбань, мне дали знать, что нас ожидают. Я поехал верхом в сопровождении прапорщика Роборовского, переводчика и двух казаков. На улицах впереди, сзади и по бокам нас теснилась огромная толпа народа вплоть до самых ворот ямына, где мы слезли с лошадей и вошли во двор. Пройдя через этот двор, мы очутились во втором отделении внутренней ограды и здесь встретились с амбанем. Последний вежливо, но весьма холодно, раскланялся с нами и пригласил нас в фанзу, назначенную для приема. Здесь амбань уселся посредине, прямо против входа, и пригласил меня сесть рядом с собой; прочие же власти и вместе с ними Роборовский разместились возле боковых стен той же фанзы; переводчик Абдул стоял возле нас; казаки остались на заднем дворе.

После обычных вопросов о здоровье и благополучии пути амбань тотчас же спросил, куда я намерен итти далее. Я отвечал, что нынешней весной мы пойдем на верховья Желтой реки и пробудем там месяца три или четыре, смотря по тому, как много найдется научной работы. «Не пущу туда, – живо возразил амбань, – я имею предписание из Пекина как можно скорей выпроводить вас отсюда и предлагаю вам итти в Ала-шань».

Пока переводчик передавал этот ответ, амбань пристально смотрел на меня, желая, вероятно, заметить, какое впечатление произведет столь решительный его тон. Улыбнулся я, выслушав приказание китайца, и велел переводчику отвечать амбаню, что на Желтую реку мы пойдем и без его позволения. Тогда амбань прибегнул к стращаньям другого рода. «Знаете ли, – начал он, помолчав немного, – на верхней Хуан-хэ живут разбойники-тангуты, которые, как мне хорошо известно, собираются умертвить всех вас в отмщение за побитие ёграев в Тибете. Тангуты народ храбрый, можно даже сказать – отчаянный. Я сам никак не могу с ними справиться, несмотря на то, что у меня много солдат и все они воины отличные. Если не верите мне, спросите у других здешних чиновников», – добавил амбань, указывая на присутствующих. Все они начали кивать головами и что-то бормотать, а один из тех же чинов особенно поусердствовал: он встал и доложил амбаню, что на верхней Хуан-хэ живут даже людоеды.

Но и этот последний, самый, так сказать, тяжеловесный довод не произвел желаемого действия. Я опять повторил, что нам необходимо итти на Хуан-хэ, и мы пойдем туда, даже без проводника, как то не раз делали. Подумав опять немного, амбань начал торговаться относительно времени нашего пребывания на Желтой реке и предлагал всего пять-шесть дней; я же назначил срок три месяца и не уступал. Тогда изобретательный амбань прибегнул к новым уверткам. Он требовал, чтобы, во-первых, я дал ему расписку в том, что беру на свой риск желаемое путешествие; во-вторых, обязался бы не переходить на правый берег Желтой реки; наконец по возвращении оттуда шел бы прямо в Ала-шань, не заходя на Куку-нор. Какая была побудительная причина устраивать подобную демаркационную линию, сказать трудно. Всего верней амбань желал по возможности скорей выпроводить нас из своих владений.

Дать требуемую расписку я охотно согласился,[461] тем более, что этим мы избавлялись от китайского конвоя, который был бы великой обузой, а при действительной опасности ни от чего бы не защитил; наоборот, всего вероятней, сам бы стал под нашу защиту. Затем относительно двух других условий я отвечал уклончиво, обнадеживая, впрочем, амбаня в своей готовности исполнить его желания.

Затем аудиенция, продолжавшаяся около часа, кончилась, и мы поехали обратно на свою квартиру. Оттуда, по обычаю, посланы были амбаню подарки; но, к удивлению, он взял лишь некоторые вещи, от других же отказался, объясняя нашему переводчику, что боится быть уличенным во взяточничестве. Сам амбань прислал нам провизии и ведро крепкой китайской водки, которая весьма пригодилась для наших спиртовых коллекций.

Курьезные рассказы китайцев. В Синине, подобно тому как и в Донкыре, ворота дома, в котором мы помещались, целые дни были осаждаемы с улицы толпой зевак. При всяком удобном случае они лезли во двор и надоедали невыносимо не только нам, но даже китайской прислуге, при нас состоявшей. Более солидные китайцы держали себя вежливей; они только засыпали нашего переводчика расспросами, один другого нелепей. Так, например, многие были уверены, что у ян-гуйзов, т. е. заморских дьяволов, как называют китайцы всех вообще европейцев, нет костяной чашки на коленном сгибе; другие, и в том числе сам сининский амбань, спрашивали по секрету у того же переводчика: «правда ли, что я вижу на сорок сажен в землю и сразу могу отыскать там всякие сокровища?»; третьи уверяли, что бывшие недавно здесь перед нами ян-гуйзы[462] вытащили со дна Хуан-хэ волшебный камень, налитый внутри водой и стоящий десять тысяч лан золотом, и т. п. Но всего курьезней были объяснения, почему нас не пустили в Лхасу. Рассказ этот совершенно напоминает историческую легенду об основании Дидоною Карфагена; только действующими лицами являются не финикийцы и африканцы, но тибетцы и европейцы.[463]

«Во времена весьма давние, – говорил нашему переводчику один из сининских купцов, – на границу Тибета пришел какой-то ян-гуйза (т. е. европеец) и хотел пробраться внутрь страны, но в пропуске туда получил отказ. Тогда пришелец просил, чтобы ему продали кусок земли, равный бычачьей шкуре. Тибетцы согласились на это, заключили форменное условие и взяли деньги. Иностранец, получив упомянутую шкуру, разрезал ее на тонкие ремешки, которыми обложил порядочное пространство, и объявил эту землю своей собственностью. Оспаривать такое право никто не мог. Относительно дальнейшей судьбы этой покупки предание не говорит; но только тибетцы с тех пор поклялись не пускать к себе столь хитрых европейцев».

Снаряжение на дальнейший путь. После свидания с сининским амбанем мы провели в том же Синине еще четверо суток, употребив все это время на закупку продовольствия и мулов, необходимых нам для следования в лесные горы на верхней Хуан-хэ. Предметы продовольствия, как-то: мука, рис, просо, гуамян, финтяуза, чай, сахар и пр. были приобретены довольно скоро и без всяких затруднений. Но с покупкой мулов пришлось повозиться немало, несмотря на всю преданность и усердие нашего переводчика Абдула. Процедура этой покупки продолжалась целых три дня, в течение которых двор нашей фанзы с раннего утра до поздней ночи битком был набит народом. Тут собирались продавцы мулов со своими животными, барышники и всего более зеваки. Последних беспрестанно выгоняли находившиеся при нас полицейские, пуская в дело даже розги и палки, но и это мало помогало. Прогоняли одну толпу, через несколько минут набиралась другая, и опять повторялась прежняя история. Самый торг приводимых мулов сопровождался криками, бранью, иногда даже дракой между конкурентами. Как обыкновенно, с нас запрашивали непомерные цены, которые затем сбавлялись целыми десятками лан. В это время у нашего переводчика и продавца шли рукопожатия, обязательно употребляемые в Китае при торговых сделках. Известное пожатие нескольких пальцев выражает здесь известную цену. Делается это таким образом, что покупатель и продавец засовывают друг другу руки в рукава верхнего одеяния и там уже жмут пальцы, чтобы скрыть свою сделку от лиц посторонних.

Наконец мы купили 14 мулов, за которых, вместе с вьючными для них седлами и вознаграждением барышникам, заплатили 529 лан, т. е. почти по 38 лан[464] за каждое животное.

Цена эта была высокая, но, как обыкновенно для путешественников, нам везде и за все приходилось платить гораздо дороже.

С немалым трудом могли мы устроиться со своими коллекциями, которых невозможно было тащить на Желтую реку На мою просьбу оставить эти коллекции на пикете Шала-хото, возле которого бивуакировал наш караван, сининский амбань не согласился, предлагая привезти коллекции в Синин на хранение. Но в таком случае мы поневоле должны были, вернувшись с Хуан-хэ, опять заходить в Синин и отказаться от Куку-нора, где необходимо было сделать съемку восточного и части северного берегов, а также исследовать летнюю флору и фауну. На наше счастье, в это время пришел в Синин из Ала-шаня торговый караван на семидесяти верблюдах, которые вскоре возвращались обратно. Мы разыскали прибывших с караваном монголов и за плату в пятьдесят лан наняли у них десять верблюдов для перевозки коллекции в Ала-шань. Таким образом покончены были наши дела в Синине, и мы выехали оттуда по-прежнему в сопровождении солдат и нескольких чиновников; купленную кладь везли наши мулы с нанятыми погонщиками.

В Сининской равнине в это время, т. е. в половине марта, весна уже наступила, и жители принялись за полевые работы. Везде на полях рабочие копошились словно муравьи; по дороге беспрестанно попадались проезжие то верхом, то на мулах, то, реже, в двухколесных китайских телегах; в попутных деревнях также толпился народ. Словом, на каждом шагу чувствовалось, что находишься в пределах густонаселенного Китая. Менее людно стало лишь за местечком Дуба-чен, где дорога вошла в горы и направлялась ущельем р. Синин-хэ до самого г. Донкыра. В нем мы опять ночевали, а на другой день, еще довольно рано, прибыли на свой бивуак.

Глава пятнадцатая Исследование верховьев Желтой реки

[18/30 марта—10/22 мая 1880 г. ]

Общая характеристика бассейна верхней Хуан-хэ. – Частное описание того же верхнего ее течения. – Хара-тангуты. – Их шаманы. – Наш караван на вьючных мулах. – Переход в урочище Балекун-гоми. – Отрадная здесь стоянка. – Бедность флоры и фауны. – Состояние погоды. – Следование вверх по Желтой реке. – Безводное плато. – Хребет Сянь-си-бей. – Река Бага-горги. – Угрозы хара-тангутов. – Малозаметный пролет птиц. – Ушастый фазан. – Охота за ним. – Гора и кумирня Джахан-фидза. – Обилие лекарственного ревеня. – Переход к р. Уму. – Продолжение пути. – Растительная жизнь и погода в апреле. – Стоянка на р. Чурмын. – Новые разъезды. – Переход на Хуан-хэ. – Местность близ ее истоков. – Невозможность дальнейшего следования

Общая характеристика бассейна верхней Хуан-хэ. Знаменитая Желтая река, или Хуан-хэ, исследование истоков которой еще в глубокой древности составляло предмет заботливости правителей Китая,[465] до сих пор скрывает эти истоки от любознательности европейцев. Тому причинами, во-первых, общая малоизвестность этой части Центральной Азии, а затем труднодоступность местности на верховьях описываемой реки. Местность эта лежит к югу от оз. Куку-нор в северо-восточном углу Тибетского нагорья, там, где под влиянием геологических и климатических условий мощное Тибетское плато обнажает свой горный скелет и превращается в дикую альпийскую страну Впрочем, самые истоки Хуан-хэ находятся еще на плато Тибета; но вслед за тем новорожденная река вступает в область исполинских гор и здесь, стесняемая или преграждаемая этими горами, часто и прихотливо ломает направление русла на всем протяжении своего верхнего течения. Мы могли исследовать это течение на 250 верст вверх от города Гуй-дуя; на самом же истоке Желтой реки побывать нам не удалось.

В вышеуказанном районе верхней Хуан-хэ местность резко представляет собой тройной характер: высокие, труднодоступные горы, степные плато между ними и лабиринт глубоких ущелий, изрезывающих эти плато.

Те горные хребты, которые расположены здесь, принадлежат к системе Центрального Куэнь-люня и также имеют главное направление с запада на восток. Одни из них стоят на продолжении тибетской, к стороне Цайдама, ограды; другие же, в большей или меньшей связи как между собой, так и с хребтами на главной оси Куэнь-люня, наполняют местность к северу, до Кукунорских гор и большого восточного изгиба той же Хуан-хэ. Все эти хребты несут дикий, альпийский характер; но снеговой линии достигают лишь некоторые из них и притом отдельными своими частями.

В промежутках параллельных горных хребтов залегают, как выше упомянуто, степные плато, более или менее обширные. Эти плато занимают ныне места прежних озер, которые выливались по мере того, как нынешняя Желтая река прорывала себе путь через поперечные горные гряды. Но в период многих веков существования указанных озер в них отлагались приносимые речками с соседних гор массы валунов, гальки и песка, образовавшие громадные толщи. С этими толщами мешались также и лёссовые осадки, то водяные, то воздушные из атмосферной пыли. Последние преобладают в более обширных степных плато, вдали от главных хребтов самой верхней Хуан-хэ. Но как речные наносы, так и лёссовые толщи везде прорезываются здесь чрезвычайно глубокими, наподобие коридоров, или траншей, ущельями, которые сопровождают течение каждой речки, хотя бы небольшой, и придают местности совершенно оригинальный и в то же время почти недоступный характер; тем более, что в подгорных долинах подобные траншеи стоят на продолжении каждого ущелья, даже в том случае, если вода в нем бывает лишь временно, в период сильных дождей.

В самых горах бока описываемых ущелий обставлены или чрезвычайно крутыми горными скатами, или отвесными, пробитыми водой, скалами. Речки несутся здесь со страшной быстротой по громадным валунам и нередко образуют водопады. Затем, по выходе из гор на соседнее плато, те же речки текут несколько спокойнее, а их ущелья, вырытые в наносной почве, делаются шире и достигают страшной глубины – не менее как в тысячу футов, иногда же и более; притом все эти ущелья несут одинаковый характер. Со стороны лугового плато подобная пропасть часто незаметна, пока не подойдешь к самому ее берегу. Здесь сначала на несколько десятков сажен, а иногда и более, идет довольно пологий наклон, за которым следуют отвесные обрывы, изборожденные поперечными трещинами. Эти обрывы имеют обыкновенно от 300 до 500 футов и даже более по вертикали; за ними почти всегда расположен крутой скат, нередко оканчивающийся у самой реки вторичным обрывом, но уже гораздо меньших размеров. Оголенные стены обрывов состоят из глины или песка с галькой и мелкими валунами; местами глина заменяется прослойками чистого песка; местами слои, более или менее толстые, состоят из одной лёссовой глины. Все это подвергается сильному выветриванию и разложению. Камни с отвесных стен беспрестанно валятся вниз, в особенности при ветре или после дождя и снега; часто случаются также обвалы, довольно большие. Вследствие того береговые обрывы описываемых ущелий представляют причудливые формы башен, столов, стен, пирамид и т. п.; боковые перпендикулярные трещины, или балки, обыкновенно недлинны, очень узки и недоступны. Только изредка по более широким и пологим из них проложены местными тангутами тропинки, ведущие на дно ущелий. Здесь, по широкой полосе голых валунов, с шумом бегут речки, на берегах которых то справа, то слева являются островки лесов из тополя, облепихи и лозы. По дну же верхних поперечных балок, и преимущественно на северной стороне крутых боковых скатов окрайних стен ущелий, обыкновенно растут кустарники (акация, барбарис, шиповник, жимолость, кизил, смородина, рябина), образующие густейшие заросли. В верхних частях тех же ущелий, поближе к горам, лиственные деревья заменяются елью и древовидным можжевельником. В этих хвойных лесах, а еще более в кустарных зарослях или даже на открытых боковых скатах ущелий встречается разнообразная травянистая флора, весьма схожая с флорой соседних гор, но совершенно отличная от степной флоры ближайших плато. Таковая разница встречается и в фауне, которая в описываемых ущельях опять-таки много сходствует с фауной соседних гор. Но об этом речь впереди. Теперь же перейдем к описанию самой Желтой реки в исследованном нами районе ее верхнего течения.

Частное описание того же верхнего ее течения. Как раз на том месте, где верхняя Хуан-хэ, притекая с юга, упирается в горный массив Куку-нора и делает большой крутой изгиб к востоку, лежит крайний пункт оседлого населения по той же реке – урочище Балекун-гоми. Хуан-хэ протекает здесь на абсолютной высоте 8600 футов и имеет, при малой воде, от 50 до 60 сажен ширины, местами же несколько более. Глубина значительная, так что бродов нигде нет. Скорость течения около 300 футов в минуту; но это при низком уровне воды, которая в то время бывает и не особенно мутная. Летом же, в период дождей, когда вода в Хуан-хэ сильно прибывает, увеличиваются как размеры самой реки, так и скорость ее течения; тогда вода становится почти желтой от лёссовой глины, которая характерными клубами мутится в волнах Хуан-хэ. Замерзает эта последняя возле Балекун-гоми, по словам туземцев, в ноябре, но лед бывает не сплошной и не прочный, так что сообщение по нему с одного берега на другой весьма затруднительно. Вскрывается в феврале.

Долина Желтой реки возле Балекун-гоми имеет от 2 до 3 верст ширины. Справа ее окаймляют высокие отвесные обрывы соседнего плато; слева та же долина обозначается обрывистым берегом невысоких гор из голой лёссовой глины, изборожденной оврагами, трещинами и ямами. По всей долине разбросаны кустарные заросли, состоящие подальше от реки из тамарикса (Tamarix chinensis), барбариса (Berberis chinensis), хармыка (Nitraria Schoberi) и уродливой бударганы (Kalidum sp.), а поближе к Хуан-хэ и на островах, образуемых ее рукавами, – из лозы (Salix sp.) и облепихи (Hippophae rhamnoides); здесь же встречаются небольшие рощи тополей (Populus Przewalskii n. sp.), на которых можно часто видеть висячие кустики омелы (Viscum album).

От Балекун-гоми Желтая река, как выше упомянуто, круто поворачивает прямо к востоку и сохраняет это направление на протяжении более 300 верст до города Лан-чжеу-фу, за которым снова круто заворачивает на север и, прорвав восточную окраину Нань-шаня, выбегает по более низким местностям провинции Гань-су в пустыни Ала-шаня и Ордоса. Нами прослежено это восточное течение Хуан-хэ лишь на протяжении 65 верст от Балекун-гоми до оазиса Гуй-дуя. На столь коротком расстоянии уровень описываемой реки спадает на 1300 футов. Хуан-хэ бешено мчится, словно в траншее, по глубокому ущелью, образуемому справа обрывами высокого плато, а слева – такими же обрывами и сланцевыми скалами Южно-Кукунорских гор. Лишь от устья р. Тагалын обрывы, сначала левого, а потом правого берегов, несколько отходят в стороны, и долина описываемой реки немного расширяется, но с тем, однако, чтобы снова замкнуться горами Дун-сянь, или Шимбу, стоящими на правом берегу немного ниже оазиса Гуй-дуя.

Этот последний образуется притекающими с юга от снеговых гор Джахар речками Муджик-хэ и Дун-хо-цзянь. Повыше их, с северных гор, в описываемую часть Хуан-хэ впадают небольшие также речки Джапа-чю, Доро, Тагалын и Безымянная;[466] при устьях трех первых расположены китайские и тангутские деревни. Наконец справа, немного ниже Балекун-гоми, в Хуан-хэ впадает р. Ша-кугу, пробегающая в глубокой траншее по луговому плато.

Сама Хуан-хэ возле Гуй-дуя немного разве шире, чем у Гоми и, пожалуй, не глубже, если только не мельче. Вообще на самом верхнем течении Желтой реки, от ее истоков до оазиса Гуй-дуя, не только пароходное, но весьма часто и лодочное плаванье невозможны. Вверх от урочища Балекун-гоми, где в Хуан-хэ слева впадает р. Чапча-гол, до устья р. Бага-горги, следовательно, на протяжении около 100 верст, Желтая река имеет направление от юго-юго-запада к северо-северо-востоку. Она прорезывает здесь обширное степное плато, раскинувшееся к югу от Южно-Кукунорских гор и огражденное на юге хребтом Сянь-си-бей на левом берегу описываемой реки и хребтом Джупар на правой ее стороне. Абсолютная высота этого плато немного более 10 000 футов; почва – частью песчаная, частью глинистая (лёссовая), покрытая хорошей кормовой травой, но воды здесь нет. Местами залегают обширные сыпучие пески, которые на большом протяжении придвигаются с запада к самой Хуан-хэ. Характер этой последней здесь тот же, что и возле Балекун-гоми; только лесной и кустарной растительности, с поднятием вверх по течению, становится меньше. С левой стороны нет вовсе притоков, с правой же впадает неизвестного нам названия речка, которая в глубокой траншее пробегает, вероятно, вдоль всей южной части восточного плато. Ложе Желтой реки на описываемом ее протяжении врезано в почву на глубину, большую тысячи футов, и сопровождается ущельем, имеющим сначала от 6 до 8 верст ширины, но далее к югу значительно суживающимся. Бока этого ущелья весьма круты; местами, в особенности на правой стороне реки, обставлены вверху отвесными обрывами. Таковые же обрывы, высотой 100–300 футов, сопровождают и побережную долину Хуанхэ. Эта долина имеет не более одной версты, часто же менее, ширины и в излучинах реки покрыта тополевыми рощами.

От впадения р. Бага-горги вверх до прорыва второго поперечного хребта Хуан-хэ, или, как ее называют тангуты, Ма-чю,[467] течет от юга на север с небольшим уклонением к западу. Слева от нее впадает р. Чурмын, справа почти тут же – р. Баа, обе довольно значительные, протекающие также в глубоких траншеях вдоль неширокого плато, залегающего к югу от гор Сян-си-бей и Джупар. Абсолютная высота этого плато лишь немногим большая, чем у того, которое лежит к северу от вышеназванных хребтов. Южное, т. е. вторичное, плато почти все изрезано глубокими траншеями, сопровождающими как русла всех речек, так и стоящими на продолжении всех горных ущелий, хотя бы и безводных. Желтая река имеет здесь от 40 до 50 сажен ширины, более извилиста и течет гораздо быстрей, чем возле Балекун-гоми. Разница же абсолютных высот этого урочища и устья р. Чурмын составляет лишь 600 футов. Зато ущелье Хуан-хэ на протяжении вторичного плато, которое эта река пробегает в диагональном направлении, еще более врезано в почву: при устье р. Чурмын такое ущелье имеет 1600 футов, т. е. почти 1/2 версты глубины! Верхние вертикальные обрывы футов в 500 или более по отвесу, притом сильно изборожденные, стоят здесь неприступной стеной со стороны лугового плато; затем следует крутой боковой скат, оканчивающийся более пологой равниной возле реки, которая течет узким (80-100 сажен ширины) коридором, обставленным вертикальными стенами высотой от 200 до 250 футов. Деревьев и кустарников в этой части Хуан-хэ мало; лишь кой-где под обрывами ее берегов зеленеют небольшие площадки. Та же покатая долина, которая залегает по обе стороны описываемой реки до окрайних крутых скатов или местами до верхних обрывов ее ущелья, достигает от 2 до 3 верст ширины, имеет глинистую почву и несет пустынный характер.

Выше устья р. Баа Хуан-хэ еще более стесняется отвесными обрывами берегов и горами. Местами скалы суживают сажен на 25 русло реки, которая бешено несется по огромным валунам. Переправы здесь невозможны, разве зимой по льду, да и тот, вероятно, бывает непрочен или загроможден торосами.

Вторичный хребет, который верстах в 60 к югу от устья р. Баа прорывается Желтой рекой, стоит, по всему вероятию, на продолжении горной тибетской ограды к стороне Южного Цайдама, вероятно, в непосредственной связи с хребтами Шуга и Урундуши. Названия западной, т. е. находящейся на левом берегу Хуан-хэ, части описываемых гор мы не узнали; на восточной же стороне Желтой реки эти горы известны под названием хребта Дзун-мо-лун. Последний, хотя весьма высок и дик, часто даже совершенно недоступен, но пределов вечного снега не достигает. Вечноснеговые горы в исследованном нами районе бассейна верхней Хуан-хэ на левом ее берегу находятся лишь в хребте Угуту, которого северо-западное продолжение, вероятно, служит восточной оградой Цайдама и связывается с горами Сан-си-бей. К югу от того же Угуту, собственно, от вечноснеговой здесь группы, быть может, отходит поперечный кряж, ограждающий с востока оз. Toco-нор и служащий связью с более южными хребтами. Из них, помимо Урундуши и Безымянного (сколько можно было узнать по расспросам), еще южнее стоит снеговой хребет Амнэ-мачин, или Амнэ-мусун,[468] принуждающий Желтую реку тотчас после своего истока делать крутую дугу, хотя, по всему вероятию, не столь большую, как обыкновенно показывается на картах. Вообще разъяснить путаницу хребтов на истоках Хуан-хэ, равно как нанести точно на карту эти истоки, возможно лишь исследованиями европейских путешественников, но никак не по китайским описаниям или по расспросам туземцев. Сделать это пока еще не удалось. Одно только можно теперь сказать, что на истоках Хуан-хэ обширных снеговых гор нет; ибо Желтая река, насколько мы ее видели в верхнем течении, даже летом, в июне, периодически имела малую воду и прибывала только после дождей, чего не могло бы быть, если бы высокий уровень воды обусловливался летним таянием больших горных снегов.

Хара-тангуты. Население в исследованном нами районе бассейна верхней Хуан-хэ составляют хара-тангуты, небольшая часть которых живет оседло в местностях, ближайших к оазису Гуй-дуй; остальные ведут кочевую жизнь. Первые называются вообще джаху; вторые – рунва.[469] Последние разделяются на многие роды, управляемые выборными старшинами; китайской власти над собой почти не признают и податей Китаю не платят. Общее их число трудно определить даже приблизительно; тем не менее, оно должно быть весьма значительно, ибо на верхней Хуан-хэ хара-тангуты встречаются часто и распространяются до самых истоков этой реки.[470] Отдельные роды живут почти в постоянной между собой вражде, главным образом из-за пастбищ.

По наружному типу хара-тангуты значительно отличаются от других своих собратий, равно как и от виденных нами тибетцев. У описываемого народа лицо шире, уши более оттопырены, а глаза, в особенности у молодых, посажены вкось; словом, более характерны признаки монгольской расы. Между мальчиками и юношами попадаются довольно красивые физиономии, но старики все очень безобразны; тем более, что цвет кожи, вообще коричневый, к старости делается еще темней. Усов и бороды хара-тангуты не носят, да и растут эти украшения у них, вероятно, плохо; голову свою бреют, оставляя иногда небольшую косу на затылке; серег в уши не вдевают. Из оружия имеют при себе длинную саблю за поясом; иногда же фитильное ружье и пику. Хара-тангутки небольшого роста, в молодости с сносными, иногда даже красивыми, физиономиями – все черноглазые и черноволосые, так же как мужчины. Как и везде, женщины описываемого народа падки на различные побрякушки и украшения. Волосы свои они разделяют посредине и сплетают во множество мелких косичек, которые сзади головы зашиваются в две широкие ленты, спадающие по спине. Эти ленты украшаются красными кораллами, серебряными или медными бляхами и раковинами; подобных украшений хара-тангутки много носят и на своем платье. Последнее, одинаковое как у женщин, так и мужчин, состоит из бараньей шубы, суконного или далембового халата, таковых же панталон и китайских сапог; вместо рубашек иногда надевают далембовые куртки; на голове оба пола носят далембовые, или бараньего меха, колпаки и иногда узкие шляпы. В теплую погоду шуба или халат спускаются с правого рукава, так что правая рука, плечо и часть груди остаются непокрытыми; подобный обычай [присущ] и женщинам.

Жилищем кочевых хара-тангутов служат черные палатки,[471] такие же как и у тибетцев; разнятся они лишь формой внутреннего очага. Последний у описываемых кочевников имеет вид трехугольного, сверху открытого ящика, перегороженного поперек посредине. В одно из таких отделений насыпается бараний аргал, который затем понемногу перекладывается в соседнее отделение, где горит огонь; зола выгребается снизу в особое отверстие. При этом нужно заметить, что хара-тангуты всегда топят аргалом, несмотря на обилие леса в их стране. Возле палаток иногда устраиваются из аргала или из сухого валежника загоны для баранов.

На стойбищах, вероятно для большей безопасности, хара-тангуты всегда располагаются по нескольку палаток вместе или в близком между собой соседстве. Палатки часто ставятся на косогорах – это, сколько кажется, нравится всем вообще тангутам. При каждой палатке всегда содержится несколько собак огромного роста, отчасти похожих на наших водолазов; эти очень злые собаки охраняют также и стада. Последние составляют единственное богатство хара-тангутов. Из домашнего скота они разводят всего больше яков и баранов (не курдючных); лошадей содержат немного; обыкновенных коров и верблюдов не имеют вовсе. Пастбища в земле описываемых тангутов отличные по горам, но при обилии скота они выедаются дочиста; тем более, что на степных плато, несмотря на богатство травы, часто вовсе нельзя жить по неимению воды, вероятно также и снега зимой. В эту пору года хара-тангуты переносят свои кочевья на дно глубоких ущелий, где, конечно, гораздо теплей. Стада доставляют хара-тангутам их обыденную пищу: мясо, молоко и масло; к этому прибавляется еще джума,[472] добываемая на месте, чай и дзамба, получаемые от китайцев. Последние два продукта, вместе с торговлей вообще, лучше всякой военной силы заставляют хара-тангутов ладить с китайцами и хотя номинально признавать над собой их главенство. Подобно всем вообще тангутам, как равно монголам Куку-нора и Цай-дама, хара-тангуты прячут свои запасы провизии, вероятно также деньги и другие мелкие вещи, в землю, закапывая подобный клад в самых укрытых незаметных местах, всего чаще на тропинках, где утоптанная вновь земля или положенный сверху камень не возбуждают особенного подозрения.

Нрав хара-тангутов вообще угрюмый и разбойничий. Мы никогда не видали у них улыбки или смеха; таковы же и дети, они не резвятся и не играют. Обращаясь друг к другу, всегда говорят «оро», что в переводе означает «товарищ». Мертвецов своих выбрасывают на поле на съедение птицам и зверям; умерших лам сжигают.

Жен описываемые кочевники имеют по одной, иногда монголок, захваченных во время набегов. Оседлые же хара-тангуты и, быть может, кочевые кукунорские, подобно тибетцам, держат одну жену на двух или трех мужей. Эта экономия установлена, как и здесь нам объясняли, в видах того, чтобы меньше платить податей, которыми обложены и женщины. Последние – хозяйки дома, но в то же время и «рабочий скот». Нам случалось неоднократно видеть, как эти женщины с ушатами на плечах отправлялись по утрам за водой в глубокие ущелья и тащили отсюда непосильные ноши далеко в крутую гору.

Язык хара-тангутов, как нам сообщали, значительно разнится от языка тибетцев, о чем уже упоминалось в двенадцатой главе. Религия – буддийская; какого толка – мы не узнали достоверно; виденные нами ламы носили одни красную, другие желтую одежду.

Несмотря на свой разбойничий нрав, хара-тангуты усердные богомольцы. Сплошь и кряду можно видеть здоровых мужчин с четками в руках, бормочущих походя молитвы. Ламы встречаются в каждой палатке; кумирни также нередки, даже в самых диких горах; в эти кумирни отдается часть награбленной добычи в отпущение грехов.

Их шаманы. Рядом с высоким почитанием религиозного культа у описываемых, как и у всех вообще, тангутов в сильной степени развиты суеверие и колдовство. Последним занимаются особые специалисты – шаманы, принадлежащие к сословию лам; по крайней мере они носят дамскую одежду. Эти шаманы, называемые теми же тангутами сакса и монголами сангусва, отличаются от прочих тангутов необыкновенным головным убором, состоящим из огромной кучи волос, ссученных в виде тонких веревок и обвитых поверх головы наподобие чалмы. Волосы эти, частью собственные, в большинстве же приставные, взятые с утопленников, убитых лошадьми и вообще погибших неестественной смертью.

Подобно африканским колдунам, тангутские шаманы в числе прочих своих чудес могут производить дождь, отговаривать снег, град и другие неблагоприятные явления атмосферы. Нашему переводчику случилось однажды в оазисе Гуй-дуй видеть, как подобный шаман отговаривал град. Сначала колдун поставил перед собой с каким-то наговором деревянную чашку воды; затем распустил свои волосы и начал махать ими, продолжая наговаривать воду; далее брызгать водой во все стороны и на себя самого. Когда вся вода была израсходована, шаман повернул чашку вверх дном и стал представлять подобие стрельбы в направлении градовой тучи; причем всякий раз касался дна чашки указательным пальцем правой руки и громко произносил «бух», подражая звуку выстрела. Вся эта процедура занимала с 1/4 часа времени, в течение которого град, обыкновенно падающий недолго, перестал. Все же присутствующие твердо были убеждены, что это случилось благодаря заклинаниям шамана.

Влияние этих пройдох на тангутов очень велико: шамана везде уважают, подают ему лучший кусок, боятся сказать лишнее слово. Нечего и говорить, что про чудеса их ходит множество рассказов. Так, нас уверяли, что однажды тангут украл у шамана корову, привел ее к себе домой и зарезал; затем мясо было положено в котел. Едва оно стало вариться, как вдруг превратилось в грибы, самую презрительную в глазах тангутов и монголов пищу. Однако, несмотря на такое превращение, вор со своим семейством съел приготовленное кушанье. Тогда тотчас заболели и умерли его жена, дети и, наконец, он сам; отрезанная же голова украденной коровы вернулась к своему хозяину.

Наш караван на вьючных мулах. По возвращении моем из Синина на бивуак близ пикета Шала-хото, два дня (15 и 16 марта) посвящены были переформировке нашего каравана. Все коллекции и кой-какие лишние вещи отправлялись теперь на десяти нанятых верблюдах под присмотром казака Гармаева в Ала-шань, до нашего туда прибытия. С собой мы оставили лишь самое необходимое, да и то с запасом продовольствия набралось 14 вьюков, которые были возложены на вновь купленных мулов. С ними впервые пришлось нам теперь поближе познакомиться.

Мул, составляющий ублюдка от кобылы и осла, служит, как известно, вместо лошади, верховым, вьючным и упряжным животным во всем Китае. Здесь он действительно весьма полезное животное. Но при путешествии в местностях некультурных мул далеко не может заменить верблюда, во-первых, потому, что слабосильнее его, а во-вторых, не способен обойтись без хлебного (горох) корма, хорошей травы и воды. Кроме того, уход за мулами в караване требует гораздо больших хлопот, нежели за верблюдами: при малейшем недосмотре мулы сбивают себе вьюками спины, а ночью на бивуаке, когда верблюды лежат спокойно, мулы нередко дерутся между собой и часто, в особенности при непогоде, отрываются с привязей; необходим, следовательно, постоянный надзор, тогда как усталым в пути людям дорог ночной отдых.

Для вьючения на мула надевается деревянное седло; под него, во избежание надавливания спины, подшивается толстый войлок. Самый вьюк привязывается на особую, также деревянную, лесенку, которая потом накладывается на седло. К этому седлу лесенка должна быть пригнана плотно, а багаж расположен таким образом, чтобы каждая сторона имела одинаковый вес; иначе вьюк склонится на более тяжелую сторону и будет затруднять мула или совсем свалится на землю. Средний вес клади, которую может везти на себе хороший мул, составляет восемь пудов; при дальней же дороге должно класть не более шести пудов. Во время пути вьючные мулы не привязываются друг к другу, как верблюды, но идут свободно. Капризные животные часто забегают в стороны, а когда вьюк довольно тяжел, то ложатся на землю. Вообще, если при двадцати верблюдах достаточно трех или четырех погонщиков, то при стольких же мулах людей требуется вдвое более. Правда, по горам мул ходит гораздо лучше верблюда, но если вьюк громоздкий, то, не будучи плотно прикрепленным к седлу, он может ежеминутно свалиться вместе с лесенкой в пропасть. В пустынях же, в особенности по песку, мулы идут несравненно хуже верблюдов; скверно также ходить мулам и по степям, изрытым норами пищух, так как узкие копыта животного постоянно попадают в эти норы; наконец, при переправах через реки мулы гораздо хуже верблюдов переходят броды, в особенности по илистому дну. Словом, при путешествиях в Центральной Азии из десяти раз на девять лучше формировать караван из верблюдов, нежели из мулов, даже в местностях гористых. С верблюдами переходили мы высокие горные перевалы в Тянь-шане, Нань-шане и Алтын-таге; с верблюдами прошли взад и вперед гигантское плоскогорье Северного Тибета; с верблюдами же проходили благополучно болота Цайдама и пески Ала-шаня. Вообще очень мало найдется в Центральной Азии местностей, где совершенно нельзя было бы пройти на «кораблях пустыни»; притом подобные места всегда можно обойти. К тому же верблюд животное спокойное, не требующее почти никакого за собой ухода. Он везет свободно вьюк в десять или двенадцать пудов без долгой процедуры привязывания этого вьюка на лесенки и аптекарского уравновешивания обеих сторон. Опасно ходить с верблюдами лишь в тех горных странах, где слишком сыро или где изобильно растет ядовитый злак,[473] который неразборчиво едят верблюды и потом издыхают. Эти-то две причины, помимо невозможности достать свежих верблюдов, понудили нас сформировать к верховьям Желтой реки караван на вьючных мулах. Но, будучи еще неопытными относительно мулов, мы сделали ту ошибку, что купили в число их нескольких жеребцов, которые, по причинам неудобоописываемым, совершенно не годятся для похода. Кобылицы же мулов и их мерины гораздо спокойнее; только своим отвратительным ржанием, которое, впрочем, всего чаще слышится от жеребцов, они немало досаждают нервам путешественника.

Переход в урочище Балекун-гоми. Оставшиеся от тибетского путешествия верблюды наши, числом девять, после двухнедельного отдыха возле пикета Шала-хото сделались еще хуже; вскоре двое из них издохли; остальные отданы были впоследствии на пастьбу в урочище Балекун-гоми. С великой радостью направлялись мы теперь сюда, заранее предвкушая всю прелесть весеннего пребывания в лесных, обильных водой горах на верховьях Желтой реки. Юрта была уничтожена и заменена палаткой; излишнее теплое одеяние отправлено в Ала-шань; словом, перед выступлением в путь мы перешли совсем на летнее положение.

От места нашего долгого бивуака до желанной Хуан-хэ расстояние оказалось только в 57 верст. Сначала мы поднялись на юго-восточную окраину Кукунорского плато, а затем перевалили два хребта: Южно-Кукунорский и Балекун. Последний невелик по длине и тянется сначала параллельно Южно-Кукунорским горам, а затем, соединившись с ними, упирается в левый берег Желтой реки. Оба хребта уступают по своей величине средней или западной части тех же Южно-Кукунорских гор и несут одинаковый мягкий характер: скал здесь мало, а лесов нет вовсе, только кой-где кустарники; северные скаты – луговые. Южный склон Балекуна в нижней своей половине состоит из наносов и голой лёссовой глины, сильно изборожденной рытвинами и ямами. Недалеко к северу от западной окраины того же хребта лежит, как нам сообщали, довольно порядочное (более десяти верст в окружности) соленое озеро, из которого добывается соль в города Донкыр и Синин. Мимо этого озера идет, как говорят, колесная дорога из тех же городов в урочище Балекун-гоми.

С южного склона гор Балекун мы увидели Желтую реку, широкой лентой извивавшуюся в темной кайме кустарных зарослей и обставленную гигантскими обрывами на противоположном берегу; там же мрачной трещиной извивалось ущелье р. Ша-кугу. Сама Хуан-хэ, сопровождаемая с востока высокой стеной обрывов, а с запада – горами желтого сыпучего песка, открывала далеко на юг свою глубокую котловину, врезанную в обширное степное плато, терявшееся в мутной атмосфере далекого горизонта.

Урочище Балекун-гоми составляет, как было выше упомянуто, крайний оседлый пункт на верхней Хуан-хэ. Здесь от крутого ее поворота на восток до оазиса Гуй-дуй лежат три Гоми, различающиеся в своих названиях прилагательными именами: Балекун-гоми – самое верхнее; Ха-гоми – среднее, расположенное на р. Тагалын, недалеко от ее впадения в Желтую реку; наконец Доро-гоми – лежащее верстах в пяти еще ниже. Во всех трех Гоми живут оседло в китайских фанзах хара-тангуты, подчиненные Синину. Их общее число простирается до 140 семейств, из которых половина, вместе с небольшим числом китайцев и монголов, находится в Балекун-гоми. Здесь на полях, орошаемых водой, отводимой арыками из р. Чапча-гол, возделываются пшеница и овес; других хлебов не сеют; абрикосовых и вообще плодовых деревьев нет. Описываемое поселение во время дунганского восстания было разорено, но теперь опять возобновилось. Прежде здесь находились китайские пикеты для наблюдения за кочевыми хара-тангутами; теперь эти пикеты заброшены.

Отрадная здесь стоянка. Придя в Балекун-гоми, мы разбили свой бивуак в кустарных зарослях долины Хуан-хэ. Спустились мы теперь на 8600 футов абсолютной высоты – так низко не были еще ни разу от самого Нань-шаня, т. е. в течение восьми месяцев. Притом, за исключением лишь беспокойной остановки возле пикета Шала-хото, с самого начала декабря мы не останавливались нигде долее трех суток; следовательно, не только можно, но даже должно было воспользоваться хотя непродолжительным отдыхом в удобном для того месте. Последнее как раз теперь имелось налицо. Не говоря уже про широкую хольную реку [чистая река], каковой мы не видали от самой Урунгу, лесные и кустарные заросли по долине Хуан-хэ казались теперь особенно привлекательными после однообразия пустынь Тибета, Цайдама и Куку-нора. Тамошние холода заменились теплой, по временам даже жаркой, весенней погодой. Наконец возле нас теперь не было ни нахально-назойливых китайцев, ни докучливых монголов; местные же тангуты лишь изредка посещали наш бивуак. Словом, стоянка выпала великолепная во всех отношениях, и мы пробыли на ней десять суток. Впрочем, время это не было посвящено исключительно отдохновению. Каждое утро мы отправлялись на охотничьи экскурсии и иногда ловили рыбу в рукавах Желтой реки; другие работы экспедиции шли также своим чередом. Переводчик и двое казаков вновь были посланы в Донкыр купить еще вьючного мула и трех верховых лошадей; кроме того, привезти вдобавок к имевшемуся продовольствию муки, дзамбы и гороху для мулов, чего, вопреки ожиданиям, не нашлось в Балекун-гоми.

Бедность флоры и фауны. Надежды наши на богатую здесь флору и фауну далеко не оправдались. Долина верхней Хуан-хэ в описываемом месте, как уже говорилось выше, имеет от 2 до 3 верст ширины; она прорезывается главной рекой и ее рукавами, весной большей частью безводными. Окрестные обрывы и горы совершенно бесплодны. Вся растительная и животная жизнь скучивается к реке; но и здесь является далеко не в обилии. Пять-шесть видов кустарников, перечисленных в начале настоящей главы, образуют местами довольно густые заросли, между которыми, поближе к реке, поднимаются островками небольшие рощи тополей (Populus Przewalskii). В этих рощах и кустарниках, как вообще на лёссовой почве Центральной Азии, нет ни лугов, ни зеленого дерна – одна голая глина или занесенный пылью валежник. Только возле редких ключей попадаются небольшие зеленеющие площадки; местами, там, где просачивается подпочвенная вода, образуются небольшие болота, на которых растут кое-какие болотные травы, мелкий тростник и касатик, а по окраинам – редкий дырисун. Даже и травянистая флора описываемой части долины верхней Хуан-хэ очень и очень бедная, как то оказалось впоследствии, в конце мая, следовательно, в лучший период растительной жизни.

Бедна также здесь и фауна. Крупных зверей нет вовсе; из других водятся лишь волки (Canis lupus), лисицы (Canis vulpes) и зайцы (Lepus sp.) да мелкие грызуны. Из оседлых птиц всего более хый-ла-по (Plerorhinus davidi) и голубых сорок (Pica cyanea); обыкновенны также по кустарникам синицы трех видов – Parus flavipectus, Poecile affinis, Orites calvus [белая лазоревка, буроголовая гаичка, долгохвостая синица], дятлы (Picus mandarinus) и полевые воробьи (Passer montanus); изредка попадаются фазаны (Phasianus strauchi). Пролетных видов в последней трети марта мы застали также немного; только журавли (Grus cinerea, чаще G. virgo) стая за стаей высоко неслись к северу; за ними спешили даурские галки (Monedula daurica), коршуны (Milvus melanotis) и водяные щеврицы (Anthus aquaticus). Кроме этих видов и бакланов (Phalacrocorax carbo), по реке пролетных пернатых встречалось очень мало; даже утки (Anas boschas, A. querquedula, A. crecca), турпаны (Casarca rutila) и серые гуси (Anser cinereus) попадались лишь изредка, да и то большей частью оставшиеся для вывода молодых; еще реже были черношейные журавли (Grus nigricollis), гнездящиеся здесь на самых миниатюрных болотах. Вообще пролетные птицы, по крайней мере водяные и голенастые, за исключением немногих видов, вероятно, лишь в малом числе появляются на верхней Хуан-хэ, подобно тому как и на Куку-норе.

Ихтиологическая фауна описываемой части Желтой реки довольно разнообразна. Всего, как теперь, так и впоследствии, нами поймано в верхней Хуан-хэ и ее притоках 13 или 14 видов рыб,[474] принадлежащих к пяти родам: Schizopygopsis, Nemachilus, Diplophysa, Squalius и Diptychus. Из общего числа добытых видов только три были прежде известны и описаны, а именно: Schizopygopsis Przewalskii, Nemachilus stoliczkai и Squalius chuanchicus. Последний является единственным представителем рыб, свойственных как верхнему, так и среднему (в Ордосе) течению той же Желтой реки.

Состояние погоды. Несмотря на раннюю еще пору года, именно на последнюю треть марта, погода в описываемой части Хуан-хэ, вследствие значительного понижения местности и голых глинистых или песчаных окрестностей, сильно нагреваемых в ясные дни, стояла теплая, по временам даже жаркая. Термометр в 1 час пополудни поднимался до +25,3 °C; Желтая река уже давно очистилась от льда, и температура ее воды доходила до +8 °C, в мелких же заливах и рукавах до +14 °C; 23 марта шел первый дождь; 24-го гремел первый гром; 25-го найден цветок одуванчика; тремя днями ранее того прилетели ласточки (Cotyle rupeslris). К концу описываемого месяца листья на кустарниках – облепихе, барбарисе и лозе – начали распускаться; на мокрых лужайках трава к этому времени уже порядочно зеленела. Но рядом с такими проявлениями дружной весны нередко перепадали холода и шел снег, в особенности на горах, а утренние морозы доходили до -7,8 °C. Сухость воздуха вообще была очень велика, даже на самом берегу Желтой реки. Притом, как днем, так и ночью, часто случались бури, обыкновенно являвшиеся вдруг, порывами, и иногда быстро изменявшие свое направление с восточного на западное. Бури эти всегда приносили тучи пыли, которая густо наполняла атмосферу, так что всходившее или заходившее солнце то вовсе не было видно, то являлось бледным диском, как луна; небо же казалось серым, сумрачным. Тяжело дышалось подобным воздухом; грустно становилось на сердце при виде такого безобразия природы; тем более, что кипучей весенней жизни нигде заметно не было; даже пения птиц почти не слышалось. Только в кустарных зарослях голубые сороки своим трещаньем, а хыйла-по громким свистом немного оживляли тишину раннего утра; да кое-где, на ключевых болотах, изредка кричали гнездящиеся черношейные журавли, гоготали серые гуси и заунывно голосили турпаны.

Следование вверх по Желтой реке. Все время, проведенное возле Балекун-гоми, мы неусыпно хлопотали, чтобы достать проводника на дальнейший путь. Многие из местных тангутов, несомненно, бывали на верховьях Хуан-хэ, но ни один из них не заикнулся об этом и полусловом. Их, видимо, страшила загадочная цель нашего путешествия, да кроме того, почти одновременно с нами приехал в то же Балекун-гоми доверенный сининского амбаня под предлогом заготовить для нас проводника, но, в сущности, для того чтобы запретить туземцам наниматься в вожаки или сообщать нам какие-либо сведения. Пришлось хорошенько припугнуть местного старшину, и тогда только явился проводник, почти слепой. Вожак этот, по имени Лаоцан, полутангут, полумонгол, знал местность верст на сто вверх по Хуан-хэ – не далее. Но мы теперь рады были и такому спутнику, рассчитывая впоследствии разъездами отыскивать себе дальнейший путь. Новому вожаку назначено было по 10 лан в месяц за его труды, но вместе с тем объявлено, что за каждый умышленный обман он будет неминуемо наказан.

30 марта мы двинулись вверх по Хуан-хэ. В тот же день вечером на вершинах береговых обрывов зажжены были костры – несомненно условный знак туземцев. Действительно, последние куда-то исчезли из долины Желтой реки, где мы находили лишь свежие, только что покинутые стойбища. Вероятно, здешние хара-тангуты, опасаясь нас, или переправились на противоположную сторону Хуан-хэ, или ушли в пески левого берега той же реки. Эти обширные пески придвигаются сюда с соседнего плато в недалеком расстоянии к югу от Балекун-гоми и тянутся верст на 40 вверх по Хуан-хэ; затем, после небольшого перерыва, появляются снова, но уже на площади менее обширной. Как обыкновенно, описываемые пески представляют собой лабиринт холмов, гряд и впадин, образовавшихся действием ветров. Поближе к Хуан-хэ в описываемых песках растут: чагеран (Hedysarum sp.), [хвойник] – Ephedra, кустарный чернобыльник (Artemisia campestris), карагана (Caragana tragacanthoides), [остролодка] – Oxytropis aciphylla и какой-то злак кустиком; местами попадаются сульхир (Agriophyllum gobicum?) и солодка (Glycyrrhiza glandulifera). Вверху на плато, в тех же песках изредка встречаются невысокие тополевые деревья, стволы которых иногда почти совсем занесены песком. Из крутых, местами чуть не отвесных к стороне Желтой реки, песчаных наносов нередко бьют быстрые шумящие ключи, возле которых являются густые заросли облепихи, лозы и высокие тополи; изредка растет здесь также тростник.

Первоначально путь наш от Балекун-гоми лежал почти возле самого берега Хуан-хэ. Здесь вскоре встретились прекрасные тополевые рощи, в которых изобильны были фазаны и мелкие пташки, все, впрочем, те же самые, что и возле Гоми. На ключевых, поросших тростником болотах гнездились черношейные журавли и серые гуси; у последних, несмотря на конец только марта, яйца оказались уже порядочно насиженными.

Всего лишь 30 верст могли мы пользоваться хорошей, удобной дорогой, т. е. итти по береговой долине Хуан-хэ. Затем долина эта сузилась не более как на версту, а Желтая река стала подходить то под одну, то под другую сторону отвесных обрывов и песков, сопровождающих ее течение. Пришлось тащиться по этим пескам, где ноги вьючных мулов глубоко вязли в сыпучей почве. Наконец, еще через 20 верст и такая благодать кончилась; отвесные обрывы берега Хуан-хэ, а выше их горы сыпучего песка совсем преградили нам путь. Нужно было остановиться и разыскивать, где возможно подняться по тем же пескам на самое плато. Это следовало бы сделать несколько раньше, но проводник наш не сообразил или, вернее, не знал встреченного теперь препятствия. Выходило, что мы опять имели плохого вожака и шли вперед ощупью, словно в жмурки играли. С большим и большим трудом разыскали мы подъем на плато и взобрались туда с вьючными мулами; тогда путь сделался лучше, ибо по окраине этого плато песок большей частью сдут и обнажена узкая полоса твердой наносной почвы.

Безводное плато. Обширное плато, которое теперь явилось перед нами, раскидывается, как было говорено выше, между хребтом Сянь-си-бей с его северо-западным продолжением и отрогом Южно-Кукунорских гор, облегающих с юга Дабасун-гоби. По мере удаления к западу описываемое плато суживается, но, вероятно, тянется далеко, быть может, до восточной горной окраины Цайдама. Абсолютная высота в части, ближайшей к Хуан-хэ, превосходит 10 000 футов. Местами залегают сыпучие пески; но в общем описываемое плато представляет волнистую степную равнину, покрытую, по крайней мере там, где мы проходили, прекрасной кормовой травой, среди которой в изобилии попадается ковыль (Stipa orientalis). Однако тангуты здесь кочевать не могут по причине безводия и вероятного отсутствия снега зимой. Из зверей мы видели хара-сульт и куланов; кроме того, обильны пищухи (Lagomys ladacensis?). Из оседлых птиц обитают здесь тибетские и кукунорские виды, как-то: Podoces humilis, Pyrgilauda ruficcolis, Onychospiza taczanowskii [саксаульная сойка, рыжешейный и горный вьюрки].

Климат, как и следует ожидать, гораздо суровей, чем в соседней долине Желтой реки. В начале апреля зелени на плато еще вовсе не было; во время нашей здесь ночевки с 3-го на 4 апреля термометр на восходе солнца показал 17,8 °C мороза.

С подъемом на вышеописанное плато нам предстоял большой безводный переход; но воды с собой взять мы не могли, так как и без того вьючные мулы едва взобрались вверх по сыпучему песку. Между тем, выйдя на торный путь вдоль гребня крутого к Хуан-хэ ската, мы соблазнительно замечали внизу там и сям зеленеющие кучки тополей, обозначавшие присутствие ключевой воды. Добыть ее необходимо было во что бы то ни стало; поэтому, встретив ключ поближе других, мы решили действовать. Развьючив мулов и оставив при багаже двух казаков, мы спустились с мулами и лошадьми вниз на замеченный ключ, версты за три, если считать зигзаги, которые пришлось делать по крутому скату. Вода оказалась прелестной, место тенистым, прохладным. Мы напоили своих животных, напились сами чаю, позавтракали, а затем, завьючив немного воды, опять поднялись к своему багажу и успели пройти в тот же день еще верст десять, несмотря на поднявшуюся после полудня бурю от северо-запада. Только одна из наших зайсанских собак куда-то отлучилась и, к общему сожалению, пропала.

Переночевав в безводном, но обильном хорошим подножным кормом месте, на следующий день с восходом солнца мы двинулись далее. Пошли, как и вчера, напрямик, поперек частых длинных увалов, которыми испещрена здесь степь и которые имеют преобладающее направление от северо-запада к юго-востоку. Увалы эти, по всему вероятию, образовались из надутого бурями песка, который впоследствии под влиянием летних дождей порос травой и таким образом закрепился. В этих однообразных по форме и величине увалах нетрудно заблудиться, что и действительно теперь случилось с нами. Впрочем, мы вскоре опять взяли истинное направление, благодаря ориентировке на высокую гору Амнэ-ваиен, которая, однако, словно маяк, возвышается в юго-восточной части плато по окраине сыпучих песков. Гора эта почитается у тангутов священной. По преданию, на нее сошел с неба и несколько времени жил какой-то святой. С тех пор от описываемой горы невозможно безнаказанно ничего взять, даже маленького камушка. Тангуты ездят сюда только молиться. Сама гора скалистая, покрытая на южном склоне небольшим хвойным лесом.

На небольшой речке Дзурге-гол, возле которой мы разбили свой бивуак, миновав благополучно безводное плато, впервые от Балекун-гоми встретились нам хара-тангуты, кочевавшие здесь в числе около 60 палаток. Эти тангуты, несомненно, заранее были предуведомлены насчет нас, но ни один из них не явился к нам на бивуак.

Хребет Сянь-си-бей. Следующий небольшой переход привел нас в горы Сянь-си-бей, или по-тангутски Кучу-дзорген. Этот хребет, нигде не достигающий снеговой линии, там, где мы его видели, в общем имеет довольно мягкие формы и луговые скаты, покрытые отличной травой. Лесов здесь нет вовсе; в ущельях же северного склона растут кустарники Caraganajubata, Salix, Spiraea, Hippophae rhamnoides [т. е. карагана – верблюжий хвост, ива, таволга, облепиха], свойственные горам Южно-Кукунорским и альпийской области Восточного Нань-шаня; к этим кустарникам здесь прибавляется лишь жимолость (Lonicera rupicola, var.). Летом травянистая, в особенности альпийская, флора, по всему вероятию, довольно богата.

Пройденный нами весьма удобный перевал через Сянь-си-бей лежал на 12 600 футов абсолютной высоты; ближайшие вершины поднимаются над ним приблизительно еще тысячи на 11/2 футов. Скал довольно, в особенности в верхнем поясе; нередки здесь также россыпи. Те и другие, по нашему пути, состояли из тонкослоистого серого известняка.

Фауна описываемых гор, как, вероятно, и всех других на верхней Хуан-хэ, весьма сходствует с фауной Восточного Нань-шаня. Из зверей в хребте Сянь-си-бей водятся: медведи и кабарга; затем волки, лисицы и зайцы; многочисленны также пищухи (Lagomys ladacensis?) и слепыши (Siphneus sp.). Из птиц в верхнем поясе тех же гор оседло живут: ягнятники, грифы, улары (Megaloperdix thibetanus), сифаньские куропатки (Perdix sifanica), тибетские жаворонки (Melanocorypha maxima); в устьях долин – земляные вьюрки (Onychospiza taczanowskii, Pyrgilauda ruficollis) и [саксаульная сойка] – Podoces humilis. По кустарникам летом гнездятся: снегиревидная стренатка (Urocynchramus pylzowi), красногорлый соловей (Calliope tschebaiewi), завирушка (Accentor rubeculoides); изредка вертишейка (Iunx torquilea) и кукушка (Cuculus canorus); на альпийских же лугах – горная щеврица (Anthus rosaceus).

На востоке хребет Сянь-си-бей прорывается Желтой рекой и продолжается по восточную ее сторону под именем Джупар. Эти последние горы, сколько было видно издали, выше и притом довольно обильны хвойным лесом. На западе тот же Сянь-си-бей тянется, вероятно, до крайнего к Цайдаму хребта, приходящего, быть может, от снеговой группы Угутý. Вообще положение горных хребтов верхней Хуан-хэ, за исключением нами виденных, нанесено на карту гадательно. Расспросами проводника, а впоследствии местных тангутов, мы решительно ничего узнать не могли. И сколько портилось всегда крови при подобных расспросах! С каким лихорадочным любопытством внимаешь бывало рассказу туземца и какие нелепости или ложь слышишь постоянно!

С ближайшей к перевалу через Сянь-си-бей горной вершины, куда я взобрался, охотясь на уларов, открывалась обширная панорама впереди нас лежавшей местности. Справа, на западе, виднелась вечноснеговая группа Угуту; слева, к востоку, убегала опять степная равнина, по которой черной змеей вился глубокий коридор Желтой реки и менее рельефно извивались подобные же траншеи ее боковых притоков; далее к югу вновь поднимались высокие горы, нагроможденные и перепутанные в диком хаосе. Можно было только заметить, что главные хребты стояли перпендикулярно Хуан-хэ; второстепенные боковые ветви исчезали в общей панораме. Там и сям виднелись, по горным скатам, темные площади кустарников и белели пятна еще не растаявших ледяных накипей возле ключей; на более высоких вершинах кое-где лежал зимний снег, но вечноснеговых гор, за исключением Угуту, заметно не было.

Река Бага-горги. Переход в 27 верст привел нас от гор Сянь-си-бей на р. Бага-горги, или по-тангутски Шань-чю – первый от Балекун-гоми значительный левый приток верхней Хуан-хэ. Описываемая река вытекает, вероятно, из снеговых гор Угуту и имеет в малую воду, каковая была теперь, сажен пять ширины, при глубине от 1 до 3 футов; летом же принимает большие размеры, так что переправа, в особенности после дождя, иногда невозможна. Подобно верхней Хуан-хэ и всем ее притокам, Бага-горги вырыла себе глубокое ущелье, дно которого в нижнем течении реки не более версты шириной, но лежит на тысячу с лишком футов ниже поверхности соседнего плато. Верхние отвесные бока этого ущелья изрезаны глубокими поперечными балками и сильно разрушаются под влиянием морозов, бурь и атмосферных осадков. Там же, где боковые скаты, заполняемые верхними осыпями, становятся только более или менее крутыми, равно как иногда по дну боковых балок, густо растут, преимущественно на северных сторонах, кустарники: сибирская акация [карагана сильная] – (Caragana frutescens), шиповник (Rosa sp.), кизилник (Gotoneaster sp.), барбарис (Berberis vulgaris, В. chinensis), таволга (Spiraea sp.), [сибирка алтайская] – Sibiraea laevigata, жимолость (Loniceran. sp., L. hispida), сугак (Lycium chinense); реже обыкновенная рябина (Sorbus aucuparia, var.) и смородина (Ribes Meyeri, R. pulchellum); на оголенных склонах тех же боковых скатов местами встречается дырисун (Lasiagrostis splendens). Берега самой Бага-горги, свободные от валунов, поросли высокой лозой (Salix sp.), облепихой (Hipophae rhamnoides) и, в меньшем количестве, тополями (Populus Przewalskii, n. sp.). Облепиха иногда достигает здесь 40 футов высоты и до 1 фута в диаметре ствола; тополи же встречаются до 70 футов высотой при 2 футах толщины. В ущельях правых притоков той же Бага-горги появляется тяньшаньская ель (Abies Schrenkiana), которая вверх от 11 000 футов мешается с можжевеловым деревом (Juniperus pseudo Sabina) и становится преобладающим видом. Впрочем, как ель, так и можжевельник растут лишь на боковых, нередко чрезвычайно крутых скатах ущелий: ель на северных склонах, можжевеловое дерево на склонах южных.

В этих кустарных и лесных зарослях, настолько запрятанных в ущельях, что сверху их видно не иначе, как подойдя к самому обрыву плато, водятся: ушастые фазаны (Crossoptilon auritum), изредка фазаны обыкновенные (Phasianus strauchi), сифаньские куропатки (Perdix sifanica), дятлы (Picus mandarinus), голубые сороки (Pica cyanea), коршуны (Milvus melanotisl), дрозды (Merula kessleri), вертишейки (Iunx torquila), горихвостки (Ruticilla hodgsoni, R. nigrogularis), синицы (Parus minor, Poecille affinis), стренатки (Emberiza cia), пеночки (Reguloides superciliosus, Abrornis affinis), завирушки (Accentor multistriatus), [вьюрок Давида] – Carpodacus davidianus, [чечевица] – Carpodacus dubius, [пищуха] – Certhia familiaris и прелестный, вновь здесь открытый [славковидный королек] – Leptopoecile elegans; по оголенным обрывам держатся кеклики (Caccabis magna) и гнездятся грифы, в особенности Gyps himalayensis. Рядом с этими последними в тех же обрывах живут куку-яманы, а в лесах и кустарниках из зверей водятся: маралы, кабарга, медведи и изредка кабаны.

Все эти звери отлично защищены неприступной местностью, а потому и не тревожатся близким соседством хара-тангутов, кочующих притом в описываемых ущельях преимущественно зимой. Впрочем, теперь, в первой половине апреля, на Бага-горги местных дикарей еще было достаточно. Наше появление поразило их удивлением и страхом, несмотря на то, что, вероятно, все хара-тангуты были извещены своими собратьями из Балекун-гоми о движении нашем вверх по Хуан-хэ. Здесь даже знали, как оказалось впоследствии, о побитии нами ёграев на Тан-ла – опять доказательство, как далеко и быстро разносятся вести в пустынях Центральной Азии.

Угрозы хара-тангутов. Однако вновь встреченные хара-тангуты решились попугать нас, вероятно, в надежде преградить нам дальнейший путь и поскорей выпроводить от себя непрошеных гостей, каковыми, кстати вспомнить, мы появлялись почти везде во время своего путешествия. На другой день прибытия на Бага-горги к нашему стойбищу подъехал верховой туземец, что-то прокричал нашему вожаку и быстро ускакал. Пока переводилось сказанное с тангутского языка на монгольский, а затем на русский, незнакомец уже скрылся. Оказалось, что это был посланец от хара-тангутов, объявивший нам, что вскоре все мы будем убиты. Сильно сожалели мы, что сразу не могли узнать, в чем дело, а то непременно несколько пуль полетели бы вдогонку подобного вестовщика. Тем не менее, пришлось быть настороже и перейти на военное положение, особенно ввиду того, что небольшое тангутское стойбище, находившееся вблизи нас, ночью куда-то исчезло. Опять устроен был строгий ночной караул, в который посменно становились солдаты и казаки, а все остальные люди спали с оружием; днем мулов и лошадей мы пасли не далее винтовочного выстрела от своего бивуака; на охоту ходили с револьверами у пояса; половина наличного числа людей всегда должна была находиться дома, т. е. на стойбище. Наконец, бдительный надзор держался и за нашим проводником, который, впрочем, страшно струсил, ввиду сделанных тангутами угроз и наших приготовлений. Однако вся эта гроза разрешилась ничем; тангуты на нас не нападали, а мы продолжали по-прежнему заниматься своим делом. Впоследствии наши отношения к местному населению сделались более мягкими, и хотя мы не вступали с туземцами в особую дружбу, но и не враждовали открыто. Тем не менее, во все время пребывания среди хара-тангутов верхней Хуан-хэ мы держали себя весьма осторожно, твердо памятуя, что подобная осторожность служила лучшим залогом нашей безопасности.

Малозаметный пролет птиц. В глубоком ущелье Бага-горги теперь опять стало тепло, иногда даже жарко, как и возле Балекун-гоми; многие гнездящиеся птицы уже заняли свои места. Из пролетных более других заметны были: горихвостки (Ruticilla hodgssoni, R. nigrogularis) и [вьюрок Давида] – Carpodacus davidianus, а во второй половине апреля – горные щеврицы (Anthus roseceus) и [горный вьюрок] – Fringillauda nemoricola. Но вообще пролет птиц на верхней Хуан-хэ в течение всего апреля, как и ранее того, в последней трети марта, был весьма бедный, притом малозаметный. Причины этому, вероятно, заключаются в том, что из видов, гнездящихся на севере в нашей Сибири, лишь немногие направляются туда прямым меридиональным путем через Тибетское нагорье и Куку-нор. Те же птицы, которые гнездятся как в горах верхней Хуан-хэ, так и в Восточном Нань-шане, где встречают северную границу своего распространения, вероятно, частью зимуют в глубоких ущельях верховий Желтой реки или в ближайших к югу местностях. Мы сами нашли в Южно-Кукунорских горах зимующими, правда не в обилии: Urocynchramus pylzowi и Accentor rubeculoides [овсянка Пыльцова, завирушка], а в горах возле пикета Шала-хото – Merula kessleri, Carpodacus davidianus и Carpodacus rubicilloides [дрозд Кесслера, вьюрок Давида, большая чечевица]. Весной эти близко зимующие виды или прямо приступают к гнездению на местах своей зимовки, или, подвигаясь лишь недалеко к северу, являются сюда почти незаметно.

Ушастый фазан. В продолжение восьми суток, проведенных на Бага-горги, мы усердно охотились за птицами для своей коллекции, но всего более преследовали ушастых фазанов. Эта великолепная птица, известная тангутам под названием шярама и впервые описанная знаменитым Палласом под названием Crossoptilon auritum, ростом бывает в обыкновенного петуха, но кажется более крупной вследствие своего длинного широкого хвоста и рыхлого оперения. Последнее все однообразного голубовато-серого цвета; бока головы покрыты ярко-красной бородавчатой голой кожей; клюв желтовато-роговой. Подбородок и верхняя часть горла белые; таковой же окраски длинные ушные перья, по своей форме и положению отчасти напоминающие рога. Хвост на вершине синевато-стального цвета, частью с зеленоватым отливом; боковые перья того же хвоста, в числе от 4 до 7 с каждой стороны, имеют у основания широкую белую полосу; четыре средних хвостовых пера приподняты выше прочих, удлинены, рассучены и изогнуты на своих вершинах. В общем хвост, достигающий в длине от 20 до 22 дюймов и чрезвычайно красящий птицу, представляет крышеобразную форму. Ноги красного цвета, сильные, у самцов со шпорами.

Помимо вышеописанного ушастого фазана, этот род, отличающийся от прочих фазанов сильно удлиненными ушными перьями и особой формой хвоста, представляет еще три известных до сих пор вида, а именно: Crossoptilon mantchuricum – в горах к западу от Пекина; Crossoptilon thibetanum – в Восточном Тибете; Crossoptilon drouynii – в горах Западной Сы-чуани. Впрочем, последние два вида, быть может, тождественны между собой.

В районе моих путешествий в Центральной Азии ушастый фазан Crossoptilon auritum найден был в хребте Алашанском, в Восточном Нань-шане и в горах бассейна верхней Хуан-хэ.[475] Местопребыванием описываемой птицы, которая поднимается до 11 000 футов абсолютной высоты, служат леса лиственные и хвойные – безразлично, главным образом густые кустарные заросли в тех же лесах. В особенности привольно ушастым фазанам в глубоких речных ущельях бассейна верхней Хуан-хэ, где недоступная местность представляет надежное убежище, да притом здешние тангуты вовсе не преследуют эту птицу; кроме того, здесь круглый год изобилен корм и много воды; зимой же не бывает снега и продолжительных сильных холодов.

Пища ушастого фазана исключительно растительная: корни трав, почки деревьев, цветы барбариса, всякие ягоды, а зимой главным образом джума, т. е. корешки Potentilla anserina [лапчатки гусиной], которые описываемая птица выкапывает своими сильными ногами. Вода, сколько кажется, составляет необходимость для шярама, хотя в горах Алашанских мы находили эту птицу в совершеннно безводных ущельях. Держится ушастый фазан обыкновенно на земле и ходит здесь мерной поступью с хвостом, поднятым кверху, как у нашего петуха; на деревья взлетает для ночевки или для покормки. Бегает чрезвычайно быстро и при опасности больше надеется на свои ноги, нежели на крылья. Летает вообще плохо, поднимается тихо, без шуму и на лету весьма напоминает нашего глухаря.

Зимой ушастые фазаны встречаются всего чаще небольшими стайками, вероятно выводками; к весне же разбиваются на пары, из которых каждая занимает определенную область. В это время изредка слышится ранним утром или днем в дождливую погоду крик самца, громкий, но какой-то дребезжащий. Этот крик приблизительно можно передать слогами: ка, ка, тэ-гэ-ды, тэ-гэ-ды… – повторяемые три или четыре раза за один прием. Голос же самки тихий и глухой, составляет что-то среднее между кохтаньем полевой тетерки и буканьем удода. В период спаривания самцы иногда заводят между собой драки, но обыкновенно незадорные и непродолжительные. Гнездо устраивается на земле, и в нем бывает от 5 до 7 яиц величиной с куриные, серовато-оливкового цвета. При выводке, обыкновенно позднем, держатся оба старика; но при опасности они не выказывают горячей привязанности к своим детям.

Охота за ним. Охота за ушастыми фазанами весьма затруднительна по самому характеру местности, в которой они держатся, тем более, что здесь не может помочь собака и весьма мало помогает товарищ охотника. Следует просто бродить по лесу, высматривая птицу. Заметить ее в густых зарослях весьма трудно и еще трудней подкрасться в меру выстрела. Притом ушастый фазан, благодаря своему густому рыхлому оперению, весьма вынослив на рану и часто пропадает для охотника, не только будучи подстреленным в крыло, но даже смертельно раненным. Наконец, во время самой охоты приходится постоянно лазить то по густым зарослям иногда колючих кустарников, то взбираться на отвесные скалы или на крутые горные скаты, и зачастую не окупать этих трудностей даже единым выстрелом по желанной птице. Впрочем, на верхней Хуан-хэ, где ушастых фазанов вообще много, охота за ними была гораздо добычливее и сравнительно легче, нежели в Восточном Нань-шане весной 1873 года.[476]

Всего заманчивей и успешней были теперь для нас охоты ранней зарей, подкарауливая ушастых фазанов на лесных лужайках. В особенности сильно запечатлелась в моей памяти одна из подобных охот на той же Бага-горги. Мы отправились перед вечером вчетвером (я, Роборовский, Телешов и Коломейцев) верхами версты за четыре от своего стойбища, взяли с собой войлоки и одеяла для ночевки, чайник для варки чая и кусок баранины на жаркое, словом, снарядились с известным комфортом. Перед закатом солнца добрались до места охоты и, оставив лошадей с казаком Телешовым на полянке, недалеко от ручья, пошли в ближайшие кустарники караулить ушастых фазанов на их ночевках. Выбрали для этого большие врассыпную стоящие ели, под которыми имелись несомненные признаки частого здесь пребывания описываемых птиц. Уселись и ждем. Солнце опустилось за горы, и мало-помалу птицы начали думать о ночлеге. Стая голубых сорок прилетела к ключику близ наших елей, покопошилась несколько минут на земле и с своим обычным трещаньем отправилась в густой кустарник. Большие дрозды (Merula kessleri) один за другим начали прилетать с разных сторон на те же ели, гонялись здесь друг за другом, с чоканьем и трещаньем перелетали с одного дерева на другое или лазили по густым веткам; между тем один из тех же дроздов громко пел на вершине дерева. Голос этого дрозда много походит на голос нашего дрозда певчего. Невольно припомнились мне теперь наши весенние вечера, в которые, бывало, на родине, я слушал пенье птиц, стоя на тяге вальдшнепов в лесу. И мысль моя далеко унеслась по пространству и по времени… Чем более надвигались сумерки, тем неугомоннее становились дрозды, наконец стихли все разом; смолкли и мелкие пташки (синички, пеночки, Carpodacus [чечевицы]), пищанье которых мешалось с криками дроздов; стало все тихо кругом, словно в лесу не было ни одного живого существа… Луна поднялась на востоке горизонта; вечерняя заря догорала на западе, и мы, не дождавшись фазанов, которые, вероятно, остались ночевать в другом месте, спустились к своему бивуаку. Здесь горел огонь, казак сварил чай и зажарил на вертеле баранину. Мы поужинали с прекрасным аппетитом; затем на мшистой почве разостлали войлоки, седла положили в изголовья и легли спать. Но не спалось мне! Великолепна, хороша была тихая весенняя ночь. Луна светила так ярко, что можно было читать; вокруг чернел лес; впереди и позади нас, словно гигантские стены, высились отвесные обрывы ущелья, по дну которого с шумом бежал ручей. Редко выпадали нам во время путешествия подобные ночевки – и тем сильнее чувствовалось наслаждение в данную минуту. То была радость тихая, успокаивающая, какую можно встретить только среди матери-природы…

Наконец дремота одолела, и я заснул, но в течение ночи просыпался несколько раз. Все так же было тихо и спокойно кругом; лишь журчал внизу ручей, да изредка фыркали привязанные лошади. Взглянешь на луну, та стоит еще высоко, следовательно, до утра не близко; перевернешься на другой бок, плотней закутаешься в меховое одеяло и опять забудешься сладким сном. К утру похолодело; луна ушла за горы, и, наконец, чуть заметная полоска света забелела на востоке. Пора вставать и итти в засадки. Казак встал еще раньше и опять вскипятил чай. Быстро сброшены были теплые одеяла, надето охотничье платье и замерзшие, но у огня теперь отогретые сапоги. Затем мы проглотили по чашке горячего чая и отправились в засадки, боясь не упустить дорогое время. Но оно еще не наступило, еще все спало в лесу – и мы не опоздали, заняв свои места; пришлось даже подождать с 1/4 часа или около того. Но вот хрипло прокричала сифаньская куропатка, и послышалось трещанье голубых сорок, ночевавших в ближайших кустах. Вслед затем раздался громкий крик ушастого фазана, в ответ которому закричали другие пары из разных уголков лесных ущелий… Радостно забилось сердце охотника. Надежда на желанную добычу заменила все другие помыслы и мечты: только минуты ожиданья казались теперь слишком долгими.

Между тем уже порядочно рассвело, и голоса проснувшихся птиц быстро огласили лес: слышался громкий свист хый-ла-по, чоканье дроздов, писк синиц и завирушек; но ушастые фазаны кричали лишь изредка, тихо подвигаясь из леса на поляны. Наконец вдали от меня мелькнули эти птицы – то два самца дрались между собой. Затем прокричала и выбежала на дальний обрыв новая пара – опять-таки вне моего выстрела. Досада и чуть не отчаяние начали овладевать мной; тем более, что со стороны товарищей уже раздался выстрел, конечно, по ушастому фазану. Несколько раз меня подзадоривало встать из засадки и итти искать фазанов наудачу по лесу; но я решился выдержать искушение до конца, несмотря на то, что достаточно продрог на утреннем морозе. Настойчивость эта была, наконец, вознаграждена. После того как уже взошло солнце, пара ушастых фазанов показалась из кустов шагах в сорока от моей засадки. Красивые птицы шли мерным шагом, не подозревая вовсе опасности. Первым выстрелом я убил самца, вторым ранил самку, которая, однако, успела убежать и скрыться в ближайшем лесу. Затем с своей добычей я отправился к месту ночлега, где товарищи, убившие также одного фазана, уже дожидались меня с оседланными лошадьми. Впоследствии охоты наши за ушастыми фазанами были еще удачней, так что мы в течение трех недель добыли для своей коллекции 26 экземпляров этой великолепной птицы.

Гора и кумирня Джахан-фидза. Река Бага-горги была крайним пунктом, до которого проводник наш кое-как знал дорогу. Далее пришлось опять начать разъезды, являвшиеся делом чрезвычайно трудным в здешней местности, изборожденной горами и ущельями… Однако мы решились производить эти поиски в надежде, хотя ощупью, пробраться на истоки Хуан-хэ.

После того как леса на Бага-горги были достаточно обшарены, мы перекочевали верст на десять южней, к подножью высокой и скалистой горы Джахан-фидза. Бивуак наш расположился на луговом плато, возле ущелья сажен в полтораста глубиной. Бока этого весьма узкого ущелья местами были совершенно отвесны и обставлены огромными скалами темно-серого глинистого сланца. Страшно было взглянуть в такую пропасть, по дну которой с шумом прыгала по камням небольшая речка, отделяющая гору Джахан-фидза от другой вершины столь же высокой, но менее скалистой.

У северного подножья первой горы прилепилась небольшая кумирня, где живет гыген из Гумбума. Молиться сюда приходят хара-тангуты, которые, несмотря на свой разбойничий нрав, весьма усердные буддисты. Мы сами видели, как богомольцы, с молитвами и падая ниц через каждые три шага, обходили вокруг всей горы Джахан-фидза. Эта гора расположена в западной окраине хребта Угутý и имеет приблизительно около 14 000 футов абсолютной высоты. Вершина ее состоит из громадных скал серого полукристаллического известняка; боковые скаты поросли густыми кустарниками Caragana jubata, Potentilla fruticosa, Salix, Spiraea [карагана – верблюжий хвост, курильский чай – Dasiphora fruticosa, ива, таволга], свойственными здешней горной альпийской области, а пониже – высокими елями и можжевеловыми деревьями. Эти последние, равно как и ели, растут всего более по крутым скатам соседнего ущелья, достигая здесь нередко громадных размеров. Так, можжевеловое дерево (Juniperus pseudo Sabina) имеет обыкновенно от 40 до 50 футов высоты при толщине ствола от 1 до 2 футов; нередки же экземпляры высотой в 60 футов и от 4 до 5 футов толщиной. Охотиться на горе Джахан-фидза запрещено; поэтому здесь, в скалах, спокойно живут куку-яманы, грифы, улары, а пониже, в лесах, – кабарга и ушастые фазаны.

Обилие лекарственного ревеня. Но всего замечательней то количество лекарственного ревеня (Rheum palmatum), которым изобилуют здешние леса. Тангуты не выкапывают его на продажу; китайцы же боятся проникать в эти места, поэтому ревень растет здесь в невероятном обилии, и корни его достигают громадных размеров. Один из таких корней, взятый нами в коллекцию, весил, будучи сырым, 26 фунтов, а высушенным – до 12 фунтов.[477] Подобные великаны встречаются здесь нередко, иногда целыми обществами, словно в огородах.

Вообще на горе Джахан-фидза и в ближайших ее окрестностях можно добыть несколько тысяч пудов великолепного ревеня, который так дорого у нас продается. Притом же не одна только описываемая местность, но и весь бассейн верхней Хуан-хэ изобилуют этим растением. Только в горах (как, например, в Восточном Нань-шане), доступных китайцам, лекарственный ревень усердно отыскивается и выкапывается, почему с каждым годом становится более редким. В районе же кочевий хара-тангутов, куда, как выше упомянуто, китайцы боятся проникать, описываемое растение размножается и растет без всякой помехи.

Лекарственный ревень

Лекарственный ревень описан довольно подробно в моей книге «Монголия и страна тангутов», т. I, здесь скажу только, что ревень, растущий в горах верхней Хуан-хэ и изображенный на приложенном рисунке, отличается от наньшаньского более вырезанными своими листьями, так что, по мнению известного ботаника К. И. Максимовича, составляет разновидность типичного Rheum palmatum. Прибавить также следует, что описываемое растение на своей родине пользуется исключительным климатом, который характеризуется обильными летними дождями и сильной сухостью атмосферы в остальные времена года. Следовательно, корень лекарственного ревеня имеет достаточно влаги для своего питания и роста, но вместе с тем не подвергается порче от сырости в период приостановки растительной жизни.

Переход к р. Уму. Тепло, которое немного приласкало нас в долине Хуан-хэ и на Бага-горги, с поднятием на высокое (11800 футов абсолютной высоты) плато возле г. Джахан-фидза опять заменилось частыми холодами, по временам снегом и бурями, приносившими, как обыкновенно, тучи пыли. Притом воздух был сух до крайности, а это обстоятельство, вместе с ночными морозами и периодическими непогодами днем, как нельзя более задерживало развитие всей растительности вообще. Луговые горные склоны и степь, несмотря на половину апреля, отливали лишь желтовато-серым цветом иссохшей прошлогодней травы; в соседних глубоких ущельях, хотя кустарники в эту пору года уже зеленели, но и в них лишь кое-где под скалами или на обрывах на солнечном пригреве можно было встретить одинокий цветок.

Не лучше было на р. Уму, к которой мы перешли, простояв шесть суток возле г. Джахан-фидза. Новая наша стоянка расположилась на той же абсолютной высоте и на том же степном плато, по которому, поближе к горам, везде кочевали хара-тангуты. Последние теперь уже достаточно пригляделись к нам и даже стали заводить с нами сношения. Так, во время стоянки возле кумирни Джахан-фидза, тамошний гыген прислал нам в подарок немного джумы и масла и пособил купить баранов, которых прежде того местные жители не хотели продавать. Затем к нам приехал один из хара-тангутских старшин и просил вылечить его от лихорадки, что было исполнено после нескольких приемов хины. Тем не менее, хара-тангуты ничего не хотели сообщить нам про окрестную страну и на все наши расспросы или отговаривались незнанием, или выдумывали нелепости.

Ущелье по среднему течению р. Уму, впадающей в Бага-горги, также поросло на скатах, обращенных к северу, густым еловым лесом, а на скатах южных – можжевеловыми деревьями. Ели (Abies Schrenkiana) достигают здесь громадных размеров; нередки экземпляры от 80 до 100 футов высотой при диаметре ствола в 3 или даже 4 фута на высоте груди человека. Почва еловых лесов перегнойная, обыкновенно поросшая мхом, который весной до того здесь высыхает, что под ногами рассыпается пылью. Подлесок состоит из густых кустарных зарослей, еще более преобладающих в нижнем течении той же р. Уму, где хвойные леса исчезают; взамен их являются, все по тем же крутым скатам северного склона ущелья, небольшие рощи из осины (Populus tremula), белой и гималайской березы (Betula alba, В. Bhojpattra). Птицы в лесах на р. Уму были те же самые, что на Бага-горги и возле Джахан-фидза. Прибавились только вновь прилетевшие вертишейки (Junx torquila); добыт был впервые клест-еловик (Loxia curvirostra) и новый вид поползня, который назван мною Sitta eckloni.

Охота в лесах Уму, как и во всех других на верхней Хуан-хэ, весьма затруднительна, в особенности за мелкими птичками. Маленького певуна часто вовсе нельзя заметить в густых сучьях громадной ели или в чаще кустарников, когда на них развернутся листья. Тогда даже медведя не увидишь здесь на расстоянии десяти-двадцати шагов, как то иногда и случалось с нами. Притом многие из убитых птичек пропадают, застревая в ветвях высоких деревьев, или сваливаясь в гущу кустарников, или, наконец, падая в недоступные пропасти, куда не один раз безвозвратно скатывались и убиваемые нами ушастые фазаны.

Недостаток подножного корма принудил меня на третий день нашего пребывания на р. Уму послать разъезд отыскать стоянку получше. Но таковой поблизости не оказалось; вся степь дочиста была выбита тангутским скотом. Тогда отправлен был новый разъезд, и ему велено ехать возможно дальше. Сами же мы остались на прежнем месте, где наши мулы, лишенные своего любимого гороха и даже сносного подножного корма, видимо худели с каждым днем. Притом животные эти, непривычные к суровым климатическим условиям и вообще к походной жизни, после первых дней пути от Балекун-гоми стали понемногу слабеть и портиться, несмотря на то, что вьюки, по мере расходования нашей провизии и запасного гороха для тех же мулов, становились все легче и легче. В особенности невыносливыми оказались жеребцы, столь ретивые и неугомонные при избалованной жизни. Не знаю почему, но эти жеребцы-мулы, месяц тому назад ни днем, ни ночью не дававшие прохода кобылам, теперь же бродившие по степи с поникшей головой и согнутым исхудалым телом, дрожавшим от холода, постоянно напоминали мне великосветских кавалеров, столь изящных в салонах и, по большей части, никуда не годных вне их.

Продолжение пути. Через трое суток после своего отправления посланные в разъезд казаки возвратились с известием, что они побывали верст за 40 от нынешнего бивуака и встретили довольно большую речку – Чурмын, как оказалось впоследствии, удобную для новой стоянки и экскурсий. Туда решено было перекочевать. Назавтра мы завьючили своих мулов и поплелись с ними сначала через ущелье р. Уму, а затем по степному плато, где местами почва сплошь была изрыта пищухами. В эти бесчисленные норки мулы беспрестанно проваливались своими копытами и через то еще более измучивали себя. Наконец через 13 верст встретилось новое ущелье какой-то небольшой речки, и мы остановились здесь ночевать. В этом ущелье, несколько удаленном от гор и открытом на юг, растительная жизнь была развита гораздо более, чем то, что мы видели до сих пор. В гербарий сразу было собрано 22 вида цветов; зато лесу нашлось сравнительно немного – только небольшие рощи возле самой речки.

По выходе из ущелья путь наш вновь лежал по степному плато, на котором трава кое-где начинала уже зеленеть; в изобилии попадался также здесь иссохший прошлогодний ковыль (Stipa orientalis), и вообще корм был хороший, нетронутый. По нему паслись куланы; но тангуты кочевать здесь не могут вследствие безводия. Накануне ночью шел дождь, утро было сырое, прохладное. По степи везде слышалось пение полевых жаворонков (Alauda arvensis) и прелестный голос степного чекана (Saxicola isabellina). Но вся эта обстановка сразу круто изменилась, лишь только мы подошли к совершенно незаметному издали обрыву ущелья р. Чурмын. Тогда под самыми нашими ногами вдруг раскрылась страшная пропасть, на дне которой был иной мир – и растительный, и животный. Здесь, вверху – безводная, покрытая лишь мелкой травой степь, со степными зверями и птицами; там, внизу – шумящая река, зеленеющий лес, лесные птицы и звери… Такой контраст – больший, чем на тысячеверстном пространстве в пустыне и вообще в странах равнинных – теперь встречался всего на расстоянии двух-трех верст спуска и около полутора тысяч футов вертикального поднятия!

Бока ущелья, прорытого р. Чурмын в верхней своей половине, как обыкновенно, отвесны и сильно изборождены. Почва здесь состоит из наносов песка, гальки и мелких валунов, а также из лёссовой глины. Та поперечная балка, по которой мы спускались, местами имела не более 8 или 10 сажен ширины. Страшно было здесь итти, ибо камни постоянно падали с отвесных стен сажен 50–70 высотой. Местами из этих стен выдавались конусы или огромные глыбы, которые чуть держались в вышине. Того и гляди все это рухнет вниз, что действительно здесь нередко и случается.

Спустившись к р. Чурмын, мы нашли листья на деревьях и кустарниках почти вполне развернувшимися, собрали 21 вид новых цветов и вообще встретили довольно полное развитие весенней растительности. Поговорим теперь немного о ней, а кстати и о погоде в течение минувшего апреля.

Растительная жизнь и погода в апреле. В глубокой долине Хуан-хэ и по глубоким ущельям ее притоков растительная жизнь, как уже было сказано, начала пробиваться еще с конца марта. Месяц спустя, то есть в конце апреля, кустарники и лиственные породы деревьев в тех же ущельях почти вполне зазеленели, и вместе с тем обильно начали прибывать цветущие травы. Так, в последней трети апреля мы собрали в гербарий 57 видов цветов, что с прежде найденными составило к 1 мая 75 видов. Однако все эти цветы большей частью являлись в ограниченном числе и весьма мало украшали почву; тем более, что собственно в лесах цветов в это время встречалось еще очень мало. Все они росли по крутым боковым скатам ущелий или в глубоких балках, вдали от воды, часто на голой глине или гальке, – по-видимому, в условиях, самых неблагоприятных.

Наиболее характерными представителями ранней весенней флоры служили: на крутых боковых скатах и обрывах ущелий, равно как и в поперечных здесь балках, цветущие кустарники – сибирская акация (Caragana frutescens) и карагана (Caragana tragacanthoides), обыкновенный барбарис (Berberis vulgaris), красивый темно-розовый чагеран (Hedysarum multijugum n. sp.), сугак (Lycium chinense), смородина (Ribes Meyeri) и жимолость (Lonicera syringantha n. sp.); из трав же – касатик (Iris) двух новых видов, хохлатка (Corydalis stricta), горошек (Vicia n. sp.), змеедушник (Scorzonera austriaca), молочай (Euphorbia) двух-трех видов, быть может новых; гималайская купена (Polygonatum cirrhifolium) и красивая пахучая сирень Stellera Chamaejasme; здесь являлись также и растения пустыни – желтоцвет (Adonis apennina var.) и дикая рута (Peganum harmala). По самому дну ущелий начали цвести балга-мото (Myricaria germanica), на гальке Lagotis brachystachya n. sp., а возле ключей млечник приморский (Glaux maritima). В лесах в это время зацветали: мышьяк (Thermopsis lanceolata, Th. alpina), одуванчик (Taraxacum sp.), джума (Potentilla anserina) и лютик (Ranunculus pulchellus). Замечательно, что между вышеперечисленными растениями преобладали цветы желтые, под стать здешней желтоватой лёссовой почве.

В общем, как ни отрадны были для нас леса на верхней Хуан-хэ, но сами по себе они мало заслуживают похвалы: в этих лесах все является как-то уродливо, как-то выкроено по узкой мерке; все они растут клочками или небольшими площадками, запрятанными в глубоких ямах, – вверх, на простор не показывается ни одно дерево, ни один кустарник. Там, в степях, равно как и в соседних горах, даже в конце апреля едва начинала пробиваться зелень, и только кое-где можно было встретить одинокий касатик (Iris songarica) или фиалку (Viola pinnata), развертывающийся молочай (Euphorbia sp.) и бледно-желтый первоцвет (Primula flavan sp.). Периодические холода, в особенности ночные морозы и нередко падавший снег, сильно задерживали здесь развитие растительной жизни; к ним прибавлялась еще и сухость воздуха, в особенности для степей.

Вообще в течение всего апреля редко выпадали хорошие, ясные и теплые дни, каковые мы привыкли встречать в эту пору весны в нашей Европе. Здесь, в глубине Азии, резкие контрасты физической природы пополнялись и резкими контрастами климата. В тихую ясную погоду становилось жарко, как летом; но вдруг налетал ветер, и в одну минуту делалось холодно; поднималась буря – воздух наполнялся тучами пыли; падал дождь или снег – становилось мокро и сыро; но лишь только выглядывало солнце, влага быстро исчезала, и через несколько часов везде по-прежнему было страшно сухо, как в воздухе, так и в почве.

Стоянка на р. Чурмын. Бивуак на р. Чурмын устроен был нами в прекрасном месте, возле небольшого ключика, под тенью громадных тополей. Их свежая листва, как и зелень всего окрестного леса, в котором неумолкаемо раздавалось пение птиц, а по утрам и вечерам слышалось токованье фазанов, производили отрадное, успокаивающее впечатление. Тепло было, как настоящим летом. Словом, май встретил нас действительно по-майски. Однако, несмотря на прекрасный свежий корм, наши мулы продолжали портиться, и вскоре трое из них один за другим издохли; издохла также и верховая лошадь.

На Чурмыне кочуют хара-тангуты племени лунь-чю; но они теперь перебрались уже на лето в соседние горы, и в ущелье окрест нас никого не было. Однако вскоре к нам приехал местный старшина с несколькими людьми; они привезли на продажу яковое масло, которое мы купили с большим удовольствием. Затем немного спустя к нам неожиданно явились пятеро китайцев, посланные, как оказалось, сининским амбанем с известием, что получены бумаги на мое имя из нашего посольства в Пекине. Но вместо того, чтобы прислать нам эти бумаги, сининский амбань оставил их у себя, отговариваясь опасением грабежа со стороны хара-тангутов; в сущности же для того, чтобы хотя подобной удочкой поскорей вытащить нас с верховий Желтой реки. Но и на этот раз амбаню не посчастливилось. Как ни желательно было нам поскорей узнать, что делается на родине и на белом свете вообще, но все-таки мы не могли ради этого жертвовать своими прямыми задачами и отправили китайцев обратно в Синин с просьбой к амбаню поберечь полученную посылку до нашего возвращения. Последнее, впрочем, не слишком замедлилось, только не ради скорейшего чтения присланных писем и газет, а вследствие непреодолимых местных препятствий.

Новые разъезды. Разъезд, посланный мною вскоре по прибытии на р. Чурмын, вернулся лишь на четвертые сутки после своего отправления и привез нерадостные вести. Казаки ездили верст за 40 или более вверх по Хуан-хэ, но пройти здесь с вьючными мулами или вообще с караваном оказалось невозможным: беспрестанно глубокие ущелья, громадные горы, притом всюду бескормица. Тогда я решил попытать счастье в другом месте и поехал сам к устью р. Чурмын посмотреть, не возможно ли здесь переправиться на противоположную сторону Хуан-хэ. Разъезд этот также не привел к благоприятным результатам. Тем не менее решено было перейти всем караваном к устью Чурмына и заняться там более подробным исследованием окрестной местности.

Переход на Хуан-хэ. Из глубокого ущелья, где мы стояли, необходимо теперь было вновь подняться на степное плато, пройти по нему верст восемь, а затем опять спуститься уже к Хуан-хэ, ложе которой углублено здесь в почву на 1600 футов. Третья или даже большая часть этого отвеса занята вверху вертикальными обрывами, причудливо изломанными и изборожденными; затем, как обыкновенно, следует крутой скат, нередко поросший кустарниками; далее покатая к реке равнина с глинистой, лёссовой почвой и, наконец, вторичные обрывы, в которых, словно в узком коридоре, течет сама Желтая река. Эта последняя имеет здесь сажен 40–50 ширины, глубину везде не меньшую сажени, воду светлую, зеленоватую и течение чрезвычайно быстрое.

В трех верстах выше устья Чурмына в ту же Хуан-хэ впадает р. Баа, которая прибегает с востока и приносит мутную желтую воду. Верстах в 60–70 от устья этой последней реки через нее переходит, как мы узнали впоследствии, караванная дорога, ведущая из Синина через Гуй-дуй в Сы-чуань. По этой весьма трудной дороге ходят только на яках, главным образом купцы из Сы-чуани. Они привозят для хара-тангутов различные товары (чай, далембу, серебряные бляхи, металлические изделия и проч.), которыми торгуют в продолжение двух или трех зимних месяцев; затем возвращаются обратно. Путь этих купцов в один конец продолжается с месяц.

Долина Хуан-хэ при устье р. Чурмын расширена версты на три и несет пустынный характер. Лесов здесь нет вовсе, только кое-где по берегу реки встречаются небольшие заросли лозы и облепихи или одиноко торчит тополевое дерево. По самой же долине растут врассыпную: мелкая полынь, бударгана Reaumuria songarica [реамюрия джунгарская], да изредка хармык и дырисун. Несмотря на страшную глубину ущелья Хуан-хэ, спуск сюда по нашему пути был весьма удобный и тянулся зигзагами на протяжении около пяти верст. Зато стоянка выпала незавидная, как раз на самом устье Чурмына, где мы отыскали несколько деревцов лозы и облепихи, под которыми приютилась наша палатка.

Местность близ ее истоков. Горы, лежавшие впереди нас на юге, насколько мы могли их видеть, стояли по обеим сторонам Желтой реки, перпендикулярно к ней. Главный гребень отстоял от устья р. Баа верст на 60. Хуан-хэ на всем этом пространстве имела почти прямое южное направление и ясно прорывала вышеупомянутый горный хребет, который в восточной своей части называется Дзун-мо-лун; название тех же гор на западной стороне Желтой реки узнать мы не могли. Лишь впоследствии расспросами добыли те скудные и, быть может, не совсем верные сведения, что вслед за прорывом описываемого поперечного хребта Желтая река (если следовать вверх по течению) уклоняется ненадолго к юго-востоку для обхода вечноснеговых гор Амнэ-мачин или Амнэ-мусун. Эти горы и безымянный хребет на западном продолжении Дзун-мо-луна находятся в связи как с горами тибетской окраины к Южному Цайдаму, так и со снеговой группой Угуту. Про самые истоки Хуан-хэ никаких расспросных сведений добыть мы не могли. Нам сказали только, что через эти истоки, т. е. через Одонь-тала, пролегает из Синина в Лхасу дорога, которая ныне почти заброшена.

На хребте Дзун-мо-лун виднелся местами снег, но тангуты говорили, что этот снег летом растаивает. Сами же горы, равно как их западная безымянная половина, высоки, дики и изборождены частыми глубокими ущельями. Скаты преимущественно луговые, но скал мало; в верхнем поясе россыпи. В ущельях, а также на северных горных склонах растут кустарники и изредка попадаются березовые рощи; в верхних частях тех же ущелий виднелись небольшие хвойные леса. Воды везде довольно. Пастбища хороши, но они в течение лета вытравливаются скотом хара-тангутов, кочующих везде по описываемым горам, даже в местностях самых недоступных.

Невозможность дальнейшего следования. На Хуан-хэ мы провели четверо суток в тщетных поисках переправы через эту реку. Брода на ней нигде не оказалось. Необходимо, следовательно, было выстроить плот, но для него, помимо большой потери времени и труда, не имелось достаточно материалов; да притом весьма сомнительна была безопасность подобной переправы с багажом и мулами при быстром течении и обилии здесь громадных камней в русле Желтой реки. Наконец местность на противоположной ее стороне не обещала ничего для нас хорошего, так как вся была изрезана ущельями, а с юга загромождена по-прежнему высокими горами.

Таким образом со всех сторон явились препятствия неодолимые – дальнейший путь в прежнем направлении был невозможен. Исход из подобного положения представлялся двояким: или попытаться обойти с запада снеговую группу Угуту и мимо озера Toco-нор пройти на истоки Хуан-хэ; или, отказавшись от этих истоков, направиться старым путем через Балекун-гоми в оазис Гуй-дуй, переправиться здесь через Желтую реку и заняться исследованием ближайших снеговых гор.

Первая попытка, при всей ее желательности, ставила неминуемые вопросы: возможно ли нам без проводника пробраться через несколько кряжей высоких гор и вынесут ли наши усталые мулы эту трудную дорогу? Откровенные ответы на подобные вопросы, в особенности на последний, могли быть только отрицательными. При таких же условиях слишком опрометчиво бы было рисковать временем, трудом и собранными уже коллекциями для цели, почти недостижимой. Правда, на те же истоки Хуан-хэ без особенного труда можно сходить из Цайдама по Тибетскому плато, но теперь для нас и это было невозможно по неимению верблюдов.

Так пришлось с горестью отказаться от заманчивого выполнения намеченной цели и посвятить наступавшее лето исследованию окрестностей оазиса Гуй-дуй, оз. Куку-нор и Восточного Нань-шаня. В этих местностях мы нашли богатую естественно-историческую, в особенности ботаническую, добычу, которая, хотя отчасти, вознаградила нас за неудачную попытку пробраться на истоки Хуан-хэ.

Глава шестнадцатая Исследование верховьев Желтой реки (Продолжение)

[11/23 мая—23 июня/5 июля 1880 г. ]

Возвращение на р. Бага-горги. – Прелестные здесь уголки. – Следование в Балекун-гоми. – Начало летних дождей. – Новый путь. – Урочища Ха-гоми и Доро-гоми. – Переход на переправу через Хуан-хэ. – Оазис Гуй-дуй. – Горы к югу от него. – Их флора. – Фауна. – Наше пребывание в этих горах. – Охотничьи экскурсии. – Восхождение на гору Джахар. – Возвращение в Гуй-дуй. – Переход на Кукунорское плато

Возвращение на р. Бага-горги. Порешив возврат от устья р. Чурмын в Балекун-гоми, мы завьючили после полудня 11 мая своих мулов и поднялись к вечеру из глубокой ямины Хуанхэ на соседнее плато, где прошли еще немного и остановились ночевать; воду, которой нет в здешней степи, привезли с собой. Каким-то просторным казался теперь бивуак в широкой степной равнине после долгого пребывания на дне узких сумрачных ущелий. Зато там было тепло; здесь же, на высокой степи, мороз ночью грянул в -12,5 °C. Между тем в это время уже насчиталось, правда почти исключительно в ущельях, 117 видов цветущих растений. Однако и те цветы, которые кое-где встречались по степи, не погибли от подобного холода. Замороженные касатики (Iris songarica, Iris ensata) ломались в руках, словно стружки, но лишь только взошло и обогрело солнце – они цвели и красовались как ни в чем не бывало; не погибли также крупноцветная карагана (Caragana grandiflora) и прелестно пахучая жимолость (Lonicera rupicola var.), растущая по здешним степям ползучим кустиком в два-три дюйма высотой, в ущельях же достигающая роста в 2 фута. Эту жимолость мы взяли теперь в свой гербарий. Для последнего на нынешнее лето оказалось у нас всего лишь около пятисот листов пропускной бумаги, привезенной еще из Петербурга; китайская же, купленная в Синине, была вся плохого качества.[478] Поэтому для экономии мы укладывали теперь собираемые растения не только в отдельные листы, но и в промежутки этих листов. При таком способе гербаризации выигрывается много относительно излишнего расходования бумаги и объема собранных пачек; следует только в промежутки листов класть растения, уже высушенные предварительно в листах цельных.

Прелестные здесь уголки. Спустившись в ущелье Бага-горги невдалеке от устья этой речки, там, где некогда стоял китайский пикет, теперь заброшенный, мы нашли здесь прелестное местечко с ключевой водой и отличным кормом. Громадные тополи футов 70–80 высотой, при диаметре ствола от 4 до 5 и даже до 6 футов, образовали здесь небольшую рощу, по которой, местами густым подлеском, росли облепиха и лоза. Весенней негой веяло в этом милом уголке; прохладный воздух дышал ароматом свежей зелени; всюду пели птицы, красовались цветы… Словом, было так хорошо, в особенности при контрасте с соседней местностью, что мы остались на дневку без особенной в том нужды. Но нам и дальше посчастливилось. Сделав небольшой переход вверх по той же Бага-горги, мы вновь встретили здесь местечко еще более обильное лесом и кустарниками,[479] которые теперь цвели и красиво пестрили собой крутые боковые скаты ущелий. В тех же кустарниках попадались цветущая земляника (Fragaria elatior) и кардамина (Cardamine macrophylla), а также начинали быстро развиваться могучие листья и цветовые стебли лекарственного ревеня. Их с жадностью пожирали медведи, которых, однако, добыть нам не удалось.

Следование в Балекун-гоми. Проведя еще двое суток в ущелье Бага-горги в занятиях по сбору вновь цветущих растений и на охоте, мы выбрались из этого ущелья на соседнее плато и направились прежним путем в Балекун-гоми. Промоченные сильным проливным дождем, мешавшимся со снегом, пришли мы на другой день в горы Сянь-си-бей, где опять-таки дневали. На этой дневке собрано было еще 22 вида новых растений. Из кустарников в вышепоименованных горах теперь цвели альпийская карагана (Caragana jubata), сплошь усыпанная бледно-розовыми цветами, и жимолость (Lonicera rupicola var.); среди же трав более других красовались Incarvillea compacta n. sp. с крупными розовыми цветами, мелкий голубой касатик (Iris gracilis n. sp.), гималайская буковица (Trollius pumilus), заячий мак (Adonis coerulea n. sp.) и Przewalskia tangutica,[480] новый род и новый вид, установленные академиком Максимовичем. Но вообще растительная жизнь в горах Сянь-си-бей только что начинала развиваться, и очень многие виды трав еще не раскрывали своих цветов.

Пройдя в следующие три дня сначала по безводному степному плато, а потом по пескам левого берега Желтой реки, мы достигли того места ее долины, где изобильно растут тополевые рощи. В этих рощах мы охотились более чем полтора месяца тому назад. Однако и теперь, несмотря на закончившийся весенний прилет, вновь появившихся птиц здесь было очень немного. Лишь по ключевым болотам гнездились водяные курочки (Ortygometra bailloni, Gallinula chloropus) и изредка лысухи (Fulica atra), да неумолкаемо пели камышевки (Calamodyta orientalis); в самом лесу замечены были вновь только китайские горлицы (Turtur chinensis) и китайские вьюрки (Chlorospiza sinica). He лучше было и в растительном мире, как здесь, так и возле Балекун-гоми, куда мы пришли, сделав еще один переход. Среди кустарников в этой местности теперь начинали цвести тамариск и хармык; барбарис уже оканчивал свое цветение; из цветущих же трав по лесам в изобилии встречался лишь мышьяк [термопсис] (Thermopsis lanceolata).

Начало летних дождей. Между тем для здешних местностей наступил период дождей, продолжающийся все лето, в высоких же горах захватывающий частью и осень.[481] Собственно атмосферные осадки начали перепадать с половины апреля, но со второй половины мая дождь или, выше 11 000 футов абсолютной высоты, снег падали в горах почти каждый день; часто также случались и грозы, хотя вообще несильные. Так продолжалось в течение июня, июля и первой трети августа, словом, до выхода нашего с Тибетского нагорья в Ала-шань. В 1872 году в продолжение лета, проведенного нами в Восточном Нань-шане, шли также почти непрерывные дожди, заменившиеся осенью частым снегом. Вместе с тем мы наблюдали тогда, что, при полном отсутствии летних бурь, атмосферные осадки приносились, главным образом, слабыми юго-восточными ветрами или падали во время частых затиший. Ныне для Восточного Нань-шаня подтвердилось то же самое; на верхней же Хуан-хэ и на оз. Куку-нор почти все дождевые тучи приносились несильными западными, или, вернее, западно-юго-западными ветрами, даже в тех нередких случаях, когда внизу дул ветер восточный.

В девятой главе настоящей книги уже была объяснена причина подобного явления тем предположением, что дожди Северного Тибета, со включением сюда оз. Куку-нор и бассейна самой верхней Хуан-хэ, приносятся из-за Гималаев юго-западным индийским муссоном, который, по мере своего поднятия в высшие широты, принимает все более и более западное направление. В Восточный же Нань-шань еще достигает юго-восточный муссон, разливающий влагу на весь собственно Китай. От встречи этих двух муссонов, весьма ослабевших при своем дальнем пути, происходят частые летние затишья в Восточном Нань-шане, нередкие также и на верхней Хуан-хэ. Затем образованию обильных летних дождей в вышеуказанных местностях, равно как, вероятно, и во всем Северном Тибете, пособляет здешняя глинистая почва, не скоро пропускающая в себя атмосферные осадки,[482] которые быстро испаряются вновь, лишь только проглянет жгучее летнее солнце. Тогда все мигом высыхает, а испаренная влага опять образует богатые электричеством облака, которые, охладившись в верхних слоях атмосферы, вновь падают дождем или снегом на землю. Но вообще все эти осадки, как летом, так и в особенности осенью, в большем количестве выпадают в самих горах, нежели в долинах, помещенных среди тех же гор. Более же обширные степные местности, как, например, Куку-нор, вероятно также и луговые плато на верхней Хуан-хэ, осенью пользуются совершенно сухой погодой, которая с сентября наступает и во всем Северном Тибете. Обильные дожди, падающие в высоких горных областях вперемежку со снегом, весьма способствуют значительному понижению летней температуры на всем Северно-Тибетском нагорье.[483] Они же обусловливают собой, главным образом, и летнее разлитие всех здешних рек, в том числе Желтой и Голубой. Однако громадные летние разливы в нижнем течении двух последних[484] происходят не столько от дождей Северного Тибета, которому принадлежат лишь самые верховья знаменитых китайских рек, сколько от тех же дождей, падающих в обширных бассейнах их среднего течения, т. е. уже в пределах собственно Китая. Тамошние же дожди приносятся из Китайского моря юго-восточным муссоном.

Новый путь. Дурная, дождливая погода принудила нас провести трое суток возле Балекун-гоми, на одном из островов, образуемых рукавами Хуан-хэ. Вода в последней прибыла за это время на несколько футов и еще более окружила наш остров; однако нашелся брод, по которому мы перевели вьючных мулов. В подмогу к ним теперь явились пять верблюдов, оставленных нами для поправки при следовании в передний путь. Однако верблюды эти, вероятно, вследствие дурного присмотра нисколько не поправились, так что двое из них вскоре были брошены; зато трое остальных выходили до конца экспедиции.

Одновременно с выступлением из Балекун-гоми в оазис Гуй-дуй, где, как было решено еще на Чурмыне, мы должны были переправиться на южную сторону Хуан-хэ, переводчик Абдул Юсупов с одним из казаков отправлены были в Синин за получением присланных из Пекина бумаг. Сами же мы поплелись сначала прежним путем, а затем с перевала через хребет Балекун свернули вправо и перешли Южно-Кукунорский хребет восточней, нежели в марте при следовании на Хуан-хэ. Теперешний перевал, также весьма удобный, имел 11 400 футов абсолютной высоты. Как раз близ него пришлось нам провести ночь, в течение которой выпал довольно порядочный снег. Утро наступило отвратительное: кругом засыпанная снегом почва, темно-бурые надвинувшиеся на горы облака, ветер и холод. С трудом спустились мы с гор на довольно широкую степную равнину, составляющую, при абсолютной высоте 10 900 футов, юго-восточное продолжение Кукунорского плато; но, пройдя здесь немного, принуждены были опять остановиться, так как вновь предстоял спуск в глубокую долину Хуан-хэ. Между тем не перестававший дождь до того размочил лёссовую почву ущелий, что не только верблюды, но даже мулы скользили и падали; на сапоги наши беспрестанно налипали чуть не полупудовые куски той же лёссовой глины. Поневоле пришлось ждать, пока проглянет солнце и высушит дорогу. По счастью, такая благодать не замедлилась. К полудню дождь перестал, облака рваными кучами потянулись по горам, наконец показалось солнце, и, как обыкновенно здесь, через два-три часа везде было почти совсем сухо. В то же время нам открылся прекрасный вид на бесчисленные ущелья, глубокими траншеями бороздившие почву в различных направлениях; позади этого хаоса на юге высилась и ярко блестела своими снегами горная группа Джахар. К ней теперь устремились все наши помыслы; но прежде все-таки необходимо было итти в Гуй-дуй.

Урочища Ха-гоми и Доро-гоми. Спустившись по ущелью р. Тагалын, где местами приходилось итти то по крутым глинистым скатам, то по узким, словно мостики, перешейкам, образуемым разрушениями лёсса, мы достигли сначала урочища Ха-гоми, а немного далее – урочища Доро-гоми. Первое из них лежит на том же Тагалыне; второе – на самой Хуан-хэ. В обоих живут оседло хара-тангуты, в числе около 70 семейств. Поля, хотя и небольшие, но прекрасно обработанные и орошенные арыками. На них сеют пшеницу, ячмень, лен, горох, бобы; реже – овес, гречиху и коноплю. На тех же полях растут большие ивы и тополи, которые доставляют летом прохладу и весьма украшают местность. Кроме того, от этих деревьев, в особенности от ивы, получают, как и везде в Китае, дрова с весьма благоразумным расчетом. Именно ствол дерева срубают на высоте более сажени от земли, самый же обруб покрывают глиной для предупреждения высыхания. От такого пня вскоре вырастают новые густые ветви, которые впоследствии также идут на дрова. Таким образом одно и то же дерево, через известные промежутки времени, доставляет топливо, притом само сохраняется и принимает красивую шарообразную форму. Из плодовых деревьев в описываемых поселениях растут только абрикосы.

Переход на переправу через Хуан-хэ. Немного ниже Дорогоми Хуан-хэ подходит к обрывам своего левого берега. Необходимо подняться вверх на громадные (футов 600–700) лёссовые толщи, а затем спуститься вновь к реке, миновав ее недоступную излучину. Тропинка идет сначала на расстоянии полуверсты глубоким коридором с совершенно отвесными боками; местами этот коридор до того узок, что те из наших мулов, которые были завьючены большими ящиками, пройти не могли. Пришлось делать выбоины в глиняных стенах, дабы расширить путь. Затем нужно было подниматься по чрезвычайно крутому скату одного из боков того же ущелья и, наконец, взобравшись наверх, тотчас снова спускаться, но уже по более открытому ущелью. Здесь кстати сказать, что все обрывы состояли исключительно из лёссовой глины без примеси слоев гальки.

Местный тангутский старшина, вероятно по приказанию сининского амбаня, в свою очередь получившего внушение из Пекина благодаря хлопотам там нашего посольства, выслал для проводов нашего каравана через вышеописанное трудное ущелье целую сотню рабочих мужчин и женщин. Правда, с большим успехом можно бы было обойтись здесь и десятью человеками или того менее, но ведь в Китае люди и время не ценятся – там, где достаточно двух-трех человек, наряжают столько же десятков. Так было и теперь: нам помогали всего несколько рабочих; остальные смотрели, советовали и приказывали.

В тот же день вернулись наши посланные из Синина и привезли с собой пекинскую посылку. В ней были письма, полученные в разное время посольством на наше имя, и газета «Неделя» за весь минувший год. Ровно 14 месяцев, т. е. от самого выхода из Зайсана, мы не имели никаких вестей с родины и не знали, что творится на свете. Понятно, с какой лихорадочной радостью принялись мы теперь за чтение и каким праздником был для нас этот день.

Вместе с тем Абдул рассказал, что сининский амбань опять сильно рассердился, узнав от нашего же переводчика, что мы идем не в Синин и далее в Ала-шань, а через Гуй-дуй в горы к югу от этого оазиса. Сначала амбань, принимавший Абдула, как некогда и меня в ямыне в присутствии старших чиновников и со всем парадом, отвечал, что не пустит нас на южную сторону Желтой реки. Когда же наш переводчик, вообще весьма мало церемонившийся при объяснениях с китайскими властями, категорически объявил, что мы и без позволения пойдем в желаемые горы, как сходили на Хуан-хэ до устья Чурмына, тогда амбань перестал упорствовать в отказе и только просил не заходить далеко на юг к Сы-чуани; но подобный поход и без того не входил в нашу программу.

Через Желтую реку мы переправились в два приема на большой барке, посредством которой производится немного ниже г. Гуй-дуя сообщение между обоими берегами Хуан-хэ. Ширина ее здесь при средней воде 60 сажен; абсолютная высота 7300 футов; течение очень быстрое. Вниз по реке незначительное плавание производится на особых оригинальных плотах, состоящих из нескольких надутых воздухом бараньих шкур, сверху скрепленных тонкими жердями, настланными тростником. На таком маленьком плоту помещается небольшая кладь и человек, который только правит своей посудиной, быстро несущейся по волнам.

Оазис Гуй-дуй. Оазис Гуй-дуй [Гуйдэ], на котором мы теперь очутились, лежит, как уже было говорено ранее, в 65 верстах ниже Бале-кун-гоми и образуется двумя небольшими впадающими справа в Хуан-хэ речками – Муджик-хэ и Дун-хо-цзян. Весь этот оазис состоит из небольшого областного города Гуй-дуй, или Гуй-дэ-тин, и нескольких сот фанз, рассыпанных вверх по двум названным речкам, из которых получается вода для орошения полей. Общее число жителей простирается, как нам говорили, от 6 до 7 тысяч душ обоего пола – наполовину китайцев, наполовину хара-тангутов рода дунцзу. Только женщин в Гуй-дуе гораздо больше, чем мужчин, по той причине, что последних много было побито во время недавней магометанской инсуррекции.

Описываемый оазис весьма плодороден и, как везде в Китае, населен до крайности. Городские жители занимаются торговлей; деревенские – земледелием. Между теми и другими много страдающих зобом, калек, изуродованных оспой или покрытых язвами; то же самое замечено было нами и среди присининского населения.

Из хлебов в Гуй-дуе засеваются те же, что и в урочищах Ха-гоми и Доро-гоми. Только здесь больше разводят на полях арбузов и дынь: в садах же достаточно фруктовых деревьев – главным образом груш и абрикосов; есть также мелкие черешни. Последние теперь, т. е. в начале июня, уже поспели; ячмень и пшеница колосились.

Торговля в самом Гуй-дэ-тине ничтожная; по мелочам продаются лишь предметы обихода для местных жителей.

В Гуй-дуе мы расположились близ места переправы, вдали от города, но и здесь не избавились от многочисленных зрителей. Последние постоянно осаждали наш бивуак и следили за каждым нашим движением. Видевшие нас хотя несколько минут тотчас же начинали с жаром передавать свои впечатления вновь приходившим, которые, в свою очередь, делали то же самое относительно следующих посетителей. Несколько мужчин и женщин собирали выброшенные возле нашей кухни кости и тут же вступали за них в драку между собой. Другие с корзинами в руках постоянно наблюдали за нашими животными и назахват бегали подбирать их помет. Даже если кто-нибудь из нас отправлялся за известным делом, то местные леди издали следили за таким кавалером и тотчас же бросались к оставленному им сокровищу. Подобные картины приходилось нам наблюдать не только в Гуй-дуе, но и везде в Китае, где густота населения, несмотря на его кропотливое трудолюбие, порождает такую крайнюю нищету, о каковой в Европе пока еще не имеют понятия.

Весьма удивляло также гуйдуйских жителей, что мы, т. е. я и оба других офицера, будучи людьми чиновными, ходим на охоту, да и на бивуаке постоянно заняты работой, притом носим простую одежду. Подобное удивление, даже частью сожаление, постоянно выражали все азиатцы, с которыми нам приходилось сталкиваться во время своих путешествий. По понятиям тамошних людей, чиновник, в особенности большой, должен ничего не делать; чем ленивей и тупоумней он, тем важней и, так сказать, соответственней своему занятию.

Горы к югу от него. После дневки в оазисе Гуй-дуй мы отправились в горы, лежащие недалеко к югу отсюда. Эти горы расположены изолированной группой на обширном лёссовом плато. В ближайшей к Гуй-дую своей части они известны туземцам под названием Муджик, а выше, в снеговой группе, называются Джахар или Джахар-дзорген. Общее направление имеют с запада на восток, где и оканчиваются, как нам сообщали, вблизи какого-то города Бонэн. Таким образом весь хребет невелик по протяжению; притом лишь в западной своей части достигает снеговой линии. От других виденных нами хребтов на левом берегу верхней Хуан-хэ описываемый отличается, по крайней мере на своем северном склоне, меньшим количеством траншееобразных ущелий; зависит это, вероятно, от меньшего числа текущих здесь речек. Затем во всем остальном хребет Джахар сходствует с другими хребтами верхней Хуанхэ. Как там, так и здесь склоны гор крутые, характер дикий, формы массивные; но скал, за исключением лишь самого верхнего пояса альпийской области, мало. Взамен их вверху залегают россыпи, а пониже наносы и лёссовая глина. Из горных пород в нижнем и среднем поясе преобладает темно-серый глинистый сланец, а в верхнем – красный сиенитовый гранит.

Их флора. На северном склоне описываемых гор, почти от самого их подножья, т. е. от 10 000 футов абсолютной высоты, вверх тысячи на полторы футов по вертикали растут леса,[485] запрятанные в ущелья, как и везде на верхней Хуан-хэ. Казалось бы, здесь летних дождей очень достаточно для увлажнения почвы, а между тем деревья и сопутствующие им кустарники все-таки прячутся в ущелья; да и в них растут почти исключительно на северных склонах. Вероятно, жгучее действие солнечных лучей, весьма сильное в разреженном воздухе этих довольно южных и высоко поднятых стран, крайне неблагоприятно для древесной и кустарной растительности; притом в ущельях те же растения лучше укрываются от зимних сухих бурь и морозов. Описываемые леса состоят из гималайской березы (Betula Bhojpattra), ели (Abies Schrenkiana) и древовидного можжевельника (Juniperus pseudo Sabina); в меньшем количестве попадаются рябина (Sorbus aucuparia) и осина (Populus tremula). Из всех этих деревьев только древовидный можжевельник не чуждается южных склонов ущелий и по ним заходит даже в альпийскую область. В самых лесах деревья рассажены довольно редко, а почва обыкновенно выстлана мхом; иногда попадаются, как и у нас, муравьиные кучи; изредка мы находили даже сморчки. Густой подлесок, в особенности возле ручьев и вообще в нижнем поясе ущелий, образуют кустарники: барбарис двух видов (Berberis vulgaris? В. diaphana), последний с тройчатыми колючками в 11/2 дюйма длиной, пахучая жимолость (Lonicera syringantha n. sp.), та же, что и на Бага-горги, смородина (Ribes Meyeri), желтый и белый курильский чай (Рotentilla fruticosa, P. glabra), сибирская акация (Caragana frutescens), шиповник белый и красный (Rosa sericea, R. Przewalskiana), Cibiraea laevigata и отлично пахучая Daphne tangutica n. sp. По берегам речек растут: лоза (Salix sp.) и сабельник (Comarum Salessowii), реже Myricaria germanica и таволга (Spiraea mongolica); на более открытых горных склонах – кизилник (Cotoneaster sp.), а на глиняных обрывах – Myripnois uniflora.

В тех же лесах развивается множество травянистых растений, из которых в первой половине июня цвели: земляника (Fragaria elatoir), василистник (Thalictrum baicalense, Thalictrum foetidum), кардамина (Cardamine macrophylla), гималайская купена (Polygonatum cirrhifolium), мышьяк (Thermopsis lanceolate, Th. alpina), анемон (Anemone micrantha), альпийская астра (Aster alpinus), камнеломка (Saxifraga n. sp.), герань (Ceranium Pylzowi n. sp.), несколько видов Astragalus и Oxytropis, Fritillaria Przewalskii n. sp., [астрагал, остролодка и рябчик Пржевальского], мытник (Pedicularis chinensis, P. kansuensis n. sp.), фиалка (Viola thianschanica n. sp.), медунка (Medicago platycarpos), кукушкины слезки (Orchis salina), сибирско-американская Peristylus bracteatus [полелепестник], красивый миниатюрный касатик (Iris gracilis n. sp.) и другой вид касатика – Iris ensata, встречающийся от Восточной России до Японии; по скалам и обрывам лепятся здесь папоротники (Cheilanthus argentea, Polypodium sp.); наконец теперь начинал цвести лекарственный ревень (Rheum palmatum var.), весьма обильный не только в здешних лесах, но и в нижнем поясе альпийской области.

Эта последняя в вертикальном отношении занимает в описываемых горах полосу между 111/2 и 15 тысячами футов абсолютной высоты; нижняя, меньшая, половина такого района принадлежит области альпийских кустарников, верхняя, большая – области альпийских трав. В той и другой растительная жизнь может похвалиться большим разнообразием, но, как обыкновенно в высоких горах, период этой жизни бывает весьма короток. Только два летних месяца – июнь и июль – красуются здесь различные цветы, да и то почти ежедневно подвергаются то морозам, то снегу. Но привычны растения гор к подобным невзгодам и не погибают от них. Даже нежные цветки, каковы мак, касатик, горошек и др., будучи ночью засыпаны снегом и заморожены холодом, вновь начинают цвести как ни в чем не бывало, лишь только отогреет их дневное светило. Те же самые морозы и снег не убивают в альпийской области и насекомых; как только стихнет непогода, сейчас являются здесь бабочки, мухи, комары, пауки не только на лугах, но и вблизи вечного снега. Все спешат пожить и порадоваться в короткие промежутки солнечного света и тепла…

В области альпийских кустарников растут: два вида рододендров, усыпанные в июне – один (Rhododendron capitatum) лиловыми, другой (Rhododendron Przewalskii) крупными белыми цветками, альпийская карагана (Caragana jubata), также залитая в это время розовыми цветками, низенькая, всего от 1/2 до 3/4 фута, малина (Rubus sp.), таволга (Spiraea sp.), альпийская лоза (Salix sp.) и желтый курильский чай (Potentilla fruticosa). Три последних вида вместе с маленькой (1/2-1 фут высоты) облепихой заходят далеко в область альпийских трав. Из травянистых растений в той же альпийской области чаще других встречаются: великолепный полевой мак (Cathcaria integrifolia n. sp.) в 2–3 фута высотой, нередко с 5-ю или 7-ю цветовыми головками на одном стебле, притом иногда 7–8 дюймов в диаметре развернутого цветка, мак голубой (Meconopsis racemosa, M. quintuplinervia n. sp.), курослепник (Caltha palustris), Coluria longifolia n. sp. – единственный вид, который известен был до сих пор на Алтае, гималайская буковица (Trollius pumilus) и гималайского же рода Cremanthodium discoideum n. sp., хохлатка (Corydalis linarioides n. sp., С. trachycarpa n. sp.), касатик (Iris ensata), одуванчик (Taraxacum sp.), мыкер (Polygonum viviparum), осока (Carex sp.), анемон (Anemone micrantha), первоцвет (Primula farinosa), низенькие – ревень (Rheum pumilum n. sp.), мытник (Pedicularis cranolopha n. sp.), молочай (Euphorbia sp.), валериана (Valeriana n. sp.) и вероника (Veronica sp.), бузульник (Senecio altaicus), Anaphalis Hancockii, Anaphalis lactea n. sp., шесть-семь видов – по большей части новых – Astragalus и Oxytropis [астрагалы и остролодки]; красивое, но неприятно пахучее зонтичное Нymenolaena n. sp., Hesperis aprica(?), Lancea thibetica, Trigonotis petiolaris n. sp. etc.

С поднятием вверх разнообразие цветов и их количество уменьшаются; притом растения делаются карликами, нередко в один или два дюйма высотой. Вместе с тем появляются и новые виды, прозябающие исключительно на пределах растительности. Из таких видов можно поименовать: стелющийся ревень (Rheum spiciforme), который встречается также на Гималае и в Южной Сибири, хохлатка (Corydalis melanochlora n. sp.), лук (Allium sp.), молочай (Euphorbia sp.), Oxygraphis glacialis, Lagotis brevituba n. sp., Dilophia fontana n. sp., Dryadanthe Bungeana, Saussurea sp., Arenaria kansuensis n. sp. В верхнем поясе альпийской области обильны болота, которых весьма мало в поясе альпийских кустарников и нет вовсе в области лесов.

При абсолютной высоте в 15 000 футов на северном склоне описываемых гор растительность совершенно исчезает и начинается область голых россыпей. В них нет вовсе растений, даже лишаев, хотя, при хорошей погоде, довольно часто попадаются здесь мухи и пауки.

Фауна. Подобно флоре, фауна описываемых гор, как и других на верхней Хуан-хэ, весьма сходствует с фауной Восточного Нань-шаня (гор Гань-су). Из крупных зверей в лесах живут: медведь, марал, косуля и кабарга; в скалах альпийского пояса водятся куку-яманы (Pseudois nahoor); мелкие грызуны [мыши, полевки, пищухи] – (Mus, Arvicola, Lagomys) попадаются также везде по горам; есть зайцы, лисицы и волки, но сурков (Arctomys) мы не встречали. Среди птиц больше разнообразия. В лесах много ушастых фазанов (Crossoptilon auritum), но других куриных, свойственных Восточному Нань-шаню (Ithaginis geoffroyi, Tetrastes sewerzowi, Tetraophasis obscurus [т. е. фазана сермуна, рябчика Северцова и короткохвостого фазана кундыка], здесь нет. Из мелких певунов в тех же лесах обыкновенны: дрозд Кесслера (Merula kessleri), водяная горихвостка (Chaemarrhornis leucocepha1а), пеночки (Phyllopneuste xanthodryas, Abrornis affinis), синицы (Poecile affinis, Lophophanes beavani?) [чечевица, тимелия] – Carpodacus dubius, Trochalopteron ellioti и др. В кустарниках альпийской области часто слышится трещанье [пестрогрудой камышевки] – Dumeticola affinis; кроме того, попадаются: красногорлый соловей (Calliope tchebaiewi), горная щеврица (Anthus rosaceus), снегиревидная стренатка (Urocynchramus pylzowi), а по лугам там же поет наш полевой жаворонок (Alauda arvensis).

В самом верхнем поясе альпийской области в диких скалах и россыпях, между которыми разбросаны жалкие лужайки, слышится прекрасное пенье непальской завирушки (Accentor nipalensis) и встречается [красный вьюрок] – Pyrrhospiza longirostris; здесь же встречается великолепный голубой чекан (Grandala coelicolor), и в течение круглого года живут улары (Megaloperdix thibetanus).

Наше пребывание в этих горах. Пройдя от г. Гуй-дуя верст 40 вверх по р. Муджик-хэ, на нижнем течении которой почти сплошь расположены пашни и фанзы оседлых хара-тангутов рода дун-цзу, мы достигли лесных гор Муджик. Из этих гор китайцы и тангуты сплавляют в Гуй-дуй лес, вниз по той же Муджик-хэ, весьма быстрой и мелкой. Бревна пускаются в речку поодиночке, и хотя они беспрестанно застревают в камнях, но рабочие, идущие пешком по берегу, вновь их освобождают и, таким образом, с большой потерей времени и труда, доставляют к месту назначения. Помимо Гуй-дуя лес этот отправляется и далее вниз по Хуан-хэ.

Местность, в которой теперь мы разбили свой бивуак, была гораздо доступней, нежели по ту сторону Хуан-хэ. Вновь цветущих растений нашлось довольно много; но из птиц, против прежних, прибавились только три вида: Trochalopteron ellioti, Lophophanes beavani? Dumeticola affinis [тимерия, рыжешейная синица, пестрогрудая камышевка], последняя, впрочем, встречалась лишь в кустарниках альпийской области. Ушастых фазанов было довольно, но теперь они начинали линять и не годились для чучел; притом в коллекцию уже достаточно набралось этих птиц.

Большее разнообразие растительности нашлось с переходом нашим в альпийскую область гор Джахар. Здесь мы расположились сначала пониже, а затем перекочевали на 12 400 футов абсолютной высоты на р. Джахар-чю, впадающую в Муджик-хэ. Бивуак наш теперь находился невдалеке от снеговых гор, среди альпийских лугов, покрытых пестрым ковром различных цветов, но проклятые непогоды сильно мешали экскурсиям. Дожди, падавшие очень часто и в лесной области гор, здесь шли решительно каждые сутки, нередко мешаясь со снегом; по временам поднимались даже метели, как бы в глубокую зиму, по ночам перепадали морозы (до -2 °C). Сырость стояла ужасная; холод принуждал нас надевать полушубки. Однако, несмотря на все это, многие десятки видов альпийских трав цвели совершенно по-летнему. Случалось, что ночью снег засыпал сплошь эти цветы и холод их замораживал, так что ранним утром альпийские луга похожи были на наши равнины при первопутье зимой. Но вот поднималось солнце – снег быстро растаивал, нагнутые и замороженные головки цветов, как, например, мака, астры, курослепника, буковицы и др., вновь выпрямлялись, оживали и к полдню красовались как ни в чем не бывало…

На отличных пастбищах гор Джахар и Муджик кочуют хара-тангуты рода ваншу-тапшу. Общее их число простирается, как нам сообщали, до тысячи палаток. На нас смотрели недоверчиво и подозрительно; даже в стойбищах, ближайших к нашему бивуаку, ни разу не хотели пустить к себе в палатки, хитро отговариваясь тем, что при своей бедности они не могут принять столь высоких гостей.

Охотничьи экскурсии. Кроме сбора растений, мы не забывали и охотничьих экскурсий, как только позволяла погода. Отправлялись обыкновенно в ближайшие скалы и там охотились, главным образом, за голубыми чеканами (Grandala coelicolor). Эта великолепная птичка, ростом с певчего дрозда, открыта впервые Гульдом на Гималае, затем найдена миссионером Давидом в Западной Сы-чуани, а мной – в Восточном Нань-шане и в горах верхней Хуан-хэ. Оперение самца хотя скромное, но чрезвычайно красивое: крылья и хвост черные, все же остальные перья прекрасного ярко-голубого цвета, точь-в-точь цвет голубого шелка; самка имеет пеструю, невзрачную окраску.

Везде Grandala coelicolor держатся только в высочайших горах и притом в самом верхнем их поясе, обыкновенно в скалах вблизи снеговой линии. Отсюда описываемые птички слетают на соседние скудные луга, где ловят насекомых, составляющих, сколько кажется, их единственную пищу. Живут обыкновенно обществами в несколько десятков экземпляров; гнездятся, вероятно, также по соседству друг с другом.

Охота за голубыми чеканами насколько заманчива для орнитолога, настолько же и трудна: необходимо забраться в высокий пояс гор, где вечная непогода, неприступные скалы, громадные россыпи… Ходьба адская даже по лугам, которые везде здесь чрезвычайно круты. Притом Grandala coelicolor хотя вообще мало осторожны, так как никогда не преследуются человеком, но часто бывают недоступны для охотника, сидя на высоких скалах; убитые же птицы нередко пропадают, заваливаясь между крупными камнями россыпей или в глубокие трещины. Случается, что, пролазавши целый день и сильно уставши, возвращаешься ни с чем к своему бивуаку.

Но иногда выпадает и удачная охота, обыкновенно в том случае, когда застанешь голубых чеканов во время их покормки на лугах между скалами; здесь описываемых птичек бить нетрудно влет и сидячих. Если луг – любимый голубыми чеканами, то они посещают его аккуратно во время жировки и возвращаются вскоре даже после выстрелов; нужно засесть и ждать – сами прилетят к охотнику. Так мы и охотились в горах Джахар, где, в продолжение трех дней, убили 25 экземпляров Grandala coelicolor – добыча дорогая для орнитологической коллекции. Чарующее впечатление производит эта красивая птичка, сидящая, словно цветок, на лугу или порхающая по скалам. Иногда даже жалко стрелять в милое, доверчивое создание. И всякий раз, убивши голубого чекана, сначала несколько минут полюбуешься им, а потом уже спрячешь в свою сумку.

Немало оригинальности придает подобной охоте сама местность. Приходится лазить или сидеть на высоте в 13–14 тысяч футов, нередко в облаках, иногда даже выше их. Во все стороны раскрывается далекий, необъятный горизонт; смотришь вдаль и не насмотришься вдоволь… Вдруг над самой головой, с особенным дребезжащим шумом крыльев, плавно пролетит громадный гриф или ягнятник; невольно провожаешь глазами эту могучую птицу. То раздается громкий голос улара или прекрасное пенье непальской завирушки (Accentor nipalensis) и [красного вьюрка] – Pyrrhospiza longirostris, сожителей голубого чекана; с окрестных скал нередко валятся камни и с шумом летят далеко вниз в пропасти; то вдруг станет совершенно тихо, словно в горах нет ни одного живого существа… Но вот набежит облако и обдаст сыростью, или осыплет снежной крупой, или, наконец, разразится недолгим бураном… Однако непогода мало страшит горных птиц; иногда даже во время сильной метели слышится их пенье; впрочем, сам голубой чекан поет довольно плохо.

Восхождение на гору Джахар. Для определения высоты снежной линии тех гор, в которых мы теперь находились, мною предпринято было 14 июня восхождение на снеговую группу Джахар, лежавшую к западу-юго-западу от нашей стоянки. Со мной отправились В. И. Роборовский и один из солдат. Поехали мы от своего стойбища часов в семь утра, верхами, так как до подножья снеговых гор расстояние было около семи верст. Дорожки здесь не имелось; лошади шли напрямик, притом с большим трудом, в особенности во второй половине пути, где часто встречались камни и кочковатые болота. Альпийские луга, с поднятием вверх, становились все беднее и беднее, хотя кустарники Potentilla fruticosa, Salix sp., Spiraea sp., Hippophae rhamnoides [курильский чай, ива, таволга, облепиха] поднялись до 13 500 футов абсолютной высоты; далее вверх лишь тощие цветки едва показывались от земли, хотя все-таки мы здесь нашли 10 цветущих видов, не встреченных нами в той же альпийской области. Наконец, при абсолютной высоте в 15 000 футов исчезла травянистая растительность и начались голые россыпи. Лошади наши были оставлены еще раньше под присмотром солдата; там же для облегчения мы оставили и свои ружья. Затем, карабкаясь вверх по россыпям, достигли границы нерастаявшего зимнего снега, который имел 2–3 фута глубины, местами и более. Здесь вновь сделано было барометрическое определение абсолютной высоты. Оказалось, что снеговая линия на северном склоне описываемых гор проходит на абсолютной высоте 15 500 футов, следовательно, опускается значительно ниже, чем на плоскогорье Северного Тибета под той же широтой; притом обширных ледников в снеговой группе Джахар нет, вероятно, потому, что для них мало здесь места.

Итти далее вверх по твердому снегу было довольно легко, и через несколько сот шагов мы достигли вершины ближайшей горы. Рядом с ней далее к востоку поднимались еще две-три вершины, превосходившие нашу, сколько можно было судить на глаз, футов на 400 или на 500. Наша же гора имела 15 800 футов абсолютного поднятия. С ее вершины, невдалеке к югу, видны были еще две отдельные небольшие снеговые группы; западная из них называется тангутами Мыргыма. На южном склоне снеговой группы Джахар вечного снега, сколько кажется, нет; да и во всем этом хребте, как нам сообщали, других снеговых вершин не имеется.

Между тем ясная с утра погода перед полуднем начала портиться. Появились сначала кучевые облака, которые, быстро сгущаясь, обратились в тучи; вершины гор закурились туманом – верный знак непогоды. Необходимо было спешить обратно к лошадям. Не успели мы еще дойти до них, как поднялась сильная метель, не перестававшая до самого возвращения нашего на бивуак.

Возвращение в Гуй-дуй. Обследовав альпийскую область гор Джахар, мы решили не итти далее к югу, а возвратиться через Гуй-дуй на Куку-нор. Движение в южном направлении к горам Дзун-мо-лун и далее было бы чрезвычайно затруднительно, так как опять пришлось бы лазить по глубоким ущельям и посылать разъезды для отыскания пути. Ни наши лошади, ни мулы, теперь немного отдохнувшие и поправившиеся, не выдержали бы столь трудной дороги. Да притом в местностях, ближайших к нынешней нашей стоянке, мы, несомненно, встретили бы, относительно флоры и фауны, то же самое, что уже нашли до сих пор на верхней Хуан-хэ. Более же дальнему движению в южном направлении, помимо усталости наших животных, легко могли помешать горные реки, летом сильно здесь разливающиеся. Наконец урывком в месяц или два невозможно бы было исследовать даже часть той громадной альпийской страны, которая служит переходом от Тибета к собственно Китаю. Для этого необходима особая экспедиция, требующая, при благоприятных обстоятельствах, не менее года или даже двух лет времени.

Сообразив все вышеизложенное, мы сняли свой бивуак на альпийских лугах гор Джахар и прежним путем отправились в Гуй-дуй. В первый день спустились в лесную область, а назавтра совсем вышли из гор. Взамен недавнего холода и ужасной сырости теперь стало тепло и сухо. Можно было спокойно просушить собранные чучела птиц и растения; последних набралось в гербарий с начала весны уже более 400 видов.

Мимоходом наш переводчик узнал теперь, что в Восточном Тибете недавно родился новый Далай-лама, которому поверили на месте его родины и у тангутов в стране Амдо. Другие же тибетцы не хотят признавать новорожденного, считая по-прежнему истинным Далай-ламой того, который живет в Лхасе. Начались раздоры, дошедшие до кровавых столкновений. В них приняли участие и китайские войска, отправившиеся нынешней весной из г. Хо-чжеу к верховьям Желтой реки для усмирения раскольников-тангутов. Однако, по слухам, эти последние побили китайцев и отняли у них обоз. Самозванец же Далай-лама увезен своими приверженцами и спрятан в горах. Насколько все это верно, сказать трудно.

Переход на Кукунорское плато. В Гуй-дуе нас опять встретил посланный сининского амбаня с предложением итти, не заходя на Куку-нор, прямо через Синин в Ала-шань. Вероятно, наше присутствие чересчур беспокоило подозрительного амбаня; поэтому он и старался так усердно поскорей нас от себя выпроводить. Со своей стороны, мы также не церемонились с назойливым правителем Синина и, не слушая его увещаний, отправлялись туда, куда нам было нужно. Так и теперь сининский посланец был отправлен обратно, сами же мы пошли на Куку-нор. Через Хуан-хэ переправились опять в два приема на прежнем месте и в прежней барке. Вода Желтой реки в это время стояла на гораздо низшем уровне, чем три недели тому назад, вероятно потому, что несколько дней сряду не было сильных дождей. Однако в ту же ночь разразилась гроза с проливным дождем, и на другой день вода в Хуан-хэ сильно поднялась, притом от растворенной лёссовой глины сделалась совершенно мутной, почти желтого цвета. Тот же самый ливень наделал и нам немало хлопот, затопив неожиданно наш бивуак. Пришлось ночью в совершенной темноте прокапывать канавы, чтобы спустить воду, а затем спать на измокших войлоках.

На другой день взошедшее солнце быстро высушило почву, и мы благополучно, хотя с большим трудом, перебрались через лёссовые обрывы, упирающиеся в Хуан-хэ. Как и в первый раз, для помоги нам было собрано около сотни тангутов и тангуток, опять-таки весьма мало помогавших и остававшихся только зрителями нашего перехода. На дне ущелья лёссовая глина, растворенная дождем, представляла собой густой сироп, в котором вьючные мулы и мы сами вязли по колено. Выбравшись из этой несносной грязи, мы разбили свой бивуак в последний раз на берегу Хуан-хэ. В ее глубокой долине жара теперь доходила до +33,7 °C и чувствовалась особенно сильно после недавних морозов и метелей гор Джахар. Впрочем, температура опять быстро понизилась, лишь только, пройдя ущельем р. Тагалын, мы взошли на Кукунорское плато. Этим подъемом и закончилось трехмесячное наше исследование бассейна верхней Хуан-хэ, т. е. тех местностей северо-восточного угла Тибетского нагорья, которые прилегают к собственно Китаю и несут частью тибетский, частью китайский характер, без исключительного преобладания одного над другим.

Глава семнадцатая Летнее посещение оз. Куку-нор. Вторичное обследование Восточного Нань-шаня

[24 июня/6 июля—10/22 августа 1880 г. ]

Идем долиной р. Apa-гол. – Стоянка на берегу Куку-нора. – Следование по восточной стороне Куку-нора. – Растительность береговой полосы. – Джума. – Бивуак на устье р. Балема. – Охота за горными гусями. – Выбор возвратного пути через Ала-шань. – Местность от Куку-нора до кумирни Чейбсен. – Наше здесь следование. – Постоянные дожди. – Старые знакомцы в Чейбсене. – Водяная молельня. – Конец съемки. – Хребет Южно-Тэтунгский. – Растительность его альпийского пояса. – Флора лесной области. – Фауна тех же гор. – Местные тангуты. – Наше пребывание в описываемых горах. – Кумирня Чертынтон. – Хребет Северно-Тэтунгский. – Последние впечатления гор. – Переход до города Да-и-гу. – Спуск с Тибетского нагорья к Ала-шаню.

Идем долиной р. Ара-гол. Выбравшись 23 июня из глубоких ущелий Хуан-хэ на плато Куку-нора, мы продолжали свой путь к названному озеру степной, довольно широкой равниной, которая залегает по р. Ара-гол и продолжается в том же юго-восточном направлении до отрывистых спусков к самой Желтой реке. С юга эту высокую долину окаймляет, как было уже ранее говорено, хребет Южно-Кукунорский; с севера – хребет Ама-сургу, на продолжении которого в северо-западном направлении стоят новые горы, отделяющие плато Куку-нора от бассейна Сининской реки.

Дожди, немного было утихшие после гор Джахар, теперь начались по-прежнему, сопровождались обыкновенно грозами и нередко падали ливнями. Эти ливни, смывая лёссовую глину, затопляли более низкие места и до крайности мутили воду в речках; невозможно было напиться или сварить чай, не дав почерпнутой воде хотя бы немного отстояться. Затем измокший аргал вовсе не горел, деревьев же или кустарников нигде не было; пришлось разрубить для топлива палки от верблюжьих седел и довольствоваться полусваренной бараниной. Те же самые ливни уничтожили бесчисленное множество пищух (Lagomys ladacensis?), столь обильных на Куку-норе. Теперь эти пищухи беспрестанно валялись мертвыми возле своих нор; многие были залиты в тех же норах. Везде по степи летали коршуны, вороны и орланы, собирая легкую добычу. Вероятно, подобные истории случаются нередко как здесь, так и во всем Северном Тибете, чем, до известной степени, приостанавливается необычайное размножение плодливого зверька.

Стоянка на берегу Куку-нора. Устье р. Ара-гол пересыпано, должно быть недавно, песком, так что ныне река эта не впадает в Куку-нор, но образует недалеко от его берега три небольших пресноводных озера. Возле северного из этих озер мы разбили свой бивуак. Место для стоянки здесь было хорошее, и мы пробыли на нем четверо суток, т. е. все последние дни июня, занимались рыбной ловлей, охотой и собираньем довольно скудной степной флоры. При ясной погоде купались в Куку-норе, берег которого отстоял от нашего бивуака лишь на одну версту. Купанье было превосходное: вода имела от 18 до 20 °C тепла; дно же, при небольшой глубине, состояло из мелкого песка, сбитого волнами в твердую массу, словно асфальт.

На озерах, образуемых р. Ара-гол, в большом количестве держались со своими молодыми турпаны и горные гуси (Anser indicus); кроме того, здесь встречалось много гагар (Pocliceps cristatus), которые еще высиживали яйца на своих плавучих, из травы сделанных, гнездах. Найдена была также большая редкость, именно яйца черношейного журавля (Grus nigricollis), впервые открытого мной на том же Куку-норе в 1873 году. Нынешней весной мы добыли в свою коллекцию шесть экземпляров этих редких журавлей и нашли два их гнезда. Вообще на Куку-норе, сколько можно было теперь видеть, не только пролетные, но и местные птицы большей частью гнездятся поздно, вероятно, вследствие продолжительных весенних холодов. Кроме того, несмотря на обилие воды и болот, многие пролетные голенастые и водяные вовсе не остаются здесь для вывода молодых.[486]

Несмотря на высокое положение местности и на дождливую, весьма прохладную погоду, летом на болотах Куку-нора множество мошек и комаров,[487] которые в тихие дни изрядно донимали как нас, так и наших животных. Жертвой этих кровопийц сделался знаменитый наш баран, по прозванию ёграй, который куплен был еще в Тибете и с тех пор ходил при караване вожаком вновь приобретаемых баранов. Теперь этот ёграй ослеп от укусов мошек и был оставлен на месте нашей стоянки – убить старого спутника рука не поднималась. Другой такой же баран из Цайдама прошел с нами взад и вперед по Северному Тибету, выходил три месяца на верховьях Желтой реки и теперь еще здравствовал, исполняя должность вожака при новых своих собратиях. Впоследствии этот самый баран дошел от Куку-нора до средины Гоби и здесь на пятой тысяче верст своего пути был оставлен монголам, так как сильно подбил копыта на гальке пустыни.

Следование по восточной стороне Куку-нора. От р. Ара-гол мы прошли в три дня к устью р. Балема. Расстояние здесь 73 версты. Дорога идет то по самому берегу Куку-нора, то, гораздо чаще, отходит от него в сторону, пересекая по хорде полуострова или избегая песков. Последние весьма здесь обильны и, как обыкновенно, насыпаны холмами от 200 до 400 футов высотой. Южная гряда описываемых песков протягивается от Куку-нора до самых окрайних гор. Северная же песчаная группа вытянута больше по берегу описываемого озера, от которого отделяет гораздо меньшее, но более соленое оз. Хара-нор, по всему вероятию некогда бывшее частью Куку-нора. Те же самые пески, приносимые западными ветрами, сильно уже обмелили обширный залив, вдавшийся между северной и южной песчаными группами, как равно образовали три песчаных острова, лежащих невдалеке от восточного берега Куку-нора.

По пути здесь нам очень мало попадалось кочевников; все они ушли на лето в соседние горы, где стадам привольней без мучающих насекомых и притом корм лучше. Лишь не доходя немного до р. Балема, мы встретили походную кумирню, состоящую из десятка черных палаток и вдвое большего числа юрт; в тех и других жили сотни две лам тангутских и монгольских.

Растительность береговой полосы. Флора Куку-нора, как и следует ожидать, небогата разнообразием видов. В самом озере растет по дну, да и то не в обилии, один только вид водоросли (Conferva sp.); затем ни тростника, ни каких-либо других водяных растений нет. По равнинным берегам, на почве глинистой (лёссовой) преобладает дырисун (Lasiagrostis splendens); там же, где к глине подмешаны песок или гравий, обильно растут: ковыль (Stipa orientalis), мелкий розовый лук (Allium sp.), мышьяк (Thermopsis lanceolate) и гулявник (Sisymbrium n. sp.); реже – [астра]– Calimeris altaica, Anaphalis lactea n. sp., [житняк] – Hypecoum leptocarpum [хвойник односеменной] – Ephedra monosperma; последний, впрочем, чаще встречается на песке по берегу самого озера. На старых стойбищных местах густо растет мелкая лебеда (Chenopodium Botrys) и весьма изобильны шампиньоны (Agaricus sp.). В сыпучих песках восточного берега произрастают: кустарный чернобыльник (Artemisia campestris), розовый астрагал (Astragalus sp.), ломонос (Clematis orientalis var.), Hymenolaena n. sp., белый василистник (Thalictrum petaloideum), колючий низкий кустарник [остролодка] – Oxytropis aciphylla; нередки ель (Abies Schrenkiana) и тополь (Populus Przewalskii n. sp.), тот же, что на Желтой реке, но только здесь являющийся маленьким деревцом или чаще даже кустом. По Бухайн-голу обилен балга-мото (Myricaria sp.), но его нет по другим притокам Куку-нора.

Большее разнообразие флоры встречается на местах болотистых, часто покрытых здесь маленькими кочками, как в Тибете. Но в этих болотах преобладают: обыкновенная осока (Carex sp.) и осока тибетская (Kobresia thibetica n. sp.), весьма нередки лютик (Ranunculus sp.), подорожник (Plantago sp.) и [таран Лаксмана] – Polygonum Laxmanni; красиво пестрят сплошной зеленый фон своими цветами: белый касатик (Iris ensata), розовый первоцвет (Primula sibirica), малиновая [орхидея] – Orchis salina, желтый и белый мытники (Pedicularis chinensis n. sp., P. cheilantifolia); на более же топких местах по озеркам растут: водяная сосенка (Hippurus vulgaris), водяной лютик (Ranunculus aquaticus) и пузырчатки (Utricularia vulgaris).

Джумá. Кроме того, на Куку-норе, как и во всей тангутской стране, растет джума – Potentilla anserina, [гусиная лапчатка], небольшое травянистое растение, принадлежащее к семейству розоцветных. Трава эта весьма обыкновенна также в Европе и известна у нас под названиями гусиной лапки, бедренца, столистника и др. В тангутской стране, т. е. в Северо-Восточном Тибете, джумá встречается всего чаще на старых покинутых стойбищах и по лужайкам в горных лесах; не чуждается также открытых безлесных гор, растет там в долинах, где побольше влаги и почва перегнойная; в открытых сухих степях джумы нет.

Описываемое растение доставляет маленькие удлиненной формы съедобные клубни, которых при одном корне обыкновенно бывает несколько. Вкусом своим эти клубни в сыром виде отчасти напоминают свежие орехи; сваренные же весьма походят на фасоль или молодой картофель и, будучи приправлены маслом с солью, составляют весьма питательную, вкусную пищу Копают джуму ранней весной и осенью, т. е. в то время, когда жизнедеятельность растения приостановлена. Этой кропотливой работой занимаются тангутские женщины; добытые клубни моют и просушивают на солнце.

У всех тангутов джума составляет любимую еду и служит лакомством. Ею же питаются слепыши (Siphneus), весьма обильные в здешних местах, и ушастые фазаны. Первые добывают клубни описываемого растения под землей, последние выкапывают их своими сильными ногами. Мы сами всегда старались добыть джумы от тангутов и обыкновенно ели ее с большим удовольствием.

Бивуак на устье р. Балема. Река Балема, называемая монголами Харгын-гол, при устье которой расположился теперь наш бивуак, составляет, после Бухайн-гола, самый большой приток оз. Куку-нора. Она вытекает из ближайших частей Восточного Нань-шаня, имеет в низовье от 15 до 20 сажен ширины и при малой воде везде проходима вброд. Летом же, в период дождей, вода в описываемой реке сильно прибывает и делается чрезвычайно мутной от размываемой лёссовой глины. Эта муть образует в Куку-норе при устье Балема большую (версты 4–5 в диаметре) круглую площадь, которая своим желтоватым цветом резко отличается от темно-голубой воды самого озера.

В реке Балема при ее устье много рыбы Schizopygopsis przewalskii, ради чего здесь держится множество орланов (Haliaetus macei), чаек (Larus ichtyaetus) и бакланов (Phalacrococrax carbo). По окрестным болотам, как и на других болотах Куку-нора, очень много гнездится куликов-красноножек (Totanus calidris) и горных гусей (Anser indicus). О последних поведем теперь речь.

Охота за горными гусями. Этот красивый гусь, впервые добытый в Индии и потому названный знаменитым Латамом «индийским» (Anser indicus),[488] гораздо правильней мог бы получить название «гуся горного», так как водится исключительно в горах и на высоких плоскогорьях Центральной Азии. Здесь он распространяется от Индии до Сибири и заходит по Тянь-шаню в наш Туркестан; в собственно Китае не встречается.

Везде описываемый вид гнездится исключительно по горным болотам и речкам или по озерам на высоких плато, как, например, на Куку-норе. Сюда горные гуси прилетают ранней весной – в конце февраля или в начале марта. С прилета держатся небольшими (5-20 экземпляров) стайками; затем приступают к гнездению, вероятно, на болотах, за неимением вблизи скал, на которых в горах эти гуси обыкновенно делают свои гнезда. В период спаривания самец нередко гоняется на лету за самкой и при этом кувыркается в воздухе, подобно нашему ворону. Нрава горный гусь довольно смирного, притом весьма любопытен, в особенности если не в стаде: спугнутая пара нередко налетает на охотника, присевшего в траве или прилегшего на землю. Голос описываемого вида какой-то хныкающий, но довольно громкий.

Гусенята, которых в одном выводе бывает от 5 до 8, держатся вместе со своими родителями по речкам, болотам или озерам, возле которых вывелись. Старики в это время начинают линять, и к началу июля, когда молодые почти уже выросли, старые до того вылинивают, что летать вовсе не могут. В эту пору горные гуси, довольно беспечные в другое время года, делаются весьма осторожными. На больших озерах, как, например, на Куку-норе, где горных гусей очень много, десятки выводов соединяются вместе и общими силами охраняют свою безопасность. Обыкновенно стадо ходит по берегу озера или на ближайших к нему болотах, пощипывая траву; но, заметив охотника хотя бы за версту, все гуси опрометью бросаются к озеру и отплывают вдаль; бегают очень быстро, пожалуй, быстрей человека.

Придя теперь на Куку-нор в конце июня, мы встретили там много выводков горных гусей, но, несмотря на усердное преследование, не могли сначала добыть ни одного молодого, – на открытых равнинных берегах подкрасться на выстрел к стаду было невозможно. Наконец, во время стоянки на устье р. Балема мне посчастливилось отлично поохотиться на описываемых гусей.

По приходе на место бивуака на другое утро я отправился с препаратором Коломейцевым на озерки, лежавшие верстах в пяти от нашей стоянки и довольно далеко от берега самого Куку-нора. На одном из этих небольших, довольно мелких озер, расположенных среди болот, мы застали стадо горных гусей, молодых и линяющих старых, штук около семидесяти.

Я пошел к птицам напрямик; по неглубокому, но довольно топкому озеру; Коломейцев же караулил с другого берега. Гусиное стадо, видя невозможность уйти куда-либо, оставалось на одном месте, то сплываясь в кучу, то расплываясь. Я приблизился к птицам шагов на 70 и, выбрав ту минуту, когда гуси сплылись в кучу, пустил в них два заряда. Полоса убитых и раненых обозначила дорогу, по которой летела дробь. Поспешно стал я вновь заряжать свое нескорострельное ружье, стоя по пояс в воде; между тем гуси, видя на противоположной стороне озера Коломейцева, преградившего им путь, не уходили, но, совершенно растерявшись, плавали взад и вперед на прежнем месте и даже подплывали ближе ко мне. Лишь только ружье было заряжено, я опять сделал два выстрела в ближайшую кучу. Опять крик и смятение в стаде, но уходить оно не думает… Снова зарядил я ружье и снова с того же места выпалил из обоих стволов – гуси все-таки не уходят… Опять заряжаю ружье и еще выстреливаю; затем еще и еще. Так стрелял я с одного места 12 раз; наконец гуси опомнились и врассыпную бросились уходить на болота. Тогда я отправился собирать убитых и набрал их 21 экземпляр, хотя, конечно, можно было взять только застреленных наповал; раненые же все ушли. Между тем Коломейцев, которому не пришлось стрелять с противоположного довольно глубокого берега, обойдя озеро, пришел ко мне. Тогда мы вместе забрали убитых гусей и потащили их в ближайшее тангутское стойбище, где, весьма кстати, находились в это время двое наших казаков, приехавшие покупать баранов. Эти казаки забрали на лошадей тяжелую добычу и повезли ее на бивуак.

Выбор возвратного пути через Ала-шань. Прибытием нашим на устье р. Балема завершилась съемка оз. Куку-нора. Не снятой оставалась лишь часть береговой полосы на протяжении 25 верст от нынешней нашей стоянки до устья р. Улан-хошун, где заканчивалась съемка 1873 года. Но здесь берег Куку-нора тянулся почти в прямом северо-западном направлении, которое можно было нанести на карту одной засечкой от устья р. Балема, не предпринимая обхода вверх по этой реке для переправы на другую ее сторону.

Гораздо важней для нас было решить вопрос, каким путем возвращаться домой: тем ли, которым ныне мы сюда пришли, т. е. через Са-чжеу, Хами и по Джунгарии в Зайсан; или выбрать направление через Ала-шань на Ургу, по которому мы возвращались с Куку-нора в 1873 году. Первый путь был сравнительно легче и притом представлял возможность сделать по местам повторные наблюдения, что вообще весьма важно при путешествии в диких, малоизвестных странах. Но и при направлении через Алашань, а затем срединой Гоби мы также дополняли свои прежние здесь исследования; тем более, что некоторые из них производились при первом путешествии грубыми инструментами.[489] Наконец, как для того, так и для другого из возвратных путей необходимы были верблюды, которых мы нигде не могли достать теперь на Куку-норе.[490] При следовании же на Са-чжеу и Хами верблюды нашлись бы только в цайдамском Сыртыне, но еще вопрос: продали ли бы нам их там или нет? С своими же наличными мулами и тремя уцелевшими верблюдами мы, наверное, могли дойти до Ала-шаня и там, также наверное, достать вьючных верблюдов. Таким образом, шансы расчета сильно склонялись на сторону алашанского пути, и он был избран окончательно.

Местность от Куку-нора до кумирни Чейбсен. 6 июля покинули мы свой бивуак на берегу Куку-нора, а на другой день совсем распрощались с этим озером. Его бассейн отделялся теперь по нашему пути от притоков Сининской реки лишь невысокой седловиной,[491] которая в то же время служит связью между окрайним хребтом восточного берега Куку-нора и мощными горами на северной стороне того же озера. Эти последние горы принадлежат системе Нань-шаня, состоящего здесь, т. е. в восточной своей части, из трех главных хребтов: наружного к стороне Гоби, которому собственно и приурочивается китайское название Нань-шань, или Сюэ-шань,[492] и двух внутренних, сопровождающих течение р. Тэтунг-гол. Последние горы лежат, по всему вероятию, на восточном продолжении хребта Гумбольдта и известны китайской географии, как свидетельствует барон Рихтгофен,[493] под названием Тшетри-шань, хотя на месте мы не слыхали подобного названия. За неимением, кроме того, отдельных названий хребтам по обеим сторонам р. Тэтунга я обозначил их, еще при первом здесь путешествии, Северно-Тэтунгским и Южно-Тэтунгским хребтами.[494] Для устранения сбивчивости буду следовать и теперь той же номенклатуре.

Вслед за вышеуказанным невысоким перевалом от Куку-нора в бассейн Сининской реки вновь раскидывается довольно обширное луговое плато, ограниченное с юга горами, лежащими северней г. Донкыра, с запада окрайним к Куку-нору хребтом, а с севера и востока отрогами Южно-Тэтунгских гор. Это плато имеет абсолютную высоту, равную с Куку-нором.

Земледелия здесь нет; только кочуют тангуты, с небольшим числом монголов и киргизов. Флора степная, но уже отчасти напоминающая соседний Нань-шань. Из млекопитающих здесь еще живут куланы и пищухи (Lagomys ladacensis), которых нет далее к востоку. Там, вслед за горами, окаймляющими описываемое плато, раскидывается обширная холмистая и частью гористая местность, прилежащая к Синину; она орошается речками, текущими с Южно-Тэтунгских гор и впадающими в Сининскую реку. Вся эта площадь занята густым оседлым населением из китайцев, дунган, тангутов и далдов. Кроме бесчисленных деревень, нередки и города, как Му-байшинта или Сэн-гуань, Шин-чен и Уям-бу. Опустошительная магометанская резня, продолжавшаяся здесь, то в больших, то в меньших размерах, с лишком десять лет, почти не оставила следов: все теперь вновь занято и заселено, частью прежними бежавшими жителями, частью, вероятно, новыми переселенцами из внутреннего Китая.

Наше здесь следование. Восемь суток, с двумя в том числе дневками, употребили мы на переход от устья р. Балема до кумирни Чейбсен, той самой, которая в 1872 и 1873 годах служила базисом, так сказать, наших исследований в этой части провинции Гань-су. От Чейбсена же мы пошли тогда обходным (через верховья р. Тэтунга) путем на Куку-нор, так как прямая дорога лежала по местностям, занятым дунганами. Теперь мы двинулись этой прямой дорогой, хотя опять-таки уклонились от нее к югу, сами не знаем для чего, – так вел проводник, сининский китаец, сопутствовавший нам в качестве соглядатая и на Куку-норе. Вероятно, подозрительный сининский амбань не желал, чтобы мы шли через обильно населенный дунганами город Сэн-гуань или Мубай-шинта, опасаясь каких-либо с нашей стороны тайных сношений с этими заклятыми врагами китайцев. Поэтому нас и обвели южней на большую деревню Бамба, также, впрочем, населенную магометанами. Эти последние сильно угнетаются китайцами и, при первом удобном случае, несомненно, станут поголовно на сторону всякого китайского неприятеля.

В горах, лежащих западнее деревни Бамба, мы дважды дневали, специально для сбора новых растений, которых нашлось здесь более 100 видов. Очень многие из них свойственны и хребтам по р. Тэтунгу; только в описываемых горах лесов нет; все они вырублены окрестными жителями для построек.

Миновав деревню Бамба, мы вступили в район оседлого населения. Насколько хватал глаз, вниз по холмам и долинам к Сининской реке все было сплошь обработано и заселено; клочка нигде не оставалось незанятого. Сверху, с гор, виднелся, как и везде в собственно Китае, чистый муравейник. На полях, превосходно обработанных, засеяны были ячмень, пшеница, горох, бобы; в меньшем количестве – лен, конопля и картофель. Все эти хлеба созревают здесь лишь в августе; поля же не орошаются арыками, так как летних дождей чересчур довольно.

Постоянные дожди. Эти самые дожди, то вперемежку, то иногда по целым дням и ночам сряду, нередко с грозами, сильно донимали нас как на Куку-норе, так и теперь. Сырость везде была ужасная; по временам становилось холодно, как осенью. Все мы ходили в мокром или сыром одеянии; собранные растения часто нельзя было просушить; ружья и револьверы ржавели до крайности. Словом, теперь повторилось то самое, что мы испытали в тех же местах летом и осенью 1872 года. По счастью, изредка проглядывавшее солнце пекло очень сильно, иначе наши коллекции погибли бы от сырости.

Старые знакомцы в Чейбсене. Перейдя по каменному мосту, близ небольшого города Шин-чен, реку Бугук-гол и сделав еще один переход, мы достигли кумирни Чейбсен [Чойбзен], возле которой расположились бивуаком. Все здесь живо помнилось, несмотря на то, что минуло более семи лет после нашего пребывания в этих местах. Нашлись старые знакомые: донир (настоятель), нираба (эконом) и еще один лама в кумирне, с которыми некогда мы шли сюда из Ала-шаня, а также монгол Джигджит, ходивший с нами в качестве проводника и переводчика по горам Северо– и Южно-Тэтунгским. Все эти люди с непритворным радушием, даже большой радостью, встречали теперь нас. Между тем в настоящее путешествие мы почти нигде не приобретали друзей. Причины тому разные; главная же – недоброжелательство китайцев, распускавших про нас нелепые слухи; притом мы теперь мало встречали монголов, несравненно более добродушных, чем тангуты, не говоря уже о китайцах.

Водяная молельня. Новостью в Чейбсене было теперь для нас несколько водяных молелен – хурдэ, как их называют монголы, устроенных на ближайшей речке. Эти молельни, весьма обыкновенные в Тибете,[495] частью и в других странах буддийского мира, состоят из большого железного цилиндра, укрепленного на деревянном столбе фута три высотой. Такой столб утвержден вертикально в обыкновенном мельничном колесе небольших размеров, горизонтально положенном. Струя воды, направленная на упомянутое колесо, приводит его в быстрое вращательное движение, которое, с помощью столба, сообщается и железному цилиндру. Последний снаружи выкрашен почти всегда в красный цвет и испещрен какими-то надписями, вероятно священными. Внутрь цилиндра кладутся верующими написанные на листочках бумаги или на тряпках молитвы, которые, находясь без перерыва в движении, тем самым как бы постоянно взывают к богу. Подобная машина в верхней своей части помещается в деревянном ящике, поддерживаемом на углах четырьмя столбиками. Один из боков этого ящика делается решетчатым, три остальные сплошь забираются досками; сверху устраивается крыша, покатая на две стороны.

Конец съемки. С приходом в Чейбсен окончилась маршрутно-глазомерная съемка, которую я вел от самой р. Урунгу;[496] предстоявший теперь путь через Ала-шань до Урги был снят еще в 1873 году. Всего в течение нынешней экспедиции снято было мной 3850 верст. Если приложить сюда 5300 верст, снятых при первом путешествии по Монголии и Северному Тибету, да 2320 верст моей же съемки на Лоб-норе и в Джунгарии, то в общем получится 11 470 верст, проложенных вновь на карту Центральной Азии. При этом следует сказать, что как ни проста сама по себе глазомерная съемка бусолью, но она достаточно утомляет дорогой, в особенности при жаре, так как для засечек часто приходится слезать с лошади; да и по приходе на место переноска снятого на чистый планшет всегда отнимает час или два времени. Притом сама съемка является лишь небольшой частью различных научных работ во время путешествия.

Хребет Южно-Тэтунгский. Передневав возле Чейбсена и завербовав снова к себе в вожаки и переводчики тангутского языка монгола Джигджита, мы отправились прежним путем в горы Южно-Тэтунгские, куда пришли в два перехода. Под горами везде встречалось, как и прежде, густое население: китайцы, в небольшом числе тангуты и далды.

Хребет Южно-Тэтунгский, равно как и другой, стоящий по северную сторону р. Тэтунг-гол, уже описаны в моей книге «Монголия и страна тангутов» под общим названием гор Гань-су.[497] Теперь придется сделать лишь кое-какие дополнения, в особенности относительно флоры и частью фауны этих хребтов. Оба они, как было говорено ранее, сопровождают течение р. Тэтунг-гол, или Да-тун-хэ,[498] которая впадает в Хуан-хэ и в своем низовье принимает справа Сининскую реку. Истоки Тэтунга лежат на меридиане западной окраины Куку-нора и от этих истоков, вероятно, разделяются оба тэтунгские хребта, которые ранее того, т. е. западнее, быть может, составляют один главный хребет, протянувшийся сюда от снеговых гор Гумбольдта и Риттера. Этот хребет, вероятно, также пускает от себя второстепенные ветви, с одной стороны к Бухайн-голу, а с другой – более значительные, к окрайнему на стороне пустыни хребту того же Нань-шаня; быть может, здесь даже возникают и другие параллельные или поперечные гряды. Впрочем, все это лишь гадательные предположения, которые могут быть подтверждены или отвергнуты только исследованиями европейских путешественников.

Южно-Тэтунгский хребет, поднимающийся своими вершинами до 14 000 футов над уровнем моря или немного более,[499] нигде не достигает снеговой линии, но несет совершенно дикий, альпийский характер;[500] притом северный склон этих гор, в их восточной части, изобилует лесами и вообще богатой растительностью, начиная с альпийского пояса.

Этот пояс в описываемых горах лежит приблизительно вверх от 10 или 101/2 тысяч футов абсолютного поднятия. Южный его район, от 101/2 до 12 тысяч футов абсолютной высоты, принадлежит области альпийских кустарников; верхний от 12 до 13 или 131/2 тысяч футов абсолютной высоты – области альпийских трав. Далее вверх следуют голые скалы и россыпи, между которыми, еще футов на 500 по вертикали, попадаются кое-где маленькие, невзрачные лужайки. Впрочем, такие границы можно обозначить лишь приблизительно, так как они изменяются, смотря по положению не только целого хребта, но и отдельных гор; притом нередко растительные области заходят одна в другую. Однако во всяком случае предельные линии лесной, кустарной и травянистой растительности в обоих тэтунгских хребтах лежат гораздо ниже, чем в горах на верхней Хуан-хэ и даже в хребте Южно-Кукунорском. Впрочем, в последнем леса (исключительно хвойные) растут лишь на южном склоне. В горах же верхней Хуан-хэ все леса запрятаны в глубокие, более теплые ущелья, а сами горы расположены в близком соседстве высоких степных плато, ради чего, помимо более южного положения, снеговая линия поднимается здесь более вверх, чем в Восточном Нань-шане.

Растительность его альпийского пояса. Области альпийских кустарников Южно-Тэтунгских гор принадлежит 12 кустарных видов,[501] которые, за исключением лишь двух – Potentilla fruticosa, Caragana jubata [курильский чай, карагана-верблюжий хвост], растут исключительно на северном склоне описываемого хребта, да и здесь занимают главным образом скаты, обращенные к северу Из этих кустарников на первом месте должны быть поставлены рододендры [рододендроны] четырех видов (Rhododendron capitatum, Rh. anthopogonoides, Rh. thymifolium, Rh. Przewalskii), все новых, привезенных мной еще из первого здесь путешествия; затем следуют: альпийская карагана (Caragana jubata), желтый и белый курильский чай (Potentilla fruticosa, P. glabra), низкая лоза (Salix sp.) и [сибирка алтайская] – Sibiraea laevigata; на открытых площадках обыкновенна малина (Rubus Idaeus), весьма схожая с нашей, только ростом 1-1/2 фута; по берегам же речек растет еще более низенькая альпийская облепиха (Hippophae sp.) с крупными (в горошину) ягодами.

Кроме этих кустарников, специально принадлежащих альпийской области, сюда заходят из лесов: белый шиповник (Rosa sericea), барбарис (Berberis dasystachya n. sp.), деревом растущая облепиха (Hippophaё rhamnoides) и древовидный можжевельник (Juniperus pseudo Sabina), последний поднимается вверх до 12 000 футов абсолютной высоты. Почва кустарных зарослей, обыкновенно весьма густых, почти везде выстлана мхом.

Из трав между альпийскими кустарниками красуются в июле: генцианы (Gentiana barbata, G. Olivieri var., G. straminea n. sp.), мытники (Pedicularis labellata, P. Przewalskii n. sp.), герань (Geranium Pylzowi n. sp.), крупная альпийская астра (Aster alpinus), крупный мыкер (Polygonum viviparum), колокольчик (Adenophora sp.), зверобой (Hyperioum Przewalskii n. sp.), мелисса (Dracocephalum tanguticum n. sp.), бузульник (Senecio Sagitta n. sp.), живокость (Delphinium Pylzowi n. sp.), [сосюрея] – Saussurea pygmaea n. sp., Saussurea phaeantha n. sp., Saussurea nigrescens n. sp. Там же по небольшим лугам возле ключей и речек цветут: тмин (Carum sp.), горошки [остролодки] – (Oxytropis sp., О. ochrocephala n. sp., О. kansuensis n. sp., О. strobilacea), лютик (Ranunculus affinis), маленькие генцианы (Gentiana aristata n. sp., G. aperta n. sp.), Anaphalis alata n. sp., [горноколосник]-Umbilicus sp., [володушка] – Bupleurum miltinerve, Swertia marginata, etc. Вообще луга альпийских кустарников роскошны своей травянистой флорой, в особенности в середине лета.

В области альпийских трав кустарные породы исчезают; растут одни лишь травы, обыкновенно мелкие, невзрачные. Преобладающих, хотя бы на небольших площадках, видов нет – все перемешано, пестрота. Характерными здесь растениями являются: лук синий и желтый (Allium cyaneum n. sp., A. chrysanthum n. sp.), гималайская буковица (Trollius pumilus) и гималайская скерда (Crepis glomerata), мыкер (Polygonum viviparum), камнеломка (Saxifraga n. sp., S. hirculus), три вида прикрыта (Aconitum gymnandrum n. sp., A. Anthora, A. rotundifolium), генциана (Gentiana Przewalskii n. sp.), ясколка (Cerastium melandrum n. sp.), голубой мак (Meconopsis racemosa n. sp.), уже отцветший, вероника (Veronica sp.), хохлатки (Corydalis linarioides n. sp., C. trachycarpa n. sp., С. dasyptera n. sp.), астрагал (Astragalus scythropus n. sp.), Cremanthodium plantagineum n. sp., Cremantodium discoideum n. sp., [сосюрея] – Saussurea stella n. sp., гималайская Saussurea hieracifolia, Hymaenolaena sp., Omphalodes biepharolepis n. sp. и два-три вида мелких злаков. По скалам, опять-таки всего чаще на их северных склонах, растут: очиток (Sedum n. sp.), сухоребрица (Draba sp.) и Isopyrum grandiflorum, в половине июля уже отцветший.

В самом верхнем поясе альпийских лугов, там, где они перемешиваются с россыпями, встречаются Saussureamedusa n. sp. [сосюрея], Cremanthodium humile n. sp., Arenaria kansuensis n. sp. [песчанка ганьсуйская], Corydalis melanochlora n. sp. [хохлатка] и невзрачный, стелющий по земле свои листья, ревень (Rheum spiciforme) с длинным (3–4 фута) и ветвистым, но тонким нелекарственным корнем.

Флора лесной области. Лесная область в горах Южно-Тэтунгских занимает северный склон хребта от самой долины р. Тэтунга, т. е. от 8000 футов абсолютного поднятия вверх до 10 или 101/2 тысяч футов. Впрочем, густые леса оканчиваются футов на 500–700 ниже этого предела, и только можжевеловое дерево восходит до границы кустарной растительности. К западу от устья р. Рангхта, т. е. вверх по р. Тэтунгу, леса идут приблизительно верст на 70–80 или, быть может, на 100; далее заменяются кустарниками. К востоку же лесная область, вероятно, протягивается до самого окончания Южно-Тэтунгских гор близ впадения Сининской реки в Тэтунг. В меньшем обилии, спорадически, леса растут и в Северно-Тэтунгских горах, опять-таки всего больше их на северном склоне, хотя встречаются здесь и на склоне южном, в ущельях, обращенных к северу.

