«Тайна Рио де Оро»

Аркадий Фидлер ТАЙНА РИО ДЕ ОРО

ЧАСТЬ I НА МАРЕКУИНЬЕ

Предостережение или угроза?

Я повышаю голос, чтобы перекричать шум, поднятый попугаями, которые только что прилетели пестрой стайкой и расселись на ветвях ближайшего дерева пиниоро:[1]

— Мне хотелось бы посетить лагери индейцев на Марекуинье! — говорю я Априсито Ферейро.

— Сеньор хочет посетить лагери индейцев на Марекуинье? — протяжно повторяет Ферейро, окидывая меня неприязненным взглядом. — Это невозможно!

Ферейро — правительственный чиновник по опеке над индейцами короадо, проживающими в долине реки Иваи в бразильском штате Парана. Резиденция этого «опекуна» находится у входа в большую колонию Кандидо де Абреу, которая возникла на недавно раскорчеванных пространствах приивайских лесов и является в этой местности наиболее выдвинутым на запад форпостом «цивилизации». Вот уже несколько месяцев наша зоологическая экспедиция охотится в величественных лесных дебрях вокруг Кандидо де Абреу и добывает для польских музеев различные экспонаты местной фауны. Теперь пришла пора отправиться еще на несколько десятков километров дальше на юго-запад: посетить лагери индейцев на Марекуинье и организовать там, в лесах, охоту на крупного зверя. Однако я встречаю неожиданное препятствие: Априсито Ферейро — бразилец, от имени правительства штата осуществляющий функции «директора индейцев», — не желает, чтобы мы ехали туда. В его глазах загораются злые огоньки, когда он повторяет твердым голосом:

— Это невозможно!

Меня удивляет такая недружелюбность. Другие бразильцы в общем предупредительны и вежливы. Разъясняю «директору», что мы собираемся охотиться на тапиров и ягуаров на берегах Марекуиньи: там они не редкость. Разумеется, индейцы будут вознаграждены за право охотиться на их территории. Но Ферейро неуступчив! На Мерекуинье, — уверяет он, — нам грозят большие опасности. Климат там исключительно неблагоприятный, свирепствуют смертоносные формы малярии.

В подтверждение этих слов Ферейро указывает на одну из стен своего дома, возле которой сложены большие пакеты и ящики с медикаментами.

Я вспоминаю все, что слышал в колонии о «честности» Ферейро: поговаривали, будто он кладет в свой карман немало денег, нелегально продавая окрестным поселенцам казенные медикаменты, предназначенные для индейцев. Может быть, опасение, что я могу раскрыть все эти мошенничества, и является причиной его возражений против задуманной мною экспедиции на Марекуинью?

— Никто из нашей группы не боится болезней! — отвечаю ему. — У меня есть хорошая походная аптечка…

В это время просыпается прирученный попугай маракана, дремавший на жерди под крышей. Словно зараженный возбуждением своего хозяина, он поднимает отчаянный крик и хлопает крыльями. Ферейро быстро хватает попугая и вышвыривает его во двор.

— Не знаю, известно ли сеньору, — продолжает Ферейро, что короады, особенно на Марекуинье, всегда отличались неспокойным нравом. Лет пять назад дело дошло до кровавого бунта, который нам пришлось показательно подавить. Тогда было пролито немало крови, но и до сих пор на Марекуинье нет надлежащего спокойствия. Иной вопрос, поехать куда-нибудь еще, скажем, в другие индейские резервации — туда можно. Но на Марекуинью… Это было бы безумием, сеньор!

— Эти индейцы восстали не против меня, — улыбкой скрывая намек, отвечаю я, — и не мы «показательно» подавляли их…

Наступает неприятное молчание. Я начинаю сожалеть, что вообще пришел сюда. Ферейро не спускает с меня испытующего взгляда и, переводя разговор на совсем другую тему, грубо спрашивает:

— С какой целью, прошу сообщить мне, с какой, собственно, целью, сеньор, вы прибыли в эти места?

— Большинство людей в колонии Кандидо де Абреу, — принимая вызов, парирую я выпад Ферейро, — точно знают это: я прибыл, чтобы заняться вопросом о ваших бразильских сокровищах…

Я не ожидал, что мои слова так подействуют на Ферейро. Он изумлен, в нем пробуждается недоверие, снова в глазах горят зеленые огоньки. С оттенком явной враждебности Ферейро спрашивает:

— Какие сокровища? Не понимаю!

Через открытые двери дома виден лес. На опушке, не дальше чем в ста шагах отсюда, на берегу речки Убасиньо, стоит огромное дерево сумауба. На его крону только что опустились самые необычайные местные птицы — туканы. У них большие, словно нарочно приделанные, похожие на карнавальные носы, клювы. Птицы подняли невообразимый шум.

— Вот одно из сокровищ вашей природы, которые мы здесь собираем! — весело говорю я, показывая на стаю туканов.

Ферейро утвердительно кивает головой.

— Понимаю, — говорит он, — вы натуралист?

Напряженность спала. Мы следим за забавной игрой птиц, но через минуту туканы перелетают в глубь леса.

— Известна ли вам, сеньор, история немца Дегера из Понто Гросси? — помолчав спрашивает Ферейро.

— Кое-что…

— Дегер был слишком любопытен и пронырлив. Несмотря на предостережение, он отправился на Марекуинью. Это было два года назад. Он погиб. Его убили.

— Но, кажется, вовсе не индейцы!

— Это правда. А все же он погиб, так как был слишком любопытен…

Ферейро говорит таким тоном, что нельзя понять — предостережение это или скрытая угроза.

Когда я покидаю его дом, выброшенный во двор попугай снова начинает орать: «Корра, корра!», что по-португальски означает: «Беги, удирай!».

После столь неприятного разговора с «директором индейцев» перспектива экспедиции на Марекуинью тускнеет и я уже собираюсь отказаться от своего замысла, но вдруг все резко меняется. Мы завязываем знакомство с Томашем Пазио, польским колонистом с реки Байле, протекающей вблизи Кандидо де Абреу. Веселый, смелый колонист-пионер, человек с открытой душой, он знает всех индейских старшин, дружит с вождем Моноисом с Марекуиньи, бывает у него в гостях. О Ферейро и его странных предостережениях Пазио отзывается с презрением:

— Этот Ферейро известный мошенник! — говорит он. — Приехал сюда, чтобы поскорее разбогатеть за счет индейцев.

— Но если это известный мошенник, то его должны выгнать, отстранить от должности!

— Выгнать? На его место придет другой жулик, еще похуже. Да и кто его выгонит? Те, что в Куритибе, в правительстве штата? Так ведь это приятели Ферейро! Все они такие же, как он, и отлично знают, кого послали сюда. В верхах сидит сплоченная шайка негодяев и бездельников, которые поддерживают друг друга и безжалостно грабят страну. Когда они в достаточной мере поживятся, приходит так называемая революция, и другие подобные им жулики подбираются к той же самой кормушке. Мы находимся в тисках алчных паразитов, страна все больше беднеет и из этого заколдованного круга нет выхода!

— Неужели действительно нет выхода?

— А черт его знает! Чтобы стало лучше, надо изменить всю систему управления.

— Вот то-то!

— Но как ее изменить, когда сами эксплуатируемые массы совершенно пассивны?

Забившийся в глухомань этих лесов, Томаш Пазио знает все местные беды и заботы, зато имеет весьма отдаленное представление о том, что происходит в бразильских городах. А именно там массы, о которых он говорит, все больше начинают понимать, в чем причина их нужды и как от нее избавиться.

— Ферейро, — возвращаясь к прерванному вопросу, говорю я, — вспоминал о случае с Дегером, отправившимся на Марекуинью. Что это за история?

— О, история довольно загадочная.

— А зачем Дегер вообще лез туда?

— Он, кажется, искал какую-то золотоносную речку, которая протекает где-то вблизи Марекуиньи и будто бы таит в себе сказочные богатства. Во всяком случае убили его не индейцы.

— А Ферейро тогда был уже «директором индейцев»?

— Был! — Пазио хитро прищуривает один глаз, угадывая мою мысль. — И не исключено, что он приложил руку к этой грязной афере.

Колонист смеется, нежно похлопывая по кобуре своего огромного пистолета, прикрепленного к поясу, и говорит:

— Будем начеку!..

Ранчо Франсиско Гонзалеса

Четыре недели спустя после этого разговора, в середине февраля, мы добираемся до реки Иваи и останавливаемся в ранчо Франсиско Гонзалеса, расположенном в 20 километрах юго-западнее колонии Кандидо де Абреу. У хозяина, молодого бразильца, несколько диковатый, но не отталкивающий облик лесного человека (по-местному «кабоклё»). Он радушно встречает нас и уступает часть своего убогого ранчо. Вместе со мной в экспедиции участвуют: Томаш Пазио, как всегда веселый и жизнерадостный; Антоний Вишневский, мой энергичный друг из Польши, лесник и замечательный зоолог нашей экспедиции; Михал Будаш, сын польского колониста из Кандидо де Абреу, помощник Вишневского и ловкий препаратор шкурок и, наконец, его брат — Болек Будаш, наш четырнадцатилетний повар.

Дом Франсиско Гонзалеса построен в долине реки, но не у самой воды. Надо пройти еще несколько сот шагов по тропинке в зарослях, чтобы достичь берега Иваи — реки, хорошо известной польским колонистам.

Пути, которыми шло открытие различных территорий земного шара, привели к тому, что преобладающее большинство рек, особенно в тропиках, люди скорее и более детально обследовали в устьях, в нижнем их течении — ближе к морю, — нежели у истоков. Но Иваи является исключением. Река эта берет свое начало в густо населенной части бразильского штата Парана, на так называемой Паранской возвышенности, колонизированной уже несколько десятков лет назад. Иваи вначале течет в северо-западном направлении, через старые колонии Кальмон и Терезина, потом постепенно отклоняется к западу, пересекая еще девственный край. Уже там, где раскинулась колония Апукарана, царят нетронутые леса, а колония Кандидо де Абреу, лежащая в 20 километрах дальше на запад (не на самой Иваи, а на ее притоке Убасиньо), — это последний на пути нашей экспедиции населенный пункт колонистов. Вокруг него и несколько дальше, забравшись в лесную глушь, кое-где еще живут немногочисленные кабоклё, но на южном берегу Иваи кочуют только индейцы племени короадо.

Дальше на запад — гигантские, безлюдные неведомые заросли, тянущиеся на сотни километров до реки Параны и Матто Гроссо. Через эти непроходимые дебри, полная быстрин и водопадов, такая же малоизведанная как и окружающие ее леса, несет свои воды река Иваи.

Вскоре после первой мировой войны известный польский орнитолог Хростовский, автор интересной книги «Парана», вместе с д-ром Ячевским и Борецким совершил на лодке вниз по Иваи смелую экспедицию. На обратном пути Хростовский умер (его скосила малярия), Ячевскому удалось спасти ценные коллекции и доставить их в Польшу. Борецкий поселился в Кандидо де Абреу и живет там до сих пор. Коллекции Хростовского находятся в Государственном зоологическом музее в Варшаве, а д-р Ячевский в качестве профессора Варшавского университета приумножает сегодня славу польской науки.

Когда мы прибыли к Франсиско Гонзалесу, нас ослепило великолепное зрелище. Заходящее солнце освещало горы на противоположном, южном, берегу реки. Это невысокие горы, скорее холмы, но очень изрезанные и крутые; они находятся уже на индейской территории; их покрывает густой дремучий лес. Когда солнце спускается к горизонту, вершины гор вспыхивают таким интенсивным фиолетовым светом, что он просто ошеломляет. Пылающие горы и леса как бы несут нам дружественный привет.

Картина полна чарующей красоты. Наблюдая ее, легко можно забыть, что в глубине леса два года назад произошло мрачное и загадочное происшествие, а пять лет назад разыгралась великая трагедия индейского племени.

Томаш Пазио подходит ко мне, обводит взглядом раскинувшуюся перед нами широкую панораму индейской территории. Он в хорошем настроении и спрашивает меня:

— Знаете ли вы, где Марекуинья впадает в Иваи?

Вопрос явно риторический, так как я, конечно, не знаю этого. Впрочем Пазио сам выручает меня своим ответом. Он протягивает руку на запад, в сторону солнца, и улыбаясь говорит:

— Вон там, в той стороне. На ширину одной ладони вправо от солнца. Каких-нибудь 5 километров отсюда.

— Это уже недалеко, — с удовлетворением отвечаю я.

Пазио две недели назад встретил Моноиса, Капитона,[2] или вождя индейцев, на Марекуинье и сторговался с ним. Узнав о моих замыслах, Моноис не только охотно пригласил нас к себе, но и сам пожелал принять участие в нашей экспедиции, разумеется, за соответствующее вознаграждение и на условиях щедрого раздела дичи, добытой на его территории. Кроме того, Пазио договорился, что в назначенный день Моноис и еще двое индейцев прибудут на лодках к ранчо Франсиско Гонзалеса и отвезут нас и наше имущество в свой лагерь. Помимо индейцев, я взял в сотрудники еще четырех самых способных местных охотников бразильцев, имеющих хороших собак для охоты на крупного зверя. Таким образом мы и обосновались на ранчо Гонзалеса. Завтра должны явиться бразильцы, а через четыре дня — индейцы.

— А где, собственно, находится лагерь индейцев на Марекуинье? — спрашиваю Пазио.

Он вытягивает обе руки в юго-западном направлении:

— Кажется, не ошибаюсь. На две ладони влево от солнца. Там — за той самой большой горой.

— Далеко ли это отсюда?

Вопрос застает Пазио врасплох. Он откровенно признается:

— Черт его знает! Километров двадцать, возможно и все тридцать…

Пазио был там уже несколько раз, но точно определить расстояние не может: шел туда по очень извилистой тропе вдоль берега Марекуиньи. Я подсмеиваюсь над его смущением и говорю:

— Неважно, сколько километров: все равно, так или иначе мы доберемся туда. Главное то, что над индейской территорией светит такое чудесное солнце. Кажется, будет солнечно…

— Да! — торопливо подхватывает Пазио. — Это хорошее предзнаменование для нашей экспедиции.

Плохие предсказания

На следующее утро являются бразильцы. Они приводят десятка полтора своих собак. Поскольку индейцы должны прибыть лишь через три дня, я решаю пока организовать небольшую охоту неподалеку от ранчо Гонзалеса.

Заметив наши серьезные приготовления, несколько нелюдимый хозяин заметно оживляется и просит меня принять его в число участников экспедиции на Марекуинью. Я отказываю: у меня и так уже много спутников, да и расходы приходится ограничивать. Мой отказ вызывает явное недовольство Гонзалеса, словно я нарушил какие-то тайные его планы. Недовольство хозяина замечает и Пазио:

— А, пес его бери! Гонзалеса считают приспешником Ферейро. Уж не хочет ли он сопровождать нас на Марекуинью в качестве «ангела-хранителя»?

Вечером, когда мы все сидим вокруг костра, неожиданно появляется гость. Мы изумлены: это капитон Моноис.

Капитон — человек в расцвете лет, широкоплечий, коренастый. Одет он, так же как и все местные кабоклё, то есть ходит босиком, носит полотняную рубашку и полотняные сравнительно белые штаны. На голове у него огромная шляпа, сделанная из волокон растения такуара. Выступающие скулы, веки в форме треугольника, небольшой широкий нос и темно-коричневого цвета кожа придают лицу Моноиса явно монгольские черты.

Капитон чуть заметно улыбается, видя, какое впечатление произвел его приход. Он подходит к, каждому из нас, церемонно приветствует, протягивая руку, и в знак расположения по бразильскому обычаю хлопает каждого по плечу.

— О компадре,[3] ты ведь должен был прибыть только через три дня! — обращается к нему Пазио. — Разве случилось что-нибудь непредвиденное?

На ломаном португальском языке Моноис отвечает, что ничего особенного не произошло: он заехал сюда случайно, по пути к соседям. Скоро он вернется в свое тольдо, то есть в лагерь на Марекуинье, сразу же соберет людей, возьмет две большие каноэ и в назначенный срок, через три дня, приплывет к нам.

Моноис говорит это тихим низким голосом. Затем садится возле костра и вместе со всеми приступает к еде.

На следующий день капитон покидает нас. Уходя Моноис подает на прощание руку всем, за исключением меня. Просто обходит, не глядя в мою сторону, словно не видит меня.

Об этом странном поведении индейца я немедленно сообщаю Пазио, высказав предположение, что Моноис очевидно был рассеян. На лице Пазио отражаются изумление и озабоченность.

— Рассеянность? Нет! — отвечает он. В таких случаях Моноис не бывает рассеянным.

— Что же тогда? Не захотел проститься со мной?

— Не захотел.

— Почему?

Пазио пожимает плечами:

— Не знаю почему. Какая-то муха очевидно укусила его ночью. Это плохой признак, он не сулит добра.

Невольно вспоминая вчерашний вечер, не могу сдержать улыбки и выкладываю Пазио с притворным сожалением в голосе:

— А ведь солнце вчера предсказывало нам только хорошее!

— Тьфу! — презрительно кривится Пазио. — Такое уж здесь солнце, кабоклё!? Порой оно выкидывает всякие глупые шутки.

К сожалению, на этом довольно невинном происшествии «плохие приметы» не кончаются. Следующий случай затрагивает нас более чувствительно. Моноис попросту не выполняет соглашения: в назначенный день он не является на ранчо. Гонзалеса и вообще не подает признаков жизни.

До полудня мы тщетно ждем его. Потом, не желая зря терять день, отправляемся на охоту. Под вечер мне удается подстрелить с лодки бразильского оленя, называемого здесь сеадо пардо, которого выгнали на меня наши собаки. Когда мы возвращаемся в ранчо, совсем темнеет.

Болек Будаш, поваренок экспедиции, услышав, что мы возвращаемся, выбегает навстречу и с беспокойством докладывает, что вскоре после нашего ухода прибыл какой-то индеец, который сидит в ранчо до сих пор. Болек хотел расспросить его, но индеец неразговорчив; из него ничего нельзя вытянуть.

— Где он? — спрашивает Пазио.

— Сидит в доме.

Идем к ранчо. Внутри — тьма египетская. Болек приносит от костра лучину, и при ее свете мы разглядываем пришельца. Это молодой индеец: ему, вероятно, не больше двадцати лет. Он лежит у стены и, кажется, спит. Когда мы входим, индеец приподнимается на локтях и, прищурив отсвета глаза, всматривается в собравшихся.

— Бао нойте![4] — доброжелательно приветствует его Пазио.

— Бао нойте! — едва слышно вполголоса отвечает он.

Пазио ждет, так как считает, что парень прибыл от Моноиса с вестью и начнет говорить первым. Но индеец таращит на нас глаза и молчит. Поэтому Пазио спрашивает:

— Откуда пришел?

— С Марекуиньи.

— Тебя послал к нам капитон Моноис?

Индеец одно мгновение колеблется, потом тихо говорит:

— Нет.

— Нет? — в изумлении повторяет Пазио. — Так зачем же ты прибыл сюда?

— Я иду к землякам в Фачинали и хочу тут переночевать.

— Когда ты в последний раз видел капитона Моноиса?

— Сегодня утром в тольдо.

— Почему капитон не приехал к нам?

— Не знаю.

— Когда приедет?

— Не знаю.

— Он ничего не передавал?

— Нет.

Индеец отвечает коротко, ворчливо, неохотно. В тоне его ответов сквозит явная неискренность. Так ничего и не узнав, мы выходим из дома. Ужинаем в неслишком веселом настроении. Тщетно пытаемся понять, что означает приход молодого индейца. Наконец, Пазио заявляет:

— По каким-то непонятным нам причинам Моноис не выполнил соглашения и вот прислал сюда шпиона, чтобы тот следил за нами.

Предположение, что непрошенный гость — шпион, на следующий день начинает оправдываться. Переночевав в доме, индеец никуда не уходит и остается в ранчо. Он часами не двигаясь сидит около дома, опершись спиной о стену, и зорко следит за всем, что происходит вокруг. Когда его вежливо спрашивают, скоро ли он отправится в Фачинали, парень отвечает, вызывающе усмехаясь:

— У меня еще есть время, много времени.

После полудня, так и не дождавшись Моноиса, мы сходимся в лесок на совещание. В доме остается только Болек: ему поручено присматривать за молодым индейцем. Становится ясно, что Моноис попросту обманул нас. Несмотря на это и наперекор трудностям, мы решаем отправиться на Марекуинью охотиться. Это будет не по вкусу Моноису, но очевидно мы как-нибудь договоримся с ним и поладим. А лодки пока что одолжим у Гонзалеса, их у него три. К счастью, мы захватили с собой достаточные запасы провианта — его хватит на две недели. Это сделает нас независимыми от настроений капризного Моноиса.

Единственная трудность состоит в том, что ни бразильцы, ни даже Пазио не знают опасных и многочисленных быстрин реки Марекуиньи. Продвижение против ее стремительного течения будет нелегким. Поэтому мы решаем: четверо бразильцев и Болек отправляются завтра утром со всем провиантом и багажом на двух лодках, проплывут 5 километров по Иваи до устья Марекуиньи, а затем по этой реке будут постепенно подниматься вверх. Тем временем Пазио, Вишневский и я пойдем как можно скорее по тропинкам прямо через лес к лагерю индейцев. В лагере мы найдем нескольких индейцев, которых немедленно пошлем вниз по Марекуинье навстречу бразильцам, чтобы помочь последним грести и перебраться через быстрины. Таким образом, все мы сможем через два-три дня встретиться в индейском лагере.

Пазио, Вишневский и я решаем еще сегодня выйти в путь и провести ночь у одного кабоклё на берегу Марекуиньи. Михала Будаша, который сейчас нам не нужен, я временно отправляю в колонию Кандидо де Абреу.

Около четырех часов дня, когда несколько спадает жара, мы с Вишневским и Пазио покидаем ранчо Гонзалеса. Идти нам легко, так как груз наш невелик: берем с собой только ружья, револьверы и фотоаппарат.

На прощанье товарищи шутят над нами, утверждая, что мы выглядим так, будто отправляемся на вооруженный захват индейского лагеря. Пазио со смехом отвечает, что это будет трудная операция, так как у нас всего по нескольку патронов. Чтобы быстрее идти при таком невыносимом зное, мы не хотим слишком перегружать свои карманы.

За час до начала похода молодой индеец исчезает. Мы его ищем повсюду, но тщетно! Пропал.

Измена Капитона Моноиса

На следующий день, несмотря на окружающую буйную лесную растительность, мы с самого утра изнываем от жары бразильского февраля. Пазио, который идет по тропинке впереди нас, млеет, как в бане, а с меня и Вишневского буквально текут ручьи пота. Наконец, лес редеет и мы выходим на берег Иваи, почти напротив впадения в нее Марекуиньи.

За последние недели у нас было столько разговоров и столько споров об этой реке, что сейчас я смотрю на ее берега с некоторым волнением. Устье довольно широкое — почти как Варта около Познани, — но Пазио утверждает, что всего в нескольких километрах выше оно значительно сужается и образует предательские быстрины и водопады. В то же время Иваи, в том месте где мы стоим, несет примерно столько воды, сколько Одер перед впадением в него Нейсе.

Не мешкая мы садимся в лодку, которую находим на берегу, чтобы переправиться через Иваи. Неожиданно Пазио останавливается, зорко всматривается в противоположный берег и удивленно вскрикивает:

— Это еще что за чертовщина!

Мы тоже смотрим туда. На фоне плотной стены зелени с Марекуиньи выплывает большая каноэ, в которой сидят шестеро индейцев: четверо мужчин и две женщины. За первой лодкой появляется вторая, третья — на всех полно людей. Выбравшись на середину Иваи, индейцы направляют каноэ вниз по течению, проплывая мимо нас. В первой лодке мы узнаем… Моноиса!

Измена его становится явной: если бы Моноис спешил к ранчо Гонзалеса, то должен был бы плыть в противоположном направлении вверх по реке.

— Вот негодяй! — говорит нам Пазио и начинает кричать индейцам, сидящим в первой лодке, чтобы они приблизились к нам.

— Бао диа,[5] компадре! — приветствует Пазио Моноиса. — Подойди ближе, компадре капитон!

— Не могу! — бурчит индеец. — Скоро пойдет дождь, надо спешить.

— Дождь будет и на середине реки и на берегу. Куда ты плывешь в таком многочисленном обществе?

— В Буфадеру.

Буфадера — это лагерь индейцев, находящийся отсюда на расстоянии двух дней пути на лодке. Из этого явствует, что Моноис собирается пробыть там долго.

— Жаль! — говорит Пазио. — Мы думали, что ты будешь ждать нас в своем тольдо на Марекуинье. И вот оказывается, что ты уезжаешь.

— Си,[6] уезжаю.

Пазио показывает на меня рукой и разъясняет:

— Охотник из далеких стран хотел у вас поохотиться и даже договорился с тобой. Он друг твой и всех короадов.

Моноис медленно крутит головой и сухо произносит:

— Ошибаешься, компадре Томаис! Он мне не друг и вообще не друг короадов!

— О, черт возьми! Какой-то подлец наварил нам каши! — по-польски говорит мне Пазио и громко обращается к Моноису. — Почему ты так думаешь?

— Он платит бразильцам за работу по пять мильрейсов[7] в день, а нам хочет платить только по два. Он собирался обмануть нас!

Это правда, что с бразильцами я договорился за плату пять мильрейсов в день, а с индейцами — по два. При заключении договора такая разница сразу же показалась мне странной и несправедливой в отношении индейцев, но в Кандидо де Абреу мне категорически заявили, что таков уж местный обычай и мне тоже нельзя отступать от него; индейцам платят значительно меньше, чем белым.

Пазио старается убедить Моноиса, что я плачу бразильцам не только за их работу, но еще и за охотничьих собак, которых у индейцев нет. Эти старания тщетны. Моноис собирается отплыть, и Пазио снова спрашивает!

— Кто же тебе наболтал обо всем этом?

— Априсито Ферейро, наш опекун.

Я шепчу Пазио, чтобы он немедленно сообщил индейцам о повышении им платы.

— Ферейро бесстыдно лгал тебе! — кричит Пазио через разделяющее нас водное пространство.

— Лжешь ты, компадре Томаис! Франсиско Гонзалес точно подтвердил мне все, что сказал Ферейро!

— Ферейро лгал — ты и твои люди получат от сеньора охотника по пять мильрейсов, как и все остальные!

Но обиженный Моноис прерывает разговор: он больше не желает ничего слушать. Капитон снова поднимает весло, и вскоре его каноэ исчезает за поворотом реки, а за ним отплывают и его люди.

Априсито Ферейро, «директор индейцев», в своем загадочном противодействии нашему походу на Марекуинью пошел на явную интригу, и она, надо признаться, удалась ему. Он восстановил против нас Моноиса, который сейчас демонстративно покинул со своими людьми лагерь, чтобы сделать невозможным наше пребывание в нем.

Томаш Пазио, «польский индеец»

Каноэ индейцев скрываются за поворотом. Черт с ними! Мы переправляемся на ту сторону реки, привязываем лодку к кустам, а затем по тропинке, что тянется вдоль Марекуиньи, вступаем в лес. Хотя бегство Моноиса — досадное происшествие, тем не менее мы не можем отказаться теперь от первоначального замысла и отступить. Где-то по реке уже плывут наши друзья-бразильцы, а провиант и собаки, которых они везут с собой, позволят нам охотиться и без помощи индейцев.

Начинает накрапывать дождь. Лес теряет свои прежние яркие краски, сереет и мокнет. Глохнет шум деревьев, пение птиц и жужжание насекомых, слышится только монотонный плеск дождя и время от времени гул быстрины на реке, скрытой где-то ниже, среди буйной растительности. Неровная извилистая тропинка становится скользкой, и это затрудняет наше продвижение. Когда начинается подъем, становится труднее дышать. Зато, когда спускаемся вниз, снова обретаем силы, возвращается бодрость, в голове появляются более веселые мысли. И тогда я думаю о Томаше Пазио, необыкновенном человеке, который молча шагает впереди меня.

Пазио завоевал себе славу на территории всего бассейна реки Иваи как «польский бугер», то есть польский индеец. С того самого момента, когда юношей, еще перед первой мировой войной, прибыл он из Польши в эти далекие паранские джунгли, Пазио вел жизнь, совершенно не похожую на жизнь других колонистов. Он полюбил лесные тропы. Скрытые в зарослях, они вели его к забытым людям, которым он нес веселую беседу и приятную новость. Чаще всего он бывал среди короадов, владения которых находились вблизи колонии Кандидо де Абреу, его местожительства. Он знал их всех; вел с ними различные дела, на которых, кстати сказать, плохо зарабатывал, а индейцы оказывали ему безграничное доверие и считали сердечным компадре, то есть кумом. Злоязычные и хорошо осведомленные соседи Пазио говорили мне шутливо, что он также пользовался большим успехом у индианок. Словом, Пазио — большой знаток местных взаимоотношений, прекрасный гид по приивайским местам, человек, хорошо знакомый с каждой лесной тропинкой вплоть до Питанги и Сальто Уба.