Нигде в Центральной Азии, не исключая даже Тянь-шаня и верхней Хуан-хэ, я не встречал таких прекрасных и разнообразных по своему составу лесов, как описываемые. Они покрывают крутые склоны гор и густыми зарослями одевают ущелья, по дну которых везде с шумом бегут быстрые, светлые потоки. Там и сям среди ярко-зеленой листвы выступают голые гнейсовые и гранитные[502] скалы разнообразных, иногда причудливых форм. Всюду тень, прохлада, благодать; притом неумолкаемое почти пенье птиц дополняет общую отрадную картину лесной жизни…

Древесные породы тэтунгских лесов следующие.

Береза – Betula Bhojpattra [гималайская береза] с буровато-красной опадающей корой, которую тангуты употребляют для заверток вместо бумаги. Дерево это, достигающее от 40 до 60 футов высоты, при диаметре ствола от 1/2 до 1 фута, преобладает до верхней границы лесов. Береза белая (Betula alba), наша обыкновенная, растет лишь в нижнем поясе гор и встречается реже, нежели предыдущий вид. Осина (Populus tremula) также только в нижнем лесном поясе, иногда сплошными площадями; достигает от 50 до 70 футов высоты и от 1 до 2 футов толщины; но гораздо чаще встречается меньших размеров. Ель (Abies Schrenkiana) растет лишь в самом нижнем поясе лесов, нередко сплошным насаждением; достигает 40–50 футов высоты, при толщине 1/2-1 фут; иногда же является могучим деревом от 80 до 100 футов высотой при 2–3 футах толщины. Сосна (Pinus leucosperma n. sp.), отличающаяся по исследованию академика К. И. Максимовича от обыкновенной сосны (Pinus silvestris) только более крупными и белыми семенами; растет там же, где и ель, нередко сплошными площадями; достигает от 60 до 70 футов высоты и от 1 до 11/2 фута толщины. Можжевеловое дерево (Juniperus pseudo Sabina) от 30 до 40 футов высотой, при толщине от 1 до 2 футов; растет в изобилии, исключительно на южных скатах гор, в поясе от 9 до 12 тысяч футов абсолютной высоты. Тополь (Populus suaveolens), распространенный от Алтая до Камчатки и Японии, встречается изредка по дну ущелий в нижнем лесном поясе; ростом бывает от 50 до 60 футов при 2 футах толщины. Рябина красная (Sorbus aucuparia var.) представляет, как и на верхней Хуан-хэ, крупноцветную разновидность; достигает 15 футов высоты. Рябина гималайская (Sorbus microphylla) с белыми, алебастрового цвета ягодами; достигает таких же размеров, как и вид предыдущий. Оба они обыкновении во всем лесном поясе. Облепиха (Hippophae rhamnoides), то деревцом, от 15 до 20 футов высотой, то кустарником, сплошь растет на островах речек, вниз от 9000 футов абсолютной высоты. Наконец, ива (Salix sp.) трех видов растет там же, где и облепиха; изредка встречается по горным склонам.

Кустарники описываемых лесов еще более разнообразны и всего роскошней развиваются в ущельях по берегам горных речек. Вот перечень этих кустарников.

Барбарис трех видов (Berberis chinensis, В. diaphana n. sp., В. dasystachya n. sp.), из которых два последние достигают двухсаженной высоты и усажены колючками в 11/2 дюйма длиной; два вида смородины (Ribes pulchellum, R. Meyeri); крыжовник (Ribes stenocarpa n. sp.) в сажень высотой, с крупными, но кислыми желтоватыми ягодами, встречается только в нижнем лесном поясе; два вида шиповника, с белыми и красными цветами (Rosa sericea, R. Przewalskiana); двухсаженный жасмин (Philadelphus coronarius), дико растущий от Гималаев до Японии; семь видов жимолости (Lonicera coerulea var. tangutica, L. hispida, L. chrysantha var. longipes, L. microphylla var. Sieversiana, L. nervosa n. sp., L. tangutica n. sp., L. syringantha n. sp.), из которых первый доставляет съедобные, попарно сидящие, продолговатые синие ягоды; три вида бересклета (Evonymus sachalinensis, E. nana, Е. Przewalskii n. sp.); два вида кизилника (Cotoneaster nigra? С. rotundifolia), боярка (Crataegus n. sp.), даурская калина (Viburnum dauricum), крушина (Rhamnus virgata), гималайская бузина (Sambucus adnata), малина (Rubus pungens?), таволга (Spiraea longigemmis n. sp.), отлично пахучая Daphne tangutica n. sp.; два вида караганы (Caragana frutescens, С. chamlagu), лоза (Salix sp.); Eleutherococcus senticosus, свойственный лесам Амура; Hydrangea pubescens, белолозник (Eurotia ceratoides), Potentilla fruticosa var. и Caryopteris tangutica n. sp. Таким образом, на небольшом сравнительно пространстве растут 13 видов деревьев и 36 видов кустарников. Если же сюда приложить еще 12 кустарных видов, свойственных альпийской области, то мы получим всего 61 вид деревьев и кустарников, произрастающих в Восточном Нань-шане.

Травянистая флора тех же лесов весьма богата и разнообразна. Наиболее характерными ее представителями в середине лета являются: земляника (Fragaria elatior), теперь поспевшая, но с водянистыми ягодами; недоспелка (Cacalia Roborowskii n. sp.), бузульники (Senecio tanguticus n. sp., S. Virgaurea n. sp., S. Przewalskii n. sp.), лекарственный ревень (Rheum palmatum), довольно редкий, водосбор (Aquilegia ecalcarata n. sp.), живокость (Delphinium grandiflorum), прикрыты (Aconitum Lycoctonum, реже A. volubile), колокольчики (Adenophora) четырех видов, герань (Geranium pratense), грушевка (Pyrola rotundifolia), горошек (Vicia unijuga), майник (Majanthemum bifolium), кровохлебка (Sanguisorbra officinalis), мытники (Pedicularis lasiophrys n. sp., P. rudis n. sp., P. muscicola n. sp.), из которых последний красиво выстилает мшистую почву, в особенности хвойных лесов, своими розовыми цветами; рядом с ним, в тех же хвойных лесах, местами прокидываются маленькие орхидеи (Gymnadenia cucullata, Peristylus viridis, Goodyera repens). Далее следуют – вонючка (Cimicifuga foetida), василистник (Thalictrum sp.), очиток (Sedum Aizoon), пижма (Tanacetum sp.), китайская ромашка (Pyrethrum sinense), Doronicum stenoglossum n. sp., Podophyllum Emodi, Aralia sp., Hymaenolaena n. sp., Anaphalis margaritacea, Triosteum pinnatifidum n. sp., Codonopsis viridiflora n. sp., синюха (Polemonium coeruleum), репейник (Agrimonia pilosa), кипрей, или иван-чай (Epilobium angustifolium), местами сплошь по луговым площадкам верхнего лесного пояса; лактук (Lactuca sp.), бальзамина (Impatiens nolitangere), тмин (Carum sp.), тот же, что и в альпийской области; гималайский зверобой (Halenia elliptica), джума (Potentilla anserina), крапива (Urtica dioica var.), белый касатик (Iris ensata) нередко сплошь по долинам нижнего лесного пояса; хвощ (Equisetum arvense), несколько видов злаков – Роа serotina, Avena sp., Bromus sp. [мятлик, овсюг, костер], вьющиеся ломоносы (Clematis orientalis, С. aethusaefolia), живучка (Ajuga sp.), саранка (Lilium tenuifolium), змееголовник (Dracocephalum altaiense var.); три последние вида встречаются преимущественно по открытым горным склонам. Лесную почву часто выстилают мхи: в лиственных лесах – Hypnum sp., в хвойных – Mnium sp.; те и другие нередко лепятся по скалам. В тех же горных лесах мы нашли 11 видов папоротников. Из них Aspidium filix mas, Nephrodium sp., Cystopteris montana(?) принадлежат лиственным лесам; Aspidium aculeatum, Polypodium Dryopteris – лесам хвойным. Кроме того, в тех и других, под скалами и на самых скалах, растут папоротники: Cystopteris fragilis, Adiantum pedatum, Adiantum Roborowskii n. sp., Polypodium n. sp., Asplenium sp., Cheilanthes argentea. Наконец, в лесах Восточного Нань-шаня обыкновенны грибы, притом те же самые, которые растут и у нас: боровики, березовики, подосиновики (эти три вида редки), сыроежки, рыжики, волнушки, масляники, шампиньоны и другие, несъедобные, которых назвать не умею. Местами тангуты, как и все их собратья, вовсе не употребляют грибов в пищу; изредка, и то неохотно, едят ягоды.

Хайнык

Фауна тех же гор. Несмотря на обилие лесов в Восточном Нань-шане, здесь вообще мало млекопитающих как по числу видов, так и по количеству экземпляров. Тому причинами служат для крупных зверей довольно густое население описываемых гор, а для мелких, хотя бы грызунов, вероятно, слишком сырой климат во время лета. Малое же количество этих грызунов обусловливает, в свою очередь, и бедность мелких хищников, которые ими питаются. Правда, теперь мы пробыли в Восточном Нань-шане слишком короткое, притом самое плохое, время для исследования млекопитающих; зато летом и осенью 1872 года и весной 1873 года достаточно обшарили эти самые горы. Но как тогда, так и теперь, нашли здесь всего лишь 18 диких видов млекопитающих, принадлежащих к трем отрядам: хищных, грызунов и жвачных. Из них альпийской области свойственны: куку-яман (Pseudois nahoor), сурок (Aretomys sp.), два вида пищухи (Lagomys thiebetanus? Lagomys sp.) и полевка (Arvicola sp.). В лесах живут: медведь (Ursus sp.), весьма редкий, марал (Cervus sp.), косуля (Cervus pygargus), кабарга (Moschus moschiferus), волк (Canis lupus),[503] лисица (Canis vulpes), барсук (Meles sp.) и хорек (Mustela sp.); изредка попадаются дикая кошка (Felis sp.) и летяга (Pteromys sp.), по открытым долинам и луговым горным скатам весьма обыкновенны слепыши (Siphneus sp.); здесь же встречаются в небольшом числе и зайцы (Lepus sp.).

Из домашних животных жителями тех же гор содержатся 11 видов: кочевниками (тангутами) – обыкновенная корова, як, хайнык (помесь яка с коровой), лошадь, баран и коза; оседлыми (китайцами и дунганами) – осел, мул, свинья и кошка; собака встречается у тех и других.

Несравненно богаче Восточный Нань-шань птицами, которых в оба путешествия мы нашли здесь 150 видов, располагающихся следующим образом по отрядам:[504]

** Из этого числа 7–8 видов, быть может, частью оседлы.

В общем орнитологическая фауна описываемых гор резко отличается от соседней монгольской и северотибетской, но весьма сходствует с западнокитайской. Притом же здесь встречаются многие гималайские виды, обыкновенно достигающие северной границы своего географического распространения.

Вот наиболее характерные птицы Восточного Нань-шаня.

В альпийской области самого верхнего ее пояса (голых скал и россыпей): грифы (Vultur monachus, Gyps himalayensis), ягнятник (Gypaёtus barbatus), улар (Megaloperdix thibetanus), белоспинный голубь (Columba leuconota), альпийская клушица (Pyrrhocorax alpinus), голубой чекан (Grandala coelicolor), вьюрки (Pyrrhospiza longirostris, Fringillauda nemoricola), непальская завирушка (Accentor nipalensis), горный стриж (Cypselus pacificus), кашмирская ласточка (Chelidon kashmiriensis). В области альпийских лугов и кустарников: сифаньская куропатка (Perdix sifanica), горная щеврица (Antrim rosaceus), красногорлый соловей (Calliope tschebaiewi) [большая чечевица] – Carpodacus rubicilloides, [пестрогрудая камышевка] – Dumeticola affinis; по речкам – кашмирская оляпка (Ginclus kashmiriensis) и водяная горихвостка (Chaemarrhornis leucocephala). Два последние вида проходят также через всю лесную область. В лесном поясе: ушастый фазан (Crossoptilon auritum), фазан обыкновенный (Phasianus strauchi), рябчик (Tetrastes sewerzovi), кундык (Tetraophasis obscurus), сермун (Ithaginis geoffroyi), дрозды (Merula kessleri, M. gouldii, Turdus auritus), горихвостки (Ruticilla hodgsoni? R. frontalis, R. nigragularis), пеночки (Phyllopneuste plumbeitarsa, Ph. xanthodryas, Abrornis affinis), дятел (Picus mondarinus?), кукушка (Cuculus canorinus), гималайский снегирь (Pyrrhula erythacus), [вьюрок Давида] – Carpodacus davidianus [чечевица] – Carpodacus dubius, Pterorhinus davidi [тимелия] – Trochalopteron ellioti. В хвойных лесах прибавляются: поползень (Sitta villosa), пищуха-сверчок (Certhia familiaris), корольки (Troglodytes fumigatus, Regulus himalayensis), хохлатая синица (Lophophanes dichroides), сойка (Garrulus brandtii), дубонос (Mycerobas carnipes); в более широких долинах поет полевой жаворонок (Alauda arvensis) и громко кричит большая щеврица (Corydalla richardii). Из водяных птиц гнездится лишь один горный гусь (Anser indicus), да и то в местностях, ближайших к оз. Куку-нор; из голенастых – горный кулик (Ibidorhyncha struthersii) и, быть может, изредка серая цапля (Ardea cinerea, var. brag.).

Из гадов в Восточном Нань-шане водятся лишь 2 вида змей [узорчатый полоз, подкаменщик] – Elaphis dione, Trigonocephalus intermedius и наша обыкновенная лягушка Rana temporaria. Рыб нами найдено 6 видов: Schizopygopsis stoliczkai, Schizopygopsis pylzowi, Squaliobarbus curriculus, Diptychus n. sp., Nemachilus robustus, Diplophysa sp.? Царство насекомых, хотя не обильно, но, сколько кажется, и не бедно, в особенности в самом нижнем горном поясе.

Местные тангуты. Население Северно– и Южно-Тэтунгских гор составляют тангуты, в меньшем количестве китайцы. Последние, с небольшим числом дунган, обитают лишь по р. Тэтунгу в городах Ю-нань-чен и Тэтунг[505] на верхнем течении названной реки, а затем в деревнях вниз от кумирни Чертынтон. Тангуты или кочуют по горам в своих черных палатках, или, изредка, ведут полуоседлую жизнь по горным долинам, помещаясь здесь в деревянных избах.

Об этих тангутах уже было рассказано в моей «Монголия и страна тангутов», т. I. Поэтому теперь ограничусь лишь кратким конспектом большей частью прежних сведений, так как при настоящем путешествии мы пробыли среди описываемого народа лишь короткое время.

По наружному типу наньшаньские или вообще ганьсуйские тангуты отличаются от своих собратий, живущих на верховьях Желтой реки, т. е. от хара-тангутов. Так, у наньшаньских тангутов уши гораздо меньше и цвет кожи светлее; многие физиономии весьма напоминают цыган.

Одежду описываемые тангуты нередко носят китайскую. Собственное же одеяние как мужчин, так и женщин состоит летом из короткого шерстяного армяка или куртки, китайских или самодельных сапог и войлочной шляпы; рубашек и панталон почти не носят, так что голени ног обыкновенно остаются голыми. Мужчины бреют свои волосы и оставляют лишь одну косу на затылке. Женщины разделяют волосы посредине, заплетают их по бокам головы во множество мелких косичек, которые затем зашиваются в две далембовые, украшенные бляхами и бусами, ленты, носимые спереди груди. Кроме того, женщины румянят себе лицо, употребляя для этого летом землянику, а в другие времена года – китайские румяна. Рост мужчин средний, иногда большой; женщины малорослы. Религия буддийская, в большой силе; кумирен довольно; лам не меньше, чем у монголов. Обращаясь один к другому, или к лицам посторонним, те же тангуты говорят не «орó», как их собратья на верховьях Желтой реки, но «акá», что в переводе означает «милостивый государь» или «господин». Для приветствия при встрече вытягивают горизонтально обе руки и произносят «ака-тэму» или просто «тэму», т. е. «здравствуй». Хадаки при визитах и знакомствах во всеобщем употреблении.

Главное занятие горных тангутов составляет скотоводство. Из скота всего более содержат яков и баранов; в меньшем количестве коров, лошадей и коз. От помеси яка с коровой получается хайнык, которого, подобно яку, употребляют для вьючной и верховой езды. Кочевые тангуты земледелия не знают. Из промышленности обрабатывающей между ними развито лишь сучение яковой или, реже, бараньей шерсти для собственной одежды и для холста на палатки. Сучение это производится как мужчинами, так и женщинами на длинной палке с рогулькой, через которую проходит нитка с висячим веретеном. Подобная работа производится даже походя, причем сучильная палка втыкается за ворот верхней одежды. Кроме того, немногие из тех же тангутов занимаются точением деревянной посуды. Пища описываемого народа состоит из дзамбы, молока в различных видах, масла, чая, изредка мяса и джумы.

Деревянные избы, в которых живет небольшая часть наньшаньских тангутов,[506] своим наружным видом напоминают подобные же избы в нашей Белоруссии. Строятся они весьма плохо самими тангутами из тонких бревен, нередко без всякого сруба; щели в стенах замазываются глиной. Крыша делается плоской из жердей, засыпанных сверху землей; в этой крыше устраивается довольно большое квадратное, закрываемое ставней отверстие для света и выхода дыма от очага. Последний расположен всегда посередине избы, пол которой земляной; по бокам устроены невысокие глиняные нары для сиденья на них и спанья; входная дверь делается со стороны задворка, в который на ночь загоняется скот. Вообще подобное помещение достаточно комфортно, сравнительно с тангутской черной палаткой, в которой невозможно укрыться ни от дождя, ни от холода.

Наше пребывание в описываемых горах. После дневки, проведенной в альпийской области южного склона Южно-Тэтунгского хребта, мы перешли на северную его сторону тем самым перевалом, через который не один раз ходили при первом здесь путешествии. Абсолютная высота этого перевала, по барометрическому измерению, оказалась в 12 500 футов;[507] подъем с юга удобный; спуск к северу на истоки р. Рангхта весьма крут, в особенности в верхней своей половине. Через указанный перевал постоянно сновали китайцы с вьючными ослами и мулами, на которых везли лес в г. Уям-бу и другие соседние местности. Те же китайцы вырубили на топливо почти все кустарники по окрестным горам на южной стороне перевала. Некоторые из них приезжали сюда верст за 20–30 с корзинами на ослах собирать помет. Словом, прежняя малолюдность Южно-Тэтунгских гор, каковую мы встретили здесь в 1872 и 1873 годах, ныне исчезла. На р. Рангхта появились теперь даже харчевни, в которых продавали корм для ослов и мулов, а также чай и лапшу с кунжутным маслом – любимое кушанье китайского простонародья.

Прежде чем спуститься в лесную область, мы провели двое суток у южной подошвы горы Соди-соруксум, одной из самых высоких в Южно-Тэтунгском хребте. Опять охотились здесь за уларами; голубых же чеканов (Grandala coelicolor), некогда впервые тут встреченных, не нашли. Места кругом все были знакомые, достаточно уже прежде нами обшаренные; поэтому между пернатыми не попадалось ничего нового. Зато растения, благодаря особенному усердию В. И. Роборовского в собирании их, прибывали значительно с каждым днем как в альпийской области, так и в лесной. Сюда спустились мы сначала в середину и расположились бивуаком в живописном ущелье р. Шугры-чю, впадающей в Рангхта. Место это, на котором мы также прежде стояли несколько раз, лежало в стороне от проезжей китайской дороги, следовательно, можно было отдыхать и наслаждаться прелестью окрестных лесов. Неохотно расстались мы на третьи сутки с этим золотым местечком и перекочевали на устье р. Рангхта. Здесь палатка наша опять была поставлена под тем самым тополем, под которым мы бивуакировали не один раз 7–8 лет тому назад. И как все живо помнилось, даже до малейших подробностей! Старые знакомцы тангуты также посещали нас, и довольно дружелюбно. Китайцы же привезли из-за гор несколько корзин превосходных абрикосов, которые продали нам, конечно, с хорошим барышом. Красавец Тэтунг дико бурлил теперь вблизи нас по своему каменистому ложу. Ширина этой реки близ устья Рангхта около 25 сажен; вода светлая, зеленоватая; когда же, после дождей, она прибывает, то делается весьма мутной от лёссовой глины, смываемой рекой в своих верховьях.

Погода во время нашего пребывания в горах Южно-Тэтунгских, или, верней, с половины июля, стояла, против ожидания, хорошая, большей частью ясная. Дожди, хотя и падали нередко с грозами, но продолжительного ненастья не случалось. Ветры дули лишь слабые, преимущественно с востока; всего же чаще выпадали затишья. Солнце по временам пекло довольно сильно, но все-таки максимум температуры в тени, при наблюдениях в 1 час пополудни, равнялся лишь +26,7 °C, да и то в сравнительно низкой долине Тэтунга.[508] В ясные ночи падала сильная роса. Однако, несмотря на эту росу и на 25, считавшихся в течение всего июля, дней с дождем, здешние балованные относительно влаги растения начинали уже блекнуть на открытых склонах южного горного пояса.

Через Тэтунг мы перешли по деревянному мосту, устроенному в трех верстах выше кумирни Чертынтон и памятному нам еще от первого здесь путешествия. Мост этот построен в полном смысле на «курьих ножках», так как устои, состоящие из деревянных бревен, не вкопаны в землю и ничем прочно не утверждены, но прямо поставлены на выдающихся близ воды скалах. Сверху этих устоев положены горизонтально бревна, на выдвинутых концах которых держится настилка. Все это от времени сильно покривилось набок. Тем не менее через описанный мост пока еще ходят благополучно. Так перешли и мы; затем, перевалив упирающийся в Тэтунг небольшой отрог северных гор, расположились близ кумирни Чертынтон (Чортэнтан).

Кумирня Чертынтон. Эта тангутская кумирня по величине и отделке много уступает Чейбсену но зато расположена в живописнейшей местности на левом берегу Тэтунга, под громадными отвесными скалами, на которых часто можно видеть спокойно пасущихся куку-яманов. Число лам простирается до 800; живут они в нескольких десятках, быть может и сотне, глиняных фанз, густо скученных в две группы. Впереди до берега Тэтунга расстилается большой луг, который без особенного труда можно было бы обратить в прекрасный сад с плантацией лекарственного ревеня. Но грубые, ленивые ламы подобным занятием не интересуются; взамен сада на том же лугу устроены водяные молельни, или «богомольники», как называли их наши казаки. На противоположной Чертынтону стороне Тэтунга ближайшие горы покрыты сплошным хвойным лесом, в котором сосна и в особенности ель достигают огромных размеров. В этом лесу, вероятно принадлежащем кумирне, охота запрещена, а потому здесь держатся в достаточном числе маралы и кабарга; много также различных птиц. В особенности хорошо большое ущелье в том же лесу, немного дальше вниз по Тэтунгу. В этом ущелье скота не пасут, да и никто почти туда не ходит; трава по лужайкам не измята; густые кустарные заросли стоят непроницаемой стеной. Здесь отлично бы было зимовать натуралисту-путешественнику если судьба когда-либо забросит его в тэтунгские горы.

В Чертынтоне мы также встретили нескольких прежних знакомцев, но бывший здесь гыген, наш приятель, к сожалению, умер; место его пока еще оставалось вакантным.

Хребет Северно-Тэтунгский. Отпустив домой чейбсенского проводника Джигджита и наняв на его место, впрочем всего лишь на два перехода, вожака-тангута, мы оставили 2 августа кумирню Чертынтон и направились в горы Северно-Тэтунгские. Хребет этот, как было говорено прежде, сопровождает левый берег р. Тэтунга и в общем много походит на горы по южной стороне той же реки. Только в северном хребте меньше лесов, но более высоких вершин,[509] из которых одна, именно Конкыр, вечноснеговая. В ближайшем же расстоянии от нашего пути стояла высокая гора Гаджур с громадной скалистой вершиной и небольшим там озерком Демчук.

С севера описываемый хребет окаймляется в своей восточной части рекой Чагрын-гол, впадающей в Хуан-хэ. До последней протягиваются и горы Северно-Тэтунгские. Перевал через них по нашему пути лежал на абсолютной высоте 11 800 футов;[510] как подъем, так и спуск здесь весьма пологи и удобны.

Последние впечатления гор. На указанном перевале пришлось проститься с грандиозными горами, в которых мы так часто бродили всю нынешнюю весну и почти целое лето. Впереди, за исключением окрайнего к Ала-шаню хребта, уже не предстояло видеть подобных гигантов; утомительно однообразная пустыня залегла более чем на тысячу верст в поперечнике…

Опередивши немного караван, я выбрал более открытое на перевале местечко и отсюда несколько минут пристально смотрел на великолепную панораму позади оставшихся гор. Оба хребта – Северно– и Южно-Тэтунгский – раскидывались передо мной и убегали вдаль на запад, теряясь в легком синеватом тумане, наполнявшем атмосферу. Невдалеке к северу высилась скалистая вершина Гаджура, не окутанная, против обыкновения, облаками. Внизу под самыми моими ногами темнело глубокое ущелье, а множество других ущелий, больших и малых, близких и далеких, бороздили горы, извиваясь во всевозможных направлениях.

Насколько хватал глаз, все было перепутано, изломано, исковеркано… Там и сям, на общем зеленом фоне гор, выделялись более темные площади лесов и кустарников или голые желтовато-серые скалы. Любовались глаза, радовалось сердце. Но в то же время грустное чувство охватывало душу при мысли, что сейчас придется надолго, быть может навсегда, расстаться со всеми этими прелестями. О! Сколько раз при своих путешествиях я был счастлив, взбираясь на высокие горные вершины! Сколько раз завидовал пролетавшему там мимо меня грифу, который может подняться еще выше и созерцать панорамы, еще более величественные! Лучшим делается человек при подобной обстановке; словно, поднимаясь ввысь, он отрешается от своих мелких помыслов и страстей. И надолго, на целую жизнь, не забываются подобные счастливые минуты…

Переход до города Да-и-гу. В горах Северно-Тэтунгских мы также не нашли прежнего безлюдья; наоборот, здесь теперь почти везде кочевали тангуты, а через перевал, взад и вперед, ездили китайцы. Последние встретились нам в достаточном числе на р. Чагрын-гол, хотя все-таки здесь еще много было разоренных дунганами китайских фанз и заброшенных полей. По долине Чагрын-гола местами расставлены были китайские пикеты, которые охраняли, да, вероятно, и теперь охраняют большую колесную дорогу из г. Лань-чжеу на Хуан-хэ, через г. Пин-фан-сянь в города Лянь-чжеу, Гань-чжеу и далее в западный край. Дорога эта служит главным и притом единственным удобным путем сообщения Западного Китая с притяньшаньскими землями.

К северу от того же Чагрын-гола до окрайнего, к стороне Ала-шаня, хребта залегает холмистое степное плато с средней абсолютной высотой около 9000 футов. На восток это плато расширяется и, вероятно, протягивается до Желтой реки; к западу же, вверх по Чагрыну, суживается. Везде здесь прекрасные пастбища, на которых китайцы пасут большие стада баранов; по долинам речек много китайских же деревень. Вместе с тем на описываемом плато появляются дзерены (Antilope gutturosa), которые на Тибетском нагорье водятся еще только в степях оз. Куку-нор. За этими антилопами мы усердно поохотились. Кроме того, в той же Чагрынской степи добыли новый вид земляного вьюрка, названного мною Pyrgilauda kansuensis [ганьсуйский вьюрок].

Погода с начала августа опять испортилась: постоянно было облачно, каждый день шел дождь. Видно, теперь эти дожди хотели наверстать свое за июль. Не будь в последней половине этого месяца хороших, ясных дней, мы никогда не могли бы собрать и как следует просушить столько растений, сколько теперь попало их в наш гербарий. В нем по сбору нынешнего года считалось всего 897 растительных видов.

Спуск с Тибетского нагорья к Ала-шаню. Проблуждав немного возле города Да-и-гу,[511] все еще не оправившегося со времени дунганского разорения, мы вошли в окрайний к стороне Ала-шаня хребет, который один только отделял теперь нас от пустыни. Ее желтые сыпучие пески уже виднелись впереди и невольно нагоняли тревожные мысли о благополучии дальнейшего пути.

Сам окрайний хребет, составляющий в описываемой своей части восточную оконечность гор, протянувшихся от Желтой реки к Са-чжеу, Лоб-нору и далее, развивается, подобно другим хребтам Центральной Азии, окаймляющим также высокие плато, лишь к стороне более низкой алашанской равнины; наоборот, на южном своем склоне имеет короткий скат и сравнительно мягкие формы. Ближайшие вечноснеговые вершины – Кулиан и Лиан-чжу – лежали западнее нашего пути, направлявшегося от г. Да-и-гу к г. Даджину. Здесь окрайний хребет почти совсем безлесен,[512] нет даже кустарников; преобладают лишь травы, в особенности дырисун и кустарная ромашка Calimeris alissoides [астра]. Всюду чувствуется влияние соседней пустыни, в особенности вниз от 71/2 тысяч футов абсолютной высоты. Отсюда, чуть не с каждой сотней футов спуска, горы становятся все бесплодней; в наружной же их окраине залегает почти голая глина, формы окрайнего хребта в указанном пространстве не слишком дикие; скалы небольшие, состоящие из глинистого сланца; ущелья узкие, все поперечные хребту, т. е. сбегающие от высокого плато к алашанской равнине. Воды мало, в особенности в нынешнем году; некоторые речки теперь совсем пересохли. В тех же горах, как и возле кумирни Чертынтон, встречается каменный уголь, кое-где разрабатываемый китайцами.

Спустившись 9 августа через вышеописанный хребет, мы остановились в двух верстах от города Даджина и здесь дневали. Местность понизилась на 6400 футов. Недавняя прохлада гор заменилась теперь жаром и крайней сухостью атмосферы. Вся природа совершенно изменилась, словно мы перенеслись бог знает на какое расстояние. Притом лишь только мы разбили свой бивуак, как поднялась сильная западная буря, наполнившая воздух тучами удушливой пыли. То был привет нам от пустыни…

Глава восемнадцатая Путь через Ала-шань и срединою Гоби

[11/23 августа—29 октября/10 ноября 1880 г. ]

О Гоби вообще. – Местные условия почвы. – Климат. – Растительность. – Животная жизнь. – Ала-шань; его климат, флора, фауна, население. – Общее впечатление [от] пустыни. – Наш путь из г. Даджина. – Пески Тынгери. – Сульхир. – Pugionium. – Одичавшие лошади. – Неожиданный пролет птиц. – Переход в г. Дынь-юань-ин. – Алашанские князья. – Следование по Северному Ала-шаню. – Аймак уротов. – Общий характер Средней Гоби. – Новый аргали. – Путь наш до хребта Хурху – Хребет Хурху – Дальнейшее наше следование. – Новые караванные пути. – О монголах. – Климат сентября. – Степная полоса Северной Гоби. – Прибытие в Ургу. – Переезд до Кяхты. – Итоги научных результатов моих путешествий в Центральной Азии. – Благодарность спутникам. – Заманчивость страннической жизни

О Гоби вообще. Предстоявший нам путь от г. Даджина до Урги, ранее пройденный мной в 1873 году, лежал как раз поперек самого широкого места всей Гоби.[513] На 10° от юга к северу залегла здесь великая азиатская пустыня, раскинувшаяся с запада на восток, от Памира до Хингана – на 50° долготы, или на 4000 верст. Вся эта громадная площадь, некогда бывшая дном обширного внутреннего Азиатского моря, но тем не менее представляющая довольно высокое плато, резко отделяется горными хребтами от прилежащих к ней стран. Такими естественными границами служат: на севере – Алтай, Хангай, Кэнтей [Хэнтэй] и южные отроги Яблонных [Яблоновых] гор; на востоке – малоизвестный меридиональный хребет Большой Хинган; на юго-востоке – различные параллельные и террасами расположенные хребты, далеко протянувшиеся к западу и юго-западу от горного массива, находящегося северней Пекина; на юге – громадная цепь гор (Нань-шань, Алтын-таг, Тугуз-дабан и Западный Куэн-люнь) от верхней Хуан-хэ до Памира; наконец на западе – Памир, Западный Тянь-шань и горы от оз. Эби-нор до оз. Улюнгура. Из окрайних хребтов только Тянь-шань и в особенности Алтай[514] далеко вдаются внутрь самой Гоби, в юго-восточном углу которой изолированной стеной высится хребет Алашанский. Другие горные группы, там и сям разбросанные по пустыне, достигают лишь незначительных размеров и всего чаще являются весьма пологими, реже скалистыми холмами. Они почти не нарушают утомительного однообразия местности, которая в общем представляет то равнинную, то гораздо чаще волнистую поверхность.

Абсолютная высота Гоби не равномерна. Наиболее низкие ее части лежат в бассейне р. Тарима[515] в Джунгарии[516] и в середине кяхтинско-калганского пути.[517] Затем крайние пределы, в которых варьируется поднятие остальной пустыни над уровнем океана, заключаются между 3500 и 5000 футов; изредка подъем доходит до 5200 и даже 5500 футов.[518] Но как в более низких, так и в более высоких частях Гоби орошение ее крайне бедное, за исключением разве северной и восточной окраин. Из больших рек пустыне принадлежит сполна лишь Тарим, образующий своим конечным разливом озеро Лоб-нор; затем более других значительны – Урунгу в Джунгарии и Керулюн [Хэрлэн-гол] на северо-востоке Гоби; в юго-восточном ее углу является на время Хуан-хэ, с трех сторон огибающая Ордос. Другие речки, стекающие с окраин гор или с Восточного Тянь-шаня, за исключением немногих, обыкновенно пропадают, лишь только покажутся в пустыне. Также мало здесь и озер, да и то почти все соленые. Лоб-нор, по крайней мере своей западной половиной, делает в этом случае исключение. Из других более значительных озер можно назвать: два Далан-нора на восточной окраине Гоби, Аяр-нор и Эби-нор в Джунгарии и Сого-нор [и Гашиун] на устье р. Эцзинэ.[519] Из озер осадочной соли самые большие Джаратай-дабасу в Ала-шане и Дабасун-нор в Ордосе.

Ключи редки в пустыне, в особенности там, где залегают сыпучие пески; притом вода этих ключей иногда бывает соленой или с примесью каких-либо других минеральных частиц. Наконец колодцы, доставляющие главным образом воду для обитателей Гоби, во многих ее местах также не обильны, можно даже сказать редки. Все они неглубоки, воду имеют большей частью соленую, иногда известковую, нередко весьма противную на вкус.

Местные условия почвы. Почва Гоби состоит из щебня или гальки, иногда с гравием, из сыпучего песка, наконец из лёссовой глины. Однако в различных частях пустыни тот или другой род почвы преобладают неодинаково. Так, сыпучие пески, вероятные остатки прежних мелей и дюн внутреннего моря, залегают всего более в Южной Гоби – от бассейна Тарима через Ала-шань в Ордос, а также в Джунгарию; спорадически, сравнительно небольшими площадями, встречаются и в других местах пустыни. Щебень или галька – продукты разложения и выветривания местных горных пород, а также гравий, иногда с примесью голышей халцедона, агата и кварца – наполняют собой среднюю, самую бесплодную, часть Гоби, простираясь отсюда и в Джунгарию. Лёссовая глина составляет почти везде подпочву сыпучих песков, примешивается к щебню и гравию, наконец залегает сама по себе в чистом виде или в виде солончаков, разбросанных спорадически, но опять-таки всего более в южной, средней и западной частях пустыни. Эта последняя на севере, востоке и юго-востоке, под влиянием сравнительно обильных атмосферных осадков, покрывается лучшей растительностью, становится богаче водой и превращается в степь.

Климат. Климат Гоби характеризуется своей крайней континентальностью, и, за исключением южных частей пустыни, весьма большой суровостью. Даже в Юго-Восточной Монголии, под 42° северной широты, мы наблюдали в конце ноября морозы до -32,7 °C;[520] тогда как в Северной Гоби и в Джунгарии охлаждение воздуха зимой иногда переходит точку замерзания ртути.[521] Притом сильные ночные морозы продолжаются день в день через всю зиму; нередко выпадают и весной. Но в тех же самых местах летом наступает чуть не тропическая жара,[522] в особенности чувствительная при отсутствии лесной тени и при крайней сухости атмосферы. Оголенная почва пустыни нагревается в это время обыкновенно от 50 °C до 60 °C, иногда даже более;[523] между тем как зимой та же почва охлаждается до -26,5 °C, вероятно и более. Переходы от холода к теплу весной и, наоборот, осенью обыкновенно бывают весьма круты.

Рядом с весьма низкой температурой зимой и весьма высокой летом в Гоби является постоянно крайняя сухость воздуха,[524] в особенности в центральной и южной частях пустыни; северная же и восточная ее окраины пользуются летом сравнительно достаточным количеством атмосферных осадков. Эти осадки приносятся на северную окраину Гоби северными и северо-восточными ветрами, которые, пройдя от Полярного моря через Сибирь, осаждают свою влагу на северных склонах пограничных гор[525] и лишь небольшой остаток этой влаги проливают на соседнюю пустыню, но этого довольно, чтобы превратить ее в степь. В Восточной же и Юго-Восточной Гоби летние дожди приносятся из Китайского моря юго-восточным муссоном, достигающим здесь своей крайней западной границы. Остальные части описываемой пустыни, в особенности бассейн Тарима, получают дождь или снег, как большую редкость. Впрочем, в средней Гоби иногда, но не каждое лето, случаются единичные ливни, образующие кратковременные потоки и более продолжительные озера на ровных глинистых площадях. Зимой снег вообще редок в Гоби; в южных же ее частях снега почти вовсе не бывает.

Наконец последнюю характерную черту климата описываемой пустыни составляют сильные бури, которые всего чаще случаются весной и зимой; реже появляются летом и осенью. Их направление почти исключительно северо-западное; только на Лоб-норе, где, как вероятно и во всем бассейне Тарима, зимой вовсе не бывает бурь, весной эти бури приходят от северо-востока, т. е. со снегов Тянь-шаня и из более холодных частей средней Гоби. Причины собственно гобийских бурь и их постоянное северо-западное, изредка западное, направление объясняются близким соседством более низкого и теплого Китая, куда стремится холодный воздух с нагорья, а затем значительной в ясные дни разницей температуры воздуха в той же пустыне на обращенной к солнцу стороне всех выдающихся предметов и на их стороне теневой.[526] Оба эти фактора всего напряженнее действуют весной, оттого и бури в это время года в Гоби случаются всего чаще. Те же бури почти всегда наполняют атмосферу тучами мельчайшего песка и пыли, которые, оседая в замкнутых котловинах, образуют в течение веков лёссовые толщи.

Растительность. Все вышеизложенные условия почвы и климата гобийской пустыни крайне неблагоприятны для здешней растительности. Самые злейшие ее враги – засуха, жары, морозы, бури и соль в почве, действуя в большей или меньшей совокупности, обусловливают, с одной стороны, бедность, а с другой – своеобразность растительных форм пустыни; притом воспитанные в такой среде здешние растения отличаются крайней неприхотливостью и живучестью вообще. Наиболее плодородные части Гоби лежат в ее степных окраинах – северной, восточной и юго-восточной; там местами являются превосходные луга. В самой пустыне сравнительно большее количество растений можно встретить на лёссовой глине по влажным окраинам солончаков и возле редких ключей; затем по окраинам сыпучих песков и на лёссовых площадях внутри их; настоящие же солончаки и щебенные степи самые бесплодные.

Но общую характеристику флоры пустыни, как и степных окраин Гоби, составляет отсутствие деревьев[527] и лугового дерна. Первые не могут, вероятно, вынести засухи и крайностей здешнего климата, а также устоять против сильных бурь; дерновый же покров, как продукт влажности и перегнивания предшествовавших травянистых поколений, не может образоваться на лёссовой почве и в сухом климате пустыни. Поэтому вся растительность Гоби, даже в лучших ее частях, рассажена кустиками, почти вовсе не прикрывающими желтоватого и буровато-красноватого фона почвы. Притом, несмотря на видимое однообразие физических условий, различные части описываемой пустыни все-таки сохраняют специальные, к данной местности приуроченные виды. Так, например, джингил (Halimodendron argenteum) и кендырь (Apocynum venetum), столь обильные на Тариме, не встречаются в восточной половине Гоби;[528] сульхир (Agriophyllum gobicum), изобильный в Ала-шане, не растет на нижнем Тариме; нет здесь также хармыка (Nitraria Schoberi), дырисуна (Lasiagrostis splendens) и саксаула (Haloxylon ammodendron), хотя три этих растения свойственны всей внутренней Азии от Каспийского моря до собственно Китая; [дикая редька] – Pugionium двух видов встречается исключительно на песках Ордоса и Ала-шаня; тамариск не растет в Ала-шане, Средней и Северной Гоби, но преобладает на Тариме (Tamarix laxa) и в Ордосе по долине Хуан-хэ (Tamarix Pallasii, T elongata и т. д.). Конечно, в данном случае весьма важны почвенные и климатические условия, но и помимо их, вероятно, существуют какие-либо иные причины, которые приковывают растительную жизнь к той или другой местности пустыни. Из других характерных кустарников для этой последней можно поименовать: Reaumuria songarica, Zygophyllum xanthoxylon, Calligonum mongolicum, Atraphaxis compacta, Atraphaxis lanceolata, Convolvulus tragacanthoides, Caragana Bungei, Caragana sp., Artemisia campestris, Tragopyrum sp. etc. Из трав, кроме уже названных сульхира и дырисуна, наиболее характерными служат: различные солянки – Kalidium, Kochia, Salicornia, Salsola? Halogeton, Suaeda, Agriophyllum, лук (Allium), полынь (Artemisia), Zygophyllum mucronatum n. sp., Peganum Harmala, Psamma villosa (на песках), Tribulus terrestris, Sophora alopecuroides, Marrubium lanatum, Glaux maritima, Arnebia, Adonis, Statice, виды злаков, сложноцветных и др. Притом во многих местах почва пустыни абсолютно бесплодна и иногда на десятки верст совершенно оголена.

Животная жизнь. Относительно своей фауны Гоби представляет отдельную зоологическую область, но в общем не может похвалиться богатством животного царства. Правда, в некоторых здесь местностях – в степных полосах, в горах, по рекам и озерам – животные скопляются, нередко в обилии, но в самой пустыне они встречаются сравнительно редко; здесь только множество ящериц, беспрестанно снующих под ногами путника. Притом не только некоторые птицы, но даже звери Гоби ведут кочевую жизнь в зависимости, главным образом, от большего или меньшего достатка корма. Относительно этого последнего животные пустыни вообще весьма неприхотливы и еще более воздержаны относительно питья; некоторые из мелких млекопитающих – Meriones, Lagomys [песчанки и пищухи], вероятно, не пьют во всю свою жизнь, довольствуясь сочными солянковыми растениями или свежей травой в степях, а зимой изредка выпадающим снегом.

Всего в собственно Гоби с Ордосом и Ала-шанем нами найдено как в настоящее, так и в прежние здесь путешествия 46 видов диких млекопитающих;[529] в Джунгарии с долиной р. Урунгу – 21 вид; на Лоб-норе с нижним Таримом – 20 видов.[530] Из них исключительно Джунгарии свойственны от 8 до 10 видов, а Лоб-нору с Таримом от 8 до 12 видов. Следовательно, во всей Гоби найдено нами 62–68 видов[531] диких млекопитающих; кроме того, 11 видов домашних.[532] Первые следующим образом распределяются по отрядам:

****А также с горами Алашанскими, Муни-ула, Хара-нарин-ула и Хурху.

Из этого общего числа видов наиболее характерными можно назвать: для Джунгарии – дикую лошадь (Equus przewalskii), кулана (Asinus onager), джигетая (Asinus hemionus), сайгу (Antilope saiga) и дикого верблюда (Camelus bactrianus ferus); для Лоб-нора с нижним Таримом – также дикого верблюда, тигра (Tigris regalis), кабана (Sus scrofa) и марала (Cervus sp.); для собственно Гоби с Ордосом и Ала-шанем – дзерена (Antilope gutturosa), хара-сульту (Antilope subgutturosa), два вида аргали (Ovis argali, Ovis darwinii n. sp.), куку-ямана (Pseudois burrhel),[533] горного козла (Capra sibirica)[534] и пищуху (Lagomys ogotono). Волк, лисица, заяц (2–3 видов), песчанки (Meriones), еж (Erinaceus auritus?) и тушканчики (Dipus) водятся повсеместно; но медведя[535] нигде нет.

Истинное же богатство Гоби составляют домашние животные, во множестве разводимые здешними кочевниками. На просторе пустыни, при обилии соли и отсутствии летом мучающих насекомых, а зимой глубокого снега, стада у номадов живут привольно и плодятся обильно. Правда, иногда слишком суровая зима или чересчур жаркое, совершенно бездождное лето, наконец, повальные болезни, производят страшные опустошения среди скота, но эти потери впоследствии быстро и пополняются.

Из домашних животных в Гоби всего более баранов (курдючных), рогатого скота, верблюдов и лошадей; в горах Алашанских и в окрестностях Урги разводятся яки;[536] козы встречаются также повсюду, равно как и собаки, при юртах кочевников.

Из царства пернатых в Гоби, с приложением сюда пустынь Таримской и Джунгарской, нами найден 291 вид, с следующим подразделением на отряды и по образу жизни:

Из этого списка видно, что число оседлых птиц в Гоби весьма невелико; притом значительно большая их часть не принадлежит самой пустыне. Также и гнездящиеся птицы избирают здесь для себя преимущественно горы, реки, озера, степные площади, словом, лучшие места. На них, главным образом, останавливаются и пролетные виды, большая часть которых спешит без оглядки перенестись через пустыню. Впрочем, в восточной половине Гоби пролет птиц, как показали мои последние наблюдения, весьма значительный, тогда как западная половина той же Гоби, в особенности Таримская и Джунгарская пустыни, тщательно избегаются пролетными птицами.

Среди оседлых пернатых наиболее характерными для Гоби можно назвать: больдурука (Syrrhaptes paradoxus), ворона (Corvus corax) и мохноногого сыча (Athene plumipes), распространенных повсеместно, саксаульную сойку (Podoces hendersoni), другой вид которой – Podoces biddulphi – обитает лишь в Таримской пустыне, саксаульного воробья двух видов (Passer ammodendri, Passer timidus n. sp.) – первый найден лишь в Джунгарии, последний всюду, где растет саксаул, ушастого жаворонка (Otocoris albigula), которого нет лишь на Тариме, пустынного вьюрка (Erythrospiza mongolica), избегающего луговых степей, земляного вьюрка (Pyrgilauda davidiana), наоборот свойственного лишь степной полосе, монгольского жаворонка (Melanocorypha mongolica) и маленького жавороночка (Alaudula cheleensis), обитающих также в степных частях Гоби.

Из прилетающих гнездиться птиц пустыне свойственны: коршун (Milvus melanotis), удод (Upupa epops), чеканы (Saxicola atrogularis, S. isabellina) – последний вид, впрочем, лишь в степях, сорокопуты (Lanius arenarius, L. phoenicurus), изредка малые журавли (Grus virgo), а по соляным озерам – утка-пеганка (Tadorna cornuta) и турпаны (Casarca rutila).

Из класса пресмыкающихся Гоби, как было упомянуто выше, обильна ящерицами, которых здесь известно до сих пор 25 видов, принадлежащих почти исключительно двум родам: Phrynocephalus и Podarces – подрода Eremias [круглоголовки и ящурки]. Местами эти ящерицы чрезвычайно многочисленны; наибольшее их разнообразие встречается в Ала-шане и вообще в Южной Гоби. Змеи в пустыне довольно редки. Нами найдено всего 8 видов,[537] из которых более обыкновенны Zamenis spinalis и Trigonocephalus intermedius [спиннополосатый полоз и подкаменщик]. Черепахи (Trionyx sinensis) водятся лишь на Хуан-хэ в Ордосе. Здесь встречаются также, местами в большом количестве, обыкновенная и зеленая лягушки (Rana temporaria, Rana esculenta), не найденные в других частях Гоби.[538] Зато жабы попадаются нередко по ключевым болотцам пустыни: в западной ее части Bufo viridis, а в восточной Bufo raddei.[539]

Ихтиологическая фауна Гоби распределена главным образом по ее окраинам там, где являются более значительные реки и озера. Но и здесь царство рыб не богато. Характеризуется оно, как в Тибете, преобладанием двух семейств: карповых (Cyprinidae) и вьюнковых (Cobitidae).

В общем для всей Гоби можно наметить шесть или семь изолированных и резко между собой отличающихся ихтиологических областей: а) бассейн Тарима с Лоб-нором; б) среднюю Хуан-хэ, огибающую Ордос; в) оз. Далай-нор и речки Юго-Восточной Монголии; г) р. Керулюи с другим Далай-нором и его притоками, в северо-восточном углу Монголии; д) оз. Улюнгур с р. Урунгу в Джунгарии[540] и е) Восточный Тянь-шань с его речками и озерами, из которых наибольшее Баграч-куль.[541] Общее число известных до сих пор в этих бассейнах рыб простирается до 40 видов.

Ала-шань. Теперь более подробно об Ала-шане, через который должен был лежать наш дальнейший путь.

Спустившись к подножью Восточного Нань-шаня, путешественник, направляющийся к северу, тотчас же попадает в пустыню Алашанскую. Взамен прежних обильно орошенных гор, одетых луговой и лесной зеленью, перед глазами путника является необозримая волнистая равнина, безводная и в большей своей части покрытая сыпучим песком. Желтовато-серая, пыльная атмосфера висит над этим песчаным морем, раскинувшимся с востока на запад от Алашанского хребта до р. Эцзинэ [Эдзин-гол], а с юга на север – от узкой культурной полосы вдоль подножья Нань-шаня до абсолютно почти бесплодной Галбын-гоби. В Северо-Восточном Ала-шане те же сыпучие пески, суженные хребтами Алашанским и Хан-ула, прорываются еще далее к северо-востоку, сначала по левому берегу Хуан-хэ, а затем, перейдя в Ордос, принимают восточное направление и тянутся по правому берегу Желтой реки дальше меридиана города Бау-ту [Баотоу]. Таким образом площадь описываемых песков залегает от запада к востоку верст на 900, при наибольшей ширине в своей средине верст на 300 или около того. Однако пространство это не сплошь покрыто сыпучим песком. Последний расположен полосами более или менее широкими;[542] в промежутке же этих полос являются то солончаки, то площади лёссовой глины. Сам песок очень мелкий, красновато-желтого цвета, всюду насыпан в твердой лёссовой подпочве тысячами тысяч мелких (от 40 до 60 иногда до 100 футов высотой) холмиков и увалов, с выдутыми в промежутках их впадинами – издали точь-в-точь сильно взволнованное и вдруг застывшее море. Конечно, каждая буря изменяет очертания этих песчаных волн, но общий вид песков остается одинаковым. И подобно тому как на море проплывший корабль не оставляет следа, так и в песках пустыни след человека, животного или даже целого каравана заметается ветром и исчезает навсегда. Во время бури тучи того же песка поднимаются в воздух и грозят гибелью заблудившемуся путнику.

Кроме лёссовых и солончаковых площадей, среди песчаной пустыни Ала-шаня кое-где поднимаются невысокие группы холмов или отдельные горки, обыкновенно также глинистые и совершенно бесплодные. Только два хребта: Алашанский и Хан-ула – первый на востоке, второй – на севере описываемой страны,[543] нарушают однообразие здешней местности, по всему вероятию, бывшей некогда, как и вся Гоби, дном обширного центральноазиатского моря.

Абсолютная высота Алашанской пустыни в ее восточной окраине колеблется между 5800 и 4200 футов и лишь озеро осадочной соли Джаратай-дабасу на северо-востоке имеет 3600 футов абсолютного поднятия; здесь самое низкое место во всей исследованной до сих пор части Ала-шаня. Его орошение, как и следует ожидать, крайне бедное. Речки, сбегающие с северо-восточного склона Нань-шаня, оплодотворяют лишь узкую полосу вдоль подножия этих гор, а затем теряются в песчаной пустыне. Только на западной ее окраине Эцзинэ-гол пробегает несколько далее на север и образует при своем устье одно или два озера. С Алашанских гор выбегает к западу лишь одна речонка, на которой стоит город Дынь-юань-ин, единственный в Ала-шане[544] с Хан-ула речек не течет вовсе. Затем внутри описываемой страны, по словам туземцев, кое-где встречаются небольшие соленые озера; ключи здесь также очень редки, и лишь колодцы доставляют воду местным жителям.

Климат Ала-шаня отличается от климата соседних частей Гоби тем, что здесь, т. е. в Алашанской пустыне, по крайней мере в восточной ее части, летом не особенно редко падают дожди. Они приносятся, вероятно, юго-восточным китайским муссоном, который достигает здесь своей крайней западной границы. Но количество выпадающей влаги все-таки ничтожно и сухость воздуха в пустыне вообще страшная в течение круглого года. Бури в Ала-шане также нередки, в особенности весной. Во время зимы почва свободна от снега, который изредка выпадает в небольшом количестве и тотчас же растаивает. Летние жары в песках нестерпимы. В особенности невыносима, как говорят, бывает жара в местности Бадан-джарин [Бадан-джаранг], лежащей в 15 днях пути к западо-северо-западу от города Дынь-юань-ина. В Бадан-джарине, по словам монголов, сыпучие пески достигают размеров небольших гор[545] и страшно накаляются летним солнцем. «Жарко, как под этим котлом», – говорил рассказчик-монгол, показывая пальцем в огонь, на котором варился наш обед.

Бадан-джарин служит местом ссылки алашанских преступников. Хорошо же, должно быть, это место, если сравнительно с ним остальной Ала-шань считается благодатной страной!

Флора. Как однообразна Алашанская пустыня своим внешним видом, так однообразна она и своей органической жизнью, являющейся притом лишь в скудном количестве форм. Из растений здесь чаще всего встречаются различные солянковые, обыкновенно весьма обильные водянистым соком, который не испаряется через плотную наружную кожицу листьев или хвощеобразных ветвей; другие растения также почти всегда кривые, уродливые или сильно колючие. Одинокий цветок можно встретить только как редкость, и притом он всегда производит грустное впечатление, являясь словно заблудившимся среди этого царства смерти.[546] Наиболее разнообразная флора описываемой пустыни встречается на окраинах сыпучих песков, там, где к ним подмешивается лёссовая глина, а также на лёссовых площадях, не слишком соленых. В первом районе растут: из кустарников – хармык (Nitraria Schoberi), Calligonum mongolicum, Zygophyllum xanthoxylon, Eurotia ceratoides, Caryopteris mongolica, Artemisia campestris [джузгун монгольский, парнолистник, терескен, кариоп-терис, чернобыльник] и какой-то кустарник семейства бобовых с кожистыми неопадающими листьями; из трав – лук трех новых видов – Allium mongolicum, A. polyrhizum, A. Przevalskianum [луки монгольский, многокорневой, Пржевальского], Lagochilus diacanthophyllus, Inula ammophila [девясил], Tournefortia Arguzia, изредка Carduus leucophyllus и Echinops Turczaninowii (чертополох и ежевник]. Многие из этих растений попадаются также и на глинистых площадях. Сверх того, там являются: Reaumuria songarica [реамюрия], мелкие семена которой монголы употребляют в пищу, ревень (Rheum uninerve), Tribulus terrestris, Zgophyllum mucronatum n. sp., Umbilicus ramosissimus, Astragalus melilotoides [якорцы, парнолистник, горноколосник, астрагал]. Там, где лёссовая глина влажна от подземного питания водой, растут: дырисун (Lasiagrostis splendens), довольно, впрочем, редкий, и различные солянки: Salicornia herbacea, Halogeton arachnoideus, Salsola gemmascens, Kochia millis, Kochia scoparia, Suaeda salsa (?), Kalidium foliatum, Sympegma Regelii [солерос, галогетон, солянка почечконосная, кохия, шведка, поташник, бударгана]. В самых песках, спорадически, но почти всегда во впадинах или ямах, между холмиками и увалами, произрастают: сульхир (Agriophyllum gobicum), доставляющий местным монголам съедобные семена, мохнатый и обыкновенный тростники (Psamma villosa, Phragmites communis),[547] [ «дикая редька»] – Pugionium dolabratum n. sp. местами весьма обильная; из кустарников: саксаул (Haloxylon ammodendron), произрастающий лишь в Северном Ала-шане, обыкновенно редким насаждением, притом большими площадями и не исключительно во впадинах песчаных холмов; акация (Caragana Bungei), Myricaria platyphylla n. sp. и чагеран (Hedysarum arbuscula n. sp.), залитый во второй половине августа красивыми, совершенно как розовый горошек, цветками.

Фауна. Фауна Алашанской пустыни так же бедна, как и ее флора. За все здесь путешествия[548] мы нашли только 9 видов диких млекопитающих. Из них хара-сульта (Antilope subgutturosa) и волк (Canis lupus) – самые крупные; затем следуют: лисица (Canis vulpes), заяц (Lepus sp.), еж (Erinaceus auritus), летучая мышь (Vespertilio sp.), тушканчик (Dipus sp.) и два вида песчанок (Meriones). В хребтах Алашанском и Харанарин-ула водятся: марал (Cervus sp.), кабарга (Moschus sp.),[549] аргали (Ovis sp.) и куку-яман (Pseudois burrhel), но звери эти не принадлежат пустыне.

Среди птиц больше разнообразия. Из оседлых наиболее характерными служат: больдурук (Syrrhaptes paradoxus), саксаульная сойка (Podoces hendersoni), саксаульный воробей (Passer timidus n. sp.), мохноногий сыч (Athene plumipes), пустынный вьюрок (Erythrospiza mongolica), пустынная славка (Sylvia aralensis) и пустынный жавороночек (Alaudula cheleensis); из прилетающих гнездиться – коршун (Milvus melanotis), удод (Upupa epops), славка-пересмешка (Sylvia, curruca), черногорлый чекан (Saxicola atrogularis), пустынный сорокопут (Lanius arenarius) и малый журавль (Anthropoides virgo), изредка попадающийся летом возле колодцев. Пролетных осенью птиц мы встретили, против ожидания, в значительном количестве, но об этом речь впереди.

Из пресмыкающихся Алашанская пустыня весьма богата ящерицами, как по сравнительному числу видов, так и в особенности по количеству экземпляров. Местами эти ящерицы попадаются чуть не на каждом шагу. Все они принадлежат к двум родам: Phrynocephalus и Podarces.[550] К первому относятся три вида: Phrynocephalus przewalskii n. sp., Phr. affinis n. sp., Phr. versicolor n. sp., привезенные из первого моего здесь путешествия, и один или два вида (еще не описанные), добытые при настоящем путешествии. К роду же Podarces (подрода Eremias) принадлежат шесть или семь видов, а именно: Podarces quadrifrons n. sp., P. brachydactyla n. sp., P. kessleri n. sp., P. pylzowi n. sp., P. przewalskii n. sp., P. argus, Podarces sp. Змей в той же Алашанской пустыне найдено нами три вида: Zamenis spinalis, Taphrometopon lineolatum и Trigonocephalus intermedius, а земноводных один вид – Bufo raddei [монгольская жаба]. Рыбы в Ала-шане нет вовсе, так как ей негде водиться; насекомых также очень мало.

Население. Население Ала-шаня незначительно, как и следует ожидать при бесплодии этой страны. По сообщению местного князя, в его владениях ныне до трех тысяч юрт, следовательно, около 15 000 душ обоего пола, в том числе до сотни киргизов, некогда перешедших сюда с Куку-нора. В административном отношении Ала-шань составляет один аймак, разделенный на три хошуна; последние делятся на восемь сумо. Управление сосредоточено в руках цынь-вана, т. е. князя второй степени.

По своему наружному типу алашанские монголы, принадлежащие к племени олютов, резко отличаются от коренных монголов-халхасцев, и нередко весьма походят на китайцев, конечно, вследствие помеси с этими последними. Одежду часто также носят китайскую. Женщины отличаются своей толщиной; поведения они самого легкого. Лам, т. е. лиц духовных, среди населения множество; кумирен также немало. Народ живет бедно, притом сильно отягчен податями, собираемыми в пользу местного князя.

Земледелия алашанцы не знают; занимаются исключительно скотоводством, главным образом разведением верблюдов, на которых возят соль в ближайшие китайские города и берут подряды для доставки в различные места китайских товаров.

Общее впечатление [от] пустыни. Тяжелое, подавляющее впечатление производит Алашанская пустыня, как и все другие, на душу путника. Бредет он с своим караваном по сыпучим пескам или по обширным глинисто-солончаковым площадям и день за днем встречает одни и те же пейзажи, одну и ту же мертвенность и запустение. Лишь изредка пробежит вдали робкая хара-сульта, юркнет в нору испуганный тушканчик, глухо просвистит песчанка, затрещит саксаульная сойка или с своим обычным криком пролетит стадо больдуруков… Затем нередко по целым часам сряду не слышно никаких звуков, не видно ни одного живого существа, кроме бесчисленных ящериц… А между тем летнее солнце печет невыносимо и негде укрыться от жары; нет здесь ни леса, ни тени; разве случайно набежит кучевое облако и на минуту прикроет путника от палящих лучей. В мутной желтовато-серой атмосфере обыкновенно не колыхнет ветерок; являются только частые вихри и крутят горячий песок или соленую пыль…

Вплоть до заката жжет неумолимое солнце пустыни. Но и ночью здесь нет прохлады. Раскаленная днем почва дышит жаром до следующего утра, а там опять багровым диском показывается дневное светило и быстро накаляет все, что хотя немного успело остынуть в течение ночи…

Зимой картина пустыни изменяется, но только не внешним видом все той же унылой природы, а главным образом относительно климатических условий. Взамен невыносимых жаров теперь наступают столь же невыносимые холода,[551] от которых трудно спасаться человеку, при неимении прочного жилья и древесного топлива. Частые бури еще более усиливают леденящую стужу. Там, где несколько месяцев ранее стояли тропические жары, теперь наступают чуть не полярные холода – и много нужно жизненной энергии, в особенности для растений, чтобы не погибнуть при подобных крайностях климата, не говоря уже о других невзгодах здешней мачехи-природы…

Начнем снова о путешествии.

Наш путь из г. Даджина. Передневав возле г. Даджина, окрестности которого, некогда разоренные дунганами, стояли и теперь в том же запустении, какими мы их видели семь лет тому назад, мы пошли в Ала-шань прежним своим путем. Только на этот раз имели двух проводников,[552] довольно хорошо знавших дорогу. По пути, по крайней мере на первых трех переходах до границы Ала-шаня, не было прежнего безлюдья, но довольно часто попадались китайцы, которые пасли казенных лошадей. За неименьем лучшего корма, эти лошади довольствовались бударганой и другими солянковыми травами пустыни.

Перейдя Великую стену, которая тянется в четырех верстах северней Даджина и представляет здесь собой не что иное, как сильно разрушенный глиняный вал сажени три высоты, мы ночевали в первый день возле китайской фанзы Ян-джонза, где и прежде останавливались два раза. Упоминаемая фанза представляет собой тип большей части деревенских построек этой части Китая. Она окружена для безопасности от нападений высокой глиняной стеной, внутри которой находятся все помещения. Только колодец выкопан вне этой ограды и достигает замечательной глубины – 180 футов.[553] Вода в нем отличная. Ее температура, измеренная теперь нами 11 августа, имела +13,3 °C, почти столько же (+13,7 °C), как и 31 мая 1873 года; но 16 июня 1872 года, при первом нашем здесь следовании, вода того же колодца имела лишь +6 °C. Как и в прежние разы, пришлось таскать воду для пойла наших животных посредством длинной веревки на блоке; черпалкой служил кожаный на обруче мешок, вмещавший в себе три или четыре ведра. В один из таких приемов мы вытащили вместе с водой жабу (Bufo raddei), которая, вероятно, неосторожно спрыгнула в глубину колодца, но не расшиблась и жила благополучно в подземной прохладе.

От фанзы Ян-джонза наш путь[554] лежал к востоку-северо-востоку вдоль сыпучих песков, которые необъятной массой уходили на север. Мы же шли по глинисто-солончаковой бесплодной и безводной равнине, кое-где всхолмленной невысокими горками. Абсолютная высота местности, понизившаяся от г. Даджина к фанзе Ян-джонза до 5800 футов, теперь почти не изменялась и держалась около этой цифры. Погода стояла облачная и весьма прохладная. Так шли мы верст 90, пока, наконец, широкая гряда все тех же песков стала нам поперек. Тогда пришлось итти на протяжении 14 верст по голому песку, к счастью, смоченному в ту же ночь довольно сильным дождем. Ради такой благодати трудный переход совершен был весьма удобно, и мы еще довольно ранним утром прибыли на ключ Баян-булык.

Пески Тынгери. Те пески, в которых мы теперь находились, известны монголам под названием Тынгери [Тэнгри], т. е. «небо», за свою необычайную обширность. Они представляют собой тип всех вообще сыпучих песков Центральной Азии, да по всему вероятию и нашего Туркестана, где эти песчаные массы известны под названием барханов. Правильной определенной формы барханы не имеют, так как их архитектура зависит от силы и направления ветра, неровностей почвы, качества самого песка и т. д. В общем же описываемые пески представляют запутанную сеть невысоких (от 40 до 60, редко 100 футов) холмов и валообразных гряд между этими холмами. На наветренной стороне песок от давления ветра сложен довольно твердо, так что нога вязнет в песке не глубоко; притом скат здесь обыкновенно гораздо положе. На стороне же подветренной, в особенности у холмов, скат весьма крутой, и песок здесь очень рыхлый, вполне сыпучий.

Между песчаными холмами образуются воронкообразные ямы или продольные ложбины, часто достигающие в глубину до самой подпочвы. Последняя в песках Тынгери, как и в большей части других песков, состоит из солончаковой глины, утрамбованной, словно выметенный ток. Воды нигде нет, за исключением лишь редких ключей; в некоторых, правда, также весьма редких местах, плохую соленую воду можно достать на глубине трех-четырех футов, копая глинистую подпочву песков.

Последние в главной своей массе вовсе лишены растительности, появляющейся, как было говорено выше, лишь на окраинах песчаных площадей, да изредка на дне ложбин и воронкообразных ям. Впрочем, в указываемых местах флора пустыни довольно разнообразна, и мы собрали в песках Тынгери 17 видов растений, еще не бывших в гербарии нынешнего года. Из этих растений наиболее замечательными и характерными для Ала-шаня служат: сульхир и Pugionium.

Сульхир. Сульхир, принадлежащий к семейству солянковых растений, распространен по всей Центральной Азии до 48° северной широты и растет исключительно на голом песке. Представляет собой два вида Agriophyllum gobicum и A. arenarium. Первый преобладает в Ала-шане, Ордосе, вообще в южных и восточных частях Гоби; последний занимает район более западный и распространяется через наш Туркестан до Каспийского моря. Кроме того, мы встречали сульхир[555] на верхней Хуан-хэ и в Цайдаме; в Северном Тибете этого растения нет.

Как выше сказано, сульхир растет исключительно на голом песке. Просачивающаяся внутрь такого песка дождевая вода, затем, по мере испарения в наружном песчаном слое, вновь поднимающаяся вверх, служит для питания как описываемого растения, так и других, здесь произрастающих. Недаром почти все эти растения имеют чрезвычайно длинные корни, которыми вытягивают влагу со значительной глубины. И чем сравнительно более падает водяных осадков, тем, конечно, растительность в песках лучше. Сам сульхир растение однолетнее, достигающее в Ала-шане при благоприятных условиях до 3 футов высоты, при толщине стебля в 1/2 дюйма; впрочем, гораздо чаще попадаются вдвое меньшие экземпляры.

Сульхир дает не только прекрасный корм монгольскому скоту, но своими мелкими, как мак, семенами доставляет важный продукт питания алашанским монголам. Вопреки поговорке: «не посеешь – не пожнешь», алашанцы, в особенности в более дождливое лето, собирают в конце сентября обильную жатву на своих песках. Затем тут же, на готовых токовищах, каковыми служат все оголенные места лёссовой подпочвы, обмолачивают собранный сульхир. Семена его сначала поджаривают, а потом мелют ручными жерновами и получают вкусную муку, которой питаются в течение круглого года. Кроме того, сульхир служит во время зимы главной пищей бесчисленных стад больдуруков, прилетающих в Ала-шань на зимовку из более северных частей Гоби; теми же семенами, вероятно, питаются и зерноядные пташки при осеннем перелете через пустыню.

Pugionium. Другое замечательное, хотя далеко не столь полезное для туземцев растение песков Ала-шаня – это Pugionium, называемое монголами дзерлик-лобын, т. е. «дикая редька». Действительно, его сырые плоды имеют редечный или горчичный вкус и запах; китайцы же собирают молодые первогодные экземпляры самого растения, солят их и едят как овощ. Pugionium до последнего времени составляло большую редкость, так как известно было лишь по двум веточкам, добытым в прошлом веке естествоиспытателем Гмелином, вероятно от богомольцев, возвратившихся из Тибета в Северную Монголию. В 1871 году мне удалось впервые встретить и собрать описываемое растение в Ордосе. В числе привезенных тогда нами экземпляров нашлось два вида; из них один определен был академиком К. И. Максимовичем, как уже известный через Гмелина – Pugionium cornutum, а другой – как новый, названный Максимовичем Pugionium dolabratum. Различаются они, главным образом, формой своего плода, который у первого вида весьма походит на двойной кинжал, а у последнего обрублен или как бы отгрызен на заостренном конце; кроме того, есть различия в форме листьев и цветка. Оба растения, сколько кажется, двулетние; они принадлежат к семейству крестоцветных и формой своей отчасти напоминают кустарник. Ствол имеют не более фута в длину, да и тот обыкновенно почти весь запрятан в сыпучем песке. С вершины такого ствола, на второй год жизни растения, отрастает густая, шарообразная или, чаще, овальная куча тонких и ломких, но густых и сильно переплетающихся между собой веточек, на концах которых развиваются невзрачные белые или розоватые цветки. Густая зеленая шапка ветвей Pugionium обыкновенно лежит на песке и имеет фута 3–4 по наибольшему диаметру, фута 2–3 по наименьшему и фута 2 в толщину [высоту]; в Ордосе же встречались нам экземпляры гораздо больших размеров. В песках Тынгери мы нашли теперь лишь Pugionium dolabratum. Оно попадалось довольно часто отдельными кустиками, росшими по окраинам сыпучих песков, реже внутри их. В половине августа описываемое растение уже отцветало, но плоды были еще зелены. Только на одном экземпляре мы нашли зрелые семена, которые и были собраны для С. – Петербургского ботанического сада.

Одичавшие лошади. По сообщению монголов, в песках Тынгери до сих пор еще живут одичавшие лошади, ушедшие в пустыню при разорении Ала-шаня дунганами в 1869 году. С тех пор эти лошади бродят и плодятся на воле[556] весьма осторожны и на водопой ходят лишь по ночам, или на те ключи, возле которых нет людей. Однако в последние годы местные монголы частью перестреляли описываемых лошадей, подкарауливая их на водопоях, частью переловили там же в петли. Осталось лишь несколько десятков экземпляров, большая часть которых живет в местности Ган-хай-цзы, лежащей верстах в 40 к северо-северо-западу от ключа Баян-булык. В названном урочище есть небольшое соленое озеро и два ключа, из которых пьют одичавшие лошади. Со временем они, вероятно, также будут переловлены монголами.

В Ордосе, после разорения его дунганами, в том же 1869 году появилось очень много одичавшего скота, в особенности рогатого, который и найден был мной в 1871 году в поросшей кустарниками долине Хуан-хэ.[557] Ныне, по сообщению алашанских монголов, из этого скота уцелели лишь несколько экземпляров; остальные переловлены и перебиты местными жителями.

Неожиданный пролет птиц. Вопреки ожиданию мы встретили теперь в Ала-шане, да и далее встречали по пути срединой Гоби, довольно сильный пролет птиц. Напрямик через пустыню летели из Сибири не только сильные птицы, например лебеди, гуси, журавли, но даже и слабые птички, каковы: погоныши (Ortygometra bailloni), мухоловки (Erythrosterna albicilla, Hemichelidon sibirica), варакушки (Cyanecula coerulecula), камышевки (Locustella certhiola), стренатки (Emberiza pusilla, Cynchramus schoemclus), корольки (Reguloides superciliosus), горихвостки (Ruticilla aurorea), Nemura cyanura и др.; совсем плохо летающие лысухи (Fulica atra) и водяной пастушок (Rallus aquaticus) встречены были также на пролете в пустыне.[558]

В общем валовой пролет происходил с 10 августа по 20 сентября; далее летели лишь отсталые или случайно запоздавшие экземпляры. В августе пролетных птиц, преимущественно мелких пташек, считалось 37 видов; в сентябре, когда всего более летели водяные, в пролете насчитывалось, кроме прежних, 48 видов; наконец один вид – Bucephala clangula [гоголь] – замечен был в начале октября. Таким образом, на осеннем пролете через пустыню наблюдалось теперь нами 86 видов птиц, притом многие в большом количестве экземпляров. Такое наблюдение показывает, что пернатые, по крайней мере осенью, не слишком-то облетают восточную половину Гоби и следуют из Восточной Сибири напрямик в Китай. Между тем, лежащие западнее Ала-шаня пустыни Хамийская и Лобнорская, гораздо больше избегаются пролетными птицами,[559] по причине своей крайней дикости и бесплодия, а главное потому, что вслед за ними тотчас же лежит высокое и пустынное нагорье Северного Тибета; тогда как, перелетев через Восточную Гоби, птицы сразу попадают в теплый, плодородный Китай и уже без труда следуют далее на юг или остаются зимовать. Весной, когда в Гоби еще стоят сильные холода, а корму и воды гораздо меньше, нежели осенью, те же пролетные птицы, возвращаясь в Сибирь, стараются пересечь пустыню в возможно кратчайшем направлении и следуют, главным образом, по собственно Китаю вдоль хребтов, ограждающих плато Монголии, до последней необходимости подняться на нагорье. Тогда, вероятно, число пролетных птиц в Ала-шане и средней Гоби гораздо меньше, нежели осенью, что отчасти и подтверждается наблюдавшейся мною в марте и апреле 1872 года бедностью весеннего пролета в Юго-Восточной Монголии от кяхтинско-калганской дороги до северного изгиба Хуан-хэ включительно.[560] Лобнорские мои наблюдения весной 1877 года[561] также показали, что даже сильные водяные птицы, в бесчисленном множестве появляющиеся в феврале на Лоб-норе, прилетают туда не напрямик из Индии через Тибет, а следуют от запада-юго-запада из окрестностей Яркенда и Хотана, где они пересекают Тибетское нагорье в самом узком его месте. Многие же обыденные в Сибири виды, каковы бекасы, дупеля, чибисы, перепела и разные мелкие пташки, вовсе не показываются при весеннем пролете на Лоб-норе, – они, по всему вероятию, облетают Таримскую и Джунгарскую пустыни вдоль западных окраин хребтов Центральной Азии.

Перелет через пустыню всегда недешево обходится пернатым странникам. Правда, наиболее сильные из них, в особенности лебеди, журавли и гуси, в один мах стараются перенестись через Гоби и потому летят обыкновенно чрезвычайно высоко, в облаках; но более слабые пташки принуждены бывают делать свой перелет станциями, низко над землей, отыскивая удобные уголки для отдыха и покормки. Такими местами служат колодцы, возле которых обыкновенно встречаются лужицы разлитой при водопое скота воды, редкие ключи, озерки, заросли дырисуна, саксаула или бударганы. В столь непригодных для себя местах ютятся пролетные пташки; часто же и таких пристанищ не находят; тогда гибнут от голода, жажды и усталости. В особенности плохо приходится пролетным птицам, если их захватит буря в пустыне; тогда даже сильные летуны останавливаются, и случается, что журавли, гуси, утки пережидают непогоду или ночуют в сухих логах и на голом песке. И если в местах своих зимовок, да большей частью и на местах вывода, птицы Северной Азии почти не знают, как птицы Европы, усердного преследования со стороны человека, зато на своих перелетах через пустыню они, по всему вероятию, гибнут в немалом количестве.

Переход в г. Дынь-юань-ин. Перед самым переходом через поперечную гряду песков Тынгери к нам приехали высланные алашанским князем навстречу трое монголов и в том числе старый приятель наш Мукдой. С этими посланцами мы и дневали возле ключа Баян-булык. На небольшом здесь болотце, в какие-нибудь 1/4 десятины, держалось много пролетных дупелей (Scolopax stenura, S. heterocerca) и погонышей (Ortygometra bailloni). Последние большей частью были до того утомлены перелетом, что мы ловили их руками; на дупелей же отлично поохотились. Затем двойным переходом перешли мы на небольшое соленое озерко Серик-долон, которое расположено в песках и имеет не более 1/4 версты в окружности. Соль лежит здесь довольно толстым, словно лед, слоем; сверху вода на 1/2 фута. Возле этого озерка, поросшего по берегам тростником (Phragmites communis) и тростеполевицей (Calamagrostis Epigejos), выкопана небольшая яма, в которой можно найти лишь с десяток ведер почти пресной воды; сразу мы не могли напоить своих животных. Между тем стоило только выкопать колодец в сажень глубиной и воды было бы достаточно, но об этом никто не заботится, несмотря на то, что через названное место монголы ездят довольно часто.

От Серик-долона нам пришлось вновь итти верст 15 по сыпучему песку. Путь здесь местами обозначен кучками сложенных камней. Видели мы опять роковую тропинку, по которой ошибочно направились в июне 1873 года и чуть было не заблудились в пустыне.[562] Зато от кумирни Сокто-куре[563] дорога пошла отличная, колесная до самого Дынь-юань-ина.[564] На следующем бивуаке близ колодца Шангын-далай нас встретил казак Гармаев, отправленный в Ала-шань с коллекциями еще весной из Синина. Гармаев очень кстати привез с собой целый вьюк прекрасных арбузов и дынь, которыми мы отлично полакомились.

Следующие три перехода до города Дынь-юань-ин были сделаны вполне благополучно; донимали нас только сильные жары, ради чего мы выходили еще в потемках. Сыпучие пески по-прежнему тянулись влево от нашего пути, то приближаясь к дороге, то удаляясь от нее; местами приходилось пересекать неширокие песчаные рукава, вдавшиеся, словно языки, в глинисто-солончаковую площадь, по которой мы теперь следовали.

Абсолютная высота местности, понизившаяся близ колодца Тосун до 4400 футов, снова поднялась на 5000 футов в г. Дынь-юань-ине, куда мы прибыли 24 августа[565] и поместились в заранее приготовленной загородной фанзе.

Вышеназванный город известен китайцам под названием Ва-ян-фу а монголам – Алаша-ямын,[566] единственный в Ала-шане, лежит в 15 верстах к западу от Алашанского хребта[567] на небольшой речке, притекающей с горы Бугутуй.

Как и все города Китая, он обнесен глиняной зубчатой стеной, имеющей лишь полторы версты в окружности. Внутри этой стены живет владетельный князь и помещаются лавки торговцев, главным образом китайцев из города Нинг-ся [Нинся]. Вне стены стоят несколько сот фанз, которые некогда были разорены дунганами, равно как и загородный дворец князя; все это и поныне еще не возобновлено. Число жителей ни прежде, ни теперь узнать мы не могли; без сомненья, это число слишком невелико.

На другой день нашего прибытия в Дынь-юань-ин к нам явился прежний знакомый и приятель лама Балдын Сорджи,[568] только что возвратившийся из Пекина и привезший нам письма и газеты, обязательно высланные из посольства. Балдын Сорджи по-прежнему состоит доверенным лицом у местных князей; он немного постарел, но все-таки энергичен, как и в былое время. Между прочим, Сорджи сообщил нам, что несколько лет тому назад в северо-восточном углу Ала-шаня, в местности Чаджин-тохой, на левом берегу Желтой реки, поселились трое миссионеров. Двое из них приезжали в Дынь-юань-ин и жили здесь около года. Зная хорошо китайский язык, они часто беседовали с Балдын Сорджи об истинах религии; но, сколько мы могли заметить, лама не вынес из этих бесед даже смутных понятий о сущности христианства. Охотников креститься в алашанском городе также не нашлось; между тем в Чаджин-тохое число прозелитов, по словам того же Сорджи, доходит до 300 человек, хотя крестятся почти исключительно из-за материальных выгод.

Алашанские князья. По смерти старого алашанского вана, последовавшей в 1877 году, его место занял старший сын Ария; средний, Сия, пожалован гуном, т. е. князем шестой степени; младший, по-прежнему, остался гыгеном.[569] Все эти три князя были воспитаны своим отцом на китайский лад, так что гораздо более походят на китайцев, нежели на монголов. Старший сын, нынешний ван Ала-шаня, по наружности толстый и косой; Сия роста среднего, также толстый и пухлый, словно из теста сделанный; гыген, наоборот, худощавый, слабого сложения и, несмотря на то что имеет уже лет под тридцать, выглядит совершенным мальчиком.

Ван правит Ала-шанем; братья ему помогают. Вернее, однако, что ни один из князей ничего не делает; жизнь ведут праздную и только часто ссорятся друг с другом. Впрочем, общая забота алашанских князей заключается в том, чтобы, правдой и неправдой, возможно больше вытянуть с своих подданных. Ради этого помимо податей в казну вана поступают различные сборы как деньгами, так и скотом; нередко князья прямо отнимают у монголов хороших верблюдов и лошадей, возвращая взамен плохих животных. Притом ван открыл значительный для себя источник дохода, раздавая за деньги своим подданным мелкие чины, которыми нередко украшаются даже пастухи и слуги княжеские. За малейшую вину эти новоиспеченные чиновники опять разжалываются; затем им вновь возвращается прежний чин, а ван получает новое приношение.

Оба других князя устраивают театральные представления, в которых участвуют сами, исполняя и женские роли; даже гыген не стыдится наряжаться женщиной и плясать перед своими верующими. В такой театр приглашаются жители Дынь-юань-ина, а также приезжие зажиточные монголы; каждый гость обязан сделать подарок деньгами, а за неимением их – продуктами или скотом.

Вообще все три алашанских князя – выжиги и проходимцы самой первой руки. Несмотря на сделанные нами им хорошие подарки, князья, и в особенности ван, не стыдились выпрашивать через своих приближенных подарить то то, то другое. Со своими подчиненными князья обращаются грубо, деспотично, притом постоянно прибегают к шпионству. Одним словом, в этот раз нашего пребывания в г. Дынь-юань-ине алашанские князья произвели на меня неприятное, отталкивающее впечатление. Прежде, восемь лет тому назад, они были еще юношами, хотя также испорченными. Теперь же, получив в свои руки власть, эти юноши преобразились в самодуров-деспотов, каковыми являются весьма многие азиатские правители.

Следование по Северному Ала-шаню. Девять суток, проведенных нами в Дынь-юань-ине, посвящены были снаряжению на дальнейшее следование в Ургу.

Путь предстоял неблизкий, более чем в тысячу верст и притом дикой срединой Гоби. По счастью, время наступало осеннее, наилучшее для переходов в пустыне. Во всяком случае необходимо было приобрести надежных животных, и мы, продав вану своих мулов,[570] наняли у того же вана 22 вьючных верблюда,[571] с платой по 12 лан за каждого до Урги. Уставшие лошади также были сбыты и заменены новыми; только три верблюда-ветерана, остаток зайсанского каравана, опять поплелись с нами.

Утром 2 сентября мы выступили из Дынь-юань-ина и на четвертом переходе ночевали возле соленого озера Джаратай-дабасу, отстоящего на сотню верст от алашанского города. Местность по пути была, как и прежде: волнистые площади солончаковой глины или сыпучие пески, местами поросшие саксаулом. В нынешнее лето в Северном Ала-шане вовсе не падало дождей; поэтому погибла и скудная травянистая растительность пустыни. Погода, несмотря на сентябрь, стояла теперь жаркая;[572] не холодно было и по ночам.

Джаратай-дабасу имеет около 50 верст в окружности и лежит на абсолютной высоте 3600 футов,[573] следовательно, представляет самое низкое место во всей исследованной части Ала-шаня. Превосходная осадочная соль залегает пластом от 2 до 6 футов толщиной; ее разработка производится в ничтожных размерах и составляет монополию алашанского князя.[574]

Северней Джаратай-дабасу местность становится, сколько кажется, еще бесплодней: всюду песок или соленая глина, а по ним саксаул, хармык, бударгана – и только. Ближе к горам Хан-ула мало даже и этих прелестей. Тем не менее, как здесь, так и ранее по Северному Ала-шаню нам нередко встречались стойбища монголов; их верблюды и бараны (другого скота нет) довольствуются лишь саксаулом и бударганой. Смотря на таких злосчастных кочевников, невольно думалось: где же нельзя жить человеку, если он может проводить весь век в подобной пустыне? Тем не менее, люди здесь живут и, быть может, чувствуют себя счастливыми.

Миновав колодец Боро-сончжи, возле которого, заблудившись, мы чуть было не погибли в июле 1873 года,[575] и ключ Хара-моритэ, где мы стояли десять суток в октябре 1871 года по случаю серьезной болезни тогдашнего моего спутника М. А. Пыльцова, мы пришли на озерко Куку-нор, которое лежало верст на пять в стороне от настоящего пути нашего, но куда я нарочно свернул, чтобы передневать возле воды и поохотиться. Так и вышло. На небольшом названном озерке, имеющем версты полторы в окружности и местами поросшем возле берега тростником, держались пролетные лебеди, гуси и множество уток. Охота наша была очень удачна; тем более, что усталым пролетным птицам некуда было улететь и они, после выстрелов, покружившись немного, снова возвращались на прежнее место.

Следуя затем от оз. Куку-нор мимо гор Хан-ула к северу, мы перешли широкую гряду невысоких гранитных холмов, которыми здесь расплывается хребет Хара-нарин-ула, окаймляющий долину левого берега Хуан-хэ на ее северном изгибе. Абсолютное поднятие местности прибавилось лишь на 400 футов, тогда как в средней части Хара-нарин-ула разница абсолютных высот долины Желтой реки и плато, лежащего по северную сторону названных гор, доходит до 2400 футов.[576]

Невдалеке за подъемом нам встретилась по пути кумирня Баян-тухум, в которой живет до трехсот лам. Отсюда мы должны были по заранее принятому решению итти все старым путем, оставить влево, т. е. к западу от себя, дорогу, по которой обыкновенно следуют из Урги в Тибет караваны халхаских богомольцев, равно как и направляются из Ала-шаня в Ургу караваны местных монголов. Последние ездят на поклонение ургинскому кутухте или иногда возят китайский рис из г. Нинг-ся. Проехать до Урги можно здесь и в экипаже, в особенности в двухколесной китайской телеге, конечно с большим или меньшим трудом. Мало того, в том же китайском экипаже можно пробраться и в Тибет, конечно помучившись немало в песках Ала-шаня и на болотах цайдамских.

Аймак уротов. Севернее Баян-тухума вскоре окончилась земля алашанская, и мы вступили в аймак монголов-уротов, вдавшийся здесь узким клином между Ала-шанем и Халхой. Зато к востоку названный аймак простирается далеко, до самой земли цахаров, гранича на юге с Ордосом и кукухотоскими тумытами, а на севере с Халхой и аймаком сунютов. В административном отношении описываемый аймак разделяется на шесть хошунов.[577]

Пройденный теперь нами западный, крайне бесплодный угол земли уротов замечателен тем, что здесь появляются в немалом количестве ильмовые деревья (Ulmus campestris), составляющие величайшую редкость в остальной Гоби. Растут эти ильмы по сухим руслам дождевых потоков, нередко в виде аллей, и достигают от 20 до 40 футов высоты при диаметре ствола от 11/2 до 2, изредка до 3 футов. Само по себе дерево корявое, невзрачное, но оно производит отрадное впечатление среди голой пустыни. Подростков ильмов нигде здесь нет, так как их поедает монгольский скот; поэтому со временем, когда старые деревья погибнут, на смену им нового поколения не явится.

Общий характер Средней Гоби. От пройденной нами южной границы аймака уротов, приблизительно с 41° северной широты и по нашему пути до 45° той же широты включительно, залегает средняя полоса Гоби, та полоса, которая по своему характеру значительно разнится и от песчаной пустыни Ала-шаня, и от северных соседних степей. Это пустыня щебневая или галечная, пожалуй, самая дикая и бесплодная во всей Гоби, в особенности если принять в расчет ее обширное протяжение к северо-востоку и к западу, где она, вероятно, сливается с пустынями Хамийской и Джунгарской. Преобладающей почвой является галька с примесью лёсса; нередки также солончаки и площади намытой во время ливней лёссовой глины; спорадически, но сравнительно изредка, встречаются сыпучие пески; безводие всюду крайнее, отчего флора, а вместе с ней и фауна весьма бедные. В поперечном направлении, нами пройденном, описываемая средина Гоби состояла из двух несколько различных частей, разделенных почти посредине хребтом Хурху. К югу от него залегает местность с меньшей (от 4100 до 3500 футов) абсолютной высотой, притом еще достаточно обильная сыпучими песками; северней же вышеназванных гор местность значительно повышается (от 3700 до 5300 футов абсолютной высоты), кое-где становится плодородней, и сыпучие пески почти исчезают. Но как там, так и здесь преобладают волнистые галечные равнины, по которым разбросаны, чаще, впрочем, в северной половине, небольшие хребтики и группы скалистых холмов из глинистого сланца и гнейса, реже из гранита, грюнштейна и песчаника.

Флора Средней Гоби, как выше упомянуто, крайне бедная. Из кустарников в южной половине нашего пути обилен был лишь саксаул по пескам, а в северной – врассыпную попадались кусты золотарника – Caragana pygmaea? [карликовая карагана]; там и здесь нередко встречался сильно колючий Convolvulus Gortschakowii [вьюнок Горчакова]; иногда, в южной части, попадались кустики дикого монгольского персика (Amygdalus mongolica n. sp.). По окраинам выжженных солнцем лёссовых площадей, на которых во время изредка случающихся в пустыне ливней образуются временные озера, росли: хармык, бударгана, Reaumuria songarica [реамюрия] и кое-где Calligonum mongolicum [джузгун монгольский]; из трав же – дырисун, полынь, лебеда, несколько видов сложноцветных и злаков. Представители двух последних семейств, а также дикий лук [многокорневой] – Allium polyrhizum в большем обилии являются на песчаном грунте в распадках холмов, севернее гор Хурху. Затем собственно галечная почва пустыни нередко совершенно оголена.

Из млекопитающих описываемой полосе Средней Гоби свойственны: хара-сульта, волк, лисица, заяц, еж и песчанка. Из оседлых птиц довольно много больдуруков и рогатых жаворонков (Otocoris albigula); реже попадаются пустынный жавороночек (Alaudula cheleensis), каменный воробей (Pyrgita petronia) и каменный голубь (Columba rupestris). Ящерицы летом, вероятно, здесь весьма обильны, но осенью, во время нашего прохода, мы встретили, да и то в малом числе, лишь один вид Phrynocephalus sp., чуть ли не тот же самый, который найден был прошедшей осенью в Северном Тибете, а нынешней весной в оазисе Гуй-дуй на верхней Хуан-хэ.

Новый аргали. Но самое замечательное животное Средней Гоби – это, конечно, аргали, два экземпляра которого добыты были нами южней гор Хурху. Сравнивая этого аргали с другими видами доселе известных горных баранов (аргали и архаров), нужно заметить отличающихся между собой сравнительно слабыми признаками, – нельзя не признать, что описываемый вид – новый, который я предлагаю назвать именем недавно умершего знаменитого английского натуралиста Чарльза Дарвина – Ovis darwini. Новооткрытый аргали роста довольно крупного: 6-7-летний самец имел высоту с головой 4 фута 7 дюймов, у загривка 3 фута 6 дюймов, весил около 6 пудов. Рога его своей формой походят на рога тибетского Ovis hodgsoni и по наружному изгибу имеют 2 фута 11 дюймов длины, при 1 футе 3 дюйма в окружности у основания. Общий цвет шерсти темно-бурый, более густой в задней части туловища и местами с малозаметной проседью; конец морды, слезные ямки, внутренняя сторона ушей, нижняя часть ног, средина брюха, задняя сторона ляжек, окаймленная рыжеватой полосой, хвост и седловидное пятно на передней части спины – седого цвета; шерсть на загривке и седловидном пятне волнистая, значительно удлиненная.

Аргали Дарвина впервые найден был нами южней гор Хурху, именно в каменистых холмах на южной и северной окраинах Галбын-гоби. Противоположно всем своим собратьям описываемый вид держится в крайне бесплодных и безводных местностях. Только в распадках холмов и кое-где по ущельям растут здесь хармык, бударгана да изредка лук. Вероятно, поедая эти весьма сочные растения, зверь может подолгу обходиться без воды; притом, несмотря на скудность корма, оба добытых самца аргали были очень жирны.

По своему характеру новооткрытый аргали мало осторожен, потому что не преследуется человеком. Конечно, местные монголы не прочь бы были полакомиться вкусным мясом описываемого зверя, но убить его, по крайней мере взрослого самца, решительно не могут из своих фитильных ружей. Действительно, выносливость на рану всех вообще горных баранов очень велика, но аргали Дарвина в этом отношении, кажется, перещеголял своих собратий: помещенный на приложенном рисунке самец был пробит пулей из берданки в самое сердце и все-таки еще бежал в гору около трехсот шагов.

Аргали Дарвина

Кроме окрестностей гор Хурху, описываемый аргали спорадически распространен, вероятно, и в других частях Средней Гоби. Быть может, к этому виду относятся и те аргали, которые живут на Хан-ула и в северной безлесной части Алашанского хребта.

Путь наш до хребта Хурху. На бивуаке возле кумирни Баян-тухум оказалось, что ни один из монголов, находившихся погонщиками при нанятых у алашанского вана верблюдах, не знает пути, по которому мы желали следовать в Ургу; пришлось далее брать местных проводников, обыкновенно не более как на один или на два перехода. Хорошо еще, что со мной была прежняя съемка, так что я мог прямо называть колодцы, куда следовало итти; да и то с проводниками немало было возни, в особенности впоследствии. Путь наш, как уже было сказано, лежал через западный угол земли уротов, по местности крайне бесплодной. Верблюды еще могли найти здесь для себя корм, но верховым лошадям приходилось плохо, тем более, что лишь при крайней голодовке мы могли давать им по ковшу хлеба (рис, ячмень, просо), взятого из Ала-шаня. Но, привычные ко всяким невзгодам, кони пустыни шли по-прежнему бодро и даже не худели заметно.

На ключах Чиргу-булык, где была сделана дневка, встретилось много пролетных уток, и мы опять отлично за ними поохотились. Окрестности того же Чиргу-булыка совершенно пустынны, и лишь возле самых ключей залегает несколько крохотных площадок зеленой травы, донельзя выеденной монгольским скотом. На корм последнему идут также толстые стебли Cynomorium coccineum [циноморий краснеющий, гойо], довольно здесь обильного. Монголы сами употребляют в пищу это растение, сварив его предварительно. Слышали мы также от монголов, что сушеное Cynomorium вывозится в Китай, где служит прохлаждающим средством во время сильных жаров.

От Чиргу-булыка мы шли более тридцати верст по саксаульнику, росшему, как обыкновенно, на сыпучем песке; вправо от нас, невдалеке, тянулись те же пески, совершенно оголенные. Затем, перейдя узкий поперечный рукав этих песков, мы вышли вновь на галечные площади, впереди всхолмленные каменистыми увалами. За этими увалами раскинулась совершенно бесплодная Галбын-гоби, которая, по словам монголов, тянется с востока на запад на двадцать дней пути. В поперечнике, нами пройденном, Галбын-гоби имела 27 верст в ширину; абсолютная высота местности, полого понижавшейся сюда от окрайних гор долины Хуан-хэ, спустилась на 3500 футов. В самой северной окраине Галбын-гоби, близ колодца Сучжан-хара-тологой, мы переступили границу Халхи, т. е. Северной Монголии, и вошли в аймак Тушету-хана.

Вышеназванный колодец, имевший в 1873 году 5 футов глубины, теперь оказался глубиной лишь в 4 фута, конечно вследствие заноса песком. Последний обыкновенно исподволь засыпает колодцы в пустыне;[578] во время же ливней эти колодцы, большей частью выкопанные в логах, нередко уничтожаются сразу наносами мимолетных потоков. Для предохранения от песчаных заносов наружное отверстие колодцев делается весьма небольшое, притом, после доставания воды, обыкновенно закладывается камнем или какой-либо другой покрышкой.

Несколько гряд невысоких, большей частью также каменистых холмов, протянувшихся к западу и юго-западу и залегавших по нашему пути на протяжении 35 верст в поперечнике, отделяют Галбын-гоби от другой столь же почти низкой (3700 футов абсолютной высоты) и бесплодной равнины, раскинувшейся у подножья гор Хурху и, сколько было видно, далеко протянувшейся к северо-западу.[579] В этих холмах впервые был встречен и добыт аргали Дарвина; в упоминаемой же равнине найден был последний по нашему пути саксаульник.[580] Наконец, на северной окраине той же равнины, на ключе Борцзон, мы пересекли караванный путь, ведущий, как нам еще прежде сообщали, из городов Куку-хото и Бауту в Хами и Са-чжеу. Не знаю, насколько справедливо сведение относительно последнего направления, но для первого оно подтвердилось теперь встреченным нами обратным караваном из 200 верблюдов, на которых возили из Куку-хото в Хами продовольствие и предметы обмундирования для китайских войск, расположенных в притяньшаньских оазисах.

Хребет Хурху, открытый мной в 1873 году, составляет, как оказывается, благодаря недавним исследованиям подполковника Певцова,[581] крайний восточный угол Южного Алтая, который, не прерываясь, тянется сюда из Джунгарии. Этот Юго-Восточный Алтай, сравнительно невысокий и, по всему вероятию, довольно узкий, вздымается, как свидетельствует Певцов,[582] до пределов вечного снега в горах Ихэ-богдо и Цасату-богдо, лежащих на 45° северной широты и под 70° и 71° восточной долготы от Пулкова. Изменяя, немного восточнее названных вершин, свое прежнее восточно-юго-восточное направление на юго-восточное, тот же Алтай еще более мельчает, но потом снова повышается в группе Гурбун-сэйхын [Гурбан-сайхан], юго-восточное продолжение которой, как сообщали нам еще в 1873 году местные монголы, и есть хребет Хурху. По сведениям, тогда же нами добытым, этот хребет тянется на юго-восток до окрайних гор долины Хуан-хэ; но, по расспросам Певцова, юго-восточное продолжение Гурбун-сэйхына оканчивается в Галбын-гоби,[583] приблизительно под 42° северной широты и под 76,5° восточной долготы от Пулкова, следовательно, вышеуказанной связи, вероятнее, не существует. Тем более, что, по словам Певцова, горы, лежавшие на его пути по восточной стороне Галбын-гоби, «не имели ничего общего ни в орографическом, ни в геогностическом смысле с горами к западу от нее».

Таким образом, связуя данные и сведения, добытые Певцовым и мной, получаем тот в высшей степени интересный факт, что Южный Алтай не оканчивается, как до сих пор полагали, в Северо-Западной Гоби, но тянется в диагональном направлении поперек этой пустыни чуть не до самого Инь-шаня.

Хребет Хурху в направлении, нами пройденном, имел не более десяти верст в поперечнике и едва ли возвышался более чем на тысячу футов над своим подножием, так что абсолютная его высота, по всему вероятию, не превосходит 6000 футов. С такими же размерами горы уходили к юго-востоку и на северо-запад от нашего пути. Весь хребет изборожден частыми ущельями; гребни гор между ними узки и коротки; всюду высятся сравнительно небольшие, но сильно выветрившиеся скалы из сланцев и сиенитового гранита.[584] Продукты разложения этих пород усыпают горные склоны и чрезвычайно затрудняют ходьбу по ним.

Ключей в горах мало; но колодцев довольно много, и возле них теперь везде жили монголы со своими стадами. Для последних корм здесь довольно сносный, так как хребет Хурху не столь бесплоден, каковым он показался нам в 1873 году. На горных склонах в изобилии здесь растут кипец и чернобыльник, а по дну больших ущелий нередки дырисун и хармык; здесь же в одиночку попадаются ильмовые деревья. Кроме того, из кустарников разбросанно встречаются по горам: Ephedra [хвойник], золотарник, дикий персик и Zygophyllum xanthoxylon [парнолистник желтодревесинный].

Из крупных млекопитающих в Хурху водится горный козел, или по-монгольски улан-яман (Capra sibirica?), весьма осторожный зверь. Убить его тем трудней, что нет почти возможности подкрасться по здешним россыпям, которыми усеяны все горы; притом острые камни этих россыпей чрезвычайно портят обувь. Несмотря на самое усердное преследование, мы могли добыть лишь один экземпляр довольно молодого самца.

Из оседлых птиц в тех же горах Хурху мы встретили: ягнятника (Gypaetus barbatus), бурого грифа (Vultur monachus), стенолаза (Tichodroma muraria) и очень много кекликов (Caccabis chukar), которых далее по Гоби уже не видали: из пролетных – завирушку (Accentor erythropygius), стренатку (Emberiza godlewskii), Nemura cyanura и Carpodacus davidianus [синехвостка, вьюрок Давида]. Осень в описываемых горах, во время нашего там пребывания (22 и 23 сентября), уже вполне наступила: трава посохла и пожелтела, листья на кустарниках и ильмах наполовину опали, а горные козлы вылиняли и носили отличную, хотя еще короткую, зимнюю шерсть.

Дальнейшее наше следование. Поохотившись двое суток в горах Хурху, мы пошли далее, направляясь, как и прежде, почти меридионально на север. Перейдя довольно широкую замкнутую на западе долину, а затем северный, более низкий, расплывшийся отрог хребта Хурху, мы вступили снова в обширные волнистые равнины, местами вспученные то пологими увалами, то одинокими группами скалистых холмов. С таким характером пустыня тянулась по нашему пути верст на 250 в поперечнике, до почтовой улясутайской дороги, за которой начиналась уже степная полоса Северной Гоби.

Абсолютная высота местности, понизившаяся у южной подошвы гор Хурху до 3700 футов, снова увеличилась на северной стороне тех же гор сначала до 4800, а потом до 5400 футов. Такое поднятие залегало до колодца Будун-шабактай, откуда вновь явилось пологое понижение к северу, достигшее опять 3700 футов у колодца Тугрюк, но уже более не повторявшееся до самой Урги. Пустыня по-прежнему была бесплодна; только северней Хурху в ней чаще и чаще начали попадаться, обыкновенно в разлогах холмов, площади со степным характером. Колодцев встречалось достаточно, как прежних, так и вновь выкопанных; все они были неглубоки (4–6 футов)[585] и воду имели сносную, хотя нередко соленую. Мы шли, как и прежде, довольно большими переходами, почти без дневок. Палатка в конце сентября заменена была юртой, полученной от алашанского вана. Хотя в новом помещении было тесней и темней, но зато лучше можно было укрываться от бурь, являвшихся почти ежедневно в последней трети сентября. В конце этого месяца, возле колодца Дебер, мы перевалили на вторую половину пути, от г. Дынь-юань-ин до Урги, где расстояние, нами пройденное в 1873 году, равнялось 1066 верстам, а по нынешнему пути, местами несколько сокращенному, уменьшилось до 1047 верст.

Новые караванные пути. В пройденном нами районе от хребта Хурху до почтовой улясутайской дороги прежде пролегало лишь два торговых караванных пути из Куку-хото в Улясутай.[586] Ныне же проложено было несколько дорог, которые вели из того же Куку-хото и г. Бауту на запад и северо-запад в Хами и Улясутай.[587] Сообщение по этим путям велось оживленное, и мы нередко встречали караваны, которые везли предметы продовольствия, вооружения и обмундирования для китайских войск в западном крае. Усиленная доставка производилась теперь в видах ожидавшегося китайцами столкновения с нами из-за обладания Кульджею.

Таким образом, китайские войска, расположенные в притянынанских оазисах и намеревавшиеся действовать против нас, имели две операционные линии, сходившиеся в Хами[588] и обе крайне невыгодные. Первая из этих линий вела от г. Лань-чжеу на Желтой реке вдоль северной подошвы Нань-шаня на города Лянь-чжеу, Гань-чжеу, Са-чжеу и Ань-си, а отсюда до Хами на протяжении около 400 верст по бесплодной и маловодной пустыне. Вторая же операционная линия была еще хуже, так как она направлялась из городов Куху-хото и Бауту прямо через пустыню в Хами и требовала вьючной перевозки предметов по местности, большей частью крайне бесплодной, на протяжении 1500 верст. Затем от Хами до городов Шихо и Джинхо, где были собраны главные массы китайских войск, приходилось перевозить, правда уже по колесной дороге, все снабжение армии на протяжении еще от 800 до 900 верст. Ныне, с уступкой китайцам Кульджи, их военное положение на западе относительно нас премного улучшилось именно тем, что для китайской армии явилась возможность иметь операционную базу в обширном и плодородном Илийском крае, а не за тысячи отсюда верст, да притом позади пустыни.

О монголах. Вступив на северной окраине Галбын-гоби в пределы Халхи, мы еще чаще, нежели до сих пор, стали встречать монгольские кочевья, состоявшие обыкновенно из одиночных юрт, редко из двух-трех вместе. Ни одного клочка, пригодного для пастьбы скота, не оставалось незанятым. Пустыня, как и вся вообще Гоби, обитаема до последней возможности. И если население всей Монголии, заключающей в себе более 64 000 кв. миль, простирается лишь до трех или, много, до четырех миллионов душ, то большему числу кочевников здесь негде уместиться. Уже теперь нередко, как, например, в Ала-шане и средней Гоби, номады живут, конечно по необходимости, а не по доброй воле, в таких местах, которые поражают путешественника своим крайним бесплодием. Приволье кочевой жизни – это Северная и Восточная Монголия; но и там обилие стад, а вместе с ними номадов, существующих этими стадами, едва ли может быть значительно умножено.

Каждая часть хошуна имеет определенный район для своего кочеванья.[589] Истребив корм на одном месте, стойбище (будет ли то одна юрта или несколько) переходит на другое и живет там, пока хватит пастьбы для скота. Иногда, в особенности в средней Гоби, соблазняясь спорадически выпадающими плодородными, но безводными площадками, монголы живут верст за пять, даже за десять, от колодцев и ежедневно ездят туда за водой; скот гоняют на водопой через день или два, а верблюдов поят даже через четыре или пять суток. Зимой, если выпадет снег, номады спешат на пастбища совершенно безводные, а потому летом нетронутые, и здесь живут, пока хватит корма или снега, заменяющего воду для животных и для самих монголов.

Климат сентября. Вместе с окончанием первой половины нашего пути из Ала-шаня до Урги окончился и сентябрь месяц. Относительно своего климата он характеризовался: постоянно ясной погодой, частыми бурями в последней трети и, в общем, почти летней теплотой.

В Ала-шане и прилегающем к нему уголке земли уротов, в первых двух третях описываемого месяца, дневное тепло доходило до +27,5 °C в тени; по ночам также ни разу не было мороза. С переходом нашим за хребет Хурху т. е. с поднятием более к северу, стало холодней, хотя все-таки днем термометр в тени поднимался до +20,2 °C. Первый ночной мороз (-4,5 °C по восходе солнца) случился 21 сентября; затем до начала октября считалось еще четыре таких мороза и наибольший из них был -8,3 °C. Слабые ночные ветры обыкновенно мешали охлаждению атмосферы и поднимали ртуть термометра выше точки замерзания. Погода в сентябре стояла почти постоянно ясная; иногда по нескольку суток сряду ни днем, ни ночью не было видно ни малейшего облачка. Вполне облачных дней считалось только 3; кроме того, 4 дня были облачны наполовину. В продолжение всего месяца только трижды падал небольшой дождь, других водных осадков не было вовсе; сухость атмосферы, в особенности при ветре, стояла страшная.

В первых двух третях сентября ветры не имели преобладающего направления; бури были редки (всего 4); случались и затишья. С 20 же числа бури являлись почти каждый день (всего 9), исключительно с запада и северо-запада. Как обыкновенно в Центральной Азии, если такая буря начиналась с восходом солнца или продолжалась от ночи, то становилось холодно; если же буря поднималась около полудня, когда почва уже нагревалась солнечными лучами, то ветер был теплый. Впрочем, ночные бури случались редко (всего 3); в это время обыкновенно дули лишь слабые ветры. В Ала-шане бури всегда поднимали в воздух тучи пыли и песка; северней же гор Хурху, – где сыпучих песков очень мало, а почва покрыта галькой или травой, там и в сильную бурю атмосфера стояла ясной.

Степная полоса Северной Гоби. Перейдя почтовую дорогу, которая ведет из Калгана в Улясутай,[590] мы вступили в степную полосу Северной Гоби. Взамен прежних волнистых и бесплодных равнин местность представляла теперь перепутанную сеть невысоких увалов и холмов, принадлежащих, по всему вероятию, расплывшейся восточной части Хангая. Далее же к северу появились выровненные, хотя и невысокие, хребты, которые составляют крайние юго-западные отроги Кэнтея. Абсолютная высота по нашему пути не превосходила 5200 футов и не опускалась ниже 4200 футов; на последнем уровне лежит сама Урга. Галечная почва средней Гоби заменилась теперь почвой песчано-глинистой,[591] покрытой прекрасной для корма скота травой. И чем далее подвигались мы к северу, тем лучше и лучше становились пастбища, по которым везде паслись многочисленные стада местных монголов. Эти последние, коренные халхасцы, выглядывали гораздо бодрее своих собратий, виденных нами в средней Гоби. Точно так же умножилась и животная жизнь: появились, местами в обилии, дзерены (Antilope gutturosa), всюду виднелись норы тарабаганов (Arctomys sp.), находившихся теперь в зимней спячке, весьма многочисленны были полевки (Arvicola sp.) и пищухи-оготоно (Lagomys ogotono); зимние запасы сена у нор последних местами, словно частые кочки, пестрили степь. Гнездившиеся птицы теперь уже улетели, а из оседлых чаще других попадались рогатые жаворонки (Otocoris albigula) и земляные вьюрки (Pyrgilauda davidiana).

Однако текучей воды по-прежнему не имелось, лишь чаще стали попадаться ключи; колодцы также были нередки, и вода в них встречалась большей частью хорошая. Несмотря на обилие пастбищ, местами корм был уже выеден дочиста, в особенности в ближайших окрестностях почтовой улясутайской дороги. От нее до Урги мы шли 12 суток, с одной в том числе дневкой. Попутной дороги, как и прежде, не было, хотя нередко попадались, обыкновенно ненадолго, тропинки, которыми степь перекрещивается во всевозможных направлениях.

Верст за сотню от Урги, немного южней ключа Хайрхын [Хайрхан], мы вышли снова на покинутый в Северном Ала-шане, близ кумирни Баян-тухум, путь халхаских богомольцев, следующих в Тибет. Тропинка явилась торная; по ней нередко встречались нам небольшие караваны богомольцев, направлявшихся в Ургу для поклонения тамошнему кутухте. С собой эти молельщики обыкновенно гонят скот, который они продают в Урге, а вырученные деньги отдают в кумирни и тратят на собственное содержание. В конце концов домой возвращаются ни с чем, «промаливаются», как объяснял наш казак-переводчик.

По мере того как мелькали дни октября, погода становилась суровей, и близилось время зимнее. Ночные морозы уже доходили до -13 °C, да и днем при ветре было довольно холодно; 12 октября моросил первый снег, а пять суток спустя на Гангы-дабане мы нашли снежный покров уже в 2–3 дюйма глубиной.

Прибытие в Ургу. Следующий за Гангы-дабаном наш бивуак был на Бугук-голе, первой речке, встреченной нами от самого Нань-шаня. Один только переход отделял теперь нас от Урги, и под влиянием столь радостной мысли путь 19 октября длился невыносимо долго, в особенности в первой своей половине. Как нарочно, местность здесь холмистая, не открывающая далекого горизонта. Наконец с последнего перевала перед нами раскрылась широкая долина р. Толы, а в глубине этой долины, на белом фоне недавно выпавшего снега, чернелся грязной, безобразной кучей священный монгольский город Урга. Еще два часа черепашьей ходьбы – и вдали замелькало красивое здание нашего консульства. Тут же и быстрая Тола струила свою светлую, еще не замерзшую воду; справа на горе Хан-ула чернел густой, нетронутый лес. Обстановка пустыни круто изменялась. Попадали мы словно в иной мир. Близился конец девятнадцатимесячным трудам и многоразличным невзгодам. Родное, европейское чувствовалось уже недалеко. Нетерпение наше росло с каждым шагом; ежеминутно подгонялись усталые лошади и верблюды… Но вот мы, наконец, и в воротах знакомого дома, видим родные лица, слышим родную речь… Радушная встреча соотечественников, обоюдные расспросы, письма от друзей и родных, теплая комната, взамен грязной, холодной юрты, разнообразные яства, чистое белье и платье – все это сразу настолько обновило нас, что прошлое, даже весьма недавнее, казалось грезами обманчивого сна…

Город Урга лежит на правом берегу р. Толы и состоит из двух частей: монгольской, гораздо чаще называемой монголами Да-курень, или Богдо-курень,[592] и китайской, находящейся отсюда в расстоянии пяти верст к востоку и именуемой китайцами Майма-чен.[593] В обоих городах до 30 000 жителей: в Майма-чене – главным образом торгующих китайцев, в Дакурени – монгольских лам. Здесь же в одной из кумирен имеет свое местопребывание великий кутухта всей Монголии,[594] на поклонение которому стекается, в особенности к новому году,[595] множество богомольцев. Кроме того, в Урге пребывают два амбаня (губернатора),[596] заведующие управлением как самой Урги, так и двух восточных аймаков Халхи – Тушету-хана и Цэцэнь-хана; два другие западные аймака той же Халхи – Джасакту-хана и Сэйн-нойна [Сайн-нояна] находятся в подчинении китайскому дзянь-дзюню (начальник военного округа) в Улясутае.

В монгольском городе проживает несколько наших торговцев, занимающихся мелочной продажей русских товаров, главным же образом транспортировкой чая в Кяхту. Двухэтажный дом нашего консульства, с двумя флигелями и другими постройками, стоит в середине между китайским и монгольским городами на возвышении, недалеко от берега Толы.

Ургу мы застали на военном положении. Китайцами выстроена была даже небольшая глиняная крепость близ западной окраины монгольского города; в ней помещалось несколько сот китайских солдат. Кроме того, в Урге было собрано до четырех тысяч монгольского войска. Вся эта оборванная орда, силой согнанная из степных улусов, вооруженная лишь стрелами, пиками и в малом числе фитильными ружьями, конечно, еще менее китайского воинства годилась на какое-либо военное действие. Притом северные монголы ни за что не пошли бы против нас, а всего вероятней по объявлении войны поголовно бы стали на нашу сторону.

Переезд до Кяхты. В Урге караван наш был расформирован. Нанятые до Ала-шаня верблюды отправились обратно; трое же наших ветеранов-верблюдов, выходивших всю экспедицию, равно как и верховые лошади, были проданы. Затем, отдохнув пять суток, мы отправились в Кяхту на монгольских почтовых, по станциям, содержимым теми же монголами. Таких станций от Урги до Кяхты одиннадцать на пространстве около 300 верст. О каждом проезжем, по крайней мере чиновнике, дается вперед знать из ургинского ямына (управления); тогда на станциях заготавливаются лошади и юрты для помещения как самого чиновника, так и его прислуги. Багаж, сколько бы его ни было, везется на подводах или вьючных верблюдах. Китайские власти за такой провоз обыкновенно ничего не платят; но русские, по заведенному обычаю, дают, в виде подарка, на каждой станции три металлических рубля. Мы же платили по пяти лан, так как везли с собой, кроме небольшого багажа, все свои коллекции, весившие с укупоркой более восьмидесяти пудов.

От ургинских соотечественников мы получили для проезда тарантас и китайскую телегу. Последняя представляет утвержденный на двух прочных колесах, довольно обширный, со всех сторон закрытый ящик, с небольшой лазейкой спереди или в одном из боков. Помещаться в подобном экипаже всего удобнее лежа, притом задом к лошадям, иначе ноги будут выше головы. Как тарантас наш, так и телега везлись верховыми монголами. Для этого к наружному концу оглобель, перпендикулярно к ним, привязывается длинная и довольно толстая жердь. Каждый ее конец берется двумя всадниками, из которых один кладет означенную жердь к себе на седло впереди живота, а другой тянет за веревку, привязанную к концу той же жерди. Затем лошади пускаются вскачь, и тарантас, а еще более двухколесная телега, прыгают по всем встречным кочкам и камням.[597] Проскакав минут двадцать или с полчаса, запряженные в экипаж верховые монголы сменяются другими, так что при каждой телеге или тарантасе, от станции до станции, следует с десяток и более всадников.

Местность от Урги до Кяхты покрыта отрогами Кэнтея [Хэнтэя], той горной системы, узел которой лежит верстах в 120 или 150 к северо-востоку от Урги. Реки, стекающие с названных гор к западу, впадают в Орхон, приток Селенги, следовательно, относятся к бассейну Байкала; к востоку же с Кэнтея вытекают Керулюн [Керулен] и Онон, принадлежащие верховьям Амура.

Горные хребты по нашему теперешнему пути имели общее направление с востока на запад, достигали, и то местами, лишь средней высоты и несли почти везде мягкий характер. На северных своих склонах они иногда были покрыты лесами из белой березы, сосны и лиственницы; реже попадаются здесь черная береза, кедр и осина. Но вообще леса эти не обширны, и горные скаты изобилуют гораздо более прекрасными лугами, которые залегают также везде и по долинам. Орошение довольно значительно; из рек наибольшие: Хара-гол и Иро, притоки Орхона. Абсолютная высота местности (по почтовой дороге) начинает от Урги уменьшаться и уже на р. Хара-гол достигает лишь 2600 футов; затем на р. Иро ниспадает на 2100 футов, а в Кяхте вновь немного увеличивается до 2400 футов.

Кочующих монголов по пути нам везде попадалось много; живут они большей частью богато. Довольство отражается и на их общем типе: рост высокий или средний, сложение плотное, лицо свежее; таковы же и женщины. Притом здешние монголы, сколько кажется, гораздо меньшие ханжи, нежели их собратья в других частях Монголии; по крайней мере мы не слышали постоянного бормотания молитв, как у алашанцев или кукунорцев.

Погода во время нашего пути из Урги в Кяхту стояла хорошая – ясная и маловетреная; снег лежал неглубоко – дюйма на 3–4; ночные морозы доходили до -19,3 °C. Ежедневно мы делали только по две станции, чтобы не опережать много багажа, который тащился шагом, – где на двухколесных телегах, где на вьючных верблюдах. Наконец 29 октября, после полудня, мы увидели вдали белые шпицы кяхтинских церквей и со слезами на глазах приветствовали этот первый символ своей родины. Немного спустя караван наш встретили пограничный комиссар и несколько кяхтинских купцов, проводившие нас в город на приготовленную заранее квартиру, где мы прожили более недели, окруженные чисто родственной заботливостью гостеприимных кяхтинцев.

Итоги научных результатов моих путешествий в Центральной Азии. Так закончилось вышеописанное, третье для меня по счету, путешествие в Центральной Азии. Подобно двум первым, оно представляет собой научную рекогносцировку посещенных местностей. Иного результата наши странствия иметь и не могли, как по многим пробелам личной нашей подготовки, так и по самому характеру пройденных стран, где против путешественника нередко встают и люди и природа, где иногда с винтовкой в руках приходится прокладывать себе путь, а сплошь и кряду сначала заботиться, чтобы не погибнуть от жажды или голода, и затем уже справлять научные работы. Но утешительно для меня подумать, что эти быстролетные исследования в будущем послужат руководящими нитями, которые поведут в глубь Азии более подготовленных, более специальных наблюдателей. Тогда, конечно, землеведение и естествознание, в своих различных путе-отраслях, обогатятся сторицей против того, что им дали нынешние наши шествия. Пока же сведем итоги сделанного нами в Центральной Азии.

За все три здесь путешествия[598] нами пройдено по местностям, большей частью малоизвестным, а нередко и вовсе неизвестным, 22 260 верст,[599] из которых 11 470 верст (весь передний путь) сняты глазомерно.[600] Астрономически определена широта 48 пунктов;[601] посредством барометра Паррота, а при первом путешествии анероида и гипсометра, определена абсолютная высота 212 точек.[602] Ежедневно три раза, в продолжение всех путешествий, производились метеорологические наблюдения;[603] иногда измерялась температура почвы и воды; психрометром по временам определялась влажность воздуха. Постоянно велся общий дневник, и, по мере возможности, производились этнографические исследования.

В области естествознания, относительно которого пройденные нами местности Центральной Азии были до сих пор почти вполне неведомы, производились специальные исследования над птицами и млекопитающими, а затем составлялись коллекции, в которые собрано:

Кроме того, собирались образчики горных пород во всех попутных хребтах.

Зоологический сбор передан в музей С. – Петербургской академии наук; гербарий – в Ботанический сад; небольшая минералогическая коллекция – в геологический кабинет С. – Петербургского университета. Часть собранных коллекций, в которых оказалось много новых для науки видов, как животных, так и растительных, описана академиками Максимовичем[604] и Штраухом, покойным профессором Кесслером и мною;[605] несравненно же большее количество добытого материала остается пока еще не обработанным.

Благодарность спутникам. Но если мне и выпала счастливая доля совершить удачно три путешествия в Центральной Азии, то успех этих путешествий – я обязан громко признать – обусловливался в весьма высокой степени смелостью, энергией и беззаветной преданностью своему делу моих спутников. Их не пугали ни страшные жары и бури пустыни, ни тысячеверстные переходы, ни громадные, уходящие за облака горы Тибета, ни леденящие там холода, ни орды дикарей, готовые растерзать нас… Отчужденные на целые годы от своей родины, от всего близкого и дорогого, среди многоразличных невзгод и опасностей, являвшихся непрерывной чредой, – мои спутники свято исполняли свой долг, никогда не падали духом и вели себя, поистине, героями. Пусть же эти немногие строки будут хотя слабым указанием на заслуги, оказанные русскими людьми делу науки, как равно и ничтожным выражением той глубокой признательности, которую я навсегда сохраню о своих бывших сотоварищах…

Заманчивость страннической жизни. В заключение да позволено мне будет еще раз вернуться к своим личным впечатлениям.

Грустное, тоскливое чувство всегда овладевает мной, лишь только пройдут первые порывы радостей по возвращении на родину. И чем далее бежит время среди обыденной жизни, тем более и более растет эта тоска, словно в далеких пустынях Азии покинуто что-либо незабвенное, дорогое, чего не найти в Европе. Да, в тех пустынях действительно имеется исключительное благо – свобода, правда дикая, но зато ничем не стесняемая, чуть не абсолютная. Путешественник становится там цивилизованным дикарем и пользуется лучшими сторонами крайних стадий человеческого развития: простотой и широким привольем жизни дикой, наукой и знанием из жизни цивилизованной. Притом самое дело путешествия для человека, искренно ему преданного, представляет величайшую заманчивость ежедневной сменой впечатлений, обилием новизны, сознанием пользы для науки. Трудности же физические, раз они миновали, легко забываются и только еще сильней оттеняют в воспоминаниях радостные минуты удач и счастья. Вот почему истому путешественнику невозможно позабыть о своих странствованиях даже при самых лучших условиях дальнейшего существования. День и ночь неминуемо будут ему грезиться картины счастливого прошлого и манить: променять вновь удобства и покой цивилизованной обстановки на трудовую, по временам неприветливую, но зато свободную и славную странническую жизнь…

От Кяхты на истоки Желтой реки[606]

Предисловие

Четвертое путешествие по Центральной Азии представляет собой продолжение научных рекогносцировок, которые ранее произведены были мною в той же части азиатского материка. Самый характер экспедиции и система исследований оставались прежние. Вместе с тем и описание вновь совершенного путешествия сделано в прежней повествовательной форме.

При составлении настоящей книги я пользовался, как и прежде, широкой помощью со стороны специалистов, а именно: наблюдения широты (16 пунктов) и долготы (4 пункта) вычислены астрономом Пулковской обсерватории В. К. Делленом; барометрические определения высот – генерал-майором К. В. Шарнгорстом; две карты маршрутно-глазомерной съемки, равно как и отчетная карта[607] четырех моих путешествий, исполнены в Военно-топографическом отделе Главного штаба; рисунки с фотографий Роборовского сделаны фототипией Классеном; горные породы определены профессором А. А. Иностранцевым; растения – академиком К. И. Максимовичем; из млекопитающих грызуны и некоторые другие мелкие виды определены ученым консерватором Зоологического музея Академии наук Е. А. Бюхнером;[608] пресмыкающиеся – академиком А. А. Штраухом; рыбы – ученым консерватором того же Академического музея С. М. Герценштейном. Всем этим лицам и учреждениям приношу искреннюю признательность.

Научные коллекции, добытые в настоящее путешествие, распределены мною по-прежнему: зоологическая передана музею Академии наук, ботаническая – Ботаническому саду, небольшой минералогический сбор – Геологическому кабинету С. – Петербургского университета.

К разработке зоологических результатов еще ранее было приступлено[609] и, вероятно, в нынешнем году появятся первые выпуски. Вскоре также будут изданы Географическим обществом первые выпуски монгольской и тангутской флоры, описываемой[610] академиком К. И. Максимовичем, как равно и обрабатываемые ныне А. И. Воейковым мои метеорологические наблюдения.

Июнь 1888 г. С. – Петербург

Н. Пржевальский

Глава первая Поперек великой Гоби

[21 октября/2 ноября 1883 г. – 26 января/ 7 февраля 1884 г. ]

Общий план путешествия. – Снаряжение экспедиции в Петербурге, Кяхте и Урге. – Описание этого монгольского города. – Путь наш по Северной Гоби. – Характеристика монголов. – Настоящая пустыня. – Механическая работа бурь. – Великолепная заря. – Путь по Северному Ала-шаню. – Пребывание в г. Дынь-юань-ине. – Следование через Южный Ала-шань. – Интересное случайное сведение. – Поверка абсолютных высот пройденного пути. – Зимний климат Гоби

Общий план путешествия. Успех трех предшествовавших моих путешествий по Центральной Азии, обширные, оставшиеся там еще неведомыми, площади, стремление продолжать, насколько хватит сил, свою заветную задачу, наконец, заманчивость вольной страннической жизни – все это толкало меня, окончив отчет о своей третьей экспедиции, пуститься в новое путешествие. Его район и программа намечались сами собою при взгляде на карту Центральной Азии, с обозначенными там уже пройденными мною путями. Все они оканчивались более или менее глубоко на нагорье Тибета, графически, так сказать, указывая на трудную, но в то же время наиболее заманчивую площадь для предстоящих исследований. Вместе с тем ближайшее знакомство с путешествиями по Тибету убедило меня в необходимости устраивать в известных местах опорные, складочные пункты и из них уже предпринимать экскурсии сравнительно налегке.

В феврале 1883 года представлен был мною Русскому географическому обществу план нового четвертого путешествия, задачей которого ставилось исследование Северного Тибета от истоков Желтой реки до Лоб-нора и Хотана с побочными, если будет возможность, путями, даже до столицы Далай-ламы. Однако эта последняя цель опять от нас ускользнула; притом на этот раз мы не особенно к ней стремились ввиду обширности и научной важности главной задачи.

Хотя при первом взгляде на карту Центральной Азии нетрудно заметить, что ближайший путь к Тибету ведет из пределов нашего Семиречья или Ферганы, но мною была избрана более кружная, зато и более верная дорога через Кяхту. Причиной этому служили многие веские обстоятельства. Начать с того, что, двинувшись из Кяхты, мы направлялись до самого Тибета знакомым, дважды, местами даже трижды, нами пройденным путем, следовательно, в крайнем случае могли обойтись и без вожаков; затем до самой Гань-су нигде не встречали китайцев, с деморализованными солдатами которых легко могли бы иметь столкновение, следуя по Восточному Туркестану; далее, мы приобретали в Северной Монголии наилучших, приученных к постоянным караванным движениям, верблюдов; в Забайкалье можно было лично выбрать конвойных казаков, из которых многие знают монгольский язык, употребляемый и в Тибете; наконец, следуя из Кяхты, мы меньше возбуждали подозрений в китайских властях, даже в Пекине, чем направляясь в Тибет с ближайших к нему местностей нашей границы по враждебному китайцам магометанскому населению Кашгарии. Здесь китайцы могли затормозить наше движение, не давая проводников, без которых нам едва ли удалось бы пробраться даже на Лоб-нор. Между тем, когда мы вышли на тот же Лоб-нор со стороны Тибета, китайцы волей-неволей должны были выпроводить от себя непрошеных гостей и провести нас по не исследованным еще частям Восточного Туркестана. Все эти соображения побудили меня накинуть лишнюю тысячу верст караванного пути, зато действовать с большими шансами успеха.

Снаряжение экспедиции в Петербурге. Как при прежних моих путешествиях, так и теперь, Географическое общество и Военное министерство оказали мне полное содействие к осуществлению проектируемой экспедиции, командировав как меня лично, так равно моих помощников: поручика В. И. Роборовского, сопровождавшего меня в третьем путешествии, и вольноопределяющегося П. К. Козлова. Также конвойных казаков и солдат и на отпуск для расходов экспедиции из государственного казначейства 43 580 руб..[611] Сверх того, нам и нижним чинам экспедиции сохранено было все получаемое на службе содержание, с выдачей такового мне и поручику Роборовскому за два года вперед золотой монетой; затем мне, названному офицеру и вольноопределяющемуся Козлову выданы были двойные прогоны от Петербурга до Кяхты и обратно от конечного пункта выхода на нашу границу; ординарные же прогоны отпущены были для перевозки в передний путь экспедиционного багажа с четырьмя конвойными солдатами, а в обратный – собранных во время путешествий коллекций; из Военно-топографического отдела Главного штаба выдана нам была часть инструментов (2 хронометра, зрительная труба Фраунгофера, барометр Паррота, несколько буссолей) для научных работ; наконец, для вооружения экспедиции отпущены были 23 винтовки Бердана и 25 револьверов Смита и Вессона с 15 тыс. патронов для первых и с 4 тыс. для вторых.[612]

В. И. Роборовский

П. К. Козлов

Благодаря широким материальным средствам мы могли достаточно хорошо снарядиться по части одежды, обуви, добавочных научных инструментов, препаратов для коллекций, походных и охотничьих принадлежностей и пр. Суматоха всей этой заготовки, вместе с проволочками казенных отпусков и небольшим отдыхом в деревне, заняла более четырех месяцев времени. Лишь в начале августа могли мы выехать из Петербурга, а 9-го числа[613] этого же месяца почтовый поезд Нижегородской дороги умчал нас из Москвы к Нижнему. Багажа набралось более 150 пудов. Персонал экспедиции состоял пока из меня, двух вышеупомянутых моих помощников, четырех солдат, выбранных в Москве из гренадерского корпуса, старшего урядника Забайкальского казачьего войска Иринчинова и переводчика для тюркского и китайского языков – таранчинца из города Кульджи Абдула Юсупова; остальные казаки и солдаты должны были поступить в состав экспедиции из Забайкалья.

Грустные минуты расставанья с людьми близкими при отъезде из Москвы скользнули темной тучкой по ясному небу нашего радостного настроения: впереди на целых два года, или даже более, предстояла нам жизнь, полная тревог, новизны, свободы, служения славному делу… На следующий день мы сели в Нижнем Новгороде на пароход и через четверо суток были в Перми. Затем перевалили по железной дороге за Урал, проехали на шести почтовых тройках от Екатеринбурга [Свердловск] до Тюмени и, за мелководьем р. Туры, еще на 130 верст далее до д. Иевлевой, где 21 августа снова поместились на пароход. Этот последний, имея баржу с пятьюстами ссыльными на буксире, повез нас вниз по р. Тоболу. Невдалеке от Тобольска мы пересели на другой, более сильный пароход и, буксируя все ту же арестантскую баржу, поплыли вниз по Иртышу до его устья, а затем вверх по мутной, довольно быстрой Оби. Следуя днем и ночью, мы вошли на десятые сутки своего пароходного от д. Иевлевой плавания в устье р. Томи, за мелководьем которой еще раз переменили пароход и вскоре прибыли в Томск. Здесь трое суток употреблены были на покупку экипажей (два тарантаса и четверо ходов), зимнего для нас и казаков одеяния, как равно и некоторых мелочей экспедиционного заготовления. Затем на шести почтовых тройках, следовавших попарно, на расстоянии нескольких часов пути, мы выехали к Иркутску. Лошади по станциям были для нас заготовлены. Тем не менее правильное следование эшелонами вскоре нарушилось по причине сквернейшей дороги. Погода стояла отвратительная – постоянные дожди, иногда со снегом. Ехать по ночам оказалось решительно невозможным. Да и днем тяжело нагруженные экипажи нередко ломались или увязали в грязи. Ради всего этого тринадцать суток употреблено было на проезд 1500 верст между Томском и Иркутском. Проведя в этом последнем пятеро суток опять в различных хлопотах, мы двинулись, на почтовых же, далее; благополучно и скоро переправились на пароходе через Байкал, снова сели на почтовых и 26 сентября прибыли в Кяхту, чем закончились наши переезды в пределах отечества.

В Кяхте. В Кяхте предстояло окончательное снаряжение экспедиции, по крайней мере относительно ее персонала и вьючного багажа. По рекомендации прежних моих спутников выбраны были семь новых надежных казаков, а трое солдат взяты из линейного батальона; кроме того, для собирания насекомых, растений и для прислуживания при небольшой фотографии, которую имел с собой В. И. Роборовский, нанят был один из обывателей соседнего Кяхте г. Троицкосавска.[614]

Таким образом окончательно сформировался личный состав экспедиционного отряда из 21 человека, а именно: начальник экспедиции; его помощники – поручик В. И. Роборовский и вольноопределяющийся П. К. Козлов; препаратор – младший урядник Пантелей Телешов, уже сопутствовавший мне при третьем путешествии; старший урядник Дондок Иринчинов – спутник всех моих прежних путешествий; новые казаки – Кондратий Хлебников, Никита Максимов, Григорий Соковиков, Бани Дарджеев, Семен Жаркой, Владимир Перевалов и Семен Полуянов; солдаты-гренадеры, привезенные из Москвы, – Петр Нефедов, Гавриил Иванов, Павел Блинков, Михаил Бессонов; солдаты, выбранные из линейного батальона в г. Троицкосавске, – Алексей Жарников, Григорий Добрынин и Евстафий Родионов; наконец, вольнонаемные – обыватель г. Троицкосавска Михаил Протопопов и таранчинец Абдул Юсупов.

Тотчас по выборе новых солдат и казаков приступлено было к ежедневным упражнениям их в стрельбе из берданок и револьверов. Умение хорошо стрелять из тех и других ставилось, помимо всего прочего, непременным условием для окончательного зачисления в экспедиционный отряд. Казаки твердо это знали и, что называется, лезли вон из кожи, чтобы не ударить лицом в грязь при окончательном испытании. Последнее произведено было мною перед выступлением из Кяхты. Результаты оказались весьма удовлетворительными, в особенности ввиду того, что впереди предстояла еще широкая практика стрельбы при охотах за зверями.

Другая половина наших забот в Кяхте обращена была на изготовление вьючных и походных вещей: ящиков, сум, палаток и пр., как равно на закупку дополнительного багажа, а именно: сахара, чая, спирта, муки, крупы, войлоков и т. п. По приказанию тогдашнего генерал-губернатора Восточной Сибири, генерал-лейтенанта Д. Г. Анучина, в мое распоряжение предоставлены были рабочие из местного казачьего отдела и из линейного батальона. Они изготовили нам 3 палатки, 24 деревянных ящика, 26 кожаных сум и несколько десятков холщовых мешков, сшили недостававшую часть теплого одеяния, сработали разные мелочи и пр., словом – окончательно снарядили нас для похода. Материалы, потребные для всех этих работ, частью были привезены нами с собой, в большинстве же приобретены в Кяхте, где они, кстати сказать, очень дороги и по большей части плохого качества. Относительно закупок дополнительного багажа нам помогли кяхтинские купцы, по-прежнему весьма радушно принявшие нас, как своих гостей. В особенности много и обязательно содействовал нам А. М. Лушников, у которого мы купили также двенадцать пудов китайского серебра для расходов за границей.

Тем временем урядник Иринчинов был командирован мною в Ургу для покупки вьючных верблюдов. Остальные казаки, помимо стрельбы в цель, занимались собственным снаряжением в предстоящий путь; кроме того, обучались у прежних моих спутников увязке вьюков и исполнению различных мелочных работ экспедиции. Когда все было настроено и приготовлено, потребовалось еще два дня на окончательную рассортировку и укладку экспедиционного багажа. Для перевозки его в Ургу мы наняли обратный монгольский караван, привозивший в Кяхту чай. Выгодно было подобное обстоятельство еще тем, что новые казаки и солдаты могли по пути научиться от монголов вьюченью и обращенью с караванными верблюдами.

Выступление из Кяхты назначено было на 21 октября. В этот день весь экспедиционный багаж, увязанный и рассортированный по вьюкам, выложен был с утра на дворе нашего обширного помещения. Нанятые монголы подогнали к Кяхте своих верблюдов и ожидали только приказания вести их для вьючения. По желанию казаков отслужен был напутственный молебен, а затем предложен всей экспедиции кяхтинскими старшинами прощальный обед. Ровно в три часа пополудни верблюды были завьючены и выстроены на улице. Там собрались в большом числе провожавшие казаков их родственники и посторонние зеваки. Начались прощания, напутствования… у многих показались слезы… Наконец, караван двинулся и через несколько минут был уже на китайской земле. Так началось четвертое мое путешествие по Центральной Азии. Опять неведомое лежало впереди; опять судьба всего дела не один раз должна была висеть на волоске; но опять счастье не отвернулось от меня…

Девять суток употреблено было нами на переход от Кяхты до Урги, где расстояние верст 300 с небольшим. Местность эта несет тот же характер, как и в прилежащей части Забайкалья, начиная от самого Хамар-дабана, который ограничивает собою область сибирской тайги. Далее к югу, тотчас за прорывом р. Селенги, путник впервые встречает лёссовую почву, характерную для всей Внутренней Азии, и прекрасные степи, залегающие между горными хребтами. Эти последние местами довольно высоки, имеют в общем восточно-западное направление и покрыты лесами (преимущественно хвойными), главным образом на северных склонах, частью и на склонах южных верхнего своего пояса. В нижней же горной области залегают прекрасные луга.

На пространстве между Кяхтой и Ургой горные хребты составляют западные отроги Кэнтея [Хэнтэя] и намечают собою долины левых притоков Орхона, из которых наибольшие – Иро, Хара-гол и Тола. Лесов по горам (белая береза, сосна, лиственница, реже береза черная, осина и кедр) еще довольно много, но страна в общем имеет более степной характер. Приволье для кочевой жизни здесь полное. Земледелие же существует лишь в небольших размерах на реках Баян-гол и Хара-гол у поселившихся там китайцев. Абсолютная высота местности, поднятой в Кяхте на 2400 футов, держится по долинам главных рек приблизительно около той же цифры и лишь в Урге [Улан-Баторе] поднимается до 4000 футов.

Погода во все время нашего пребывания в Кяхте, да и в первой половине пути к Урге, стояла отличная, постоянно ясная и теплая. В последних же числах октября выпал небольшой снег, и сразу начались сильные морозы.

В Урге. Прибыв в Ургу, мы поместились в доме нашего консульства, который стоит особняком, недалеко от берега р. Толы, в середине расстояния между монгольской и китайской частями той же Урги. Присланный сюда заранее из Кяхты урядник Иринчинов сторговал у монголов 56 отличных верблюдов, за которых мы заплатили 6757 кредитных рублей. Вьючные седла для этих верблюдов сшили экспедиционные казаки. Помимо целой кучи войлоков, потребовавшихся на такие седла, мы закупили в Урге недостававшие нам предметы походного снаряжения, как-то: семь верховых лошадей, две юрты, 30 баранов для еды, дзамбу, муку, рис, немного ячменя лошадям, треноги, вьючные веревки и пр. Исключая лошадей, почти за все остальное приходилось платить страшно дорого. Достаточно сказать, что пуд ячменя стоил пять рублей; сквернейшая дзамба покупалась по той же цене; за пастьбу своих верблюдов в окрестностях Урги мы платили монголу с подпаском более трех рублей в сутки и т. д.

В Урге также сделано было распределение экспедиционной службы казаков на дежурства, варку пищи, пастьбу верблюдов, седлание наших верховых лошадей и пр. Затем, накануне выступления, я прочел своему маленькому отряду следующий приказ: «Товарищи! Дело, которое мы теперь начинаем, – великое дело. Мы идем исследовать неведомый Тибет, сделать его достоянием науки. Государь император и вся Россия, мало того, весь образованный мир с доверием и надеждой смотрят на нас. Не пощадим же ни сил, ни здоровья, ни самой жизни, если то потребуется, чтобы выполнить нашу громкую задачу и сослужить тем службу как для науки, так и для славы дорогого отечества». Будущая деятельность моих спутников оправдала такие надежды.

Описание этого монгольского города. Теперь несколько слов о самой Урге.

Этот город, называемый монголами Богдо-курень, или Да-курень[615] [Да-хурэ], составляет, как известно, религиозный центр всей Монголии; кроме того, служит важным административным и торговым пунктом для центральной и северо-восточной ее части, т. е. Халхи. Расположена Урга в обширной, обставленной горами, долине р. Толы и состоит из двух частей: монгольского города, или собственно Куреня, и города китайского, отстоящего от первого верст на пять к востоку и называемого Маймачэн.[616] Монгольский город лежит на небольшой р. Сельби, недалеко от впадения ее справа в р. Толу. В восточной, населенной исключительно ламами (то есть лицами духовными), части этого города живет высший святитель Монголии – кутухта, представляющий собой третье после Далай-ламы лицо буддийской иерархии. Здесь же находится училище для приготовления лам и построены важнейшие кумирни, из которых наибольшая – храм Майдари. Громадный, сделанный из желтой позолоченной меди, идол этого божества, представляющий собой сидящего человека, имеет 71/2 сажен высоты и весит, как говорят, до десяти тысяч пудов. Статуя эта была отлита в г. Долон-норе и по частям перевезена в Ургу. Позади главного идола, помещающегося в средине названной кумирни, расположено еще пять больших идолов, а на восточной и западной стенах в шкафах расставлены 10 000 (по словам лам) маленьких, также литых божков.

Из других кумирен (сумэ) в той же восточной части Куреня находятся: Цокчин, вроде нашего кафедрального собора; Дучин-галабыйн с позолоченным куполом и четырьмя, также позолоченными, башенками по углам крыши; Барун-ерго, состоящая из войлочной юрты, в которой, по преданию, некогда жил Абатай-хан, первый распространитель буддизма в Монголии; затем 4 кумирни лекарей, астрологов и других специальностей; наконец, маленькие аймачные кумирни (дугуны) числом 28. Эти последние помещаются каждая в простой юрте, с деревянной к ней пристройкой вроде алтаря. За исключением дворца кутухты и главных кумирен, остальные жилища описываемой дамской части Куреня состоят или из небольших глиняных мазанок, или из войлочных юрт. Те и другие обнесены высоким частоколом. Улицы и переулки между такими постройками крайне грязны и тесны. На них, как и в других китайских городах, выбрасываются все нечистоты; тут же обыватели, нисколько не стесняясь, отправляют свои естественные надобности.

Общее число лам во всей Урге доходит, как говорят, до 10 000 человек. Все эти ламы, равно как сам кутухта и кумирни, содержатся за счет добровольных приношений монголов. Кроме того, на содержание кутухты идут доходы со всего шабинского ведомства, заключающего в себе около 125 тысяч душ, подаренных ургинскому святителю разными монгольскими князьями. Эти подданные кутухты живут как в окрестностях Урги, так и в других частях Северной Монголии. Ведает ими шандзиба.

Несколько лучше выглядит соседняя дамскому кварталу торговая часть того же Куреня, где живут, кроме монголов, китайские торговцы, а также несколько русских купцов. Здесь находится рыночная площадь, обстроенная лавками китайских и наших торговцев. Последние, впрочем, имеют лишь с десяток лавок, да и то не в собственных, а в нанимаемых у китайцев помещениях.[617] На самой площади производится разная мелочная торговля, и монголы продают свой скот; тут же постоянно шляются, кроме покупателей и зевак, нищие, разные музыканты, странствующие ламы и т. п. сброд. Воровство и драки, иногда до убийства, случаются здесь нередко.

Самую западную часть Куреня составляет Гандан, где живут ламы, изучающие цанит, то есть высшую догматику буддизма. На площади здесь находятся две большие кумирни, посвященные этому учению; тут же погребаются ныне и ургинские кутухты. Для бренных останков простых монголов и неважных лам имеется верстах в двух к северо-востоку от Куреня, в ущелье Кундуй, кладбище, куда вывозят трупы и оставляют поверх земли. Их съедают полудикие собаки, во множестве живущие здесь в норах.

Недалеко от западной окраины Куреня выстроена в недавнее время китайская крепость, представляющая собой небольшое, квадратной формы, глиняное укрепление, нелепо расположенное вблизи командующих высот. Гарнизон этого форта состоит из нескольких сот китайских солдат.

Другая часть Урги, то есть Маймачэн, лежит, как выше упомянуто, верстах в пяти к востоку от Куреня, также недалеко от правого берега р. Толы. Этот город, как и все китайские города, состоит из кучи тесно сплоченных глиняных фанз, помещающихся за глиняными же заборами. Форму Маймачэн имеет квадратную и пересекается грязными, кривыми, местами довольно широкими улицами. Внутренняя часть города, в которой живут более богатые китайские купцы и частью помещаются их лавки,[618] обнесена высоким деревянным тыном. Вне этого тына китайцы живут смешанно с монголами[619] и торгуют вмелочную или занимаются разными ремеслами (скорняки, кузнецы, столяры, портные и др.); здесь же находятся базар и харчевни. Кроме того, в Маймачэне имеются две гостиницы для приезжих, 4 кумирни (3 китайские и 1 монгольская) и китайский театр, в котором по временам играют заезжие актеры.

Общее число жителей в Маймачэне простирается до 8 тысяч человек; в Курене же и около него, где живут власти, насчитывается 22 тысячи душ. Впрочем, цифра здешнего населения сильно изменяется, смотря по большему или меньшему наплыву торговцев и богомольцев. К празднованию Нового года (в феврале) и в особенности летом (в июле), к празднику в честь Майдари, в Ургу стекаются, как говорят, до 100 тысяч человек. Однако ныне эти празднества много сократились вследствие всеобщего обеднения монголов.

Маймачэнские и другие китайцы, проживающие в Урге, занимаются, как выше сказано, главным образом торговлей, в меньшем числе разными ремеслами. По сведениям нашего ургинского консула Шишмарева, в Урге ныне 215 торговых китайских домов и лавок и 120 китайских же домов, занимающихся ремеслами, огородничеством и т. п. Общий оборот здешней китайской торговли определяется в 9 млн руб. ежегодно. Предметами этой торговли служат обиходные для монголов, равно как и другие, товары, получаемые или из России с ярмарок сибирских и нижегородской,[620] или товары китайские из Пекина (шелковые материи, предметы китайской роскоши и пр.), или, наконец, товары иностранные (дриллинг, далемба, ситцы), идущие сюда через Тянь-дзин и Калган. Торговля с монголами ведется почти исключительно меновая. Китайские купцы рассылают по улусам с товарами своих приказчиков, чего не делают наши ургинские торговцы. Последние торгуют исключительно в лавках, и некоторые наши товары, как-то: железные, чугунные и медные изделия, юфть, плис и частью сукно – довольно хорошо покупаются монголами. Впрочем, сбыт товаров русскими купцами за последние три года был невелик – на 75 тыс. руб. ежегодно.[621] Кроме того, наши торговые дома в Урге, равно как и некоторые китайские, занимаются транспортировкой чая отсюда в Кяхту. Чай этот в количестве более миллиона пудов,[622] доставляется из Калгана в Ургу зимой монголами на вьючных верблюдах, в меньшем количестве летом китайскими подрядчиками на быках, запряженных в телеги. Первый способ доставки несравненно быстрее, зато почти вдвое дороже.[623] В последние годы, вследствие особенно холодных зим, бескормицы и падежа верблюдов, перевозка чая через Гоби сильно затрудняется. Притом этот транзит много подрывает морская доставка того же чая из мест его производства – Хань-коу и Фу-чжоу – в Одессу. Тем не менее движение русских чаев по Монголии ежегодно увеличивается.[624] За перевозку этого чая наши купцы уплачивают монголам до 2 млн руб., главным образом чистым китайским серебром, в меньшем количестве кирпичным чаем. Торговыми делами китайцев в Урге ведает особый маньчжурский чиновник (дзаргучей), который получает ничтожное казенное жалованье, но имеет очень большие доходы с купцов, так что за назначение на названную должность в Пекине платят солидные суммы.

Земледелия в окрестностях Урги нет, вероятно, по причине сурового климата; лишь в Маймачэне китайцы имеют небольшие огороды, на которых выращивают капусту, картофель, лук, чеснок и другие огородные овощи.

Ходячей монетой в Урге, кроме китайского серебра и наших кредитных рублей, служат чайные кирпичи, весом каждый в китайский гин (11/2 наших фунта) и стоимостью средним числом в 60 коп. Эти кирпичи, кроме того, еще распиливаются на 30 кусочков, называемых шара-цай и стоящих по две копейки. Неудобство подобной монеты вынуждает более солидные торговые китайские дома выпускать от себя особые, ценящиеся на число чайных кирпичей, кредитные билеты, называемые тезцы.[625]

Все китайцы, живущие в Урге (как равно и возле нашей Кяхты), люди бессемейные, ибо по закону не могут вывозить сюда из отечества своих жен и семейства. Взамен этого они обзаводятся наложницами из монголок. Кроме того, безбрачные ламы сильно способствуют развитию разврата среди тех же монголов. Сифилис здесь сильно распространен, и несчастные, им зараженные, даже в лучшем случае пользуются только варварским лечением лам; в большинстве же разносят эту болезнь по улусам или нередко погибают от нее.

Управление Ургою, а вместе с тем и двумя восточными аймаками (Тушету-хана и Цыцен-хана) Халхи, находится в руках двух амбаней: одного – из маньчжур, другого – из местных монгольских князей. Впрочем, значение последнего падает с каждым годом. Тяжелым бременем ложится вся эта администрация на подведомственные названным управителям аймаки и шабинское ведомство. Так, для маньчжурского амбаня, получающего лишь 600 лан в год казенного жалованья, ежедневно полагается 27 баранов, вместо которых амбань берет деньгами от 3/4 до 1 лана (11/2-2 наших серебряных рубля) за каждого; кроме того, отпускаются за счет монголов деньги на приправы к столу; затем полагается прислуга, а от каждого из 48 подведомственных хошунов ежегодно должны доставить одну, две или даже три хороших лошади, вместо которых опять выдаются деньги – по 50 лан (100 серебряных рублей) с головы. Немало стоят также 12 маньчжурских секретарей, служащих в управлении (ямыне) того же амбаня.

В Урге, как известно, находится русское консульство, которое помещается в двухэтажном доме с флигелями и службами. Расположена эта постройка на возвышенном месте, недалеко от берега р. Толы, в средине расстояния между монгольским и китайским городами. В этом промежутке раскиданы, кроме того, и другие здания, принадлежащие частью местной администрации и духовенству, частью монгольским князьям, приезжающим в Ургу на праздники и сеймы. При консульстве находится также почтовое отделение. Другие почтовые отделения в пределах Китая содержатся нами в Калгане, Пекине и Тянь-дзине. Почту – тяжелую однажды в месяц, а легкую трижды в течение месяца – возят по подряду от Кяхты до Калгана монголы, а далее китайцы, преимущественно мусульмане.

Из примечательностей в окрестностях Урги можно указать на горный кряж Хан-ула [гора Богдо-ула], который стоит на левом берегу р. Толы и протянулся с востока на запад верст на 30. На обоих своих склонах он покрыт густым лесом хвойных пород, как-то: лиственницы, сосны, ели и пихты. Лес этот последний к стороне Гоби. В нем водятся в изобилии звери: косули, маралы, кабаны, волки, медведи и, как говорят, даже соболи. Охота и порубка деревьев здесь строго запрещены, ибо Хан-ула с давних пор почитается монголами священной. Ежегодно два раза приносятся здесь жертвы, а для охраны заповедного леса, вокруг подошвы всей горы, поставлены юрты сторожевых монголов.

Путь наш по Северной Гоби. В Урге мы получили паспорт из пекинского цзун-ли-ямына и утром 8 ноября двинулись в путь. В караване состояло 40 завьюченных верблюдов, 14 под верхом казаков, 3 запасных и 7 верховых лошадей. Багажа набралось более 300 пудов. Все вьючные верблюды были разделены на 6 эшелонов, сопровождаемых каждый двумя казаками. Остальные казаки ехали частью в средине каравана вместе с вольноопределяющимся Козловым, частью в арьергарде, где постоянно следовал поручик Роборовский. Сам я ехал немного впереди каравана с вожаком-монголом и урядником Телешовым. Старший урядник Иринчинов, назначенный мною вахмистром экспедиционного отряда, вел головной эшелон и соразмерял ход всего каравана. Наконец, позади завьюченных верблюдов, то есть в арьергарде нашей колонны, один из казаков на верховой лошади гнал кучку баранов для продовольствия. Таков был обычный порядок нашего движения по пустыням Центральной Азии. Сначала, конечно, многое не ладилось, в особенности относительно вьючения верблюдов; но скоро казаки привыкли к этой немудреной работе, и дело пошло как следует.

Мы направлялись теперь поперек Гоби тем самым путем через Ала-шань, где я проходил уже дважды: в 1873 г. при возвращении из первого путешествия и в 1880 г., возвращаясь из третьей своей экспедиции. Да и далее из Ала-шаня, вплоть до Тибета, наш путь должен был лежать по местам, трижды нами пройденным при прежних путешествиях. Вот почему нынешний рассказ о пути через Гоби и далее в Цайдам в настоящей книге будет носить весьма сжатый характер; лишь вскользь будет упоминаться о том, о чем уже говорено было в описаниях моего первого и третьего путешествий.[626]

Сделав первый переход в 21 версту и передневав затем на берегу р. Толы, там, где находятся сенокосы нашего консульства и где в последний раз до самой Гань-су мы встретили лесные и кустарные заросли с их специальной фауной, мы двинулись далее по степному району Северной Гоби. Этот район, широкой полосой окаймляющий собой с севера и востока восточную часть центральной азиатской пустыни, появляется здесь благодаря сравнительно достаточному количеству летних дождей, которые приносятся с севера ветрами Сибири, а с востока юго-восточным китайским муссоном. Смачиваемая этой водой песчано-глинистая почва пустыни прорастает прекрасной для корма скота травой, и дикая бесплодная Гоби превращается в привольную для номадов степь. По нашему пути, прямо на юг от Урги, такая местность залегала в ширину верст на триста, приблизительно до почтовой улясутайской дороги. Впрочем, вполне хорошая степь тянется лишь верст на сотню от Урги; затем травяной покров становится беднее, местами вовсе пропадает, и пустыня мало-помалу является во всей своей неприглядной наготе.

С выступлением нашим из Урги начались сильные морозы, доходившие до замерзания ртути. Снег же лишь тонким (1/3-1/4 фута) слоем покрывал землю, да и то местами не сплошь. Верст через 150 от Урги снеговой покров начал чаще прерываться и еще через полсотню верст исчез окончательно. Вместе с тем стало гораздо теплее, ибо днем почва все-таки нагревалась солнцем при постоянно почти ясной погоде.[627] Короткие зимние дни вынуждали нас итти от восхода до заката солнца. Дневок сначала мы вовсе не делали, да и в дальнейшем движении через Гоби дневали изредка, ибо при следовании по пройденному уже дважды пути, притом зимой, научной работы по части географических и естественно-исторических изысканий было мало. Из крупных зверей нам попадались лишь антилопы – дзерены, по которым мы много раз пускали свои неудачные выстрелы. Звери были напуганы монголами, да притом на просторе степи даже дальнобойная берданка иногда не доносит пулю до цели. Зимующих птиц почти не было видно, кроме единичных сарычей, да изредка встречавшихся лапландских пуночек. Местность от невысоких гор, сопровождающих левый берег р. Толы, всюду имела одинаковый характер и представляла собой хаос холмов и мелких горок, насыпанных без всякого определенного порядка. Поближе к почтовой улясутайской дороге начали попадаться солончаки и на них характерные растения пустыни – бударгана, хармык и Reaumuria,[628] сразу все вместе, невзрачными стелющимися кустиками. Рек или речек не было вовсе, но довольно часто встречались колодцы и небольшие ключи. Один из них, именно Тугулым-булэ,[629] считается целебным, и летом возле него живут больные монголы.

Навстречу нам иногда попадались богомольцы, направлявшиеся в Ургу, и монголы, гнавшие туда же продавать свой скот. Кроме того, мы встретили два, довольно больших (всего 120 верблюдов), каравана алашанцев, которые везли из г. Пинг-ся рис и просо для продажи в той же Урге. Подножного корма в степной полосе, где мы шли, всюду еще было достаточно, в особенности на безводных местах; к весне трава эта будет съедена дочиста многочисленными стадами скота. Разбросанные в одиночку, или по две-три вместе, юрты монголов всюду встречались нам по пути. Принадлежали эти монголы сначала шабинскому ведомству, а затем аймаку Тушету-хана, владения которого простираются от пределов нашего Забайкалья через Ургу и центральную часть Гоби до земли уротов.

Характеристика монголов. Не стану описывать жилища монгола, его одежды, пищи, занятий, общественного строя и т. п., о чем вкратце говорено уже во второй главе моей «Монголии и страны тангутов» и гораздо подробнее можно найти у других путешественников; попытаюсь набросать здесь лишь характерные черты этого кочевника по своим личным наблюдениям и впечатлениям.

Подобно тому как у других номадов, так и у монголов, вследствие нивелирующих условий кочевой жизни, общая характеристика внешних и внутренних качеств целого народа почти одинакова для различных его племен и сословий. Монгольский народ отличается от соседних кочевников тем, что достиг сравнительно более высокой стадии развития, имеет собственные письмена, печатные законы, изучает тибетскую грамоту, всецело предан вопросам религии. В то же время национальная жизнь у монголов почти забыта, и родовой быт уже исчез.

Обитая в стране, имеющей хотя и незавидный, но тем не менее здоровый климат, не зная извращенного склада и треволнений нашей жизни, сызмальства приученный ко всем трудностям родной пустыни, полной грудью вдыхающий ее чистый воздух, монгол пользуется довольно крепким физическим складом, хорошим здоровьем и нередко достигает глубокой старости. Правда, приращение населения в Монголии идет туго вследствие стесненных экономических условий, безбрачия лам, иногда эпидемических болезней (оспа, тиф) и т. п., но зато среди нарождающихся младенцев, при суровых условиях быта и обстановки, несомненно происходит строгий естественный подбор сильнейших, и не выживает, как в наших городах, всякая калечь на горе себе и другим. Только ламы при кумирнях, в особенности те, которые более строгого посвящения, выглядят, как и наши кабинетные сидни, болезненными и тщедушными. Истый же сын пустыни, коренной монгол, всегда здоров, беспечен и счастлив, гарцуя на своем коне по безграничным равнинам.

Внешний облик монгола достаточно известен из различных описаний. Скажу только, что северные монголы, то есть халхасцы и наши буряты, всего лучше сохранили коренной тип своей расы. Те же монголы, которые живут вблизи собственно Китая, много окитаились как по наружному виду, так еще более относительно своих нравственных качеств.

Войлочная юрта составляет подвижное жилище монгола; домашний скот обусловливает все его существование. Земледелия монголы не знают вовсе, в ремеслах же ограничиваются лишь выделкой немногих предметов домашнего обихода.

Кирпичный чай, завариваемый с солью и молоком с маслом или салом и мукой, равно как молоко в разных видах, не исключая и опьяняющего кумыса, наконец, мясо баранов, иногда рогатого скота и лошадей, или еще реже верблюдов, составляют обыденную пищу того же номада.

Из внешних чувств у монголов всего лучше зрение. Остальные чувства не особенно тонки, да им и невозможно развиться: обоняет монгол только аргальный дым в своей юрте; осязает лишь войлок, шкуры, шерсти, аргал и т. п.; о вкусе мало имеет понятия, ибо всю жизнь потребляет только соленый чай, кислое молоко и кумыс, да изредка обжирается бараниной; наконец, слух номада не изощряется ничем, кроме ржания лошадей, мычания коров, блеяния баранов, отвратительного крика верблюдов, диких звуков шаманского бубна да глухого завыванья бури в пустыне.

Бедна, незавидна жизненная обстановка монгола, беден и его внутренний мир. Впрочем, здесь не может быть приложима строгая оценка по европейской мерке.

В глубине своей родной пустыни, вдали от развращающего влияния нашей или китайской жизни, монгол обладает довольно многими похвальными качествами: он добродушен, гостеприимен, достаточно честен, хороший семьянин, ведет жизнь почти патриархальную, доволен и счастлив по-своему. В общем и все монголы, противоположно другим кочевникам, нрава весьма мирного: крупные преступления, в особенности убийства, здесь очень редки; нет даже специально организованного, как, например, у киргизов, воровства скота, так называемой баранты. Однако удаль мужчины и здесь много ценится прекрасным полом. Этот последний, по нашим понятиям, далеко не может похвалиться своей нежностью и красотой. У монголов, подобно тому, как и у других народов, понятие о красоте сообразуется с преобладающим типом своей расы: поэтому плосколицая и скуластая женщина здесь всего привлекательнее. Нравственная распущенность монгольских девушек весьма большая, но специальной проституции нет, исключая разве городов. На женщинах лежат все домашние заботы и уход за детьми; в другие дела они не вмешиваются. Вообще женщины в Монголии гораздо деятельнее мужчин. Последние ленивы до крайности. Эта лень проглядывает на каждом шагу обыденной жизни номада. Дома, в своей юрте, он решительно ничего не делает, лишь изредка съездит взглянуть на скот, который пасется поблизости. Затем большую часть дня проводит в чаепитии, составляющем для монголов какое-то священнодействие, или в поездках по соседним юртам для того же чаепития зимой, а летом – чтобы напиться до отвала кумыса или ареки.[630]

Пешая ходьба во всеобщем презрении у монголов, конечно, ради той же лени. Поэтому номад, если только имеет возможность, шагу не сделает без верховой лошади, постоянно привязанной возле его юрты. Даже во время пастьбы скота, на что обыкновенно употребляются совершенно бедные люди по найму или подростки семьи, изредка женщины, пастух сидит по целым дням на лошади или корове, которая пасется вместе со всем стадом. Немного оживает номад лишь осенью или зимой, когда отправляется с караваном верблюдов транспортировать чай, соль и китайские товары.

При всей своей лени монголы весьма любопытны и словоохотливы, но далеко не веселого нрава. Даже дети здесь резвятся очень мало. Песни слышатся также редко; притом они обыкновенно заунывные или воспевают предметы быта и обстановки номада. Общественные веселья, так называемые байга (состязания в скачке, борьбе, стрельбе в цель и пр.), устраиваются лишь в Урге и других важных религиозных пунктах раз или два в год, во время больших праздников, да и то с каждым годом эти традиционные празднества становятся беднее.

Вежливость у монголов выражается во взаимном угощении нюхательным табаком или закуренной трубкой, иногда в обмене хадаками (небольшие, в виде полотенца, куски шелковой материи), которые заменяют наши визитные карточки, в обоюдных расспросах о здоровье скота и т. п. Угощают гостей, прежде всего, чаем, а летом молоком или кумысом. Для хорошего приятеля или своего начальника монгол не поскупится зарезать барана, который обыкновенно съедается дочиста.

Насчет лекарств номады вообще весьма падки; считают целебной всякую дрянь (желчь медведя или дикого яка, сердце горного барана, высушенную летучую мышь или жабу и т. п.) и охотно прибегают к варварскому лечению своих лам.

Номад, как и вообще неразвитый человек, отличается удивительной способностью помнить мелочи из собственного быта и обстановки. Так, монгол не только знает «в лицо» всех своих лошадей, но легко отыщет своего заблудившегося барана в тясячном стаде другого владельца, припомнит масть и отличительные признаки лошади, на которой ездил много лет тому назад, подробно опишет свое платье, надевавшееся в молодости, и т. п. Кроме того, монголы весьма памятливы на местность и легко ориентируются в пустыне; наконец, подмечают и знают многие явления природы. Точных измерений для времени и расстояний не понимают. Время считается по дням, ночам, неделям, месяцам и годам; большие расстояния определяются по числу дней езды на верблюде или на верховой лошади, а малые обыкновенно лишь словами «близко» или «далеко», иногда же и по дневному движению солнца. Ориентировка, хотя бы в юрте, всегда производится по странам света; нашей «правой» или «левой» стороны монголы не знают.

Рядом с ленивым и апатичным складом характера трусость и ханжество составляют самые присущие монголу качества. Первое из них, то есть трусость, помимо общего ее господства в характере всех азиатцев, сильно развита ныне у монголов вследствие отсутствия политической для них деятельности, усыпляющего воздействия китайцев, наконец и вследствие влияния самой пустыни, нигде не представляющей простора для активной работы человека. На той же самой почве ленивого, пассивного склада характера номада прочно укоренилось и широко развилось религиозное ханжество, в которое погружена вся жизнь нынешнего монгола. Помимо бесчисленного множества лам, составляющих, по крайней мере, треть мужского населения описываемой страны, здесь все, от простолюдина до владетельного князя, отдают религиозному культу как свои лучшие стремления, так и большую часть своих материальных средств. Но рядом со столь широким господством буддизма, или, вернее, современного ламаизма, у монголов уживаются немалые остатки прежнего шаманства и фетишизма. Не говоря уже про поклонение горам, рекам, озерам и другим предметам неодушевленной природы, монголы веруют во многое множество различных примет, гаданий и волшебств, начиная от лопаточной кости барана, играющей большую роль в суевериях этого народа, до различных отчитываний лам и диких представлений исступленного шамана.

В общем резюме: отсутствие энергии и настойчивости, рядом с мимолетностью впечатлений и неразвитостью, словом, чисто детская натура – вот крупные черты характера монгола. Но путешественник мирится с этим, когда встречает в глухой пустыне его гостеприимство и видит перед собой простого бесхитростного человека. Грустно лишь то, что даже у номадов, как и при сложном строе цивилизованного быта, в практической жизни обыкновенно выигрывает нравственно худший человек. Там, как и у нас, прогрессируют порок и проходимство в ущерб добрых сердечных качеств. Конечно, встречаются и исключения, но они ничтожны сравнительно с огульным пошибом.

Настоящая пустыня. Через 18 дней по выходе из Урги мы оставили позади себя степной район Северной Гоби и вступили близ колодца Дыби-добо в настоящую пустыню, ту самую, которая залегает с востока на запад через всю Центральную Азию, а по нашему пути протянулась без перерыва до окрайних гор Гань-су. Южная, большая часть этой пустыни изобилует сыпучими песками, наполняющими то спорадически, то чаще громадными сплошными массами обширные пространства от западных пределов Таримского бассейна до восточной части Ордоса. Меньшая, то есть центральная, часть Гоби, еще более бесплодная, покрыта щебнем и галькой; местами встречаются здесь солончаки и небольшие площади лёссовой глины; песчаные же наносы попадаются лишь кое-где и притом необширные.

Относительно топографического рельефа местность как Южной, так и Центральной Гоби представляет собой волнистые равнины, по которым там и сям разбросаны отдельные горки, группы холмов и небольшие хребтики, изредка вырастающие в довольно значительные горные хребты. Поднятие над уровнем моря, то есть абсолютная высота всей страны различна в различных ее частях, но в общем, исключая гор, не превышает 5500 футов и не опускается ниже 2000 футов. Бедность водою весьма велика, в особенности в Центральной Гоби. Атмосферные осадки составляют всегда здесь большую редкость. Флора и фауна также бедные, но притом резко типичные и оригинальные, конечно, в зависимости от исключительных условий своего существования.

Почти целый месяц тащились мы поперек Центральной Гоби до северной границы Ала-шаня. Помимо холодов и иногда бурь пустыня давала постоянно себя чувствовать своим бесплодием и безводием. Степные пастбища исчезли и лишь местами, в распадках холмов или по руслам бывших дождевых потоков, наконец, по окраинам солончаков и сыпучего песка, росли невзрачные травы и корявые кустарники; между последними, тотчас за хребтом Хурху встретился саксаул. Обширные, совершенно оголенные площади иногда раскидывались на десятки верст. Ни ручьев, ни рек, ни даже ключей по нашему пути не встречалось. Зато нередки были колодцы, всегда неглубокие (от 3 до 7 футов) и обыкновенно с дурной водой. Однако привычные к подобным невзгодам наши верблюды шли хорошо, и только лошади немного уставали. Животная жизнь также обеднела до крайности, хотя и появились новые, исключительно пустыне свойственные, виды млекопитающих и птиц. По пути всюду попадались кочующие вразброд монголы, и их стада, по-видимому, чувствовали себя хорошо, несмотря на скудость пастбищ. Простор этих последних, обилие соли в почве, сухой климат, отсутствие летом докучных насекомых и подножный корм в течение круглого года – вот те факторы, которые делают возможным существование скота номадов даже в самой дикой пустыне. Впрочем, здешние стада были немногочисленны, и сами монголы жили гораздо беднее, чем их собратья в Северной Гоби.

Из научных работ мы производили теперь лишь метеорологические наблюдения, проверяли барометром абсолютные высоты местности, собирали образчики горных пород и почвы да кое-какие семена; кроме того, препарировали изредка попадавшихся птиц. Из зверей добыли пока только одного дзерена. Специально устроенные нами охоты: в горах Хурху за горными козлами, а немного южнее этих гор за баранами Дарвина,[631] оказались неудачными, главным образом, вследствие сильных холодов.

Проводников мы брали от самой Урги из местных монголов. Пройти без вожака в здешних пустынях, где нет резко очерченных рельефов местности, а следовательно и прочной ориентировки, почти невозможно, в особенности летом в период сильной жары.

По южную сторону гор Хурху пустыня несколько изменила свой характер, именно тем, что сделалась более песчаной. В песках же появились, иногда довольно обширные, заросли саксаула, а по сухим руслам дождевых потоков местами стали появляться ильмовые деревья, которые чаще растут в западном углу земли уротов, прилегающей к Северному Ала-шаню.

Погода во время нашего следования, как по Средней, так и по Северной Гоби, стояла почти постоянно ясная. Сильные морозы, встретившие нас близ Урги, вскоре полегчали, хотя ночное охлаждение атмосферы все-таки почти постоянно было велико. В тихую же погоду днем становилось довольно тепло, но при ветре и днем всегда чувствовался холод. Снег, как уже было говорено, лежал лишь в окрестностях Урги да в северной половине степной Гоби. Далее к югу пустыня была совершенно свободна от зимнего покрова. Только близ гор Хурху и в самых этих горах небольшие снежные бураны вновь побелили почву. Вслед за тем ветер сдул этот снег с открытых мест и наметал лишь небольшие сугробики возле кустов и камней. В южной же части земли уротов, по саксаульным зарослям, да и в других здесь местах, мы встретили сплошной снег глубиной до 1/2 фута, а в сугробах от 1 до 2 футов. Затишья нередко выпадали в ноябре; в декабре бури случались чаще. Вообще осень наиболее спокойное относительно ветров время для Гоби и для всей Центральной Азии. Весной же здесь бури бывают всего сильнее и чаще.[632]

Механическая работа бурь. Эти бури, обыкновенно западные или северо-западные, являются могучими деятелями в геологических образованиях и в изменениях рельефа поверхности пустыни, словом, производят здесь ту же активную работу, какую творит текучая вода наших стран.

Нужно видеть воочию всю силу разгулявшегося в пустыне ветра, чтобы оценить вполне его разрушающее действие. Не только пыль и песок густо наполняют в это время атмосферу, но в воздухе иногда поднимается мелкая галька, а более крупные камешки катятся по поверхности почвы. Нам случалось даже наблюдать,[633] как камни, величиною с кулак, попадали в углубления довольно крупных горных обломков и, вращаемые там бурей, производили глубокие выбоины или даже протирали насквозь двухфутовую каменную толщу.

Те же бури являются главной причиной образования столь характерной для всей Внутренней Азии лёссовой почвы. Продукт этого лёсса получается частью из выдуваемых прежних водяных осадков, не менее же вырабатывается бурями из разрушающихся горных пород. Такое разрушение, при большой интенсивности климатических влияний, идет в пустыне сравнительно быстро. Громадные каменные глыбы дробятся сначала на крупные, потом на более мелкие куски, наконец, на кусочки, образующие щебень и гальку на поверхности почвы. Тут-то и начинается наиболее активная работа ветров. Неустанной, живой силой действуют они из года в год на инертную массу камня и дробят гальку пустыни, постоянно ударяя в нее песком или хрящом, или сталкивая мелкие камешки друг с другом, или, наконец, перекатывая их с места на место. Крайности холода и тепла, нередко являющиеся в пустыне крупными скачками, также помогают разрушающей силе ветров. В результате получается дробление горных пород на самые мелкие частицы. Бури поднимают их в воздух, перетирают здесь еще более в смеси с готовым песком и осаждают, наконец, полученный мельчайший порошок в лёссовые толщи. Таким образом постепенно сглаживается рельеф пустыни, с одной стороны, разрушением здешних горных хребтов, а с другой – засыпанием долин, ущелий, котловин и вообще неровностей горного скелета как крупными продуктами разрушения, так и лёссовой пылью.

Те же бури постоянно работают и над песчаными массами, залегающими в Южной Гоби. Только здесь работа ветров менее, так сказать, продуктивна, ибо, помимо образования материала для лёсса провеиванием песка и выдуванием разрыхлений почвы, она выражается в непроизводительном взбалтывании песчаных залежей, которые только по своим окраинам оказывают незначительное поступательное движение. На высоком нагорье Тибета активная работа бурь также всюду выражается весьма резко, тем более, что здесь в подспорье к атмосферическим деятелям сухой Гоби присоединяются во многих местах постоянные летние дожди.

Великолепная заря. Во время движения через Северную и Среднюю Гоби и по Северному Ала-шаню, словом, в ноябре и декабре 1883 г., мы бывали почти ежедневно свидетелями великолепной вечерней и утренней зари. В прежние свои путешествия по Центральной Азии я ни разу не наблюдал здесь такого явления. По всему вероятию оно обусловливалось теми самыми причинами, которые породили подобные же, быть может только менее интенсивные зори, наблюдавшиеся одновременно с нашими в других частях земного шара. Вот как происходило это явление в Гобийской пустыне.

После ясного, как обыкновенно здесь зимой, дня, перед закатом солнца, чаще же тотчас после его захода, на западе появлялись мелкие перистые или перисто-слоистые облака. Вероятно, эти облака в разреженном состоянии висели и днем в самых верхних слоях атмосферы, но теперь делались заметными вследствие более удобного для глаза своего освещения скрывшимся за горизонт солнцем. Вслед затем весь запад освещался ярко-бланжевым светом, который вскоре становился фиолетовым, изредка испещренным теневыми полосами. В это время с востока поднималась полоса ночи – внизу темно-лиловая, сверху фиолетовая. Между тем на западе фиолетовый цвет исчезал, вблизи же горизонта появлялся здесь, на общем светло-бланжевом фоне, в виде растянутого сегмента круга, цвет ярко-оранжевый, иногда переходивший затем в светло-багровый, иногда в темно-багровый или почти кровяно-красный. На востоке тем временем фиолетовый цвет пропадал и все небо становилось мутно-лиловым.