Несколько лет назад Пазио женился и поселился у истоков реки Байле. Он сажает там кукурузу, разводит свиней, но пока все же испытывает нужду, так как на него часто находит тоска, которая уводит Пазио в лес, а тогда уже вся забота о хозяйстве целиком ложится на плечи его энергичной жены.

Характерным было одно происшествие, случившееся за несколько месяцев до нашего приезда. Пазио вместе с женой валили дерево пиниоро. Во время работы пилу заело так, что ее нельзя было ни продвинуть, ни вытащить. Необходимо было подклинить наполовину спиленное дерево.

— Подожди минутку! — сказал Пазио жене. — Я схожу в лес, сделаю клин. Сейчас вернусь.

Он ушел и вернулся… только через два месяца! Оказалось, что Пазио встретил какого-то кума-индейца, к которому имел важное дело. Возвращаясь домой, Пазио не забыл о клине. Снова вместе с женой он отправился допиливать оставленное дерево пилой, сильно заржавевшей за два месяца.

Естественно, что, прибыв на Иваи, я не мог не познакомиться с этим замечательным человеком и подружиться с ним. Он стал моим хорошим товарищем, переводчиком и посредником между мною и людьми, живущими в здешних лесах.

Прежде чем мы добираемся до индейского тольдо, спускаются сумерки. Около тропинки виднеется пустой шалаш. Пазио останавливается и говорит:

— До тольдо еще несколько часов пути. В темноте нельзя идти дальше. Переночуем тут!

Мы разжигаем костер, сушим на нем одежду, а затем измученные и голодные, укладываемся спать. Мы взяли с собой в дорогу очень мало еды и во время перехода съели весь запас, надеясь на то, что еще засветло доберемся до индейского лагеря.

«Вы здесь помощи не получите!»

На следующий день с рассветом трогаемся дальше. Мы голодны. Страдаем от головной боли после скверного ночлега и вчерашнего дождя. Через три часа обнаруживаем первый признак лагеря: половину кукурузного початка. Дальше лес редеет, и мы выходим на открытое место, где расположено несколько убогих хижин, стоящих на довольно далеком расстоянии друг от друга: это индейский лагерь, или, по-местному, тольдо.

Перед первой с краю хижиной сидят трое индейцев — один пожилой и два молодых. Они пристально смотрят на нас. Очевидно, это охрана лагеря, ожидающая нашего прихода. Приближаемся к ним, и после обмена приветствиями напрашиваемся на шимарон. Индейцы медленно встают и вводят нас внутрь хижины. С изумлением узнаем в одном из них того молодого парня, который приходил на ранчо Франсиско Гонзалеса, якобы по пути в Фачинали, и два дня назад покинул его, даже не простившись с нами.

— Ты же должен был идти в Фачинали? — с издевкой спрашивает Пазио молодого индейца.

— Си, должен… — отвечает парень.

— Но ты не был там?

— Был и вернулся.

— Хо-хо… Видно, бежал быстрее, чем серна!

— Бежал быстрее… — с невозмутимым спокойствием отвечает индеец.

Лжет! За два дня он не мог успеть побывать в Фачинали и вернуться. Просто удрал от нас сразу на Марекуинью, чтобы предупредить тольдо о нашем приближении.

Индейская хижина, в которую мы входим, построена из такуары, растения, похожего на бамбук и распространенного в сухих частях бразильских лесов. Посреди хижины, прямо на полу, горит костер. Мы складываем наши ружья в углу и садимся на пне с одной стороны костра, а индейцы — напротив, с другой стороны. По давно принятому здесь обычаю сидим в полном молчании, равнодушно глядя друг на друга, пока пожилой индеец, играющий роль хозяина, приготавливает шимарон. Поставив на огонь чайник с водой, индеец достает куйи — выдолбленный плод паранги величиной с мужской кулак — наполовину засыпает ее сухой травой герва мати, или паранским чаем, обливает все это кипятком и пьет отвар, потягивая его через тростниковую трубочку, по-местному «бомба».

Высосав напиток, индеец снова наливает в куйи кипяток и подает Пазио. Томаш не берет куйи, изумленно поднимает брови вверх и с легким удивлением в голосе спрашивает:

— Почему ты подаешь куйи левой рукой?!

Подача куйи левой рукой считается в здешних местах бестактностью. Индеец улыбаясь извиняется, перекладывает куйи в правую руку и вновь протягивает Пазио. В полном молчании куйи путешествует по кругу. Горячий шимарон производит чудеса. Словно по мановению чародейской палочки, наша усталость исчезает, в жилах быстрее начинает обращаться кровь. Но одновременно усиливается прямо-таки болезненное ощущение голода.

Присматриваюсь к индейцам. У них, как почти у всех короадов, коренастые и мускулистые тела, ростом они примерно на голову ниже меня. Их лица — круглые, смугловатые, монгольского типа — выражают достоинство и спокойствие. Они красивы. Несомненно красивее, нежели лица обычно истощенных бразильцев — кабоклё, встречавшихся нам в бассейне Иваи. Особенно красив один парень, не достигший еще и двадцати лет, с искусственно заостренными зубами: он мог бы сойти за образец мужской красоты. Индейцы одеты только в легкие рубашки и брюки. Под расстегнутыми воротниками выделяются крупные мускулистые груди.

Мы голодны, а у голодных дума только о хлебе. Правда, индейцы хлеба не имеют, зато они едят фаринью — мелко дробленную кукурузу. Пазио просит индейцев продать нам немного фариньи.

— Нельзя! — спокойно отвечает пожилой индеец. — Фаринью съели. Свежая кукуруза только еще замочена в воде, а жена моя куда-то ушла.

— А рис есть?

— Да, есть. Колосится в поле, скоро созреет…

— А может быть у тебя есть какой-нибудь поросенок?

— Нет. Но на следующий год, когда кто-нибудь приедет, поросенок будет и я продам его.

— А яйца есть?

— Есть. Курица сидит на них. Не сегодня-завтра могут появиться хорошие цыплята.

— А фижон?

Фижон — это черная фасоль, самая популярная пища в Бразилии.

— Фижона ни у кого здесь нет.

— А маниоки[8] или бататы?[9]

— Только что посадили.

Наступает молчание. Вопрос ясен: отказывая нам в продаже продовольствия, индейцы хотят заморить нас голодом и вынудить вернуться обратно. Шимарон идет дальше по кругу. И тут пожилой индеец прерывает молчание. Он говорит, что у него есть двухмесячный поросенок.

— Хорошо! Сколько хочешь за него? — спрашивает обрадованный Пазио.

— Пятьдесят мильрейсов.

Это настолько высокая цена, что она не может служить даже основой для переговоров. Индеец насмехается над нами, скрывая насмешку под маской невозмутимого спокойствия.

От голода нас может спасти только быстрое прибытие наших друзей бразильцев с лодками и провиантом. К сожалению, тридцатикилометровый путь, который может оказаться длиннее, если учесть повороты, займет еще два или три дня. Ведь им придется плыть против быстрого течения. Мы решаем выслать навстречу бразильцам двух молодых индейцев. Чтобы привлечь их на свою сторону, Пазио обещает им очень высокое вознаграждение: по десять мильрейсов каждому, то есть в два раза больше, чем получили бы иные бразильцы. После долгого молчания за них отвечает пожилой индеец:

— Нет! Во всем тольдо нас осталось только трое мужчин. Мы не можем вам помочь. Я должен идти в лес за такуарой, а эти двое отправляются в Питангу.

— Пусть отложат поездку в Питангу!

— Не могут!

— Нам казалось, что один из них должен идти в Фачинали, а не в Питангу.

В глазах индейца неожиданно появляются злые искорки. Он подчеркнуто заявляет:

— Вы здесь помощи не получите!

Однако Пазио не теряется, он объясняет индейцам, сколько разных ценных товаров они смогут купить за десять мильрейсов в венде[10] в Кандидо де Абреу. Зная слабую струнку индейцев, он соблазняет их красочным описанием разных заманчивых товаров. Но все его красноречие расходуется впустую: сказочные соблазны не оказывают на них никакого действия. С издевательской усмешкой пожилой индеец повторяет:

— Вы здесь помощи не получите!

Мы встаем. Закидываем ружья за плечи и выходим из хижины.

Погоня за цыпленком

Минуем несколько хижин тольдо. Вокруг царит зловещая тишина. Большинство хижин, очевидно, пустует, но в некоторых видимо есть люди: мы слышим тихий плач детей. Тропинка ведет нас через узкую полоску леса, оставшуюся после вырубки. Из леса выходим на новое поле, поменьше прежнего, где растет кукуруза, а больше сорняки. Здесь только одна хижина. Она принадлежит капитону Моноису.

На утоптанной площадке перед хижиной играет несколько детей и хлопочет жена Моноиса, довольно симпатичная женщина лет тридцати с небольшим. На вопрос о фаринье, как мы и ожидали, она отвечает отрицательно. Скрипнув зубами, шагаем дальше и в самом скверном настроении выходим к берегу Марекуиньи. Подавленные, садимся у самой воды.

Возникают и тут же отвергаются различные фантастические планы. Вишневский предлагает построить плот и плыть вниз навстречу бразильцам. Мысль эта в основе своей неплохая, однако ее трудно осуществить, так как река изобилует быстринами, к тому же у нас нет на дорогу продуктов.

Сидя в тени могучего дерева имбуи, мы с любопытством следим за стаей крикливых перекит,[11] которые расселись на его вершине. К сожалению, это небольшие птички, в них очень мало мяса, однако у всех текут слюнки; задирая головы вверх, мы думаем: стрелять или не стрелять? У нас по нескольку патронов, но только два заряжены дробью на дичь, остальные же — на крупного зверя. Мы проявили легкомыслие, взяв с собой так мало патронов.

Пока мы сидим и раздумываем, к нам подходит жена Моноиса. По ее озабоченному лицу видно, что она приняла какое-то решение. Действительно, женщина хочет продать нам цыпленка. Наученные горьким опытом, мы слушаем ее недоверчиво. Но в предложении нет ловушки. Мы замечаем, что женщина чем-то обеспокоена. С уверенностью можно сказать, что жена капитона опасается, не замышляем ли мы какой-нибудь авантюры? Она видела, что мы ушли в скверном настроении, что у нас имеются три ружья и три пистолета. А вдруг мы учиним скандал? Видимо, придется продать цыпленка…

На площадке перед хижиной женщина указывает нам черного цыпленка и говорит, что это тот самый, которого мы можем застрелить. Создание ничтожно мало для удовлетворения волчьего аппетита трех изголодавшихся путешественников, но для начала и это хорошо. Я поднимаю ружье, но Пазио толкает меня под руку и о комической важностью заявляет:

— Нао,[12] сеньор! Не стреляйте. Это божественное жаркое падет от моей руки!

Пазио достает из-за пояса огромный «Смит», подкрадывается к цыпленку и стреляет с расстояния в три метра. Абсолютно не задетый цыпленок немного испуган: он забавно подскакивает, отлетает на несколько шагов и вновь спокойно поклевывает что-то.

Вишневский и я валимся от смеха. Тем временем Пазио снова осторожно приближается к жертве и… бац! Стреляет второй раз и опять промахивается. Для цыпленка этого уже чересчур много… Он понял «привет» Пазио и сломя голову мчится в кусты. Пазио и Вишневский бегут за ним. Они еще два раза стреляют из револьвера, но мужественный беглец исчезает в кустах.

На наших лицах одинаковые мины раздосадованных людей. Жена Моноиса продать другого цыпленка не желает.

— Я попал в него, даю голову на отсечение! — утверждает Пазио. — Сдохнет где-нибудь в кустах.

Иного выхода, как обыскать заросли, нет. Это трудная задача, ибо капоэйра,[13] несмотря на отсутствие крупных деревьев, представляет собой густые заросли, в которых свободно скроется вол, не говоря уже о цыпленке. Искать цыпленка нам старательно помогают женщины и ребятишки, и счастье сопутствует поискам: цыпленок скоро найден. С него немного каплет кровь — кто-то все же задел его пулей, но в общем он цел. Жена Моноиса добивает цыпленка. На этом заканчивается охота и начинается пир.

Пока мы наслаждаемся шимароном, жена капитона вместе с дочкой приготавливает нам цыпленка. Спустя некоторое время его приносят нам аппетитно зажаренным, в соусе, с хорошей порцией тертой кукурузы.

Мы констатируем, что еще стоит жить, если можно так поесть. В ножке цыпленка, видимо, скрыта чудодейственная сила, потому что мир вновь кажется нам прекрасным.

Уродец

Вишневский и я ошеломленно таращим глаза в сторону хижины Моноиса. Из нее неожиданно вылезает некий индивидуум мужского пола, прикрытый лишь болтающейся тряпкой, обмотанной вокруг бедер. У него выпяченное округлое брюшко, ноги и руки тоненькие, а лицо — помилуй господи! — настоящего кретина. Он смущенно улыбается нам, видя ошеломляющее впечатление, произведенное им, и спешит в лес.

— Кто это? — вслед за Вишневским удивленно спрашиваю я.

Пазио хохочет и отвечает:

— Это Леокадио.

Он рассказывает нам историю странного уродца. До недавнего времени жил на Марекуинье энергичный и смелый индеец Паулино, который добился такого большого влияния среди короадов и уважения бразильских властей, что ему присвоили звание почетного колонеля, то есть полковника, и доверили начальство над всеми вождями племени. Это был незаурядный авантюрист. Лет тридцать-сорок назад, когда в прииваинских джунглях было еще немного белых, он организовывал далекие походы против индейцев другого племени — ботокудов, грабил их лагери, захватывал людей и обращал их в рабство. Леокадио, схваченный еще ребенком, был одной из ботокудских жертв Паулино. Его привезли на Марекуинью, и он принужден был всю жизнь выполнять самые грязные работы. После смерти Паулино, в 1924 году, он перешел в собственность капитона Моноиса. Сейчас Леокадио около пятидесяти лет и он сжился с короадами, которые представляют его бразильским властям как своего соотечественника.

У Леокадио очень странные привычки. Он умеет лазить по деревьям, как обезьяна, часто ночует в лесу и вообще охотнее бывает под открытым небом, чем в доме. В свое время бразильские власти решили до известной степени «цивилизовать» индейцев этой местности и принудили их одеваться по-европейски. Лишь один Леокадио воспротивился этому и по сей день ходит в чем мать родила. Чтобы сломить его сопротивление, бразильцы одели его насильно, но едва они покинули тольдо, как Леокадио бросился в лес и вскоре вернулся голым. Выданную ему одежду он повесил на недосягаемой для других вершине самого высокого в окрестности дерева. Таков этот чудак.

Пока Пазио рассказывает о нем, Леокадио возвращается из леса. Когда он проходит мимо нас, я угощаю его сигаретой. Он осторожно берет ее грязной рукой и, бормоча что-то невразумительное, кротко улыбается нам. При этом глаза его становятся детскими и добрыми.

— Ну, этот, пожалуй, будет нашим союзником! — заявляет Пазио.

Новые затруднения

Кажется, что съеденный цыпленок не только возвращает нам хорошее настроение и силы, но и оказывает определенное влияние на все наше окружение.

К нам приближаются трое индейцев, с которыми мы познакомились при вступлении в лагерь. Очевидно, их обеспокоила наша пальба из револьверов. Они видят, что мы сыты и склонны теперь к дружественной беседе. Индейцы заявляют, что хотят нам помочь во всем. Они вспомнили, что им необходимы многие вещи из венды в Кандидо де Абреу. Стало быть, красноречие Пазио не затрачено впустую. К сожалению, пожилой индеец должен остаться в тольдо, но двое молодых сделают все, что мы им скажем, и, если получат по десять мильрейсов, пойдут вниз по реке так далеко, пока не встретят наши лодки. Тогда они присоединятся к бразильцам, помогут им грести — оба парня сильны, ловки и хорошо отдохнули — и укажут нашим друзьям наиболее удобные проходы через быстрины.

Слова индейцев звучат искренне. Видимо, как и предвидел Пазио, парни соблазнились высоким заработком. Пазио отвечает, что мы согласны. Пусть двое молодых индейцев немедленно отправляются к реке, а когда вернутся с нашими лодками, то мы тут же выплатим им обоим по десять мильрейсов. За это ручается он, Томаш Пазио, старый испытанный друг короадов. Однако он ставит одно условие: оба парня должны немедленно выступить в путь и как можно скорее привести лодки — желательно сегодня же.

Оба индейца соглашаются на это условие, прощаются и уходят явно довольные. До полудня остается еще два часа, поэтому не исключено, что до вечера, при благоприятных условиях, наши лодки приплывут к тольдо. Мы потираем руки полные приятных надежд. Дела неожиданно приняли хороший оборот.

Поскольку нам пока нечего делать, мы бродим вблизи хижины Моноиса. Около полудня из туч выглядывает солнце и становится очень жарко. Душный, насыщенный влагой воздух сморил нас и мы охотно прилегли бы соснуть часок-другой, если бы не боялись мух, которых бразильцы называют «варега». В лагере мы заметили несколько этих опасных зеленых мух. Они часто откладывают яйца в уши и носы спящих или просто неподвижно лежащих днем людей. Особенно опасно то, что отложенные яйца невозможно удалить. Через несколько суток из этих яичек выходят личинки, которые пожирают мышечную ткань и подкожную мякоть лица. Примерно через десять дней полуторасантиметровые личинки сами выходят из тела человека, оставляя после себя страшные язвы. У людей, пострадавших от варега, обычно остается выеденное нёбо. Однако в тех случаях, когда муха варега откладывает в тело человека большое количество яиц, например двадцать, то, как правило, по рассказам сведущих бразильцев, наступает болезненная смерть несчастной жертвы. В Апукаране, у верхнего течения Иваи, я познакомился с одной польской колонисткой, которая говорила гнусаво через нос в результате повреждения ее лица личинками мухи варега.

Поэтому мы решаем лучше помучиться и не спать, несмотря на охватывающую нас усталость.

Жена Моноиса все еще не желает продать нам второго цыпленка, поэтому мы после полудня обходим другие хижины тольдо. Находим там нескольких женщин: они проявляют к нам большую неприязнь и отказываются продать какие-либо продукты. Возвращаемся в хижину Моноиса и пьем шимарон в компании пожилого индейца, который остался в тольдо…

Солнце клонится к закату. От реки тянет прохладой и она освежает нас. Но тут, как гром с ясного неба, на нас обрушивается новый удар: слишком уже скоро возвращаются с реки оба молодых индейца. Вместо того чтобы помогать нашим где-то далеко на реке, они здесь и медленным шагом приближаются к нам со стороны лагеря. Садятся рядом и пьют шимарон, как будто ничего особенного не произошло. Оба парня вновь надели на свои лица маски спокойствия и достоинства. Спустя некоторое время Пазио прерывает молчание и деликатно спрашивает пожилого индейца, что происходит на реке. Тот коротко переговаривается с одним из молодых, после чего оправдывает его:

— Эти двое не знают, что происходит на реке. Они вообще не могли пойти туда, так как на них нашла лень — «тем прегуика»…

Мы принимаем это заявление, как вполне достаточное разъяснение, и в добром согласии продолжаем пить шимарон. Позже мы узнаем подробности. Оба индейца проявили искренное желание, когда ушли от нас, и приняли твердое решение найти лодки. Однако по пути стало жарко, а когда парни добрались до шалаша, в котором мы провели последнюю ночь, то вынуждены были прилечь и поспать. Если мы желаем, то они завтра или послезавтра могут отправиться к берегам Марекуиньи.

Вечер в индейском лагере

В связи с новым положением следует очевидно изменить прежние планы. Встает главный вопрос: проблема продовольствия. Мы решаем, что Пазио и Вишневский немедленно возвращаются на ту сторону Иваи, в поселения белых, закупят у них фижон и фаринью и принесут все это в индейский лагерь. Рассчитываем, что они смогут вернуться завтра к вечеру. На это время я останусь один среди индейцев, чтобы наблюдать за ними и не пропустить изменения их капризных настроений.

Перед уходом Пазио отдает мне на время моего пребывания в тольдо свой шестизарядный «Смит», а я передаю ему свой браунинг. Его «Смит» — это старый, с барабаном, револьвер внушительных размеров; по мнению моего друга, он должен вызывать у индейцев большее уважение, чем скромный браунинг. Такая мера предосторожности кажется Пазио необходимой во время моего одиночества в тольдо, так как все еще неизвестно, как дальше будут относиться к нам его обитатели. Пазио объясняет мне, как нужно обращаться с его «пушкой», сам заряжает барабан и вручает еще несколько запасных патронов, после чего оба моих спутника уходят.

У жены Моноиса трое детей: девочка 12–13 лет и два мальчика — примерно восьми и четырех лет. Дочь капитона — почти зрелая девушка — относится ко мне с большой сдержанностью, как и мать. Мальчишки, веселые сорванцы, постоянно играющие поблизости от хижины, отнюдь не проявляют какой-либо опаски. Любимая их забава — подбрасывать вверх и ловить катышки, сделанные из кукурузных отрубей. Ребята проявляют большую ловкость. У них красивые черные глаза, такие выразительные и быстрые, что в момент напряжения они, кажется, могут пронзить рассматриваемый предмет. Я показываю им, как их сверстники в Польше играют в лапту. Юные индейцы восхищены. Они волокут ко мне свои катышки, и я вынужден играть с ребятами.

Однако пора готовить себе место для сна. Ребята помогают мне. Мы факоном — ножом длиной полметра — срезаем пучки сухой высокой травы и сносим ее к хижине Моноиса, где я собираюсь ночевать. Перед хижиной имеется нечто вроде навеса — часть крыши выступает вперед, образуя тень в жару и защиту от дождя в случае непогоды. От непрошенных же гостей, например свиней, меня защитит некое подобие забора вокруг хижины.

Дождя наверное не будет. Солнце заходит спокойно, на небе чистая лазурь. Долина уже обволакивается тенью, хотя покрытые лесом окружающие холмы еще освещены солнцем. Деревья отливают то розовыми, то фиолетовыми красками. Со склонов холмов, залитых светом заходящего солнца, доносится щебетание бесчисленных мелких птиц, грубые крики попугаев и громкое карканье туканов.

После тропически знойного дня — это упоительный момент отдохновения для человека. Грудь теперь глубоко вдыхает чистый воздух, удушающая дневная жара уже спала. Почти час, как дует прохладный ветерок. Но облегчение ощущается и еще от чего-то — сразу даже трудно понять от чего. Очевидно, что в природе произошло какое-то изменение. Взор напрасно исследует все вокруг, но ухо, чутко прислушивающееся к звукам, в конце концов открывает причину. Оказывается, назойливые певцы субтропических лесов — цикады — почти умолкли. В течение всего дня их тысячные массы производили неустанный сверлящий шум, который, словно острой сталью, пронзал человеческие нервы и раздражающей болью отдавался в мозгу. Теперь их едва слышно. Зато звонче шумят водопады Марекуиньи.

Жена капитона приготовила суп из тертой кукурузы — для меня, себя и детей. Она приносит его в единственной имеющейся в доме тарелке. Ужин, хоть и постный, очень приходится мне по вкусу.

Недоразумение

В сумерки в воздухе появляется множество жуков-светлячков. Они кружат над поляной, в чаще среди деревьев, светлыми фосфоресцирующими огоньками, напоминая невинных эльфов. Светлячки отлично освещают все вокруг на расстоянии двух-трех шагов.

Хозяйка что-то пространно говорит мне, потом забирает детей и уходит. Видимо, она не слишком доверяет белому гостю и, опасаясь за целость семьи, решает переночевать в другой хижине.

Вскоре из леса возвращается Леокадио. Он приносит на спине большую вязанку сухого хвороста. В левой руке индеец держит большой топор, на который я гляжу с определенным беспокойством. Это опасное оружие в руках чудака, с которым мне по всей вероятности придется ночевать, оставаясь один на один. Решаю при первой возможности забрать у него топор.

Вечер как в сказке. На темное небо выплывает полная луна и волшебным светом заливает пейзаж. Только теперь, когда наступила ночь и окутала все таинственным мраком, начинаешь сознавать, как фантастичен окружающий тебя мир — хижины, кусты и прежде всего деревья, выделяющиеся вокруг на фоне звездного неба странными, неестественными силуэтами. Окрестность так насыщена тропической романтикой, что в какое-то мгновение все это кажется мне сном, а моя жизнь нереальной… Это не я сижу у хижины Моноиса в захолустном лагере недоброжелательных индейцев, это не меня окружают бразильские леса, полные звуков ночной жизни, и это вовсе не я слышу рядом бормотание чудака Леокадио, раздувающего в хижине огонь. Это кто-то другой сидит тут, смотрит и слушает…

К сожалению, комары напоминают мне, что это все-таки я. Они жалят нещадно. Я вскакиваю и вхожу в хижину. Сажусь у очага напротив Леокадио.

Хижина обставлена очень убого. За исключением маленького шатающегося столика, нет никакой мебели. В одном углу прямо на земле стоит кухонная утварь — горшок, чайник и тарелка. Валяется топор, на стене висит посуда для воды, сделанная из плодов порунги. Тут же на земле лежат несколько широких, грубо отесанных колод, видимо, служащих для спанья. И это все.

Достаю из кармана табак, по бразильскому обычаю сплетенный в виде веревки, отрезаю кусок, мельчу его, растирая между пальцами, затем свертываю цигарку из «паи», сухого листа кукурузы, и угощаю Леокадио. Он протягивает руку и улыбается от уха до уха, бормоча что-то невнятное. Леокадио несколько смущен. Свернув цигарку и для себя, я закуриваю и с наслаждением затягиваюсь ароматным дымом. Бразильский табак очень крепкий и очень хороший.

Надо завязать с улыбающимся Леокадио беседу. Оба мы стремимся установить близкий контакт, но как это сделать?.. Оказывается, это довольно трудная задача, так как Леокадио знает только несколько португальских слов. После бесплодных усилий я отступаюсь и обращаюсь к нему по-польски:

— Знаешь что, мой добрый ротозей Леокадио? Черт с ним, с бразильским языком! Говори мне по-короадски, а я тебе — по-польски… Бао?[14]

Леокадио радуется тому, что я сразу говорю так много и так гладко; он проворно бурчит:

— Бао, бао!..

И верно: нам как-то легче, разговор идет живее. Правда, мало чего понимает Леокадио, мало чего понимаю и я, но мы беседуем дружески. Леокадио скалит зубы и что-то бормочет довольным шепотом, попыхивая цигаркой.

За стеной хижины в джунглях начинается настоящая какофония звуков. К тысяче голосов разных существ присоединяется хор лягушек. Похоже, будто души безумных воют, смеются и плачут, пугая кого-то…

Под влиянием окружающей обстановки я начинаю петь. Вспоминаю услышанные когда-то песенки и наполняю ими хижину Моноиса так, что она трясется. Из переполненной груди рвутся слова о звездочке, что блистала, о жаворонке, взлетающем ввысь с утренним солнышком, о Зосеньке, желающей одарить Яся букетом белых роз. У меня в Польше много красивых кузин, девушек музыкальных. К сожалению, все они твердят, что я не обладаю ни хорошим голосом, ни слухом. Жаль, что они не слышат меня в хижине Моноиса на Марекуинье!

Во время исполнения не помню какой по счету песенки я случайно бросаю взгляд в сторону Леокадио и… сразу смолкаю. Чудак испуганно таращит на меня глаза. Страх его передается и мне, когда я вижу, что не только на его лице, но и на всем теле выступает обильный пот. Леокадио страшно боится чего-то. Он молчит, но я вдруг по его глазам читаю, что он испугался именно моих песен. Очевидно он считает их за прелюдию к какому-то мрачному обряду и боится, что ему грозит опасность с моей стороны.

— Ах ты, идиот! — ругаю его от всей души.

Я совершенно сбит с толку. Хорошее настроение улетучилось… Спрашиваю чудака по-португальски — хочется ли ему спать?

— Ох, хочу, хочу, — говорит он и корчится, словно от боли.

Дело трудное, надо идти спать. Приходится отказаться от овладения топором: Леокадио теперь ни на секунду не спускает с меня испуганного взгляда. Ему предстоит спать внутри, а мне — снаружи хижины. Хижина не имеет никаких дверей, есть лишь отверстие для входа. Я заваливаю его несколькими предназначенными для этого досками, а снаружи подпираю их палкой, так искусно поставленной, что Леокадио не отбросит ее, не потревожив меня. Он заперт в хижине, как в клетке.

Две стрелы

Я укладываюсь спать перед хижиной, но внутри ограды. От комаров и сырого воздуха меня защищает полотно палатки, которым я накрываюсь. Рядом, под рукой, кладу ружье, револьвер Пазио, электрический фонарь и фотоаппарат. Луна высоко поднялась в небе, и стало очень светло. Все вокруг хижины тонет в голубоватом свете.