Среди изменяющихся переливов света на западе ярко, словно бриллиант, блестела Венера, скрывавшаяся за горизонт почти одновременно с исчезанием зари, длившейся от захода солнца до своего померкания целых полтора часа. Почти все это время дивная заря отбрасывала тень и особенным, каким-то фантастическим светом освещала все предметы пустыни. Утренняя заря часто бывала не менее великолепна, но только переливы цветов шли тогда в обратном порядке; иногда же эта заря начиналась прямо багровым светом. При полной луне описанное явление было менее резко. В пыльной атмосфере Северного Ала-шаня оно наблюдалось нами реже, чем в Центральной и Северной Гоби.

Путь по Северному Ала-шаню. Перейдя за хребтом Хурху через Галбын-гоби, а затем через юго-западный угол аймака уротов, мы вступили близ кумирни Баян-тухум в северные пределы Ала-шаня. Местность, как и прежде, несла дикий, вполне пустынный характер; бесплодие всюду было ужасное. Вместе с сыпучими песками появилась к югу от гор Хурху через весь Ала-шань почти постоянная пыль в воздухе. Севернее названных гор, где преобладает галечная почва, эта пыль наполняла собой атмосферу лишь во время сильной бури. Когда буря стихала, быстро оседала и пыль, вероятно недостаточно еще здесь мелкая, чтобы подольше держаться в воздухе. В Ала-шане же, да и во всей Южной Гоби, со включением бассейна Тарима, пыльная атмосфера составляет в течение круглого года самое обыденное явление, ибо после каждой бури, даже небольшого сравнительно ветра, мельчайшая пыль, уже вполне переработанная и выдутая из песков или с обширных лёссовых площадей, долго висит в атмосфере и оседает очень медленно.

По случаю крайней бескормицы, длившейся более месяца, наши верховые лошади сильно ослабели, и две из них были брошены; верблюды же шли молодцами, несмотря на тяжелые вьюки.

Миновав широкую гряду бесплодных холмов, которыми расплывается к стороне Ала-шаня хребет Хара-нарин-ула, мы спустились на несколько меньшую абсолютную высоту и остановились дневать возле ключа Аршанты, у подножия довольно высокой изолированной горной группы Хан-ула. На ней водится множество куку-яманов (Pseudois burrhel), впервые в нынешнее путешествие нами встреченных. Охоте за названными зверями была посвящена дневка. Однако добычи оказалось мало – всего один куку-яман, несмотря на обилие выстрелов. С непривычки казаки горячились, да и сам я сделал из берданки несколько промахов сряду по великолепному экземпляру аргали Дарвина. Здесь кстати заметить, что монголы нередко также охотятся за зверями. У записных охотников мы видали в Халхе, да и в Ала-шане, малокалиберные кремневые винтовки, которые изготовляются в Тобольске и славятся по всей Сибири. Монголы покупают эти винтовки в Урге от наших торговцев и, вероятно, уже сами иногда переделывают кремневое ружье на фитильное.

На том же ключе Аршанты нам повстречался монгольский лама, ходивший пешком на богомолье в знаменитую кумирню Гумбум, близ Синина, и теперь возвращающийся обратно. Дорогою такие странники пользуются гостеприимством в попутных стойбищах. Встреченный лама тащил за плечами тяжелую ношу, в которой, кроме необходимой одежды, в изобилии имелись разные тибетские святости – лекарства, курительные при богослужении свечи, писаные молитвы или заклинания и т. п. Все это лама, конечно, продаст на родине с хорошим барышом и таким образом, кроме отмоленных своих грехов, попользуется и материальными выгодами.

Дальнейший наш путь лежал по-прежнему на юг мимо озера осадной соли Джаратай или, как его теперь нам называли, Джартатай. Местность, как и перед тем, была отвратительная: сыпучие пески, кое-где поросшие саксаулом, сменялись площадями соленой лёссовой глины, по которой росли хармык и бударгана; поближе к горам залегала голая галька. Бедность водою доходит здесь до крайности. Само озеро Джаратай, где добывается превосходная осадочная соль, было так занесено песками и пылью, что почти не отличалось по цвету от соседней пустыни. На берегу названного озера, в солончаковом песке, найдены нами были два вида пресноводных раковин – Limnaeus sp., Planorbis sp., уже вымерших здесь, но, вероятно, принадлежащих к живущим еще ныне видам. Местами эти раковины, выдутые ветром, насыпаны были, словно галька, на твердом солончаковом лёссе.

Снег в Ала-шане попадался лишь местами, да и то в небольших сугробиках возле кустарников и вообще выдающихся предметов на поверхности почвы. В голых сыпучих песках такие сугробики были занесены песком иногда на два фута глубиной. Тем не менее антилопы хара-сульты умеют находить подобные снеговые залежи и, раскапывая заметавший их песок, пользуются снегом взамен воды.

Погода по-прежнему стояла ясная, холодная по ночам и довольно теплая днем, когда не было ветра. Солнце, несмотря на зиму, грело ощутительно, и в затишье сыпучий песок на крутых скатах, обращенных к солнцу, нагревался, несмотря на конец декабря, до +27,5 °C. До такой же цифры или даже более нагревалась во время пути наша одежда на стороне тела, обращенной к солнцу; между тем как на стороне теневой в это самое время термометр показывал мороз.[634]

От озера Джаратай до алашанского города Дынь-юань-ин, где имеет свое пребывание местный владетельный князь и куда мы теперь направлялись, расстояние немного более сотни верст. Дорога, хорошо наезженная, идет сначала по бугристой местности, поросшей хармыком, а затем по сыпучему песку, покрытому редким саксаулом. Последний до того был засыпан лёссовой пылью, что стоило лишь тряхнуть дерево, чтобы с него слетел целый столб этой пыли. Местами среди саксаульника попадаются небольшие солончаковые площадки лёссовой глины, обильно поросшие зеленеющими и зимой кустиками Haloxylon [саксаула]. На таких площадках обыкновенно живут пустынные жавороночки (Alaudula cheleensis); саксаульные сойки (Podoces hendersoni) и саксаульные воробьи (Passer stoliczkae) обитают с ними по соседству и составляют всегдашнюю принадлежность здешних саксаульных зарослей.

Не доходя 8 верст до колодца Тарлын (засыпанного ныне песком), нам встретился новый колодезь Шыни-худук, через который пролегает вновь открытый, а быть может и прежний, теперь возобновленный, путь из г. Дын-ху на Желтой реке в г. Сого. История с этим последним городом только теперь разъяснилась для нас окончательно. Оказывается, что именем Сого монголы называют небольшой китайский городок Чжен-фань, относящийся к провинции Гань-су и лежащий в изгибе Великой стены, верстах в 40–50 к северо-востоку от г. Гань-чжоу. В описываемом городке от 7 до 8 тысяч жителей китайцев; в окрестностях много китайских деревень, обитатели которых занимаются земледелием. Вода, орошающая поля и самый город, приходит от Гань-чжоу, затем теряется в песчаной пустыне. Через Ала-шань в Сого ведут два пути: вышеуказанный из г. Дын-ху и другой из г. Дынь-юань-ина. Оба они трудные для караванных животных. Кроме того, из Сого ходят на верблюдах прямиком через пустыню к устью р. Эцзинэ, где лежат два больших соленых озера. Путь этот еще труднее, ибо в одном месте приходится трое суток следовать без воды.

Вскоре за колодцем Тарлын сыпучие пески отходят в сторону от дороги и тянутся, верстах в 30 или 40 от нее, далее к югу. Исчезает на время и саксаул, взамен которого на почве, еще достаточно песчаной, местами же солончаковатой, появляются Artemisia campestris, Reaumuria, Salsola [полынь, чернобыльник, реамюрия, солянка] и другие солянковые; в изобилии вскоре начинает попадаться страшно колючий Oxythropis acyphylla [остролодка], образующий вследствие наноса пыли и песка большие (3–5 футов в диаметре) кочки, много напоминающие ощетинившегося ежа, именем которого (дзара) монголы называют это растение. Ближе к г. Дынь-юань-ину местность делается волнистее, плодороднее и обильнее прорастает полынью, как мелкой (Artemisia pectinata), так и кустарной (Art. campestris). Громадный Алашанский хребет, до сих пор мало заметный в пыльной атмосфере, теперь стоял уже возле нас совсем близко; он был покрыт снегом до своего подножия.

На предпоследнем к г. Дынь-юань-ину переходе нас встретили с приветствием посланцы от алашанского князя (вана) и двух его братьев. За день перед тем совершенно неожиданно, дорогою повстречался нам старый приятель монгол Мыргын-булыт, с которым в 1871 г., при первом посещении Ала-шаня, мы охотились в здешних горах. С тех пор прошло уже более двенадцати лет, но старик первый узнал меня и чрезвычайно обрадовался, хотя, к сожалению, был изрядно пьян по случаю какой-то выгодной торговой сделки. На бивуаке я хорошенько угостил своего приятеля и сделал ему небольшие подарки. Затем Мыргын-булыт отправился в Чаджин-тохой,[635] где ныне постоянно живет и куда теперь следовал с караваном.

На третий день нового 1884 года мы достигли наконец г. Дынь-юань-ина и в полутора верстах от него разбили свой бивуак. От Урги пройдено было, средним числом, 1050 верст.[636]

Пребывание в г. Дынь-юань-ине. В пятый уже раз пришлось мне быть в названном алашанском городе. Разоренный в своей внестенной части дунганами еще в 1869 г., он обстроился лишь за последние два-три года. Внутри же стены, где город уцелел от неприятельского погрома, все осталось по-старому. Как прежде, так и теперь, там живет владетельный князь со своим штатом и помещаются лавки китайских торговцев.

Расположен Дынь-юань-ин среди пустыни невдалеке от алашанских гор. Вода, питающая город, как равно разбросанные вокруг него жилища и небольшие поля, получается из ключей; изредка во время сильного дождя или быстрого таяния выпавшего в горах снега сюда добегает р. Бугутуй. Население описываемого города едва ли превышает четыре или пять тысяч душ. Оно состоит из лам, княжеских чиновников и торгующих китайцев; здесь же ютятся и простые монголы. Эти последние, как и во всем Ала-шане, живут бедно. Притом алашанские монголы, уже получившие достаточную китайскую закваску, далеко не походят на халхасцев.

На другой день после прибытия в Дынь-юань-ин, мы имели свидание с владетельным князем и двумя его братьями. Встретились как старые знакомые, хотя, конечно, немалую долю дружеского приема со стороны алашанских князей обусловили наши хорошие им подарки. Впрочем, младший и лучший из этих князей – гыген, как кажется, был рад непритворно. Он даже угостил нас, к немалому нашему удивлению, шампанским. Оказывается, что алашанские князья, воспитанные вполне на китайский лад, познали, в одну из своих поездок в Пекин, веселящее действие названного вина и с тех пор получают его, равно как и коньяк, из Тянь-дзина. Старший же князь (ван) вошел во вкус до того, что, как говорят по секрету, нередко напивается допьяна.

Как в прежние мои посещения Ала-шаня, так и теперь все три князя оказались бесстыжими попрошайками и постоянно клянчили через переводчика о новых подарках; притом выведывали, какие у нас имеются хорошие вещи. К сожалению, теперь у князей уже не было их близкого доверенного и нашего старинного приятеля ламы Балдын-сорджи, столь искусного во всех разведываниях и выпрашиваниях. Он умер на пути в Пекин. Погиб также и другой здешний наш приятель, Мукдой, сопровождавший нас осенью 1880 г. в Ургу. Там он наделал каких-то плутней и, возвратившись в Ала-шань, повесился ввиду неминуемой кары.

В алашанском городе мы повстречали европейца, агента торговой английской компании, немца Грезель, занимавшегося здесь покупкой шерсти, главным образом верблюжьей. Собирается ее в Ала-шане (по сообщению того же Грезеля) ежегодно от 500 до 700 пудов; цена стоит от 3 до 4 металлических рублей за пуд на наши деньги. Монополия продажи шерсти в руках князей, которые, как справедливо объяснял нам тот же немец, большие плуты и кругом в долгах. Вся купленная в Ала-шане шерсть (верблюжья и баранья) свозится в феврале в г. Ше-тцуи-дзе (на р. Хуан-хэ близ г. Дун-ху) и отсюда, лишь только вскроется Желтая река, отправляется на барках вниз по ней в г. Бауту [Баотоу].[637] Там эта шерсть немного очищается от грязи и затем транспортируется в Тянь-дзин, где уже окончательно выбивается машинами на европейских фабриках (причем теряется около 10 % по весу), прессуется и отправляется в Англию. Алашанская верблюжья шерсть по качеству наилучшая – нежная и песочного (красновато-желтого) цвета; у верблюдов же Северной Монголии шерсть более темная и грубая. Кроме шерсти, вышеназванный агент покупает и ревень, для чего ездит в г. Синий.

Целую неделю простояли мы возле Дынь-юань-ина, запасаясь необходимыми в дальнейший путь покупками, которые хотя были и незначительны, однако приобретение их требовало больших хлопот. Едва-едва, и то с помощью гыгена, мы купили для себя 23 пуда дзамбы, по нескольку пудов риса, проса, пшеничной муки, ячменя для корма лошадей и т. п. мелочей. Сам же ван продал нам 11 хороших верблюдов, так что теперь в нашем караване считалось 67 этих животных. Хлопотал я купить еще штук 8-10, но более хороших верблюдов в продаже не нашлось.

Пока совершались торговые сделки, которыми специально заведовали урядник Иринчинов и переводчик Абдул Юсупов, мы производили экскурсии в окрестностях своего бивуака и однажды съездили в соседние алашанские горы, в ущелье р. Бугутуй. Эта речка, как было упомянуто выше, только при сильном в горах дожде или при быстром таянии снега добегает до Дынь-юань-ина; в обыденное же время вода теряется в почве вскоре по выходе из гор. Но все-таки в течение долгих лет названная речка вырыла в наносной и лёссовой почве западного подножия Алашанских гор глубокую и широкую лощину по направлению своего течения. Бока этой лощины, расходящиеся под острым углом от гор к пустыне, почти отвесны и имеют от 30 до 50 сажен высоты; поперечник же самой ложбины в средней ее части простирается от 3 до 5 верст. Подобные овраги, только гораздо меньших размеров, вымыты по направлению всех других ущелий Алашанских гор, в которых летом иногда случаются сильные ливни.

Подробно Алашанский хребет описан в моей «Монголии и стране тангутов». Скажу здесь только, что достаточное плодородие, вместе с отсутствием голых каменных осыпей в нижнем и среднем поясе названных гор, составляет характерное их отличие от близко лежащих на севере того же Ала-шаня хребтов Хан-ула и Хара-нарин-ула, да и от многих других горных групп Центральной Азии. Причина этого явления заключается в том, что на западный, ближайший к пустыне, склон Алашанского хребта, вздымающегося высокой, отвесной стеной, в изобилии оседает лёссовая пыль, приносимая господствующими западными ветрами, а летние дожди добегающего еще сюда юго-восточного китайского муссона смачивают эту почву и делают ее пригодною для растительности.

Леса, которые покрывают собой средний пояс как западного, так и восточного склона Алашанского хребта, со времени усмирения дунганской смуты, сильно истребляются китайцами и уже много поредели.[638] Также усердно преследуются местными охотниками здешние звери – куку-яманы, кабарга и маралы. Словом, теперь Алашанский хребет был далеко не таким девственным, каким мы нашли его при первом посещении Ала-шаня в 1871 г. Тогда, благодаря разбоям дунган, эти горы целый десяток лет стояли безлюдными, леса росли спокойно и звери в них множились привольно.

При настоящей своей поездке в Алашанский хребет мы пробыли здесь только один день. Однако довольно далеко поднимались вверх по ущелью р. Бугутуй. Неглубокий (1/3-1/2 фута) снег покрывал лишь северные склоны гор и несколько обильнее лежал на дне ущелий. Птиц в горах нашли мы мало; зверей не видали вовсе.

Вечером, когда мы возвратились к тому месту, где ожидал нас казак с лошадьми, случилась довольно комичная история. Собираясь уезжать из гор, мы неожиданно заметили, шагах в пятистах или шестистах от себя, какого-то крупного зверя, кормившегося на крутом горном склоне. По случаю наступивших сумерек нельзя было даже в бинокль разобрать, какое именно это животное; по белому же брюху и неясно различаемым рогам я принял его за большого самца аргали. Подкрадываться по засыпанной снегом круче было невозможно, притом темнело, так что, не сходя с места, я пустил из берданки несколько пуль в загадочного зверя. Последний убежал, но вскоре опять показался повыше на скале. Тогда я решил оставить зверя в покое до утра, и мы поехали на свой бивуак. Здесь я назначил к бывшему с нами казаку еще двух человек и приказал всем им ехать с полуночи в горы туда, где мы оставили зверя, и утром убить его. Казаки с радостью приняли такое поручение и еще до рассвета были уже на месте; затем, когда повиднело, оставили лошадей в ущелье и осторожно полезли в горы искать желанную добычу. Но каково же было их разочарование, когда, подкравшись со всеми предосторожностями к ближайшим скалам, они увидели перед собой небольшого домашнего яка, вероятно, отбившегося от своего стада и бродившего где попало по горам. «Хотели даже застрелить эту язву», – говорили по возвращении на бивуак сконфуженные охотники, на которых еще долго потом сыпались насмешки товарищей.

Следование через Южный Ала-шань. Покончив со своими сборами в Дынь-юань-ине, мы выступили отсюда 10 января и направились прежним путем через Южный Ала-шань к пределам Гань-су. Дорога, удобная и для колесного движения, была отлично наезжена, благодаря тому, что по ней часто ходят теперь караваны монгольских богомольцев из Халхи и других частей Монголии в кумирню Гумбум и обратно; реже следуют здесь караваны торговые. Сыпучие пески, отошедшие на время к западу, снова придвинулись к самой дороге и местами пускали через нее неширокие рукава. Слева высокой стеной тянулся Алашанский хребет. Местность же, по которой мы теперь шли, представляла равнину, кое-где волнистую и полого поднимавшуюся к названным горам. По этой равнине, на лёссовой солончаковой почве, как и в других подобных местах Южного Ала-шаня, мы встретили теперь довольно хороший для здешней местности подножный корм. Монголы объясняли, что причиной такой для них благодати были частые, сравнительно с другими годами, дожди, падавшие минувшим летом в Южном Ала-шане.

Погода, как теперь, так и во время нашего пребывания в Дынь-юань-ине, словом, в течение всей первой половины января, стояла отличная, чисто весенняя. Хотя ночные морозы доходили до -22 °C, но днем, даже в тени, термометр поднимался до +5,9 °C; в полдень на солнечном пригреве показывались пауки и мухи; в незамерзающих близ Дынь-юань-ина ключах плавали креветы и зеленела трава; по утрам слышалось весеннее пение пустынного жавороночка. Все это обусловливалось затишьями при ясной, хотя и постоянно пыльной атмосфере; со второй же половины января опять задули ветры и снова наступили холода.

Сделав три перехода до колодца Шангын-далай, памятного мне еще от первого путешествия, когда в июне 1873 г. наш караван едва не заблудился в пустыне и нашел спасение возле названного колодца,[639] мы остались теперь здесь на дневку. Как в день прихода, так и на следующий день охотились в небольшой горной группе, находящейся вблизи Шангын-далая. Эта группа состоит исключительно из песчаников, и высшей своей точкой, на которой сложен монгольский «обо», не поднимается (на глаз) более тысячи футов над окрестной местностью. В нижнем и даже среднем поясе описываемая горная группа, подобные которой разбросаны кое-где островками по песчаному морю Ала-шаня, занесена сыпучим песком. Из него торчат голые скалы, а на поверхности того же песка, врассыпную, растет флора соседней пустыни. Из зверей держались здесь только лисицы, которые охотились за горными куропатками (Caccabis chukar); из птиц мы добыли десятка два хороших экземпляров и между ними новый вид завирушки, названный впоследствии мною именем одного из моих помощников – Accentor koslowi.

От Шангын-далая путь наш лежал через кумирню Соктокурэ по-прежнему по волнистой лёссовой равнине, в изобилии поросшей мелкой полынью и кое-где бударганой, спорадически же корявыми кустарниками, свойственными Южному Ала-шаню. Между ними у Pyptanthus chinensis [пиптангус] уже начинали разбухать цветочные почки. Сыпучие пески опять потянулись влево от нас и, наконец, рукавом, верст на 12 шириною, стали поперек дороги. Затем снова раскинулась обширная лёссовая площадь, по которой мы свернули вправо с большой дороги и, перейдя через две неширокие песчаные гряды, вышли на ключевое урочище Баян-булык, лучшее из всех, виденных нами в Ала-шане. Нужно при этом заметить, что последний переход мы сделали на старую память без проводника, ибо наш вожак, отпросившийся, по случаю Нового года, съездить в ближайшие монгольские юрты, исчез бесследно.

На Баян-булыке мы провели четверо суток специально для того, чтобы сделать астрономическое определение положения этого места. К сожалению, хорошая погода, как нарочно, испортилась – небо сделалось облачным, задул холодный ветер и даже шел небольшой снег. Так желаемое наблюдение и не удалось. Хорошо еще, что место было отличное – кормное и с прекрасной ключевой водой. По окрестным пескам держались в большом числе антилопы хара-сульты, приходившие ночью и даже днем к Баян-булыку на водопой и покормку. Монголы, которые в числе нескольких семейств живут в описываемом урочище, ловят этих антилоп в капканы. Мы же охотились с винтовками и убили пять отличных экземпляров. Кроме того, на Баян-булыке держалось довольно много мелких птичек и, ежедневно по утрам, прилетали сюда на водопой большие стада больдуруков [саджа] (Syrrhaptes paradoxus). Последние не попадались нам ранее в Северной и Средней Гоби, зимовали же в Южном Ала-шане вследствие обилия здесь сульхира, мелкие семена которого служат пищей для названных птиц. Вообще по пути через Гоби мы встретили очень мало зимующих пернатых, да и то нередко лишь единичными экземплярами. Главная тому причина – бескормица, частью же и сильные холода пустыни.

Урочище Баян-булык вкраплено в юго-западной окраине одной из самых обширных песчаных площадей Ала-шаня, называемой местными монголами Тынгери. По своей архитектуре эти сыпучие пески представляют, как и в других местах, бесчисленное множество невысоких холмов и увалов, с выдутыми между ними то воронкообразными, то удлиненными котловинами. Преобладающее направление песчаных увалов в Тынгери меридиональное, но много встречается и исключений. Отдельные холмики имеются от 50 до 70, иногда до 100 футов высоты, увалы же всегда ниже; тянутся они обыкновенно от 15 до 30 сажен; глубина котловин сажен 5–7. С наветренной стороны покатость песка всегда пологая, и самый песок сбит здесь довольно твердо; со стороны же подветренной, в особенности у холмов, песок всегда рыхлый и образует крутую осыпь. Иногда по вершинам увалов тянутся невысокие острые гребни. Наветренная поверхность как холмов, так и увалов почти всегда испещрена волнистыми, обыкновенно перпендикулярными к направлению господствующего ветра, линиями, много напоминающими собою легкую зыбь на поверхности тихой воды. На дне котловин иногда обнажается подпочва, состоящая из твердой лёссовой глины. По котловинам же, преимущественно на их западных скатах, кое-где растут плотными кучками сульхир (Agriophyllum gobicum) и обыкновенный тростник; реже торчит здесь деревцо Hedysarum arbuscula [копеечник] или куст Myricaria platyphylla [мирикария]. Все это встречается лишь недалеко в глубь песчаных залежей. На самых их окраинах, где к песку более примешана лёссовая глина, растительность пустыни сравнительно обильнее. Затем внутри сплошных песчаных площадей царствует бесплодие и безводие. Впрочем, по словам монголов, кое-где в песках Южного Ала-шаня попадаются ключевые урочища, подобные Баян-булыку; изредка соленую воду можно добывать, выкапывая неглубокие ямы в лёссовой подпочве.

Тропа от Баян-булыка через южный рукав песков Тынгери, всего на протяжении 14 верст, была хорошо проторена. Она вьется здесь по увалам и скатам песчаных холмов. Песок был снизу подмерзшим, и наши верблюды шли по нему легко.

Перейдя вслед затем через невысокую гряду наносных холмов, окаймляющих собою возвышенное лёссовое плато, протянувшееся до окрайних гор Гань-су мы держали, более чем на сотню верст, путь почти прямо на запад вдоль все тех же сыпучих песков. Лёссовая почва равнины, по которой мы теперь шли, была покрыта, благодаря дождям минувшего лета, обильнее, чем прежде, растительностью. Из новинок нам встретились на первом переходе несколько поперечных дорог, которые, по сообщению проводника, вели из разных частей Южного Ала-шаня в г. Дырисун-хото. Затем, следуя далее, мы встретили два новых или, правильнее, прежних, ныне возобновленных, колодца – Баян-тохой, в 115 футов, и Элум-тутухум,[640] в 92 фута глубиной. Под стать к ним лежал и третий, известный из прежних моих путешествий, колодец возле фанзы Ян-джонза; он имеет глубину в 180 футов. Температура воды в этих колодцах, измеренная нами 24, 25 и 26 января 1884 г., была: для первого +10,0 °C, для второго +12,2 °C и для третьего +10,5 °C. Вероятно, такие же глубокие колодцы вырыты в здешней лёссовой почве и в других оседлых местах западной части описываемой равнины. Здесь, до дунганского разорения, кое-где жили китайцы и занимались земледелием. Поля их орошались частью дождями, частью же скопленной в известных резервуарах дождевой водой. Урожай в дождливый год бывал хороший, в засуху же хлеб почти пропадал.

От фанзы Ян-джонза, где, как нам теперь сообщали, пролегает южная граница Ала-шаня,[641] сыпучие пески уходят к западу и северо-западу, оставляя неширокую культурную полосу вдоль северного подножия Нань-шаня. Мы же направились к югу и, перейдя полуразрушенный вал Великой стены, разбили свой бивуак близ китайского г. Даджина, принадлежащего уже провинции Гань-су.

Интересное случайное сведение. Незадолго перед тем пришлось нам выслушать от своего вожака очень интересное сведение, которое было проверено нами еще у нескольких туземцев. Узнали мы следующее.

Верстах в двадцати к северу от фанзы Ян-джонза, среди голых песков, лежит довольно плодородная для здешних местностей лёссовая площадь, выгодная для пастьбы скота, но вовсе лишенная воды. Лет пятьдесят тому назад один богатый монгол вздумал выкопать здесь колодец и нанял для этой цели китайских рабочих. Последние приступили к делу и рыли усердно. Почва состояла из слоев лёссовой глины и чистого песка; камней или гальки не было вовсе. Когда прорыли землю до глубины 50 ручных сажен, то рабочие неожиданно наткнулись на очаг, сложенный из трех камней, по древнемонгольскому обычаю, практикуемому при случае и доныне. Под очагом лежала зола, и земля была красноватого цвета – знак, что огонь на этом месте клали довольно долгое время. Испугавшись подобной находки, китайцы прекратили работу, так что колодец остался неоконченным и ныне, вероятно, опять уже засыпался. Положим, что цифра в 50 сажен преувеличена. Тогда возьмем среднюю величину из трех измеренных нами вышеназванных колодцев.[642] Получится 130 футов, и это будет, вероятно, глубина, на которой найден был очаг. Теперь спрашивается: сколько времени нужно было для наслоения этой толщи, принимая даже в расчет сравнительно быстрый ветровой нанос песка и лёсса? Когда жили люди, раскладывавшие найденный очаг, и кто они такие были?

Вернемся ненадолго опять к пройденной пустыне.

Поверка абсолютных высот пройденного пути. Как выше упомянуто, мы производили по своему пути довольно часто (через переход или два) определения абсолютных высот местности посредством барометра Паррота. При первом здесь путешествии те же наблюдения делались анероидом и гипсометром (точкою кипения воды). Затем, при вторичном следовании через Гоби, осенью 1880 г., абсолютные высоты определялись также посредством барометра Паррота. Эти высоты, как равно и все другие для трех последних моих путешествий, вычислены генерал-майором К. В. Шарнгорстом. Соответствующими пунктами для барометрических наблюдений второго и третьего путешествий приняты были таковые же наблюдения в Пекине и Ташкенте. Но с 1884 г. метеорологических наблюдений в названных пунктах не производилось; поэтому для четвертого моего путешествия лишь ноябрь и декабрь 1883 г. отнесены к Пекину. Для соответствующих же наблюдений 1884 г. приняты наблюдения в Иркутске, а для 1885-го – в Барнауле; кроме того, взяты в расчет изобары. В результате, как и следовало ожидать, получились цифры, немного измененные против прежних наблюдений. Но так как ни для тех, ни для других вычислений нет достаточно верного критерия, то всего лучше принять пока средние высоты из прежних и нынешних моих барометрических определений. Эти высоты (в футах) для главнейших пунктов пройденной Гоби будут следующие:[643]

г. Урга – 4300

ключ Хайрхын – 4200

кл. Тугрум-булэ – 4400

кол. Тирис – 4500

кол. Будун-шабактай – 5200

кол. Дебер – 4900

кол. Дзере-худук – 5400

кол. Су-чжан – 3200

кл. Чургу-булык – 3700

оз. Джаратай-дабасу – 3400

г. Дынь-юань-ин – 4900

кл. Баян-булык – 4900

кол. Шургул-худук – 5600

фанза Ян-джонза – 5600

близ г. Даджина – 6300

Зимний климат Гоби. В заключение несколько слов о климате, по нашим бродячим, как их можно назвать, метеорологическим наблюдениям. Эти наблюдения в течение трех зимних месяцев – ноября, декабря и января – по пути через Гоби хотя и не вносят особенно новых данных относительно климатических явлений пустыни, но все-таки несколько дополняют прежние отрывочные сведения, тем более что подобных зимних наблюдений в поперечнике Гоби никем еще не делалось до сих пор.[644]

В общем характеристику зимнего климата пройденных местностей составляли: постоянно низкая ночная температура, рядом с довольно иногда высокой температурой при затишье днем и нередкими крутыми скачками от тепла к холоду; преобладающая ясная атмосфера; малое количество выпадающего снега и сильная сухость воздуха; частые затишья и нечастые сравнительно бури исключительно от северо-запада или запада. Притом наиболее суровыми оказались Северная и Средняя Гоби; в Ала-шане же, как и вообще в юго-восточной окраине Монголии, зима гораздо слабее.

Детально, по месяцам, нынешние наши наблюдения дают следующие выводы.

В первой трети ноября холода в Северной Гоби стояли умеренные, в Урге до -24,5 °C на восходе солнца.[645] Затем, после сильного северо-западного с заметелью ветра, термометр на солнечном восходе 9 ноября упал до -33,5 °C, на следующее утро до -37 °C (ночью же, вероятно, и более), а 11 ноября, не только на восходе солнца, но даже при наблюдении в 8 часов утра, ртуть замерзала. Столь низкую температуру, при всех своих путешествиях по Центральной Азии, я наблюдал до сих пор лишь однажды, именно в Джунгарской пустыне в первой трети декабря 1877 г., когда ртуть термометра замерзала по утрам и даже по вечерам пять суток сряду.

Вышеуказанному охлаждению атмосферы Северной Гоби отчасти способствовал и снег, который, как уже было говорено, нетолстым (1/4-1/3 фута) слоем почти сплошь покрывал землю в окрестностях Урги и верст на 150 далее к югу. Этот снег выпал в конце октября, когда сильный сибирский буран пронесся внутрь Гоби до хребта Хурху, быть может и далее. В открытых равнинах пустыни снег вскоре был сдут ветром в овраги, частью смешался с песком и уничтожился на солнце, частью же прямо испарился в здешней сухой атмосфере.

Лишь только исчез снежный покров, как сразу стало теплее, ибо почва днем отчасти нагревалась солнцем. В особенности делалось тепло в тихую ясную погоду в последней трети ноября, когда термометр, при наблюдениях в 1 час пополудни показывал в тени до -1,8 °C, но все-таки не выше точки замерзания. Однако местные монголы сообщали нам, что подобное тепло в это время года составляет у них (под 45 и 44° с. ш.) явление исключительное. Средняя температура описываемого месяца, выведенная из трех ежедневных наблюдений,[646] составляет -18,1 °C, максимум средней температуры дня -9,7 °C, минимум -34,1 °C.

Буря в ноябре случилась лишь одна, но дней с сильным ветром,[647] то есть почти бурей, считалось еще семь. Как эти ветры, так и другие, более слабые, имели преобладающее западное направление, с редкими отклонениями к северу и югу. Затишья выпадали также нередко. Атмосфера стояла почти постоянно ясною. Вполне облачных дней в течение всего ноября было только 4, полуоблачных 3. Облака чаще всего являлись слоистыми и перисто-слоистыми. Снег за весь месяц падал лишь однажды, еще в окрестностях Урги, да и то небольшой.

В декабре, который мы провели в Средней Гоби и Северном Ала-шане между 44 и 39°с. ш., холод распределялся равномернее, хотя по временам случались весьма крутые скачки температуры. Так, 2 декабря в 1 час пополудни термометр в тени поднялся до +5,8 °C, на следующий день в тот час наблюдения было -10,0 °C, а еще через день -16,8 °C; или 20 декабря в 1 час пополудни наблюдалось в тени +2,0 °C, а на другой день в тот же час -10,8 °C. При этом следует оговорить, что в течение всего описываемого месяца выше нуля в тени замечено лишь два вышеуказанных раза. Минимум ночной температуры доходил в декабре лишь до -27,7 °C. Средняя температура всего месяца была значительно меньшая, чем для ноября, всего -13,0 °C; максимум средней дневной температуры равнялся -5,7 °C, минимум -19,5 °C. Ветры в декабре дули гораздо чаще, чем в ноябре. Между ними преобладали западные и северо-западные; в северном же Ала-шане нередко случались ветры юго-западные и южные. Настоящих бурь было 4; дней с сильным ветром также 4 и столько же ночей. В Средней Гоби, севернее гор Хурху, лишь при буре атмосфера наполнялась пылью и песком; как только стихал бушевавший ветер, воздух становился чистым. Южнее же названных гор, где залегают обширные песчаные и лёссовые площади, не только каждая буря, но даже иногда слабый ветер поднимали в воздухе более или менее густую пыль, от которой атмосфера уже не очищалась. Пыль эта в тихую погоду держалась слоем не толще 600–700 футов от земли, как это пришлось нам наблюдать с высоких Алашанских гор.

Снег в декабре падал пять раз, всегда мелкими, сухими, как песок, кристалликами и в небольшом количестве. Приносился он северо-западными ветрами. Несколько дольше и ровнее лежал лишь в саксаульных зарослях. В более же открытых местах сдувался бурями в небольшие, в форме валиков или языков, сугробики на подветренной стороне кустов, камней и других неровностей почвы, представляющей тогда невообразимую пестроту. Непогода и облачность в описываемом месяце выпадали сериями; затем все-таки ясных дней было 22 и полуясных 2. Теплее в декабре стало в последней его трети, когда мы вошли в Ала-шань. Здесь, в тихую, ясную погоду при -7,0 °C в тени в 1 час пополудни, песок на крутых склонах, обращенных к солнцу, нагревался до +27,5 °C. Миражи в декабре случались нередко в тихую, ясную погоду на галечных и солончаковых равнинах Средней Гоби; реже замечалось названное явление в песках Ала-шаня. В этом последнем, именно в средней и южной его частях, мы провели почти весь январь, который при значительно меньшем, чем предыдущий месяц, холоде вообще характеризовался сравнительно теплой погодой в первой своей половине и более холодной во второй. Средняя температура для всего января была лишь -8,4 °C; максимум средней дневной температуры -1,9 °C, минимум -12,9°. Хотя по ночам морозы и в первой половине января стояли довольно значительные (до -22,0 °C), но при наблюдениях в 1 час пополудни термометр десять раз показывал выше нуля (до +5,9 °C); погода почти постоянно была (ясная, хотя и пыльная) тихая или маловетреная. Снегу в Южном Ала-шане не встречалось вовсе. Хотя он и выпадал здесь ранее нашего прихода (вероятно, при буранах в половине декабря), но был задут песком и уничтожен солнцем.

Со второй половины января стало гораздо холоднее, ибо погода сделалась облачной и начали дуть ветры, преимущественно северо-западные, иногда же и восточные. Однако собственно бурь в январе случилась лишь одна. В последней трети описываемого месяца по временам шел небольшой снег, обыкновенно после значительной, как и всегда в Гоби, предварительной потуги. Замечательно, что этот снег падал хлопьями, если был принесен восточным ветром, то есть из собственно Китая. Всего дней ясных в январе (за исключением четырех последних его суток, когда мы были уже на нагорье Гань-су) считалось 13, полуясных 3; так что облачность в этом месяце была гораздо значительнее, чем в ноябре и декабре.

Глава вторая Через Гань-су, Куку-нор и Цайдам

[27 января/8 февраля—9/21 мая 1884 г. ]

Окрайний к Ала-шаню хребет. – Степь Чагрынская. – Новая антилопа. – Пребывание в горах Северно-Тэтунгских. – Стоянка близ кумирни Чертынтон. – Погода в феврале. – За хребтом Южно-Тэтунгским. – Опять в кумирне Чейбсен. – Дальнейшее наше движение. – Ожидание близ деревни Бамба. – Следование на Куку-нор. – Слепыш и пищуха. – Климат ранней весны. – Путь по северо-западному берегу Куку-нора. – Бедный пролет птиц. – Переход до кумирни Дулан-кит. – Следование по Восточному Цайдаму. – Прибытие к князю Дзун-засаку. – Погода в апреле и начале мая. – Сведения о хошуне Шан

Окрайний к Ала-шаню хребет. Южной границей песчаной пустыни Ала-шань служит хребет Нань-шань, образующий восточную часть громадной, нигде не прерывающейся горной стены, которая огораживает собой все нагорье Тибета к стороне Южной Гоби и котловины Таримского бассейна. Эта гигантская ограда, принадлежащая системе Куэн-люня [Кунь-Луня], несет по местностям различные названия и имеет различный физико-географический характер. Но общий топографический ее склад одинаков на всем протяжении и представляет, подобно тому как для некоторых других хребтов Центральной Азии, только в большем масштабе, полное развитие дикого горного рельефа к стороне низкого подножия; наоборот, несравненно меньшее распространение тех же горных форм в противоположном склоне на высокое плато.[648]

Та часть Нань-шаня, через которую как теперь, так и в прежние путешествия нам пришлось подниматься от г. Даджина на нагорье Гань-су называется китайцами Мо-мо-шань[649] и нигде не достигает снеговой линии. Вечноснеговые группы Кулиан и Лиан-чжоу лежали западнее нашего пути и теперь вовсе не были видны в пыльной атмосфере.

Подъем от Даджина через окрайний хребет весьма пологий; он идет ущельем небольшой речки; дорога колесная. Через 28 верст от входа в названное ущелье лежит на абсолютной высоте около 8 тыс. футов перевал; от него небольшой спуск к маленькому китайскому городку Да-и-гу. Отсюда колесная дорога направляется на г. Сун-шань и далее в г. Ланьчжоу, но мы свернули к западу, чтобы следовать на Куку-нор прежним горным путем, достаточно нам знакомым. Двигаясь в этом направлении, мы вскоре пересекли еще две рядом лежащие ветви окрайнего хребта, из которых задняя имеет перевал на абсолютной высоте около 10 тыс. футов.

Весь окрайний хребет в направлении, нами пройденном, состоит исключительно из песчаников, и только в ближайшем к г. Даджину нижнем поясе встречается тальковый сланец. Эти горные породы лишь изредка обнажены, но большей частью засыпаны лёссовой пылью, постоянно приносимой из соседней пустыни. Части хребта, ближайшие к Ала-шаню, почти совершенно бесплодны, но далее в глубь гор, с увеличением абсолютной высоты, лёссовая почва, смачиваемая летними дождями, становится плодородной и покрывается травой. В самом верхнем поясе наружного хребта и следующей затем его ветви появляются небольшие еловые леса и в изобилии растут свойственные горам Гань-су кустарники – Caragana jubata, Potentilla, Salix [карагана – верблюжий хвост, лапчатка и ива]; луга здесь превосходные. При этом необходимо заметить, что по ущельям как описываемых, так и других гор Гань-су растет ядовитая трава (Lolium? [Stipa inebrians – ковыль]), которую местный скот не трогает, но пришлые животные едят без разбора и через то сразу слабеют, иногда же издыхают, если много наедятся.

Во время нашего прохода небольшой снег лежал лишь на северных склонах верхнего и среднего пояса окрайнего хребта. Сюда, на хорошие пастбища, прикочевали теперь во множестве, вероятно из более высоких снеговых гор, куку-яманы (Pgeudois nahoor), несколько штук которых мы убили по пути.

Степь Чагрынская. Оставив позади себя окрайний хребет, мы вышли на довольно обширное холмистое степное плато, которое приходит с востока и залегает по левому берегу среднего течения р. Чагрын-гол – одного из левых притоков верхней Хуан-хэ. Средняя абсолютная высота посещенной нами части этого плато около 9 тыс. футов. Оно прорезано несколькими небольшими речками, стекающими с окрайнего хребта к Чагрыну. Эти речки текут в узких, довольно глубоких долинах. Шире, но с меньшей (около 8 тыс.

футов) абсолютной высотой, лишь долина самого Чагрына, обильно усеянная китайскими деревнями, большей частью возобновленными после дунганского разорения. По боковым же притокам на плато много этих деревень лежит еще в запустении. Также заброшены до сих пор и золотоносные шахты, иногда во множестве встречающиеся со стороны Чагрынской степи у подножия окрайнего хребта. Помню хорошо, что когда в июне 1872 г. мы впервые проходили через описываемую местность, то здесь не было ни души человеческой. Лишь разоренные жилища, да местами валявшиеся черепа и скелеты свидетельствовали тогда об ужасах недавней беспощадной резни.

По правому берегу Чагрына, где встречаются остатки древней глиняной стены, пролегает большая колесная дорога из г. Лань-чжоу на Желтой реке в города Лянь-чжоу, Гань-чжоу, Су-чжоу и далее в западные владения Китая. Эта дорога хорошо содержится, и движение по ней ныне весьма значительное.

Сама степь Чагрынская всюду порастает отличной кормной травой, которая при нашем теперь проходе стояла почти нетронутой. Домашнего скота нигде не было видно. Лишь в изобилии бродили на более открытых местах антилопы, да нередко попадались волки и лисицы. Чтобы поохотиться за этими зверями, кстати же дать покормиться и отдохнуть караванным животным, мы провели трое суток в описываемой степи. За это время убито было девять антилоп, в том числе один превосходный старый самец.

Новая антилопа. Сверх ожиданья, но к большой нашей радости, здешняя антилопа, которую ранее мы принимали (в летней шкуре) за гобийского дзерена (Antilope gutturosa), оказалась новым видом. Названа она теперь мною именем великого натуралиста Кювье – Antilope Cuvieri.

Ростом эта антилопа немного меньше, чем Antilope gutturosa. Самец в зимней шерсти: цвет туловища светло-песчаный, брюхо и зеркало на заду белые. Бока и перед шеи серовато-бурые; волосы спереди шеи удлинены и образуют подобие гривы, как у марала и некоторых аргали; притом эти волосы более мягки, чем на других частях тела. Морда тупая, как у A. gutturosa, в общем с окраской немного более светлой, чем туловище; переносица иссера-бурая; почти такого же цвета широкие полосы от глаз по щекам; впереди и сзади глаз белые пятна. В передней части щек и подбородка волосы удлинены, образуют небольшие баки и род бороды, как у тибетской A. picticauda [тибетский дзерен]. Подбородок и верхняя часть горла, где кадык (который заметно не выдается), белые. Уши средней величины, спереди белые, сзади светло-песочного цвета, как и волосы задней части шеи, которые немного удлинены. Слезных ямок нет. У основания рогов малозаметные удлиненные пучки волос. Рога довольно отлого поставлены, мелкорубчаты и круто заворочены концами внутрь. Ноги светло-песочного цвета, снаружи бурые; копыта маленькие и тонкие, почти черного цвета. Возле мужского органа большая железа. Хвост с боков белый, сверху – цвета туловища.

Самка отличается лишь малозаметным буроватым цветом спереди шеи, но более явственным, чем у самца, на переносице, снаружи передних и задних ног. Паховой железы у нее нет.

В летней короткой шерсти описываемая антилопа имеет красновато-песочную окраску туловища. Бурый цвет на переносице, спереди шеи (удлиненных волос тогда здесь нет) и ног мало заметен.

Антилопа Кювье обитает спорадически в Центральной Азии, и притом в ограниченных районах. Она найдена была нами, кроме Чагрынской степи, на оз. Куку-нор. Кроме того, как оказывается, тот же вид встречен был нами в 1871 г. в Ордосе, в долине северного изгиба Желтой реки. Подобно другим антилопам описываемая держится стадами иногда в 30–50 голов, иногда же маленькими кучками в 5-10 экземпляров. Живет исключительно в плодородных степях. Не особенно осторожна, и убить ее, тем более на пересеченной местности, довольно легко. Только зверь этот, как и другие звери Центральной Азии, весьма вынослив на рану, в особенности из малокалиберной винтовки Бердана.

Нами замечено, что по количеству антилоп Кювье самки далеко преобладают над самцами, несмотря на то что эти последние гораздо осторожнее. В стаде старые самцы исполняют роль вожаков и охранителей; при бегстве всегда следуют позади; после же выстрелов обыкновенно бросают самок, вероятно, как менее осторожных, и уходят в стороны.

Вновь открытая антилопа, как кажется, может завершить собою список этих животных для Центральной Азии. Новый из них вид едва ли здесь еще найдется, разве какой-нибудь горный в Южном Тибете. Из семи же видов, обитающих во всей Центральной Азии, специально ей свойственны только четыре, а именно: дзерен (A. gutturosa) в Северной и Юго-Восточной Монголии; антилопа Кювье (A. Cuvieri) в Ордосе, Гань-су и на Куку-норе; оронго (A. hodgsoni) и ада (A. picticauda) в Северном Тибете; последняя также в горах к северу от Куку-нора.

Затем в той же Центральной Азии распространяются из других областей: антилопа горная (A. caudata) из собственно Китая; найдена была нами лишь в горах Муни-ула и Сырун-булык на северном изгибе Желтой реки; сайга (A. saiga), встречающаяся только в Западной Джунгарии, где находит свою восточную границу; наконец, хара-сульта (A. subgutturosa), распространенная от Китайского моря до собственно Китая, обитает по Центральной Азии: в Джунгарии, в бассейне Тарима, в Средней и Южной Гоби с Ордосом, а также на нагорье Тибета – в Цайдаме и в урочище Гас к югу от Лоб-нора.

Пребывание в горах Северно-Тэтунгских. Тотчас за р. Чагрын, в направлении нашего пути, т. е. к западу, высились два громадных параллельных хребта, составляющие расширенные ветви того же Нань-шаня и сопровождающие по обоим берегам течение другого притока верхней Хуан-хэ – р. Тэтунг-гол, или Датун-хэ. Оба эти хребта – Северно– и Южно-Тэтунгский – уже описаны ранее мною.[650] Здесь упомяну только, что они обильно орошены, имеют весьма богатую флору, фауну и значительное население, словом, несут характер, свойственный многим другим горным хребтам верхнего бассейна Желтой реки.

Мы вошли в Северно-Тэтунгский хребет ущельем р. Ярлын-гол и провели пять суток в среднем поясе гор, там, где появляются прекрасные леса, свойственные этой части Гань-су.

Место нашего бивуака было отличное; охоты и экскурсии по окрестным горам ежедневно доставляли много ценных экземпляров для коллекции. Впервые от самой Урги встретили мы теперь благодатный уголок и радовались этому как дети.

Погода днем стояла довольно теплая. Однако все северные склоны гор были засыпаны снегом, в верхнем поясе от 2 до 3 футов глубиной. Склоны же южные всюду были бесснежны, и почва здесь на солнечном пригреве не замерзала. Такое обстоятельство, то есть бесснежие, в течение всей зимы, южных горных склонов весьма выгодно как для местных зверей, так и в особенности для птиц. Те и другие находят достаточно для себя пищи в суровое время года, да притом на солнечном пригреве, несмотря на ночные морозы, днем довольно тепло. Поэтому в горах Гань-су встречаются зимой нежные виды пернатых: Ruticilla nigrogularis, Accentor rubeculoides, A. nipalensis, Carpodacus dubius, C. davidianus, C. rubicilloides, Merula Kessleri, ets. [седоголовая горихвостка, завирушка, непальская завирушка, чечевица, вьюрок Давида, большая чечевица, дрозд Кесслера], не улетевших на юг. Выгодно для птиц в тех же горах и обилие ягодных кустарников, а для зверей труднодоступность местности. Впрочем, крупных зверей здесь сравнительно немного, хотя нельзя сказать, чтобы было и мало.

По горам всюду прекрасные пастбища, в особенности в верхнем альпийском поясе. Здесь кочуют тангуты в своих черных палатках со стадами яков и баранов. В нижних долинах, где возможно земледелие, обитают всего более китайцы, впрочем, лишь в восточной части описываемых гор. Плодородие этих последних обусловливается двумя главными причинами: постоянным наносом лёссовой пыли из недалекой Гоби, а затем ежегодными летними дождями, доставляемыми сюда юго-восточным китайским муссоном. Зимой же снега выпадает сравнительно немного, и сухость воздуха весьма велика, так что трава даже на альпийских лугах растирается руками в пыль; в лесах же опавший лист и мох высушены бывают, как сухарь.

Перевал через Северно-Тэтунгский хребет лежит на абсолютной высоте 11 500 футов.[651] Подъем и спуск здесь отличные, доступные для колесной езды. Только как на этом перевале, так и в горных ущельях частые накипи льда много задерживали наше движение, ибо на таких местах приходилось насыпать землей тропинку для верблюдов. Однако весь наш караван следовал благополучно, и верблюды еще раз доказали, что при умелом обращении с ними можно проходить очень высокие горы.

Вслед за спуском с главного хребта пришлось пересекать его боковые отроги числом три. В среднем из них тропинка вьется на протяжении более трех верст по живописнейшему ущелью. Здесь опять в изобилии были встречены разные птицы, и между ними красивый китайский франколин, или, по-тангутски, сермун (Ithaginis sinensis);[652] немало также было ушастых фазанов (Crossoptilon auritum) и еще более фазанов Штрауха (Phasianus strauchi). Последние держатся преимущественно по горным долинам и в нижнем поясе альпийских кустарников. Охотясь здесь за этими фазанами, мой помощник В. И. Роборовский случайно набрел на небольшую пещеру, в которой жил буддийский отшельник. Последний, встревоженный выстрелами, сначала что-то с жаром и жестикуляцией говорил; затем снял свою туфлю и отряс с нее прах в сторону чужеземца, видимо, проклиная его за нарушение своего покоя. Жилища подобных аскетов изредка встречаются в горах Гань-су и Куку-нора.

Стоянка близ кумирни Чертынтон. Сделав еще небольшой переход, мы вышли 13 февраля на р. Тэтунг-гол, которая срединой своего русла уже очистилась в это время от льда. По счастью, в двух местах лед еще уцелел, и наш караван переправился по нему на другую сторону названной реки. Там мы расположили свой бивуак, как раз напротив кумирни Чертынтон, в прекрасном живописном месте, о котором мечтали еще от самой Урги. Действительно, как в короткое предыдущее время путешествия, так и во все последующее мы ни разу не имели такой отличной стоянки и даже нигде во всей Центральной Азии не встречали столь очаровательной местности, как по среднему течению Тэтунг-гола. Здесь прекрасные обширные леса, с быстро текущими по ним в глубоких ущельях ручьями, роскошные альпийские луга, устланные летом пестрым ковром цветов, рядом с дикими, недоступными скалами и голыми каменными осыпями самого верхнего горного пояса; внизу же быстрый, извилистый Тэтунг, который шумно бурлит среди отвесных каменных громад, – все это сочетается в таких дивных, ласкающих взор формах, какие нелегко поддаются описанию. И еще сильнее чувствуется обаятельная прелесть этой чудной природы для путешественника, только что покинувшего утомительно-однообразные, безжизненные равнины Гоби…

Стойбище наше устроено было теперь на абсолютной высоте 7600 футов, на ровной сухой площадке возле ильмовой рощи, за которой тотчас протекал красавец Тэтунг. С другой же стороны нашего бивуака тянулся в горы вековой хвойный и смешанный лес,[653] в котором, по случаю близости кумирни, охота для туземцев запрещена. На продовольствие мы покупали у тангутов домашних яков, мясо которых превосходное; соседние китайцы доставляли нам яйца и булки. Словом, выгодно было для нас во всех отношениях. Только для верблюдов не имелось подножного корма, и мы, взамен его, покупали солому в ближайших китайских фанзах; кроме того, давали своим животным соль, предусмотрительно привезенную из Ала-шаня. Но все-таки верблюды много похудели в продолжение двухнедельной стоянки на описываемом месте. Все это время посвящено было охоте в соседних лесах, на что мы получили согласие донира (управителя) кумирни Чертынтон, прежнего нашего знакомца. Помимо охотничьих экскурсий в одиночку, мы устраивали и небольшие облавы. Загонщиками служили поочередно казаки. Убито было таким способом несколько косуль, лисиц и две кабарги. Но маралов, за которыми главным образом мы охотились, добыть не могли, несмотря на то что зверь этот здесь не редок. Ходить по горным лесам теперь было крайне трудно; подкрасться к осторожному зверю почти невозможно. На северных склонах ущелий почва была засыпана снегом или обледенела; в лиственных же лесах сухой наваленный на землю лист немилосердно шумел под ногами охотника; к этому еще прибавлялся, даже при малейшем ветре, громкий шелест отвислой коры красной березы (Betula Rhojpattra). Когда же выпадал снег, то скользота всюду на крутых склонах не давала возможности пройти, как следует, несколько десятков шагов.

Гораздо удачнее были наши экскурсии за птицами, ибо последних всюду по лесам встречалось во множестве, и они держались в более доступных местах. Помимо мелких пташек, ежедневно десятками попадавших в коллекцию, мы добывали по временам и осторожных ушастых фазанов. Однажды казак Телешов случайно наткнулся на стадо красивых сермунов (Ithaginis sinensis) и убил их 11 штук.

Охотники тангуты приносили нам на продажу звериные шкуры, и таким путем мы получили шесть видов, о существовании которых в здешних горах ранее не знали. Эти виды следующие: каменная куница (Mustela foina) и рысь (Felis lynx), довольно здесь обыкновенные; красный волк (Canis alpinus), как и всюду редкий; дикая кошка (Felis chaus?)[654] и барс обыкновенный (Felis uncia), встречающиеся не часто; наконец, великолепный, очень редкий барс китайский (Felis fontanieri). Последний был убит туземцами на верховьях Тэтунга стрелою, настороженной возле приманки на тропе зверя.

Как ни хороши были сами по себе горные леса окрестностей Чертынтона, но в них во время нашего теперь здесь пребывания, то есть во второй половине февраля, все еще спало зимним сном. Лишь кое-где на солнечном пригреве начинали распускаться почки березы, но их побивали ночные морозы. Пения птиц вовсе не было слышно, за исключением свиста хый-ла-по (Pterorhinus Davidi) да изредка ранним утром отрывистого крика ушастых фазанов. Из прилетных местных птиц появились за это время только горные кулики (Ibidorhyncha struthersii), а из пролетных в течение всего февраля замечены лишь крохаль (Mergus merganser), два вида уток (Anas boschas, A. penelope) и азиатский коршун (Tilvus melanotis). Впрочем, необходимо оговорить, что водяные и голенастые птицы, которые обыкновенно характеризуют собой ранний весенний перелет, несомненно проносились, не останавливаясь и даже не заглядывая в те горы, где мы теперь находились.

Погода в феврале. Погода в течение февраля, который весь мы провели на высоком нагорье Гань-су, в общем была холодная, в особенности в первой половине этого месяца. Однако днем, когда было тихо и ясно, солнце грело довольно сильно, и температура в тени в 1 час пополудни доходила в конце февраля до +12,7 °C; по ночам же термометр падал в первой половине описываемого месяца до -24,0 °C, а во второй до -15,7 °C. Снегу, как сказано выше, нигде не было по долинам и на южных склонах гор, даже до самых высоких вершин. На северных же скатах не только гор, но и всех ущелий снег лежал везде до самого дна глубоких долин. В нижнем горном поясе он имел толщину несколько дюймов, в среднем – от 1/2 до 1 фута, а в самом верхнем насыпан был на два, местами на три фута глубины. Новый снег в течение февраля падал (всегда хлопьями) шесть раз и обыкновенно небольшой; днем он растаивал на солнце и только однажды пролежал сутки в долине Тэтунга.

Ясных дней в продолжение февраля считалось 16, да пять дней были ясны наполовину. Вообще ясность и облачность быстро сменяли одна другую. Притом нередко атмосфера наполнялась густой пылью, приносимой из соседней пустыни. Обыкновенно после этого падал снег, и воздух очищался на несколько суток. Буря случилась только одна; сильных ветров было два; часто выпадали затишья или дул только слабый ветер. Преобладающее направление ветров трудно было определить, ибо оно зависело от положения ущелий, в которых производились наблюдения.

Повторяю, – в ясную, тихую погоду в феврале сильно отзывалось весной; на солнечном пригреве показывались пауки и мухи, а 21-го числа замечена была первая ночная бабочка. Но лишь только задувал ветер или набегали облака, сразу становилось холодно, и все проблески ранней весны быстро исчезали.

За хребтом Южно-Тэтунгским. Покинув 27 февраля свою прекрасную стоянку в долине Тэтунга, мы направились вверх по ущелью р. Рангхта на перевал через хребет Южно-Тэтунгский. Узкая, местами каменистая тропа для верблюдов была довольно затруднительна, тем более что нередко попадались накипи льда, а взад и вперед сновали китайцы с вьючными ослами, на которых они возят отсюда лес в ближайшие города. Деревянные избы тангутов и еще чаще их черные палатки всюду были рассыпаны по ущелью, в средине которого мы провели двое суток для экскурсий на границе лесной области. Приблизительно эта граница проходит здесь на абсолютной высоте 10–101/2 тыс. футов; лишь можжевеловое дерево (Juniperus pseudo-Sabina) поднимается вверх по южным горным склонам до 12 тыс. футов абсолютной высоты. Здесь предел альпийских кустарников; выше их тысячи на полторы футов следуют альпийские луга, которые в верхнем своем районе мешаются с каменными россыпями и, наконец, вполне уступают место как каменным осыпям, так и голым скалам, венчающим высшие части гор. Переночевав у самой подошвы перевала, мы взошли на него ранним утром следующего дня, пока еще почва была подмерзшей и мало встречалось китайских караванов. На протяжении около версты подъем был весьма крут; тропинка по нему вьется зигзагами. Вьючным верблюдам всходить было очень трудно, и одного из них мы бросили; остальные взобрались благополучно. Абсолютная высота самого перевала равняется 12 400 футам. Спуск на противоположную сторону гораздо легче. Мы быстро сошли по нему и вскоре расположились в небольшом боковом ущелье, где бивуакировали уже несколько раз в прежние свои путешествия.

Отсюда на следующий день я послал переводчика и одного из казаков в г. Синин к тамошнему амбаню (губернатору), который ведает вместе с тем Куку-нором, Цайдамом и тангутами на верховьях Желтой реки. Посланные должны были предъявить наш пекинский паспорт, известить амбаня о нашем прибытии и просить вожаков из Цайдама на истоки Желтой реки. Сами же мы остались на прежнем стойбище в горах и провели здесь четверо суток: раз – для охотничьих экскурсий в альпийской области, а затем по случаю нездоровья В. И. Роборовского, который, однако, вскоре поправился. Тогда мы вышли из гор и двинулись к кумирне Чейбсен [Чойбзен] прежним знакомым путем по густому населению из китайцев, частью оседлых тангутов и племени далдов. Выпавший перед тем и растаявший на солнце снег развел на дороге сильнейшую грязь, так что мы с верблюдами ползли по-черепашьи. Приходилось даже местами при спусках насыпать на жидкую грязь более сухую землю, иначе верблюды вовсе не могли пройти: их плоские подошвы скользили, как ледянки.

Забыл я еще сказать, что перед выходом из Южно-Тэтунгских гор нас посетил мой старинный приятель тангут Рандземба, тот самый, с которым в 1872 г. впервые мы шли из Ала-шаня в Чейбсен.[655] Этот прекрасный человек живет по-прежнему в Тэтунгских горах, но охотой уже не занимается, ибо получил довольно высокий духовный сан.

Опять в кумирне Чейбсен. Придя к Чейбсену мы расположили свой бивуак в расстоянии около версты от кумирни на знакомом лугу, где и прежде много раз бивуакировали. Абсолютная здесь высота местности 9300 футов. Старые знакомцы, и в том числе монгол Джигджит, встретили нас очень радушно. В самой кумирне, помимо прежних своих приятелей, мы посетили нового гыгена, который оказался большим тупицей. Другой гыген из кумирни Ян-гуань-сы, лежащей недалеко от Чертынтона [Чортентан], человек нам вовсе не знакомый, но умный и энергичный, нарочно приехал в Чейбсен, чтобы повидаться с нами.

Кумирня Чейбсен стоит по-прежнему – ни лучше, ни хуже; прилегающие же к ней постройки, некогда разоренные дунганами, теперь большей частью возобновлены. Число лам более двухсот, и они живут, как во всех кумирнях, словно трутни в пчелиных ульях. Жаль только, что отношения рабочих пчел к своим дармоедам гораздо умнее, нежели отношения людей к подобным же субъектам. Как обыкновенно в кумирнях, в Чейбсене ежедневно совершаются моления и очень часто религиозные процессии. Во время одной из них нам случайно привелось быть свидетелями возмущающей сцены: тут же, на расстоянии нескольких шагов от этой процессии, собаки пожирали труп недавно умершего мальчика. Никто из мимо проходивших молельщиков не обратил на это внимания. Самое грубое оскорбление нравственного человеческого чувства прошло бесследно, а между тем ламы большого пострижения считают за грех убить собственного паразита.[656]

На другой день прибытия к Чейбсену вернулись наши посланцы из Синина, и с ними приехал китайский чиновник, присланный амбанем нас приветствовать и передать письма, полученные на наше имя из Пекина. По обыкновению, китаец не скупился на разные обещания и уверения в желании услужить нам. В действительности же на этот раз, как и в прежние мои путешествия, сладкие китайские речи далеко не приводились в исполнение. Правда, сининский амбань не препятствовал нашему движению на Куку-нор и далее в Цайдам, но отказывался дать проводников на истоки Желтой реки, отговариваясь неимением людей, знающих тамошнюю местность. При этом тот же амбань, заботясь будто бы о нашей безопасности, назначил, несмотря на все протесты моего переводчика, к нам конвой из нескольких десятков китайских солдат при двух офицерах. Нечего и говорить, что конвой этот был дан исключительно с целью соглядатайства; в действительности же ни от какой серьезной опасности защитить не мог, да в этом мы и не нуждались. При отъезде китайского чиновника обратно в Синин я поручил ему передать амбаню мою просьбу: убрать ни к чему не нужных нам солдат.

Несмотря на дурную по большей части погоду и нередко падавший снег, пролет птиц усилился: с 9 марта начали большими стадами лететь даурские галки (Monedula daurica), грачи (Frugilegus pastinator) и серые журавли (Grus cinerea); показались также черные аисты (Giconia nigra) и водяные щеврицы (Anthus aquaticus).

Дальнейшее наше движение. Простояв четверо суток возле Чейбсена, мы направились отсюда на Куку-нор тем самым путем, которым шли в июле 1880 г. Этот путь пролегал через городок Шин-чен до большой дунганской деревни Бамба, за которой далее к западу оседлое население не встречается. В районе же восточнее Бамба всюду густое земледельческое население, которое по нашему пути состояло от Чейбсена до г. Шин-чен из тангутов, а западнее Шин-чена – из дунган; между теми и другими живут китайцы. Деревни обыкновенно не очень большие, но частые; кое-где встречаются жилища, выкопанные в лёссовых обрывах. Все холмы и даже частью горы сплошь здесь обработаны, поля на них расположены террасами. В половине марта, во время нашего прохода, земледелие уже началось, и везде по полям рабочие развозили как удобрение пережженный дерн, который добывается с недоступных для пахания залежей. Такое средство практикуется, вероятно, многие века, так что полевые террасы образовались, быть может, подобным способом. Почва всюду лёссовая. Обилие летних дождей устраняет необходимость искусственной поливки посевов и через то многократно увеличивает площадь обрабатываемой земли.

Всюду среди жителей мы видели множество ребят и подростков, народившихся уже после дунганского разорения. Его следы здесь теперь совершенно незаметны. Излишняя густота населения вместе с нечистотой, вероятно, и порождает накожные болезни, столь обильные между здешними китайцами. На вид они также весьма плюгавы. Дунгане своим типом гораздо красивее, притом бодрее и чище. Оседлые же тангуты почти совершенно окитаились.

Во всех попутных нам деревнях жители высыпали на дорогу смотреть невиданных людей. На бивуаках эти зрители также невыносимо надоедали своим назойливым любопытством. Опять почти ежедневно падавший снег сильно мешал движению нашего каравана. Дважды, именно после первого небольшого перехода от Чейбсена, а затем, верстах в 12 к юго-западу от г. Шин-чена, мы принуждены были дневать вследствие совершенной невозможности итти с верблюдами по размокшей лёссовой глине. На первой дневке местность оказалась весьма обильной фазанами (Phasianus strauchi), и мы, отлично поохотившись, убили 54 экземпляра этих красивых птиц. На другой невольной остановке за г. Шин-ченом мы пробыли даже двое суток. Во второй день вышли с бивуака, но, пробившись часа два при подъеме на гору, вынуждены были вернуться к покинутому стойбищу. Здесь, как и всегда после нашего ухода, китайцы, собаки, вороны и коршуны собирали разные остатки. Завидя наше возвращение, все это общество бросилось врассыпную на уход.

Вблизи того же бивуака находилось старинное китайское кладбище, на котором сохранились каменные ворота и несколько довольно высоких (около 10 футов) каменных столбов, врытых в землю. На некоторых из этих столбов высечены грубые изображения лошадей и бурханов (идолов). У первых были отбиты сравнительно недавно ноги, а у последних головы. Сделано это было, по объяснению местных китайцев, потому, что каменные бурханы пасли по ночам на ближайших полях своих каменных лошадей. Поселяне обратились с жалобой к начальству и получили разрешение отбить ноги и головы у этих воров.

Ожидание близ деревни Б амба. Миновав большую, населенную дунганами, д. Бамба, мы вошли в ближайшие горы и здесь, верстах в четырех от названной деревни, разбили свой бивуак в ущелье на берегу р. Рако-гол – левого притока Сининской реки. Абсолютная высота нашего стойбища равнялась 8800 футам. Окрестные горы, составляющие боковой отрог южной цепи Нань-шаня и протянувшиеся отсюда к г. Донкыру, сплошь почти были покрыты невысоким лесом из березы, лозы, врассыпную ели, частью и других деревьев; по дну же ущелий, немало и по горам, растут здесь густейшие кустарные заросли, среди которых преобладают облепиха и барбарис. Однако эти леса своей красотой, да и качеством, далеко не похожи на те, которые мы встретили близ кумирни Чертынтон. Здесь, то есть в окрестностях д. Бамба, и далее к г. Донкыру, деревья сильно вырубались во время дунганской смуты местными жителями. Теперь порубка эта, как говорят, запрещена. Зверей в описываемых лесах мало. Из птиц в окрестностях нашего стойбища встречались те же виды, что и прежде, но более редких куриных (Crossoptilon auritum, Ithaginis sinensis, Tetraophasis obscurus) [ушастый фазан, фазан-сермун и фазан-кундык] здесь не было; однако фазаны P. Strauchi [Штрауха] в изобилии держались по кустарникам; возле самой д. Бамба попадались: серые цапли (Ardea cinerea var. brag.), турлушки (Turtur sp.) и китайские скворцы (Sturnus cineraceus). Только стрелять птиц вблизи жилья было почти невозможно, ибо за охотником всюду следовала густая толпа зрителей.

Впрочем, здешние дунгане, сильно угнетаемые китайцами, всюду старались выразить нам свое сочувствие. Местный дунганский начальник, человек весьма почтенный, не один раз, иногда украдкой, приезжал в наш лагерь и горько жаловался на злосчастную судьбу своих единоверцев. Симпатии этого дунганина к русским были очень велики. Китайский конвой, который все-таки следовал за нами, расположился также в д. Бамба. Здесь солдаты принялись пьянствовать и грабить жителей. Завязалась драка, в которой несколько дунган было ранено. Тогда я послал нарочного к сининскому амбаню с повторительной просьбой убрать от нас своих солдат, творящих подобные безобразия. Тем не менее конвой не убрали, и я впоследствии отделался от него лишь крайней мерой – угрозой стрелять, если грабители-солдаты не уйдут восвояси.

За деревней Бамба нам уже не предстояло более встречать культурных земледельческих местностей вплоть до оазисов Восточного Туркестана; следовательно, необходимо было обеспечить себя продовольствием на целый год. Небольшая часть этого продовольствия (чай, рис и др.) была закуплена в Синине при поездке туда нашего переводчика. Но главный запас – всего более дзамбы и муки – предстояло сделать теперь в ближайшем торговом пункте, именно в г. Донкыре. Туда и был отправлен для этой цели В. И. Роборовский с переводчиком и несколькими казаками.

В ожидании возвращения этих посланных мы занимались на бивуаке экскурсиями по окрестным горам. Несмотря на дурную погоду (по ночам снег, днем пыльная мгла), весна начала заявлять свои права; 20 марта была замечена первая дневная бабочка, и в тот же день я нашел первый цветок – генциану (Gentiana squarrosa). Вообще погода стояла холодная и до крайности сырая. Эта сырость вредно действовала на верблюдов; притом же и корм для них был плохой. Поэтому, простояв четверо суток вблизи д. Бамба, мы перекочевали верст на пятнадцать вверх по р. Рако-гол и устроились в нижнем поясе альпийской области. Здесь хотя кустарников и частью березовых деревьев росло еще много, но горы, главным образом, были покрыты прекрасными лугами. Однако специально альпийских птиц и зверей почти не было, ибо они всегда предпочитают держаться в самом верхнем поясе своей области. Внизу ее мы встретили теперь тарбаганов (Arctomys robustus), только что проснувшихся от зимней спячки. Ожили также и муравьи в своих небольших муравейниках, изредка попадавшихся по горным лугам.

На пятые сутки нашего пребывания на новой стоянке вернулись посланные из Донкыра. Там все устроилось как нельзя лучше, хотя и не обошлось без больших хлопот. Притом денег потрачено было немало, несмотря на сравнительную дешевизну местных произведений; привозные же, главным образом пекинские, товары здесь очень дороги.[657] Все закупки препровождены были в Цайдам, к князю Дзун-засаку на 34 верблюдах, нанятых у цайдамских монголов, приезжавших в Донкыр и теперь возвращавшихся обратно. С этим караваном отправился один из наших казаков и китайский переводчик из числа двух, командированных сининским амбанем для сопровождения нас по Куку-нору и Цайдаму.

Следование на Куку-нор. Как только вернулся В. И. Роборовский со своими спутниками, мы в этот же день завьючили караван и пошли далее ущельем р. Рако-гол. По мере поднятия вверх, луга все более и более заполняли собой горы; кустарники же росли лишь небольшими площадками на северных склонах ущелий; среди этих кустарников попадались в одиночку довольно крупные ели.

Верстах в тридцати от д. Бамба, на абсолютной высоте около 10 тыс. футов, ущелье р. Рако-гол оканчивается, и далее к западу раскидывается плато, составляющее как бы преддверие более обширных степей Куку-нора. Леса и кустарники исчезают окончательно; взамен них всюду отличная трава, во многих местах даже не скормленная скотом. Вместе со степью появляются свойственные здесь ей млекопитающие и птицы: антилопы Кювье (Antilope Kuvieri), куланы (Asinus kiang), всюду во множестве пищухи (Lagomys ladacensis) и земляные вьюрки (Onychospiza taczanowskii, Pyrgilauda ruficollis), а далее на Куку-норе крупные тибетские жаворонки (Melanocorypha maxima), достигающие до полутора футов в размахе крыльев самца. Кочевников на описываемом плато нигде теперь не было.

Несмотря на привольные степи, верблюды наши попортились во время почти двухмесячного пребывания на малопригодном для них корме и в особенности на сырости пройденной гористой области Гань-су. Один из этих верблюдов был уже оставлен в Бамба; теперь пришлось сразу бросить четырех усталых, да столько же имелось кандидатов на подобную участь.

Перевал наш к оз. Куку-нор лежал на перешейке между горным хребтом с восточной стороны этого озера и коротким отрогом южной ветви Нань-шаня. Абсолютная высота этого перевала равняется 11 200 футам. Как подъем, так и спуск здесь весьма пологие, даже малозаметные, ибо указанный перевал лишь на 500 футов выше уровня самого Куку-нора. Небольшой снег, быть может давно выпавший, везде лежал на северных склонах гор; в степях же Куку-нора снега вовсе не было. Само озеро, по случаю пыльной атмосферы, чуть виднелось белой полосой еще не растаявшего зимнего льда.

Тотчас за вышеописанным перевалом раскидываются прекрасные солончаковые степи, которые широкой полосой облегают северный и западный берега оз. Куку-нор; к южному его берегу довольно близко придвигаются горы, а на восточном, также не слишком удаленном от гор, в двух местах лежат обширные сыпучие пески.

Лишь только мы вышли в кукунорскую степь, здесь установилась на трое суток прекрасная теплая и сухая погода, какой мы давно уже не видали. Соблазнившись такой погодой, как равно обилием антилоп и куланов, мы устроили дневку, специально посвященную охоте за названными зверями. Последние были, однако, достаточно напуганы, а степь слишком открыта; поэтому, как обыкновенно в подобных случаях, стрельбы оказалось много, добычи же сравнительно мало. Затем в один переход мы вышли к самому берегу Куку-нора на устье р. Балемы. К немалому нашему удивлению, русло названной реки оказалось совершенно без воды, тогда как в начале июля 1880 г., когда мы провели несколько дней на устье той же Балемы, река эта имела, по случаю летних дождей, от 15 до 20 сажен ширины и при быстром течении была почти непроходима вброд.

Слепыш и пищуха. Одним из характерных обитателей степей Куку-нора, как равно и высокого нагорья Северного Тибета от верховьев Желтой реки до Ладака, служит пищуха (Lagomys ladacensis),[658] небольшой грызун, ростом с обыкновенную крысу, только куцый. Другой, не менее замечательный грызун – слепыш (Siphnaeus fontanieri), величиной равный с предыдущим, подземный житель, как наш крот, обитает в соседней Куку-нору гористой области Гань-су, распространяясь отсюда на верховья Желтой реки и далее в Сы-чуань, словом, по всей тангутской стране. Оба названных зверька водятся в чрезвычайном обилии, только районы их распространения строго разграничены. Лишь местами – на западной стороне Куку-нора: по долинам Бухайн-гола и Цайцза-гола, да на высоких луговых степях верховья Желтой реки – нам приходилось встречать пищуху и слепыша, живущих совместно. В других сопредельных местностях они исключают один другого, или, вернее, требуют различных условий для своего существования.

Местожительством слепыша, которого монголы называют номын-цохор, а тангуты – псюлун, служат луговые горные склоны и горные долины с мягкой не каменистой почвой. В таких местах описываемые зверьки выкапывают весной (начиная с февраля) бесчисленное множество кучек земли. Часто эти кучки в буквальном смысле стоят одна возле другой, так что луговая местность совершенно обезображивается, раз – по внешнему виду, а затем потому, что трава растет гораздо хуже, иногда и вовсе пропадает; кроме того, поверхность почвы делается шероховатой. В такое безобразное состояние приведена, например, большая луговая равнина возле кумирни Чейбсен и многие другие луга по южному склону Южно-Тэтунгских гор. Слепыш заходит также в альпийскую, отчасти даже в лесную горную область и здесь творит по лугам то же самое, что и в междугорных долинах. Одна только культура успешно борется с вредным зверьком и вытесняет его с местностей обрабатываемых.

Живет слепыш, как выше упомянуто, подобно кроту, под землей и только изредка показывается на поверхность почвы – ночью или в сумрачную погоду. Случалось не раз, что этот зверек во время ночи вскапывал землю в нашей палатке. Однако поймать его очень трудно, разве попадется случайно.

Лишь только оканчивается гористая область Гань-су и начинаются высокие степи Куку-нора, как тотчас же исчезает слепыш, а взамен него появляется, едва ли еще не в большем изобилии, вышеупомянутая пищуха, называемая монголами ама-цаган, или оготоно.[659] Этот зверек поселяется в норах, не слишком глубоких, и всего чаще расположенных на покатых луговых склонах; менее охотно, но все-таки в значительном числе, обитает на совершенных равнинах, вероятно потому, что здесь сильные дожди иногда заливают норы и губят множество их жильцов.[660] В Северном Тибете описываемая пищуха держится как по луговым, преимущественно северным склонам гор, так и по кочковатым здесь болотам (мото-ширикам), только не чересчур водянистым; восходит, например, на Тан-ла, до 17 тыс. футов абсолютной высоты. Ниже 9 тыс. футов кукунорская пищуха нигде не встречается.

В местах, привольных для обитания этого зверька, его норы сплошь дырявят землю. Иногда на площади нескольких квадратных верст приходится, по меньшей мере, две-три норы на каждую квадратную сажень поверхности почвы. Ехать рысью верхом по таким залежам решительно невозможно, ибо лошадь постоянно спотыкается, проваливаясь в норки. Сами зверьки беспрестанно снуют перед путешественником, перебегая из одной норы в другую, или сидят неподвижно у отверстия тех же нор. Впрочем, пищуха довольно осторожна и выходит из своего убежища, лишь убедившись в безопасности. Для этого зверек обыкновенно высовывает из норы сначала одну головку и, подняв ее вверх, долго осматривается вокруг; уверившись, что все спокойно, вылезает совсем и кормится или греется на солнце; в бурю или непогоду вовсе не показывается из норы. Голос кукунорской пищухи протяжный, довольно громкий, но тонкий писк, варьируемый на несколько тонов. Период течки бывает весной, но он проходит незаметно, как вообще у мелких грызунов.

Несмотря на достаточно хитрый нрав описываемого зверька, его во множестве истребляют как четвероногие, так и крылатые хищники. Тибетские медведи, волки, лисицы, кярсы и даже барсуки добывают пищух, выкапывая их из нор; орлы, сарычи и соколы ловят тех же зверьков с налета. Названные птицы, специально ради обилия пищух, держатся во множестве во время перелетов по степям Куку-нора, частью остаются здесь и на зимовку. Однако плодливость зверька быстро вознаграждает опустошения, причиняемые вышеназванными хищниками, а по временам и сильными летними дождями. При крайней мокроте пищухи иногда переселяются целыми стаями на более сухие места.[661]

Там, где появляются пищухи, они выедают дочиста траву и все ее корни, выкапывая их из земли, так что обширные луговые площади как на Куку-норе, так и в Северном Тибете нередко становятся совершенно голыми. Тогда зверьки переселяются по соседству, выеденная же ими поверхность понемногу вновь зарастает и со временем, вероятно, опять будет занята пищухами. Замечательно, что эти последние всегда живут вместе с двумя или даже тремя видами земляных вьюрков (Onychospiza taczanowskii, Pyrgilauda ruficollis, Pyrgilauda barbata), которые ночуют, спасаются при опасности, да и гнездятся в норах описываемых зверьков. Как ни ничтожна кукунорская пищуха сама по себе, но в массе эти зверьки оказывают немаловажное влияние на переработку и видоизменение местностей своего обитания. Так, оголенные площади глинистой почвы, равно как и глина, выкапываемая миллионами пищух из своих нор, доставляют обильный материал для лёссовой пыли, которая уносится бурями со степей Куку-нора в соседний Китай или понемногу засыпает самое озеро. В Северном Тибете копательная работа тех же пищух является причиной всегдашней изборожденности луговых горных склонов, откуда бури и летние дожди выносят разрыхленную зверьками почву. Большая часть ее оседает в междугорных долинах и таким образом, в связи с другими факторами, способствует быстрейшему засыпанию этих долин.

Климат ранней весны. Первый весенний месяц – март, проведенный нами, кроме трех последних дней, в горной области Гань-су отличался обилием выпадающего снега, низкой температурой и крайним непостоянством погоды вообще.

Всего в марте считалось 16 снежных суток (дождя ни одного); притом снег падал хлопьями и иногда (в особенности ночью) в значительном количестве. Днем же, лишь только проглядывало солнце, этот снег быстро растаивал, и почва очень скоро просыхала. Столь быстрое испарение доставляло материал для новых облаков и нового снега. Притом, быть может, уже начинал пригонять сюда влагу юго-восточный муссон Китайского моря. Если же действия этого муссона еще не было, то обилие влаги можно объяснить таянием зимнего снега как в самых горах Гань-cy так и в соседних им местностях.

Частое выпадение снега, вместе с быстрым его таянием и нередко облачной погодой (ясных дней в марте было 12, полуясных 8), обусловливало низкую температуру для всего описываемого месяца. Ночные морозы, правда, не были велики, только до -13,7 °C; зато и днем тепло в тени не превосходило +13,7 °C. Притом в течение марта термометр, при наблюдениях в 1 час пополудни, четыре раза показывал ниже нуля, а 25-го и 26-го числа упал в тот же час до -2,3 °C и -2,1 °C. Между тем, на соседнем, более сухом, хотя также весьма высоком, Куку-норе, при наших здесь наблюдениях в марте 1873 г. в 1 час пополудни, ни разу не было замечено ниже нуля. Вывод средней месячной температуры за март для Куку-нора (+0,2 °C) также выше, нежели для Гань-су (-0,3 °C) за тот же месяц.

Вообще погода в марте отличалась своим непостоянством. Обыкновенно после выпавшего ночью снега утро было ясное; затем поднимался ветер, приносивший большее или меньшее количество пыли. На следующий день пыль эта сгущалась в атмосфере, и опять падал ночью снег, ненадолго очищавший воздух. Ветры в марте дули почти поровну как с востока, так и с запада; с последнего обыкновенно приходили бури. Их случилось в течение всего месяца 5 (из которых две на Куку-норе), да дней с сильным ветром было также 5. Нередко выпадали и затишья, в особенности в первой половине этого месяца.

Несмотря на перемежающиеся холода и на значительный перевес их над теплом, весенняя жизнь начала пробуждаться со второй половины марта: на солнечном пригреве с этого времени стала пробиваться зелень; насекомые (пауки, мухи), когда выпадала хорошая погода, появлялись даже на альпийских лугах; 20-го числа, как выше говорено, встречена была первая дневная бабочка и найден первый цветок. Но вообще до самого конца марта весна в горах очень мало была заметна: северные горные склоны были тогда еще значительно покрыты снегом, часто подновляемым; новый снег нередко засыпал даже долины, хотя обыкновенно и на короткое время; речки, которые побольше, очистились к концу месяца от льда до 10 тыс. футов абсолютной высоты, но на маленьких речках и на ключах еще лежал толстый лед. Даже оз. Куку-нор, на берег которого мы вышли 31 марта, сплошь было покрыто зимним льдом, и только вдоль берегов тянулись узкие полосы талой воды.

В более низких частях той же Гань-су, как, например, в равнине Сининской или вниз по Хуан-хэ к г. Лань-чжоу, весна в марте, конечно, наступала энергичнее, но наши наблюдения не относятся к тем местностям и захватывают исключительно более высокую горную область.

Путь по северо-западному берегу Куку-нора. В тот самый день, когда мы пришли на устье р. Балемы, поднялась перед вечером сильная буря, продолжавшаяся с небольшими перерывами всю ночь и весь следующий день. Как обыкновенно, воздух наполнился тучами пыли и мелкого песка; вместе с тем сделалось холодно. Той же бурей много поломало лед на Куку-норе и очистило вдоль северного берега его полосу верст на 5–6 шириной. Через это сделалось невозможным ранее предполагавшееся нами измерение по льду глубины озера[662] на значительное расстояние от берега. Определена была опять лишь абсолютная высота Куку-нора, и в среднем выводе она дала 10 700 футов.[663] Помимо льда на самом озере, болота на берегу его также были еще замерзшими. Вообще нынешняя весна на Куку-норе наступала гораздо позднее, нежели та, которую мы наблюдали здесь в 1873 г. Тогда лед взломало 25 марта, и через неделю озеро было совершенно свободно. Между тем нынче тот же лед поломало лишь 1 апреля; очистилось же озеро, вероятно, не ближе половины этого месяца.

Простояв трое суток на устье р. Балемы, мы пошли далее, направляясь не самым берегом Куку-нора, но наискось от него к большой тибетской дороге, куда и вышли по речке Дунду-нарын.[664] По пути, как и ранее при следовании к устью р. Балемы, нам часто попадались стойбища тангутов, реже монголов. Первые сильно теснят последних и с каждым годом становятся все более и более хозяевами Куку-нора. По обширной степи, поросшей дырисуном и другими кормными травами, всюду паслись большие стада (яки, хайныки, коровы, бараны, лошади), принадлежавшие тем же тангутам. Завидя наш караван, они поспешно отгоняли эти стада в стороны, вероятно, вследствие разных нелепых слухов, впереди нас пущенных китайцами. Последние, как и прежде, всюду уверяли туземцев, что истинная цель нашего путешествия – отыскивание золота и драгоценных камней. Глупая толпа, конечно, верила этим басням и подозрительно на нас смотрела.

Встретив большую тибетскую дорогу, мы пошли по ней прежним знакомым путем, пересекая речки Улан-хошун,[665] Дэль, Бага-улан, и вышли на р. Бухайн-гол – самый большой из всех притоков Куку-нора. Эта река в своем низовье лишь срединою русла (да и то не везде) очистилась от зимнего льда, хотя вверх по тому же Бухайн-голу льда почти уже не было. Несмотря на первую треть апреля, пять дней сряду падал снег, сильно замерзавший по ночам. Ранним утром являлась зима настоящая: сплошная белая пелена, мороз и холодный ветер, свинцового цвета, низко нависшие облака. Мерзли мы хуже, чем зимой, несмотря на то что ехали в теплом одеянии, которое вновь было вынуто из вьюков. Однако на холмах степи начали уже пробиваться зеленые ростки лапчатки (Potentilla sp.); другого пробуждения растительной жизни на Куку-норе в эту пору года еще не было. Среди пернатых также царствовало затишье, и лишь в короткие сроки сносной погоды можно было услышать в степях плохое пение рогатых жаворонков и земляных вьюрков или плаксивый писк Podoces humilis [саксаульной сойки]; на болотах же изредка раздавалось пение большого тибетского жаворонка, звонкий свист красноногих куликов и хриплый крик горных гусей.

На Бухайн-голе мы провели трое суток по случаю светлого праздника [Пасхи]. Христосуясь с казаками, я дал каждому, вместо красного яйца, по полуимпериалу. Из запасов еще московских, до сих пор почти не расходовавшихся, мы полакомились теперь коньяком[666] и кое-какими презервами; поделились, конечно, и с казаками. Словом, праздник встречен был и проведен с некоторым комфортом. После полудня ловили рыбу в очистившихся от льда заливах Бухайн-гола и поймали более сотни довольно крупных (от 1 до 2 футов) рыб, между которыми, кроме ранее открытого мною Schizopygopsis przewalskii, оказались еще два новых вида – Sch. leptocephalus n. sp., Sch. gracilis n. sp. Помимо экземпляров, положенных в спирт для коллекции, мы сварили вечером отличную уху. Названная рыба весьма вкусная; только икра ее, как и у некоторых других рыб, обитающих в водах высоких нагорий Центральной Азии, не годится для еды, ибо очень вредно действует на желудок. Мне приходило на мысль – не служит ли такое свойство способом сохранить икру от истребления после нереста?

Бедный пролет птиц. Следующий после праздника день нашей стоянки на Бухайн-голе посвящен был охоте. Но как теперь, так и до сих пор наши охоты на Куку-норе были не особенно добычливы по причине сравнительно малого количества пролетных птиц, хотя бы водяных. То же самое было замечено нами в марте 1873 г. и в феврале 1880 г. Даже столь обыденных в весеннюю пору больших утиных стай мы не видали на Куку-норе ни разу. Притом для гнездения утки не остаются здесь вовсе. Горные же гуси (Anser indicus), турпаны (Casarca rutila) и чайки (Larus ichthyaetus, L. brunneicephalus) плодятся в достаточном числе, равно как и красноногие кулики (Totanus calidris) по болотам. Кроме этих птиц, из других пролетных чаще встречаются на самом озере бакланы (Phalacrocorax carbo), а по степям орлы (Aquila bifasciata, A. clanga?) и сарычи (Archibuteo aquilinus, Buteo sp.); летом для ловли рыбы являются сюда орланы (Haliaetus macei).

К 1 апреля, т. е. ко дню нынешнего нашего прихода на Куку-нор, в прилете здесь замечено было лишь 18 видов пернатых.[667] Проходя в марте по гористой области Гань-су, мы также очень мало встречали здесь пролетных птиц.[668] Словом, нынешняя весна относительно орнитологических наблюдений дала лишь отрицательные результаты. В Гань-су, во время нашего там пребывания, прилет мелких лесных пташек еще не начинался; водяные же породы, вероятно, держались на своих временных остановках, более открытых и низких речных долинах, куда мы не заходили.

Что же касается до Куку-нора, то причина крайней бедности здешнего весеннего (да, вероятно, и осеннего) пролета обусловливается, во-первых, долгим замерзанием как самого озера, так и его притоков; во-вторых, отсутствием удобных мест для отдыха и покормки; наконец, быть может, и неудобным положением этого озера к стороне высокого нагорья Северного Тибета и как раз на меридиане наиболее широкого места бесплодной Гоби. Все это заставляет пролетные стаи держать свой путь восточнее по собственно Китаю вплоть до северного изгиба Желтой реки в Ордосе и уже отсюда перелетать пустыню в кратчайшем направлении.

Между тем другой торный путь пролетных, преимущественно водяных, птиц лежит гораздо западнее через Лоб-нор, опять-таки по возможности облетая высокое и холодное нагорье Северного Тибета. Однако это последнее не безусловно избегается пролетными птицами, в особенности осенью. Некоторые виды (Crus cinerea, Grus virgo, Aquila, Buteo, Motacilla etc.) [серый журавль, журавль-красавка, подорлик, канюк, трясогузка] летят тогда здесь в довольно большом количестве; да и весной, в особенности поздней, быть может, часть пернатых пролетает из-за Гималаев прямиком на север.

Переход до кумирни Дулан-кит. Перейдя поперек широкой долины Бухайн-гола, мы вошли в горы Южно-Кукунорские и здесь остались дневать на берегу р. Цайцза-гол под высокими отвесными скалами. На этих скалах несколько пар горных гусей устроили свои гнезда и уже высиживали яйца. Возле самки, занятой этим делом, обыкновенно находился и самец. Соседние пары иногда прилетали в гости друг к другу. Присутствием нашим гуси почти вовсе не стеснялись. Зато им приходилось зорко оберегать свои гнезда от воронов. Однажды на наших глазах двое этих нахалов, пользуясь тем, что гусыня на минуту слетела с гнезда, мигом бросились к нему, схватили в клювы по яйцу и пустились на уход. Заметившие покражу гуси погнались за своими грабителями. Тогда вороны поспешно спрятали уворованные яйца в расселинах скал, а сами улетели в сторону.

На той же Цайцза-гол мы заметили вечером 10 апреля первую летучую мышь и впервые слышали голос лягушки. Вообще даже с небольшим удалением от ледяной площади Куку-нора стало заметно теплее. Начали появляться и летние птицы – Gorydalla richardii, Ruticilla rufiventris, Budytes sp. [степной конек, горихвостка-чернушка, трясогузка].

Окрестные нашему бивуаку горы были безлесны; поэтому в день дневки мы предприняли экскурсию верст за десять от своей стоянки на противоположную сторону долины Цайцза-гола и там в кустарниках, обильно покрывающих горы, убили отличного самца тибетского медведя (Ursus lagomyiarius). Добытый экземпляр, будучи раненным, пролежал в кустах, пока его опять отыскали, часа три, и за это время от боли и злости изгрыз и съел поврежденную пулей свою переднюю лапу и часть другой лапы здоровой.

Дальнейший путь наш по большой тибетской дороге, которою мы теперь следовали, лежал сначала верст на 20 вверх по отличной луговой долине Цайцза-гола, а затем на перевал через хребет Южно-Кукунорский. Этот последний в верхнем поясе своего северного да немного и южного склона был засыпан снегом, частью зимним, частью вновь наваленным недавними метелями. Впрочем, снег покрывал лишь северные склоны гор и их ущелий, хотя на альпийских лугах достигал глубины от 1 до 2 футов. На самом перевале, имеющем 13 тыс. футов абсолютной высоты, снега было немного.

Как подъем, так и спуск здесь очень хорошие и пологие. Жителей от Куку-нора до сих пор мы нигде не встречали, несмотря на прекрасные, часто нетронутые пастбища.

По южную сторону Южно-Кукунорских гор или, правильнее, между главным здесь хребтом и его южным рукавом, залегает на абсолютной высоте, приблизительно равной Куку-нору, обширная степная равнина Дабасун-гоби. Почти посредине ее находится большое (около 40 верст в окружности) озеро осадочной соли. Местность названной равнины и на ближайших склонах окрестных гор принимает степной, частью даже пустынный характер. Воды здесь мало, почва лёссовая, местами солончаковая; из растений, кроме дырисуна, нередко встречаются хармык, бударгана и Reaumuria; появляются антилопы хара-сульты и саксаульные сойки (Podoces hendersoni); довольно много ящериц и, к удивлению, немало весной клещей, которых мы также встречали и на степях Куку-нора. В северо-западной части описываемой равнины, поближе к горам, заметны следы нескольких старых арыков (канав), которыми некогда орошались небольшие пашни, ныне поросшие дырисуном. Впрочем, в недальнем расстоянии отсюда монголы и ныне обрабатывают несколько клочков земли, на которых засевают ячмень и бобы.

В Дабасун-гоби стало гораздо теплее: только западные бури дули по-прежнему, преимущественно с полудня до вечера; на обширной равнине в это время бегали, кроме того, частые и большие вихри.

За невысоким (12 100 футов абсолютной высоты), даже мало заметным со стороны Дабасун-гоби, перевалом тибетская дорога выходит к небольшой кумирне Дулан-кит – ставке кукунорского вана. Окрестные здесь горы покрыты, в поясе от 111/2 до 121/2 или 13 тыс. футов, довольно обширными лесами, состоящими исключительно из можжевелового дерева (Juniperus pseudo Sabina, арца по-монгольски) и ели (Picea cbovata[669]). В этих лесах водятся маралы и кабарга, но ни тех, ни других добыть нам не удалось.

В Дулан-ките мы встретили несколько старых знакомых и между ними прежнего тосалакчи [помощника], который все еще правил восточной частью кукунорской земли, ибо новый ван (князь), ныне выбранный на место умершего несколько лет тому назад, до сих пор не получал своего утверждения из Пекина.

Потеплевшая еще в Дабасун-гоби погода теперь сделалась даже жаркою, так что мы, наконец, могли, впервые от самой Кяхты, вымыть свои до невозможности грязные головы и надели летнее платье. Вместе с тем начался и сбор насекомых, а для предстоящего ботанического сбора приготовлена была пропускная, уложенная в доски, бумага.

Верблюды наши в большинстве оказались теперь уставшими и исхудалыми. Из них восемь мы бросили на Куку-норе, а десять, наиболее слабых, оставили в Дабасун-гоби на попечение тамошних монголов.[670] Для дальнейшего же пути по Восточному Цайдаму наняты были в Дулан-ките 23 новых верблюда. Вместе с тем урядник Иринчинов послан был с одним из казаков к западноцайдамскому князю Курлык-бейсе, чтобы купить там новых верблюдов.

Следование по Восточному Цайдаму. От кумирни Дуланкит путь наш лежал по Восточному Цайдаму и в первой своей половине проходил по местности более возвышенной, покрытой голыми площадями лёссовой глины или гальки с вкрапленными там и сям солончаками и довольно обширными залежами сыпучих песков. На последних местами рос саксаул, которого мы не видали от Ала-шаня. Бесплодие везде царило ужасное. Общий пейзаж местности был тот же, что и зимой, – всюду серо, желто, без зелени, почти без жизни. Погода также стояла отвратительная: густая пыль постоянно наполняла атмосферу, западные бури дули почти ежедневно, сухость воздуха была крайняя, днем донимали жары, по ночам морозы.

В южной половине того же Восточного Цайдама на совершенной равнине, с средней абсолютной высотой в 9200 футов, залегают обширные солончаки, иногда совсем голые и покрытые твердой как камень соляной корой, или в меньшем количестве появляются те же сыпучие пески, или, наконец, еще реже встречаются ключевые болота, представляющие здесь собой сравнительно лучшие уголки, по крайней мере относительно обилия подножного корма.

По нашему пути такая местность начиналась от болота Иргыцык, более других обширного. Многочисленные здесь ключи сливают свою воду в р. Балгатын-гол, которая далее принимает название Булунгир-гола и впадает справа в Баян-гол – наибольшую реку во всем Цайдаме. Однако мало отрадного нашли мы и на Иргыцыке, где провели трое суток для зоологических исследований. Хотя болото было оттаявшим (однако не вполне), но зелени на нем не имелось вовсе. Иссохший прошлогодний тростник, местами поломанный бурями, весь был занесен соленой пылью, которая обдавала охотника на каждом шагу. Внизу на почве лежал тот же грязный полугнилой тростник, а под ним – мутная вода и липкая лёссовая грязь. Из птиц обильны были только гнездившиеся красноногие кулики (Totanus calidris) да фазаны (Phasianus vlangalii); последние держались более сухих мест и по утрам усердно токовали. Из других гнездившихся птиц найдены здесь, но большей частью в ограниченном количестве: серые гуси (Anser cinereus), яйца которых оказались почти вполне насиженными; кряковые утки (Anas boschas), черношейные журавли (Grus nigricollis), лысухи (Fulica atra), хохлатые гагары (Podiceps cristatus), речные крачки (Sterna hirundo), камышевки (Galamodyta certhiola) и болотные овсянки (Gynchramus pyrrhuloides); из пролетных же – береговые ласточки (Gotyle riparia) и неожиданно встречен был, также на пролете, каменный дрозд (Petrocincla saxatilis). В ключевых руслах Иргыцыка мы наловили довольно много рыбы – Schizopygopsis stoliczkai и Schizopygopsis sifanensis n. sp. В других местностях того же Восточного Цайдама, именно на р. Баян-гол и в ключах близ хырмы Дзун-засак нами были немного позднее еще добыты два вида губачей (Diplophysa dispar n. sp., D. scleroptera n. sp.) и два вида гольцов (Nemachilus stoliczkai, N. chondrostoma n. sp.).

От болота Иргыцык мы прошли по своей прежней (зимней) дороге только 12 верст и затем свернули влево в обход солончаковых болот, которые в эту пору года были непроходимы. Впрочем, и по новому пути также довольно часто встречались небольшие болотца, иногда озерки в котловинах между сыпучими песками. Эти последние весьма напоминали собой Ала-шань, только были несколько плодороднее. Кроме саксаула, по здешним пескам росли: чагеран (Hedysarum arbuscula), мохнатый тростник (Psamma villosa) и кустарный чернобыльник (Artemisia campestris); по солончаковым же местам: тамарикс (Tamarix Pallasii, T. laxa), хармык (Nitraria Schoberi), кандырь (Apocynum venetum), сугак (Lycium ruthenicum, иногда L. turcomanicum) и обыкновенный тростник (Phragmites communis). Несмотря на конец апреля, кустарники еще не распускали своих почек; лишь кое-где начинали, почти незаметно, зеленеть мохнатый тростник да кустарный чернобыльник. Впрочем, в одном месте на солнечном пригреве мы встретили несколько цветущих кустиков тамарикса (Tamarix laxa) – и это были лишь вторые за всю нынешнюю весну цветы после генцианы, найденной нами в горах Гань-су еще 20 марта. Столь позднее для Цайдама развитие весенней растительности обусловливается сильной сухостью здешней атмосферы и почти постоянными в течение всего апреля ночными морозами.

Во второй половине своего пути к Баян-голу мы встретили небольшой его приток – Шара-гол, о котором прежде не знали. Эта речка притекает из окрайних Восточному Цайдаму высоких гор. На ее низовье теперь кочевали монголы со своими стадами. Их юрты, как и на Куку-норе, стояли более или менее скученно для лучшей совместной защиты от тангутских разбойников, известных здесь под именем оронгын.

На переправе через Баян-гол мы снова вышли на свой прежний (1872–1873 гг.) путь. Сама переправа совершилась благополучно благодаря малой воде. Плес реки имел от 120 до 150 сажен в поперечнике, но главное на нем русло расширялось не более как на 15 сажен при глубине около двух футов; дно было довольно крепкое. Летом, при большой воде, вследствие дождей в тибетских горах, откуда притекает Баян-гол, переправа через него весьма затруднительна, иногда, пожалуй, и вовсе не возможна.[671]

Прибытие к князю Дзун-засаку. Переночевав, после переправы, на небольшой речке Хара-усу мы прибыли наконец утром 1 мая к хырме[672] князя Дзун-засака, бывшей уже дважды (в 1872 и 1879 гг.) базисом наших путешествий по Северному Тибету. Отсюда и ныне, по заранее составленному плану, должно было начаться исследование неведомых местностей того же Тибета непродолжительными экскурсиями в стороны от опорных складочных пунктов. Такой способ наиболее здесь удобный при неминуемой грузности всего экспедиционного каравана и при необходимости давать по временам продолжительный отдых вьючным верблюдам.

Теперь закончился предварительный, так сказать, акт нашего путешествия. Поперек двух третей Центральной Азии перетащены были все необходимые для выполнения главной цели средства и запасы. Для этого потребовалось более шести месяцев времени, в течение которого нами пройдено (от Кяхты до хырмы Дзун-засак) 2400 верст. Переходов было сделано 119, так что средним числом на каждый из них приходится 20 верст. Эта цифра может быть принята за нормальную для далеких научных экспедиций в Центральной Азии.

Местность, в которой мы теперь намеревались устроить свой складочный пункт, т. е. юго-восточный угол Цайдама, принадлежит двум наследственным князьям: Дзун-засаку и восточному его соседу Барун-засаку. Оба эти князя очень неважные, так как во владении (хошуне) каждого из них имеется лишь по 30 юрт или семейств. Подати в княжескую казну поступают здесь натурой: по одному барану и по несколько фунтов масла в год с каждой юрты. Более зажиточный из цайдамских князей – Курлык-бейсе, во владении которого считается около 500 юрт. Он же состоит и старшим над четырьмя остальными цайдамскими хошунными владетелями (засаками).

Погода в апреле и начале мая. Обратимся еще раз назад, специально для характеристики климата второй половины весны в местностях, нами в это время посещенных.

На Куку-норе мы провели первую треть апреля и встретили там лишь два состояния погоды: облачность и снег при восточном ветре; безоблачное небо, пыль и бури – при ветре западном. При этом восточный ветер дул чаще, а вместе с ним и часто падал снег[673] мокрыми хлопьями, как в наших странах. Этот снег быстро таял на солнце; от земли тогда валил пар, из которого вновь образовывались облака и вновь разрешались снегом. Озеро Куку-нор, как уже говорено выше, к началу апреля еще сплошь было покрыто толстым льдом, и только неширокие полыньи тянулись вдоль берегов. Затем сильной бурей 1-го числа значительно раздвинуло эти полыньи и много поломало лед вообще. Но все-таки 7 апреля, при нашем последнем переходе вдоль северо-западной части списываемого озера, оно еще сплошь было покрыто здесь льдом. Совершенно очистился Куку-нор в этом году, вероятно, не ближе половины апреля; громоздкие же валы льда, обыкновенно выбрасываемого на берега, вероятно, пролежали здесь до начала мая, быть может и дольше. Таким образом, обилие и долгое залегание льда на обширной площади Куку-нора обусловливает низкую весеннюю температуру окрестностей этого озера.

С переходом нашим за хребет Южно-Кукунорский, в Дабасун-гоби вдруг стало теплее и гораздо суше. Дневное тепло еще более усилилось, когда мы перевалили вторую ветвь тех же Южно-Кукунорских гор и вышли в Цайдам. Вместе с тем здесь наступила и сильная сухость воздуха. Снег со второй трети апреля уже не падал вовсе, равно как не было и дождя. На севере же над Нань-шанем всегда (при не слишком пыльной атмосфере) видны были тучи, в особенности с полудня до вечера.

Однако, хотя дневное тепло в Цайдаме достигало в апреле в 1 час пополудни до +25,2 °C в тени, но по ночам почти постоянно бывали морозы[674] доходившие, даже в последние дни описываемого месяца, до -9,7 °C на восходе солнца. Вместе с тем часто дули бури почти исключительно с запада; таких бурь в апреле считалось 10, кроме 7 дней с сильным ветром, также почти все западным. Атмосфера постоянно была наполнена более или менее густой пылью, так что даже громадные горы, как Бурхан-Будда, видны бывали лишь изредка, ненадолго и неясно.

Не лучшая погода стояла в Восточном Цайдаме и в первой трети мая – те же бури и пыльная сухая атмосфера, жара днем (до +26,3 °C), по ночам иногда морозы (до -2,8 °C). Цветов и зелени также еще не имелось, как в апреле. Лишь по ключевым солончаковым болотам начинала в это время пробиваться молодая травка. Вода в таких болотах заметно прибывала с каждым днем, вероятно, вследствие наполнения подземных ключей таявшим на окрайних тибетских горах снегом. По словам монголов, подобная прибыль воды замечается на цайдамских болотах ежегодно в течение мая и июня; с средины же лета вода идет опять на убыль.

Сведения о хошуне Шан. Случайно узнали мы теперь и о новом в Цайдаме владении, о котором в прежние здесь путешествия, не знаю почему, никто не заикнулся нам ни единым словом.

Новооткрытое игрушечное княжество (хошун) называется Шан и лежит в самом юго-восточном углу цайдамской котловины. Жителей в Шане около 300 семейств: тангуты, тибетцы, монголы и разные беглые. От китайцев они не зависят, но подчиняются тибетскому банчин ирембучи, который назначает сюда на десятилетний срок доверенного ламу для управления. Этому ламе платятся и подати, часть которых, однажды в три года, отсылается в Тибет. Главное занятие жителей Шана – скотоводство; в небольшом количестве сеют они ячмень для собственной потребы.

По временам приезжают сюда торгующие китайцы из г. Донкыра и дунгане из д. Бамба.

Глава третья Исследование истоков Желтой реки

[10/22 мая—17/29 июня 1884 г. ]

Неизвестность впереди лежащих местностей. – Разделение нашего отряда. – Подъем на хребет Бурхан-Будда. – Легенда о происхождении этого названия. – Топографический рельеф прилежащей части Тибета. – Переход до котловины Одонь-тала. – Истоки Хуан-хэ. – Жертвоприношения китайцев. – Наш бивуак. – Неудачный разъезд. – Местность к водоразделу Голубой реки. – Флора. – Фауна. – Трудный путь. – Суровый климат. – О тибетском медведе. – Горная страна к югу от водораздела. – Следование по ней. – Остановка на р. Ды-чю. – Описание этой реки. – Флора окрестных гор

Неизвестность впереди лежащих местностей. В редких случаях, в особенности в наше время, доводится путешественнику стоять у порога столь обширной неведомой площади, каковая расстилалась перед нами из Юго-Восточного Цайдама. Прямиком отсюда к западу до меридиана Кэрии и от параллели Лоб-нора до южных частей Тибета залегала местность, где, за исключением лишь небольшой восточной части, никогда еще не ступала нога европейца. Да и для самих китайцев страна эта представляет полнейшую terra incognita. Мало того, даже неприхотливый дикарь обитает здесь лишь кое-где по окраинам, ибо громадная абсолютная высота и ужасный климат, к тому же большей частью крайнее бесплодие, делают на этих заоблачных нагорьях жизнь невозможною для человека. Только стада диких зверей, иногда в баснословном обилии, бродят по скудным пастбищам и живут привольно вдали от тесноты и беспощадных гонений культурных стран.[675]

Наиболее заманчивой, да, кстати, и ближайшей теперь к нам частью неведомого района был его северо-восточный угол, где лежат истоки знаменитой Желтой реки Китая. Исследовать эти истоки китайцы пытались еще в глубокой древности – во II в. до нашей эры, при династии старших Ханей. В результате получилось тогда нелепое представление, которого, быть может, и до сих пор держатся китайцы, что настоящие истоки Желтой реки лежат в верховьях Тарима, вода которого, притекая в оз. Лоб-нор, скрывается под землей и, пробежав таким образом чуть не тысячу верст, снова выходит на поверхность почвы в виде многочисленных ключей котловины Одонь-тала в северо-восточном углу Тибетского нагорья. Дальнейшие исследования истоков Желтой реки или, как ее китайцы называют Хуан-хэ, были произведены в IX в. нашей эры при Танской династии, затем в XIII в. при династии Юань и, наконец, в прошлом веке при нынешней Маньчжурской династии. Эти описания, в особенности последнее, довольно подробные в топографических деталях, лишены научной основы, а потому и на географические карты наносились лишь приблизительно. Что же касается до исследований по части физической географии и естествознания, то в этом отношении китайцы всегда и везде были до крайности слабы.

Наконец, недавно, именно в 1881 г., через истоки Желтой реки прошел один из пундитов (обученный съемке индус), которых по временам секретно снаряжает в Тибет Ост-Индское геодезическое бюро. Этот пундит еще хуже, чем китайцы, изобразил верховья Желтой реки, показав здесь вместо двух больших озер только одно.[676]

Разделение нашего отряда. Поставив целью предстоящей нашей летней экскурсии исследование истоков Желтой реки и местности далее к югу, насколько окажется возможным, мы устроили свой складочный пункт, как упомянуто в предыдущей главе, в хырме князя Барун-засака. Резиденция эта, как и у Дзун-засака, представляет десятка два небольших глиняных конур, обнесенных невысокой глиняной же стеной. Внутри имеется колодец, но воды в нем мало; хороший ключ лежит версты за три. Там же в обилии и корм для верблюдов.

Весь оставленный багаж наш поместился в двух наиболее просторных конурах. Для караула назначены были 6 казаков под начальством старшего урядника Иринчинова. Двое из этих казаков ежедневно пасли верблюдов; остальные находились на складе. Для развлечения от крайней скуки казакам даны были народные книжки для чтения и семена кое-каких овощей на посев. Впрочем, казаки оказались плохими огородниками. Читать же книжки большей частью любили как теперь, так и во всякое свободное время путешествия. Несколько человек безграмотных, бывших в нашем экспедиционном отряде, даже выучились во время похода читать, а некоторые и писать.

С конца мая или начала июня, когда на цайдамских болотах появляется уже чересчур много оводов, комаров и мошек, оставленные при складе верблюды должны были откочевать на один переход в северную окраину гор Бурхан-Будда, где гораздо прохладнее, нет мучающих насекомых, и подножный корм в устьях больших ущелий местами очень хороший. Для караула и пастьбы при верблюдах имели следовать пятеро казаков; двое же, со сменою через 20 дней, находились в карауле на складочном пункте. Такова была инструкция, данная мною остающимся казакам.

Другие участники экспедиции, числом 14 человек, в сопровождении вожака-монгола и одного из сининских переводчиков-китайцев, знавшего тангутский язык, должны были отправиться в предстоящую экскурсию, срок для которой определялся от 3 до 4 месяцев. Снарядились мы налегке, да не совсем. Имея все данные рассчитывать на недружелюбную и даже враждебную встречу со стороны независимых тангутских племен, мы должны были запастись продовольствием (кроме мяса) на четырехмесячный срок и достаточным количеством боевых патронов; затем различные препараты для коллекций, ящики для их помещений, охотничьи принадлежности, инструменты и пр. представляли собой немалое количество багажа. Между тем в разреженном воздухе высоких нагорий Тибета вьюк даже для сильного верблюда не должен превышать 6–7 пудов.

В новый наш караван поступило 26 завьюченных верблюдов, 2 запасных, 1 верховой (для вожака переднего эшелона) и 15 верховых лошадей. Тронулись мы в путь 10 мая.

Подъем на хребет Бурхан-Будда. Чтобы попасть на плато Тибета, нам необходимо было перевалить через хребет Бурхан-Будда, составляющий западную часть той горной окраины, которая высокой, двойной, местами даже тройной стеной ограждает с юга котловину Цайдама. Хребты этой окраины принадлежат главному кряжу центрального Куэн-люня, и о них будет рассказано впоследствии. Теперь же относительно Бурхан-Будды упомянем,[677] что названный хребет тянется с запада на восток верст на 150, от прорыва западного Номохун-гола[678] до окрестностей оз. Toco-нор, и несет всюду крайне дикий характер. Южный склон на плато Тибета, как обыкновенно в окрайних азиатских горах, гораздо короче и сравнительно мягче, нежели обширный северный скат в цайдамскую котловину. Нигде описываемый хребет не переходит за снеговую линию и лишь касается ее несколькими вершинами своей восточной части. Впрочем, исключительно выдающихся точек в Бурхан-Будде нет, и весь хребет, как хорошо видно при ясной погоде, представляет собой подобие гигантского вала, поднимающегося, средним числом, от 7 до 71/2 тыс. футов над равнинами Цайдама. Затем крайнее бесплодие, в особенности западной части северного склона, составляет другую характеристику Бурхан-Будды, в котором из горных пород нами найдены: гранит, гнейс, сиенит, сиенитовый порфир, порфирит, диорит, зеленокаменная порода, мелкозернистый грюнштейн, глинистый и кремнистый сланцы. Дикие, глубоко врезанные ущелья бороздят северный склон описываемого хребта. По ним иногда текут небольшие речки, которые, по выходе из гор, тотчас же теряются в почве.[679] Только две более значительные речки – Номохун-гол и Алак-нор-гол, притекающие с плато Тибета, прорывают Бурхан-Будда и впадают в цайдамский Баян-гол.

Вдоль северного подножия описываемого хребта, как у многих других центральноазиатских гор, залегает широкой полосой покатая бесплодная равнина, почва которой состоит из хряща, гальки, местами лёсса и валунов. По нашему пути такая равнина имела верст 20 в поперечнике и при устье ущелья р. Номохун-гол возвышалась на 1300 футов над своим подножием.[680] Немного ниже устья названного ущелья, равно как и соседнего, образуемого речкой Хату-гол, лежат небольшие пашни, на которых монголы Барун-засака сеют ячмень и пшеницу. Кое-где на пройденной равнине встречались крупные (3–4 фута высоты) кусты ягодного хвойника (Ephedra glauca), а по сухому руслу Номохун-гола, ближе к горам, росли балга-мото (Myricaria germanica var. squamosa) и сугак (Lycium sp.), начинавшие цвести; кроме того, был найден, уже одевшийся листвой, одиночный тополь. Вообще, несмотря на значительное повышение местности, кустарная растительность была в это время более здесь развита, нежели на солончаковых равнинах Цайдама.

От входа в ущелье Номохун-гола до высшей точки перевала через Бурхан-Будда расстояние 32 версты. Подъем пологий и делается более крутым лишь на последних 8–9 верстах. Итти с верблюдами довольно удобно, хотя, конечно, огромное поднятие над морским уровнем много затрудняет вьючных животных. Высшая точка перевала имеет 16 100 футов абсолютной высоты; окрестные вершины поднимаются еще (на глаз) футов на 600–800. Значительно же восточнее лежат, сколько кажется, несколько высшие горы, имеющие даже летом небольшой снег на северной стороне своих вершин. Описываемый перевал называется Номохун-дабан. Спуск по южную его сторону на плато Тибета также не крутой и удобный для караванного хождения. Само ущелье Номохун-гола нешироко, местами даже узко. Почва здесь, равно как и по скатам окрестных гор, состоит из мелкого наноса и лёссовых отложений. Ближе к наружной окраине горы почти совершенно бесплодны, но в средней части хребта, благодаря, вероятно, чаще, нежели далее к западу,[681] падающим во время лета дождям, растительность сравнительно лучше; здесь по ущелью растет дырисун, горные же скаты нередко покрыты двумя или тремя видами мелких злаков, иногда образующих сносные луга. Только цайдамские монголы лишь изредка пасут по ним свой скот, опасаясь разбойников тангутов. Кроме того, на северных склонах ущелий встречаются небольшие леса можжевелового дерева (Juniperus pseudo Sabina) и площади кустиков курильского чая (Рotentilla fruticosa). В верхнем поясе Бурхан-Будды расстилаются довольно скудные альпийские луга, которые на северном склоне не доходят футов на 500–600 до перевала, на склоне же южном не достигают того же перевала лишь на 200–300 футов. Теперь, во время нашего прохода (в половине мая) растительная жизнь альпийской области еще вовсе не пробуждалась. По ущелью же Номохун-гола, в среднем поясе гор, мы встретили цветущие кусты (7–9 футов высоты) балга-мото (Myricaria germanica var. squamosa), которое восходит здесь до 111/2 тыс. футов абсолютной высоты;[682] затем в ничтожном количестве найдены были в цвету два вида касатика (Iris Bungei, Iris Tigridia var. flavescens), одуванчик (Taraxacum sp.), твердочашечник (Androsace tapete n. sp.) и первоцвет (Primula pumilio). Вообще свежей зелени даже в среднем поясе описываемых гор было еще очень мало. По Номохун-голу, вверх от 111/2 тыс. футов, еще держались большие пласты льда, а на самом перевале лежал глубокий снежный сугроб. Однако все окрестные нашему пути горы были свободны от зимнего снега, который, впрочем, и выпадает здесь лишь в незначительном количестве.

Из зверей, по ущелью Номохун-гола, мы видели куку-яманов (Pseudois nahoor), волков, зайцев и тарбаганов (Arctomys robustus); на перевале и за перевалом попались, впервые за нынешнее путешествие, два небольших стада диких яков (Poephagus mutus n. sp.). Из птиц встречались по ущелью: горихвостки (Ruticilla rufiventris), горные вьюрки (Montifringilla adamsi, Leucosticte haematopygia), завирушки (Accentor nipalensis), Carpodacus rubicilla [большая чечевица] и др.; возле перевала найдены были улары (Megaloperdix thibetanus), бородачи (Gypaetus barbatus), снежный и бурый грифы (Gyps nivicola, Vultur monachus). Но вообще орнитологическая фауна, как и во всем Северном Тибете, была очень бедная.

На подъем по ущелью р. Номохун-гол и отсюда на перевал нами употреблено было два дня. Как люди, так и животные взошли благополучно. Только у всех нас, с непривычки к подобной высоте, разболелись головы, и чувствовалась общая слабость организма. Однако за перевалом все это скоро прошло.

Легенда о происхождении этого названия. Узнали мы теперь от цайдамских монголов легенду о происхождении названия описываемых гор. Эта легенда гласит следующее.

Много лет тому назад Далай-лама послал своего батырь-ламу (богатырь-лама) на север разыскать двух гыгенов (воплощенное божество) и оставить одного из них в Богдокурени (Урге), другого же привезти в Тибет. Последнего, если он будет ребенком или мальчиком, строго-настрого приказано было во все время пути держать на руках и не садить ни разу на землю.

Приехав на Куку-нор, посланный лама созвал цайдамских и кукунорских лам с их учениками. Затем посадил всех собравшихся в ряд на землю и, вынув свою саблю, начал, подходя к каждому, делать этой саблей как бы удар в грудь. У одного юноши-ламы сердце сильно забилось, и это было указанием на то, что он и есть желаемый гыген. Распустив собрание, батырь-лама повез своего избранника в Богдо-курень и водворил его там кутухтою. Затем отыскал в Монголии таким же способом другого гыгена-мальчика и, держа его на руках, повез в Тибет. Благополучно достигнув Цайдама, батырь-лама направился далее через окрайние горы, встретил здесь множество зверей и, будучи страстным охотником, вздумал на них поохотиться. Так как это неудобно было сделать, имея на руках святого мальчика, то посланец рискнул нарушить запрещение Далай-ламы, рассчитывая, что ничего худого из того не выйдет. Посадив гыгена на камень, батырь-лама вдоволь поохотился; затем возвратился и хотел опять взять на руки мальчика, но последний, как оказалось, прирос к камню, так что оторвать тело не было никакой возможности. Тогда батырь-лама отсек саблей верхнюю половину туловища и повез ее с собой в Тибет. Приросшая же часть тела окаменела, и ее до сих пор, по уверению рассказчиков, можно видеть где-то в горах, получивших с тех пор название Бурхан-Будда, т. е. Бог-Будда.

Топографический рельеф прилежащей части Тибета. Топографический рельеф прилежащей сюда части Тибета, т. е. той, которая залегает от вышеописанного хребта до истоков Желтой реки и больших озер ее верхнего течения, в общем тот же самый, как и для многих других частей Северно-Тибетского плато. Вслед за спуском по южному склону Бурхан-Будды в высоколежащую (13 400 футов абсолютной высоты) долину р. Алак-нор-гол далее к югу тотчас же начинается новое повышение местности, достигающее вскоре обычной для плоскогорья Северного Тибета цифры 14–15 тыс. футов. По южную сторону той же долины и к югу от оз. Алак-нор, из которого вытекает упомянутая речка, стоит на протяжении 60 верст невысокий горный кряж, служащий связью между двумя большими хребтами на западе и востоке. Первый, т. е. западный хребет, обрывисто упирающийся к стороне оз. Алак-нор громадными, отчасти снеговыми вершинами Бурла-абгай,[683] составляет, по всему вероятию, восточный угол гор Шуга. Восточный же от Алак-нора хребет, известный в ближайшей сюда своей части под монгольским названием Хара-сай и отдельными вершинами также касающийся снеговой линии, стоит, в достаточном, впрочем, удалении, к северу от больших озер верхней Хуан-хэ. Далее к востоку этот хребет соединяется в окрестностях оз. Toco-нор, быть может, с горами Бурхан-Будда, или, вероятно, с восточноснеговой группой Амне-мачин (также Амне-мусун), которая наполняет большой верхний изгиб Желтой реки. Таким образом и в северо-восточном углу Тибета сохраняется характерное для всей этой страны западно-восточное направление главных хребтов и двойственность горной ограды к стороне цайдамской котловины. К югу от этой ограды в районе, ныне описываемом, поднимается, как выше сказано, волнистое плато, часто покрытое небольшими обыкновенно в беспорядке насыпанными горами. Более значительную высоту и более определенное направление имел только лежавший несколько западнее нашего пути хребет Акта, дугообразно протянувшийся от северо-востока к юго-западу верст на сорок. Кроме того, на самом нашем пути высилась довольно большая (около 161/2 тыс. футов абсолютной высоты) одиночная гора Урундуши, заменившая собой, как теперь оказалось, целый хребет, о котором нам прежде много толковали цайдамские проводники.

Недалеко от гор Акта и Урундуши лежат истоки Желтой реки, как равно и большие озера ее верхнего течения. Что же касается до самого плато, то оно продолжается к югу до спуска в горную область р. Ды-чю, т. е. верхнего течения Голубой реки, к востоку охватывает вышеназванные озера, а на западе, вероятно небольшим вздутием, составляет водораздел истоков Хуан-хэ от рек, принадлежащих Цайдаму.

Переход до котловины Одонь-тала. Переночевав в день перехода через Бурхан-Будда недалеко за перевалом, мы спустились на следующее утро по южному склону названного хребта в долину р. Алак-нор-гол. Итти с верблюдами было довольно хорошо, хотя в средней части спуска тропинка направляется по узкому ущелью. Окрестные горы имеют несравненно более мягкий характер, нежели на северном склоне того же Бурхан-Будды. Зато там несколько плодороднее. На южном же склоне описываемых гор почва (лёссовая) покрыта лишь рассыпанными, едва на вершок от земли поднимающимися кустиками Kochia prostrata [кохия простертая, прутняк], да кое-где мелким злаком Ptilagrostis sp. Тем не менее здесь в достаточном числе держатся аргали, какой вид – неизвестно, ибо мы не добыли экземпляра.

Озеро Алак-нор оставалось несколько западнее нашего пути. Оно образуется, вероятно, из ключей и речек, стекающих с окрестных гор, и имеет около 20 верст в окружности; вода в нем, по словам нашего проводника, пресная. Из северо-восточного угла названного озера выбегает небольшая речка Алак-нор-гол, которая течет сначала верст на 50 прямо к востоку между хребтами Бурхан-Будда и Хара-сай, по неширокой глинисто-солончаковой долине; затем прорывает восточный край Бурхан-Будды и впадает в р. Баян-гол.[684]

Перейдя тотчас за долиной Алак-нор-гола сквозным ущельем безводной в то время речки через невысокий хребет, в котором тангуты летом копают золото, мы начали опять полого подниматься на плато и вскоре очутились за 14 тыс. футов абсолютной высоты. Путь был трудный, ибо помимо движения в разреженном воздухе приходилось следовать с караваном, как и во всем Северном Тибете, без тропинки, напрямик, нередко по рыхлой глинистой почве, изрытой бесчисленным множеством пищуховых (Lagomys ladacensis) нор, в которые верховые лошади беспрестанно проваливались своими копытами. Бесплодие вокруг являлось ужасное; почва большей частью была вовсе оголена, и лишь кое-где попадались небольшие клочки кочковатых болот (мото-шириков), или маленькие площадки тощего злака, или, наконец, там и сям пестрели небольшие желтоватые пятна твердочашечника (Androsace tapete n. sp.) или красноватые – стелющегося кустарничка Myricaria prostrata [мирикария]. Этот единственный здесь представитель кустарной флоры кое-где начинал цвести, несмотря на ежедневные ночные морозы, холода днем и нередко поднимавшиеся метели.

Влажная болотистая почва оттаяла в это время не более, как на один фут, по ключам лежали накипи льда, и небольшие озера еще были замерзшими. Нам приходилось зябнуть хуже, чем зимой, в сырой, морозной палатке без топлива, за неимением почти оного. Ежедневно у кого-нибудь из членов экспедиционного отряда являлась небольшая простуда или головная боль, но прием или два по 5 гран хины быстро уничтожали болезнь. К довершению трудностей теперь приходилось делать по пути глазомерную съемку, которую при этом путешествии я начал от хырмы Дзун-засак в Цайдаме.[685]

Почва местности, по которой мы теперь шли от южного склона хребта Бурхан-Будда до истоков Желтой реки, большей частью солончаковая. Далее к югу от названных истоков солончаки на том же высоком плато не встречаются. В описываемом же теперь районе образованию солончаков способствует приносимая ветрами из Цайдама и в обилии оседающая соляная пыль. Другое влияние сухой, летом раскаленной атмосферы Цайдама на ближайшие части Тибета проявляется в уменьшении здесь летних водных осадков, вследствие чего количество болот (мото-шириков) в описываемом районе гораздо меньшее, как равно и вся местность бесплоднее, чем в более удаленных от Цайдама частях того же Северо-Восточного Тибета. Во время нашего теперь здесь прохода, т. е. в половине мая, период летних дождей еще не наступил; зимняя же и осенняя засухи испарили всю воду не только на мото-шириках, но и во многих ключах.

Несмотря, однако, на крайнее бесплодие местности, с подъемом нашим на высокое плато тотчас началось баснословное обилие тибетских зверей – диких яков, куланов, антилоп и др. Перед нами опять явилась первобытная картина животной жизни, еще не тревожимой человеком. После долгой зимы звери теперь были исхудалые; некоторые начинали линять, так что шкуры часто не годились для коллекции. Для еды же мы гнали с собой из Цайдама небольшое стадо баранов, мясо которых несравненно лучше и питательнее звериного. Ради всего этого охота-бойня была воспрещена казакам, да и сами мы, по возможности, от нее воздерживались.

Миновав высокую столовидную гору Урундуши и перейдя затем неширокую гряду в беспорядке насыпанных горок, мы вышли к восточному устью обширной болотистой котловины Одонь-тала, на которой лежат истоки знаменитой Желтой реки Китая. Это был первый крупный успех нынешнего нашего путешествия, да и в общем прибавилось для нас решение еще одной важной географической задачи.

Истоки Хуан-хэ. Теперь об истоках Хуан-хэ. Согласно китайскому описанию, сделанному в конце прошлого [восемнадцатого] века, Желтая река берет свое начало с восточного склона хребта Баян-хара-ула под именем Алтын-гола.[686] Этот последний протекает к северо-востоку около 150 верст (300 китайских ли),[687] принимает в себя несколько незначительных речек и проходит обширную, более 150 верст (300 ли) в окружности, наполненную ключами, котловину, называемую монголами Одонь-тала, китайцами же – Син-су-хай. Первое название означает в переводе «звездная степь», второе – «звездное море». То и другое даны по случаю многочисленных родников, бьющих из-под земли и похожих, для смотрящего с высоты, на звезды, рассеянные по небосклону. Ключи Одонь-тала сливаются в тот же Алтын-гол, который протекает затем более 50 верст (100 ли) к северо-востоку и впадает в оз. Цзярын-нор. По выходе из этого озера описываемая река, пробежав от 15 до 25 верст (30–50 ли) на юго-восток, впадает в другое озеро Н'орын-нор и, вылившись отсюда, называется монголами Хатунь-гол, т. е. Царица река.[688] В дальнейшем своем течении Хатунь-гол направляется сначала к югу, потом к востоку вдоль южной подошвы высочайших гор Амэ-малзинь-мусунь-ола (Амне-мачин). Пробежав здесь более 350 верст (700 ли) и приняв несколько десятков речек, Хатунь-гол круто поворачивает к северо-западу, потом опять к северо-востоку до китайской границы в Синин-фу, где и вступает в пределы собственно Китая. Здесь описываемая река, протекшая уже от истока Алтын-гола около 1200 верст (2300 ли), получает китайское название Хуан-хэ, т. е. Желтой реки, вследствие желтоватого цвета своей воды,[689] взмучиваемой лёссовой глиной. Таково вкратце китайское описание, в общем довольно верное. Но, повторяю, здесь мы имеем лишь топографические детали, да и то без надлежащей их установки на карте.

Обратимся к собственным исследованиям.

Как упомянуто выше, мы вышли в восточную окраину котловины Одонь-тала, которая называется тангутами Гарматын[690] и протягивается в направлении от юго-востока к северо-западу верст на 70; в ширину же имеет около 20 верст. Вся эта площадь, некогда бывшая дном обширного озера, ныне покрыта множеством кочковатых болот (мото-шириков), ключей и маленьких озерков. В общем Одонь-тала представляет, только в увеличенных размерах, то же самое, что и бесчисленные мото-ширики, разбросанные по всему Северо-Восточному Тибету в высоких горных долинах и на северных склонах гор. Абсолютная высота местности по нашему барометрическому определению равняется для Одонь-тала 14 тыс. футов. Вся котловина, за исключением лишь выхода в ее северо-восточном углу, окружена невысокими горами, составляющими с южной стороны отроги водораздельного к бассейну Ды-чю хребта, вероятно, Баян-хара-ула, или более восточных его продолжений; на севере к той же Одонь-тала близко подходит хребет Акта, а на западе и востоке ее замыкают невысокие горные группы, в беспорядке разбросанные по соседнему плато.

Вечноснеговых гор в области истоков Желтой реки нет вовсе, они являются (по расспросным сведениям) только далее вниз по верхнему течению этой реки, вскоре по выходе ее из больших озер. Кроме озерков и мото-шириков, по Одонь-тала вьются небольшие речки, образующиеся частью из тех же ключей, частью сбегающие с окрайних гор. Все эти речки сливаются в два главных потока, из которых один приходит с северо-запада, другой – от юго-юго-запада. Оба эти потока, названия которых мы узнать не могли, по величине равны. Первый из них вытекает, по расспросным сведениям, двумя ветвями из гор Хара-дзагын и Уджай-махлацы, вероятно небольших хребтиков на водораздельном вздутии плато; второй, по всему вероятию, вытекает из водораздельного к стороне Ды-чю хребта и, быть может, есть Алтан-гол китайских описаний. Но только ни в каком случае он не больше северной ветви, с которой соединяется в северо-восточном углу Одонь-тала у подошвы горного отрога, вдающегося клином с юго-востока. Отсюда, т. е. собственно от слияния всей воды Одонь-тала, и зарождается знаменитая Желтая река, получающая у своей колыбели монгольское название Салома. Здесь же высится только что упомянутая гора, на которой ежегодно китайцы совершают жертвоприношения духу истоков Желтой реки, о чем будет рассказано немного далее. Географическая широта, определенная мною по полуденной высоте солнца и по высоте Полярной звезды на бивуаке, в трех верстах ниже слияния истоков Желтой реки, равняется 34°55 3", а долгота, полученная прокладкой нашего маршрута,[691] найдена равной 96°52 к востоку от Гринвичского меридиана.

По выходе из Одонь-тала Желтая река тотчас принимает с севера небольшую речку и, направляясь к востоку, верст через 25 впадает в большое озеро, рядом с которым, далее к востоку, лежит другое обширное озеро; через него также проходит описываемая река. Об этих озерах будет подробно рассказано в следующей главе. Теперь же будем продолжать о новорожденной Хуан-хэ.

На коротком протяжении самого верхнего своего течения, т. е. от истока из Одонь-тала до впадения в западное озеро, Желтая река разделяется на несколько рукавов, которые быстро бегут невдалеке друг от друга и нередко между собой соединяются. Таких рукавов, поблизости нашей переправы, было два-три, местами четыре. Каждый из них весной имел от 10 до 13 сажен ширины, при глубине 1–11/2 футов; кое-где встречались омутки фута 3–4 глубиной. Ширина всего русла, покрытого галькой, простиралась до полуверсты; однако такая площадь сполна никогда не заливается. Вода весной весьма светлая, но мутится после выпавшего и растаявшего снега; летом же, в период дождей, вода в р. Салома постоянно очень мутная от размываемой лёссовой глины. Тогда число рукавов реки и глубина их увеличиваются, так что переправа вброд часто невозможна.

Долина, сопровождающая описываемое течение Хуан-хэ, имеет от 5 до 10 верст ширины и представляет степную равнину, в изобилии покрытую на южной стороне реки мото-шириками и маленькими озерками, так что в сущности она является восточным продолжением той же Одонь-тала. Подножный корм здесь весьма хороший, но жителей нигде нет.

Несмотря на незначительные сравнительно размеры р. Салома, мы встретили в ней множество рыбы, вероятно вошедшей сюда из большого озера. Вся эта масса принадлежала главным образом к одному роду Schizopygopsis – расщепобрюхих карповых, исключительно свойственных высокому нагорью Северного Тибета, со включением Цайдама, Куку-нора и горной области Гань-су. Нами теперь добыто было четыре вида, все новые – Schizopygopsis extremus n. sp., Sch. gasterolepidus n. sp., Sch. labiosus n. sp., Sch. maculatus n. sp.

Из них три первых принадлежат специально истокам Желтой реки и, вероятно, также большим здесь озерам; четвертый же вид (Sch. maculatus) найден был нами ранее в других частях Северо-Восточного Тибета и в бассейне верхней Хуан-хэ близ Гоми, Гуй-дуя и на р. Тэтунг-гол. Наконец, в ключах долины той же р. Салома, частью и в ней самой, добыт был теперь нами один вид гольца (Nemachilus stoliczkai), широко распространенного по горной области верхней Хуан-хэ, на Куку-норе, в Цайдаме и во всем Северном Тибете. Замечено нами, что после еды здешней, как и другой рыбы высоких водоемов Центральной Азии, всегда сильно клонит ко сну.

Жертвоприношения китайцев. На северо-восточной окраине Одонь-тала, там, где из слияния двух главных истоков родится Желтая река, стоит, как выше сказано, невысокая (на глаз футов 700–800 над окрестностью) гора, составляющая угол незначительного хребта, протянувшегося сюда с востока от большого озера. На вершине этой горы сложен из камня маленький «обо», и здесь ежегодно приносятся жертвы духам, питающим истоки великой китайской реки. Для этой цели наряжается из г. Синина, по распоряжению тамошнего амбаня, чиновник в ранге генерала с несколькими меньшими чинами. Они приезжают в Цайдам, забирают с собой хошунных цайдамских князей, или их поверенных, и в седьмом месяце, т. е. в конце нашего июля или в начале августа, отправляются на Одонь-тала. Сюда же к жертвенной горе стекаются в это время монголы Цайдама и еще более тангуты из ближайших местностей.

Оправившись немного с дороги, посольство восходит на священную гору, становится возле «обо» и читает присланную из Пекина на желтой бумаге за подписью богдохана молитву, в которой духи Одонь-тала упрашиваются давать воду Желтой реке, питающей около сотни миллионов населения Китая. Затем приносится жертва – из одной белой лошади, белой коровы, девяти белых баранов, трех свиней (их привозят тушами) и нескольких белых же куриц. Все это закалывается, мясо разделяется между богомольцами и съедается.[692] Тем оканчивается вся церемония. На Одонь-тала посольство проводит двое или трое суток и возвращается обратно. На путевые его издержки высылается из Пекина 1300 лан серебра. Кстати сказать, что одновременно подобное же моление производится и на оз. Куку-нор по следующему, как гласит предание, случаю.

В начале прошлого столетия китайский император Кан-си послал своего дядю с конвоем солдат в Тибет, чтобы описать эту страну. Посланец успешно выполнил поручение и вышел из Тибета в Сы-чуань, но здесь был убит тангутами. В ту же самую ночь Кан-си увидел во сне убитого дядю, который объяснил императору, что исполнил свое дело, но погиб от разбойников. Кан-си опечалился этим сном, однако немного. Тогда правая половина его трона вдруг потемнела и оставалась такой в течение трех суток. Приняв подобное знамение за гнев Божий о малой печали по убитом дяде, император приказал ежегодно два раза, в третьем и седьмом месяцах, производить моление за покойника на оз. Куку-нор. Так исполнялось при жизни самого Кан-си. Ныне же богослужебный обряд в третьем месяце делается только в Синине, возле западных ворот. Но в седьмом месяце моление, более торжественное, устраивается в кумирне Хой-тин-цза, лежащей в горах, недалеко от западного берега Куку-нора. В названную кумирню приезжает тогда сининский амбань со своим штабом и собираются монгольские князья как с Куку-нора, так и из пяти кукунорских же хошунов, кочующих по южную сторону Желтой реки; кроме того, стекаются в большом числе богомольцы – монголы и тангуты. Для угощения этих молельщиков и на другие расходы из Пекина отпускается тысяча лан серебра. Из Пекина же высылается желтое с драконом знамя и написанная на желтой канфе, скрепленная подписью богдохана, молитва; в ней бог воды Хэ-лун-ван упрашивается помогать убитому дяде Кан-си. Канфа эта по прочтении молитвы сжигается. Затем приносятся в жертву две белых коровы, четыре свиньи и двенадцать белых баранов. Кроме того, монгольские князья делают разные жертвы, каждый по своему состоянию. Тем же князьям выдаются здесь и награды от богдохана.

Наш бивуак. Еще не поздним утром 17 мая перешли мы вброд несколько мелких рукавов новорожденной Хуан-хэ и разбили свой бивуак на правом ее берегу, в трех верстах ниже выхода из Одонь-тала. Таким образом, давнишние наши стремления увенчались, наконец, успехом: мы видели теперь воочию таинственную колыбель великой китайской реки и пили воду из ее истоков. Радости нашей не имелось конца. К довершению наслаждения и погода выдалась как нарочно довольно хорошая, хотя по ночам по-прежнему продолжали стоять порядочные (до -9,6 °C) морозы. Сама Хуан-хэ была свободна от зимнего льда и замерзала лишь ночью на мелких рукавах; притом ранним утром по реке обыкновенно шла небольшая шуга; недалеко же вверх от нашего бивуака еще лежал зимний лед в 2–3 фута толщиной.

Рыбы в реке, как выше упомянуто, битком было набито. Сейчас, конечно, устроилось и рыболовство, поистине баснословное обилием улова. Небольшим бреднем, всего в 13 сажен, притом в омутах не длиннее 15–25 шагов, мы вытаскивали сразу пудов шесть, восемь и даже десять рыбы, каждая от 1 до 11/2, изредка до 2 футов величиной. Так можно было ловить по всей реке, переходя от одного омутка к другому. Во время протягивания бредня куча метавшейся рыбы чуть не сбивала с ног вошедших в воду казаков. Без особенного труда мы могли бы наловить в течение дня несколько сот пудов рыбы. Сколько же ее в соседних больших озерах, в которых от самого их создания никто из людей не ловил, да притом и нет хищных рыб! Но такое богатство пропадает пока задаром, ибо китайцы сюда не показываются, а монголы и тангуты рыбы вовсе не едят.

Ради обилия той же рыбы возле нашего бивуака во множестве держались орланы (Haliaetus macei) и обыкновенные чайки (Larus brunneice phalus). Последние, как весьма искусные рыболовы, без труда находили себе добычу, но ее сейчас же отнимали у них орланы, которые только таким способом и продовольствовались. Впрочем, при обилии рыбы ее хватало вдосыть как для названных птиц, так и для крохалей (Mergus merganser), которых также здесь было немало. Даже медведи, весьма изобильные в Северо-Восточном Тибете, искушались неподходящим для них промыслом рыболовства и нередко с этой целью бродили по берегу реки.

Экскурсии вверх и вниз по ней помешали нам побывать в день прихода на вершине жертвенной горы. Туда ходил только наш проводник и, возвратившись, уверял, что ничего вдаль не видно. На следующий день перед вечером я взошел на эту гору вместе с В. И. Роборовским. Широкий горизонт раскинулся тогда перед нами. К западу, как на ладони, видна была Одонь-тала, усеянная ключевыми озерками, ярко блестевшими под лучами заходившего солнца; к востоку широкой гладью уходила болотистая долина Желтой реки, а за ней величаво лежала громадная зеркальная поверхность западного озера. Около часа провели мы на вершине жертвенной горы, наслаждаясь открывшимися перед нами панорамами и стараясь запечатлеть в своей памяти их мельчайшие детали. Затем, по приходе на бивуак, мы призвали к допросу проводника, но последний, как ловкий плут, начал клятвенно уверять, что на больших высотах у него «застилает глаза», и потому вдаль видеть он ничего не может.

Неудачный разъезд. Для обследования, сколько возможно, виденного озера решено было назавтра отправиться в разъезд. Поехал я сам с двумя казаками. Провизии мы взяли на трое суток, захватили также с собой и шубы на случай столь обыденной в Тибете непогоды. Всеми запасами была навьючена одна лошадь; три другие шли под верхом. До полудня мы сделали 17 верст вниз по долине левого берега Желтой реки; встретив хорошее, кормное для лошадей, местечко, остановились здесь на привал. Живо были расседланы лошади, стреножены и отпущены на траву; сами же мы собрали немного аргала, вскипятили на нем чай и вместе с тем хорошо закусили привезенной с собой бараниной. Затем, пока накормятся лошади, двое из нас задремали; один же оставался на карауле. Вскоре этот караульный разбудил меня и указал на двух медведей, спокойно прогуливавшихся в расстоянии от нас немного более версты. Сон мой как рукой сняло. Живо забросил я на плечи свой штуцер Express и вместе с казаком Телешовым отправился к заманчивым зверям. Придя на место, где они были, мы встретили, вместо двух, четырех медведей и, постреляв довольно по ним, убили самца и самку; другой самец, набежавший с испугу прямо на наш бивуак, был убит остававшимся там казаком. Таким образом мы добыли в коллекцию сразу трех редкостных тибетских медведей – Ursus lagomyiarius n. sp. Шерсть у них, несмотря на вторую половину мая, была еще превосходная.

Как на самой охоте, так и гораздо более при обдирании потом шкур мы провозились до наступления сумерок. Пришлось остаться ночевать на месте привала, но такая задержка оказалась к нашему благополучию.

После хорошей и теплой, в течение целого дня, погоды к вечеру заоблачнело, а когда совсем стемнело, неожиданно поднялась гроза (первая в нынешнем году) и притом с сильной метелью. Гром вскоре перестал, но метель, вместе с бурей от северо-запада, не унималась в течение целой ночи. К утру снег выпал на 1 фут глубиной; сугробы же намело в 2–3 фута. Я спал на войлоке в ложбинке, и меня совершенно занесло снегом. Под такой покрышкой было тепло, хотя и не совсем приятно, когда таявший от дыхания снег начинал пускать капли воды под бок, иногда и за шею. Казакам приходилось еще хуже, так как они поочередно караулили и сильно мерзли. С рассветом едва-едва могли мы развести огонь из запасенного с вечера аргала; напившись чаю, немного согрелись. Затем остались на том же месте ждать, пока уймется метель и можно будет с ближайших гор осмотреть и засечь буссолью, по крайней мере, ближайшие части озера. Однако метель не унималась, а наши лошади, простоявши на холоде без корма целую ночь, сильно озябли. Поэтому в 9 часов утра решено было ехать обратно. Но не на радость был для нас этот путь. Бедствовали мы еще целых пять часов: верховые лошади беспрестанно спотыкались, идя по глубокому снегу, прикрывшему бесчисленные норы пищух; по временам мы залезали в топкие болота, из которых едва назад выбирались; резкий северо-западный ветер со снегом бил прямо в лицо, самый же снег блестел нестерпимо; направление пути пришлось угадывать чутьем, ибо по сторонам ничего не было видно. Порядочно измученные, вернулись мы лишь к двум часам пополудни к своей стоянке. Здесь обогрелись и обсушились. Только несколько дней потом у меня и у обоих казаков болели глаза от нестерпимого снежного блеска.

Метель стихла лишь к вечеру, затем небо разъяснело, и к утру грянул мороз в 23 °C; на горах же, вероятно, еще более. И это случилось 20 мая под 35° с. ш. Весьма красноречивый факт для характеристики климата Тибетского нагорья! Весь следующий день зима вокруг нас была полная – все бело, ни одной проталины, санный путь отличный. Лишь к вечеру снег немного стаял на южных склонах гор. Итти вперед нечего было и думать, пока не сойдет снег, по крайней мере хотя в долинах. Между тем наши верблюды не ели уже двое суток, да и лошадям отпускалось лишь по три пригоршни ячменя на утреннюю и вечернюю дачи. Несладко приходилось теперь и зверям, в особенности антилопам оронго, которые, пробегая по обледенелому ночью снегу, резали себе в кровь ноги и, вероятно, легко доставались в добычу волкам. От холода и недостатка пищи погибло также много птиц, в особенности мелких пташек.

Местность к водоразделу Голубой реки. От котловины Одонь-тала местность далее к югу снова поднимается на абсолютную высоту, близкую к 15 тыс. футов. На этом плато по-прежнему всюду стоят невысокие (на глаз футов тысячу, чаще же и того менее над окрестностью) горы, то как попало набросанные, то вытянутые в небольшие хребты, имеющие в общем все-таки восточно-западное направление. Характер этих гор также прежний: отсутствие скал и крутых недоступных масс, луговые или совершенно оголенные пологие скаты и всюду удободоступность. Только в описываемом районе гораздо больше, нежели к северу от Одонь-тала, ручьев, речек и кочковатых болот, т. е. мото-шириков.[693] Эти последние залегают здесь всюду как по долинам, так и по горным склонам; летом, в период дождей, сплошь наполняются водой. Кроме того, на мото-шириках встречается множество маленьких луж и озерков. Происхождением они обязаны главным образом диким якам, которые своими могучими рогами копают болотистую почву частью для того, чтобы поваляться в грязи, частью же в период возбужденного состояния во время течки. Многими тысячами быков ежегодно выкапываются эти сначала небольшие ямы, которые затем размываются летними дождями и выдуваются зимними бурями. Но те и другие сносят лишь мягкий, поверхностный слой почвы, под которым всегда лежат более крупные обломки горных пород. Поэтому все озерки на мото-шириках неглубоки – от 1 до 2, реже до 3 футов.

Другой, по-видимому, ничтожный зверек, но играющий большую роль в переработке почвы Северо-Восточного Тибета, – это пищуха (Lagomys ladacensis), о которой уже было говорено в предыдущей главе. Бесчисленное количество этих пищух нередко сплошь дырявит своими норами обширные площади на Тибетском плато. Осыпавшиеся или залитые дождем норы постоянно заменяются новыми. Вырытая же рыхлая глина уносится ветром или смывается с горных склонов дождями – остаются оголенные места и более или менее значительные ямки. Затем сами зверьки, выкапывая корни травы, также рыхлят и обезображивают почву. Вот почему во всем Северо-Восточном Тибете так часто встречаются, в особенности на горных склонах, голые плеши и нет нескольких квадратных сажен ровной луговой поверхности. Кроме того, работа пищух, в связи с атмосферными деятелями, уже уничтожившими в Северном Тибете почти все скалы, вероятно понемногу, в течение веков, способствует засыпанию горных долин и через то сглаживанию рельефа страны.

Болотистый характер описываемого плато не прерывается до самого водораздела к бассейну Ды-чю, т. е. к верховью Голубой реки. Этот водораздел образуется восточным продолжением хребта Баян-хара-ула; по нашему же пути обозначался лишь небольшим горбылем с абсолютной высотой в 14 700 футов. Жителей на плато к югу от Одонь-тала, так же как и к северу от этой котловины, нет вовсе. Что касается до флоры и фауны той же местности, то они одинаковы с другими частями Северного или, вернее, Северо-Восточного Тибета. Общая характеристика здешнего растительного и животного царств сделана в описании моего «Третьего путешествия». Теперь добавлю лишь вновь добытые частности.

Флора. Относительно своей весенней флоры плато Северо-Восточного Тибета представляет большую бедность. Даже в конце мая зелень здесь почти не показывалась, и все было серо, как зимой. Только кое-где на мото-шириках боязливо выглядывал цветущий первоцвет (Primula nivalis var. farinosa), a по косогорам на солнечном пригреве иногда встречались также цветущий адонис (Adonis coerulea) и чуть заметный молочай (Euphorbia sp.); на голых глинистых скатах гор врассыпную торчали полузеленые пучки Przewalskia tangutica; по берегам речек изредка цвели: лапчатка (Potentilla nivea?), розовый лютик (Ranunculus involucratus n. sp.) и Saussurea sorocephala [соссюрея]; здесь же кое-где вылезали из земли листья лекарственного ревеня (Rheum spiciforme) и ползучими кустиками залегала Myricaria prostrata [мирикария стелющаяся] с мелкими, но красивыми розовыми цветочками; наконец, на влажных песчано-глинистых местах скупо цвели Oxygraphis glacialis [оксиграфис ледниковый], синий и палевый касатики (Iris Tigridia, Iris Tigridia var. fluvescens).

Все эти невзрачные представители весенней флоры Тибетского плато[694] обыкновенно являлись карликами, запрятанными почти сполна от непогоды в почве и выставляющими наружу лишь цветки да немногие листья. Впрочем, здешние растения (как и в альпийской области высоких гор) удивительно приучены к климатическим невзгодам своей родины. Не говоря уже про снег и небольшие холода, которых нисколько не боятся тибетские цветы, даже после случившегося в 23 °C мороза и снега на 1 фут глубиной, более двух суток покрывавшего почву, лишь немногие из вышеназванных цветов погибли. Большая же их часть невредимо красовалась, как только растаял снежный покров.

Фауна. Животная жизнь описываемой местности, как и во всем Северном Тибете, весьма бедна разнообразием видов, но очень богата массой индивидуумов. По мото-ширикам всюду здесь пасутся дикие яки (Poephagus mutus n. sp.), нередко стадами в несколько сот, иногда даже более тысячи экземпляров; много также куланов (Asinus kiang), еще более антилоп оронго (Pantholops hodgsoni); весьма обыкновенны – антилопа ада (Ргосарга picticauda), медведь (Ursus lagomyiarius n. sp.), тибетский волк (Ganis chanko) и кярса (Vulpes eckloni n. sp.); бесчисленное множество пищух (Lagomys ladacensis), а местами полевок (Arvicola blythii) чуть не сплошь дырявят почву своими норами; по горам кое-где живут тарбаганы (Arctomys robustus); там же водятся куку-яман (Pseudois nahoor) и белогрудый аргали (Ovis hodgsoni?). Вследствие сурового климата лишь немногие из этих млекопитающих приступили к линянию даже в конце мая, медведи же в течение всего июня, иные даже в начале июля еще носили хорошую зимнюю шерсть.

Среди птиц на плато Северо-Восточного Тибета также большая бедность относительно разнообразия видов, да и количество экземпляров, за исключением лишь некоторых пород, большей частью весьма ограниченное. Всему этому причиной крайне невыгодные физико-географические условия страны, главное же – недостаток удобных мест для жительства и бедность корма. Как теперь, так и при обратном (в июле) следовании по тому же плато нами найдено было лишь 40 видов пернатых; из них 12 оседлых, 19 гнездящихся и 9 пролетных. Среди оседлых наиболее здесь обыкновенны: грифы (Gypaetus barbatus, Vultur monachus, Gyps nivicola), вороны (Corvus corax), большие тибетские жаворонки (Melanocorypha maxima), земляные вьюрки (Onychospiza taczanowskii, Pyrgilauda ruficollis, P. barbata n. sp.) и Podoces humilis [саксаульная сойка]. Все они плохие певуны, так что весьма мало оживляли, даже в мае, унылые тибетские пустыни. Из гнездящихся видов чаще других нам встречались: красноногие кулики (Totanus calidris) по мото-ширикам; по речкам и озерам – турпаны (Gasarca rutila), индийские гуси (Anser indicus), чайки (Larus brunneicephalus, L. ichthyaetus) и крачки (Sterna hirundo); по открытым степным долинам – монгольские зуйки (Aegialites mongolicus); изредка по мото-ширикам – черношейные журавли (Grus nigricollis). Из пролетных в значительном количестве найдены были лишь задержавшиеся на верхней Хуан-хэ по случаю обилия рыбы орланы (Haliaetus macei) и крохали (Mergus merganser).

Как оседлые, так и прилетающие на лето птицы Северно-Тибетского плато гнездятся очень поздно, вероятно, по случаю сильных и продолжительных весенних холодов. Так, до начала июня мы не нашли здесь молодых ни одного вида, да и яйца встретили лишь у Otocoris nigrifrons, Archibuteo aquilinus?[695] Grus nigricollis [рогатый жаворонок, центральноазиатский канюк, черный журавль]. Гнездо этого вида журавлей, найденное 26 мая, сделано было из сырой травы на мелком плесе небольшого озерка. Два яйца, в нем находившиеся, оказались уцелевшими от недавнего мороза в 23 °C и глубокого в то же время снега. Вообще в самых суровых условиях приходится большей части тибетских птиц высиживать свои яйца и воспитывать молодых. Тех и других, вероятно, гибнет немало, хотя здешние птицы весьма, по-видимому, привычны к климатическим невзгодам. Мне случалось находить гнезда Leucosticte haematopygia, в которых небольшие еще птенцы были совершенно мокры от падавшего на них снега; на мото-шириках мы встречали в холод и метель молодых Melanocorypha maxima [больших тибетских жаворонков] почти в пуху, однако уже оставивших свое гнездо.

Но странно, почему в Северном Тибете, при столь невыгодных условиях, остаются гнездиться те виды птиц, которые почти все главной массой летят на север и, конечно, находят там несравненно большее для себя приволье? Или почему гнездятся в том же Тибете Totanus calidris, Aegialites mongolicus, даже Cotyle riparia [травник, зуек, береговая ласточка], когда под боком в Цайдаме летуют многие их собратья в обстановке гораздо более выгодной?

Для жизни пресмыкающихся и земноводных плато Северо-Восточного Тибета почти совершенно невыгодно. Ни змей, ни лягушек или жаб здесь нет вовсе; только в долине верхней Хуан-хэ и на ее здесь озерах найдены были нами два вида ящериц – Phrynocephalus roborowskii n. sp., Phrynocephalus n. sp. [круглоголовки]. Рыбы, наоборот, всюду много. Помимо видов, поименованных при рассказе об истоках Хуан-хэ, нами еще добыты в других здесь речках: два новых вида расщепохвостов (Schizopygopsis maculatus n. sp., Schizopygopsis n. sp.) и два (один новый) вида губачей (Diplophysa kungessana, D. scleroptera n. sp.). Насекомых весной встречалось очень мало, да и летом они здесь немногочисленны относительно разнообразия видов.

Трудный путь. Двое лишних суток провели мы на Одоньтала в ожидании, пока немного растает столь некстати выпавший снег и вьючным верблюдам можно будет двигаться хотя с горем пополам. Действительно, трудно и очень приходилось нашим караванным животным по выходе из долины Хуан-хэ. Корм был крайне плохой – только прошлогодняя ощипанная дикими яками и твердая как проволока тибетская осока (Kobresia) по мото-ширикам; затем ледяная кора, покрывавшая ночью во многих местах еще уцелевший снег, резала в кровь ноги лошадям и в особенности верблюдам. Не лучше было этим последним шагать с вьюками по обледенелым кочкам мото-шириков или вязнуть на растаявшей днем рыхлой почве бестравных площадей. Ползти нам приходилось по-черепашьи, беспрестанно исправляя вьюки или поднимая падавших животных. Двое из них – верблюд и лошадь – вскоре были брошены окончательно. Огромная абсолютная высота и холодная дурная погода отражались на нашем здоровье головной болью и легкой простудой. Вероятно, от последней у нескольких казаков на лице, преимущественно же на губах и ушах, появилась сыпь, которую мы прижигали раствором карболовой кислоты; внутрь давалась хина. Ходить много пешком было весьма трудно, ибо одышка и усталость чувствовались очень скоро.

Проводник наш хотя в общем знал направление пути, но решительно не сообщал, отговариваясь своим неведением имен ни гор, ни речек, ни каких-либо попутных урочищ. Едва-едва могли мы добиться от него названия (да и то исковерканного, как оказалось впоследствии) наибольшей из встреченных теперь нами речек, именно Джагын-гола. Дорогой всюду попадалось множество зверей, в особенности диких яков, но мы без нужды их не стреляли. Птиц для коллекций добывалось мало, как равно и растений. Последних до конца мая собрано было на Тибетском плато лишь 16 видов.

На седьмые сутки по выходе из Одонь-тала мы перешли через водораздел области истоков Хуан-хэ к бассейну верхнего течения Ян-цзы-цзяна, или Ды-чю [Дре-чу, монгольское название – Мур-усу], как называют здесь эту реку тангуты. Восточное продолжение хребта Баян-хара служит таким водоразделом. На месте же нашего перехода значительных гор не было, так что перевал со стороны плато вовсе не заметен. Абсолютная высота этого перевала, как выше сказано, 14 700 футов.

Суровый климат. Погода, как и прежде, продолжала стоять отвратительная. Вообще в течение двух последних третей мая, проведенных нами на плато Северо-Восточного Тибета, лишь урывками перепадало весеннее тепло. Обыкновенно же стояли холода не только ночью, но и днем при ветре или облачности. Из записанных тогда нами метеорологических наблюдений видно, что, помимо безобразного для этого времени года мороза в 23 °C, термометр до конца мая ни разу не показывал на восходе солнца выше нуля, да и в 1 час пополудни только однажды поднялся до +17 °C; случалось же, что в это время температура не превышала +0,7 °C. Солнце, стоявшее близко к зениту, если выглядывало из-за облаков, жгло очень сильно, но его лучи, вероятно, вследствие разрежения воздуха, являлись весьма бледными, много похожими на свет полной луны; притом и ясное небо казалось голубовато-серым. Однако ясных дней мы наблюдали только 1, да 7 дней были ясны наполовину. По ночам же небо более очищалось от облаков.

В местностях, ближайших к Цайдаму, в атмосфере обыкновенно стояла пыль, но к югу от Одонь-тала этой пыли не замечалось, впрочем, воздух, быть может, очищался тогда чаще падавшим снегом. Во второй половине мая считалось 11 снежных дней и только однажды, да и то за перевалом к р. Ды-чю, шел дождь.

Первая гроза, довольно сильная, случилась вместе с метелью 20 мая; затем еще две небольшие грозы выпали до конца описываемого месяца. Вообще теперь, видимо, наступал период атмосферных осадков, столь обильных летом в Северо-Восточном Тибете. Быстрому образованию облаков способствовало и быстрое таяние выпадавшего снега под отвесными, почти солнечными лучами.

Ветры днем дули часто, но не имели какого-либо значительно преобладающего направления; притом достигали лишь средней силы. Обыкновенно ветер (всегда холодный) налетал порывами и несколько раз менялся в один и тот же день; по ночам большей частью было тихо. Сырость в почве и атмосфере к югу от Одонь-тала стояла очень большая. К северу же от этой котловины, по соседству с Цайдамом, как выше было говорено, гораздо суше; там и мото-шириков, вероятно по той же причине, несравненно меньше.

О тибетском медведе. Драгоценной зоологической добычей, которую мы приобрели при проходе через плато Северо-Восточного Тибета, были прекрасные, почти ежедневно в нашу коллекцию поступавшие, шкуры тибетского медведя (Ursus lagomyiarius n. sp.), открытого мною в 1879 г. и отчасти уже описанного в моем «Третьем путешествии». Теперь добавлю некоторые новые данные об этом животном.

Во всем Северо-Восточном Тибете, не исключая и горной области Ды-чю, названный медведь встречается часто, иногда даже и очень. Держится как в горах, так и в открытых долинах высокого плато в местностях совершенно безлесных, хотя не избегает и лесов в бассейне верхней Хуан-хэ и по р. Ды-чю, вообще в тангутской стране. Распространен, вероятно, во всем Северном Тибете, где нами был найден к западу до окрайних гор Лоб-нора, а к югу – за Тан-ла. Туземцами не преследуется. Наоборот, монголы Цайдама называют медведя тынгери-нохой, т. е. «Божья собака», и считают его священным животным; то же мнение отчасти разделяют и тангуты. У тех и других, равно как у китайцев, сердце и желчь описываемого зверя почитаются очень хорошим лекарством, вылечивающим даже от слепоты.

Нрав тибетского медведя трусливый. Только медведица от детей иногда бросается на охотника; самец же, будучи даже раненным, всегда удирает. Притом описываемый медведь и не кровожаден. Нам иногда случалось видеть этого зверя возле самого стада пасущихся куланов, которые не обращали даже внимания на опасного соседа.

Главную пищу тибетского медведя составляют пищухи (Lagomys ladacensis), которых он добывает из нор; затем копает и ест разные коренья; весной любит касатик, летом крапиву, не брезгует и рыбой, если удастся ее поймать. Крупных зверей не трогает, по крайней мере до тех пор, пока не представится удобный случай полакомиться больным или издохшим животным. Не давит также в местах, обитаемых тангутами, домашний скот, хотя бы баранов.

Цвет шерсти описываемого медведя весьма изменчив. В общем преобладает темно-бурый у самца и более светлый, белесый у самки; притом у последней шерсть всегда длиннее, мягче и гуще. Случилось мне видеть также почти черного самца и совсем сивую самку. Линяют тибетские медведи, как выше было сказано, очень поздно; даже в средине лета мы убивали экземпляры еще с хорошей зимней шерстью. Новая шерсть отрастает вполне также поздно – не ближе октября.

К этому времени медведи, как и у нас, делаются очень жирны; затем залегают в зимнюю спячку по скалам и пещерам в горах.[696] Из местностей Северного Тибета, ближайших к Восточному Цайдаму, медведи приходят сюда осенью есть сладко-соленые ягоды хармыка; объедаются ими до полного расстройства желудка.

При самке ходят обыкновенно два, реже один или трое молодых – нынешних или прошлогодних. Однажды осенью нами была встречена медведица с пятью медвежатами, часть которых, вероятно, она приняла к себе из сострадания. Самцы в качестве пестунов при медвежатах в Тибете не состоят. Рев описываемого зверя я слышал только от раненых экземпляров, да и то не громкий.

Не преследуемый человеком, тибетский медведь вовсе не осторожен; притом же он плохо видит; зато отлично чует по ветру. Заметив что-либо подозрительное, обыкновенно становится на дыбки. Ходит неуклюже, как и наш косолапый; при нужде бегает в галоп довольно быстро, но непродолжительно. Случайно разрознившаяся пара, или медведица от молодых, отыскивают друг друга по следу чутьем, как собаки. На рану этот зверь, как и у нас, весьма вынослив, в особенности от малокалиберных пуль Бердана. Тем не менее, при обилии медведей в Тибете их можно настрелять вдоволь. Так, однажды, именно в юго-восточной части Одонь-тала, с полудня до вечера, я убил трех старых медведей и трех медвежат, да еще трех медведей убили в то же время мои помощники. Случались и незабвенные для охотника выстрелы: дуплетом из штуцера Express я убил однажды на полтораста шагов большого медведя и такую же медведицу; или таким же дуплетом свалил на двести шагов пару старых аргали; или раз за разом, не сходя с места, убил медведицу и трех бывших с нею медвежат и пр. Притом охоты за более редкими зверями, как медведи или аргали, даже в Тибете весьма заманчивы, между тем на других здесь зверей, встречающихся на каждом шагу, почти не обращаешь внимания. Но что сильно мешает охотам в Тибете – это огромное поднятие страны над уровнем моря, вследствие чего в разреженном воздухе вскоре появляются у охотника при пешей ходьбе одышка и усталость, сплошь и кряду устраняющие меткость выстрела.

Как теперь, так и при обратном следовании по плато Северо-Восточного Тибета мы лишь изредка отправлялись специально на охоту за медведями; обыкновенно же били их, встречая ежедневно во время пути с караваном. Всего убито было нами и некоторыми из казаков около 60 медведей. Половина лучших из этих шкур поступила в нашу коллекцию.

Горная страна к югу от водораздела. Почти вовсе не заметный по нашему пути со стороны Тибетского плато водораздел истоков Желтой реки и верховья Ян-цзы-цзяна резко разграничивал собою характер прилежащих местностей: к северу от этого водораздела залегает плато, общее для всего Северного Тибета; к югу тотчас же является горная альпийская страна. Здесь горы сразу становятся высоки, круты и труднодоступны, хотя все-таки сначала не достигают снеговой линии, которая проходит в этих местах на абсолютной высоте, близкой 17 тыс. футов. Впрочем, дикий характер описываемых гор растет с каждым десятком верст вниз по р. Ды-чю; там вскоре является и снеговая вершина Гаты-джу. Вместе с тем хребты, сбегающие от водораздела, принимают меридиональное направление и становятся богаче как своей флорой, так и фауной. Однако скал в поясе, ближайшем к плато, сравнительно немного, да и горные породы по-прежнему состоят почти исключительно из сланцев. Быстрые речки текут в каждом ущелье; все они впадают в Ды-чю; летом весьма многоводны. Такой характер, по всему вероятию, несут горы и на противоположном, т. е. левом берегу той же Ды-чю. Вверх по этой реке горная область исподволь становится более мягкой в своих рельефах и постепенно переходит к однообразию Тибетского плато.

Климат описываемой горной местности отличается, как и для всего Тибета, своей суровостью. По словам туземцев, зимой выпадает здесь глубокий снег[697] и стоят (вероятно, по ночам) сильные морозы; весной господствуют морозы и бури; летом каждый день дождь или снег; осенью также мало бывает хорошей погоды. Относительно здешнего растительного и животного царств в общем можно сказать, что по Ды-чю, как и по верхней Хуан-хэ, высоко поднимается западнокитайская флора и фауна; но к той и к другой, в особенности же к последней, примешаны виды, свойственные Северно-Тибетскому плато. Впрочем, вниз по Ды-чю эти виды, вероятно, скоро исчезают и заменяются специально китайскими или восточнотибетскими; притом и разнообразие форм, несомненно, быстро увеличивается.

Вероятно, вследствие близкого соседства Тибетского плато, значительно отодвигающего высоту снеговой линии для здешней широты, и более южного положения описываемой горной области, растительные в ней пояса поднимаются гораздо выше, нежели в бассейне верхней Хуан-хэ.[698] Так, альпийские луга, правда, уже очень скудные, восходят на абсолютную высоту до 16 тыс. футов; альпийские кустарники – лоза (Salix sp.), таволга (Spiraea sp.) и крошечная жимолость (Lonicera parvifolia?) поднимаются до 141/2 тыс. футов; немного ниже их растет колючий верблюжий хвост (Garagana jubata); можжевеловое дерево (Juniperus pseudo Sabina) восходит до 131/2 тыс. футов. Здесь же появляются еще некоторые кустарники; два вида жимолости (Lonicera hispida, L. rupicola), желтый курильский чай (Potentilla fruticosa var.), карагана (Garagana n. sp.), встречающаяся и в Монголии; изредка барбарис (Berberis chinensis var. crataegina), еще реже смородина (Ribes sp.), а по берегу самой Ды-чю – балга-мото (Myricaria germanica var. daurica). Других древесных или кустарниковых пород в пределах, нами обследованных, т. е. от спуска с плато до левого берега Ды-чю, где абсолютная высота 13 100 футов, нет вовсе. Травянистая же флора в намеченном районе хотя довольно разнообразна, но все-таки несравненно беднее, чем на горных лугах верхней Хуан-хэ. Притом, конечно, вследствие высокого поднятия над уровнем моря, здешняя растительность, даже в первой трети июня (при нашем следовании по этим местам), мало была развита. Альпийские кустарники в это время еще даже не распускали свои почки, да и травянистые породы цвели очень скупо. Лишь кое-где на солнечных оголенных скалах горных ущелий красовались крупные цветы розовой Iricarvillea compacta [инкарвилия] и палевого мака (Meconopsis integrifolia); здесь же цвел, отлично пахучий, низенький кустарничек жимолости (Lonicera parvifolia?) и часто пестрили почву, издали похожие на ситец, кучки мелких белых или розовых цветочков твердочашечника (Androsace tapete n. sp.). Затем помимо палевого и синего касатика (Iris Tigridia) в тех же ущельях встречались: два вида лютика (Ranunculus pulchellus, R. tricuspis), хохлатка (Gorydalis scaberula n. sp.), очиток (Sedum quadrifidum), три вида Оху tropis, Hypecoum leptocarpum [остролодки, житники], сумочник (Capsella Thomsoni), гулявник (Sisymbrium humile), песчанка (Arenaria kansuen sis?), лапчатка (Potentilla nivea), курослепник (Galtha scaposa), мытник (Pedicularis versicolor), Parrya villosa n. sp., изредка адонис (Adonis coerulea), настурция (Nasturtium thibeticum), Thermopsis alpina, Rheum pumilum [термопсис, или мышьяк альпийский, ревень] и крошечная генциана (Gentiana squarrosa). В верхнем поясе альпийской области в это время начинали цвести: желтоголовник (Trollius pumilus), мыкер (Polygonut viviparum var.), сухоребрица (Draba glacialis?), яснотка (Lamium rhom boideum?), лук (Allium n. sp.), два вида камнеломки (Saxifraga unguicu lata? S. Przewalskii?), два вида хохлатки (Gorydalis pauciflora var. latiloba, G. conspersa n. sp.), астрагал (Astragalus sp.), Oxytropis melano calyx, Oxytropis leucocyanea? [остролодки], Goluria longifolia, Lagotis brachystachya, лютик (Ranunculus affinis var. thibetica), василистник (Thalictrum rutaefolium) и анемон (Anemone imbricata n. sp.); последний замечательно варьирует колерами своих цветов.[699] Повторяю, что многие из вышеназванных растений цвели теперь в ограниченном количестве и, подобно тому как на соседнем плато Тибета, обыкновенно прятались своими стеблями в почву от постоянных непогод.

В животном царстве описываемый горный район представляет гораздо менее разнообразия прежде всего потому, что собственно лесная область, с ее специальной фауной, здесь только зарождается. В особенности же мало пребывает видов млекопитающих, даже мелких грызунов. Из крупных зверей вновь появляются только кабарга (Moschus sifanica n. sp.), обильная всюду по кустарникам, и беломордый марал (Cervus albirostris n. sp.), довольно редкий. Зато дикий як, кулан и антилопы исчезают. Тибетский же медведь (Ursus lagomyiarius n. sp.) весьма обыкновенен. Много также по открытым горным склонам ущелий тарбаганов (Arctomys robustus) и зайцев (Lepus sp.), обыкновенны волк и лисица; местами множество пищух (Lagomys ladacensis) дырявят почву долин своими норами. В редких скалах верхнего горного пояса обильно держатся куку-яманы (Pseudois nahoor); там же встречаются барс (Irbis sp.) и рысь (Lynx sp.). Последняя попадается и на плато Тибета, где иногда даже днем ловит антилоп оронго.

Среди птиц несколько разнообразнее, хотя все-таки весьма бедно. Нами найдено, правда за короткое время пребывания[700] в описываемой горной области, 49 видов пернатых, гнездящихся и оседлых. Из них 15 видов свойственны исключительно Западному Китаю и Гималаям; остальные обитают также на соседнем плато и в других местах Центральной Азии. Чаще других встречались: в верхнем альпийском поясе – грифы (Gyps himalayensis, Gypaetus barbatus), улар (Megaloperdix thibetanus), клушица (Fregilus graculus) и горные вьюрки (Leucosticte haematopygia, Fringillauda nemoricola, Montifringilla adamsi); по высоким же долинам – тибетский и чернолобый жаворонки (Melanocorypha maxima, Otocoris nigrifrons), земляные вьюрки (Onychospiza taczanowskii, Pyrgilauda ruficollis) и Podoces humilis [саксаульная сойка]; в кустарниковой и лесной области – горихвостки (Ruticilla rufiventris, R. frontalis), дрозд Кесслера (Merula Kessleri), дубонос (Mycerobas carneipes), Carpodacus davidianus, кукушка (Cuculus conorinus), пеночка (Abrornis affinis), синичка (Leptopoecile sophiae), чечотка (Linota brevirostris), желтая плисица (Budytes cilreola), завирушка (Accentor fulvescens), ласточки (Gotyle rupestris, Cecropis daurica), сорока (Pica bottanensis), коршун (Milvus melanotis), удод (Upupa epops), даурская галка (Monedula daurica), ворон (Gorvus corax) и сифанская куропатка (Perdix sifanica).

Пресмыкающихся и земноводных, как следует ожидать, очень мало в суровой горной области. Мы добыли здесь лишь один вид ящерицы (Phrynocephalus n. sp.), лягушку (Rana sp.) и одну змею (Trigonocephalus blanhoffii). Рыбы также мало в быстротекущих горных речках, но в самой Ды-чю довольно много. Всего в пройденном горном районе нами добыто семь видов рыб,[701] а именно: в р. Дяо-чю – расщепохвост (Schizopygopsis sifanensis n. sp.), голец (Nemachilus stenurus n. sp.) и губач (Diplophysa gracilis n. sp.); в Ды-чю – маринка (Schizothorax dolichanema n. sp.), два вида расщепохвоста (Schizopygopsis malacanthus n. sp., Sch. microcephalus n. sp.) и красивый с мелкими крестообразными черными пятнышками Ptychobarbus conirostris [осман]. Из насекомых в июне довольно обильны были лишь жесткокрылые; много также встречалось пауков. В описываемых горах появляются и жители – кочевые тангуты. О них будет рассказано в следующей главе.

Следование по ней. Миновав водораздел двух великих китайских рек, мы вошли через 20 верст пути в настоящую альпийскую область гор, там, где р. Дяо-чю прорывает высокий поперечный хребет, по всему вероятию, отделяющийся от водораздельного. Круто теперь изменился характер местности и природы: взамен утомительного однообразного плато встали горы, с их изборожденным рельефом, мото-ширики исчезли, на смену им явились зеленеющие по дну ущелий лужайки, показались цветы, насекомые, иные птицы. От самых Южно-Кукунорских гор мы ничего подобного не видали. В гербарий сразу прибавилось более 30 видов цветов, тогда как до сих пор, т. е. за апрель и май, мы нашли лишь 45 видов цветущих растений. Притом хотя мы спустились теперь только на тысячу футов против высоты Тибетского плато, но все чувствовали себя гораздо лучше, быть может, также и вследствие перемены местности. Однако, несмотря на наступавший уже июнь, по горным речкам встречались толстые (до 2 футов) пласты зимнего льда, альпийские кустарники еще не трогали своих почек, снег падал по-прежнему, почти ежедневно, и нередко толстым слоем устилал верхний горный пояс.