Вскоре засыпаю, но тут же сквозь сон слышу какой-то подозрительный шорох. Сразу пробуждаюсь, открываю глаза и, не производя ни малейшего движения, весь превращаюсь в слух. Долгое время прислушиваюсь к ночным звукам, но ничего особенного не улавливаю. Постепенно снова погружаюсь в дремоту, но затем опять открываю глаза и чувствую, как бешено начинает колотиться сердце: прямо над головой, в каком-нибудь метре от земли, при свете луны замечаю что-то торчащее в стене хижины. Меня пронизывает сознание, что этого предмета прежде, когда я укладывался спать, тут не было, иначе я должен был бы задеть его. Осторожно протягиваю руку и дотрагиваюсь. Стрела! Она так глубоко вонзилась в стену, что лежа я не могу вытащить ее…

И вдруг новый приглушенный стук. Рядом с первой в стену впивается вторая стрела. К счастью, эти стрелы мне ничем не грозят — защищает ограда, за которой я лежу. По углу падения стрел определяю, что таинственный стрелок находится напротив хижины. Не слишком высовываясь из-за ограды, посылаю туда сноп света из моего электрического фонарика. Вижу только заросли высоких сорняков примерно в сорока шагах и… ничего больше. Раздумываю: послать ли туда заряд мелкой дроби из ружья, но сразу же отказываюсь от такого рискованного шага. Зато кричу резко, во все горло, и мой окрик пронзительным эхом отдается в окружающем лесу:

— Гей, барбаридаде…[15]

И добавляю гадкое, нецензурное слово, случайно услышанное мною в кабачке.

Никакого ответа! Стрелы тоже больше не появляются. Зато внутри хижины разбуженный моим криком Леокадио раздувает огонь. Потом он подходит к закрытому выходу, осторожно ощупывает доски, с удивительной ловкостью отбрасывает приставленный мною кол, казавшийся вчера отличным запором, и выходит наружу. Он задает мне какие-то вопросы. Я пользуюсь этим обстоятельством, быстро собираю свои вещи и проскальзываю в хижину.

Плотно закрыв вход, мы укладываемся спать. Буквально лежа на оружии, я, насколько это мне удается, отгоняю сон. Час проходит за часом, но ни одно происшествие больше не нарушает ночи. Луна переходит на другую половину неба. После полуночи просыпается Леокадио. Он осторожно раздувает огонь и долго испытующе присматривается ко мне. Затаив дыхание и не открывая глаз, я слежу за ним из-за полуопущенных ресниц. Но вот Леокадио тихо приближается к выходу, открывает его и выскальзывает на двор… Он отходит недалеко: на два-три шага. Тихонько кряхтя, он делает то, что послушные дети должны делать с вечера, перед тем, как лечь в постель. Я чувствую себя несколько пристыженным моим прежним подозрением. Леокадио возвращается на цыпочках, чтобы не разбудить меня, так же осторожно закрывает за собой вход и ложится на свое место.

…К утру я все-таки уснул. Меня будит бормотание Леокадио и веселый треск огня в очаге. Рассветает. Леокадио встречает меня мягкой глуповатой улыбкой. Смотрю на свое оружие: в порядке. Оно там, где и было. Револьвер находится под головой, где пролежал всю ночь.

Когда становится светлее, я заглядываю ради осторожности, которая уже кажется мне излишней, в барабан револьвера и… мне становится не по себе! В барабане нет патронов! А ведь они там были вчера. Пазио заряжал барабан в моем присутствии. К счастью, в кармане у меня осталось несколько запасных патронов.

Открываю ружье. Оба патрона лежат в дуле нетронутыми.

Несколько позже бросаю взгляд на хижину снаружи. Обе стрелы торчат на прежнем месте, глубоко впившись в стену…

Маленькие охотники

Вскоре после восхода солнца доносятся звонкие веселые детские голоса. Это два мальчика, мои приятели, сыновья Моноиса, выбрали себе целью ближайшую жердь и стреляют в нее из бодоки. В здешних лесах бодокой называют маленький лук длиной около метра, из которого вместо стрел метают камешки или глиняные шарики. Бразильские кабоклё и индейцы с успехом используют бодоку для охоты на небольших птиц.

Глупо сидеть весь день в хижине Моноиса, как в крепости. Не забывая о мерах предосторожности, внимательно осматривая ближайшие кусты, выхожу на площадь.

Ребята демонстрируют прямо-таки удивительную меткость. Шарик за шариком с расстояния в двадцать шагов попадают в одно и то же место на жерди, причем младший, четырехлетний сорванец, мало в чем уступает старшему в ловкости. Я не скрываю своего изумления к явной радости ребят.

Умывшись в реке, решаю отправиться в лес, чтобы добыть что-нибудь на завтрак. Ребята тоже изъявляют желание идти со мною. Оба оживлены и держатся свободно. Я не думаю, чтобы они были связаны с таинственным ночным стрелком.

Ближайшая тропинка ведет нас к лесочку, находящемуся между полем Моноиса и полями остальных индейцев. Утро и вечер, особенно утро, — лучшая пора для охоты на пернатую дичь, которая в это время наиболее подвижна и бесчисленными голосами выдает свое присутствие. Лесок полон птиц. На самой опушке мы видим тукана, который медленно перелетает с ветви на ветвь. Мальчик постарше останавливается и взглядом спрашивает меня.

— Оставим его в покое! — жестом отвечаю я: тукан не так жирен, как попугай, хотя и вкусен.

Малыш в знак согласия кивает головой, и мы входим в лесок. Идя по тропинке, я тщательно исследую кусты и стволы — не таится ли за ними какая-нибудь неприятная для меня неожиданность? Затем мы втроем смотрим вверх, прислушиваясь к лесным звукам. Неожиданно с вершины ближайшего дерева срывается стая попугаев, которых мы не заметили в гуще ветвей, и с криком летит на другое, не слишком отдаленное дерево.

Ребята делают мне знак, что эта дичь не для нас. Они правы. По отрывистым крикам птиц я узнаю попугаев тирива… Идем дальше.

Вскоре сбоку мы слышим звонкие крики других попугаев. Это мараканы. У ребятишек горят черные глазенки… Я понимаю их возбуждение. Младший мальчонка остается на тропинке, а старший и я сходим с нее насколько возможно тише и продираемся сквозь кусты. Малыш ведет меня и спустя короткое время указывает пальцем на вершину дерева впереди нас. Там, на ветке, на расстоянии полуметра друг от друга, сидят два маракана. Подхожу к ним сбоку, чтобы они были передо мной на прямой линии, в надежде на то, что одним выстрелом мне удастся свалить обоих.

И действительно, вместе со звуком выстрела один попугай валится на землю, пробитый дробью, но второй — тоже подстреленный — падает на ветвь пониже и цепляется за нее. Он только ранен и собирается удрать. Не успеваю решить — выстрелить ли вторым и последним зарядом дроби, что остается у меня, — как слышу рядом странный свист, и попугай, подбитый вторично, летит на землю. Это мой юный спутник, видя, что может произойти, делает из бодоки меткий выстрел глиняным шариком. В то мгновение, когда маракан валится на землю, мальчишка одним сильным прыжком подскакивает к нему и… попугай уже у него в руках! Довольные, мы возвращаемся к хижине Моноиса.

Жена капитона, которая во время нашей охоты вернулась домой вместе с дочкой, приготавливает нам попугаев в соусе с неразлучной приправой: тертой кукурузой. Соуса, вернее бульона, она делает очень много, чтобы его хватило для всех в хижине. Одного целого попугая женщина подносит мне на тарелке, а мальчишки делятся вторым мараканом. Мы едим втроем и улыбаемся друг другу. Утро было удачным.

Бросив взгляд на стену хижины, я замечаю, что стрелы исчезли. Кто-то выдернул их во время нашей охоты.

Неудачная охота

Около полудня со стороны Марекуиньи неожиданно доносятся громкие звуки охотничьего рога. Это приводит в волнение обитателей тольдо. Я мчусь на берег и вижу живописную картину, которая надолго останется в моей памяти. Четверо бразильцев, участников нашей экспедиции, по грудь в воде, проталкивают через последнюю «коррейдеру», или быстрину, две лодки. В одной из них восседает наш четырнадцатилетний поваренок Болек Будаш. Он окружен сворой охотничьих собак и грудой нашего багажа.

При виде меня наши добрые спутники издают громкие приветственные крики, я тоже отвечаю им радостно и весело. Для радости есть повод: все люди здоровы, а из багажа, несмотря на трудный путь, ничто не погибло в капризной реке.

Я прошу жену Моноиса поскорее вскипятить воду и угощаю прибывших товарищей шимароном. Из запасов достаю водку: надо же «обмыть» встречу! Потом командование принимает Болек и на очаге готовит нам обед из фижона. Никогда в жизни черная фасоль не казалась мне такой вкусной… На площадке стоят два объемистых мешка — один с фижоном, второй с фариньей — символы нашей независимости. С этого дня мы сами будем распоряжаться своей судьбой в лесах Марекуиньи.

Четверо наших бразильцев — дельные, смелые товарищи, лучшие охотники в здешних местах, а не какие-нибудь недотепы. Их известность и слава их охотничьих собак распространились далеко, до самых границ заселенных местностей — Тибаги, Терезины и Гуарапуавы. Это простые крестьяне, не слишком крепкие в грамоте, но зато выдержанные, гордые, исполненные какого-то своеобразного благородства. Нет в здешних местах лучших следопытов и преследователей зверя, искуснейших знатоков лесных тайн, чем они: два брата Педро и Альфредо Ласерда, сыновья фациендера[16] Фелисибино де Мораис Ласерда, который, хоть и владеет большими участками леса на Рио Жакаро, но богат не больше, чем другие кабоклё; Лопес Кастильо, привезший нам своих знаменитых псов для охоты на ягуара и тапира, и его друг Эрнесто Пинто.

После обеда бразильцы открывают мне причину своей радости по поводу моего появления. Оказывается, до кабоклё, живущих на Иваи, уже позавчера дошли глухие вести о враждебном приеме, оказанном нам индейцами, и, как это обычно бывает в глуши, слухи были раздуты до фантастических размеров. Мои товарищи опасались, что я быстро покину тольдо и они уже не застанут меня здесь. Отсюда их радость, когда оказалось, что опасения были напрасными.

Сразу после полудня мы отправляемся на охоту вверх по Марекуинье. Педро, Эрнесто и я — на лодке по реке, а Лопес и Альфредо с собаками — лесом, параллельно нашему пути.

Охота на крупного зверя организуется в бразильских лесах особым образом. Здешний зверь в непрестанной борьбе за жизнь выработал в себе необычайную чуткость и своеобразные умственные способности, проявляющиеся во всех его поступках. Зверь понял, что самую большую опасность представляют для него следы, которые он оставляет на земле и по которым его обнаруживают хищники. Поэтому, вспугнутый и преследуемый, он всегда по самому короткому пути бежит к реке, а там, в воде, его следы исчезают. Отплывая по течению на некоторое расстояние, зверь невредимым уходит от погони; добравшись до реки, преследователи не знают, где искать зверя. Именно так скрываются тапиры, капивары и серны, а часто и крупные кошки, то есть ягуары, пумы и оцелоты, если им приходится удирать от многочисленной своры псов.

Охота устраивается здесь так: собак пускают в лес над рекой, а сами охотники садятся в лодку и ждут. Псы бегают молча и, только вспугнув зверя, напав на его след, начинают с громким лаем преследовать жертву. По гону собак охотник определяет, какого зверя они преследуют и куда надо подплыть на выстрел. Зверь бросается в воду. Охотник быстрыми ударами весел подгоняет к нему лодку и стреляет с нее в упор на расстоянии нескольких шагов.

В этот день счастье не сопутствует нам. Псы отзываются несколько раз, но зверь вопреки обычаю не появляется на реке. Лай собак все отдаляется и вскоре стихает где-то в глубине леса. В довершение всего большой водопад в четырех километрах выше тольдо закрывает нам дальнейший путь.

Лавина воды в несколько десятков метров длины, падающая с оглушающим ревом, создает в колеблющемся тумане прекрасное зрелище.

Во время нашего отсутствия к жене Моноиса прибыли гости, которые надолго расположились у нее. Это пожилой индеец Тибурцио, приехавший с женой и двумя взрослыми сыновьями. Видимо, они пронюхали о больших запасах провианта, имеющихся у нас, а может быть, что более вероятно, явились за тем, чтобы сообща следить за нами.

Одна из вернувшихся собак, к сожалению самая лучшая, ранена когтями какого-то крупного хищника, возможно пумы. Когда я заливаю раны собаки иодом, издали доносятся крики Пазио и Вишневского, возвращающихся из далекого похода. Они приносят с собой новые запасы провианта. Снова начинаются веселая суматоха и угощение шимароном.

Затем я отвожу обоих своих друзей в сторону и подробно рассказываю о том, что произошло минувшей ночью. Пазио очень хвалит мою выдержку, особенно он доволен тем, что я не дал спровоцировать себя и не стрелял в спрятавшегося наглеца: если бы пролилась кровь, наше положение могло стать весьма опасным. Из доброжелательного отношения ко мне жены капитона и особенно ее малышей Пазио делает вывод, что отнюдь не все в тольдо относятся к нам враждебно. Неприязненно настроены лишь те, кто поддался враждебной нам агитации «директора индейцев» Ферейро. Теперь, когда нас здесь уже несколько человек, мы можем противостоять недружелюбно настроенным индейцам, но все же надо глядеть в оба. Решаем, что о наших опасениях бразильцам говорить не надо, чтобы не пугать их.

Трагедия короадов

Ночь уже давно наступила, в лагере тишина. Мы все лежим вповалку на земле перед хижиной Моноиса. Мои спутники уснули. В хижине спят индейцы — жена капитона с детьми, Леокадио и Тибурцио со своей семьей. Отовсюду доносятся сонные вздохи и тяжелое дыхание людей, измученных дневной работой, кошмарным зноем. Должно быть, я выпил слишком много шимарона, потому что не могу уснуть. При свете луны вижу, что и Пазио, лежащий рядом со мной, тоже не спит. Шепотом спрашиваю его:

— Тибурцио… Что это за личность?

Пазио потягивается, отгоняя сои. Достает из подголовья «паи» и табак. Молча свертываем цигарки, курим. Немного погодя приглушенным голосом Пазио начинает рассказывать о мрачных кровавых событиях, разыгравшихся некогда в окружающих нас лесных дебрях.

…Еще не так давно короады были безраздельными хозяевами обширных участков леса по обоим берегам Иваи. Они населяли территорию между ее многочисленными притоками. От реки Жакар до Убасиньо, от Марекуиньи до Корумбатаи пролегали пути их кочевий. Но в 1920 году белые колонисты открыли на индейской территории между многочисленными разветвлениями рек Иваи и Убасиньо исключительно плодородные земли и без всякого права, огромной вооруженной толпой, хлынули в эти места. Так было положено начало большой колонии белых поселенцев Кандидо де Абреу, возникшей на отнятых у индейцев землях.

Воинственный Паулино, капитон всех короадов, сначала намеревался оружием оборонять свои земли, но потом временно отказался от этой мысли и пошел жаловаться в столицу штата, Куритибу. Разумеется, он ничего не добился, а когда вернулся на Иваи, то застал там уже столько белых, что о победе над ними трудно было даже мечтать. Между тем правительство штата, на совести которого было уже не одно беззаконие, легализовало и это нашествие колонистов.

У короадов остались еще территории на другом, левом, берегу реки Иваи, но уже и с той стороны начали наступать колонисты, жаждущие захватить индейские земли. В лесах, вдоль тракта на Кампо де Моурао, на индейской территории, образовалась длинная цепь поселений белых людей. В противоположность относительно спокойным колонистам Кандидо де Абреу это были авантюристы, готовые на все (чаще всего сброд с темным прошлым), сильно досаждавшие индейцам. Они постоянно искали придирки к короадам и отнюдь не скрывали своего гнусного намерения начисто вырезать индейцев.

В 1924 году они наконец нашли предлог к этому. Доведенные ими до отчаяния короады напали на поселок Питангу и убили нескольких жителей. Застигнутые врасплох колонисты начали спасаться бегством в сторону Гуарапуавы и Кампо де Моурао, хотя их никто и не преследовал. Там они организовались и вскоре вернулись с отрядом, насчитывающим триста карабинов. Тем временем индейцы несколько поостыли, удовлетворившись захватом некоторого имущества поселенцев Питанги, и возвращались в свои леса. На реке Барболетта их настигли белые. Произошла страшная резня; спаслась бегством едва лишь половина индейцев. Белые не щадили ни женщин, ни детей, стремясь во что бы то ни стало вырезать племя и таким образом раз и навсегда решить дело о земле.

По лесам и реке Иваи до колонии Кандидо де Абреу дошли раздутые авантюристами слухи о восстании и якобы победе короадов, а также о том, что индейцы приближаются сюда с намерением напасть на колонию. В это время Пазио, высланный на разведку, как известный друг индейцев, встретил на Иваи остатки уцелевших короадов, доведенных до предела отчаяния и не способных ни к какому действию.

Теперь после такого погрома осталось значительно меньше индейцев, поэтому правительство могло отвести белым поселенцам больше территорий и изрядно урезать владения короадов.

— А Тибурцио, который сегодня прибыл в тольдо, — какую роль сыграл он во всех этих событиях? — спрашиваю Пазио.

— Вот именно, роль… Тибурцио был ближайшим другом воинственного Паулино. Последний выдал за него свою дочь, которую вы сегодня видели. Паулино и внушил Тибурцио мысль о борьбе за независимость индейцев. У ложа смерти Паулино Тибурцио поклялся, что будет верен его заветам. Тибурцио был одним из первых, кто пошел на Питангу. Тогда восстание не удалось. Но не исключено, что он снова начнет действовать. Это может произойти через год, через два, а возможно и через месяц…

Пазио надолго смолкает. Он потягивается, громко зевает и переворачивается на другой бок. Хотелось бы узнать еще некоторые подробности об этом интересном индейце — ведь теперь он как-никак мой сосед по лагерю, — поэтому я опять спрашиваю Пазио:

— А вдруг ему захочется действовать сегодня или завтра и первыми взять нас на мушку?..

На этот вопрос Пазио не отвечает. Вернее, отвечает и даже слишком красноречиво: заснув, он начинает храпеть, как литовский медведь. Я наклоняюсь над ним и вижу его открытое, широкое лицо, совершенно безмятежное во сне.

Делать нечего: натягиваю на себя полотно палатки и тоже поудобнее устраиваюсь на ночь. Убеждаюсь, что Пазио был прав — завтра будет непогода: вокруг луны появляется туманный круг, который у нас в Польше всегда предвещает дождь.

Тибурцио пристраивает сыновей

Утром на нас нападают тучи маленьких, как маковые зерна, москитов: они очень болезненно жалят и самым неприятным образом пробуждают нас от сна. Небо заволокли тяжелые серые тучи. Дождевые капли еще не падают, но уже буквально висят в воздухе. Мы не знаем: пойти на охоту или нет? Сидим вокруг костра, едим приготовленный Болеком завтрак и бьем надоедливых москитов.

Из хижины выходит Тибурцио. Он говорит всем «бао диа» и садится у нашего костра. В доказательство расположения к нам он приносит свою куйи с шимароном. Все по очереди потягиваем, как обычно с наслаждением, этот бодрящий напиток. В качестве хозяина костра я свертываю цигарку и угощаю ею Тибурцио, отдавая дань освященной веками форме гостеприимства.

Мы больше молчим и без стеснения рассматриваем друг друга. У Тибурцио суровое, застывшее лицо, только глаза живо блестят под ресницами, сужающимися в треугольник, как и у капитона Моноиса. Нос небольшой, ноздри типично индейские, расставлены широко, но в то же время, что редко встречается, нижние челюсти сильно развиты по бокам. Любопытно, будет ли он нам другом?

В течение добрых пятнадцати минут продолжается ленивый разговор о том, о сем, после чего Тибурцио переходит к существу дела. При посредничестве Пазио, его старого друга, он предлагает мне принять в состав экспедиции своего старшего сына, который расторопен и силен, имеет жену старше себя, что Тибурцио особенно подчеркивает, как свидетельство энергичности и деловитости сына.

— Сколько ему лет? — спрашиваю я.

Тибурцио смущенно молчит.

— Тринадцать… — наконец отвечает он.

— Это плохое число! — усмехаюсь я. — А где он?

— Да, вон, вылезает из хижины!

Тринадцатилетний якобы сынок на самом деле рослый парень, по крайней мере двадцати пяти лет. Округлившиеся плечи отлично свидетельствуют о том, что жена кормит его хорошо.

— А что он будет делать у меня?

— Носить воду, поддерживать огонь в костре, собирать топливо…

Я еле удерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Да ведь это работа для ребенка или женщины!.. По-польски спрашиваю у Пазио:

— Этот джентльмен насмехается надо мной?

— Ничего подобного! У него самые лучшие намерения и он всерьез обращается к вам. Просто Тибурцио считает вас богатым дурнем, от которого можно кое-чем поживиться…

Наш разговор на польском языке возбуждает подозрения Тибурцио. С оттенком бахвальства в голосе он продолжает перечислять достоинства своего сына:

— Сын знает, как привести коня из леса, если конь уйдет слишком далеко, умеет накормить и напоить его, даже оседлает…

— Ладно! — прерываю я Тибурцио. — Но у меня нет коня.

— Так купи его! — дает он мне самый простой совет.

Аргумент убедительный. Молчим. Молчание затягивается, Тибурцио чувствует, что я не воспользуюсь его предложением. Тогда он атакует меня с другой стороны:

— У меня есть второй сын. Он хорошо стреляет. Он станет твоим капанго.

Капанго — популярный в местных лесах тип темного человека. Под капанго подразумевается платный телохранитель, а вернее — наемный убийца. Богатые бразильские фациендеры окружают себя многочисленной свитой капанго, что считается признаком хорошего тона. Целыми днями капанго абсолютно ничего не делает, обжирается, вертится возле своего «патрона» с подобострастной миной и всячески расхваливает его. В случае надобности капанго по поручению патрона быстро сводит счеты с неугодными ему людьми.

— Мне не нужен капанго — он уже есть у меня. И это не только капанго, но к тому же мой друг… — отделываюсь я шуткой.

— Кто же он такой?

Я показываю на нашего отважного зоолога Вишневского. Тень едва скрываемого пренебрежения отражается на лице индейца.

— Умеет ли он стрелять? — презрительно спрашивает Тибурцио.

— Отменно! — выручает меня Пазио. — Он попадает пулей в глаз ящерицы. Даже из того оружия, которое сейчас имеет при себе…

Индеец испытующе оглядывает Вишневского и заявляет:

— Это неправда! У него нет при себе никакого оружия.

— Ошибся, компадре! Как раз есть!

По знаку Пазио Вишневский лезет в задний карман брюк и вытаскивает маленький браунинг калибра 6,35 мм, который постоянно носит с собой. Привыкший к огромным барабанным револьверам системы «Смит и Вессон» и к еще большим револьверам кабоклё, Тибурцио и не предполагает, что существуют такие крошечные револьверы, и потому искренне удивляется. Он так изумлен, что приносит свежую порцию герва мати. Мы опять пьем шимарон и ведем веселую беседу.

Но домогательства Тибурцио не прекращаются. Спустя некоторое время он вновь обращается ко мне и говорит, что у него есть для продажи некоторое количество герва мати.

— Хорошо! — говорю ему. — Куплю у тебя герву. Сколько хочешь за нее?

— Один мильрейс за литр.

— Дорого! Венда в колонии Кандидо де Абреу покупает герву от индейцев на Фачинали по четверть мильрейса за литр.

— Это верно. Но индейцы на Фачинали просто глупцы и потому продают так дешево. Тибурцио не дурак и дешево не продаст.

Он окидывает меня выразительным алчным взглядом и добавляет с обезоруживающей откровенностью:

— Владелец венды в Кандидо де Абреу стреляный воробей, он хитрый и мудрый человек, поэтому платит мало. Но ты должен платить больше…

Черт возьми! Хорошее же у него представление о моих умственных способностях! Товарищи исподтишка смеются надо мной. Чтобы разговор не принял еще более оскорбительного для меня оборота, я вношу в дело полную ясность:

— Гервы дороже не куплю и не рассчитывай. Зато, если хочешь, могу принять тебя как проводника на охоту. А не желаешь — оставайся с женщинами.

Тибурцио соглашается. Нам нужен опытный проводник, знающий окрестности, так как мы собираемся теперь охотиться в лесу, а не на реке.

— Вы выиграли поединок! — подшучивает надо мной Пазио. — Но вместе с тем и струсили, купив себе расположение противника.

Спутники мои обсуждают с Тибурцио техническую сторону будущей охоты. В заключение мы протягиваем друг другу руки. Пристально всматриваемся в глаза Тибурцио. Нет, он оружия на нас не поднимет, не выпустит предательских стрел из-за угла: мы читаем в его глазах расположение и добрые пожелания.

«Я очень боялся дождя…»

Поскольку дождя нет, мы отправляемся на охоту. Идем вдоль реки по тропинке, через обширные леса, протянувшиеся до самой Питанги. Тропинка узкая, идем гуськом. Впереди шагают бразильцы, затем мы, поляки. Тибурцио замыкает шествие. Молчим. Хотя до места охоты еще далеко, надо сохранять осторожность.

Минуем грохочущий водопад на Марекуинье и два шупадора. Откуда-то издалека до нас доносятся отголоски грозы. Цель нашего сегодняшнего похода — шупадор, вблизи которого Тибурцио надеется встретить дичь.

Шупадор — такое место в здешних лесах, куда на водопой сходятся тапиры, или анты, как их называют в Бразилия. Обычно шупадор находится у ручья или речушки. Нередко тут имеются выходы каменной соли, привлекающие зверя даже из отдаленных мест. Звери находятся у шупадора обычно несколько часов, вытаптывая вокруг кусты и траву. По размерам шупадора и следам на земле охотники определяют число посещающих его зверей.

К сожалению, начинает накрапывать дождь. Кто-то случайно оборачивается назад и тревожно спрашивает:

— А где Тибурцио?!.

Тибурцио исчез. Ждем несколько минут, четверть часа… Тибурцио как не бывало! Он скрытно покинул нас и, видимо, вернулся в тольдо, чего мы не заметили, так как он шел последним.

Тем временем дождь усиливается. Стоим под раскидистым кедром и обсуждаем, как быть дальше. К сожалению, бразильцы не знают шупадора, к которому нас вел Тибурцио. Они припоминают другие шупадоры поблизости, но тут начинается ливень и отбивает у нас охоту продолжать поход. В конце концов мы, поляки, возвращаемся в тольдо, а бразильцы, не утратившие охотничьего пыла, решают переждать непогоду и вновь попытать счастья.

Возвращаемся. В хижине видим Тибурцио: он спокойно, как ни в чем не бывало, сидит возле очага и сушит одежду. Мы тоже начинаем обсушиваться у очага в соседней хижине, которую индейцы предоставили в наше распоряжение. Когда спустя час дождь прекращается, Тибурцио вылезает из хижины и собирается молча пройти мимо нас. Пазио останавливает его и говорит с упреком:

— Компадре Тибурцио, мы вынуждены были прервать охоту, потому что ты покинул нас!

— Ха, покинул вас… — меланхолически отвечает индеец.

— Почему ты сделал это?

И тогда Тибурцио дает ответ, обезоруживающий нас своей откровенностью. Этот старый опытный индеец, который выдержал не одну битву с судьбой, с человеком, со зверем и еще пойдет — как уверяет Пазио — на решительный бой в защиту прав индейцев, этот человек, на которого я готов был смотреть, как на героя одной из повестей Фенимора Купера, отвечает просто и без малейшего стыда:

— Я очень боялся дождя.

Затем с удочкой под мышкой он отправляется на реку ловить рыбу. Ответ Тибурцио звучит гротескно, однако он обоснован. Во время нашей экспедиции мы уже неоднократно убеждались, что в Бразилии надо как огня избегать дождя, иначе промокшая одежда быстро вызывает сильную головную боль, расстройство желудка, лихорадку и иные недомогания. Так действует дождь в Бразилии на нас, европейцев, но неужели он так же опасен и для индейцев?

Остается еще вопрос о невыполнении договора. Тибурцио удит на реке. Через некоторое время он возвращается с изрядным количеством рыбы: самая меньшая из них больше нашей плотвы. Рыбы хватит на ужин для всех обитателей хижины Моноиса. Вероятно, такой обильный улов за столь короткое время как раз и объясняет многие непонятные явления: в счастливом краю, где так легко добыть себе пропитание, можно и не выполнять договора.

— Впрочем, терпение! Завтра Тибурцио пойдет с нами на охоту, — уверяет Пазио.

Охота на… Леокадио!

Если мы не охотимся или не имеем иных занятий в лагере, а стоит хорошая погода и ярко светит солнце, мы делаем равнодушные (для отвода глаз) лица и усердно предаемся совершенно неприличным делам: охотимся в тольдо на людей. У нас два фотоаппарата, и нам нужно сделать снимки из жизни короадов. Вишневский и я, а иногда также Пазио и Болек осторожно бродим среди хижин, выкидываем разные фортели, устраиваем неожиданные засады, кружим по лагерю, бегаем наперегонки, но все, к сожалению, без особых результатов: пугливая «дичь» поняла грозящую ей опасность. При одном виде фотоаппарата индейцы поспешно скрываются, приписывая «этому одноокому дьяволу» отрицательное влияние на здоровье. Они твердят, что фотографирование вызывает сильные головные боли. Индейцы так верят в это, что при фотографировании действительно испытывают настоящую боль.