После дневки на берегу р. Дяо-чю, вода которой в это время стояла довольно высоко и была совершенно красного цвета от размываемой в верховье красной глины, мы пошли вниз по названной речке, наугад, ибо проводник вовсе не знал здешней местности. Встречавшиеся теперь нередко недавние стойбища тангутов подавали надежду, что вскоре мы доберемся до этих кочевников. Однако через 14 верст пути пришлось остановиться, ибо наша речка впала в другую, гораздо большую, через которую мы едва переправились; впереди же виднелись скалы и теснины, следовательно местность предстояла еще худшая для верблюдов. Решено было послать обоих проводников, Абдула и китайца, разыскать тангутов, чтобы взять от них вожака. Посланные возвратились на следующий день и привели тангутского старшину (бей-ху) со свитой около 20 человек. Сначала эти тангуты вели себя довольно нахально, но когда увидели, что с нашей стороны поблажки не будет, то сделались более приветливыми и повели нас вниз по р. Бы-чю.[702] Последняя имела при средней воде около 15 сажен ширины и глубину на бродах в 2–3 фута; ложе реки каменистое и течение очень быстрое; в большую воду бродов нет вовсе; в сухое же время года воды в Бы-чю немного. Вытекает эта река, вероятно, из водораздельного хребта и впадает слева в Ды-чю.

Отношения наши с тангутами вскоре улучшились настолько, что они продали нам несколько лошадей, десятка два баранов и довольно много сарлочьего[703] масла; притом же их старшина вызвался быть нашим проводником. Небольшие подарки и угощение русским спиртом окончательно упрочили нашу дружбу с этим старшиной. Однако на расспросы про окрестную страну он отвечал уклончиво или отговаривался незнанием; уверял только, что через Ды-чю переправиться с верблюдами, при настоящей большой воде, нам будет невозможно. Эту горькую истину мы и сами предугадывали, видя, как затруднительно переходить теперь с верблюжьим караваном даже небольшие горные речки. Никто и никогда на верблюдах здесь еще не ходил. Многие из тангутов вовсе не видали этих животных и даже брали их помет на показ своим домочадцам.

Большие услуги при сношениях с тангутами оказал нам сининский китаец-переводчик, проведший в молодости девять лет в плену у тех же тангутов и отлично знавший их язык. Цайдамский проводник, также говоривший по-тангутски, оказался, как переводчик, никуда не годным и был теперь от нас рассчитан. Он отправился сначала к тангутам, где имел знакомых, а затем пробрался обратно в Цайдам.

Вниз по р. Бы-чю мы могли пройти только 15 верст, да и то с большим трудом; затем свернули вправо на обходной путь к р. Ды-чю. Здесь тотчас же пришлось взойти на перевал в 15 500 футов абсолютной высоты. Далее мы спустились на р. Тала-чю, а по ней на р. Бы-джун – правый приток Бы-чю. В ущельях изредка попадались черные палатки тангутов. Их многочисленные стада яков и баранов дочиста выели молодую траву, так что наши караванные животные часто голодали. Притом же трудная дорога сильно утомила вьючных верблюдов; один из них устал совершенно и был брошен.

Окрестные нашему пути горы несли прежний характер: они были высоки и круты, но почти вовсе лишены скал в своем верхнем поясе; здесь залегали только оголенные скаты; пониже те же скаты становились луговыми; местами на северных склонах появлялись вниз от 141/2 тыс. футов абсолютной высоты небольшие площадки кустиков таволги (Salix sp.). Цветущих растений вообще было немного, притом все прежние, уже нами собранные для гербария. Птиц также мы добывали сравнительно мало, а из зверей встречали лишь кабаргу да изредка медведей.

Погода стояла по-прежнему отвратительная – часто выпадал снег, нередко глубокий, ночные морозы достигали -5,7 °C. Но, как вообще в высоких горах, лишь только проглядывало солнце и сгоняло снежный покров, мигом появлялись цветы, пауки, насекомые, даже бабочки и начинали петь птицы, словом, весенняя жизнь закипала во всю ширь до новой непогоды.

Провожавший нас тангутский старшина вскоре возвратился обратно, оставив проводником своего родственника – управителя соседнего хошуна. На прощанье тот же приятель по секрету сообщил нам быть осторожными на всякий случай. Новый вожак оказался также хорошим и услужливым. Вскоре мы узнали, что в молодости это был славный воин между тангутами; одно его имя наводило страх на неприятелей. «Удалой я был без конца, – говорил нам этот теперь уже хилый старик, – бывало, один кидался на сотни врагов». Любил он страстно также и охоту за зверями. Однажды на такой охоте раненый дикий як бросился на смельчака и своими рогами пробил ему живот. «Я схватил, – говорил нам тот же старик, – этого яка за другой рог и саблей перерезал ему горло; затем лишился чувств». Товарищи подняли раненого и отвезли домой. Здесь страшную рану зашили шерстяными нитками, и больной выздоровел, но с тех пор сильно ослабел и почти не владеет ногами, хотя все-таки ездит верхом.

С новым вожаком мы прошли сначала немного вверх по р. Бы-джун, а затем свернули влево по ее притоку Чюм-ча-ума, на перевал через большой хребет, который тянется здесь параллельно левому берегу Ды-чю и, вероятно, принадлежит системе южного склона водораздельных гор. Перевал этот называется Кон-чюн-ла и имеет 15 900 футов абсолютной высоты. Окрестные вершины поднимаются (на глаз) еще футов на тысячу или около того, но все-таки не достигают снеговой линии. Однако теперь на северных склонах этих вершин лежал еще большой снег, частью зимний, частью вновь выпавший. Самый перевал был совершенно бесснежен; на речке же Чюм-ча-ума вверх от 141/2 тыс. футов местами попадались пласты зимнего льда, иногда толщиной в 3–4 фута. Как подъем, так и спуск на описываемом перевале весьма затруднительны для вьючных верблюдов; зимой же, при глубоком снеге, на этих животных, вероятно, и вовсе нельзя здесь пройти.

Под самым перевалом мы остановились ночевать и собрали десятка полтора вновь цветущих растений. Однако многие растительные виды высокой области еще не расцветали, и вообще альпийский пояс здешних гор еще вовсе не был наряжен по-летнему.

Обождав на следующий день до полудня, пока растает выпавший ночью снег, мы вскоре поднялись на гребень перевала и по другую его сторону пошли вниз ущельем р. Кон-чюн-чю. Наклон этого ущелья верхней его части крутой; окрестные горы высоки и дики; скаты их луговые, вверху голые. Небольшие скалы начали попадаться лишь в средней части описываемого ущелья, которое здесь же делается и каменистым. Вместе с тем появляются на горах кустарники – сначала Salix, Spiraea и Garagana [ива, таволга, карагана], затем другие прежде поименованные; еще ниже показываются и можжевеловые деревья. Протяжение всего ущелья равняется 23 верстам – от высшей точки перевала до устья р. Кон-чюн-чю. Здесь мы вышли, утром 10 июня, на берег р. Ды-чю, составляющей, о чем уже говорено было, верховье знаменитого Ян-цзы-цзяна, или Голубой реки, как назвали ее французы. Место нашего выхода лежало на 13 100 футов абсолютной высоты; по географическим же координатам – под 33°47,1 северной широты и под 95°54,5 восточной долготы от Гринвича.[704]

Остановка на р. Ды-чю. Для бивуака нашего выбрано было прекрасное местечко под скалами в расстоянии полуверсты от берега Ды-чю. К ней тотчас же я и отправился вместе с В. И. Роборовским. Полюбовавшись красивым видом нижележащего ущелья, мы определили засечками буссоли ширину реки, измерили температуру в ней воды и затем спокойно уселись на камень. Вдруг со скал противоположного берега раздался выстрел, и пуля ударила в песок возле нас. Сначала мы не знали, в чем дело, но вскоре последовали еще два выстрела, и пули опять прилетели к нам. Теперь не оставалось сомнения, что тангуты предательски стреляют именно в нас; сами же разбойники спрятались в скалах. Лишь спустя немного показалось несколько человек, перебегавших от одной скалы к другой, и я пустил в них с десяток пуль из бывшей с нами берданки. Были ли убиты или нет – не знаю.

Случай этот ясно показал, что кругом нас теперь враги и что, следовательно, необходимо быть настороже. Поэтому, прежде всего, мы перенесли свой бивуак из-под скал, откуда тангуты могли задавить нас камнями, на открытое место; ночной караул был усилен, да притом все спали не раздеваясь и с оружием наготове; увеличено также было число казаков, ежедневно наряжаемых пасти верблюдов. С такими предосторожностями мы могли считать себя почти в безопасности.

Река Ды-чю

Обычным чередом потекли наши занятия на новом бивуаке, где проведена была целая неделя. Ежедневно мы производили экскурсии по ближайшим окрестностям, собирали здесь растения, стреляли птиц, иногда охотились за зверями и ловили рыбу в Ды-чю. Сравнительно с Тибетским плато, научная добыча теперь была многократно лучшая, хотя сама по себе не особенно богатая. Вновь цветущих растений собрано было 73 вида, птиц настреляно с полсотни экземпляров, а из зверей убит был казаками прекрасный экземпляр беломордого марала; в спиртовую коллекцию попало несколько ящериц и десятка два рыб из Ды-чю. Только рыболовство в этой реке оказалось весьма затруднительным вследствие большой глубины, быстрого течения и отсутствия заливов или рукавов. Корм в окрестностях нашей стоянки был превосходный, так что верблюды и лошади наедались досыта и отлично отдыхали. Погода теперь хотя стояла довольно теплая (до +21,3 °C в 1 час дня), но дождь, иногда сопровождаемый грозой, лил по нескольку раз в течение суток. Все дождевые тучи приносились с запада. Постоянная сырость много мешала просушиванию наших коллекций, да и багаж трудно было уберечь от непогоды. Пастухи днем и караульные ночью также постоянно мокли, но молодцы-казаки не обращали на это внимания.

В продолжение двух суток после перестрелки с тангутами никого из местных жителей мы не видали. Даже черные палатки, стоявшие на противоположном берегу Ды-чю, укочевали куда-то. Наконец, к нам приехал лама из недалекой тангутской кумирни Джоу-дзун. Этот лама объяснил нашему китайцу-переводчику, что тангуты стреляли в нас по ошибке, приняв за разбойников, нередко приезжающих сюда для грабежа. Конечно, подобное объяснение было чистый вздор, и я велел передать тому же ламе, что если подобное стреляние повторится, то оно недешево обойдется нападающим. Некоторое вразумление, вероятно, уже получилось и при ответной нашей стрельбе, иначе тангуты не преминули бы вновь побеспокоить нас хотя ночью.

На следующий день из той же кумирни пришли несколько лам. По нашей просьбе они доставили местную лодку, чтобы попробовать возможность переправы через Ды-чю. Лодка эта внешним своим видом сильно напоминала большой кузов простых саней и была сделана из деревянных, скрепленных между собой обручей, обтянутых невыделанными шкурами домашних яков. В таких ладьях переправляются через здешние реки люди и мелкий скот; лошади же и яки обыкновенно следуют вплавь. Переправить подобным образом верблюдов через быстротекущую, глубокую Ды-чю нечего было и думать. Да притом уставшие наши животные даже после (почти невозможной) благополучной переправы не в состоянии были пройти далеко по труднодоступной горной стране. Потеряв же своих верблюдов, мы могли очутиться в положении почти безвыходном. Двинуться вниз по Ды-чю ее берегом было также нельзя, ибо путь этот не далее версты от нашего бивуака преграждали высокие скалы.[705] Следование вверх по той же реке, хотя, быть может, и удалось бы, только несомненно с большим трудом, но для нас подобное направление являлось бесцельным, ибо приводило к ранее нами обследованной части Тибетского плато. Ввиду всех этих данных я решил отложить попытку переправы через Ды-чю или движения вверх по ней. Взамен этого намечено было вернуться прежним путем к истокам Желтой реки и заняться исследованием больших озер ее верхнего течения.

Описание этой реки. Теперь о самой Ды-чю.

Эта река, в том месте, где мы на нее вышли, т. е. при устье маленькой речки Кон-чюн-чю, стеснена горами и имеет при большой летней воде от 50 до 60 сажен ширины.[706] Течение весьма быстрое, хотя большей частью ровное; лишь местами вода бешено скачет по камням, загромождающим русло. Плавание вдоль по реке, хотя бы в лодках, почти невозможно. Вода летом чрезвычайно мутная, совершенно желтая. Ее температура в половине июня колебалась днем от +8,8 °C до +12,8 °C. После сильного дождя уровень реки быстро повышался на 3–4 фута. Общее направление Ды-чю в части описываемой – с запада-северо-запада к востоку-юго-востоку;[707] зигзаги русла, иногда крутые, многочисленны; рукавов нет. Лишь в семи днях пути вверх по течению, следовательно, недалеко от устья Напчитай-улан-мурени, описываемая река, как нам сообщали, разделяется на семь рукавов, которые, при малой воде, переходимы вброд. Место это называется Чамар-абдан и представляет единственный брод в рассматриваемой части Ды-чю. Уровень названной реки, как уже было дважды упомянуто, лежит при устье р. Кон-чюн-чю на 13 100 футов абсолютной высоты. Между тем та же Ды-чю при переходе через нее караванной тибетской дороги у северной подошвы Тан-ла протекает на абсолютной высоте 14 600 футов.[708] Расстояние названных пунктов, не считая мелких зигзагов реки, немного более 400 верст; следовательно, падение Ды-чю на плато Тибета равняется почти 4 футам на версту. Вниз же от устья Кон-чюн-чю до Батана, лежащего отсюда в расстоянии около 500 верст и на абсолютной высоте 8150 футов, Ды-чю спадает почти на 5 тыс. футов; так что средний наклон реки в верхней части горной ее области простирается до 100 футов на версту прямого протяжения.

Флора окрестных гор. Теперь, за неделю нашего пребывания на р. Ды-чю и при обратном отсюда следовании к плато Тибета, словом, во второй половине июня, флора рассматриваемой горной области быстро подвинулась вперед в своем летнем развитии. Прежде всего бросалось в глаза, что недавние изжелта-серые горные склоны, от глубоких долин вплоть до бесплодных россыпей верхнего пояса, теперь всюду позеленели; зелеными стали, наконец, и те кустарники (Salix sp., Spiraea sp.) [ива, таволга], которые растут небольшими площадками в нижнем поясе альпийской области. Но, как уже говорено было, флора описываемых гор главным образом травянистая; притом же здешние, как и другие альпийские, травы не достигают большого роста, обыкновенно же являются карликами в несколько дюймов высоты. Нет нигде здесь густых травянистых зарослей даже по долинам; нет сплошного ковра цветов, столь украшающих в летнюю пору года луга наших стран. Как и вообще в горах, флора местности описываемой довольно богата разнообразием видов, но, сравнительно, бедна количеством экземпляров. Лишь кое-где на пространстве нескольких квадратных футов можно встретить сплошные пятна цветов одного и того же вида; обыкновенно же здешние цветы мало пестрят почву своими колерами и всегда являются в разнообразном смешении пород. Они обречены проводить свою кратковременную жизнь среди самых неблагоприятных климатических условий. Но ни ночные морозы, ни снег, часто выпадающий в верхнем горном поясе, ни постоянные почти холода, быстро сменяющиеся жгучими лучами солнца, – ничто это не может погубить даже самых нежных видов – до того унаследовали, через длинный, конечно, ряд генераций, горные растения способность применяться ко всем климатическим невзгодам своей родины.

В общем флора гор левого берега Ды-чю значительно сходствует с альпийской флорой горной области верхнего течения Желтой реки, хотя, конечно, в рассматриваемом районе встречаются и виды, исключительно свойственные Северо-Восточному Тибету.

Из наиболее характерных растений, цветших во второй половине июня, можно отметить: для нижнего горного пояса все поименованные [на стр. 868–869] кустарники, присоединив к ним вьющийся по обрывам ломонос (Clematis orientalis), по луговым горным склонам – альпийскую хохлатку (Corydalis capnoides var. thibetica), мелколепестник (Erigeron uniflorus), буркун (Medicago platycarpos), крестовник (Senecio campestris), голубой мак (Meconopsis racemosa), колокольчик (Campanula aristata), астрагалы (Astragalus scythropus, A. confertus, Astragalus n. sp.), Oxytropis kansuensis, Oxytropis heterophylla [остролодки], Lloydia serotina, Parrya villosa n. sp. etc.; по речным здесь долинам и по дну ущелий – разноцветные Oxytropis, мытник (Pedicularis amoena?), змееголовник (Dracocephalum heterophyllum?), лютик (Ranunculus pulchellum var. pseudohirculus), одуванчик (Taraxacum sp.), молочай (Euphorbia sp.), чернобыльник (Artemisia n. sp.), колосник (Elymus n. sp.), мятлик (Роа annua), два вида осоки (Carex sp.), Saussurea arenaria, Morina sp., Triglochin maritimum, Plecostigma pauciflorum; на старых же стойбищах – джума (Potentilla anserina), живучка (Ajuga lupulina), а повыше – живокость (Delphinium albocoeruleum); на гальке и песке возле речек – ревень (Rheum spiciforme), фиалки (Viola biflora, V. tianschanica), куколь (Melandryum apetalum), красивый очиток (Sedum algidum), Anaphalis Hancockii, отлично пахучая Stellera Chamaejasme [стеллера].

В области альпийских кустарников: мытники (Pedicularis cheilanthifolia, P. Przewalskii, P. sima), из которых последний пахнет мускусом, Cremanthodium discoideum, лиловый касатик (Iris gracilis), красивая хохлатка (Corydalis dasyptera), маленький ревень (Rheum pumilum), лилово-розовый астрагал (Astragalus scythropus), белая генциана (Gentiana n. sp.), синий лук (Allium cyaneum), еще не расцветший, крупный, прекрасно пахучий первоцвет (Primula nivalis var. farinosa), лапчатка (Potentilla nivea), молоточник (Deschampsia koelerioides var.), Avena n. sp. [овсюг] и довольно редкий пунцовый мак (Meconopsis punicea n. sp.); здесь же по скалам – красивая лещица (Isopyrum grandiflorum), селезеночник (Chrysosplenium uniflorum), камнеломка (Saxifraga Przewalskii), два вида папоротников (Asplenium sp., Cystopteris fragilis, последний редко) и весьма жгучая гималайская крапива (Urtica hyperborea).

В верхнем поясе альпийских лугов, частью и по соседним россыпям, крошечный мыкер (Polygonum viviparum var.) и анемон (Anemone imbricata n. sp.), пониже в горах также весьма обыкновенные, но более крупные, камнеломки (Saxifraga tangutica, S. flagellaris), прелестные хохлатки (Corydalis scaberula, G. crista galli, C. melanochlora, G. mucronata), мытник (Pedicularis versicolor), василистник (Thalictrum rutaefolium); три вида Saussurea, из них одна с весьма хорошим запахом; гималайская буковица (Trollius pumilus), маленький с мохнатыми листьями ревень (Rheum pilosum n. sp.), сухоребрица (Draba alpina var. algida), яснотка (Lamium rhomboideurn), генциана (Gentianabarbata), вероника (Veronica sp.), Parrya prolifera n. sp., Koenigia fertilis, Pomatosace Filicula, Dilophia fontana. Многие названные виды переходят из одной области в другую, так что растительность здешних гор достаточно между собой перетасована.

Глава четвертая Исследование истоков Желтой реки (Продолжение)

[18/30 июня—25 августа/6 сентября 1884 г. ]

Сведения о тангутах ком и голык. – Наш обратный путь. – Охота за горными баранами. – Опасная случайность. – Вновь на Тибетском плато. – Местность пор. Джагын-гол. – Разведочные поездки. – Тяжелая служба казаков. – Большие озера верхней Хуан-хэ. – Нападение тангутов. – Дальнейшее наше движение. – Вторичное нападение тангутов. – Путь по берегу оз. Русского и Экспедиции. – Климат тибетского лета. – Следование к Бурхан-Будде. – Переход через этот хребет. – Продолжительная остановка в северной его окраине. – Предание о народе мангасы

Сведения о тангутах кам. Встреченные нами в горной области Ды-чю тангуты значительно отличаются от своих собратий, живущих в Гань-су и на Куку-норе, но гораздо ближе стоят к ёграям на Тан-ла и к голыкам, обитающим на верхней Хуан-хэ от выхода этой реки из больших озер.[709] Описываемые тангуты носят общее название кам[710] и распространяются от плато Тибета вниз по р. Ды-чю, а также за Тан-ла до границы собственно далайламских владений. Разделяются на 25 хошунов, управляемых родовыми старшинами бэй-ху. Всеми ими заведует общий начальник чан-ху. Каждый хошун называется по имени своего управителя, реже по имени главной кумирни, в нем находящейся. Эти кумирни, возле которых обыкновенно заведено небольшое земледелие, составляют общественные и религиозные центры и заменяют собою города, которых здесь нет вовсе. Количество населения во всех 25 хошунах определить, конечно, нельзя; но цифра эта должна быть невелика, так как в пройденном нами хошуне Ням-цу,[711] по сообщению его начальника, считается лишь около 200 палаток.

Все тангуты кам подчинены ведению сининского амбаня. Они освобождены от поставки солдат и отбывания повинностей натурой, но платят однажды в три года по сто лан серебра с каждого хошуна. Для сбора этой подати приезжают в конце трехлетия два китайских чиновника в сопровождении небольшого отряда солдат.

По наружному своему типу описываемые тангуты представляют: рост средний, реже большой, сложение плотное, коренастое; глаза большие, но не косые и всегда черные; нос не сплюснутый, иногда даже орлиный; скулы обыкновенно не слишком выдаются; уши средней величины; таких безобразных по величине ушей, как у тангутов по верхней Хуан-хэ к югу от Гуй-дуя и Гоми, мы нигде здесь не видали; волосы черные, грубые, длинные, спадающие на плечи; подстригаются эти волосы лишь на лбу, чтобы не лезли в глаза, косы вовсе не носят; усы и борода почти не растут, притом, вероятно, их выщипывают; зубы отличные белые, но не так безобразно спереди посаженные, как у тибетцев за Тан-ла;[712] череп в общем более удлиненный, нежели округлый; цвет кожи, как у всех других хара-тангутов, грязно-светло-коричневый, чему отчасти способствует и то, что тело никогда не моется. Замечательно, что описываемые тангуты (как, быть может, и другие их собратья) издают сильный, противный запах, более резкий и иной, чем у монголов, которые также не отличаются благовонием.

Китайцы называют тангутов кам – хун-морл,[713] т. е. «краснокожие». Некоторые из них своими физиономиями с длинными, рассыпанными по плечам волосами, много напоминали мне краснокожих индейцев Северной Америки, каковых случалось видеть на картинках; всего же более эти, как и другие тангуты, походят на цыган, с примесью монгольского типа. Женщины здесь также весьма безобразны;[714] они заведуют хозяйством и детьми; вне домашней обстановки ничего не значат.

В семейном быту практикуется многомужие (полиандрия). Иногда у одной женщины бывает до семи мужей, которые должны быть непременно братьями; лица посторонние в такой союз не допускаются. Обычай многомужия нам объяснили, как и прежде, тем, что с каждой палатки, в которой имеется замужняя женщина, взимается большая подать, размер которой определяется достатком плательщицы. Женщины же незамужние, или наложницы, никаких податей не платят. Поэтому тангуты, в видах необходимой экономии, стараются заводить общих жен или чаще живут с наложницами. Дети этих последних называются «Божьими детьми» и пользуются правами детей законных. Родство считается только с мужской стороны.

Одежда мужчин состоит из бараньей шубы, которая, ради холодного климата, носится круглый год. Шуба эта надевается на голое тело и подпоясывается таким образом, что образует на спине мешок, куда кладутся чашка, кисет с курительным или нюхательным табаком, иногда разные другие предметы.

За поясом впереди живота заткнута сабля. При непогоде сверх шубы накидывается плащ из грубого сукна бараньей шерсти. Панталон многие вовсе не знают; сапоги же носят все из цветной шерстяной ткани с подошвами сыромятной кожи. Голова обыкновенно остается непокрытой; изредка надевается войлочная шляпа с узкой высокой тульей и широкими полями. Одежда женщин, вероятно, не особенно отличается от мужской.

Жилищем, как и для других тангутов, служит сделанная из грубой ткани яковых волос черная палатка. Вверху ее продольный разрез для выхода дыма с глиняного очага, на котором днем постоянно горит аргал; здесь варится и пища. На земляном полу той же палатки часто нет ни шкур, ни войлоков. Всю свою одежду тангуты носят на себе и в ней же засыпают, обыкновенно прямо на земле, лицом вниз и скорчившись как животные. Вместе с людьми в палатке помещаются молодые барашки и телята яков. Вонь и грязь в подобном жилье невообразимые, в особенности во время дождя.

Для пищи служит главным образом молоко в разных видах; затем чай, дзамба и реже мясо. Едят по нескольку раз в день, сообразуясь с аппетитом. Дзамба, приготовленная из ячменя, составляет единственную и весьма любимую мучную пищу. Заваривают ее, как и везде, горячим чаем с солью. Подобная еда в Тибете до того во всеобщем употреблении, что, например, тангуты, желая укорить своего подростка, обыкновенно говорят: «Дзамбы еще замесить не умеешь».

Исключительное занятие описываемых тангутов – скотоводство, главным образом разведение яков и баранов (не курдючных); в гораздо меньшем числе содержатся козы, а для верховой езды – лошади. Последние небольшого роста и без хороших статей, но сильные и выносливые. Кроме скотоводства, кое-где возле кумирен те же тангуты засевают в небольшом количестве ячмень для собственного пропитания. Затем некоторые из них копают золото, вообще изобильное в Тибете. Многие, вероятно вся молодежь, промышляют грабежом богомольцев, направляющихся в Лхасу, или торговых караванов, затем цайдамских монголов, частью же и своих собратий. Впрочем, сами тангуты умалчивали о подобных подвигах; зато постоянно жаловались на ежегодные грабежи голыков с верховья Желтой реки. Действительно, вероятно, немало бывает здесь разных драк, ибо почти все мужчины, нами виденные, имели нередко значительное число заживших ран. Для лучшей обороны при нападениях в некоторых ущельях сложены невысокие поперечные загородки из камней.

Язык описываемых тангутов, по словам нашего китайца-переводчика, разнится от говора тангутов, живущих на Куку-норе, в Гань-су и на верховьях Желтой реки близ Гуй-дуя, но много сходствует с языком чистых тибетцев.

Во время приветствия лица важного тангуты кам, так же как и тибетцы, высовывают язык; при прощании же с приятелем стукают друг друга головами. Хадаки при знакомствах и встречах во всеобщем употреблении. «Обо» на горных перевалах складываются довольно часто. За малым количеством камней в горах эти «обо» делаются небольших размеров, и на них обыкновенно сносятся куски кварца. Кроме того, те же тангуты собирают отколовшиеся плиты сланца, вырезывают на них надписи, вероятно религиозные, и складывают эти плиты всего чаще по долинам, в продолговатые (иногда сажени 4–5 в длину и от 1 до 2 сажен в ширину) кучи, называемые амне.

Голык. Другое тангутское племя, обитающее в том же северо-восточном углу Тибета, – это голыки, кочевья которых находятся по обоим берегам верхнего течения Желтой реки, от выхода ее из больших озер до прорыва через хребет Амне-мачин включительно. По собранным сведениям, названное племя еще недавно жило в Сы-чуани, но во время последнего дунганского восстания перекочевало на верхнюю Хуан-хэ. Китайской власти над собой голыки не признают. Управляются наследственным князем и имеют родовых старшин. Численность всего племени, как нам говорили, весьма значительна – от 14 до 15 тыс. палаток, быт кочевой; занятия – скотоводство, частью промывка золота, всего же более грабеж прилегающих местностей Цайдама, Куку-нора, Восточного Тибета и Сы-чуани. Словом, племя это вполне разбойничье.

Китайцы боятся проникнуть к голыкам; самих их казнят, если случайно попадутся в руки. В Лхасу голыков не пускают. Если же голык будет встречен там среди богомольцев, то его садят на чучело лошади из соломы и возят по городу, чтобы осрамить.

До последнего времени голыки признавали духовное главенство Далай-ламы, хотя имели собственных лам. Несколько же лет тому назад у них народился свой Далай-лама, вследствие чего произошел раскол. Усмирить этих раскольников, а кстати подчинить непокорное племя своей власти, пытались китайские войска из г. Хо-чжеу, но безуспешно. По образу жизни и обстановке голыки не отличаются от тангутов кам; сходствуют с ними также и по своему наружному типу. Язык отличен от говора тангутов кукунорских.

Вот все, что мы могли расспросами узнать об этом интересном племени, с которым нам пришлось иметь впоследствии лишь вооруженное столкновение.

Наш обратный путь. Порешив с возвратом к истокам Желтой реки, мы покинули 18 июня берега Ды-чю и направились прежним путем вверх по ущелью р. Кон-чюн-чю. Однако на первый раз продвинулись только семь верст и остались дневать ради экскурсий по окрестным горам. К удивлению, погода четверо суток сряду стояла хорошая, ясная. Богатый ботанический сбор добыли мы теперь по кустам и лугам альпийской горной области. Птиц же по-прежнему встречали сравнительно немного. Удачно поохотились только за уларами (Megaloperdix thibetanus) и даже нашли гнездо этой интересной птицы. В нем лежало шесть сильно уже насиженных яиц. Само гнездо помещалось на мелкой горной осыпи под небольшим камнем, где выгребена была маленькая ямка, и дно ее усыпано несколькими перьями того же улара. Самка сидела на яйцах так крепко, что В. И. Роборовский схватил ее руками, но сильная птица вырвалась и улетела.

На перевал Кон-чюн-чю взошли мы благополучно; только здесь нас угостила сильная метель. По речкам близ перевала еще встречались остатки зимнего льда, а на окрестных горах лежал снег, значительно, впрочем, меньший, чем две недели тому назад, когда мы впервые этими местами проходили. Альпийские луга вблизи того же перевала, следовательно в самом верхнем своем поясе, являлись уже крайне тощими. Из цветущих трав по ним теперь преобладали – мыкер (Polygonum viviparum var.) и мытник (Pedicularis versicolor), оба немного более дюйма высотой; на голых же глинистых скатах, несколько, впрочем, пониже, местами в изобилии цвела яснотка (Lamium rhomboideum?) с грубыми, напоминающими ревень, листьями.

Еще два небольших перехода привели нас к р. Бы-джун. Здесь дневали поневоле, ради покупки баранов у тангутов. Последние укочевали с нашего пути в сторону, так что пришлось посылать их разыскивать. Однако бараны были куплены без особенных препятствий. Гораздо труднее было нам управляться с этими баранами дорогой. Привыкшие постоянно лазить по горам и дикие по своей натуре, глупые животные ни за что не шли в хвосте каравана, но постоянно убегали в стороны. То же самое повторялось и во время пастьбы на бивуаке. Связывание за рога попарно мало усмиряло тех же баранов. Нескольких из них пришлось застрелить, а двое ушли в горы и пропали бесследно. Таковы, впрочем, были все бараны, покупаемые нами у тангутов; монгольские же, наоборот, почти всегда вели себя смирно и отлично шли дорогой.

Как прежде в горах Ды-чю, так и теперь, ежедневно, лишь только мы начинали вьючить свой караван, отовсюду слетались снежные грифы (Cyps himalayensis), садились на ближайших вершинах и ожидали нашего ухода. Затем, лишь только караван начинал трогаться, эти громадные птицы[715] опрометью, на захват друг перед другом, бросались на наш бивуак, чтобы поживиться здесь разными остатками. Жадность грифов была настолько велика, что они не обращали внимания на оставшихся еще возле бивуака людей и не улетали иногда даже после первого выстрела. Наповажены они подобным образом тангутами, которые, равно как и монголы, считают грифа священной птицей и никогда его не убивают.

Подвигаясь по-прежнему весьма медленно, вследствие постоянно почти дурной погоды и трудности вьючным верблюдам ходить в диких горах, мы перешли еще один высокий перевал и спустились на р. Бы-чю. По обоим склонам этого перевала, который лишь на 400 футов ниже Кон-чюн-ла, теперь во множестве цвели в верхнем поясе альпийских лугов и на соседних россыпях маленькая буковица (Trollius pumilus), желтая хохлатка (Gorydalis n. sp.) и желтый мытник (Pedicularis versicolor); между ними рассыпаны были белые пятна твердочашечника (Androsace tapete n. sp.). Вообще растительность в горах теперь находилась в полном летнем развитии, и подножный корм, благодаря также отсутствию тангутских стад, укочевавших на другие места, всюду был превосходный.

Вверх по Бы-чю мы прошли также очень удобно, ибо вода в этой реке, вероятно временно, стояла теперь значительно ниже, чем в начале июня. Донимали нас только постоянные дожди, падавшие всего чаще после полудня и ночью. Все дождевые тучи приносились с запада и нередко были грозовыми; в самом верхнем поясе гор дождь заменялся снегом. Температура вообще была низка не только ночью, но и днем при облачной погоде. Зато мы вовсе не видели комаров, мошек или мух, словом, каких-либо мучающих насекомых.

Охота за горными баранами. На р. Бы-чю мы опять дневали на том самом месте, где почти месяц назад впервые встретили нас тангуты. Здесь высится большая, состоящая из сланца, мергеля и конгломерата, гора, на которой водится множество горных баранов; за ними решено было поохотиться.

Этот зверь, называемый монголами куку-яман, тангутами рнаа, а по-тюркски кукмек, представляет собой характерное животное высоких горных хребтов южной половины Центральной Азии; встречается здесь часто и притом в двух видах, научное название которых – Pseudois burrhel и Pseudois nahoor. Впрочем, различие этих видов невелико и заключается главным образом в измененном погибе рогов, которые у P. nahoor подняты своими концами вверх, тогда как у P. burrhel направлены теми же концами вниз; однако встречаются и переходные формы тех же рогов. Кроме того, окраска черных частей туловища у P. nahoor более бледная; наконец, ростом он несколько крупнее – с большого домашнего барана.

По своему характеру и образу жизни тот и другой куку-яманы совершенно сходны. Голос у них также одинаков и притом весьма странный – громкий, отрывистый свист, который обыкновенно издает самец (изредка свистит и самка), заметив опасность. Оба вида занимают различные районы географического распространения. Так, P. burrhel найден был нами в Центральной Азии лишь в хребте Алашанском, затем в горной группе Хан-ула в северной части того же Ала-шаня и, наконец, в хребте Хара-нарин-ула, ограждающем левый берег Желтой реки на ее северо-западном изгибе в Ордосе. Здесь же проходит и северная граница куку-ямана – но вообще этого зверя нет в других хребтах Монголии и в Тянь-шане. Наоборот, P. nahoor широко распространен по всему Тибетскому нагорью. Мы встречали названного барана по всей северной ограде этого нагорья – в Нань-шане, Алтын-таге и западном Куэн-люне, как равно в горах на верховьях Желтой и Голубой рек, на Тан-ла, Бурхан-Будде и в других хребтах Северного Тибета.

Всюду куку-яман является жителем диких неприступных скал альпийской области высоких гор и лишь в Северном Тибете иногда встречается в горах более доступных, хотя все-таки скалистых. Лазит по скалам превосходно. Держится стадами более или менее многочисленными. Весьма чуток и осторожен. Более доверчив лишь в Северном Тибете, где не преследуется человеком.[716]

На таких-то непуганых куку-яманов нам и пришлось теперь поохотиться. Жаль только, что нельзя было вдоволь пострелять, ибо в мясе мы не нуждались, да и возить его с собой не могли; требовалось лишь добыть несколько хороших экземпляров для коллекции.

… Почти у самого подножия обетованной горы разбили мы свой бивуак. Громадные отвесные скалы, венчающие ее вершину и рассыпанные на западном склоне, гордо поднимались в вышину; широкими полосами сбегали от них каменные осыпи; кое-где небольшими площадками являлись скудные лужайки; на противоположном же скате залегали отличные луга. Далеко по сторонам во всем сонме окрестных гор не было видно подобной каменной вершины, хотя последняя и не выделялась своей высотой. Коренные жители скал – куку-яманы, грифы и улары – нашли здесь для себя привольное убежище, тем более что сама гора, сколько кажется, считается священной у местных тангутов.

С самого прихода осматривали мы в бинокль заповедные скалы, откуда изредка доносился громкий крик уларов; громадные грифы садились по тем же скалам или плавно кружили в вышине над нашей стоянкой; по временам пролетала крикливая стайка клушиц или одиночный ворон – и только.

Но вот солнце порядочно уже опустилось к западу, и словно из земли выросло на той же горе стадо куку-яманов. Они паслись на небольшой лужайке возле скал. Простым глазом даже хорошо было от нас видно, как звери щипали траву, старые самцы пристально осматривались по сторонам, молодые барашки резвились… Трудно было не искуситься подобным соблазном – и, уступая общей просьбе своих спутников, я отпустил несколько человек на охоту; сам отправился с П. К. Козловым на ту же гору, но только за птицами для коллекции; поэтому мы взяли гладкоствольные ружья. Казаки пошли несколько раньше в обход наверх скал; мы полезли к тем же скалам снизу. План был тот, что спугнутые нами куку-яманы побегут вверх и наскочат на засевших там охотников.

Когда мы разошлись, звери, смекнувшие недоброе, куда-то исчезли. Я поднимался вверх западным боком горы, Козлов лез ее срединой. Условлено было первым нам не стрелять, разве по какой-нибудь редкой птице, но таковой не отыскалось; мало было даже птиц вообще. Раскаяние брало меня, что не пошел со штуцером за куку-яманами, но теперь дело это было непоправимо. Однако, на всякий случай, я вложил в свое Перде пульные патроны и присел за камень на боковом скате горы. Через несколько времени вверху прогремели выстрелы, немного спустя раздалось эхо сброшенных вниз камней и, наконец, послышался глухой топот большого убегавшего стада куку-яманов. Опрометью неслись они возле высоких верхних скал, перебежками на моих глазах чуть не по отвесной каменной круче, спустились в небольшое ущелье, а затем… о великая радость, прямехонько направились в мою сторону. Пуще прежнего притаился я в своей засаде; даже боялся глядеть через камень и только слушал, как приближался ко мне топот зверей. Думалось – подпушу их как можно ближе и уложу пару из обоих стволов. Так действительно и случилось, только в несколько измененном виде. Предательский ветерок выдал чутким животным мое присутствие… Все стадо сразу приостановилось, а затем быстро шарахнулось в сторону и снова остановилось, столпившись плотной кучей шагах в полутораста от моей засадки. Тогда раз за разом пустил я две пули, рассчитывая, что они найдут виноватых. После этих выстрелов куку-яманы бросились на прежние скалы; двое же остались на месте убитыми наповал.

Вскоре наверху опять начались выстрелы – то казаки палили по возвратившимся зверям, но при наступавших уже сумерках сделали много промахов. Один из казаков в это время даже стрелял, как он объяснял, «большую лисицу с длинным хвостом», оказавшуюся барсом, пробежавшим потом невдалеке от Козлова.

Тем и закончилась наша вечерняя охота.

Назавтра, утром, мы снарядились опять на ту же гору за куку-яманами. Подзадоривала нас также и надежда встретить виденного накануне барса, но отыскать его не удалось. Опять несколько охотников зашли наперед вверх на скалы; другие полезли снизу. Стрелять велено было лишь крупных самцов; самок даром не бить.

Я взял винтовку Бердана и отправился в засадку невдалеке от вчерашнего места. Здесь высилась громадная скала конгломерата и по ее лишь слегка наклонному боку, там, где разве можно пробраться мыши, вчера пробежало благополучно целое стадо куку-яманов. Несомненно, звери знали эту дорогу, и после выстрелов наших охотников должны были опять здесь спасаться. Ожидать пришлось довольно долго. Тихо и спокойно было вокруг; лишь по временам накрапывал дождик из пробегавших туч. Ягнятники и грифы, чуявшие добычу, то высоко парили в облаках, то спускались ниже скал и налетали на меня совершенно близко. Я следил за полетом этих могучих птиц и любовался ими. Наконец, отрывисто раздался гул одиночного выстрела… Довольно заниматься грифами, нужно пристально сторожить ближайшие скалы… Высоко на них вскоре показалась стройная фигура куку-ямана и быстро исчезла. Еще напряженнее сосредоточилось мое внимание, еще сильнее забилось сердце страстного охотника… Вот-вот, думалось, явятся желанные звери, и руки невольно сжимали приготовленную винтовку… Но куку-яманов нет как нет. Видно, бросились они на другую сторону горы и не подойдут к засадке… Сомнение начинало брать верх над надеждой, радостное настроение заменялось унынием, ажиотация проходила… Вдруг, как ошпаренный, выскочил впереди меня большой самец куку-яман, постоял несколько секунд и пустился легкой рысью поперек отвеса конгломератовой стены, повыше ее средины. За вожаком показалось целое стадо и тем же невероятным путем бежало в недальнем от меня расстоянии. Несколько мгновений я смотрел совсем озадаченный на такое необычайное искусство куку-яманов; мне казалось, что это двигались тени, а не животные, и только жалобное блеяние барашков разрушило иллюзию. Передовые звери миновали уже средину каменной стены, когда я наконец опомнился и выстрелил в рогатого вожака. Словно оторванный от скалы камень, громыхнулся он вниз, сделал два-три рикошета по стене и, кувыркаясь, покатился далеко по крутому луговому скату. Стадо на мгновение приостановилось… Я послал второй выстрел – и другой самец еще с большим грохотом полетел с высоты, но, попавши внизу на камни, вскоре остановился. Между тем стадо частью продолжало бежать вперед, частью повернуло по той же стене вверх и взобралось по такой отвесной каменной круче, что у меня, глядя снизу, мороз драл по коже. Я даже не стал более стрелять, соображая, что упавший с подобной высоты зверь едва ли будет годен для коллекции. Вернувшиеся назад куку-яманы вскоре опять попали под выстрелы наших охотников, пока, наконец, не залегли в неприступных скалах.

Всего в этот день убито было с десяток зверей, но некоторых из них достать мы не могли. Шерсть на шкурах, несмотря на конец июня, была еще хорошая, зимняя. Мяса взяли немного, остальное пошло на добычу грифам, которые еще во время нашей охоты слетелись сюда во множестве и устроили пир горой, лишь только мы возвратились на свой бивуак.

Опасная случайность. После охотничьей дневки мы проползли в продолжение четырех суток только 23 версты. Постоянные сильные дожди крайне затрудняли движение каравана, да притом воды в речках прибыло так много, что о переправах вброд, по собственному желанию, нечего было и думать. Пришлось местами обходить броды по горам или ожидать временного спада той же воды. Тогда наудалую мы лезли в быстрину и кое-как переправлялись. Однако на одной из подобных переправ чуть было не приключилось великое для нас несчастье – В. И. Роборовский едва не утонул в р. Дяо-чю.

Вода в названной речке в этот памятный нам день к утру немного сбыла, и верховые казаки отыскали брод, глубиной более трех футов, при ширине русла около 15 сажен. Течение было очень быстрое; дно усыпано крупными валунами. Однако караван прошел благополучно; остались на той стороне реки лишь наши бараны, которых казаки вскоре также вогнали в воду, но здесь их понесло вниз по течению. Тогда В. И. Роборовский и несколько казаков бросились в реку, чтобы перехватить уплывавших баранов. Двое из них с размаха ударились в лошадь Роборовского, и та вместе с седоком повалилась в воду. Быстрое течение подхватило и понесло. По счастью, Роборовский успел высвободить свои ноги из стремян, иначе он захлебнулся бы наверное. Лошадь вскоре справилась и вышла на берег. Роборовский же, барахтаясь изо всех сил, никак не мог совладать с быстриной; тем более что винтовка, висевшая у него через плечо, сползла ремнем на руки и мешала плыть. Раза два-три Роборовский прятался с головой в мутную воду реки и срывался с валунов, за которые хотел уцепиться. Все это было делом одной-двух минут. Казаки, находившиеся на той и на этой стороне реки, бросились на помощь, но испуганные лошади не лезли теперь в воду, веревки же или чего другого на первых порах ни у кого не оказалось. Между тем Роборовский значительно приблизился к берегу, где глубина поменьше; тогда один из казаков вбежал в воду и вытащил Всеволода Ивановича. Последний сначала немного отдохнул, затем переехал прежним бродом на нашу сторону, переоделся здесь и, отделавшись лишь ушибом колена, как ни в чем не бывало продолжал путь с караваном.

Так в путешествии, подобном нашему, беда может грянуть во всякую минуту нежданно-негаданно…

Вновь на Тибетском плато. Утром 3 июля мы поднялись прежним путем на водораздел Желтой и Голубой рек и взошли опять на плато Тибета. Здесь мало что напоминало летнюю пору года: трава на мото-шириках едва отросла на один дюйм, дожди нередко заменялись снегом, по ночам порядочно морозило. Притом обилие атмосферных осадков было до крайности велико, ради чего болота, топи, разлившиеся речки встречались чуть не на каждом шагу и сильно тормозили движения каравана. В особенности труден был для нас первый переход – от названного водораздела до р. Джагын-гол. Расстояние здесь только 15 верст, но мы шли их семь часов и измучились ужасно. Все попутные мото-ширики сплошь были залиты водой, а оголенные площади рыхлой глины с щебнем размочены в топкую грязь; словом, пришлось итти по сплошному почти болоту. Затем, лишь только мы тронулись с места, как пошел снег, который, при сильном северо-западном ветре, вскоре превратился в метель, залеплявшую глаза. Холод пронизывал до костей не только нас, но и облинявших теперь верблюдов. Последние беспрестанно спотыкались, падали и вязли в грязи. Приходилось их развьючивать и вытаскивать; намокшие седла и вьюки делались значительно тяжелее; верблюды выбивались из сил. Едва-едва добрались мы перед вечером до Джагын-гола. Здесь должны были удовольствоваться самым скромным, даже для экспедиции, ужином, ибо намокший аргал вовсе не горел. Ночью небо разъяснело, и к утру мороз в -4 °C не только закрепил выпавший накануне снег, но даже покрыл стоячую воду довольно прочной ледяной корой.

Местность по р. Джагын-гол. По выходе на р. Джагын-гол решено было следовать по ней до самого устья. Вытекает названная река, вероятно, от водораздельных к стороне Ды-чю гор и впадает в восточное из двух больших озер верхней Хуан-хэ. Длина всего течения не более 140–150 верст. Притоки – мелкие речки, и лишь одна более значительная приходит с юга, вероятно, от водораздела. В среднем своем течении Джагын-гол имел при большой летней воде от 25 до 30 сажен ширины и глубину на бродах в три фута; там, где горы сжимают русло, ширина его уменьшается местами почти вдвое. В низовье река делается шире и глубже; притом разбивается на небольшие рукава; броды здесь встречаются реже. Впрочем, при малой воде Джагын-гол, несомненно, всюду переходим вброд, тем более, что течение здесь далеко не такое быстрое, как в речках горной области Ды-чю. Верстах в двадцати выше своего впадения в восточное озеро тот же Джагын принимает слева небольшую протоку из озера западного, а еще верст через десять ниже отделяет справа рукав, который соединяется, близ самого восточного озера, с рекой, притекающей с юга, из высоких гор, стоящих, по всему вероятию, также на водоразделе. В низовье этой реки, равно как и по Джагын-голу после отделения правого рукава, залегают сплошные мото-ширики, усеянные множеством небольших озерков.

В общем бассейн Джагын-гола представляет, как и другие соседние части Тибета, местность холмистую и гористую, в которой долины составляют подчиненную форму поверхности. Горы имеют мягкие формы, пологие скаты и вовсе лишены скал; поэтому здесь нет настоящих осыпей; но голые площадки, состоящие, как и везде в Тибете, из рыхлой глины со щебнем, часто занимают значительные пространства или являются как плеши на луговых горных склонах. В дождливую летнюю пору года эти оголенные места нередко представляют топи, в особенности на ровных площадях или у подножия скатов. Затем большая часть высоких между горных долин, равно как и самых склонов гор не слишком крутых, заняты мото-шириками.

Растительность на этих мото-шириках, как уже не раз говорено было, крайне бедная. Все заполняет здесь тибетская осока (Kobresia thibetica), в июле только начинающая отрастать; затем врассыпную попадались теперь на тех же болотах – лютик (Ranunculus sp.), мелколепестник (Erigeron uniflorus) и твердочашечник (Androsace tapete n. sp.). Более разнообразная, хотя все-таки весьма бедная, карликовая по своему росту флора цвела в сравнительно низких долинах и по горным склонам. Там и здесь встречались: несколько новых видов Saussurea, а также Saussurea sorocephala и Saussurea arenaria, полынь (Artemisia n. sp.), лапчатка (Potentilla nivea?), зеленоцветный прикрыт (Aconitum Anthora), василистник (Thalictrum rutaefolium), астра (Aster alpinum), розовый и палевый мытники (Pedicularis sima? Pedicularis n. sp.), прижатое к земле какое-то зонтичное, мыкер (Polygonum viviparum var.), сухоребрица (Draba glacialis), песчанка (Arenaria kansuensis), синий мак (Meconopsis racemosa), гималайская крапива (Urtica hyperborea), Tretocarya pratensis, Oxytropis leucocyanea? Avena n. sp., Nasturtium thibeticum n. sp., Przewalskia tangutica var., начавшая уже надувать свои плодовые коробки и, обыкновенно густыми, небольшими площадками на рыхлой глине, Cremanthodium plantaginoides, только что теперь зацветавший.

О животной жизни этой местности было говорено во второй главе настоящей книги. Теперь прибавились лишь насекомые, но в ограниченном весьма количестве; только шмелей встречалось довольно много, да на мото-шириках местами в изобилии ползли черные гусеницы какой-то бабочки. Из крупных зверей, вылинявших вполне в начале июля, были куланы и антилопы-ада. Медведи же и антилопы оронго еще носили плохую зимнюю шерсть, но она уже лезла и заменялась новым густым подшерстком; изредка в более низких долинах случалось, впрочем, встречать медведей вполне облинявших. Замечательно, что теперь, т. е. летом, мы ни разу не встретили во всем Северо-Восточном Тибете молодых оронго, тогда как детеныши антилопы-ада попадались нередко. Даже самки оронго в июле встречались лишь изредка. Между тем в половине мая при следовании на истоки Желтой реки мы встречали большие (200–300 экземпляров) стада исключительно из самок оронго. Как кажется, они шли на запад, вероятно, чтобы метать там детей, быть может, в бесплодной долине между хребтами Марко Поло и Гурбу-найджи, о чем упомянуто в описании моего «Третьего путешествия».

Жителей на Джагын-голе нигде нет, и не встречается даже следов прежних кочевий.

Разведочные поездки. Направившись, как выше упомянуто, вниз по Джагын-голу и не имея теперь с собой проводника, мы должны были прибегнуть к средству, не раз уже нами практиковавшемуся, именно к предварительной разведке местности посредством разъездов. В такие разъезды отправлялись обычно втроем – я, или один из моих помощников, и двое казаков. Ввиду почти постоянно ненастной погоды и крайней необходимости быть настороже, теперешние наши разъезды не отдалялись от бивуака более как на один караванный переход, так что, отправившись поутру, к вечеру того же дня возвращались обратно. Снаряжались налегке и брали с собой по сотне патронов на человека. Дорогой иногда случалось убивать медведей; других зверей не трогали. Их же, как обыкновенно в этой части Тибета, всюду было множество. Однажды В. И. Роборовский во время подобного разъезда встретил большую редкость, именно двух белых диких яков. Они паслись довольно далеко на противоположной стороне Джагын-гола, брода через который в этом месте не оказалось, да притом нужно было спешить на бивуак. Так заманчивые яки и остались нетронутыми; на другой день мы их не нашли.

Во время разъездов съемка не производилась; зато подробно обследовались перевалы, броды на реках, болота и т. п., словом, местность изучалась относительно удобства движения каравана. Ездили всегда только скорым шагом, но не рысью, чтобы не истомлять лошадей. Обыкновенно к полудню отъезжали верст 20–25; делали здесь привал – кормили лошадей и сами закусывали, затем, отдохнув часа два, возвращались обратно тем же путем или новым, если не сразу находилась удобная для верблюдов дорога. На следующий день караван передвигался по обследованному пути на новое место, откуда опять посылался разъезд. Если же впереди лежащая местность могла быть осмотрена с недалекой от бивуака горы или вообще по соображению не представляла особенных препятствий, тогда мы шли вперед временно без разъездов.

Вниз по Джагын-голу путь был довольно удобный. Здесь даже нашлась по левому берегу реки тропинка, проторенная, вероятно, партиями грабителей. Однако мы передвигались медленно, раз по случаю необходимых разъездов, а еще и потому, что наши верблюды за последнее время много устали и испортились. Пятеро из них уже были брошены: кроме того, имелись новые кандидаты на подобную же участь.

Тяжелая служба казаков. Нелегко теперь было и всем нам. Помимо громадной абсолютной высоты и неминуемого ослабления здесь организма, нас донимали постоянные дожди, нередко заменявшиеся снегом; изредка перепадавшие ясные ночи, несмотря на июль, сопровождались морозами (до -5 °C), по утрам тогда падал иней, стоячая вода покрывалась льдом. Сырость всюду была ужасная. Спали мы на мокрых войлоках, носили мокрое платье. Оружие наше постоянно ржавело; собираемые в гербарий растения невозможно было просушить; вьюки и войлочные седла верблюдов также почти не переставали мокнуть и чрез то значительно прибавляли своей тяжести.

Еще сильнее отзывались все эти невзгоды на казаках. На бивуаке двое из них ежедневно пасли караванных животных, нередко под проливным дождем или сильной метелью. Дежурный и повар на таком же дожде или снеге варили чай и обед. Наконец, после всех дневных трудов, измокшие, озябшие и усталые казаки становились поочередно, обыкновенно также при непогоде, на две смены ночного караула.

Достаточно мучений приносила казакам и возня с единственным топливом здешней местности – аргалом диких яков или куланов. Смачиваемый постоянными дождями, этот аргал вовсе не горел. Приходилось разламывать его на кусочки и урывками просушивать на солнце, которое, изредка проглядывая, жгло довольно сильно. Такой полусухой аргал собирался потом в мешки и сохранялся как драгоценность. Его подбавляли в аргал сырой и раздували огонь кожаным мехом. Обыкновенно при подобной процедуре требовалось более часа времени, чтобы вскипятить чай. Когда же падал снег или дождь, то приходилось иногда делать из войлока навес над очагом и возиться вдвое дольше с раздуванием того же аргала. Случалось, что на такую работу ночные караульные употребляли почти целую ночь. Словом, служба казаков теперь была до крайности тяжелая, но они, как и прежде, держали себя молодцами и честно исполняли свой долг.

Теперь о больших озерах верхней Хуан-хэ.

Большие озера верхней Хуан-хэ. В предыдущей главе говорено было, что Желтая река, образовавшись из ключей и речек Одонь-тала, вскоре затем проходит через два больших озера. В них скопляются воды значительной площади верховья новорожденной реки и сразу увеличивают ее размеры. Оба эти озера издревле известны китайцам под именами – западное Цзярын-нор и восточное Н'орин-нор. Но так как положение тех же озер на географических картах правильно установлено не было и никем из европейцев они не посещались, то, по праву первого исследователя, я назвал на месте восточное озеро Русским, а западное – озером Экспедиции. Пусть первое из этих названий свидетельствует, что к таинственным истокам Желтой реки впервые проник русский человек, а второе – упрочит память нашей здесь экспедиции, которая, как будет рассказано ниже, оружием завоевала возможность научного описания тех же озер.

Оба они лежат на абсолютной высоте 14 тыс. футов рядом друг с другом и разделяются лишь горным перешейком, шириною верст на десять, местами, быть может, и менее. По величине как то, так и другое озера имеют около 130 верст в окружности. Формой своей каждое из них образует неправильную, напоминающую эллипсис фигуру, с той разницей, что оз. Экспедиции вытянуто по направлению от запада к востоку, Русское же от юга к северу. Берега обоих озер почти сплошь гористы и значительно изрезаны, в особенности в южной части оз. Русского. Здесь же лежат три маленьких островка; два других, несколько больших, находятся близ западного берега оз. Экспедиции. Береговые горы не поднимаются, сколько можно судить на глаз, выше 400–600 футов над уровнем обоих озер. Эти горы то подходят к самому берегу и образуют здесь небольшие скалистые (сланец) мысы, то отступают немного в сторону, окаймляя котловины некогда бывших заливов тех же озер, ныне обыкновенно занятые небольшими высыхающими озерками. Там, где горы не придвигаются к самим озерам, по их берегам тянется наносный увал от 7 до 10, местами же от 15 до 20 футов высотой. Глубина описываемых озер, вероятно, не особенно велика; измерить ее, хотя бы недалеко от берега, мы не могли без лодки. Вода совершенно пресная. Ее температура во второй половине июля колебалась (у берегов) между +10,5 °C и +17,8 °C.

В оз. Экспедиции впадают с севера, кажется, две, быть может, порядочные речки;[717] с запада в него вливается р. Салома, т. е. новорожденная Хуан-хэ. Эта последняя вытекает вновь из восточной заливообразной части того же озера и, прорвав гористый перешеек, впадает в северную часть оз. Русского. Последнее принимает сверх того на юго-западе р. Джагын-гол и рядом другую, пока безыменную, приходящую с юга. Обе эти реки, равно как и Хуан-хэ в оз. Эспедиции, окрашивают летом своей мутной, почти желтой, водой широкую (5–6 верст в поперечнике) полосу вдоль южных берегов обоих озер; остальная же их вода светлая, темно-зеленого цвета.

Однако, несмотря на обилие воды, притекающей в особенности летом в описываемые озера, оба они, подобно многим другим озерам Внутренней Азии, уменьшаются в своих размерах, другими словами – усыхают. Наглядно об этом свидетельствуют: постепенно высыхающие озерки в береговых котловинах, некогда также бывших заливами, обширные болота по р. Салома, в низовьях Джагын-гола и соседней при устье ему речки, наконец, береговые увалы как нынешний, так и прежние; следы последних местами можно заметить в некотором расстоянии от настоящей береговой черты.

Желтая река окончательно выходит из озер в северо-восточной части оз. Русского. Далее эта река называется тангутами Ма-чю; стремясь к востоку, она делает крутую дугу (вероятно, не столь большую, как обыкновенно изображают на картах) для обхода вечноснегового хребта Амне-мачин, прорывает поперечные гряды Куэн-люня и направляется в пределы собственно Китая. Неизвестные ныне части описываемой реки лежат от выхода ее из оз. Русского до устья р. Чурмын, где мы были в 1880 г. На этом протяжении, занимающем (не считая мелких извилин течения), вероятно, около 400 верст, Хуан-хэ спадает на 4800 футов.[718] Большая часть такого падения, несомненно, приходится на прорывы горных хребтов, где течение Желтой реки, сколько нам приходилось видеть при третьем путешествии, чрезвычайно стремительное.

Окрестности описываемых озер, как выше было сказано, гористы, но ближайшие горы невысоки, имеют мягкие формы, луговые скаты и почву глинисто-песчаную; подножный корм отличный, в особенности на оз. Русском. Здесь по горам в изобилии растут злаки: Ptilagrostis mongolica var., Ptilagrostis n. sp. [птилагростис], Avena n. sp. [овсюг], Elymus n. sp. [колосник], Triticum cristatum? [пырей гребенчатый], Trisetum n. sp., Poa? sp., Poa trivialis [мятлики], Elymus junceus [колосник]; два последние встречаются кустиками по берегу самого озера; там же и кустарниковый чернобыльник (Artemisia laciniata?), а по небольшим скалам – ломонос (Clematis orientalis var.), очиток (Sedum Rhodiola) и лук (Allium monadelphum). По горным склонам в половине июля цвели: синяя и палевая генцианы (Gentiana n. sp.), альпийская астра (Aster alpinus), темно-розовый и желтый мытники (Pedicularis labellata, Pedicularis n. sp.?), палевый Oxytropis sp., синий лук (Allium cyaneum), зеленоцветный прикрыт (Aconitum Anthora), два вида чернобыльника (Artemisia rupestris? A. macrobotrya?), Saussurea apus var., Saussurea n. sp. [соссюрея]; местами обилен был также мышьяк (Thermopsis alpina), уже отцветший. По береговым мото-ширикам, которые здесь выглядят лучше и покрыты другим видом тибетской осоки (Kobresia digyna n. sp.), в это время красовались: золотисто-желтые Cremanthodium plantaginoides и Cremanthodium lineare, Saussurea pygmaea, Saussurea uniflora var. pumila и камнеломка (Saxifraga hirculus var. vestita). Из кустарников по горам встречались лишь низенькие (в 1/2 фута) кустики белолозника (Eurotia? n. sp.); кроме того, на западном берегу оз. Экспедиции мы нашли небольшую песчаную площадку, поросшую тальником (Salix sp.) от 1 до 2, реже до 3 футов высотой, да на р. Салома встретили крошечную (1/3-1/2 фута) облепиху (Hippophae rhamnoides). Однако, несмотря на прекрасные пастбищные места, тангуты на тех же озерах не живут, быть может, по причине сравнительно открытой местности, не представляющей надежного убежища при постоянных взаимных грабежах.

Рыбы в обоих озерах очень много; вероятно, здесь те же виды, которые водятся в р. Салома и Джагын-гол; быть может, есть и новые.

Из водяных птиц много гнездится индийских гусей (Anser indicus) и частью больших крохалей (Mergus merganser); обильны также речные крачки (Sterna hirundo) и обыкновенные чайки (Larus brunneicephalus); нередки чайка-рыболов (Larus ichthyaetus), чайка серебристая (Larus argentatus?), бакланы (Phalacracorax carbo) и турпаны (Casarca rutila); но уток летом нет вовсе. По береговым болотам много куликов-красноножек (Totanus calidris), а по степным местам – тибетских жавороночков (Calandrella thibetana). Вообще орнитологическая фауна здесь бедная, как и во всем Тибете. Из насекомых в половине июля мы встретили по берегам описываемых озер множество каких-то некусающихся мошек; на мото-шириках, так же как по Джагын-голу, местами чрезвычайно обильны были черные гусеницы, обыкновенно дочиста поедавшие тибетскую осоку.

Нападение тангутов. Пробравшись вниз по Джагын-голу, мы разбили 11 июля свой бивуак на правом берегу этой реки, там, где слева в нее впадает протока из оз. Экспедиции. Впереди нас виднелись обширные болота, следовательно, необходимо было разъездом осмотреть местность. На такую разведку отправился на следующий день В. И. Роборовский с двумя казаками. Сам же я ездил за день перед тем на оз. Экспедиции; теперь решил вновь отправиться туда с двумя казаками и проехать возможно дальше по перешейку, разделяющему оба озера. Поездка моя рассчитывалась на двое суток, но Роборовский должен был в тот же день возвратиться к бивуаку. Ранним утром мы направились каждый в свою сторону. Однако мне скоро пришлось вернуться, ибо вода в Джагын-голе ночью много прибыла, так что переправа вброд, несмотря на старательные поиски, оказалась невозможной. Удовольствовался я лишь тем, что проехал немного вниз по Джагын-голу и с небольшой там горки сделал буссолью засечки ближайших частей оз. Русского; пробраться к нему также было невозможно по топким болотам. Перед вечером возвратился Роборовский с известием, что пройти напрямик через болота и через реку, по ним протекающую, нельзя; нужно будет двигаться в обход вверх по этой реке. Вместе с тем Роборовский сообщил, что видел большую партию тангутов, расположившихся на ночлег верстах в двадцати от нашего бивуака. Предполагая, что это был проходящий караван, я не обратил на такое известие особенного внимания, тем более что по ночам мы имели возле себя оружие наготове, казаки держали караул, и обе наши собаки отлично сторожили.

Наступившая теперь ночь была облачная и очень темная; прошла она благополучно; только собаки сильно лаяли, но часовые наши этим не тревожились, предполагая, что кругом бивуака бродят дикие яки, которых днем очень много паслось по окрестным долинам. На рассвете дежурный казак разбудил Козлова посмотреть показание термометра и побудил также своих товарищей, чтобы вставать; сам же пошел к огню и начал раздувать его ручным мехом. В эту минуту вдруг послышался лошадиный топот, и тотчас же часовой увидел большую толпу всадников, скакавших прямо на наш бивуак; другая куча неслась на нас сзади. «Нападение!» – крикнул казак и выстрелил. Тангуты громко, но как-то пискливо, загикали и пришпорили своих коней. В один миг выскочили мы из обеих палаток и открыли учащенную пальбу по разбойникам, до которых в это время расстояние было около полутораста шагов. Не ожидая подобной встречи и, вероятно, рассчитывая застать нас врасплох спящими, тангуты круто повернули в стороны и назад от нашего бивуака. Мы провожали негодяев частой пальбой. К сожалению, утро стояло серое и еще слабо рассвело, так что нельзя было метко прицелиться, в особенности вдаль. Однако возле нашего бивуака валялись две убитые лошади и один убитый тангут. Кроме того, видно было, как падали и другие разбойники, но их ловко подхватывали с собой товарищи. Таков обычай у тангутов, промышляющих грабежами. По их поверью, если убитый не будет привезен домой в свою палатку,[719] то его душа станет вредить всему хошуну. Над товарищами погибшего наряжается в данном случае строгое следствие. Во время стрельбы и суматохи восемь наших верховых лошадей, именно те, которые были куплены в бассейне Ды-чю, услыхав знакомое гиканье и испугавшись пальбы, сорвались с привязей и удрали к тангутам; еще одна лошадь оказалась раненной в живот, так что пришлось ее дострелить.

Выбравшись из сферы наших выстрелов, разбойники разделились на несколько куч и с вершин ближайших холмов стали за нами наблюдать. Мы же прочистили свои винтовки, напились чаю, завьючили верблюдов и решили сами теперь напасть на тангутский бивуак, перекочевавший ночью не далее как верст на шесть от нашей стоянки. Необходимо это было сделать, чтобы отогнать негодяев от близкого соседства и отбить у них охоту к дальнейшим на нас нападениям.

Лишь только караван наш двинулся в направлении тангутского бивуака, все до единого разбойники мигом поскакали на свое стойбище. Мы продолжали медленно туда двигаться с винтовками в руках, с револьверами на поясе и с сотней боевых патронов у каждого в запасе; вьючные верблюды и уцелевшие верховые лошади шли плотной кучей. Когда таким образом мы приблизились к стойбищу разбойников версты на две, то в бинокль видно было, что вся их ватага, человек около 300, выстроилась впереди бивуака верхом в линию; сзади же стояли кучей запасные и вьючные лошади. Казалось, что тангуты решили дать нам отпор, но не тут-то было. Подпустив нас еще немного, разбойники повернули своих коней и ну удирать. Но так как позади тех же разбойников протекала непроходимая вброд река, то они вынуждены были двинуться наискось мимо нас в расстоянии около версты. Тогда, видя, что тангуты уходят, догнать же их нам невозможно, я решил палить отсюда, и раз за разом мы пустили 14 залпов. Несмотря на дальнее расстояние, пули наши ложились хорошо в кучу всадников, которые в топи мото-шириков не могли быстро ускакать. Наконец, тангуты вышли за предел самого дальнего полета наших пуль, и мы прекратили стрельбу. Всего, как теперь, так и утром, нами было выпущено около 500 патронов. Число же убитых и раненых разбойников мы полагали в десять человек; убито было также несколько лошадей.

Кто именно были нападавшие на нас тангуты, мы, конечно, не знали. Быть может, они пришли с Ды-чю и давно уже следили за нами. Подтверждением подобной догадки служит то обстоятельство, что несколько дней сряду на нижнем Джагын-голе большие стада диких яков постоянно шли от востока к западу поперек нашего пути. Теперь мы соображали, что этих зверей пугали, вероятно, разбойники, следовавшие стороной параллельно с нами и выжидавшие удобного случая для нападения. На убитом утром, возле нашего бивуака, тангуте казаки нашли саблю, пику, фитильное ружье, порох и полный мешочек (около 50) пуль;[720] видимо, разбойник еще не расходовал этот запас и только недавно снарядился.

Разделавшись с тангутами, мы вскоре вышли на сухое место, где и раскинули свой бивуак. На общей радости все солдаты и казаки были произведены мною за военное отличие в унтер-офицеры и урядники. Грозная беда миновала удачно. Счастье опять нам послужило, хотя бы и тем, что накануне я не мог переправиться через Джагын-гол и уехать втроем от своего крошечного отряда.

Дальнейшее наше движение. На следующий день мы пошли далее и, спустившись немного к югу, переправились вброд через ту же самую реку, которая впадает в оз. Русское, близ устья Джагын-гола. В память нападения тангутов я назвал эту реку Разбойничьей. Притекает она, как выше сказано, вероятно, из высоких, частью снежных гор,[721] которые теперь виднелись на юге, быть может, на водоразделе к бассейну Ды-чю. На месте нашей переправы названная река имела около 30 сажен ширины при глубине на бродах в три фута.

Теперь в караване у нас осталось 7 верховых лошадей и 24 верблюда, но пятеро из них были очень плохи; да и прочие достаточно уже устали. Для облегчения вьюков мы принуждены были бросить половину всего запаса дзамбы; дорогой же шли поочередно пешком. При таком положении, конечно, нельзя пробраться куда-либо далеко, но для нас крайне желательно было обследовать хотя отчасти оз. Русское. На случай нового нападения тангутов усилены были прежние меры предосторожности, разъезды не посылались, чтобы нам не разделяться, бивуак располагался на открытой местности тылом к непроходимому болоту или озеру: по ночам дежурили парные часовые, все спали одетыми с оружием наготове, караванных животных пасли возле самого бивуака, на экскурсии или на охоту далеко не уходили.

Сделав один переход с р. Разбойничьей на оз. Русское, мы направились ощупью по его южному берегу. Препятствий для движения каравана здесь не встречалось. Только дожди сильно донимали по-прежнему. Они мешали делать съемку и не дали вовсе фотографировать прекрасный вид самого озера. Жителей не было; даже зверей встречалось сравнительно мало. На озере местами во множестве плавали индийские гуси. Однажды, во время пути, мы застали на береговом озерке большое стадо этих гусей и выводки молодых со стариками. Искушение было слишком велико, чтобы не поохотиться. Живо достали мы из вьюков дробовики и втроем в течение получаса убили 85 гусей. Полсотни взяли с собой на продовольствие; остальных бросили за невозможностью возить, их съели впоследствии медведи.

Вторичное нападение тангутов. На берегу оз. Русского нам пришлось испытать вторичное нападение тангутов, на этот раз уже днем. Теперь мы имели дело с голыками: тем самым разбойничьим племенем, которое в числе, как говорят, 14 тыс. палаток обитает по Желтой реке вниз от выхода ее из оз. Русского. Трудно сказать – знали или нет эти голыки о бывшем недавно на нас нападении. Вернее, что знали и, быть может, теперь выискалась партия удальцов, чтобы отомстить нам за недавнее побитие своих собратий да кстати уничтожить подозрительных людей и попользоваться их караваном. Малочисленность наша, конечно, ободряла разбойников. Со своей стороны мы решили, если уже не миновать нам нового нападения, то стараться вызвать его днем, когда скорострельные берданки могли как следует быть пущены в дело. Случай помог такому решению.

Именно на третий день пути по берегу оз. Русского, перед полуднем, когда уже подходило время становиться бивуаком, замечены были вдали трое тангутов, которые, по уверению нашего китайца-переводчика, несомненно составляли один из разъездов, следивших за нами. Расположив свой бивуак на берегу озера, я отправил поручика Роборовского с тем же переводчиком-китайцем и четырьмя казаками к замеченным тангутам и приказал ни в каком случае не стрелять по ним, наоборот, стараться всеми мерами показать, что мы их боимся. Так и вышло. Разбойники с зажженными у своих ружей фитилями проехали мимо нашего разъезда, издали спросили у переводчика, много ли всех нас и куда мы идем; наконец, видя, что даже при двойном числе людей их не осмеливаются тронуть, погнали своих коней и ускакали в горы. Наш же разъезд возвратился на бивуак.

Часа через два после этого казаки, пасшие караванных животных, заметили опять трех тангутов, которые выехали из ближайшего ущелья и направились в нашу сторону. Подозревая недоброе, пастухи тотчас же стали отгонять к бивуаку верблюдов и лошадей. Тогда один из тангутов, подскакав поближе, начал кричать и махать руками, чтобы животных не угоняли, однако казаки продолжали свое дело. Когда верблюды с лошадьми были к нам пригнаны, из того же ущелья, версты за две от нашего бивуака, показалась шайка человек в 300 конных тангутов и направилась в нашу сторону. Быстро изготовились мы принять непрошеных гостей. Успели даже привязать верблюдов, а лошадей крепко стреножить, чтобы не удрали во время стрельбы. Озеро обеспечивало наш тыл, впереди же бивуака лежала довольно широкая, окаймленная горами, равнина. Невыгодно было нам лишь то, что по этой равнине протягивалось несколько параллельных прежних береговых валов от 10 до 15 футов высотой. Тангутский разъезд теперь показался опять вблизи нас; сделан был по нему выстрел, но безуспешно.

Между тем вся шайка разбойников, приблизившись к нам на расстояние около версты, с громким гиканьем бросилась в атаку. Гулко застучали по влажной глинистой почве копыта коней, частоколом замелькали длинные пики всадников, по встречному ветру развевались их суконные плащи и длинные черные волосы… Словно туча, неслась на нас эта орда дикая, кровожадная… С каждым мгновением резче и резче выделялись силуэты коней и всадников… А на другой стороне, впереди своего бивуака, молча с прицеленными винтовками, стояла наша маленькая кучка – 14 человек, для которых теперь не было иного исхода, как смерть или победа…

Когда расстояние между нами и разбойниками сократилось до 500 шагов, я скомандовал «пли», и полетел наш первый залп; затем началась учащенная пальба. Однако тангуты продолжали скакать как ни в чем не бывало. Их командир скакал несколько влево от шайки берегом самого озера и, ободряя своих подчиненных, громко кричал (как нам потом переводил китаец): «Бросайтесь, бросайтесь, с нами Бог (курьезно), он нам поможет!» Через несколько мгновений лошадь под этим командиром была убита, и сам он, вероятно раненый, согнувшись побежал назад. Тогда вся шайка, не доскакавши до нас менее двухсот шагов, сразу повернула вправо и скрылась за ближайший увал. Там разбойники спешились и открыли в нас пальбу на расстоянии около 300 шагов. Мы же не могли стрелять в закрытых увалом тангутов. Тогда я решил наудалую штурмом выбить их из этой засады. Все равно тангуты могли нас перестрелять на совершенно открытой местности или, ободрившись нашей нерешительностью, снова броситься в атаку. Теперь же роли выгодно для нас переменялись – мы сами шли на разбойников и такой дерзостью искупали свою малочисленность.

Оставив для прикрытия бивуака поручика Роборовского с пятью казаками, с остальными семью я отправился выбивать тангутов. Эти последние, увидев, что мы бежим к ним, открыли по нам частую пальбу, которая затем вдруг стихла. Когда же первый из нас, именно урядник Телешов, взбежал на увал, то оказалось, что разбойники бросили свою отличную позицию, чтобы успеть вовремя сесть на коней. Конечно, при этом произошла немалая суматоха, пользуясь которой мы открыли с занятого теперь увала пальбу в кучу разбойников и убили нескольких. Но, как и прежде, тангуты подхватывали на всем скаку почти всех погибших или раненых товарищей и увозили их с собой.

Отбитые с ближайшей к нам позиции, разбойники скрылись за следующий увал. Тогда, воспользовавшись несколькими свободными минутами, мы живо протерли смоченными тряпками закоптелые, сильно нагревшиеся стволы своих винтовок и пополнили запас патронов. Их принес к нам на увал переводчик-китаец, тот самый, который, при первом ночном нападении, забился в палатке под войлоки и долго не выходил оттуда. Теперь же он набрался храбрости и, кроме патронов, притащил ведро воды для питья.

Засевшие на втором увале тангуты вскоре открыли опять по нам стрельбу. Пришлось их снова выбивать. Но нельзя было оставить и занятый увал, иначе мы могли быть отрезанными от своего бивуака. Тогда я остался сам-третей на этом увале и послал вольноопределяющегося Козлова с четырьмя казаками вперед и несколько в сторону, на небольшую горку, откуда пальбой берданок разбойники вскоре были прогнаны из новой своей засады. Между тем часть шайки, человек около 50, полагая, что наш бивуак оставлен без прикрытия, бросились туда, но были встречены пальбой оставленных людей и отбиты. Тогда, видя всюду неудачу, тангуты начали отступать к горам, останавливаясь, где можно за бугорками и небольшими увалами. Мы провожали негодяев пальбой, пока только могли долетать пули берданок. Наконец, вся орда выбралась из сферы наших выстрелов и, собравшись в кучу, остановилась, вероятно, для перевязки раненых. В это время выехала из гор новая партия человек в пятьдесят, вероятно остававшихся на бивуаке; они присоединились теперь к своим товарищам. Мы оставались на прежних позициях – я с семью казаками на увале, Роборовский с пятью на бивуаке, ожидая нового нападения. Но тангуты, простояв еще немного, направились в наступавшие уже сумерки в горы тем самым ущельем, которым выехали. Когда разбойники скрылись, мы вернулись на свой бивуак. Здесь оказалась раненой одна лошадь, которой тангутская пуля попала в ногу. Все же мы опять уцелели. Стычка продолжалась более двух часов, и за это время мы выпустили около 800 патронов. Разбойников было убито и ранено, по нашему общему заключению, до 30 человек.

Но испытания наши еще не кончились. С большим вероятием можно было рассчитывать, что тангуты попробуют атаковать нас ночью, и мы продежурили ее напролет, усевшись в две кучки на обоих флангах своего бивуака. Начавшийся вскоре дождь лил почти не переставая, тьма стояла кромешная. Однако разбойники так были удовольствованы днем, что не решились сделать ночное нападение, которое давало им большие шансы, избавляя от губительного действия наших винтовок на значительном расстоянии.

Утром дождь еще более усилился, и нам пришлось поневоле не трогаться с места. Вперемежку непогоды показывались разбойничьи разъезды по горам. К полудню немного разъяснело. В это время с противоположной вчерашнему нападению стороны нашего бивуака опять появились тангуты. Несколько человек их направилось прямо к нам. Мы уже чуть было не открыли стрельбу, как эти новые тангуты начали махать своими шляпами и вслед за тем подъехали поближе. Весь отряд наш стоял наготове, подозревая обман. Но оказалось, что то были передовые большого каравана, который следовал сзади на 500 вьючных яках. Везли они на р. Ды-чю покупки (дзамба, рис, просо, чай, табак и пр.), сделанные в Синине. Вскоре пришел и сам караван, при котором следовало около 160 тангутов, вооруженных фитильными ружьями, саблями и частью стрелами. Нашлись даже знакомые нашего китайца-переводчика. Узнав о близости разбойников и о вчерашнем на нас нападении, караванные тангуты, которых также грабят голыки, сильно струсили и послали на ближайшие горы разъезды.

Важную вещь сообщили нам прибывшие тангуты, именно, что на верблюдах теперь в большую воду невозможно переправиться через Желтую реку по выходе ее из оз. Русского. Караванные яки перебрались через ту же реку вплавь. Ввиду такого обстоятельства нам пришлось отказаться от прежнего намерения пройти северным берегом обеих больших рек. Удачно было и то, что, кроме снятого южного берега, общая фигура оз. Русского, приблизительный выход из него Желтой реки, абсолютная высота и пр. были уже определены; южный же берег оз. Экспедиции мы могли снять при возвратном теперь пути, как равно определить засечками главные пункты северного берега того же озера.

Путь по берегу оз. Русского и Экспедиции. По уходе тангутского каравана мы завьючили своих верблюдов и, распрощавшись с памятным для нас местом, пошли обратно южным берегом оз. Русского. Хотя до склада нашего в Цайдаме еще лежало 300 верст, но раз мы повернули в эту сторону, подобное расстояние казалось не слишком далеким, ибо надежда на отдых подкрепляла силы. По-прежнему мы шли наполовину пешком; по ночам же дежурили теперь все вместе на две смены – одна половина отряда с вечера до полуночи, другая с полуночи до утра. Ненадолго выпавшая хорошая погода несколько облегчала эти ночные дежурства. Ради той же погоды вода в речках немного сбыла, и мы перешли благополучно вброд как р. Разбойничью, так и Джагын-гол в его низовье. Иногда по пути случалось встречать свежие следы небольших конных партий. Вероятно, разбойники следили за нами своими разъездами, но нападать более не решались.

На пятые сутки вышли мы к южному берегу оз. Экспедиции. Окрестности здесь менее плодородны, чем на оз. Русском, хотя все-таки пастбища хорошие. Мутная вода р. Салома резкой, широкой полосой проходит вдоль всего берега; за ней виднеется чистая, зеленоватая вода самого озера. Даже после бури эти воды не перемешиваются.

Водяных птиц на оз. Экспедиции также много. По небольшим береговым болотам изредка гнездятся и черношейные журавли (Grus nigricollis). Мы поймали 24 июля пару молодых этого вида еще в пуху, несмотря на близкий конец лета для здешних местностей. Вероятно, то был вторичный, поздний вывод; яйца же первой кладки погибли от весенних холодов. Такое явление, конечно, здесь обыденно, чем, мне кажется, и можно объяснить сравнительную редкость названных журавлей, никем не преследуемых в районе их распространения, исключительно по высокому Тибетскому нагорью.

Два дня шли мы берегом оз. Экспедиции и затем направились к месту прежней переправы через р. Салома. Сносная погода, побаловавшая нас несколько дней, теперь опять закрутила по-прежнему. Падал не только дождь, но даже и снег, как зимой; по утрам же морозило. Впрочем, в Северо-Восточном Тибете такое состояние погоды летом нормальное, о чем свидетельствуют и наши здесь метеорологические наблюдения. Для общих из них выводов относительно летнего климата пройденных местностей вернемся несколько назад.

Климат тибетского лета. Первый летний месяц – июнь – весь был проведен нами в гористой области Ды-чю на абсолютной высоте от 13 или 131/2 тыс. футов в долинах, до 16 тыс. футов на перевалах. Весь этот месяц характеризовался обилием атмосферных осадков и низкой своей температурой.

Подобно тому как в продолжение всего мая, так и в первой трети июня падал еще снег вместо дождя, затем снег выпадал лишь вверх от 141/2 тыс. футов, да и то непостоянно в последней трети описываемого месяца. Грозы, числом 13, случались всегда после полудня и приходили с запада или, реже, от северо-запада. С запада же, с редким сравнительно отклонением к югу или северу, приносились и все атмосферные осадки, несмотря на то что внизу иногда дул противный ветер.[722] Таким образом, нынешние наши наблюдения подтверждают мою прежнюю догадку, что обильные летом атмосферные осадки на Северно-Тибетском нагорье приносятся из-за Гималаев юго-западным муссоном Индийского океана. Быстрому образованию облаков и скоплению в них электричества способствовало также быстрое испарение выпадавшей влаги в разреженном воздухе под жгучими лучами здешнего солнца. Всего снежных суток в июне считалось 7, дождливых 19; притом дождь исключительно шел после полудня и ночью. Град, всегда с грозой, падал 4 раза, мелкий, не крупнее горошины. Ветры дули обыкновенно слабые; бурь (небольших) случилось три из-под грозовых туч; кроме того, дважды ветер достигал средней силы. Затишья стояли часто как днем, так и ночью. Пыли в атмосфере не было вовсе.

За исключением четырех случайно сряду ясных суток (16, 17, 18 и 19-го чисел), безоблачная погода всегда выпадала лишь урывками на несколько часов, не более. В это время вертикально почти стоявшее солнце грело очень сильно; но в тени термометр ни разу не показывал, при наблюдениях в 1 час дня, выше +21,3 °C, да и то лишь в сравнительно глубокой долине Ды-чю. Притом едва только солнце закрывалось тучей, или хотя облаком, температура быстро понижалась. В редкие ясные ночи термометр на рассвете всегда показывал ниже нуля и даже в последней трети июня упадал до -4,8 °C, на абсолютной высоте в 14 тыс. футов. На северных склонах гор вверх от 16 или 163/4 тыс. футов в первой половине июня везде лежал снег, частью зимний, частью вновь выпадавший; только к концу описываемого месяца этого снега стало меньше. На горных же речках и в это время, вверх от 141/2 тыс. футов, встречались нередко большие и довольно толстые (до 2 футов) пласты зимнего льда. Средняя температура за весь июнь, выведенная из наших бродячих наблюдений, равняется +9 °C.

Другой летний месяц – июль – мы провели на плато Северо-Восточного Тибета в районе от водораздела к бассейну Ды-чю до хребта Бурхан-Будда. Абсолютная высота местности колебалась здесь между 14 и 15 тыс. футов. Общая характеристика этого месяца та же, что и для июня – низкая температура и обилие водных осадков. Даже в редкие ясные дни июльское тепло, в 1 час дня в тени, не превосходило +20,9 °C; в конце месяца температура падала в тот же час наблюдения до +2,5 °C. Средняя температура за весь июль равнялась +7,9 °C. В ясные ночи всегда бывали морозы (до -5,3 °C), и почва нередко покрывалась инеем: вода на мото-шириках тогда замерзала; случалось, что лед этот растаивал лишь к полудню. Ветры в июле дули обыкновенно умеренные или слабые; бурь считалось только две; ветров сильных пять. Преобладающее, хотя и не особенно, ветровое направление было западное и северо-западное. Затишья стояли нередко. Атмосферные осадки падали очень часто. Всего в течение июля считалось 13 дождливых суток и 10 снежных. Да притом в метеорологическом нашем журнале помечались ненастными лишь те дни, когда дождь или снег падал на нашем бивуаке. На высоких горах те же осадки бывали почти ежедневно, в продолжение всего месяца. В начале и конце его разражались метели как зимой. С последних чисел июля снег везде заменял дождь, даже в более низкой (13 400 футов) долине р. Алак-нор-гол. С этого времени на плато Тибета уже наступила осень, хотя выпадавший снег всегда таял даже на высоких горах. Гроз в июле считалось девять, иногда они бывали сильны и сопровождались дважды мелким градом. Радуга появлялась лишь изредка, обыкновенно перед вечером.

Все атмосферные осадки приносились, как и в бассейне Ды-чю, с запада, хотя бы внизу дул иной ветер. Притом быстрому образованию облаков способствовало и быстрое испарение выпадавшей влаги. Обилие последней было так велико, что весь Северо-Восточный Тибет, не только в долинах, но даже и на горах, часто представлял непроходимые топи. Вода в реках и речках стояла очень высоко; мото-ширики были налиты ею через край, тогда как зимой многие из этих речек, равно как и все мото-ширики, совершенно высыхают.

В районе, ближайшем к Цайдаму, т. е. от верховья Желтой реки до хребта Бурхан-Будда, излишнее выпадение влаги парализовалось сухой пылью, приносимой сюда ветрами из цайдамских равнин. Поэтому в указанной местности, как было говорено в предыдущей главе, сравнительно мало мото-шириков, но довольно обильны солончаки, которых нет к югу от верховьев Желтой реки.

Следование к Бурхан-Будде. Покинув оз. Экспедиции, мы в тот же день перешли через р. Салома, немного ниже места прежней нашей переправы; здесь больше рукавов, следовательно брод удобнее. По счастью, никогда нас не покидавшему, названная река незадолго перед тем порядочно сбыла, да и то в одном месте пришлось переходить на 4-футовой глубине. Вода была совершенно мутная от размываемой красной глины, которая, при высоком уровне реки, осаждается на низких ее берегах. Прежнего обилия орланов и чаек здесь теперь не нашлось, вероятно потому, что в мутной воде для птиц нелегко ловить рыбу. Кроме того, орланы (Haliaetus macei) большей частью улетели гнездиться на север. Впрочем, немногие из них еще остались, но промышляли другим способом, именно сопровождали иногда медведей, копавших пищух, и ловили этих зверьков, когда те выскакивали из своих нор.

От р. Салома мы направились в Цайдам прежним своим путем. Теперь голыки остались позади; поэтому ночные дежурства всем отрядом на две смены были отменены и ставились только парные часовые.

Местность, где мы теперь проходили, представляет, как уже говорено было в предшествовавшей главе, высокое плато, служащее разделом вод с одной стороны к верховью Желтой реки, а с другой текущих в Цайдам. Несмотря на летнюю пору, скудость цветущих трав и растительности вообще была поразительная. Даже на мото-шириких тибетская осока едва поднималась от земли. Там и сям на рыхлой почве встречались цветущие Cremanthodium plantagineum и маленькая генциана (Gentiana n. sp.); изредка попадался невзрачный прикрыт (Delphinium albocoeruleum), растущий кочками очиток (Sedum algidum) или прижатое к земле зонтичное; обильнее были лишь мелколепестник (Erigeron uniflorus) и Saussurea n. sp. по мото-ширикам. Затем большая часть долин и горных склонов стояли совершенно оголенными.

Цайдам уже приветствовал нас своей пылью, которая приносилась северными ветрами и иногда довольно густо наполняла атмосферу. Рядом с тем по утрам стояли морозы, а днем урывками шел снег. Однажды, именно 29 июля, разыгралась совершенно зимняя метель: снег сплошь покрыл землю; холод стоял такой, что даже средняя температура этого дня вышла ниже нуля (-0,5 °C). Но, как и прежде, замороженные и засыпанные снегом цветы не погибли: даже водяной лютик (Ranunculus aquatilis), тот самый, который растет в наших стоячих водах, благополучно цвел, лишь только растаивал лед на мото-шириках.

Приближение осени напоминали появившиеся в последней трети июля пролетные птицы – удоды (Upupa epops), которые попадались довольно часто, одиночный кроншнеп (Numenius major), замеченный еще 17 июля, и кулички (Тotanus ochropus, Tringa temminckii, Actitis hyppoleucus), изредка встречавшиеся в одиночку или небольшими стайками.

Перед выходом в долину Алак-нор-гола, в 8 верстах к югу от ключа Олон-булык, там, где еще при следовании в передний путь замечены были нами следы разработок золота, мы встретили теперь партию человек в 30 тангутов, занимавшихся этим промыслом. Прииск лежит перед прорывом через горный хребет небольшой речки, в которой вода бывает только летом в период дождей. Золотоносная почва состоит из песка с галькой известкового глинистого сланца; в боковых стенах ущелья залегает песчаник. Разработка производилась тангутами до невероятности примитивным способом. Почва копалась прямо с поверхности не глубже как на 2 фута. Орудиями для такой работы служили несколько маленьких деревянных лопат вроде нашего совка, главным же образом развороченные на широком своем конце рога дикого яка. Для промывки употреблялись небольшие (фута 2 в длину и от 1 до 11/2 футов в ширину) деревянные корытца. Их наполняли золотоносной почвой и ставили тут же в речку под наклонную струю воды, которая уносила песок и гальку, оставляя на дне лишь более крупные кусочки золота; мелкий золотой песок также уносился водой, да за ним не стоило и гоняться при обилии крупных зернышек. Тангуты показывали их нашему переводчику горстями, предлагая променять на серебро. По словам тех же тангутов, золота всюду много в Северо-Восточном Тибете. Например, на р. Ды-чю один рабочий (нужно заметить, весьма ленивый) может добыть в день от 7 до 8 золотников драгоценного металла. Так по крайней мере нас уверяли.

Переход через этот хребет. Из долины Алак-нор-гола нам пришлось опять переходить через хребет Бурхан-Будда. Употреблено было на это четверо суток – так долго по причине усталости верблюдов, а затем, чтобы подробнее ознакомиться с флорой самих гор. На первый день мы поднялись до перевала Номохун-дабан и здесь ночевали. Южный склон Бурхан-Будды теперь был так же бесплоден, как и весной; только в ущельях возле речек да в самом верхнем поясе вблизи россыпей встречались небольшие, скудные растительностью луговые площадки. Отличная ясная погода вполне благоприятствовала трудному для верблюдов подъему через названный перевал. Взошли мы на него утром 1 августа. Снегу не было вовсе по окрестным горам; лишь на самом перевале в защите от солнца лежал небольшой пласт того сугроба, по которому мы шли здесь в половине мая.

Альпийские луга на северном склоне Бурхан-Будды несколько лучше, хотя все-таки бедны и далеко не могут сравняться с теми же лугами Нань-шаня или соседних гор на верхнем течении Желтой реки. Всего нами теперь было собрано в альпийской области северного и южного склона пройденного перевала 30 видов цветущих растений, еще не бывших в гербарии нынешнего лета. Из них можно назвать: восемь видов Saussurea (S. medusa, S. tangutica, S. phaeantha, S. pygmaea, S. sorocephala? и еще три новых), весьма характерного растительного рода для Северо-Восточного Тибета; пять видов генцианы (Centiana falcata, G. Olivieri var., G. algida? C. tenella, G. detonsa?); три вида Cremanthodium (Cremanthodium plantagineum, C. humile, C. discoideum); Polygonum Bistorta var. [горец], местами сплошь растущая, камнеломка (Saxifraga unguiculata), скерда (Crepis glomerata), Pleurogyne spalhulata, лютик (Ranunculus affinisvar? Stracheyanus), красивый синий прикрыт (Aconitum rotundifolium), желтый и розовый мытники (Pedicularis lasiophrys, P. labellata).

Зверей в альпийской области теперь мы не встречали вовсе. Из птиц же, впервые за все лето, добыли новый вид, именно красного горного вьюрка, которого я назвал именем своего достойного помощника – Leucosticte Roborowskii.

Вместе с перевалом за Бурхан-Буддой круто изменился и климат: взамен недавнего холода и сырости теперь наступили сухость и тепло, все более усиливающиеся по мере нашего спуска ущельем Номохун-гола. Физиономия гор, относительно их растительности, также изменялась, хотя и не столько резко. Пониже альпийских лугов, в районе 131/2-121/2 тыс. футов горные склоны по ущелью, где мы теперь проходили, одеты были довольно сносными лугами, на которых растут злаки – овсянка (Festuca sp.) и мятлик (Роа sp.), лук (Allium Przewalskianum) и кустиками касатик (Iris sp.), в нынешнем году не цветший. Возле самой реки и на ближайших горных скатах вниз от 121/2 тыс. футов начинает попадаться дырисун (Lasiagrostis splendens), который вскоре становится обыкновенным растением узкой долины Номохун-гола.

В средней части того же ущелья, в полосе от 13 до 12 тыс. футов, редким насаждением лепится по скалам можжевеловое дерево (Juniperus pseudo Sabina), а по северным горным склонам нередко сплошь растут невысокие кусты курильского чая (Potentilla fruticosa). Но в общем горы здесь все-таки бесплодны. Лишь кое-где в узких ущельях, запертых сиенитовыми скалами, прокидывается на маленьких площадках лучшая растительность. В таких укромных уголках попадаются представители горной флоры верхнего течения Желтой реки, достигающие здесь своей западной границы, каковы: жимолость (Lonicera hispida) и горная лоза (Salix sp.); из трав же – валериана (Valeriana officinalis?), мытники (Pedicularis tornata, P. longiflora), бубенчики (Adenophora) трех видов и астрагал (Astragalus scythropus); по скалам растет нелекарственный ревень (Rheum spiciforme); кроме того, найдены были еще три вида Saussurea (S. pulvinata, S. Przewalskii? S. sylvatica?).

Ниже лесного и кустарникового района северный склон пройденной части Бурхан-Будды делается совершенно бесплодным. На голой, желтовато-бурой лёссовой почве, которою засыпаны здесь все горные породы, произрастают редкими кустиками лишь Reaumuria kaschgarica var. Pzrewalskii, Reaumuria songarica, бударгана (Kalidium caspium), Halogeton glomeratus, словом – растения пустыни, да и те встречаются всего чаще на ближайших к Номохун-голу горных скатах. Далее, возле самой реки и по соседним склонам гор растут: хармык (Nitraria Schoberi), сугак (Lycium chinense, L. turcomanicum), чагеран (Hedysarum multijugum), полынь (Artemisia n. sp.), Calimeris alyssoidos и Calimeris altaica [два вида астры] – все вниз от 111/2 тыс. футов абсолютной высоты. Отсюда же берега самого Номохун-гола нередко густо окаймлены саженными кустами балга-мото (Myricaria germanica var. squamosa), по которым вьется роскошный ломонос (Clematis orientalis var.). Кроме того, в узкой полосе орошенной почвы, в особенности возле ключей, встречаются небольшие площадки, густо заросшие травами, среди которых и в зарослях балга-мото найдены были теперь цветущими: астрагал (Astragalus adsurgens), генциана (Centiana barbata?), ежесемянка (Echinospermum sp.), очиток (Secdum Roborowskii), лактук (Lactuca tatarica, L. versicolor), лебеда (Chenopodium bryoniaefolium?), крестовый корень (Cnicus sp.), Saussurea crassifolia, Scorzonera divaricata, Acroptilon picris, наш обыкновенный тмин (Carum carvi), костер (Bromus japonicus), луговой ячмень (Hordeum pratense), сумочник (Capsella procumbens), полынь (Artemisia Sieversiana, Artemisia n. sp.); кое-где торчали мясистые стебли Gynomorium coccineum [циноморий], а на старых стойбищах густо росли наши же сорные травы – жеруха (Lepidium latifolium) и лебеда (Chenopodium album). Все это сопровождает берег Номохун-гола еще версты на две-три по выходе из гор, затем исчезает вместе с самой рекой, вода которой теряется в почве.

Птиц в пройденных горах встречалось, как и прежде, мало. Обыкновенны были лишь горные куропатки (Caccabis magna), стенолазы (Tichodroma muraria), сорокопуты (Lanius arenarius), белые плисицы (Motacilla paradoxa) и водяные дрозды (Cinclus kashmiriensis).

Продолжительная остановка в северной его окраине. Спустившись по Номохун-голу до выхода из гор, мы перекочевали в соседнее ущелье р. Хату-гол, где в это время паслись оставленные на складе наши верблюды. Место здесь было довольно прохладное (11 тыс. футов абсолютной высоты) и кормное; вода и топливо имелись в изобилии. Ради всего этого мы решили сами там устроиться, чтобы немного отдохнуть и обождать до второй половины или до конца августа, пока уменьшатся жары, а главное, пропадут мучающие скот насекомые, которые летом кишат по цайдамским болотам.

На складе нашем все оказалось благополучно. Целое лето казаки поочередно вдвоем караулили багаж в хырме Барун-засака, остальные пять человек жили с верблюдами в северной окраине Бурхан-Будды. Разбойники тангуты ни разу не осмелились напасть ни на склад, ни на наших верблюдов, хотя в окрестностях грабили монголов и даже убили несколько человек. Оставленные при складе верблюды отлично отдохнули и откормились. Таких имелось 50, остальные же 16, из числа пришедших теперь с нами, были утомленные и исхудалые. Требовалось приобрести еще хотя десяток хороших верблюдов, и с этой целью был командирован в Даба-сун и в ставку кукунорского вана урядник Иринчинов с тремя казаками. С ними же отправился обратно в Синин и китаец-переводчик, хорошо вообще служивший нам в Тибете. С этим китайцем мы послали теперь письма на родину через Синин и Пекин.

На новом стойбище мы провели две недели. Сначала занимались просушиванием собранных в Тибете коллекций и пополнением заметок о пройденном пути; казаки тем временем починяли износившиеся вьючные принадлежности, как равно одежду и обувь. Вскоре все это было кончено; затем мы отдыхали и благодушествовали, запасаясь силами на дальнейший путь. Великим наслаждением было теперь для нас чтение литературных книг, несколько которых привезли нам со склада. Казаки также читали народные книжки; вечером же утешались гармонией, песнями и даже иногда пляской. По утрам мы обыкновенно ходили на охоту, в окрестностях бивуака, за горными куропатками или подкарауливали грифов на издохшем недавно верблюде; кроме того, стреляли для коллекции пролетных жавороночков (Calandrella brachydactyla) и щевриц (Corydalla richardii). Ботанические экскурсии также очень мало доставляли добычи – раз, по бедности окрестной флоры вообще, а затем потому, что большая часть растительных видов уже окончила период своего цветения. Помимо балга-мото, в изобилии росшего по реке, и вообще растений, поименованных для нижней части ущелья Номохун-гол, теперь здесь были найдены: мышьяк (Thermopsis alpina), пижма (tanacetum n. sp.), несколько видов полыни (Artemisia pectinata, A. campestris, Artemisia n. sp.), подорожник (Plantago mongolica?), гвоздика (Silene conoidea), цапельник (Erodium Stephanianum), Pleurogyne brachyanthera, Kochia mollis [кохия].

Жителей вблизи нас не было, за исключением одного ламы, прикочевавшего к нашему бивуаку, чтобы без опаски пасти своих баранов и пользоваться остатками нашей кухни. У этого ламы мы купили в добавление к двум своим караульным собакам нового пса, который сразу заявил свои способности к путешествию. Именно отправился вместе с посланными покупать верблюдов казаками и прошел с ними в Даба-сун-гоби, следовательно за 200 верст от нашего бивуака. Там на бедного Дырму, так звали нового пса, напали злые собаки и порядком его погрызли. Во избежание новой трепки Дырма махнул один назад, нигде не сбился с пути, сделал даже безводный переход в 50 верст и на другие сутки явился благополучно к нашей стоянке. Впрочем, как оказывается, не одни псы предаются здесь столь дальнему бегству по диким пустыням. То же самое случается и с лицами прекрасного пола. Так, недавно владетель западноцайдамского Тайджинерского хошуна ездил в Пекин и оставил часть своей свиты в Ала-шане. Прельстившись тамошними красавицами, многие оставшиеся монголы женились и повезли потом новых жен в свой Цайдам. Здесь одна из алашанок, соскучившись по родине, тихомолком оседлала лошадь своего супруга и без всякого вожака махнула обратно. Беглянка была поймана лишь за 300 верст от места своего побега.

Иногда к нам приезжали монголы, которые караулят перевалы через Бурхан-Будда от разбойников тангутов или, как их здесь называют, оронгын. Лишь только завидят этих последних, караульные тотчас дают знать в Цайдам; там все прячутся, куда могут. Подобные караулы содержатся летом в главных ущельях Бурхан-Будды от обоих прилегающих к этим горам хошунов – Дзун-засака и Барун-засака. Кроме того, цайдамские монголы стараются кочевать в топких болотах, куда конным оронгынам трудно пробраться. Однако разбойники ежегодно грабят и убивают тех же монголов. Эти постоянные грабежи довели несчастных цайдамцев до того, что они при нас собирались подавать через сининского амбаня богдохану просьбу о дозволении переселиться на Алтай.

Предание о народе мангасы. В окрестностях нашего бивуака было засеяно монголами хошуна Барун-засак несколько десятин ячменя. Здесь же встречалось довольно много старых оросительных для полей канав (арыков), прекрасно устроенных, быть может, китайцами или каким-либо другим народом, некогда в этих местах обитавшим. По местному преданию, во времена Чингис-хана в нынешнем Цайдаме жил народ мангасы, занимавшийся, кроме скотоводства, и земледелием. Виденные теперь нами остатки арыков цайдамцы относят к тем временам, хотя это едва ли верно, ибо арыки, правда, местами выложенные камнем, не могли бы так долго и хорошо сохраниться, разве их потом возобновляли. Кроме того, жители Барун-засака уверяли нас, что недалеко от ставки их хошунного князя находятся развалины хырмы, некогда принадлежавшей тем же мангасы. Теперь эти развалины занесены песком и пылью, из-под которых цайдамцы достают кирпичи и пишут на них заклинания против оронгын. Дальнейшие предания относительно мангасы говорят, что последним правителем этого народа был Шара-гол-хан, имевший свою ставку в Южном Цайдаме, там, где ныне урочище Тенгелик. Когда, спустя немного, мы проходили через это урочище, то на полпути между ним и р. Номохун-гол (западным) встретили небольшую глиняную постройку квадратной формы с куполом наверху и входным отверстием внизу. Внутри этого помещения ничего не было; купол же оказался пробитым с одной стороны. Проводник объяснил нам, что здесь похоронен великий шаман древних мангасы. Этот шаман творил своими чарами много зла как китайцам, так и монголам. Тогда один святой лама превратился в хищную птицу и заклевал колдуна. Мангасы потеряли в нем свою силу, и их без труда покорил Гэсэр-хан.

Глава пятая Путь по Южному и Западному Цайдаму

[26 августа/7 сентября—18/30 ноября 1884 г. ]

Второй период путешествия. – Сборы и выступление в дальнейший путь. – Неожиданная задержка на р. Номохун-гол. – Климат августа. – Общий характер Южного Цайдама. – Переход до р. Найд-жин-гол. – Осенний пролет птиц. – Тайджинерский хошун. – Легенда о происхождении русских. – Следование к р. Уту-мурень. – Урочище Улан-гаджир. – Бесплодный район к северо-западу от него. – Наш здесь путь. – Погода за сентябрь и октябрь. – Таинственное урочище Гас. – Наше в нем пребывание. – Разъезд к Лоб-нору

Второй период путешествия. Исследованием северо-восточного угла Тибета закончился первый акт нынешнего нашего путешествия.[723] Дальнейший путь намечался теперь к западу в таинственное урочище Гас, о котором мы часто слышали в прежние свои странствования. Минувшей весной добавились новые сведения от дунган д. Бамба, сообщивших нам, что до последнего магометанского восстания их торговцы нередко ездили из Синина на Лоб-нор и далее. Часть предстоящего пути, именно по Южному Цайдаму от хырмы Дзун-засак до р. Найджин-гол, мы прошли в 1880 г. при возвращении из Тибета. Теперь решено было дойти до Гаса, устроить там новый склад и в течение зимы заняться исследованием окрестных местностей, к весне же перекочевать на Лоб-нор.

Сборы и выступление в дальнейший путь. Покинув долгую стоянку на р. Хату-гол, мы перешли к хырме Барун-засак и верстах в четырех от нее раскинули свой бивуак на хорошем, кормном для верблюдов месте, обильном ключевой водой. Сюда перевезен был весь остававшийся летом на складе багаж, и мы занялись новой его сортировкой по вьюкам. Работа эта продолжалась несколько дней. В особенности много было возни с разными мелочами и с окончательной укладкой собранных коллекций. Теперь нам приходилось таскать эти коллекции с собой до самого окончания путешествия.

Вскоре возвратился урядник Иринчинов и привел 13 верблюдов, купленных им с большим трудом, местами чуть не силою, ибо монголы боялись продавать. Теперь, за исключением издохших и брошенных верблюдов, налицо у нас имелось 75 этих животных; из них 64 были очень хорошими, вполне надежными для дальнего пути.

Относительно продовольствия мы также были обеспечены по крайней мере на полгода, за исключением лишь мяса, которое в жилых местах можно было добыть покупкой баранов, в безлюдных же – охотою. Только для корма предстоящей зимой лошадей едва-едва могли купить 8 пудов ячменя. Мы предлагали Барун-засаку и его подданным, у которых имелись запасы этого зерна, променять нам на лишнюю дзамбу, привезенную еще весной из г. Донкыра, по два мешка дзамбы на один мешок зерна. Однако здешние выжиги-монголы, привыкшие драть с богомольцев, не соглашались на такое условие, ни на продажу ячменя, рассчитывая даром попользоваться запасом, который мы не могли весь забрать с собой. Тогда, чтобы не давать потачки, я приказал высыпать лишнюю дзамбу в ближайшее болото. На другой день те же монголы охали и ахали, что упустили столь выгодную для себя сделку.

26 августа двинулись мы в новый путь. Сначала прошли мимо хырмы Дзун-засак, а затем направились к западному Номохун-голу. До этой реки расстояние от Дзун-засака равняется 60 верстам. Торная тропинка вьется по зарослям тамариска и хармыка; иногда выдаются болотистые, образуемые подземными ключами, площади, поросшие мелким тростником и довольно сносным подножным кормом. За исключением таких мест, почва всюду – лёссовая глина пополам с солью, притом высохшая словно камень, так что даже звенит под ногами. Для животных беда ходить по такой земле, тем более во время летней жары. Теперь же еще стояла таковая, несмотря на порядочные (до -7,5 °C), впрочем случайные, как нам говорили туземцы, ночные морозы.

Неожиданная задержка на р. Номохун-гол. Быть может, от сказанных причин, а быть может, и от чего другого, наши верблюды по пути к Номохун-голу вдруг начали заболевать особенной болезнью, известной монголам под именем хаса [ящур]. Ей подвержены здесь и в Монголии, кроме верблюдов, рогатый скот и бараны, но лошади так не заболевают. Наружным образом названная болезнь выражается в опухоли ступни и нижней части голени всех четырех ног животного; внутри у него в это время жар; аппетит, однако, не совсем пропадает, разве при сильной степени заболевания; в таком случае изо рта иногда идет пена. Болезненный период продолжается от одной до двух или трех недель, смотря по напряженности болезни, возрасту и силе животного; притом в жаркую погоду хаса вообще бывает упорнее. Проходит эта болезнь или без всяких последствий, кроме временной слабости, или, при сильной степени развития, у болевшего верблюда сходят подошвы лап, а у баранов и рогатого скота копыта; изредка животное даже издыхает. Сама болезнь, как говорят, заразительна. Рациональных способов лечения хасы монголы не знают. Нам советовали прокалывать опухшие ступни и выпускать оттуда кровь; держать верблюдов больными ногами по нескольку часов в холодной воде; поить и кормить тех же верблюдов через трое суток; давать больным животным отвар заячьего мяса или гороховой муки; наконец, окуривать их дымом сушеной рыбы. По нашему же опыту всего лучше предоставить болезнь ее собственному течению, только не вьючить в это время верблюдов и пасти их на мягкой почве. К счастью, таковая именно и нашлась на Номохун-голе.

Здесь нежданно-негаданно нам пришлось провести 18 суток, ибо после первого появления хасы в течение нескольких дней в нашем караване заболели 54 верблюда. Нечего и говорить, насколько это перепугало нас, тем более что новых верблюдов достать было негде; следовательно, от того или другого исхода верблюжьей болезни вполне зависело наше дальнейшее путешествие. Почти одновременно с нами та же болезнь постигла большой тангутский караван, который на 2000 яках шел из Тибета в Синин. Теперь этот караван стоял близ Дулан-кита и в Дабасун-гоби, ожидая, пока выздоровеют вьючные яки. Кроме того, по сообщению монголов, хаса появилась и в хошунах Восточного Цайдама. Однако от всего этого нам становилось не легче. Даже при благоприятном исходе болезни верблюдов мы все-таки теряли более полумесяца лучшего для путешествия осеннего времени и вместе с тем опаздывали своим приходом в Гас. Но иного исхода не было – приходилось покориться необходимости и терпеливо ждать. Местность, где мы теперь бивуакировали, была та самая, которую мы посетили почти в ту же пору года в 1879 г..[724] Как тогда, так и теперь мы встретили здесь засеянные монголами поля ячменя, всего около 20 десятин. Обработка земли отвратительная, но ячмень, благодаря прекрасной лёссовой почве, намытой Номохун-голом, и обильному орошению арыками из той же реки, родится очень хороший – высокий, густой и с крупным колосом. Эти пашни расположены вблизи глиняных стен пустой хырмы Номохун-хото. По новым сведениям, названная хырма была выстроена здесь для китайского гарнизона, который, однако, не мог долго удержаться против нападений голыков. По уходе китайцев монголам достались поля, довольно обширные и хорошо обработанные, но теперь до крайности запущенные.

Благодаря достаточному орошению в описываемой местности, т. е. на нижнем Номохун-голе, развивается несколько лучшая, по крайней мере для Цайдама, растительность. Тамарикс (Tamarix Pallasii) является здесь деревом от 20 до 25 футов высотой – при толщине у корня своего корявого ствола от 1 до 11/2 футов; кроме того, здесь же обилен хармык (Nitraria Schoberi) и три вида сугака (Lycium chinense, L. ruthenicum, L. turcomanicum). Ближе к наружной окраине этих сопровождающих реку зарослей, на более соленой почве, в изобилии растут: белолозник (Eurotia ceratoides), чагеран (Hedysarum multijugum) и ломонос (Clematis orientalis var.); из трав же – Saussurea crassifolia [соссюрея], Kochia mollis, Kochia scoparia var. [кохия], Salicornia herbacea [солерос], Suaeda salsa [шведка солончаковая], Salsola kali и еще четыре или пять видов солянок. На засеянных ячменем полях, в особенности по арыкам, роскошно развиваются те же, что и у нас, сорные для хлеба травы:[725] костер (Bromuus japonicum), острица (Asperugo procumbens), осот (Sonchus oleraceus), лебеда (Chenopodium album), воловик (Lycopsis sp.), ежесемянка (Echinospermum sp.), Acroptilon picris, лактук (Lactuca tatarica), крестовник (Senecio resedifolius), спорыш (Polygonum aviculare), жеруха (Lepidium latifolium), крестовый корень (Cnicus sp.) и полынка (Artemisia maritima? A. Sieversiana); четыре последние вида растут преимущественно по старым пашням. Кое-что из названной флоры попало в наш гербарий, который мы теперь и закончили для нынешнего года. В этом гербарии считалось 542 растительных вида.

Ввиду продолжительной стоянки на Номохун-голе бивуак наш был устроен здесь более тщательно. Палатки помещались, первый раз за все нынешнее лето, в тени высоких кустов тамариска, багаж уложен был в порядке, кухня отведена поодаль. Чтобы иметь воду не столь грязную, какая текла в ближайших арыках, иногда же вовсе в них пропадала, когда поливали дальние поля, казаки выкопали несколько ям, глубиной около сажени. Эти ямы наполнялись из тех же арыков водой, которая здесь хорошо отстаивалась, хотя обыкновенно держалась не дольше суток, вследствие просачивания в почву. Лишь спустя немного, когда осевшая лёссовая муть покрыла стенки и дно наших импровизированных колодцев, вода в них стала держаться подольше.

Охотничьи экскурсии в ближайших окрестностях бивуака мало доставляли добычи для зоологической коллекции. Из оседлых и гнездящихся птиц достаточно было лишь саксаульных соек (Podoces hendersoni), сорокопутов (Lanius isabellinus), славок (Sylvia minuscula), Rhopophilus deserti [кустарница], полевых воробьев (Passer montanus) да фазанов (Phasianus vlangalii) на полях ячменя. Этих фазанов мы били специально для еды, ибо они, как и другие местные птицы, находились еще в сильном линянии и на чучела не годились. Осенний пролет, несмотря на горячую его пору, был весьма бедный. В значительном лишь количестве летели, в первой трети сентября, те же птицы, что и в августе, – удоды (Upupa epops), белые плисицы (Motacilla baikalensis) и жавороночки (Calandrella brachydactyla); водяные породы вовсе не показывались; другие же пернатые являлись обыкновенно лишь единичными особями. Удачно только мы добыли теперь целый десяток экземпляров красивого маленького голубка (Turtus humilis), очень редкого в Центральной Гоби. Рыбы в нижнем Номохун-голе не было вовсе. Из пресмыкающихся же найден здесь только один вид ящерицы – Phrynocephalus roborowskii n. sp., общий для всего Южного Цайдама.

Сюда пришли теперь по ежегодному своему обычаю медведи (Ursus lagomyiarius) из Тибета, специально на ягоды хармыка. Косолапый зверь объедается этими ягодами в продолжение двух осенних месяцев и затем возвращается на зимнюю спячку в Тибет; вероятно, также залегает и в окрайних к Цайдаму тибетских горах. Монголы сильно боятся этих медведей, иногда даже укочевывают от их близкого соседства или угоняют зверя верхами в другое место; стрелять же не решаются. Во время нынешней нашей стоянки на одного из солдат, пасших верблюдов, монголы нагнали, таким образом, медведя на несколько шагов, и зверь был убит из берданки. За неделю перед этим казаки убили еще одного медведя, до того занявшегося ягодами хармыка, что охотники подошли к нему близко вовсе не замеченными. Однако в нынешнем году медведи в Цайдаме пробыли недолго, только до конца сентября, ибо ягоды хармыка рано осыпались вследствие августовских морозов.

Свободное от экскурсии, охоты и других занятий время посвящалось чтению, которое, как я уже говорил, доставляет здесь большое наслаждение; да притом мы заметили, что память, напряженно не работающая в пустынях, отличается особенной впечатлительностью. Среди однообразно протекавших дней большим праздником для нас был приезд посланца сининского амбаня с письмами, высланными из Пекина еще 19 мая; из России же эти письма были отправлены семь-восемь месяцев тому назад. Вместе с тем мы получили от пекинского посольства немного газет. К сожалению, из них мы узнали, что мало доброго творится на белом свете.

Томительное пребывание наше на р. Номохун-гол продолжалось, как выше сказано, 18 суток. Заболевшие верблюды через неделю начали выздоравливать и наконец поправились настолько, что можно было продолжать путь. У семерых сошли подошвы лап, и мы променяли монголам этих верблюдов на лошадей. Последних теперь имелось в нашем караване 19, верблюдов же 67. Однако большую часть наших верблюдов еще нельзя было вьючить, пока они не окрепнут после болезни. Ввиду этого мы наняли у монголов Дзун-засака 45 лошадей, чтобы перевезти на них часть вьюков (главным образом продовольствие) в урочище Галмык, лежащее в 145 верстах к западу от Номохун-гола.

Погода во все время нашего здесь пребывания стояла отличная – ясная и очень теплая. Кстати вспомним и о погоде минувшего августа.

Климат августа. Первая половина этого месяца (до 18-го числа) проведена была нами в северной окраине Бурхан-Будды, на абсолютной высоте 11 тыс. футов; вторая – в котловине Цайдама, при абсолютной высоте около 2 тыс. футов ниже. Отсутствие атмосферных осадков, почти постоянно ясная погода, резкие контрасты между морозами ночью и жарами днем, частые затишья и огромная сухость воздуха – вот характерные черты климата описываемого месяца. Действительно, погода сразу круто изменилась, лишь только 1 августа мы перевалили с плато Тибета через Бурхан-Будду к Пайдаму. Вместо прежних каждодневных дождей или снега теперь, в течение всего августа, дождь только моросил три раза, да и то лишь в северной окраине Бурхан-Будды; в цайдамской же равнине дождя не падало вовсе. Его не было здесь ни разу в течение всего лета, по словам казаков, карауливших наш склад. Между тем не только на весьма близком Цайдаму плато Тибета, но даже и на более удаленном Куку-норе летом падают обильные дожди, приносимые, как показали наши настоящие и прежние наблюдения, юго-западным муссоном Индийского океана. В Цайдаме, именно в восточной его части,[726] эта влага осадиться не может вследствие сильного нагревания обширных солончаковых или песчано-галечных равнин.

Результатом отсутствия атмосферных осадков во всем Цайдаме является летом крайняя сухость воздуха и постоянно почти безоблачное небо, хотя атмосфера всегда более или менее бывает наполнена лёссовой пылью, поднятой довольно частыми и сильными (как сообщали караульные казаки) ветрами. Жара здесь также в это время очень велика, и солончаковые болота (за исключением ключевых) к началу осени совершенно высыхают.

В августе, при тихой и ясной погоде, днем также всегда было жарко на солнце, хотя при наблюдениях в 1 час пополудни термометр в тени ни разу не показывал выше +23 °C. В тихие, ясные ночи постоянно случались морозы до -3 °C в первой и до -7,5 °C в последней трети описываемого месяца. Словом, климат является вполне континентальным. Ветры дули слабые, преимущественно с запада и северо-запада;[727] четыре раза случались ветры более сильные и однажды была буря; затишье стояло нередко. Гроз в продолжение августа не замечено. Сухость воздуха постоянно была очень велика. Ясных дней в течение описываемого месяца считалось 22, да кроме того три дня были ясны наполовину; по ночам же облачность случалась чаще.

Общий характер Южного Цайдама. Южный Цайдам, по которому лежал теперь наш путь, представляет собой обширную солончаковую котловину, протянувшуюся верст на 400 от востока к западу при средней ширине около сотни верст.[728] Вся эта площадь несомненно бывшая, притом сравнительно недавно, дном обширного озера, поднята на одинаковую абсолютную высоту, около 9 тыс. футов. Ее окаймляют на юге окрайние горы Северного Тибета; на востоке западные продолжения некоторых хребтов верхней Хуан-хэ; на севере и западе обширный пустынный район того же Цайдама. С пограничных южных и частью восточных хребтов сбегают речки, обыкновенно теряющиеся в почве при выходе из гор. Только три из них, более значительные – Баян-гол, Найджин-гол и Уту-мурень, – протекают внутрь описываемой котловины и образуют на своих устьях небольшие соленые озера. Впрочем, местные монголы ныне говорили нам, что три названные речки образуют посредине южноцайдамских солончаков общее довольно обширное оз. Дабасун-нор, которое увеличивается и уменьшается в своих размерах, смотря по притоку воды,[729] зимой же не замерзает вследствие большой солености. Насколько это сведение верно, сказать трудно.

Но и терявшиеся при выходе из гор речки не пропадают для Цайдама бесследно. Пробравшись под землей через покатую равнину, сопровождающую, как обыкновенно в Центральной Азии, подножие горных хребтов, эти речки выходят снова на поверхность почвы в виде ключей более или менее значительных и частых. Такие ключи, промывая излишнюю соль и доставляя влагу окружающей почве, образуют сравнительно лучшие болотистые площади,[730] поросшие, как уже было говорено, тростником, колосником (Elymus), осокой, местами злаком (Alopecurus longiaristatus), вообще сносным подножным кормом. На этих только болотах и возможно пасти свои стада местным монголам. Изредка те же ключи располагаются вдоль по сухим речным руслам, которые летом, при сильных в горах дождях, временно превращаются в настоящие реки.[731]

Орошенная подземной водой небольшая часть южноцайдамской котловины обозначается, помимо ключевых болот, зарослями кустарников, главным образом тамариска и хармыка; реже встречаются здесь кендырь и сугак; травы между этими кустами нет вовсе, кроме мелкого тростника, да и то не везде. Такая сравнительно лучшая в Цайдаме площадь тянется вдоль покатой от южных гор бесплодной глинисто-песчаной и галечной равнины лентой верст на 10-15-20 в ширину К северу от нее залегают голые солончаки, наполняющие собой все остальное пространство цайдамской котловины. В большей части этих солончаков, вероятно, никогда не ступала нога человека. Поперечные пути имеются лишь в крайней восточной и крайней западной части описываемой котловины. Западный путь ведет с р. Уту-мурени в ур. Сыртын. По словам монголов, здесь приходится итти два дня (60–70 верст) поперек голых, сильно взъерошенных солончаков; воду и дрова необходимо брать с собой; местами соль стоит на пути кубами в 5–6 футов высотой. Вообще весь Цайдам богат так солью, как ни одна из других местностей Центральной Азии.

Переход до р. Найджин-гол. Наняв, как было выше сказано, у монголов Дзун-засака 45 лошадей под вьюк до р. Найджин-гол, мы отправили туда утром 15 сентября этот караван. В конвой было назначено шесть казаков. В тот же день после полудня выступили сами, завьючив неболевших верблюдов и более сильных из выздоровевших. Как обыкновенно после долгой стоянки, сначала вьюки не ладились, так что мы прошли в первый день только пять верст до главного русла Номохун-гола. Здесь воды не оказалось, но поздно вечером она пришла из гор. В ту же ночь поднялась сильная западная буря, наполнившая воздух тучами пыли и песка. После недавних жаров сразу стало прохладно, даже холодно, ибо на следующий день несколько раз моросил снег; на горах же Бурхан-Будды этот снег выпал до самого их подножия. Вообще осень, видимо, наступала, о чем свидетельствовали также пожелтевшие листья кустарников и засохший тростник на болотах.

Подвигаясь весьма тихо, чтобы не утруждать слабых еще верблюдов, мы употребили девять суток на переход до Найджин-гола. Местность по всему пути была отвратительная: сплошная равнина, поросшая тамариском и кое-где хармыком; иногда выдаются здесь непокрытые кустарником площади, на них часто растет мелкий тростник, реже кендырь; изредка встречаются ключи, вода которых почти всегда более или менее соленая. Почва – сплошь солончаковая глина, твердая как камень; кое-где соль залегает и в чистом виде среди голых солончаков. По всему пути вьется узкая тропинка, довольно хорошо наезженная. Без такой тропинки пройти здесь невозможно; трудно также и без вожака, ибо поперечные, ведущие к кочевьям, тропинки нередко пересекают главную. Жителей по нашему пути нигде не было. Они откочевали в стороны из боязни разбойников, которые грабят в Цайдаме всего более осенью.

На четвертые сутки после бури, круто переменившей ясную и жаркую летнюю погоду на прохладную и (сначала) облачную осеннюю, нам пришлось испытать большую в Цайдаме редкость, именно сильный дождь, который шел с полуночи до рассвета. Этот дождь так размочил солончаковую глину, что итти сделалось весьма трудно – верблюды скользили и падали, к нашим же сапогам липли тяжелые куски грязи. Едва доползли мы до Найджин-гола, куда казаки с караваном лошадей пришли тремя сутками ранее. Общий наш бивуак был устроен теперь на р. Дульцин-гол, составляющей рукав Найджин-гола и теряющейся в солончаках. Долина этого рукава, там, где мы стояли, имела с полверсты ширины, поросла кустарником балга-мото и изобиловала ключами. Кроме фазанов (Phasianus vlangalii), здесь в изобилии водились зайцы (Lepus sp.); в лёссовых же обрывах (20–30 футов высотой), обставляющих бока названной долины, держались филины (Bubo sp.). Сама река Найджин-гол протекает двумя, вскоре, впрочем, соединяющимися рукавами; первый из них лежит западнее Дульцин-гола в расстоянии одной версты, а второй верстах в трех еще далее. Оба эти рукава по величине почти равны и имели при средней воде от 10 до 12 сажен ширины, глубину же на бродах в 2 фута. Судя по береговым наносам вода во время прибыли повышается здесь на 3–4 фута. Кустарников на описываемых рукавах нет. Рыбы в них много, так что западный рукав носит местное название Загасун-гол, т. е. «рыбья река». Впрочем, мы нашли здесь лишь один вид расщепохвоста (Srhizopygopsis eckloni n. sp.), встреченный при третьем путешествии в р. Шуга на плато Тибета; в ключах же добыли два вида гольца (Nemachilus stoliczkai, N. chondrostoma n. sp.) и два вида губача (Diplophysa dispar n. sp., D. scleroptera n. sp.). На левом берегу обоих рукавов Найджин-гола находятся небольшие пашни монголов тайджинерского хошуна. Эти монголы живут также в урочище Галмык, которое лежит на западной стороне вышеописанной реки и представляет собой обширную, более 30 верст от востока к западу, болотисто-солончаковую площадь, изобилующую ключами и поросшую мелким тростником.

Осенний пролет птиц. С прибытием на р. Найджин-гол, т. е. в конце сентября, уже почти окончился осенний пролет птиц для здешних местностей. Этот пролет, как выше было говорено, отличался большой своей бедностью. То же самое наблюдалось нами в Цайдаме и в 1879 г. Тогда, в августе, замечено было 28 пролетных видов, в сентябре 10.[732] Ныне в августе наблюдалось на пролете 18 видов пернатых, а в сентябре 15. Из этого общего числа только пять видов – жавороночки (Calandrella brachydactyla), удоды (Upupa epops), белые плисицы (Motacilla baikalensis), серые и малые журавли (Grus cinerea, Grus virgo) – летели в большем количестве; остальные же являлись в ничтожном числе или даже единичными, быть может, заблудившимися экземплярами. Пролетных гусей и лебедей вовсе не было видно; утки показывались как редкость, в одиночку, или маленькими стайками на немногих речках и на более обширных ключевых болотах. Из голенастых несколько чаще замечены ржанки (Charadrius xanthocheilus) да вышеназванные журавли, которые с 18 по 25 сентября большими стадами высоко, не останавливаясь, неслись к югу и, вероятно, за один мах перелетали через весь Тибет.[733]

Впрочем, не для одних только журавлей, но вообще поспешность составляет в Центральной Азии характерную черту пролета как весеннего, так даже и осеннего. Притом пролет осенью начинается рано – с первых чисел августа. Обусловливается все это невыгодными физико-географическими условиями здешних пустынь, где очень мало, часто вовсе нет мест, удобных для покормки и отдыха, а климат также крайне неблагоприятен. С другой стороны, ничтожный пролет в Цайдаме зависит от невыгодного положения этой страны в глубине Центральной Азии. Сюда птицам, проводящим лето в нашей Сибири, вовсе не дорога, ибо они должны лететь поперек самых диких частей Гоби и Тибета. Вот почему, за немногими исключениями, пернатые странники направляются, как показали наблюдения наших путешествий, или восточнее на Ордос и Ала-шань, или далеко западнее – частью (водяные) на Лоб-нор, гораздо же более к верховьям Тарима. Средина Гоби и прилежащие к ней с юга также средние части Тибетского нагорья остаются для пролетных птиц запретной страной, куда в общем попадают или сильные летуны (хищники, журавли, турпаны), или неопытные и заблудившиеся экземпляры.[734]

Тайджинерский хошун. Тайджинерский хошун, о котором было упомянуто выше, занимает большую часть Цайдама и весь Цайдам Западный[735] с урочищем Гас, даже несколько далее. Словом, этот хошун своей площадью превосходит остальные четыре цайдамских хошуна, вместе взятых. Однако число жителей в нем незначительно, всего около 500 семейств. Хотя эти монголы, равно как и прочие цайдамцы и кукунорцы, по своему происхождению принадлежат к племени олютов, но по наружному типу отличаются от своих собратий. Тайджинерцы нередко напоминают тюркский тип, в особенности те индивидуумы, у которых хорошо растут усы и борода. Такая закваска тюркской крови могла произойти от помеси с лобнорцами или другими туркестанцами; с ними до дунганского восстания сношения здесь были частые. Сами тайджинерцы объясняли нам, что их предки жили на Куку-норе, откуда ушли под начальством восставшего против китайцев Данджин-хун-тайджи или просто хун-тайджи.[736] Этот последний направился сначала через Курлык и Сыр-тын в Са-чжеу, взял и разграбил названный город. Затем через Гас пошел на Лоб-нор и далее к Турфану, в котором поселилась часть его сподвижников. Они приняли магометанство, равно как и сам хун-тайджи; о дальнейшей судьбе его неизвестно. Во время движения к Лоб-нору около сотни спутников того же хун-тайджи остались на жительство в Западном Цайдаме и были вновь приняты в китайское подданство. Их начальник получил титул засака, а хошун стал называться по имени хун-тайджи – Тайджинерским.

Однажды мы купили здесь масла и, когда упрекнули продавцов в том, что это масло полно шерсти и грязи, то они, не задумавшись, отвечали: «Нужно жить, как велит бог: он посылает грязь, ее следует и принимать. Хороший, праведный кочевник должен в течение года съесть фунта три шерсти от своих стад, а земледелец-китаец столько же земли со своего поля». Женщины тайджинерцев далеко не целомудренны, в особенности пастушки, которые нередко делаются матерями, имея лишь 13 или 14 лет от роду.

В тот же хошун, лет 30 тому назад, пришли из Тибета около 30 семейств длинноволосых тангутов. Они стали кочевать в горах на верховьях Уту-мурени, держали стада яков и баранов, вели себя мирно. Прожив лет десять, ушли обратно в Тибет. По другим сведениям, восемь палаток этих тангутов живут на занятых местах и поныне. Так, в глубине Азии, до сих пор еще шляются мелкие орды с одного места на другое.

Легенда о происхождении русских. Интересную сообщили нам тайджинерские монголы легенду о происхождении русских. Впрочем, под этим именем, быть может, разумелись все вообще европейцы. Из них монголы знают только русских, как своих пограничных соседей. Поэтому людей разных европейских национальностей те же номады зовут общим именем «орос-хун», т. е. русский человек. «В давние времена, – говорили теперь нам, – жил где-то в Центральной Азии, отшельником в пещере, добродетельный лама, проводивший, вдали от людей, все свое время в молитвах к богу. Случайно к тому же месту прикочевала семья номадов, состоявшая из старухи матери и ее дочери. Дочь эта, пасши свой скот, наткнулась на пещеру, в которой жил святой лама, бывший в это время больным. Сострадательная девушка принесла больному кислого молока, но лама не хотел вкусить подобной пищи. Наконец, уступая просьбам девицы, съел принесенное молоко и продолжал питаться им каждый день, пока не выздоровел. Затем, в благодарность за свое спасение, лама женился на доброй девушке. Когда об этом узнал царь той страны, то послал войско убить ламу, совершившего для своего звания великий грех женитьбы. Лишь только войско начало приближаться к жилищу ламы, этот последний нарвал метелок тростника и обтыкал ими вокруг своей юрты. Затем, помолившись богу, превратил все эти метелки в воинов, которые побили царское войско. Разгневанный царь послал другую рать, а за ней и третью, но все они также были побиты, ибо сотворенные молитвами ламы воины в свою очередь ломали метелки тростника и превращали их в людей, так что в непродолжительном времени у святого ламы составилось войско многочисленное. После побития третьей рати царь оставил в покое ламу; но этот последний не пожелал более жить на земле и улетел на небо в верхнее отверстие своей юрты с дымом очага. Оставшейся жене своей лама предоставил править сотворенным из тростника народом, от которого и произошли русские. У них, поясняли рассказчики, тело белое и волосы нередко русые, потому что стебли тростника желтоватые, а метелки лишь немного темнее».

Следование к р. Уту-мурень. Нанятые у Дзун-засака монголы с вьючными лошадьми были отпущены обратно по приходе нашем к Найджин-голу. Оставил я лишь на время при себе того переводчика, который недавно привез нам письма из Синина. Этот переводчик, родом дунганин, был весьма услужлив и полезен при сношениях с туземцами. От своего амбаня он имел поручение, помимо доставки писем, съездить на р. Ды-чю в кумирню Ням-цу и разузнать там, кто именно нападал на нас в Тибете. Вероятно, сининский амбань опасался официальной жалобы с моей стороны и желал подробно разузнать дело, чтобы впоследствии «отписаться».

Названный переводчик отправлен был теперь вперед на р. Уту-мурень заготовить там для нас вожака на дальнейший путь и купить на продовольствие баранов. Вслед за тем двинулись и мы, завьючив своих верблюдов, которые почти совсем оправились после недавней болезни. Только еще у семерых стали сходить подошвы лап, и эти верблюды пресмешно шлепали своими ногами, словно шли в калошах. Экспедиционные казаки ехали теперь на лошадях, за исключением лишь головного вожака каравана, каковым при всех экспедициях был у меня старший урядник Иринчинов. Много, очень много услуг оказал этот человек делу наших путешествий и, как бурят родом, незаменим был при сношениях с монголами.

Пройдя по южной окраине болотистого урочища Галмык, мы снова вошли в полосу кустарников, по которым и лежал наш путь до р. Уту-мурень. Расстояние здесь 177 верст. Общий характер местности тот же, что и прежде, почва та же. Только хармык и тамариск еще хуже – корявее и реже рассажены. Зато попутные ключи были обильнее водой, правда, солоноватой, но на вкус не противной. Местами по этим ключам рос тростник, в котором во множестве держались фазаны. Охотились мы за ними весьма усердно, и мне случалось убивать в продолжение нескольких часов, притом без легавой собаки, до пятидесяти экземпляров. Старые самцы были очень жирны, но еще не вполне вылиняли. Фазанами продовольствовался теперь весь наш отряд.

Общее восточно-западное направление нашего пути изменилось с Найджин-гола на северо-западное или, правильнее, западо-северо-западное. Окрайние горы с юга по-прежнему стояли высокой крутой стеной; только расстояние до этих гор теперь несколько увеличилось. На этой расширенной площади ближе к р. Уту-мурень высилась небольшая горная группа Хоргоин-ула, с запада много занесенная песком.

Погода во время нашего пути стояла довольно хорошая – в конце сентября облачная, в начале же октября ясная. Дневное тепло доходило до +15,2 °C в тени; ночные морозы до -12,9 °C. Пыль более или менее наполняла атмосферу. В особенности в конце сентября эта пыль бывала так густа, что высокие окрайние горы иногда чуть виднелись. Как эта пыль, так и общий равнинный характер местности сильно затрудняли съемку, ибо не на что было ориентироваться. Приходилось орудовать компасом и иногда довольствоваться только направлением собственной тени; буссолью же делались засечки гор и их выдающихся мысов.

1 октября мы заменили свою палатку войлочной юртой, уцелевшей еще от прошлой зимы. В юрте гораздо теплее и удобнее во время холодов; несносно только ежедневно ставить и разбирать это жилье во время пути. Для казаков на Уту-мурени была куплена также юрта, но весьма плохая; притом в ней могла помещаться лишь половина экспедиционного отряда; остальные казаки провели зиму в палатке.

Наконец, 7 октября, мы пришли к р. Уту-мурень, которая, по новым сведениям, сколько кажется, более достоверным, вытекает из снеговой группы Харза в хребте Марко Поло на Тибетском нагорье.[737] По пути в горах и у подножия их в цайдамской равнине Уту-мурень пополняется водой многих ключей, а затем в северо-восточной части урочища Улан-гаджир принимает слева р. Батыганту. Эта последняя берет свое начало также в окрайних тибетских горах на обширной, залегающей между двумя параллельными хребтами, высокой долине Цаган-тохой. Здесь, как нам говорили, много ключей и прекрасные пастбища, на которых летом пасется монгольский скот из Улан-гаджира.

В среднем своем течении Уту-мурень, там, где мы ее переходили, гораздо меньше Найджин-гола. Она имеет всего от 2 до 3 сажен ширины и, при малой воде, глубину 1–2 фута; течение очень быстрое, вода светлая; ложе реки врезано в почву на сажень, иногда более. Летом, во время дождей в горах, вода в описываемой речке много прибывает и, по словам монголов, делается красной от размываемой глины. По тем же сведениям, Уту-мурень течет от Улан-гаджира еще верст 50–60 к северо-востоку и затем впадает в оз. Дабасун-нор.

Из рыб в описываемой реке мы добыли только один вид губача (Diplophysa dispar n. sp.), а в ключах Улан-гаджира нашли два вида гольца (Nemachilus stoliczkai, N. chondrostoma n. sp.).

Урочище Улан-гаджир. Не один раз вышеупоминавшееся урочище Улан-гаджир лежит на левом берегу той же Уту-мурени и протягивается от юго-востока к северо-западу верст на 50. Название его в переводе означает «красный гриб» и дано описываемому урочищу потому, что на южной стороне часто встречаются невысокие, по мнению монголов, на грибы похожие, бугры из песка и лёссовой глины. По своему характеру Улан-гаджир совершенно походит на Галмык, подобно которому образуется подземной водой, вероятно отделяющейся от Уту-мурени и ее притока Батыганту. Вся площадь описываемого урочища изобилует ключами, обыкновенно глубоко (от 5 до 7 футов) бьющими из-под земли, и имеет болотисто-солончаковую почву, поросшую всего более низким тростником; возле же ключей, вода которых большей частью солоноватая, этот тростник выше и гуще. Абсолютная высота местности почти одинакова, как и для всего Южного Цайдама, именно 8800 футов. Пастбища в Улан-гаджире довольно хороши, в особенности вблизи Уту-мурени; поэтому здесь всегда живут монголы. Есть даже две небольшие глиняные хырмы, но они лежали в стороне от нашего пути. По дальности расстояния разбойники оронгыны приезжают грабить в Улан-гаджир лишь изредка и перед нашим сюда приходом три года сряду не появлялись.

От близко лежащих при выходе из гор ущелий pp. Уту-мурень и Батыганту, вплоть до Улан-гаджира, следовательно, верст на 25, расстилается совершенно бесплодная равнина с почвой из лёссовой глины, песка и гальки. Летом, во время сильных дождей, в горах вода бежит по всей этой равнине; тогда пути здесь нет. Нельзя также пройти с караваном и по самому Улан-гаджиру, пока болота не замерзнут. Вообще поздняя осень, которая теперь уже наступила, может считаться единственным лучшим временем для путешествия по всему Южному Цайдаму. Весной и летом пройти с верблюдами здесь почти невозможно – болота топки, жарко, гибель мучающих насекомых; зимою вьючным животным также трудно, ибо корм на ночлегах уже съеден местным скотом.

Из Улан-гаджира ведут два пути: один путь в урочище Гас, другой в урочище Сыртын. Этот последний, о котором было упомянуто выше, направляется, как говорили нам монголы, вниз по Уту-мурени до ее устья, затем обходит оз. Дабасун-нор и пересекает урочище Махай.

В Улан-гаджире мы провели пять суток. Местные монголы, сведав о скором прибытии к ним нашей экспедиции, откочевали в стороны и попрятались со своими стадами, так что их едва можно было разыскать. Однако, видя, что мы дурного не делаем, вскоре возвратились на прежние свои места. С помощью сининского переводчика мы купили у тех же монголов 60 баранов, юрту для казаков, немного масла и променяли трех усталых лошадей на свежих. Гораздо затруднительнее было отыскать проводника на дальнейший путь в Гас. Однако и это самое важное для нас дело уладилось после настоятельных с нашей стороны требований и при содействии того же сининского переводчика. Последний был вознагражден за свои услуги и отправлен обратно.

В Улан-гаджире (на берегу Уту-мурени) удалось сделать астрономическое определение широты и долготы, так что место это хорошо теперь установлено по географическим координатам. Широта получилась равной 36°55,8; долгота же вышла 93°13 от Гринвича.

В ближайших к нашему бивуаку тростниках водилось множество фазанов (Phasianus vlangalii) – тот самый вид, что и для всего Цайдама. Охота за ним была так добычлива, что я брал с собой казака, иногда же двух, с мешками, собирать убитых; притом еще довольно часто подстреленные убегали в тростник. Кроме фазанов, по болотам держались в небольшом числе пролетные, быть может, даже оставшиеся на зимовку, утки, главным образом кряквы (Anas boschas), и нередко попадались водяные коростели (Rallus aquaticus).

13 октября, в сопровождении нового вожака и другого монгола, назначенного ему в товарищи, выступили мы с Уту-мурени в Гас. По самому Улан-гаджиру, еще не совсем замерзшему, с верблюдами итти нельзя было; поэтому мы направились южной окраиной той же болотистой площади. Прошли здесь 47 верст. Затем ключевые болота заменились голыми солончаками и такими же залежами лёссовой глины; на севере еще ранее почва начала волноваться невысокими увалами и холмами. Наконец, еще через полсотни верст мы вступили в бесплодный район, по которому следовали до самого урочища Гас.

Бесплодный район к северо-западу от него. Этот район простирается к северо-западу и северу до окрайних гор системы Алтын-тага и охватывает широкой полосой с севера болотисто-солончаковые равнины Южного Цайдама.[738] Столь обширная площадь характеризуется крайним безводием и бесплодием, так что монголы называют ее общим именем «шала», т. е. глина. Почва состоит здесь из лёсса, песка и мелкой гальки; выступающих наружу горных пород мы не видали.

Абсолютная высота колеблется от 91/2 до 111/2 тыс. футов, иногда может быть и более. Форма поверхности в общем волнистая и холмистая, нередко равнинная, всегда изборожденная частыми бурями. Даже слабый ветер поднимает здесь более или менее густую пыль. При постоянном господстве западных ветров эта пыль уносится далеко к востоку и образует лёссовые толщи в ближайших частях собственно Китая или, осаждаясь там на горах и смачиваемая дождями летнего муссона, обусловливает обильную растительность этих гор. В описываемый же район периодические дожди не заходят, поэтому здесь является совершенная пустыня. Ее поверхность почти вовсе лишена растительности, и только кое-где можно встретить одинокие кустики белолозника, бударганы и Reaumuria [реамюрия], изредка, впрочем, скученные узкой полосой вдоль сухих русел, намечающих сбег воды при крайне редком здесь дожде. Зато разрушающее действие ветров видно на каждом шагу. Они изрыли рыхлую почву пустыни неширокими долинами, ущельями и оврагами; местами насыпали массы песка, местами обделали лёссовую глину в форму башен или кубов, то в одиночку, то кучами разбросанных.

Летом здесь страшные жары, зимой сильные морозы, крайняя же сухость воздуха господствует круглый год.

Из живых существ в описываемой пустыне бродят лишь дикие верблюды да изредка залетают вороны и грифы. Но и среди столь ужасной местности кое-где выдаются, как бы оазисами, небольшие площади, на которых выступает в виде ключей подземная вода, сбегающая со снеговых вершин окрайних северных и южных гор. Таким путем образовались лежавшие по нашему пути урочища Гансы и Гас. В более удаленных от гор частях той же пустыни, вероятно, нет и подобных оазисов; там могильное царство в полном смысле этого слова.

Наш здесь путь. От небольшого соленого озерка Гашун-нор, встреченного в крайнем западном углу южноцайдамских солончаков, нам предстоял безводный переход, как оказалось потом, в 67 верст. Запасшись водой, мы прошли это расстояние в три приема: с места вышли в полдень и ночевали, сделав 25 верст; на следующий день, пройдя еще 25 верст, отдыхали часа два и, наконец, в поздние сумерки добрались в довольно плодородное урочище Гансы. Верблюды все время оставались без корма, лошадям трижды дали по три пригоршни ячменя. Итти каравану было очень хорошо. Так и везде в Центральной Азии – чем хуже и бесплоднее местность, тем лучше по ней путь с верблюдами и наоборот. Однако дорогой теперь немало встречалось костей баранов и рогатого скота. Те и другие гибнут здесь от безводия во время перекочевок тайджинерских монголов на нестравленный корм в урочище Гансы.

Это урочище лежит на абсолютной высоте 9300 футов среди бесплодной пустыни и представляет собой впадину, имеющую около 50 верст в окружности и, вероятно, некогда бывшую дном озера. Теперь здесь находится только в юго-восточной части небольшое соленое озерко, вода которого пополняется маленькой речкой, образующейся из ключей. Ключи находятся также и в западной части описываемой котловины. Почва здесь всюду солончаковая; местами чистая соль занимает порядочные площади. Растительность возле ключей и там, где соли поменьше, довольно хорошая для Цайдама. Кроме тростника, здесь растет колосник (Е1ymus), несколько видов мелких злаков и сложноцветных, кое-где попадается хармык, но тамариска нет. Из птиц мы встретили небольшие стада запоздалых пролетных уток (Anas beschas, A. acuta, Querquedula circia, Fuligula cristata) и пару, вероятно заблудившихся, лебедей (Cygnus bewickii?); среди местных пернатых найдены были саксаульная сойка (Podoces hendersoni) и два вида жавороночков (Alauda arvensis? A. cheleensis?); фазанов здесь нет вовсе. Из млекопитающих в Гансы держатся хара-сульты (Antilope subgutturosa); кроме того, встречаются мелкие полевки – Arvicola sp., A. blythyi; первые живут по болотам, последние в норах на сухих лугах возле ключей.

На другой день прихода в описываемое урочище, именно 19 октября, мы праздновали годовщину своего путешествия. Со дня выхода из Кяхты пройдено было до сих пор караванного пути 3980 верст. В общем дело экспедиции шло удачно, да и шансы на успех в будущем теперь наметились уже довольно рельефно.

От ключей западной окраины урочища Гансы до восточного угла урочища Гас нам опять предстоял безводный переход в 57 верст. Местность здесь также совершенная пустыня, вздутая почти в средине указанного расстояния до 111/2 тыс. футов абсолютной высоты. Подъем со стороны Гансы весьма пологий и ровный; спуск же к Гасу во второй своей половине несколько хуже, ибо почва становится рыхлее и появляются бугры. Выступив из Гансы перед полуднем, мы сначала немного заблудились, но проводники вскоре заметили свою ошибку и по небольшим «обо», поставленным как приметы пути, отыскали истинную дорогу. Последняя местами здесь заметна, местами совершенно задута ветрами. Таким образом, обычай буддистов ставить «обо» по дорогам и на перевалах теперь много пригодился. До вечера того же дня мы прошли почти половину всего безводного расстояния и ночевали с запасной водой, но без корма для животных; в особенности худо было лошадям, ибо ночью поднялся снежный буран и сделалось очень холодно.[739] На следующий день вторая половина пути была благополучно пройдена, и после полудня мы поставили свой бивуак в восточной окраине урочища Гас.

Погода за сентябрь и октябрь. Между тем уже близился конец октября, первая половина которого, равно как и весь сентябрь, проведена была нами в солончаковых равнинах Южного Цайдама; вторую половину октября мы пробыли в бесплодном районе Цайдама Западного и в урочище Гас.

Начнем с сентября. В общем в первой половине этого месяца погода стояла ясная и днем жаркая; во второй же половине, наоборот, было облачно и прохладно.

После ночных морозов (до -7,5 °C), случившихся в последней трети августа, в продолжение всего сентября ночная температура не падала ниже -6,5 °C; чаще же (19 раз) стояла выше точки замерзания. При том дневное тепло в сентябре достигало, при наблюдении в тени в 1 час пополудни, большей цифры (+25,4 °C), нежели в августе.[740]

В первой, ясной половине сентября, обыкновенно после нескольких почти безоблачных жарких дней, задувал довольно сильный западный ветер и ненадолго небо покрывалось облаками. На окрайних тибетских горах и, вероятно, на самом плато Тибета в это время падал снег, который, однако, стаивал даже в верхнем поясе ближайших гор. Но после ночной бури с 17-го на 18-е число наступила серия непогоды, продолжавшаяся около двух недель. В это время в Цайдаме почти постоянно было облачно и воздух наполнен пылью; на тибетских же горах каждодневно падал снег. В Цайдаме ночью с 21-го на 22-е число шел проливной дождь; помимо этого небольшой дождь падал дважды в описываемом месяце да трижды только крапал; утром 18-го числа моросил снег. При всем том сухость воздуха, в особенности в ясную погоду, была очень велика. Ветры в сентябре преобладали западные, иногда (6 раз) довольно сильные; настоящая буря случилась только одна; затишья стояли часто; гроз не было вовсе, но над Тибетом дважды по вечерам замечена сверкавшая молния.

По словам местных монголов осень в нынешнем году наступила в Цайдаме рано, что, по приметам тех же номадов, предвещает теплую зиму и раннюю весну.

В октябре ночные морозы, постепенно увеличиваясь, достигли во второй половине этого месяца до -22,3 °C на восходе солнца. Дневное тепло падало несколько быстрее: после +15,2 °C в тени в 1 час пополудни 3-го числа в тот же час наблюдения в первой половине октября термометр понижался до +5,0 °C, во второй же половине октября, именно 24-го числа, в первый раз в 1 час дня замечено ниже нуля (-0,7 °C), и затем эта полдневная температура упала в конце описываемого месяца до -3 °C. Впрочем, солнце грело довольно сильно и при тихой погоде днем было тепло, но становилось холодно, лишь только поднимался хотя бы незначительный ветерок. Болота замерзли окончательно около 20-го числа; оз. Гас, вода которого очень солона, было совершенно свободно от льда даже в начале ноября.

В общем погода в октябре стояла почти исключительно ясная (ясных дней 23, полуясных пять, облачных три), но нередко атмосфера была наполнена, словно дымом, пылью, которую поднимал даже слабый ветер. Облачность случалась всего чаще к вечеру или во второй половине ночи. На окрайних тибетских горах в это время падал снег, иногда до самой их подошвы, но обыкновенно небольшой. Днем сильно преобладали затишья; по ночам же часто дул слабый западный ветер, то же западное направление ветра почти исключительно замечено и днем; бурь наблюдалось только две. Атмосферных осадков собственно в Цайдаме за весь октябрь было крайне мало; только однажды ночью случился снежный буран, да в другой раз утром моросил снег.

Таинственное урочище Гас. Урочище Гас,[741] куда мы теперь пришли и о котором часто слышали в прежние путешествия на Лоб-норе и в Цайдаме, лежит в северо-западном углу этого последнего, там, где северные и южные окрайние горы, т. е. Алтын-таг и главный кряж среднего Куэн-люня, значительно сближены между собой. Подобно Гансы, Гас представляет солончаковую равнину, или, вернее, впадину с абсолютной высотой около 9 тыс. футов. Только площадь, занимаемая солончаками, здесь обширнее. Она протягивается верст на 70 с востока на запад, при ширине верст в 20 или около того. В северной части и почти в средине общего протяжения этих солончаков лежит оз. Гас, имеющее до 45 верст в окружности и своей формой напоминающее зерно фасоли. Это озеро очень мелко, так что у берега, по крайней мере южного, где мы проходили, на расстоянии нескольких сажен глубина не превосходит 2–3 дюймов. Притом вода чрезвычайно соленая, ради чего не замерзает и зимой. Большие отложения соли находятся на дне самого озера и разбросаны по его берегам. Последние везде представляют голый солончак, и лишь на юго-западном берегу лежат небольшие тростниковые болота, сопровождающие низовье единственной, в оз. Гас впадающей, речки, образуемой подземными ключами, верстах в 30 западнее. Эта-то речка, пополняя притоком своей воды сильное летнее испарение, поддерживает существование описываемого озера, которое в прежние времена, вероятно, было гораздо обширнее и занимало все окрестные солончаки. Ныне по этим солончакам много ключей, образуемых подземной водой, сбегающей как с ближайших, так и значительно к западу удаленных снеговых вершин Чамен-тага и окрайних тибетских гор.[742] На северной же стороне оз. Гас, где снеговых вершин нет, площадь солончаков весьма узкая, и за нею тотчас лежит совершенно бесплодная пустыня. Отсюда, т. е. с северной окраины Гаса, существует путь в Курлык-цайдам. Путь этот, по словам нашего вожака-монгола, весьма трудный, ибо пролегает по бесплодной пустыне, в которой лишь изредка встречаются небольшие солончаковые площади с ключевой водой. В самом Гасе, там, где соль сплошь лежит на поверхности почвы иногда толстым слоем, подобные места, конечно, совершенно бесплодны и издали кажутся покрытыми снегом или льдом. Там же, где соли поменьше, и в особенности возле ключей или на небольших болотах, ими образуемых, растет в изобилии хармык, а из трав, кроме тростника, колосник, иногда дырисун, кое-какие другие злаки и сложноцветные, так что пастбища в подобных местах довольно хороши.

Из зверей в описываемом урочище водятся в большом числе кулан (Asinus kiatig) и зайцы; довольно много также хара-сульт и волков; изредка попадаются лисицы; осенью на ягоды хармыка являются из Тибета медведи (Ursus lagomyiarius), которые залегают на зимнюю спячку в норах, выкапываемых в лёссовых буграх близ юго-западного берега большого озера. Здесь же летом держатся в тростниках кабаны, ежегодно весной приходящие с Лоб-нора и на зиму отправляющиеся обратно. Среди мелких грызунов попадаются в большом числе оба вида полевок, найденных в урочище Гансы; кроме того, встречены два новых вида грызунов – Gerbillus Roborowskii n. sp. и осторожный Gerbillus Przewalskii n. sp. [песчанки].

Птиц в Гасе вообще мало. Найдены здесь были: саксаульная сойка (Podoces hendersoni) и жаворонки (Otocoris longirostris? Galandrella cheleensis, изредка Alauda arvensis? и Melanocorypha maxima); в кустах хармыка попадались зимующие сорокопуты (Lanius sphaenocercus?), а на незамерзающих ключах также зимующие: водяной пастушок (Rallus aquaticus),[743] бекас-отшельник (Scolopax solitaria), водяная щеврица (Anthus aquaticus) и утки (всего более Anas boschas), за которыми охотятся соколы (Falco hendersoni); кроме того, здесь встречены, вероятно, случайно залетевшие: стайка (5 экз.) обыкновенных скворцов (Sturnus vulgaris) и пара пестрозобых песочников (Pelidna cinclus), одинокий бекас (Scolopax gallinago) и одинокие дрозды – рябинник (Turdus pilaris) и большой черный (Merula maxima). На покормку семенами ситника (Scirpus maritimus), растущего по берегам западной речки, прилетали довольно большие стада больдуруков (Syrrhaptes paradoxus). Фазанов в Гасе нет вовсе; они не могли пробраться сюда через пустыни – ни с Лоб-нора, ни из Улан-гаджира. Не нашли мы также в здешних ключах и рыбы; не было также гольцов (Nemachilus), которые повсеместно встречаются в ключах Цайдама и Тибета; впрочем, быть может, они запрятались по случаю наступавшей зимы.

Климат Гаса тот же, что и в соседней пустыне, т. е. сухой и крайне континентальный. Зима здесь бесснежная, но с большими ночными морозами. Летом, по словам нашего вожака, некогда прожившего в Гасе два года сряду, дожди здесь случаются, как большая редкость. Таким образом, эта местность, равно как и весь Западный Цайдам, да, вероятно, и прилегающие части Тибета, лежат вне области юго-западного индийского муссона, проливающего столько влаги на Тибет Северо-Восточный. С другой стороны, выпадению в Гасе летом хотя бы слабых дождей, вероятно, препятствует, как и во всем Цайдаме, сильное нагревание почвы на окрестных обширных бесплодных площадях.

В административном отношении Гас принадлежит Цайдаму, именно Тайджинерскому хошуну, но монголы живут здесь лишь изредка и временно. Объясняли они нам это отдаленностью местности и большим затруднением, в особенности для мелкого скота, перейти через обширные безводные и бесплодные пространства. Кроме того, в период дунганской смуты те же монголы опасались нападений магометан, которые, действительно, вырезали несколько монгольских семейств, живших тогда в Гасе. Ныне здесь нет постоянных жителей. На ключевых же истоках западной реки[744] видны развалины древней хырмы и следы прежних пашен. Летом в горах, окаймляющих обширную, к западу от Гаса лежащую долину, появляются тайком из Восточного Туркестана золотокопатели. В самый Гас, как сообщал нам монгол-вожак, осенью приходят охотники с Лоб-нора и из оазиса Черчен; изредка они остаются здесь зимовать; охотятся специально на куланов, шкурами которых платят подать китайцам. Наконец, по тем же сведениям, лет 25 назад в Гасе несколько времени кочевали тангуты, в числе около 20 палаток; явились они сюда из Тибета, куда и ушли обратно.

Хотя сам по себе Гас ничуть не лучше других местностей Цайдама, например урочищ Галмык или Улан-гаджир, но цайдамские монголы почему-то особенно им восхищаются. У них даже существует про это место песня, восхваляющая подвиги вышеупомянутого Данджин-хун-тайджи и, как говорят, им самим сочиненная перед походом на Лоб-нор. Песня эта в переводе следующая:

«Белый гасынский дырисун колышется ветром. Один маленький данджин отправляется отсюда к северу. Ветер, сбрасывающий верхние юрточные войлоки, он за ветер не считает. Дождь, промачивающий шубу, дождем не считает. Обширную безводную глину, на которой устает кулан, глиной не считает. Лебедь блудит в пыльном тумане – туманом не считает. Сининские ворота саблей рубил, сам виноват стал и убежал. Бурю бурею не считаю. Мороз, в который щеки отмерзают, морозом не считаю. О, Господи! помилуй и прости мою душу!»

Наше в нем пребывание. Перекочевав из восточной окраины урочища Гас ближе к большому озеру на ключ Ихын-дырисун-намык, где в изобилии встречались подножный корм, хорошая вода и хармык для топлива, я послал урядника Иринчинова, переводчика Абдула и вожака-монгола вдоль по тому же Гасу разыскать кого-либо из людей, если таковые здесь имелись. Сам же с двумя казаками поехал в окрайние, к югу лежащие горы, до подошвы которых от нас теперь было лишь около 20 верст. На этом хребте, названном мною впоследствии Цайдамским, высилась в том же южном направлении вечно снеговая группа, известная монголам под именем Ихын-гасын-хоргу, т. е. «вершина Гаса сальная». Такое имя дано потому, что речка, сбегающая с этих снеговых гор, доставляет подземным путем свою воду в урочище Гас; ледники же, по мнению монголов, издали блестят, как застывшее сало. Другая снеговая вершина того же хребта, называемая Ихын-гансын-хоргу («вершина Гансы сальная»), лежит восточнее и подземной водой питает урочище Гансы.

Мы отправились в ущелье, образуемое речкой, сбегающей с западной снеговой группы. Путь лежал по покатой от гор совершенно бесплодной равнине. Ну и поработали же здесь ветры! Все решительно попадавшиеся нам камни, крупные и мелкие, притом, нужно заметить, гранитные, были исковерканы и представляли собою формы блюд, чашек, башмаков, раковин и т. п. Сами горы в нижнем и среднем поясе совершенно бесплодны и засыпаны лёссом, из которого наружу выдаются отдельные гранитные скалы. По дну же ущелья возле быстрой речки, которая тотчас пропадает вне гор, растут: дырисун, изредка колосник и в небольшом количестве кустарники – балга-мото, белолозник? Reaumuria, бударгана и хармык. Из зверей в тех же горах водятся куку-яманы, аргали и дикие яки. Из птиц мы встретили кэкликов (Caccabis magna), стенолазов (Tichodroma muraria), завирушек (Accentor fulvescens); конечно, есть ягнятники и бурые грифы; снежный же гриф держится на плато Тибета и только изредка залетает в Цайдам.

Переночевав в горах, мы возвратились на следующий день к своему бивуаку. Вернулись также и посланные разыскивать людей. Они никого не нашли, но встречали следы весьма недавних стойбищ. Как оказалось впоследствии, то были охотники и золотоискатели из оазисов Черчен и Чархалык. Большей частью они ушли из Гаса ранее нашего туда прихода; оставшиеся же заметили по дыму наш бивуак и удрали, не зная, какие появились здесь люди.

Пройдя затем по южному берегу оз. Гас, мы остановились верстах в пяти от юго-западной оконечности этого озера на ключах Айхын. Название это в переводе означает «страшный», но чем страшны описываемые ключи, проводник объяснить нам не мог, хотя уверял, что их боятся даже звери и никогда здесь не пьют воды. Собственно Айхын – два ключа в расстоянии около 400 шагов один от другого. Оба они сильно бьют из-под земли и образуют вокруг себя порядочные и довольно глубокие озерки. Притом западный ключ, вероятно, минеральный, так как пахнет сернистым водородом; его температура в полдень 2 ноября была +11,2 °C; восточного же ключа +5,1 °C. На обоих ключах мы встретили водяных пастушков (Rallus aquaticus) и довольно много зимующих уток, главным образом крякв; они попадались нам и потом на ключах и речках западной части Гаса. Вблизи нашей стоянки по низовью расплывшейся здесь речки рос большой тростник. В нем летом держатся кабаны. Теперь же В. И. Роборовский встретил в этом тростнике медведицу с пятью медвежатами и убил одного из них; желудок этого медвежонка был набит мелкими семенами ситника (Scirpus maritimus), в изобилии здесь растущего. Медведи, как выше было сказано, приходят в Гас осенью на ягоды хармыка и остаются здесь на зимнюю спячку. Мы видели теперь несколько десятков нор, выкопанных этими зверями в лёссовых буграх невдалеке от ключей Айхын. Однако эти норы оказались пустыми, ибо медведи ложатся в них несколько позднее, во второй половине ноября; кроме того, ягоды хармыка в нынешнем году рано осыпались, так что медведи ушли обратно в Тибет, где, вероятно, и залегли на зиму.

В окрестностях тех же тростниковых болот держались большие табуны куланов, которых вообще очень много в Гасе. По словам нашего вожака, эти звери съедают к весне здешний корм дочиста.

От ключей Айхын мы пошли далее к западу в урочище Балгын-баши, откуда, сделав еще 9 верст, добрались в урочище Чон-яр, лежащее на ключевом истоке речки Ногын-гол. Место это отличное – обильно кормом, водой и хармыком для топлива; в окрестностях много антилоп хара-сульт, которых можно бить на продовольствие, словом – удобно во всех отношениях для продолжительной стоянки. Здесь и решено было устроить новый наш склад на время зимней экскурсии к Тибету.

Разъезд к Лоб-нору. Но предварительно отправления на такую экскурсию необходимо было разведать дорогу к Лоб-нору. До него, судя по проложенному на карте новому нашему пути, оставалось сравнительно недалеко, по крайней мере до тех местностей Алтын-тага, которые посещены были мною в 1877 г..[745] Во всяком случае разъезд предстоял гигантский, ибо необходимо было ощупью разыскать удобный для вьючных верблюдов переход через Алтын-таг, словом – тот заброшенный калмыцкий путь в Тибет, о котором я слышал во время лобнорского путешествия. Верный мой сподвижник урядник Иринчинов и казак Хлебников назначены были на такое важное для нашей экспедиции дело; к ним придан был улангаджирский вожак-монгол, который хотя и искусился хорошей платой, но, как потом оказалось, служил только лишней обузой. Посланные отправились на верблюдах и взяли с собой продовольствия на две недели; ночевать должны были под открытым небом.

Одновременно урядник Телешов и еще один казак посланы были в другой разъезд – к западу, в направлении предстоящего нам пути. Им велено было проехать на два-три перехода вперед и настрелять для еды антилоп, ибо теперь мы должны были экономить своих баранов на предстоящую зимнюю экскурсию. Этот разъезд вернулся через трое суток. Посланные осмотрели местность верст на 70 от нашей стоянки, убили семь антилоп оронго, часть мяса которых и четыре отличные для коллекции шкуры привезли с собой. Только с одним из казаков, именно Телешовым, чуть было не приключилась беда: на него неожиданно бросился смертельно раненный самец оронго и пробил своими острыми рогами шубу на высоте ляжки левой ноги, так что даже эта нога застряла между рог. Ударь зверь немного повыше в живот, и Телешов был бы ранен смертельно.[746]

В ожидании возвращения посланных отыскивать дорогу на Лоб-нор мы занимались на складе сортировкой багажа, отбирая из него лишь самое необходимое на новый путь; затем производили небольшие экскурсии и охотились в окрестностях своего бивуака. От прежнего склада у Барун-засака мы находились теперь на расстоянии 723 верст. Погода стояла почти постоянно ясная и днем довольно теплая; ночные же морозы прибывали с каждым днем и достигали в первой половине ноября -29,2 °C на восходе солнца; затишья выпадали часто; дважды случилась сильная буря от севера и северо-запада. Животные наши, как верблюды, так и лошади, отлично теперь отдыхали на прекрасном подножном корме.

На двенадцатые сутки после отправления вернулись люди из дальнего разъезда и принесли радостную весть, что путь к Лоб-нору найден. Большим трудом был куплен такой успех. На протяжении около 50 верст по гребню Алтын-тага казаки лазили во все ущелья, нередко спускались по ним на другую сторону хребта и, встретив здесь непроходимую местность, возвращались обратно, пока наконец не напали на истинный путь. По нему посланные проехали верст 60 до выхода из Алтын-тага. Судя по приметам, этот путь лежал ущельем р. Курган-сай, где я проходил в 1877 г., что и действительно подтвердилось впоследствии.

Таким образом, счастие вновь послужило нам как нельзя лучше. Случайно найденная тропа через Алтын-таг отворяла теперь для нас двери в бассейн Тарима, да притом в ту его часть, где еще не бывали европейцы от времени знаменитого Марко Поло.

Глава шестая Зимняя экскурсия из урочища Гас

[19/31 ноября 1884 г. – 28 января/9 февраля 1885 г. ]

Топографический рельеф главного кряжа среднего Куэн-люня. – Новый наш склад. – Путь по р. Зайсан-сайту. – Погода в ноябре. – Хребты: Чамен-таг, Цайдамский, Колумба и Московский. – Вновь на плато Тибета. – Озеро Незамерзающее. – Хребет моего имени. – Следование по Долине ветров. – Ее описание. – Удобный здесь путь в Китай. – Обратное наше движение. – Климат декабря. – Экскурсия на р. Хатын-зан. – Аргали Далай-ламы. – Возвращение на складочный пункт. – От Гаса до Алтын-тага. – Переход через этот хребет. – Прибытие на Лоб-нор

Топографический рельеф главного кряжа среднего Куэн-люня. Знаменитый Куэн-люнь, этот «позвоночный столб Азии», как называет его барон Рихтгофен, до последнего нашего путешествия оставался совершенно неизвестным на 12° по долготе, считая от меридиана цайдамской р. Найджин-гол почти до меридиана оазиса Кэрия в Восточном Туркестане. Ныне нам удалось пройти вдоль этой неведомой полосы древнейшего из хребтов Азии и, до некоторой степени, выяснить здесь топографический рельеф главного его кряжа. Этот последний, в районе нами рассматриваемом, представляет собой дугообразный выгиб, восточная и западная оконечности которого лежат почти на одинаковой широте около 36 параллели, тогда как поднятая северная часть касается как раз 38° с. ш. Немного западнее отсюда, на 87° в. д. (от Гринвича), там, где от главной цепи описываемого хребта отделяется еще севернее лежащий Алтын-таг, может быть проведена западная граница той средней части Куэн-люня, которая, по изысканиям барона Рихтгофена,[747] простирается к востоку приблизительно до 104° в. д. (от Гринвича) и характеризуется широким разветвлением на систему параллельных цепей.

Главная из них, т. е. собственно Куэн-люнь, служит, как и во всей западной своей части, гигантской оградой высокого нагорья Северного Тибета, на этот раз к стороне пустынь и солончаковых равнин Цайдама; затем прорезывает верховья Желтой реки и далеко уходит к востоку внутрь Китая. Что именно указанная цепь – главная, это подтверждает ее непрерывное протяжение, в связи с восточными и западными частями того же Куэн-люня, более чем на 40° по долготе, тогда как другие хребты расширенного среднего пояса рассматриваемой горной системы оканчиваются немного восточнее или западнее меридиана г. Лан-чжеу. Даже тот громадный снеговой хребет, который, по добытым в нынешнее наше путешествие сведениям,[748] отделяется в западном Куэн-люне близ прорыва кэрийской реки и тянется в направлении к юго-востоку на целый месяц пути, соединяясь, быть может, с хребтом Тан-ла или с горами, лежащими севернее оз. Тенгри-нор, не может считаться за главную цепь описываемых гор, ибо во всяком случае он оканчивается гораздо ранее, упираясь в меридиональное направление хребтов на верховьях индокитайских рек и соседней части Ян-цзы-цзяна.

Таким образом, главный кряж среднего Куэн-люня, заметить нужно, везде двойной, местами даже тройной, составляет, как выше упомянуто, почти на всем своем протяжении, северную ограду Тибетского плато к более низкому, Цайдаму. Притом, как обыкновенно для окрайних гор в Центральной Азии, характеризуется полным развитием дикого горного характера лишь к стороне ниже лежащего подножия, т. е. в данном случае к северу, тогда как южный, тибетский склон тех же гор гораздо короче и принимает более мягкие формы.

Восточная половина рассматриваемой части Куэн-люня к западу до р. Найджин-гол, или даже до р. Уту-мурень, была уже описана в моем «Третьем путешествии». Напомню теперь только, что к стороне Цайдамской котловины здесь стоят в восточно-западном направлении наружные хребты:

Бурхан-Будда, Го-шили, Толай, Торай, Цозсонэ и Дзуха. Два последних, как оказалось, заменили собой хребты Юсун-обо и Цаган-нир, здесь прежде мною помещаемые, согласно расспросным сведениям. По новым расспросам, отчасти также сбивчивым, Юсун-обо стоит между верховьями Уту-мурени и Батыганту; название же Цаган-нир (в переводе «белое лицо») присвоено трем снеговым группам – Шара-гуи, Умыкэ и Харза – в хребте Марко Поло.

Параллельно передовой ограде, в той же восточной части среднего Куэн-люня, стоят хребты: Шуга, с восточным безыменным продолжением к горам Амне-мачин; затем Гурбу-гундзуга и Гурбу-найджи. Наконец, третью параллельную цепь составляет хребет Марко Поло, который возникает от слияния рек Шуга и Уян-харза и прослежен нами к западу от снеговой группы Харза. От меридиана этой группы и р. Уту-мурень рассматриваемая северотибетская ограда принимает западно-северо-западное направление, сохраняя прежний двойственный, иногда же и тройственный характер своего строения. В ближайшей к Цайдаму наружной ее части вскоре высится громадная снеговая вершина Джин-ри, к которой, по всему вероятию, примыкает с востока хребет Гарынга. Между названным хребтом и западной частью гор Марко Поло лежит, по сообщению монголов, узким коридором, сначала бесплодная, а затем обильная ключами долина, где находится урочище Цаган-тохой и берет начало р. Батыганту, выбегающая в Цайдам к Уту-мурени.

К западу-северо-западу от Джин-ри тянется, верст на 200, до прорыва р. Зайсан-сайту, хребет, названный мною именем Колумба.[749] Верстах в 50 к югу от той же Джин-ри высится обширный снеговой хребет, уходящий отсюда к западу и составляющий, быть может, главную цепь этой части Куэн-люня. Он назван был мною первоначально Загадочным.[750] Затем, по инициативе некоторых членов Русского географического общества и по решению его совета, этот хребет окрещен моим именем. Высшая же его точка, виденная нами, как и весь хребет, лишь издали, названа мною, по своей форме, Шапкой Мономаха.

Севернее хребтов Колумба и Гарынга, параллельно им, стоит уже упомянутый в предыдущей главе хребет Цайдамский, который на востоке оканчивается узким клином в пустыне Цайдама, на западе примыкает к р. Зайсан-сайту, а от двух вышеназванных хребтов отделяется на всем своем протяжении узкой долиной; по средней ее части протекает р. Хатын-зан. Подобные коридорообразные долины, с восточно-западным направлением, составляют характерную черту главного кряжа среднего Куэн-люня.

Далее, на продолжении хребта Колумба, за прорывом р. Зайсан-сайту, встает новый, опять-таки вечноснеговой хребет, который я назвал Московским, а высшую его точку горой Кремль. Этот хребет тянется к западу верст на 100 и примыкает к Токуз-дабану, вероятно там, где от главного кряжа Куэн-люня отделяется к северу Алтын-таг, вскоре после того соединяющийся с Чамен-тагом. Токуз-дабан имеет уже юго-западное направление и, приблизительно, от выхода Черченской реки из гор соединяется с громадным, частями вечноснеговым хребтом, который принадлежит западному Куэн-люню, огораживает собой котловину Тарима и назван мною до прорыва Кэрийской реки Русским хребтом.[751] К нему или, быть может, к соседнему Токуз-дабану, вероятно, примыкает и хребет моего имени.

Преобладающие горные породы описываемой западной части главного кряжа среднего Куэн-люня[752] суть кремнистый сланец и гранит, иногда с прослойками кварца. Общий характер тех же гор, относительно их восточной половины, состоит в большей высоте и через то в большем обилии вечноснеговых вершин; в сравнительно малом количестве скал, по крайней мере в вечноснеговых группах; в малом числе и размерах речек, стекающих с этих групп, и в крайнем бесплодии местности вообще. Рядом с бедностью флоры является здесь и бедная фауна. Зато всюду много золота, которое в будущем, скорее чем что-либо другое, приманит сюда алчного европейца.

Новый наш склад. По возвращении разъезда, отыскивавшего дорогу на Лоб-нор, оба улангаджирские проводника были отправлены обратно с приличным вознаграждением за свои услуги. Мы остались одни среди дикой пустыни и на предстоящей зимней экскурсии должны были сами разыскивать для себя путь. Впрочем, дело это было привычное, а зимой, когда можно возить запас льда, даже не особенно трудное.

На складе в урочище Чон-яр оставлены были, под заведыванием урядника Иринчинова, шесть казаков и переводчик Абдул Юсупов; затем верблюды, лошади, продовольственные бараны и багаж. Казаки поочередно должны были пасти экспедиционных животных и держать по ночам караул; в свободное же время занимались кое-какими работами, грамотой и охотились за хара-сультами. Но все-таки, несмотря на относительно большее спокойствие, оставляемые казаки сильно завидовали своим товарищам, которые шли теперь в поход. Там предстояла ежедневная новизна и разные приключения, словом – более активная жизнь; на складе же изо дня в день все шло раз заведенным порядком, и скука, особенно в зимнее время, иногда являлась непрошеной гостьей.

Караван на предстоящую экскурсию был сформирован небольшой. Мы брали с собой лишь 25 верблюдов,[753] четыре верховые лошади и десятка полтора баранов для еды; багаж был также уменьшен до крайности, и все запасы рассчитаны только на два месяца.

Путь по р. Зайсан-сайту. 19 ноября мы тронулись в путь, определив первоначально пройти к западу по обширной, из глаз уходившей долине, названной впоследствии мною, ради постоянных здесь ветров и бурь, Долиною ветров.

От урочища Чон-яр сразу же предстоял 35-верстный безводный переход по совершенно бесплодной равнине, покрытой песком, лёссом и мелкой галькой; притом местность на этом протяжении полого повышалась на 1300 футов. Вышли мы после полудня; ночевали в средине с запасной водой и дровами; на следующий день еще рано пришли на р. Зайсан-сайту к тому месту, где эта река, вследствие более крутого наклона местности, скрывается под землей с тем, чтобы вновь выйти на поверхность в виде многочисленных ключей урочища Чон-яр и других, лежащих в западной части, солончаковых болот Гаса. Эти ключи образуют здесь несколько ручьев, сливающихся затем в одну речку, впадающую, как уже было говорено, в юго-западный угол названного озера.

Сама р. Зайсан-сайту[754] вытекает из ледников южного склона г. Кремль в хребте Московском, отделяет его от хребтов Колумба и Цайдамского, затем направляется к востоку по Долине ветров и скоро теряется в почве; пройдя подземным путем верст 20, снова выходит многочисленными ключами на поверхность и течет довольно порядочной рекой до нового вышеописанного подземного исчезновения. Недалеко отсюда к той же Зайсан-сайту приходит с юго-востока р. Хатын-зан,[755] которая вытекает с г. Джин-ри и сбирает в себя воду южного склона ледников хребта Колумба. Однако и эта река зимой не добегает верст на десять до Зайсан-сайту; летом же обе они несомненно открыто соединяются.

В том месте, где мы пришли теперь на Зайсан-сайту, т. е. в нижнем ее течении, названная река имела по льду от 20 до 25 сажен ширины;[756] самый лед был толщиной до 21/2 футов; под ним вода текла не глубже как на 11/2 фута. По обоим берегам реки залегает долина, вся от 1 до 2 верст в ширину. Почва здесь – лёсс и песок, надутые ветрами. Растительность – злак, похожий на дырисун, кое-где мелкий тростник и несколько видов сложноцветных; из кустарников же Myricaria и Oxytropis [мирикария и остролодка]. Пастбища вообще хороши, тем более что летом нет комаров и мошек, обильных, как говорят, в самом Гасе. Справа и слева рассматриваемой долины, вплоть до окрайних северных и южных гор, залегают, с довольно крутым наклоном, бесплодные равнины. При устье же Хатын-зана, на левом берегу Зайсан-сайту, высится небольшая отдельная группа, также бесплодная. На описанной выше долине держится много тибетских антилоп оронго, бывают и куланы; дикие яки заходят лишь случайно.

Мы направились вверх по Зайсан-сайту и сначала шли хорошо, имея под рукой подножный корм, воду и топливо, но все это сразу кончилось, лишь только миновались ключевые истоки нашей реки. Голая пустыня сразу явилась впереди, и как далеко она простиралась, мы не знали. Пришлось вернуться на те же ключи и отправиться в разъезд. Поехал я сам с двумя казаками. К большой радости, мы в тот же день отыскали неожиданно пропавшую реку, да кроме того, пользуясь ясной погодой, осмотрели далеко протянувшуюся к западу Долину ветров и снеговые хребты, ее окаймляющие. Вслед за тем мы передвинулись всем караваном ко вновь найденной воде. Оказалось по барометрическому измерению, что местность здесь, на протяжении 23 верст, повышается на 800 футов, ради чего водой небогатая река скрывается под землей.

В общем мы поднялись теперь до 111/2 тыс. футов абсолютной высоты. Бесплодны тут стали даже берега реки, и для наших караванных животных наступила трудная пора. Кроме того, помимо ежедневных ночных морозов, участились сильные ветры, все западные, прямо нам навстречу. В особенности трудно было делать в такую погоду съемку; леденящий ветер до того надувал в лицо, что после дневного перехода нередко болели и глаза, и голова. Пошли мы вверх по разысканной части Зайсан-сайту галечной равниной, где лишь изредка торчали уродливые кустики бударганы, белолозника и Reaumuria. Здесь случайно найдена была мертвая перепелка (Coturnix communis), вероятно, погибшая от истощения во время перелета; ранее того, в столь же бесплодной местности, мы нашли мертвого дрозда (Turdus pallens). Видно, немало гибнет в здешних пустынях мелких пернатых, даже из числа тех сравнительно немногих экземпляров, которые по неопытности решаются лететь прямиком на юг.

Прежнее западное направление нашего пути изменилось теперь сначала на юго-западное, а затем на южное, там, где р. Зайсан-сайту прорывает окрайние тибетские горы. Мы направились сюда, рассчитывая сначала побывать на соседнем плато Тибета, а затем уже итти по Долине ветров, которая теперь оставалась вправо и далеко уходила к западу. По этой долине, при осмотре с гор, виднелись местами накипи льда, следовательно, можно было двигаться с караваном и без предварительного разъезда.

Ущелье р. Зайсан-сайту, куда мы вскоре вошли, оказалось весьма удобным для прохода даже с верблюдами. Главный кряж среднего Куэн-люня, в единственном здесь месте, значительно понижается и смягчается в своих диких, недоступных формах. Все ущелье тянется на 17 верст и служит разделом (конечно, условным) хребтов Цайдамского и Московского. Окрестные горы почти совершенно бесплодны и в большей своей части засыпаны лёссом. Лишь по берегу самой реки попадались нам небольшие площадки осоки, да и те были выедены зверями. Близ южной части описываемого ущелья снова исчезает (по крайней мере зимой) р. Зайсан-сайту на протяжении 17 верст довольно широкой бесплодной долины. К западу от нее тянется хребет Московский; к югу же и востоку, за невысокими горами, местами прерванными крутыми взъемами, залегает плато Тибета, на котором, невдалеке отсюда, стоит западный угол хребта Колумба.

Погода в ноябре. Между тем минул ноябрь, который в первых двух третях был проведен нами в урочище Гас на абсолютной высоте около 9 тыс. футов; в последней же трети – в западной части Долины ветров при абсолютной высоте от 10 до 12 тыс. футов.

Подобно октябрю, ноябрь отличался ясной погодой; в течение этого месяца считалось 24 ясных дня и только 6 облачных. Частые непогоды над Тибетом, случавшиеся в октябре, теперь кончились, хотя в окрайних тибетских горах все-таки больше являлись облака, нежели в Гасе и в Долине ветров.

Снег здесь не падал вовсе в течение ноября, да и в продолжение всей зимы снег идет в описываемых местах как редкость, притом в самом ничтожном количестве; сухость же воздуха постоянно весьма велика.

Во время ясной тихой погоды солнце в ноябре грело довольно сильно, хотя при безветрии термометр, наблюдавшийся в 1 час пополудни, опускался в тени до -6,5 °C. Если же днем поднимался умеренный ветер, только не с раннего утра, но когда солнце обогревало почву, то температура в указанный час наблюдений достигала в тени иногда до +3,9 °C. Ветры преобладали западные, хотя днем нередко случались затишья; по ночам же почти всегда дул слабый или умеренный западный, иногда юго-западный ветер. Бурь, также западных и северо-западных, считалось 7, следовательно, гораздо больше, чем в октябре. Но вообще бури выпадали сериями, как это и прежде замечено нами в Тибете и Цайдаме, относительно хорошей или дурной погоды. При буре атмосфера всегда наполнялась тучами пыли. Впрочем, учащение бурь и ветров началось с последней трети ноября,[757] когда мы вошли в Долину ветров, где самая конфигурация местности обусловливает почти постоянный западный ветер. Ночные морозы в Гасе доходили до -29,2 °C; в Долине ветров, при отсутствии ночного затишья, температура в последней трети ноября не падала ниже -26 °C.

Теперь о горах, поблизости которых мы находились.

Хребет Чамен-таг. Северной оградой пройденной нами восточной половины Долины ветров служит хребет Чамен-таг, о котором я слышал еще во время своего лобнорского путешествия. Этот хребет протягивается от востока к западу более чем на 100 верст и соединяется с одной стороны с Алтын-тагом, а с другой – с тем безводным и бесплодным, не имеющим названия хребтом, который стоит к северу от Гаса. Ширина Чамен-тага не превосходит 10–15 верст; тем не менее описываемый хребет на всем протяжении достигает громадной абсолютной высоты, и в трех группах – на обеих своих оконечностях и посредине – переходит за пределы вечного снега. Судя по положению ледников, самая высокая из этих групп западная. С северного ее склона, как нам говорили, течет речка, которая прорывает Алтын-таг и выбегает к Лоб-нору. Вероятно, это Чархалык-дарья. С того же склона восточной снеговой группы подземная вода образует озерко Гашун-нор и солончаки возле него. Наконец, южный склон ледников описываемого хребта питает подземной водой также р. Зайсан-сайту.

Как сказано выше, Чамен-таг стоит узкой и крутой стеной; но от долин северной и в особенности южной его подошвы поднимаются к подножию высоких гор довольно крутые скаты на тысячу – местами, быть может, и на две тысячи – футов по вертикали. Эти скаты несут характер прилежащих к ним долин, т. е. совершенно бесплодны. Бесплодие же характеризует и весь Чамен-таг, по крайней мере южный его склон. Ключей или ручьев здесь нет вовсе; скаты гор везде очень круты и в верхнем поясе усыпаны россыпями; ущелья также крутые, узкие и почти бесплодные. В них и по склонам нижнего горного пояса лишь изредка торчат невзрачные кустики ягодного хвойника (Ephedra), чернобыльника, белолозника? Reaumuria и бударганы; кое-где прокидываются Clematis, Statice [ломонос, кермек], мелкие злаки и сложноцветные.

Из млекопитающих в Чамен-таге держатся куланы, аргали (Ovis dalai-lamae n. sp.), вероятно и куку-яманы; кроме того, волки, лисицы, зайцы и пищухи; в небольшом количестве попадаются также дикие яки. Из птиц замечены нами бурые грифы (Vultur monachus), ягнятники (Gypaetus barbatus), клушицы (Fregilus gracuius), рогатый и чернолобый жаворонки (Otocoris albigula, О. teleschowi n. sp.), улары (Megaloperdix thibetanus, M. himalayanus) и Carpodacus rubicilla [большая чечевица]. Вообще фауна описываемых гор, как равно их флора, весьма бедные, так что тюркское название Чамен-таг, т. е. «цветочный хребет», не оправдывается на деле.

Цайдамский хребет. На южной стороне той же восточной половины Долины ветров и Северо-Западного Цайдама стоит другой обширный хребет, названный мною, как уже было говорено, Цайдамским [Пиазлык, Луковые горы]. Он тянется от востока к западу на 320 верст параллельно хребтам Колумба и Гарынга, отделяясь от них неширокой долиной. На востоке описываемый хребет теряется узким рукавом[758] в Цайдамской равнине, недалеко от урочища Улан-гаджир; на западе же примыкает к хребту Московскому, от которого отделяется ущельем р. Зайсан-сайту, или, вернее, поперечной продушиной, лежащей верстах в пяти восточнее этого ущелья.

В общем Цайдамский хребет узок, особенно в своей западной половине; к востоку же от прорыва р. Хатын-зан делается несколько шире и выше. Здесь лежат две снеговые вершины – Ихын-гансын-хоргу и Ихын-гасын-хоргу. Между ними тот же хребет несколько понижается и представляет с севера из Цайдама как бы выровненный вал, южный склон которого действительно состоит из массива, покатого к долине Хатын-зана. Здесь же, недалеко от восточной снеговой вершины, лежит, как нам говорили цайдамские проводники, перевал Шара-гол, который приводит в названную долину, вероятно, из урочища Гансы. Кроме того, верстах в 25 западнее прорыва Хатын-зана, сколько кажется, находится еще одно поперечное ущелье в самой узкой части описываемого хребта. Общий его характер – бесплодие и безводие. Горные здесь породы, гранит и сланцы, в своих наружных частях изуродованы атмосферными деятелями, главным образом бурями, и большей частью засыпаны лёссом.[759]

Колумба [хребет]. Параллельно Цайдамскому хребту стоит к стороне Тибетского плато новый громадный хребет, названный мною именем великого человека, открывшего Новый Свет. Этот хребет Колумба, как уже было сказано, отделяется от снеговой вершины Джин-ри к северо-западу, а затем со своей средины поворачивает прямо на запад и оканчивается острым клином, не доходя верст 25 до ущелья р. Зайсан-сайту. Общее протяжение всего хребта до 200 верст. Северным склоном он обрывается в долину Хатын-зана и на западное ее продолжение; южным, более коротким, высится стеной к плато Тибета.

Везде описываемый хребет узок, так что имеет лишь около 20 верст в более расширенной своей средине. Притом западная половина ниже восточной, покрытой в большей части вечным снегом. Здесь, на протяжении верст 25 от Джинри, ледяные вершины хребта Колумба, пожалуй, не менее обильны снегом, чем сама названная гора. Западная половина того же хребта, только в своей крайней западной части, переходит за снеговую линию в небольшой группе, да и то лишь на северном ее склоне.

Общий характер хребта Колумба одинаков с другими цепями западной половины главного кряжа среднего Куэн-люня; здесь преобладают те же горные породы; так же сравнительно мало скал, в особенности на южном склоне; то же бесплодие и, вероятно, то же обилие золота.

Московский [хребет]. Третий хребет, стоящий на продолжении двух вышеописанных и ограждающий с юга Долину ветров, получил название Московского. Как выше было сказано, он тянется в восточно-западном направлении верст на 100, или немного более, до соединения с Токуз-дабаном. За исключением небольшой восточной части, новый хребет сплошь покрыт ледниками, еще более обширными в его средине, где поднимается и высший здесь пик – гора Кремль. Она имеет, если смотреть с востока, со стороны высокого плато, правильную форму тупого конуса и по своей высоте, пожалуй, не ниже Джин-ри. Громадные ледники покрывают как северный, так и южный скаты этой горы, а на восточной ее стороне лежит обширное ледяное поле.

Южный склон хребта Московского, сколько кажется, расширенного близ соединения с Токуз-дабаном, крут и обрывист, по крайней мере в своей восточной части; склон же северный, хотя и крутой, но довольно ровный, в особенности против наивысшей средины этих гор. Здесь частые бури Долины ветров засыпали многие ущелья, уничтожили скалы и вообще сгладили горный рельеф. Впрочем, и на южном склоне Московского хребта скал сравнительно немного, что составляет также его характерную черту, как в двух соседних хребтах – Цайдамском и Колумба, да и во многих других на плато Тибета. Каменная порода, встреченная в восточной и западной частях описываемого хребта, одна и та же – кремнистый сланец.

С южного склона ледников горы Кремль вытекает, как еще прежде говорено, р. Зайсан-сайту. Что именно и куда течет с того же склона всей западной части Московского хребта – неизвестно. С северной же его стороны, несмотря на обилие здесь ледников, не сбегает ни одной речки, хотя несколько сухих речных русел, встреченных нами зимой в Долине ветров, показывали, что летом в них бывает вода во время редких дождей и таяния ледников. В общем хребет Московский весьма бесплоден особенно на своем южном склоне. На северном склоне тех же гор, в нижнем их поясе, кое-где попадаются мелкие злаки – Carex, Avena, Ptilagrostis, а также крошечные Oxytropis, Tanacetum, Androsace, Saussurea, Saxifraga [осока, овсюг, птилагростис, остролодка, пижма, твердочашечник или проломник, соссюрея, камнеломка]; две последние восходят до 15 тыс. футов абсолютной высоты. Из кустарников на прорыве р. Зайсан-сайту найдены были какой-то бобовый, едва выползающий из земли, и белолозник? (Eurotia?) в 1/2 фута высотой. Тибетской осоки (Kobresia), столь обильной по мото-ширикам Северо-Восточного Тибета, здесь нет вовсе, как равно в других теперь описываемых хребтах и прилежащих к ним местностях. Нет и самих мото-шириков, т. е. кочковатых болот, что опять-таки служит веским указанием на отсутствие периодических летних дождей.

Фауна Московского хребта, как всей этой части Куэн-люня, весьма бедная и почти не разнится от фауны Северо-Восточного Тибета. Из крупных зверей в описываемых горах живут куланы, аргали (Ovis dalai-lamae n. sp.), куку-яманы и в небольшом числе дикие яки; водятся еще волки, зайцы, тарбаганы и мелкие грызуны. Птиц встречено было также очень мало как по числу видов, так и по количеству экземпляров. Тому главная причина бесплодие местности, частью и ужасный климат. Собственно в горах попадались грифы (Vultur monachus), ягнятники (Cypaetus barbatus), клушицы (Fregilus graculus), улары (Megaloperdix thibetanus), горные вьюрки (Montifringilla adamsi), рогатые жаворонки (Otocoris albigula?) и, весьма редко, тибетские больдуруки (Syrrhaptes thibetanus).

Жителей в тех же горах и прилежащих к ним местностях нет вовсе. Но везде в ущельях мы находили следы недавних стойбищ туркестанцев, которые летом приходят сюда, украдкой от китайцев, из ближайших оазисов Таримской котловины и занимаются добычей золота.

Вновь на плато Тибета. Через два маленьких перехода, к югу от ущелья р. Зайсан-сайту, мы взошли на плато Тибета. Высшая точка этого подъема, окаймленного небольшими горами, имела 13 800 футов абсолютной высоты; между тем как пологий взъем, лежащий немного отсюда севернее и которым мы возвращались обратно, оказался на 700 футов ниже.

Обширная широкая равнина раскинулась теперь перед нами и уходила к востоку за горизонт. С севера ее резко окаймлял хребет Колумба, который в этой западной своей части стоит в стороне Тибета, хотя обрывистой, но сравнительно невысокой стеной. На юго-востоке и юге виднелись в беспорядке набросанные холмы и гряды невысоких гор; за ними выглядывал своими снеговыми вершинами громадный хребет, впоследствии названный моим именем. Наконец, среди упомянутой равнины, вдоль по ней, раскидывалось большое озеро, к удивлению нашему еще не покрытое льдом. Озеро это я тут же назвал Незамерзающим.[760] К нему мы и направились по бесплодной полого-покатой равнине. Впрочем, сначала на протяжении верст около десяти срединой этой равнины, там, где пролегает сухое русло речки и почва песчаная, встречались порядочные площадки мелкой осоки, еще не съеденной зверями; затем мы шли по голой гальке. До озера все время казалось вот-вот рукой подать, а между тем мы ночевали, не дойдя еще 18 верст до него, среди небольшой случайно попавшейся площадки кустарникового чернобыльника. Голодные верблюды и лошади обрадовались даже такому корму, который вместе с тем служил нам и дровами; воду добыли из привезенного с собой льда. Назавтра мы продолжали свой путь к тому же озеру, еще не зная, найдем или нет годную для питья воду; запасный же лед почти весь вышел. К нашему благополучию, близ западного берега новооткрытого озера, которое оказалось весьма соленым, нашлись среди солончаков несколько замерзших ключей, на которых лед был совершенно пресный; его натаяли мы для себя, дали по ведру воды и лошадям. Последние уже много исхудали от бескормицы и холодов, но верблюды шли молодцами.

Переночевав близ оз. Незамерзающего, о котором будет рассказано несколько ниже, мы пошли к юго-востоку, в направлении еще с перевала виденной речки. Однако на деле оказалось, что то было сухое русло, местами покрытое солончаками, которые издали походили на лед. Пришлось остановиться в окраине совершенно бесплодных лёссовых холмов. Опять наши животные принуждены были довольствоваться ничем. Несколько еще уцелевших баранов до того проголодались, что рвали клочьями и жадно ели шерсть с уложенных на ночь верблюдов.

По приходе на этот бивуак я отправился с Роборовским на рекогносцировку окрестной местности. Верстах в трех от своего стойбища мы взобрались на вершину одного из глиняных холмов, откуда расстилался широкий горизонт. Но мало для себя утешительного мы здесь увидели. Насколько хватал глаз, к юго-востоку и югу сплошь тянулись те же лёссовые холмы. Они были бесплодны и, как обыкновенно, изуродованы всевозможным образом: здесь стояли башни, крепости, конусы различных форм и величин, мосты, подземные ходы, вертикальные стены, коридоры и т. п. Средняя высота этих холмов достигала от 300 до 500 футов; некоторые же из них поднимались футов на 800 или даже на тысячу. Притом к стороне оз. Незамерзающего эта гряда холмов обрывалась отвесной стеной. Местами рыхлый лёсс был сцементирован в твердую массу, местами попадались небольшие слои гипса; на вершинах же холмов и по дну рытвин, сверх лёсса, лежала крупная галька.

Осмотрев тщательно в подзорную трубу все окрестности, мы пришли к убеждению, что дальше итти нам нельзя. Бесплодные лёссовые холмы залегали к югу далеко; за ними виднелись горы, а там вставал снеговой хребет; словом, местность, по всему вероятию, представляла большие, иногда, быть может, непреодолимые трудности, в особенности для наших значительно истомленных животных. Затем, в другом направлении – к востоку, вдоль по южному берегу оз. Незамерзающего, хотя заметны были кое-где площадки травы, а также лед на ключах и, по-видимому, не представлялось препятствий для движения каравана, но итти сюда нам было ни к чему, ибо окрайняя гряда хребта Колумба без того видна была верст на сто; пройти же далее этого, во всяком случае, мы не могли. Да, наконец, необходимо было спешить, пока еще не устали верблюды, осмотром западной половины Долины ветров и окрестных ей гор. Ввиду всего этого решено было вернуться с плато Тибета и продолжать путь к западу от р. Зайсан-сайту. На следующий день мы опять бивуакировали на берегу оз. Незамерзающего.

Озеро Незамерзающее. Это озеро лежит, при абсолютной высоте 11 700 футов, на обширной высокой равнине, раскинувшейся у южного подножия хребта Колумба. Своей формой оно походит, сколько это можно видеть издали, на рукав, вытянутый от востока к западу. Длина в сказанном направлении более 50 верст, ширина же, по крайней мере в западной части, довольно равномерная, всего лишь около 10 верст.[761] Вода чрезвычайно соленая, издали прекрасного темно-голубого цвета. Вследствие своей излишней солености описываемое озеро, вероятно, никогда не замерзает. По крайней мере, при нашем здесь посещении в первой трети декабря, несмотря на бывшие уже морозы в -34,4 °C, лишь возле самого берега тянулась неширокая (местами до 1/4 версты) полоса рыхлого льда в 1 фут толщиной. Температура воды под этим льдом, измеренная нами 8 декабря в 2 часа пополудни, была -11 °C. В тихие, сильно морозные ночи над всем озером поднимался густой туман, представляющий издали красивую ярко-белую пелену при освещении взошедшим солнцем.

Вблизи юго-западного своего берега оз. Незамерзающее очень мелко; да, вероятно, и все оно неглубоко; притом значительно уменьшается в размерах, насколько об этом можно судить по обширным, некогда покрытым водой солончакам, прослеженным нами к югу, вплоть до гряды бесплодных лёссовых холмов. Западная часть того же озера не имеет притоков; но в восточную его половину, вероятно, впадают некоторые речки,[762] вытекающие со снеговой части хребта Колумба и с хребта моего имени; кроме того, подземная вода является здесь в виде ключей.

Берега описываемого озера, как и вся прилегающая к ним равнина, представляют собой пустыню, только не тибетского, а скорее западно-наньшанского (близ Са-чжеу) характера. Помимо невзрачных солянок и изредка Polygonum [горец], здесь кое-где встречаются площадки мелкой осоки (заменяющей восточнотибетскую Kobresia), а на гальке местами растут корявые кустики Artemisia, Eurotia? Reaumuria, иногда и Oxytropis [полынь, терескен, реамюрия, остролодка]. Звери, как, например, куланы, бывают здесь лишь проходом; из птиц мы встретили только больдуруков (Syrrhaptes paradoxus) да рогатых жаворонков (Otocoris albigula?). Словом, во флоре и фауне бедность полная. Таково, вероятно, и вплоть до южных снеговых гор, т. е. до хребта моего имени.

Хребет моего имени. Этот хребет, как уже было говорено, назван мною первоначально Загадочным, потому что мы видели его лишь издали и нанесли на свою съемку только приблизительно. Нам удалось отметить, да и то лишь одной засечкой, здесь гору, как кажется, самую высокую, которая по своей форме, напоминающей большую меховую шапку, названа мною Шапка Мономаха. К востоку от нее виднелось еще несколько снеговых вершин; крайняя из них лежала, как казалось, не далее 40 верст от г. Джин-ри; следовательно, можно было предположить, что описываемый хребет примыкает к этой горе, чего в действительности[763] не оказалось. Затем, верстах в 70 к югу от оз. Незамерзающего, мы ясно видели ряд снеговых вершин, опять-таки всего вернее того же самого хребта, промежуточная часть которого, к горе Шапка Мономаха, была от нас закрыта ближайшими, сравнительно невысокими горами. Далее к западу об описываемом хребте ничего положительного неизвестно. Лишь от р. Зайсан-сайту и потом с перевала на плато Тибета мы видели далеко в юго-западном направлении высокий, острый по своей форме, снеговой пик, который, быть может, принадлежит тому же хребту в его крайней западной части. В таком случае, судя по аналогии с другими ветвями главного кряжа среднего Куэн-люня, можно предполагать, что хребет моего имени протягивается к западу до соединения с Русским хребтом или с Токуз-дабаном.

Таким образом, хребет, о котором идет теперь речь, составляет южную ветвь западной части главного кряжа среднего Куэн-люня или, быть может, именно и есть главная здесь его цепь. Косвенным подтверждением последнего предположения служит то обстоятельство, что местность, окрестная к оз. Незамерзающему, несет не вполне тибетский характер, но частью и западноцайдамский; да и само названное озеро образовалось в обширной выемке между двумя хребтами. К собственно Тибетскому плато, вероятно, прилегает самый южный из них, т. е. хребет моего имени, который во всяком случае не ниже, если только не выше хребтов Колумба и Московского.[764]

Следование по Долине ветров. На возвратном пути от оз. Незамерзающего мы несколько сократили свою дорогу и прямиком вышли на р. Зайсан-сайту; затем, спустившись вниз по ее ущелью, свернули к западу в Долину ветров. На два-три перехода местность здесь была еще ранее с гор осмотрена, так что явилась возможность двигаться без разъезда; тем более что подножный корм на песчаных площадках возле ключей встречался пока довольно сносный, да и сами эти ключи, иногда с большим ледяным наплывом, попадались нередко; топливом же служили корявые кустики белолозника и стелющейся мирикарии.

Дневок мы давно уже не делали, но каждый день подвигались небольшими переходами. Походным жилищем нашим была войлочная юрта; казаки же, кроме тех, которые при нас находились, помещались в палатке. Ежедневные дежурства, пастьба верблюдов с лошадьми и ночные караулы шли у казаков обыденным чередом. Молодцами они держали себя no-прежнему несмотря на все трудности и лишения. Те и другие увеличивались для нас с каждым днем, ибо, с одной стороны, взятые лишь в обрез запасы поневоле заставляли экономить такие предметы нашего довольствия, как кирпичный чай и дзамба, а с другой, сильные холода и бури донимали нас теперь почти без перерыва.

Уже в первой половине декабря ночные морозы четыре раза переходили за -30 °C; вскоре затем усилились до замерзания ртути. Притом леденящий ветер, исключительно западный, постоянно дул нам навстречу; выпадавший иногда небольшой снег еще более усиливал стужу. Бури также случались нередко. В особенности памятна нам осталась такая буря 15 декабря, т. е. вскоре по выходе в Долину ветров. Началась она с утра и продолжалась до вечера, всего же более разыгралась между 11 и 3 часами дня. Сильнейшие порывы ветра подняли в воздух тучи песчаной пыли, до того густой, что, несмотря на средину дня, наступила какая-то желто-серая мгла. Ничего не было видно за 30–40 шагов; навстречу бури невозможно было повернуться, ибо захватывало дыхание, песок же залеплял глаза; притом мороз даже в час дня достигал -11,3 °C. Небо все время было покрыто облаками, и в 3 часа дня пошел снег. Тогда буря отрывисто стихла, а пыль также быстро исчезла из атмосферы. Затем, спустя часа полтора, буря вновь поднялась в прежнем направлении, но уже с меньшей силой и, постепенно ослабевая, стихла к полуночи. Нечего и говорить, что наш бивуак до того занесло песком и пылью, что назавтра пришлось лопатой откапывать этот нанос.

По мере движения нашего к западу Долина ветров полого повышалась, вместе с тем увеличивалось ее бесплодие. В нижнем поясе северного склона Московского хребта, вдоль которого мы шли теперь близко, местами виднелась трава, в особенности по ущельям. Громадные ледники средней части тех же гор сильно блестели на полуденном солнце. От них к Долине ветров шел довольно крутой, но совершенно ровный скат, по которому, пожалуй, можно было въехать верхом до вечных льдов, только не на наших усталых лошадях. Впрочем, мы и не думали теперь о такой поездке, имея главной целью добраться до перевала чрез окрайние горы в Таримскую котловину. К большой своей радости, да притом и не ожидая так скоро, мы дошли 19 декабря до этого перевала, который со стороны Долины ветров совершенно незаметен, хотя лежит на абсолютной высоте 12 900 футов. Отсюда далее к западу идет сначала также весьма пологий скат, а затем верст через 15–20, там, где хребет Алтын-таг придвигается к Токуз-дабану, начинается ущелье Черченской реки, выбегающей в Таримскую котловину. Вместе с тем Алтынтаг, который вскоре оканчивается, упираясь в заворот названной реки, вздымается в обширную вечноснеговую группу – единственную во всем этом хребте. По расспросным впоследствии сведениям, указанная снеговая группа туземного имени не имеет и ее, пожалуй, можно назвать Черченской, так как своей водой она питает реку и оазис того же имени. С северного склона названной снеговой группы другая речка бежит, вероятно, в урочище Ваш-шари. От вершины спуска с Долины ветров до ближайшего восточнотуркестанского оазиса Черчен, где расстояние около 200 верст, путь удобен для вьючных ослов и лошадей; с несколько большим трудом здесь можно пройти и на верблюдах. Так, по крайней мере, впоследствии нас уверяли жители Лоб-нора и Черчена. Да и сами мы видели достаточно проторенные тропинки с Долины ветров и окрестных ей гор в Черченское ущелье. Здесь ездят взад и вперед на вьючных ослах золотопромышленники, о которых уже упоминалось ранее.

Как ни соблазнителен был для нас путь к теплому Черчену, где притом в обилии можно было достать продовольствие и лично осмотреть дорогу по ущелью, но мы не могли всем этим воспользоваться, ибо без того много удалились от своего склада, истомили бывших теперь с нами лошадей и отчасти верблюдов; наконец, должны были вовремя попасть на Лоб-нор. Вот почему мы только взглянули на желанный спуск к Черчену и на следующий день повернули обратно по Долине ветров.

Ее описание. Эта новооткрытая долина, о которой уже несколько раз было урывками говорено, тянется верст на 200 от востока к западу, с небольшим уклонением на юг в своей западной половине. Ее ограждают хребты Чамен-таг и частью Алтын-таг с севера, Московский и западная часть Цайдамского с юга; восточная же сторона открывается в котловину оз. Гас. Средняя ширина той же долины, если считать и скаты от окрайних гор, простирается до 20 верст в западной ее половине и до 40 верст в половине восточной, более расширенной. Абсолютная высота значительно, но в общем постепенно увеличивается от востока к западу: вблизи урочища Чон-яр она достигает 91/2 тыс. футов, тогда как на спуске в Черченское ущелье поднимается почти до 13 тыс. футов.

В углубленной ложбине, занимающей средину Долины ветров, почти на всем ее протяжении, течет в восточной половине р. Зайсан-сайту, дважды скрывающаяся здесь под землей. В западной части той же долины продольная ложбина обозначается зимой лишь широким, покрытым галькой, руслом речки, по которому нередко встречаются замерзшие ключи. Летом, во время таяния снегов на хребте Московском, по этому руслу, вероятно, бежит вода, как равно и по боковым притокам, стекающим с тех же снеговых гор.

Климат Долины ветров, помимо своей суровости, отличается, по крайней мере во время зимы, постоянным господством западных ветров, ради чего дано мною и само название этой долине. Затишья выдаются здесь как редкость, на час или два, не больше; иногда же ветер превращается в бурю, которая, как обыкновенно в Тибете, бушует только днем. Такая постоянная ветреность, притом исключительно в западном направлении, объясняется общим протяжением описываемой долины с запада на восток, как раз по преобладающему в Северном Тибете движению ветров; затем близостью громадных снеговых гор, с которых вниз стремится более холодный, следовательно, и более тяжелый воздух. То же обстоятельство, вместе с большим абсолютным поднятием, обусловливает здесь и суровость климата. Правда, в восточной, более низкой части рассматриваемой долины теплее, как и в самом урочище Гас; в западной же ее половине, более высокой, мы наблюдали во второй половине декабря мороз, достигавший точки замерзания ртути, чего в прежние путешествия ни разу не замечали во всем Северном Тибете, не исключая и Тан-ла. Летом здесь также, вероятно, холодно, и по ночам случаются морозы; дожди же, судя по бесплодию местности, падают лишь изредка.

Почва описываемой долины состоит из песка, лёсса и гальки. Вдали от воды она большей частью совершенно бесплодна или местами покрыта врассыпную корявыми кустиками белолозника? бударганы и Reaumuria. Последняя вверх от 12 тыс. футов заменяется ползучей тибетской Myricaria; да и белолозник? здесь едва уже поднимается от земли. В нижнем течении р. Зайсан-сайту по ней встречается, как было говорено, несколько лучшая растительность и довольно хорошие пастбища. Далее к западу лишь возле ключей растет мелкая осока, а еще выше появляются кучки твердочашечника (Androsace sp.), доставляющие корм многочисленным пищухам. Вообще, по характеру своей флоры, как равно и по абсолютной высоте, восточная половина Долины ветров (до прорыва через горы р. Зайсан-сайту) может быть отнесена к Цайдаму, западная же – к Северному Тибету.

Фауна той же долины бедная, как и в соседних здесь местностях. Обильны только антилопы оронго, которых мы вовсе не нашли вблизи оз. Незамерзающего; нет их также в урочище Гас, да и во всем Цайдаме. Куланы, волки и зайцы в описываемой долине также нередки; дикие яки бывают здесь лишь проходом из одних гор в другие. Вблизи перевала к Черченскому ущелью мы встретили норы тарбаганов (Arctomys sp.) и нашли в большом количестве три, сколько кажется, новых вида пищухи (Lagomys). Птиц также мало во всей Долине ветров. Нами найдены здесь были лишь земляные вьюрки (Pyrgilauda ruficollis, P. barbata n. sp., Onychospiza Talzanowski), рогатые жаворонки (Otocoris albigula?) и тибетские больдуруки (Syrrhaptes thibetanus); редко показывались даже грифы и вороны.

Человека манит сюда лишь золото, которого, как нам говорили, особенно много в урочище Бугулук. Местами мы сами видели недавние раскопки, обыкновенно не глубже 1–2 футов от поверхности почвы. Работа производится, конечно, самым первобытным способом. По следам иногда видно было, что промышленники таскали золотоносную почву на себе в мешках за версту и более к текучей воде.

Удобный здесь путь в Китай. Вышеописанная Долина ветров весьма замечательна тем, что здесь, как оказалось, пролегает лучший и наиболее короткий путь из южных оазисов Восточного Туркестана через Цайдам в Западный Китай. Этот путь прослежен нами до спуска в Черченское ущелье, караванное движение по которому, согласно многократным нашим расспросам, также не представляет особенных затруднений. Правда, новооткрытый путь, в значительной своей части, пролегает по солончакам Южного Цайдама и имеет два больших безводных перехода в Цайдаме Северо-Западном, но ведь в пустынях Центральной Азии нигде нет совершенно удобной дороги на большом протяжении, на то здесь и пустыня. Притом указанные неудобства ничтожны сравнительно с крайним безводием песков Кум-таг и трудной горной дорогой по бесплодному Алтын-тагу на более северном, в тот же Китай, лобнорском пути. Южнее же, на плато Тибета, пройти с караваном еще более трудно вследствие разреженного воздуха огромной абсолютной высоты, отсутствия древесного или кустарникового топлива и общего бесплодия местности. При этом необходимо оговорить, что летом по всем трем отмеченным направлениям караванное движение одинаково должно быть приостанавливаемо: в Северном Тибете по случаю дождей, от которых разливаются реки и мокнет аргал (сухой помет), единственное здесь топливо; в Цайдаме солончаковые болота в это время обильны водой и кишат мучающими насекомыми; наконец, на лобнорском пути, в бесплодном Кум-таге, чересчур жарко, а в Алтын-таге всегда бескормица и трудные ущелья. Но следует также помнить, что в летние месяцы по всем пустыням Центральной Азии ходить с караванами весьма трудно, и туземцы в это время никогда не пускаются в далекий путь.

Хотя на предыдущих страницах настоящей книги подробно описаны местности, нами пройденные, следовательно, и новооткрытый путь, но ввиду исключительного интереса, позволю себе повторить здесь в сжатом виде более важные данные, касающиеся этой дороги.

Начну с востока от г. Донкыра, как исходного пункта Западного Китая к Цайдаму. От этого города весьма удобный путь ведет на плато из Куку-нора, разветвляясь, огибает его с севера и юга, а затем, соединившись близ устья р. Бухайн-гол, весьма пологими подъемом и спуском, переваливает, на абсолютной высоте 12 900 футов, через хребет Южно-Кукунорский в степную долину Дабасун-гоби. Следуя к западу по этой долине, та же дорога вскоре пересекает, опять-таки весьма удобным перевалом, другую ветвь Южно-Кукунорских гор; далее идет по небольшому ущелью р. Дулан-гол, затем на протяжении 15 верст по солончаковой равнине и, прорезав небольшой горный отрог, выходит, верст через 30 отсюда, к урочищу Иргицык, где уже начинаются солончаковые болота Цайдама. Путь по юго-восточной его части, на протяжении 70 верст до хырмы Дзун-засак, не представляет особенных трудностей, если иметь хорошего вожака, знающего обходы топких мест; переправа вброд чрез протекающую здесь р. Баян-гол также незатруднительна, за исключением высокой летней воды. Всего от г. Донкыра до хырмы Дзун-засак, у подножия гор Бурхан-Будды, 465 верст.[765] Эта дорога та самая, по которой давным-давно ходят в Лхасу караваны монгольских богомольцев, частью и торговцев из Тибета в г. Синин и обратно. Везде на вышеописанном пути подножного корма, воды и топлива достаточно; словом, пройти с вьюками удобно не только на верблюдах, но также на яках или лошадях.

От хырмы Дзун-засак новый путь сворачивает к западу и на протяжении 380 верст,[766] именно до урочища Улан-гаджир на р. Уту-мурень, следует вдоль южной окраины бесплодных солончаковых равнин Южного Цайдама по кустарниковой полосе, где, благодаря близкому соседству высоких тибетских гор, ключи, иногда в виде маленьких речек, встречаются на расстоянии 10–15 верст, и лишь один 37-верстный переход[767] безводен. Кроме того, здесь лежат три порядочные речки – Номохун-гол, Найджин-гол и Уту-мурень; на двух последних подножный корм в изобилии. Его большей частью достаточно, по крайней мере осенью, и на ключах; кустарниковое же топливо всюду в обилии. Путевая тропа, хорошо наезженная местными монголами, выбита в твердой как камень солончаковой глине. Топкие болотные места, по крайней мере более обширные, встречаются лишь изредка, и их везде можно обойти.

От урочища Улан-гаджир, которое заканчивает собой болотисто-солончаковые равнины Цайдама, дальнейший путь изменяет свое прежнее западное направление на северо-западное; вместе с тем вскоре является более возвышенная холмистая пустыня с бесплодной песчано-галечной почвой. Здесь сразу лежат два больших безводных перехода: один в 67 верст от крайних болот Улан-гаджира[768] до урочища Гансы, обильного кормом и водой; другой в 57 верст от урочища Гансы до урочища Гас. Это последнее, довольно обширное, изобилует водой, хорошими пастбищами и местами хармыком для топлива, так что представляет отличное место для более продолжительного отдыха караванных животных. На соседних же реках Зайсан-сайту и Хатын-зан эти животные могут хорошо откормиться в течение лета. Всего от р. Уту-мурень до урочища Чон-яр (где был наш складочный пункт), в западной части Гаса, 316 верст. За исключением двух вышеуказанных безводных переходов, по пути нет недостатка ни в воде, ни в топливе, ни в подножном корме.

От урочища Чон-яр дальнейший путь в Восточный Туркестан разделяется: прямиком к северу можно пройти на Лоб-нор; следуя же к западу, приходят в оазис Черчен. То и другое направления удобны для караванного движения даже на верблюдах. О пути на Лоб-нор будет подробно рассказано ниже, при описании нашего туда следования из урочища Чон-яр. Теперь упомяну только, что расстояние от этого урочища до деревни Абдал на Лоб-норе 252 версты, на протяжении которых встречаются два безводных перехода: один в 72 версты, другой в 52 версты; притом местность гораздо бесплоднее, чем на пути западном к Черчену.

Здесь первый, 35-верстный от урочища Чон-яр, переход приводит к обильному водой и подножным кормом нижнему течению Зайсан-сайту, по которой следуют вверх на протяжении 60 верст. Далее описываемый путь направляется по той же Долине ветров, в западной половине которой корм и топливо скудны, но сама местность весьма удобна для движения каравана. Через 225 верст от урочища Чон-яр лежит начало спуска в Черченское ущелье. О дальнейшей здесь дороге мы имеем лишь расспросные сведения. По ним, как было говорено выше, движение через окрайний к Черчену хребет не представляет затруднений для вьючных ослов или лошадей; несколько труднее пройти здесь на верблюдах. От высшей точки спуска до названного оазиса около 200 верст. Проходят их в восемь дней, а именно: два дня от начала спуска с Долины ветров до истока Черченской реки из многочисленных ключей, питаемых соседними ледниками Алтын-тага и Токуз-дабана; затем три дня идут вниз по новорожденной реке; далее переваливают через западный угол Алтын-тага[769] и, спустившись вниз по той же Черчен-дарье, приходят на третий день (вместе с перевалом) в оазис Черчен. Сюда, по описанному от г. Донкыра пути, всего около 1590 верст, а до Лоб-нора через Гас 1413 верст.

Таков пройденный теперь нами путь из Западного Китая в Восточный Туркестан. Странно, что китайцы, сколько известно, им не пользовались для своих сношений с названной страной, начавшихся еще во II в. до н. э. при династии старших Ханей. Эти сношения, то мирные, то завоевательные, то оживленные, то иногда вовсе прекращавшиеся, в зависимости от политических комбинаций, как в Центральной Азии вообще, так и в самом Китае, производились в первые века нашей эры исключительно через Лоб-нор. Дорога шла от нынешнего г. Са-чжеу на Лоб-нор, нынешний Черчен, Хотан (Юйтянь), Яркенд (Соцзюй), Кашгар (Сулэ) и далее в западные страны. Тем же самым путем, продолжавшимся через Балх (Бактра) и Мервь (Маргиана) к южному берегу Каспийского моря, направлялась древняя торговля запада с Китаем. С VIII в. н. э. лобнорский путь потерял свое исключительное значение для сношений Китая с далеким Западом и заменился более удобным направлением по Тянь-шаню, но все-таки не окончательно затерялся. Здесь проходил в конце XIII в. знаменитый Марко Поло, а в первой четверти XV в. проехало обратно из Китая в Герат посольство шаха Рока. Из дневника названного посольства имеются последние сведения об этой дороге. Только едва ли она была с тех пор совершенно покинута.[770] Мне кажется, что главная причина, почему китайцы всегда предпочитали несколько более кружную и, на пространстве от Са-чжеу до Лоб-нора, весьма трудную по пустыне дорогу пути, нами описанному, заключалась в том, что лобнорский путь, кроме указанной пустыни, сплошь шел по культурным местностям к востоку от Са-чжеу, да и от Лоб-нора к Черчену встречал, вероятно, более оседлых пунктов, чем теперь; позднее же имел прекрасную станцию в г. Лоб. Кроме того, быть может, в древности пустынная полоса к востоку от Лоб-нора до Са-чжеу не была так безводна, как в нынешнее время. Да, наконец, болота Цайдама в те времена могли быть более недоступны, чем ныне; кочевые же племена, здесь и на Куку-норе обитавшие, могли безнаказанно грабить торговые караваны, как и до сих пор то делают голыки в Тибете.

Ныне все это переменилось. Вследствие всеобщего обеднения Центральной Азии водой пустыня к западу от Лоб-нора сделалась почти непроходимой, а г. Лоб давно уничтожен; следовательно, каравану из Са-чжеу придется итти по крайне безводной и бесплодной местности около 600 верст до первого встречного восточнотуркестанского оазиса Чархалык. Да и далее, к оазису Черчен, дорога наполовину (до р. Черчен-дарья) весьма маловодная и малокормная. Так что ныне путь из южных оазисов Восточного Туркестана в Китай наилучший по направлению, нами рекомендуемому Еще большее значение приобретает этот путь ввиду того, что р. Тарим, как в нынешнее путешествие нами дознано, почти наверное судоходна для небольших речных пароходов от слияния рек Яркендской и Аксуйской вплоть до Лоб-нора.

Обратное наше движение. Повернув от перевала с Долины ветров в обратный путь, мы зашли прежде всего на ближайшую часть Московского хребта, чтобы измерить здесь нижний предел ледников. Забравшись всем караваном в окраину гор, я и Роборовский отправились пешком к ледникам, до которых казалось совершенно близко. Между тем пришлось лезть четыре версты в кручу, большей частью по голой россыпи, на сильном морозе с ветром. После двухчасового пути мы достигли нижнего края одного из ледников. Барометр показал здесь 15 500 футов абсолютной высоты. Нужно только заметить, что ледник этот лежал в ущелье северного склона гор.

Итти вниз по Долине ветров было гораздо легче уже потому, что постоянный западный ветер дул в спину, а солнце, хотя сколько-нибудь, грело навстречу, да и не требовалось делать съемки обратной дорогой. Однако короткие зимние дни и усталость наших лошадей не позволяли двигаться большими переходами. Погода по-прежнему стояла очень холодная; но 25 и 26 декабря атмосфера наполнилась густой пылью, принесенной, вероятно, бурей, разразившейся в котловине Тарима, и эта пыль, нагревшись солнцем, быстро нагрела воздух, так что 27 декабря, даже при облачном небе, термометр в 1 час дня показывал +7,8 °C. Затем вскоре опять наступил холод, но менее сильный, чем был до сих пор. Зависело это счастье и от того, что мы спустились Долиной ветров более чем на 2 тыс. футов по вертикали до ключевых истоков нижнего течения р. Зайсан-сайту. Здесь устроена была на двое суток дневка, чтобы отдохнуть, а главное, настрелять антилоп оронго для продовольствия как в дальнейшем пути, так и по приходе на склад. На первой же охоте убиты были 23 названные антилопы; больше стрелять не стали, ибо некуда было вьючить мясо. Через два затем перехода вниз по р. Зайсан-сайту мы встретили Новый, 1885 г., правда, при обстановке более чем скромной, зато с радостным сердцем, ввиду уже исполненного за год истекший и с лучшими надеждами на успехи в году наступающем.

Климат декабря. Минувший декабрь, проведенный нами до 13-го числа в горах по р. Зайсан-сайту и в окрестностях оз. Незамерзающего, а затем на Долине ветров, в общем при абсолютной высоте от 101/2 до 13 тыс. футов, относительно климатических явлений, характеризовался сильными холодами, постоянными почти ветрами, нередко превращавшимися в бури, и скудостью атмосферных осадков.

В Долине ветров, за все время нашего там пребывания, лишь урывками, на час или два, выпадало затишье; затем днем и ночью постоянно дул ветер, все западный (с небольшим уклонением от юга) по направлению названной долины. Восемь раз в течение описываемого месяца этот ветер превращался (всегда днем) в бурю, поднимавшую в воздух тучи пыли и песка; кроме того, восемь раз днем и два раза ночью западный ветер достигал также значительной силы. Каждой почти буре предшествовала и сопутствовала обыкновенно небольшая облачность; перед бурей же и во время ее по Долине ветров бегали частые, довольно большие вихри.

В двух первых третях декабря небо большей частью оставалось ясным. Но в последней трети этого месяца наступила почти постоянная облачность. В то же время, с 25-го числа, при довольно тихой погоде атмосфера наполнилась густой пылью, вероятно, принесенной бурей, разразившейся в бассейне Тарима. Пыль эта продержалась в воздухе шесть суток и, нагреваясь солнцем, иногда проглядывавшим сквозь облака, нагрела атмосферу, как уже было сказано выше, до +7,8 °C в тени в 1 час дня 27 декабря. Та же пыль уравновесила распределение тепла, по крайней мере, в нижних слоях воздуха, так что теперь стояли единственные затишья, наблюдавшиеся нами в Долине ветров. Барометр же упал на 10–12 мм сравнительно с его показаниями на тех же самых местах месяцем ранее.

Другую характерную черту декабря составляла его весьма низкая температура: в ночь с 19-го на 20-е число ртуть замерзла, а в течение всего этого месяца мороз на восходе солнца восемь раз переходил за 30 °C, да, кроме того, шесть раз был более 25 °C; даже в 1 час пополудни термометр упадал до -18°. Притом следует оговорить, что морозы могли бы быть еще сильнее, если бы по ночам почти постоянно не дул западный ветер. Однако, и при этом повышающем ночную температуру явлении и при меньшей абсолютной высоте, средняя температура нынешнего декабря (-15,5 °C) все-таки несколько ниже, чем была средняя температура (-14,5 °C) в 1872 г. того же месяца, проведенного нами на плато Северо-Восточного Тибета, по пути от р. Шуга до болота Хыйтун-ширик, между 131/2-15 тыс. футов абсолютной высоты, и лишь немного не достигает средней температуры (-16,3 °C) декабря 1879 г., когда мы были за хребтом Тан-ла и на пути отсюда до хребта Думбуре на абсолютной высоте от 141/2 до 161/2 тыс. футов.

Снег в описываемом месяце шел всего пять раз и только побелял землю; даже в горах он выпадал не глубже, чем на 1–2 дюйма. В долинах снег этот вскоре сдувало ветром, смешивало с песком и пылью, так что он быстро пропадал.

Экскурсия на р. Хатын-зан. На другой день Нового года я отправил двух казаков с несколькими вьючными верблюдами на складочный пункт, в урочище Чон-яр. Сами же мы предприняли непродолжительную экскурсию по р. Хатын-зан, чтобы выяснить окончательное расположение окрестных ей хребтов и проследить названную реку. Эта последняя, как уже было говорено, зимой не добегает верст на 10 до р. Зайсан-сайту. Пройдя это расстояние, мы встретили широкие накипи льда, образуемые постоянным, небольшим притоком воды. По обоим берегам реки здесь густо растет балга-мото (Myricaria) и местами колосник (Elymus); попадаются также ломонос (Clematis) и Ephedra [хвойник], а на песке колючий Oxytropis [остролодка]; в кустарниковых зарослях иногда выходят из-под земли незамерзающие ключи. С таким характером Хатын-зан прорывает и хребет Цайдамский коротким, но довольно широким ущельем. Далее вверх описываемая река течет по широкой долине, между хребтами Колумба на юге и Цайдамским на севере. Эта долина в виде коридора, значительно повышающегося, притом изборожденного, по крайней мере в восточной своей части, глиняными холмами и увалами, продолжается к западу, разделяя все те же хребты, до самого ущелья р. Зайсан-сайту. К востоку долина Хатын-зана, от заворота этой реки (если смотреть вверх по течению) к своим истокам с горы Джин-ри, расширяется и продолжается также на всю длину хребта Цайдамского; затем сливается с бесплодными равнинами Цайдама. Невдалеке перед тем в описываемую долину выбегает с ледников Джин-ри р. Баян-гол, которая вскоре теряется в почве. Всего в длину с востока на запад рассматриваемая долина имеет около 270 верст. Лучшая ее часть лежит по Хатын-зану. Здесь по обоим берегам реки, которая зимой изредка, на короткие промежутки, также теряется в почве, растут балгамото и колосник до 12 тыс. футов абсолютной высоты; кроме того, встречаются стелющаяся Myricaria, ревень (Rheum sp.), несколько злаков и кочками травянистый Oxytropis.

По ближайшим к Хатын-зану частям ее долины, почва которой состоит из лёсса, песка и мелкой гальки, растут редкими кустиками: кустарниковый чернобыльник (Artemisia sp.), Reaumuria [реамюрия], бударгана, изредка Ptilagrostis и Statice [птилагростис и кермек]. Из зверей держатся здесь куланы; иногда приходят аргали (Ovis dalai-lamae n. sp.), яки и оронго; зайцев и мелких грызунов мало. Среди птиц, кроме общих всей здешней местности и уже несколько раз поименованных, найдены были: саксаульные сойки (Podoces hendersoni) и одна пара Podoces humilis, завирушки (Accentor fulvescens), вьюрки (Erythrospiza mongolica, Passer stoliczkae), а по ключам – бекас-отшельник (Scolopax solitaria). Летом сюда приезжают золотоискатели, как то видно было по раскопкам почвы и следам недавних стойбищ.

По Хатын-зану пролегает почти заброшенный ныне путь западномонгольских богомольцев через Лоб-нор в Лхасу. Перейдя Алтын-таг, эти богомольцы идут на западную окраину Гаса или на низовье р. Зайсан-сайту и отсюда вверх по Хатын-зану; через хребет Колумба переваливают, вероятно, в районе между западной снеговой его частью и меридианом восточной оконечности оз. Незамерзающего.[771] Дальнейших подробностей о той же дороге узнать мы не могли. Лишь впоследствии нам говорили на Лоб-норе, что несколько лет тому назад указанным путем прошла в Тибет и обратно партия торгоутов, человек около сотни;[772] семеро из них умерли дорогой.

От сворота р. Зайан-сайту мы сделали вверх по Хатын-зану 80 верст. Далее не пошли, ибо наши лошади вконец устали, да и продовольственные запасы почти совсем истощились. Но чтобы осмотреть, насколько возможно, местность еще впереди, я отправился с последнего бивуака в недалекую окраину Цайдамского хребта и, поднявшись здесь тысячи на полторы футов, сделал все необходимые засечки буссолью. Случайно выпавшая на несколько часов хорошая, ясная погода вполне благоприятствовала этой экскурсии. Высокие горы вверх и вниз по долине Хатын-зана были отлично видны на далеком протяжении. Между ними громадная Джин-ри рельефно выделялась на светло-голубом фоне неба. Ее ледники блестели на солнце, словно гигантские зеркала. Гривой протягивалась от названной горы к западу, верст на 25–30, такая же громадная ледниковая масса, вероятно, зачаток хребта Колумба. Долина наша к востоку-юго-востоку уходила за горизонт. В ближайшей ее части замерзший Хатын-зан тянулся серебряной лентой и, заворачивая круто к югу, прятался в горах, вблизи своих истоков. К северу совсем близко высилась западная снеговая группа Цайдамского хребта и заслоняла собой далекий в эту сторону горизонт.

Таким образом, в связи с предшествовавшими изысканиями, достаточно выяснилось теперь положение как ближайших к нам хребтов, так и долины Хатын-зана. Можно было возвратиться и на склад.

Аргали Далай-ламы. Незадолго перед тем мне удалось убить в долине же Хатын-зана самца и самку аргали; месяцем ранее пара названных зверей была добыта нами в ущелье р. Зайсан-сайту. Если принять во внимание сравнительно небольшие признаки, которыми различаются уже известные виды аргалей, то вновь найденный может составить также особый вид. Предлагаю его назвать именем земного божества Тибета аргали Далай-ламы (Ovis dalai-lamae n. sp.).

Этот аргали отличается своими небольшими рогами;[773] затем темно-бурыми, у иных экземпляров даже черными возле пахов пятнами, напоминающими такого же цвета волосы у куку-яманов. Белая манишка на груди самца мало заметна; гораздо белее конец морды, брюхо, весь зад, задняя сторона передних и задних ног. Окраска остальной части туловища, равно как шеи и головы, серовато-бурая, более темная, черноватая на спине, в особенности по ее передней части и на загривке, где волосы удлинены. Высота самца у передних ног почти четыре фута, старой самки 3 фута 5 дюймов; длина туловища самца 5 футов 5 дм, самки 5 футов 1 дм; вес самца от 5 до 51/2 пудов, самка приблизительно на один пуд легче.

Помимо западной части главного кряжа среднего Куэн-люня новый аргали водится в Чамен-таге и, вероятно, в Алтынтаге; быть может, тот же вид обитает в Русском и Кэрийском хребтах. В районах своего распространения описываемый зверь встречается только изредка, притом лишь парами или две пары вместе; стад, хотя бы небольших, мы ни разу не видали; очень редко попадались нам даже черепа погибших экземпляров. По образу жизни и характеру аргали Далай-ламы совершенно сходствует с другими своими собратьями.[774] В пустынных горах своей родины держится, по возможности, на лучших местах нижнего горного пояса, откуда заходит и в соседние долины.

Возвращение на складочный пункт. Если бы от конечного нашего пункта на р. Хатын-зан можно было перевалить на северную сторону Цайдамского хребта, то мы сократили бы вдвое свой обратный путь. Но такой возможности не представилось, и нужно было возвращаться прежней дорогой. Однако это неудобство как-то забывалось ввиду ожидаемого вскоре прибытия на склад, где мы надеялись хотя немного успокоиться от трудов и невзгод зимнего путешествия. За последнее время эти невзгоды обострились до крайности. Помимо холодов и постоянной грязи везде и во всем, у нас уже не осталось никаких продовольственных запасов, кроме кирпичного чая и сквернейшей дзамбы – смолотого и неочищенного ячменя с остями; казаки метко называли этот продукт «мохнатая дзамба». В зверином мясе хотя мы не нуждались, но это мясо обыкновенно варенное для еды, также опротивело донельзя, чего, нужно заметить, никогда мы не испытывали относительно баранины. Притом верблюды наши уже достаточно устали, и, вероятно, от постоянного вьюченья сделались почти все невыносимыми упрямцами и крикунами; верховые лошади едва переставляли ноги и беспрестанно спотыкались дорогой, так что ехать на них было чистым наказаньем.

При такой обстановке сделали мы три перехода обратно вниз по Хатын-зану, а отсюда в два приема перешли безводной местностью до урочища Чон-яр, где радостно встретились с остававшимися людьми нашего отряда. Это было 11 января 1885 г. В отсутствие, т. е. на зимней экскурсии, мы провели 54 суток, обошли 784 версты и удачно обследовали один из самых неведомых уголков Центральной Азии.

На складе нашем все оказалось благополучно. Оставшиеся казаки были живы и здоровы. Верблюды совершенно отдохнули и поправились на хорошем подножном корме, что весьма важно было для дальнейшего пути, ибо рассчитывать достать свежих верблюдов в бассейне Тарима мы не могли, как то и подтвердилось впоследствии. Относительно же лошадей вышло не так удачно. Те, которые ходили с нами, совершенно истомились, да и оставшиеся на отдыхе далеко не поправились как следует; четырех из них пришлось бросить.

По приходе на склад, где и погода сделалась теплее, тотчас же началась стрижка, умывание и пр., словом – приведение себя в образ человеческий; после этого мы воспользовались лучшими продуктами из своих запасов. Все минувшие невзгоды теперь стушевались, и лишь в отрадном образе являлся в воспоминании успех совершенного путешествия.

Трое суток употреблено было на переустройство багажа, просушивание собранных зоологических коллекций, дополнительные писания и пр. Затем мы покинули свою прекрасную стоянку и направились к северу на Лоб-нор, по пути, отысканному разъездом еще в ноябре прошлого года.

От Гаса до Алтын-тага. На другой день по выходе из урочища Чон-яр мы перешли в самом узком месте тот хребет, который служит непосредственным продолжением Чамен-тага и, протягиваясь к востоку-северо-востоку верст на 160, по всему вероятию, соединяется с Алтын-тагом; если же не доходит до него, то лишь на самый незначительный промежуток. Хребет этот не имеет туземного имени (по крайней мере узнать таковое мы не могли), и я назвал его Безыменным, тем более что еще в 1877 г. лобнорцы сообщали нам[775] о не имеющих имени горах, соседних Алтын-тагу. Общий характер описываемого хребта – крайнее безводие и бесплодие. В западной своей части он значительно понижается и прилегает здесь к котловине урочища Гас. В средине же и далее к востоку поднимается (судя на глаз), быть может, до 13–14 тыс.

футов абсолютной высоты. К востоку от этой восточной половины Безыменного хребта залегает пустынная площадь Северо-Западного Цайдама, где, как уже было говорено в предыдущей главе, по всему вероятию, больших гор нет и местность представляет перепутанную сеть оголенных холмов и увалов, рядом с бесплодными равнинами более или менее обширными. Такая же равнина является по северную сторону описываемого хребта и Чамен-тага вплоть до Алтын-тага.

Перевал чрез Безыменный хребет, где мы теперь проходили, лежит в западной, низкой части этих гор и возвышается лишь на 700–800 футов над ближайшей местностью урочища Гас. Подъем отсюда весьма пологий; спуск же на противоположную сторону круче и идет, на протяжении 2–3 верст, узким ущельем. Горы здесь состоят из конгломерата и сланца, сильно разрушенных и засыпанных лёссом. Местами, в особенности к востоку, залегают значительные, как кажется, лёссовые толщи.

По западную сторону описываемого перевала встречается довольно обширная котловина, занятая солончаками. В южной ее окраине, ближе к восточной снеговой части Чаментага, изобильны ключи и лежит небольшое, теми же ключами образуемое, озерко Гашун-нор. Вода в нем чрезвычайно солена и не замерзает вовсе. По ключам растет немного травы и густой тростник, который теперь был истоптан и съеден куланами.

Запасшись льдом на ключах Гашун-нора, мы двинулись отсюда поперек той обширной долины, о которой упомянуто выше. Она залегает до Алтын-тага на севере; с запада же на восток протягивается верст на 150. Рыхлая здесь почва состоит из щебня, песка и лёсса; воды нет вовсе, равно как нет растительной и животной жизни; лишь изредка встречаются следы диких верблюдов. В окрестностях нашего пути, т. е. от Гашун-нора прямо на север до южного подножия Алтын-тага, описываемая долина имеет более 40 верст в поперечнике. С той же шириной она тянется и на запад; к востоку значительно суживается. Абсолютная высота, при двойном скате от окрайних северных и южных гор к средине равнины, опять-таки по направлению, нами пройденному, колеблется между 10–11 тыс. футов; но к востоку и западу местность, быть может, несколько повышается.

Два дня употребили мы на переход вышеописанной долины. Во второй половине этого пути шли тропинкой, по которой ездят лобнорцы в Гас. Здесь же ходят, по крайней мере прежде чаще ходили, богомольцы торгоуты в Тибет. Мы даже видели давний колесный след. Это, вероятно, ехал в телеге какой-нибудь важный лама или богатый князь на поклонение в Лхасу; в непроходимых для двуколки местах ее, конечно, разбирали и клали на вьюк. Таким образом важные монгольские особы изредка до сих пор путешествуют из Урги в столицу Далай-ламы.

Переход через этот хребет. Хребет Алтын-таг, о котором не раз упоминалось выше и возле которого мы теперь находились, был открыт мною в конце 1876 г., во время лобнорского путешествия. Его название в переводе означает «золотой хребет»[776] и дано, вероятно, вследствие обилия здесь золота. При общем направлении от запада-юго-запада к востоку-северо-востоку описываемый хребет тянется на 700 верст – от верховья р. Черченской до снеговой группы Анембар-ула, близ Са-чжеу. Здесь Алтын-таг соединяется непосредственно с Нань-шанем, на западе же примыкает к Токуз-дабану с его дальнейшими продолжениями. Таким образом, является непрерывная, огораживающая с севера высокое нагорье Тибета, цепь гор от верхней Хуан-хэ до Памира. Алтын-таг лежит как раз в средине этой громадной цепи и, подобно другим окрайним горам Центральной Азии, пускает на высокое плато лишь незначительный скат, но вполне развивается к стороне своего низкого подножия, т. е. к Лобнорской пустыне. За снеговую линию тот же хребет переходит лишь в крайней западной части, близ истока Черченской реки; но тем не менее на всем своем протяжении весьма высок, дик и труднодоступен. Из поперечных проходов нам известен здесь лишь тот, по которому мы теперь спускались: он же, как говорят, и самый удобный. К западу от этого прохода лежит (по расспросным сведениям) также поперечный путь вверх по р. Джахансай, но там трудно пройти даже на вьючных ослах или лошадях. Быть может, в рассматриваемом хребте существуют и другие поперечные тропы; во всяком случае их немного, и для караванных верблюдов они недоступны.

Характеристикой Алтын-тага могут также служить его высокие, обыкновенно продольные общему направлению хребта, долины с лёссовой почвой, но безводные, а потому чрезвычайно бедные растительностью.[777] Вообще описываемый хребет очень беден водой. Ключи здесь встречаются лишь изредка; притом вода в них иногда горько-соленая. Из речек же, помимо Черчен-дарьи, огибающей западный угол Алтынтага, по порядку отсюда к востоку следуют лишь незначительные: Ваш-шари-дарья, Чархалык-дарья, Джахансай-дарья, Курган-булак и Джаскансай-дарья. В восточной половине того же Алтын-тага, совершенно неизвестной, воды, по всему вероятию, еще меньше. При таком маловодии, обусловленном отсутствием вечноснеговых вершин и малым количеством водных осадков, растительная и животная жизнь описываемых гор весьма бедные. Проведя здесь в 1877 г. весь январь, мы нашли всего 13 видов млекопитающих и 18 видов птиц.[778] Те и другие почти все встречаются в соседних хребтах Тибетского нагорья. Жителей в Алтын-таге нет; но летом и осенью приезжают сюда охотники с Лоб-нора и из оазиса Чархалык.

В направлении, нами пройденном, южный склон Алтынтага имеет всего лишь несколько верст в ширину, и подъем здесь со стороны плато Тибета на перевал к Лоб-нору совершенно незаметен. Вершина этого спуска лежит на абсолютной высоте 11 100 футов. Главная же ось Алтын-тага, обозначенная грядой высоких скалистых (черный известняк, реже мрамор) пиков, проходит верстах в четырех севернее и прорывается узким ущельем, по которому мы спускались. Итти здесь с верблюдами было затруднительно, ибо кое-где боковые стены наноса обвалились и засыпали дорогу; пришлось в нескольких местах ее расчищать. Далее препятствий для движения каравана уже не встречалось. Как долины, так и большая часть склонов верхнего пояса здешних гор засыпаны лёссом. Воды нет,[779] бесплодие ужасное. Из растений встречаются врассыпную лишь Reaumuria, кустарная Artemisia, белолозник? бударгана; изредка по скалам ломонос. Птиц мы не видели вовсе. Из зверей же держатся куку-яманы (Pseudois nahoor) и аргали (Ovis dalai-lamae n. sp.); заходят также дикие яки и дикие верблюды. Снег на южном склоне Алтын-тага лежал только в верхнем поясе, в ущельях и рытвинах северных скатов гор, да и то небольшими пластами.

Через 26 верст от вершины спуска, понизившись почти на 3 тыс. футов, мы пришли на ключевой исток р. Курган-булак или Курган-сай, в то самое место, чрез которое пролегал наш путь в январе 1877 г. Тогда мы продвинулись отсюда еще на 93 версты к востоку,[780] в направлении к г. Са-чжеу. Дорога эта для верблюдов очень трудная; местность бесплодная и маловодная. Но все-таки пройти здесь в названный оазис лучше, чем другим от Лоб-нора путем – чрез безводные пески Кум-таг.

Встретив при входе в ущелье Курган-сай хороший для верблюдов подножный корм, мы остались здесь дневать. В ту же ночь, несмотря на значительно меньшую, чем до сих пор, абсолютную высоту, грянул на рассвете мороз в -29,7 °C. Такого холода мы еще не наблюдали в январе, даже по ту сторону Алтын-тага. Впрочем, лишь только поднялось солнце, температура быстро повысилась и в 1 час дня термометр в тени показывал уже +0,9 °C.

Возле нашего теперь бивуака, на небольшом холме, лежало маленькое, полуразрушенное глиняное укрепление,[781] которое некогда запирало здесь проход. По собранным сведениям, такие же древние заставы встречаются в некоторых других ущельях Алтын-тага.

В следующие затем два перехода мы спустились по Кургансайскому ущелью к выходу из описываемого хребта. Местность понизилась до 5800 футов абсолютной высоты. Сама р. Курган-булак течет прерывисто – то исчезает в почве, то вновь появляется; в окраине же Алтын-тага вовсе пропадает. Вода в этой речке горько-соленая. Накипи льда местами были довольно велики, и для перехода их с верблюдами пришлось, как всегда в подобных случаях, насыпать тропинку землей или песком. Боковые горы того же ущелья, в верхней его части, высоки и скалисты; они состоят из гранита, доломита и роговообманковой породы; в среднем поясе скал меньше, и здесь преобладает мрамор; наружную окраину к стороне Лоб-нора занимают холмы из гальки и лёсса.

Рассматриваемые горы совершенно бесплодны, но по ущелью растут: мирикария (Myricaria germanica var.), которая встретилась нам еще на абсолютной высоте в 9 тыс. футов, вниз же от 7 тыс. футов заменяется тамариском (Tamarix laxa?); футов на 500 отсюда пониже впервые попадается, хотя изредка, разнолистный тополь или, по-местному, туграк (Populus diversifolia). В этом же ущелье найдены: хармык (Nitraria Schoberi), сугак (Lycium sp.), ягодный хвойник (Ephedra sp.), Halostahys caspia в 7 футов высотой, Zygophyllum sp. [парнолистник] (в верхнем поясе), чагеран (Hedysarum sp.), Reaumuria, бударгана; в изобилии тростник (Phragmites communis), который восходит до 9 тыс. футов абсолютной высоты, дырисун, или по-тюркски «чий» (Lasiagrostis splendens), в небольшом количестве; жеруха (Lepidium sp.), Karelinia caspica [карелиния каспийская] и, при выходе из гор, джантак (Alhagi camelorum).

Из зверей мы встретили только обыкновенного волка; видели следы барса, тигра и кабанов. Птиц также нашли немного – кэклика (Caccabis chukar), клушицу (Fregilus graculus), ворона (Gorvus corax), завирушку (Accentor fulvescens), пустынную синичку (Leptopoecile sophiae) и, вероятно, зимующую, горихвостку (Ruticilla sp.). Судя по наносам кустарникового лома на заворотах ущелий, летом в Алтынтаге падают, хотя вероятно изредка, значительные дожди.

Прибытие на Лоб-нор. По выходе из ущелья Курган-сай дальнейший путь наш лежал к западу-северо-западу поперек обширной, покатой от подножия Алтын-тага к Лоб-нору, равнины. Двойным переходом, с ночевкой посредине, прошли мы здесь 52 безводных версты до ключа Ащи-булак. Вначале, верст на восемь от Курган-сая, тянулись глиняные холмы; в их окраине мы встретили место своего здесь бивуака зимой 1877 г. Несмотря на то что с тех пор минуло уже восемь лет, еще хорошо сохранились следы нашей юрты и лежбищ верблюдов; целы были уголья нашего костра и даже оставшиеся тогда лишние дрова.

Почва равнины, по которой мы затем шли, состоит из гальки, лёсса и песка, рыхло насыпанных; местами валяются камни, обделанные бурями в разные причудливые формы, как, например, седел, башмаков, блюдец и т. п. Иногда встречаются протянувшиеся от гор русла, обозначающие собой направление редких дождевых потоков. Сама равнина бесплодна; лишь в районе, ближайшем к горам, врассыпную растут корявые кусты саксаула, Calligonum, Reaumuria и Ephedra [джузгун, реамюрия, хвойник]. Тропинка хорошо наезжена и притом часто обозначена сложенными из камней кучами «обо», иногда весьма большими.

На ключе Ащи-булак, вода которого горько-соленая, мы спустились уже до уровня Лоб-нора, т. е. на 2600 футов абсолютной высоты. Так низко не были от самой Кяхты. Нечего говорить, что теперь стало теплее, хотя в нынешнем году зима на Лоб-норе стояла холодная и даже на несколько дней выпадал снег. До сих пор еще лежали, в укрытых от солнца местах, занесенные лёссовой пылью, снежные сугробики.

От Ащи-булака мы прошли сначала 10 верст до южного берега Лоб-нора, а затем 27 верст вдоль по этому берегу. Местность здесь отвратительная – голый солончак, взъерошенный на своей поверхности, словно застывшие волны. Такая полоса, бывшее дно озера, облегает верст на десять в ширину южный берег Лоб-нора в местности, нами пройденной; к востоку же, вероятно, значительно расширяется. На самом Лоб-норе еще лежал теперь сплошной лед более фута толщиной. Замерзшая полоса чистой, не поросшей тростником воды, протянувшаяся вдоль южного берега названного озера и имевшая в 1877 г. от 1 до 3 верст в ширину, ныне стала более чем наполовину уже вследствие общего уменьшения воды в Лоб-норе. Здесь мы теперь радостно увидели первых вестников ранней весны – небольшое стадо уток и две стайки лебедей. Люди же еще не показывались, хотя по временам из тростников озера поднимался дым, обозначавший присутствие жилья человеческого. Как оказалось потом, лобнорцы вскоре нас заметили, но, не зная, кто идет к ним, попрятались в тростниках. Подозревая это, я послал с последней ночевки вперед переводчика Абдула и урядника Иринчинова (бывших со мной в 1877 г. на Лоб-норе) в д. Абдал, резиденцию лобнорского правителя Кунчикан-бека. Посланные нашли названную деревню совершенно пустой; только после громких приглашений нашего переводчика жители вылезли из тростников. Узнав, в чем дело, они весьма нам обрадовались, поспешно поехали навстречу и даже вынесли только что испеченный хлеб. В сопровождении этой свиты мы сделали еще несколько верст и около полудня 28 января 1885 г. раскинули свою стоянку возле д. Новый Абдал, лежащей в четырех верстах западнее старого Абдала, где мы бивуакировали всю весну 1877 г.

С выходом теперь на Лоб-нор замкнулась третья линия моих путей по Центральной Азии. Все они ведут в Тибет от разных пунктов нашей с Китаем границы: первый направляется из Кяхты чрез Ургу, Ала-шань, Гань-су, Куку-нор и Цайдам; второй – из Кульджи чрез Юлдус, Курлю, Лоб-нор и Гас; третий – из Зайсана чрез Хами, Са-чжеу и Цайдам. Наконец, в том же 1885 г. прибавлен был нами четвертый путь, также в Тибет из пределов Семиречья, чрез Аксу и Хотан.

Глава седьмая Лоб-нор и нижний Тарим

Первое мое здесь путешествие. – Очерк нижнего течения Тарима. – Озеро Лоб-нор. – Его флора. – Фауна. – Местные жители. – Их численность и управление, наружный тип, одежда, жилище, домашняя обстановка, пища, занятия, обычаи, язык и верования, умственные и нравственные качества. – Характеристика Кунчикан-бека. – Сведения о пребывании русских староверов на Лоб-норе

Первое мое здесь путешествие. Немного более десяти лет тому назад местности, о которых ниже пойдет речь, представляли собой один из самых неведомых уголков Центральной Азии.

Хотя по китайским описаниям[782] известно было, что р. Тарим собирает в себя воды главнейших рек обширной котловины Восточного Туркестана и впадает в оз. Лоб-нор, но положение этого озера и направление к нему нижнего Тарима показывались на китайской карте, а с нее скопированы были и на карты европейские, совершенно неверно. Мало того, даже громадный Алтын-таг, стоящий вблизи южного берега Лоб-нора и протянувшийся на восток к г. Са-чжеу, а на запад, в связи с другими хребтами, к гг. Кэрии и Хотану, был совершенно неизвестен,[783] несмотря на то что вдоль всех этих гор еще в глубокой древности пролегал оживленный караванный путь в Китай. Относительно природы рассматриваемой местности, т. е. о ее климате, флоре и фауне, также не имелось почти никаких сведений. Мне лично выпала счастливая доля быть первым, после венецианца Марко Поло, европейцем – очевидцем и исследователем таинственного Лоб-нора с нижним Таримом, как равно неведомых местностей, лежащих отсюда к юго-западу до Хотана. Последний путь пройден в нынешнее наше путешествие. На Лоб-норе же и Тариме я был впервые в конце 1876 г. и в первой трети 1877 г. во время своего второго путешествия по Центральной Азии.[784]

Озеро Лобнор у деревни Уйтун

Бегло вспоминая об этом путешествии, скажу, что исходным нашим пунктом был тогда временно принадлежавший России г. Кульджа. Отсюда мы выступили, в числе 9 человек[785] с 24 караванными верблюдами, в половине августа 1876 г. и, пройдя вверх по долинам рек Иро и Кунгеса, а затем вдоль по Малому Юлдусу через Тянь-шань, спустились в половине октября в долину Хайду-гола близ г. Карашара. Очутившись таким образом во владениях кашгарского Якуб-бека, мы тотчас же попали здесь под самый строгий надзор, который почти не прекращался во все время нашего шестимесячного пребывания в пределах Джитышара.[786] Однако Якуб-бек, занятый в это время усиленными приготовлениями к борьбе с китайцами и не желавший ради того делать что-либо неприятное русским – тем более, что тогдашний генерал-губернатор нашего Туркестана К. П. Кауфман письменно просил оказать мне содействие, – не воспрепятствовал нашему движению на Лоб-нор. Счастливым случаем напали мы сверх того на одного из близких к владетелю Джитышара людей – Заман-бека, выходца из нашего Закавказья. Этот Заман-бек назначен был сопутствовать нам на Лоб-нор и насколько мог постоянно действовал в нашу пользу. Тем не менее мы были почти всегда изолированы от местного населения и окружены постоянным шпионством со стороны других клевретов [приспешников Якуб-бека]. Научные исследования, в особенности этнографические изыскания, весьма много через то тормозились, иногда совершенно были невозможны. Так, даже я не делал в передний путь съемки, чтобы не возбудить излишних подозрений. Притом нас повели сначала самой трудной дорогой, вероятно, с целью заставить добровольно вернуться. Однако наружно нам оказывался известный почет и, по азиатскому обычаю, отпускалась безденежно провизия; снабжены были также свежими верблюдами взамен уставших из нашего каравана.

Перейдя из долины Хайду-гола в г. Курля, мы выступили отсюда 4 ноября к Лоб-нору. Сначала следовали 85 верст до Тарима; на этом пути дважды переправлялись с верблюдами вплавь через реки Конче-дарья и Инчике-дарья. Дальнейший путь наш лежал по левому берегу Тарима до переправы через него, называемой Айрылган. На этом пространстве изредка встречались поселения туземцев; пришлось также переправляться (на плоту) через значительный рукав Тарима – Кюк-ала-дарья, в который вскоре впадает р. Конче-дарья. Самый же рукав соединяется вновь с Таримом возле названной переправы, за которой мы шли по правому берегу Тарима почти до самого впадения его в оз. Кара-буран. Затем, минуя совершенно против воли, названное озеро, а вместе с ним и Лоб-нор, мы спустились еще верст 40 к югу до д. Чархалык, где наши спутники нашли для себя удобным зимовать. Оставив большую часть багажа, переводчика и трех казаков в том же Чархалыке, я налегке предпринял в конце декабря экскурсию к западу в горы Алтын-таг, чтобы познакомиться с этим хребтом и убить дикого верблюда. Последнее не удалось,[787] но местность мы осмотрели более чем на 250 верст по пути от Чархалыка к оазису Са-чжеу. Вернувшись в начале февраля 1877 г. к Лоб-нору, мы пробыли здесь до последней трети марта, наблюдая весенний пролет птиц; затем прежним путем направились вверх по Тариму и 23 апреля прибыли в г. Курлю. Здесь я имел свидание с Якуб-беком, который принял меня весьма ласково и любезно. Несомненно, что влияние Заман-бека много помогло такому настроению этого коварного, но вместе с тем весьма замечательного человека. Звезда его была теперь уже на закате. Через три недели после нашего свидания Якуб-бек скончался скоропостижно.[788] Вслед за тем рушилось и царство, им созданное.[789]

Из Курли мы пошли в начале мая прежней дорогой за р. Хайду-гол и в Тянь-шань, где оставались несколько дольше по случаю падежа караванных верблюдов. Получив новых вьючных животных, мы ускорили свой путь и в начале июля 1877 г. прибыли обратно в Кульджу.

Главнейшие географические результаты этого путешествия заключались: в определении истинного положения нижнего Тарима и оз. Лоб-нора, которое передвинулось на географических картах на целый градус к югу по широте и столько же, даже немного более, к востоку по долготе; в открытии громадного Алтын-тага, через что Тибетское нагорье поднялось к северу почти на 3° широты, выяснилась связь между Куэн-люнем и Нань-шанем, и определилось направление древних здесь путей. Начнем о нижнем Тариме.[790]

Очерк нижнего течения Тарима. Почти на меридиане г. Карашара и немного выше 41-й параллели, там, где приходящая из ледников Мусарта река, известная в нижнем своем течении под именем Уген-дарьи, впадает при абсолютной высоте местности около 2900 футов в Тарим,[791] последний круто изменяет свое прежнее западно-восточное направление на юго-восточное, а потом на южное и пробегает таким образом еще около 250 верст (не считая извилин течения) до впадения в оз. Кара-буран. Это нижнее течение Тарима, помимо общего изменения его направления, характеризуется значительной глубиной как главной реки, так равно ее рукавов и притоков. Все они текут довольно быстро по рыхлой лёссовой или песчаной почве и вырыли себе корытообразные русла. Средняя глубина самого Тарима на описываемом протяжении не менее 2–3 сажен, хотя ширина его, достигающая при впадении Уген-дарьи 50–60 сажен, уменьшается по мере удаления к югу. Но и в самом узком месте, именно на переправе Айрылган, тот же Тарим все-таки имеет от одного берега до другого 15 сажен при глубине в 21 фут; вслед за тем опять расширяется вдвое и более, соединившись с своим главным рукавом Кюк-ала-дарья. Этот последний отделяется от описываемой реки верстах в 50 ниже устья Уген-дарьи и вскоре принимает слева р. Конче-дарью, составляющую сток оз. Багараш (Баграч-куль, или по-монгольски Денгис). В ту же Конче-дарью значительно выше впадает справа р. Инчике-дарья, которая, по расспросным сведениям, представляет отделившийся далеко западнее рукав Уген-дарьи.[792] Эта Инчике-дарья на месте нашей переправы в ноябре 1876 г. имела при большой воде 7–8 сажен ширины и глубину около 10 футов; в конце апреля следующего года глубина той же реки была вдвое меньше. Конче-дарья, через которую мы переправлялись в том же ноябре 1876 г., имела глубину от 10 до 14 футов при ширине от 7 до 10 сажен. Наконец, Кюк-ала-дарья, вскоре после своего отделения от Тарима, имела 20–25 сажен ширины (иногда суживалась до 12 сажен), а после принятия р. Конче-дарья расширялась на 30–35 сажен;[793] глубина этого рукава нами не измерена, но она также весьма значительная. Ниже Айрылгана Тарим идет одним руслом до впадения в оз. Кара-буран, куда в том же месте притекает с юго-запада р. Черчен-дарья.

Помимо вышепоименованных притоков и разветвлений, других значительных рукавов нижний Тарим не имеет. Нет их также, судя по массе воды, которую приносит к Айрылгану Кюк-ала-дарья, и к востоку от этой последней или от нижней Конче-дарьи. Так было во время первого нашего здесь путешествия. После же того, согласно сведениям, полученным нами ныне на Лоб-норе, гидрография нижнего Тарима несколько изменилась. Именно лобнорцы уверяли нас, что верстах в 40 выше переправы Айрылган Кюк-ала-дарья прорвала свой левый берег и часть ее воды, выливаясь через этот прорыв, течет верст на пять к востоку, где образует порядочное замкнутое озеро в урочище Чибилек. Причиной этого прорыва, по сообщению лобнорцев, служило то обстоятельство, что несколько ранее сам Тарим образовал близ д. Кара-кыр новый значительный рукав, который направляется теперь в р. Конче-дарью и увеличивает здесь массу воды. Конечно, все это может быть принято окончательно за истину лишь после засвидетельствования очевидцем.

По обоим берегам нижнего Тарима, отчасти по его рукавам и притокам, залегают более или менее обширные тростниковые болота и озера, которые почти все искусственно устроены туземцами (для рыболовства и пастьбы скота) отводом воды на более низкие площади окрестностей реки.[794] Эти-то болота, при сильном летнем испарении, поглощают значительную массу воды нижнего Тарима. Кроме того, много воды расходуется на орошение оазисов, через которые протекают верховья главных рек, образующих своим слиянием реку описываемую.

По словам туземцев, вода в Тариме ежегодно прибывает летом (конечно, от дождей и таяния снегов в горах, где лежат главные истоки); осенью же уменьшается и достигает низшего уровня ко времени своего замерзания.[795] Последнее обыкновенно происходит на нижнем Тариме в конце ноября или в первой половине декабря; весеннее вскрытие бывает в начале февраля,[796] так что река остается под льдом месяца два или немного более. Помимо ежегодной своей прибыли и убыли Тарим периодически то богатеет, то беднеет водой и в общем, судя по размерам нынешнего Лоб-нора, приносит теперь сюда гораздо меньше воды, чем в прежние времена, хотя, вероятно, не особенно отдаленные. Пробежав, как выше сказано, после соединения с Кюк-ала-дарьей, одним руслом шириной от 30 до 40 сажен, верст более 70 прямо на юг, Тарим круто поворачивает к востоку-северо-востоку и тотчас же образует своими разливами сначала оз. Кара-буран, а немного далее озеро Лоб-нор. Причиной крутого поворота описываемой реки служит повышение местности к подножию Алтын-тага. Вдоль этого повышения и залегают оба названных озера. О последнем пойдет речь впереди. Относительно же Кара-бурана скажу, что это озеро, ныне, как говорят, уменьшившееся, подобно Лоб-нору, в своих размерах, имело в 1877 г. в длину от 30 до 35 верст при ширине верст 10–12; глубина всюду здесь незначительная. По берегам, в особенности на южном, залегают обширные солончаки, которые на востоке соединяются с солончаками, окаймляющими Лоб-нор, так что в давние времена, при большей массе воды в Тариме, оба озера, вероятно, составляли одно целое.

С запада, кроме Тарима, в Кара-буран впадает р. Черчен-дарья. Сам же Тарим в описываемом озере теряется лишь местами и ненадолго. Однако столь широкий разлив, тем более при сильном летнем испарении, много ослабляет главную реку, которая при выходе из Кара-бурана делается почти вдвое уже, хотя все-таки сохраняет прежнюю значительную глубину Так протекает Тарим еще верст 15 и затем начинает образовывать разлив оз. Лоб-нора, в котором исчезает окончательно. Однако возле д. Старый Абдал, т. е. перед вступлением в Лоб-нор, Тарим имеет еще от 15 до 18 сажен ширины, при глубине в 2–3 сажени и при скорости течения от 170 до 150 футов в минуту. Таким образом все нижнее течение описываемой реки, от впадения в нее Уген-дарьи до Лоб-нора, вполне удобно, если к тому представится когда-либо надобность, для плавания речными пароходами. Топливо для них доставят туграковые леса, которые растут по Тариму почти до оз. Кара-бурана.

Что касается до сухопутных дорог с нижнего Тарима, то, помимо вьючного пути из г. Курли на Лоб-нор с ветвью от оз. Кара-буран в д. Чархалык и далее, существуют, по словам туземцев, еще две дороги в г. Турфан: одна, колесная, из д. Маркат; другая, вьючная, от переправы Айрылган. По первой ежегодно приезжают из Турфана за сбором податей; по второй несколько лет тому назад прошла партия богомольцев торгоутов в Лхасу и обратно. К западу же и востоку от нижнего Тарима путей нет вовсе; там недоступная песчаная пустыня, по которой лишь изредка бродят дикие верблюды.

Перейдем к описанию самого Лоб-нора.

Озеро Лоб-нор. Это озеро представляет собой обширное тростниковое болото, образовавшееся, как выше сказано, разливом последней воды Тарима. Такому обстоятельству много способствуют боковые канавы, прорываемые от берегов реки местными жителями для удобства рыбной ловли. Многие из этих канав выкопаны недавно; другие же существуют от старых времен. Таким образом, почти вся западная половина Лоб-нора образована более или менее искусственно рукой человека. Иначе, весьма вероятно, Тарим не расплывался бы еще некоторое время и на своем устье образовал бы озеро менее обширное.

Нынешний Лоб-нор[797] протягивается от юго-запада к северо-востоку (по расспросным сведениям) верст на 100 или немного менее. Западный край озера возле деревни Старый Абдал лежит под 39°31,2 с. ш. и под 88°59,8 в. д. от Гринвича.[798] Абсолютная здесь высота 2600 футов.[799] Наибольшая ширина Лоб-нора достигает, по словам туземцев, до 20 верст в середине общего протяжения этого озера. Здесь Тарим, как река, исчезает, но образует в направлении к северо-востоку обширный разлив очень мелкой воды, сплошь поросший огромным тростником. По расспросным сведениям, вода эта застоявшаяся, красноватого цвета и весьма соленая. В западной же половине Лоб-нора, постоянно освежаемой из Тарима, вода совершенно пресная; лишь немного солоновата она возле отмелых берегов, следовательно, также на месте застоя.

Постепенно беднея водой, восточная половина Лоб-нора от меридиана поселения Кара-курчин начинает суживаться; наконец, верст через 40 (как нам говорили) вода совсем пропадает. Лет 8-10 тому назад, когда воды в описываемом озере было больше, восточный его край протягивался, по сообщению туземцев, нешироким (5–7 верст в поперечнике) клином значительно далее к северо-востоку.[800] Ныне воды здесь нет, тростник высох и поломан бурями. В западной, пресной половине Лоб-нора по крайней мере 3/4 всей его площади также поросли густым тростником от 1 до 2, иногда до 3 сажен высотой. Свободные от тростника водные пространства, обыкновенно необширные, разбросаны по этим зарослям, притом скученнее к западному краю описываемого озера. Вдоль южного его берега протягивается здесь неширокая (ныне от 1/2 до 1 версты в поперечнике) полоса чистой воды. Кроме того, довольно обширная водяная площадь образовалась (о чем будет сказано ниже) между деревнями Кум-чапкан и Уйтун.

Глубина по всему Лоб-нору незначительная – обыкновенно от 3 до 5, иногда до 7 футов, изредка футов до 15; в отмелях южного берега всего на 1–2 фута. Вода, как и в Тариме, светлая. Вообще воды в Лоб-норе, при нынешнем нашем посещении этого озера, было значительно меньше, чем восемь лет тому назад. Убыль эта, по словам туземцев, началась лет через пять после нашего ухода и зависит, конечно, от уменьшения количества воды, приносимой Таримом. Последнее явление те же туземцы объясняют прорывом в сторону части Кюк-ала-дарьи в 40 верстах выше Айрылгана, а еще и тем, что ныне, с умножением земледелия в оазисах под Тянь-шанем и Куэн-люнем, больше требуется верховой таримской воды для орошения полей. Впрочем, периодическая прибыль и убыль воды, как в Тариме, так и в Лоб-норе, замечена здешними стариками-туземцами. Да кроме того, описываемое озеро постоянно, хотя и медленно, уменьшается в своих размерах, другими словами – усыхает. Об этом явлении наглядно свидетельствуют большие солончаки, облегающие тот же Лоб-нор. В особенности обширны, по словам туземцев, эти солончаки на северо-востоке озера, где они уходят от последних тростников за горизонт. Здесь местами соль лежит, как говорят, большими кучами. Воды пресной нет, нет также и подножного корма; следовательно, обойти вокруг Лоб-нора, хотя бы на верблюдах, очень трудно.

Тарим, как выше упомянуто, пробегает рекой вдоль всей западной половины Лоб-нора. В 1877 г. я проехал здесь в лодке до д. Кара-курчин, за которой река вскоре исчезает; но даже и перед этим исчезанием русло ее резко обозначено и имело от 3 до 4 сажен ширины при глубине от 7 до 10 футов. Ныне лобнорское течение Тарима несколько изменилось. Именно верстах в 3–4 ниже деревни Кум-чапкан лобнорцы прокопали в 1878 г. канаву, в которую хлынула большая часть таримской воды. Вскоре канава эта была размыта в глубокое русло, имеющее до 10 сажен ширины, при весьма быстром течении. Пробежав таким образом менее 1/2 версты, новый рукав Тарима образовал по направлению к д. Уйтун, на месте голой песчаной площади, озеро верст до 12 в окружности, при глубине от 3 до 5 футов. Ради такого уклонения в сторону значительной массы воды и ее большого испарения на обширной площади нового озера, затем вследствие уменьшения общего количества воды, приносимой к Лоб-нору Таримом, русло этого последнего, вниз от описанного прорыва, ныне сузилось против 1877 г. вдвое, местами даже втрое: так что до д. Кара-курчин теперь можно пробраться только в маленьком челноке.

Помимо Тарима оз. Лоб-нор не имеет других притоков, хотя в древности сюда, быть может, добегали вытекающие из соседнего Алтын-тага речки – Джахансай, Курган-булак и Джаскансай, ныне теряющиеся в почве по выходе из гор.[801]

Что же касается до предположения о существовании другого Лоб-нора в прямом направлении Тарима к востоку от заворота при устье Уген-дарьи, как о том высказался в 1878 г. барон Рихтгофен,[802] то, помимо возражений, мною тогда представленных,[803] мы подробно расспрашивали теперь на этот счет лобнорцев, и они единогласно давали ответ отрицательный, объясняя притом, что, насколько доходят местные предания, обитаемое ими озеро всегда было на нынешнем месте.[804]

Его флора. Относительно своей флоры и фауны Лоб-нор представляет еще большую бедность, нежели сам Тарим, который также далеко не может похвалиться обилием и разнообразием органической жизни. В особенности бедна флора описываемого озера. Правда, оба раза мы были здесь ранней весной, когда растительность почти еще не пробуждалась, но, по всем данным, и летом на Лоб-норе едва ли можно найти среди растений особенно лишнее против того, что состоит налицо зимой. Тем более что в других частях таримского бассейна, именно в апреле 1877 г. на всем нижнем Тариме и в апреле же 1885 г. на Черченской реке, мы почти ничего не могли собрать для своего гербария.

Вот список найденных нами на Лоб-норе растений: в самом озере – тростник (Phragmites communis) наиболее здесь обильный, ситовник (Scirpus sp.), который часто растет по неглубоким озеркам, куга (Typha latifolia), также довольно обыкновенная, водяная сосенка (Hippuris vulgaris), частуха (Alisma sp.) и ряска (Lemna sp.), встречающиеся лишь изредка; по берегам и ближайшим окрестностям: солянка (Salicornia herbacea) нередко сплошными площадями, ситник (Scirpus maritimus) в меньшем количестве и кое-где Karelinia caspica; затем кустарники – кендырь (Apocynum venetum, быть может, есть и A. pictum), из волокон которого туземцы ткут холст для своей одежды, тамарикс (Tamarix laxa) и Halostachys caspia.[805] Всего, следовательно, девять видов трав и три или четыре вида кустарников.

Фауна. Фауна Лоб-нора, как и во всей таримской котловине, много сходствует, по крайней мере относительно млекопитающих и птиц, с фауной Западного Туркестана, несмотря на то что обе эти страны разделяются громадным Тянь-шанем. Отчасти та же фауна заключает в себе виды общие для всей Гоби, но существенно разнится от соседней фауны Тибетского нагорья. Затем имеет немногие виды, специально ей свойственные – как, например, Nesokia brachyura n. sp., Gerbillus Przewalskii n. sp., Podoces biddulphi, Phasianus insignis [степная крыса, песчанка, таримская саксаульная сойка, фазан] и др..[806] При этом нужно заметить, что зоологические изыскания в Восточном Туркестане произведены до сих пор лишь урывками,[807] следовательно не могут считаться достаточно полными, хотя с другой стороны, однообразие физических условий всей равнинной части таримского бассейна не сулит значительных добавлений к тому, что уже здесь найдено среди позвоночных животных.

Относительно млекопитающих оз. Лоб-нор да и весь внегорный бассейн Тарима весьма бедны как числом видов, так большей частью и по количеству экземпляров. Главная тому причина – крайнее однообразие и пустынность страны. Вот список диких млекопитающих Лоб-нора:[808] летучая мышь (Vesperugo sp.), еж (Erinaceus auritus?), кутора (Sorex sp.), ласка (Mustela vulgaris), выдра (Lutra sp.), нами не добытая, но которую хорошо знают туземцы; волк (Canis lupus), лисица (Vulpes vulgaris), тигр (Felis tigris); два вида дикой кошки (манул – Felis shawiana и F. caudata), степная крыса (Nesokia brachyura n. sp.); два вида песчанок (Gerbillus Przewalskii n. sp., G. meridianus), мышь (Mus wagneri), заяц (Lepus stoliczkanus?), кабан (Sus scrofa); дикий верблюд (Camelus bactrianus ferus), марал (Cervus n. sp.?), хара-сульта (Antilope subgutturosa). Всего, следовательно, 19 видов. Для других частей восточной половины таримского бассейна сюда пока прибавятся только – летучая мышь (Plecotus auritus), тушканчик (Dipus sp.), песчанка (Gerbillus lepturus n. sp.) и, быть может, новый вид зайца (Lepus sp.), найденного нами на Хотан-дарье. Из домашних млекопитающих частью на Лоб-норе и всюду по оазисам Восточного Туркестана встречаются: собака, кошка, лошадь, осел, мул, верблюд (изредка), рогатый скот, коза и овца; кроме того, китайцы кое-где завели ныне свиней.

Орнитологическая фауна Лоб-нора сравнительно богаче, чем по другим классам млекопитающих; но опять-таки она та же самая, что и для всей восточной части таримской впадины. Здесь за оба путешествия нами найдено 134 вида птиц, располагающихся следующим образом по отрядам: хищные – 21, воробьиные – 50, кричащие – 2, голубиные – 4, куриные – 3, голенастые – 26, водяные – 28. Из этого общего числа лишь 25 видов оседлы; более 10 видов являются на зимовку; до 60 видов остаются большим или меньшим количеством особей гнездиться; остальные бывают только на пролете.[809] Из числа зимующих пернатых обильнее на Тариме лишь черногорлый дрозд (Turdus atrogularis); остальные попадаются в незначительном количестве. Причина этому – недостаток корма. В оазисах зимовых птиц больше, но все-таки мало сравнительно с тем, на что, по-видимому, можно рассчитывать при бесснежье и теплой здешней зиме. Относительно весеннего пролета на Лоб-норе будет подробно рассказано в следующей главе; о птицах гнездящихся поговорим попутно при дальнейшем описании путешествия. Здесь же назову только наиболее характерные для Лоб-нора и Тарима виды из оседлых пернатых.[810] В тростниковых зарослях всюду в изобилии встречается усатая синица (Panurus barbatus) и два вида камышовой овсянки (Cynchramus schoeniclus, С. pyrrhuloides); по окраинам тех же тростников обыкновенно держится фазан (Phasianus insignis); на солончаках встречаются стайки маленьких жаворонков (Calandrella leucophaea?), между тем как крупный хохлатый жаворонок (Galerita magna) держится предпочтительно жилых мест; здесь и наш полевой воробей (Passer montanus) вместе с своим собратом Passer stoliczkae, который живет также в тростниках Лоб-нора и в туграковых лесах. Черная ворона (Corvus sp.), нередко с выцветшими от жары и сухости в коричневый цвет крыльями, на Лоб-норе гнездится на тростнике за неимением деревьев; между тем ворона серая (Corvus cornix), весьма обыкновенная по оазисам западной части таримского бассейна, восточнее Хотанской реки составляет исключительную редкость. На Лоб-норе же встречается и дятел (Picus leptorrhynchus), весьма обыкновенный в туграковых лесах Тарима; в густых зарослях колючки и тамариска почти всюду раздается звонкий свист Rhopophilus deserti; наконец, в местах более пустынных держится белохвостая степная сойка (Podoces biddulphi), специально принадлежащая бассейну Тарима.

Из класса пресмыкающихся в той же восточной части таримской котловины найдены были нами восемь видов ящериц и один вид змеи. Собственно на Лоб-норе встречены: Phrynocephalus axillaris [ящерица круглоголовка], распространяющаяся отсюда до Хотана и по Хотанской реке в Аксу; Eremias pylzowi [ящурка] к западу до Хотана; Stellio stoliczkanus [подкаменщик], добытый нами близ Лоб-нора в оазисе Чархалык, далее встреченный в оазисе Ния; затем два вида из семейства гекконов – Teratoscincus Przewalskii, там же, где и предыдущий вид, и Alsophylax Przewalskii – на Лоб-норе, по Черченской реке и в оазисе Черчен. Помимо Лоб-нора из ящериц найдены: Phrynocephalus Roborowskii n. sp. [круглоголовка] в оазисе Кэрия, в предгорьях Русского и Кэрийского хребтов; два, быть может, новых вида Eremias, частью в тех же местах, кроме того, в Хотане на реках Хотанской и Аксуйской. В последних местностях добыт единственный вид змеи – Tropidonotus hydras. Из земноводных встречена на нижнем Тариме, в Чархалыке, Ния, Хотане и на Аксуйской реке одна и та же жаба – Bufo viridis.

Среди рыб в восточной части таримского бассейна нами найдено 13 видов (из них 7 специально свойственные бассейну Тарима), принадлежащих к двум семействам – карповых (Cyprinoidae) и вьюновых (Cobitidae), почти исключительно господствующих в водах Центральной Азии. Притом среди всех вообще центральноазиатских рыб встречается мало родов, зато большое разнообразие видов. Так и на Лоб-норе с Таримом: все 13 видов, здесь собранные, принадлежат, по исследованию Герценштейна, четырем родам – Schizothorax, Aspiorrhynchus, Nemachilus, Diplophysa.

На самом Лоб-норе добыто нами семь видов рыб, один вид на нижнем Тариме и пять видов в других реках таримской котловины. Семь лобнорских видов, встречающихся, по всему вероятию, сполна и в нижнем Тариме, следующие: Aspiorrhynchus Przewalskii, называемый туземцами тазек-балык – новый род и вид, установленные покойным проф. Кесслером. Это самая крупная рыба здешних местностей; достигает, как говорят, до полутора пудов весом. По словам туземцев, держится более в Тариме, в озера мало заходит. Ловят ее в сети и на удочку; нрава хищного; мясо очень вкусное, напоминает судака; найдена также в Черчен-дарье. Далее следуют четыре маринки, а именно: Schizothorax lacustris, Sch. chrysochlorus, Sch. altior n. sp., Sch. punctatus. Держатся они преимущественно в озерах. Наичаще встречается Schizothorax altior, которую лобнорцы зовут отур-балык (средняя рыба); мясо ее довольно вкусно. Среди Schizothorax punctatus попадаются нередко экземпляры с закругленным близ хвоста туловищем и односторонне лишь развитым хвостовым плавником. Лобнорцы не считают такие экземпляры уродами, но особым видом, который зовут минлай-балык.[811] Еще вид маринки – Schizothorax microlepidotus, найденный нами в 1877 г. на нижнем Тариме, по всему вероятию, также встречается в Лоб-норе. Наконец, и на нижнем Тариме водятся два вида гольца – Nemachilus tarimensis, N. yarkandensis; последний встречается также в реках Черченской, Кэрийской, Хотанской и Аксуйской; кроме того, найден был нами в оазисе Са-чжеу.

Помимо вышепоименованных рыб, восточной части таримского бассейна свойственны еще пять видов: две маринки – Schizothorax latifrons n. sp., Sch. malacorrhynchus n. sp., обе встречаются в Аксуйской реке; два гольца – Nemachilus bombifrons n. sp., N. strauchi n. sp.; первый добыт в Черченской реке, в оазисе Ния, в предгорьях Кэрийского хребта и в р. Аксуйской; последний – в реках Черченской и Аксуйской. Наконец, губач Diplophysa scleroptera n. sp., ныне добыт в р. Аксуйской, а вне таримского бассейна найден в Гань-су Куку-норе, Цайдаме и Северо-Восточном Тибете.

По количеству – рыбы в Лоб-норе и в Тариме вообще много. Однако лобнорцы жалуются на ее постепенное уменьшение, причиной чего считают обмеление их озера. По словам тех же лобнорцев, местная рыба ежегодно совершает периодические переходы: лобнорская направляется вверх по Тариму, таримская же идет в Лоб-нор; последняя всегда бывает менее жирна, нежели первая.

От животного мира Лоб-нора перейдем к его обитателям.

Местные жители. Нынешнее незначительное население Лоб-нора, как равно и нижнего Тарима, мало имеет достоверных преданий о своем прошлом даже в ближайшую к нам эпоху. О древних же здесь временах скудные сведения почерпаются лишь из китайских источников. По ним известно, что еще за столетие до нашей эры, при открытии Китаем сношений с бассейном Тарима, на Лоб-норе существовало небольшое государство Лэу-лань, позднее называвшееся Шань-шань. Через него пролегала потом главная дорога из Китая в Хотан, Кашгар и далее в западные страны. С заменой в VII или VIII в. н. э. этого пути более северным вдоль Тянь-шаня о Лоб-норе почти забыли. Лишь в конце XIII в. здесь проходил Марко Поло, который повествует о большом г. Лоб, населенном магометанами и принадлежавшем великому хану.[812] В этом городе караваны, следовавшие к востоку, отдыхали и запасались всем необходимым на целый месяц пути страшной пустыней до г. Са-чжеу.

В первой четверти XV столетия через Лоб-нор проехало обратно из Китая в Герат посольство шаха Рока, сына знаменитого Тимура. Затем о Лоб-норе опять нет сведений. Со второй же половины XVIII столетия, после завоевания Западного края китайцами, появились китайские описания Восточного Туркестана, а вместе с тем и Лоб-нора. В главнейшем из этих описаний, именно в книге Си-юй-вынь-цзянь-лу, о жителях Лоб-нора говорится: «При этом озере (т. е. Лоб-норе) лежат только два селения, каждое в 500 дворов. Жители не занимаются ни земледелием, ни скотоводством, а лишь одним рыболовством; кроме того, они делают шубы из лебяжьего пуха, ткут холсты из дикой конопли и привозят пойманную ими рыбу на продажу в г. Курлю. Они не могут есть ни хлеба, ни мяса, подобно другим людям, потому что желудок их извергает эту пищу. Хотя они говорят тюркским языком, но магометанского закона не держатся». Местные предания нынешних лобнорцев об их происхождении сбивчивы и неопределенны. Одни из них считают своими предками монголов, отдалившихся от некоего Ал-батая и пришедших на Лоб-нор с Или; другие говорят, что их предки-монголы были одноплеменны с калмыками и принадлежали четырем родам: Тымет, Емет, Аиннас и Гаиннас; наконец, по третьему сказанию, пришельцы-монголы встретили на Лоб-норе племя мачин, с которыми вскоре и смешались.[813] Жили лобнорцы первоначально в г. Лоб, назывались кеврия, исповедовали буддизм. Затем были силой обращены в магометанство имамом Джафер-Садыком, впоследствии ими же убитом.[814] Новообращенные магометане-лобцы принадлежали к секте суннитов, но в делах веры оказались нетверды. Зато на них ополчился маулана Юсуп Секкаки и подступил с войсками к городу. Испуганные жители хотели откупиться данью, но маулана ее не принял и разорил г. Лоб. Случилось это, по местному преданию, за три года перед тем, как Туглук-Тимур-хан принял магометанство, следовательно в 1373 г. н. э..[815] Из небольшого числа уцелевших жителей г. Лоб 15 семейств маулана увел в Аксу и поселил их близ этого города в д. Яр-баши; немногие ушли в Кэрию, где водворились в д. Кагалык,[816] а также в Хотан, где образовали поселение

Лоб;[817] наконец, еще часть перебралась в тростники Лоб-нора, и потомки этих беглецов живут там доныне. По другому сказанию, уже после разорения г. Лоб на Лоб-норе существовало небольшое самостоятельное государство, из правителей которого прославился Оттогуш-хан, имевший свою столицу на месте нынешнего поселения Чархалык.[818] На сына и наследника[819] названного хана напал из Гаса монгольский (олютский?) князь Хун-тайджи, победил лобнорского владетеля и разорил его город. Из уцелевших жителей одна часть убежала тогда в Хотан,[820] другая в тростники Лоб-нора, где и теперь живет в седьмом уже поколении.

Трудно сказать, какое из двух преданий достовернее. Скорее всего, что при обеих вышеизложенных катастрофах часть побежденных скрывалась на Лоб-норе, а также по болотам нижнего Тарима и оставалась там на жительство. Позднее, когда китайцы, уничтожив чжунгар, завладели Восточным Туркестаном, они ссылали в те же местности преступников, которые нередко женились на туземках; частью приходили сюда и беглые. Таким образом сложилось небольшое, но весьма разнородное по своему типу нынешнее население Лоб-нора и нижнего Тарима. Обе эти местности составляют одно целое и называются туземцами общим именем Лоб.

По собранным сведениям, еще в половине нынешнего столетия жителей здесь было гораздо больше, чем теперь. Тогда на самом Лоб-норе считалось, как говорят, слишком 500 семейств; но вскоре оспа уничтожила значительную часть этого населения. Немного ранее такого бедствия близ Лоб-нора была основана д. Чархалык, выходцами из Хотана. Под их цивилизующим влиянием лобнорцы научились сеять хлеб и вообще начали понемногу выходить из состояния полной дикости. Ныне лишь внутри самого Лоб-нора осталось немного семейств, живущих по-старинному. На Тариме таких дикарей почти нет, ибо здешнее население более подвергалось наплыву, а следовательно, и влиянию беглых и ссыльных из оазисов Восточного Туркестана.

Их численность и управление. В 1876–1877 гг., при первом моем здесь путешествии, на нижнем Тариме находилось 9 поселений, в которых состояло 134 двора, а в них 1184 жителя; на Лоб-норе с оз. Кара-бураном было 10 деревень (еще одна в Чархалыке) с населением в 70 семейств, считавших в себе около 300 душ обоего пола. Ныне, по сообщению лобнорского правителя Кунчикан-бека, под его ведением также около 70 семейств и в них до 400 душ. Распределение дворов по деревням значительно изменилось; затем, деревни Кумлук и Шакел брошены; основаны же новые – Кая-куюк, Тукмак-кюль и Новый Абдал; в последней живут лишь зимой для удобства пастьбы скота. На нижнем Тариме, по словам Кунчикан-бека, деревни Кутмет-кюль и Уйман-кюль брошены; кроме того, основаны новые – Ени-кюль и Улук-кюль; дворы по деревням тоже перетасовались.[821] В общем число дворов во всех нижнетаримских деревнях ныне от 180 до 200.

В административном отношении население Лоб-нора и нижнего Тарима разделяется на два участка: собственно лобнорцев, или каракурчинцев,[822] и таримцев, или каракульцев.[823] Теми и другими управляют наследственные беки: лобнорцами – Кунчикан-бек (из рода Джахан), каракульцами – Насыр-бек; последний считается старшим. Общий же князь Джун-ган (Дзюн-ван?) обоих участков живет в Турфане. В свою очередь он подчинен тарачинскому вану (ныне ваньша[824]) – в Хами.

Правитель Кунчикан-бек с сыном

Помимо содержания обоих своих беков, лобнорцы и таримцы платят ежегодно турфанскому князю по 40 теньге[825] с мужчины; кроме того, посылают подарки – меха, скот и пр. Турфанский князь отсылает каждый год хамийской ваньше: 9 выдр, несколько других звериных шкур и стадо баранов; в отдарок получает шелковые материи. Кроме вышеупомянутых податей, с тех же лобнорцев и таримцев ныне идут неопределенные, но весьма большие поборы для китайцев. Эти последние приезжают сюда ежегодно, иногда по нескольку раз, и привозят разное дешевое тряпье в виде подарков; в обмен же забирают, часто силой, скот, меха, деньги, что у кого найдется; наконец, по временам, китайцы производят сборы для разных случайных своих надобностей.[826] Словом, описываемое население до того отягощено ныне поборами, что немало мужчин бросили свои жилища и превратились в нищих или ушли с Лоб-нора в д. Чархалык, в наемные работники.

Наружный тип. По своему наружному типу лобнорцы и таримцы представляют пеструю смесь физиономий. В общем, однако, преобладает тюркский тип с большой примесью монгольского. Последний выражается всего резче в выдающихся скулах и малом количестве волос на лице.

Рост описываемого населения средний и ниже; высокие редки. Сложение вообще неплотное, грудь впалая; тем не менее руки сильные, вероятно, вследствие постоянной гребли в лодках; кожа тела белая или, вернее, грязно-белая. Череп формы эллиптической по наклонной оси, так как затылок у большинства сильно выдается назад; лоб низкий, брови правильные; глаза большие, черные, реже карие; нос высокий, прямой, иногда горбатый; скулы большей частью выдающиеся, но менее, чем у кровных монголов; губы толстые, зубы мелкие и белые, уши средней величины; баки почти вовсе не растут, борода и усы также плохие. Волосы на голове черные,[827] нередко с более светлым, кофейным оттенком, в особенности у женщин, у мужчин борода иногда бывает еще светлее. Мужчины бреют свою голову,[828] усы и бороду оставляют. Женщины-девушки разделяют волосы на голове пополам и заплетают их сзади в мелкие косички, концы которых связывают на спине в пучок. Замужние женщины носят две косы. Каракурчинцы, обитающие внутри Лоб-нора, представляют тот же тип, только более плюгавый – мельче ростом, корявее и слабосильнее; кроме того, цвет кожи у них темнее, быть может, от постоянной грязи.

Старуха-каракурчинка

Несмотря на невыгодные физические условия своего существования, обитатели Лобнора и Тарима пользуются хорошим здоровьем. Мы видели здесь стариков более 70 и даже в 90 с лишком лет, которые были еще очень бодры.[829] Только женщины на Лоб-норе нередко умирают при родах, а девочки – в детском возрасте; оттого женщин по числу меньше, нежели мужчин. Но вообще детей достаточно как в д. Абдал, так и в ближайших к ней поселениях Лоб-нора. Из местных болезней самый страшный здесь бич оспа; обыкновенные – воспаление глаз и язвы на теле, преимущественно на голове; лихорадки и горячки лобнорцы не знают. Язвы на теле лечат ртутью, принимая ее внутрь; от той же болезни и от некоторых других пьют отвар какого-то иерусалимского корня, привозимого в Восточный Туркестан из России. Лечения оспы не знают; заболевшего бросают на произвол судьбы, вся же деревня перебирается на другое место.

Каракурчинцы

Одежда. Главным материалом для одежды всех лобнорцев служит кендыревый холст собственного приготовления. Из него шьются панталоны и рубашки, которые всегда носят как мужчины, так и женщины. Из того же холста делаются армяки или халаты, составляющие верхнее одеяние для обоих полов. У более цивилизованных лобнорцев – жителей д. Абдал и ближайших к ней[830] – халаты иногда шьются из дабы или маты синего, коричневого, реже красного цвета; кроме того, абдалинцы приготовляют для халатов грубую ткань из бараньей шерсти или из шерсти диких верблюдов. Зимой абдалинцы надевают бараньи шубы, составляющие редкость в Кара-курчине. Там для теплоты кендыревый холст подбивается лишь утиными шкурками. Немногие же старухи-каракурчинки, придерживаясь старины и по крайней бедности, всю свою одежду, не исключая рубашек и панталон, шьют из утиных шкур, предварительно выделывая их рыбьим жиром или солью. На голову каракурчинцы надевают зимой шапку из лисьего меха, летом – матерчатую или войлочную тюбетейку. Женщины Кара-курчина зимой носят шапочки из утиных (реже лебединых) шкурок, перьями наружу; летом повязывают голову платком из кендыря. В Абдалах мужчины носят зимой бараньи, реже лисьи шапки, летом тюбетейки;[831] женщины повязывают головы платками на манер наших деревенских баб. Даже платки теперь здесь обыкновенно московских фабрик, полученные от китайцев в обмен на баранов.[832] Обувью в Кара-курчине служат у мужчин и женщин чирки (вроде калош или лаптей) из звериной шкуры; голень обматывается, как у наших крестьян, носящих лапти, большой онучей из кендыря и окручивается сверху веревкой. Абдалинцы носят ичиги, даже самодельные сапоги с каблуками; у женщин, которые и здесь не прочь щегольнуть, каблуки делают выше. Летом жители Лоб-нора большей частью ходят босыми, не исключая и самого Кунчикан-бека.

Каракурчинки

Жилище. Все обитатели Лоб-нора и нижнего Тарима живут в тростниковых помещениях, называемых по-местному сатма. Такое жилье представляет квадратную загородку длиной в 5–6 сажен больших фасов, обращенных обыкновенно к северу и югу, и сажени 3–4 по длине фасов меньших, расположенных на восточную и западную стороны горизонта.[833] По углам и в самых фасах на некотором расстоянии вкопаны корявые, часто не очищенные от коры, стволы туграка, поддерживающие всю постройку. В Кара-курчине вместо туграковых столбов, за неимением этого дерева, ставятся плотно связанные снопы тростника. Стены описываемого жилья обставляются тростником высотой в сажень или немного более. Вместо потолка настилается тот же тростник; в середине оставляется небольшое (фута 11/2 в поперечнике) отверстие для света и выхода дыма от огня. В одном из фасов, обыкновенно южном, делается вход, прикрываемый тростниковой же дверью. Внутренность всего жилища разделяется тростниковыми перегородками на три или четыре отделения, смотря по зажиточности хозяина. Первое от входа самое большое отделение, на средине которого в ямке расположен очаг, предназначается для обыденного пребывания семьи и для приема посетителей. Из других, меньших отделений, одно служит спальней, другое кухней, где находится глиняный очаг для приготовления пищи, третье кладовой; нередко кухня делается особо от жилого помещения. Вместо полок на внутренних стенах сатма подвешиваются обломки старых лодок. Вокруг очага большой комнаты постлан для сиденья тростник; он же служит взамен подушек и постелей в спальне; изредка, впрочем, для постели собираются метелки тростника и утиные перья.

Каракурчинки с детьми

У более зажиточных близ сатма делаются глиняные загоны для скота с тростниковой покрышкой. Впрочем, такие загоны мы видели лишь в д. Абдал, которая считается столицей Лоб-нора. Здесь тростниковые жилища просторнее и чище, нежели в Кара-курчине. Там иногда сатма стоят даже на болоте за неимением сухого места; в таком случае в жилом помещении тростник настилается толстым слоем на сырую почву.

Сатма

Как на Тариме, так и на Лоб-норе вышеописанные сатма скучиваются в деревни, обыкновенно небольшие. Места таких деревень непостоянны; они находятся в зависимости от удобства рыбной ловли и пастьбы скота. Сами жилища защищают своих обитателей лишь от летнего зноя, но не спасают от холода и бурь. При небольшом ремонте служат 3–4 года. Часто подвержены пожарам от малейшей оплошности в обращении с огнем.

Абдалинцы

Домашняя обстановка. Из предметов домашнего обихода мы встречали в обиталище лобнорца: чугунную чашу для варки пищи, медный чайник (кунган) для кипячения воды, чугунок в виде сковороды для печения хлеба, волосяные сита для просеивания муки, топор, деревянные ведра, такие же блюда, чашки и ложки, циновки из стеблей куги (Typha), служащие вместо скатерти во время еды и в редкость – войлоки; быть может, имеются еще кое-какие хозяйственные мелочи, но их, во всяком случае, немного. У каракурчинцев даже подобный инвентарь обыкновенно бывает неполный, так что взамен чугунной чаши иногда употребляется большой черепок от чаши разбитой, а медного чайника или сковороды часто нет вовсе. Исключительной собственностью женщин, кроме их платья, служат – веретена, прялки, иногда грубый ткацкий станок, немного иголок и других мелочей. Мужчины, почти все, имеют огнива, бритвы и ножи; последние носят за поясом в кожаных ножнах,[834] а за пазухой жестяную, деревянную или кожаную коробочку с табаком, который не курят, но жуют. Необходимую принадлежность каждого семейства составляют еще лодки, выдолбленные из стволов туграка, сети и удочки для рыболовства; также связки сухой рыбы и холстины из кендыря; затем нередки капканы для ловли хара-сульт, лисиц и волков. Ружья имеются на всем Лоб-норе лишь у семи человек – фитильные с мелкими прямыми нарезами. Каракурчинцы обыкновенно носят все свое платье на себе; в нем и спят, не раздеваясь. Абдалинцы, помимо обыденного платья, почти все имеют праздничную одежду. Денег, вероятно, ни у тех, ни у других нет. Притом лучшие свои вещи лобнорцы не держат дома, во избежание случайности от пожара или грабежа от китайцев, но зарывают эти вещи в песок в местах, известных лишь самим хозяевам.

Противоположно монголам и тангутам абдалинцы опрятны и чистоплотны. Летом купаются часто, зимой постоянно умываются. Посуду содержат в чистоте, пищу также чисто приготовляют; перед едой и после нее моют руки. Одежда у них хотя простая, но, сколько возможно, чистая; праздничное же одеяние весьма опрятное. Каракурчинцы – те грязны и оборваны, притом сильно пахнут рыбой, как и все вообще обитатели Лоб-нора и Тарима. От их деревень рыбный запах слышен по ветру довольно далеко.

Пища. Действительно, рыба составляет здесь главный продукт питания. Исключая зимнего времени, она ловится ежедневно; на зиму заготовляется в сухом виде. Свежую рыбу обыкновенно варят; сушеную нередко поджаривают, предварительно смочив ее соленой водой. Рыбий отвар пьют вместо чая. Из рыбы также добывают жир, который употребляется взамен масла. Подспорьем к рыбной пище служат весной и осенью утки, а зимой отчасти мясо зверей – хара-сульт, диких верблюдов и др.; кабанов здешние жители, как магометане, не едят. Абдалинцы ко всему этому добавляют баранье мясо (изредка) и пшеничный хлеб, который все более и более входит здесь в употребление. Зерно имеют со своих пашен и мелют его на своих же крошечных водяных мельницах.[835] Каракурчинцы хлеба не знают; некоторые из них вовсе не могут его есть, равно как и баранье мясо. Зато они едят, как и все, впрочем, лобнорцы, мясо пеликанов и выпей (Botaurus stellaris);[836] последнее считается полезным от кашля и боли живота; вкусом, как говорят, походит на фазанье. Наконец, на Лоб-норе и Тариме все жители употребляют в пищу поджаренные корни кендыря, а весной молодые побеги тростника, которые считаются даже лакомством.[837] Из метелок тростника летом изредка вываривают темную тягучую массу, сладкую на вкус. Следует также упомянуть, что лобнорцы и таримцы, противоположно монголам, охотно пьют сырую воду.

Занятия. Как выше сказано, рыба служит главной пищей описываемого населения; поэтому рыболовство составляет специальное здесь занятие в течение весны, лета и осени. Ловят рыбу сетями и на удочку. Сети небольшие, собственного приготовления из ниток кендыря, устраиваются таким образом, что рыба сама в них запутывается;[838] удочки грубой работы делаются, сколько кажется, в Чархалыке. Ежедневно утром и вечером мужчины осматривают свои снасти и собирают попавшую рыбу. При обилии ее редко кто возвращается без добычи. Для удобства рыбной ловли устраиваются (как было уже упомянуто) на Тариме, частью и на Лоб-норе, искусственные озера в тех местах, где уровень Тарима, вследствие оседания на берегах и в самом ложе реки приносимой ветром пыли, как равно выдувания почвы по соседству, выше окрестной местности. Тогда стоит лишь прокопать в береге небольшую канаву, и вода, сюда хлынувшая, затопит большую или меньшую площадь. Обыкновенно это делается весной; затем спускная канава засыпается. Вместе с водой в новообразованное озеро заплывает и рыба, которая проводит здесь лето, отъедается и жиреет. Между тем площадь озера, подвергнутая сильному испарению в течение целого лета, значительно уменьшается, рыбе становится тесно и душно. Тогда спускная канава вновь отворяется и здесь ставят сети, в которые кучами лезет рыба, почуявшая свежую воду. Подобная операция повторяется в одном месте несколько лет сряду. Впоследствии на таких озерах вырастает тростник, который служит здесь главным кормом для скота. Большая часть нижнетаримских озер образовалась подобным образом.

Для рыболовства, конечно, необходимы лодки, которые все здесь малых размеров (12–14 футов в длину; фута 11/2, иногда и того менее, в ширину) вроде наших душегубок, выдалбливаются они из стволов туграка; на зиму, во избежание растрескивания от сухости воздуха, закапываются в песок. Лобнорцы управляют своими лодками в высшей степени искусно; ездят в них как сидя, так и стоя.

Ловля уток нитяными петлями, в особенности при весеннем и осеннем пролете, составляет также обыденное занятие лобнорцев. Зимой или, чаще, осенью, некоторые из них ездят на охоту в Алтын-таг за дикими верблюдами и яками, дома же промышляют зверей капканами, в особенности каракурчинцы. Они скотоводством вовсе не занимаются. Но абдалинцы держат значительное количество баранов, затем рогатый скот, немного лошадей и ослов. Еще больше развито скотоводство на Тариме, главным образом разведение баранов. Последние на Лоб-норе курдючные, большого роста, очень жирны и дают превосходное мясо; таковые же, вероятно, и на Тариме.[839]

С каждым годом абдалинцы усиленно начинают заниматься хлебопашеством. Удобных для этого мест на самом Лоб-норе нет. Поэтому обрабатывают землю в Чархалыке и на р. Джахансай, недалеко от развалин г. Лоб. Сеют всего более пшеницу, затем ячмень, кукурузу и хлопок; садят также в небольшом количестве овощи – арбузы, дыни, лук и морковь.

Все сообщения и перекочевки производятся главным образом на лодках, зимой – по льду Тарима. Тогда под лодки подделываются небольшие салазки. На таких салазках абдалинцы возят по льду и дрова (тамариск) для топлива; в Кара-курчине топливом служит тростник.

Вообще среди описываемого населения мужчины исполняют все работы вне дома. Женщины же ведают домашними занятиями – ухаживают за детьми, варят пищу, прядут нитки и ткут холст из кендыревого волокна, шьют одежду и пр.; иногда собирают поблизости дрова и осматривают сети в отсутствие мужчин. Притом женщины постоянно сидят дома и ни в какие общественные дела не вмешиваются.

Обычаи. Многоженство, как вообще у магометан, дозволяется, но на Лоб-норе, сколько кажется, не практикуется, быть может, по отсутствию достатка. Впрочем, и здесь муж волен прогнать свою жену и взять другую; вообще жениться можно на самое короткое время, зато распутство сильно наказывается. В брак мужчины вступают с 16 лет, а женщины с 15, не ранее; при этом требуется лишь согласие родителей обеих сторон. Жених лет за пять до свадьбы, следовательно еще мальчиком, поступает в дом невесты к ее отцу для различных работ. С ним в виде калыма дают лодку, сети, пленки для ловли уток, сушеную рыбу, рыбий жир и связки кендыревого волокна; у абдалинцев к этому присоединяются еще корова, лошадь или осел. Накануне свадьбы жених подносит своей невесте две лисьих шкуры, немного хлеба печеного или в зерне и при этом в виде хадака[840] пучок связанных косичек серой цапли, называемый кош.

Свадьба совершается в жилище невесты. Молодые садятся против входа у задней стенки. Справа от жениха помещаются мужчины, а слева от невесты – женщины и девушки. Отец невесты угощает гостей рыбой и утками, а также бараниной и хлебом, если имеются эти продукты. После трапезы тот же отец невесты закрывает молодых двумя халатами, и ахун или лицо, его заступающее, читает молитву; молодые и гости в это время стоят. По совершении молитвы венчание считается оконченным; гости расходятся, кроме двух женщин, которые провожают новобрачных на противоположную сторону Тарима,[841] где ставится небольшая кендыревая палатка. В ней молодые остаются ночевать. Утром те же женщины приносят им для мытья воду. Затем новобрачные отправляются с визитами по домам своей деревни. Здесь им дарят, смотря по достатку, рыбу, кендырь, холст, деревянную посуду и пр. После визитов молодые отправляются в свое жилище, где новая жена подносит мужу 12 рубах из кендыревого холста и 12 таких же панталон; вместе с тем отец бывшей невесты дарит своему зятю лодку, сети, домашнюю утварь и пр.; абдалинцы, кроме того, дают скот. Празднуется свадьба только один день. В это время устраиваются гонки на лодках, а в Абдалах – скачки на лошадях и ослах. Молодые также принимают участие в этих увеселениях.

Из детей мальчики находятся преимущественно на попечении отца, девочки же на попечении матери. Тех и других учат молиться, затем правилам вежливости и уважения к старшим. В Абдалах мы застали теперь даже школу, которой заведовал ахун из Хотана, вскоре, впрочем, опять покинувший Лоб-нор. Мальчики с отроческого возраста пасут баранов, помогают своим отцам ловить рыбу и уток; сделавшись постарше, ходят также на охоту. Девочки прислуживают матерям и обучаются ими домашнему хозяйству. Обрезание мальчиков совершается на седьмом году жизни, иногда раньше или немного позже, если некому в срок сделать операцию.

При похоронах у тех же лобнорцев покойника прежде всего моют, затем одевают в пять белых рубах из маты; первая такая рубаха достигает лишь до пояса, остальные постепенно удлиняются, так что пятая закрывает босые ноги. В Кара-курчине, за неимением маты, рубахи делаются из кендыря. Голова у мертвого мужчины окружается белой повязкой, у женщины покрывается лишь платком спереди. Потом покойника несут на носилках к ахуну или к лицу, его заменяющему, и тот читает молитвы. В головах носилок приделывается шест, на который у мужчин надевается чалма, а у женщин платок. Хоронят в день смерти или же на следующий.

Для могилы выкапывают на кладбище яму, приблизительно равную кубической сажени. В этой яме с западной стороны делается ниша, в которую кладут покойника (на тростниковой подстилке) на бок, лицом к западу, головой к югу; потом ниша заделывается и яму засыпают. Прежде могилы не засыпали, но обставляли внутри тростником и делали тростниковую покрышку.

В Кара-курчине умершего кладут в лодку, покрывают ее другой лодкой и этот гроб ставят в густом тростнике; кругом обтягивают сети. Поминки по усопшему совершаются на 1, 3, 7 и 40-й дни после смерти. Тогда ходят на могилу; в доме же покойника его родственники и близкие знакомые получают угощение. На кладбищах втыкаются шесты с привязанными к ним хвостами диких яков, цветными тряпками и тому подобными украшениями. Наследство получается лишь после смерти обоих родителей, ибо если один из них умрет, то домом управляет другой, будет ли то отец или мать, все равно. При дележе наследства сыновья получают поровну, но от каждой их части отделяется 1/9 доля для дочерей. Впрочем, все это применимо лишь к более зажиточным абдалинцам.

Приветствуют лобнорцы друг друга при встрече, как и другие мусульмане, словами «ассаляу-маликэм», на что получается ответ «валикем-ассалям»; при этом делают руками жест, словно гладят бороду, затем складывают руки внизу груди и наклоняют туловище немного вперед, как у нас при легком поклоне. Обращаясь один к другому, те же лобнорцы говорят «доакль» (сделай одолжение). Когда женщина обращается с какой-нибудь просьбой к мужчине, то считается вежливостью, если она слегка ударит кавалера рукой по спине или между плеч и приговаривает: «чик, чик, чик, чирак-як», что собственно смысла не имеет, а в переводе означает «выходи и зажги светильник». Если же мужчина обращается к женщине, то, кроме обычного «доакль», вежливый кавалер говорит: «джиним санга» (в переводе – «я жертвую собой для тебя»).

В свободное от обыденных занятий время лобнорцы ходят один к другому в гости, всего чаще мужчины к мужчинам, женщины к женщинам. При особых торжествах те и другие сходятся вместе. Во время угощения гостей хозяин сидит[842] с ними, но сам не ест; хозяйка прислуживает. Игр и плясок здесь нет, также нет и музыкальных инструментов. Песни поются редко, обыкновенно при езде в лодке; мотив их заунывный. Абдалинцы, сколько мы заметили, любят шутить друг над другом. Женщины нередко ссорятся, как и у нас, причем попрекают одна другую разными сплетнями; бедность, как и при ссорах наших простолюдинов, служит немалым укором при ругатне.

Суд на Лоб-норе производится выборными старшинами под председательством Кунчикан-бека. Обычаи заменяют незнание шариата. Забавно было видеть, как на одном из судебных разбирательств все судьи кричали: «Магомет сказал, Магомет сказал», но ни один из них не знал, что именно сказал Магомет.

Язык и верования. Язык обитателей Лоб-нора и нижнего Тарима тот же тюркский, как и во всем Восточном Туркестане; отличается лишь значительной примесью монгольских слов.[843] Впрочем, слова эти теперь понемногу выводятся и заменяются словами хотанских поселенцев, живущих в Чарха-лыке. Ныне лобнорцы нас уверяли, что лучше понимают говор жителей Курли, нежели хотанцев.[844] Со своей стороны могу заметить, что наш переводчик, родом таранчинец из Кульджи, свободно объяснялся как на Лоб-норе, так и в Хотане. Кроме того, у лобнорцев есть собственный язык, которым они объясняются между собой и которого не понимал наш переводчик. Мы слышали, что этот язык тот же тюркский, но только исковерканный, как бывает искаженный русский говор у наших офеней.[845] Всегда лобнорцы говорят громко и скоро, притом нередко сразу несколько человек, в особенности если желают сообщить что-либо интересное.

Относительно своей религии обитатели Лоб-нора и Тарима – магометане суннитского толка, господствующего во всем Восточном Туркестане. Религиозным фанатизмом не отличаются. Ежедневный намаз совершается лишь в Абдалах. Посты соблюдаются только стариками. Есть и пить с нами лобнорцы также не гнушались. Суеверий у них, как кажется, немного; в злого духа не верят.

Высокочтимую святость всего Лоб-нора составляет небольшой мазар,[846] находящийся близ д. Старый Абдал, в одной от нее версте вверх по Тариму. Здесь, шагах в пятидесяти от левого берега реки, на небольшом глинисто-песчаном бугре, верхушка которого выровнена площадкой, сделана из тростника, с туграковыми столбами, по фасам квадратная загородка, имеющая сажени три в стороне каждого фаса и около одной сажени высоты; плоская крыша также тростниковая. С южной стороны оставлен вход, запираемый тростниковой дверью, а с запада приделана другая небольшая загородка, отделенная от главной тростниковой стеной западного фаса. В этой-то небольшой загородке закопана в землю главная святость – медная чашка и, кроме того, лежит небольшой красный флаг, также святой. К стенке западного фаса, отделяющего большое помещение от малого, приделаны, на высоте футов трех от земли, небольшие туграковые подмостки, на которых в порядке разложены: несколько десятков маральих рогов, головы хара-сульт и домашних баранов, а также несколько хвостов яков и пара их рогов. В маленькой загородке также находятся подобные приношения; снаружи же ее на туграковых подмостках набросана куча маральих рогов. Наконец, кое-где по сторонам всей постройки торчат невысокие шесты с привязанными к ним яковыми хвостами.

По местному преданию, в давние времена проходили из Хотана через Лоб-нор шестеро магометанских святых с одной при них собакой. Эти святые и подарили за какую-то услугу одному из предков Кунчикан-бека вышеупомянутую медную чашку, а затем прислали из Турфана красный флаг и бумагу на владение обеими подаренными драгоценностями. Бумага эта завернута в шелковую материю и положена в небольшой весьма грубой работы туграковый ящик, поставленный между маральими рогами в стенке западного фаса большого помещения. Сами святые, как гласит легенда, ушли в пещеру недалеко к северу от Турфана, сказав, что «мы еще вернемся»; собака лежит окаменелой у входа в эту пещеру. По тому же преданию, во время пути святых в Турфан их преследовали, с целью убить, монголы. Разбойники эти искали намеченные жертвы по следу собаки. Тогда у нее были отрублены ноги, но собака все-таки не отстала от своих хозяев. Лобнорцы весьма чтят эту святость и уверяли нас, что только она одна удерживает их жить в таком худом месте, как Лоб-нор. Каракурчинцы же почти не имеют понятия, за что именно почитается вышеописанный мазар. «Знаем только, что святое, а в чем эта святость заключается – не понимаем», – говорили они нам.

Умственные и нравственные качества. На Лоб-норе, более нежели в чем-либо, заметна значительная роль духовных способностей между абдалинцами и каракурчинцами. Первые обладают достаточной умственной сметкой, хитры и отчасти уже плутоваты; последние гораздо проще и умственно ограниченнее. Приведу здесь дословно нравственную характеристику каракурчинцев, сделанную мною при первом знакомстве с этими людьми.[847]

«Бедный и слабый физически, каракурчинец беден и нравственно. Весь мир его понятий и желаний заключен в тесные рамки окружающей среды, вне которой этот человек ничего не знает. Лодки, сети, рыба, утки, тростник – вот те предметы, которыми только и наделила несчастного мачеха-природа. Понятно, что при такой обстановке, притом без влияния извне, невозможно развитие ни умственное, ни нравственное. Тесный круг понятий каракурчинца не переходит за берега родного озера; остальной мир для него не существует. Вечная борьба с нуждой, голодом, холодом наложила печать апатии и угрюмости на характер несчастного: он никогда почти не смеется. Умственные способности также не идут далее того, сколько нужно, чтобы поймать рыбу или утку да исполнить другие житейские заботы. Иные даже считать не умеют далее сотни, быть может того менее». Вдобавок к этому про всех вообще лобнорцев можно сказать, что они весьма миролюбивы, гостеприимны и живут согласно между собой. Нередко достаточный помогает бедному, чему большой пример подает сам Кунчикан-бек. Крупные преступления, как, например, убийство, здесь неизвестны; мелкое воровство начало случаться лишь в последнее время, когда, вследствие тяжести налогов, появились нищие.

Как и все вообще азиатцы, лобнорцы достаточно ленивы, а вместе с тем очень любопытны и словоохотливы. К удивлению нашему, абдалинцы знали теперь через хотанцев про Макарьевскую (Нижегородскую) ярмарку, а также слышали о железных дорогах, телеграфах и воздушных шарах. Не чужда тем же лобнорцам и удаль физическая. «Мы радуемся, молодеем, – говорили они нам, – когда наступит лето и можно вдоволь ездить на лодках по Лоб-нору и Тариму». Быстрота такой езды весьма здесь ценится, и многие лобнорцы, нередко мальчики, удивляли нас искусством управлять, даже при ветре, своими маленькими и вертлявыми челноками.

Характеристика Кунчикан-бека. Не полон будет сделанный выше очерк лобнорцев, если не привести здесь характеристику их правителя Кунчикан-бека,[848] человека редкой нравственности и доброго до бесконечности. Как выше было упомянуто, этот бек из рода Джахан, имел в 1885 г. уже 73 года от роду, но еще находился в полной силе и обладал отличным здоровьем. Своими подчиненными он любим как отец родной, да и сам смотрит на них как на собственных детей – никаких поборов не требует, кроме поставки дров и подмоги во время посева или собирания хлеба; при всякой же нужде пособляет неотложно. Ради этого живет сам в большой бедности.[849] Прежде, во времена Якуб-бека, достояние лобнорского правителя заключалось в шести ямбах серебра, тысячном стаде баранов и 12 лошадях. Ныне все это китайцы отобрали разными вымогательствами частью от самого Кунчикан-бека, частью за неисправную уплату податей его подчиненными. В особенности много пришлось заплатить за отмену приказания носить косы. Такое украшение до того не понравилось лобнорцам, что сам Кунчикан-бек, у которого коса выросла уже в 1/4 аршина, нарочно ездил в г. Курлю, отдал тамошним властям последние деньги и едва добыл разрешение снова брить головы. Ранее того, вскоре после завоевания Кашгарии, китайцы вздумали переселить лобнорцев на Тарим в окрестности д. Ахтарма. Для этой цели сначала был уведен туда Кунчикан-бек со своим семейством. Тогда лобнорцы стали умолять китайцев возвратить их «отца родного» и получили на это согласие лишь за большую взятку.

Характерную черту Кунчикан-бека составляет еще то, что он терпеть не может городов и страшно боится всякого начальства. Как говорят, за всю свою жизнь правитель Лоб-нора лишь раза два-три был в г. Курле, дальше Чархалыка не ездит, и ни один крупный начальник его в глаза не видал. В случае требования явиться, например в Турфан, Кунчикан-бек обыкновенно спешно собирается в путь и уезжает с посланным за ним человеком. Станции три-четыре едет как ни в чем не бывало. Затем тихомолком выпивает слабый раствор табаку, после чего подвергается рвоте и даже обмороку. Болезнь, следовательно, налицо, и Кунчикан-бек возвращается обратно; начальству же высылается взятка.

Двое сыновей Кунчикан-бека умерли, двое других при нем находятся. Старший из них – Тохта – исполняет должность ахуна на Лоб-норе, младший – Джахан – будет наследовать своему родителю.[850] О том же Кунчикан-беке лобнорцами сложена песня, в которой восхваляется его доброта рядом с небывалым богатством и доблестями. Нам удалось записать лишь первую половину этой песни. Вот она: «Кунчикан-бек, восходящее солнце, солнце наш господин! Облагодетельствовал ты весь мир; как голос ласточки, ты лелеешь слух всех; запер ты в своем загоне тридцать лошадей-меринов (налицо всего одна кляча); не отказываешься, видя нужду, помогать сиротам. Прежде один ты был наш князь, нынче их много (подразумеваются китайцы). Тохта-ахуна и Джахана (сыновья) бог тебе дал. Твои приятели китайцы (ирония) посылают тебе дары, за которые берут деньги. Шэхин-яз и Абдурахман (умершие сыновья) похожи были на ястребов. Во дворе твои бараны – что может сравниться с ними. Постели хорошую постель, окутайся хорошей шубой. Когда работники пашут твои пашни, никто проехать не может (смысл – так обширны пашни, в которых всего несколько десятин). Тридцать батманов[851] хлеба выдал ты на посев, завьючьте ими скот. Надень на себя латы, иди воевать в Рум.[852] Просейте муку, напеките хлеба в дорогу. Живешь ты в большом богатстве, о тебе сплетничают в народе, иные ненавидят твое доброе сердце. Сидишь ты на ковре (это тростниковая цыновка), халат на тебе цвета полной луны (из кендырного холста, окрашенного в желтый цвет корою джиды)» и т. д. – песня продолжается еще столько же.

Сведения о пребывании русских староверов на Лоб-норе. При нынешнем посещении Лоб-нора, равно как и при первом здесь путешествии, нам удалось собрать сведения о пребывании в этих местах, в начале шестидесятых годов, партии русских староверов. Новые данные несколько пополняют прежние, частью же изменяют их.

Года за два с небольшим до начала магометанского восстания в Восточном Туркестане, следовательно в 1860 г., как говорили теперь нам лобнорцы, к ним неожиданно пришли четверо русских и осматривали местность. Затем двое из них отправились обратно, двое других остались на Лоб-норе. Спустя восемь месяцев русские вновь явились сюда партией около сотни человек, считая женщин и детей. Все они отлично говорили по-киргизски и объяснили, что пришли из лежащих далеко к северу гор, в которых живут киргизы и торгоуты – следовательно, из Алтая. Причиной переселения выставляли гонение своей веры. Поселились пришельцы на р. Джахансай – близ развалин г. Лоб и в Чархалыке, где вскоре выстроили себе деревянный дом,[853] по другим сведениям, даже несколько домов; занялись хлебопашеством. С туземцами жили в согласии, но мало или вовсе не помогали друг другу, так что некоторые побирались милостыней в Чархалыке.

Однако недолго пришлось новым колонистам жить на Лоб-норе. Через год после их прибытия сюда явился из Турфана, по приказанию китайского губернатора с китайским же войском, князь всех лобнорцев и таримцев и разорил поселение староверов. Эти последние сначала хотели сопротивляться силой и приглашали жителей Чархалыка действовать совместно. Для вящего соблазна к такому союзу староверы уверяли, что у них есть колдунья, которая может сотворить сколько угодно воинов. Чархалыкцы полюбопытствовали сначала увидеть такое чудо, а затем уже обещали свою помощь. Тогда была призвана сама чародейка, которая, не смущаясь, заявила, что действительно может сделать требуемое количество людей, но для этого необходимо иметь пух куги (Typha), из которого следует замесить тесто. Куга не растет в Чархалыке, и плутоватая баба, конечно, рассчитывала, что за неимением нужного материала основательно можно уклониться от исполнения требуемого чуда. На несчастье же колдуньи, куги очень много на Лоб-норе, куда чархалыкцами был отправлен нарочный гонец. Вскоре целый мешок требуемого растения был привезен, и чародейка, видя себя припертой к стене, поневоле приступила к таинственной работе. Нетерпение туземцев относительно того, что выйдет, было всеобщее. Еще же более оказалось их разочарование, когда старуха, спустя немного, объявила, что потеряла свою волшебную книгу и не может сотворить людей, не зная требуемых знаний на память. Тогда чархалыкцы, видя себя обманутыми, наотрез отказались от помощи русским. Те не решились одни драться с китайцами, которые сожгли их дома и жестоко всех избили. «Стон и вопль стояли всеобщие», – говорили нам чархалыкцы. Лишь четыре семьи ушли в Са-чжеу где, по приказанию китайского начальника, все мужчины были казнены; куда делись женщины, лобнорцы не знают. Уничтожив поселение староверов, китайцы отвели их самих в Турфан. Что сталось далее с этими несчастными – неизвестно, ибо вскоре началось здесь восстание магометан против Китая. Говорят, несколько человек из тех же русских пробрались впоследствии на Или, где выдали себя за магометан и были ласково приняты Кульджинским султаном.

Глава восьмая Весна на Лоб-норе

[29 января/10 февраля—19/31 марта 1885 г. ]

Унылая зимняя картина Лоб-нора. – Наш бивуак на берегу Тарима. – Сношения с туземцами. – Первые вестники весны. – Валовой прилет. – Охота-бойня. – Ловля уток местными жителями. – Вскрытие Тарима. – Вечерняя охота на стойках. – Быстрый отлет к северу. – Появление других видов птиц. – Раннее утро в тростниках Лоб-нора. – Характеристика климата здешней весны. – Общие выводы из наблюдений пролета

Унылая зимняя картина Лоб-нора. Немного найдется во всей Центральной Азии местностей, столь заманчивых для путешественника издали и, в сущности, так мало оправдывающих его надежды, как Лоб-нор. Казалось бы, что масса воды, приносимой сюда Таримом, должна была образовать обширное и глубокое озеро, отрадный оазис среди пустыни; но далеко не то вышло в действительности. Остановленный в своем стремлении к югу вздутием Алтын-тага, Тарим круто поворачивает к востоку и тотчас же начинает расплываться в этом направлении. На многие десятки верст расходятся воды названной реки и образуют обширные отмелью разливы – сначала оз. Кара-бурана, а потом и самого Лоб-нора. Это последнее тянется к северо-востоку до тех пор, пока просачивающаяся почва и испарение окончательно не поглотят доставляемую сюда влагу. Тогда снова является безводная пустыня. И не только в этой пустыне, но даже на ее площадях, покрытых водой, органическая жизнь, в особенности растительная, встречает крайне неблагоприятные условия для своего существования. Чересчур соленая лёссовая почва или голый песок, вместе с крайней сухостью атмосферы в течение круглого года, сильными бурями, в особенности весной, и необычайными жарами летом – все это как раз противодействует развитию даже скудной флоры. Она действительно существует здесь на сухопутье только в немногих свойственных пустыням формах. Не лучше и на самом Лоб-норе, где почти сплошь порастают – огромный тростник, куга и ситник; местами выпадают небольшие и неглубокие площади чистой воды; по берегам стелются голые солончаки, за которыми тотчас залегает дикая пустыня, а на юге встает громадный хребет, также почти совершенно бесплодный.

Животная жизнь описываемой местности много разнообразнее растительной, но в общем все-таки бедная, за исключением лишь краткого периода весеннего и осеннего перелета птиц. Наконец, человек обитает здесь лишь по горькой нужде, хотя и свыкся с своей злосчастной судьбой. Таков общий вид и характер Лоб-нора. Для полноты следует еще указать на постоянно пыльную, словно дымом наполненную, атмосферу, окрашенную солнцем в буровато-желтый цвет; во время же бури здесь наступает совершенная пыльная мгла.

Еще более унылый характер имеет описываемое озеро зимой, когда холод угонит на юг всех гнездящихся и перелетных птиц, зеленеющий же летом тростник пожелтеет и засохнет. Покроется тогда и вода Лоб-нора льдом более фута толщиной, соберется в кучи и уйдет на свои становища вся здешняя рыба; даже лов ее туземцами прекращается. Словом, не только в окрестной пустыне, где мертвое царство господствует от века, но даже и на самом озере в это время водворяется подавляющая тишина и безжизненность. Правда, в густых тростниках по-прежнему бродят кабаны, за которыми нередко охотится тигр; лисица, манул и волк подкарауливают зайцев и мелких грызунов; наконец, по солончакам кое-где пробежит хара-сульта или в редкость забредет дикий верблюд, – но все эти проблески животной жизни весьма скрытны, мимолетны и случайны.

Несколько более заявляют тогда о себе лишь оставшиеся пернатые Лоб-нора; в тростниках раздается по временам оригинальный писк усатых синиц, нередки камышовые стренатки и саксаульные воробьи; тихим, неслышным полетом промелькнет иногда зимующий лунь; изредка можно вспугнуть фазана; возле жилья держатся черные вороны, иногда и полевые воробьи; по береговым солончакам попадаются стайки малых жаворонков, а в кустах тамариска можно найти дятла, услышать свист Rhopophilus [кустарница] или отрывистое трещание саксаульной сойки – но и только! Даже туземцы зимой на Лоб-норе как-то мало заметны. Лишь поднимающийся по временам из тростников озера дым свидетельствует о присутствии здесь человеческого жилья, которое без проводника весьма трудно и отыскать.

Наш бивуак на берегу Тарима. Как раз в конце такого мертвого сезона, именно в последних числах января 1885 г., пришли мы на Лоб-нор. Лишь одной неделей позднее явились мы сюда и в 1877 г. при первом посещении описываемого озера. Таким образом, в обе весны мы захватили самый ранний пролет птиц и наблюдали его на одном и том же месте.

Уступая просьбам лобнорцев, мы первоначально поставили теперь свой бивуак немного ниже по Тариму возле д. Новый Абдал, где и пробыли десять суток. Время это было посвящено приведению в порядок записок о зимних исследованиях и ближайшему знакомству с местными жителями; отправлены также были через Кунчикан-бека известия на родину о нашем путешествии, но они, к сожалению, не сразу туда дошли. Охотничьи экскурсии в ближайших окрестностях нашей стоянки еще мало доставляли добычи. Неудачна также была и охота за тигром, который ночью задавил у нас собаку, а у туземцев две коровы. Выследить зверя без снега оказалось невозможным; поэтому мы караулили вечерами у задавленной добычи, но тигр рано не приходил; являлся же сюда ночью, когда темь стояла хоть глаз коли. Пробовали мы настораживать заряженную винтовку, но и это ни к чему не привело; так зверь и ушел совершенно безнаказанно.

К наступлению валового прилета птиц мы укочевали на прежнее место, где стояли бивуаком в 1877 г., – на правом берегу Тарима, в одной версте от д. Старый Абдал. Здесь опять дважды было произведено астрономическое определение широты и долготы, так что ныне пункт этот довольно верно установлен на географических картах.

Новый наш бивуак находился в нескольких шагах от берега Тарима. Две палатки и две юрты поставлены были просторно; в средине сложен багаж; кухня устроена в растрепавшейся юрте, где частью помещались и казаки; верблюжьи седла и другие принадлежности вьючения сложены были несколько в стороне. Сами верблюды, числом 64, за неимением для них достаточного корма на Лоб-норе, отправлены были на р. Джахансай под присмотром четырех казаков, сменявшихся еженедельно. Предварительно, однако, мы привезли к бивуаку на своих верблюдах запас дров (тамариска) на все время стоянки. Наконец, следует сказать, что место, где мы теперь бивуакировали, как показал опыт еще первого нашего здесь пребывания, было отличное для наблюдения пролета птиц и для охоты за ними.

Насчет своего продовольствия мы также устроились хорошо. Еще вскоре по прибытии на Лоб-нор променены были туземцам восемь наших усталых лошадей и два таких же верблюда на 36 отличных баранов, которые пошли для еды;[854] к ним впоследствии в изобилии присоединились утки и частью рыба; пшеничную муку мы покупали у лобнорцев,[855] а хлеб из нее для нас пекла жена самого Кунчикан-бека. На продовольствие оставшихся лошадей, которых теперь необходимо было хорошенько откормить, покупалась у туземцев пшеница и снопы высушенного зеленого тростника. Сами мы помещались в более уцелевшей юрте; казаки проводили день обыкновенно на дворе, спали же частью в дырявой юрте, которую чуть не ежедневно чинили, частью в соседней палатке; другая палатка назначена была для просушки коллекций и для препарирования птиц.

Обыденный порядок нашей жизни оставался ненарушимым за все время долгой стоянки на Лоб-норе. На восходе солнца мы вставали и пили чай; потом занимались писанием, расспросами туземцев, препарированием птиц и пр., словом – каждый своим делом часов до 9 утра, когда завтракали. Вслед затем отправлялись на охоту;[856] часов около трех или четырех пополудни возвращались на стойбища и обедали, после чего принимались за прежние занятия; затем пили снова чай и, наконец, часов в 8 вечера все ложились спать. Очередные казаки, в одиночку на три смены, держали караул до утра. Такая спокойная жизнь и обильная пища вскоре выгодно подействовали на наше здоровье. Только с приходом на Лоб-нор, быть может вследствие крутой перемены климата и абсолютной высоты, у многих из нас появились на лице прыщи и лишаи; в течение месяца болезнь эта прошла без последствий.

Сношения с туземцами. Выше уже было говорено, что в нынешнее посещение Лоб-нора туземцы приняли нас весьма радушно, совершенно противоположно тому, как они вели себя при первом моем здесь путешествии. Тогда, по наивному теперь признанию самих лобнорцев, «им было велено ничего нам не рассказывать или сообщать ложь». Под влиянием такого приказа от своих властей туземцы и сами смотрели на нас как на людей подозрительных. Ныне же мы явились на Лоб-нор совершенно неожиданно, так что китайцы не успели по-своему настроить местных жителей, да притом эти последние на опыте убедились, что ничего дурного мы не делаем. К тому же еще прибавилась столь широко распространенная во всем Восточном Туркестане ненависть к самим китайцам и надежда на русских как на возможных избавителей от гнета китайского. Словом, в нынешнее наше путешествие как на Лоб-норе, так и далее по Восточному Туркестану обстоятельства весьма благоприятно сложились в нашу пользу.

Прежде туземцы Лоб-нора и Тарима вовсе к нам не показывались и даже старались по возможности избегать нашей встречи; теперь лобнорцы, в особенности жители д. Абдал и ближайших к ней, постоянно посещали наш бивуак, дружились с казаками, приносили им хлеб или рыбу и не отказывались от нашего угощения. Несколько человек пришли к нам даже из Кара-курчина, а также приехали из Чархалыка, собственно для того, чтобы повидаться.[857] Кунчикан-бек чуть не постоянно при нас находился и всегда рад был исполнить каждое наше желание. Словом, непритворное радушие выказывалось нам на каждом шагу. Обо всем, что сами знали, лобнорцы теперь откровенно нам рассказывали; прежней подозрительности не осталось и следа. Те же лобнорцы, даже женщины, охотно согласились снять с себя фотографии, а впоследствии наперебой лезли фотографироваться. Доверие и дружба к нам туземцев простирались до того, что они позволили выбрать для коллекции пару маральих рогов из числа собранных в своем высокочтимом мазаре. Когда мы перешли на другой бивуак от д. Новый Абдал, ее жители ускорили свою перекочевку в д. Старый Абдал, чтобы быть к нам поближе. Затем, как только начала ловиться рыба, нам почти ежедневно приносили в подарок лучшие из пойманных экземпляров. С своей стороны мы старались ласково обходиться с добродушными лобнорцами, не скупясь за все им платили и делали подарки старшинам. Так, Кунчикан-беку были подарены карманные часы и стереоскоп. Старик был в восторге и, похваставши этими подарками перед своими приближенными, живо шмыгнул в маленькой лодочке вверх по Тариму, где в укромном месте закопал в песок полученные вещи.

Однако не беспечально продолжались искренние, доброжелательные к нам отношения лобнорцев. Один из них, совсем еще молодой, украл у нас для изготовления капкана три железных колышка от палатки и был пойман казаком на месте преступления. Не только Кунчикан-бек, но и вся д. Абдал, родня виновного до крайности были возмущены подобным поступком. Тотчас собрался суд старшин и единогласно приговорил воришку к смертной казни. Только мое заступничество спасло несчастного. Но все-таки его сильно наказали палками и выселили в «отдаленные» места Лоб-нора. В продолжение двух-трех часов суд, приговор и его исполнение были окончены.

Немного спустя после этого происшествия неожиданно были возвращены посланные мною, вскоре по прибытии на Лоб-нор, письма в Россию. Вероятно, они дошли до г. Курли, откуда их вернули вспять китайцы. Официально же Кунчикан-бек, отправлявший эти письма, получил от старшего над ним таримского управителя Насыр-бека, конечно по приказанию китайцев, бумагу следующего содержания:

«Кунчикан-беку от Насыр-бека.

Вы свои распоряжения оставьте. Вы послали пакет от русских для отправки в Кульджу. Я посылаю этот пакет вам назад. Вы нашли себе нового да-женя?[858] Наши начальники – китайцы; Кульджой управляют они же. Когда есть наши начальники китайцы, вы не должны слушать русских. Приехали 20 русских, хотя бы приехало их две тысячи, нам все равно. Как смели вы служить им самовольно, зная русские мысли?[859] Получивши это письмо, поезжайте ко мне день и ночь отдать отчет не дальше трех суток. Насыр-бек Кадырис».

Сам Кунчикан-бек не поехал по этому требованию, но отправил вместо себя доверенного человека. С ним я опять послал те же письма для доставки их в наше кульджинское консульство. Впоследствии эти злополучные письма вновь к нам вернулись с комическим объяснением китайцев, что «в трактате у них с Россией нет обязательства препровождать русские письма с Лоб-нора».[860]

С этого времени начались постоянные относительно нас каверзы и подвохи со стороны китайцев, в особенности когда мы пошли на Хотан. Об этом не один раз будет речь впереди. Теперь упомяну только, что неожиданное появление наше на Лоб-норе произвело немалый переполох среди туземцев ближайших частей Восточного Туркестана. С одной стороны до Кэрии и даже далее, а с другой через Курлю и Карашар к Турфану быстро разнеслась весть, что на Лоб-нор пришло русское войско воевать против китайцев. Туземцы охотно поверили этой нелепости и местами, как, например, в Кэрии, готовы были даже произвести восстание. Китайцы струхнули не на шутку. Для разъяснения дела из Кэрии командирован был на Лоб-нор китайский чиновник с переводчиком. Когда эти посланцы явились к нам, мы показали им свой пекинский паспорт и объяснили цель своего путешествия. Китаец уехал обратно несколько успокоенный. Тем не менее он всячески старался, конечно безуспешно, отговорить нас от пути с Лоб-нора в Хотан, предлагая взамен итти через Курлю на Кульджу.

Первые вестники весны. Полным контрастом зимнего запустения Лоб-нора является кипучая здесь суматоха перелетных птиц в период ранней весны. Там, где за неделю или две перед тем почти в редкость можно было встретить живое существо, теперь, словно по мановению волшебника, вдруг появляются целые тучи пернатых созданий. Их гонит сюда из теплых стран юга тот всемогущий голос природы, который пробуждает в каждой перелетной птице неудержимое стремление поскорее попасть с места зимовки на свою северную родину, на радость брачной там жизни и трудную пору вывода детей, а также собственного линяния. И вот лишь только солнце заметно начнет пригревать охолодевшие пустыни Лоб-нора, как уже сюда являются пернатые гонцы из Индустана. Быстро снуют они вдоль замерзшего еще озера и опять большей частью на время исчезают затем, как говорят туземцы, чтобы снова вернуться за Гималаи и поведать своим собратьям о результатах осмотра.

Как бы там ни было, но уже 27 и 28 января мы встретили на Лоб-норе небольшие стайки лебедей (Cygnus olor?) и уток-шилохвостей (Anas acuta). Сплошной лед еще покрывал тогда всю воду, так что прилетным гостям решительно негде было присесть, разве только в незамерзающих, как говорят, местами тростниках Кара-курчина. Туда и направлялись замеченные стайки, но вскоре летели обратно, спешно и суетливо, видимо отыскивая талую воду.

Вслед за тем появившиеся птицы исчезли до 7 февраля, когда опять появились уже значительные стада тех же шилохвостей. Они хотя и не гнездятся на Лоб-норе, но на весеннем прилете составляют решительно преобладающий вид над всеми другими породами уток.

Лебедей же здесь вообще немного;[861] в течение как настоящей весны, так и весны 1877 г. мы видели их лишь изредка и в малом числе. Однако туземцы говорят, что тех же прилетных лебедей бывает гораздо больше в Кара-курчине и на оз. Кара-буран. Одновременно с первыми лебедями и утками показались на Лоб-норе и орлы (Aquila fulva?) сначала изредка, а затем несколько чаще, когда начался валовой пролет водяных пород. Не запоздали и турпаны (Casarca rutila) – первый единичный экземпляр замечен был 31 января; до половины февраля их было очень мало; несколько больше прилетело во второй половине этого месяца;[862] гнездятся на Лоб-норе изредка, но гораздо чаще в дуплах туграка по Тариму и Черчен-дарье. 2 февраля прилетели, также в одиночку, чайка-рыболов (Larus ichthyaetus) и серый гусь (Anser cinereus). Первая встречается на Лоб-норе лишь изредка, хотя, быть может, здесь гнездится; серые же гуси на пролете как весной, так (по расспросам) и осенью держатся большими стаями; многие гнездятся. Замечательно, что на Лоб-норе лишь в редкость появляется весной пестроголовый индийский гусь (Anser indicus), гнездящийся в большом числе в Тянь-шане и Хангае. Нынешней весной этот гусь вовсе нами не был замечен;[863] осенью же, по словам лобнорцев, посещает их озера в большом числе. В период со 2 по 9 февраля в прилете не было замечено ни одного нового вида; не прибывало также ничтожное количество и прилетевших уже пород, исключая только уток-шилохвостей. Погода в это время стояла еще холодная, ночные морозы доходили до -22,1 °C, перепадали также и бури. Вообще, по случаю более суровой зимы,[864] весна на Лоб-норе в нынешнем году несколько опоздала. Несмотря на то, что уже минула первая треть февраля, на самом озере и на Тариме еще лежал сплошной лед и вовсе не было хотя бы малых полыней или заберегов. Между тем в 1877 г. Тарим уже вскрылся 4 февраля. Туземцы, основываясь на своих приметах, пророчили нам теперь, что теплая погода наступит не ранее того, как февральская луна пройдет созвездие Ориона, что и действительно исполнилось.

По мере того как близилось желанное тепло, прилетали на Лоб-нор и новые птицы, но все-таки еще в самом малом числе. Так, 9 февраля показались утки-красноноски (Fuligula rufma), которые весной составляют после шилохвостей преобладающий здесь вид; ныне же, за поздним вскрытием Лоб-нора, эти утки нередко улетали на оз. Кара-буран или вверх по Тариму; многие из них остаются в этих местах и для вывода молодых. 10-го числа прилетели красивые утки-пеганки (Tadorna cornuta) и бакланы (Phalacrocorax carbo). Первые бывают на Лоб-норе в ограниченном числе, хотя здесь и гнездятся. Бакланы же весьма изобильны на пролете во второй половине февраля и в начале марта; однако выводить детей не остаются, разве изредка по Тариму. 11-го появились нередко здесь гнездящиеся обыкновенные чайки (Larus brunneicephalus), а 12-го чирянки (Querquedula crecca) и кряковые утки (Anas boschas). Те и другие при пролете бывают на Лоб-норе в ограниченном числе, хотя, вероятно, и гнездятся. 13 февраля впервые услышали мы гуканье выпи (Botaurus stellaris). По уверению лобнорцев, эта плохо летающая птица зимует в значительном числе по незамерзающим кое-где тростникам Кара-курчина, и ее весеннее гуканье слышится с конца января, недели за две до начала валового прилета уток. Ныне возле д. Абдал голос выпи совпал как раз с первыми днями такого прилета.

Валовой прилет.[865] Хотя еще 6 и 7 февраля выпала довольно теплая погода, но вслед за тем опять захолодело почти на целую неделю. Наконец, с 12-го числа тепло начало прибывать постепенно, изредка, впрочем, также нарушаясь холодами и бурями; вместе с тем и лед стал сильно таять. С этого времени, т. е. с 12 февраля, ныне начался валовой прилет водяных птиц на Лоб-норе.[866] Как весной 1877 г., так и теперь главную массу составляли шилохвости, затем красноноски и серые гуси; несколько позднее значительно умножились бакланы, а также утки-полухи, утки-свищи и отчасти белоглазые нырки. Другие же виды уток как-то терялись в громадной массе преобладавших пород. Затем чайки и белые цапли хотя были весьма заметны, но числом своим незначительны, как равно и некоторые голенастые, прилетевшие на Лоб-нор в феврале. Вообще, чтобы продолжать вышепоименованный порядок пролетных птиц в описываемом месяце, назову их в последовательности прилета: 14 февраля появились – крачка чеграва (Sterna caspia) и чайки серебристые (Larus argentatus?), 15-го – нырки белоглазые (Fuligula nyroca), 16-го – утки-полухи (Anas strepera), 17-го – утки-свищи (Anas penelope), 18-го – кулики-красноножки (Totanus calidris), 20-го – чернохвостые сукалени (Limosa melanura), 21-го – белые цапли (Ardea alba), 22-го (быть может, немного раньше) – красноголовые нырки (Fuligula ferina), 25-го – утки-соксуны (Anas clypeata), 28-го – приморские зуйки (Aegialites cantianus). Всего в нынешнюю весну в прилете на Лобноре к 1 марта состояло 23 вида птиц, а весной 1877 г. 27 видов.

Но как прежде, так и теперь прилетные стаи появлялись на Лоб-нор исключительно с запада-юго-запада, а не с юга, как, по-видимому, следовало бы ожидать. Причина этому, конечно, та, что птицы, зимующие в Индии, не решаются ранней весной лететь из-за Гималаев прямо на север к Лоб-нору через высокое и холодное нагорье всего Тибета, но пересекают эту трудную местность, вероятно, там, где она наиболее сужена, именно к Хотану и Кэрии, минуя притом громадные ледники Кара-корума.[867] Спустившись в теплую котловину Тарима и встретив здесь с одной стороны убегающую за горизонт пустыню, а с другой громадный хребет, высокой стеной ее окаймляющий, словом – местность совершенно для себя непригодную, пролетные стаи, руководимые, быть может, бывалыми товарищами, летят вдоль окрайних гор к Лоб-нору и являются сюда с запада-юго-запада. Осенью же, как говорили нам туземцы, гуси нередко направляются с Лоб-нора прямо на юг за Алтын-таг,[868] следовательно через Тибет, где в это время достаточно тепло и вода еще не замерзшая.

Валовой прилет водяных птиц на Лоб-норе продолжается весной недели две или около того. В этот период утки и гуси появляются здесь в таком громадном количестве, какое мне приходилось видеть, при весеннем же пролете, только на оз. Ханка в Уссурийском крае. Но там страна совсем иная, поэтому и иная картина весенней жизни пернатых.[869] В общем на Ханке им несравненно привольнее, чем на пустынном Лоб-норе. Здесь только по нужде, за неимением чего лучшего, табунятся пернатые странники, выжидая, пока начнут хотя немного таять льды и снега нашей Сибири. Тогда чуть не мигом отхлынет вся масса водяных птиц с Лоб-нора на север. Но во всяком случае как Лоб-нор, так и Тарим служат великой станцией для перелетных птиц, которые, если бы не существовало таримской системы, конечно, не могли бы за один мах переноситься в этом направлении от Гималаев за Тянь-шань и обратно.

В горячую пору прилета стаи уток и гусей являются на Лоб-нор почти беспрерывно в течение целого дня, вероятно, также и ночью. Лишь в сильную бурю, которая обыкновенно дует здесь от северо-востока, прилет временно останавливается, да и то не всегда.[870] Однако всего более происходит тот же прилет по утрам часов до десяти. Стаи уток и гусей обыкновенно несутся торопливо, но не более как шагов на 100–150 над землей. Иногда, впрочем, утиное стадо летит очень высоко и нередко с шумом бури бросается вниз к своим собратьям. Случается, что сильно утомленные утки, усевшись на лед, заворачивают всем обществом головы под крылья и, вероятно, спят.

В начале валового прилета, когда талой воды на западном Лоб-норе еще нет, все прилетные стаи направлялись вдоль озера в Кара-курчин. Там, на небольших полыньях, проводили ночь и следующее утро. К полудню те же стада возвращались кормиться на западный край озера в окрестности нашего бивуака, где всего изобильнее росла низкая солянка – Salicornia herbacea, составляющая весной на Лоб-норе главную пищу уток, частью и гусей. Только птицы эти не едят названную солянку сухой и пыльной, но лишь размокшую и обмытую в воде, как это бывало на всех оттаивавших днем лужах и закрайках льда. Сюда собирались громаднейшие стада почти исключительно шилохвостей, ибо красноноски, прилетавшие также в большом количестве в начале второй половины февраля, не садились на лед, но улетали вверх по Тариму или в Кара-курчин. Когда же, с последней трети февраля, лед на Лоб-норе начал сильно таять и заберегов по озерам образовалось много, да притом они не слишком замерзали ночью, утки и гуси уже не улетали на ночь в Кара-курчин, но держались круглые сутки приблизительно одних мест.

Теперь с полудня, а тогда весь день, те же птицы, в особенности утки, роем летали над тростниками Лоб-нора. На местах покормки, также и на чистинах льда, нередко собирались стада шилохвостей в несколько тысяч экземпляров; издали еще бывало слышно их глухое бормотанье или шлепанье по грязи; стада красноносок в то же время с шумом пролетают взад и вперед, разыскивая свободную от льда воду; селезни-полухи гоняются за самками, издавая голос, похожий на грубое трещанье; изредка свистят самцы утки-свища; стада серых гусей, пролетая с зычным криком, то направляются вдоль Лоб-нора, то опускаются на чистины льда; по временам громко голосят турпаны или забавно кричат чайки; лениво взмахивая крыльями, пролетают белые цапли, резко бросающиеся в глаза своей матовой белизной; бакланы, большими, вытянутыми в линию стадами, направляются вверх и вниз по Тариму; наконец, изредка слышится шум тяжелого взмаха крыльев нескольких мимо летящих лебедей – такова ежедневная картина ранней весенней жизни пролетных птиц на Лоб-норе. Однако в общем здесь далеко нет того птичьего веселья, какое бывает у нас весной. «Правда, глаз наблюдателя всюду близ воды видит движение и суету, целый птичий базар, но воздух мало оглашается радостными песнями и голосами весны наших стран. Все пернатые гости Лоб-нора держатся кучами, не играют, не веселятся, зная, что здесь для них только временная станция, что впереди еще лежит далекий трудный путь».[871]

Охота-бойня. С началом валового прилета уток начались и наши каждодневные охоты за ними. Они были также баснословно удачны, как и весной 1877 г.; нынче, пожалуй, даже удачнее, ибо теперь, при меньшей воде в Лоб-норе, уменьшились площади чистого льда, так что к птицам легче было подкрадываться из тростника; затем, по случаю более поздней весны, лед на озерах дольше не трогался, ради чего гуси и утки держались скученнее по оттаявшим закрайкам тех же озер.

На охоту мы отправлялись обыкновенно часов с десяти утра, когда в окрестностях нашего бивуака начинали собираться утиные стаи на покормку. Притом в эту пору дня уже достаточно тепло, что особенно важно для охотника, если случится, как и бывало нередко, провалиться сквозь лед иногда до пояса. Облекались мы в самое худое одеяние, так как приходилось часто ползать по тростнику, по льду и грязи. Серое же запачканное платье всего пригоднее в этом случае еще и потому, что мало приметно издали; притом как обувь, так и одежда пачкались и рвались на подобных охотах без конца.

Заметив, где сидит утиное стадо, к которому обыкновенно прилетают все новые и новые кучи тех же уток, идешь, бывало, туда и, приблизившись на несколько сот шагов, начинаешь подкрадываться, сначала согнувшись, а потом ползком из-за тростника. Если приходится ползти по чистому льду, поверхность которого от действия пыли и солнца здесь обыкновенно ноздреватая, то рукам и в особенности коленям достается немало. В ветреную погоду подход всего лучше, ибо шелест тростника мешает уткам услышать шорох охотника. Впрочем, занятые едой, утиные стаи вообще мало осторожны. В течение нескольких дней мы изучили излюбленные места этих стай, как равно и подходы к ним, так что действовали наверняка. Кроме того, у нас устроены были засадки, но в них убивалось сравнительно немного, да и сидеть там скука одолевала, в особенности когда над головой беспрестанно пролетают утки. Последние обыкновенно снуют во всех направлениях над тростниками Лоб-нора и отчасти напоминают издали летние рои комаров на наших болотах.

Присутствие большого утиного стада слышится за несколько сот шагов по глухому бормотанию, а поближе – по щекотанью клювов и шлепанью самих птиц в грязи. Подобравшись к такому стаду шагов на сотню или около того, украдкой посмотришь сквозь тростники и сообразишь, отсюда ли стрелять или можно подкрасться поближе; в последнем случае ползешь дальше еще осторожнее. Сердце замирает от опасения, как бы птицы не улетели; но они по-прежнему спокойно шлепают в грязи, пощипывая солянки… Вот, наконец, до стаи не больше 60–70 шагов, нужно стрелять отсюда. Опять осторожно посмотришь, где птицы сидят кучнее, и, наконец, посылаешь один выстрел в сидячих, а другой в поднявшееся с шумом бури стадо. С убитыми и ранеными, часть которых удастся изловить, добыча обыкновенно бывает от 8 до 14 уток; однажды, впрочем, двойным выстрелом я убил 18 шилохвостей. Притом многие, даже тяжело раненные, сгоряча разлетаются в стороны и достаются орлам или воронам; последние нередко следят издали за стрелком.

Таскать с собой убитую кучу уток тяжело и неудобно; поэтому спрячешь их поблизости в тростник на замеченном месте, а сам отправляешься дальше к новым стаям, где повторяется то же самое. Выстрелы мало пугают утиные стада, они только перелетают с места на место. Одиночек и даже в небольшие кучки не стреляешь, жадничая на добычу. Но вообще при стрельбе, даже в большие кучи и на расстоянии не слишком далеком, убивается все-таки меньше, чем можно ожидать, ибо туловище каждой утки обыкновенно спрятано в грязи или солянках, так что дробь бьет главным образом по шеям и головам; взлетевшее же стадо всегда не так густо, как сидячее на земле. Здесь иногда значительная площадь до того бывает покрыта утками, что в буквальном смысле негде ткнуть пальцем. Если такая стая сидит на чистом льду, то близко к ней подкрасться невозможно; тогда пускаешь два заряда самой крупной дроби шагов на полтораста, даже далее; иногда случалось убивать на таком расстоянии от 3 до 5 экземпляров. Гораздо труднее достаются гуси. Хотя их также очень много на Лоб-норе, но эти осторожные птицы не лезут так легко под выстрелы, как глупые утки. Обыкновенно гуси садятся на более просторных чистинах льда и подальше от тростника, так что подкрасться к ним в меру хорошего выстрела удается лишь изредка; притом эта птица чрезвычайно крепка на рану. Гораздо чаще приходилось убивать гусей влет, когда отправляешься, бывало, на стойку стрелять птиц по выбору для коллекции.