Предметом наших страстных вожделений является наивный голыш Леокадио с его округлым брюшком и доброжелательной улыбкой на лице. С точки зрения фольклора, он представляет значительно большую ценность по сравнению с другими жителями тольдо. Но живописный чудак пугливее других индейцев. Он удирает от фотоаппарата во все лопатки, чем еще больше притягивает нас. На этот «фотоделикатес» мы главным образом и направляем свои «аппетиты».

Солнце наконец выглядывает из-за облаков. Пока индейцы жарят наловленную Тибурцио рыбу, я чищу во дворе штуцер.[17]

Из леса возвращается Леокадио. Разобранное ружье — всегда приятное зрелище для индейца, поэтому Леокадио останавливается. Я соблазняю его, словно сирена, и приглашаю приблизиться, для приманки размахивая ружьем. Леокадио заинтригован, но колеблется и, как это обычно бывает в подобных случаях, чешет в затылке.

Чик! — слышу я в этот момент приглушенный щелчок фотоаппарата. Это Болек подкрался сбоку и сделал первый снимок.

Тем временем снедаемый любопытством Леокадио осторожно подходит к нам. Я подаю ему ружье. Через мгновение он уже держит его в своих крепких руках. Пока я смазываю замок, Леокадио, как зачарованный, рассматривает ствол и другие части ружья. Не знаю, сколько тысячелетий развития цивилизации отделяет его от штуцера, который он держит в руках. Ясно одно: Леокадио так увлечен, что даже не слышит второго щелчка фотоаппарата.

Я начинаю чистить ствол, Леокадио внимательно следит за шомполом, исчезающим в его глубине. Индеец подозревает, что я демонстрирую какой-то хитрый фокус, обманываю его: это заметно по выражению его лица. Когда кончик шомпола с протиркой выскакивает с другой стороны ствола, Леокадио стремительно наклоняется, с недоумением смотрит в отверстие ствола и изумленным голосом восклицает:

— У-ааа!

Протирка исчезает. Следующее ее появление уже меньше удивляет Леокадио: вскоре он разражается веселым смехом. Чудак решил, что это какая-то новая разновидность старой как мир игры в «кошки-мышки», и думает, что я играю с ним.

Чистка ружья окончена. Я вытаскиваю штуцер из крепко вцепившихся в него рук индейца, вставляю замок, соединяю люнет[18] со стволом. Но Леокадио развеселился и отнюдь не собирается уходить. Он хочет поиграть еще. Поэтому я передаю ему штуцер и разъясняю значение люнета. Леокадио смотрит в линзы люнета и видит нелепо увеличенный пейзаж лагеря и леса. Он смеется до упаду, ибо такого забавного оружия никогда еще не видел.

Леокадио начинает шалеть от радости. Понятное дело: обладание оружием всегда выводит человека из состояния равновесия. Леокадио теряет голову и перестает бояться фотоаппарата. Он размахивает ружьем перед самым объективом, закатываясь от беспричинного веселого смеха. Больше того: Леокадио явно позирует для снимка! Приложив штуцер к плечу, как будто для выстрела, он поворачивается к аппарату, смеется и старается принять привлекательную позу.

Веселье Леокадио кажется несколько неестественным. И действительно: он мрачнеет, лицо его становится синим. Поспешно отдав мне штуцер, индеец с болезненно искаженным лицом едва плетется к хижине. В самом темном углу он в полубессознательном состоянии валится на землю. Мы идем за ним. Леокадио жалуется на боль в голове… «Очень болит!» — говорит он. По его глазам видно, как он мучается. Я вливаю ему в рот большой глоток водки, затем даю две таблетки аспирина, и это отлично действует. Через четверть часа Леокадио снова здоров и по-прежнему дружелюбно улыбается нам. Теперь он на собственном опыте убедился в двух вещах: фотоаппарат действительно вызывает головную боль, но белый человек умеет заговорить ее.

Происшествие с Леокадио взволновало меня. Чувствую себя как-то неловко. Я забавлялся с ним, но это была жестокая забава, и мне досадно, что я фотографировал чудака. Подхожу к своему вещевому мешку и просматриваю его содержимое. Нахожу вещь, которая вознаградит Леокадио, — перочинный ножик.

Действительно, наш голыш так утешен подарком, что просит меня, вернее требует, чтобы я и дальше фотографировал его, где угодно, когда угодно и сколько угодно, пусть даже ему и будет немного больно…

Ну разве это не подлинный героизм?

Жарарака и нья пинда

Леса на Марекуинье буквально кишат от великого множества ядовитых змей, в особенности так называемых жарарак. Нет такого дня, чтобы мы не наткнулись на двух-трех ядовитых гадов. Жарарака охотится ночью, а днем спит в зарослях, но когда небо ясное, она любит выползти на часок-другой на тропинку и тут погреться в жарких лучах солнца. Мы, европейцы, защищены от змей высокими, до колена шнурованными сапогами. Индейцы же ходят босиком: обладая особым инстинктом, передаваемым из поколения в поколение, они всегда вовремя замечают клубком свернувшуюся на тропинке змею. Мне рассказывали о многих случаях, когда жарараки жалили белых колонистов, но чтобы они кусали индейцев, до сих пор не довелось слышать.

Второй бич на Марекуинье — кустарник нья пинда, встречающийся здесь повсюду. Он достигает трех-четырех метров высоты, имеет мелкие листья, похожие на листья мимозы, и длинные гибкие ветви, с множеством крепких крючкообразных шипов. Своими цепкими ветками кустарник хватает неосторожных путников и держит их, словно когтями. Если человек пытается силой вырваться из таких объятий, растение оплетает его следующими ветками, шипы раздирают одежду и тело человека, но нья пинда все-таки не выпускает его. Только запасшись терпением, и то лишь при помощи товарища можно освободиться из ловушки. Колонисты шутливо отзываются об этом растении, как о хищном звере, и это сравнение не лишено смысла. Как уверяет Пазио, были случаи, когда молодые олени, запутавшись в ветках нья пинды, напрасно вырывались из нее и становились легкой добычей охотников.

Бродя как-то с ружьем поблизости от тольдо, я вдруг заметил большую змею, клубком свернувшуюся на тропинке. Еще шаг, и я наступил бы на нее. Испуганно отскакиваю в сторону, но убежать не могу: попал в сети нья пинды. Несколько веток вонзают шипы в мою одежду и тело, я чувствую такую сильную боль, что на мгновение забываю даже о страшной змее. Отступать не могу: колючие ветки крепко держат меня.

Очнувшись от сна, жарарака молниеносным движением поднимает голову, впивается в мое лицо маленькими, быстрыми, пронизывающими глазками. В этом положении она замирает, словно превратившись в камень. Зловещая картина подготовки к нападению. Только тонкий язык змеи нервно трепещет: она явно раздражена тем, что я нарушил ее покой.

Это большая ядовитая жарарака толщиной в руку взрослого мужчины и длиной почти в два метра. Змея лежит от меня на расстоянии полутора-двух шагов. Если она сейчас совершит прыжок, то легко достанет мои колени, не защищенные голенищами сапог. Правда, у нас в лагере есть сыворотка против яда жарараки, но мне известны случаи, когда при укусах этой страшной змеи инъекции не давали ожидаемых результатов.

К несчастью, мое ружье висит на левом плече, а левая сторона моего туловища крепко обвита ветками нья пинды. Не спуская глаз с жарараки, я осторожно поднимаю правую руку, чтобы снять ружье, но даже такое легкое движение колеблет куст и новые ветки впиваются шипами в мое тело.

Жарарака еще больше поднимает голову, готовясь к нападению. Мурашки пробегают по моей спине. Секунды тянутся, словно столетия. Я боюсь шевельнуть даже ресницами и лишь пристально смотрю на гадину. Моя полнейшая неподвижность, кажется, успокаивает ее, так как некоторое время спустя жарарака медленно опускает голову на кольца своего свернувшегося тела. Тем не менее взгляд ее становится еще более пронизывающим. Чувствую некоторое облегчение, поскольку, по рассказам индейцев, жарарака почти никогда не нападает, предварительно не подняв головы.

У этой змеи большая голова — чуть меньше, чем голова ягненка. Она имеет столь характерную для ядовитых змей форму сердца. Под глазами, там, где у гада находятся ядовитые железы, голова шире. Цвет головы, как и всего тела, серовато-коричневый, на фоне которого до самого хвоста очерчивается ряд темных треугольников. Расцветка тела жарараки не лишена своеобразной красоты, но красоты, вызывающей у людей страх.

Так как мне трудно дотянуться до ружья, я сосредоточиваю все свои мысли на браунинге. Он лежит в кобуре у пояса с правой стороны. Опускаю правую, все еще полуприподнятую руку, и, хотя в нее впиваются новые шипы, движение это, к счастью, уже не вызывает нового колебания кустарника. Однако я чувствую, что между пальцами появляется что-то липкое: из ранок начинает сочиться кровь.

Змея все еще держит голову на кольцах свернувшегося тела. Через минуту я нащупываю кобуру. Потихоньку расстегиваю ее и, с трудом сдерживая волнение, сжимаю рукоятку пистолета. Медленно вытаскиваю его из кобуры и сразу отвожу предохранитель. Сердце молотом стучит в груди…

Постепенно выдвигаю оружие вперед. Это дается мне очень трудно, но я все же осуществляю свой замысел — поднимаю руку на уровень глаз, но в это время куст опять колеблется, и жарарака молниеносно вскидывает голову. Однако рука с браунингом уже выдвинута из куста: еще несколько секунд, и змея будет на прицеле.

И тут жарарака атакует. Молниеносно — так, что у меня даже не успевает дрогнуть рука, — змея впивается в ствол браунинга, на один дюйм не дотянувшись до запястья руки, затем так же стремительно отдергивает голову. К сожалению, стреляю на какую-то долю секунды позже. Промахиваюсь… Новый бросок змеи, но на этот раз вторая пуля настигает ее вовремя — на полпути в воздухе — и пробивает ей голову. Третья пуля попадает в шею, четвертая снова в голову. Все это происходит в течение секунд. Больше я уже не стреляю. Змея судорожно извивается, то свертываясь в клубок, то вновь распрямляясь. Она продолжает пронизывать меня злобным взглядом и все еще открывает пасть. Я вижу большие ядовитые зубы гада, но смертельно раненный он уже не страшен. Жарарака быстро теряет силы, беспомощно извиваясь на одном месте.

Проходят минуты. Только теперь я чувствую, какое страшное нервное напряжение пришлось мне испытать. Холодный пот выступает на всем моем теле, колени подгибаются. Видимо, выстрелы услышали в лагере: до меня доносятся голоса приближающихся товарищей. Они находят меня все еще в плену нья пинды.

— Ого-го, это неплохое приключение! — радуется Пазио счастливому исходу происшествия.

— Лучший из всех прежних экземпляров, отобранных для музея! — деловито оценивает жарараку наш зоолог Вишневский.

— К черту с вашими экземплярами! — ворчу я, — проклятая нья пинда!

Гордость индианки

Не подлежит сомнению, что наша хозяйка, жена все еще отсутствующего капитона Моноиса, расположена ко мне наиболее доброжелательно из всех женщин лагеря. Этим я прежде всего обязан посредничеству ее старшего сына, восьмилетнего Диого, который подружился со мной таким трогательным образом. Жена капитона помнит обо мне и время от времени через мальчишек посылает мне какое-нибудь индейское лакомство — печеные бататы, кукурузу или маниоки. Кроме того, она старательно изготовляет для меня красивые плетенки.

Короады — большие мастера по плетению разных корзинок и шляп с широкими полями. Это единственное их ремесло, ведущееся в широких масштабах, главным образом женщинами. Они плетут корзины и шляпы не только для себя, но и для всего белого населения в окрестности. Плетенки изготовляются из лыка, которое дерут с коры такуары — распространенного здесь растения, похожего на бамбук. Для раскраски плетенок используются естественные красители. Окрашиваются лишь отдельные ленты лыка, их сплетения с другими, неокрашенными, образуют красивые орнаменты, свидетельствующие о большом художественном вкусе индейских женщин.

Наблюдая за работой жены Моноиса, я поражаюсь ее трудолюбию. Когда идет дождь — а идет он здесь часто, — женщина садится в полутемной хижине возле очага и искусно плетет либо шляпы с такими широкими полями, что они закрывают плечи, либо корзиночки различных форм с плетеными яркими узорами. Все эти изделия я скупаю у нее для своей коллекции.

Из различного скарба жена капитона особенно бережет весьма ценную вещь: сумку из такуары длиной около полуметра, служащую для хранения старых документов. Эта сумка украшена замечательной плетеной отделкой. К сожалению, жена капитона не может продать мне этой вещи: она является наследством и собственностью всего племени. Зато за одни сутки она изготовляет мне новую сумку, совершенно такую же, как и старая. На светлом фоне цвета кофе с молоком лесенкой тянутся параллельные коричневые линии. Сумка необычайно красива.

Трудно удержаться от проявления живейшей радости. Я прошу Пазио красивыми словами по-короадски выразить женщине мое восхищение.

— Ваше восхищение? — возмущается Пазио. — Сохрани бог, никогда этого не сделаю.

— Почему? — удивленно спрашиваю его.

— Мильрейс — вот хорошая вещь, а восхищение — это чуждое понятие в здешних лесах… Будем реалистами! Выразив свой восторг, вы много потеряете.

— Не понимаю.

— У бабы все перевернется в голове, и она перестанет работать…

Мы разговариваем, разумеется, по-польски. Женщина, стоя рядом, внимательно присматривается к нам. Ее спокойные глаза следят за выражением наших лиц.

— О чем говорите? — спрашивает она Пазио.

Мой товарищ отвечает без промедления:

— О твоих корзиночках: они неплохие, но очень дороги…

— Подлый врун! — ругаюсь я по-польски, уже не на шутку начиная сердиться.

— Так надо. Это единственный способ повлиять на них, — тоже по-польски невозмутимо отвечает Пазио.

Слова Пазио огорчают женщину. Лицо ее остается таким же, но в ее голосе я улавливаю какое-то злое ехидство, когда она спрашивает меня:

— Для чего сеньор скупает столько плетенок? На продажу?

— Что ей ответить на это? — обращается ко мне Пазио.

— Только правду и ничего больше.

— Так что же все-таки говорить?

— Что я покупаю эти вещи на память. Хочу забрать их с собой в Польшу и украсить ими мой дом, чтобы они напоминали мне гостеприимность этой женщины… Все, баста!

По глазам моего друга я вижу, что ему не хочется переводить такой ответ. Пазио полагает, что он слишком сложен для умственных способностей индианки, но ему все-таки приходится переводить его женщине. На этот раз Пазио ошибся: жена капитона отлично понимает меня. Лицо ее освещается улыбкой.

— Это правда? — обращается она непосредственно ко мне.

— Правда! — отвечаю ей по-португальски. — А твои плетенки совсем недороги…

На бронзовом лице женщины выступает яркий румянец цвета корицы, глаза светятся радостью. Она вручает мне плетеную сумку и просит, чтобы я принял ее как подарок на память.

Мы застигнуты врасплох. Пазио делает удивленную мину, я же растроганно благодарю женщину. Сумка так красива, что я не могу оторвать от нее взгляда.

Замечаю одну, хоть и маленькую, но неприятную деталь. На конце сумки перемычки соединены между собою шнурком, таким, какие обычно продают в немецкой венде в Кандидо де Абреу. Толстый шнурок «Мейд ин Джомени» производит неприятное впечатление в этом шедевре индейского искусства. Я прошу Пазио, чтобы он осторожно обратил внимание женщины на то, что ее подарок будет для меня еще более ценным, если она вместо шнурка использует нити из лианы сипо, которая растет в джунглях на Марекуинье и обычно употребляется для таких работ.

Жена Моноиса считает мои слова шуткой и смеется. Когда же Пазио разъясняет ей, что это вовсе не шутка, женщина добродушно высмеивает нас. Пазио не сдается: он долго и сложно объясняет ей суть дела. Женщина уже перестает смеяться, теряет терпение и заявляет:

— Ты говоришь непонятные и безрассудные вещи. Шнурок, купленный в венде, более красив, чем сипо, найденное в лесу.

— Чужеземный сеньор говорит обратное! — защищается Пазио.

— Потому что чужеземный сеньор не знаком с этими делами. Прежде мы связывали перемычки с помощью сипо, но теперь употребляем шнурок — он красивее.

— Сеньор хотел бы иметь сумку, сплетенную по старому способу.

Женщина хмурится. В глазах ее отражаются обида и упорство.

— Переделывать не буду! — решительно говорит она.

Пазио видит, что разговор принимает совершенно нежелательный оборот и, пытаясь найти какой-нибудь выход, с самыми добрыми намерениями предлагает женщине щедрую плату, если она заменит шнурок на лиану сипо. Но он не берет во внимание утонченности натуры индианки и ее оскорбленной гордости. Индианка бросает:

— Вы, что же, смеетесь надо мной с этим вашим сипо?

— Ты напрасно подозреваешь нас!

— Я пришла с подарком, значит не требую платы. Но раз вам не нужна плетенка со шнурком, я забираю ее.

И оскорбленная женщина удаляется.

— Нужна, нужна! — кричит Пазио. — Давай плетенку такой, какая она есть…

Тогда женщина оборачивается и с враждебным блеском в глазах бросает нам:

— Лжете! Вам она не нужна и вы ее не получите!

Не помогают ни уверения, ни клятвы. Прекрасная сумка потеряна, по крайней мере пока. Я не слишком виню Пазио за его ошибку. В прииваинских джунглях деньги, к сожалению, играют почти ту же роль, что и в городах. А то, что в данном случае их всевластие не проявилось, свидетельствует лишь о высоком уровне духовного развития индианки и исключительной тонкости ее натуры.

Пир в лагере

Бразильские товарищи пристыдили нас, поляков. Мы не выдержали дождя в лесу и вернулись в лагерь с пустыми руками. А они остались и подстрелили тапира. Лопес Кастильо захватил зверя врасплох возле шупадора и молниеносно всадил ему в брюхо шесть пуль из своего крупнокалиберного «Смита». Тапир свалился на месте. Это самец, весящий вероятно центнеров пять, на его спине видны старые следы когтей ягуара. Четвертую часть туши охотники приносят в тольдо, остальное мясо прячут в лесу.

Анта в лагере — это сытость, смех, радость и всеобщее веселье. Я достаю бутылку водки из своих запасов, и мы пьем за здоровье удачливого стрелка. Вызываем из хижины Тибурцио, чтобы угостить и его.

— В лагере есть анта! — кричит прямо в ухо Тибурцио смеющийся, немного подвыпивший Альфредо Ласерда.

— Анта — это хорошее мясо… — спокойно отвечает Тибурцио, но ноздри у него раздуваются, а глаза возбужденно блестят при виде огромного куска мяса.

Пазио делит его факоном[19] на широкие ломти и на вертеле пристраивает над очагом. Когда мясо закоптится над дымом в наполовину подгорит, получится шураско. Пазио вкладывает в эту работу всю душу. Время от времени он обливает мясо соусом, приготовленным из соли, красного перца и каких-то таинственных корешков.

Шураско готово. Уже давно у нас не было мяса, поэтому жаркое, своей жесткостью напоминающее подошву, кажется нам вкуснее самой сочной телятины. В пиршестве принимают участие только старшие: то есть мы, охотники бразильцы и Тибурцио. Женщины, сыновья Тибурцио и дети других индейцев ожидают вдали, пока мы не наедимся досыта.

Два малыша, дети капитона, вылезли из хижины и, как голодные волчата, смотрят на пожираемое нами шураско. Видя это и помня нашу дружбу, я нарушаю обычай и подаю Диого двухфунтовый кусок мяса. Обрадованный малыш исчезает в хижине. Его младший братишка готов разреветься. Но и он получает изрядный кусок, после чего воцаряется полное согласие.

— Мир прекрасен! — философствует Пазио, весело стреляя глазами во все стороны.

— Хороша анта! — бурчит Тибурцио, обгладывая кость.

Над нами что-то прошумело. Это из леса прилетает колибри величиной не больше обычной бабочки. Ее привлекла компания, сидящая возле костра. Птичка словно повисла в воздухе над нашими головами, так быстро взмахивая крылышками, что их совершенно не видно. Присмотревшись к нам, она стремительно улетает. Явление обычное, однако оно вызывает общее шумное веселье.

По мере удовлетворения голода разговор смолкает. То один, то другой начинает потягиваться, подумывая о том, что надо подремать. Приходят женщины и забирают остатки мяса.

Пообедав, мы все, белые и индейцы, отправляемся в лес и приносим остальное мясо тапира. Вишневский немедленно приступает к препарированию шкуры и черепа, женщины же в это время возводят около хижины нечто вроде помоста из ветвей высотой в полметра, на которые кладут куски мяса. Под ним разводят огонь, который поддерживают несколько часов.

В хижине Моноиса оживление. Слышатся звонкие, веселые голоса индейцев и индианок.

Приближается вечер. Воздух насыщен испарениями, словно перед грозой. Трудно дышать, все обливаются потом. Лягушки наполняют долину яростным громким кваканьем.

Индейцы начинают петь. Они мурлычат под нос мелодию из четырех тонов, повторяющихся один за другим. Сначала мелодия напоминает поток, с журчанием струящийся по камням. Однако песня тянется бесконечно долго, все усиливаясь, и наконец начинает напоминать отголоски надвигающейся грозы.

Пазио подходит и, наклонившись ко мне, язвительно спрашивает:

— Как вам нравится их пение? По-моему, они поют как те четвероногие соловьи, что крадут у нас свиней.

Это шутливое сравнение с ягуарами и их рыком.

— Пожалуй, хватит этого пения! — говорит Пазио. Он вытаскивает револьвер и стреляет в воздух. Индейцы немедленно смолкают. Они высовывают головы из хижины, но видя, что это выстрел «на виват», успокаиваются.

Коротаем время за едой и питьем шимарона. То и дело кто-нибудь из нас подходит к анте, отрезает кусок и медленно жует. От такого обжорства на лицах выступают красные пятна. Индейцы, живущие в других хижинах лагеря, приходят к нам и принимают участие в пиршестве.

Все радуются, что запасов мяса анты хватит и на следующие дни.

В воздухе появляются жуки-светлячки, наступает ночь. Если не разразится гроза и не принесет прохлады, тропическая ночь будет душной, с тяжелыми снами после такого пиршества.

Болезни, настроения и комары

Убийственный, совершенно невыносимый климат!

Еще сегодня утром, обсуждая охотничьи вылазки, Альфредо Ласерда смеялся вместе с нами, с аппетитом ел приготовленные Болеком фижон и фаринью и запивал все это шимароном. Потом охотно пошел с нами в лес. Смеялся над нами, поляками, что мы удрали от ливня. Остался в лесу и вернулся веселый вместе с остальными бразильцами, принесшими убитую анту. Рослый, здоровый парень с красивыми глазами и смуглым лицом, родившийся и выросший в здешних лесах.

И вот Альфредо лежит на земле, словно подсеченное дерево, сваленный неожиданной болезнью. Не может встать без посторонней помощи. Извивается от боли в желудке. Пот выступает у него на всем теле, температура поднимается до 40°. Это, кажется, последствия дождя — бразильский климат и тропический лес дают о себе знать.

Лечу Альфредо касторкой и другими лекарствами, но болезнь не сдается: лихорадка продолжается всю ночь и следующий день. Мы, здоровые, чтобы не терять времени, продолжаем охотиться, хотя дело и не клеится. Все подавлены болезнью Альфредо, особенно бразильцы.

Под вечер второго дня болезни Альфредо взрывается бомба: бразильцы заявляют мне, что завтра все четверо вместе с собаками вынуждены будут вернуться домой. Это расстраивает все мои планы, но в душе я признаю справедливость решения охотников. У Альфредо температура все еще 39,5°. К тому же он лежит почти под открытым небом. Парень окружен нашим заботливым вниманием. Однако ему нужен хороший домашний уход. Я и мои спутники-поляки решаем остаться в тольдо.

Утром Альфредо почувствовал себя гораздо лучше, температура спала. Поэтому я немало удивлен, что бразильцы все же собираются уходить. Они говорят, что иначе поступить не могут.

— Но ведь Альфредо стало гораздо лучше! — уговариваю их. — Завтра он будет совершенно здоров.

— О сеньор! Возможно, что он и выздоровеет, — отвечает Педро Ласерда, — однако мы должны вернуться домой.

— Почему? — вырывается у меня почти резко. — Я совсем не понимаю этого.

— Нужно. Мы не выдержим здесь!

— Как это не выдержите?

Я испытующе смотрю на лицо Педро. Замечаю на нем то, чего не замечал раньше: безграничную тоску, подавленность и какое-то ожесточение.

— Может быть, вы больны? — спрашиваю его.

Педро пренебрежительно пожимает плечами:

— Болен? Да нет же!

— Может быть, я плохо относился к вам?

— Ничего подобного, сеньор. Не говорите так.

— Тогда плохое питание?

— Нет, достаточно было всего: и фижона, и фариньи, и сала. Осталось еще много мяса анты.

— Но что же тогда?..

Я охотно добавил бы «…черт возьми!».

Бразильцы угрюмо посматривают на меня:

— Мы должны отвести Альфредо домой.

— Он уже здоров!

— Он еще болен! — не уступают охотники.

— Так пусть один из вас проводит его, а остальные остаются.

— Мы все должны отвести его. Это наш брат и друг.

В это время ко мне подходит Пазио и по-польски шепчет:

— Ради бога не упирайтесь, не задерживайте их!

— Почему?

— Если бы они и остались, то устраивали бы нам скандалы и отравляли нашу жизнь… Ведь они больны.

— Что у них?

— Упадок духа. Они заболели потому, что тоскуют по дому; потому что слишком уж долго льют эти проклятые дожди; потому что тут плохо спать и прочее и прочее… Болезнь Альфредо доконала их.

— Три дня назад, когда подстрелили тапира, все они были в самом лучшем расположении духа.

— Хо, три дня назад! После того дня заболел Альфредо и они впали в меланхолию.

— Это настоящая истерика!

— Возможно. Наш климат так действует на людей, что они становятся вялыми и нерешительными.

Пазио прав: климат отвратительный. Я смотрюсь в зеркальце и не узнаю себя, когда вижу в нем исхудавшее лицо с обострившимися скулами и запавшими глазами. Просто счастье, что мы еще сохраняем бодрость духа и не теряем отваги. Пазио даже смеется над моим исхудавшим лицом:

— Здешние леса немного пообглодали вас.

Пазио шутит, но и его джунгли не пощадили. Уже несколько дней он пробуждается утром с мучительной головной болью. Это вероятно рецидив малярии, которой он тяжело болел три года назад.

Вместо завтрака Пазио пожирает ценный хинин из нашей полевой аптечки. Только после приема большой дозы хинина боль в голове проходит, и он вновь обретает желание жить.

— Значит, отпустить бразильцев? — спрашиваю его, возвращаясь к прерванному разговору.

— Пусть уходят!

— А мы одни справимся?

— Думаю, что да. Правда, нам будет недоставать охотничьих собак, но индейцы проводят нас к шупадорам, на тапиров, а там собаки вообще не нужны. Если подвернется ягуар или пума, то индейцы выследят зверя не хуже хваленых бразильских собак, в этом я убежден.

Я велю Болеку приготовить обильный прощальный завтрак: к фижону прибавить побольше сала, заварить свежий горячий шимарон, а в конце пира попотчевать нас черным кофе. Болек в это время извлекал из-под ногтей на ногах вгрызшихся туда земляных блох. Он немедленно прерывает эту «работу» и проворно исполняет мое поручение.

На мою левую руку садится комар. У него светлые ножки. Голову свою он наклоняет к коже больше, чем брюшко. Это малярийный комар, разносчик страшнейшего бича этих мест — малярии. Я убиваю его ударом правой ладони. После него остается маленькая капелька крови. Через две недели будет ясно: заразил он меня или нет.

Впрочем, это уже двадцатый малярийный комар, убитый мной в то утро.

Сложные переговоры

Мы прощаемся с бразильцами сердечно, как с добрыми друзьями. Хотя они и сыграли со мною плохую шутку, я не в обиде на них. После их ухода мы возвращаемся к костру и снова усаживаемся вокруг него, чтобы допить остатки кофе. Оно удалось Болеку — получилось черным и густым, как смола. Разносящийся в воздухе аромат приятно щекочет ноздри.

У Тибурцио хороший нюх: знает, когда появиться. Вот и сейчас он выходит из хижины и садится около нас. Разумеется, он тоже получает кофе.

— Ушли! — громко, с нескрываемым злорадным удовлетворением констатирует Тибурцио.

— Ушли! — тоже с удовлетворением вторит Пазио.

Тибурцио исподлобья смотрит на Пазио. Спустя минуту, никого не спрашивая, он наливает себе вторую кружку кофе и сыплет в нее столько желтого сахара, что влага едва не выливается через край. Для оправдания Тибурцио надо заметить, что в Бразилии все пьют кофе сладкий, как