К концу охоты, обыкновенно часов около трех пополудни или немного позднее, приходит с бивуака казак с мешком и забирает добычу. Иногда же и сам на обратном пути до того обвешаешься утками, что насилу домой добредешь. Впрочем, такая бойня скоро надоедает, так что после нескольких подобных охот мы сделались довольно равнодушны к тем массам птиц, которые ежедневно можно было видеть возле нашего бивуака. С другой стороны, в последней трети февраля утиные стаи более рассыпались по талой воде, а лед днем мало держал человека, так что охота стала труднее и менее добычлива; да, наконец, набивать через край мы по возможности остерегались. Однако в период валового пролета, т. е. с 12 февраля по 1 марта, нами было принесено на бивуак 655 уток и 34 гуся. Весь наш отряд продовольствовался этими птицами; излишнее отдавалось лобнорцам.

Ловля уток местными жителями. Эти последние добывают уток в нитяные петли, которые ставят по залитым водой солянкам, где птицы исключительно кормятся с прилета. Устройство подобной ловушки до крайности просто. Именно на данной местности к земле прикрепляют на высоте груди сидячей утки две тростничины в одну поперечную линию, оставляя в средине между их концами проход, куда ставится петля. Эта петля привязывается к небольшому тамарисковому прутику; одним концом его крепко втыкают в почву, а другим настораживают вместе с петлей. На покормке утка, идя по земле, встречает положенные тростничинки, не может перелезть через них и направляется в проход, где залезает в петлю, которая тотчас же задергивается настороженным прутиком. Попадается птица обыкновенно своей шеей, реже лапкой или даже за большие маховые перья. В первом случае утка бывает задавлена; при двух же других нередко отрывается и летает с ниткой на ноге. Подобных ловушек на Лоб-норе весной ставится множество. Ежедневно туземцы их осматривают и выбирают попавших уток. Последних ловят в течение весны обыкновенно по сотне, а прежде лавливали и по две сотни на человека. Попадаются в те же петли иногда кулики, турпаны, гуси и даже бакланы; только сильные птицы переедают нитку или прямо отрываются и улетают.

На гусей ставят петли из более крепких ниток и с сильным тамарисковым прутом, так, чтобы пойманная птица сразу была задавлена или приведена в невозможность перекусить петлю. Много мешают подобной ловле вороны, орлы, даже кабаны, которые съедают попавшихся птиц. Кроме весны, туземцы Лоб-нора ловят в петли на осеннем пролете, а также летом, молодых уток и гусей. Тех и других иногда откармливают к зиме; особенно хорошо привыкают серые гуси. Случается также добывать в петли экземпляры с зажившими дробовыми ранами. «Через это мы давно знали, что птицы улетают в ваши страны и там их стреляют дробью», – говорили нам лобнорцы.

Вскрытие Тарима. В нынешнюю сравнительно холодную зиму и более позднюю весну лед на Тариме и Лоб-норе держался значительно дольше, нежели весной 1877 г. Тогда Тарим вскрылся возле д. Абдал 4 февраля, хотя до половины этого месяца, в наступивший затем холод, по реке иногда шла шуга и даже местами вновь появлялся сплошной лед. Ныне по льду Тарима, правда, уже посиневшему и растрескавшемуся, можно было ходить до 20 февраля; окончательно уничтожился этот лед только 27-го числа. Так же и на самом Лоб-норе. Весной 1877 г. лед уже много растаял здесь к 20 или 23 февраля; совершенно очистилось озеро бурей 4 марта. Между тем в нынешнем году лобнорский лед был еще совсем почти цел в половине февраля, да и к концу этого месяца растаял большей частью лишь в заберегах и в небольших полыньях; совершенно исчез только к половине марта.

Но как на Тариме, так и на Лоб-норе зимний лед уничтожается исключительно солнечным пригревом при пособии падающей после каждой бури на тот же лед песчаной пыли. Частички этой пыли, более нагреваясь солнцем, протаивают внутрь льда, поверхность которого становится через это ноздреватой.[872] С другой стороны, весной лед, в особенности на Тариме, протачивается снизу водой. Та и другая причины в совместном результате делают, что перед своим разрушением лед Лоб-нора становится много похожим на пчелиные соты, легко разламывается и окончательно растаивает на солнце.

Ледохода по нижнему Тариму почти не бывает, разве ничтожный, вроде шуги. После вскрытия того же Тарима вода в нем временно делается несколько мутной и немного (на 1 фут или около того) прибывает, вероятно, от таяния осенней прибыли в соседних верхних частях реки. В это время таримская вода направляется по отводным канавам и постепенно заливает высохшие или обмелевшие площади искусственных озер.

Вечерняя охота на стойках. С конца февраля, когда Тарим вскрылся и озера уже значительно оттаяли, прежняя наша охота-бойня прекратилась. Взамен ее мы пользовались хотя не особенно добычливой, но весьма заманчивой охотой за утками на вечерних стойках. Лучшее место для таких стоек – промежуток среди двух или нескольких озерков, на которых утки привыкли кормиться; притом необходимо выбрать место посуше и с тростником, где бы можно было спрятаться; наконец, стойка не должна быть возле самой воды, ибо упавших туда птиц без собаки трудно будет достать. Такие удобные места находились невдалеке от нашего бивуака.

На закате солнца мы отправлялись вдвоем или втроем, каждый к своему местечку, и рассаживались в тростнике. Пока еще светло, утки довольно осторожны, а потому спрятаться нужно получше; даже фуражку с головы следует снять, чтобы меньше быть заметным. Ждать перелета обыкновенно приходится недолго. Смотришь – то там, то здесь промелькнут утки – одиночки, пара или небольшая стайка, но все еще стороной или высоко. С лихорадочным волнением следишь за этими утками; ждешь не дождешься, пока которая-нибудь налетит в меру выстрела. И вот, наконец, прямо на охотника летит пара шилохвостей или несколько селезней-полух гонят самку. Мигом ружье наготове; сам же еще более притаишься в засадке. Но напрасна такая осторожность – птицы не подозревают опасности и плавно налетают на несколько десятков шагов. Блеснет огонь выстрела, и одна из уток, свернувшись клубком, упадет на землю. Быстро вложишь в ружье новый патрон и ждешь новых уток, спугнутых тем же выстрелом. Если они не налетят, то поднимешь убитую птицу и снова спрячешься в засадке. Опять напряженно смотришь впереди себя и по сторонам. Вот мелькнул длинной струей огонь из ружья соседа, и загремел выстрел…

Опять суматоха между утками, успевшими было снова усесться на озерках… Между тем все больше и больше надвигаются сумерки; утки начинают летать тише и ниже; все чаще и чаще раздаются по ним выстрелы… На соседних болотах тем временем идет пир горой, в особенности у гусей, громкое гоготанье которых не умолкает ни на минуту; кроме того, свистят полухи и шилохвости, крякают утиные самки, по временам гукает выпь… Все хлопочет, радуется, суетится для одной и той же великой цели природы – размножения.

Незаметно проходит более часа времени; вечерняя заря погасает, звезды одна за другой зажигаются на небосклоне. Стрелять теперь уже нельзя в темноте. Тогда выходишь из засадки и, забрав убитых уток, отправляешься вместе с товарищами на бивуак; по пути передаются друг к другу рассказы об удачах или неудачах минувшей охоты.

При хорошем лёте мне приходилось убивать за вечер по восьми уток. Случайно, но только редко, налетают на засадку гуси и также попадают под выстрел. Пораженные неожиданностью, эти осторожные птицы, как шальные, бросаются в сторону, и еще долго после того слышится в вечерней тишине тревожный крик улетающего стада…

Быстрый отлет к северу. Вскрытие Тарима, спешное таяние льда по озерам, а главное, ежедневно значительно прибывавшее тепло напомнили пернатым гостям Лоб-нора, что наступило время дальнейшего отлета. И начали пролетные стаи спешить в новый путь, теперь уже прямо на север, через пустыни и горы, на раздолье малолюдной Сибири. Там многие из этих странников вскоре найдут места своего летованья; другие же полетят все дальше и дальше, через лесные дебри или по многоводным рекам на пустынные тундры Полярного моря, быть может даже на его острова, и, наконец, осядутся здесь на время короткого лета. Быстро промелькнет оно всюду на севере, и вновь наступит для птиц отлетная пора. Опять покинут они свои облюбленные места и двинутся обратно к югу, но уже не спешно и радостно, как летели сюда весной, наоборот – медленно, лениво, нередко с большими остановками, видимо неохотно, по горькой лишь нужде покидая свою родину… Нынешний отлет с Лоб-нора совпал как раз с тем же отлетом весной 1877 г. Начался он с последних дней февраля и всего сильнее происходил в первых числах марта. Днем мало было заметно улетавших стад; зато ночью почти постоянно слышался в вышине шум их спешного полета. К 5-му числу марта уток на Лоб-норе уменьшилось примерно на 2/3 против того, сколько их было здесь в феврале; к первому же дню нашей весны, т. е. к 9 марта, едва ли осталась и десятая доля прежнего обилия. Гуси улетали не так спешно, быть может потому, что многие из них остаются гнездиться на Лоб-норе. Притом здесь в течение первой половины марта еще продолжался, конечно, сравнительно слабый, пролет запоздавших стаек уток и гусей.

Появление других видов птиц. Собственно с первых чисел марта наступила пора пролета мелких пташек, частью и голенастых. Относительно последних на Лоб-норе полная бедность, как при пролете, так еще слабее при гнездении. Из прилетных же летних пташек здесь, и более по нижнему Тариму, чаще других гнездятся лишь сорокопуты (Lanius arenarius), славки (Sylvia minuscula?), варакушки (Cyanecula coerulecula), камышевки (Acrocephalus turdoides), а также скворцы (Sturnus vulgaris) и стрижи (Cypselus murarius) в дуплах туграковых деревьев. Вот таблица нынешнего прилета на Лоб-нор в первых двух третях марта:[873] 1-го числа (быть может, несколько раньше) прилетели чирки (Querquedula circia) и краснозобые дрозды (Turdus ruficollis); оба вида здесь редки даже пролетом. 2 марта появились серые цапли (Ardea cinerea), также довольно здесь редкие и ныне запоздавшие почти на целый месяц против пролета весной 1877 г.; сорокопуты (Lanius arenarius), в большом числе здесь гнездящиеся; желтоголовые плисицы (Budytes citreola), также довольно обыкновенные на гнездении. 5 марта прилетели белые плисицы (Motacilla personata), на Лоб-норе редкие. 6-го – лысухи (Fulica atra), в большом количестве здесь гнездящиеся и также ныне запоздавшие более чем на две недели; скворцы (Sturnus vulgaris), которые на самом Лоб-норе не гнездятся, но по Тариму весьма обыкновении; в тот же день замечены нырки-чернеть (Fuligula cristata), по всему вероятию раньше прилетавшие, но не обильные на Лоб-норе. 7 марта встречен чекан-плешанка (Saxicola leucomela), весьма здесь редкий, 9-го – ходулочник (Hybsibates himantopus), также редкий, 10-го – чекан черногорлый (Saxiocola atrogularis), довольно обыкновенный здесь и на гнездении, 12-го – кроншнеп (Numenius arquatus), позднее не особенно редкий на пролете и, быть может, иногда гнездящийся на болотах Тарима. 18-го замечены три пеликана (Pelicanus crispus?), которые весной появляются здесь в редкость; в средине же лета, по словам туземцев, прилетают на Лоб-нор в большом числе и остаются до осеннего отлета.

Если прибавить сюда прилет в последней трети марта, уже вне Лоб-нора, по пути нашему к Черчену, то в это время были замечены только: 24-го числа коршуны (Milvus melanosis); 29-го – славка (Sylvia minuscula?) и 31-го – стрижи (Cypselus murarius). Всего, следовательно, в нынешнем марте на Лоб-норе и по соседству с ним в прилете наблюдалось 17 видов птиц; в том же месяце 1877 г. встречено двумя видами больше. Но вообще в марте прилет на Лоб-норе стал мало заметен; тем более что со второй трети этого месяца погода сделалась гораздо чаще бурной и атмосфера почти постоянно была наполнена густой пылью. Эта пыль, мелкая и липкая, как мука, обильно наседала всюду на кустарники и тростник, так что в последнем невозможно было пройти без того, чтобы на залепило глаза; выстрел по птице, летящей над тем же тростником, сбивал целые клубы этой пыли; даже при ходьбе по низким солянкам вслед за человеком столбом поднималась пыль, словно на проезжей дороге во время сухого лета.

Однако в продолжение первой трети марта погода стояла хорошая, даже жаркая, как летом.[874] В это время более оживился и Лоб-нор. Правда, прежняя масса уток быстро уменьшалась с каждым днем, зато оставшиеся птицы, равно и вновь прилетевшие, более стали веселиться по-весеннему; на Тариме и по расстаявшим озерам начала плескаться рыба; всюду на влажных местах показывались в изобилии пауки, мухи, стрекозы и отчасти комары. Последние, по словам туземцев, вскоре начнут высыпать роями и в течение целого лета составляют бич здешней местности.

Раннее утро в тростниках Лоб-нора. Для нас в особенности заманчивы были теперь, кроме вечерних охот на стойках, такие же охоты на ранней утренней заре. Предпринимались они специально за гусями, цаплями и другими осторожными птицами, которые держатся обыкновенно вдали от берегов; поэтому и засадки устраивались возможно подальше в тростнике. Добычей своей мы часто не могли похвалиться, но в высшей степени оригинальна и интересна была самая обстановка такой охоты.

… С вечера приготовлены ружье, патроны и охотничье одеяние. Дежурному на последней смене казаку приказано разбудить, чуть забрежжит заря. Быстро промелькнет ночь, и живо откликнешься на будящий зов дежурного. Оденешься и тихомолком выйдешь из юрты, в которой крепким сном спят товарищи. Едва заметная полоска света начинает отливать на востоке, но еще не слышно голосов птиц; только изредка гогочут гуси да гукает выпь. Поспешно отправляешься к своей засадке. Тропинки туда хотя нет, но местность хорошо знакома, так что в темноте знаешь, где перейти поперечную канаву или пролезть сквозь тростник. Несколько уток и гусей, вспугнутых по пути, шумно захлопали крыльями и отлетели в сторону. Но вот и засадка – маленький клочок полусырой земли среди разливов и тростника; последним заранее огорожено то место, где нужно спрятаться. Снимаешь фуражку, чтобы лучше укрыться, и садишься на тростниковую подстилку. Ждать приходится недолго. На востоке побелела уже порядочная полоса неба, и одна за другой начинают просыпаться птицы. Громче и усерднее загоготали гуси, запищали в тростнике лысухи, учащеннее раздается гуканье выпи и звонкий голос водяного коростеля, свистят, крякают и кыркают разные утки; затем, когда еще посветлеет, запоют жавороночки, камышовые стренатки и сорокопуты; по временам раздается отвратительное карканье вороны и крик лениво летящей чайки или серой цапли… Неразноообразна и небогата серия лобнорских певунов, но и таким радуешься в здешних пустынях; все-таки это жизнь, а не могильное молчание бесплодных равнин, где только завывание бури нарушает вековую тишину… Однако наслаждение природой не совершенно поглощает внимание охотника. Он прислушивается и напряженно осматривается по сторонам, выжидая добычи. Несколько раз утки пролетали через засадку, даже садились возле на чистую воду, но на них не обращается внимания. Гуси то парами, то небольшими стайками перелетают с места на место; передовые самцы гогочут в знак успокоения товарищей. Но ошибся один из таких вожаков и навел стадо на роковое место. Охотник издали заметил добычу и еще более притаился в своем уголке. Когда же птицы налетели почти на голову, быстро вскинуто ружье, и выстрел или два загремели в тишине раннего утра. Тяжело шлепнулся на воду убитый гусь, с громким криком начали улепетывать остальные… Грохот выстрела переполошил и других птиц поблизости. Бросились они, которая куда, сами не зная, в чем дело и где опасность. По всем направлениям засновали утки; лысуха низко перелетела из одного тростника в другой; ближайшие гуси также поднялись и полетели в стороны… Охотник тем временем вложил в свое ружье новый патрон и ждет новой добычи. В суматохе нередко вновь налетают гуси, и опять раздаются по ним выстрелы. Затем понемногу все успокаивается и начинает веселиться по-прежнему.

Между тем восходит солнце, но не яркое, как у нас, а каким-то мутным диском, сначала чуть заметным сквозь нижние слои пыльной атмосферы; вверху же небо довольно чисто и лишь кое-где по нем рассыпаны легкие перистые облака.[875] Теплота, несмотря на раннее утро, довольно значительная; росы нет, хотя кругом вода и болота. С восходом солнца начинается лет уток вдоль Лоб-нора – это запоздавшие пролетные стаи направляются к северу, а некоторые из них только что сюда прилетели. Такие стада обыкновенно идут вне выстрела; шум их крыльев напоминает порывы сильного ветра. Местные же птицы летают низко, не торопясь и не в одном направлении, но как попало. Уток по-прежнему не стреляешь, разве изредка пустишь заряд в стайку красноносок; ожидаешь белую цаплю или большую чайку, которые нужны для коллекции. Но эти птицы редки на Лоб-норе, так что, прождав иногда напрасно часов до семи утра, выходишь из засады и со скудной добычей возвращаешься на бивуак.

Характеристика климата здешней весны. Теперь попытаемся сделать выводы относительно весеннего климата Лоб-нора по данным двукратных и притом одновременных здесь наших наблюдений.[876] В общем характерные черты этого климата составляют: раннее тепло с перемежающимися еще долго потом холодами, сильные бури исключительно от северо-востока, постоянно пыльная атмосфера, частая облачность и отсутствие водных осадков.

Раннее весеннее тепло на Лоб-норе обусловливается, помимо южного положения этой местности, ее сравнительно небольшим поднятием над морским уровнем, обилием быстро нагревающихся сыпучих песков, отчасти пыльной атмосферой, которая скорее воспринимает солнечное тепло. Те же причины много повышают дневную температуру и зимних месяцев, в особенности при безветрии, которое тогда здесь господствует. Впрочем, февраль, т. е. первый месяц лобнорской весны, не может похвалиться слишком теплой погодой, ибо средняя температура этого месяца в 1877 г. была только -0,5 °C; для более же поздней весны 1885 г. -1,7 °C. Ночные морозы в первом феврале достигали -15,3 °C; во втором -22,1 °C. Максимум дневного тепла, при наблюдениях в 1 час пополудни, для февраля 1877 г. равнялся +14 °C; для того же месяца 1885 г. +12,9 °C. Число дней, средняя температура которых выше нуля, в оба месяца было только по 12. Необходимо также заметить, что наши наблюдения производились на самом Лоб-норе, обширная ледяная поверхность которого, конечно, способствовала ощутительному понижению температуры, тем более при господстве здесь весной северо-восточных ветров, дующих вдоль озера.[877]

Гораздо сильнее проявляется весеннее тепло на Лоб-норе в марте, средняя температура которого в 1877 г. была +8,1 °C, а в 1885-м +11,1 °C; минимум температуры на восходе солнца для первого месяца -7,5 °C, для второго -7,2 °C; максимум тепла в 1 час пополудни для марта 1877 г. +24,3 °C, для марта же 1885 г. +30,3 °C. Однако равномерность мартовского тепла сильно нарушается частыми бурями и перепадающими ночными морозами, даже до -5,1 °C в конце этого месяца. Обе названные причины, вместе с крайней сухостью атмосферы, сильно задерживают развитие весенней растительности, которая начинает пробуждаться в здешних местах лишь со второй половины или даже с конца марта.

Другую характерную черту весеннего климата Лоб-нора составляют, как выше сказано, сильные бури, которые приходят здесь исключительно от северо-востока. В этом же направлении преобладают и более слабые ветры.[878] Только в феврале бури еще редки: в 1877 г. их было три, в 1885 г. одна.[879] Собственно бурный сезон начинается с марта и продолжается через апрель и май. В особенности сильны и продолжительны бывают, по словам туземцев, описываемые бури со второй половины апреля; летом бурь на Лоб-норе почти вовсе не случается.

Мы лично наблюдали в марте 1877 г. восемь бурных дней, в том же месяце 1885 г. – двенадцать.[880] Каждая такая буря обыкновенно начинается слабым ветром, который быстро усиливается; гораздо реже буря приходит вдруг после полного затишья. В том и другом случае барометр предварительно много падает. Притом во время бури постоянно бывает облачно и холодно. Почти всегда буря начинается днем и никогда не продолжается менее полусуток; гораздо чаще дует целые сутки, изредка же двое или трое суток, а иногда целую неделю. Стихает всегда быстро, по временам отрывисто; случается, что за таким отрывистым затишьем буря снова поднимается с прежней силой. Каждая буря наполняет атмосферу тучами песчаной, глинистой и солончаковой, словом – лёссовой пыли, иногда до того густой, что даже днем наступает совершенная мгла. Если буря приходит вдруг после затишья, то столбы этой пыли, темно-бурой и белой (последняя с голых солончаков), издали несутся исполинскими клубами, высоко поднимающимися вверх и быстро изменяющими свои контуры.[881]

Причины частых весенних бурь на Лоб-норе, равно как их исключительно северо-восточное направление, зависят, помимо общего распределения воздушных течений, вероятно и от того, что здешняя, сравнительно низкая, а потому скорее согревающаяся весной местность лежит рядом с более холодными в это время частями высокой Гоби.[882] Такое обстоятельство нарушает атмосферное равновесие тем чаще, чем более становится согревание на Лоб-норе, да и вообще в таримской котловине, по крайней мере в восточной ее части. Затем усиливающиеся в самой Гоби летние жары восстановляют равновесие воздуха; весьма редко нарушается оно также зимой и осенью, ибо разница температур обеих указанных местностей в те поры года далеко не так значительна, как весной.

После каждой бури густая пыль, обыкновенно еще сутки или даже несколько суток, держится в воздухе, потом является новая буря и опять несет тучи пыли, так что эта последняя в течение бурного сезона почти постоянно густо наполняет атмосферу Лоб-нора. Впрочем, здесь, как и во всей котловине Тарима, в продолжение круглого года более или менее густая пыль, поднимаемая в воздух даже слабым ветром, застилает, словно дымом, дальний горизонт; ясный круг остается только близ зенита. Случается на Лоб-норе, что и при тихой погоде пыль в воздухе вдруг начинает густеть, а иногда, впрочем редко, даже сильный северо-восточный ветер не приносит пыли. В первом случае, вероятно, в верхних слоях атмосферы господствует достаточно сильный ветер и гонит эту пыль из высоких долин Алтын-тага; второе обстоятельство имеет место лишь после сильной бури, уже выдувшей слабый верхний слой почвы; нового же ее разрыхления еще не успело произойти.

При сильной буре, да и после нее, поднятая в воздух пыль, обыкновенно мелкая, как высеянная мука, проникает решительно всюду; от нее невозможно уберечь даже хронометры и другие инструменты; глаза от этой пыли становятся воспаленными, дыхание затрудняется. Солнечный диск, даже при ясном небе, кажется синеватым; при восходе и закате его подолгу вовсе не бывает видно. В редкость также видали мы с Лоб-нора и громадный Алтын-таг. Вместе с тем атмосферная пыль, под действием солнечных лучей, способствует быстрейшему нагреванию воздуха.

Во время каждой бури облака, как выше сказано, густо заволакивают собой весь небосклон.[883] Поэтому с наступлением бурного сезона на Лоб-норе является и частая облачность атмосферы. В феврале, когда бурь сравнительно немного, полная облачность случается лишь изредка. Но даже и при ясной погоде небо, в особенности по утрам, часто бывает подернуто, словно дымкой, легкими перистыми или перисто-слоистыми облаками. Притом ясность небесного свода всегда маскируется более или менее густой пылью, наполняющей атмосферу. В облачные дни, если нет бури, облака всего чаще только заволакивают небо как туманом, сквозь который тускло светит солнце. Такое состояние атмосферы, весьма обыкновенное в Центральной Азии, в нашем метеорологическом журнале обозначалось термином «пасность». Всего за оба февраля мы наблюдали 40 ясно-пыльных дней, 10 облачных или пасных и 6 с тучами пыли.[884] За оба же марта ясно-пыльных дней было только 20 (считая и полуясные), облачных и пасных – 22, с тучами пыли – 20.

Что касается до водных осадков, то они на Лоб-норе, как и во всей котловине Тарима, составляют большую редкость в течение круглого года. За обе лобнорские весны, несмотря на частую облачность, мы наблюдали лишь однажды, именно 22 марта 1885 г., и то близ поселения Чархалык, моросивший в продолжение двух часов дождь с небольшой притом грозой. Росы или тумана, даже на самом Лоб-норе, никогда не бывает. Сухость воздуха здесь настолько велика, что трупы, хотя бы больших животных (например, ослов), не гниют, но высыхают, и притом довольно скоро.

Общие выводы из наблюдений пролета. В заключение настоящей главы сделаю несколько выводов относительно пролета птиц как на Лоб-норе, так и вообще в бассейне Тарима.[885]

Главную характерную черту этого пролета весной составляет раннее появление больших стай водяных птиц и долгое их здесь пребывание. То и другое обусловливается теплым климатом таримской котловины и обилием, по крайней мере на Лоб-норе, пищи (солянок) для громадной массы уток и гусей. В начале марта они быстро отлетают на север; лишь небольшое сравнительно число, да и то не всех видов, остается на гнездение. Помимо водяных птиц, представители других отрядов пернатого царства бывают при пролете на Лоб-норе, а по многим данным, и на всем Тариме, большей частью в самом ограниченном количестве. Тому причиной, вероятно, служат, помимо трудности перелета для слабых пташек через высокое нагорье Тибета, недостаток в таримской котловине для них корма (мало болот, мало насекомых, нет ягод и пр.) и мест, удобных для отдыха, а также пыльные бури, господствующие здесь в течение более поздней весны. Некоторые обыденные виды, как-то: бекас (Scolopax gallinago), чибис (Vanellus cristatus), журавль серый (Grus cinerea), журавль малый (Grus virgo), турухтан (Machetes pugnax), улит прудовой (Totanus stagnatilis), улит темный (Totanus fuscus), камнешарка (Strepsilas interpres), белый аист (Ciconia boyciana), чепура-волчок (Ardeola minuta), вовсе не показываются на Лоб-норе, по крайней мере весной.[886] Притом, за исключением четырех первых видов, остальные ни разу не были найдены нами во всей Центральной Азии; впервые же встречены в Хотане на осеннем пролете. Таким образом Хотанская река составляет для этих видов крайнюю восточную черту их залета в глубь Центральной Азии.[887]

Выше говорено было, что все прилетные на Лоб-нор стаи водяных птиц являются с запада-юго-запада из окрестностей Хотана и Кэрии. Тем же путем, вероятно, сюда следуют и другие позднее прилетающие птицы,[888] но в количестве ограниченном. Весьма мало их также и по нижнему Тариму. Кроме того, наши наблюдения осенью 1885 г. на Хотанской реке показали, что пролет с севера в это время года здесь также крайне бедный. Наоборот, поздней осенью, в начале октября 1885 г., мы заметили на переправе через Тарим при слиянии рек Аксуйской и Яркендской, что вверх по этой последней направляются все пролетные в то время стада серых гусей, уток и бакланов. Вероятно, здесь лежит другой более западный для котловины Тарима путь пролета,[889] по крайней мере водяных птиц.

Из этих и других отрывочных данных можно с известным вероятием заключить, что как весной, так и осенью пролетные по бассейну Тарима птицы главной своей массой пересекают высокое Тибетское нагорье в более узкой западной его части, да и здесь, вероятно, следуют двумя путями – восточнее и западнее громадных ледников Мус-таг (Каракорума). Ранней весной по обоим этим путям летят стаи водяных птиц, из которых одни следуют на Лоб-нор и нижний Тарим, другие по р. Яркендской[890] направляются к верхнему Тариму, затем вдоль него, также рассыпаются по рекам и озерам под Тянь-шанем. В таримской котловине водяные птицы выжидают более теплой погоды и тогда, почти всей своей массой, быстро отлетают на север. Осенью те же водяные породы возвращаются прежними путями, с той лишь разницей, что, быть может, захватывают с Лоб-нора более широкую полосу Тибетского нагорья.

Весенний пролет мелких пташек, частью и голенастых, по восточному пути через Лоб-нор крайне незначительный; можно думать, что не обильнее этот пролет и по западнотаримскому пути. Гораздо вероятнее, как отчасти подтверждают исследования Северцова,[891] что более поздние птицы главной массой направляются весной из Пенджаба к северу через Памир и Гиндукуш; осенью следуют обратно тем же путем. В таримский бассейн залетают лишь сравнительно немногие представители тех же видов, частью остающиеся здесь гнездиться, частью врассыпную пролетающие дальше на север.

Глава девятая От Лоб-нора до Кэрии

[20 марта/1 апреля—2/14 июня 1885 г. ]

Третий период путешествия. – Выступление с Лоб-нора. – Поселение Чархалык. – Урочище Ваш-шари. – Сыпучие пески. – Среднее течение Черченской реки. – Наш здесь путь. – Оазис Черчен. – Следы древних городов. – Хребет Русский. – Двойная дорога. – Большой безводный переход. – Погода в апреле. – Следование к золотому прииску Копа. – Ущелья рек: Мольджа, Бостан-туграк и Толан-ходжа. – Движение к оазису Ния. – Его описание. – Общий характер здешних оазисов. – Стоянка в д. Ясулгун. – Климат мая. – Прибытие в Кэрию

Третий период путешествия. Продолжительное 50-дневное пребывание на Лоб-норе среди добрых, приветливых туземцев отлично подкрепило наши силы на дальнейший путь. Пришлось это как нельзя более кстати после всех трудов зимнего путешествия в Тибете и перед началом исследований в местностях совершенно иного, чем до сих пор, характера. Теперь открывался третий период нашего странствования, обнимавший собой движение по Восточному Туркестану до самого конца экспедиции. Помимо прежних обыденных условий путешествия, по временам видоизменявшихся в зависимости от изменения физических качеств страны, со стороны ее населения нам сопутствовали два постоянных фактора: большое расположение туземцев и, как прежде, скрытая ненависть китайцев. Пользуясь первым и по возможности игнорируя второе, наконец, все с прежним счастьем, мы достаточно успешно выполнили свою задачу.

Выступление с Лоб-нора. Выступление с Лоб-нора первоначально назначено было ранее половины марта. Требовалось только сделать повторительное астрономическое наблюдение и съездить в лодке вниз по Тариму. Первое сразу удалось, но поездку пришлось на время отложить вследствие сильной бури, дувшей целую неделю почти без перерыва. Наконец буря эта стихла; тогда я и Роборовский, в сопровождении переводчика, казака и Кунчикан-бека со свитой, отправились в нескольких лодках в д. Уйтун, куда были вызваны каракурчинцы, чтобы снять с них фотографии. Проехать в самый Кара-курчин мы не могли, ибо спешили своим отходом, да и пробраться туда теперь трудно по случаю засорения Тарима. Сделав небольшой денежный подарок фотографировавшимся и переночевав в Уйтуне, где целую ночь вокруг нас гукали выпи и пищали лысухи, мы на другой день вернулись на свой бивуак. Здесь почти все уже было готово к выступлению, и наши верблюды, числом 64, пришли с р. Джахансай. Несмотря на довольно хороший там корм, эти верблюды нисколько не поправились телом, разве только отдохнули.

Еще одни сутки употреблены были на последние сборы, наконец, 20 марта 1885 г., в день моего ухода отсюда же в 1877 г., мы двинулись с Лоб-нора. Грустно было расставаться с обсиженным местечком, где так хорошо охотились мы всю весну, да притом пользовались искренностью и доброжелательством со стороны туземцев. Эти последние чуть не поголовно пришли из ближайших деревень прощаться с нами; Кунчикан-бек вызвался даже быть провожатым на несколько дней.

Теперь наш путь лежал к поселению Чархалык, до которого от Лоб-нора около сотни верст. Расстояние это было пройдено за три дня с небольшим. Местность представляет собой ровную площадь, в общем пустынную, но все-таки с различным характером. Сначала верст на десять к югу от д. Новый Абдал залегает глинисто-солончаковая равнина, совершенно бесплодная. Она тянется к востоку и западу вдоль Лоб-нора и Кара-бурана. Весьма вероятно, что эта равнина некогда была покрыта водой обоих названных озер, составлявших тогда одно целое. Вслед за указанной равниной является бугристая глинисто-песчаная полоса, поросшая чуть не всеми представителями кустарниковой флоры таримской котловины. Здесь мы нашли Halostachys caspia, тамарикс (Tamarix laxa), колючку (Halimodendron argenteum) [джингил], кендырь (Apocynum venetum), джантак (Alhagi camelorum), солодку (Glycyrhima uralensis), сугак (Lycium turcomanicum?) и Calligonum mongolicum [джузгун монгольский]; местами попадался туграк (Populus diversifolia), а также тростник (Phragmites communis) и Karelinia caspica. Там, где подобные заросли погуще, туземцы Восточного Туркестана называют их джангал.

Итти с караваном в кустарниковой полосе было очень трудно, тем более что рыхлая почва мигом разминалась в пыль, которая залепляла глаза. Рады-радехоньки мы были, когда после 15 верст подобного пути добрались до солоноватого ключа Тулек-кули, некогда случайно открытого одним из лобнорцев и названного его именем. Назавтра лишь четыре версты пришлось следовать по кустарникам. Затем мы вышли на бесплодную галечную равнину, которая широкой полосой облегает подножие Алтын-тага. Путь здесь стал удобнее, хотя все-таки мы шли возле кустарниковой полосы. Сильная буря от северо-востока несла тучи пыли, но, по счастью, дула нам сзади. Ночевать пришлось в окраине тех же кустов, возле колодца Яндаш-как, который состоит из двух небольших ям, засыпанных, как казалось, песком. Воду откапывали и довольствовались ею в скудной порции. Следующий день выдался прохладный; притом часа два моросил дождь, хотя немного обмывший кустарники от насевшей на них пыли; после полудня даже гремел гром – все это редкость большая в здешних местах. Двойным переходом мы сделали еще 39 верст по той же галечной равнине, а на завтра утром пришли в Чархалык.

Поселение Чархалык. Эта деревня, или по-тюркски «кишлак», посещенная мною еще в конце 1876 г., лежит на речке того же имени, вытекающей из недалекого Алтын-тага или, быть может, с северного склона Чамен-тага, и впадающей в Черчен-дарью.[892] Основано названное поселение около половины текущего столетия выходцами из Кэрии.[893] Само место, как говорят, было случайно найдено кэрийскими охотниками, которые пробирались из Черчена в Гас, а оттуда через Алтын-таг к нынешнему Чархалыку. Здесь они встретили разрушенные стены небольшого города[894] и развалившиеся сакли, в которых много валялось изломанных прялок. Последние называются по-тюркски «чарх»; от этого и будущее поселение получило название Чархалык. Жителей не было вовсе ни здесь, ни далее к Черчену; в большом числе бродили только дикие верблюды. Лобнорцы в это время находились вполне изолированными в эту сторону и жили совершенно дикарями, как ныне живут они только в Кара-курчине. В дальнейшем своем пути к Черчену те же кэрийские охотники открыли следы другого древнего города и назвали его Ваш-шари (т. е. город Ваша), по имени одного из своих товарищей (Ваш-ваш), нашедшего это место. Возвратясь домой, те же охотники рассказали о своих открытиях. Тогда несколько семейств кэрийцев пожелали переселиться на новое место. В числе этих переселенцев находился некий Полат-бек, который первый завел в нынешнем Чархалыке земледелие, прокопал арыки (оросительные канавы) и посадил плодовые деревья. Впоследствии тот же Полат-бек был здесь аксакалом (волостным старшиной) и умер теперь при нас, имея более 70 лет от роду.

В настоящее время в Чархалыке живут 33 семейства лобнорцев и 8 семейств прежних поселенцев, всего около 150 душ обоего пола.[895] Главное занятие жителей – земледелие, частью скотоводство. Из хлебов сеют пшеницу, ячмень и кукурузу; кроме того, разводят табак, хлопок, арбузы, дыни, лук и морковь. В садах растут абрикосы, персики, сливы, виноград и гранаты; однако последние два сорта фруктов дают плохой сбор. Хлеба же и овощи родятся очень хорошо, как вообще на не слишком соленой лёссовой почве при достаточном ее орошении. Помимо того, здешний лёсс, по словам местных жителей, весьма прочен для построек. Из посторонних занятий у чархалыкцев, как и у лобнорцев, развита ловля мелких зверей (лисиц, манулов, волков, хара-сульт, в горах куниц) капканами; последних зимой ставится так много, что большая часть здешних кошек и собак имеют раненые ноги.

Между прочими обитателями Чархалыка мы встретили теперь здесь какого-то юродивого святошу с восемью при нем учениками (суфи). Их наставник считает себя потомком имама Раббану. Святостью и чудесами прославился, как говорят, дед чархалыкского святоши, живший в Кэрии и называвшийся Эиса-ходжа. Так, однажды во время молитвы из его рта вдруг вышло пламя и сожгло угол мечети. Умер он также чудесным образом. Именно в 1814 г., как сообщили нам рассказчики, в Кэрии появилась сильная холера. Смертность была так велика, что грудные младенцы сосали своих мертвых матерей. Тогда Эиса-ходжа собрал народ и объявил ему, что болезнь послана как божеское наказание, но что он принимает всю кару на себя одного. Затем сделал распоряжение относительно своих похорон, заболел и умер; эпидемия тотчас же прекратилась.

Благодаря более укрытому и удаленному от охлаждающего влияния Лоб-нора положению Чархалыка, растительность здесь начала развиваться уже по-весеннему: ива зеленела, на туграке распустились цветовые сережки, в садах цвели абрикосы. Показались также скорпионы, большие ящерицы (Stellio stoliczkanus) и множество клещей. Последние ползали всюду по земле и кучами впивались в голые пахи наших верблюдов, так что для этих бедных животных прибавилась новая серьезная невзгода.

В Чархалыке мы сделали кое-какие покупки продовольствия и при этом убедились, что здешние жители далеко не похожи на простодушных лобнорцев. Встречен был здесь также светлый праздник [Пасха], гостем нашим был Кунчикан-бек. С ним вскоре пришлось расстаться окончательно, ибо на дальнейший путь до Черчена мы взяли теперь нового вожака, по имени Сэйфи, того самого, который в январе 1877 г. был моим провожатым в Алтын-таге. Однако выступление наше из того же Чархалыка было задержано на сутки сильной бурей, которая вдруг поднялась ночью. Конечно, воздух тотчас же наполнился тучами пыли, и наступила такая мгла, что на расстоянии двух шагов не было видно наших белых палаток. Последние едва держались под напором ветра, несмотря на то что были обложены тяжелыми вьюками и привязаны к ним. На весь багаж и на нас самих нанесло в течение ночи толстый слой пыли; утром едва можно было продрать глаза; нос и уши также были набиты этой пылью. Вместе с тем, как обыкновенно при буре, стало холодно, да таким крутым скачком, что утром 26 марта р. Чархалык-дарья покрылась льдом,[896] а еще через сутки мороз на восходе солнца достигал -5,1 °C. Вообще, с наступлением от второй трети марта сезона бурь, мы имели до сих пор, да и значительно вперед, лишь два состояния погоды: жар в затишье или бурю с холодом.

Урочище Ваш-шари. В четыре небольших перехода пройдено было нами 77 верст от Чархалыка до урочища Ваш-шари. Местность здесь такая же, как и от Лоб-нора: бугристая кустарниковая полоса к Черченской реке и к стороне Алтын-тага бесплодная галечная равнина. Тропинка лежит большей частью по этой последней. Вода на ночлегах добывается из колодцев, но ее мало; корм плохой даже для верблюдов.

Густая пыль по-прежнему наполняла атмосферу; не видно было даже высокого Алтын-тага, вблизи которого лежал наш путь. Производство глазомерной съемки крайне затруднялось еще тем, что решительно невозможно было ориентироваться. Приходилось довольствоваться всего более частыми засечками дороги посредством компаса. Такое неудобство относительно съемки периодически продолжалось почти во все время нашего путешествия по Восточному Туркестану.

Вышеупомянутое урочище Ваш-шари лежит при абсолютной высоте в 3400 футов, на речке того же имени, вытекающей из соседнего Алтын-тага, или, быть может, из снеговой Черченской группы.[897] При большой воде эта речка добегает до Черчен-дарьи, при малой – немного раньше теряется в солончаках. Прекрасная лёссовая почва описываемого урочища разработана пока лишь в количестве нескольких десятков десятин. Все остальное покрыто крупными туграковыми деревьями и джангалом. Жителей при нас было только шесть семейств, четыре года тому назад переселившихся из Хотана и Кэрии, чтобы «быть подальше от начальства», как они сами нам объясняли. Кроме того, сюда же приходят некоторые чархалыкцы[898] сеять в конце марта пшеницу и ячмень; месяцем позднее садят кукурузу, арбузы и дыни; плодовые деревья только еще разводятся. Урожай бывает очень хороший (пшеница сам-25), но воды для орошения полей весной мало, ибо много ее теряется в песчаной почве пустыни, по которой протекает р. Ваш-дарья от Алтын-тага. Переселенцы рассчитывают, когда число их здесь умножится, выкопать от самых гор большой и глубокий арык, по которому вода могла бы притекать на поля, не пропадая понапрасну в песках.

В семи верстах к юго-западу от обитаемого ныне урочища Ваш-шари видны следы древнего города, через который тогда, вероятно, протекала и здешняя речка. Ныне это место покрыто множеством конических песчано-лёссовых бугров (барханов), футов 25–30 высотой; по ним растет тамариск. Кое-где на свободных площадках встречаются остатки саклей из глины, реже из обожженного кирпича. Тут же валяются черепки глиняной посуды и человеческие кости; иногда находят медные монеты; местами, как говорят, торчат иссохшие поломанные стволы тополей и абрикосовых деревьев. Каких времен этот город и кто в нем жил – для туземцев неизвестно.

Из животного царства в туграковых лесах Ваш-шари встречается довольно птиц, обыденных для таких лесов и в других частях таримского бассейна; достаточно также зайцев, но мелких грызунов очень мало; в соседней пустыне держатся хара-сульты, а в джангале кабаны, которые сильно портят хлебные поля переселенцев. Пресмыкающихся и земноводных мы здесь не видали.

Туграковые деревья вблизи воды теперь уже были покрыты цветовыми сережками; почки на джиде начали распускаться; кое-где пробивались зеленые ростки травы.

Новая сильная буря, продолжавшаяся двое суток, помешала предположенной нашей экскурсии в окрестностях описываемого урочища. Опять воздух наполнился густой пылью, и температура быстро понизилась: после жары в +29,3 °C в тени в один час пополудни 29 марта через сутки на восходе солнца термометр упал на -2,2 °C, еще же через сутки, как раз для 1 апреля, мороз был в -5 °C.

Сыпучие пески. Тотчас за урочищем Ваш-шари перед нами явились сыпучие пески, которые до сих пор тянулись по левому берегу Черченской реки, а теперь перешли также на правую ее сторону и залегли здесь до Алтын-тага. Это те самые пески, которые наполняют собой по крайней мере 3/4 всей площади таримской котловины и превращают ее в дикую недоступную пустыню. Они тянутся не прерываясь по правому берегу внегорного течения Яркендской реки и всего Тарима, а отсюда залегают сплошь к югу почти до окрайних гор Тибета. На левой стороне Тарима те же пески встречаются далеко меньшими площадями и только за Лоб-нором вновь группируются в обширный Кум-таг, раскинувшийся к оазису Са-чжеу. Но если даже взять площадь описываемых песков в районе собственно таримской котловины, то и тогда их протяжение с востока на запад от нижнего Тарима до Яркенда будет 950 верст; наибольшая же ширина на меридиане Кэрии 370 верст. Словом, эти сыпучие пески залегают сплошь на такое обширное пространство, как нигде во всей Средней Азии от Китая до Каспийского моря; притом по своей недоступности они также могут занять первенствующее место.

Как и в других частях Центральной Азии, таримские пески насыпаны то удлиненными увалами или грядами, то невысокими (от 20 до 60 футов) холмами (барханами).[899] Наветренная сторона тех и других пологая, часто выпуклая, песок здесь обыкновенно крупнее и сплочен довольно твердо; сторона же подветренная, в особенности у холмов, крутая, нередко почти обрывом; песок здесь рыхлый. По положению как выпуклых, так и вогнутых частей холмов и увалов, затем по преобладающему (перпендикулярно господствующему ветру) направлению последних можно видеть исключительное появление бурь от северо-востока, по крайней мере в восточной части таримской котловины. Эти-то бури, отдувая песок к юго-западу, быть может, и спасают нижний Тарим от сильного засорения или перемещения русла реки более к северу.

За исключением узких окраин, прилежащих к рекам, таримские пески совершенно оголены. Однако, по словам туземцев, в этих песках попадаются котловины, покрытые скудной растительностью; здесь обыкновенно можно достать воду и не глубоко. Мы сами, при следовании от Ваш-шари к Черченской реке поперек довольно широкого (12 верст) песчаного мыса, встретили здесь несколько подобных площадок. По ним, равно как и по соседним пескам, росли – тростник, джантак, солодка и Karelinia caspica, изредка торчали одинокие кусты тамариска. Почва этих ложбин была рыхлая, песчано-солончаковая, местами сырая; вода держалась на глубине 3–4 футов. Твердых глинистых площадей, называемых в нашем Туркестане такырами, в таримских песках мы не видали. Из животных на тех же солончаковых площадках найдены: ящерицы, скорпионы, муравьи и жесткокрылые насекомые; в самых песках, даже в глубине их, держатся хара-сульты и дикие верблюды.

Нечего говорить, что сыпучие пески таримского бассейна представляют собой, как везде, самого страшного врага культуры. Здесь, как и в Западном Туркестане, многие процветавшие в древности местности уничтожены, и вообще район культурных площадей стесняется все более и более; область же сыпучего песка расширяется.

Причина столь рокового для туземцев явления заключается во всеобщем усыхании Средней Азии, начавшемся еще от той геологической эпохи, когда оба здешние бассейна – ханхайский и туранский – были покрыты водами внутреннего азиатского моря. С тех пор усыхание продолжается до наших дней и, быть может, теперь идет в таримском бассейне еще быстрее, ибо ничтожные атмосферные осадки далеко не уравновешивают здесь сильные испарения, причиняемые высокой температурой и сухими ветрами. Не говоря уже про Лоб-нор, некоторые речки, стекающие с южных окрайних гор, на памяти местных стариков были многоводнее. Еще красноречивее свидетельствуют путешественнику о том же уменьшении живительной влаги и о прогрессе мертвящих сил пустыни засыпанные песком некогда цветущие оазисы и города. Про многие из них известно из китайских летописей; некоторые мы видели сами; наконец, об иных слышали от туземцев, которые говорят, что в старину на площади между Хотаном, Аксу и Лоб-нором лежали 23 города и 360 селений, ныне не существующих. В то время, по местному преданию, можно было из г. Куча пройти на Лоб-нор «по крышам домов» – так густо сидело население на пустынном ныне Тариме. Еще и теперь жители Хотана, Кэрии, Нии и других пока уцелевших оазисов ежегодно осенью и зимой ходят в пески искать оголенные бурями остатки древних поселений. Там, как говорят, находят иногда золото и серебро. Попадаются даже уцелевшие сакли, а в них одежда и войлоки; то и другое обыкновенно истлело до того, что от прикосновения рукой рассыпается в пыль. Искатели отправляются пешком, но везут на верблюдах, иногда же несут на собственных плечах, вьюки шестов, которые, с навязанными на них красными или синими тряпками, втыкают на более высоких песчаных холмах и таким образом обеспечивают себе обратный путь. Один из подобных искателей прошел, как нам сообщали, даже до Тарима, направившись к северу из оазиса Ния.

Среднее течение Черченской реки. В 60 верстах к западу от урочища Ваш-шари мы вышли на среднее течение Черченской реки, к которому можно отнести все ее протяжение на прорыве через сыпучие пески. Здесь названная река, несмотря на свою быстроту, все-таки не может, подобно нижнему Тариму, провести для себя глубокую борозду в песчаной почве пустыни;[900] взамен того идет широким плесом по зыбучему песчаному дну. Главное русло, обозначенное струей более быстрой воды, извивается от одного берега к другому; в промежутках этих изворотов (по крайней мере при невысокой воде) то текут узкие рукава, то спокойно стоят небольшие заливы, то всего чаще залегает мокрый песок, покрытый тонким слоем липкой глины. Ширина главного русла Черчен-дарьи, в описываемой части ее течения, 30–35 сажен, при глубине от двух до нескольких футов; местами, в особенности на заворотах реки, встречаются омуты в сажень или около того глубиной; всего же с незанятыми водой плесами расстояние одного берега до другого от 100 до 150, иногда до 200 сажен. Вода совершенно грязная вследствие примеси глины и мелкого песку Дно, как сказано выше, зыбучее, так что ноги человека быстро увязают даже в более твердых местах; в заводях же, где течение тихо или его вовсе нет, пробраться совсем нельзя. Главное русло реки часто перемещается и, при более высоком летнем стоянии воды, отмывает на излучинах значительные площади берегов, как то можно видеть по прерванному направлению прежних тропинок.

Несмотря на все безобразие Черчен-дарьи (грязная вода, мелководье, зыбучее дно), в ней водится довольно много рыбы. Мы добыли здесь в свою коллекцию пять видов, а именно: маринку (Schizothorax chrysochlorus), тазек-балык (Aspiorrhynchus Przewalskii) и три вида гольца (Nemachilus yarkandensis, N. stoliczkai, N. bombifrons n. sp.), из них два последних на Лоб-норе не были найдены.

Берега описываемой реки сопровождаются полосой весьма бедной древесной и кустарниковой растительности. Такая полоса, обозначающая собой приречную долину, имеет на переправе чархалыкского пути от 8 до 10 верст в ширину, но вскоре суживается на 2–3 версты; затем, ближе к Черчену, снова достигает прежних размеров. Из деревьев в описываемой долине растет лишь туграк (Populus diversifolia), да и то редким насаждением. Уродливое и корявое дерево это достигает 30–40, иногда 50 футов высоты, при толщине в 2–3, изредка даже в 4 фута; кора на нем почти всегда растрескавшаяся, у старых экземпляров часто отвислая и засыпанная пылью; на изломах же вместо сока выветривается белый соляной налет. Древесина на поделки не годна; притом взрослое дерево обыкновенно имеет внутри пустоту. В особенности безобразны старые туграковые деревья, у которых почти всегда обломаны верхушки и часть сучьев. Иногда такое дерево, растущее ближе к песчаной пустыне, бывает наполовину или совершенно засыпано песком. Случается, что целая площадь туграка засыхает, вероятно, от прекращения подземного питания водой. Такие иссохшие деревья стоят без сучьев, словно исковерканные столбы; они не гниют в здешнем крайне сухом воздухе, но распадаются на слои, пересыпанные песком и пылью. Лишь в молодости туграк бывает несколько красивее, в особенности, если растет на солончаковом лёссе и получает достаточно подземной воды; тогда, быть может, он годен и для построек.

В тех же туграковых лесах Черчен-дарьи растут местами скученно, местами врассыпную два вида тамариска (Tamarix laxa, T. elongata, последний преобладает) и Halostachys caspia; затем всюду попадается мелкий тростник, а на песках Karelinia caspica. В лучших местах, по берегу самой реки и на небольших островах, кое-где ею образуемых, встречаются – облепиха (Hippophae rhamnoides) и изредка джида; обыкновенны – кендырь, джантак и солодка (Glycyrrhiza uralensis); кое-где попадается Sphaerophysa salsula и дикая спаржа (Asparagus sp.). Все эти кустарники и травы густо покрыты лёссовой пылью, так что к ним невозможно прикоснуться не испачкавшись. Притом почва здесь, как между кустами, так и в туграковых лесах, – оголенная лёссовая глина с песком, то покрытая довольно твердой солонцеватой корой, то совершенно рыхлая, как пепел. Под деревьями везде валяются груды обломанных бурями сучьев и кучи сухих листьев, которые звенят словно каменные, если их катит сильный ветер. Словом, крайне безотрадную картину представляла растительность Черченской реки даже весной, в первой трети апреля, когда мы здесь проходили. Несмотря на сильные жары (до +30,8 °C в тени), зелени почти вовсе не было видно; лишь кое-где на влажных местах пробивались ростки тростника да незаметно цвели туграк и облепиха.[901] Взамен весенних цветов и бабочек в обилии ползали скорпионы, в тихую же погоду роились тучи комаров. Не лучше было и в атмосфере; густая пыль постоянно наполняла воздух, застилала даль горизонта, а ближайшие предметы окрашивала в желто-серый цвет; небо почти всегда было подернуто облаками, солнце же, если проглядывало, то казалось матовым диском, хотя все-таки жгло немилосердно.

Животная жизнь как на самой Черчен-дарье, так и по ее долине, несмотря на время горячего пролета, в особенности мелких пташек, была весьма бедная. Из зверей нам попадались довольно часто хара-сульты; кое-где видны были следы маралов; водятся здесь также зайцы и песчанки (Gerbillus lepturus n. sp.); вероятно, есть волки и лисицы; тигры лишь случайно заходят. Из оседлых птиц обыкновенно были саксаульные сойки (Podoces biddulphi), саксаульные воробьи (Passer stoliczkae), дятлы (Picus leptorrhynchos) и Rhopophilus deserti [кустарница]; в зарослях джиды изредка попадались фазаны (Rhasianus insignis). Гнездящимися найдены также – сорокопуты (Lanius isabellinus), славки (Sylviaminuscula?), стрижи (Cypselus apus) и удоды (Upupa epops). Водяных и голенастых встречено было чрезвычайно мало, потому, конечно, что здесь нет тростниковых озер или болот, вообще мест, удобных для отдыха, покормки и гнездения. Не только днем, но даже ранним утром в редкость слышался голос какой-либо из пташек. Могильная тишина постоянно царила как в сыпучих песках, так и на самом берегу злосчастной реки.

Наш здесь путь. Там, где мы вышли на берег Черчен-дарьи, она течет на абсолютной высоте 3500 футов и, сузившись в одно русло, имеет около 35 сажен ширины, при глубине брода в 2 фута во время малой воды, каковая теперь стояла. Дно песчано-глинистое и довольно вязкое; однако наши верблюды переправились благополучно. Дальнейший путь наш до самого Черчена лежал все по левому берегу той же Черчен-дарьи. Итти здесь с караваном довольно трудно, в особенности, где нужно переходить небольшие песчаные гряды, упирающиеся в реку. Летом описываемый путь еще труднее, ибо прибавляется нестерпимая жара и тучи комаров.

Мы двигались небольшими переходами, иногда дневали, чтобы лучше обследовать местность. Но, увы! слишком бедна была научная добыча как среди растений, так и среди животных. От самого Лоб-нора до Черчена и далее до гор, словом – почти за весь апрель, мы собрали в свой гербарий только шесть цветущих видов растений, а именно: туграк, два вида тамариска, облепиху, одуванчик (Taraxacum corniculatum) и пузырчатку (Utricularia vulgaris); последняя добыта была со дна небольшого заливного от Черчен-дарьи озерка.

Немногим лучше стояло дело и по части зоологических изысканий. Крупных зверей, кроме хара-сульт, весьма здесь мало, да притом линявшие теперь их шкуры не годились для коллекции; среди же птиц попадались все прежние виды и лишь изредка прокидывались пролетные;[902] пресмыкающихся и земноводных почти не встречалось; насекомых также было очень мало по числу видов. Одно только рыболовство в Черчен-дарье несколько пополнило наш скудный сбор. Между прочими мелкими рыбами пойман нами здесь в небольшом и неглубоком заливе экземпляр тазек-балык длиной в 4 фута[903] и весом в 33 фунта.

На рыболовство мы отправлялись прямо с бивуака в одних рубашках и босыми, дабы легче ходить по вязкому и мягкому, как бархат, глинисто-песчаному грунту речного плеса. Тащить бредень против быстрой воды почти совсем нельзя было; поэтому мы пускали его вниз по течению, едва успевая следовать, иногда бегом, за своей сетью, которую затем поворачивали к отмелому берегу и вытаскивали. Ловить же в более тихих заводнях часто оказывалось невозможным по причине крайне топкого здесь грунта дна. Вместе с рыболовством происходило и купанье, правда, не особенно хорошее в мутной воде Черченской реки,[904] но весьма подходящее при сильных жарах, которые теперь стояли.

Однако, несмотря на то что термометр в тени в 1 час пополудни показывал до +30,8 °C, в более ясные и тихие ночи на 10, 11 и 13 апреля, впрочем уже в последний раз, выпадали морозы от -2 до -2,9 °C. Жаркая погода наплодила гибель комаров и очень много скорпионов. От первых невозможно было уберечься, в особенности при безветрии; от скорпионов же мы плотно закупоривали на ночь свои палатки и обсыпали их снизу землей, чтобы не быть укушенными во время сна, чего ни разу не случилось.

Жителей в пройденной нами до сих пор части среднего течения Черченской реки нет вовсе. Повстречался нам только небольшой караван, направлявшийся в Чархалык. У людей этого каравана, как и ранее у своего проводника, нам пришлось видеть оригинальный способ курения, практикуемый туземцами во время пути. Курильщик берет кусок лёссовой глины и, смочив ее водой, лепит на поверхности почвы небольшой валик около фута длины и от 1 до 2 дюймов высоты. Внутри этого валика посредством тростничины делается горизонтальная трубочка, в одном ее конце на поверхности того же лёссового валика выдавливается небольшое углубление, примерно на щепотку табаку. К противоположному концу горизонтальной трубочки пробивается одинакового диаметра трубочка вертикальная; туда вставляют очинённую тростничинку, служащую чубуком. Высохнув, лёсс твердеет как камень, так что эта машинка довольно прочна. Перед курением напускают через тростничину воды в снаряд, чтобы вымыть его от пыли; притом, по уверению курильщиков, мокрые здесь стенки способствуют улучшению вкуса табачного дыма. Затем воду вновь вытягивают (а если лёсс имеет щели, то она и сама уходит), насыпают в наружное углубление табак и, лежа на земле, курят через тростничину. Подобные курилки служат несколько времени многим путникам на местах остановки караванов.

Верст за 60 не доходя Черчена, изменяется, сначала исподволь, а потом резче, характер как самой Черчен-дарьи, так и ее долины. Последняя снова расширяется, туграковые леса попадаются реже и вскоре совсем исчезают. Остаются лишь густые заросли тамариска, а по излучинам понизившихся берегов реки и по островам, ею здесь образуемым, в изобилии растет облепиха, далее вверх появляются тростниковые болота и довольно сносные пастбища. Плесы Черчен-дарьи становятся вдвое уже, ближе к Черчену совсем пропадают. Тогда и река суживается местами сажен на 15; в русле ее начинает попадаться галька. Словом, выше названного оазиса Черчен-дарья вступает в область своего верхнего течения, большая половина которого принадлежит окрайним тибетским горам. Вместе с изменением к лучшему долины описываемой реки появляются кое-где пастухи со стадами баранов, а в 37 верстах не доходя Черчена лежит небольшая д. Татран. В ней живут восемь семейств, которые занимаются хлебопашеством, частью и скотоводством.

Сделав в Татране дневку, мы затем еще раз ночевали на средине пути до Черчена возле небольшого озерка Балык-куль. В нем много валялось издохшей рыбы, которую черченцы здесь добывают посредством отравы. Сюда же выехали к нам из Черчена несколько туземцев навстречу. В сопровождении этих посланцев пришли мы 14 апреля в самый Черчен, где были встречены местными властями – хакимом (уездный начальник) и аксакалом (волостной старшина) и разбили свой бивуак в тени ивовых деревьев, не доходя одной версты до главной части оазиса.

Оазис Черчен. Он лежит на абсолютной высоте 4100 футов по обе стороны Черчен-дарьи, верстах в 60 по выходе ее из гор на небольшой лёссовой площади, окруженной сыпучими песками. Эти пески на правом берегу Черченской реки придвигаются к ней почти вплоть и так идут к горам; на левой стороне той же реки главные песчаные массы лежат несколько поодаль, хотя наносы от них подходят к самому оазису и превращают его окрестности в совершенную пустыню. В ней погребены остатки некогда процветавшей здесь обширной культурной площади;[905] но об этом будет речь впереди.

Нынешнее черченское поселение заключает в себе около 600 дворов и от 3 до 31/2 тыс. жителей. Основано оно 90 лет тому назад[906] колонистами из Кэрии, Хотана, Кашгара и Аксу. По собранным сведениям, выходцы из двух первых оазисов принадлежат к племени мачин; двух последних – к племени ардбюль[907] (ныне это название почти вовсе не употребляется), которое обитает, как нам сообщали, от Аксу до Кашгара включительно. Мачинцы же, считающие себя коренным населением в Восточном Туркестане, живут от Черчена до Хотана и по соседним горам; попадаются также в Яркенде. Своим заметно скуластым лицом, расплывшимся (впрочем, лишь на конце) носом и малой растительностью волос на лице они напоминают монгольский тип, тогда как ардбюль, в особенности пожилые и старики, весьма походят на семитов. Те и другие, как все восточнотуркестанцы, говорят тюркским языком, но ардбюль держат речь скороговоркой; притом особенно отчетливо произносят звук «с».

По тем же рассказам туземцев, к востоку от Аксу – в оазисах Бай, Куча и частью Курля – живет племя хурасан,[908] согласно преданию, пришедшее сюда еще в глубокой древности из Афганистана; оно, как говорят, отличается красотой, в особенности своих женщин. Сведения эти, конечно, требуют строгой проверки. Положительно же можно сказать, что во всем Восточном Туркестане среди его населения нет однородного сплоченного типа. Наоборот, здесь больше или меньше смешаны различные притекавшие в этот край народности – аборигены страны, быть может арийцы, затем уйгуры, китайцы, тибетцы, арабы, монголы, пришельцы из Западного Туркестана и другие. Притом изолированное положение восточнотуркестанских оазисов, их постоянное соперничество и вражда также всегда мешали объединению населения. Оно и до сих пор называется не иначе, как по городам или оазисам, без обозначения одной общей национальности.

Жительницы Черчена

В Черченском оазисе нет города или вообще места, обнесенного стеной. При Якуб-беке выстроен здесь был небольшой глиняный форт,[909] но теперь он совсем развалился. Нет также и торговых лавок; лишь некоторые из жителей торгуют у себя на дому, да дважды в неделю собирается базар. Глиняные сакли туземцев расположены, как обыкновенно в оазисах, отдельными фермами, неподалеку одна от другой. В промежутках лежат поля маленькими площадками, отлично обработанными. Все это орошено сетью арыков, которые, как и сакли, обсажены деревьями: ивой, джидой, туграком и тополем. Кроме того, разведены сады, в которых растут яблоки, абрикосы, персики, шелковица, груши, виноград и гранаты. По словам туземцев, хорошо родятся только три первые сорта плодов; гранаты же растут совсем плохо; их, как и виноград, на зиму прикапывают землей. Из хлебов в том же Черчене сеют: пшеницу, ячмень и рис; также кукурузу, бобы, клевер (люцерну) и табак; из овощей: арбузы, дыни, морковь и лук. Зерновые хлеба родятся хорошо, хотя весенние морозы и бури (последние заметают песком поля) вредят немало; те же причины мешают и садоводству. В половине апреля, когда мы пришли в Черчен, тополь, ива и джида уже развернули свои листья; яблони, персики и шелковица цвели; абрикосы были величиной в лещинный орех; люцерна имела от 3 до 5 дюймов роста; пшеница и ячмень поднялись на 2–3 дюйма, но верхушки этих всходов были побиты морозом; для посева кукурузы и риса приготовлялись поля.

Всего обработанной земли в Черчене, мне кажется, едва ли наберется одна тысяча десятин. Здесь, как и во многих других оазисах Центральной Азии, поля скорее могут быть названы огородами по их миниатюрности и тщательности обработки. Вместе с тем, при скученности населения, в зависимости от тесной площади орошенного пространства, каждая семья производит лишь столько, сколько нужно для собственного пропитания; в лучшем случае избыток невелик, гораздо же чаще бывает недохват.

Среди некультурных растений в окрестностях Черчена мы встретили те же виды, что и на Черчен-дарье; вновь появились только: ягодный хвойник (Ephedra vulgaris), хармык (в малом количестве) и сульхир.

Птиц в описываемом оазисе также немного. Чаще других попадались: полевые и саксаульные воробьи, хохлатые жаворонки, горлицы (Turtur vitticollis?), удоды, скворцы и ласточки (Hirundo rustica); на окрестных болотах держались в малом числе турпаны, чибисы,[910] ходулочники и зуйки (Aegialites curonicus), желтые плисицы (Budytes citreola), крачки (Sterna hirundo) и другие.

На другой день нашего прихода в Черчен поднялась сильная буря и продолжалась с небольшими перерывами целую неделю: первые двое суток от северо-востока, затем двое суток от юго-запада и, наконец, еще трое суток опять от северо-востока. В особенности напряженна была эта буря на третьи сутки, когда после отрывистого часового затишья ветер вновь подул с страшной силой в противоположном чем до сих пор направлении, т. е. от юго-запада. Тучи песка и пыли густо наполнили атмосферу, которая на восходе солнца несколько времени была окрашена как бы мутным заревом пожара; затем на целый день наступила полная мгла. Палатки наши едва держались, несмотря на все прикрепы; против ветра невозможно было ни двигаться, ни дышать, ни открыть глаза; пыль и песок засыпали довольно толстым слоем наш бивуак, не исключая и верблюдов, которые лежали целые сутки привязанными на месте.

Эта буря поневоле продлила наше пребывание в Черчене. Притом необходимо было значительно пополнить здесь наши запасы и найти вожака на дальнейший путь. Относительно того и другого встретилось неожиданное препятствие со стороны весьма, по-видимому, любезных к нам хакима и аксакала. Оба они сначала отговаривались бедностью жителей, скудостью прошлогоднего урожая, отсутствием людей, знающих дорогу в Кэрию, и тому подобными побасенками. Наконец, будучи припугнуты, откровенно заявили, что получили от китайцев приказание не продавать нам ничего съестного и не давать вожаков; в крайнем же случае велено вести нас самой трудной дорогой; затем, под страхом смертной казни, туземцам воспрещено было входить с нами в какие-либо сношения, а тем паче доставлять правдивые сведения на наши расспросы. Словом, повторялось то же самое, что обыкновенно предшествовало нам во многих других местах китайских владений. Повторился и с нашей стороны обыденный в подобных случаях прием: местному хакиму объявлено было, что при решительном с его стороны отказе доставить нам, конечно, за деньги, необходимое продовольствие мы добудем это продовольствие силой; если же не найдется вожака, то станем разъездами отыскивать путь, но вместе с тем захватим с собой и хакима, чтобы он на всякий случай также узнал дорогу в Кэрию. Посоветовавшись с своим братом аксакалом, черченский хаким решил исполнить наши требования и доставил нам баранов, муку, ячмень для лошадей, разные другие мелочи, также двух провожатых. Кстати сказать, что в Черчене продукты довольно дороги, по крайней мере, так брали с нас.

Следы древних городов. Как было выше упомянуто, рядом с обитаемым ныне черченским оазисом, среди совершенной пустыни, отчасти покрытой лёссовыми песчаными буграми, видны следы древней культурной площади. Здесь на протяжении семи-восьми верст от севера к югу и около двух или более от востока к западу встречаются остатки башен, саклей и места прежних арыков. По туземному преданию, на указанном месте разновременно существовали два города.[911] Древнейший из них, остатки которого лежат более к северу, уничтожен был около 3 тыс. лет тому назад богатырем Рустем-дагестаном. Другой, более новый город, уже 900 лет как разорен монголами под начальством Алтамыша.[912] Последним царем самого древнего города был Аплáп-салá. Но в особенности процветал этот город при Сия-вуш-хане, который, согласно преданию, считался потомком в седьмом колене от самого Ноя. Этот царь, равно как и жители описываемого города, исповедовал также веру Ноя. К западу от городских стен был выкопан огромный пруд,[913] вода в который напускалась из Черчен-дарьи. Вокруг пруда расположены были сады, цветники, беседки, статуи, и здесь устраивались празднества, на которых присутствовал Сия-вуш-хан. Ему же приписывают основание обширного г. Шаристана, следы которого ныне видны в песках близ Хотана. Недалеко там был и убит столь прославленный хан по приказанию тестя своего Афрабсияба. Из пролитой тогда крови выросла на месте преступления трава, называемая пыр-сия-вуш-хан и поныне, как говорят, употребляемая туземцами на лекарства. Кроме того, предание рассказывает, что когда о насильственной смерти Сия-вуш-хана узнал его друг и одноверец Рустем-дагестан, находившийся в то время в Кабуле, то собрал из преданных иранцев войско и отправился в поход. При этом он покрыл себя и свою лошадь трауром и произнес следующую клятву: «Не сниму меча и траура, не остригу своих волос, не утру слезы с глаз, пока не отомщу за смерть друга». Действительно, когда Рустем-дагестан пришел со своими сподвижниками в Восточный Туркестан, то покрыл всю страну развалинами. О более новом городе особых преданий мы не слыхали.

Нынешние жители Черчена производят иногда раскопки на месте вышеописанных городов; гораздо же чаще ходят туда на поиски после сильной бури, местами выдувающей песок на значительную глубину. Случается находить медные и золотые монеты, серебряные слитки,[914] золотые украшения одежды,[915] драгоценные камни (алмазы? и бирюзу), бусы, железные вещи,[916] кузнечный шлак, медную посуду и, что замечательно, битое стекло в самом древнем городе; в более же новом черченцы добывают для своих надобностей жженый кирпич. Затем при раскопках встречаются склепы и отдельные деревянные гробы. В тех и других трупы (небальзамированные) обыкновенно сохранились очень хорошо, благодаря, конечно, чрезвычайной сухости почвы и воздуха. Мужчины весьма большого роста и с длинными волосами, женщины же с одной или двумя косами. Однажды открыт был склеп с 12 мужскими трупами в сидячем положении. В другой раз найдена была в гробу молодая девушка. У нее глаза были закрыты золотыми кружками, а голова связана от подбородка через темя золотой пластинкой; на теле надета длинная, но узкая шерстяная одежда (совершено истлевшая), украшенная на груди несколькими тонкими золотыми звездочками, около дюйма в диаметре; ноги оставлены босыми. Даже дерево гробов, как нам говорили, иногда так хорошо сохранялось, что черченцы употребляют его на кое-какие поделки. Вместе с человеческими трупами в могилах попадаются кости лошадей и баранов. Туземцы уверяли нас, что следы древних поселений и городов встречаются также по всему среднему течению Черчен-дарьи. Эти остатки все лежат на западной стороне названной реки, в расстоянии 5-15 верст от нынешнего ее русла, отодвинувшегося, следовательно, к востоку. Старое русло Черчен-дарьи местами также видно между упомянутыми развалинами, ныне большей частью засыпанными песком пустыни. По преданию, здесь некогда жило племя мачин, как и далее вплоть до Лоб-нора.

Здесь же кстати прибавить сведение еще об одном древнем городе по имени Кутэк-шари, место которого туземцы указывают в песках на правой стороне Тарима, против д. Ахтарма. Согласно преданию,[917] названный город некогда был обширный и весьма богатый. Жители его исповедовали языческую веру (буддизм?); капища их были так украшены, что некоторые колонны делались из чистого золота. Во время распространения магометанства в нынешнем Восточном Туркестане один из рьяных проповедников новой веры предложил владетелю и обитателям описываемого города принять учение пророка. Согласия на это не последовало. Тогда, по молитве того же магометанского миссионера, поднялась страшная буря и засыпала нечестивый город. Однако жители его не погибли. Они, как гласит легенда, живут до сих пор, питаясь корнями кендыря. Живы даже остались куры, так что из-под песка иногда слышится петушиное пение.

Хребет Русский. Тот хребет, у подножия которого лежал на значительном протяжении наш путь из Черчена в Кэрию, принадлежит[918] западному Куэн-люню и составляет непосредственное продолжение гигантских хребтов главного кряжа средней части этой системы.

Примыкая на меридиане западного угла Алтын-тага к Токуз-дабану,[919] новый хребет тянется отсюда на 400 с лишком верст к западу-юго-западу до прорыва Кэрийской реки, за которой встают уже другие горные хребты. Одного общего имени хребет описываемый не имеет ни у туземцев, различающих названиями, обыкновенно по соседним урочищам, лишь отдельные части гор, ни на географических картах, где до сих пор наугад обозначались здесь безымянные горы, да и то лишь после открытия мною лобнорского Алтын-тага. Пользуясь правом первого исследователя, я назвал вновь открытую цепь гор Русским хребтом.

На всем своем протяжении этот хребет служит оградой высокого Тибетского плато к стороне котловины Тарима и, как обыкновенно для азиатских гор в подобных случаях, развивается вполне лишь к стороне более низкого своего подножия. Здесь, т. е. на северном склоне Русского хребта, общий его характер составляют дикость, грандиозность форм и труднодоступность, тогда как южный тибетский склон несомненно короче и мягче в своем рельефе. Наиболее высокая, вечноснеговая часть того же хребта лежит в западной его окраине между реками Чижган и Кэрийской. Вблизи последней высится громадная, покрытая ледниками вершина, поднимающаяся, вероятно, выше 20 тыс. футов [Люш-таг]. Немногим разве ее меньшие (да и то едва ли) вершины лежат в той же западной снеговой группе вблизи истоков рек Чижган и Ния-дарья. В восточной части Русского хребта находятся три снеговые группы: одна близ Токуз-дабана, две другие – в верховьях рек Кара-муран и Мольджа [Молча]. Наконец, по расспросным сведениям,[920] еще две снеговые группы лежат: одна в верховье р. Бостан-туграк, а другая западнее прорыва р. Толан-ходжа. Вышеназванные речки представляют полный перечень (за исключением лишь небольших ключевых ручьев) тех потоков, которые выбегают с северного склона Русского хребта. Впрочем, некоторые из них – Толан-ходжа, по расспросным сведениям, а Кара-муран и Мольджа судя по количеству воды – быть может, приходят с плато Тибета.[921] Все они текут чрезвычайно быстро, по диким, труднодоступным ущельям, как в самых горах, так отчасти и по выходе из них. Здесь от резко очерченной северной окраины рассматриваемого хребта, поднятой на абсолютную высоту от 8 до 9 тыс. футов, полого склоняется к пескам таримской котловины до абсолютной высоты в 4–41/2 тыс. футов, насыпанная продуктами векового разрушения тех же гор, равнина. В этой-то пустынной равнине, по крайней мере в ближайшей к горам ее части, быстрые потоки Русского хребта вырыли себе чрезвычайно глубокие (от 800 до 1000 футов) траншееобразные русла.[922] По мере удаления от гор эти траншеи мельчают, а сами реки вскоре добегают к сыпучим пескам, по которым еще текут некоторое время, сообразно количеству приносимой воды, а затем пропадают.

Преобладающую горную породу в описываемом хребте, по крайней мере в северной нами посещенной его окраине, составляет гранит; кроме того, здесь встречаются: сиенит, кварцит, доломит, кремнистый и известково-глинистый сланцы. Тот же хребет обилен нефритом, столь дорого ценимым в Китае, а из металлов – золотом. Подобно тому как в Алтын-таге, так и в Русском хребте, нижний и средний пояса обращенного к пустыне склона этих гор засыпаны слоем лёссовой пыли, за исключением лишь наиболее выдающихся скал. Эти последние хотя состоят всего чаще из гранита, но и такая твердая горная порода сильно здесь разрушается крайностями атмосферических влияний. Притом как Русский хребет в общем выше Алтын-тага, нередко достигает пределов вечного снега и близко прилегает к громадным снеговым массам соседнего Тибета, то здесь летом, вероятно, небедно падают дожди (редкие в Алтын-таге), которые смачивают лёссовый осадок и образуют сносные луга в полосе от 10 до 12–121/2 тыс. футов. В западной половине описываемых гор летние дожди, вероятно, обильнее, а потому эта часть Русского хребта несколько плодороднее восточной его половины. Однако в общем весь хребет может быть назван весьма бедным как по своей флоре, так и по фауне. Древесной растительности здесь нет вовсе. Из кустарников же, да и то лишь по дну ущелий наружной горной окраины, найдены были нами: тамариск (Tamarix Pallasii), мирикария (Myricaria germanica var. squamosa), золотарник (Garagana pygmaea? var.), чагеран (Hedysarum sp.), хармык (Nitraria Schoberi) и сугак (Lycium turcomanicum). Из трав по горным лугам растут, насколько то можно было видеть весной (начало мая) в восточной части хребта, главным образом злаки немногих видов и мелкая Artemisia [полынь]; затем здесь попадаются обыденные для северотибетских гор виды Androsace, Astragalus, Allium, Iris, Statice, Saxifraga, Rheum [твердочашечник или проломник, астрагалы, луки, ирисы, кермек, камнеломка, ревень] и другие. Вообще травянистая флора рассматриваемых гор, в особенности западной их части, вероятно, весьма сходствует с флорой соседнего Кэрийского хребта, о которой будет говорено в следующей главе.

В районе, ближайшем к северной своей окраине, хребет Русский весьма беден млекопитающими; из них мы встретили здесь только тарбаганов (Arctomys himalayanus), зайцев (Lepus sp.) и пищух (Lagomys rutilus?). Ближе к гребню того же хребта и на южном его склоне нередко, как говорят, встречаются тибетские звери – дикие яки, куку-яманы, аргал и другие. Из птиц найдены были нами те же самые, что и в Алтын-таге, с прибавлением лишь немногих летних видов;[923] притом тибетский улар (Megaloperdix thibetanus) заменяется здесь, сколько кажется, исключительно уларом гималайским (Meg. himalaycnsis). Причина сравнительной бедности птиц в описываемых горах заключается в отсутствии здесь лесных и кустарниковых зарослей; затем, вероятно, в невыгодном положении самого хребта среди двух обширных пустынь – тибетской и таримской. Во всяком случае, по характеру орнитологической и маммологической фауны хребет Русский (как и Алтын-таг) должен быть отнесен к Тибету; тогда как высокая, покатая от подножия этих гор к сыпучим пескам равнина, с ее оригинальными ущельями, принадлежит в том же отношении таримской котловине. Жители в Русском хребте – племя мачин. Их мало в восточной части гор до р. Бостан-туграк; гораздо более от названной реки к западу и в особенности западнее р. Ния-дарья. Занимаются скотоводством, преимущественно разведением баранов; засевают также ячмень (черный с голым зерном); жилища свои выкапывают в лёссе, и только в редких подгорных деревнях, да и то не везде, можно видеть настоящую глиняную саклю.[924] Что касается до южного, тибетского склона Русского хребта, то о нем мы не имеем никаких положительных сведений. Не выяснилось даже, примыкает ли сюда хребет моего имени в крайней восточной снеговой группе (Гасынга) или он соединяется с Токуз-дабаном. Доказано только, что близ прорыва Кэрийской реки, следовательно, в крайней западной части Русских гор, от них уходит в Тибет громадный снеговой хребет, который, по расспросным сведениям, тянется в юго-восточном направлении на целый месяц пути. Если это так, то новый хребет, быть может, соединяется с Тан-ла или с горами на северной стороне оз. Тенгри-нор. Этот интересный вопрос может быть разрешен, конечно, лишь очевидцем-путешественником. К северу от той части нового хребта, которая стоит вблизи хребта Русского, расстилается, как говорят, обширная и обильная солью равнина, называемая по-тюркски Кызиль-туз. Наконец, относительно проходов через Русский хребет мы могли узнать, что здесь существуют лишь немногие тропы, доступные, да и то с большим трудом, только для лошадей, ослов или яков; на верблюдах же пройти нигде нельзя. Вместе с тем нам сообщили, что вдоль южного склона описываемых гор в глубокой древности (еще до Чингис-хана) пролегал колесный путь из Яркенда в Синин. Дорога эта поднималась от Яркенда на плато Тибета и следовала здесь, с перевалом через вышеописанный снеговой хребет, вдоль южного подножия Русского хребта, быть может, урочище Гас, а оттуда в Синин. По ущелью р. Толан-ходжа[925] к указанной дороге примыкала другая, также колесная, пересекавшая Русский хребет. Оба эти пути давно заброшены и испорчены временем, но до сих пор еще, как говорят, по ним валяются ободки колес, железо от телег, иногда и верблюжьи кости.

Двойная дорога. Из Черчена в оазис Ния ведут две дороги – нижняя и верхняя, обе вьючные.[926] Первая, более короткая, направляется к западу-юго-западу вдоль сыпучих песков; вторая – окружная – достигает того же оазиса, следуя у подножия Русского хребта.

Нижняя дорога гораздо короче верхней; притом она пролегает по местности равнинной, изобилует кормом для верблюдов и топливом. Невыгода же этого пути заключается, помимо сыпучего песка, в малом количестве и дурном качестве воды некоторых колодцев, затем в сильных жарах и обилии мучающих насекомых летом. Ради этого в названную пору года здесь не ездят, предпочитая более кружной северный путь. На нем хотя воды достаточно, но корма гораздо меньше; кроме того, приходится переходить глубокие ущелья рек, что в особенности тяжело для вьючных верблюдов.

О северной дороге будет подробно изложено при дальнейшем описании нашего пути. Про южную же дорогу можно добавить, основываясь на расспросных сведениях, что недостаток воды в некоторых здесь колодцах легко устранить, если выкопать рядом колодцы новые; вода в таких местах, как говорят, держится не глубже как на 3–4 фута от поверхности почвы. Согласно преданию, в районе той же нижней дороги в древние времена лежало много оазисов, от которых ныне уцелели лишь местами незначительные следы.

Большой безводный переход. Перед выступлением нашим из Черчена переводчик Абдул Юсупов сильно заболел, так что мы принуждены были оставить его на попечение местного хакима. Затем выход задержался еще на сутки, ибо накануне ночью оба проводника удрали неизвестно куда. Взамен доставлены были два новых вожака. Один из них, родом афганец, по имени Айсахан, оказался довольно сметливым человеком. К сожалению, без переводчика, который лишь через месяц присоединился к нам, нельзя было выведать многого, объясняясь лишь пантомимами да несколькими десятками известных нам тюркских слов.

25 апреля мы, наконец, тронулись в путь по «верхней» дороге. На первых же порах пришлось здесь пройти в полтора суток 86 верст без воды, да притом еще с подъемом почти в 5 тыс. футов; ко всему этому добавилась жара и вначале сыпучий песок. Как обыкновенно, вожаки не знали точно расстояния и определили этот переход в 50 с небольшим верст. Но уже к полудню первого дня выяснилось, что безводный переход будет несравненно больший, чем нас уверили. Тогда мы, как говорится, приналегли и прошли к вечеру того же дня 41 версту. Переспрошенные чуть не в десятый раз вожаки с испугу бросились в другую крайность и объявили, что мы далеко еще не сделали половины всего перехода. Неутешительно было подобное сведение, хотя не вполне мы ему поверили. Однако ввиду того, что запасной воды еще на целый день нам не хватит, я отправил в полночь на лучших верблюдах двух казаков с одним из вожаков вперед, приказав им ехать возможно быстрее, набрать воды и везти ее к нам навстречу. Сами же мы вышли на рассвете и, сделав 25 верст, остановились; здесь сварили чай из последней воды и остались ждать возвращения посланных людей. Итти вперед к ним навстречу по жаре было невозможно, ибо наши лошади и запасные бараны изнемогали от жажды. Наконец, в 3 часа пополудни, вернулись посланные казаки и привезли два бочонка (ланхона) воды. Тогда мы сами напились вдоволь, напоили понемногу своих животных (кроме верблюдов) и пошли дальше, имея достоверные сведения, что впереди около 20 верст до места остановки. Добрались мы сюда уже впотьмах и, сверх ожидания, не особенно усталыми.

Местность, по которой мы шли, представляла собой пологую, поднимающуюся к горам равнину, каковая облегает все северное подножие Русского хребта. Первоначально верст на 20 нашего пути залегал сыпучий песок, который, вероятно, небольшой полосой, тянется вверх по левому берегу Черчен-дарьи; далее тропинка вошла в широкую рытвину и направлялась по ней также верст 20. Почва здесь и в окрестностях состояла из щебня с песком и лёссом; по ней, вначале даже часто, были наметаны песчаные сугробы. Ближе к горам песок сделался реже; взамен того прибавилось щебня и крупных валунов в сухих руслах дождевых потоков. Растительность встречалась лишь кое-где по дну рытвин, да и то крайне бедная – Calligonum, Ephedra, Reaumuria [джузгун, хвойник, реамюрия], изредка тамарикс. Ближе к горам эти кустарники покучнели; у самых же гор показались дырисун и золотарник (Caragana pygmaea? var.). Из зверей мы видели только хара-сульт,[927] а из птиц лишь Podoces hendersoni, вновь здесь появившуюся, тогда как ее сестрица Podoces biddulphi [саксаульная сойка монгольская и таримская] осталась пониже в песках таримской котловины.

Подъем, собственно говоря, был мало заметен, хотя на каждую версту мы повышались средним числом [на] 57 футов.[928] Вьючная тропа вне песков проторена хорошо. Деревня Ачан, возле которой мы теперь остановились и дневали, лежит при абсолютной высоте 9 тыс. футов, на ключах у самого подножия восточной окраины Русского хребта, круто обрывающегося к стороне таримской котловины. Население этой деревни состоит из шести семейств мачинцев, которые засевают небольшие поля черного ячменя; всего же более занимаются разведением баранов. Эти последние от самого Лоб-нора уже не курдючные и мелки ростом. Сами обитатели Ачана, как и всех других мачинских горных селений, помещаются в жилищах, выкопанных в лёссе.

Погода в апреле. Близившийся теперь к концу апрель месяц проведен был нами на среднем течении Черченской реки и, лишь в последних своих днях, у подножия Русского хребта. Выше были сделаны кое-какие заметки о погоде за это время, но, мне кажется, лучше свести их в одно сжатое целое. В общем в апреле преобладала жаркая погода, хотя этот месяц, подобно марту, характеризовался крайностями дневной и ночной температуры, затем постоянной густой пылью в атмосфере, частой облачностью, а также господством ветров исключительно от северо-востока.

Дневные жары в апреле достигали +30,8 °C в тени; между тем по ночам в первой половине описываемого месяца четыре раза случались морозы до -5 °C (1-го числа). Эти морозы, пожалуй, были бы еще значительнее, если бы тому не мешала облачность атмосферы. Притом по ночам обыкновенно стояли затишья, но днем почти постоянно дули северо-восточные ветры, довольно сильные и всего чаще порывами. Восемь дней было вполне бурных; из них одна буря (в Черчене) продолжалась целую неделю. При буре, как обыкновенно, небо подергивалось облаками; атмосфера же наполнялась тучами пыли. Эта пыль приносилась иногда даже не слишком сильным ветром и вообще в продолжение всего описываемого месяца так густо наполняла собой воздух, что даже громадный Алтын-таг, возле которого не далее 50–60 верст лежал наш путь, был виден только однажды, и то ненадолго.

Облачность, как выше упомянуто, в апреле преобладала. Всего в этом месяце считалось ясно-пыльных дней 8, полуоблачных 3, облачных 12 и пасных 7. Водных осадков, хотя бы росы, не было вовсе. Такое обстоятельство, вместе со страшной сухостью воздуха и перепадавшими ночными морозами, обусловливало тугое и слишком позднее развитие растительности. Словом, погода в апреле была так же безобразна, как в марте, и так же мало походила на весеннюю в том смысле, как мы привыкли понимать это слово.

Следование к золотому прииску Копа. Дневка в д. Ачан и, через один переход, еще две дневки на р. Салганчи дали нам возможность немного ознакомиться с характером Русского хребта в северной окраине его восточной части. Однако экскурсии наши по крутым труднодоступным горам мало принесли научной работы. Растительность на горных высотах еще не пробудилась, местами под скалами попадался зимний снег, а по р. Салганчи, приблизительно на 101/2 тыс. футов абсолютной высоты, встречен был даже толстый пласт льда, шагов около 200 длиной. Лишь на предгорьях, в укрытых и обращенных к солнцу скатах, начинал отрастать молодой дырисун, да низкорослый золотарник распускал свои листочки; кроме того, здесь же изредка прокидывались цветки касатика (Iris Bungei?) и твердочашечника (Androsace squarrosula n. sp.). Из птиц мы настреляли только оляпок (Cinclus leucogaster), горных щевриц (Anthus rosaceus) и пролетных пеночек (Abrornis indica); уларов же добыть не могли, хотя немало полазили за ними.

Трудная для верблюдов подгорная тропинка от Ачана до Салганчи и, по расспросам, таковая же далее до урочища Копа вынудила нас итти туда южной дорогой. Последняя значительно удаляется от гор и несколько кружнее; зато вьючным верблюдам здесь гораздо удобнее, хотя первая половина пути лежит по местности, изобильной сыпучим песком. Это те самые пески, которые оставались вправо от нас на второй день следования из Черчена к Ачану. Они составляют как здесь, так и далее вдоль северного подножия Русского хребта отпрыски главных песчаных масс, залегающих гораздо ниже по дну таримской котловины. Помимо обыкновенных песчаных гряд, правда, не особенно обширных, здесь всюду можно встретить вновь образующиеся песчаные наносы в виде невысоких куч или валиков возле кустов и вообще выдающихся неровностей почвы. Формой своей эти младенцы-пески много напоминают наши зимние сугробы и совершенно походят на пески вполне сформировавшиеся: с подветренной стороны у них удлиненный пологий скат, со стороны, противоположной господствующему (северо-восточному) ветру, вогнутый обрыв и песок здесь рыхлее. В районе, ближайшем к горам, те же пески покрыты редкими, но довольно высокими кустами белолозника, кустарного чернобыльника и Reaumuria; изредка попадается сульхир.

Сделав по описываемым пескам 27 верст, мы пришли на р. Кара-муран. Она вытекает, быть может, со снеговой группы, видневшейся на гребне Русского хребта от р. Салганчи; быть может, приходит и с плато Тибета – узнать об этом мы не могли. В среднем течении описываемая речка имела, там, где мы через нее перешли, при малой воде от 3 до 4 сажен ширины и глубину от 1 до 2 футов, летом Кара-муран, как говорят, сильно прибывает, так что переправа, при весьма быстром течении, делается невозможной. Впрочем, подобное повышение воды, вероятно, случается, как и в других горных речках, лишь в известные часы дня от таяния ледников или после сильного дождя в горах.

Подобно другим, более значительным потокам Русского хребта, Кара-муран вырыл себе в наносной почве, покатой от тех же гор равнины, глубокое и широкое ложе, которое, вероятно, еще углубляется и притом перемещается, по крайней мере в среднем течении описываемой реки. Здесь нынешнее ее русло, покрытое крупными валунами и обозначенное отвесными береговыми обрывами от 10 до 25 сажен высотой, имеет около l/4 версты ширины; тогда как расстояние между самыми верхними ярусами прежде бывших берегов достигает до полутора верст. Тот же Кара-муран пересекает «нижнюю» из Черчена в Нию дорогу и затем, как говорят, течет еще около сотни верст в сыпучих песках. Здесь по берегам описываемой реки, как равно и по другим речкам, забегающим с Русского хребта в большие пески, растут туграковые леса и густой джангал, водятся тигры, кабаны и дикие верблюды. Прямой путь из Черчена в урочище Копа лежит, как оказалось теперь по съемке да и по расспросам, прямо на Кара-муран в том месте, где мы переходили эту реку; только безводный район по этой дороге тянется с лишком на сто верст.

На Кара-муран мы пришли 1 мая, но далеко не пригоден был здесь этот день для маевки: утром стояла пыльная мгла; с полудня поднялся сильный северо-восточный ветер, который гнал песок, как поземка в наших странах метет снег зимой. Палатки, багаж, мы сами – все посыпалось песком до самой ночи; хуже всего, конечно, доставалось нашим глазам.

В следующий день пришлось сделать почти весь переход по сильно каменистой местности, где и тропинка притом была плохая. Через 9 верст от Кара-мурана перешли мы левый его приток р. Мит; затем еще через 14 верст достигли урочища Копа, которое находится в предгорье Русского хребта и славится как прииск золота. По словам туземцев, это золото было открыто здесь в начале прошлого столетия[929] и с тех пор разрабатывается то больше, то меньше. Центральное место прииска лежит на абсолютной высоте 8400 футов и состоит из нескольких десятков сложенных из булыжника саклей, в которых во время нашего прохода помещались два китайских чиновника, надзиравшие за работами,[930] аксакал [старшина, дословно белая борода], мулла, несколько торговцев и часть рабочих; остальные рабочие жили в ямах и саклях, выкопанных в лёссовых толщах. Всего в это время на описываемом прииске работало, как говорят, до 500 человек; во времена же Якуб-бека число рабочих простиралось будто бы до 4000. Большая часть прииска отдается ныне китайцами в аренду купцам-сартам, которые имеют своих рабочих; меньшая часть находится в ведении самих китайцев, и рабочие сюда назначаются принудительно из жителей соседних оазисов, главным образом за неуплату податей. Как те, так и другие рабочие получают одежду, вообще все предметы обихода по двойной и тройной цене от своих хозяев, у которых находятся в постоянной кабале. Кроме арендной платы, часть добываемого золота арендаторы обязаны доставлять за уменьшенную плату серебром в китайскую казну; остальное могут сбывать куда угодно. С правительственных разработок золото прямо поступает в ту же казну через заведующих чиновников, которые при этом воруют немилосердно. Сильно, как говорят, развито воровство и между рабочими, хотя к ним применяются самые строгие кары и даже смертная казнь.[931] Замечательно, что рабочие на описываемом прииске, да, по слухам, и на других, живут весьма мирно между собой; обыденные драки бывают здесь редко, убийств же вовсе не случается. Обусловливается такое отрадное явление мирным характером туземцев и отсутствием водки. О количестве добываемого в Копа золота узнать расспросами мы не могли – сведения получались самые разноречивые: одни говорили, что золота здесь мало, другие, наоборот, много. Последнее, мне кажется, вероятнее. Самый способ добывания золота проследить также нельзя было, ибо по нашем приходе в Копа работы, по крайней мере в ближайших к нам шахтах, были прекращены. Притом, конечно, по приказанию китайцев, местные власти следили за каждым нашим шагом и в буквальном смысле не спускали нас с своих глаз. Не желая возбуждать излишних подозрений, мы только переночевали в Копа и назавтра ранним утром пошли далее.

Мачинцы Русского хребта

Ущелье р. Мольджа. Теперь нам предстояло итти довольно долго возле самого подножия Русского хребта, где местность, как уже было говорено, являет собой покатую от гор пустынную равнину, там и сям изборожденную оврагами и глубоко врезанными в почву ущельями рек. Вьючная, хорошо наезженная тропа по возможности обходит первые и поневоле пересекает последние. Путь, в особенности для верблюдов, трудный, тем более что и подножного корма всюду недостаточно.

Первый переход в 36 верст привел нас на р. Мольджа, ложе которой возле гор лежит на абсолютной высоте 7700 футов и врезано в наносную почву тройным ярусом уступов, футов на 800 или даже на тысячу глубиной. Ширина этого ущелья внизу от 130 до 200 сажен; далее по течению оно несколько расширяется, а вместе с тем понижаются и высокие берега. По расспросным сведениям, р. Мольджа вытекает из двойной снеговой группы Русского хребта, называемой Кок-муран и Сарык-кол. Пробежав от гор верст около 50, теряется в солончаках. Возможно также, что описываемая река приходит и с плато Тибета. В начале мая мы нашли ее ширину при малой воде от 5 до 6 сажен и глубину в 2–3 фута; местами русло расширяется вдвое; летом воды, конечно, гораздо больше; течение всегда очень быстрое. Дно как самой реки, так и всего ущелья усыпано крупными валунами; лишь изредка выдаются небольшие площадки, густо заросшие кустами мирикарии (Myricaria germanica var. squamosa); здесь обыкновенно пробиваются и небольшие ключи с превосходной водой. Кроме того, кое-где в описываемом ущелье растут: хармык, тамариск, лоза (Salix microstachya?) и сугак (Lycium turcomanicum), местами дырисун; врассыпную изредка попадались нам – Cynomorium coccineum, Glaux maritima, Carex sp., Oxytropis leucocyanea? Zygophyllum Rosowi, Asparagus sp., Ranunculus sp., Lactuca sp. [циноморий, млечник морской, осока, остролодка, парнолистник Розова, дикая спаржа, лютик, лактук]. Словом, это было первое за всю нынешнюю весну место, где мы собрали 14 видов цветущих растений. Однако окрестные горы, состоящие из гранита и кремнистого сланца, оказались совершенно бесплодными.

Из птиц в том же ущелье встретились: кэклики (Caccabis chukar), клушицы (Fregilus graculus), славки (Sylvia minuscula?), сорокопуты (Lanius isabellinus), оляпки (Cinclus leucogaster),[932] а также запоздавшие пролетные – Totanus glottis, Totanus ochropus, Tringa temminckii, Motacilla personata [большой улит, черныш, белохвостый песочник, белая трясогузка]. По вечерам над ключами кружили летучие мыши. Вообще как ни беден был растительной и животной жизнью описываемый уголок, он все-таки среди окружающей пустыни производил весьма отрадное впечатление. Можно было даже раскинуть бивуак на зеленой лужайке, а глаза наши, вконец намозоленные желто-серым фоном бесплодных равнин, приятно отдыхали на свежей зелени кустарников. Для верблюдов нашелся довольно хороший корм, ради чего нами проведены были двое суток в ущелье р. Мольджа.

Бостан-туграк. Насилу выбрались мы отсюда по крутым подъемам береговых уступов и продолжали свой путь вдоль подножия Русского хребта. Густая пыль, поднятая накануне сильной бурей, совершенно скрывала от нас эти горы: производство съемки крайне затруднялось. Местность была прежняя, скудная растительность та же; прибавился лишь (от урочища Копа) кое-где по сухим оврагам чагеран (Hedysarum sp.), да чаще стал попадаться золотарник. Кустарники пустыни начинали развертывать свои листочки, но до того были засыпаны пылью, что зелени почти не замечалось. Такое обилие пыли на подножном корме вредно отзывалось на здоровье наших верблюдов. Последние уже значительно устали, а лазание по глубоким ущельям еще более надрывало их силы; раньше мы бросили нескольких; теперь пришлось сразу оставить 11 верблюдов на попечение местного аксакала в попутной небольшой мачинской деревне Уй-эйлак, расположенной возле гор по маленькой речке того же имени. При экскурсии в ущелье этой речки найдены были вновь прилетевшие птицы – каменный дрозд (Petrocincla saxatilis), земляная ласточка (Cotyle riparia) и полевая славка (Sylvia cinerea).

Дорогой от самого урочища Копа несколько раз нам встречались небольшие партии туземцев из оазисов Ния, Кэрии и др. Эти партии направлялись, тихомолком от китайцев, на целое лето в Долину ветров и в урочище Бугулук добывать там золото. Промышленники большей частью шли пешком и везли на ослах, изредка на лошадях, свою поклажу; некоторые тащили ее на себе. Черченские вожаки наши уже несколько раз отпрашивались вернуться домой; пробовали даже притворяться больными, но и это не помогло. Наконец, один из них действительно заболел и был отпущен; с нами остался афганец, который дошел до Кэрии.

Через 70 верст от ущелья р. Мольджа встретилось другое, не меньшее по размерам, ущелье р. Бостан-туграк. Эта река, опять-таки по расспросным сведениям (ибо за густой пылью самим решительно ничего не было видно), вытекает из больших снеговых гор на главной оси хребта Русского. По одним рассказам, указанная снеговая группа называется Чакты-таг, по другим, просто Ак-таг, т. е. снеговой хребет. Размерами своими р. Бостан-туграк там, где мы ее переходили (2–3 сажени ширины, при глубине от 11/2 до 2 футов), меньше, нежели Мольджа, но, по словам туземцев, протекает от гор далее, так что заходит в большие сыпучие пески.[933] На пересечении описываемой рекой «нижней» черченской дороги лежит урочище Андерэ, а верстах в 25 отсюда ниже находится, как говорят, деревня, в которой живут около 20 или 30 семейств, занимающихся хлебопашеством.

Невдалеке от окраины Русского хребта, там, где мы проходили, ущелье р. Бостан-туграк врезано в почву пустыни на глубину от 700 до 800 футов. Внизу это ущелье имеет не более 50–60 сажен ширины и обставлено совершенно отвесными стенами от 200 до 300 футов высотой. Эти вертикальные стены состоят из валунов, мелкой гальки и песка, сцементированных лёссом; иногда чистый лёсс залегает пластами и кубами в несколько сажен толщиной; местами огромные валуны наполовину торчат из отвесных скал, которые кое-где даже нависли ко дну ущелья; нередко те же стены изборождены поперечными трещинами и вообще везде представляют следы разрушения. Дно описываемого ущелья усыпано валунами и большей частью совершенно бесплодно. Лишь по берегу реки попадаются небольшие площадки мирикарии, да кое-где растет хармык; травы для корма нет вовсе. Среди птиц встретились здесь еще не бывшие у нас в коллекции, а именно: два вида стренатки (Emberiza brunniceps, E. hortulana),[934] сорокопут (Lanius sp.) и пеночка (Phylloscopus tristis); кроме того, казаки поймали, вероятно, заблудившуюся камышницу (Gallinula chloropus), которая была отпущена обратно.

Толан-ходжа. Опять с большим трудом вылезли мы по расселинам береговых обрывов из ущелья р. Бостан-туграк и двойным переходом сделали 34 версты до новой такой же рытвины на р. Толан-ходжа. Дорога была хорошая, хотя большей частью, как и прежде, песчаная; больших поперечных оврагов не встречалось. Тем не менее пришлось бросить еще четырех уставших верблюдов, всего 19 от Лоб-нора; налицо осталось 45 да и те большей частью были плохи. Пустынная равнина от гор по-прежнему была покрыта довольно высокими (2–3 фута) кустами Artemisia, Eurotia? Reaumuria, реже Garagana и Galligonum [полынь, терескен, реамюрия, карагана и джузгун]. Из зверей изредка встречались лишь хара-сульты и еще реже зайцы, а из птиц только саксаульные сойки (Podoces hendersoni) и черногорлые чеканы (Saxicola atrogularis), да кое-где пролетали больдуруки (Syrrhaptes paradoxus).

Река Толан-ходжа там, где мы ее перешли,[935] течет на абсолютной высоте 8400 футов по ущелью, врезанному в почву на глубину от 800 до 1 тыс. футов. Спуск и подъем сюда круты и очень трудны для верблюдов. Внизу описываемое ущелье представляет почти совершенно бесплодную рытвину не более как 10–20 сажен шириной. Бока ее обставлены отвесными конгломератовыми стенами от 150 до 200 футов высотой. Местами эта рытвина суживается даже на 3–5 сажен, так что река течет совершенным коридором. Своими размерами р. Толан-ходжа, как мы ее видели (11/2-2 сажени ширины и 1 фут глубины), меньше не только Кара-мурана и Мольджи, но даже соседней р. Бостан-туграк. Тем не менее нас уверяли, что описываемая река приходит с плато Тибета; по другим сведениям, она вытекает из той же снеговой группы, откуда берет начало и р. Бостан-туграк.

Трудно, даже невозможно было разобраться в этом хаосе разноречивых показаний, тем более без переводчика, ничего не видя собственными глазами и ежедневно подвигаясь словно ощупью в пыльной мгле атмосферы. Нижняя черченская дорога переходит через р. Толан-ходжа в урочище Яртунгуз. Еще верст через 25 вниз по той же реке лежат, как мы слышали, пастбищные места в урочище Анджала; здесь в двух саклях живут пастухи со скотом из оазиса Ния. Рыбы во всех вышеописанных речках, по крайней мере там, где мы их переходили, нет вовсе.

В горах между реками Бостан-туграк и Толан-ходжа, верстах в 15 к югу от верхней черченской дороги, находится мазар (святая гробница) Унчелик-пашим (или Унчелик-ханым), где погребена родная сестра весьма почитаемого в Восточном Туркестане святого Имам-Джафер-Садыка. Названный мазар расположен в ключевой долине; возле него, как говорят, лежат около сотни саклей. Богомольцы приходят сюда в большом числе не только из ближайших оазисов, но даже из Кашгара. Предание гласит, что сестра вышеназванного святого, преследуемая мачинцами, желавшими ее убить, убежала в горы и там, где ныне находится мазар, уже настигаемая своими врагами, махнула платком в одну из гор. Тогда эта гора расступилась и приняла в себя святую девицу, но затворилась вслед за ней так неудачно, что защемила косу спасенной. Кончик этой косы и поныне показывается верующим. Из той же скалы бьет ключ, вода которого выносит мелкие известковые камешки цвета красного, белого и желтого. Правоверные весьма ценят такие камешки и говорят, что это слезы скрывшейся святой, которая до сих пор плачет внутри горы о людских грехах. Через описанный мазар и далее по ущелью р. Толан-ходжа, по словам туземцев, в древности пролегала на плато Тибета колесная дорога, о которой уже было выше упомянуто. Быть может, и теперь здесь удобнее перейти, чем где-либо через Русский хребет, конечно только не на верблюдах.

Движение к оазису Ния. От р. Бостан-туграк до оазиса Ния нам уже не пришлось лазить по столь глубоким ущельям, как до сих пор, ибо дорога сначала лежала несколько поодаль от гор, а затем от р. Эяк повернула в диагональном направлении к юго-западу. Однако усталые верблюды все-таки вынуждали делать лишь небольшие переходы. Пыльная мгла, бури, бесплодие – все это, как и прежде, сопровождало нас.

На первых двух ночевках возле маленьких ключей Юлгун-булак и Сугет-булак мы встретили одиночные сакли мачинцев, которые засевают небольшие лёссовые площадки и орошают их водой, по временам добегающей сюда из гор. На ключе Юлгун удалось снять фотографии с нескольких горных мачинцев. Вечером над небольшой ямкой воды, образуемой тем же ключом, летало много летучих мышей трех видов; совместно с казаками мы набили их хворостинами достаточно для своей коллекции.[936]

Возле ключа Сугет, лежащего только в шести верстах западнее Юлгуна, расположено старинное кладбище (мазар), на котором растут 20 громадных ив (Salix alba? var.). В высоту названные деревья имеют лишь от 40 до 50 футов, но замечательны толщиной своих стволов. Эти стволы поднимаются невысоко над землей; иногда от самой почвы делятся на части, змееобразно изогнутые и пускающие новые корни. В особенности велики семь деревьев из общего их числа. Два из них имеют: одно в окружности у корня 421/2 фута, другое – 361/2 футов; еще одно со своими пятью изогнутыми и наклоненными к земле стволами покрывает площадь в 135 шагов по окружности. Как ни быстро растет ива в здешнем климате, все-таки мне кажется, что описанные деревья имеют возраст в несколько веков.

От небольшой речки Эяк,[937] протекающей на расстоянии 11 верст от ключа Сугет, дорога в оазис Ния принимает, как выше упомянуто, северо-западное направление. По мере удаления от гор растительность пустыни становится еще беднее, хотя почва вначале достаточно песчана. Так, до р. Чижган, где мы кочевали, названная речка вытекает из ледников Русского хребта и теряется, как говорят, не добегая немного нижней черченской дороги, в местности, поросшей туграком и джангалом. Вскоре по выходе из гор Чижган, конечно, течет в глубоком ущелье, но там, где мы переходили эту речку, русло ее врезано в почву не глубже как на 5–6 сажен; ширина такой рытвины от 10 до 15 сажен. Сама река имеет две-три сажени ширины и глубину от 1 до 11/2 футов; течение весьма быстрое; дно и берега усыпаны крупными валунами; кое-где растут здесь тамариск и Ephedra [хвойник].

Лишь только мы поставили на Чижгане свой бивуак, как приехал навстречу нам хаким оазиса Ния, Надим-бек, с несколькими приближенными. По мусульманскому обычаю, они привезли дастар-хан, т. е. угощение, состоявшее из шепталы[938] изюма, булок и т. п. Спустя около часа времени встречавшие уехали обратно. Наш вожак афганец почему-то недолюбливал Надим-бека и весьма наивно объяснял, за неимением переводчика, пантомимами, что названный бек сильно наживается на счет управляемого им округа. Совместно с непонятным для нас рассказом афганец выставлял три пальца своей правой руки, затем отгибал один, что обозначало только третью часть доходов, уделяемую китайцам; два же других пальца Айсахан прятал за пазуху, наглядно таким образом показывая, как Надим-бек набивает свой карман.

Кстати сказать, что этот довольно сметливый вожак все-таки весьма плохо, как и все туземцы, определял расстояния, особенно для более значительных переходов. Единицей линейной меры здесь, как и в Западном Туркестане, служит таш, который должен заключать в себе 12 тыс. шагов, следовательно, средним числом 8 наших верст. Но мера эта почти всегда произвольная, так что величина таша варьируется от 5 до 8 и даже до 9 верст.

От р. Чижган мы прошли двойным переходом в течение одного дня 36 верст до оазиса Ния. Местность по-прежнему представляла покатую бесплодную равнину; только почва сделалась более щебневой. Местами на продолжении горных ущелий приходилось переходить широкие полосы наносного булыжника; последние же 10 верст этот булыжник лежал сплошь. Растительности по пути почти не было вовсе, лишь кое-где торчали одиночные кустики Reaumuria, Sympegma? и Ephedra [реамюрия, бударгана и хвойник].

Его описание. Оазис Ния расположен на абсолютной высоте 4600 футов, по обе стороны реки того же имени, верстах в 50 по выходе ее из хребта Русского. Там эта река называется Улуксай и берет свое начало в обширных ледниках. Оросив оазис Ния, она пробегает еще верст 70 в сыпучих песках и наконец теряется в почве. За исключением летнего периода, Ния-дарья бедна водой. Во второй половине мая русло ее в описываемом оазисе было почти сухое: лишь местами имелись искусственные запруды, где, однако, воды было скоплено сравнительно немного. Жители главным образом пользовались водой из колодцев, которые выкопаны здесь почти при каждой сакле; кроме того, во многих садах имеются небольшие пруды (бостан). Летом, в период дождей в горах и усиленного таяния ледников, Ния-дарья, по словам туземцев, представляет собой реку в 25–30 сажен шириной, при глубине местами до 4–5 футов.

По расспросным сведениям, в оазисе Ния считается от 1000 до 1200 дворов, следовательно, можно положить число жителей от 5 до 6 тыс. душ обоего пола. Все это мачинцы, но испорченные как физически, так еще более нравственно главным образом отхожим промыслом на золотые прииски. В особенности сильно развит между здешними обитателями сифилис, который, как говорят, принесли с собой китайцы, и мер к его прекращению никаких не принимают. Нам самим приходилось видеть как мужчин, так и женщин, невообразимо изуродованных названной болезнью. Кроме того, жители Нии вообще мелки ростом и слабого сложения. Обыденное платье, по крайней мере летнее, носят почти все из белой, местного производства, дабы; между тем как в Черчене мы встретили более пестрое одеяние. Предметы же одежды там и здесь одинаковы: длинная рубашка и панталоны, сверху халат, подпоясанный кушаком, на ногах чирки или сапоги (с каблуками и железными подковками), на голове барашковая (черная или белая) шапка.

Как и в других оазисах, главное занятие жителей Нии составляет земледелие. Сорты хлеба и других посевов те же, что и в Черчене; прибавился здесь только рис. В садах те же фрукты. Из них в половине мая шелковица (белая и черная) уже поспела; абрикосы вполне сформировались, но еще были зелены; персики достигали величины мелкого грецкого ореха; виноград, джида и ююба [жужуба] – Zizyphus vulgaris – цвели. Полевые посевы, за неимением воды для орошения полей, были плохи: только люцерна поднималась в это время на 1/2 фута; пшеница и ячмень лишь кое-где достигали 1 фута высоты; арбузы и дыни только что засевались. По словам туземцев, так бывает почти каждый год, вследствие позднего появления воды в р. Ния-дарья. Помимо земледелия, здесь развито и скотоводство. На окрестных оазису болотах много пасется баранов, ослов, коров и частью лошадей; последние почти исключительно кобылы и жеребята, ибо жеребцов и меринов отбирают китайцы. Отхожий промысел обитателей Нии, как выше упомянуто, составляют работы на золотых приисках, всего более на ближайшем из них – Соргаке, который лежит на р. Ния-дарья при выходе ее из гор. На этом прииске, как говорят, скопляется от 700 до 1000 рабочих, иногда больше, иногда меньше, смотря по времени года.

На той же Ния-дарье, верстах в 60 от оазиса, вниз по течению, следовательно в сыпучих песках, находится мазар, где похоронен Имам-Джафер-Садык, высокочтимый туземцами магометанский святой. Ежегодно к названному мазару стекаются большие толпы богомольцев, даже из самых удаленных частей Восточного Туркестана.

Постоянной торговли в оазисе Ния нет. Только однажды в десять дней здесь бывает базар, на который приезжают торговцы из Кэрии. Торг производится ограниченный, предметами, необходимыми для обихода местных жителей; достаточно привозят русских красных товаров (ситцы, кумач, платки и пр.), бывает также наш сахар, зажигательные спички и т. п. Сам оазис ничего для вывоза не производит; лишь на золотой прииск Соргак доставляется отсюда скот и частью хлеб. Дикорастущая флора описываемого оазиса, весьма бедная. Чаще других здесь попадаются: тамариск (Tamarix Pallasii, T elongata), солодка (Glycyrrhiza uralensis), туграк, брунец (Sophora alopecuroides), Sphaerohysa salsula [буян], а по болотам тростник и куга; на тех же болотах, верстах в пяти пониже оазиса, в изобилии растут – белый шиповник (Rosa Beggeriana) и кендырь (Apocynum venetum, A. pictum, A. Hendersoni). Всего нами было собрано в Ние 27 видов цветущих растений. Из них к вышеназванным можно еще добавить наиболее обыкновенные: буркун (Medicago falcata), гусеночник (Eruca sativa), вьюнок (Convolvulus arvensis), девясил (Inula ammophila) на полях, козелец (Scorzonera mongolica n. sp.) по лугам; ситник (Scirpus uniglumis, S. litoralis, S. Tabernaemontani), жабик (Iuncus bifonicus), Triglochin palustre, Typha stenophylla (куга, рогоз) по болотам.

Из крупных млекопитающих, вниз по Ния-дарье водится, как говорят, много кабанов, а из мелких мы нашли в самом оазисе только летучих мышей и песчанок (Cerbillus Przewalskii n. sp.). Среди птиц встречены те же, что и в Черчене, с добавлением розового скворца (Pastor roseus), полуночника (Caprimulgus europaeus), полевой славки (Sylvia cinerea), стренатки (Emberiza brunniceps), варакушки (Cyanecula coerulecula), горлицы (Turtus auritus) и иволги (Oriolus kundoo).[939]

На обширных болотах, лежащих по р. Ния-дарья верстах в пяти ниже оазиса,[940] мы нашли много гнездящихся горлиц (Turtus auritus), красноногих куликов (Totanus calidris), Rhopophilus deserti [кустарница] и фазанов (Phasianus insignis); последние представляют тот самый вид, что на Тариме, Лоб-норе, на Черченской и Хотанской реках, да, вероятно, и во всем таримском бассейне. Из земноводных в Ние найдена была только жаба (Bufo viridis), довольно здесь обыкновенная; из пресмыкающихся – пять видов ящериц: Eremias intermedia, Е. Pilzowi, Phrynocephalus axillaris, Stellio stoliczkanus, Teratoscincus Przewalskii; змей, как говорят, здесь нет вовсе. Рыбы в Ния-дарье мало; та, которая есть, скопилась при нас в запрудах. Здесь были пойманы только два вида: маринка (Schizothorax chrysochlorus) и голец (Nemachilus bombifrons). Насекомых в описываемом оазисе немного, даже мошек и комаров; зато изобильны тарантулы.

В оазисе Ния мы провели целую неделю. Стоянка была отличная, возле одной из запруд на р. Ния-дарья. Здесь мы купались и ловили рыбу. Корм для караванных животных также имелся в обилии. Местные жители весьма к нам были расположены и при всяком удобном случае выражали такое расположение. У них мы покупали продукты и продовольствовались отлично. Мальчишки постоянно таскали на продажу ягоды шелковицы – белые и черные. Сначала они нам не нравились, но потом мы «вошли во вкус» и объедались этими ягодами за неимением чего лучшего.

Общий характер здешних оазисов. Вышеописанный оазис Ния начинает собой на юго-востоке таримского бассейна длинный ряд таких же оазисов, которые с большими или меньшими промежутками тянутся здесь вдоль подошвы Куэн-люня, Памира и Тянь-шаня. Таким образом все они лежат по окраине таримской котловины, там, где притекающая с гор вода доставляет необходимую влагу для орошения (частью и для выщелачивания) весьма плодородной лёссовой почвы. Поэтому величина каждого оазиса зависит прежде всего от местного количества воды: на главных реках Восточного Туркестана расположены и наиболее обширные здесь оазисы; на малых же речках или ручьях лежат оазисы небольшие. Первые состоят из центрального места – города и большего или меньшего количества деревень, то скученных, то разбросанных иногда на значительном пространстве; в последних усадьбы всего чаще стоят отдельными фермами.

Общий вид и характер тех и других оазисов одинаковы. Главное занятие жителей – земледелие и садоводство. Благодаря обилию рабочих рук, теплому климату и необыкновенному плодородию лёссовой почвы, при достаточном ее орошении, земледельческая культура достигла здесь, еще в глубокой древности, высокой степени совершенства. Неутомимая нужда заставила туземцев до крайности изощриться в проведении оросительных канав (арыков), которые, разветвляясь, словно вены и артерии в животном организме, оплодотворяют каждый клочок обрабатываемой земли. Удивительным для непривычного глаза образом перекрещиваются и распределяются эти арыки по оазису: они то текут рядом, только на разной высоте, то пробегают по деревянным желобам один над другим, то, наконец, струятся по тем же желобам через плоские крыши саклей. Всюду вода приносит здесь с собой жизнь – она не только поит почву, но и оплодотворяет ее лёссовым илом. Главные арыки, от которых отделяются меньшие, нередко приводятся в оазис издалека, за много верст от реки, которая если затем течет по оазису, то уже на гораздо низшем уровне, чем поля и сады, орошаемые ее водой. Самая обработка полей, не говоря про сады и огороды, превосходная. Земля разрыхлена так, что в ней нет ни малейшего комочка; притом все поле выделано небольшими грядками, на которых сеется зерно, а бороздки наполняются водой. Когда напустить эту воду, когда запереть ее – зависит от усмотрения хозяина, до тонкости знающего свое дело. Поля, обыкновенно небольшие, нередко расположены террасами одно под другим для удобства поливки. Очередь пользования водой соблюдается строгая; за этим наблюдает в каждом оазисе особый старшина (мираб). Рисовые посевы делаются на самых низких местах и почти постоянно находятся под водой, как того требует возделываемое зерно.

В каждую саклю, в каждый садик и огород, мало того, к каждому большому дереву, если только оно стоит в стороне, всюду проведены арыки, то запирающиеся, то отворяющиеся для воды, смотря по надобности.

Берега арыков обыкновенно обсажены тополями, ивой, джидой и шелковицей. Эти деревья доставляют тень и служат для топлива. Обращаются с ними самым ласковым, если так можно выразиться, образом. Зато деревья растут быстро и хольно. В течение семи-восьми лет тополь дает строевое бревно, а через 30–35 лет достигает двух обхватов в толщину, при высоте около 100 футов. Для топлива дерево (ива, тополь) срубают сажени на две от земли и самый сруб замазывают глиной, чтобы предотвратить высыхание. Такой ствол вскоре пускает новые побеги, которые быстро разрастаются густой, красивой шапкой, в особенности у ивы. Одни только засохшие деревья срубаются под корень.

Во всех оазисах засевают: на полях – пшеницу, ячмень, кукурузу, рис, горох, просо, клевер, арбузы, дыни, табак и хлопок; в огородах – лук, редис, редьку, морковь, огурцы, тыкву и зелень для кухни. В садах растут абрикосы, персики, виноград, яблоки, груши, сливы, гранаты, грецкие орехи, ююба [жужуба] и шелковица;[941] здесь же нередко имеются небольшие пруды (бостан), а также цветники, в которых разводятся розы, астры, бархатцы, бальзамины и другие цветы. Огороды возле саклей обыкновенно весьма миниатюрны, да и овощи, в них произрастающие, плохи. Несравненно лучше и обширнее в тех же оазисах сады. В них уход за деревьями самый заботливый, растут эти деревья превосходно и дают отличные плоды. Жаль только, что туземцы начинают рвать их еще сырыми, да и со зрелыми обращаются небрежно. Абрикосы, персики и виноград сушат. В таком виде эти плоды составляют неизменную принадлежность всякого дастар-хана (угощения). Яблоки, дыни и виноград сохраняются свежими всю зиму. Вообще свежие плоды летом, а сушеные зимой служат большим подспорьем в пище местного населения.

Однако, как ни очаровательны с виду все вообще оазисы, в особенности при резком контрасте с соседней пустыней, но в большей части из них бедность и нужда царят на каждом шагу. Теснота, вследствие многолюдства, служит тому главной причиной. Так, по крайней мере, в Хотане, Чире, Кэрии и других меньших оазисах по соседству.[942] Здесь на семью в 5–6 душ едва ли придется 11/2-2 десятины земли; обыкновенно земельный надел еще меньше. Правда, недостаток этот отчасти пополняется отличным урожаем хлебов и двойным посевом в течение одного лета, а также умеренностью туземцев относительно пищи. Но все-таки множество семейств принуждены бывают перебиваться изо дня в день с весны до новой жатвы. Не говоря про то, что даже сырые абрикосы с добавкой ягод шелковицы составляют тогда обыденную пищу для многих обитателей оазисов,[943] мы видали, как хозяева задолго до жатвы собирают на своих крошечных полях более зрелые колосья ячменя и, набрав их горсть или две, несут на продовольствие семьи. В тех же оазисах можно часто видеть привязанными под шелковичными деревьями ослов или коз, которые целый день подбирают изредка падающие на землю ягоды; сплошь и кряду встречаются также наарканенные на самой малой площадке чуть заметного корма ослы и одиночные бараны; нередко туземец держит в руках такой аркан и целый день переводит свое животное с места на место; или иногда встречается хозяин, который сбивает палкой листья с ивы, переходя от одного дерева к другому, а сзади следуют несколько его баранов и осел, поедая эти листья.

К столь незавидной доле многих туземцев следует еще прибавить полную деспотию всех власть имущих, огромные подати, эксплоатацию кулаков, притеснения от китайцев – чтобы понять, как несладко существование большей части жителей оазисов даже среди сплошных садов их родного уголка. И еще нужно удивляться, как при подобной обстановке, лишь немного видоизменяемой в течение долгих веков, не привились к населению крупные пороки, например воровство, убийство и т. п. Или уже загнанный характер сделался пассивным к требованиям жизни и заменил безусловной покорностью всякие активные порывы.

Стоянка в д. Ясулгун. От Нии до Кэрии, где расстояние 93 версты, дорога по-прежнему вьючная, хотя с трудом, пожалуй, можно проехать здесь и на двухколесной арбе. Первый безводный переход занимает 51 версту; для небольшого отдыха лежит на 15 верст ближе станция Аврас, где воды также нет и ее привозят с собой, иногда же летом вода временно сюда прибегает по соседнему ущелью. На дне этого ущелья пробовали копать колодезь и, как говорят, вырыли землю на 40 ручных сажен в глубину, но воды не достали; работы же были прекращены после того, как обвалом задавило двух рабочих.

Местность на описываемом переходе совершенная пустыня, большей частью песчаная; однако большие пески, придвинувшиеся к оазису Ния, лежат здесь несколько поодаль. Сама дорога вообще хороша и на случай пыльной бури обозначена воткнутыми в землю жердями. Сделали мы этот переход в три приема с ночевкой на ст. Аврас; воду привезли с собой. Хотя жара стояла сильная (+37,8 °C в тени в 1 час дня и +28,7 °C в 8 часов вечера), но верблюды наши прошли благополучно. На следующий день еще рано утром добрались мы до д. Ясулгун, где пробыли несколько суток, ожидая прибытия оставленного больным в Черчене переводчика Абдула,[944] без которого трудно было обойтись в Кэрии.

Оазис Ясулгун

Названная д. Ясулгун представляет собой отрадный уголок среди дикой пустыни. Всего здесь 8 дворов, скученных возле довольно большого и глубокого пруда, обсаженного ивами и несколькими тополями. Вода в этот пруд напускается в то время, когда приходит сюда из гор по сухому руслу, лежащему на продолжении р. Тумая; тогда же поливают и поля. Они расположены вокруг деревни и все вместе, пожалуй, не достигают одного десятка наших десятин. При саклях, как обыкновенно, разведены небольшие сады; вне их также растут абрикосовые и шелковичные деревья, достигающие до 50 футов высоты при диаметре ствола в 2 фута. Жители в Ясулгуне мачинцы, весьма добродушные и приветливые, на золотые прииски не ходят. Стоянка выпала нам здесь отличная, под шелковичными деревьями на берегу пруда, в котором ежедневно по нескольку раз можно было купаться. Деревенская жизнь шла при нас обычным чередом. Женщины хлопотали по хозяйству; мужчины осматривали поля, исправляли арыки, копались в садах или сидели без всякого дела; ребятишки бегали нагишом, валялись в песке, купались, играли,[945] иногда же и дрались между собой; притом, словно обезьяны, лазили по сучьям шелковицы, доставая ягоды. Возле саклей резвились ласточки, чирикали воробьи, ворковали голуби, пели петухи, клоктали наседки с цыплятами. Словом, сельская жизнь здесь та же, что и у нас; народ сельский также гораздо нравственнее городского.

Пески близ оазиса Ясулгун

В описанной деревне мы пробыли пять суток и весьма подружились за это время со здешними жителями. На наше предложение снять с некоторых из них фотографии, они согласились с условием не говорить об этом китайцам. Как и прежде, женщины охотнее фотографировались, да и сидели при снимании аккуратнее мужчин, мальчишки же обыкновенно убегали, иные с плачем. По вечерам казаки наши пели песни и играли на гармонии. Игра эта везде чрезвычайно нравилась жителям Восточного Туркестана; слух о столь удивительном инструменте шел далеко впереди нас, так что даже выезжавшие нам навстречу местные власти обыкновенно прежде всего просили «послушать музыку». В Ясулгуне была отпразднована нами шестая тысяча верст пути от Кяхты. Такие празднества, конечно, по средствам, какие имелись налицо, мы устраивали после каждой пройденной тысячи верст. Те же ясулгунцы сообщили нам теперь несколько интересных подробностей относительно нелепой трусости и секретных козней против нас со стороны китайцев. Эти последние не только всюду запретили туземцам входить с нами в близкие сношения и сообщать правду на наши расспросы, но даже приказали увести в горы местных верблюдов, также частью лошадей и вслед за ними прогнать стадо баранов, чтобы скрыть следы. Затем, узнав, что мы намерены пройти в Тибет из Кэрии, местный китайский начальник послал разрушить в горах мост и испортить дорогу. Тот же начальник, или, как его здесь величают, амбань, приказал собрать в Кэрии от жителей запасный хлеб, сложил его в восьми саклях и подложил мину, чтобы взорвать ее в случае восстания жителей по нашем приходе. Сам амбань несколько ночей сряду выезжал с конвоем из города и ночевал в палатке, опасаясь быть застигнутым врасплох. Ранее того полицейские в Кэрии отбирали у обывателей небольшие ножики, носимые на поясах, и отламывали у этих ножей острые концы, дабы сделать такое невинное оружие[946] еще более безопасным. Кроме того, китайцы, да и туземцы, были убеждены, что в больших ящиках, где возились собранные нами коллекции, спрятаны наши солдаты. Словом, как теперь, так и после не прекращались нелепые слухи и выходки, которыми китайцы, стараясь повредить нам, заявляли лишь свою трусость и дискредитировали себя в глазах местного населения. Для нас же ясно теперь стало, что из Восточного Туркестана мы не могли бы попасть в Тибет и что весьма предусмотрительно нынешнее путешествие начато было из Кяхты.

Климат мая. Минул между тем май, первая половина которого проведена была нами на пути вдоль северной подошвы хребта Русского на абсолютной высоте от 8 до 9 тыс. футов; вторая же в оазисах Ния и Ясулгун при абсолютной высоте в 4500 футов. В зависимости от различия этих высот обе половины описываемого месяца различались между собой всего более относительно температуры. Хотя и в первой половине мая ночных морозов уже не было, но все-таки термометр понижался на восходе солнца до +2,3 °C, а в 1 час дня до +13,5 °C. С прибытием нашим в оазис Ния (17-го числа) начались постоянные жары: на восходе солнца тепло стояло от +5,8 °C до +25 °C, а в 1 час пополудни от +26 °C до +37,8 °C; при этом только четыре раза было ниже +30 °C. Облачная погода в мае решительно преобладала, в особенности в первой половине этого месяца. Всего считалось в нем облачных дней 17, полуоблачных 5, пасных 5 и ясно-пыльных 4. Притом атмосфера постоянно была наполнена густой пылью. Она поднималась с рыхлой песчаной почвы пустыни не только бурей, но даже и обыденным ветром. Будучи принесена к горам, пыль эта еще сильнее здесь сгущалась, вероятно, потому, что не могла по своей тяжести подняться в высшие слои воздуха. Несмотря на постоянную почти облачность, дождь в течение всего мая лишь однажды только крапал в оазисе Ния; еще мы наблюдали здесь, также однажды за весь описываемый месяц, сверкавшую на севере горизонта молнию. Даже в высоких горах облака не разрешались, по крайней мере, сильным дождем, так как при подобном случае в сухих руслах на продолжении горных ущелий хотя бы временно появлялась вода, чего, однако, не случалось. Правда, во время нашего пребывания в Ние и Ясулгуне в оба эти оазиса пришла по одному разу с гор вода, но это случалось после особенно жаркой погоды, следовательно, от таяния ледников. Сухость воздуха постоянно была настолько велика, что даже в куриных яйцах, пролежавших всего одну неделю, белок значительно усыхал. Хотя в течение мая чаще дули северо-восточные ветры, но они не имели такого исключительного преобладания, как в апреле; притом же нередко стояло затишье. Да и сами ветры большей частью являлись порывами, в особенности в жаркие часы дня. В это время (часов с 11 до 4) бегали частые и нередко сильные вихри. Сколько мы заметили, эти вихри направлялись всегда по ветру; притом в гору, даже крутую, вихрь летел обыкновенно очень быстро; с горы же всегда спускался тихо. Бурь в описываемом месяце считалось восемь, из них четыре от северо-востока, две от юго-запада, две с запада и одна от северо-запада. Таким образом, в юго-восточной части таримской котловины уже перестают исключительно господствовать, как на Лоб-норе, бури от северо-востока. Косвенным подтверждением тому служит также положение песчаных увалов в окрестностях Нии и далее к Кэрии. Здесь эти увалы указывают на преобладание западных ветров, ибо своей вогнутой обрывистой стороной большей частью обращены на восток.

Прибытие в Кэрию. Как только приехал к нам выздоровевший переводчик, на другой же день мы вышли из Ясулгуна в Кэрию. Это было 1 июня. После сильной бури, дувшей перед тем сутки с запада, юго-запада и юга, ночью, накануне выступления, и перемежками до полудня следующего дня совершенно неожиданно шел довольно сильный дождь. Этот дождь осадил всю пыль из атмосферы, так что когда разъясняло, мы увидели, в первый раз от самого Лоб-нора, чистое голубое небо. Вместе с тем, также в первый раз, ясно был виден из оазиса Ой-туграк, куда мы в тот день пришли, хребет Русский в наиболее высокой западной своей части. Громадной белой полосой, еще подновленной только что выпавшим снегом, тянулся названный хребет в направлении от востока-северо-востока к западу-юго-западу. Снеговые вершины и ледники местами выделялись среди этой белой массы.

В особенности высоки были: прямо лежавшая на юг от Ой-туграка вершина [Люш-таг], а также две, пожалуй, не меньшие вершины, между ущельями рек Чижган и Тумая. Затем по ущелью р. Пшкэ [Пишкэ] виднелась, уже на плато Тибета, высокая снеговая горная цепь, которая, как было выше говорено,[947] отделяется от западной окраины хребта Русского и уходит к юго-востоку на целый месяц пути. Таким образом, нам удалось сделать важные географические открытия, благодаря лишь тому, что случайный дождь очистил на полдня атмосферу от пыли. Действительно, в ту же ночь подул с песков ветер, и опять все заволокло пыльным туманом.

Оазис Ой-туграк, лежащий в 15 верстах не доходя с востока до Кэрии, заключает в себе около 300 дворов мачинцев. Воды здесь мало, ибо она лишь временно приходит из гор по сухому руслу на продолжении р. Ачан. Вокруг оазиса пески, в северной части которых лежит мазар Камбер Пашима, будто бы ученика Алия.[948] Вообще во всем Восточном Туркестане достаточно находится прославленных святых от времен арабского нашествия. Согласно преданию, из десяти тысяч арабов, пришедших тогда сюда водворить учение Магомета, после покорения ими страны, в живых осталось только 41 человек.

На пути из Ой-туграка в Кэрию нас встретили туземные власти и с ними китайский чиновник. По обыкновению, они предложили дастар-хан, который во всем Восточном Туркестане, не исключая даже Черчена и Лоб-нора, подается на русских подносах. Встречавшие были весьма вежливы и сладкоречивы, в особенности китаец. С ними мы сделали еще несколько верст и, перейдя вброд р. Кэрия-дарья, раскинули свой бивуак на ее берегу, вблизи самого оазиса. От Лоб-нора удалились мы теперь на 870 верст.

Глава десятая Летняя экскурсия в Кэрийских горах

[13/15 июня—15/27 августа 1885 г. ]

Оазис Кэрия. – Наше здесь пребывание. – Переход к д. Ачан. – Дальнейшее движение. – Камень юй, или нефрит. – Колония Полу. – Неудачный разъезд. – Погода в июне. – Хребет Кэрийский. – Флора. – Фауна северного склона. – Племя мачин: наружный тип, одежда, пища, жилище, утварь и домашняя обстановка, занятия, характер и обычаи, язык и грамотность, религия и суеверия, болезни, администрация и подати. – Наш путь вдоль Кэрийских гор. – Постоянные дожди. – Переход в оазис Чира. – Посылка за складом в Кэрию

Оазис Кэрия. Оазис Кэрия лежит при абсолютной высоте 4700 футов на левом берегу р. Кэрия-дарья, верстах в 50 по выходе ее из гор,[949] там, где временно отделяющийся от названной реки рукав помогает обводнению значительной площади земли. От севера к югу описываемый оазис простирается верст на 14, при наибольшей ширине около 8 верст; к западу же по хотанской дороге неширокая культурная полоса тянется еще верст на 13 или около того. Население Кэрии составляют мачинцы, число дворов которых простирается ныне до 3000. Подобно тому как в Ние, так и здесь, жители испорчены нравственно – ленивы, плутоваты, развратны и сильно заражены сифилисом. Этому главная причина – отхожий промысел на золотые прииски Копа, Соргак и др. Туда же поставляется из Кэрии (также из Нии и других оазисов) зерновой хлеб, за удовлетворением местного потребления. Садоводство в Кэрии не обширно, так что не только сухие фрукты, но даже свежие в большом количестве привозятся из оазиса Чира. Шелководство и разведение хлопка ныне также незначительны. Обрабатывающая промышленность (кустарная, как и в других оазисах) удовлетворяет лишь местным надобностям. Единственные, как нам говорили, предметы вывоза отсюда составляют золото и камень юй (нефрит).

В юго-восточной части описываемого оазиса находится базар, возле которого жилые сакли лежат скученнее; невдалеке помещаются китайские власти и китайцами же выстроена небольшая глиняная крепостца (импан), словом – здесь город. Однако торговля в нем невелика. Постоянно открытых лавок нет, кроме нескольких мелочных; но дважды в неделю, именно в четверг и пятницу, устраивается кочующими из одного оазиса в другой купцами торг вроде нашей ярмарки.[950] На этом базаре изобильны русские красные товары – ситцы, кумач, платки, плис и др., также зажигательные спички и сахар. Продаются они недорого: так, например, аршин кумача стоит 2 теньге,[951] аршин материи вроде чортовой кожи – 4 теньге, бумажный платок 2 теньге, гин (11/2 наших фунта) сахара 6 теньге. Из местных произведений, кроме предметов одежды, много бывает на базаре мыла и съедобных продуктов; последние сравнительно недешевы. Наши кредитные бумажки и мелкое серебро принимаются охотно.

В административном отношении Кэрия составляет центр отдела третьей степени, находящегося под управлением китайского чиновника, подведомственного начальнику Хотанского округа.[952] Кэрийский отдел захватывает обширную местность – к северо-востоку до Чархалыка, а к востоку почти до Хотанской реки с оазисом Сампула включительно; кроме того, сюда подчинены и горные мачинцы. Общее число жителей (всех мачинцев) того же отдела простирается до 15 тыс. семейств по следующему приблизительному расчету: Черчен 600 семейств, Ния 1000, Кэрия 3000, Шивал 200? Гулакма и Домаку 800, Чира 1000, Сампула 5500; горных мачинцев: в Русском хребте 1000, в Кэрийском 2000 семейств.

Река, питающая своей водой Кэрийский оазис, притекает сюда с плато Тибета. По размерам она превосходит реки, которые мы пересекли у северного подножия Русского хребта, но меньше р. Черченской. На переправе дороги в оазис Ния Кэрия-дарья имела в начале июня, при средней воде, от 10 до 15 сажен ширины и глубину брода в 2 фута; когда же вода с гор прибывала, что обыкновенно случалось часов с 9 утра до 3 или 4 пополудни, тогда размеры и глубина той же реки значительно увеличивались. Течение у нее весьма быстрое; вода летом грязная. Тотчас за Кэрийским оазисом описываемая река вступает в сыпучие пески и, при большой летней воде, пробегает по ним в прямом северном направлении более 150 верст – до параллели упирающегося в левый берег соседней Хотанской реки небольшого хребта Мазар-таг. На этом протяжении берега Кэрия-дарьи поросли туграком и джангалом; зимой кое-где живут здесь пастухи со скотом. Далее широты Мазар-тага русло Кэрийской реки, ныне совершенно безводное, заметно, как мы слышали, тянется по сыпучим пескам почти до самого Тарима.[953] По преданию, в давние времена сюда добегала вода той же Кэрия-дарьи и лежал прямой путь из Аксуйского оазиса в Кэрийский. В 120 верстах ниже этого последнего еще поныне, как говорят, сохраняются остатки старого парома, на котором переправлялись через Кэрийскую реку в большую воду. Верстах в 20 ниже Кэрийского оазиса выкопан недавно от правого берега Кэрия-дарьи большой арык, который, как говорят, тянется верст на семь и может обводнить площадь земли, годную для поселения 5 тыс. семейств. Предполагается расположить здесь город, и при нашем посещении Кэрии уже начинали строить на избранном месте лавки и сакли.

Флора и фауна Кэрии, как и вообще всех оазисов, весьма бедные. Из дикорастущих растений, кроме некоторых, поименованных при описании оазиса Ния, нами было собрано в Ясулгуне, Ой-туграке и Кэрии в конце мая и в начале июня лишь 10 цветущих видов: лактук (Lactuca tatarica), песобойник (Gynanchum acutum), дикая рута (Peganum harmala), чина (Lathyrus sativus?), донник (Melilotus suaveolens), жеруха (Lepidium latifolium?), заразиха (Orobanche sp.), джантак (Alhagi camelorum), астрагал (Astragalus sp.) и какое-то зонтичное. Культурная растительность в начале июня находилась в Кэрии в следующем развитии: абрикосы поспевали, шелковица отходила, виноград достигал величины крупной горошины, дыни цвели (арбузы еще нет); пшеница и ячмень колосились, ранний ячмень кое-где поспевал; рис и кукуруза достигали (средним числом) 1/2 фута высоты; первый сбор клевера (люцерны) был уже скошен.

Из диких млекопитающих по соседству Кэрийского оазиса, в джангалах, вниз по Кэрия-дарье, держатся кабаны; в самом же оазисе встречаются летучие мыши, изредка мелкие грызуны. Птицы здесь те же, что и в Ние; прибавилась лишь крачка малая (Sterna minuta). Рыбы в Кэрийской реке мы поймали только один вид – гольца яркендского (Nemachlus yarkandensis). Из пресмыкающихся найдены в описываемом оазисе три вида ящериц – Phrynocephalus Roborowskii n. sp., Eremias Pilzowi, Eremias velox.

Наше здесь пребывание. В Кэрии мы провели шесть суток, и все это время ушло на суетливые хлопоты по снаряжению в дальнейший путь. Цель наша заключалась теперь в том, чтобы пробраться на два-три месяца на соседнее плато Тибета; в случае же неудачи решено было заняться в течение лета обследованием ближайших гор. Как для той, так и для другой местности равно непригодны были наши истомленные верблюды. Поэтому мы оставляли их на пастьбу в окрестностях Кэрии, где имел быть устроен новый наш склад. Для предстоящей же экскурсии необходимо было нанять 30 лошадей и снарядиться налегке.

Китайские власти, которым далеко не по нутру было наше здесь путешествие, тем более при большом расположении к нам со стороны туземцев, старались по-прежнему исподтишка тормозить наш путь и творить недоброе. Так, незадолго до нашего прибытия в Кэрию здесь было вывешено объявление, воспрещавшее жителям продавать нам съестные припасы и входить с нами в какие-либо сношения; в день нашего прихода утром полицейские громогласно повторяли по улицам Кэрии то же приказание с пояснением, что мы дурные люди, путешествуем с худым умыслом и т. п. Сведав об этом вскоре по прибытии на бивуак в Кэрию, я послал своего переводчика к местному китайскому начальству с предложением отменить подобные распоряжения; в случае же отказа с его стороны грозил добыть все необходимое для нас силой. При таком ультиматуме китаец вынужден был исполнить наши требования. На другой день сам кэрийский начальник, или, как его здесь величают, амбань, приехал ко мне с визитом. Посещение это было обставлено большой церемонией. Китаец ехал в двухколесной телеге, запряженной мулом, в сопровождении верхами нескольких чиновников и старших властей из туземцев. Сзади телеги шествовал отряд солдат,[954] одетых в форменные красные и синие курмы, вооруженных трезубцами, секирами и несколькими заржавленными пистонными ружьями. Здесь же несли знамена, большой раскрытый красный зонтик (знак какого-то достоинства) и медный бубен, в который немилосердно колотили; по временам солдаты что-то кричали, вероятно вроде нашего «ура». Я принял китайца в своей палатке, посадил его и местного хакима на разостланный по земле войлок и угостил чаем; остальные чиновники, туземные власти и переводчики стояли при входе в ту же палатку. После нескольких обычных вопросов со стороны китайца о нашем здоровье и благополучии пути я прямо перешел к делу. Объяснил, что путешествую с научной целью и что намерен теперь сходить на лето в Тибет; прошу местного начальника, здесь же при мне, отдать приказание кэрийскому хакиму нанять нам нужных для предстоящей экскурсии лошадей, отвести помещение под склад, продать съестные припасы и все, что будет нужно. О прежней истории с запрещением продажи я не находил нужным упоминать после того, как переводчик накануне объяснил наш ультиматум. Китаец начал уверять в своей дружбе и всегдашней готовности быть к нашим услугам; затем приказал хакиму исполнить наши требования. Таким образом, дело это удалось без излишних проволочек. Обратно китайский начальник уехал с той же церемонией.

На другой день я отдал визит в сопровождении Роборовского, переводчика и нескольких казаков. Нам устроен был парадный прием. Помимо солдат, собраны были все власти Кэрии; в воротах помещения китайского начальника нам салютовали тремя взрывами и музыкой; хозяин встретил нас и проводил в свою фанзу, где сам подавал нам чай. Делалось все это главным образом для того, чтобы показать туземцам, что русские, мол, теперь наши приятели. Пробыли мы у китайца около часа времени; все присутствующие, кроме нас и самого хозяина, стояли. Разговор, как и прежде, происходил через двух переводчиков: я говорил своему по-русски, тот передавал по-тюркски китайскому переводчику, а этот последний переводил уж по-китайски. Сам китайский начальник, вероятно, желая блеснуть своей ученостью, предложил несколько нелепых вопросов, на которые получил, конечно, уклончивые ответы. Так, между прочим, китаец спрашивал: правда ли, что можно узнать высоту положения данной местности по запаху земли? Словом, кэрийский начальник, быть может даже имеющий какую-либо ученую степень, оказался таким же невеждой в деле понимания самых простых явлений природы, как и многое множество тех китайских мандаринов и ученых, которые считаются познавшими всю суть человеческой мудрости, выдолбив наизусть несколько книг своих классиков, но без малейшего понятия даже об азбучных выводах истинной науки.

На прощание я опять напомнил китайцу относительно скорейшего снаряжения нас в дальнейший путь, и опять было повторено хакиму прежнее приказание. Уехали мы с теми же парадными проводами. Вообще китайцы показали теперь себя весьма предупредительными и вежливыми, хотя, конечно, на душе у них было совсем другое. По-прежнему туземцам воспрещено было к нам ходить, и некоторые подверглись за это наказанию. Туземные власти также приезжали к нам не иначе, как по делам и в сопровождении соглядатаев. Добыть нужные сведения можно было лишь украдкой, да и то крайне скудные; шпионство постоянно окружало нас. С другой стороны, простой народ всячески выказывал нам свои симпатии. Во время экскурсий нас постоянно угощали абрикосами и различной едой; то же делали и для казаков, пасших верблюдов или ходивших на базар. Заметив наш способ отдания чести прикладыванием руки к козырьку фуражки, туземцы при встречах с нами стали делать то же самое, не исключая иногда и женщин.

Провозившись еще несколько дней со снаряжением на предстоящую летнюю экскурсию, мы наконец кое-как устроились. Наняты были 30 вьючных и верховых лошадей[955] с платой по 120 теньге в месяц за каждую и закуплена часть продовольствия. Все наши коллекции, помещавшиеся в 14 больших ящиках и нескольких мешках, сложены были в сакле, отведенной местным хакимом, и сданы ему на хранение. Остальной багаж, за исключением того, который шел с нами, должен был находиться на руках у казаков, оставляемых с верблюдами.

Переход к д. Ачан. Не имея возможности узнать достоверно насчет проходов в Тибет, я решил сначала поискать поперечной тропы в западной окраине Русского хребта, да кстати познакомиться с характером этой его части. Поэтому мы направились из Кэрии к юго-юго-востоку и на третьи сутки пришли к подножию высоких снеговых гор. Местность по пути залегала равнинная с пологим подъемом и сначала совершенно бесплодная; со второй же половины нашей дороги начали попадаться кустики Eurotia? Ephedra и Reaumuria songarica (терескен, хвойник, реамюрия джунгарская). Почва была вначале ненадолго галечная, потом стала песчаной. Словом, описываемая равнина имела тот же характер, как и вдоль всей северной подошвы Русского хребта. Верблюды пока шли с нами, ибо мы рассчитывали найти вблизи гор хорошее и более прохладное, чем возле Кэрии, пастбище.

С приближением к высоким горам местность сделалась холмистой, и здесь на небольшой речке Ачан[956] мы встретили того же имени деревню; она вытянулась отдельными фермами верст на 10 и населена мачинцами. Всего, как говорят, в Ачане около сотни дворов. Жители сеют ячмень и пшеницу, но рис и кукуруза здесь не растут; нет также шелковицы и винограда, абрикосов же много; только теперь они были еще зелены, тогда как в Кэрии уже совсем поспели. Кроме земледелия, жители Ачана занимаются и скотоводством.

Мы разбили свой бивуак почти в середине общего протяжения описанной деревни, на абсолютной высоте 9 тыс. футов. Гигантские снеговые горы высились совершенно близко впереди нас, и между ними рельефно выделялась своей пирамидальной вершиной гора Люш-таг. Жаль только, что густые облака, почти постоянно окутывавшие эту гору, и пыльная атмосфера лишили нас возможности сделать тригонометрическое измерение вновь названной вершины. Мне кажется, что она будет не ниже 20 тыс. футов.

Одновременно с нашим прибытием в Ачан китайцы прислали сюда соглядатая, который пригрозил здешним жителям и их аксакалу, так что мы не могли решительно ничего толкового выведать относительно окрестных гор, возможности или невозможности пробраться через них в Тибет. Пришлось отправиться в разъезд. Поехал я с Козловым и двумя казаками вверх по ущелью р. Ачан. Рассчитывали мы проездить двое или трое суток, но вернулись в тот же день. Далее, как верст на десять от бивуака, проехать верхом оказалось невозможным, ибо высокие крутые горы стесняют здесь ущелье в узкий коридор, на дне которого бурлит река по огромным валунам. Горные породы, встреченные нами в посещенном ущелье, состояли из гранита и известково-глинистого сланца; скал много, но они более или менее разрушены и засыпаны лёссом. Тем же лёссом покрыт весь нижний и средний пояс описываемых гор. В наружной их окраине царствует совершенное бесплодие, и лишь тысяч от десяти футов появляются редкие кустики мелкой полыни, а поближе ко дну ущелья кое-где растет дырисун. Кроме того, по ущелью, где мы проезжали, встречались: барбарис (Berberis kaschgarica), золотарник (Caragana pygmaea? var.), изредка белый шиповник (Rosa Beggeriana) и ломонос (Clematis orientalis var. tangutica); все эти кустарники цвели; цветущих травянистых растений мы не нашли вовсе. Вообще хребет Русский как прежде, так и в западной своей окраине оказался также весьма бедным флорой. Лишь в полосе от 10 до 12 или 121/2 тыс. футов встречаются здесь сносные альпийские луга, да и то, по всему вероятию, небогатые разнообразием травянистой растительности. Бедна и горная фауна даже относительно птиц.

Таким образом наша поездка принесла отрицательный результат. Теперь можно было почти наверное рассчитывать, что нет проходов на плато Тибета и во всей западной снеговой части Русского хребта. Необходимо было искать такой проход еще западнее, всего надежнее там, где пробрался в 1871 г. из Ладака в Кэрию пундит, отправленный на географические разведки за Гималаи Ост-Индским геодезическим бюро. В Ачане мы окончательно снарядили свой новый караван на лошадях. Верблюды наши оставлялись здесь же под присмотром пяти казаков. Однако немного спустя эти верблюды перекочевали опять вниз к оазису Ой-туграк, ибо возле Ачана корм был плох и притом, как оказалось, вредный для названных животных.

Дальнейшее движение. 16 июня мы двинулись в путь с новым своим караваном, в котором состояло 15 верховых лошадей, 22 вьючных[957] и 5 ослов у погонщиков. Сначала все не ладилось, да и впоследствии мало было порядка при хождении с непривычными ко вьюкам лошадьми, так что не один раз приходилось вспоминать нам про своих верблюдов. В два небольших перехода, каждый по 18 верст, прошли мы теперь из Ачана по предгорью Русского хребта до р. Кэрийской, там, где в нее впадает слева р. Лю-ши; посредине пути ночевали в небольшой (около 20 дворов) д. Соктоя, разбросанной по ущелью речки того же имени, впадающей в Кэрийскую реку. Местность нашего следования представляла собой широкую полосу в беспорядке набросанных увалов и холмов, между которыми иногда выдавались небольшие плато. Лёссовая почва скудно была покрыта мелкой полынью (Artemisia frigida) и белоцветным луком (Allium oreoprasum); повыше горные склоны местами зеленели, вероятно, от тех же самых трав, только гуще растущих. По этим пастбищам в большом числе бродили бараны, пастухи которых жили здесь же в конурах, выкопанных в лёссе. В оба наших перехода, как и ранее того в Ачане, шел небольшой дождь, который временно очищал атмосферу от пыли, так что можно было видеть соседние снеговые вершины и сделать кое-какие засечки для съемки. Подобная возможность выпадала как теперь, так и после лишь изредка и случайно.

Тропинка, и без того нередко весьма трудная, местами была испорчена по приказанию китайцев. Об этом мы слышали еще в Ачане, откуда я написал кэрийскому начальнику письмо с предложением исправить попорченную дорогу. Теперь ее чинили впереди нас те же самые мачинцы, которые несколько дней тому назад портили этот путь. Нечего и говорить, насколько они проклинали китайцев. Приехавшие старшины соседних горных мачинских родов сами мне теперь говорили: «Прикажи – мы сейчас пойдем резать китайцев». Подобное предложение мы слышали и в Кэрии. Как там, так и здесь, да вообще всюду, где только туземцы могли украдкой от китайцев беседовать с нами, они твердили одно и то же: «Мы ничего не желаем, как только быть под властью белого царя» [т. е. России]. «Мы знаем, какая справедливость теперь водворилась в русском Туркестане. А у нас каждый китайский чиновник, даже каждый солдат могут безнаказанно бить кого угодно, отнять имущество, жену, детей. Подати с нас берут непомерные. Мы не можем долго вынести подобное положение. У многих из нас заготовлено и спрятано оружие. Одно только горе – нет головы, общего руководителя. Дай нам хотя простого казака; пусть он будет нашим командиром». Кэрийская река, на которую мы теперь вышли при устье р. Лю-ши, течет здесь на абсолютной высоте 8300 футов[958] в глубоком ущелье, местами вырытом узкой траншеей иногда в два-три яруса. Вытекает описываемая река, как уже было говорено, с плато Тибета и прорывает окрайние к таримской котловине горы, сколько кажется, в прямом южном направлении: при устье же Лю-ши делает крутую излучину к западу, а затем снова стремится на юг. Ширина Кэрийской реки там, где мы теперь через нее перешли, благодаря случайно уменьшившейся летней воде, была от 10 до 12 сажен при глубине в 3 фута; дно усыпано крупными валунами. Местами береговые гранитные скалы сжимают речное ложе на 5–6 сажен; там вода бурлит и клокочет. Во время высокой воды, каковая стоит в течение целого лета, переправы вброд почти не бывает, и уровень той же реки повышается иногда, как говорят, на целую сажень. Туземцы переправляются тогда по канату, высоко натянутому с одного берега на другой. На этом канате скользит кольцо, к которому прикрепляется пассажир, и его перетягивают веревками.[959] Накануне нашего перехода через Кэрийскую реку, когда вода в ней еще была высока, нам также предлагали подобный способ переправы. При этом туземцы наивно показывали приготовленный запасный канат на тот случай, если ранее протянутый оборвется.

Ущелье горного течения Кэрийской реки недоступно; но по р. Лю-ши, недалеко вверх от ее устья, тянется небольшая деревня мачинцев. Здесь мы дневали. Окрестные горы хотя вообще бедны флорой и фауной, но все-таки мы собрали здесь 21 вид цветущих растений для своего гербария, в котором общее число растений нынешнего года только теперь перевалило за сотню видов. Сгруппирована несколько лучшая растительность описываемой местности на обрабатываемых небольших полях, а затем маленькими клочками по дну речных ущелий, частью и в нижнем поясе их боковых скатов, словом – близ воды. По арыкам, орошающим пашни туземцев, и возле немногих ключей красовались теперь темно-зеленые площадки еще цветущего касатика (Iris ensata), между которым попадались: розовый ятрышник (Orchis salina), маленький белозор (Parnassia Laxmanni), темно-лиловый астрагал (Astragalus zacharensis), подорожники (Plantago maritima, P. paludosa) и сизозеленка (Glaux maritima). Ha более сухих местах, по дну ущелий и на ближайших боковых их скатах, цвели: лапчатки (Potentilla bifurca, P. multifida), астра (Calimeris altaica), ковыль (Stipa orientalis) и полынь (Artemisia Sieversiana); по обрывам лепились кучки ломоноса (Clematis orientalis var. tangutica) с красивыми ярко-желтыми цветами; в двух местах маленькие площадки возле ключей, сбегающих с кручи, были выстланы двумя видами мха (Нypnum), которого мы не видали от восточной части Бурхан-Будды. На полях, засеянных ячменем, как сорные травы в этом хлебе, цвели встреченные еще в Ачане: сурепица (Brassica napus), гвоздика (Silene conoidea), жерухи (Lepidium draba, L. latifolium), костер (Bromus sp.), еще не цветущий, спорыш (Polygonum aviculare), буркунчик (Medicago lupulina), Lepyrodiclis holosteoides, Pennisetum hordeiforme, Malcolmia africana и растение солончаковой пустыни Kochia mollis [кохия]. Из деревьев здесь растет только тополь возле жилых саклей; из кустарников – какой-то солянковый,[960] достигающий 4 футов высоты и обыденный вдоль всего северного подножия Русского хребта.

Воспользовавшись, как выше упомянуто, случайной большой убылью воды в Кэрийской реке, мы переправились через нее вброд и пошли вниз по левому берегу той же реки. Здесь она вышла из высоких гор и течет уже в предгорьях, совершенным коридором сажен 10–15, иногда того менее шириной. Отвесы боков этой траншеи, пробитой в наносной почве, местами и в горных породах, высятся на 30–40 сажен; выше еще поднимается горная круча, по которой лепится тропинка. Так на протяжении 18 верст до устья р. Кураб, в ущелье которой мы и свернули.

Камень юй, или нефрит. В области своего горного течения Кэрийская река замечательна обилием нефрита, который у многих восточных народов почитается талисманом и весьма дорого ценится в Китае. Известно, что еще в глубокой древности этот камень играл большую роль в торговых и даже политических сношениях названного государства с Хотаном.[961] Горы к югу и юго-западу от этого оазиса по рекам Юрун-каш и Кара-каш славились с незапамятных времен обилием нефрита, настоящая родина которого действительно находится в Западном Куэн-люне. Однако известия о месторождении этого камня ограничивались до сих пор лишь вышеупомянутыми Хотанскими горами да отчасти нахождением нефритовых валунов в р. Яркендской. Ныне мы можем засвидетельствовать более обширный район распространения того же нефрита. По сведениям, добытым в настоящее наше путешествие, обильные местонахождения описываемого камня встречаются в западном Алтын-таге, всего более по рекам Ваш-дарья и Черченской; затем во всем хребте Русском, в особенности на реках Кара-муран и Мольджа, наконец, в горах Кэрийских.[962] По словам туземцев, описываемый камень встречается в вышеназванных местностях прослойками или жилами, изредка даже значительными глыбами в скалах среднего, еще же чаще верхнего пояса гор, иногда вблизи вечных снегов; случайно попадается и в виде валунов по руслам горных речек. Промышленники добывают нефрит в горах только летом. Сначала отыскивают жилу этого камня, а затем выламывают большие или меньшие его куски самыми первобытными инструментами.[963] Для облегчения труда иногда накаливают огнем обрабатываемое место скалы. Добытые куски перетаскивают на вьючных ослах или на собственных плечах.

Китайцы называют нефрит юй, или юй-ши, а туркестанцы каш, или каш-таш.[964] Различаются три сорта: юй-ши (яшилкаш) – зеленый, зэ-ши (ак-каш) – молочно-белый и юй-танши – желтовато-маслянистого цвета,[965] последний – самый дорогой. Высоко ценится и молочно-белый нефрит; зеленый же самый обыденный, хотя цена его в Китае также значительна. Кроме разницы в цвете, лучшим считается нефрит без трещин и заметных жилок. Незадолго до нашего прихода в горы на Кэрийской реке там был найден в жиле зеленого юй-ши кусок зэ-ши, имевший, как нам говорили, пять четвертей в длину, две четверти в ширину и столько же в толщину. Китайцы ценили такую находку в сто ямбов серебра, т. е. в десять тысяч наших металлических рублей. Лучший нефрит отправляется, как и прежде, из Хотана в Китай; остальной расходится по городам таримского бассейна и вывозится в другие страны. Помимо различных поделок из этого камня (табакерки, серьги, блюдца, чашечки, ларчики, мундштуки, кольца и пр.), браслет из него, надетый на руку покойника, предохраняет, по верованию туркестанцев, труп от гниения. Богатые туземцы делают иногда, как нам сообщали, подушку в гробу из того же нефрита, рассчитывая, что чудодейственная его сила станет тогда еще больше.

Колония Полу. Повернув с Кэрийской реки вверх по ее левому притоку – Кураб, мы встретили в пяти верстах отсюда небольшую колонию магометан Полу. Всего их 50 семейств, живущих в одной деревне. По своему происхождению эти полу – тибетцы и попали на нынешнее место, как гласит предание, следующим образом.

Женщины из Полу

В давние времена в Западном Тибете существовал обычай выбирать царя и по истечении десяти лет правления умерщвлять его, будь он хороший или дурной правитель, все равно. Один из таких царей, по имени Хатам, незадолго до ожидавшей его горькой участи убежал с тремястами своих приверженцев и основал колонию на верховье Кэрийской реки.[966] Но вскоре монголы напали на это поселение, разорили его и перебили жителей. Спасся только сам Хатам с женой, сыном и двумя дочерьми. Эти беглецы ушли вниз по Кэрийской реке за окрайние тибетские горы и, вступив в браки с местными мачинками, основали нынешнюю колонию Полу. Ее обитатели живут здесь уже в восьмом колене.

По своему наружному типу нынешние полусцы представляют, как и другие восточнотуркестанцы, пеструю смесь физиономий, среди которых преобладает мачинский тип; лишь немногие напоминают собой тибетцев;[967] женщины нередко походят на киргизок.

Одежда полу та же, что и мачинцев. Мужчины носят рубашку, панталоны и халат, подпоясанный кушаком; на голове баранья шапка, на ногах сапоги. Женщины имеют такое же одеяние и обувь; только халат обыкновенно цветной (бумажный или шелковый), не подпоясывается, кроме того, голова у женщин или повязана белым покрывалом, или покрывало это спущено на спину; поверх же его надета на голову шапка из белого или черного барашка, у богатых иногда из меха выдры. Волосы свои замужние женщины (как и все мачинки) заплетают в две косы сзади, девушки носят четыре или шесть кос: две сзади головы, по одной или по две спереди на висках. Как женщины, так и девушки украшают свои головы и шеи ожерельями из камней и другими драгоценностями. Замечательно, что полуски очень долго кормят грудью своих детей – до двух-, даже до трехлетнего, как нам говорили, возраста; поэтому случается, что два младенца сосут одну и ту же мать. По образу жизни и обычаям полусцы почти не отличаются от мачинцев; их же языком и говорят, тибетскую речь совсем забыли. Однако в браки ныне вступают только между собой. Характер описываемого племени веселый; песни, музыка и пляска составляют любимые удовольствия.

Деревня Полу расположена при слиянии рек Кураба и Тереклика на абсолютной высоте 8200 футов. Глиняные сакли в этой деревне тесно скучены; садов нет,[968] но много землепашества. Вокруг поселения и по обеим названным речкам разбросаны поля, всего, я полагаю, около сотни десятин. На них засевают ячмень, пшеницу и горох; другие хлеба здесь не растут.

Помимо земледелия, жители Полу занимаются скотоводством – содержат много баранов, в меньшем числе коров и лошадей. Последние хотя небольшого роста, но славятся своей крепостью и выносливостью. Теперь лошадей у полусцев немного, ибо китайцы, заняв по смерти Якуб-бека Восточный Туркестан, озаботились прежде всего уничтожить туземных лошадей, дававших возможность быстро действовать в случае восстания. Лошади отбирались китайцами для себя, частью же умерщвлялись: их расстреливали, иногда же, по словам полусцев, заводили зимой в реки, или прямо обливали на морозе водой и замораживали. Хозяевам оставлены были лишь в небольшом числе кобылы, от которых имеется нынешний приплод.

В одной версте от деревни Полу, вверх по р. Тереклик, находится мазар, где похоронен Клич-бура-хан, сын черченского царя Аллик-мази. Мазар этот, утыканный, как обыкновенно на здешних магометанских кладбищах, жердями с привязанными к ним тряпками и хвостами яков, лежит на вершине довольно высокого и крутого холма, внизу которого видны две небольшие пещеры; в них иногда временно поселяются желающие спасаться от мирских сует. Затем также в расстоянии версты от описываемой деревни, но уже вверх по р. Кураб, видны небольшие остатки некогда бывшего здесь городка мачинцев.

Халпэ (игумен монастыря в Полу)

Колония Полу входит в состав Кэрийского округа. Общественными делами этой колонии заведует выборный аксакал. Старше же его некий халпэ (т. е. настоятель, или игумен монастыря), старик, который хотя и не занимает определенной по администрации должности, но советы его слушаются охотно.

В Полу проведены были нами пять суток. Подобно тому как некогда в Ясулгуне, так и здесь, мы вскоре подружились с туземцами. Они теперь откровенно говорили, что за несколько дней до нашего прихода получено было из Кэрии от китайцев приказание ничего нам не продавать и не давать вожаков; притом китайцы чернили нас самым гнусным образом. Полусцы отчасти поверили этому; даже спрятали свои лучшие вещи и одежду в горах, опасаясь грабежа с нашей стороны; попрятали также и своих женщин. Видя теперь совершенно противное, те же полусцы не знали, как услужить нам, продали все, что было нужно, и назначили вожаков. Китайцам же в Кэрию хитро написали: «Мы не можем исполнить ваши приказания относительно русских, ибо они грозят нам силой; сами мы сопротивляться не в состоянии. Если вы сильнее русских, то придите сюда и расправьтесь с ними». Дружба наша с жителями Полу вскоре возросла до того, что они дважды устроили для казаков танцевальный вечер с музыкой и скоморохами. На одном из таких балов присутствовал и я со своими помощниками. Местом для залы избран был просторный двор сакли и устлан войлоками. Музыка состояла из инструмента вроде гитары, бубна и простого русского подноса, в который колотили по временам. Все гости сидели по бокам помещения; для нас были отведены почетные места. На средину выходили танцующие – мужчина и женщина. Последняя приглашается кавалером вежливо, с поклоном. Пляска состоит из довольно вялых движений руками и ногами в такт музыки. Зрители выражают свое одобрение криком во все горло; иногда же вдобавок к музыке поют песни. В награду музыкантам собираются деньги на подносе, который, по обычаю, проносят над головами танцующих. Наши казаки также принимали участие в общем веселье и лихо отплясывали по-своему под звуки гармони; инструмент этот приводил слушающих в восторг. В антрактах танцев появлялись скоморохи: один наряженный обезьяной, другой козлом, третий, изображавший женщину, верхом на лошади; выделывали они очень искусные штуки. Сначала наше присутствие немного стесняло туземцев, которые даже извинялись, что их женщины не могли хорошо нарядиться, ибо лучшее платье, вследствие китайских наветов, далеко спрятано в горах; потом все освоились и веселились от души. Вообще наши казаки до того очаровали местных красавиц, что, когда мы уходили из Полу, женщины плакали навзрыд, приговаривая: «Уходят русские молодцы, скучно нам без них будет».

Неудачный разъезд. Расспросами в Полу мы узнали, что вверх по ущелью р. Кураб существует проход в Тибет, но что дорога эта крайне трудная, да притом недавно еще умышленно испорчена китайцами. В прежние времена тем же ущельем пробирались на плато Тибета золотоискатели; изредка тибетцы привозили на продажу лекарства; в 1871 г. здесь прошел из Ладака в Кэрию и обратно пундит; в 1877 г. курабская тропинка была немного исправлена по приказанию хотанского правителя Нияз-бека, рассчитывавшего этим путем удрать в Индию по падении царства Якуб-бека; затем вскоре та же тропа пришла в прежнюю негодность. Вот все, что мы могли узнать насчет столь важного для нас пути. Чтобы окончательно убедиться в его недоступности, я отправился с двумя казаками в разъезд вверх по Курабу. Первые 9 верст от д. Полу пройти, даже со вьюком, [можно] довольно хорошо. Затем, от впадения справа в тот же Кураб р. Там-чю, начинается дикое и узкое (местами лишь сажен 20–30 в поперечнике) ущелье. С обеих сторон его стесняют громадные скалистые горы; дно же усеяно крупными валунами, по которым с шумом бежит быстрый Кураб. Перейти эту речку вброд, во время высокой воды, невозможно.

Боковые скалы описываемого ущелья в нижнем его поясе состоят из сланца, повыше из сиенита. Все эти скалы изборождены трещинами и выбоинами, да притом посыпаны, словно мукой, лёссовой пылью, так что сплошь имеют одинаковый серовато-желтый цвет. Местами залегают крупные осыпи. Узкие же ущелья, то безводные, то с речками, впадающими в Кураб[969] от снеговых вершин, бороздят те же горы. Бесплодие царит здесь всюду. Лишь кое-где, под навесом скал или на более отлогих горных скатах, выдаются небольшие площадки, по которым растут чахлые кустики мелкого злака и врассыпную встречаются альпийские формы растений, каковы: ревень (Rheum spiciforme), твердочашечники (Androsace sarmentosa var. flavescens, A. squarrosula n. sp.), пижма (Tanacetum fruticosum?), молочай (Euphorbia sp.), очиток (Sedum quadrifidum), астрагалы (Astragalus sulcatus? Oxytropis chionobia?), Lloydia serotina, Omphalodes sp. Так в среднем поясе описываемых гор. В нижнем же их поясе скаты, засыпанные лёссом, порастают редкими кустами мелкого лука (Allium oreoprasum) и мелкой полыни (Artemisia frigida), так что издали иногда кажутся совсем зелеными; здесь же красивыми пятнами пестреет цветущий твердочашечник (Androsace squarrosula n. sp.), но других цветов мы не видали. Несколько лучше относительно растительности по самому ущелью Кураба, да и то лишь в нижней его части. Там встречаются, опять-таки в ничтожном количестве, кустарники: белый шиповник (Rosa Beggeriana), барбарис (Berberis kaschgarica), золотарник (Caragana pygmaea var.) и кое-где облепиха; местами вьется ломонос; из трав, кроме лука и мелкой полыни, растет дырисун, а в одном месте, под влажным навесом скалы, мы нашли цветущую герань (Geranium Pylzowianum). Собственно по ущелью мы проехали с великим трудом лишь 12 верст. Приходилось то переходить вброд или по крупным валунам р. Кураб,[970] то итти вдоль нее по тем же валунам, то, наконец, тропинка вилась по узким карнизам над крутыми обрывами. Даже для верховых лошадей здесь чрезвычайно трудно; с навьюченными же местами вовсе нельзя пройти. Подножный корм встречался лишь кое-где в нижних частях ущелья; далее вверх этого корма не было вовсе. От ночлежного нашего бивуака (в 21 версте от Полу) я ходил с вожаком еще версты за две через высокий и крутой перевал к тому месту, где, как нам давно уже говорили туземцы, был мост, умышленно разрушенный китайцами. Оказалось, что вместо моста здесь лежало несколько бревен для расширения короткого и узкого каменного карниза над обрывом. Это приспособление было уничтожено; тропинка же в нескольких местах завалена камнями.[971] Но ни то, ни другое не могло бы нас задержать: камни с тропинки можно было сбросить, а через карниз перетащить багаж на руках. Несравненно более препятствовал самый характер всего ущелья. Здесь, повторяю, с небольшим даже багажом, каковой необходим при научных исследованиях, пройти почти невозможно, в особенности летом при большой воде. Да, наконец, если бы мы и пробрались, рискнув погубить часть багажа и вьючных животных, на плато Тибета, то уцелевшие лошади после столь трудного перехода сделались бы совершенно негодны на дальнейший путь. Все эти причины заставили меня отказаться от намерения пройти в Тибет по Курабу. Взамен того, по заранее намеченному плану, решено было направиться к западу вдоль высоких снеговых гор и поискать там, по правде сказать, с малой надеждой на успех, более доступного прохода. Во всяком случае мы должны были провести наступавший июль в Кэрийских горах.

Погода в июне. Вспомним теперь о погоде в минувшем июне. Первая треть этого месяца была проведена нами почти сполна в Кэрии на абсолютной высоте 4700 футов; последние две трети – в северной окраине хребтов Русского и Кэрийского на абсолютной высоте от 8 до 10 тыс. футов.

В Кэрийском оазисе, как и следовало ожидать, стояли постоянные жары, не превышавшие, однако, +33,7 °C в тени в 1 час пополудни и +24,3 °C на восходе солнца. С поднятием нашим на большую абсолютную высоту и с приближением к снеговым горам сделалось, конечно, гораздо прохладнее, хотя все-таки при ясной погоде солнце жгло сильно, и термометр в 1 час дня поднимался в тени до +26,9 °C. Холодно становилось в горах лишь во время дождя, в особенности если при этом выпадал снег в верхнем или даже в среднем горном поясе. Так, 29 июня на нашем бивуаке, при абсолютной высоте в 101/3 тыс. футов, в 1 час пополудни наблюдалось лишь +8,9 °C, а на восходе солнца следующего дня, после дождливой ночи, температура упала до +3,9 °C. Однако ночных морозов в горах до вышеуказанной абсолютной высоты не случалось, потому, конечно, что ночи выпадали облачные или ветреные.

Погода в течение описываемого месяца стояла большей частью облачная; ясно-пыльных дней считалось 11, облачных 13 и пасмурных 6. Атмосфера, как и за всю весну, постоянно была наполнена более или менее густой пылью. Поднималась эта пыль в воздух даже слабым ветром, не говоря уже о бурях. Последних в продолжение июня случилось только четыре, да дважды дул сильный ветер. Затишья стояли часто; на них падает более половины общего числа наблюдений. Ветры исключительного преобладания не имели, хотя чаще других случались южные с отклонениями к востоку или западу.

Резче всего отличался июнь от мая тем, что в описываемом месяце, как бы после долгой предварительной потуги, выражавшейся в преобладании облачности весной, начали, наконец, перепадать дожди. Всего в июне считалось 10 дождливых дней,[972] хотя необходимо заметить, что дождь большей частью только моросил, да и то почти исключительно в горах. Настоящий сильный дождь наблюдался нами лишь дважды – 1-го и 29-го чисел; после него атмосфера на несколько часов совершенно была свободна от пыли и небо являлось голубым. Слабый дождь, в особенности при своем начале, падал совершенно грязным от лёссовой пыли, которую дождевые капли захватывали в воздухе. Случалось даже нам наблюдать, что вместо дождя сыпались мелкие, как мак, сухие крупинки грязи, сцементированные тем же дождем в верхних слоях атмосферы. Барометр перед дождливой погодой не только не падал, но даже повышался, вероятно потому, что дожди приносились исключительно южными ветрами с холодного Тибетского плато. Гроз в июне не было вовсе; роса также не падала; сухость воздуха, за исключением дождливых дней, была очень велика даже в горах.

Хребет Кэрийский. Та наружная часть Западного Куэн-люня, которая лежит между реками Кэрийской и Юрун-каш,[973] не имеет у туземцев одного общего названия. Но так как эти горы, по крайней мере их северный склон, принадлежат в административном отношении Кэрийскому округу, притом своей водой питают оазисы того же округа, наконец, через них существует проход из Тибета в Кэрию, то, мне кажется, всего удобнее назвать рассматриваемый хребет Кэрийским. Он тянется от востока к западу на 160 верст и примыкает с одной стороны к Русскому хребту, с другой к Каранга-тагу.[974] По всей длине описываемый хребет представляет сравнительно узкую, но весьма высокую и крутую стену гор, сплошь переходящих на своем гребне за снеговую линию. В особенности обширны ледяные массы в средней и западной частях того же хребта. Исключительно выдающихся в нем вершин мы не заметили, хотя местами поднимаются над общей снеговой громадой еще более высокие группы, быть может, достигающие 19–20 тыс. футов абсолютной высоты. Собственно главный хребет занимает район вверх от 11 тыс. футов абсолютной высоты, ниже до 8 тыс. футов, залегает верст на 15–20 в ширину пояс предгорий. Обе эти части одних и тех же гор резко между собой различаются.

Верхняя горная область состоит, как выше сказано, из громадных недоступных масс, покрытых вечными ледниками. Из каменных пород в полосе от 11 до 13 тыс. футов абсолютной высоты нами здесь найдены: известняк, мрамор, сланец, гранит, сиенит, змеевик, антигорит? и лидит. В той же полосе встречаются и альпийские луга. Вверх от 13 тыс. футов растительность исчезает – здесь только изборожденные, посыпанные лёссом скалы и, как продукт их разложения, обширные россыпи. Местность совершенно недоступна, и по ней во многих местах никогда не ступала нога человека. Еще выше раскидываются громаднейшие ледники, нижний предел которых, судя по аналогии с Сачжеуским Нань-шанем и другими тибетскими горами, лежит на абсолютной высоте между 151/2-16 тыс. футов.[975] Однако речки, вытекающие от тех же ледников в таримскую котловину, все небольшие, быть может потому, что за исключением дождливого лета в остальные времена года здесь господствует сильная сухость. Наиболее значительные из этих речек – Аксу, Ашкэ-эмэ, Нура, Улук-сай, Генджи-дарья и Аши-дарья.

Пояс предгорий Кэрийского хребта представляет собой сбегающие от высоких гор к пустыне гривы холмов и увалов, разделенных продольно глубокими речными ущельями. Почва здесь – нанос, засыпанный лёссом. Благодаря обильному летнему орошению, предгорья в полосе от 11 до 91/2 тыс. футов покрыты хорошими лугами, привольными для пастьбы скота; в нижнем районе тех же предгорий, в полосе от 91/2 до 8 тыс. футов, где летние дожди уже слабее, растительность скудная. Речки, пересекающие описываемый пояс, текут, как сказано выше, в глубоких (иногда до 1 тыс. футов) ущельях. С удалением от высоких гор эти ущелья мельчают и расширяются, сами же речки бегут спокойней. По ним лежат на окраине предгорий и еще тысячи на две футов по вертикалу вниз отсюда земледельческие деревни мачинцев. Далее до песков таримской впадины тянется покатая и бесплодная волнистая равнина, почва которой состоит из гальки с песком. На этой равнине выбегающие из Кэрийских гор наиболее значительные речки протекают только летом при большой воде; в остальные времена года они прячутся в почве и выходят вновь на ее поверхность в оазисах, лежащих вблизи сыпучих песков.

Верстах в 30 к северу от подножия западной части высокого Кэрийского хребта высится, словно передовой форт, изолированная горная группа Тэкелик-таг. Она протягивается от запада к востоку и затем к северо-востоку более чем на 50 верст, при наибольшей ширине в 20 верст; в средине поднимается выше снеговой линии. Впрочем, снега здесь немного, хотя, по словам туземцев, от него стекают несколько небольших речек. Дикость и труднодоступность составляют общий характер описываемых гор; их крутые склоны сплошь изборождены скалами; притом нижний и средний пояса совершенно бесплодны. Лишь в поясе верхнем появляются, как нам сообщали, скудные луга, на которых пасется скот мачинцев, живущих в небольшом числе в том же Тэкелик-таге. Восточный угол этой горной группы омывает Аши-дарья, западный – р. Юрун-каш; обе они текут здесь в глубоких коридорах.

Флора. Несмотря на обилие летних дождей, Кэрийский хребет беден своей флорой. Причинами тому, вероятно, служат: резкий контраст, на небольшом сравнительно пространстве, сухой и жаркой пустыни с громадными холодными горами, а также чересчур крутая стена этих гор, на которых узкие по вертикалу пояса много различаются между собой относительно температуры и орошения; притом последнее даже в высоком горном поясе обильно только в летние месяцы; остальное время года здесь господствует засуха.

Общую характеристику описываемой растительности составляют полное отсутствие деревьев,[976] большая бедность кустарников и исключительное преобладание травянистой, всего более альпийской флоры. Притом растительный пояс занимает здесь, как выше было говорено, неширокую полосу предгорий и наружной части главного хребта, в районе от 8 до 13 тыс. футов абсолютной высоты. Почва этого пояса одна и та же – лёсс, образуемый постоянным оседанием атмосферной пыли. В зависимости, вероятно, от сравнительно меньшего количества летних дождей и большего влияния засухи соседней пустыни, нижняя полоса вышенамеченного пояса, в районе от 8 до 91/2, иногда до 10 тыс. футов абсолютной высоты, весьма бедна разнообразием своей флоры. Здесь по лёссовым холмам и увалам растут только: лук (Allium oreoprasum), мелкая полынь (Artemisia frigida) и дырисун. Но лишь в этом поясе встречаются, всего чаще по дну ущелий, кустарники: золотарник (Garagana pygmaea var.), мирикария (Myricaria germanica var. squamosa), белый шиповник (Rosa Beggeriana), барбарис (Berberis kaschgarica, редко Berberis integerrima), ягодный хвойник (Ephedra vulgaris?), изредка ломонос (Clematis orientalis var. tangutica) и какой-то солянковый.[977] Кроме того, здесь же в мачинских деревнях, лежащих по наружной окраине предгорий, в устьях речных ущелий, растут тополь и абрикосы, а из хлебов на полях засеваются ячмень, пшеница и горох. Два последние вида не поднимаются выше 8 тыс. футов, тогда как ячмень по ущельям рек восходит до 10 тыс. футов абсолютной высоты. По этим хлебам, так же как и у нас, в изобилии встречаются сорные травы, уже поименованные при описании горного течения Кэрийской реки; прибавить только следует ежесемянку (Echinospermum sp.), лебеду (Chenopodium Botrys), гусеничник (Eruca sativa) и полынь (Artemisia palustris?).

Вверх от 91/2 или 10 тыс. футов дожди летом, вероятно, обильнее и, совместно с близким здесь соседством вечных снегов, много понижают среднюю температуру названного времени года. Оттого в этом районе не могут расти кустарники и является лишь травянистая растительность, нередко густо одевающая горные склоны и образующая прекрасные пастбища. Однако эта растительность не богата разнообразием видов, и здешние луга, даже в июле, нигде не представляют сплошного ковра цветов, хотя бы на маленьких площадках. Притом для этих лугов замечается то же явление, что и для всех горных лесов Центральной Азии, именно: склоны гор и ущелий, обращенные на север, одеты лучшей растительностью, нежели склоны южные, на которые прямо ударяют солнечные лучи.

В общем описываемый луговой район может быть разделен на два пояса: верхний и нижний. Первый из них принадлежит предгорьям в полосе от 91/2 до 11 тыс. футов абсолютной высоты; второй поднимается вверх от 11 тыс. футов до предела растительности. Выше 12 тыс. футов верхний луговой район переходит в область россыпей и скал, с которыми появляются и новые травы. Преобладающими растительными видами в нижнем луговом поясе служат: овсянка (Festuca altaica?), растущая отдельными кустиками, мало поедаемая скотом; лапчатка (Potentilla bifurca, P. multifida), порезная трава (Leontopodium alpinum), сиреневого цвета астрагал (Astragalus sp.), розовый и малиновый Oxytropis, гулявник (Sisymbrium humile), жеруха (Lepidium ruderole var. micranthum), западнотибетская крапива (Urtica hyperborea) по ущельям, обыкновенно возле груд больших камней; анемон (Anemone obtusiloba) и твердочашечник (Androsace squarrosula n. sp.), в июле уже отцветший. В верхнем поясе лугов чаще других встречаются: мыкер (Pelygonum viviparum), палевый твердочашечник (Androsace sarmentosa var. flavescens), крошечная фиалка (Viola tianschanica), желтый, реже розовато-лиловый Oxytropis, Omphalodes по скалам, палевый мытник (Pedicularis versicolor), местами астра (Aster alpinum), ежесемянка (Echinospermum sp.), голубовато-лиловая герань (Geranium Pylzowianum), горицвет (Lychnis opetala) обыкновенно в одиночку, кое-где Lloydia serotina; на местах прежних стойбищ и нередко в лёссовых стенах старых жилищ гнездятся кучами шампиньоны. По россыпям и возле них растут: ревень (Rheum spiciforme), мышьяк (Thermopsis alpina) густыми площадками в ложбинах между скал; изредка курильский чай (Potentilla fruticosa) кустарничком в 1/3 фута высотой; пижма (Tanacetum fruticosum?), валериана (Valeriana dioica), белозор (Parnassia Laxmanni), Braya sinuata n. sp., Lagotisglauca, сухоребрица (Draba alpina), очиток (Sedum quadrifidum), маленький Oxytropis chionobia [остролодочник], осока (Carex sp.) на более мокрых местах, вероника (Veronica ciliata), лютик (Ranunculus affmis var. dasycarpa), камнеломки (Saxifraga n. sp., S. oppositifolia, S. sibirica), генцианы (Gentiana tenella var., Gentiana n. sp., G. falcata) и др.

Фауна северного склона. Хотя Кэрийский хребет помещен между двумя различными зоологическими областями – тибетской и таримской, притом поднимается до громадной абсолютной высоты, следовательно представляет (по крайней мере на северном склоне) разнообразные физические условия, но он беден, кроме флоры, и своей фауной. Причинами этого явления опять-таки служат: чересчур дикий, недоступный характер верхнего пояса описываемых гор и узкий сравнительно район их предгорий, более удобных для животной жизни; отсутствие лесов и кустарников; затем сильные почти непрерывные дожди летом при значительно низкой температуре, так что мелкие пташки не могут добыть себе и детям пищи (насекомых), в особенности при отсутствии зерновых трав; наконец, крупным зверям мешает населенность предгорий, пастбища которых летом заняты скотом туземцев.

В общем северный склон описываемого хребта относительно своей фауны может быть разделен на два пояса: нижний, обнимающий луговые предгорья в полосе от 8 до 11 тыс. футов абсолютной высоты, и верхний, к которому относится альпийская область до вечных снегов. Из млекопитающих в нижнем луговом поясе всего более тарабаганов (Arctomus himalayanus); на зиму сюда приходят аргали (Ovis sp.), откочевывающие летом в верхний горный пояс; встречаются лисицы и, вероятно, волки; изредка мы видали летучих мышей – и только. Замечательно, что мелких грызунов вовсе нет на лугах предгорий, хотя, по-видимому, местность для них привольная.[978] Весьма много на тех же лугах летом домашних животных, в особенности баранов и коз; в меньшем гораздо числе встречается здесь рогатый скот (коровы, яки) и ослы. Летом стада поднимаются по лугам изредка до самых россыпей, на зиму же спускаются в окраину луговой области; частью их угоняют для корма на низовья рек в джангалы. В верхнем горном поясе обитают: куку-яман (Pseudois nahoor) в большом количестве; барс (Irbis sp.), который охотится за куку-яманами и, как везде, редок; хорек (Mustela alpina); пищуха (Lagomys rutilus?) по россыпям и валунам возле речек; наконец, в Тэкелик-таге водится, как нам сообщали, дикий козел (Capra sp.), которого нет в хребте Кэрийском, но много, по расспросным сведениям, в Каранга-таге.

Из птиц в поясе предгорий Кэрийского хребта чаще других летом попадаются: горная щеврица (Anthus rosaceus), горная чечетка (Linota brevirostris), Podoces humilis [саксаульная сойка], завирушка (Accentor fulvescens), белая плисица (Motacilla personata), чекан (Pratincola indica), вьюрок (Montifringilla leucura?), коршун (Milvus melanotis), кэклик (Caccabis chukar). В деревнях мачинцев, расположенных по долинам нижнего пояса предгорий, водятся пернатые, свойственные оазисам: удод (Upupa epops), деревенская ласточка (Hirundo rustica), розовый скворец (Pastor roseus), полевой воробей (Passer montanus), красный вьюрок (Carpodacus erythrinus) и др.; кроме того, здесь же найдена нами Dumeticola major? [камышевка], голос которой весьма походит на трещанье веретена у прялки. В верхнем альпийском поясе обитают: ягнятник (Gypaetus barbatus), грифы (Vultur monachus, Gyps nivicola), гималайский улар (Megaloperdix himalayanus), горный голубь (Columba rupestris), клушица (Fregilus graculus), непальская завирушка (Accentor nipalensis), Leucosticte haematopygia, Fringillauda altaica (вьюрок алтайский), Pyrrhospiza punicea [красный вьюрок]. Водяные и голенастые в описываемых горах не держатся. Мы видели здесь только (в июле) несколько пролетных кроншнепов (Numenius arquatus?), да однажды встретили, вероятно заблудившуюся, крачку (Hydrochelidon hybrida), ранее не найденную нами в Центральной Азии.

Из рыб в речках предгорий Кэрийского хребта добыт нами лишь голец (Nemachilus bombifrons n. sp.). Из пресмыкающихся в тех же предгорьях найдены только два вида ящериц – Phrynocephalus Roborowskii n. sp., Eremias intermedius?. Змей и земноводных мы не встречали здесь вовсе; мало было также и насекомых.

Племя мачин. Жители в Кэрийских горах принадлежат исключительно племени мачин, или мальчи, как они иногда здесь называются. Выше уже говорено было, что это племя считает себя давнишним коренным населением Восточного Туркестана[979] и обитает в юго-восточной его части как в оазисах, так и в горах. Последние, т. е. горные мачинцы, более сохранили свой тип; кроме того, отличаются от городских или оазисных лучшей нравственностью, как равно большей простотой одежды, пищи и самой жизни. Впрочем, все эти различия не особенно велики. Нижеследующее описание будет относиться главным образом к горным мачинцам, которых мы лучше могли наблюдать во время своей летней экскурсии.

Наружный тип. По наружному типу эти более чистокровные мачинцы представляют монгольскую расу в смеси с арийской, но с преобладанием, как кажется, последней над первой. Их лицо заметно скуластое, нос расплывшийся на конце, хотя переносица не вдавлена, как у настоящих монголов; рост волос на лице сравнительно слабый, в особенности на баках и усах; глаза большие и не косо прорезанные, брови правильные, уши часто большие и значительно оттопыренные; череп угловатый с плоским затылком, лоб также чаще плоский, губы довольно толстые; кожа на теле темная, но светлее, чем у монголов; цвет глаз и волос преобладает черный; однако нередко, местами даже часто, встречаются у мужчин (про женщин не знаю) голубые или серые глаза и каштановые, рыжеватые, изредка даже совершенно русые волосы.[980] Эти типичные черты много сглаживаются у жителей больших оазисов и городов, конечно, от посторонних примесей. Но как в горах, так и в оазисах мачинцы отличаются малым или только средним ростом и слабым сложением.

Мужчины бреют голову, усы подстригают, баки и бороду не трогают; иногда же баки на передней части щек бывают подбриты. Девушки носят от четырех до шести кос (сзади и на висках), смотря по густоте волос. По выходе в замужество такая прическа оставляется до времени беременности; затем женщина заплетает только две косы сзади. Женский тип горных мачинцев некрасивый; в оазисах же попадаются смазливые физиономии. Для красоты мачинки накрашивают себе брови и соединяют их выше переносицы; также румянят лицо;[981] иные делают себе небольшие букли на висках или подстригают волосы на лбу, как наши модницы.

Одежда. Одежда горных мачинцев отличается от одежды живущих в больших оазисах и городах только тем, что у первых она проще, чем у последних. Универсальным одеянием как мужчин, так и женщин служит халат, сшитый из белой или крашеной (всего чаще темно-синей) маты [материи], из ситца, русского тика или чортовой кожи, наконец, из шелковой материи у достаточных. У женских халатов для украшения нашиваются на груди (по 3–4 с каждой стороны) широкие (около вершка) поперечные полосы из шелковой или шерстяной зеленой тесьмы. Обыкновенно халат делается стеганный на вате, реже на одной только подкладке. У мужчин он подпоясывается кушаком из цветной материи; тем же кушаком бывает подпоясана и рубашка, если халат надет нараспашку; сбоку на кушаке всегда висит кисет с табаком, ножик (в ножнах) и огниво. Женщины носят халат нараспашку В холод иногда надеваются два халата, один поверх другого. Под халатом у мужчин надеты панталоны из той же маты и длинная, также вроде халата, распашная из белой, реже цветной, материи рубашка; иногда ворот этой рубашки бывает вышивной или покрыт материей другого цвета. У женщин те же панталоны и та же рубашка, но только нераспашная, а с прямым посредине груди воротом, который застегивается двумя, реже тремя или четырьмя большими пуговицами (иногда серебряными) в форме желудя. На ногах оба пола носят одношовные сапоги, похожие на наши, но сшитые на прямую колодку с пришивной подошвой и нередко с подковами на каблуках. Иногда сапоги бывают с калошами – у старшин, мулл и вообще у зажиточных людей; случается, что женщины носят сафьяновые сапоги, узорчато вышитые тонкой медной проволокой.

Зимой оба пола надевают бараньи шубы, изредка покрытые какой-либо материей, или теплые халаты. Кроме того, бедные мачинцы в горах шьют себе для защиты от летних дождей войлочные плащи. На голове мужчины носят зимой и летом барашковые шапки (черные, белые и пегие) с высоким околышем; иногда в городах и больших оазисах надевают аракчин (тюбетейку); чалму мы видели только у мулл. Женщины носят такие же, как у мужчин, бараньи шапки; в праздничные дни некоторые достаточные щеголихи являются в шапках с широким околышем из меха выдры. Сверх головы под шапку женщины надевают короткие или длинные покрывала – белые, ситцевые, реже шелковые. Однако эти покрывала редко употребляются для завешивания лица; так по крайней мере в горах.

Из украшений женщины носят: в ушах довольно большие, серебряные с бирюзой, серьги, которые у иных соединяются ниткой цветных бус позади шеи; на пальцы надевают кольца серебряные или золотые, но браслетов не знают. Иногда голову украшают красными лентами (чашвак), которые повязываются через лоб сзади головы и отсюда спускаются по спине между двумя косами до пяток; на конце эти ленты оторачиваются бахромой. Дети обоего пола одеваются в распашные рубашки; часто бегают и нагишом.

Все мачинцы держат себя довольно опрятно, часто моются и вообще воды не боятся.

Пища. Пищу горных мачинцев составляют: летом – кислое молоко (баранье, реже коровье или яковое), булки из ячменя, пшеницы или кукурузы и мучная болтушка на вскипяченной воде с добавлением того же кислого молока; зимой молоко заменяется чаем, который пьют с маслом, собранным во время лета. Дзамбы, столь употребительной в Тибете, здесь вовсе не знают. Мясо едят в редкость, всего более по скупости. Иногда варят рис и делают с примесью в него бараньего мяса вкусную колбасу из бараньих же кишек. Кислое молоко разбалтывается еще в воде; в таком виде едят его с булками или пьют вместо нашего квасу; не брезгают также и сырой водой для питья. Вообще молоко употребляется здесь главным образом кислое; притом с него предварительно снимают отстой для масла,[982] которое приготовляется чисто, не так, как у монголов. Еда обыкновенно производится три раза в день – утром, в полдень и вечером. У жителей оазисов, в особенности городских, пища лучше и разнообразнее. Там важное подспорье для еды составляют фрукты, частью огородные овощи; затем в большом употреблении чай и рис. На базарах продают баранье мясо,[983] с которым приготовляется любимейшее кушанье – плов, а также пельмени; из муки, кроме булок, делают пироги, оладьи и род толстой вермишели; варят разные супы; зажиточные едят кур или уток и их яйца. Много есть мяса все вообще мачинцы не могут, у них делается расстройство желудка. Пища приготовляется чисто, равно как чисто содержится и посуда.

Жилище. В оазисах и городах жилища мачинцев состоят из глиняных, реже из сырцового кирпича, саклей, называемых по-местному юй. Замечательных архитектурных построек, нередких в нашем Туркестане, здесь нет. Горные же мачинцы выкапывают свои обиталища в лёссе, и только в подгорных деревнях, да и то не везде, можно видеть настоящую глиняную саклю. Для устройства лёссового жилья выбираются подходящие к тому места, именно балки, обрывы или крутые склоны небольших холмов, обращенные преимущественно на юг. Здесь в лёссовой почве, отличающейся, как известно, весьма большим сцементированием своих частиц, выкапывается жилое помещение.[984] Для потолка оставляется, сводом фута в три толщиной, слой того же лёсса,[985] или (реже) потолок делается из настилки (жерди и хворост), поверх которой насыпается и утрамбовывается опять-таки лёсс. В потолке проделывается небольшая наклонная отдушина[986] для света, который, кроме того, попадает в описываемое жилье через коридорообразный вход. Во время холода и на ночь этот вход завешивается войлоком; при хорошей же погоде, да и вообще летом остается на весь день открытым. В одной из боковых стен жилья устраивается очаг с трубой, выведенной наружу; на этом очаге горит бараний аргал и варится еда. В другой стене, обыкновенно противоположной входу, делается ниша, куда складывают лишнюю одежду и войлоки. Рядом с главной комнатой выкапывается кладовая для помещения запасов и еще одна или две такие же комнаты, служащие спальнями и для обыденного пребывания семьи. Здесь возле стен оставляются пласты лёсса вроде нар для сиденья и спанья; в стенах же делаются ниши для склада пожитков.

Лёссовые жилища мачинцев в Кэрийских горах

Возле жилого помещения выкапывают небольшие ямы для хранения аргала и делают для скота загон; последний изредка устраивается также под землей. Если описанное жилье помещено в лёссовых ямах или балках на местности равнинной, то оно даже вблизи мало заметно. Зимой в подземном лёссовом жилище довольно тепло, летом же прохладно. Притом подобное обиталище может служить, как нам говорили, лет до сорока без всякого ремонта; затем потолок и стены начинают разрушаться. Каждая семья мачинцев имеет обыкновенно несколько, расположенных в разных местах, подземных саклей и перекочевывает в них, смотря по времени года и обилию корма для скота. Притом лёссовые жилища не скучиваются, но располагаются или в одиночку, или совместно в небольшом числе.

Утварь и домашняя обстановка. Как неприхотливо жилье горного мачинца, так же незатейлива его утварь и домашняя обстановка. Посуда (чашки, ложки, ковши, корыта и кадушки) вся деревянная, притом грубой работы; лишь для почетных гостей имеется в каждой семье одна или две фарфоровые китайские чашки. Затем чугунный котел для варки пищи, кунган (медный кувшин) для чая, сита (волосяные, из льна, кисеи или шелка), небольшая железная лопата для выгребания угольев и золы из печки, ночник (в форме башмака), в котором горит сало или баранье масло, наконец, неизменный кетмень (род лопаты) – вот полный инвентарь лёссовой сакли. Даже сундуков для складывания лишнего добра здесь нет. Их заменяют, как выше сказано, ниши в лёссовых стенах жилищ, и только у более достаточных возле одной из тех же стен устраивается большой деревянный сундук с крышкой.

Садятся мачинцы или прямо на пол, где постилается тогда войлок, или на нары для спанья, наконец, на особые подмостки из досок, также покрытых войлоком, иногда ковром, если случится почетный гость. Для спанья у всех имеются круглые подушки; покрываются ночью большей частью своей же одеждой. У жителей оазисов или городских домашняя обстановка лишь немного лучшая, даже у людей достаточных.

Занятия. Главное занятие горных мачинцев – скотоводство, всего более разведение баранов и в меньшем числе коз; рогатого скота (коровы, яки) здесь мало, ибо он выпал в последние годы; немного также и лошадей; ослов же довольно; они, как и в оазисах, составляют вьючное верховое животное.

Бараны, в большом весьма количестве содержимые горными мачинцами, двух пород: с грубой шерстью, называемые кыльчак, и с тонким руном – гырдэ.[987] Последние встречены были нами лишь в Кэрийском хребте к западу от р. Нура; первые же исключительно приводились нам на продажу в хребте Русском, где тонкорунные овцы составляют, как говорят, редкость. Впрочем, быть может, тонкорунных овец и там довольно, но от нас это скрывали; или такие овцы разводятся лишь в Кэрийском хребте и соседнем ему Каранга-таге, потому что здесь лучше пастбища.

Оба названных вида достигают только среднего роста и имеют маленький продолговатый курдюк;[988] рога у них походят на аргалиные. Преобладающий цвет шерсти у того и другого вида белый, хотя нередко морда и уши, или вся голова, иногда же и шея окрашены в черный цвет; изредка встречаются совершенно черные экземпляры.

У тонкорунных баранов (гырдэ) шерсть довольно длинная, нежная и спирально завитая. Однако из нее приготовляют лишь хорошие войлоки и материю чакмень; на тонкую пряжу и тонкую ткань эта шерсть почти не употребляется, так как ее трудно скручивать в нитки, по объяснению туземцев. Зато в большом ходу мех этих баранов: из него делают шубы, шапки и подбой для теплых халатов. Шкура ценится, когда шерсть выросла только наполовину, что бывает в июле после весенней стрижки;[989] вторичная стрижка производится в сентябре. В горах хорошая белая шкура стоит пять теньге, черная же вдвое более. Из грубой шерсти другой породы баранов (кыльчак) делают войлоки и также чакмень; из шкур шьют шубы, которые носят люди победней. Мясо мачинских баранов обеих пород на вкус грубо; очень жирными они также не бывают. Продают этих баранов на золотые прииски, а также на базарах в больших оазисах.

Козы, содержимые мачинцами, доставляют отличный пух, из которого приготовляются в Хотане известные кашмирские шали и материя дака. Обстригают козью шерсть очень коротко, затем отделяют пушистый подшерсток, варят его для очищения от грязи и пускают в работу. По словам туземцев, много коз, так же как и рогатого скота, истреблено недавним падежом, так что козлиный пух и производства из него стали гораздо дороже.

Лошадей у горных мачинцев мы видели довольно хороших – сильных и статных, хотя и не крупного роста; только лошади эти малочисленны и притом почти исключительно кобылы, ибо, кроме недавнего истребления описываемых животных китайцами, эти последние и теперь постоянно отбирают, конечно даром, жеребцов или меринов для собственной верховой езды.

Помимо скотоводства, горные мачинцы занимаются земледелием в удобных для того местах. Сеют более всего ячмень, затем пшеницу, реже горох. Вымолоченный хлеб, кроме расходового, ссыпается в ямы на тех же полях; здесь складывается в кучу и солома, которую, в защиту от бурь, покрывают сверху слоем земли. Земледельческие деревни, как уже было говорено, расположены на речках в окраине предгорий и пониже отсюда. Система орошения и обработка полей та же, что во всех оазисах. Лишний хлеб сбывается на золотые прииски. Тихомолком и сами мачинцы занимаются разработкой золота, которым, как говорят, весьма богаты их горы.

Обрабатывающая промышленность у описываемых мачинцев как в горах, так и в оазисах-деревнях ограничивается приготовлением необходимых для домашнего обихода предметов одежды, частью, быть может, и утвари. Баранью шерсть сучат здесь с помощью палок и веретен, хлопчатую бумагу (в деревнях) прядут на прялках. Из того и другого как мужчины, так и женщины ткут мату и грубое сукно; кроме того, мужчины катают из шерсти войлоки. Оба пола сами шьют для себя одежду и обувь, за исключением щегольской. В городах и больших оазисах, населенных мачинцами, имеются портные, сапожники, ткачи, кузнецы, серебреники, шорники и другие ремесленники. Все они работают у себя по домам, нередко прямо на улице – в одиночку или с небольшим числом работников. Фабрик и заводов здесь нет вовсе; обрабатывающая промышленность всюду кустарная.

Торговых мест в Кэрийских горах (да и в Русском хребте) нигде нет. Сюда только приезжают по временам купцы из Кэрии, Чиры и Хотана. Они привозят на продажу материю, табак, чай, мыло и другие мелочи; сами же покупают овчины, шерсть, масло, баранов и тайком золото. Кроме того, горные мачинцы иногда ездят сами за покупками в ближайшие оазисы-города.

Характер и обычаи. По своему характеру мачинцы, как горные, так и живущие в оазисах, представляют смесь качеств хороших и дурных, с значительным, впрочем, преобладанием последних над первыми. Прежде всего бросается здесь в глаза ужасная болтливость народа, относительно которой мужчины, кажется, даже перещеголяли женщин. Затем все мачинцы большие трусы и гуляки. Песни, музыка[990] и танцы составляют любимейшие утехи даже в самых диких городах. «Счастие, что этот народ не знает водки, а то бы совсем с пути сбился», – говорили наши казаки, метко определяя разгульный характер мачинцев. Впрочем, горные мачинцы все-таки нравственнее, чем жители больших оазисов и городов. С другой стороны, в характере описываемого народа похвальную черту составляет любовь к детям и вообще родственников между собой. При нужде они всегда помогают друг другу. Родители и старшие весьма здесь уважаются. Воровство составляет редкое преступление. Пьянство неизвестно, но табак курят все мужчины, в больших оазисах нередко и женщины. Там же сильно распространено курение одуряющей наши,[991] но горные жители не знают этой отравы.

Танцы мачинцев

Относительно умственных способностей трудно похвалить мачинцев. Хотя они достаточно хитры и плутоваты, но мало показывают сметки во всем, что только выходит из узких рамок их обыденных понятий и обыденной обстановки. Нельзя сказать, чтобы горные мачинцы были народ вялый, но женщины здесь вообще бойчее мужчин, да и трудолюбивее их. На женщинах лежат все заботы по домашнему хозяйству и по воспитанию детей. Последних мачинки кормят грудью очень долго – до двух, даже до трех лет, когда ребенок уже сам ходит и хорошо говорит.

Согласно магометанскому закону, многоженство у мачинцев допускается, но им пользуются только люди богатые. Обыкновенно держат одну жену, реже две-три; зато их часто меняют, ибо развод весьма свободен. Нередко можно здесь встретить женщин за шестым или седьмым мужем; за двумя же или тремя мужьями перебывала почти каждая мачинка. Замуж девушки выходят между 12-15-летним возрастом; мужчины также женятся, начиная лет от пятнадцати. Разведенные супруги могут завтра же вступать в новые браки. Родство, даже двоюродное, не считается препятствием, так что дядя может жениться на племяннице или племянник на тетке, не говоря уже о двоюродных сестрах и братьях. Только самые близкие родные, именно братья и сестры от одних родителей, не могут вступать в браки между собой. Обряд бракосочетания тот же, что и у других мусульман; особого угощения не полагается, так что свадьбы стоят дешево.

Похоронные обряды также общемусульманские. Отличие в том, что после похорон близкие родственники покойника должны жить 40 дней на его могиле. Однако обычай этот, за малыми исключениями, соблюдается только отчасти. Затем, в четверг каждой недели, те же родственники посещают могилу усопшего, молятся ему и просят помогать в здешней жизни. Приносят тогда с собой пищу (всего чаще масляные лепешки) и оставляют ее на могиле; этой пищей обыкновенно пользуются бедные.

При своей склонности к разгульной жизни мачинцы весьма любят ходить в гости один к другому и устраивать общие веселья. Так всюду, даже в горах; в оазисах рабочие берут нередко с собой в поле тот или другой музыкальный инструмент и обыкновенно поют песни во время работы. Главным предметом песнопений служит любовь. Наиболее распространенная песня называется назугум. Вот ее перевод, не совсем, впрочем, гладкий: «О милая моя, твои черные волосы спустились на виски. Без спроса целовать тебя нельзя. Как бы мне не убиться, если целовать себя не позволишь. О тебе ли, милая моя, стал я страшно тосковать. Всюду ты мне мерещишься, так и хочется броситься к тебе. Мы оба ровесники, будто выросли вместе. Если мы соединимся, составим распустившийся цветок. Поймаю сеткой сокола, парящего в воздухе. Милая моя, черноглазая, проглочу тебя с водой. Был бы золотой браслет, надел бы его себе на руку. Груди моей милой буду, как лекарство, прижимать к своему сердцу. Не видал бы ее раньше, не отдал бы ей душу, сохранил для себя. Я говорил душе: «Разлучись», – не разлучается; отвечает же мне: «Эй, юноша, можно ли соединившиеся души разлучить». Я слышал – ты безжалостная, привязал к своему сердцу камень. За тебя, безжалостную, чуть свет плачу кровью».

Язык и грамотность. Язык мачинцев тот же тюркский, который господствует во всем Восточном Туркестане; вероятно, он имеет свои особенности, но подметить их, при личном незнакомстве с вышеназванным языком, мы не могли. Переводчик же наш везде свободно с мачинцами объяснялся, хотя, по его уверению, попадались слова «не подходящие» к кульджинским. Кроме того, мы заметили, что скороговорки, как на Лоб-норе, здесь нет. Впоследствии, уже в Хотане, говорили нам, что язык мачинцев, помимо мелкой собственной разницы по оазисам, много отличается от говора кашгарского и аксуйского, т. е. от языка ардбюль. Грамотность у горных мачинцев мало развита. Лишь более достаточные посылают своих детей учиться в школы, которые заведены (иногда по две-три) во всех подгорных деревнях, не говоря уже об оазисах и городах. Там почти все грамотны. В Кэрии, Хотане и мазаре Имам-Джафер-Садыка устроены высшие духовные училища (медресе), в которых преподают также персидский и арабский языки. В эти училища поступают юноши и взрослые; выпускают их на должности мулл. В каждом из названных училищ от 50 до 150 учеников. Кроме того, в Кэрии, Хотане да и в других городах Восточного Туркестана китайцами заведены школы для туземных мальчиков, которых воспитывают и обучают на казенный счет по-китайски. Цель этого учреждения – иметь хороших переводчиков и на мелких административных должностях лиц, знающих китайский язык. Родителей таких мальчиков освобождают от уплаты податей, но все-таки, как нам мачинцы говорили, они неохотно отдают своих детей, ибо китайцы сильно их развращают.

Религия и суеверия. Все мачинцы – магометане секты суннитов. По преданию, они обращены в магометанство в 390 г. геджры (в начале XI в. н. э.) четырьмя арабскими имамами, запечатлевшими насильственной смертью свое здесь поприще. Гробницы (мазар) этих имамов находятся неподалеку от Полу, в д. Чахар-имам, где и поныне живут в качестве охранителей (шейхов) святых гробниц потомки тех же имамов;[992] сюда стекается немало богомольцев. Часть мачинцев, не желавших принять магометанство, ушла к востоку, неизвестно куда. Ранее появления проповедников новой веры те же мачинцы были, как они сами говорят, огнепоклонники и идолопоклонники (буддисты?); много имелось тогда у них волшебников. В колдовство мачинцы верят поныне, как равно и в злого духа, которого называют пари. Местопребыванием его считают пещеры, темные углы жилищ и мрачные места вообще. Сильная болезнь и сумасшествие признаются исходящими от злого духа. Для изгнания его поступают следующим образом: в сакле больного зажигают сначала ночник, который ставят в нише лёссовой стены; в то же время темные углы завешиваются цветными тряпками; затем на эти тряпки, на ночник и кругом по стенам брызгают сахарной водой; наконец, снимают с пациента панталоны, зажигают их и, обмахнув сначала больного, а потом вокруг стен, выбрасывают эти панталоны на двор; во время своей церемонии громко молятся, поют, кричат, бьют в бубен и вообще стараются произвести как можно больше шуму. О других суевериях мачинцев мы мало могли узнать положительного. Видели только (еще в Черчене), что беременная женщина пролезла трижды, взад и вперед, под нашего верблюда, что считается здесь симпатией для благополучных родов; говорили нам также не один раз, что если человек съест, хотя бы сваренные или изжаренные, ослиные мозги, то с ума сойдет; еще слышали мы некоторые поверья, но неудобные для описания.

Относительно религии мачинцы далеко не фанатики; даже намаз в горах совершается лишь изредка. В оазисах и городах моления делаются аккуратнее, потому что там больше духовенства, заинтересованного в подобном деле.

Болезни. Из болезней у горных мачинцев всего чаще бывает простуда, выражающаяся лихорадкой, болью зубов (флюсом), иногда горячкой; затем обыкновенные язвы на голове[993] и боль живота. Глазных болезней здесь мало, как равно и сифилиса. То и другое царствует в больших оазисах, где также мы видали зобатых. В горах таковых нет вовсе, но очень много, как говорят, в Яркенде. По словам горных мачинцев, в 1873 г. у них свирепствовала болезнь (вероятно, эпидемическая заушница), заключавшаяся в опухоли желез (гланды) позади щек; больной умирал через четверо суток от удушья.

Лечение болезней у тех же мачинцев производится собственными, нередко шарлатанскими средствами. Так, язвы на голове посыпают пеплом сожженной особенным образом змеи; или вдувают в нос больного порошок из белого сахара, растертого с юфтовой кожей и мелко нарезанным конским волосом. Раны мажут кислым молоком; сифилис лечат тем же молоком, но главным образом окуриванием больного ртутью и другими ядовитыми снадобьями. Этим, впрочем, занимаются уже в городах, где есть специальные доктора. От боли головы и живота горные мачинцы пьют разные местные травы. Когда после родов у женщины болят ноги, на них прикладывают согретый свежий помет черной коровы. При родах и после них большую помощь оказывает, как думают мачинцы, принимаемый внутрь порошок из пантов (кровяных маральих рогов). Тот же порошок служит для укрепления здоровья и вообще играет немаловажную роль в мачинской медицине, как равно и в медицине китайцев.

Администрация и подати. Мачинцами, живущими в Кэрийском хребте, управляет таг-хаким (горный начальник), имеющий свое пребывание в д. Чахар. Мачинцы Русского хребта подчинены прямо Муса-беку кэрийскому, который вместе с тем ведает всеми горными мачинцами Кэрийского отдела; городские же и оазисные подчинены кэрийскому хакиму (уездному начальнику) ак-беку. Меньшими административными чинами из туземцев состоят, как и в других частях Восточного Туркестана, мин-беки и юз-баши (вроде наших волостных и сельских старшин); в горах же – падша-шаб-бек (начальник полиции, царь ночи), его помощник, начальники кварталов и десятники; городничие назначаются из китайцев. Все туземные власти никакого казенного содержания не получают, пользуются же поборами (обыкновенно произвольными) с народа.

Что касается до податей и повинностей, то они для мачинцев ныне так же тяжелы, как и для всего оседлого населения Восточного Туркестана. Как горные мачинцы, так и оазисные платят: с земли, которую обрабатывают, натурой (зерном, соломой и дровами), иногда деньгами по расценке; со скота при его продаже, а в горах, как нас уверяли, даже при убое для собственной еды или если издохнет скотина;[994] наконец, исполняют натуральные повинности высылкой рабочих, доставкой перевозочных средств и материалов для казенных сооружений. Кроме того, китайцы делают произвольные поборы (мэй-лян) в виде вознаграждения за почетные подарки.[995] Сюда же следует прибавить бесконечные взятки со стороны переводчиков, которые служат главными посредниками между туземцами и китайскими властями.

Наш путь вдоль Кэрийских гор. Простояв пять суток в колонии Полу и убедившись, что пройти отсюда в Тибет ущельем р. Кураб невозможно, мы двинулись вдоль северного подножия Кэрийского хребта. Без малого целый месяц употреблен был на эту экскурсию, но ее результаты далеко не оправдали наших ожиданий. В сжатом очерке эти результаты изложены на предыдущих страницах. Теперь приходится рассказать вкратце о самом путешествии.

Весь путь наш лежал в верхнем поясе предгорий на средней абсолютной высоте от 10 до 11, местами до 12 тыс. футов, словом – возле самой подошвы главного хребта, который высился громадной недоступной стеной. Местность же нашего следования представляла собой холмы или горы, увалы, пади, лога[996] и глубоко врезанные в почву речные ущелья. Последние, в особенности на более значительных речках, сильно затрудняли движение нашего каравана. Притом почти беспрерывные дожди многократно увеличивали трудности пути, ибо, кроме постоянной мокроты и сырости, в которой мы пребывали, вьюки становились более тяжелыми, крутые спуски скользкими, вода в речках сильно прибывала, единственное же здешнее топливо – аргал, будучи измоченным, не горел. Те же дожди постоянно мешали экскурсиям и съемке, а иногда удерживали нас на одном месте по нескольку суток.

Вообще описываемый эпизод нашего путешествия был настолько затруднителен и неблагоприятен во всех отношениях, что в течение 28 суток мы прошли только 135 верст.

Под стать ко всем невзгодам, со стороны трудного характера местности и отвратительной погоды, оказались и наши караванные животные, т. е. лошади, нанятые в Кэрии. Никогда не ходившие под вьюком, эти кони то брыкались во время завьючивания, то ложились со вьюком на землю, то во время пути бегали в стороны щипать траву, то, наконец, не привыкши лазить по горам, нередко обрывались с кручи. Несколько лучше шли только те кони, которых вели под уздцы, но для всего каравана набрать вожаков было невозможно. И без того казаки большей частью шли теперь пешком; их же верховые лошади, для облегчения собственно вьючных, были также завьючены. Притом несколько человек туземцев, отправившихся из Кэрии вместе с нанятыми лошадьми, вскоре совсем раскисли от холода и непогоды; пришлось отпустить их назад и заменить новыми рабочими, но и эти, пробыв несколько дней на дожде, оказались не лучше прежних. Еще счастье наше, что местные жители доставляли нам из подгорных деревень в небольшом количестве дрова, так что можно было сварить чай и пищу, иначе пришлось бы вовсе отказаться от намеченного пути за неимением топлива.

Всего более трудны были, как выше упомянуто, переходы ущелий, которые сопровождают здесь течение каждой горной речки, а при наиболее значительных из этих речек достигают страшной глубины футов на тысячу или около того. Правда, боковые скаты таких ущелий вне высоких гор большей частью луговые, но они везде очень круты и весьма часто совершенно недоступны; там же, где эти бока принимают несколько пологий откос, спуск и подъем по тропинкам, вьющимся зигзагами,[997] нередко весьма опасны, в особенности для навьюченных животных. Не один раз наши лошади скатывались с крутизны, и одна из них при таком падении убилась до смерти. На дне описываемых ущелий также далеко не все обстояло благополучно. Здесь обыкновенно мчится горный поток, переход через который вброд, даже при убылой воде, небезопасен, ибо дно завалено большими, местами огромными, валунами и течение крайне быстрое. Если же вода на прибыли, что обыкновенно происходит при не слишком сильном дожде, часов с трех пополудни и до утра следующего дня, тогда переправа совершенно невозможна. Нередко такая высокая вода приходит с гор вдруг валом, и случается, что уносит целыми десятками застигнутый врасплох скот туземцев. Дикую, грандиозную картину представляет в это время подобный поток. Грязные желтовато-серые волны с грохотом бешено мчатся вниз, наскакивают одна на другую и на берег, рассыпаются брызгами или пеной, растирают в песок мелкую гальку и катят громадные валуны. Нам случалось видеть вынесенные из гор в ущелья, вероятно, при исключительной прибыли воды, каменные глыбы, страшно сказать, до десяти кубических сажен по объему. По грудам всюду наметанных крупных валунов можно заключить, какое гигантское разрушение творит здесь вода, та самая, которая, пробежав несколько десятков верст вниз, мирно орошает хлебное поле или фруктовый сад туземца.

Кстати более подробно перечислить те речки, которые вытекают с северного склона Кэрийского хребта и через которые нам пришлось переходить: Араллык – левый приток Кураба; Кара-су – правый приток Ак-су, последняя течет в глубоком ущелье, в окраине предгорий на ней лежит мазар и д. Чахар-имам; два безыменных левых притока[998] той же Ак-су; Ашкэ-эмэ (течет в глубоком ущелье) с двумя левыми безыменными притоками; Лалун, с правым безыменным притоком, впадает в Далун или Нура, последняя течет в глубоком ущелье; Кызыл-су с правым притоком и Хан-ют, обе текут в глубоких ущельях и впадают слева в Нура; двойной безыменный правый приток р. Улуксай (течет в глубоком ущелье); Юлчун-дарья, с правым и левым безыменными притоками, впадает слева также в Улуксай; безыменная речка – правый приток Генджи-дарьи, которая течет в глубоком ущелье; Сырек-булун (в глубоком ущелье) с правым безыменным притоком и с левым – Отуркыр; Улук-ачик впадает справа в р. Кара-таш (течет в глубоком ущелье) и по принятии справа же Сырек-булуна с Отуркыром называется Аши-дарья.

Все невзгоды нашего трудного теперь пути не окупались хотя бы посредственной научной добычей. Птиц в горах было мало, и они большей частью уже линяли, следовательно не годились для чучел; немногие звери днем держались в недоступном верхнем поясе гор; цветущих растений, несмотря на лучшую для них пору года, встречалось также очень мало. Притом, как было упомянуто, непрерывные дожди без конца мешали нашим экскурсиям; даже скудную добычу местной флоры и кое-каких птиц невозможно было просушить хотя бы немного. В палатках наших стояла постоянная мокрота; одежда, багаж, вьюки также не просыхали; часовые по ночам промокали до костей, по утрам же приходилось кутаться в шубы, ибо вверх от 12 до 13 тыс. футов, взамен дождя, постоянно выпадал снег. Крайне трудно было делать и съемку даже в том случае, когда дождь стихал на короткий срок. В это время со стороны пустыни обыкновенно являлась довольно густая пыль; высокие же горы оставались по-прежнему закутанными в облаках. Если случайно открывались эти горы, то со дна глубоких ущелий иногда нельзя было видеть и засечь нужные вершины, или, раз засекши их, приходилось тотчас терять из виду; через несколько же дней, когда снова урывком разъясневало, обыкновенно невозможно было узнать прежние засечки, ибо панорама гор изменялась с каждым нашим переходом. Более успешным занятием могло бы быть изучение местных жителей, которые притом были к нам достаточно расположены, но этому также явились помехи – раз, по неимению толкового переводчика, затем вследствие скрытности самих туземцев, а главное потому, что параллельно нашему пути в подгорных деревнях ехали два китайских чиновника, посланные специально для соглядатайства за нами. Эти китайцы приказывали туземцам возможно больше сторониться нас. Тем не менее почти все, что написано выше о горных мачинцах, разведано было при настоящей летней экскурсии.

На всех наших переходах мы встречали жителей; большие стада баранов попадались очень часто, но лошадей и рогатого скота было немного; в глубоких ущельях до абсолютной высоты 10 тыс. футов даже маленькие клочки земли, пригодные для обработки, были засеяны ячменем. Туземцы всюду помещались в лёссовых жилищах, изредка и в естественных пещерах прочно сцементированной наносной (галька и валуны) почвы. На р. Аши-дарья мне удалось посетить такое жилище. Оно состояло из большой полусферической выемки в вертикальном обрыве наноса. Огромный камень в несколько сот пудов весом висел, держась лишь в верхней своей половине, как раз над срединой жилья. Ежеминутно он мог упасть, равно как и другие также крупные (2–3 пуда) валуны, но об этом никто из жильцов не заботился. Хозяйка объяснила мне, что их семья живет здесь благополучно уже 14 лет, и хотя за это время иногда падали с потолка крупные камни, но никого не задевали; на маленькие же камешки, которые валятся довольно часто, не обращается внимания.

23 июля мы достигли урочища Улук-ачик,[999] которое сделалось крайним западным пунктом нашего движения вдоль Кэрийских гор. Хотя до р. Юрун-каш (Хотанской) оставалось, по расспросным сведениям, немного более 30 верст, но итти туда не было настоятельной необходимости: общее направление Кэрийского хребта уже было определено, его топографический характер, флора и фауна достаточно обследованы; притом дознано, что проходов в Тибет здесь нет. Между тем наши караванные лошади вконец измучились, и почти половина из них были вовсе не годны для дальнейшего пути. Отправить до вышеназванной реки разъезд также было неудобно, ибо при постоянно дождливой погоде каждая горная речка могла задержать посланных. Ввиду всего этого решено было спуститься из гор на кэрийско-хотанскую дорогу в оазис Чира, привести туда из Кэрии верблюдов с оставшимся багажом и двинуться к Хотану.

Постоянные дожди. Но прежде чем окончательно расстаться с Кэрийскими горами, вернемся еще раз к тому неожиданному явлению, которое мы здесь встретили, именно к обильным летним дождям. Эти дожди начались в горах еще с половины июня, а может быть и ранее; всего же более усилились в июле. В названном месяце дождь падал в продолжение всех 25 суток (с 29 июня по 24 июля) нашего пребывания в высокой области Кэрийского хребта;[1000] да притом в первые 20 суток стихал лишь изредка на короткое время нескольких часов; затем вновь лил иногда по целым суткам без всякого перерыва. Вверх от 12 до 13 тыс. футов взамен дождя падал снег. К стороне таримской впадины дождевой район захватывал всю полосу предгорий главного хребта и спускался даже ниже ее, приблизительно до 6 тыс. футов абсолютной высоты, а перемежками, вероятно, еще более.

Помимо туч, приносимых из Тибета, обилию дождей в Кэрийских горах способствовало то обстоятельство, что выпадавшая на лёссовую почву влага быстро опять испарялась в разреженном воздухе здешних высот,[1001] в особенности если проглядывало солнце; соседние же снеговые горы вновь охлаждали эти испарения и превращали их в облака, падавшие новым дождем. Этим объясняется замеченное нами явление, что сильный дождь иногда приносился слабым северо-восточным или северным ветром, следовательно со стороны крайне сухой таримской пустыни. Выпавшая там на окраине дождевого района влага быстро испарялась, а затем вновь выделялась, лишь только происходило охлаждение с поднятием сравнительно теплого воздушного тока в горы на большую абсолютную высоту.

В той горной области, где мы в июле находились, во время описываемых дождей преобладали затишья; ветры же, дувшие с разных сторон горизонта,[1002] достигали лишь средней силы. Гроз не было ни одной.[1003] Град очень мелкий, скорее снежная крупа, падал лишь дважды вместе с дождем. Небо постоянно было облачное, за исключением лишь четырех раз, когда ночью или с утра разъясневало на короткое время. В зависимости от дождей и облачности температура постоянно была очень низка для этого времени года: в 1 час дня термометр иногда показывал лишь +7,2 °C и ни разу не поднимался выше +16,7 °C. Однако, вследствие той же облачности, ночных морозов не было до абсолютной высоты в 11 тыс. футов; но они случались вверх от 12 тыс. футов. Когда стихал дождь, то воздух лишь на самое короткое время оставался свободным от пыли; обыкновенно же она быстро являлась из соседней пустыни. Затем вновь начинавшийся дождь падал сначала совершенно грязными каплями.

По словам местных жителей, летние дожди идут у них ежегодно и продолжаются до половины, иногда до конца августа.

При беглом даже взгляде на карту Азии можно догадаться, что эти дожди приносятся не иначе, как с Индийского океана тем самым юго-западным летним муссоном, влияние которого прослежено было мной в Северо-Восточном Тибете, на верхнем течении Желтой реки и в бассейне оз. Куку-нор. Здесь, или немного восточнее, названный муссон находит свою восточную границу; тогда как северный его предел, вероятно, определяется стеной высоких, нередко снеговых хребтов среднего Куэн-люня, окаймляющих богатое водой Северно-Тибетское плато, к стороне котловин Цайдама, Гаса и частью таримской.[1004]

Переход в оазис Чира. Передневав в урочище Улук-ачик на абсолютной высоте 11 200 футов, мы пошли отсюда в оазис Чира. На первом переходе, вниз по р. Кара-таш, встретились разработки золота, которые тянутся верст на 8-10, как то видно было по старым и новым шахтам. Рабочих летом остается здесь менее сотни человек; осенью же, после уборки хлеба в соседних оазисах, число этих рабочих возрастает, как говорят, до нескольких сот. На одном из приисков, по имени Капсалан, мы видели самый способ работы. Золотоносная почва выкапывается в береговых обрывах реки неглубокими (от 2 до 3 сажен) вертикальными или наклонными и недлинными (также лишь в несколько сажен) горизонтальными шахтами. Почву эту таскают даже дети лет десяти в небольших кожаных мешках к реке, где производится промывка. Для этого от быстро текущей воды отводится маленькая канавка, куда воду можно пускать по произволу. На дно такой канавки насыпают сначала тонкий слой лёссовой глины[1005] и сверх нее от 5 до 10 пудов золотоносной почвы; затем пускают воду и деревянными граблями, а также чекменем взмешивают насыпанную почву так, чтобы вода уносила крупную гальку и щебень; мелкие же камешки, песок и золото остаются на дне канавки. Спустя немного эту последнюю плотно закладывают в вершине, и вода сразу пропадает. Тогда собирают со дна в большую деревянную конической формы чашку уцелевший остаток почвы и легонько промывают его в реке. Земля и щебень уносятся водой; крупинки же золота остаются в воронкообразном углублении на дне чашки; самородков, как говорят, не бывает. Вообще описываемый прииск считается более бедным, чем Соргак и Копа, лежащие в Русском хребте.

От Капсалана мы спустились до 7500 футов абсолютной высоты двумя небольшими переходами вниз по той же р. Кара-таш, которая, как было упомянуто, после впадения в нее справа р. Сырек-булун, принимает название Аши-дарья. Теперь стало совершенно сухо и тепло, даже жарко; мы могли, наконец, просушить свои скудные летние коллекции и весь багаж.

На 8 тыс. футов абсолютной высоты предгорья главного хребта кончились; их заменила волнистая и покатая от гор бесплодная равнина. В наносной здесь почве р. Аши-дарья вырыла себе ущелье шириной местами в 1/2 версты или немного менее. Бока этого ущелья обставлены отвесными (сажен от 50 до 70 высотой) обрывами, в которых иногда на большом протяжении видны толстые (сажен 10–15) слои красного известняка. По дну самого ущелья, кроме реки, которая при средней воде имела от 6 до 7 сажен ширины и глубину в 2–4 фута,[1006] часто встречаются ключи; на них в изобилии растет касатик; много также и дырисуна. Там, где почва ущелья удобна для обработки, засеяны поля ячменя (еще не вполне выколосился) и пшеницы (только начинала цвести). Сакли мачинцев, то в одиночку, то по две-три вместе, встречались по дну того же ущелья довольно часто. Появились здесь также не найденные в Кэрийских горах растения: хармык вниз от 9 тыс. футов; Lycium [лициум], бударгана, Cynomorium [циноморий] вниз от 8500 футов; Myricaria [мирикария], тополь, ива (два последние саженые) от 8 тыс. футов; туграк и тамариск от 7800 футов; почти от этой же высоты начали попадаться сады, в которых абрикосы были теперь, т. е. в конце июля, еще зелены, тогда как в Кэрии они поспели в первой трети июня. Впрочем, хорошие сады, в которых растут также персики, грецкие орехи и айва, стали встречаться нам лишь от 7 тыс. футов по р. Генджи-дарья,[1007] на которую мы перешли с Аши-дарьи для обхода глубокого и недоступного ущелья этой последней вдоль Тэкелик-тага.

По Генджи-дарье население стало еще гуще. Здесь же в д. Чахар живет управитель (таг-хаким) всех мачинцев Кэрийских гор. Жители встречали нас по пути весьма приветливо, угощали фруктами и едой. Жара теперь началась сильная – до 30,1 °C в тени; сухость воздуха была очень велика; атмосфера стояла пыльная; начали перепадать и бури. Пшеница на абсолютной высоте 6500 футов уже поспела, тогда как за два дня перед тем, на 8 тыс. футов, вблизи обильных дождями гор, только еще цвела. Из растений вновь появились: от 7 тыс. футов облепиха и джида; джантак (Alhagi camelorum) от 6500 футов абсолютной высоты. Футов на 500 еще ниже, население по Генджи-дарье, как кажется, прекращается до выхода названной реки в оазис Гулакма.

В одной из последних на той же Генджи-дарье деревень, именно Черюш, мы дневали. Стоянка выпала здесь превосходная, в абрикосовом саду. Деревья были усыпаны совершенно зрелыми плодами, которыми мы объедались далеко не в меру. Недавние трудности горного пути теперь уже были забыты, словно все это случилось бог знает как давно.

От д. Черюш пришлось опять перейти на р. Аши-дарья, которая по-прежнему течет в глубокой рытвине, сглаживающейся лишь верст за 12 от оазиса Чира. Вода в нижнем течении названной реки бывает только летом, как и в других речках, стекающих с Кэрийских гор. Местность по нашему теперь пути представляла пустыню (почва – щебень и песок) без всякой растительности. Лишь не доходя верст десяти до Чира встретилась на берегу Аши-дарьи станция (лянгер) Авак, где расположено несколько саклей и при одной из них разведен отличный фруктовый сад. На следующий день (2 августа) ранним утром пришли мы и в самый оазис Чира.

Этот последний лежит на кэрийско-хотанской дороге при абсолютной высоте в 4500 футов. Число жилых саклей простирается до тысячи и немного более. Кроме мачинцев – главного населения, в западной окраине того же оазиса живут так называемые кул,[1008] т. е. рабы. По преданию, они были приведены в древности военнопленными из Балту (Балтистана) и сделались рабами. С водворением магометанства в Восточном Туркестане потомки этих балту получили свободу и теперь совершенно слились с мачинцами, хотя не утратили своего старинного прозвища.

Между жителями Чира мы видели довольно много зобатых. Женщины здесь носят покрывала. Однажды в неделю бывает базар. Описываемый оазис славится своими садами; фрукты в них отличные.[1009] Шелководство также процветает, но шелк здесь только разматывают; ткани же из него делают в Хотане. Недостаток воды весной значительно тормозит хлебопашество; рис даже вовсе не засевается.

По приходе в Чира мы устроили свой бивуак в западной части оазиса в тени абрикосовых деревьев. Летняя наша экскурсия теперь была окончена. В продолжение ее, т. е. в июне и июле, мы обошли 450 верст. За наемных лошадей пришлось заплатить около 900 руб. на наши деньги.

Посылка за складом в Кэрию. После одних суток отдыха Роборовский и Козлов с переводчиком и двумя казаками отправлены были в Кэрию за нашим там складом и верблюдами. Я же остался с прочими казаками в Чира и занялся пополнением краткого отчета о путешествии нынешнего года. Этот отчет, вместе с письмами на родину, послан был (для дальнейшей отправки) в Кашгар нашему консулу Н. Ф. Петровскому, много и обязательно содействовавшему нам в Восточном Туркестане.

Жара, которую мы встретили вскоре по выходе из гор, теперь еще увеличилась, хотя все-таки в самом оазисе не было наблюдаемо более +35,3 °C в тени и +68,5 °C в песчаной почве. Утомительно действовала на организм высокая температура еще потому, что она стояла день в день, да и ночи не давали прохлады. Притом купаться было негде, ибо вся вода из Аши-дарьи расходилась по арыкам; случалось даже, что ее не хватало местным жителям. Последние, несмотря на свой кроткий характер, иногда вступали из-за той же воды между собой в драку; только драки эти, по выражению казаков, были «не настоящие».

Теперь, т. е. в начале августа, персики в Чира большей частью поспели, дыни также; винограда и арбузов было еще мало. Дешевизна фруктов здесь поразительная. Так, на одну теньге, т. е. на наш гривенник, мы покупали 220 отличных персиков и одну также теньге платили за чарык (183/4 фунтов) винограда; дыни и в особенности арбузы продавались несколько дороже.

Через восемь суток вернулись наши посланцы, ездившие в Кэрию. С ними прибыли в исправности верблюды, казаки и остававшийся на лето багаж. Компасная съемка пройденного пути была сделана Роборовским. Расстояние от Чира до Кэрии оказалось 85 верст. Специально колесного пути здесь нет; но на колесах можно проехать довольно удобно; изредка проходят туземные арбы. Местность достаточно оживлена, благодаря тому, что реки, сбегающие с ледников Кэрийского хребта и теряющиеся в почве по выходе из гор, вновь появляются в виде ключей у подошвы покатой от гор бесплодной равнины. Эти ключи доставляют воду в оазисы, хотя главная масса воды для орошения полей приносится самими же речками при большой летней воде. Встреченные по пути от Чира оазисы были: Гулакма и Домаку с промежуточными деревнями Лайсу и Пунак; во всех этих поселениях около 800 дворов; вода доставляется сюда речками Генджи-дарья, Улуксай и Нура. Далее по той же дороге лежат станции Кара-кыр[1010] и Я-лянгер, а немного в стороне, к северу, оазис Шивал на р. Кара-су. Верстах в восьми или девяти отсюда начинается Кэрийский оазис, который под различными названиями (Шамбир-базар, Фундра и др.) тянется верст на 20 с лишком от запада к востоку и весь орошается водой Кэрийской реки. В промежутках названных оазисов дорогу сопровождают на несколько верст в ширину (местами больше, местами меньше) заросли тростника, реже тамариска,[1011] питаемые подземной водой. Далее к северу залегают сыпучие пески сплошной, как и прежде, массой.

Глава одиннадцатая Посещение Хотана. Путь на Аксу и далее за Тянь-шань

[16/28 августа—29 октября/10 ноября 1885 г. ]

Идем опять с верблюдами. – Оазис Сампула. – Наблюдение осеннего пролета птиц. – Климат августа. – Переход в Хотан. – Сведения об этом оазисе. – Крутые меры относительно китайцев. – Дальнейшее движение. – Река Юрун-каш. – Оазис Тавек-кэль. – Описание Хотанской реки. – Наш здесь путь. – Тигр и его привычки. – Климат сентября. – Вновь на Тариме. – Следование по оазису Аксу. – Оазис Уч-турфан. – Подъем на Тянь-шань. – Переход границы

Идем опять с верблюдами. С прибытием в оазис Чира верблюдов, багажа и казаков, остававшихся летом на складе, экспедиция наша опять собралась воедино. Вместе с тем близился самый конец путешествия, так как, согласно давнишнему плану, мы должны были теперь итти в Хотан, затем вниз по Хотанской реке на Аксу и далее за Тянь-шань в родные пределы.

Несмотря на продолжительный отдых в окрестностях оазиса Ой-туграк, наши верблюды мало поправились;[1012] несколько штук издохли; семеро плохих были проданы. Всего теперь у нас осталось 39 верблюдов, но уже не тех гигантов, с которыми мы пошли из Кяхты; наоборот – слабосильных и полубольных, словом – таких, которые могли еще протащить облегченные вьюки по ровной местности до Тянь-шаня, но не перевалить через названный хребет. Ввиду этого я отправил через Кашгар в Семиречье тамошнему военному губернатору А. Я. Фриде письмо с просьбой выслать нам в Аксу в половине октября 40 свежих верблюдов.

Пересортировка вьюков и разные мелочи по снаряжению задержали нас в Чира еще на несколько дней. Да и спешить особенно не следовало, ибо по Хотанской реке, как туземцы единогласно уверяли, итти почти невозможно ранее сентября, когда спадет окончательно летняя вода, полегчают жары и уменьшатся тучи комаров. Наконец, 16 августа мы тронулись в путь. Почти все верблюды шли под вьюком; для казаков же наняты были до Хотана верховые лошади.

Местность от Чира на протяжении 40 с лишком верст до большого оазиса Сампула представляет пустыню, кое-где поросшую тамариском и совершенно безводную. Здесь Тэкелик-таг заслоняет собой снега Кэрийского хребта, вода с которого течет или в Аши-дарью, или в Юрун-каш. Дорога сильно песчана; по ней хотя и можно проехать на колесах, но с большим трудом. Кое-где дорога эта обозначена вехами; на расстоянии же трех-четырех, местами – двух верст, словом, как попало, поставлены сделанные из сырцового кирпича небольшие (сажени 4 в основании каждой стороны фундамента и сажени 3 высотой) пирамиды, называемые туземцами потай. Эти потай служат здесь мерой расстояний взамен таша. Кроме того, недалеко один от другого имеются станционные дворы (лянгер),[1013] состоящие из 1–2 саклей и колодца. В этих колодцах (иногда до 50 футов глубиной) воды мало и она дурного вкуса. Впрочем, говорят, что в большие дожди вода иногда временно прибегает с Тэкелик-тага, как, например, в лянгере Бэш-туграк. На месте же лянгера Яильган, по словам туземцев, лет 35 тому назад стояла деревня из 35 дворов; при ней были пашни и сады. Вода приходила летом с Тэкелик-тага; ныне эта вода не добегает, ибо русло речки занесено песком.

Вправо от нашего пути сплошные сыпучие пески тянулись невдалеке. На окраине этих песков, в 6–7 верстах к северу от лянгера Бэш-туграк, находятся, как говорят, следы древнего города Шаристан, о котором было упомянуто в девятой главе настоящей книги.[1014] Предание гласит, что этот город, основанный Сия-вуш-ханом, был весьма обширен и имел 24 ворот; при каждых из них стоял караул в тысячу человек. В средине города лежал огромный пруд. Вода проведена была, вероятно, из р. Юрун-каш, орошающей и поныне недалеко (15 верст) отсюда находящийся оазис Сампула. Жители Шаристана были мачины, наполовину огнепоклонники, наполовину веры Ноя. Время разорения этого города, как кажется, неизвестно.

Оазис Сампула. Вышеупомянутый оазис Сампула, куда мы пришли, миновав пустынную к западу от Чира полосу, лежит при абсолютной высоте 4500 футов, на левом берегу р. Юрун-каш, и весь орошается ее водой. Эта вода отведена от названной реки четырьмя большими арыками, которые выкопаны, вероятно, очень давно и ныне уже превратились в настоящие речки. Крайняя из них к востоку называется Кара-су и составляет в административном отношении границу описываемого оазиса, принадлежащего Кэрийскому округу, с оазисом Юрун-каш, который подчинен Хотану.

По своей величине оазис Сампула самый обширный из всех до сих пор нами виденных. Он состоит из 15 волостей (кэнт), управляемых каждая особым мин-баши; все они подчинены одному хакиму. Отдельные волости имеют следующие названия: Дол, Лоб, Рахман-пур, Хангуй, Гапа, Нава, Джама, Чаваг, Акчи, Гиджа, Кико, Бизлия, собственно Сампула, составляющая резиденцию местного хакима и заключающая в себе еще две волости – Алтын и Буя. Общее число жителей во всех волостях простирается, как нам сообщали, до 5500 семейств. Все это мачинцы, за исключением лишь волостей Лоб и Хангуй.[1015] В первой из них, считающей 275 дворов, живут потомки беглецов разоренного города Лоб; вторая, имеющая 130 дворов, населена, по местному преданию, потомками богатыря Рустем-дагестана. Те и другие ныне не отличаются от прочих оазисных мачинцев, в особенности лобцы. Между жителями Хангуя еще попадаются, даже нередко, мужчины со светлыми волосами; случайно мы видели здесь даже женщину-блондинку; но все-таки черный цвет волос преобладает.

Легенда о происхождении жителей Хангуя следующая: «У Рустем-дагестана был сын, которого он оставил в нынешнем Восточном Туркестане маленьким вместе с матерью, отправляясь куда-то в дальний поход. Прошли годы, ребенок вырос, сделался юношей и занимался посевом дынь, которыми продовольствовался сам и кормил мать. Возвратившись после долгого отсутствия, Рустем-дагестан не мог разыскать оставленных жену и сына. Лишь случай помог этому. Именно, названный герой, при одном из своих поисков, встретил незнакомого юношу, с которым вздумал ратоборствовать, одолел его и хотел уже убить, как услышал мольбу побежденного: «Пощади сына Рустем-дагестана». Обрадованный отец признал таким образом своего сына, от которого впоследствии пошло многочисленное потомство, основавшееся на месте столь счастливой встречи. Место это сначала называлось Маган, позднее же переименовано в Хангуй».

По приходе нашем в Сампула случилась довольно неприятная история, в которой главными виновниками, несомненно, были китайцы; пострадавшим же явился местный хаким. Вот как произошло все дело.

Не доходя 7 верст до описываемого оазиса, мы свернули от станции Ак-лянгер с большой дороги вправо, чтобы итти в поселение Хангуй, где, как нам давно уже говорили, живут рыжеволосые потомки Рустем-дагестана. Вскоре нас встретили аксакал и другие старшины названной деревни и предложили дастар-хан (угощение) из фруктов. Немного погодя приехал хаким всего Сампула и вызвался быть нашим вожаком. С ним мы прошли сначала несколько верст по дороге между разбросанными саклями; затем вдруг круто свернули вправо и двинулись напрямик по указанию того же хакима. Этот последний вскоре уехал вперед, оставив вместо себя нового проводника, с которым нам пришлось итти не только по пустырям, но и через поля туземцев, засеянные кукурузой или клевером. Позади нашего каравана оставался широкий пояс истоптанного хлеба; прекратить такое безобразие нельзя было, ибо не находилось годного места для бивуака, жара же стояла страшная. Строго допрошенный вожак, а с ним и выехавшие навстречу старшины откровенно теперь нам объяснили, что дело это не случайное, но умышленное со стороны хакима, получившего, в свою очередь, приказание от китайцев всеми силами дискредитировать нас в глазах туземцев. А чем же больше можно оскорбить земледельца-азиата, как не порчей его излюбленного поля? Наконец, уже на окраине д. Хангуй встретилось удобное для бивуака местечко, и мы остановились. Сюда был тотчас вытребован виновный хаким. Он начал отговариваться своей сшибкой и незнанием местности, что, конечно, был чистейший вздор. Ввиду необходимости действовать в подобном случае круто и показать как туземцам, так и китайцам, что мы можем за себя постоять, я приказал арестовать хакима и его помощника мин-баши, умышленно сотворивших с нами подобную историю. Обоих их казаки привязали веревками к деревьям возле нашего бивуака; к арестованным приставлен был часовой с ружьем. В то же время велено было нашему переводчику и одному из местных старшин собрать у хозяев истоптанных полей сведения об их убытках. Часа через два сведения эти были доставлены и потерпевшим заплачено. Между тем весть, что хаким сидит на привязи, быстро облетела ближайшие деревни, и толпы туземцев украдкой там и сям выглядывали на такое необычайное зрелище, большей частью радуясь злополучию своего управителя, всей душой, как говорят, преданного китайцам.

Я хотел продержать арестованных до следующего утра и заставить их вывести нас обратно отсюда; но перед вечером пришли местные старшины и многие почетные туземцы с просьбой простить «виновного» (их собственное выражение) хакима. Последний был посрамлен уже достаточно, поэтому получил освобождение с надлежащим внушением перед собравшейся толпой. Тут же явились и два китайца, присланные хотанским амбанем «узнать о нашем здоровье»; но эти посланцы, ввиду явного криводушия, с китайской стороны нам оказываемого, не были мной приняты.

Кстати еще о китайцах. Прежние нелепые слухи, которые они впереди нас распускали, не только не унимались, но даже возрастали. Так, в Сампуле ходил теперь приказ о том, чтобы не продавать нам, если пожелаем, ни малейшего клочка земли, хотя бы в один квадратный аршин. Китайцы уверяли туземцев, что мы посадим на таком клочке иву, которая станет расти необычайно быстро и вскоре оттенит своими ветвями большое пространство. Тогда, по словам китайцев, русские никого не станут пускать под эту тень и всю ее площадь объявят своей собственностью. Затем по-прежнему шел слух, что в больших ящиках, где везлись наши коллекции, спрятаны солдаты, которые, для экономии места и продовольствия, замурованы в большие яйца, как цыплята. Невежественная толпа, конечно, верила подобным нелепостям и в больших оазисах заметно сдержаннее выражала нам свои симпатии; тем более что туземцам воспрещено было теми же китайцами без нужды показываться нам на глаза. Когда после истории с хакимом мы перешли на прежнюю большую дорогу, то по пути почти никого из жителей не встречали; даже базар, бывший в тот день в поселении Лоб, оказался временно пустым.

Наблюдение осеннего пролета птиц. Ввиду сильных жаров, которые еще день в день стояли, и невозможности при такой погоде итти вниз по Хотанской реке, мы решили провести целую неделю в восточной окраине оазиса Сампула на болотистом урочище Кутас, где можно было с удобством наблюдать усилившийся теперь осенний пролет птиц. Вышеназванное урочище лежит недалеко к югу от большой кэрийско-хотанской дороги и представляет собой довольно обширную солончаковую площадь, обильно поросшую тростником, местами же покрытую болотами, образуемыми, как и при всех почти оазисах, стоком воды, их орошающей. Только болота этого рода совершенно не походят на наши, ибо перегноя в них нет вовсе; взамен его лежит тонкий слой размокшей и липкой лёссовой почвы. Водяным и голенастым птицам здесь мало поживы; но они при своих перелетах поневоле временно останавливаются на таких местах, за неимением лучших. Кроме тростника (Phragmites communis), который всюду теперь жали туземцы для зимнего корма скота, на том же урочище росли: стелющийся по влажной солончаковой глине колючий Crypsis aculeata, ситовник (Scirpus uniglumis), жабик (Juncus bufonius), сизозеленка (Glaux maritima), одуванчик (Taraxacum sp.), Triglochin palustre, словом – обыкновенные представители здешней болотной флоры.

Обращаясь собственно к осеннему пролету птиц, следует сказать, что общие выводы относительно этого пролета уже изложены в конце восьмой главы настоящей книги. Теперь можно дополнить их лишь некоторыми частностями, которые, для избежания разрозненности, будут обнимать наши наблюдения за всю осень 1885 г. Начну с того, что еще в конце июля в Кэрийских горах встречено было нами несколько пролетных удодов (Upupa epops);[1016] отлет их из котловины Тарима, вероятно, происходил во второй половине августа и в начале сентября. В первых двух третях августа в пролете замечено было только шесть видов: славка (Sylvia minuscula), которая часто попадалась по зарослям тамариска, обыкновенно была и на Хотанской реке в сентябре; белая плисица (Motacilla personata), осенний пролет которой продолжался до половины, а единичными экземплярами до конца сентября, встречалась также часто; деревенская ласточка (Hirundorustica), отлет которой, вероятно, происходил во второй половине августа и в начале сентября, но как-то был мало замечен; береговик серый (Actitis hypoleucus), полуночник (Caprimulgus europaeus) и каменный дрозд (Petrocincla saxatilis) встречались изредка единичными экземплярами.

В последней трети августа пролет усилился. В особенности теперь летели голенастые, а в конце месяца (с 26-го числа) разные утки (Anas boschas, A. acuta, A. querquedula и др.), стайки которых большей частью пролетали прямо на юг, мало останавливаясь на болотах возле Сампула и Хотана; валовой утиный пролет происходил в первой половине сентября. Всего, кроме уток, которых при высоком их пролете, трудно было распознать, в последней трети августа наблюдалось в пролете 16 видов птиц, а именно: песочник Темминка (Tringa Temminskii), единичный экземпляр которого еще в конце июля был встречен в Кэрийских горах; два вида ржанок (Charadrius xanthocheilus, Eudromias crassirostris;), четыре вида куликов-улитов (Totanus glottis, Т. glareola, T fuscus, Т. stagnatilis), зуек приморский (Aegialitis cantianus), два вида бекасов (Scolopax gallinago, S. stenura), турухтан (Machetes pugnax), белый аист (Ciconia boyciana), чепура-волчок (Ardeola minuta), стриж башенный (Cypselus murarius), черногорлый чекан (Saxicola atrigularis) и сарыч (Buteo vulgaris). За исключением уток, впрочем, также не особенно многочисленных, из других вышепоименованных птиц несколько чаще встречались лишь – зуек приморский, улит большой, улит болотный, турухтан, бекас и черногорлый чекан.

Та же бедность птичьего пролета продолжалась и через весь сентябрь, проведенный нами до 7-го числа в Хотанском оазисе, а затем в пути вниз по рекам Юрун-каш и Хотанской. В первой трети названного месяца в пролете наблюдались: серая и белая цапли (Ardea cinerea, A. alba), первая на болоте возле Хотана в достаточном числе, последняя там же лишь в нескольких экземплярах; сукалень чернохвостый (Limosa melanura), однажды стадом более сотни экземпляров; водяная курочка (Ortygometra Bailloni), камнешарка северная (Strepsilas interpres) и орлан долгохвостый (Haliaetus macei) – в незначительном количестве. Во второй трети сентября по р. Юрун-каш на отлете замечены: черногорлый дрозд (Turdus atrigularis), в большом числе также зимующий в котловине Тарима; несколько маленьких стаек обыкновенных скворцов (Sturnus vulgaris), часто здесь гнездящихся; черный аист (Giconia nigra) в одиночку и парами, но немного; баклан (Phalacrocorax carbo), лысуха (Fulica atra) и серый гусь (Anser cinereus)[1017] – три последних вида лишь по нескольку экземпляров. Наконец, в последней трети сентября на Хотанской реке встретились единичными экземплярами, вероятно, запоздавшие: лесная щеврица (Anthus arboreus), серебристая чайка (Larus argentatus?) и скопа (Pandion haliaetus).

Река Хотанская неудобна для осеннего по ней пролета птиц – раз, потому, что в большей части своего течения в это время года совершенно безводна; затем не имеет по берегам озер или болот; наконец, в туграковых здесь лесах и в джангалах нет ягод и очень мало насекомых (кроме комаров, а летом оводов) для пищи мелких пташек. На Яркендской же реке, обильной водой и более подходящей по своему направлению для пролетных из котловины Тарима птиц, мы застали еще 7 октября валовой пролет серых гусей, частью уток и бакланов; встречались еще в это время здесь и чайки (Larus ichthyaetus, L. argentatus?). Пролетают ли осенью в достаточном числе вверх по той же реке мелкие пташки – не знаю. Вернее, что главный их путь лежит еще западнее.

Климат августа. Теперь уже близился конец августа, который сполна был проведен нами в районе от оазиса Чира до Хотана включительно на одинаковой абсолютной высоте в 4500 футов.

Описываемый месяц, средняя температура которого вышла +24,1 °C, прежде всего характеризовался сильными и постоянными жарами, доходившими до +35,3 °C в тени в 1 час пополудни. Песчаная же почва в оазисе Чира нагревалась в это время до +68,5 °C.[1018] Подальше от оазисов в сплошных сыпучих песках нагревание как воздуха, так и самого песка, вероятно, было еще сильней. Ночи также постоянно стояли жаркие, душные, ибо небо как днем, так и ночью оставалось весьма часто облачным или пасным. Ясно-пыльных дней считалось в августе 8; пасных также 8, и облачность, вероятно, происходила оттого, что дождевой период в соседнем Тибете в августе еще продолжался и к пустыне выносились обрывки тибетских туч. Однако здесь в продолжение всего описываемого месяца лишь трижды крапал дождь. Та же облачность умеряла температуру, которая, конечно, была бы еще выше при непокрытом небе.

Гроз в течение августа не было ни одной. Бурь также не было, но дважды ветер достигал средней силы и поднимал в воздух тучи пыли. Впрочем, даже умеренный ветер взметал эту пыль, которая более или менее густо постоянно наполняла атмосферу.[1019] Сами ветры (слабые или умеренные) дули почти исключительно с запада; затишья случались очень часто.

Лишь в конце описываемого месяца температура немного понизилась – днем до +23,8 °C, ночью до +18,3 °C. Однако наступление осени совершенно не было заметно, и листья на деревьях еще нисколько не пожелтели. Культурная же растительность в это время (в Хотане) находилась в следующем состоянии: виноград, арбузы, дыни поспели, персики отходили; гранаты, яблоки и груши еще не созрели; рис был зелен, кукуруза и хлопок поспевали.

Переход в Хотан. Проведя неделю в урочище Кутас, мы направились отсюда в Хотан, до которого оставалось только 20 верст. Весь этот путь лежал сплошными оазисами – сначала Сампула, а потом Юрун-каш. Наружный их вид был тот же, что и для всех здешних оазисов: глиняные сакли, мало заметные в сплошной зелени, глиняные же возле них заборы, арыки, обсаженные деревьями, сады, огороды, наконец, миниатюрные поля, засеянные теперь исключительно кукурузой, изредка хлопком. Ячмень и пшеница сжаты были еще в средине лета. На месте первого вторично засевается кукуруза; на пшеничном же поле сеют просо или редьку. Задержкой весенних посевов служит здесь неимение воды, которая в достаточном количестве является лишь с половины мая. Урожай, по словам туземцев, бывает для пшеницы и ячменя сам-10-16, для кукурузы сам-20-30. Однако цифры эти, вероятно, уменьшены против действительности. Возле жилых саклей нередко устроены небольшие цветники, иногда же беседки из тыквы; кроме того, цветы (бархатцы, астры) садят на крышах саклей, по заборам, над воротами, даже на глиняных стойках мелочных лавок. Благодатный лёсс всюду доставляет пригодную для того почву. Невысокие глиняные заборы обыкновенно огораживают лишь сакли и сады; поля же, хотя бы возле больших проезжих дорог, остаются открытыми. Помимо кукурузы на них местами мы видели теперь зрелые арбузы и дыни, которых, однако, никто здесь не ворует. Но изредка попадались нам сакли, где глиняный забор сверху был густо убран колючими ветками джиды. На вопрос: к чему это? – туземцы объясняли, что подобную защиту делают хозяева, имеющие красивых молодых жен, на верность которых особенно не могут полагаться.

Перейдя р. Кара-су, мы вступили в пределы Хотанского округа, именно в оазис Юрун-каш, лежащий, как и Сампула, на правой стороне реки того же имени. Юрун-каш считается городом, и здесь имеется довольно большой базар, через который нам пришлось проходить. Тянется этот базар почти на версту вдоль большой кэрийско-хотанской дороги; устройство его одинаково, как и в других здешних оазисах. Именно по обе стороны дороги или улицы, шириной не более как 11/2-2, реже 3 сажени, тянутся два ряда тесно скученных маленьких глиняных саклей или, вернее, конур – это лавки. Впереди каждой из них под небольшим навесом возвышается из лёссовой же глины небольшой прилавок, на котором собственно и продаются товары. Иногда базары бывают осенены деревьями; там же, где деревьев нет, делается на всю ширину продольной улицы покрышка из тростниковых рогож, положенных на поперечные жерди; кроме того, в жаркое время базар поливается водой.

Торговля на таких базарах, даже больших, как, например, в Хотане (в магометанском городе), до крайности мелочная: в одной лавчонке сидит продавец с десятком дынь и арбузов, маленькой кучкой персиков или каких-либо овощей; в другой высыпано на мешках по пуду, или того менее, пшеницы, риса, кукурузы, несколько пригоршней каких-то семян, связка чесноку, сушеные абрикосы, шептала и изюм; в третьей продаются пирожки, пельмени, суп, жареное мясо, все это тут же и стряпают; в четвертой выставлено несколько фунтов белого сахара, рядом с которым лежат – стручковый перец, табак и зажигательные спички; в пятой разложена кучка железного хлама, и при нем работает кузнец; в шестой продают и тут же шьют сапоги; в седьмой висит баранья туша; в восьмой торгуют меховыми шапками, халатами и другой одеждой, как мужской, так и женской; в девятой разложены русские красные товары – ситцы, кумач, плис, тесемки и т. п.;[1020] в десятой продаются серебряные браслеты, серьги, кольца, гребенки, зеркальца, румяна, пудра и другие принадлежности женского туалета; в одиннадцатой сидит цырюльник, совершающий публично свои операции – подстригание усов и бороды, а также бритье головы или волос в ноздрях и ушах; в двенадцатой продают глиняную посуду и сухие тыквы для воды; словом, до последней лавчонки все в том же роде. Кроме того, по базару снуют разносчики с разными мелочами (булки, фрукты, спички и т. п.) и выкрикивают о своих товарах; другие же предлагают за 2–3 пула покурить готовый кальян. Торгуют в Восточном Туркестане не одни мужчины, но нередко и женщины. Цен больших здесь не запрашивают, не то что у китайцев. Толкотня всегда на базарах невообразимая. Для туземцев они представляют настоящий клуб, где передаются все новости. Многие приходят даже издалека исключительно затем, чтобы поболтать и узнать что-нибудь новенькое.

Река Юрун-каш,[1021] которая отделяет оазис того же имени от собственно Хотана, или Ильчи, и через которую нам пришлось теперь (29 августа) перейти, была уже при малой воде. Поперечник всего русла, занятого галькой и булыжником, здесь около версты. Сама река имела сажен 15 в ширину, глубину брода в 2 фута, воду светлую и течение быстрое; местами та же река суживалась еще вдвое, местами образовывала довольно глубокие омуты.

На каменном русле видны были сложенные из булыжника длинные и до 5 футов высоты стены, вероятно, для урегулирования высокой летней воды. Последняя бывает здесь с начала или с половины мая до половины или до конца августа. Тогда описываемая река быстро мчится несколькими широкими рукавами, и глубина даже на бродах достигает 4 футов; вода делается мутной. Переправа совершается по-прежнему вброд с помощью туземных перевозчиков, которые залезают в воду и поддерживают переправляющихся лошадей или ослов. Случается, что быстрина уносит этих провожатых, и они с трудом выплывают на берег. Зимой же, как нам сообщали, Хотанская река местами промерзает до дна.

На переправе нас встретил китайский чиновник, посланный местным окружным начальником. По другую же сторону Юрун-каша нас приветствовали уже не лицемерно, но с радушием, десятка два-три сартов из числа наших подданных, торгующих в Хотане. Они предложили нам обильный дастар-хан и повели в заранее приготовленное помещение, откуда, впрочем, мы должны были вскоре перекочевать на открытый берег Юрун-каша.

Теперь о Хотане.

Сведения об этом оазисе. Этот обширный оазис, знаменитый еще в глубокой древности по своему торговому и политическому значению, лежит на абсолютной высоте 4400 футов и орошается водой двух рек – Юрун-каш и Кара-каш, соединяющихся верст за сотню ниже в одну реку, называемую Хотан-дарья.[1022] Кроме деревенских поселений, тот же оазис состоит из трех городов: собственно Хотана, или Ильчи, Юрун-каша и Кара-каша. Первый из них, наиболее обширный, служащий местопребыванием администрации всего округа, лежит на левом берегу р. Юрун-каш; второй, наименьший, расположен насупротив его, на правом берегу той же реки; наконец, третий находится в западной части описываемого оазиса на левом берегу р. Кара-каш. Во всех трех городах туземцы считают до 15 тыс. дворов – цифра, мне кажется, значительно преувеличенная. Невозможно было также добыть достоверных сведений и относительно числа всего населения Хотанского оазиса. Нас уверяли, что количество этого населения ныне достигает 650 тыс. душ обоего пола.[1023] Другие же туземцы говорили, что при переписи во времена Якуб-бека в Хотанском оазисе было насчитано 237 тыс. человек. Последняя цифра, вероятно, ближе к истине, но меньше к действительности. Мне кажется, что нынешнее население всего Хотанского оазиса можно определить около 300 тыс. душ обоего пола.[1024]

Главный элемент населения составляют мачинцы; в небольшом числе встречаются здесь ардбюль, а также пришлые афганцы, индусы, андижане и др. Монголов и вообще буддистов нет; все магометане – сунниты.

Вера магометанская в Хотане весьма слаба; желающих учиться в медресе мало. Несколько лучшими считаются жители Кара-каша. Они, как нам говорили, очень дружны между собой и гораздо честнее собственно хотанцев, притом красивее их; очень любят драки и слывут здесь храбрецами. Из болезней у обитателей Хотанского оазиса весьма обыкновенны – сифилис и опухоль горла, нередко смертельная. Кроме того, у здешних жителей часто болят зубы и почти у всех они гниют от 40-летнего возраста. Причиной этого, вероятно, постоянная еда изюма и других сладких сушеных фруктов.

При большой скученности населения и, в общем, крайней его бедности дешевизна рабочих рук в Хотане невообразимая. Обыденная плата годовому рабочему на готовом содержании всего 32 теньге, т. е. 3 р. 20 к. на наши деньги; женщины же идут в работницы из-за куска хлеба и одежды. Продажа в рабство, как нам говорили, практикуется в довольно больших размерах. Покупают детей у бедных более достаточные из туземцев, кроме того, приезжие купцы и китайцы. Мальчик 5-12 лет стоит от 50 до 200 теньге; девочка того же возраста – втрое и вчетверо дешевле, если только она не особенно красива.

Самый г. Хотан, реже называемый Ильчи, лежит, как выше сказано, на левом берегу р. Юрун-каш и состоит из тесно скученных саклей и узких улиц между ними. Замечательных архитектурных построек здесь нет, как и в других городах Восточного Туркестана. Нет также городской стены, но виден старый вал, которым был обнесен прежний более обширный город. Нынешний разделяется на четыре части: гуджан – южная, сударваз – восточная, казылык – западная и хэйдка, или игда, – северная. На восточной стороне города находится разваливающееся укрепление времен Якуб-бека, а на западной, немного в отдалении, выстроена китайцами крепость, так называемый Янги-шар.[1025] Этот Янги-шар состоит из глиняной зубчатой стены квадратной формы со рвом и оборонительной стеной впереди. Высота главной ограды (на глаз) около 35 футов; длина каждого фаса сажен 200; по углам, а также на протяжении фасов, выстроены фланкирующие башни; ворот (из жженого кирпича) четверо – по одним в средине каждого фаса крепости. Внутри ее помещаются казармы, новый базар и начальник Хотанского округа со своими чиновниками.

Земледелие в Хотанском оазисе весьма развито.[1026] Сеют здесь всего более кукурузу, в меньшем количестве рис, пшеницу, ячмень и другие хлеба. Однако местной жатвы не хватает для годового продовольствия населения, так что хлеб доставляется еще из других оазисов, всего более рис из Аксу и Куча. Частью поэтому, частью вследствие спекуляций кулаков как хлеб, так и вообще жизненные продукты в Хотане гораздо дороже, чем, например, в Чира, или даже в соседнем Сампула. Хлопка в том же Хотане сеют немного; притом здешний хлопок, как нам говорили, не отличается добротой – волокно у него мелкое, грубое и синеватого цвета; объясняют это действием воды. Привозный хлопок доставляется из Куча, Аксу и Кашгара.

В садах описываемого оазиса фрукты растут хорошо. Помимо абрикосов, персиков и пр., здесь достаточно гранатов и много хорошего винограда, которого различают пять сортов. Его едят в свежем виде, несравненно же более сушат; делают также изредка вино, но плохого, как мы слышали, качества. Шелководство в Хотане процветает более, нежели в других местностях Восточного Туркестана, не исключая и Яркенда. Из шелка приготовляют здесь разные ткани – шаи, дарая, машруп (полушелковые), ковры и др. Кроме того, в Хотане развито шерстяное производство (войлоки, ковры, дака и пр.), а также выделка медной посуды и туземных музыкальных инструментов. Однако обрабатывающая промышленность только кустарная; лишь для тканья шелка некоторые держат рабочих, иногда десятка два или более. Горная промышленность незначительна и ограничивается небольшими разработками золота да нефрита в Каранга-таге.

Что касается до хотанской торговли, то она, как и для всего Восточного Туркестана, производится главным образом с Россией и через Ладак с Индией; с Внутренним Китаем торговля ничтожна. Предметами вывоза из Хотана всего более служат главные произведения мачинской земли[1027] – золото, нефрит, шелк, бараньи меха и ковры. Золото почти исключительно направляется в Индию; туда же везут шелк, козий пух (в Кашмир), бараньи меха и ковры. В Китай, помимо золота, увозимого наворовавшими чиновниками, частью и купцами, идет почти исключительно нефрит. Наконец, в Россию вывозят: шелк-сырец и в изделиях, ковры, войлоки и бараньи меха. Предметами ввоза в Хотан служат преимущественно русские мануфактурные товары, которые ныне преобладают на рынках Восточного Туркестана: ситцы, платки, коленкор, кумач, плис, тик, демикотон, ластик и др.; затем сахар и зажигательные спички; в меньшем количестве от нас сюда доставляют: сукно, шерстяные материи, галантерейные мелочи, железные изделия, а также железо, сталь, олово, краски и стеариновые свечи. Из Индии везут – чай,[1028] краски, лекарства, желтый сахар и мануфактурные товары, но последние менее, нежели наши, раскупаются в Восточном Туркестане; ходко продаются лишь индийская кисея, парча и отчасти ситцы. Из Внутреннего Китая в Восточный Туркестан, а следовательно и в Хотан, доставляют: чай, посуду (фарфоровую и деревянную) и некоторые материи; затем мелочи китайской кухни и принадлежности китайского одеяния уже специально для китайцев.

Русские товары идут в Хотан через Кашгар и в небольшом количестве через Аксу, китайские – через Хами, Турфан и Аксу; наконец, индийские направляются единственным для всего Восточного Туркестана путем через Ладак и Яркенд.[1029] Торговля, как и во всем Восточном Туркестане, производится всего более в кредит или променом товаров. Кроме небольшого числа туземцев, торговцы в Хотане – бухарцы, афганцы, индусы, кашмирцы, но всего более наших подданных сартов (андижан).[1030] Последние держат в своих руках главную торговлю в Восточном Туркестане. Положение этих торговцев значительно улучшилось с учреждением в 1882 г. русского консульства в Кашгаре.

Крутые меры относительно китайцев. Придя в Хотан, мы расположились, как выше упомянуто, в заранее приготовленном торговцами-сартами помещении. Это был отличный сад, просторный и тенистый. Однако пробыть в нем пришлось лишь несколько часов, опять-таки вследствие вражды со стороны китайцев. Не успели мы еще развьючить своих верблюдов, как уже явились двое китайских солдат и с свойственной им наглостью полезли смотреть наши вещи. Конечно, они были выгнаны и уехали с ругательством. Во избежание повторения подобной истории я послал своего переводчика Абдула в китайский ямын (управление) заявить о случившемся и просить не пускать к нам солдат. С Абдулом отправились двое наших хотанских торговых аксакалов.[1031] Посланные проехали в китайский город, т. е. Янги-шар, исполнили там свое поручение и возвращались обратно, когда в воротах того же Янги-шара на них совершенно неожиданно напала толпа китайских солдат. Будучи безоружными, наши посланцы не могли сопротивляться и были порядком отколочены, причем солдаты грозили тем же и каждому из нас. Абдул вернулся в ямын; оба аксакала прискакали на бивуак, и, под впечатлением испуга, не могли сначала толком рассказать, тем более без переводчика, в чем дело. Спустя немного приехал Абдул в сопровождении китайского чиновника, которого прислал ко мне амбань (окружной начальник) с уверением, что виновные будут наказаны. Верить искренности такого заявления мы не могли, по всем прежним опытам китайских относительно нас подвохов. Поэтому я объявил присланному чиновнику, что оставлю дело лишь в таком случае, если виновные будут наказаны на наших глазах или при нас будут просить прощение у переводчика и у обоих аксакалов. В то же время, считая небезопасным свой бивуак от нападения дерзких, распущенных солдат, которые при скученности городских построек могли повести на нас атаку весьма удобно, мы перекочевали на открытый берег Юрун-каша, где на просторе были достаточно гарантированы берданками от подобных покушений.

Для того же, чтобы парализовать впечатление, произведенное на туземцев случившимся скандалом, я отправил с нового бивуака, под начальством поручика Роборовского, десять казаков, Козлова и переводчика Абдула в город «прогуляться» перед глазами китайцев. Посланные были вооружены винтовками с примкнутыми к ним штыками и несли с собой каждый по сотне патронов. Роборовскому поручено от меня было: пройти через весь мусульманский город в китайский, отдохнуть немного там и вернуться обратно; в случае же нападения со стороны китайских солдат – стрелять в них. Странным, невероятным может казаться издали, в особенности по европейским понятиям, подобный поступок; но в Азии, тем более имея дело с китайцами, малейшая уступчивость несомненно приведет к печальным результатам, тогда как смелость, настойчивость и дерзость из десяти раз на девять выручат в самых критических обстоятельствах. Так было и на этот раз.

Стройно, при одобрительных возгласах со стороны туземцев, собравшихся в этот день на базар, прошел наш маленький отряд в китайскую крепость. Там был сделан привал, казаки поели купленных арбузов и тем же путем с песнями вернулись обратно. Не только какого-либо сопротивления или нападения не было сделано,[1032] но даже ни один из встречавшихся по пути китайцев не обмолвился дурным словом, без чего подобные встречи редко когда здесь обходятся.

На другой день к нам опять приехал, в сопровождении туземных властей, чиновник от китайского амбаня и опять стал упрашивать позабыть случившееся. При этом он объяснял, что солдаты не подчинены амбаню, ведающему лишь гражданское управление своего округа, что эти солдаты сильно распущены и даже иногда делают дерзости самому амбаню, что тот послал в Яркенд и Кашгар крупным воинским властям донесение о случившемся, что солдаты непременно будут наказаны и т. д. Я опять требовал, чтобы виновные были теперь же наказаны или публично просили прощения у пострадавших. Чиновник уехал вместе со своей свитой. На следующий день повторилась та же история; только теперь ходатаями явились еще оба наших аксакала, несомненно, по внушению самого амбаня. Последний, равно как и ближайшие начальники солдат, всего вернее не знали ранее о намерениях своих подчиненных, но были виноваты в том, что распускали про нас нелепые слухи, запрещали туземцам продавать нам съестное, словом – вредили исподтишка. Солдаты, конечно, про это знали и думали наглой дерзостью угодить своему начальству. На этот раз, при новом отказе с моей стороны войти в какие бы то ни было личные сношения с амбанем, посланный чиновник передал еще просьбу своего начальника – дозволить приехать к нему для переговоров хотя бы моему помощнику. Исполнить такую просьбу я согласился, тем более что все эти переговоры до крайности надоели.

Назавтра утром Роборовский, в сопровождении переводчика и конвоя из десяти казаков, отправился в китайский город. Амбань встретил моего товарища с большой церемонией и с первых слов стал просить покончить неприятную историю, уверяя, что солдаты не минуют наказания. Тогда Роборовский объяснил амбаню, согласно моему поручению, что, веря теперь на слово относительно наказания виновных солдат, я готов помириться, но лишь в том случае, если амбань первый сделает мне визит, который и будет считаться как бы извинением с его стороны. Важно это было не для меня лично, но для устранения среди туземцев возможных неблагоприятных для нас толков, которыми, конечно, воспользовались бы китайцы. Хитрый амбань не дал на подобное предложение прямого ответа, но с большим почетом проводил Роборовского. Лишь только этот последний возвратился в наш лагерь, как опять прибыл прежний чиновник и привез мне от амбаня визитную карточку. Такое криводушие окончательно меня возмутило, и чиновник был прогнан с надлежащим внушением. Весь этот день никто из китайцев к нам не показывался; на следующее же утро, наконец, приехал сам амбань со свитой из чиновников и местных мусульманских властей. Свидание наше продолжалось с полчаса. Амбань оказался довольно простым человеком и, как кажется, малообразованным даже по-китайски. Перед вечером я отдал визит в сопровождении Роборовского и казачьего конвоя. Встреча и проводы были со всеми китайскими церемониями. Амбань на другой день опять приехал к нам в лагерь и рассыпался в любезностях, словом – отношения наши приняли наружно дружеский вид.

Дальнейшее движение. Во время вышеизложенных передряг мы продолжали свои сборы на дальнейшую дорогу и теперь были готовы к выступлению. При помощи двух наших аксакалов закуплено было необходимое продовольствие, а также наняты в подмогу к верблюдам вьючные ослы и верховые лошади[1033] до Аксу. Утром 5 сентября мы двинулись в путь. Хотанский амбань выехал нас проводить, но в воротах Янги-шара его верховая лошадь испугалась салютных выстрелов и сбросила седока; амбань ушиб себе ногу и должен был вернуться; вместо него провожатыми были несколько китайских чиновников.

В первый день мы прошли только 10 верст до урочища Ишак-сэйте, лежащего в северной окраине того же Хотанского оазиса, между деревнями Кош-куль и Лаксуй. Остановились мы здесь и даже дневали, чтобы сделать астрономическое определение долготы, чему до сего времени мешали пыльная или облачная погода от самого Лоб-нора. Теперь счастие в этом отношении нам улыбнулось и как раз в столь важном пункте, как Хотан. По произведенному наблюдению, урочище Ишак-сэйте, находящееся в 91/3 верстах к северу (с небольшим уклонением на запад) от хотанского Янги-шара, лежит под 37°12,2 с. ш. и под 7б°56,4 в. д. от Гринвича.

На болотах, образуемых в том же урочище стоком воды из Хотанского оазиса, держалось довольно много пролетных уток, серых цапель, куликов-сукаленей (Limosa melanura), частью цапель белых, турухтанов и бекасов. Поохотились мы на этих птиц отлично. Несмотря на сентябрь, жара днем еще доходила до +30 °C в тени.

В четырех верстах от урочища Ишак-сэйте мы прошли небольшую д. Янги-арык и окончательно распрощались с Хотаном. Тотчас справа и слева явились сыпучие пески, которые залегают сплошной массой до самого Тарима, на 380 верст в поперечнике. В этих песках р. Юрун-каш, получившая по соединении с Кара-кашем название Хотан-дарьи, т. е. Хотанской реки, прокладывает себе почти меридиональный путь к северу и делает возможным вьючное движение. Путь собственно по р. Юрун-каш, о которой будет подробно рассказано в следующей рубрике, лежит по обе ее стороны, ибо летом при большой воде переправа вброд невозможна. Тропинка левого берега, где мы теперь шли, очень хорошо проторена и до оазиса Тавек-кэль возможна для колесной езды. Здесь даже устроены были при Якуб-беке станции (лянгеры)[1034] на обоих берегах Юрун-каша. Ныне эти станции заброшены, равно как и многие другие постройки (караван-сараи, казармы для войск и пр.) того времени. Китайцы стараются даже их разрушать, чтобы вконец изгладить память о своем заклятом враге. Однако простой народ теперь добром поминает Якуб-бека, ибо при нем имел все-таки лучшую жизнь, чем ныне.

Во время следования вниз по Юрун-кашу нам часто встречались небольшие партии вьючных ослов, которые возят верст за 70 в Хотан на продажу дрова, а также тростник и пух растения куга или палочника (Typha sp.). Этот пух употребляется, в смеси с известью,[1035] для штукатурки, как говорят, очень прочной.

Совершенно неожиданно на том же Юрун-каше нас постигло несчастье. Именно, незадолго перед тем Роборовский, садясь на верховую лошадь, сильно ушибся, и теперь этот ушиб принял серьезный характер: открылись частые кровоизлияния, и боль сделалась нестерпимой. Поневоле мы должны были остановиться и дневали трое суток. В это время я послал переводчика в оазис Тавек-кэль за арбой, ибо Роборовский совсем не мог сидеть верхом. На двухколесной же арбе он кое-как ехал, и таким способом дотащились мы до вышеназванного оазиса.

Река Юрун-каш. Река Юрун-каш, через которую мы перешли еще в Хотане и вниз по которой теперь следовали, вытекает на плато Тибета из высокой, как говорили нам туземцы, снеговой группы, дающей на восточной своей окраине начало Кэрийской реке. Пробежав недолго по Тибетскому плато, Юрун-каш прорывает окрайние к таримской котловине горы диким ущельем, совершенно, как мы слышали, недоступным; затем ударяется в западный угол Тэкелик-тага, делает через это небольшую излучину к западу и, выбежав, наконец, из гор, орошает оазисы – Хотан, Юрун-каш и Сампула. Здесь вода описываемой реки теряется в огромном количестве, так что, ниже названных оазисов, Юрун-каш представляет собой небольшую мелководную речку, которая зимой промерзает до дна, а весной и осенью иногда даже пересыхает. Лишь в период летних тибетских дождей та же река увеличивается вдесятеро или более в своих размерах и не оскудевает водой на всем своем протяжении.

В районе горного течения, равно как и далее до выхода из Хотанского оазиса, русло Юрун-каша покрыто валунами и галькой. Ниже Хотана, где описываемая река вступает в сыпучие пески, там и русло ее становится песчаным, часто зыбучим, как у р. Черченской. Ширина плеса здесь местами более версты, местами же вдвое уже. Летом, как говорят, по всему этому плесу бежит вода. Во время нашего прохода, т. е. в первой половине сентября, р. Юрун-каш ниже Хотана имела не более 10–15 сажен ширины при глубине 1/2-1 фута; лишь кое-где, обыкновенно под береговыми обрывами, попадались небольшие омуты, вырытые высокой летней водой. Тогда вода эта, как говорят, бывает весьма мутной и бежит очень быстро; теперь течение было также довольно быстрое, но вода светлая. От лянгера Яман-бюк большой арык отводит много воды Юрун-каша в оазис Тавек-кэль; иногда осенью, как говорят, вся вода входит от реки по этому арыку.

По обе стороны Юрун-каша тянутся, как выше сказано, сыпучие пески, оставляя для реки долину не более 2–3 верст шириной. В местности, ближайшей к Хотану, по этой долине растут (да и то мало) лишь мелкие кустарники,[1036] но далее вниз по реке эти кустарники становятся выше и гуще. Между ними попадаются: тамариск двух видов (Tamarix laxa, T. elongata), колючка (Halimodendron argenteum), джантак, солодка и кендырь; по заливным, не поросшим травой песчаным плесам торчит отдельными прутиками мирикария (Myricaria platiphylla); из трав в изобилии растет тростник, а на более влажных местах близ Тавек-кэля появляется наша тростеполевица (Calamagrostis Epigejos). Песчано-лёссовая почва описываемой долины вообще пригодна для обработки, но, вероятно, какие-либо обстоятельства тому мешают. Деревья тутрака начинают попадаться возле лянгера Яман-бюк;[1037] настоящие же туграковые леса потянулись лишь за оазисом Тавек-кэль. Однако в ближайших его окрестностях все-таки много рубят названных деревьев и возят их на быках в Хотан для построек.

Ниже Тавек-кэля Юрун-каш суживает свой плес сначала на 200–300 шагов (иногда еще менее), а потом расширяет его на полверсты или около того. Сама река текла здесь, во время нашего прохода, извилистой лентой сажен в десять шириной, местами вдвое уже, при глубине в полфута, реже на целый фут; кое-где попадались омутки. Общее впечатление было таково, что вот-вот река пересохнет, что и действительно временно случается осенью и весной; зимой же, как говорят, местами образуются довольно широкие накипи льда. Летняя вода здесь также высока и затопляет не только весь плес, но нередко выходит и на низкие берега. В это время вверх по Юрун-кашу поднимается приходящая с Тарима рыба, ловлей которой занимаются некоторые хотанцы. К осени, со спадом воды, эта рыба уходит обратно; лишь в омутах остается немного гольцов, два вида которых – Nemachilus yarkandensis[1038] и N. bombifrons n. sp. – были нами добыты.

Течет Юрун-каш в своем низовье весьма извилисто, поэтому дорога, обходящая излучины реки, также извилиста; местами она размыта водой, так что приходится итти без тропы по кустарным и туграковым зарослям. Зимой, когда вода и зыбучий песок замерзают, можно проходить напрямик как по плесу Юрун-каша, так и Хотан-дарьи. Тогда путь от Аксу до Хотана сокращается на пять суток. Караваны ходят здесь часто.

Кроме вышепоименованных кустарников и тугракового леса вниз от Тавек-кэля, в долине описываемой реки, появляются Halostachys caspia и кое-где облепиха (Hippohae rhamnoides var. stenocarpa); по кустам иногда здесь вьется Cynanchum acutum [ластовень]; из трав всего более тростника, растущего врассыпную между кустами и туграком; на заливных влажных местах выдаются густые заросли тростеполевицы и маленькой куги (Typha stenophylla). Всюду на лучших пастбищах, как здесь, так и выше Тавек-кэля, мы встречали хотанских пастухов, прикочевавших из гор со стадами баранов. Сыпучие пески по-прежнему стоят грядой справа и слева нижнего Юрун-каша, оставляя речную долину версты на три-четыре шириной.

Оазис Тавек-кэль. Оазис Тавек-кэль,[1039] о котором не раз уже было упомянуто, составляет последнее, вплоть до Тарима, жилое место по хотано-аксуйскому пути. Этот оазис лежит при 4100 футов абсолютной высоты на правом берегу р. Юрун-каш и вытянут вдоль ее верст на десять. Сюда же относится и небольшая д. Ислам-абат, расположенная на левом берегу той же реки, в 21/2 верстах к северу от описываемого оазиса. Южный его край отстоит от хотанского Янги-шара на 75 верст.

По сведениям, добытым на месте, Тавек-кэль основан в 1839 г. еще при прежнем владычестве китайцев в Восточном Туркестане. Поселенцы – мачинцы и в небольшом числе дуланы[1040] из Аксу – приведены были сюда по назначению властей в количестве от 1000 до 1200 семейств. В период неурядиц, сопровождавших в начале шестидесятых годов уничтожение китайского владычества, а затем временно опять наступивших по смерти Якуб-бека, много жителей Тавек-кэля ушли обратно восвояси. Теперь осталось лишь около 500 семейств, из которых десятая часть дуланы. Земли, годной для обработки, здесь много, но воды, за исключением лета, мало; зимой же вовсе не бывает. Это обстоятельство и послужило одной из главных причин ухода поселенцев.

Занятие обитателей Тавек-кэля – земледелие; много держат они также и баранов. Небольшой базар бывает здесь однажды в неделю. В административном отношении описываемый оазис подчинен Хотану.

Несмотря на половину сентября, дневные жары, при довольно прохладных ночах, достигали еще до +28,2 °C в тени и стояли день в день. Однако осень начала о себе заявлять среди растительности. Теперь кендырь уже был золотисто-желтый; изредка встречались пожелтевшая солодка и молодой туграк; метелки тростеполевицы также были желтые; начинал желтеть и тростник. Остальная флора еще зеленела (тамариск изредка даже цвел), не исключая и фруктовых деревьев. Плоды с последних были сняты; лишь кое-где висел на лозах виноград. Из хлебов кукуруза почти вся стояла в поле; хлопок поспевал, но еще много было и зеленых коробок. Сильно вредят посевам Тавек-кэля кабаны, которые днем держатся в джангалах,[1041] а ночью приходят в оазис, где поедают в особенности кукурузу, арбузы и дыни. Туземцы караулят свои поля, но ничего не могут сделать, ибо наглый зверь является украдкой, да притом мало боится ночных сторожей. Мы пробовали искать днем тех же кабанов, но не видали ни одного, только сильно устали; ночью же караулить не пришлось.

На небольших, хотя местами довольно глубоких, болотистых озерках возле Тавек-кэля держались в небольшом числе пролетные утки и бекасы; из других пролетных птиц встречены были лишь белые плисицы и черногорлые чеканы.

В тех же озерках по омутам мы видели довольно крупную рыбу, но не могли ее добыть. Фазаны (Phasianus insignis) также найдены были возле Тавек-кэля, однако в малом числе; молодые, несмотря на осень, выросли еще только в половину старых.

Фрукты в описываемом оазисе прекрасные как виноград, так и персики, которыми мы опять объедались. За чарык (183/4 фунтов) винограда платили одну теньгу; столько же и за 24 десятка крупных персиков. Закупили мы здесь также дополнительное продовольствие, баранов и зерновой хлеб лошадям.

Первоначально решено было пробыть в Тавек-кэле несколько суток, до выздоровления Роборовского. Однако сильная его натура быстро переломила болезнь, и мы могли, после одной только дневки, пойти дальше. На всякий случай была взята наемная арба; но далее 14 верст проехать в ней оказалось невозможным. Тогда выздоравливающий кое-как уселся верхом, и через два небольших перехода мы вышли на Хотан-дарью.

Описание Хотанской реки. Эта последняя получает свое название после соединения между собой рек Юрун-каш и Кара-каш, при урочище Кош-лаш. Западная ветвь, т. е. Кара-каш, приходит в таримскую котловину также с Тибетского плато, орошает соименный оазис, находящийся в непосредственной связи с оазисом Хотанским, и затем, до вышеупомянутого слияния, пробегает сыпучими песками. Здесь новая река имеет тот же характер и тот же почти размер, как Юрун-каш, по которому мы теперь шли. Длина всей Хотан-дарьи 260 верст; направление к северу почти меридиональное; средний наклон русла немного более 3 футов на версту; окрестности – песчаная пустыня. Главную характеристику реки, по крайней мере большей ее части, составляет, странно сказать, безводие, за исключением только летних месяцев.

В общем Хотан-дарья весьма походит на описанный выше Юрун-каш. В частностях же несколько различается, даже по собственным урочищам, а именно: от Кош-лаша до Мазар-тага, отсюда до Беделик-утака и, наконец, до устья. Начнем с первого.

По соединении Кара-каша с Юрун-кашем новая река не увеличивается против последнего в своих размерах и по-прежнему держит плес от 1/2 до 1 версты в поперечнике. По этому песчаному, часто зыбучему плесу русло Хотан-дарьи во время малой воды, каковая была здесь при нас, извивалось узкой речкой от 5 до 6, местами до 10 сажен шириной при глубине в 1/2 фута, иногда и того менее; кое-где под невысокими берегами плеса стояли вырытые еще летней водой небольшие, но изредка глубокие омуты. Так было на протяжении 52 верст до Мазар-тага – невысокого и узкого горного хребта, упирающегося в левый берег той же Хотан-дарьи.[1042] Ниже этих гор описываемая река еще более уменьшилась и, наконец, верст через 25 совершенно иссякла. Подобное явление каждогодно обусловливают одни и те же причины для Юрун-каша и Кара-каша: главная – прекращение летних дождей в области истоков названных рек; второстепенная – развод воды в оазисах для осенней поливки пахотной земли. С окончанием такой поливки в октябре вода уцелевшей части Хотан-дарьи (равно как в Юрун-каше и Кара-каше) немного, как говорят, прибывает и, вероятно, дальше пробегает к северу, быть может, до урочища Беделик-утак. Зимой прибылой сюда воды нет, остается только лед; весной до летнего половодья также почти сухо.

Ширина долины описываемой части Хотан-дарьи вместе с плесом реки около 4–5 верст. Растительность здесь та же, что и от самого Тавек-кэля: кустарные заросли и туграковые леса – то погуще вблизи реки, то редкие и совсем корявые вдали от нее. Почва всюду одна и та же: песок с примесью солончакового лёсса, рыхлая, как зола, там, где не смочена просачивающейся от реки водой. Нога человека в такой почве глубоко проваливается, в особенности где много нор песчанок (Gerbillus Przewalskii n. sp.). Травяной растительности на окраинах описываемой долины нет вовсе, за исключением лишь низкого, редкими кустиками рассаженного и твердого, как лучина, тростника; из кустарников же здесь изобилен тамариск и кое-где попадается сугак (Lycium sp). Несколько лучше становится возле самой реки, где она (обыкновенно на излучинах) летом заливает свои берега или дает почве подземную воду Здесь и туграк растет хольнее, а молодые его деревья выглядывают совсем приличными. Из кустарников же, кроме двух видов тамариска (Tamarix laxa, T. elongata), встречаются: кендырь, джантак, солодка; реже облепиха, лоза (Salix microstachya?) и Halostachys caspia. Высокий густой тростник и местами тростеполевица образуют подобия лугов, а по туграковым деревьям часто высоко вьется Cynanchum acutum [ластовень]; наконец, изредка попадаются Sphaerophysa salsula [буян] и Karelinia caspica. По заливным, песчано-глинистым, не поросшим травой площадкам на плесе самой реки врассыпную торчат одинокие стебли мирикарии (Myricaria platyphylla), летом украшенные метелками розовых цветов. Словом, здесь вода вызывает хотя бедную, но, за неимением лучшего, все-таки отрадную для путника растительную жизнь.

Вниз от Мазар-тага до урочища Беделик-утак, на протяжении 130 верст, Хотан-дарья почти без извилин направляется к северу и значительно расширяет, местами версты на две, свой плес. Однако летом при половодье, вероятно, не вся эта площадь бывает покрыта водой; но последняя течет большим или меньшим числом рукавов, часто изменяющих свое направление вследствие песчаных заносов во время весенних бурь. Собственно говоря, Хотан-дарья, в особенности в своем низовье, каждое лето должна вновь прочищать себе путь к Тариму. При нашем здесь следовании русло реки, хотя и безводное, все-таки ясно было обозначено до самого Беделик-утака. Это русло вилось по плесу от одного берега к другому и, при ширине от 5 до 10 сажен, вырыто было в песке лишь на 1–2, реже на 3 фута.

Как и прежде, Хотан-дарья в описываемом районе нередко подмывает свои берега, возвышающиеся на 4–5 футов и поросшие туграком и кустарниками. Между последними уже нет колючки и Halostachys caspia; взамен них обильнее становится облепиха, появляются джида (деревом) и вьющийся ломонос. Кое-где река образует острова, то лесные, то безлесные. На последних, кроме редкого тростника и тростеполевицы, врассыпную растут – Halogeton arachnoides [галогетон], Inula sp. [девясил] и сульхир (Agriophyllum arenarium?), развивающийся благодаря подземной влаге кустом в 3–4 фута высотой.

Болот или озер по всей долине Хотан-дарьи нигде нет, хотя бы самых небольших.

От южного края урочища Беделик-утак[1043] заметное русло Хотан-дарьи теряется в песчаном плесе. Притом река образует своими прежними плесами довольно частые, иногда большие лесистые острова. Вследствие этого поперечник между окрайними песками долины становится шире. Впрочем, на Хотанской реке кайма сыпучих песков не так резко обозначена, как на Черчен-дарье, и туграковые деревья иногда довольно далеко заходят в те же пески. Направление Хотан-дарьи в районе ее низовья по-прежнему северное. Вода бывает здесь лишь в течение трех летних месяцев. С Таримом наша река соединяется при урочище Торлык, верстах в 20 ниже слияния рек Яркендской и Аксуйской.

Оседлых жителей по Хотан-дарье нигде нет; не видали мы здесь даже и пастухов со стадами. Хотано-аксуйский путь, как выше было говорено, направляется осенью, зимой, да, вероятно, и весной, по сухому плесу описываемой реки; летом же по береговой тропинке. Однако в летний период здесь почти не ходят, ибо тогда жара в этой местности нестерпимая и леса кишат мошками, комарами, оводами, клещами, скорпионами и тарантулами – настоящий ад для путника. Говорят, что даже звери в это время укочевывают в пески, чтобы избавиться от невыносимых насекомых.

Животная жизнь на Хотанской реке (как и во всей котловине Тарима) бедна разнообразием видов. Из млекопитающих здесь держатся: марал, тигр, дикая кошка, кабан, лисица, волк, хара-сульта [джейран] (редко), заяц (Lepus n. sp.?), степная крыса (Nesokia brachyura n. sp.), песчанка (Gerbillus Przewalskii n. sp.) и мышь (Mus Wagneri). Из оседлых птиц найдены: фазан (Phasianus insignis), саксаульная сойка (Рodoces biddulphi), саксаульный воробей (Passer stoliczkae), дятел (Picus leptorrhynchus), Rhopophilus deserti и черная ворона (Corvus sp.); из птиц пролетных несколько чаще встречались нам лишь славка (Sylvia minuscula), черногорлый чекан (Saxicola atrigularis) и черногорлый дрозд (Turdus atrigularis). Из пресмыкающихся найдены были два вида ящериц (Phrynocephalus axillaris, Eremias velox?) и один вид змей (Tropidonotus hydras). Рыбы вовсе не было даже по уцелевшим от летней воды омуткам.

Окрестности той же Хотанской реки представляют собой песчаную пустыню, протянувшуюся к западу до р. Яркендской, а к востоку до Лоб-нора и нижнего Тарима. В этой пустыне, как уже было говорено в девятой главе настоящей книги, встречаются остатки древних городов и оазисов. По Хотан-дарье такие остатки чаще попадаются на восточной ее стороне и еще более по соседней Кэрийской реке, прежнее русло которой тянется отсюда на расстоянии 5–6 дней пешей ходьбы. Местами, как говорят, встречаются уцелевшие сакли, с провалившимися от тяжести нанесенного песка потолками; изредка попадаются даже древние кумирни, с глиняными, иногда вызолоченными идолами; случается также находить золото и серебро – последнее в плоских слитках, формой своей похожих на верблюжью лапу; наконец, говорят, что в трех днях пути к востоку от лежащего на низовье Хотан-дарьи урочища Янгуз-кум стоит в песках целый город Талесман, а в двух днях пути к востоку от урочища той же реки Кызиль-кум находится обширное ключевое и поросшее тростником болото Яшиль-куль, которое случайно будто бы отыскал заблудившийся охотник, но вторично затем найти уже не мог.[1044] Эти сведения, конечно, большей частью вымышленные, или, в лучшем случае, порядком преувеличенные, доставляются искателями воображаемых богатств, ежегодно отправляющимися зимой в пески из Хотана, Кэрии и других оазисов. Ходят иногда до сотни человек или даже более. Ориентируются, как было в девятой главе говорено, втыкая по временам шесты на более возвышенных песчаных холмах. В самых песках, по словам тех же искателей, растут кое-где туграковые деревья (вероятно, есть кустарники), и нередко встречаются котловины, в которых можно неглубоко достать воду. Из животных попадаются довольно часто дикие верблюды, обыкновенно небольшими партиями от 5 до 7 голов.

Наш здесь путь. Выйдя на Хотан-дарью, мы направились вниз по ней береговой тропинкой, то довольно наезженной, то чуть заметной – где эта тропинка вновь проложена для обхода береговых размывов при высокой летней воде. То же самое встречалось и на Юрун-каше вниз от Тавек-кэля. Вообще от названного оазиса до восточного мыса гор Мазар-таг, или немного далее, итти с караваном было затруднительно, раз, по самому характеру местности, а во-вторых, по случаю непрекращавшихся дневных жаров. Последние, несмотря на вторую половину сентября, день в день стояли около 25 °C и выше в тени; при ясном теперь небе солнце жгло как огонь в здешнем крайне сухом воздухе. Ради такой жары множество еще было комаров, невыносимо все время нас донимавших, и клещей, которые кучами впивались в голые пахи верблюдов. Можно себе представить, каково бывает здесь летом для проходящих путников. Недаром один из них излил свою скорбь в надписи, виденной нами на обтесанном стволе туграка. Эта надпись категорически гласила: «Кто пойдет здесь летом в первый раз – сделает это по незнанию; если вторично отправится – будет дурак; если же в третий раз захочет итти – то должен быть назван кафиром[1045] и свиньей». К счастью, перепадавшие уже теперь небольшие ночные морозы давали возможность хорошо отдохнуть ночью, хотя, с другой стороны, слишком резкие переходы к высокой дневной температуре могли невыгодно отзываться на здоровье.

Местами, как и на нижнем Юрун-каше, попадались нам следы весенних пожаров, которые, вероятно, производят пастухи для лучшего роста новой травы; вместе с посохшей ветошью иногда горят кустарники и туграк. Однако теперь пастухов здесь еще не было; только кое-где встречали мы одиночных охотников, которые приходят сюда за маралами и для ловли в капканы лисиц или волков. Другие же специально занимаются ловлей хищных птиц – ястребов и соколов. Для этого на открытом песчаном плесе реки делается из невысокого тростника небольшая (3–4 фута в диаметре) круглая загородка; тростник втыкается в почву нечасто и притом несколько наклонно внутрь круга. Затем снаружи обтягивается тонкая сеть, прикрепленная к земле; верхнее же отверстие остается открытым. В средину такой ловушки привязывается для приманки белый голубь,[1046] которому насыпается здесь же и корм. Голодный пролетный хищник, заметив приманного голубя, бросается на него сверху и запутывается в сетке. Охотник ставит несколько таких ловушек и в течение дня раза два-три их осматривает. На Хотан-дарье подобным способом всего больше ловят ястребов-тетеревятников (Astur palumbarius); возле же Хотанского оазиса чаще, как говорят, попадаются соколы. Тех и других обучают, после поимки, для охоты на зайцев и продают любителям. Вообще охота этого рода еще достаточно развита в Восточном Туркестане. Больших ловчих птиц, именно беркутов, ловят на пролете в горах в капканы, обвернутые войлоком, чтобы не повредить ногу хищника; приманкой служит кусок мяса.

Посредством беркутов добывают хара-сульт, лисиц, даже кабанов, волков и диких кошек.

Через три небольших перехода вниз по Хотан-дарье мы достигли того места, где в восточный берег описываемой реки упирается обрывистым мысом невысокий хребет или, правильнее, горная гряда, известная туземцам под именем Мазар-таг. Эта гряда в восточной своей окраине имеет не более 11/2-2 верст в ширину, при высоте около 500 футов над окрестностями, и состоит из двух параллельных, резко по цвету между собой отличающихся слоев: южный – красная глина с частыми прослойками гипса, северный – белый алебастр. В тех же горах, верстах в 25 от Хотан-дарьи, добывают, как нам говорили, кремень, который возят на продажу в Хотан. Описываемая двухцветная гряда уходит из глаз в песчаную пустыню, заворачивая притом к северо-западу, и, повышаясь немного в средине, тянется, по словам туземцев, до укрепления Марал-баши на р. Кашгарской. Растительности в Мазар-таге нет вовсе; притом горы эти снизу до половины засыпаны песком; обнаженная же их часть, в особенности красная глина, сильно разрушается. На мысе, который упирается в Хотанскую реку, видны остатки двух мазаров – древнего и более нового, выстроенного при Якуб-беке; последний разрушен китайцами. Старый же мазар, по преданию, построен каким-то арабским витязем, который, воюя на Хотанской реке с мачинцами, ежедневно приезжал сюда для ночевки. Вид от обоих мазаров на беспредельную песчаную пустыню крайне оригинальный, и место здесь самое подходящее для отшельнической жизни аскета.

Погода по-прежнему продолжала стоять ясная, тихая и днем жаркая. Однако за десять дней нашего пути от Тавек-кэля, в особенности после нескольких ночных морозов (до -4,1 °C), случившихся в двадцатых числах сентября, растительность быстро пожелтела, за исключением только облепихи да кое-где Cynanchum acutum [ластовень]. Вместе с тем окончился наш тощий ботанический сбор нынешнего года. В гербарии этом едва набралось 256 видов растений и было бы еще меньше без летней экскурсии в Кэрийских горах. Бедна оказалась и нынешняя зоологическая коллекция, копившаяся лишь по крохам от самого Лоб-нора.

В 25 верстах ниже Мазар-тага Хотанская река, еще струившаяся до сих пор малым ручейком, окончательно пересохла. Теперь до самого Тарима нам не предстояло видеть текучей воды; пользоваться же водой для питья приходилось из глубоких луж, оставшихся кое-где под берегами после летнего разлива; в низовье Хотан-дарьи даже эти лужи стали очень редки. Зато теперь мы имели отличную дорогу по сухому, широкому плесу реки и поэтому могли итти быстрее. Съемку также можно было делать буссолью; тогда как при следовании ломаной береговой тропинкой по туграковым зарослям работа эта производилась компасом.

В окрестностях Мазар-тага и далее вниз по Хотан-дарье часто попадались нам следы маралов, а также тигров и реже кабанов. Нечего говорить, с каким увлечением старались мы убить которого-либо из этих зверей, в особенности тигра; но увы! даже выстрелить по нему не пришлось. Между тем нередко по ночам названный зверь шлялся вокруг нашего бивуака; случалось, что и днем мы находили совершенно свежие его лежбища. Маралы, у которых в это время была течка,[1047] также попадались при поисках в туграковых лесах, но подкрасться к чуткому зверю решительно было невозможно вследствие хрупотни, которая сопровождала каждый шаг охотника по хламу и валежнику здешних зарослей. У водопоев, обыкновенно испещренных следами тех же маралов, мы не один раз караулили зверя, но также напрасно. Наконец, как единственное и, по-видимому, самое надежное средство, производили иногда облавы: в загонщики посылались казаки; в стрелки, кроме меня, Роборовского и Козлова, поочередно также становились несколько казаков. Однако и тут не было удачи. Тигра ни разу не выгнали, а маралы хотя и попадались в загонах, но или проскакивали в стороны, или пробегали гущиной незаметно для стрелков; впрочем, раза два-три казаки стреляли по этому зверю, но далеко и безуспешно. Словом, немало потратили мы времени и труда для охоты за зверями во время пути по Хотан-дарье, но убили одного только кабана.

Из птиц иногда случалось добывать фазанов, которых здесь хотя и довольно, но они держатся вразброд. Там, где воды близко нет, эти сметливые птицы выкапывают ямки в сыром песке и таким способом устраивают для себя водопой. На том же сыром песке по плесу Хотан-дарьи вниз от урочища Беделик-утак нам нередко встречались довольно обширные (иногда до сотни квадратных сажен) площадки, поверхность которых сплошь была изрыта мелкими жучками (Heterocercus dilutissimus Reitter n. sp.), вероятно, кладущими здесь свои яйца.

В последних числах сентября неотступная дневная жара, длившаяся в продолжение почти всего этого месяца, прекратилась; после небольшой бури атмосфера сделалась облачной и наполнилась густой пылью. Итти теперь было прохладно, но уже недалеко оставалось и до Тарима. Незадолго до сворота хотанской дороги к переправе через эту реку нас встретил торговый аксакал из Аксу и с ним двое киргизов, вожатых от новых верблюдов, высланных для нашего каравана к названному городу из пределов Семиреченской области.

Тигр и его привычки. Расставаясь теперь с Хотанской рекой, а вскоре и со всем бассейном Тарима, не лишним будет подробнее рассказать о самом замечательном звере здешней местности, о котором вскользь упоминалось на предыдущих страницах. Речь идет о тигре.

Эта «царственная кошка» в районе наших путешествий по Центральной Азии найдена была лишь в Джунгарии и Восточном Туркестане. В первой тигры довольно обыкновенны по долине р. Или; затем спорадически попадаются в тростниковых зарослях к северу от Тянь-шаня, как, например, возле г. Шихо, или на болоте Мукуртай и в других местах; но вообще в Джунгарии тигров немного. Несравненно обильнее этот зверь в Восточном Туркестане, где обширные джангалы представляют ему надежное убежище; теплый же климат, обилие кабанов и домашнего скота обеспечивают привольную жизнь. Возле больших оазисов, как, например, Хотан, Чира, Кэрия и другие, в окрестностях которых густые заросли большей частью истреблены, описываемый зверь почти не встречается. Всего же более тигров в таримской котловине, по самому Тариму, затем в Лоб-норе, а также по рекам: Хотанской, Яркендской и Кашгарской. Ростом здешний тигр, называемый туземцами джуль-барс, не уступает своему индийскому собрату. Мех же зверя представляет середину между короткой шерстью тигра тропических стран и довольно длинным густым волосом экземпляров из Амурского края.

Подобно большей части хищных зверей, тигр, как известно, избирает ночь для своей деятельности. Днем он лежит в джангале и только в исключительных случаях, при сильном голоде или в удаленности от жилья человеческого, выходит на добычу. Обыкновенно же отправляется на свои поиски при закате солнца и рыщет всю ночь до утра. Ходит весьма осторожно – прутика не сломает, в густом тростнике пробирается как змея, голову держит вниз, обнюхивая почву,[1048] и лишь изредка настораживается, осматриваясь по сторонам. Заметив добычу, артистически подкрадывается к ней и делает огромный (до семи сажен, по уверению туземцев) прыжок, иногда другой поменьше и третий еще короче; более трех прыжков не бывает, ибо зверь устает, по объяснению лобнорцев. Не пойманную сразу добычу, что, впрочем, случается редко, тигр не преследует. Не знаю, насколько верно, но лобнорские охотники уверяли нас, что тигр иногда подражает голосу марала, зовущего свою самку, и таким образом старается обмануть осторожного зверя.

Любимую пищу того же тигра составляют кабаны,[1049] затем коровы и бараны местных жителей. Если скот загнан на ночь в глиняную или тростниковую загородь, то описываемый зверь нередко забирается туда и вытаскивает свою добычу Кроме того, тигр изредка ловит маралов, а при голоде – зайцев, даже молодых гусей и уток; слышали мы также, что в желудке экземпляров, убиваемых летом, случалось находить рыбьи кости. С пойманной добычей тигр нередко сначала играет, подбрасывая ее вверх и в стороны, как то делают домашние кошки. Если добыча слишком велика, например лошадь или бык, то зверь оставляет ее на месте излова; в противном случае утаскивает и прячет в гущине. За исключением сильного голода, тигр не приступает тотчас же к еде, но дает трупу остынуть. Приходит его есть или на закате солнца (вдали от жилья), или гораздо чаще ночью, к остаткам возвращается и в следующие ночи, если их не успеют дочиста съесть волки; падали вовсе не трогает.

По общим отзывам туземцев Восточного Туркестана, на людей тигр здесь не нападает даже при голоде; встретив же человека, обыкновенно делает вид, будто его не замечает, и потихоньку отходит в сторону. Будучи раненным, зверь бросается на стрелка, схватывает его за что попало зубами и теребит лапами. Лобнорские охотники говорят, что тигр вообще мало вынослив на рану и иногда бывает убит одной пулей из малокалиберных фитильных ружей. Однако эти охотники лишь в исключительных случаях стреляют описываемого зверя, да и то обыкновенно из безопасной засадки или если случится загнать его в воду. Всего же чаще здесь отравляют тигра (челебухой) на задавленной им скотине.

Голос царственного зверя – отрывистый, довольно громкий неприятный звук, иногда повторяемый несколько раз сряду. Впрочем, тигр издает свой голос редко, обыкновенно рассердившись, например, когда ушла добыча. Время течки того же зверя бывает осенью. Ранней весной тигрица щенит от 2 до 4, реже до 6 котят; в последнем случае, как замечают туземцы, сама мать съедает двух своих детенышей. Молодые остаются при матери, пока порядочно подрастут и научатся сами ловить добычу.

Мне лично при многократных охотах за тиграми как в Восточном Туркестане, так и в Уссурийском крае ни разу не удалось даже выстрелить по этому зверю. Отыскать его днем без большой облавы – дело редкого случая. Тем более что тигр, о котором, как известно, без числа рассказываются всякие страхи, в действительности весьма боится охотника и обыкновенно старается уйти незамеченным. Приходилось мне также несколько раз караулить описываемого зверя ночью, но опять-таки безуспешно. Хотя подобный способ охоты более верный, но и более опасный, ибо даже в лунную ночь невозможно быть уверенным в меткости выстрела.

Вот несколько случаев, сообщенных нам лобнорскими охотниками об их охотах за тигром.

Однажды этот зверь задавил на Лоб-норе корову. Возле нее тотчас были насторожены четыре лука со стрелами. Ночью, когда тигр пришел к своей добыче, одна из стрел попала в переднюю часть его тела и увязла там. Зверь убежал. Утром следующего дня местный охотник случайно набрел на след раненого тигра и отправился его отыскивать. Пройдя немного, он увидел зверя, лежавшего в тростнике. Не успел еще стрелок поставить свое фитильное ружье на сошки, как тигр бросился к нему и схватил за левую руку. По счастью, стрела, сидевшая в ране, случайно уперлась в грудь несчастного своим свободным концом и через это, вероятно, причинила зверю столь сильную боль, что он тотчас оставил охотника, даже не переломив ему руки. Больной пролежал с полмесяца и выздоровел.

Несколько лет тому назад в д. Ахтарма на Тариме тигр повадился каждую ночь таскать баранов из загона. Наглость зверя дошла до того, что однажды он забрался в загон уже утром, когда скот еще не был выпущен, задавил барана и, вероятно от голода, принялся тотчас его есть. Двое таримцев с ружьями прибежали к загону. Тигр, увидав людей, кинулся на них, схватил одного за голову и оторвал ее. Другой охотник тем временем успел скрыться.

Однажды таримцы положили отраву в задавленную тигром корову. Зверь ночью съел отравленное мясо и ушел. Двое охотников – отец с сыном – пошли утром его следить. Близко набрели они на одуревшего, однако еще живого тигра, но не успели выстрелить, ибо он бросился на охотников, схватил ближайшего, именно отца, зубами и обнял лапами. Видя неминуемую гибель своего родителя, сын со всего размаха ударил зверя по спине длинным и увесистым ружьем. Получив сильный удар и ранее того ошеломленный отравой, тигр оставил жертву и скрылся в тростнике, где вскоре издох. Измятый же охотник, несмотря на сильные раны, выздоровел, хотя и болел довольно долго.

Иногда лобнорцы устраивают на тигра облавы. Однажды при такой облаве шесть человек стрелков разместились на узкой прогалине между тростником. Сначала все храбрились, но когда дело стало близиться к развязке, то, по собственному потом признанию, сильно трусили. Один из тех же стрелков убоялся до того, что, несмотря на холод (дело было зимой), снял халат и повесил его повиднее на тростник, рассчитывая, что тигр бросится на этот халат вместо человека. Несколько загонщиков были посланы кричать с противоположной стороны тростниковой площадки. Спугнутый тигр неслышно (был ветер) подошел к самым охотникам, как раз к тому месту, где висел халат, и в один мах перепрыгнул прогалину, занятую стрелками. Никто из них стрелять, конечно, не успел; халат же во время прыжка зверя свалился на землю. Увидав это, фланговые охотники, не знавшие о подобном ухищрении своего товарища, думали, что тигр смял его под себя, и с испугом прибежали на помощь. Окончилась эта история общим хохотом, тигр же ушел благополучно.

Однажды лобнорцы застали тигра в тростнике, окруженном со всех сторон водой, так что зверю, куда бы он ни направился, приходилось плыть. Несколько охотников засели на противоположной стороне воды; другие пугнули тигра, который, нужно заметить, очень хорошо плавает. Зверь как раз поплыл на стрелков. Последние, увидав это, до того испугались, что вовсе не думали стрелять; один же спрятался в воду вместе со своим ружьем. Тигр переплыл пролив и ушел в тростник. В другой раз осенью лобнорцы загнали тигра в холодную воду, изморили его там на лодках и убили.

По словам тех же лобнорцев, весной и осенью, когда проваливается лед, тигр весьма боится по нему ходить, держится где-либо в одном месте, питаясь кабанами, если они есть, а то и голодая до полного замерзания или вскрытия воды.

Климат сентября. Незаметно, как и многие другие месяцы нашего путешествия, минул сентябрь, проведенный нами на реках Юрун-каш и Хотанской от оазиса Хотан до урочища Беделик-утак, на абсолютной высоте от 4400 до 3300 футов. Исключительную для здешних мест особенность этого месяца составляла совершенно ясная погода, длившаяся 16 суток сряду с 12-го до 28-го числа. Пыли в воздухе в это время не было, небо над нами расстилалось голубое, солнце ярко светило, и так же ярко блестели ночью звезды. Ничего подобного мы не видали за все время своего пребывания в бассейне Тарима. Такое чудо обусловливалось, во-первых, продолжительным затишьем, во время которого вся пыль осела из воздуха, а во-вторых, прекращением тибетских дождей, ради чего неоткуда было взяться облакам; впрочем, последние и летом, вероятно, недалеко заходят от окрайних гор в глубь песчаной пустыни.

Ясная атмосфера и затишья породили сильные дневные жары, продолжавшиеся почти через весь сентябрь и достигавшие +32 °C в тени в 1 час дня в начале и +28,9 °C в конце описываемого месяца; до 28-го числа, с которого опять заоблачнело и сделалось прохладнее, ни разу не замечалось в тот же час наблюдений ниже +23,2 °C в тени. Однако не столько велика была жара сама по себе, как сильно жгло солнце в здешнем страшно сухом воздухе. В то же время при сильном ночном лучеиспускании температура по закате солнца быстро падала. Первый ночной мороз (-0,8 °C) случился 17 сентября; затем 21-го числа тот же мороз достигал -4,1 °C; всего морозных ночей в описываемом месяце было шесть. Вообще контрасты дневной и ночной температуры в сентябре были очень велики: так, 17-го числа при морозе -0,8 °C на восходе солнца в 1 час дня было 25,6 °C в тени; или 21-го числа -4 °C на восходе солнца и 24,3 °C в тени в 1 час пополудни; в этот же день рыхлая голая почва в лесу (правда, в укрытой площадке) нагрелась еще до 56 °C.

Температура воды в реках Юрун-каш и Хотанской вследствие их мелководия и того же жгучего действия солнечных лучей была в сентябре сравнительно очень высока: 24,8 °C 7-го числа, 22,9 °C 16-го и 23,2 °C 23-го числа.[1050] Словом, сентябрь, средняя температура которого вышла 15,3 °C, нисколько не был похож относительно погоды на осенний месяц, но более походил на июль наших стран.

Облачных и пасных дней в сентябре считалось только девять, да и то в начале и конце месяца. Дождя или грозы не было вовсе, но по берегу Хотан-дарьи в ясные холодные ночи иногда выпадала обильная роса. Затишья в сентябре сильно преобладали,[1051] ветры же дули слабые с различных сторон горизонта; лишь дважды (8-го и 28-го числа) западный ветер достигал значительной силы. После такой маленькой бури на несколько дней сряду было облачно и густая пыль стояла в воздухе.

Вновь на Тариме. От урочища Зиль, в низовье Хотан-дарьи, путь на Аксу сворачивает к северо-западу на переправу через Тарим. Сюда пошли мы со своим караваном. Расстояние от сворота до переправы равняется 24 верстам. Местность эта поросла туграком, и лишь в средине вдвигаются нешироким (версты 11/2 в поперечнике) клином сыпучие пески, которые до тех пор тянутся по южную сторону дороги. Верстах в четырех не доходя Тарима лежит небольшой сухой рукав, отделяющийся от Яркендской реки. В этом рукаве вода бывает только летом; сам он порос туграком и мало заметен. Урочище в виде острова, образуемого указанным рукавом и Таримом, называется Гас-кумы. Здесь сразу растительность становится обильнее и лучше, в особенности туграковые деревья. Теперь иссохшие на них листья имели совершенно золотой цвет; вообще вся флора была в полном осеннем уборе.

7 октября мы вышли на берег Тарима и тотчас же переправились в несколько приемов на другую его сторону на плашкоуте, выстроенном еще при Якуб-беке. Переправа эта находится как раз возле того места, где реки Яркендская и Аксуйская сливаются между собой. Первая притекает от юго-запада с ледников Мус-тага; вторая – от северо-запада с ледников Тянь-шаня. Хотя Аксуйская река гораздо короче Яркендской, но при устье многоводней и идет двумя рукавами по плесу в полверсты или более шириной. Яркендская же река здесь не имеет такого широкого плеса, зато, как говорят, глубже. Соединившись при абсолютной высоте 3100 футов, обе названные реки образуют Тарим, который, однако, зовется здесь туземцами Аксу-дарья, по имени более крупной из слившихся рек. Вода в них осенью была мутная, так же как и в новорожденном Тариме. Ширина этого последнего на месте нашей переправы, при малой воде, каковая стояла в то время, равнялась 80 саженям. Яркенд-дарья имела около 30 сажен ширины; Аксу-дарья приходила, как выше сказано, двумя рукавами, каждый почти таких же размеров, как и Яркендская река.

Сам Тарим не идет здесь корытообразным руслом, как в нижнем своем течении. Высота берегов этой реки в окрестностях переправы не более, чаще менее, одной сажени над малой водой; притом берега беспрестанно обваливаются и подмываются. Максимум глубины Тарима на той же переправе был 51/4 футов; средним числом описываемая река имела воды на 3–4 фута, и эта глубина наименьшая, по словам местных перевозчиков. Скорость течения равнялась 160 футам в минуту близ северного берега; температура воды там же, в 1 час пополудни 7 и 8 октября, колебалась от 11,9 до 11,2 °C. К площади, занятой текучей водой, примыкал на левом берегу Тарима топкий (из песка и намывного лёсса) плес около 140 сажен шириной. Весь этот плес, равно как и низкие части берегов, заливается летней водой, которая в июне прибывает, как нам говорили, более чем на сажень против своего низкого уровня.

Сопоставляя вышеприведенные цифры размеров Тарима при его колыбели с того же рода данными, добытыми мной при первом (в 1876–1877 гг.) посещении низовья этой реки, где она всюду имеет от 2 до 3 сажен глубины, позволительно теперь с большим вероятием сказать, что по всему Тариму вплоть до Лоб-нора возможно, даже при малой воде, плавание речными пароходами, сидящими не глубже 3 футов. Опасаться широких мелководных разливов в непромеренной части того же Тарима от вышеописанной переправы до устья Уген-дарьи нет резона, ибо даже в подобном случае описываемая река для избежания своего засорения песком, изобильно приносимым как водой, так и весенними бурями, должна иметь и поддерживать собственное русло, как это делает тот же Тарим в оз. Кара-буран, частью и в Лоб-норе. Затем Яркенд-дарья, судя по ее глубине и размерам при устье, а также по расспросным данным, вероятно, доступна для тех же мелкосидящих пароходов, вверх от Тарима до впадения Кашгарской реки, а при большой летней воде, быть может, и дальше. По Аксуйской реке пароходы могут плавать лишь до ближайших окрестностей г. Аксу. Наконец, левый приток нижнего Тарима, р. Конче-дарья также судоходна от своего устья до г. Курли, быть может и до оз. Багараш, откуда эта река вытекает.

Берега как самого Тарима, так равно рек Яркендской и Аксуйской, при их слиянии, поросли, благодаря богатому орошению, сравнительно лучшей растительностью, чем на бедной водой Хотан-дарье; даже туграк выглядывает здесь более стройным и красивым деревом; из других древесных пород попадается только джида [лох]. Кустарники же – облепиха, кендырь, джантак, солодка, тамариск и колючка – растут здесь в изобилии и часто образуют непроходимые заросли. По заливным берегам Тарима местами встречаются площади, густо поросшие маленькой кугой (Typha stenophyl1а) и тростеполевицей (Calamagrostis Epigejos). В общем, однако, флора весьма бедная. Бедна также и фауна. Оседлые звери и птицы те же, что на соседней Хотан-дарье. Для пролетных птиц, главным образом водяных и голенастых, Яркендекая река, как раньше было говорено, служит большим путем весной и осенью. При нас теперь еще много здесь летело серых гусей, уток и бакланов. По словам туземцев, весной птиц летит еще больше, отчасти, вероятно, и потому, что тогда пролет идет гораздо быстрее. Рыбы в новорожденном Тариме много, как и во всей этой реке. Туземцы, переправлявшие нас, называли лобнорские виды – тазек-балык и минлай-балык; еще упоминали о какой-то лягам-балык, достигающей 60–70 фунтов весу. Сами мы добыли на переправе маринку (Schizothorax chrysochlorus n. sp.) и гольца (Nemachilus yarkandensis); кроме того, в соседней Аксуйской реке, впрочем несколько выше ее устья, пойманы были еще два вида маринки (Schizothorax latifroncs n. sp., Sch. malacorrhynchus n. sp.), другой вид гольца (Nemachilus strauchi) и губач (Diplophysa scleroptera n. sp.).

Возле самого таримского перевоза живут только четыре семейства дулан; вниз по реке кочуют пастухи со скотом. Затем в расстоянии немного большем сотни верст от той же переправы лежит, как нам говорили, на левом берегу Тарима селение Таллык-булун, в котором около сотни дворов. Жители здесь занимаются хлебопашеством и скотоводством. Вверх по Яркендской реке в ее низовье также встречаются лишь пастухи. Дороги в Яркенд здесь нет; иногда только ходят беспаспортные.

Замерзает верхний Тарим, по словам туземцев, в начале декабря и стоит подо льдом немного меньше трех месяцев. Сыпучие пески тянутся по правому берегу этой реки, не прерываясь во всю длину ее течения; на левом берегу те же пески несравненно меньше и не сплошные. Широкая долина, сопровождающая весь Тарим, покрыта туграковыми и кустарниковыми зарослями; местами изобильны здесь болота и озера.

Следование по оазису Аксу. Проведя двое суток возле таримской переправы, мы пошли в оазис Аксу. Дорога, возможная, хотя с трудом, и для колесной езды, направляется вверх по левому берегу Аксуйской реки на расстоянии от нее нескольких верст. В немного большем отдалении справа от нас, т. е. с востока, виднелись сыпучие пески, которые тянутся довольно далеко к северо-западу вдоль культурной полосы Аксуйского оазиса, а также и вниз по Тариму. Местность, где мы шли, была поросшая туграком и кустарниками, теми же, что и на Тариме; прибавился лишь Halostachys caspia, которого нет на низовье Хотанской реки. Кое-где видны были следы старинных пашен. Вообще лёссовая почва в районе, ближайшем к Тариму, удобна для обработки; несколько подальше она становится солончаковой, и местность принимает совершенно цайдамский характер; нет только хармыка. На правом берегу Аксуйской реки в значительном, впрочем, от нее удалении, поселения тянутся, как нам говорили, вплоть до Яркенд-дарьи. По нашему же пути южная окраина культурной полосы лежала от таримской переправы на расстоянии 27 верст. Здесь при д. Матан мы вошли в оазис Аксуйский, один из самых обширных и богатых во всем Восточном Туркестане.

Цифру населения этого оазиса, при неоднократных о том расспросах, туземцы определили нам в 56 тыс. семейств.[1052] По народностям, согласно тем же сведениям, всего более – ардбюль; затем следуют выходцы из Кокана, или, как их называют, старинные сарты (до 10 тыс. семейств), дуланы (5 аймаков, всего около 1 тыс. семейств), оседлые киргизы (немного), хурасан[1053] (очень мало, самые красивые) и, наконец, какие-то матан[1054] (до 600 семейств). Живут в Аксуйском оазисе просторно; земля здесь очень плодородна, и ее много, как равно много воды для орошения полей.[1055] На них засевают рис, пшеницу, ячмень, кукурузу, лен (мало), кунжут, горох, вообще хлеба, свойственные и другим здешним оазисам; посев бывает двойной в течение одного лета; урожай очень хороший. Садоводство также процветает; шелководство только начинается.

В северной окраине описываемого оазиса лежит его административный центр – г. Аксу. Сюда мы теперь и направились. От д. Матан потянулось сплошное население по обоим берегам Аксу-дарьи, в которую вскоре впадает справа довольно большая Таушкан-дарья. Плес главной реки, т. е. Аксуйской, здесь около версты в поперечнике; русло же воды не шире 40–50 сажен; бродов, вероятно, нет. Туземцы, как было видно, живут зажиточно. Сакли выстроены из пластов лёсса в виде больших кирпичей или, реже, из необожженного кирпича. При всех саклях сады, фрукты в них очень хорошие. Мы в изобилии покупали яблоки, груши, персики, виноград, арбузы и дыни. Погода стояла превосходная. Несмотря на половину октября и на ночные морозы до -10 °C, днем температура поднималась до 20,2 °C в тени; на полях местами еще стоял несжатый рис; с фруктовых деревьев только начинали осыпаться листья; ива же и тополь еще совершенно были зелены. Появились и птицы, старые знакомцы – серые вороны, сороки, а также в большом числе прилетевшие сюда на зимовку грачи, галки, голуби-клинтухи; немало было и скворцов, но фазаны (Phasianus insignis) попадались пока лишь изредка.

Вследствие опять наступившей ясной погоды от д. Матан, следовательно верст за двести, стала нам видна, хотя еще в туманных очертаниях, самая высокая вершина всего Тянь-шаня – Хан-тенгри.[1056] Через два небольших перехода эта громада обрисовалась совершенно ясно обширным снеговым куполом. К востоку и западу от него (как казалось в перспективе) сбегали снеговые гряды, заканчивающиеся также высокими снеговыми вершинами.

Местные жители по-прежнему дружелюбно встречали нас, хотя и не с такой откровенной сердечностью, как в мачинской земле. Китайцы же опять стали вредить исподтишка, распуская среди населения нелепые о нас слухи, запрещая туземцам ходить к нам или продавать съестные припасы и пр. Всего же нахальнее оказывались китайские солдаты (исключая дунган), которых приходилось встречать по пути. Один из таких солдат без всякой уважительной причины осмелился даже броситься на нашего казака; виновный был тут же наказан. Вместе с тем я написал начальнику китайских войск в Аксу письмо об этом происшествии и просил прекратить своеволие солдат; в противном случае грозил стрелять негодяев. Через сутки явился китайский чиновник с словесным объяснением от того же войскового начальника, что он принял самые строгие меры и очень рад (воображаю как?!) нашей расправе с озорником-солдатом.

На последнем бивуаке перед Аксу нас встретили торгующие в этом городе русские подданные сарты и предложили обильный дастар-хан.[1057] В следующий день мы вышли на большую кашгаро-аксуйскую колесную дорогу и сделали по ней почти весь свой переход. Аксу-дарья отошла здесь несколько к западу. Несмотря на близость большого города, население все-таки живет просторно. Местность носит название Яр-баши по причине высокого (от 10 до 12 сажен) лёссового обрыва, который резко ограничивает здесь культурную долину Аксуйской реки и, вероятно, некогда служил ее берегом. Восточнее указанного обрыва расстилается высокая равнина, совершенно бесплодная. Верстах в десяти не доходя самого г. Аксу лежат два глиняных укрепления, выстроенные китайцами. Большее из них, находящееся возле самой кашгарской дороги, по западную ее сторону, имеет, как обыкновенно у китайцев, квадратную форму, зубчатую стену и фланкирующие башни по углам, а также в средине фасов. Длина каждого из них на глаз около 600 шагов; высота стены 3–31/2 сажени. Впереди главной ограды, шагах в 40–50, тянется оборонительная стенка около сажени высотой; перед ней выкопан ров (сажени 4–5 в ширину при глубине около сажени), который, вероятно, может наполняться водой. Напротив этого укрепления в расстоянии около версты лежит другое, гораздо меньшее, так называемый импан (вроде оборонительной казармы). В обоих укреплениях помещались китайские солдаты, которых в это время в Аксу было, как нам говорили, около тысячи человек.

Город Аксу, куда мы пришли 16 октября и устроились бивуаком на учтурфанской дороге, расположен, при абсолютной высоте 3300 футов, возле того же отвесного обрыва Яр-баши, о котором было упомянуто выше. Вода сюда доставляется речкой, быть может даже арыком Танакак-су; Аксу-дарья (главное ее русло) лежит верстах в 15 западнее. Кроме старинного мусульманского города, в Аксу находятся еще два небольших, обнесенных высокими стенами, города китайских: Арсук, или Янги-шар, и Китай-шари. Население мусульманского города, как нам говорили, простирается до 10 тыс. семейств. Базаров четыре, в том числе один китайский; главный торг бывает по пятницам. Число наших купцов-сартов изменяется от 100 до 300 человек. Из мануфактурных произведений Аксу славятся кожевенные изделия (сапоги, узды, седла и пр.) и медная посуда; вывозят также отсюда продукты земледелия, как, например, рис в Хотан и к нам в г. Каракол. Торговля описываемого города довольно обширная. Через тяньшаньские перевалы Мусарт и Бедель сюда приходят русские товары, из Хами через г. Куча китайские, местные же привозятся из Хотана, частью из Яркенда и Кашгара. Наконец, описываемый город замечателен еще тем, что составляет ныне местопребывание китайского даотая, заведующего четырьмя восточными округами (Кара-шар, Куча, Аксу и Уч-турфан) в Восточном Туркестане.

В Аксу мы только передневали, сделали кое-какие покупки и продали, кругом по десяти рублей, 37 уцелевших своих верблюдов, прошедших под вьюком 7 тыс. верст. Взамен были завьючены 40 новых верблюдов, высланных нам из Семиречья. Теперь кончилась и моя съемка, ибо дальнейшая дорога до г. Каракола (315 верст) была снята еще в 1877 г. капитаном Сунаргуловым.

Выступив из Аксу, мы сделали небольшой переход по местности, по-прежнему просторно населенной, и остановились дневать на берегу Аксу-дарьи, где в густых зарослях облепихи встретилось много фазанов (Phasianus insignis), а также зимующих горихвосток (Ruticilla erythrogastra); здесь же впервые был найден обыкновенный в нашем Туркестане испанский воробей (Passer salicarius); кроме того, попадались зимующие черные дрозды (Merula maxima), корольки (Regulus flavicapillus), кряковные утки и другие птицы.

Аксуйская река была пройдена нами вброд, имевший теперь, при самой малой воде, около 31/2 футов глубины; ширина главного русла простиралась до 25 сажен; течение очень быстрое, вода светлая. Летом река, как говорят, заливает весь свой плес, усеянный мелкой галькой и имеющий здесь около версты в поперечнике; переправа тогда производится на пароме.

На западной стороне Аксу-дарьи опять потянулись деревни, сначала по обе стороны учтурфанской колесной дороги, затем лишь слева от нее; справа же раскинулся пустырь. Так продолжалось до р. Таушкан-дарья, которую мы перешли вброд.[1058] Глубина его была 3 фута, ширина речного русла около 25 сажен, течение быстрое, вода светлая; летом перевозят здесь на пароме. За Таушкан-дарьей население появилось опять по обе стороны дороги, пройдя по которой 7 верст мы вступили при д. Танагач[1059] в пределы оазиса Учтурфан.

Оазис Уч-турфан. Этот небольшой оазис лежит в плодородной долине Таушкан-дарьи[1060] и составляет собственно продолжение оазиса Аксуйского как по своему общему характеру, так и по составу населения. Количество последнего, согласно расспросным сведениям, невелико – всего 3600 семеиств.[1061] Тем не менее Учтурфанскии оазис выделен ныне китайцами в особый округ второй степени. Его управитель со своими чиновниками помещается в небольшом городишке того же имени, лежащем на расстоянии 80 верст от Аксу. Дорога в пределах описываемого оазиса по-прежнему отличная колесная и даже сплошь обсаженная талом. Устроена она при Якуб-беке. От его времен возле той же дороги сохранился ныне заброшенный глиняный форт Ач-таг, рядом с которым мы ночевали. Форт этот лежит у подножия трех изолированных, совершенно бесплодных горок, поднимающихся (на глаз) футов на 700 над окрестной местностью. По пути нам теперь довольно часто встречались дуланы, монгольский тип которых в особенности хорошо сохранился у женщин. Мужчины, как этого племени, так и других, живущих в Учтурфанском оазисе, получили от местного китайского начальника приказание носить косы, и мы у многих видели уже довольно длинные волосы на голове.

Погода, несмотря на последнюю треть октября, стояла отличная – постоянно ясная[1062] и днем теплая; ночью же перепадали небольшие (до -5,8 °C) морозы. Днем на пригреве солнца летали бабочки, мухи и мошки; на болотах еще довольно много было цветущих одуванчиков, попадался и цветущий касатик; тут же держались зимующие кряковые утки, а по залитым рисовым полям везде копались грачи – совершенно как у нас весной.

Городишко Уч-турфан, посещенный нами 23 октября, лежит на абсолютной высоте 4400 футов и состоит из китайской крепости, на восточной стороне которой скучено до сотни туземных саклей; здесь же и лавки; торговля, впрочем, ничтожная. Крепость, как обыкновенно, глиняная, квадратного очертания; высота зубчатой стены около 31/2 сажен; длина каждого фаса шагов 400–500; в средине и по углам этих фасов (кажется, только на двух) стоят фланкирующие башни; впереди оборонительная стенка со рвом шириной от 3 до 4 сажен при глубине около одной сажени. Описываемая крепость (если только можно употребить здесь это название) расположена как раз возле командующей над ней скалистой (большей частью с отвесными боками) гряды, футов 500–600 (на глаз) высотой. На высшей точке западной части этой гряды, в расстоянии 800 или 1000 шагов от самой крепости, устроена крошечная, вероятно не имеющая воды, цитадель. Сюда проложена дорога и, как кажется, колесная. Гарнизон Уч-турфана во время нашего прохода состоял, как говорили туземцы, из 500 человек; наполовину этого числа были солдаты из дунган. Они гораздо приличнее и вежливее солдат собственно китайских, притом весьма русским симпатизируют.

Со стороны же китайцев опять пришлось нам испытать неприятности. Учтурфанский амбань не только запретил в городе продавать нам что-либо, но даже поставил для этой цели на базаре караульных. Кроме того, посадил под арест и впоследствии тяжело наказал встречавшего нас торгового аксакала. Наконец, лишь только мы устроили свой бивуак (пройдя версты две за крепость), как начали сюда являться китайские солдаты и вести себя весьма нахально. Нескольким прошло это даром, так как мы не желали затевать ссоры; но подобное миролюбие только подбодрило наглецов. Один из них прямо залез в наш багаж и, несмотря на приглашение переводчика, не хотел уходить, стал даже ругаться. Тогда я приказал казакам наказать негодяя, который затем с криком побежал в крепость. На всякий случай мы приготовили винтовки, и ночью казаки держали усиленный караул. Однако солдаты из крепости больше не показывались.

Утром следующего дня караван наш двинулся к западу, по дороге, которая ведет в Кашгар. Верстах в 15 от города Учтурфанский оазис оканчивается. Немного раньше этого каракольский путь сворачивает вправо, и мы опять перешли на левый берег Таушкан-дарьи, которая здесь называется Аксай, а также Уч-турфан-дарьей. Кашгарская дорога направляется довольно долго по ее долине и при урочище Акчи сворачивает на юго-запад через горы в Кашгар. По этой дороге можно пройти на верблюдах и даже проехать, но с трудом, как говорят, в двухколесной арбе.

Подъем на Тянь-шань. Справа и слева Таушкан-дарьи горы теперь значительно к ней придвинулись. Перейдя названную реку, мы направились в ущелье Уй-тал, по которому лежит дорога на перевал Бедель. Местность до этого ущелья, на протяжении около 30 верст нашего пути, представляла безводную и бесплодную, довольно круто от гор покатую галечную равнину. Здесь врассыпную торчат кустики Reaumuria, Ephedra, Eurotia? Sympegma? изредка Artemisia [реамюрия, эфедра или хвойник, терескен, бударгана, полынь]; по сухим руслам дождевых потоков, где названная растительность гуще, к ней прибавляются Caragana и Clematis [карагана и ломонос]. Устье ущелья Уй-тал, куда крутым спуском выходит от вышеописанной равнины бедельская дорога, врезано в почву футов на 200–300; бока этих обрывов отвесны и состоят из конгломерата. По быстро текущей тут речке недолго тянутся густые заросли облепихи, лозы, шиповника и барбариса. Много встретили мы здесь горных куропаток или кэкликов (Caccatis chukar) и желтоносых клушиц (Pyrrhocorax alpinus); попадались также зимующие черные дрозды (Merula maxima), Carpodacus rubicilla и Garpodacus rhodochlamys [чечевицы]. Окрестные горы были совершенно бесплодны. Несмотря на то что местность повысилась до 7 тыс. футов, дневное тепло еще доходило до 15 °C в тени.

Расстояние от устья ущелья Уй-тал до вершины перевала Бедель равняется 36 верстам. Дорога здесь довольно хороша для верховой езды; не особенно трудна и для верблюдов, хотя иногда идет по карнизам и камням. Впрочем, таких трудных мест сравнительно немного, и сгруппированы они в среднем поясе ущелья. Бока его обставлены высокими, крутыми горными склонами, которые изборождены скалами, состоящими из известняка и глинистого сланца; ближе к перевалу встречается слюдистый сланец. Маленькое подобие леса из пород вышепоименованных найдено было нами лишь при устье описываемого ущелья. Далее вверх, до абсолютной высоты в 91/2 или 10 тыс. футов, как по дну этого ущелья, так и боковым скатам гор, всего более на их северных склонах, растут врассыпную: карагана (Caragana jubata, Caragana sp.), барбарис, шиповник, сабельник, кустарниковая полынь, жимолость и белолозник; в поясе от 8 до 9 тыс. футов также врассыпную попадается, исключительно на северных горных склонах, стелющийся можжевельник. Из трав мы заметили несколько видов полыни и других сложноцветных, ревень и разные злаки. Последние, впрочем, появляются в обилии лишь тысяч от десяти футов абсолютной высоты. Здесь пастбища, в особенности по логам, довольно хороши. В верхнем горном поясе показались и присущие ему птицы: улары (Megaloperdix himalayanus), грифы, бекас-отшельник (Scolopax solitaria), оляпка, горный вьюрок, ворон и др. – все, однако, в малом количестве. Из зверей мы встретили только горных козлов (Capra sp.); кроме того, судя по норам, здесь много тарабаганов.

Несмотря на конец октября, снегу по описываемому ущелью и на окрестных горных склонах не было; лишь в малом количестве лежал снег на вершинах, ближайших к перевалу. Лед по р. Уй-тал показался от 8 тыс. футов; больше его стало лишь от 10 тыс. футов абсолютной высоты.

Жителей в том же ущелье нет. Только в 9 верстах от входа в него расположен маленький глиняный редутик – или, как здесь называют, «курган» – Ибрай, запирающий дорогу. Он обнесен нешироким рвом, ворот имеет двое. В эти узкие ворота наши завьюченные ящиками (с коллекциями) верблюды пройти не могли. Тогда караульные из туземцев предложили нам расширить проход в глиняной стене и сами участвовали в этой работе, приговаривая: «Все равно скоро русским ломать здешнюю китайщину придется». Помимо названного кургана, далее по ущелью лежали еще два, но меньших размеров и притом теперь заброшенные; кроме того, мы видели несколько старинных завалов из камней. По пути встречались нам небольшие караваны на верблюдах и лошадях. Одни из них шли из Каракола, другие из Токмака, третьи из Кульджи. Вообще движение через Бедель довольно бойкое и производится круглый год, хотя иногда затрудняется снегом. Помимо различных привозимых товаров, из наших пределов много гонят здесь скота (баранов и лошадей) в Аксу, Кашгар и даже в Хотан.

Переход границы. Переночевав невдалеке от перевала, мы начали утром 29 октября свое восхождение на Бедель. С южной стороны подъем здесь двойной; сначала тропинка идет версты полторы каменистым ущельем; затем зигзагами, около версты длиной, поднимается на кручу, где на площадке стоит глиняный курган (форт), ныне заброшенный. От этого кургана та же тропинка идет около версты полого, потом делается круче и снова зигзагами, на протяжении менее версты, но более крутыми, чем прежде, восходит на самый перевал. Его абсолютная высота, по нашему барометрическому определению, 13 700 футов. Вечного снега здесь нет. Однако в укрытых ущельях северного склона окрестных гор, на указанной высоте, зимний снег вполне не растаивает.[1063] Быть может, он лежит постоянно и на северном склоне Беделя. При нашем здесь проходе снег лежал, на протяжении слишком двух верст спуска, на 2–3 фута глубины и был сверху покрыт ледяной корой. Вьючным верблюдам итти было крайне трудно, в особенности на косогорах. Несмотря на то что на подобных местах каждое животное сводили поодиночке, и притом двое казаков поддерживали его веревками, один верблюд все-таки скатился в пропасть сажен 30 глубиной. По счастью, там был надут глубокий снег, так что упавший верблюд остался цел, даже не поломал вьючных ящиков. Всего для подъема на описываемый перевал в четыре версты длиной и на спуск с него в две версты нами употреблено было семь часов времени.

Маршрут Четвертого Центральноазиатского путешествия Н. М. Пржевальского

Переходом через Бедель, где, как известно, пролегает теперь пограничная черта России с Китаем, закончилось нынешнее наше путешествие в Центральной Азии. В тот же день я отдал по своему маленькому отряду следующий, прощальный приказ:

«Сегодня для нас знаменательный день: мы перешли китайскую границу и вступили на родную землю. Более двух лет минуло с тех пор, как мы начали из Кяхты свое путешествие. Мы пускались тогда в глубь азиатских пустынь, имея с собой лишь одного союзника – отвагу; все остальное стояло против нас: и природа и люди. Вспомните – мы ходили то по сыпучим пескам Ала-шаня и Тарима, то по болотам Цайдама и Тибета, то по громадным горным хребтам, перевалы через которые лежат на заоблачной высоте. Мы жили два года как дикари, под открытым небом, в палатках или юртах, и переносили то 40-градусные морозы, то еще большие жары, то ужасные бури пустыни. Ко всему этому по временам добавлялось недружелюбие, иногда даже открытая вражда туземцев: вспомните, как на нас дважды нападали тангуты в Тибете, как постоянно обманывали монголы Цайдама, как лицемерно-враждебно везде относились к нам китайцы. Но ни трудности дикой природы пустыни, ни препоны со стороны враждебно настроенного населения – ничто не могло остановить нас. Мы выполнили свою задачу до конца – прошли и исследовали те местности Центральной Азии, в большей части которых еще не ступала нога европейца. Честь и слава вам, товарищи! О ваших подвигах я поведаю всему свету. Теперь же обнимаю каждого из вас и благодарю за службу верную – от имени науки, которой мы служили, и от имени родины, которую мы прославили…»

Иллюстрации

Н. М. Пржевальский

Карты маршрутно-глазомерной съемки четвертого 1884–1884 гг. путешествия Н. М. Пржевальского в Центральной Азии

Примечания

1

Текст по изданию 1947 года.

(обратно)

2

Мурзаев Э. М. Николай Михайлович Пржевальский (1839–1888). В кн.: Люди русской науки. М. – Л., 1948. Т. 1.

(обратно)

3

Мурзаев Э. М. Второе Тибетское путешествие Н. М. Пржевальского. В кн.: Н. М. Пржевальский. От Кяхты на истоки Желтой реки. Исследование северной окраины Тибета и путь через Лоб-нор по бассейну Тарима. – М., 1948.

(обратно)

4

Семенов-Тян-Шанский П. П. Памяти Николая Михайловича Пржевальского. – СПб., 1890.

(обратно)

5

Пржевальский Н. М. Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки. – М., 1948.

(обратно)

6

Пржевальский Н. М. От Кяхты на истоки Желтой реки. – М., 1948.

(обратно)

7

Пржевальский Н. М. От Кяхты на истоки Желтой реки. – М., 1948.

(обратно)

8

Дубровин Н. Ф. Николай Михайлович Пржевальский. – Спб., 1890.

(обратно)

9

См. там же.

(обратно)

10

Козлов П. В. Великий путешественник. – М., 1985.

(обратно)

11

Сартский язык – собирательное название языка исконно оседлого населения Средней Азии и Кашгарии.

(обратно)

12

Таранчи – «пахари», «земледельцы» – тюркский народ, живший в Кульджинском крае и вошедший в состав уйгуров.

(обратно)

13

Дунгане (самоназвание – хуэй) – народ, населяющий север и северо-запад Китая, юго-восток Казахстана и Киргизии; встречается в Узбекистане. Язык относится к китайско-тибетской семье. Верующие – мусульмане.

(обратно)

14

Абсолютная высота Кульджи около 2000 футов. При этом считаю долгом оговорить, что хотя все высоты пройденных нами местностей измерены посредством барометра, но полученные результаты, за неимением под рукой необходимых пособий, вычислены пока лишь приблизительно.

Фут – единица длины. В системе русских мер 1 фут = 0,3048 м.

(обратно)

15

Вскоре оказался негодным и наш киргиз-переводчик, который также был отослан в Кульджу и заменен новым толмачом [переводчиком].

(обратно)

16

Как исключение, я нашел на Кунгесе две яблони с красными яблоками; притом иногда попадались яблоки гораздо крупнее куриного яйца.

(обратно)

17

Хотя Северцов соединяет своего Ursus leuconyx с Ursus isabellinus Horsi из Гималаев, но мне кажется, что это два отдельных вида. Гималайский медведь водится и в Тянь-шане, но он свойствен лишь высоким безлесным плоскогорьям и альпийской области гор; в лесной пояс не заходит. Притом же Ursus isabellinus чалого цвета, тогда как U. leuconyx, по крайней мере, добытый нами, темно-бурый, такой же, как и европейский Ursus arctos.

(обратно)

18

Это дерево достигает 70–80 футов вышины, при толщине ствола 2–3, изредка 4 фута в диаметре. По своей форме оно совершенно напоминает сахарную голову: короткие, чрезвычайно густые сучья нигде не выступают вперед из общей массы, так что все дерево кажется как бы искусственно подстриженным.

(обратно)

19

Западными продолжениями Нарата служат (в последовательном порядке) хребты: Дагат, Хара-нор, Куку-сун, Джамба-дабан. Три последние, как говорят, вечноснеговые.

(обратно)

20

Самые низкие части Малого Юлдуса лежат по нижнему течению Бага-Юлдус-гола, на верховьях этой реки и ближе к окраинам гор местность выше.

(обратно)

21

Этот хребет, равно как и северный, не имеет общего названия у местных жителей, отличающих названиями лишь отдельные части.

(обратно)

22

Бостан-нор на картах. Калмыки называют это озеро Тенгиз-нор [море-озеро, на современных картах – Баграшкёль].

(обратно)

23

По крайней мере, других пород рыб мы не поймали здесь ни осенью, ни весною при обратном пути.

(обратно)

24

Рога у таких самцов достигают колоссальной величины. Те, которые находятся в моей коллекции, имеют по верхнему сгибу 4 фута 8 дюймов длины и 11/2 фута толщины у основания: они весят более пуда.

(обратно)

25

По всему вероятию, названный вид, а не Capra sibirica, так как рога на конце сближены и заворочены вовнутрь; цвет шерсти серовато-чалый, брюхо белое. Наибольшие из рогов, мною виденные, имели 4 фута длины по верхнему сгибу.

(обратно)

26

Двухлетний самец-марал, убитый мною на Юлдусе, имел 6 футов 1 дюйм длины при вышине у загривка 4 фута 3 дюйма. Взрослая самка, добытая там же, имела в длину от вершины носа до корня хвоста (меряя по изгибу шеи), 7 футов 4 дюйма, вышина ее у загривка была 4 фута 3 дюйма.

(обратно)

27

Лежит в 50 верстах на юго-запад от Кара-шара [на реке Конче-дарье].

(обратно)

28

Ранее нашего выступления из Кульджи Якуб-бек уведомил письменно туркестанского генерал-губернатора в ответ на просьбу последнего, что русские, идущие на Лоб-нор, встретят гостеприимство в пределах Джитышара.

(обратно)

29

Находившемуся тогда в городе Токсуме, недалеко от Турфана.

(обратно)

30

По словам калмыков, нужно употребить 8 или 9 дней, чтобы объехать верхом вокруг всего Багараша.

(обратно)

31

Имя это в переводе означает «счастливец».

(обратно)

32

Армяк (тюрк.) – 1) верхняя долгополая распашная одежда из домашнего сукна; 2) ткань из верблюжьей шерсти, изготовлявшаяся татарами, казахами, монголами.

(обратно)

33

Неверно изображаемая на картах и по названию, и по направлению.

(обратно)

34

Притом тогрук и джида растут только по долине Тарима; на Лоб-норе их нет.

(обратно)

35

Деревья тогрука до того пропитаны солью, что на изломах часто можно видеть выступивший сплошной соленый налет.

(обратно)

36

Весною же в подобных тростниковых зарослях охотника беспрерывно обсыпает соленой пылью, насевшей на метелки тростника во время бури [приписка на полях дневника].

(обратно)

37

За все время своего пребывания на Тариме и Лоб-норе (около трех месяцев) мы убили только (вшестером) трех хара-курюков и одного кабана, правда, весной на Лоб-норе и на обратном пути по Тариму мы вовсе не охотились за зверями [приписка внизу страницы].

(обратно)

38

Хотя в конце ноября мы встречали на Тариме редкие единичные экземпляры Carbo cormoranus, Anas clypeata, Harelda glacialis, Larus brunneicephalus [баклан, широконоска, морянка, тибетская буроголовая чайка], но то были, несомненно, отсталые, которые впоследствии, быть может, и улетели. Кроме того, на самом Лоб-норе, в незамерзающих местами камышах, изредка зимуют, как нам сообщали местные жители, Botaurus stellaris, Cygnus olor? [выпь и лебедь-шипун].

(обратно)

39

Птицы, найденные здесь весною, перечислены далее.

(обратно)

40

Podoces panderi, P. hendersoni, P. humilis.

(обратно)

41

Т.е. таримская, так как названный вид найден впервые на Тариме и, как кажется, свойствен исключительно бассейну этой реки. Вот краткое описание новооткрытого Podoces: цвет туловища чалый или желтовато-песочный, более густой на верхней части тела. Живот, верхние и нижние кроющие хвоста и сам хвост мутно-белы; стержни рулевых черные, на двух средних сопровождаются узкими черными полосками. Верх головы и крылья цвета вороненой стали. Большие махи имеют широкую белую поперечную полосу; вторичные маховые снабжены только белыми вершинами; прибавочное крылышко белое. Большие кроющие крылья также стального цвета; плечевые перья, малые и средние кроющие одноцветны со спиною; подбой крыльев черный. Щеки черные; подбородок и верхняя половина горла просвечивают черным цветом сквозь беловатые вершины перьев, кончики которых не стираются и весной. Перья, прикрывающие ноздри, уздечка, брови и полоса под глазами одноцветны с туловищем. В крыле 3, 4 и 5-е маховые, равные между собой, самые длинные; 6-е лишь немного их короче, 7-е более 2-го; 1-е вдвое длиннее верхних кроющих. Клюв и ноги черные, зрачок темно-коричневый. Главнейшие размеры: общая длина – 121/2 дюймов; размах крыльев 181/2 дюймов; длина сложенного крыла 6 дюймов, длина хвоста 4,1 дюйма; длина плюсны 1,9 дюйма; клюв от зевков 2,1 дюйма. Оба пола почти равны по величине.

(обратно)

42

В своей коллекции мы имеем несколько отличных экземпляров лобнорских и таримских рыб.

(обратно)

43

По имени озера Кара-куль, вблизи которого живет ахун, заведующий управлением населения по нижнему Тариму.

(обратно)

44

Правильнее каракошунцев, от слова кара-кошун, т. е. черный кошун (участок) [хошун, т. е. удел, феодальное владение, округ].

(обратно)

45

Это животное находится в горах к югу от Лоб-нора.

(обратно)

46

Армяк (тюрк.) – 1) верхняя долгополая распашная одежда из домашнего сукна; 2) ткань из верблюжьей шерсти, изготовлявшаяся татарами, казахами, монголами.

(обратно)

47

Мерлушка – шкура ягненка грубошерстной породы овец в возрасте до двух недель.

(обратно)

48

Курдюк (тюрк.) – большое жировое отложение у корня хвоста курдючных овец – грубошерстных и полугрубошерстных овец мясо-сального типа.

(обратно)

49

Невдалеке отсюда, на противоположной стороне Тарима, лежит озеро Кара-куль, по имени которого таримцы получили свое название каракульцев.

(обратно)

50

Город Корла имеет 2600 футов абсолютной высоты.

(обратно)

51

Беру среднюю цифру. Мерили дважды: в начале декабря ниже устья Кюк-ала-дарья и в начале марта близ озера Лоб-нор. В первом случае скорость течения получилась 192 фута в минуту, во втором – 170 футов в тот же период времени.

(обратно)

52

Впрочем, от устья Урген-дарьи до деревни Ахтармы Таримская долина резко обозначена; она имеет здесь 5–6 верст ширины и почти сплошь болотиста.

(обратно)

53

Дороги по Тариму лучшей нет: в этом мы убедились впоследствии на обратном пути.

(обратно)

54

Баран на Тариме и Лоб-норе стоит 5–7 теньге, т. е. 65–90 копеек на наши деньги.

(обратно)

55

Шуга – скопление рыхлого льда в водной толще или на поверхности водоема. Возникает до ледостава преимущественно на горных и порожистых реках.

(обратно)

56

Считая от устья Уген-дарьи.

(обратно)

57

На переправе Айрылган я с одним из казаков вывалился в Тарим из лодки. По счастью, мы успели выплыть на берег и отделались лишь купаньем в холодной воде (9 декабря).

(обратно)

58

Причина, почему мы не пошли прямо на Лоб-нор, заключалась в том, что наши спутники находили для себя удобнее зимовать в Чархалыке. При этом нас опять обманули, уверяя, что прямого пути на Лоб-нор нет.

(обратно)

59

В том числе 9 дворов лобнорцев.

(обратно)

60

114 человек обоего пола.

(обратно)

61

Одиннадцать дней пути на вьючном осле.

(обратно)

62

Не есть ли это Ч а ч а н Марко Поло? В Черчене, как нам говорили, в настоящее время не более 30 дворов, но за достоверность подобного нельзя ручаться.

(обратно)

63

Т.е. город Оттогуша, бывшего некогда здесь ханом.

(обратно)

64

По словам других, русских было только 70 человек; впрочем, большего вероятия заслуживает первая цифра.

(обратно)

65

Облака преобладали перистые и слоистые. Ветер хотя был и слабый, всегда поднимал в воздух густую пыль [приписка на полях дневника].

(обратно)

66

Средним числом около 120 футов на версту.

(обратно)

67

Иногда верст десять в длину и четыре-пять в ширину; чаще же менее.

(обратно)

68

Куку-яман (нахур, голубой баран) – парнокопытное млекопитающее. Длина тела до 165 см. Рога у самцов длиной до 80 см. Обитает в высокогорьях Центральной Азии, на Памире.

(обратно)

69

Оронго – парнокопытное млекопитающее. Высота в холке около 80 см. Рога только у самцов. Обитает в высокогорьях Тибета и Ладакха.

(обратно)

70

Дунганское восстание началось в 1864 г. и охватило громадные территории Западного Китая и Кашгарию. Было жестоко подавлено китайцами в 1878 г.

(обратно)

71

С 26 декабря по 5 февраля.

(обратно)

72

Этого верблюда я стрелял на 500 с лишком шагов и не попал: памятный промах для охотника.

(обратно)

73

Отсюда я ездил за верблюдами в пески Кум-таг, но безуспешно.

(обратно)

74

У одиннадцатилетнего самца, доставленного нам с Тарима, мясо из горбов не было вынуто, так что мы могли удобно сделать измерение. Вышло то, что горбы у этого, вполне взрослого, самца имели лишь 7 дюймов вышины, тогда как у домашних верблюдов горбы нередко достигают 11/2 футов, а иногда и более.

(обратно)

75

Впрочем, в других местностях Восточного Туркестана верблюдов много и, вероятно, было еще более в древности, при оживленных сношениях этой страны с Китаем.

(обратно)

76

Правильнее Кара-кошун.

(обратно)

77

Гидрография Тарима и Лобнора, описанная Пржевальским, сегодня иная. Изменчивость – особенность речных систем пустынных районов планеты, к которым относится и Центральная Азия.

(обратно)

78

[В тексте отчета «наскучив»].

(обратно)

79

Иногда в начале, иногда же только в конце этого месяца.

(обратно)

80

Здесь Тарим достигает самого высокого поднятия к северу [приписка на полях дневника].

(обратно)

81

В Кюк-ала-дарья впадают реки Конче и Инчике-дарья (соединившись) прямо на север против деревни Маркат [приписка на полях дневника].

(обратно)

82

[В рукописи пропуск].

(обратно)

83

Замечательно, что вода в Черчен-дарье соленая [приписка на полях дневника].

(обратно)

84

Озера же по Таримской долине везде мелкие [приписка на полях дневника].

(обратно)

85

Во время нашего прохождения, т. е. во второй половине ноября и в первой – декабря, Тарим замерз только местами, на поворотах, там, где реку затерло шугою. Весьма вероятно, что река сплошь не замерзает в течение всей зимы [приписка на полях дневника].

(обратно)

86

Звери (кабаны, маралы), вследствие постоянного лазания по тростникам и колючке, стирают себе шкуру, в особенности кабаны, на ногах [приписка на полях дневника].

(обратно)

87

[Имелся в виду рукописный орнитологический дневник, хранившийся в Зоологическом институте Академии наук СССР.]

(обратно)

88

Тот же вид, что на Тариме и Хайду-голе.

(обратно)

89

Кроме того, немного хлеба сеют на р. Джагансай-дарье, там, где лежат развалины старинного города.

(обратно)

90

В половине марта, когда лед окончательно растаял, я объездил в лодке почти все деревни лобнорцев.

(обратно)

91

Такой топор, равно как бритва и ножик, находится у меня в коллекции.

(обратно)

92

Намаз – у мусульман: совершаемая в определенное время дня молитва, состоящая в чтении отрывков из Корана; предшествует омовение.

(обратно)

93

Сколько помнится, почти то же самое пишет Дарвин про пешересов, встреченных им в лодке близ берегов Патагонии.

(обратно)

94

Иногда сети обтягиваются вокруг могилы.

(обратно)

95

В переводе этот титул означает «Бек восходящее солнце». Отец Кунчикана именовался Джагансай-бек, т. е. «Владетель Вселенной». Как видно, человеческое тщеславие проникает и в самые дикие пустыни.

(обратно)

96

Казаки, оставленные в Чархалыке, присоединились к нам на Лоб-норе; сюда же вскоре прибыл и Заман-бек, ездивший во время нашего отсутствия в г. Корла по требованию Бадуалета.

(обратно)

97

[Эти записи сделаны Н. М. Пржевальским не в дневнике, а на отдельных листах, частично же в его орнитологических дневниках, хранившихся в Зоологическом институте Академии наук СССР. Примечание П. П. Померанцева.]

(обратно)

98

Через Лоб-нор в Тибет нельзя идти: 1) нет верблюдов, 2) дурная дорога, 3) нет проводников, 4) не хватит сил вновь испытать все гадости [приписка на полях дневника].

(обратно)

99

Ранее того мы получили семь верблюдов, идя на Лоб-нор.

(обратно)

100

Всего в течение лобнорской экспедиции, считая от выхода из Кульджи до возвращения туда и обратно, у нас издохло 32 верблюда.

(обратно)

101

Правителю Курли подчинен Кара-шар и Лоб-нор.

(обратно)

102

Вздор [приписка на полях дневника].

(обратно)

103

Буря длилась без перерыва 11/2 суток [приписка на полях дневника].

(обратно)

104

Зимой на Юлдусе, как говорят, выпадает снег от 2 до 4 футов глубиной; по горам же и более. Морозы стоят весьма сильные. В половине мая мы встретили еще на реке Хореты-гол на абсолютной высоте 8500 футов очень большие пласты льда толщиной 2–3 фута.

(обратно)

105

Ариман – древнеперсидский дух зла и бедствий, Ормузд – божество света и добра. Между Ариманом и Ормуздом идет вечная борьба.

(обратно)

106

До -2,3 °C в начале июня.

(обратно)

107

В последней трети мая снег (довольно глубокий) выпадал в горах до 9000 футов абсолютной высоты.

(обратно)

108

Впрочем, иногда при юго-западном ветре пыль заносится и на Юлдус [приписка на полях дневника].

(обратно)

109

Зимой снегу здесь также очень много. В начале июня на перевале через Нарат, даже на южном склоне, выше лежали большие снежные нерастаявшие пласты в несколько футов, иногда в сажень, толщиною. На северной стороне местами еще виднелся снег до 7000 футов абсолютной высоты [приписка на полях дневника].

(обратно)

110

Как и в пустыне, разница между температурой в тени и на солнце была невелика [приписка на полях дневника].

(обратно)

111

Нет ни одной лодки [приписка на полях дневника].

(обратно)

112

В рукописи ошибочно написано «южную».

(обратно)

113

Во всяком случае Талкинский перевал лежит на главной оси этой части Тянь-шаня, так как Императорская дорога от Сайрама идет уже книзу и нигде не пересекает высокого хребта [приписка на полях дневника].

(обратно)

114

Название Эби-нор едва ли верно; слова «эби» нет в монгольском языке; монголы же обыкновенно дают качественные имена озерам, рекам, горам и урочищам. Вероятно, что и описываемое озеро называется «Ыки-нор» [Ихэ], т. е. большое озеро [приписка на полях дневника; «по-киргизски» нужно понимать: «по-казахски»].

(обратно)

115

Названия гор и урочищ киргизские [казахские], так как наши проводники были киргизы; монголы, быть может, называют иначе те же самые места [приписка на полях дневника].

(обратно)

116

Сегодня возле нашей стоянки лежали кучи соломы от обмолоченного хлеба. Перед вечером я пошел к этой соломе, сел в нее и просидел около часа. Живо напомнилось мне детство, когда, бывало, так же валялся на соломе под сараем в Отрадном [приписка на полях дневника].

(обратно)

117

[Фраза в рукописи не закончена.]

(обратно)

118

Сегодня опять вспомнил я про родину, сидя возле речки, берега которой обросли густым тальником – редкость в степи. Соблазнительны такие речки, когда встречаешь их по пути. Так и манит остановиться на берегу. К сожалению, таких отрадных мест в пустыне совсем нет; редки они и в ее окраине [приписка на полях дневника].

(обратно)

119

[Дзангин (у Пржевальского «зангин») – начальник пикета.]

(обратно)

120

[Дзянь-дзюн – китайский администратор.]

(обратно)

121

Так у илийских и джунгарских киргизов; у семипалатинских лицо, сколько кажется, приближается к татарскому типу [приписка на полях дневника].

(обратно)

122

[Здесь вписано карандашом: «тремя острыми вершинами».]

(обратно)

123

На обратном пути встретили Podoces hendersoni [монгольская саксаульная сойка; приписка на полях дневника].

(обратно)

124

Пески здесь также увалистые; только растительности больше. Дорога очень тяжелая [приписка на полях дневника].

(обратно)

125

Кроме питья внутрь в течение 5 дней по 4 раза каждый день по большой чашке на один раз, китайский доктор давал мне сначала мытье, потом мазь и, наконец, порошок для присыпки. В мази можно было заметить ртуть и мускус; как мазь, так и присыпка сильно жгли, но все-таки без пользы [приписка на полях дневника].

(обратно)

126

Те и другие получают огромные барыши. Так, например, татары покупают гуртом баранов в Семипалатинской области по 1 р. 20 к. (за штуку), а продают в Гучене по 2 лана и более [приписка на полях дневника].

(обратно)

127

Зуд и боль не дают писать [приписка на полях].

(обратно)

128

[Фраза, по-видимому, не закончена.]

(обратно)

129

Такие сильные морозы стояли в это время в посту Зайсанском и в Кульдже. Ни там, ни здесь старожилы не помнят подобных холодов. Притом как велика была площадь охлаждения: от Гучена до Кульджи, а может быть, и более [приписка на полях дневника].

(обратно)

130

Безобразие в Александровской лазаретной аптеке страшное. Лекарства составляют полуграмотные фельдшера и часто неправильно. Так не один раз делалось и для меня. Притом же, за неимением пузырьков, лекарства отпускают в бутылках от наливки – все больше смородинной [приписка на полях дневника].

(обратно)

131

На Юлдусе [вписано карандашом].

(обратно)

132

Туманы всегда сопровождались инеем; явление это, вероятно, зависит от близости высокого Саура [приписка на полях].

(обратно)

133

Эклон убил 6 уток и зайца [приписка на полях].

(обратно)

134

Эклон видел первых мошек на солнечном припеке. Снег в степи еще везде на полтора фута, проталин нет. В горах на солнцепеках снегу почти нет [приписка на полях].

(обратно)

135

Но так ли счастливо, как тогда? [Приписано карандашом.]

(обратно)

136

Вероятно, ветры дуют здесь всю весну – явление, общее всей для Средней Азии.

(обратно)

137

Текст по изданию 1948 года.

(обратно)

138

Кроме птиц, которые частью описаны мною (Монголия и страна тангутов. Т. II), частью будут обработаны мною впоследствии.

(обратно)

139

1-й том моей книги «Монголия и страна тангутов», С. – Петербург, 1875 г. напечатан в русском оригинале без рисунков, но во французском переводе, изданном в Париже фирмою Hachette et C°, эта книга снабжена, помимо моего ведома, 41 рисунком, из которых одиннадцать (№№ 8, 18, 19, 20, 24, 25, 28, 32, 35, 37 и 40) не имеют ни малейшего сходства с действительностью.

(обратно)

140

При составлении этих карт вкралась ошибка, именно: город Са-чжеу отнесен слишком на запад. Он должен быть подвинут верст на 50 к востоку и вместе с тем пропорционально подвинут к востоку же весь наш путь от колодца Ку-фи через Сыртын и Северный Цайдам до оз. Курлык-нор.

(обратно)

141

Краткий отчет об этом путешествии «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор» написан мною в Кульдже, тотчас по возвращении с Лоб-нора, и помещен в «Известиях императорского Русского Географического общества», 1877, т. XIII, вып. V; издан также отдельной брошюрою. Описание же первого (1871–1872 и 1873 гг.) путешествия в Центральной Азии сделано мною под заглавием «Монголия и страна тангутов», т. I, 1875 г. На эту книгу впоследствии я буду неоднократно здесь ссылаться во избежание повторений. [Второе издание: 1) От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор. М., 1947; 2) Монголия и страна тангутов. М., 1946.]

(обратно)

142

Ныне город Зайсан в Казахстане.

(обратно)

143

Из них 10 000 рублей золотом в номинальной цене.

(обратно)

144

То и другое род вермишели, только финтяуза приготовляется из гороховой [или картофельной] муки, а гуамян из пшеничной.

(обратно)

145

Презервы (пресервы) – нестерилизуемые консервы в острой заливке.

(обратно)

146

Буссоль – прибор для измерения магнитного азимута направлений на местности.

(обратно)

147

Гипсометр (гипсотермометр) – прибор для измерения атмосферного давления по температуре кипящей жидкости.

(обратно)

148

Психрометр – прибор для измерения температуры и влажности воздуха, состоящий из двух термометров, у одного из которых («влажного») резервуар обернут смоченной тканью. Температура определяется по «сухому» термометру, влажность – по разности показаний «сухого» и «влажного» термометров.

(обратно)

149

Унты (эвенк.) – меховые сапоги у народов Восточной Сибири. Чирки – грубые утепленные башмаки без шнурков, сшитые из одного куска кожи. Ичиги (тюрк.) – мужские и женские высокие сапоги из мягкой кожи у татар, башкир, народов Средней Азии, Северного Кавказа и др.

(обратно)

150

Описание юрты см. в моей «Монголия и страна тангутов», т. I.

(обратно)

151

Подробно о верблюде см.: «Монголия и страна тангутов». Т. I.

(обратно)

152

Все числа месяцев в настоящей книге по старому стилю.

(обратно)

153

Как уже было сказано, в составе экспедиции находились, кроме казаков, трое солдат; но для удобства я буду иногда и их называть также казаками.

(обратно)

154

Собственно 1586 футов; но, принимая во внимание неминуемые погрешности абсолютных барометрических определений во время путешествия, я всегда буду при настоящем описании показывать цифры высот лишь в круглых сотнях, считая от 50 и выше за сто, а ниже 50 отбрасывая. По измерению подполковника Певцова оз. Улюнгур имеет 1740 футов абсолютной высоты, а по Рафаилову – 1530 футов.

(обратно)

155

Да и то, вероятно, лишь у берегов.

(обратно)

156

Это озеро имеет от 10 до 20 верст в длину и версты 4 в ширину.

(обратно)

157

Поэтому мы и не могли изловить рыбы для определения видов, водящихся в Улюнгуре; впрочем, такая неудача вскоре вознаградилась рыболовством на р. Урунгу.

(обратно)

158

Номады – кочевники.

(обратно)

159

Гунны – кочевой народ, сложившийся во II–IV вв. в Приуралье из тюркоязычных хунну и местных угров и сарматов. Массовое передвижение гуннов на запад в IV в. дало толчок Великому переселению народов. Подчинив ряд германских племен, гунны возглавили мощный союз племен, предпринимавший военные походы во многие страны. Этот союз распался в V в. после смерти вождя союза Аттилы. Готы – группа германских племен. В III в. жили в Северном Причерноморье. Вандалы – группа германских племен, известных по разграблению Рима в 455 г.

(обратно)

160

Кумирня – языческий храм, жрище, капище.

(обратно)

161

Исключение составляет лишь Северный Тибет, где зверей бесчисленное множество и они почти вовсе не боятся человека.

(обратно)

162

Очерки Северо-Западной Монголии. Вып. 2.

(обратно)

163

Хошоты, дурботы, хойты, олюты – западномонгольские племена.

(обратно)

164

Иакинф. Описание Джунгарии.

(обратно)

165

Там же. По Риттеру («Землеведение Азии», перев. Семенова, т. 2, стр. 161), на Или прикочевало тогда около 300 000 душ обоего пола, а через год пришли еще 180 000 человек.

(обратно)

166

Далемба (дриллинг) – хлопчатобумажная материя, распространенная во времена Пржевальского в Монголии и Китае.

(обратно)

167

Огниво – железная или стальная пластина для добывания огня путем удара о кремень.

(обратно)

168

Солончаками во всей Внутренней Азии называются более или менее обширные пространства влажной и вязкой от подземного питания водой лёссовой глины, на поверхности которой выделяются натр и сода, реже нечистая поваренная соль. По свойству этих выделений, называемых монголами гуджир, втягивать в себя влажность солончаки в сухую погоду обыкновенно белые перед дождем сыреют и через то темнеют на своей поверхности. В сильные же бури с них поднимаются тучи мельчайшей соленой пыли, которая издали кажется дымом или туманом. Почва настоящих солончаков непригодна для растительности; только по их окраинам, там, где процентное содержание соли меньше, обыкновенно растут невзрачные галофиты, т. е. солянковые растения.

(обратно)

169

Впервые лёсс, как известно, открыт на Рейне. Исследованием этой почвы в Китае занимались сначала английские геологи, но всего более барон Рихтгофен, изложивший результаты своих наблюдений в превосходном сочинении «China».

(обратно)

170

С запада в это озеро впадает еще р. Боро-тала, но она проходит по довольно плодородной долине, принадлежащей Тянь-шаню, а не пустыне.

(обратно)

171

Подробности климатических явлений будут описываться в настоящей книге лишь настолько, насколько они служат для общей характеристики физической географии пройденных местностей.

(обратно)

172

При следовании из Кульджи по западной окраине Джунгарии до Саура; отсюда через пустыню по диагонали к Гучену и обратно в Зайсан.

(обратно)

173

Сентябрь 1877 года был проведен мной в пути по западной гористой окраине Джунгарии, где климатические условия иные, нежели в пустыне.

(обратно)

174

Наблюдения при восходе солнца делались каждодневно, при всех моих путешествиях в Центральной Азии, взамен показаний минимального термометра, который путешественнику невозможно устанавливать здесь на целую ночь.

(обратно)

175

К сожалению, я не имел тогда спиртового термометра, чтобы измерить, как велик был мороз. Ртутный же термометр 5, 6, 7 и 8 декабря замерзал как при наблюдении в 7 часов вечера, так и в 7 утра; следовательно, мороз не уменьшался в продолжение целой ночи.

(обратно)

176

Сравнительно большое число снежных дней в ноябре произошло потому, что почти весь этот месяц мы стояли под Тянь-шанем возле города Гучена.

(обратно)

177

При наблюдении в 1 час пополудни. Эти наблюдения заменяли, конечно приблизительно, показания максимального термометра, который невозможно употреблять при постоянных передвижениях.

(обратно)

178

Изредка производившиеся психрометрические наблюдения в апреле давали иногда только до 10 % относительной влажности в атмосфере.

(обратно)

179

В Восточной Сибири в это время барометр, приведенный к уровню моря, показывает 778 мм – так высоко, как нигде на земном шаре.

(обратно)

180

Кохинхина – название Южного Вьетнама в европейской литературе в период французского господства.

(обратно)

181

Нагорье Северного Тибета находится летом под влиянием юго-западного индийского муссона. Об этом см. в девятой главе настоящей книги.

(обратно)

182

Облачность нередко наступает после того, как буря уже началась.

(обратно)

183

Только в Северном Тибете бури начинаются большей частью после полудня. Причина тому будет объяснена в девятой главе настоящей книги.

(обратно)

184

Растения джунгарских песков не могли быть точно определены, так как мы проходили в этих песках только в ноябре 1877 года, следовательно, не имели возможности в такую позднюю пору года видеть даже листья, не говоря уже о сборе гербария.

(обратно)

185

Такими же «дарами пустыни» могут быть названы цульхир (Agriophyllum gobicum) и хармык (Nitraria Schoberi); первый для Ала-шаня, последний для Цайдама. Об этих растениях будет рассказано при описании вышеназванных стран в восьмой и восемнадцатой главах настоящей книги.

(обратно)

186

Другие домашние животные саксаула не едят, разве козы и бараны в Ала-шане.

(обратно)

187

Близ болота Иргыцык в Восточном Цайдаме.

(обратно)

188

Во время Лобнорского путешествия (1876–1877 годы) мы встретили на нижнем Тариме лишь несколько кустиков саксаула, взамен которого в Таримской пустыне преобладает тамарикс (Tamarix loxa).

(обратно)

189

У киргизов кара-курюк; то и другое название означает «чернохвостая» [джейран].

(обратно)

190

Последний дырисун найден был нами в Северном Тибете в урочище Дынсы-обо, у южной подошвы гор Бурхан-Будда. В горах Нань-шань, к югу от оазиса Са-чжеу дырисун поднимается до 11 200 футов абсолютной высоты.

(обратно)

191

У монголов такого обыкновения нет.

(обратно)

192

Статья Полякова о дикой лошади, вместе с ее рисунком, помещена в «Известиях императорского Русского Географического общества», 1881, т. XVIII, выпуск 1; издана также и отдельною брошюрою.

(обратно)

193

А не зуртакэ, как сказано у Полякова, заимствовавшего такое название от д-ра Брэма. Суртагом киргизы называют джигетая – Asinus hemionus.

(обратно)

194

Экземпляр дикой лошади, доставленный мною в музей Академии наук, убит охотниками-киргизами в песках Южной Джунгарии и подарен мне бывшим начальником Зайсанского поста А. К. Тихановым.

(обратно)

195

Монголия и страна тангутов. Т. I.

(обратно)

196

Кювье Жорж (1769–1832) – французский зоолог, почетный член Петербургской академии наук. Установил принцип «корреляции органов», на основе которого реконструировал строение многих вымерших животных. Ввел понятие типа в зоологии. Не признавал изменяемости видов, объяснял смену ископаемых фаун исходя из теории катастроф.

(обратно)

197

От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор.

(обратно)

198

К сожалению, статья Полякова «О диком верблюде», давно уже приготовленная для печати, до сих пор еще не могла быть напечатана. [Эта статья как будто так и не увидела света.]

(обратно)

199

И. С. Поляков даже не придает особого значения последнему признаку. Но мне кажется, что отсутствие мозолей на коленях передних ног составляет также характерное отличие дикого верблюда от домашнего; хотя, конечно, можно объяснить подобное явление тем, что дикий верблюд, обитающий почти исключительно в песках, выбирает для себя лежбища всегда мягкие, тогда как домашнему верблюду часто приходится ложиться на твердой почве.

(обратно)

200

Череп этого верблюда отличается, по словам Полякова, лишь громадною величиною.

(обратно)

201

До 8000 футов абсолютной высоты, по свидетельству Певцова. (Записки Западно-Сибирского отдела географического общества. Кн. 1.)

(обратно)

202

В конце апреля в атмосфере наблюдалось только 10 % относительной влажности.

(обратно)

203

Для измерения температуры на восходе солнца, взамен ночного показания минимального термометра.

(обратно)

204

Вальтрап – суконная покрышка, надеваемая на седло или под него.

(обратно)

205

Для такой цели ежедневно назначались по два казака.

(обратно)

206

Первое – на восходе солнца; второе – в 7 часов утра во время пути.

(обратно)

207

При нас постоянно находились один из солдат и один из казаков.

(обратно)

208

Я, Эклон, Роборовский и препаратор Коломейцев.

(обратно)

209

Бурундуком называется тонкая веревочка, заменяющая для верблюда повод и привязанная к деревянному костыльку продетому сквозь ноздри животного.

(обратно)

210

Таких свечей в экспедиции полагалось по одной на неделю.

(обратно)

211

Подробности о нашей зимней жизни будут изложены при описании пути по Северному Тибету в десятой, одиннадцатой, двенадцатой и тринадцатой главах.

(обратно)

212

Магометанское восстание в Западном Китае вспыхнуло, как известно, в начале шестидесятых годов и окончательно было подавлено лишь в 1878 году после покорения китайцами Кашгарского царства Якуб-бека.

(обратно)

213

Инсургент – участник восстания, повстанец.

(обратно)

214

К счастью, местность от Баркуля до Хами была снята раньше капитаном Матусовским в 1875 году и поручиком Рафаиловым в 1877 году.

Матусовский 3. Л. – русский топограф, путешественник по Монголии и Китаю. Автор первого систематического описания Китая «Географическое обозрение Китайской империи» (1888). Рафаилов П. А. – топограф, сопровождавший Г. Н. Потанина в его путешествиях по Западной Монголии и Джунгарии.

(обратно)

215

Устроены еще были при династии Хань, в первых двух веках нашей эры. (К. Риттер. Землеведение Азии. Т. II.)

(обратно)

216

По определению подполковника Певцова, верхний предел хвойных лесов на северном склоне Богдо-ула лежит на высоте 9500 футов, а нижний – 5500 футов. В Центральном Тянь-шане, при следовании из Кульджи на Лоб-нор в 1876 году нижний предел хвойных лесов найден был мною на р. Цанма на абсолютной высоте 6000 футов, а верхний – 8000 футов или немного более.

(обратно)

217

Высота снеговой линии Восточного Тянь-шаня от меридиана Кульджи была определена до сих пор только однажды, подполковником Певцовым 16 июля 1876 года на горе Богдо-ула близ Гучена. Полученная цифра равняется 12 100 футов. (Записки Западно-Сибирского отдела географического общества. Кн. 1.)

(обратно)

218

Оба дерева – лиственница и ель – встречались нам лишь средних размеров, вероятно потому что здешние леса издавна опустошаются китайцами. Судя по оставшимся пням, здесь некогда росли лиственницы более 3 футов в диаметре ствола.

(обратно)

219

[Въезд, спуск с военного укрепления.]

(обратно)

220

По барометрическому определению Матусовского, абсолютная высота этого перевала 8980 футов.

(обратно)

221

Где я проходил дважды: в октябре 1876 года и в мае 1877 года, при следовании на Лоб-нор и обратно.

(обратно)

222

На этой экскурсии добыт был весьма крупный (более фута длиною) экземпляр ящерицы (Stellio sp.), к сожалению, разбитой выстрелом, так как поймать ее между камнями было невозможно.

(обратно)

223

3150 футов, по определению Матусовского, анероидом и точкою кипения воды; на карте Северо-Западной Монголии Рафаилова абсолютная высота Хами показана 2810 футов.

(обратно)

224

В прежние времена в Хами процветало и скотоводство, в особенности разведение лошадей.

(обратно)

225

Исключая магометанской части города Хами, в которой еще есть старые деревья и небольшие сады.

(обратно)

226

От слова «тара», т. е. пашня. Таранча, следовательно, означает вообще «землепашец». Под тем же названием известны в Кульдже таджики (туркестанские иранцы), выселенные сюда в прошлом столетии из Кашгара.

(обратно)

227

4000 наших металлических рублей.

(обратно)

228

Здесь собственно две параллельные дороги; обе для колесной езды.

(обратно)

229

На верблюдах можно пройти в Хами с востока: из Ала-шаня через город Сого (близ озера того же имени) и от северного изгиба Хуан-хэ напрямик через Гоби. Но тот и другой пути весьма затруднительны для караванного движения; притом лежат в стороне от прямого сообщения внутренних провинций Китая с притянынаньскими землями.

(обратно)

230

Так как в конце 1877 года я принужден был по болезни вернуться из Гучена и не дошел до Хами.

(обратно)

231

Игра эта, называемая хуа-цюань, весьма распространена в Китае.

(обратно)

232

Фанзой называется глиняный китайский дом, помещающийся обыкновенно внутри глиняной же ограды.

(обратно)

233

Кроме указанного количества 600 000, китайское правительство располагает контингентом монгольской и маньчжурской милиции, численность которой неизвестна, но, во всяком случае, невелика.

(обратно)

234

Обмундирование китайских войск отличается от обыкновенной одежды китайцев только курмою, разноцветною (смотря по цвету знамени) в войсках маньчжурских. Офицеры в своих чинах (коих 9 классов) различаются по цвету и величине шариков на шляпах.

(обратно)

235

Плис – хлопчатобумажная ткань с ворсом («бумажный» бархат).

(обратно)

236

Приведу достаточный тому пример. Китайский главнокомандующий Цзо-цзун-тан во время своего долгого пребывания в Су-чжеу обыкновенно сразу закупал весь привозимый купцами опиум, затем запрещал на время привоз этого продукта, а сам продавал его солдатам по двойной цене. Если подобную аферу открыто производит главнокомандующий, то что же делают более мелкие начальники?

(обратно)

237

Как выше упомянуто, здесь две почти параллельные колесные дороги.

(обратно)

238

И даже до 5500 футов близ колодца Ма-лян-чуань.

(обратно)

239

Собственно в 1 час пополудни, когда именно делалось ежедневное метеорологическое наблюдение.

(обратно)

240

Эти съемочные пробелы были причиною того, что оазис Са-чжеу на карте, приложенной к настоящей книге, отнесен слишком далеко к западу – верст на 40–50, как то оказалось впоследствии, уже по напечатании нашей карты.

(обратно)

241

В Хамийской пустыне, как и во всей Гоби, воду можно достать неглубоко в почве: колодцы обыкновенно от 5 до 7, редко от 10 до 13 футов глубиною.

(обратно)

242

[Русские названия этих растений: джузгун монгольский, реамюрия джунгарская, парнолистник, тамарикс Палласа, курчавка кустарная, нитрария Шобера (хармык); следующий вид не имеет общепринятого русского названия; хвойник, чернобыльник; для двух следующих видов также нет русского названия, кермек.]

(обратно)

243

Какой вид – не знаю, не добыли. Издали же невозможно отличить онагра (Asinus onager) [кулана] от кианга (Asinus kiang). [Ныне все эти формы систематиками объединены в один вид]

(обратно)

244

Однако при наблюдениях в 1 час пополудни здесь не было замечено более +38,1 °C в тени; почва же нагревалась до +62,5 °C. Вообще при всех своих путешествиях в Центральной Азии я только однажды, именно 20 июля 1873 года в Ала-шане, наблюдал +45 °C в тени. Сильно чувствуется жара пустыни потому что она продолжается целый день, нередко даже круглые сутки, и негде от нее укрыться.

(обратно)

245

Или Ша-чжеу по иному произношению начальной буквы этого названия; близлежащий хребет Нань-шань сачжеуские китайцы называют Нань-сянь.

(обратно)

246

Кроме того, к северу до р. Булюнцзира кой-где также возможна обработка почвы; здесь, по нашему пути, встретилась китайская деревня Хуан-дунза.

(обратно)

247

А именно: Phasianus mongolicus – в Джунгарии, Тянь-шане и на Или; Ph. torquatus – в Ордосе и Юго-Восточной Монголии; Ph. schawiet Ph. insignis – найденные не так давно англичанами в окрестностях Яркенда и Кашгара; оба, быть может, один и тот же вид. Затем четыре вида, мною найденные, Ph. tarimensis – на Тариме; Ph. satscheuensis – в Са-чжеу; Ph. strauchi – в Гань-су; Ph. vlangalii – Цайдаме. Других фазанов, по всему вероятию, не найдется в Центральной Азии; разве окажется новым видом тот фазан, который водится возле города Черчена, под горами Алтын-таг. [Перечисленные фазаны являются подвидами одного вида.]

(обратно)

248

Как то и сообщали прежде мне лобнорцы.

(обратно)

249

И даже 4200 верст, если считать возвращение из Гучена по случаю болезни.

(обратно)

250

Я сам видел глубоко врезавшиеся в глинистой почве следы колес этой телеги в высоких долинах Алтын-тага в январе 1877 года.

(обратно)

251

Монголия и страна тангутов. Т. I.

(обратно)

252

Впоследствии мы узнали также, что подобные пещеры, только в гораздо меньшем числе, находятся еще в пяти верстах прямо на юг от Са-чжеу, в окраине сыпучих песков, возле ключа Яо-чуань.

(обратно)

253

Старших или младших Ханей – объяснить нам не могли. [Китайская императорская династия Хань существовала в период с 206 г. до н. э. до 220 г. н. э.]

(обратно)

254

Быть может – восточный край Алтын-тага. (См. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».)

(обратно)

255

У монголов Данхын-гол.

(обратно)

256

Над землею ствол 11 дюймов высоты при толщине 21/4 дюйма.

(обратно)

257

Вода в р. Куку-усу, противоположно воде в Дан-хэ, совершенно чистая.

(обратно)

258

По крайней мере из трех, как то было по нашему пути 1872–1873 годов от города Даджина до кумирни Чейбсен.

(обратно)

259

В китайских географиях, быть может, и существуют названия для новоокрещенных хребтов, но этих названий, равно как и самых хребтов, нет ни на одной из европейских карт.

(обратно)

260

Быть может, и выше – в средней и восточной частях этого хребта. При этом следует оговорить, что направление обоих хребтов нанесено на моей карте приблизительно, насколько то можно было определить издали буссолью.

(обратно)

261

Близ ключа Галечан-булык.

(обратно)

262

См. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».

(обратно)

263

Описанный в предыдущей главе.

(обратно)

264

Подробности о кулане см. в моей кн. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

265

На южном склоне тех же гор предел растительности лежит на абсолютной высоте 15 000 футов. Об этом будет сказано в следующей главе.

(обратно)

266

Об этих зверях не один еще раз будет упоминаться впоследствии. Подробное же описание характера и образа его жизни см. «Монголия и страна тангутов». О куку-ямане, правда алашанском (Pseudois burrhei), но весьма близком к описываемому рассказано в той же книге.

(обратно)

267

Об этом марале рассказано в следующей главе.

(обратно)

268

Об образе жизни грифов и охоте за ними см. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

269

Всего в июле считалось 22 ясных дня, из которых 5 дней были ясны только наполовину.

(обратно)

270

В течение всего лета 1879 года мы наблюдали росу только в оазисе Са-чжеу.

(обратно)

271

«Монголия и страна тангутов», глава девятая. Название «горы Гань-су» приурочено было мною в 1872 году Восточному Нань-шаню, потому что эти горы лежат в пределах провинции Гань-су впервые тогда мною посещенной. Хотя, как известно, весь Нань-шань лежит в пределах Гань-су однако для устранения сбивчивости я оставлю за восточной частью этих гор их прежнее название «гор Гань-су», тогда как западную часть тех же гор буду называть «Сачжеуским Нань-шанем».

(обратно)

272

О нем будет изложено подробнее в девятой главе.

(обратно)

273

Во время моего пребывания в 1877 году во второй половине мая на Малом Юлдусе в Тянь-шане, там действительно преобладали слабые юго-западные ветры. Не чисто южное их направление, равно как и не чисто северное для Нань-шаня, можно объяснить положением долин и ущелий в горах.

(обратно)

274

Обширная равнина, залегающая в Восточном Нань-шане по р. Чагрын-гол, представляет плодородную степь, а не пустынное плато, каковыми являются почти все значительные долины Сачжеуского Нань-шаня.

(обратно)

275

Ради такого признака, если только он не составляет единичного исключения, описываемый марал может быть назван также Cervus sellatus [от латинского sella – стул, кресло].

(обратно)

276

Панты меньших размеров ценятся различно, обыкновенно от 10 до 50 рублей.

(обратно)

277

Об этой замечательной птице будет рассказано в тринадцатой главе.

(обратно)

278

Небольшие отдельные массы льдистого снега местами спускались футов на 200 ниже передельной линии главного ледника.

(обратно)

279

Гора эта посещена была нами впоследствии по переходе на южную сторону главного хребта Нань-шаня.

(обратно)

280

Обе эти снеговые группы, как оказалось впоследствии при составлении карты, лежали в окрайнем, к стороне пустыни, хребте.

(обратно)

281

Хошун – древняя монгольская административно-территориальная единица, владение князя.

(обратно)

282

Вторые названия у первых четырех хошунов обозначают родовые степени князей, управляющих этими хошунами; пятый хошун – Тайджинерский – назван прямо по родовой степени своего князя.

(обратно)

283

О тех и других будет рассказано впоследствии.

(обратно)

284

Распределяющихся приблизительно следующим образом: оседлых – 28 видов, пролетных – 56 (из них около 17 остаются гнездиться), зимующих – 13 видов.

(обратно)

285

Или, быть может, двух, если при специальной обработке орнитологического отдела окажется новым найденный на болотах Северного Цайдама жаворонок, которого, в таком случае, можно назвать Alaudula zaidamensis [это оказался A. arvensis].

(обратно)

286

Монгольское название «Сыртын» обозначает вообще сырое или болотистое место.

(обратно)

287

Судя по тому, что в конце августа на южных склонах некоторых отдельных вершин виден был снег, быть может, не растаивающий и летом.

(обратно)

288

Кроме того, хармык растет в Южной России и в Австралии.

(обратно)

289

В Алтае хармык поднимается несколько выше на север.

(обратно)

290

Впрочем, такую особенность мы заметили лишь на цайдамском хармыке; в Гоби ягоды этого растения опадают вскоре после их созревания.

(обратно)

291

Замечательно, что перелетные птицы, даже дрозды, большей частью не едят ягод хармыка или едят его неохотно, по нужде.

(обратно)

292

Верблюды в особенности любят близкий к тамариксу, обыкновенно растущий по горным долинам, кустарник Myricaria, называемый монголами балга-мото.

(обратно)

293

Около восьми наших фунтов.

(обратно)

294

Запасную воду мы всегда возили в двух плоских деревянных бочонках; если же требовалось большее количество воды, то набирали ее в свежие бараньи шкуры, ободранные мешком.

(обратно)

295

В моем дневнике записан на этом переходе следующий характерный случай. Во время пути на сильном зное, около полудня, ко мне на руку села большая мясная муха и не хотела улетать, несмотря на то, что я сгонял ее несколько раз. Я плюнул на руку, муха принялась с жадностью пить слюну, потом улетела. Видно, и насекомым подчас жутко приходится в безводной пустыне.

(обратно)

296

В первое наше путешествие некоторые цайдамские монголы говорили нам, что это озеро называется Хара-нор.

(обратно)

297

Медведь этот описан в десятой главе под названием Ursus lagomyiarius.

(обратно)

298

150 кредитных наших рублей.

(обратно)

299

Известно, что все, даже новейшие, карты Тибета, за исключением немногих здесь местностей, посещенных европейцами и пундитами, копируются с карты д'Анвиля, основанной исключительно на китайских источниках, в данном случае весьма неполных.

(обратно)

300

Три века ранее того, именно в первой четверти XIV столетия, быть может, тем же путем пробрался в Лхасу со стороны Китая монах Odorico von Pordenone, бывший первым из европейцев в Тибете.

(обратно)

301

Обозначенный буквою D в отчете Монгомери, одного из членов Ост-Индского географического бюро. Вообще имена пундитов, для их личной безопасности, скрывались, и эти путешественники в отчетах из Индии обозначались цифрами или буквами. Так, Наин Синг известен был под № 9.

(обратно)

302

В районе, выше мною указанном, но собственно в Восточном Тибете побывал в 1862 году из Батана до г. Ча-му-то миссионер де Годен («La mission du Thibet de 1855–1870, par С. Н. Desgodins»). Кроме того, во время печатания настоящей книги заявлено было в «Proceedings ef the Royal Geographical Soceity», London February, 1883, p. 99–101, что недавно возвратился в Индию из Тибета, после 4-летнего там пребывания, один из пундитов, которому удалось пробраться из Лхасы с караваном монгольских богомольцев на север до урочища Тингали, приблизительно под 36° северной широты и 96° восточной долготы от Гринвича. (Почти под теми же координатами на нашей карте лежит в Южном Цайдаме урочище Тенгелик, по всему вероятию то же самое.) Отсюда пундит прошел в Северо-Западный Цайдам в урочище Сайтанг (Сыртын на нашей карте) и далее в г. Сайту (Са-чжеу). Обратно через Сайтанг и Барун-цайдам (т. е. хошун князя Барун-засака в Восточном Цайдаме) тот же пундит пробрался в г. Да-дзянь-лу в Сы-чуане. Попытавшись отсюда пройти прямо в Ассам, пундит принужден был предпринять окружный путь через г. Чамту на гг. Четанг и Гианце в Дарджелинг. Результаты этого путешествия еще не опубликованы, но важнейший из них, как заявлено, состоит в окончательном решении вопроса, что тибетская [река] Яру-цампо не составляет верховьев Иравадди.

(обратно)

303

Richthofen. China.

(обратно)

304

Richthofen, карты 2, 3, 8 и 9.

(обратно)

305

Хребты, перечисленные Пржевальским, считаются принадлежащими к системе Куньлуня.

(обратно)

306

China, гл. VII. К тому же Центральному Куэн-люню Рихтгофен причисляет и хребет Баян-хара-ула.

(обратно)

307

Изредка понижалась и до 13 700 футов.

(обратно)

308

Здесь по гипсометрическому определению абсолютная высота равняется 13 100 футам. При этом следует оговорить, что во время моей экспедиции 1871, 1872 и 1873 годов абсолютные высоты определялись лишь точкой кипения воды (гипсометрически); в экспедициях же 1876, 1877 и 1879 и 1880 годов все измерения абсолютных высот производились посредством барометра.

(обратно)

309

Например, исток р. Уан-харза (15 300 футов) и ключ Ниер-чунгу (15 500 футов).

(обратно)

310

Здесь, собственно, говорится о районе, нами исследованном; но, по всему вероятию, от него не отличаются, по общей характеристике, и остальные части Северно-Тибетского плато.

(обратно)

311

Тому причины объяснены при описании Сачжеуского Нань-шаня, глава шестая.

(обратно)

312

Так как гора Бумза (близ ключа Ниер-чунгу), при 17 100 футов абсолютной высоты, совершенно свободна от вечного снега.

(обратно)

313

Весь декабрь 1872 года и январь 1873 года – при первом моем путешествии в Центральной Азии; вторая половина сентября, октябрь, ноябрь и декабрь 1879 года и первая треть января 1880 года – при третьем там путешествии.

(обратно)

314

До +8,2 °C в тени, в 1 час дня – в октябре и до +6 °C – в ноябре.

(обратно)

315

В 1880 году мы провели на Тибетском плато только первую треть января, но и за это время уже считалось 5 бурных дней.

(обратно)

316

Нам случалось наблюдать (27 октября 1879 года) в Северном Тибете одновременно на солнечной стороне нашей юрты +16,3 °C, а в теневой -8,0 °C.

(обратно)

317

См. главу вторую.

(обратно)

318

В 1879 году в октябре было 7 снежных дней; в ноябре – 3; в декабре – 7. В 1873 году в декабре – 5; в январе -11.

(обратно)

319

Нами наблюдались частые грозы летом 1880 года на верхней Хуан-хэ и на оз. Куку-нор. По сведениям же пундитов, в Южном Тибете грозы очень редки, да притом и водные здесь осадки в течение круглого года незначительны.

(обратно)

320

Так, р. Мур-усу при устье Напчитай-улан-мурени имела при нашем посещении в январе 1873 года 108 сажен ширины по льду тогда как пространство, засыпанное по обоим берегам наносной галькой, занимало в поперечнике около 800 сажен. Река Токтонай-улан-мурень при нашем переходе через нее в конце октября 1879 года имела всего 10–12 сажен ширины и глубину 1–2 фута; между тем, судя по наносной гальке, она разливается летом на 1/2 версты.

(обратно)

321

Повышение температуры при наступлении юго-западного муссона замечено во многих высоколежащих метеорологических станциях Индии.

(обратно)

322

Впоследствии, именно весной 1880 года, это растение собрано нами с цветами в горах на верхней Хуан-хэ.

(обратно)

323

Маленькое исключение в данном случае составляет лишь небольшая группа оседлых поселений, встреченная пундитом Наин Сингом на берегах озера Дангра-юм-чо, почти в середине расстояния между Лхасою и Ладаком. В указанном месте выходцы из Тибета живут в домах из камня и засевают ячмень на абсолютной высоте 15 200 футов.

(обратно)

324

Дикие яки иногда скучиваются и в тысячные стада.

(обратно)

325

Необходимо оговорить, что абсолютного отсутствия человека в Северном Тибете нет; кой-где и здесь кочуют орды, о чем будет сказано ниже.

(обратно)

326

Баснословное обилие травоядных зверей встретил также в некоторых местностях своего пути из Ладака в Лхасу пундит Наин Синг.

(обратно)

327

Подробное описание образа жизни дикого яка см. в моей «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

328

Подробности об антилопах оронго и ада см. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

329

Северотибетский марал нами не добыт; вид его неизвестен.

(обратно)

330

Шлагинтвейт встречал в Западном Тибете норы сурков на абсолютной высоте в 17 000 футов.

(обратно)

331

Описание этого медведя помещено в следующей главе.

(обратно)

332

О нем см. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

333

При неимении экземпляра для определения вида ошибочно назван Canis corsak в моей «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

334

Описание образа жизни кулана см. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

335

Обыкновенного рогатого скота в Северном Тибете нет – его заменяет як.

(обратно)

336

Северный склон ниже указываемой горной северотибетской окраины по характеру своей орнитологической фауны отличен от самого плато и, правильнее, должен быть отнесен к Цайдаму, в особенности к Северному.

(обратно)

337

По пути пундита Наин Синга встречены им были только три рыбных озера: Дангра-юм-чо, Киаринг-чо и Тенгри-нор. На двух первых, по словам пундита, множество водяных птиц – вероятно, по большей части пролетных, так как эти озера посещены были пундитом во время осени.

(обратно)

338

Falco sacer встречена была только одна пара на Тан-ла.

(обратно)

339

С 20 сентября.

(обратно)

340

Шлагинтвейт встречал в Западном Тибете ящериц и змей на абсолютной высоте 15 200 футов.

(обратно)

341

Так как высохший зимою сухой помет диких животных летом ежедневно смачивается дождем и не годен для горения; заготовить же впрок этого материала невозможно при частых перекочевках.

(обратно)

342

[ «Нынешним столетием» для Н. М. Пржевальского является XIX в.]

(обратно)

343

Из них 22 были завьючены.

(обратно)

344

Сажени три высотою при толщине у корня от 1 до 11/2 футов.

(обратно)

345

Грюнштейны – сборное название группы магматических пород, куда входят диабазы, порфириты.

(обратно)

346

Кроме урядника Иринчинова, бывшего со мной в Северном Тибете зимой 1872/73 года.

(обратно)

347

Однажды во время метели слышны были удары грома. Град (величиной с кедровый орех), иногда падавший вместо снега, бил так сильно, что выделывал в глинистой почве частые и довольно глубокие ямки.

(обратно)

348

По первому моему определению в 1873 году точкой кипения воды абсолютная высота того же перевала через хребет Шуга найдена в 15 500 футов.

(обратно)

349

См. кн. «Монголия и страна тангутов». К сожалению, в это описание вкрались некоторые ошибки, неминуемые при расспросных сведениях. Так, хребет Шуга вовсе не упирается в равнины Цайдама, но, составляя вторую, параллельную Бурхан-Будда, ограду Северно-Тибетского плато, продолжается до среднего течения р. Шуга. Затем описываемый хребет, быть может, считается лишь границей Цайдама и Тибета, но не составляет такой же границы для Китая, так как ведению сининского амбаня подчинены тибетцы, живущие даже за хребтом Тан-ла, о чем будет говорено впоследствии.

(обратно)

350

См. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

351

По расспросным сведениям.

(обратно)

352

Между тем, зимой 1872/73 года р. Шуга имела, по накипям льда, около 40 сажен ширины. (См. «Монголия и страна тангутов».)

(обратно)

353

В укрытых ущельях, близ входа р. Шуга в окрайние к Цайдаму горы, облепиха изредка встречается (на абсолютной высоте около 13 тысяч футов) деревцом в три фута высотой.

(обратно)

354

Река Шуга, пересекая горы, выходит на Цайдам, там разливается, образуя солончаки, и, наконец, впадает в озеро Дабусун.

(обратно)

355

Впоследствии мы заменили эту солому волосами диких яков.

(обратно)

356

Означающее в переводе «Голубой хребтик» [вернее: Синяя плоская возвышенность, или Синее нагорье, плоскогорье].

(обратно)

357

На Тан-ла и далее к югу эта осока растет и на южных горных склонах.

(обратно)

358

Каждый отдельный волосок черноватый с алым концом.

(обратно)

359

В Нань-шане и на Желтой реке мы только видели, но не добыли медведя.

(обратно)

360

Монголия и страна тангутов. Т. I.

(обратно)

361

Все названия рек, гор, урочищ и проч., по которым мы шли теперь без проводника, могли быть узнаны нами лишь на обратном пути от вожака-монгола, возвращавшегося с нами из Тибета в Цайдам.

(обратно)

362

Впадающей, вероятно, в Мур-усу [левый приток Мур-усу или Дре-чу как называют в Тибете Янцзы].

(обратно)

363

По расспросным сведениям, хребет Думбуре тянется на запад далее меридиана западного угла гор Тан-ла [оканчивается у меридиана 92° в. д.].

(обратно)

364

Кочующих на Голубой реке много ниже устья р. Напчитай-улан-мурени. О них будет говориться далее.

(обратно)

365

Мур-усу в переводе означает «Река вода» или вообще большая река. Люк-араб – в переводе «Бараньи ворота», а Ды-чу – «Коровья река». Последнее название дано Мур-усу, вероятно, по обилию на ней диких яков.

(обратно)

366

Тысячных стад диких яков, каковые встречались нам в горах Баян-хара-ула при первом (1872–1873 годы) путешествии по Тибету в нынешнюю экспедицию мы не видали, вероятно, потому что звери эти, напуганные ранним снегом, держались главными массами на нижней Мур-усу.

(обратно)

367

Охоты эти, равно как нрав и образ жизни дикого яка, описаны в моей «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

368

Даже разрывные пули из штуцера Ланкастера, калибром в 41/2 линии, и те не сразу убивали старого яка. Он выносил обыкновенно пять-шесть таких пуль и лишь в редких случаях падал после двух-трех.

(обратно)

369

Для скорости стрельбы эти патроны обыкновенно кладутся в снятую и положенную возле себя на землю фуражку.

(обратно)

370

Так как в разреженном воздухе Тибетского плоскогорья дым вообще плохо поднимается кверху.

(обратно)

371

Если это верно, то Токтонай-улан-мурень длиннее Мур-усу, но во всяком случае беднее ее водою.

(обратно)

372

Без этой случайной тропинки мы, по всему вероятию, не могли бы перейти Тан-ла, так как подъем здесь со стороны Мур-усу тянется 125 верст; посылать разъезд на такое расстояние по снегу и на измученных лошадях было невозможно.

(обратно)

373

Исправлено по примечанию к четвертому путешествию (было указано 14 000 футов).

(обратно)

374

Как, например, по нашему пути группа Меду-кун, горы Дорзы и Джома на северном склоне описываемого плато.

(обратно)

375

По случаю спешного движения и усталости мы не могли измерить барометрически высоту снежной линии на Тан-ла, тому же мешала и зимняя пора года.

(обратно)

376

Мы наблюдали на Тан-ла в начале ноября на восходе солнца 30 °C, а в половине декабря -31,5 °C.

(обратно)

377

По Шлагинтвейту, дикие яки летом восходят в Западном Тибете до 19 500 футов абсолютной высоты.

(обратно)

378

«Коло» у Гюка. (Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. T. II.)

(обратно)

379

Аймак – 1) род, племя у монгольских и тюркских народов; 2) административно-территориальная единица в Бурятии, Республике Алтай, Монголии.

(обратно)

380

Китайский гин – 11/2 фунта.

(обратно)

381

Все сведения о голыках и большая часть об ёграях добыты по расспросам.

(обратно)

382

Нам сообщили, что здесь каждый рабочий добывает в день промывкою, конечно, крайне грубой, от 1/2 до 1 золотника золота.

(обратно)

383

В Тибете, как известно, существуют три главные секты буддизма: секта пон-бо, самая древняя и более от других отличающаяся; секта красных, или красношапочных, т. е. носящих красную одежду лам, основанная в VII или в VIII веке, вместе с окончательным утверждением буддизма в описываемой стране; секта эта ныне распространена всего более в Восточном Тибете, затем в Непале, Бутане и Ладаке; секта желтых, или желтошапочных лам, основанная в XIV веке великим реформатором буддизма Дзонкабой. Последняя секта, господствующая ныне в Тибете и Монголии, самая многочисленная; ее главное отличие состоит в безбрачии лам.

(обратно)

384

Слово «бум» в переводе означает «начальник».

(обратно)

385

Подобные «обо», по описанию путешественников, вообще весьма нередки в Тибете и встречаются иногда на самых высоких горах. Верующие буддисты считают особой угодой перед богом вешать здесь написанные на узких маленьких тряпочках избранные молитвы, которые колышутся, следовательно, как бы повторяются при всяком дуновении ветра.

(обратно)

386

Подробный анализ этого разложения помещен Шмидтом в «Bulletin de l'Académie Impériale de sciences de St.– Petersbourg», т. XXVIII, № 1.

(обратно)

387

8 ноября и 10 декабря 1879 года.

(обратно)

388

В ноябре только три дня были облачны, да и то наполовину.

(обратно)

389

Открытых пундитом к югу от оз. Тенгри-нор.

(обратно)

390

Чур, чура или чурма – сушеный творог.

(обратно)

391

Хошун Карчин лежит на верховьях р. Шара-мурени, к северо-востоку от Пекина и Жэ-хэ.

(обратно)

392

Следует оговорить, что здесь описываются лишь кочевые северные тибетцы. В Южном Тибете они, быть может, несколько иные, а в самой Лхасе, по описаниям путешественников, люди высшего сословия так же красивы, как и европейцы.

(обратно)

393

Летнего одеяния тех и других мы не видали, но, судя по описанию миссионером Desgodins (La mission du Thibet, 1855–1870) костюма женщин Восточного Тибета, летнее женское платье, вероятно, и у описываемых кочевников разнится от мужского.

(обратно)

394

Летом, в период дождей, мокрый аргал негоден для топлива; тогда тибетцы, вероятно, разводят огонь лишь изредка.

(обратно)

395

Так, пундит Наин Синг во время своего знаменитого путешествия из Ладака в Лхасу в 1873 году вез свой багаж на 26 баранах, из которых 4 выдержали весь путь на протяжении около 2000 верст.

(обратно)

396

l1/3 нашего фунта.

(обратно)

397

Такое показание и наши наблюдения совершенно противоречат описаниям большей части путешественников, обыкновенно восхвалявших нравственные качества тибетцев. Впрочем, миссионер Desgodins говорит то же самое, что и мы, относительно обитателей Восточного Тибета. (La mission du Thibet, 1855–1870.)

(обратно)

398

Тибетский буддизм – ответвление махаянского буддизма (северного буддизма, признающего божественность Будды).

(обратно)

399

Подобный обычай обращения к богу весьма обыкновенен и у тангутов.

(обратно)

400

Спрошенные нами по этому поводу тибетцы объяснили, не знаю, насколько верно, что они держат одну жену на несколько человек мужчин для экономии платы податей, которыми в Тибете будто бы обложены и женщины.

(обратно)

401

Hue. Souvenirs d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. V. II.

(обратно)

402

Тибетский язык относится к китайско-тибетской семье. Письменность уходит истоками в санскрит. Существует несколько очень сильно различающихся диалектов тибетского языка; официальным является центральный диалект, на котором говорит население Лхасы и долины Брахмапутры.

(обратно)

403

Не хошунов ли? Узнать достоверно мы не могли [хошунов].

(обратно)

404

Одноименный с тибетскою деревнею Напчу, находящеюся недалеко к югу от северной границы далайламских владений на караванной дороге монгольских богомольцев.

(обратно)

405

Вероятно, из туземцев, но утверждаемый в своей должности сининским губернатором. Имя этого чиновника при нас было Хор-Байху-Джибжид.

(обратно)

406

Собственно, гриф гималайский (Gyps himalayensis), как окрестил его впервые английский натуралист доктор Hute. Гораздо же удачнее эта птица, распространенная не только в Гималаях, но по всему Тибету и Тянь-шаню, названа нашим известным зоологом Н. А. Северцовым – Gyps nivicola, т. е. гриф снежный, так как он обитает в громадных горах вблизи снеговой линии. Впрочем, в Тибете описываемые грифы держатся и не в снеговых горах.

(обратно)

407

Банчин ирембучи, как известно, имеет свое пребывание в монастыре Дашилумпо, близ города Шигатзе, или Джигарчи, лежащего недалеко от правого берега Яру-цампо, к западу от Лхасы.

(обратно)

408

Huc. Souvenirs d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. 1844–1846. V. II, chap. VI, VII, VIII. Markham. Journey of Thomas Manning to Lhassa. 1811–1812. Chap. V, VI, VII, VIII. Сведения пундитов, посещавших Лхасу в 1866, 1871 и 1873 годах. Вообще кроме пундитов из европейцев в нынешнем столетии в Лхасе были: Manning в 1811–1812 годах; Moorcroft (по свидетельству Гюка) в 1826–1838 годах; Huc и Gabet в 1846 году. В прежние столетия тот же город посетили: в XIV веке монах Odorico von Pordenone, что, впрочем, еще сомнительно; в XVII веке миссионеры Gruber и Dorville, в XVIII веке – иезуиты Desideri и Freyere; голландец Samuel van de Putte и капуцинский монах Orazio de la Penna, основавший в Лхасе миссию, которая процветала с 1719 по 1745 год. В 1760 году капуцинские монахи были изгнаны из столицы Тибета.

(обратно)

409

По измерению пундитов.

(обратно)

410

По словам Гюка, в одном из предместий Лхасы есть дома, построенные из бараньих и яковых рогов, скрепленных известью.

(обратно)

411

Кроме Лхасы, китайское правительство содержит небольшие отряды в городах Шигатзе, Тингри, Танце, в некоторых пограничных пунктах и на почтовой дороге из Лхасы в Сы-чуань.

(обратно)

412

По буддийскому или, правильнее, ламайскому учению, реформированному в XIV веке н. э. тангутом Дзон-Кабой, Далай-лама представляет собой воплощение будды Авалокитесвара – главного покровителя Тибета. Другим равным по святости лицом в ламайской иерархии считается банчин ирембучи (панчен-лама), составляющий воплощение самого Дзон-Кабы. Но благодаря покровительству китайцев, начавшемуся со времени вступления на престол маньчжурской династии, следовательно, с половины XVII века н. э., Далай-лама сделался первенствующим главой церкви и светским государем Тибета. Третьим лицом ламайской иерархии почитается ургинский кутухта.

(обратно)

413

По верованию буддистов, как высшие патриархи церкви, т. е. Далай-лама и банчин ирембучи, так равно и низшие ее жрецы кутухты и гыгены, представляющие собой земное воплощение меньших богов или душ праведных, не умирают, но только обновляют свой внешний образ, переходя из одного тела в другое.

(обратно)

414

В Тибете правление вполне теократическое; все высшие должности заняты духовными лицами. Сам Далай-лама не вмешивается в дела государственные, которыми заведует так называемый номун-хан и четыре выбираемые им помощника – калуны. Обычаи и воля правителей служат законом. Китайские резиденты, один или два, наблюдают за внешней политикой, равно как за Далай-ламой, его собратом банчин ирембучи и за высшими администраторами всего Тибета. Подчинение последнего Китаю выражается, внешним образом, в торжественном посольстве, которое, однажды в три года или в пять лет, посылает Далай-лама в Пекин с подарками для богдо-хана. В ответ от него получает также подарки.

(обратно)

415

Новый Далай-лама избирается, как известно, на конклаве высших кутухт Тибета из младенцев, родившихся в день смерти прежнего первосвященника. Китайское влияние играет при этом весьма большую роль. В своем звании Далай-лама утверждается китайским императором; с четырехлетнего возраста вступает в отправление обязанностей, а с 18 лет считается совершеннолетним.

Конклав – собрание кардиналов, созываемое после смерти папы римского для избрания нового. Пржевальский назвал этим термином собрание высшего духовенства тибетского буддизма для избрания своего главы.

(обратно)

416

Говорят, что подобным же образом ценятся нечистоты и банчин ирембучи.

(обратно)

417

Именем чаган-хан или цаган-хан, в переводе означающем «белый царь», монголы называют нашего императора.

(обратно)

418

В паспорте, выданном нам из пекинского цзун-ли-ямына (палата внешних сношений) еще в 1876 году при отправлении на Лоб-нор, была помещена фамилия подпоручика Швыйковского, тогда мне сопутствовавшего вместе с Эклоном, но вскоре, по болезни, оставившего экспедицию.

(обратно)

419

40 лан (120 рублей) при нашей лошади и на нашем продовольствии.

(обратно)

420

Вьючные яки в караване идут вообще весьма медленно – средним числом верст 15 в сутки, не более.

(обратно)

421

Там, где через Зача-цампо переходит караванная дорога, река эта, по словам нашего вожака Дадая, имеет 67 рукавов.

(обратно)

422

Потому что по Цайдаму он идет через Тайджинерский хошун.

(обратно)

423

Известно, что великий кутухта имеет свое пребывание в Урге с 1604 года н. э.

(обратно)

424

Название это киргизское или вообще тюркское; монголы называют ту же птицу хайлык, а тангуты – кун-мо.

(обратно)

425

В северных хребтах Центральной Азии, как, например, на Сауре и Алтае, улары спускаются ниже этого предела, в зависимости, конечно, от более низкого положения снеговой линии.

(обратно)

426

Тибетский улар ростом с самку глухаря; гималайский и алтайский еще больше.

(обратно)

427

Так как виды горных баранов Центральной Азии далеко еще не установлены надлежащим образом, чему причиной их близкое сродство между собой и малое количество экземпляров в европейских музеях.

(обратно)

428

См. «Монголия и страна тангутов». Здесь и на рисунке, приложенном ко II тому той же книги, описываемый архар ошибочно назван Ovis polii. Последний свойствен, сколько кажется, только Тянь-шаню и Памиру.

(обратно)

429

Между тем, в ноябре нами наблюдался только 1 облачный день, да 3 дня были облачны наполовину.

(обратно)

430

В низовье р. Напчитай-улан-мурени мы нашли в январе 1873 года воду также соленую.

(обратно)

431

Названием этим, как синонимом Гурбу-найджи, ошибочно по указанию проводника названа была мной при первом путешествии по Тибету вся вечноснеговая часть хребта Марко Поло. Сам хребет Гурбу-найджи, как теперь оказалось, лежит южней и параллельно горам Марко Поло. (См. «Монголия и страна тангутов».)

(обратно)

432

Это урочище лежит к юго-западу от Сыртына (р. Уту-Мурень вытекает из гор Харза в хребте Марко Поло, а не из Хыйтун-нора).

(обратно)

433

От 3 до 4 пригоршней ячменя в сутки.

(обратно)

434

Название это в переводе означает «приятель». Оно дано описываемым горам вследствие какой-то легенды, которую толково разъяснить проводник наш не умел.

(обратно)

435

Найджи течет вдоль северных склонов этих хребтов.

(обратно)

436

Лежит на нижнем Найджин-голе, недалеко от урочища Ара-толай.

(обратно)

437

Интереснее показание, противоречащее моим наблюдениям весеннего пролета на Лоб-норе, где почти все пролетные утки являлись от запада-юго-запада, а не с юга. («От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».) Впрочем, исследование пролетных путей в Центральной Азии, прилежно мною исполнявшееся во время путешествий, требует для окончательных выводов еще многих новых наблюдений.

(обратно)

438

[Карагана – верблюжий хвост, курильский чай (Dasiphora fruticosa), таволга, ива.]

(обратно)

439

Притом самодельным инструментом, заменявшим разбитый гипсометр.

(обратно)

440

Подробности о низовье Бухайн-гола см. «Монголия и страна тангутов». Т. I.

(обратно)

441

Эта небольшая речка впадает в Куку-нор немного южнее устья Бухайн-гола. На карте, приложенной к моей книге «Монголия и страна тангутов», т. I, Цайза-гол ошибочно показана впадающей в Бухайн-гол.

(обратно)

442

Такую низкую температуру мы наблюдали нынешней зимой лишь однажды, именно 2 декабря, за хребтом Тан-ла в Тибете.

(обратно)

443

По моему барометрическому измерению точкой же кипенья воды абсолютная высота Куку-нора была определена мной в 1873 году в 10 500 футов [3200 м]. По измерению экспедиции графа Сечени (Kreitner. Im fernen Osten. 1881) абсолютная высота Куку-нора найдена равной 10 932 футам [3333 м]. [Ныне абсолютная высота этого озера считается равной 3200 м.]

(обратно)

444

Bulletin de l'Acad. Imp. des sciences de St. Petersburg. XXVIII. № 1.

(обратно)

445

«Куку», или по южному произношению «хуху», – голубой [вернее – синий], «нор» или «нур» – озеро.

(обратно)

446

Измерено при летнем нашем посещении Куку-нора, о чем в семнадцатой главе.

(обратно)

447

Подробней флора Куку-нора будет описана в семнадцатой главе.

(обратно)

448

«Фань» означает вообще инородец, а «си-фань» – западный инородец.

(обратно)

449

В добавление к вышеизложенному о населении Куку-нора см. «Монголия и страна тангутов», т. I.

(обратно)

450

В переводе означает «река черной лошади».

(обратно)

451

В особенности на восточной и западной окраинах озера. Вблизи последней, там, где горы оканчиваются мысом, видна пещера, которая, по уверению наших вожаков, продолжается под землей до самой кумирни Дулан-кит. В этой кумирне, по преданию, однажды пропали два теленка, которые вышли потом на Куку-нор из указанной пещеры.

(обратно)

452

В течение февраля в пролете замечено было всего 11 видов птиц.

(обратно)

453

В Ала-шане до последнего дунганского восстания действительно жили киргизы в числе, как нам сообщали, 200 семейств, кочевавших рассеянно между монголами. В конце восстания, когда победа склонилась на сторону китайцев, киргизы эти, как магометане, были вырезаны чуть не поголовно по приказанию алашанского князя, пожелавшего отличиться своим усердием перед пекинским двором.

(обратно)

454

Называются так, вероятно, по своим черным палаткам, в которых, впрочем, живут, как только что сказано, и многие из желтых тангутов.

(обратно)

455

Название это монгольское.

(обратно)

456

Еще и поныне в Северном Ордосе существует монгольский хошун Далды.

(обратно)

457

Знаменитый наш синолог, покойный архимандрит Палладий, указывает, впрочем как предположение, на происхождение описываемого народа из города Далту или Дарту, построенного китайцами при Миньской династии на дороге от Су-чжеу в Хами.

(обратно)

458

Архимандрит Палладий (там же) упоминает еще о хамийских уйгурах в Ганьсу, но мы о них не слыхали.

(обратно)

459

По измерению экспедиции графа Сечени; нам не удалось определить абсолютную высоту Синина.

(обратно)

460

По свидетельству Гюка (Souvenirs d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet). Нам же сообщали, еще в первое мое здесь путешествие, что до дунганского восстания в Гумбуме считалось около 7000 лам.

(обратно)

461

Расписка эта была препровождена сининским амбанем в Пекин и там передана в наше посольство.

(обратно)

462

Граф Сечени с двумя своими спутниками.

(обратно)

463

По легенде, Карфаген был основан финикийской царевной Дидоной. Она была вынуждена бежать на побережье Северной Африки. Здесь царевна попросила местных жителей продать ей кусок земли размером с воловью шкуру. Те согласились, но Дидона обманула их: она разрезала шкуру на тонкие полоски и отгородила ими большой участок земли, на которой и был построен Карфаген.

(обратно)

464

114 наших кредит, руб.

(обратно)

465

Эти исследования производились до начала нашей эры, равно как и в прошлом столетии. К путному и толковому они ни к чему не привели. Известно, что китайцы полагали, а быть может и до сих пор полагают, что настоящие истоки Хуан-хэ лежат в верховьях Тарима, вода которого, притекая в Лоб-нор, скрывается здесь будто бы под землей и вновь выходит на поверхность почвы, в виде многочисленных ключей, в степи Одонь-тала или Синь-су-хай (т. е. звездное море), лежащей на Тибетском нагорье к югу от оз. Куку-нор. Нелепость подобного мнения нечего и опровергать – достаточно указать лишь на то, что Лоб-нор имеет 2500 футов абсолютной высоты, а степь Одонь-тала, по меньшей мере, поднимается на 12 000 футов над морским уровнем.

(обратно)

466

Название у этой речки, наверное, есть, но мы его не узнали.

(обратно)

467

В переводе значит «большая река».

(обратно)

468

У китайцев Да-цзи-си-шань или Да-сюз-шань. По их описаниям, в этом хребте девять снеговых пиков, из которых средний поднимается выше других.

(обратно)

469

Впрочем, эти тангутские названия приурочиваются, сколько кажется, не только к описываемым, но и ко всем вообще тангутам, обозначая кочевой или оседлый образ их жизни.

(обратно)

470

Собственно же тангутский район продвигается еще далее к югу – на Голубую реку (Кин-ча-цзянь) и до границ Сы-чуани. Вся эта местность известна тангутам под общим названием Амдо.

(обратно)

471

Оседлые хара-тангуты живут в китайских фанзах.

(обратно)

472

Корешки Potentilla anserina [лапчатки гусиной], об этом растении будет рассказано в семнадцатой главе.

(обратно)

473

«Хоро-убусу», т. е. «ядовитая трава» у монголов. Быть может, Stipa inebrians, растущая и в Ала-шане.

(обратно)

474

Кроме того, три вида – Sqnaliobarbus curriculus, Nemachilus robustus, Schizopygopsis pilzowi – добыты были нами в 1872 и 1873 годах в притоках той же верхней Хуан-хэ в Восточном Нань-шане (в горах Гань-су). (Монголия и страна тангутов. Т. II. Ихтиологический отдел обработан проф. Кесслером.)

(обратно)

475

Миссионер Давид нашел этот вид также в горах Западной Сычуани. Мы слышали от тибетцев, что шярама, т. е. Crossoptilon auritum, водится в горах по дороге от д. Напчу в Лхасу.

(обратно)

476

Об ушастом фазане см. «Монголия и страна тангутов». Тогдашние наблюдения теперь пополнены и частью исправлены.

(обратно)

477

Этот корень передан в С. – Петербургский ботанический сад.

(обратно)

478

Корейская бумага, которую во время экспедиции 1871–1873 годов мы имели из Пекина, превосходна для сушки растений; но этой бумаги не нашлось в Синине.

(обратно)

479

Поименованными в предыдущей главе при описании растительности р. Бага-горги.

(обратно)

480

Это растение, равно как и Incarvillea compacta, попадалось нам зимой в иссохшем виде и в Северном Тибете.

(обратно)

481

Как то показали мои наблюдения в Восточном Нань-шане в сентябре и первой трети октября 1872 года. (Монголия и страна тангутов. Т. II. Метеорологические наблюдения.)

(обратно)

482

Известно, что лёсс, вследствие своей пористости, легко пропускает воду; но если лёссовая почва сверху размята и смочена, то она делается непроницаемой для воды.

(обратно)

483

Из наших наблюдений нынешнего года максимум температуры в марте было +25,3 °C; в апреле +25,3 °C; в мае +24,8 °C; в июне +33,7 °C (в глубокой долине Хуан-хэ близ Гуй-дуя), на нагорье же +25 °C; в июле +26,7 °C.

(обратно)

484

Так, Голубая река, или Янцзы-цзян, у Хань-коу летом поднимается обыкновенно на 40–45 футов выше своего зимнего уровня.

(обратно)

485

Ниже этим лесам расти здесь негде.

(обратно)

486

Как, например, кроншнеп (Numenius major), сукален (Limosa melanuroides), бекас (Scolopax gallinago), шилоклювка (Recurvirostra avocetta), чибис (Vanellus cristatus), серые и малые журавли (Grus cinerea, G. virgo), серый гусь (Anser cinereus) и даже утки (Anas boschas, A. clypeata, A. penelope, Tadorna cornuta).

(обратно)

487

Противоположно прежним рассказам монголов, уверявших нас, при первом здесь путешествии, что летом на Куку-норе нет вовсе этих насекомых. Впрочем, Муркрофт встретил их в обилии даже на гораздо большей абсолютной высоте (15 250 футов) на оз. Мансороар в Юго-Западном Тибете.

(обратно)

488

Тот же вид позднее назван Северцовым Anser skorniakowii.

(обратно)

489

Так, например, вместо барометра мы имели тогда лишь самодельный гипсометр; вместо хронометра при определении широт употреблялись простые часы и т. п.

(обратно)

490

Мы даже не видели теперь здесь ни одного верблюда; думаю, что сининский амбань распорядился угнать с нашего пути этих животных, опасаясь, чтобы мы, добыв свежих верблюдов, не отправились вновь в Тибет.

(обратно)

491

Барометрического измерения сделать здесь не удалось; но приблизительно, на глаз, эта седловина, равно как и перевал через такую же седловину от Куку-нора к г. Донкыру, едва ли поднимаются более тысячи футов над уровнем самого Куку-нора.

(обратно)

492

Последнее название означает «Снежные горы»; первое – «Южные горы», так как они лежат к югу от городов Лянь-чжеу, Гань-чжеу, Су-чжеу и др., находящихся в узкой культурной полосе по окраине пустыни.

(обратно)

493

«China», стр. 267 и карты 2, 3, 8, 9 и 11.

(обратно)

494

См. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

495

Однако у кочевых тибетцев и у хара-тангутов на Желтой реке мы не видали описываемых молелен.

(обратно)

496

С небольшим перерывом по Восточному Цайдаму от Хырмы Дзун-засак до Куку-нора, где мы шли по старому пути, снятому в 1873 году.

(обратно)

497

Том I.

(обратно)

498

По монгольскому названию Улан-мурень.

(обратно)

499

Гора Соди-соруксум одна из самых высоких в Южно-Тэтунгских горах, имеет 13 600 футов абсолютной высоты по определению точкой кипения воды во время первого моего здесь путешествия; но мне кажется, что цифра эта увеличилась бы при более правильном барометрическом определении абсолютной высоты той же горы, чего, однако, сделать нам не удалось.

(обратно)

500

За исключением лишь самой западной своей части от верховьев Тэтунга к Куку-нору. (См. «Монголия и страна тангутов».)

(обратно)

501

В Северо-Тэтунгских горах растительность как лесная, так и альпийская та же самая, но в общем не столь обильная.

(обратно)

502

Красный среднезернистый гранит встречается в среднем поясе Южно-Тэтунгских гор по р. Рангхта-гол. При первом описании тех же гор эта порода не была названа.

(обратно)

503

Кроме того, туземцы сообщали нам о другом каком-то волке, быть может, то тибетский Canis chanko.

(обратно)

504

Считая в том числе несколько видов, свойственных степной полосе к северу от р. Чагрын-гол. Из этих 150 видов 11 оказались новыми для науки и описаны мною в «Монголия и страна тангутов», т. II. Ныне для Восточного Нань-шаня прибавился лишь один новый вид – Pyrgilauda kansuensis [ганьсуйский вьюрок].

(обратно)

505

Хотя член недавней экспедиции графа Сечени, капитан Крейтнер, говорит (Im fernen Osten, s. 712), что я ошибочно поставил на карте, приложенной к моей «Монголия и страна тангутов», т. I, город Тэтунг на верхнем течении р. Тэтунг-гола, но так как на этот город, в означенном месте, мне много раз указывали туземцы, то я оставляю его на карте и при настоящей книге, впредь до разъяснения дела очевидцем-путешественником.

(обратно)

506

Эти избы мы встретили в Южно-Тэтунгских горах по р. Рангхта.

(обратно)

507

Точкой кипенья воды абсолютная высота того же перевала определена была мной при первом здесь путешествии в 13 000 футов.

(обратно)

508

Там же в июне 1872 года мы наблюдали максимум температуры +31,6 °C.

(обратно)

509

Всего этих вершин, называемых тангутами «амнэ», т. е. прародитель, в Северно-Тэтунгских горах 10, а в Южно-Тэтунгских 3; они поименованы в моей книге «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

510

12 000 футов по прежнему определению точкой кипения воды.

(обратно)

511

Теперь мы шли без проводника, по старым воспоминаниям.

(обратно)

512

Небольшие еловые леса мы видели лишь в самом верхнем поясе северного склона описываемых гор при первом здесь путешествии. Теперь наш путь лежал немного западней, и лесов здесь вовсе не было.

(обратно)

513

Названием «гоби» монголы обозначают вообще степь или пустыню, более равнинные места в которой, как и равнины вообще, называются ими «тала». К тому и другому названиям прилагается еще нарицательное – «гадзыр», т. е. местность, так что номады всегда говорят: «гобигадзыр», «тала-гадзыр», т. е. «степь-местность», «равнина-местность».

(обратно)

514

По недавнему исследованию подполковника Певцова, о чем будет изложено далее.

(обратно)

515

Озеро Лоб-нор имеет 2500 футов абсолютной высоты, а города, лежащие на трех главных реках, из которых образуется Тарим: Кашгар – 4000 футов, Яркенд – 3900 и Хотан – 4500 футов.

(обратно)

516

От 1800 до 2500 футов по диагональному пути из Гучена в Зайсан; озеро Эби-нор в той же Джунгарии имеет, как исключение, лишь 700 футов абсолютной высоты.

(обратно)

517

До 2000 футов абсолютной высоты.

(обратно)

518

Колодец Ма-лян-чуан (5500 футов) в хамийской пустыне и колодец Дзере-худук (5400 футов) в Средней Гоби.

(обратно)

519

Большое пресноводное озеро Денгис, или Баграчь-куль, лежащее у южной подошвы Восточного Тянь-шаня, более принадлежит горам, нежели пустыне.

(обратно)

520

29 ноября 1871 года.

(обратно)

521

Такие морозы мы наблюдали каждую ночь с 5 по 10 декабря 1877 года в Южной Джунгарии под 45 ° северной широты. В Урге подобное охлаждение атмосферы зимой случается также нередко [и доходит до -45 °C].

(обратно)

522

Максимум температуры в тени, наблюдавшийся мною в Галбын-гоби в августе 1873 года, = 36,6 °C; в Ордосе в июле 1871 года = 37,2 °C; в Хамийской пустыне в июне 1879 года = 38,1 °C; в Ала-шане в июле 1873 года = 45 °C. Последняя температура была наивысшая и притом лишь однажды замеченная мною в Центральной Азии.

(обратно)

523

27 июля 1870 года мною наблюдалась в Ордосе температура поверхности глины в 2 часа пополудни = 70 °C. Впрочем, такая температура замечена во все мои путешествия лишь однажды; выше же 60 °C поверхность почвы в Южной Гоби нагревается нередко.

(обратно)

524

Даже до 1 % относительной влажности, как то наблюдалось мной 17 марта 1871 года близ местечка Хобр в Юго-Восточной Монголии.

(обратно)

525

Оттого там и растут прекрасные леса, которых нет на южных склонах Алтая, Хангая и Кэнтея.

(обратно)

526

Об этом уже было объяснено в главах второй и девятой настоящей книги.

(обратно)

527

Исключение в данном случае должно быть сделано лишь для небольшого уголка в аймаке уротов к югу от Галбын-гоби; там довольно много ильмовых деревьев (Ulmus campestris).

(обратно)

528

Оба эти растения встречены были нами в последний раз в оазисах Хами и Са-чжеу.

(обратно)

529

Если же выбросить горы (Алашанские, Муни-ула, Хара-нарин-ула и Хур-ху) да степные окраины Гоби, то число видов млекопитающих собственно для пустыни уменьшится более чем наполовину.

(обратно)

530

В моем отчете «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор», поименовано лишь 16 видов; к ним следует прибавить летучую мышь и три вида грызунов.

(обратно)

531

Сомнение в точном счете видов представляют грызуны и летучие мыши.

(обратно)

532

В том числе 4 вида (кошка, свинья, осел, мул) разводятся лишь китайцами в местах оседлых.

(обратно)

533

В горах Алашанских и Хара-нарин-ула.

(обратно)

534

В горах Хурху.

(обратно)

535

Медведь водится лишь в Восточном Тянь-шане, который во всех почти отношениях не принадлежит Гоби, хотя и далеко в нее вдается.

(обратно)

536

Кроме того, яки разводятся в большом количестве близ г. Улясутая и вообще в Северо-Западной Монголии, не принадлежащей к Гоби по своему физическому характеру.

(обратно)

537

С долинами Хуан-хэ и нижнего Тарима.

(обратно)

538

Но, вероятно, они водятся в северной и восточной степных окраинах Гоби. Обыкновенная лягушка (Rana temporaria), кроме Ордоса, найдена была нами в Гань-су на Куку-норе и на верхней Хуан-хэ; зеленая же (Rana esculenta) только в Ордосе.

(обратно)

539

Восточнее Хами и нижнего Тарима Bufo viridis не найдена; в остальной Гоби встречается лишь восточноазиатская жаба Bufo raddei, добытая нами также на Куку-норе и на верхней Хуан-хэ.

(обратно)

540

Впрочем, этот район по своему ихтиологическому характеру относится более к Северо-Западной Монголии, не принадлежащей Гоби.

(обратно)

541

Рыбы из речек, текущих с северного склона Нань-шаня, вовсе не известны; быть может, эти речки составят также особый ихтиологический район.

(обратно)

542

По словам местных монголов, песчаные полосы в Ала-шане имеют общее направление от юга к северу. Местами эти полосы достигают от 50 до 60 верст в ширину; гораздо же чаще бывают не шире 15–20 верст или того менее.

(обратно)

543

Кроме того, по сообщению монголов, в северо-западном углу Ала-шаня стоят значительные горы – ёграй-ула. Алашанский хребет и Хан-ула описаны в моей «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

544

Кроме того, по сообщению монголов, в северо-западном углу Ала-шаня лежит город Сого, не принадлежащий, однако, ведению алашанского князя и населенный китайцами.

(обратно)

545

Кроме того, в Бадан-джарине, по сообщению монголов, лежат пять небольших соленых озер.

(обратно)

546

Флора Алашанского хребта довольно разнообразна, но этот хребет не принадлежит пустыне.

(обратно)

547

Ползучие корневища этого последнего в 2–3 сажени длиной, иногда инкрустированные известью, будучи выдуты ветром, нередко вьются по поверхности песка.

(обратно)

548

В 1871, 1872, 1873 и 1880 годах.

(обратно)

549

Эти два вида водятся лишь в лесном Алашанском хребте.

(обратно)

550

Специальное описание пресмыкающихся Ала-шаня, равно как и других добытых при первом моем путешествии в Центральной Азии, сделано академиком А. А. Штраухом и помещено во II томе «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

551

По крайней мере в северных пустынях, каковы Джунгарская и средняя Гоби.

(обратно)

552

В 1873 году, при возвращении из Тибета, мы шли через Южный Ала-шань без проводника и ради этого чуть было не погибли, заблудившись в пустыне.

(обратно)

553

А не 203 фута, как то было помечено мною (Монголия и страна тангутов. Т. II) при первом здесь путешествии, когда длину веревки, на которой вытаскивают воду, мы измеряли шагами и притом украдкой.

(обратно)

554

Карта нашего пути через Ала-шань и далее срединой Гоби не приложена к настоящей книге, потому что она уже находится при [книге] «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

555

Который именно из двух вышеназванных видов – неизвестно, так как по случаю зимнего времени мы не могли собрать экземпляров в свой гербарий.

(обратно)

556

В июне 1873 года, следуя обратно из Тибета по Ала-шаню, мы встретили в тех же песках Тынгери, на ключе Баян-булык, небольшой табунок из пяти одичавших лошадей, которые, завидев нас, быстро умчались в пустыню.

(обратно)

557

См. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

558

Водяной пастушок встречен был лишь однажды на ключе Чиргу-булык близ Галбын-гоби.

(обратно)

559

Осенью 1879 года наблюдалось нами в Цайдаме и Северном Тибете пролетных птиц: в августе 28 видов; в сентябре 10; в октябре 1. Всего за осень – 39 видов.

(обратно)

560

См. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

561

От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор.

(обратно)

562

См. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

563

[Согту-хурэ] – в переводе означает «пьяная кумирня».

(обратно)

564

Дорога эта ведет из г. Дынь-юань-ин в г. Дырисун-хото и далее в г. Лан-чжеу на Хуан-хэ.

(обратно)

565

От г. Даджина до г. Дынь-юань-ина по нашему пути вышло 283 версты.

(обратно)

566

То есть «управление Ала-шаня».

(обратно)

567

Хребет этот описан в «Монголия и страна тангутов», теперь в названные горы мы не заходили.

(обратно)

568

О нем см. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

569

Прежние наши сведения о князьях Ала-шаня см. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

570

Тех самых, с которыми ходили на Желтой реке.

(обратно)

571

При этих верблюдах погонщиками следовали шестеро монголов под надзором нашего приятеля Мукдоя.

(обратно)

572

До +28,5 °C в тени в 1 час пополудни.

(обратно)

573

По новому барометрическому измерению; прежнее определение точкой кипения воды дало 3100 футов.

(обратно)

574

Более подробно об описываемом озере см. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

575

См. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

576

Там же.

(обратно)

577

См. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

578

Так, колодец Хадын-хумо, лежавший на нашем пути недалеко от южной окраины Галбын-гоби и еще довольно обильный водой в 1873 году, во время нынешнего нашего прохода был уже совсем уничтожен песком.

(обратно)

579

К юго-востоку от нашего пути эта равнина, вероятно, сливается с Гал-бын-гоби.

(обратно)

580

По сообщению монголов, саксаул изредка встречается и северней гор Хурху, там, где залегают площадки сыпучего песка.

(обратно)

581

Краткий очерк путешествия по Монголии и Внутреннему Китаю // Известия Русского географического общества. 1880. Т. XVI. Вып. V.

(обратно)

582

Там же.

(обратно)

583

«Голыб-гоби» у Певцова. В своей восточной части она, как оказывается, заворачивает, почти прямо на север.

(обратно)

584

По прежнему (1873 год) нашему пути через хребет Хурху который мы пересекли тогда немного западнее, чем теперь, преобладал порфир.

(обратно)

585

Толыко колодец Тирис имел 13 футов глубины.

(обратно)

586

Вероятно, по более южному из этих путей, который мы пересекли возле колодца Бадун-шабактай, следовал осенью 1878 года из Улясутая в Куку-хото подполковник Певцов.

(обратно)

587

Всего мы встретили ныне (от южной подошвы хребта Хурху до почтовой улясутайской дороги) восемь караванных путей, которые наш путь пересекали: у ключа Бор-цзон, кол. Тала-булык, кол. Дзере-худук, в 10 верстах северней этого колодца, кол. Дебер, кол. Будун-шабактай, в 10 верстах северней кол. Тирис, и, наконец, близ колодца Добо, где сходятся торговые дороги из Калгана и Куку-хото. Некоторые из этих, большей частью параллельных, путей проложены, вероятно, для удобства покормки караванных животных и, быть может, далее к западу сливаются между собой.

(обратно)

588

См. главу четвертую.

(обратно)

589

Сведения о быте монголов, об их нравственных качествах, религиозных воззрениях, административном разделении и пр. изложены в моей книге «Монголия и страна тангутов», глава вторая.

(обратно)

590

Почти на средине этой дороги, от станции Саир-усу, отделяется ветвь на Ургу. Наш путь пересекал названную почтовую дорогу между станциями Лоуса и Кирин-джирим, в равном расстоянии от той и другой.

(обратно)

591

Сначала верст на 80 к северу от почтовой улусутайской дороги залегал песок с гравием.

(обратно)

592

Первое название означает в переводе «большое стойбище», второе – «священное стойбище». Подробней об Урге см. «Монголия и страна тан тутов».

(обратно)

593

В переводе [с китайского] «торговый город».

(обратно)

594

Два других важных кутухты Монголии находятся один в Куку-хото, другой в Пекине.

(обратно)

595

Который празднуется монголами, как и китайцами, в конце нашего января или в начале февраля.

(обратно)

596

Один – из маньчжур, другой – из придворных монгольских князей.

(обратно)

597

Впрочем, дорога от Урги до Кяхты довольно сносная, в особенности караванная.

(обратно)

598

Полагаю более удобным представить результаты всех трех моих путешествий, а не исключительно настоящего, так как эти путешествия имели своим предметом одни и те же исследования, в одной и той же Центральной Азии.

(обратно)

599

При первом (Монгольском) путешествии – 11 100 верст; при втором (Лобнорском) – 3980 верст; при третьем (Тибетском) – 7180 верст.

(обратно)

600

В масштабе 10 верст в дюйме.

(обратно)

601

Долготы, определенные при втором и третьем путешествиях, посредством зенитных расстояний луны, оказались ненадежными, так как небольшой универсальный инструмент (с делениями лимба на 20°), употреблявшийся при наших наблюдениях, был хорош для определения широты (по высоте Полярной звезды и по полуденным высотам солнца), но груб для тонких наблюдений лунных расстояний. Наблюдать в трубу того же универсального инструмента покрытия звезд было невозможно, по малой зрительной силе этой трубы.

(обратно)

602

3десь показана лишь цифра вычисленных (полковником Шарнгорстом и капитаном Гернетом) высот; показания же барометра записывались во время Лобнорского и Тибетского путешествий в общий журнал метеорологических наблюдений через каждый переход или через два перехода.

(обратно)

603

Кроме того, взамен показания минимального термометра, ежедневно наблюдалась температура при восходе солнца.

(обратно)

604

Diagnoses plantarum novarum asiaticarum // Bulletin de l'Académie Impériale des sciences de St.– Petersbourg. T. XXII–XXVII.

(обратно)

605

Монголия и страна тангутов. Т. II.

(обратно)

606

Текст по изданию 1948 года.

Названия географических объектов в предлагаемой вашему вниманию книге даны так, как они были написаны Н. М. Пржевальским. Это относится и к некоторым словам. Высоты и глубины географических объектов, приведенные Пржевальским, отличаются от указанных на современных географических картах. Данный факт объясняется тем, что все измерения в экспедициях были сделаны барометрическим способом, что при большом удалении от опорных метеорологических пунктов не может дать высокой точности. Следует также отметить, что с XIX века систематика в биологии изменилась, поэтому принадлежность животных и растений к видам, родам и др. систематическим группам ныне отличается от той, которая указана в книге.

(обратно)

607

Взята из карты Азиатской России, изд. Военно-топографическим отделом Главного штаба; нанесены вновь лишь мои пути.

(обратно)

608

Крупные млекопитающие и все птицы определены мною.

(обратно)

609

Академик А. А. Штраух обрабатывает пресмыкающихся и земноводных; ученые консерваторы: Е. А. Бюхнер описывает млекопитающих, С. М. Герценштейн – рыб. Насекомые частью уже описаны разными специалистами. Птицы будут обработаны мною, лишь только представится для этого значительный период свободного времени.

(обратно)

610

Diagnoses plantarum novarum asiaticarum // Bulletin de l'Académie Impériale des siences de St.– Petersbourg. T. XXIII–XXXI.

(обратно)

611

Из них 10 тыс. руб. золотом по номинальной его цене.

(обратно)

612

Патроны эти, как равно винтовки и револьверы, заранее были доставлены в Кяхту.

(обратно)

613

[Все числа указаны по старому стилю.]

(обратно)

614

В 1727 г. российский дипломат Савва Лукич Владиславич-Рагузинский заключил с Китаем договор, определивший южную границу России с Китаем, близ которой началось строительство Новотроицкой крепости. За ее стенами и возник город Троицкосавск, названный от сочетания названия крепости (Троицкая) и имени дипломата (Савва). Торговый форпост Кяхта был заложен после подписания Кяхтинского договора об условиях торговли между Россией и Китаем (1727) на берегу реки Кяхта. В 1861 г. Кяхта-Троицкосавск был включен в список российских городов. Город Троицкосавск и торговая слобода Кяхта в 1934 г. объединились, образовав город Кяхта.

(обратно)

615

То есть «Священное» или «Большое стойбище» [хурэ – монастырь].

(обратно)

616

В переводе «торговый город» [с китайского].

(обратно)

617

Китайские торговцы, частью и ремесленники, все более и более поселяются в Курене. Русские купцы стали селиться в той же Урге со времени открытия здесь нашего консульства в 1861 г.

(обратно)

618

Бóльшая часть китайских лавок находится в Курене; Маймачэн служит главным образом складочным местом для товаров.

(обратно)

619

Монгольские дворы обнесены частоколом, внутри которого располагаются жилые юрты; здесь же обыкновенно имеется и деревянное помещение (байшин) для летнего жилья.

(обратно)

620

В 1885 г. привезено в Ургу китайцами русских товаров на 400 тыс. руб.

(обратно)

621

По частному сообщению лица, близко знакомого с этим делом.

(обратно)

622

По сведениям от того же ургинского консула, чая, принадлежащего только русским купцам, транспортировалось через Ургу в 1883, 1884 и 1885 гг. от 254 до 281 тысячи ящиков (мест); каждый такой ящик байхового чая весит средним числом около 21/2 пудов, кирпичного – более 31/2 пудов.

(обратно)

623

Средняя цена за перевозку чая вьюками на верблюдах из Калгана в Ургу равняется 3 китайским ланам серебра (6 наших серебряных рублей) с каждого ящика. Срок доставки полагается от 30 до 40 дней.

(обратно)

624

Судя по подсчетам ургинского консула.

(обратно)

625

Таких тезцов в последнее время китайцами выпущено на сумму до миллиона рублей.

(обратно)

626

Так, к настоящей главе относятся почти сполна главы первая, вторая, шестая и четырнадцатая моей «Монголии и страны тангутов» и глава восемнадцатая моего «Третьего путешествия». В этой последней главе более обстоятельно изложено о Гоби, как равно и о нашем пути из Ала-шаня на Ургу.

(обратно)

627

Замечательно, что среди халхаских монголов, так же как и в разных местах южных окраин нашего государства (Туркестан, Кавказ, Крым), существует поверье, что сильные холода «русские с собой принесли».

(обратно)

628

Эти растения впервые встретились в 8 верстах южнее кумирни Табитэ, следовательно, под 461/2° северной широты.

(обратно)

629

На моей карте, приложенной к «Монголии и стране тангутов», этот ключ ошибочно назван Тугрум-булэ.

(обратно)

630

Забродившее кислое молоко.

(обратно)

631

Ovis Darvini, открытый мною здесь же осенью 1880 г.

(обратно)

632

Подробно о бурях в Центральной Азии и об их причинах см. мое «Третье путешествие».

(обратно)

633

У северного подножия хребта Алтын-таг близ Лоб-нора.

(обратно)

634

Так, например, 2 января в полдень, при следовании верхом с караваном, у меня за спиною, в тени, термометр показывал -3,0 °C, а на груди, на солнечном пригреве, в то же самое время температура была +30,3 °C.

(обратно)

635

Довольно большая, населенная китайцами, культурная площадь на левом берегу Хуан-хэ в северо-восточном углу Ала-шаня.

(обратно)

636

В 1873 г. расстояние от Дынь-юань-ина до Урги вышло, по нашему измерению, 1066 верст, в 1880-м – 1047 и 1883-м – 1089 верст.

(обратно)

637

Большим местом для скупки монгольской шерсти служит также г. Куку-хото [Гуйсуй, Гуй-хуа-чен].

(обратно)

638

В этих лесах встречается, по определению академика К. И. Максимовича, японский можжевельник (Juniperus rigida); в моей «Монголии и стране тангутов» он назван Juniperus communis.

(обратно)

639

См. «Монголия и страна тангутов». Теперь вместо одного на Шангын-далае выкопано шесть колодцев.

(обратно)

640

Первый из них лежит в двух или трех верстах западнее обозначенного на моей карте и ныне засыпанного песком колодца Цохор-тологой; второй находится еще на двадцать верст западнее.

(обратно)

641

Эта граница, как оказывается по теперешним расспросам, идет несколько иначе, чем показано на карте моей маршрутно-глазомерной съемки, приложенной к первому тому «Монголии и страны тангутов». По новым сведениям, за полную достоверность которых также нельзя ручаться, южная алашанская граница в указываемом районе идет от фанзы Ян-джонза вдоль песков до колодца Цохор-тологой и уже отсюда сворачивает к востоку.

(обратно)

642

Баян-тохой 115, Элум-тутухум 92 и возле фанзы Ян-джонза 180 футов.

(обратно)

643

Подробные показания всех наших барометрических наблюдений будут напечатаны вместе с наблюдениями метеорологическими, обработкой которых ныне занят известный наш метеоролог А. И. Воейков.

(обратно)

644

За все четыре путешествия по Центральной Азии мне удалось производить зимние метеорологические наблюдения в Гоби: во второй половине ноября и в декабре 1880 г., по пути из Урги в Калган; в ноябре и декабре 1871 г., при следовании из Ала-шаня по Юго-Восточной Монголии также в Калган. Затем зимою 1876/77 г. я делал те же наблюдения на нижнем Тариме и Лоб-норе с горами Алтын-таг, а в ноябре и декабре 1887 г. в Джунгарии.

(обратно)

645

Повторяю, что наблюдения на восходе солнца ежедневно делались нами взамен ночного показания минимального термометра.

(обратно)

646

В 8 часов утра, в 1 час пополудни и в 7 часов вечера.

(обратно)

647

Обозначавшимися в нашем метеорологическом дневнике цифрою 3.

(обратно)

648

Более подробно о тех же горах, как равно и о других местностях, описываемых в настоящей главе, см. «Монголию и страну тангутов», «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор», «Третье путешествие в Центральной Азии»; кроме того, конец гл. шестой, гл. девятую и десятую настоящей книги.

(обратно)

649

Так, по крайней мере, китайцы зовут ближайший к г. Даджину окрайний хребет.

(обратно)

650

См. «Монголия и страна тангутов»; подробнее и с исправлениями – «Третье путешествие по Центральной Азии».

(обратно)

651

По среднему выводу из барометрических наблюдений на этом перевале в 1880 г. и нынешнем. Повторяю, что все абсолютные высоты по пройденным ранее мною путям взяты ныне средние.

(обратно)

652

Не Ithaginis geoffroyi [фазан-сермун], как прежде была определена мною эта птица по худому ее экземпляру.

(обратно)

653

Деревья лесов Южно-Тэтунгского хребта поименованы в описании моего «Третьего путешествия». Следует только исправить опечатку на стр. 409, где ель (Picea Schrenkiana) показана от 100 до 200 футов высотой, вместо 80-100 футов, как в действительности. Кроме названной ели, в тех же лесах растет и другой вид этого дерева – Picea obovata [сибирская ель].

(обратно)

654

Другой вид дикой кошки (F. scripta) ранее был добыт нами в тех же горах Гань-су.

(обратно)

655

См. «Монголия и страна тангутов».

(обратно)

656

В ламаизме считается, что если тело умершего быстро съедается хищниками, то он был праведником; наоборот, если тело долго лежит нетронутым – человек был большим грешником.

(обратно)

657

Продовольственные запасы, сделанные в Синине и Донкыре, с покупкой нескольких лошадей и доставкой в Цайдам, стоили нам 740 лан, то есть около 1500 наших металлических рублей.

(обратно)

658

Встречается также в Северном Цайдаме и на верховьях р. Тэтунг-гол.

(обратно)

659

Последнее название в переводе означает «куцый». Специально оно принадлежит той пищухе (Lagomys ogotono), которая водится в степях Северной и Восточной Монголии.

(обратно)

660

Такой случай мы видели в конце июня 1880 г. на Куку-норе. См. «Третье путешествие».

(обратно)

661

В начале июля 1880 г. В. И. Роборовский встретил на р. Ара-халдзын-гол (в 8 верстах восточнее перевала от д. Бамба к Куку-нору) в вечерние сумерки стадо около полусотни кукунорских пищух, спасавшихся от дождей и бежавших плотной кучей вверх по названной реке на более сухие места.

(обратно)

662

Такое измерение сделано было нами на расстоянии трех верст от берега в конце февраля 1880 г. на южной стороне Куку-нора, недалеко от устья р. Галдын-хари, см. «Третье путешествие».

(обратно)

663

По барометрическому определению в 1880 г. высота Куку-нора равнялась 10 800 футам; менее точным способом (точкой кипения воды) абсолютная высота для Кука-нора найдена была мною в 1872 и 1873 гг. в 10 500 футов.

(обратно)

664

Эта речка не показана на моей прежней (1872, 1873 и 1880 гг.) съемке Куку-нора, ибо она лежит между pp. Балема и Улан-хошун, где мы теперь впервые проходили.

(обратно)

665

В этой довольно значительной летом реке так же, как и в р. Балема, текучей воды теперь не было.

(обратно)

666

При путешествии зимой на постоянном холоде даже непьющему человеку по временам хочется выпить чего-нибудь спиртного; летом такого позыва не бывает.

(обратно)

667

Впрочем, вероятно, их было несколько больше. В 1873 г. при более подробном наблюдении весеннего прилета в феврале в Цайдаме, а в марте на Куку-норе, к 1 апреля в прилете считалось 39 видов птиц.

(обратно)

668

Всего в феврале и марте нынешнего года, при следовании по Гань-су, наблюдалось нами в пролете и прилете также 18 видов птиц.

(обратно)

669

Ранее была определена как Picea Schrenkiana [тянынаньская ель].

(обратно)

670

Впоследствии из этих верблюдов мы получили только четырех, да и то плохо откормившихся.

(обратно)

671

При переправах немного ниже, через тот же Баян-гол, в начале сентября 1879 г. и в начале февраля 1880 г., мы нашли эту реку в скромных размерах. См. «Третье путешествие».

(обратно)

672

Жилье, обнесенное квадратной глиняной стеной для защиты от разбойников.

(обратно)

673

Всего пять снежных дней в первой трети апреля.

(обратно)

674

В течение всего апреля только четыре ночи были безморозные.

(обратно)

675

Подробнее о Северном Тибете см. мое «Третье путешествие».

(обратно)

676

Монгольские названия озер – Джаринг-нур и Оринг-нур.

(обратно)

677

О Бурхан-Будде см. также «Монголия и страна тангутов» и «Третье путешествие».

(обратно)

678

В восточной части Бурхан-Будды есть другая речка Номохун-гол, по ущелью которой мы и поднимались теперь на перевал через названный хребет.

(обратно)

679

Из таких речек в средней части северного склона Бурхан-Будды нам известны: Сангин-гол, Бургасутай-гол, Улясутай-гол, Номохун-гол, Хату-гол и Ихэ-гол.

(обратно)

680

Абсолютная высота хырмы Барун-засак 9200 футов, устье ущелья р. Номохун-гол 10 500 футов.

(обратно)

681

Как, например, по ущелью перевала, пройденного нами в 1872 и 1873 гг., и по ущелью западного Номохун-гола.

(обратно)

682

По ущелью западного Номохун-гола кустарник балга-мото, постепенно мельчая, восходит до 13 тыс. футов абсолютной высоты.

(обратно)

683

В конце июля того же 1884 г., когда мы здесь обратно проходили, на северной стороне близ самой вершины угловой группы Бурла-абгай виден был нерастаявший зимний снег; то же замечено нами тогда и на некоторых вершинах восточного от Алак-нора хребта.

(обратно)

684

Баян-гол вытекает из оз. Toco-нор и в верхнем своем течении называется Ёграй-гол.

(обратно)

685

До хырмы Дзун-засак мы шли от Кяхты по местности, уже снятой мною.

(обратно)

686

Иоакинф. История Тибета и Куку-нора. Его же. Описание Джунгарии и Восточного Туркестана. Статистическое описание Китайской империи. Ч. I. (В двух последних, как и во всех решительно описаниях истоков Желтой реки, рассказывается одно и то же по китайским сведениям. Одинаково изображена эта местность и на всех географических картах.)

(обратно)

687

Китайская ли равняется 267 нашим саженям.

(обратно)

688

Тангуты называют ее Ма-чю.

(обратно)

689

Такой цвет, по китайскому описанию, Хуан-хэ получает несколько ниже по выходе из оз. Н'орын-нор, что неверно.

(обратно)

690

В переводе также означает «звездная степь».

(обратно)

691

Определить долготу истоков Желтой реки не удалось по случаю облачной или пыльной погоды. Прокладка маршрута произведена была от точно установленных по географическим координатам пунктов – Чертынтон в Гань-су и р. Уту-мурень (ур. Улан-гаджир) в Южном Цайдаме.

(обратно)

692

По прежним нам сообщениям – см. «Монголия и страна тангутов» – жертвенные животные отпускаются на свободу; впрочем, последние сведения гораздо вероятнее.

(обратно)

693

О происхождении мото-шириков см. «Третье путешествие».

(обратно)

694

О летней флоре той же местности будет рассказано в следующей [четвертой] главе.

(обратно)

695

Гнездо этого сарыча, за неимением других материалов, сделано было на скале из ребер разных зверей.

(обратно)

696

Интересное сведение насчет зимней спячки описываемого медведя сообщили мне еще при третьем путешествии тибетцы, живущие за Тан-ла. Здесь по р. Тан-чю, верстах в 30 ниже впадения в нее р. Сан-чю, есть скалы, в которые ежегодно собираются на зимнюю лежку до двухсот, по словам рассказчиков, медведей. Лежат они чуть не рядом друг с другом. Местные жители боятся и не ходят тогда в эти скалы. Насколько такое сообщение верно, сказать трудно.

(обратно)

697

На южных склонах гор снег, вероятно, не лежит, как и в горах Гань-су.

(обратно)

698

См. мое «Третье путешествие».

(обратно)

699

Так, мы встречали, в разное время и в разных местах Северо-Восточного Тибета, цветы Anemone imbricata – белые, темно-сиреневые, искрасна-бурые, буровато-розовые, лиловые, палевые и желтые.

(обратно)

700

Весь июнь 1884 г.

(обратно)

701

Из них только один был известен; остальные шесть оказались новыми. При прежних посещениях (в январе и декабре 1879 г.) на Тибетском плато той же Ды-чю мы не могли поймать в ней рыбы по случаю зимнего времени года.

(обратно)

702

Или правильнее Бё-чю, т. е. «река букашек». Действительно, как теперь, так и при обратном следовании мы собрали здесь довольно много жуков.

(обратно)

703

Сарлоком монголы зовут домашнего яка.

(обратно)

704

Долгота по случаю облачной погоды опять не была определена астрономически, но получилась прокладкой моего маршрута на карте.

(обратно)

705

По словам тангутов, на расстоянии 3–4 дней пути вниз от устья р. Кон-чюн-чю Ды-чю пробивается через такие громадные и недоступные скалы, что по ним могут лазить только дикие звери.

(обратно)

706

На плато Тибета мы нашли (оба раза зимой) ширину той же Ды-чю: на переправе через нее караванной дороги северных богомольцев близ плато Тан-ла от 30 до 40 саженей, а при устье Напчитай-улан-мурени, где описываемая река, вероятно, временно расширяется, – 107 саж. (см. «Монголия и страна тангутов»; «Третье путешествие».)

(обратно)

707

Такое направление держится и несколько далее вниз по течению; затем Ды-чю, как известно, стремится прямо на юг.

(обратно)

708

О верхней Ды-чю или Муруй-усу см. «Третье путешествие». На последней странице необходимо исправить опечатку – именно абсолютная высота уровня Ды-чю близ Тан-ла показана в 14 тыс. футов, следует же, как обозначено на приложенной к книге карте, 14 600 футов.

(обратно)

709

По прежним сведениям, голыки обитают также и на Ды-чю («Третье путешествие»). Быть может, под ними и разумелись описываемые тангуты. Вообще подробнее о тангутах в дополнение того, что будет изложено ниже, см. «Третье путешествие».

(обратно)

710

Тем же именем, как известно, называется и восточнотибетская провинция.

(обратно)

711

Кумирня того же имени, расположенная на р. Бы-чю, находилась несколько восточнее нашего пути. В ней, как нам говорили, до 400 лам.

(обратно)

712

См. «Третье путешествие».

(обратно)

713

Быть может, такое название приурочивается китайцами и к другим хара-тангутам.

(обратно)

714

Впрочем, мы видели только двух здешних тангуток, да и то пожилых.

(обратно)

715

Подробно о снежном грифе см. «Монголия и страна тангутов», «Третье путешествие».

(обратно)

716

Подробнее о куку-ямане и об охоте за ним см. «Монголия и страна тангутов», «Третье путешествие».

(обратно)

717

Хорошо рассмотреть нельзя было с южного берега; на северном же берегу мы не были.

(обратно)

718

ровень Желтой реки при устье р. Чурмын лежит на абсолютной высоте 9200 футов («Третье путешествие»); вообще о верхней Хуан-хэ см. там же, гл. пятнадцатая и шестнадцатая.

(обратно)

719

Где труп все-таки выбросят на съедение грифам и волкам.

(обратно)

720

Камешки, облитые свинцом, дальность боя этими пулями из длинного фитильного ружья при большом заряде пороха до 300 шагов.

(обратно)

721

Небольшой снег лежал на северных склонах этих гор близ самых вершин.

(обратно)

722

Направление слабых ветров весьма трудно, иногда же вовсе нельзя было наблюдать в узких горных ущельях.

(обратно)

723

Переход от Кяхты в Цайдам по местностям, ранее нами посещенным, можно считать как бы вступлением к четвертому путешествию.

(обратно)

724

См. «Третье путешествие».

(обратно)

725

Сорной же травой растет здесь по ячменю обыкновенный овес.

(обратно)

726

Западный Цайдам не лежит в районе названного муссона.

(обратно)

727

Отмеченное в нашем метеорологическом журнале направление ветров для первой половины августа, почти постоянно северное днем и южное ночью, обусловливалось положением ущелья р. Хату-гол в северной окраине Бурхан-Будды, где мы тогда бивуакировали.

(обратно)

728

Если принять административные границы Цайдама и отнести к нему урочище Гас к югу от Лоб-нора, равно как урочище Сыртын к югу от Са-чжеу то протяжение всей этой страны с востока на запад выйдет более 700 верст, с севера же на юг до 300 верст. Подробнее о Цайдаме см. «Третье путешествие», гл. восьмая.

(обратно)

729

По словам тех же монголов, цайдамский Дабасун-нор имеет во время большой воды слишком сотню верст в длину при ширине от 15 до 20 верст.

(обратно)

730

Подобным способом образования цайдамских ключевых болот можно объяснить факт, приведенный в конце второй главы настоящей книги, именно, что вода в этих болотах без всякой видимой причины прибывает в мае и июне, с середины же лета уменьшается. В первом случае прибыль воды обусловливается сначала таянием снега, а потом обилием дождей в горах; убыль же зависит от излишнего испарения на летних жарах самого Цайдама при уменьшенном сравнительно притоке воды с гор, где снег стаял, дожди же к концу лета уменьшились.

(обратно)

731

Таковыми по нашему пути от Найджин-гола до Уту-мурени были ключи: Торай, Дзуха, Хоргоин и Нарин-дзуха.

(обратно)

732

Вторую половину сентября мы провели тогда на соседнем Южному Цайдаму Тибетском нагорье.

(обратно)

733

Почти в те же самые дни, т. е. во второй половине сентября, мы наблюдали в 1872 г. в горах Гань-су, а в 1879 г. в Юго-Восточном Цайдаме и ближайшей к нему части Тибета пролетные стаи журавлей, высоко в облаках несшиеся на юг.

(обратно)

734

Как дополнение сказанного см. «Третье путешествие».

(обратно)

735

Восточной границей Тайджинерского хошуна служат западный Номохун-гол и хошун Курлык-бейсе.

(обратно)

736

Быть может, один из князей олютов, господствовавших на Куку-норе в XVII в. н. э.

(обратно)

737

А не из оз. Хыйтун-нор, лежащего в горах немного севернее названной группы. (См. «Третье путешествие»). По добытым ныне сведениям, оз. Хыйтун-нор на указанном месте нет вовсе.

(обратно)

738

Протягиваясь мимо Сыртына через Курлык до болота Иргыцык и равнины Сырхэ к югу от Дулан-кита.

(обратно)

739

На восходе солнца -17,8 °C.

(обратно)

740

Максимум температуры в августе в 1 час пополудни в тени равнялся +23 °C. Однако следует помнить, что первую половину названного месяца мы провели в северной окраине Бурхан-Будды при абсолютной высоте почти на 2 тыс. футов большей, чем в Цайдаме.

(обратно)

741

А не Гаст, как называли нам прежде.

(обратно)

742

Об этих горах будет рассказано подробно в следующей главе.

(обратно)

743

Вероятно, живет здесь оседло.

(обратно)

744

В 6–7 верстах к северу от урочища Чон-яр.

(обратно)

745

См. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».

(обратно)

746

За все мои путешествия это был единственный случай нападения раненого оронго на охотника.

(обратно)

747

China. Т. I.

(обратно)

748

См. гл. девятую настоящей книги.

(обратно)

749

Новые названия даны мною тем хребтам, туземных имен которых узнать мы не могли, или таковых вовсе не имеется, как то нередко бывает для гор Центральной Азии, где местные жители обыкновенно отличают названиями лишь отдельные вершины, или перевалы, или, наконец, части одного и того же хребта.

(обратно)

750

Я предполагал, основываясь частью и на расспросах, что рассматриваемый хребет отделяется от Джин-ри, к которой также примыкает с востока и хребет Марко Поло. Однако в недавно опубликованном отчете (Proceed, of. R. G. S. Decemb., 1887) о путешествии из Индии по Восточному Туркестану и прилежащей части Тибета г. Кэри (Carey), дошедшего до рассматриваемых снеговых гор, выяснено, что подобных связей не существует.

(обратно)

751

Об этом хребте будет рассказано в девятой главе настоящей книги.

(обратно)

752

Горные породы восточной половины той же части Куэн-люня поименованы при описании этих гор в «Третьем путешествии», также в гл. третьей настоящей книги.

(обратно)

753

12 под вьюки, 9 верховых и 4 запасных.

(обратно)

754

Такое название дано монголами потому, что на этой реке когда-то жил засак Сайту, временно прикочевавший сюда из Курлык-цайдама. Туркестанцы, как нам говорили впоследствии, называют эту реку Юсуп-аликае («охотничье место Юсупа»).

(обратно)

755

У туркестанцев эта река, как нам сообщали, известна под именем Ат-ат-кан («застрелил лошадь»).

(обратно)

756

Накипи льда там, где р. Зайсан-сайту теряется в почве, были втрое, местами вчетверо шире.

(обратно)

757

Собственно с 18-го числа.

(обратно)

758

В направлении этого рукава стоит еще изолированная горка.

(обратно)

759

В дополнение о том же хребте см. предыдущую главу.

(обратно)

760

В отчете Кэри оно названо Чон-кум-куль [на современных картах Аяккумкёль].

(обратно)

761

На восточной части того же озера Кэри определяет его ширину в 18 английских миль (27 наших верст).

(обратно)

762

Кэри встретил здесь даже большую реку, вытекающую, как мне кажется, с Джин-ри.

(обратно)

763

По исследованию Кэри.

(обратно)

764

Хребет Пржевальского (Аркатаг) является высочайшим хребтом Куньлуня (7723 м, г. Улугмузтаг). На западе он соединяется с Русским хребтом, а на востоке – с хребтом Марко Поло.

(обратно)

765

Это если итти по южному берегу Куку-нора, при следовании же по северной стороне названного озера путь удлиняется верст на 40.

(обратно)

766

От хырмы Дзун-засак до р. Номохун-гол 57 верст, отсюда до р. Найджин-гол 146 верст, от Найджин-гола до р. Уту-мурени 177 верст.

(обратно)

767

Между ключами Дзуха и Хоргоин.

(обратно)

768

Болотисто-солончаковая местность тянется по описываемому пути еще на 95 верст к северо-западу от р. Уту-мурень.

(обратно)

769

Перевал этот делается для того, чтобы избежать трудных подъемов и спусков через боковые отроги Токуз-дабана, упирающиеся в левый берег Черчен-дарьи. Таких отрогов, как говорят, девять, ради чего и сам хребет получил название Токуз-дабан, т. е. «девять перевалов».

(обратно)

770

По сведениям, полученным нами в нынешнее путешествие на Лоб-норе, дунгане-торговцы ездили сюда из Са-чжеу до последнего магометанского восстания. По их словам, путь был весьма трудный – бескормица и нет хорошей воды. Лобнорцы также знали, что из Черчена через Гас можно проехать в Китай. Дорогу эту они назвали Кумюр-салды-иол и говорили нам по преданию, что здесь лет более сотни тому назад (вероятно, в половине прошлого века, при завоевании китайцами Восточного Туркестана) прошли отряды китайских войск для военных действий против Хотана и других южных оазисов Таримского бассейна.

(обратно)

771

Вероятно, перевалом Амбань-ачкан, которым проходил Кэри.

(обратно)

772

По другим сведениям, торгоутов было меньше – около 30 человек.

(обратно)

773

Рога 5-6-летнего самца имеют по наружному изгибу 231/2 дюйма при 131/2 дюймов в окружности основания, у очень старой самки рога по наружному изгибу 181/2 дюймов, в окружности основания 71/2 дюймов.

(обратно)

774

См. «Монголия и страна тангутов». Т. I.

(обратно)

775

См. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».

(обратно)

776

Алтын – «зотото» по-монгольски [и по-тюркски], таг – «хребет» по-тюркски.

(обратно)

777

Наибольшая из таких долин, нам известная, – это Бектар, она лежит в 15–20 верстах к северо-востоку от ключевого истока р. Курган-булак.

(обратно)

778

См. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор». Там поименованы эти виды. Следует только исправить: вместо Ovis polli – Ovis dalai-lamae, вместо Podoces tarimensis – Podoces hendersoni. Вообще дополнительно об Алтын-таге см. указанную брошюру.

(обратно)

779

Первый ключ по нашему пути встретился в 15 верстах от пройденного перевала, следовательно, в 72 верстах от ключей близ Гашун-нора. На всем этом пространстве воды нет вовсе.

(обратно)

780

До ключа Галечан-булак.

(обратно)

781

«Курган» по-тюркски, «хырма» по-монгольски.

(обратно)

782

Из них главнейшие (по крайней мере из переведенных на европейские языки) для нынешнего Восточного Туркестана, как известно, есть книга Си-юй-вынь-цзянь-лу («Описание западного края»), составленная в конце прошлого века маньчжурским чиновником, видевшим лично описываемую страну. Перевод и извлечение из этой книги на русском языке сделаны у Иоакинфа в «Описании Джунгарии и Восточного Туркестана», помещены также в «Землеведении Азии» Риттера, в отделе «Восточный Туркестан», перевод Григорьева. О том же бассейне Тарима трактует и более новая китайская книга Си-юй-шуй-дао-цзи, написанная также китайцем-очевидцем и изданная в 1823 г. Перевод в извлечении этой книги, сделанный В. М. Успенским, напечатан в VI томе «Записок» Русского географического общества по отделению этнографии.

(обратно)

783

Предполагалось, согласно китайским описаниям, что болота и топи Лоб-нора, перемешиваясь с песчаными площадями и горными грядами, тянутся на юго-восток и юг от названного озера до Куку-нора и Тибета. В северо-восточном углу последнего вода Тарима, пробирающаяся от Лоб-нора под землей, снова выходит на поверхность в виде многочисленных ключей урочища Синсу-хай или Одонь-тала и дает начало Желтой реке.

(обратно)

784

Отчет об этом путешествии под заглавием «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор» представлен был мною в 1877 г. Географическому обществу и напечатан в XIII томе «Известий» этого Общества; издан также отдельной брошюрой. Теперь сжато повторяются некоторые изложенные тогда данные для связи с нижеследующим более полным описанием Лоб-нора. Некоторые изменения против названного отчета, в особенности относительно туземцев, явились теперь потому что при нынешнем посещении Лоб-нора мы были гораздо свободнее в своих исследованиях, а местные жители относились к нам гораздо откровеннее.

(обратно)

785

Я, мой помощник Эклон, переводчик и 6 казаков.

(обратно)

786

Т.е. «Седьмиградия» – так называлось царство Якуб-бека по числу семи в нем городов.

(обратно)

787

Впоследствии мы добыли для своей коллекции три прекрасные шкуры диких верблюдов и одного верблюжонка от лобнорских охотников.

(обратно)

788

По одним сведениям (Куропаткин. Кашгария), Якуб-бек скончался от апоплексического удара. В нынешнее же путешествие мы неоднократно слышали от туземцев, что Якуб-бек был отравлен правителем Хотана Нияз-беком, подкупленным китайцами. Отраву как говорят, положил в пищу один из любимых прислужников (бачей) Якуб-бека.

(обратно)

789

Якуб-бек – выходец из Средней Азии. Он попал в Кашгарию как помощник и военачальник Бузурук-ходжи – потомка правителей Восточного Туркестана, прибывшего в Кашгарский оазис по просьбе его знати. (Кашгарский оазис – одно из мусульманских владений, образовавшихся после мусульманского восстания в Синьцзяне 1864 г.) Якуб-бек был сторонником объединения Восточного Туркестана; он стал во главе государства Джеты-шаар («Семиградье»), которое включало семь больших городов Кашгарии, Дунганское ханство с центром в Урумчи, г. Манас и др. После смерти Якуб-бека в 1877 г. Китай восстановил свою власть в Кашгарии.

(обратно)

790

Подробнее о той же части Тарима см. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».

(обратно)

791

По недавнему исследованию Кэри, Уген-дарья составляет рукав самого Тарима. Наши сведения о самостоятельности Уген-дарьи почерпнуты были в 1876–1877 гг. из расспросов туземцев.

(обратно)

792

По сведениям Кэри, Инчике-дарья составляет продолжение Шах-ярской реки. При малой воде та же Инчике-дарья, как нам говорили, не добегает до Конче-дарьи, только едва ли это верно.

(обратно)

793

Измерено в 16 верстах восточнее д. Ени-су, следовательно, в 35 верстах выше нового соединения Кюк-ала-дарьи с Таримом близ переправы Айрылган.

(обратно)

794

Подробнее об этом см. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».

(обратно)

795

Однако в 1876 г. вода в Тариме в ноябре стояла довольно высоко.

(обратно)

796

В 1876 г. нижний Тарим замерз окончательно между 15 и 20 декабря, вскрылся возле Лоб-нора 4 февраля. В исключительно холодную зиму 1884/85 г. Тарим (по словам лобнорцев) замерз еще в ноябре, вскрылся же близ Лоб-нора только 27 февраля.

(обратно)

797

Туземцы называют его также Чон-куль (т. е. «большое озеро») или Кара-курчин, по имени здешнего административного участка. Имя «Лоб», по словам тех же туземцев, дано монголами, но что оно значит – неизвестно. Согласно китайскому описанию «Лоб» по-тюркски означает «место соединения вод» (Записки Русского географического общества по отделению этнографии. Т. VI). В древности нынешний Лоб-нор назывался Пу-чан-хай, или Пу-ли-хай. Известен стал китайцам с II в. до н. э. Первые сведения о том же озере европейцы получили от Марко Поло.

(обратно)

798

В нынешнее пребывание на Лоб-норе нам удалось дважды определить указанную долготу покрытием звезд Луной, данные получились более точные, нежели в 1877 г., когда та же долгота была определена посредством зенитных расстояний Луны.

(обратно)

799

Взята средняя цифра, причем десятки менее полусотни отброшены. Из 41 ежедневных барометрических наблюдений в феврале и марте 1877 г. средняя абсолютная высота Лоб-нора получилась в 2500 футов. Из 49 барометрических наблюдений на том же самом месте (вблизи деревни Старый Абдал), также в феврале и марте 1885 г., абсолютная высота (с принятием в расчет изобар) вышла равной 2783 футам.

(обратно)

800

До меридиана р. Джаскансай.

(обратно)

801

Джахансай-дарья и ныне лишь верст на 25 не добегает до Лоб-нора.

(обратно)

802

Лекция, читанная 6 апреля 1878 г. в Берлинском географическом обществе и напечатанная отдельной брошюрой: Bemerkungen zu den Ergebnissen von Oberst-leutenant Przewalski's Reise nach dem Lop-noor und Altyn-tagh.

(обратно)

803

Известия Русского географического общества. СПб. 1880. Т. 15.

(обратно)

804

Лобнор – пример блуждающего озера; в маловодные периоды оно распадается на несколько водоемов или даже пересыхает.

(обратно)

805

При первом на Лоб-нор путешествии это растение ошибочно было принято за саксаул, на который весьма походит. Кроме того, для Лоб-нора тогда поименован был Butomus, которого ныне мы не нашли.

(обратно)

806

Колючки, туграки и джиды [тополь и лох], обыкновенных по Тариму, на Лоб-норе нет вовсе.

(обратно)

807

В юго-западной части страны – англичанами (две экспедиции Форсайта к Якуб-беку в начале семидесятых годов), в восточной – мною при двух здесь путешествиях.

(обратно)

808

Более подробный и исправленный, нежели приведенный в моем отчете «От Кульджи за Тянь-Шань и на Лоб-нор».

(обратно)

809

Приведенные цифры могут быть приняты лишь приблизительно ввиду неразработанности пока добытого орнитологического материала.

(обратно)

810

Список птиц для нижнего Тарима и Лоб-нора, по данным, добытым в первое мое здесь путешествие, помещен в моем отчете «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор». Необходимо только сделать теперь в нем некоторые исправления, именно: вместо Podoces tarimensis n. sp. следует поставить Podoces biddulphi, вместо Myophoneus temminckii, неправильно определенного по молодому экземпляру, – Merula maxima, вместо Passer ammodendri – Passer stoliczkae; еще прибавить следует случайно пропущенного Phasianus insignis. Притом нужно оговорить, что список пернатых для восточной части таримского бассейна в нынешнее наше путешествие значительно пополнялся.

(обратно)

811

Такие же экземпляры попадаются, как говорили нам туземцы, в верхнем Тариме при слиянии рек Яркендской и Аксуйской. По словам лобнорцев, в их озере и в Тариме изредка встречается еще рыба, туловище которой посредине выгнуто наподобие седла, поэтому ее называют егер-балык (седло-рыба). Длиной бывает до 11/2 футов. Плавает плохо. Добыть такой уродливый экземпляр в свою коллекцию нам не удалось.

(обратно)

812

В то время, как известно, в Восточном Туркестане властвовали потомки Чингис-хана по линии сына его Джагатая.

(обратно)

813

По тому же преданию, нынешние беки на Лоб-норе и Тариме прямые потомки мачинцев, простолюдины – помесь мачинцев и монголов. О племени мачин будет рассказано в десятой главе этой книги.

(обратно)

814

Ныне гробница (мазар) этого весьма почитаемого в Восточном Туркестане магометанского святого находится верстах в 60 к северу от оазиса Ния.

(обратно)

815

Туглук-Тимур-хан был один из лучших монгольских властителей Восточного Туркестана. После принятия им в 754 г. геджры магометанства эта религия сделалась господствующей в бассейне Тарима.

(обратно)

816

Предание повествует, что, когда лобские беглецы явились в Кэрию, тамошний владетель, подозревая в них людей хитрых и злоумышленных, решил испробовать простоту пришельцев. Он велел им подать для угощения два блюда – одно с черными ягодами шелковицы, другое с черными жуками. Лобцы стали есть жуков вместо ягод. Тогда кэрийский князь оставил свои подозрения и поселил беглецов в д. Кагалык близ Кэрии. Эта деревня существует поныне; жители ее называются кон-гуз-лык (жуковые люди).

(обратно)

817

Ныне это поселение находится в оазисе Сампула, лежащем против Хотана на правой стороне р. Юрун-каш.

(обратно)

818

Следы старинного небольшого города здесь видны до сих пор.

(обратно)

819

По одному сказанию, имя этого наследника было Магомет Абдул Азис, по другому – Ахмет-хан.

(обратно)

820

Где основано вышеупомянутое поселение Лоб.

(обратно)

821

Так, в д. Маркат вместо прежних 14 дворов ныне число их увеличилось до 60. Впрочем, окончательной веры этим расспросным сведениям о таримском населении давать не следует.

(обратно)

822

Кара-курчин, или, правильнее, Кара-кошун, в переводе означает «черный хошун» (удел или княжество).

(обратно)

823

По имени озера Кара-куль (близ д. Маркат), где живет управитель нижнего Тарима.

(обратно)

824

Лобнорцы называют ее «ветка от дерева с золотыми корнями», разумея под этим царствующий в Китае дом и считая ваныну родственницей богдохана.

(обратно)

825

Мелкая серебряная монета, ценой равняющаяся приблизительно нашему гривеннику. Число плательщиков на Лоб-норе около сотни человек.

(обратно)

826

Так, в марте 1885 г., во время нашего пребывания на Лоб-норе, прислан был сюда китайский приказ – немедленно отправить всех взрослых мужчин с лошадьми в Турфан строить там крепость; вдобавок требовалось: 2 ямба серебра, 25 пудов птичьих перьев и 500 (?) пудов пушистых головок куги (Typha). Приказание это было исполнено лишь отчасти, притом дана взятка.

(обратно)

827

Но густо-черных, как сажа, волос, обыденных у монголов, на Лоб-норе мы не видали.

(обратно)

828

По словам лобнорцев, они стали брить головы лишь с тех пор, как поселились хотанцы в Чархалыке, в Кара-курчине же этот обычай принят еще позднее. Ранее того лобнорцы только подрезывали свои волосы, когда те слишком длинно отрастали.

(обратно)

829

Так, правителю Лоб-нора Кунчикан-беку, весьма живому и деятельному, притом без малейшей седины, в 1885 г. было 73 года; одному из его советников 91 год, другому 93 года, оба они еще вполне бодрые и совершенно здоровые. Притом последний (отец нашего проводника Эркиджана), будучи страстным охотником и рыболовом, до сих пор еще подолгу бродит в холодной весенней воде без всякой простуды. В Кара-курчине мы видели также 91-летнюю старуху, ее портрет здесь приложен.

(обратно)

830

Для краткости буду называть тех и других абдалинцами, в отличие от более диких каракурчинцев, внутри оз. Лоб-нор. Притом теперь же оговариваю, что почти все рассказанное об абдалинцах может быть отнесено и к таримцам.

(обратно)

831

Чалмы у лобнорцев мы не видали.

(обратно)

832

За каждый ситцевый платок, ценою в Москве 10–15 коп., китайцы берут с лобнорцев по барану, которые здесь теперь стоят от 4 до 5 руб.

(обратно)

833

Чаще же встречаются сатма меньшей величины.

(обратно)

834

Иногда здесь же носятся бруски для натачивания этих ножей.

(обратно)

835

Такие мельницы встречаются на Лоб-норе и нижнем Тариме. Устройство их весьма незатейливое: вода приводится жолобом, сделанным из выдолбленного ствола туграка, маленький жорнов движется посредством небольшого колеса, спицы которого имеют форму челнока для усиления удара воды, поверх жорнова поставлено коническое лукошко, куда ссыпаются зерна. На подобной мельнице можно смолоть не более нескольких пудов в день.

(обратно)

836

Прежде, как говорят, ели даже бакланов.

(обратно)

837

На Лоб-норе даже собаки и кошки едят свежие побеги тростника, рогатый скот лазит за ним по шею в воду, а при случае плавает через глубокие места.

(обратно)

838

Иногда рыба загоняется в сети ударами весел по воде.

(обратно)

839

При первом здесь путешествии, когда мы получали баранов от имени Якуб-бека, нам постоянно приводили мелких и часто худых, уверяя, что лучших на Тариме и Лоб-норе не водится. Конечно, то были плутни заведывавшего тогда нашим довольствием какого-то хаджи.

(обратно)

840

Столь употребительного у монголов и тибетцев.

(обратно)

841

Деревни лобнорцев почти все расположены на берегу Тарима, который, как было выше сказано, не теряется во всей западной половине Лоб-нора.

(обратно)

842

Лобнорцы, подобно другим туркестанцам, всегда сидят на пятках, а не скрестивши ноги, как то делают монголы или тангуты.

(обратно)

843

Так, например, на языке лобнорцев: брат – ахха, мать – эдже, сеть – гульмю, войлок – токум, веревка – аргамчи, пуговица – топчэ, доска – шал, угощение – хишик, подарок – бэлэк, глубокий – гюн, шапка – тэлпэк и пр.

(обратно)

844

При первом путешествии говорили наоборот. (См. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».)

(обратно)

845

Офеня – мелкий торговец, разносивший по деревням пуговицы, ленты, тесьму, ткани и т. д.

(обратно)

846

«Мазар» собственно означает «гробница» или «кладбище».

(обратно)

847

См. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».

(обратно)

848

Имя это в переводе означает «бек – восходящее солнце».

(обратно)

849

Все имущество Кунчикан-бека в 1885 г. состояло, кроме нескольких сетей и лодок, из десятка баранов, 1 лошади, 2 коров и 3 ослов; наличными деньгами было 11/2 лана (41/2 кредитных рубля), но и те пришлось отдать в уплату податей.

(обратно)

850

На приложенной фотографии вместе с Кунчиканом снят и этот мальчик.

(обратно)

851

Батман весит от 10 до 12 пудов.

(обратно)

852

Рум – по-тюркски называется Турция.

(обратно)

853

Быть может, церковь.

(обратно)

854

Часть мяса этих баранов была высушена в запас на дальнейший путь.

(обратно)

855

Ныне на Лоб-норе, как и везде в Восточном Туркестане, все стало несравненно дороже против прежнего. Так, баран, стоивший в 1877 г. на Лоб-норе 6-10 теньге, теперь продавался уже за 30–50 теньге, смотря по величине.

(обратно)

856

Раньше на охоту ходить не стоило, ибо только к полудню слетались утки на жировку.

(обратно)

857

О нашем прибытии на Лоб-нор сочинена была даже легенда, в которой рассказывалось, что за несколько времени ранее один из туземцев-стариков видел во сне надвигавшуюся с востока кучку мелких звезд с крупной звездой в средине; местные гадальщики объяснили, что это означает скорый приход русских под начальством русского офицера, уже бывшего на Лоб-норе.

(обратно)

858

В переводе «большой начальник» – речь идет обо мне.

(обратно)

859

В словах «зная русские мысли» достаточно обрисовалось то мнение, которое имеют о наших путешествиях азиатцы.

(обратно)

860

Те же письма были отосланы мною потом уже из Черчена в кашгарское наше консульство.

(обратно)

861

Нам ни разу не удалось добыть лебедя на Лоб-норе, чтобы точно определить вид, судя же по описанию туземцев, здесь бывает только Cygnus olor.

(обратно)

862

Вообще в нынешнюю весну турпанов на Лоб-норе было меньше, нежели в 1877 г.

(обратно)

863

Весной же 1877 г. я видел на Лоб-норе несколько экземпляров индийских гусей.

(обратно)

864

Лобнорцы говорили нам, что, помимо нынешней холодной зимы, в недавнее время у них были еще две такие же зимы. Из них одна случилась в 1877/78 гг., когда в Кульджинском крае вымерзли сады, а в Джунгарской пустыне мы наблюдали в начале декабря несколько ночей сряду морозы, переходившие точку замерзания ртути. В холодные зимы на Лоб-норе и в Алтын-таге погибло много зайцев, находили также замерзших фазанов.

(обратно)

865

Термины «прилет» и «пролет» в настоящем описании нередко мешаются, потому что собственно для Лоб-нора появление сюда на временное пребывание громадной массы птиц следует назвать прилетом, тогда как сами по себе эти птицы были пролетными, т. е. такими, которые лишь частью или вовсе не остаются гнездиться в данной местности.

(обратно)

866

Общая картина весеннего здесь пролета была почти одинакова как в первую весну (1877 г.), нами на Лоб-норе проведенную, так и в описываемую.

(обратно)

867

По расспросам жителей оазисов Ния, Кэрия и Полу, весной здесь, высоко и не останавливаясь, пролетают к Лоб-нору большие стада водяных птиц.

(обратно)

868

Тогда, по словам лобнорцев, в урочище Гас много бывает гусей. Самое имя «Гас» по-тюркски значит «гусь». Впрочем, ныне гусей там, как говорят, встречается меньше.

(обратно)

869

См. мое «Путешествие в Уссурийском крае», гл. седьмая – «Весна на озере Ханка».

(обратно)

870

Вероятно, если буря захватит пролетные стада там, где им решительно негде присесть, то они продолжают лететь.

(обратно)

871

См. «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор».

(обратно)

872

Вследствие того же протаивания песчаной пыли внутрь льда этот последний на Лоб-норе и Тариме, сделавшись после каждой бури совершенно грязным на своей поверхности, снова становится белым, лишь только хорошо пригреет солнце даже зимой.

(обратно)

873

20-го числа этого месяца, как ныне, так и весной 1877 г., мы ушли с Лобнора.

(обратно)

874

До +30,3 °C в тени в 1 час пополудни.

(обратно)

875

Такую хорошую погоду мы имели лишь в первой трети марта.

(обратно)

876

С 4 февраля по 20 марта 1877 г. и с 28 января до 20 марта 1885 г., в последней трети марта 1877 г. наблюдения производились на нижнем Тариме, а в последней трети марта 1885 г. – по пути с Лоб-нора через Чархалык к р. Черчен-дарья.

(обратно)

877

Местные жители, да и казаки, пасшие верблюдов на р. Джахансай в 25 верстах от Лоб-нора, говорили, что там гораздо теплее, чем на нашем бивуаке.

(обратно)

878

При наших ежедневно три раза производившихся наблюдениях в продолжение февраля и марта 1877 г. и в те же месяцы 1885 г., всего из 354 наблюдений, – 119 раз дул северо-восточный ветер, 184 раза стояло затишье, падавшее всего более на утро и вечер; затем остальные ветры распределялись следующим образом: северный – 2, восточный – 14, юго-восточный – 9, южный – 0, юго-западный – 10, западный – 12, северо-западный – 4.

(обратно)

879

Кроме того, дней с сильным также северо-восточным ветром, обозначавшимся в нашем метеорологическом журнале цифрой 3 (при 5-балльной оценке), наблюдалось в феврале 1877 г. один, а в феврале 1885 г. – три. Эти ветры, так же как и бури, приносили густую пыль.

(обратно)

880

Сверх того, дней с сильным северо-восточным ветром в первом марте было четыре, а во втором – пять.

(обратно)

881

Такой ураган наблюдался нами 26 марта 1877 г. на нижнем Тариме.

(обратно)

882

Абсолютная высота Гоби между Хами и Са-чжеу достигает 51/2 тыс. футов.

(обратно)

883

Форму этих облаков, вследствие густой тогда пыли в воздухе, невозможно определить, во всяком случае они вместе с пылью совершенно заслоняют солнце.

(обратно)

884

Т.е. таких, когда густая пыль совершенно закрывала собой даже небесный свод; иногда при подобном состоянии атмосферы временно наступала мгла.

(обратно)

885

Здесь излагаются из наших наблюдений лишь самые краткие выводы, насколько они служат для общей характеристики пролета в описываемых местностях. Детально о том же предмете будет объяснено при специальном описании центральноазиатских птиц.

(обратно)

886

Весной 1877 г. нами были замечены на Лоб-норе две пары, вероятно заблудившихся, серых журавлей.

(обратно)

887

В собственно Китае эти виды опять встречаются, кроме Machetes pugnax и Ardeola minuta.

(обратно)

888

Хотя и не все. Так, 4 апреля 1877 г. на нижнем Тариме нами сразу были встречены в достаточном числе по тростниковым болотам камышевки (Acrocephalus turdoides) и погоныши (Ortygometra parva), которые, несомненно, летом живут на Лоб-норе. Между тем, следуя в апреле 1885 г. по Черченской реке, мы ни разу не встретили вышеназванных птиц; нет их также в оазисах Ния и Кэрия; лишь погоныши (Ortyg. bailloni) в конце августа найдены были в Хотане. Весьма вероятно, что оба трактуемых вида прилетают в Восточный Туркестан гораздо западнее Лоб-нора и подвигаются сюда уже вниз по Тариму.

(обратно)

889

Гипотетически ранее указанный нашим известным орнитологом Н. А. Северцовым в его «Etudes sur le passage des oiseaux dans l'Asie Centrale». Нужно еще заметить, что Хатанская река осенью во всем своем нижнем течении, частью и среднем, совершенно безводна.

(обратно)

890

Частью, быть может, и по р. Хотанской.

(обратно)

891

См. названную брошюру.

(обратно)

892

При малой воде Чархалыкская река туда не добегает.

(обратно)

893

Их здесь называют вообще хотанцами.

(обратно)

894

Эти стены видны до сих пор. Узнать каких-либо о них преданий мы не могли более того, что уже написано на этот счет в седьмой главе настоящей книги.

(обратно)

895

Многие из семейств лобнорцев живут одной половиной в Чархалыке, где обрабатывают землю, а другой на Лоб-норе. При первом моем посещении того же Чархалыка в конце 1876 г., во времена правления Якуб-бека, здешнее население состояло из 12 семейств прежних поселенцев, 9 семейств лобнорцев и около 150 человек ссыльных обоего пола. Последние жили в небольшом глиняном укреплении («курган» по-местному) и обрабатывали землю для казны.

(обратно)

896

Тогда как 24 марта вода в той же Чархалык-дарье имела в полдень 18 °C тепла.

(обратно)

897

Туземцы говорят, что р. Ваш-дарья образуется из ключей на северном склоне Алтын-тага. Однако подобному показанию, как и вообще расспросным сведениям, много доверять нельзя. Так, даже относительно настоящего имени описываемого урочища мы не могли окончательно толку добиться: одни называли Гас-шари, другие Вас-шари, наконец, третьи (большинство) Ваш-шари.

(обратно)

898

Они намерены также переселиться в Ваш-шари.

(обратно)

899

В Восточном Туркестане, да быть может и вообще на тюркском языке, холмы сыпучего песка называются «дем».

(обратно)

900

В самом низовье та же Черчен-дарья течет по солончакам глубоким корытообразным руслом.

(обратно)

901

Со второй трети апреля начал цвести тамариск.

(обратно)

902

Всего в течение апреля наблюдалось в пролете и прилете 12 видов птиц, в следующем порядке их появления: 5-го числа Budytes cinereocapilla, 6-го – Hirundo rustica, 9-го – Aegithalus pendulinus (встречена лишь однажды стайка из 5 экземпляров), 11-го – Sterna hirundo, 13-го – Locustella sp. и Totanus ochropus, 15-го – Aegialites curonicus, 20-го – Eudromias crassirostris, 22-го – Tringa Temminskii, 23-го – Cuculus canorus, 27-го (уже в горах) – Anthus rosaceus, 28-го (там же) – Phyllopneuste sp.

(обратно)

903

47,4 дюйма.

(обратно)

904

Ee температура в это время доходила до +17 °C.

(обратно)

905

Впервые Черчен сделался известным со времени Марко Поло, называвшего его Ciarcian. Однако позднейшие переводчики и комментаторы великого венецианского путешественника неверно приурочивали такое название к Карашару. Лишь в недавнее время известный ориенталист Юль разрешил правильно такую путаницу.

(обратно)

906

Считая от времени нашего посещения в 1885 г.

(обратно)

907

Женщины в Черчене только мачинки; ардбюль приходят холостыми и здесь женятся.

(обратно)

908

Название это ныне также не употребляется.

(обратно)

909

В то время Черчен (как и Чархалык) служил местом ссылки преступников.

(обратно)

910

Впервые встреченные нами в Восточном Туркестане. В более западных оазисах – Ния, Кэрия и Хотан – чибисы также найдены гнездящимися.

(обратно)

911

Вероятно, оазиса т. е. города, окруженного деревенскими поселениями.

(обратно)

912

Эпохи разорения того и другого города, по всему вероятию, следует значительно приблизить к нашему времени. Быть может, самый древний из обоих городов был разорен не далее VIII в. нашей эры, когда арабы силой вводили магометанство в Восточном Туркестане. Рустем-дагестан, рассказы о котором можно часто здесь слышать, вероятно был один из тогдашних арабских витязей. Разорение второго города монголами, вероятно, относится к эпохе покорения Восточного Туркестана Чингис-ханом в первой четверти XIII в., тем более что проходивший здесь в конце того же XIII в. Марко Поло свидетельствует, что «область Ciarcian в прежнее время благоденствовала и отличалась производительностью, но татары опустошили ее». (Риттер К. Восточный Туркестан.)

(обратно)

913

Ныне место это называется Кашкар-баш.

(обратно)

914

Весом до 50 китайских лан (около 41/2 наших фунтов), формой плоские, четырехугольные.

(обратно)

915

Последняя, всегда истлевшая притом, исключительно шерстяная (хлопчатобумажной не находят) и узкого покроя.

(обратно)

916

Как, например, кетмени – род лопаты, универсальное и поныне земледельческое орудие во всей Средней Азии. В самом старом городе железные вещи почти уничтожены ржавчиной.

(обратно)

917

Это предание я слышал еще в 1876 г. при первом путешествии на Лоб-нор.

(обратно)

918

Как уже было сказано в шестой главе настоящей книги.

(обратно)

919

Возле снеговой группы, которую нам хотя и называли Гасынга, но, как кажется, это название неверно.

(обратно)

920

Необходимо оговорить, что во время нашего следования вдоль Русского хребта, как и в течение всей весны, атмосфера постоянно была наполнена густой пылью, так что лишь урывками и весьма редко приходилось видеть нам снеговые вершины; сплошь и кряду не было вовсе видно тех громадных гор, возле которых лежал наш путь. Поэтому даже замеченные снеговые группы определены на нашей карте лишь приблизительно, обыкновенно одной случайной засечкой. По счастливой также случайности, после неожиданно выпавшего 1 июня дождя, очистившего на полдня атмосферу от пыли, мы могли увидать и кое-как определить положение наиболее обширной западной части Русского хребта.

(обратно)

921

Река Кара-муран начинается на хребте Аркатаг (Пржевальского). Исток реки Толан-ходжа лежит на значительном расстоянии от Русского хребта.

(обратно)

922

То же явление было встречено мною в 1880 г. в бассейне верхнего течения Желтой реки.

(обратно)

923

Которые будут поименованы при дальнейшем изложении нашего здесь пути.

(обратно)

924

Подробно о племени мачин будет рассказано в следующей главе.

(обратно)

925

По другим же сведениям, по ущелью р. Бостан-туграк. В районе обеих рек хребет Русский, как говорят, несколько понижается.

(обратно)

926

Вообще ни к Черчену, ни от него колесных дорог нет, даже в самом этом оазисе ездят только верхом на лошадях, ослах, иногда и на коровах, ни одной колесной повозки мы здесь не видали.

(обратно)

927

По-тюркски кара-курюк или джейран.

(обратно)

928

Конечно, ближе к горам наклон был круче, а вдали от них меньше.

(обратно)

929

Название «копа» в переводе означает «шалаш». Оно, как нам объясняли, дано описываемому урочищу потому, что первые промышленники золота жили здесь в шалашах.

(обратно)

930

Перед нашим в Копа приходом оба эти чиновника удрали в Кэрию, забрав с собой все накопанное золото.

(обратно)

931

Во времена Якуб-бека было еще строже. Тогда на путях, ведущих от урочища Копа, стояли караулы, на которых осматривали всех людей, возвращавшихся с прииска. Подозрительным личностям давали слабительное, через что быстрее получались проглоченные кусочки золота, кроме того, женщин заставляли прыгать через ров, и при таких прыжках иногда удавалось обнаруживать похищенные золотые самородки.

(обратно)

932

У двух последних видов молодые в это время (5 мая) уже летали.

(обратно)

933

Мольджа не пробегает в пески потому, что ранее расплывается в солончаках.

(обратно)

934

Найдена лишь единичным экземпляром, и более этот вид не встречался.

(обратно)

935

Здесь, на левом берегу описываемой реки, стоит изолированная и довольно высокая сланцевая гора; на правом берегу той же реки горки гораздо меньше.

(обратно)

936

Замечательно, когда убитая или раненая мышь падала на воду, ее хватали жабы (Bufo viridis) и утаскивали с собой.

(обратно)

937

Эта речка, как говорят, образуется в горах из ключей и теряется немного ниже пересечения ее верхней черченской дорогой.

(обратно)

938

Шептала – высушенные на солнце абрикосы или персики с косточками.

(обратно)

939

Иволга, вероятно, закончила собой весенний прилет птиц в таримском бассейне. В мае здесь замечены в прилете следующие виды: 1-го числа – Petrocincla saxatilis, Sylvia cinerea, Cotyle riparia, 9-го – Phylloscopus tristis, 10-го – Emberiza brunniceps, 14-го – Caprimulgus europaeus, 18-го – Oriolus kundoo; последняя прилетела, быть может, немного раньше.

(обратно)

940

Здесь р. Ния-дарья уже вступает в сыпучие пески; ширина ее долины в указанном месте около трех верст.

(обратно)

941

Миндаля и фисташек нет в Восточном Туркестане.

(обратно)

942

В притянынаньских оазисах, как, например, в Аксу, гораздо просторнее; там можно даже значительно увеличить количество обрабатываемой ныне земли.

(обратно)

943

Когда же абрикосы и персики поспеют, то их зачастую едят вместе с косточками, лишь бы набить желудок.

(обратно)

944

О том, что этот переводчик выздоровел и едет к нам, мы узнали еще в Ние.

(обратно)

945

Замечательно, что ребятишки в Восточном Туркестане играют, устраивая маленькие арыки, примерные пашни и водяные мельницы, словом, будущий земледелец виден уже в ребенке.

(обратно)

946

В Восточном Туркестане туземцам запрещено иметь какое-либо оружие.

(обратно)

947

На основании расспросных сведений.

(обратно)

948

Али (Алий) – зять пророка Мухаммада. Его последователи создали одно из двух основных направлений в исламе – шиизм. Шииты считают законными преемниками Мухаммада имамов – потомков Али (Алидов).

(обратно)

949

Считая до южной оконечности описываемого оазиса; лишь небольшой его клочок переходит на правую сторону р. Кэрия-дарья.

(обратно)

950

По субботам та же ярмарка переносится на другое место, в том же Кэрийском оазисе, кажется, в западную его часть. Среди торгующих купцов встречаются наши подданные, уроженцы Западного Туркестана, известные в Восточном Туркестане под именем андижан [по имени г. Андижана в Фергане].

(обратно)

951

Теньге – наиболее распространенная в Восточном Туркестане мелкая серебряная монета средней стоимостью в 10 наших копеек металлом. Она заключает в себе 50 медных пул (у мачинцев только 30 тех же пул) или 25 китайских медных до-чан. Крупные кокандские и бухарские теньге (стоимостью в 20 коп.) здесь не ходят. Золотые монеты тилля, обыкновенные во времена Якуб-бека, теперь при китайцах почти исчезли из обращения. Китайские серебряные ямбы (около 41/2 фунтов весом) мы меняли в Кэрии и Хотане [за] 1200–1250 теньге; между последними ныне встречается множество фальшивых.

Кстати упомянуть, что главными единицами веса в Восточном Туркестане служат: китайский гин (11/2 наших фунтов) и чарык. Последний бывает большой, заключающий в себе 16 гин, и малый – в 121/2 гин; 64 чарыка составляют батман. Сыпучие тела и жидкости меряются также на вес. Линейные меры составляют: ачин – равный нашему аршину; разделяется также на четверти, вершки (суп) и полувершки (пун), гулачь – маховая сажень и таш для меры расстояний. Последний бывает в 12 тыс. шагов (8 наших верст) и в 6 тыс. шагов (4 версты). Первый, старинный, употреблялся при Якуб-беке, последний введен китайцами.

(обратно)

952

По другим сведениям, начальник Кэрийского отдела подчинен прямо Кашгарскому дао-таю. В ведении этого последнего состоят четыре западных округа Восточного Туркестана – Кашгарский, Янгисарский, Яркендский и Хотанский. Четырьмя восточными округами – Учтурфанским, Аксуйским, Кучанским и Карашарским – управляет другой дао-тай, имеющий свое пребывание в Аксу.

(обратно)

953

По одним сведениям, до параллели лежащего на Хотанской реке урочища Янгуз-кум; по другим – еще севернее до широты урочища Зиль на той же Хотанской реке.

(обратно)

954

При нашем посещении Кэрии здесь находились с полсотни китайских солдат и около двухсот таких же солдат из туземцев.

(обратно)

955

Вдобавок к ним мы брали еще нескольких своих лошадей.

(обратно)

956

Той самой, которая при большом дожде или при сильном таянии снегов в горах доставляет воду в оазис Ой-туграк.

(обратно)

957

Четыре под ящиками для коллекций; три под сумами с платьем, бельем, дробью, серебром и разными мелочами; три под патронными ящиками, сверх которых клались палатки; две под кухней, четыре под дзам-бой, одна с мукой, одна с рисом, одна с сушеным мясом и три с ячменем для тех же лошадей.

(обратно)

958

Следовательно, имеет падение до Кэрии около 40 футов на версту.

(обратно)

959

Подобный способ переправы обыкновенно практикуется в горных местностях Тибета.

(обратно)

960

Наружным видом весьма похожий на белолозник (Eurotia).

(обратно)

961

Подробные сгруппированные сведения о нефрите см. у Риттера: «Восточный Туркестан», пер. Григорьева, и более новые в прекрасной книге Мушкетова «Туркестан».

(обратно)

962

Привезенные нами образчики нефрита с рек Кэрийской и Ваш-дарьи переданы, как и все минералогические наши коллекции, в геологический кабинет С. – Петербургского университета.

(обратно)

963

В Хотанских горах, по словам туземцев, нефрит также копают в наносной почве подземными галереями.

(обратно)

964

Как в первом, так и во втором сложных названиях слова «ши» и «таш» нарицательные и означают в переводе «камень».

(обратно)

965

Черного нефрита, по уверению туземцев, у них нет, равно как и красного. Последнего цвета какой-то другой, очень дорогой камень, называемый по-тюркски лахэль (яхонт), находится в Хотанских горах.

(обратно)

966

В урочище Араш (Баба-хатым).

(обратно)

967

Замечательно, что у этих субъектов передние зубы также выдаются вперед, хотя и не столь резко, как у тибетцев, виденных нами за Тан-ла (см. мое «Третье путешествие»).

(обратно)

968

Впрочем, мы видели несколько больших деревьев, кажется, айвы, и несколько молодых абрикосов.

(обратно)

969

Сам Кураб, по словам полусцев, вытекает из ледников Кэрийского хребта, но не с плато Тибета.

(обратно)

970

Вода в этой реке по случаю нескольких дней холодной погоды была невысока.

(обратно)

971

Невдалеке отсюда видны были следы ночевки людей, приезжавших портить дорогу.

(обратно)

972

Ночью дождь шел только дважды.

(обратно)

973

Известно, что Куэн-люнь в указанном районе представляет собой двойной кряж высоких снеговых гор: один, наружный хребет, о котором теперь пойдет речь, служит высокой оградой Тибета к таримской впадине, другой стоит на самом Тибетском плато.

(обратно)

974

Каранга-таг лежит между реками Юрун-каш и Кара-каш.

(обратно)

975

Нам лично не удалось определить барометрически нижний предел ледников северного склона Кэрийского хребта; тому мешали постоянные в июле дожди и крайняя недоступность местности.

(обратно)

976

Только в земледельческих деревнях на окраине предгорий встречаются посаженные тополя и абрикосы.

(обратно)

977

Тот же, что и по всем предгорьям Русского хребта.

(обратно)

978

Нет также здесь и зайцев.

(обратно)

979

Существует также местное предание, что предки нынешних мачин в глубокой древности пришли сюда из Индии и затем смешались с китайцами. Последних называли чин; именем же ма, поясняли нам, вероятно, назывался пришедший из Индии народ – отсюда и вышло мачин.

(обратно)

980

Так на лице, голова же обрита.

(обратно)

981

Так в оазисах и подгорных деревнях. Собственно горные мачинки, кроме небольших исключений, не красятся и не румянятся.

(обратно)

982

Масло очень дешево, мы покупали его в горах по одной теньге (10 коп.) за гин (11/2 фунта).

(обратно)

983

Мясо рогатого скота редко здесь употребляется в пищу, свинина изгнана магометанским законом. Лишь недавно китайцы стали заводить свиней, но пока их еще очень мало.

(обратно)

984

Пастухи нередко выкапывают для себя маленькие конуры, где можно спасаться от непогоды и спать ночью.

(обратно)

985

Лёсс так плотно держится, что мы видали насквозь промокшие от продолжительных дождей потолки, которые все-таки не осыпались.

(обратно)

986

Над нею иногда делается небольшая, покатая на две стороны покрышка для защиты от дождя.

(обратно)

987

Кыльчак считается породой из Хотана, гырдэ – специально мачинской горной породой.

(обратно)

988

Крупных баранов с большим курдюком мы не встречали от Лоб-нора или, вернее, от поселения Чархалык, горные мачинцы их не держат, ибо, по словам тех же мачинцев, таким баранам трудно лазить по горам; притом в гористой местности они часто изранивают свои курдюки и в ранах заводятся летом черви.

(обратно)

989

Шерсть у баранов гырдэ мягкая и завитая только в горах, где животных моют постоянные летние дожди, в нижележащих оазисах шерсть тех же баранов сильно и скоро портится от жары и пыли, даже завитки развиваются. Так случилось с баранами, купленными нами в горах для еды и пригнанными в оазис Чира.

(обратно)

990

Музыкальные инструменты горных мачинцев (частью те же, что и у других туркестанцев): дап – бубен с кольцами внутри; дута – род балалайки с двумя струнами из кишек или шелковыми; играют на нем пальцами; ситэр – также вроде балалайки, 6–7 медных струн, играют смычком; робаб – у которого 6 струн (3 медные и 3 из кишек), играют при помощи небольшой деревяшки; калун – вроде большой цитры, много струн железных и медных, играют с костяшкой, надеваемой на большой палец. Кроме того, у городских мачинцев имеются: сурна – вроде флейты из меди, гыджак – вроде скрипки, играют на нем смычком, маленькие трубочки из тростника вроде свирели.

(обратно)

991

Наша (гашиш, по-тюркски – банг) приготовляется из семянной пыли конопли.

(обратно)

992

Мазар Чахар-имам (т. е. четыре имама) лежит на р. Аксу в 23 верстах к западу-северо-западу от Полу. По старым спискам здесь считалось 90 дворов шейхов, ныне это число еще больше. Они весьма уважаются мачинцами и, как мы слышали, достаточно сохранили свой арабский тип, несмотря на то что женятся на мачинках. Своих женщин выдают за мачинцев лишь изредка, словом, стараются замкнуться, как полусцы.

(обратно)

993

Мачинцы думают, что эти язвы происходят от бритья головы, на теле их не бывает.

(обратно)

994

Не знаю, насколько верно, но горные мачинцы говорили нам, что со скота своего они платят подать не ежегодно с известного числа голов, а лишь в том случае, если эта голова каким-нибудь образом выключится из хозяйского стада, т. е. будет продана, съедена или сама издохнет.

(обратно)

995

Каковыми иногда бывают наши ситцевые платки и разные другие мелочи.

(обратно)

996

Западнее р. Нура все это крупнеет размерами.

(обратно)

997

Все эти тропинки проложены пастухами; по ним ходят и ездят верхом туземцы, настоящей же дороги здесь нет.

(обратно)

998

По всему вероятию, речки, обозначенные у меня «безыменными», имеют местные названия, но мы их не узнали.

(обратно)

999

Лежит при абсолютной высоте 11 200 футов, на маленькой речке того же имени, впадающей справа в р. Кара-таш.

(обратно)

1000

Собственно в Кэрийских горах, от колонии Полу до урочища Улук-ачик, мы провели 29 суток.

(обратно)

1001

То же явление замечено было нами раньше и в Тибете.

(обратно)

1002

При трех, как обыкновенно, ежедневных метеорологических наблюдениях, в продолжение 25 дождевых июльских суток, нами наблюдалось: затишье 57 раз, а ветры: северные два раза, северо-восточные восемь раз, восточных не было, юго-восточные два раза, южные три раза, юго-западные два раза, западные один раз, северо-западных не было.

(обратно)

1003

Совершенно противоположно тому, что наблюдалось нами в 1884 г. при июльских же дождях в Северо-Восточном Тибете.

(обратно)

1004

В одном из заседаний Парижской академии наук (Comptes rendus des seances de l'Academie des Sciences de Paris, 28 decembre 1885) наш известный географ М. И. Венюков представил интересную записку о приблизительных границах летнего юго-западного индийского муссона на основании добытых при моих путешествиях данных. По мнению Венюкова, названный муссон захватывает обширную часть Центральной Азии – от истоков Аму-дарьи и Тарима приблизительно до меридиана г. Лань-чжоу на Желтой реке, к северу же, на плато Тибета, ограничивается ломаной линией вдоль 37° с. ш., опускаясь через Хотан и Кэрию до 36-й параллели, а на восточной своей окраине поднимаясь почти до 40° с. ш. [с чем не согласился А. И. Воейков].

(обратно)

1005

Для того чтобы лучше удержать крупинки золота.

(обратно)

1006

К вечеру вода прибывала.

(обратно)

1007

Здесь в д. Эмбар мы видели дерево грецкого ореха и другое – айвы, имевшие каждое, при высоте в 10–12 сажен, по две сажени в окружности ствола у корня. Немного выше его оба дерева разделялись – айва на два, орех на три ствола, каждый по 2–3 фута в диаметре. Местные старики говорили нам, что оба описываемые дерева 85-летнего возраста.

(обратно)

1008

Нам говорили, что те же кул живут и возле Яркенда.

(обратно)

1009

Однако яблоков очень мало, нам говорили, что они худо растут при здешней жаре. В тех же садах мы видели японскую софору (Sophora japonica), называемую по-тюркски тхуммек.

(обратно)

1010

В двух или трех верстах отсюда к северу находится мазар Баба-затэ-атам.

(обратно)

1011

Встречаются также и туграковые деревья.

(обратно)

1012

Вероятно, вследствие жары и докучливых насекомых. Более пригодного пастбища не нашлось, или его показать не хотели. Возле же д. Ачан, где первоначально были оставлены наши верблюды, корм для них оказался вредным.

(обратно)

1013

В следующем от Чира порядке: Хальпет (от базара в Чира) 61/2 верст, Акин 5, Эйшма 9, Бэш-туграк 61/2, Яильган 61/2, Ак-лянгер 6, Дол (уже в оазисе Сампула) 7 верст.

(обратно)

1014

Собственно о Шаристане узнали мы в оазисе Сампула, уже пройдя Бэш-туграк.

(обратно)

1015

Первая лежит в восточной части оазиса Сампула; вторая занимает северо-восточный его угол.

(обратно)

1016

Ранее того, еще в первой половине июля, мы дважды встретили (о чем было упомянуто в предыдущей главе) в тех же Кэрийских горах, вероятно, случайно отлетавших на юг кроншнепов (Numenius arquatus?).

(обратно)

1017

В течение августа и сентября мы только однажды встретили стайку серых гусей из пяти экземпляров, журавлей за всю осень 1885 г. не видали ни разу.

(обратно)

1018

Это была наивысшая температура, замеченная нами в почве Центральной Азии, после того как 27 июля 1871 г. в Ордосе мы наблюдали в 2 часа пополудни +70 °C на поверхности голой глины, немного покатой к солнцу.

(обратно)

1019

Вследствие атмосферной пыли не только Кэрийских гор, но даже близкого к нашему пути Тэкелик-тага не было ни разу видно в продолжение всего августа.

(обратно)

1020

На базарах, нами виденных, эти товары всего обильнее.

(обратно)

1021

Чаще ее называют здесь Хотанской рекой, хотя это имя принадлежит собственно реке, образовавшейся из соединения Юрун-каша и Кара-каша, верстах в 100 ниже Хотанского оазиса.

(обратно)

1022

Тем же именем, как было выше упомянуто, туземцы нередко называют и р. Юрун-каш.

(обратно)

1023

Из этого общего числа 350 тыс. душ приходится будто бы на Кара-каш и 300 тыс. на остальные две части Хотанского оазиса.

(обратно)

1024

К такому выводу приводят следующие соображения. Площадь всего Хотанского оазиса, от р. Кара-су на востоке до Зава-кургана на западе, можно приблизительно положить до 600 кв. верст, следовательно, около 60 тыс. наших десятин земли. Если из этого числа вычесть на пустыри и площади, занятые городами, то в остатке получится 50 тыс. десятин культивированной почвы. Теперь нужно знать, что население в описываемом оазисе скучено до крайности. Средний посев каждой семьи, кроме немногих богатых, туземцы определяли нам в 5 чарыков хлеба, т. е. менее нашей полудесятины (жатва двойная, урожай очень хороший); столько же можно положить на саклю и сад. По этому расчету круглым числом в Хотане приходится на семью не более как по одной десятине земли. Тогда на всей площади оазиса получим 50 тыс. семейств; к ним нужно прибавить (уменьшенные против показаний туземцев цифры) 5 тыс. семейств безземельных, живущих в работниках, и 10 тыс. семейств – приблизительное население трех городов. В общем итоге получится 65 тыс. семейств. Если же положить по 11/2 десятины земли на семью каждого земледельца, то выйдет немного более 33 тыс. семейств деревенского населения, а с прибавкой сюда же 15 тыс. семейств безземельных рабочих и населения городов в итоге будем иметь 48 тыс. семейств. Взявши среднюю цифру из обоих выводов, получим 56 тыс. семейств. Теперь, если на каждую семью положить по шести душ, то окажется 336 тыс.; если же по пяти – тогда будет 280 тыс. Средняя из обеих этих цифр даст с небольшим 300 тыс. душ обоего пола – как наиболее вероятное (за неимением лучших данных) количество населения для всего Хотанского оазиса.

(обратно)

1025

Такие Янги-шар построены ныне китайцами во всех главных городах Восточного Туркестана [Янги-шар, т. е. Новый город].

(обратно)

1026

Годная для обработки земля здесь очень дорога. Нас уверяли, что площадка, на которой можно засеять один чарык (183/4 фунтов) пшеницы, стоит около 230 теньге. На нашей десятине, при здешнем разреженном посеве, уложится 12 чарыков пшеницы; следовательно, цена такой десятины в Хотане будет около 2700 теньге, т. е. 270 наших серебряных рублей.

(обратно)

1027

Т.е. Кэрийского отдела и Хотанского округа.

(обратно)

1028

Ныне ввоз англо-индийского чая в Восточный Туркестан, как кажется, воспрещен.

(обратно)

1029

По расспросным сведениям, дорога из Хотана в Ладак через Карангатаг также недоступна, как и через Кэрийский проход (по р. Кураб).

(обратно)

1030

Андижан в Хотане, как нам говорили, бывает от 100 до 200 человек; других вышепоименованных национальностей от 30 до 50 человек каждой.

(обратно)

1031

Так называются недавно поставленные в пяти главных городах (Кашгар, Янги-гиссар, Уч-турфан, Аксу и Хотан) Восточного Туркестана выборные торговые старшины, ведающие, в зависимости от нашего кашгарского консульства, делами русских подданных-торговцев.

(обратно)

1032

В воротах крепости выставлена была маленькая медная пушка, без лафета, лежала она просто на табурете, тут же в китайской караульне стояло несколько фитильных ружей с зажженными фитилями. Вероятно, все это было приготовлено против нашего отряда.

(обратно)

1033

С платой по 50 теньге за вьючного осла и по 100 теньге за верховую лошадь.

(обратно)

1034

Такие же лянгеры устроены были Якуб-беком, как говорят, и по Хотанской реке, но мы их там не видали.

(обратно)

1035

На одну часть (по весу) куги кладут 20 частей извести.

(обратно)

1036

Более крупные кусты все вырублены.

(обратно)

1037

Выше этого лянгера туграк истреблен.

(обратно)

1038

Этот вид добыт был нами также и в оазисе Сампула, еще нашли мы там один вид маринки (Schizothorax malacorrhynchus n. sp.), который, по всему вероятию, водится и в Юрун-каше.

(обратно)

1039

Некоторые называли Тавек-куль.

(обратно)

1040

Народ монгольской расы, поселившийся в начале прошлого [восемнадцатого] века в Восточном Туркестане при господстве здесь чжунгар.

(обратно)

1041

Джангал (джэнгель, энгель) – лес; местное название зарослей в поймах рек Кашгарии.

(обратно)

1042

Об этом хребте будет рассказано в следующей рубрике.

(обратно)

1043

Это урочище тянется по Хотан-дарье верст на 20.

(обратно)

1044

Не по этому ли преданию изображается на географических картах к западу от верхней Хотан-дарьи большое оз. Яшиль-куль, которого в действительности здесь нет да и быть не может при неимении в большей части года воды в самой Хотанской реке.

(обратно)

1045

Кафир (кяфир) – у последователей ислама немусульманин, «неверный».

(обратно)

1046

Белый для того, чтобы был заметнее издали.

(обратно)

1047

Замечательно, что призывного голоса самца-марала, издаваемого им в это время, мы не слыхали ни разу на Хотан-дарье.

(обратно)

1048

Лобнорцы уверяли нас, что тигр имеет довольно хорошее обоняние.

(обратно)

1049

Не будь в Восточном Туркестане тигров, кабаны бы размножились здесь до крайности, так что туземцы-магометане остаются довольны присутствием в их стране тигров, сильно истребляющих «поганых» свиней.

(обратно)

1050

В этот день мы еще купались в омутках Хотан-дарьи.

(обратно)

1051

При трех ежедневных наблюдениях для сентября относительно ветров получилось: северных – 2, северо-восточных – 4, восточных – 1, юго-восточных – 3, южных – 2, юго-западных – 0, западных – 3, северо-западных – 1, затишье – 74.

(обратно)

1052

По Риттеру («Восточный Туркестан»), население того же оазиса показано в 20 тыс. семейств, по Куропаткину («Кашгария») – в 30 тыс.

(обратно)

1053

Как уже было говорено в девятой главе, названия ардбюль и хурасан теперь не употребляются, их заменили, как и для всего Восточного Туркестана, названия его обитателей по оазисам или городам.

(обратно)

1054

Пришли сюда давно в числе только семи семейств из какого-то на юге лежащего г. Матын – так объяснили нам туземцы.

(обратно)

1055

Местные жители говорят, что Аксуйская река после смерти Якуб-бека стала меньше давать воды.

(обратно)

1056

Высочайшая гора Тянь-Шаня – пик Победы (7439 м).

(обратно)

1057

Разные местные кушанья, фрукты и даже чай из тульского самовара.

(обратно)

1058

Ранее этого нужно перейти рукав той же реки. Немного не доходя этого рукава, мы проходили через довольно порядочную д. Арал, в которой накануне был базар; теперь же все глиняные конуры, служащие лавками, стояли запертыми.

(обратно)

1059

Здесь китайская застава, на которой осматривают паспорта.

(обратно)

1060

Вытекает в Тянь-шане близ оз. Чатырь-куль, в верховье называется Аксай.

(обратно)

1061

Не знаю, насколько верно, но как здесь, так равно в Аксу и Хотане нам говорили, что среди местного населения число женщин значительно превосходит число мужчин.

(обратно)

1062

Хотя пыль достаточно наполняла атмосферу.

(обратно)

1063

Во время нашего прохода на северных склонах верхнего пояса гор, окрестных Беделю, лежал снег, недавно выпавший; через это невозможно было хорошо распознать снег нерастаивающий.

(обратно)

Оглавление

Путешествие к сердцу Тибета[1]

От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор

  От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор

  Путь по Джунгарии

  Сравнение Тянь-шаня с Нань-шанем (горами Гань-су)

Из Зайсана через Хами в Тибет[137]

  Предисловие

  Глава первая . Снаряжение экспедиции в Зайсане. Путь по Джунгарии долиною р. Урунгу

  Глава вторая . От Алтая до Тянь-шаня

  Глава третья . От Баркуля до Хами

  Глава четвертая . Оазис Хами и Хамийская пустыня

  Глава пятая . Оазис Са-чжеу. Предгорья Нань-шаня

  Глава шестая . Хребет Нань-шань

  Глава седьмая . Наше пребывание в Нань-шане

  Глава восьмая . Цайдам

  Глава девятая . Северный Тибет

  Глава десятая . Наш путь по Северному Тибету

  Глава одиннадцатая . Наш путь по Северному Тибету (Продолжение)

  Глава двенадцатая . Остановка близ горы Бумза

  Глава тринадцатая . Возвращение в Цайдам

  Глава четырнадцатая . Из Цайдама на Куку-нор и в Синин

  Глава пятнадцатая . Исследование верховьев Желтой реки

  Глава шестнадцатая . Исследование верховьев Желтой реки (Продолжение)

  Глава семнадцатая . Летнее посещение оз. Куку-нор. Вторичное обследование Восточного Нань-шаня

  Глава восемнадцатая . Путь через Ала-шань и срединою Гоби

От Кяхты на истоки Желтой реки[606]

  Предисловие

  Глава первая . Поперек великой Гоби

  Глава вторая . Через Гань-су, Куку-нор и Цайдам

  Глава третья . Исследование истоков Желтой реки

  Глава четвертая . Исследование истоков Желтой реки (Продолжение)

  Глава пятая . Путь по Южному и Западному Цайдаму

  Глава шестая . Зимняя экскурсия из урочища Гас

  Глава седьмая . Лоб-нор и нижний Тарим

  Глава восьмая . Весна на Лоб-норе

  Глава девятая . От Лоб-нора до Кэрии

  Глава десятая . Летняя экскурсия в Кэрийских горах

  Глава одиннадцатая . Посещение Хотана. Путь на Аксу и далее за Тянь-шань

Иллюстрации . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте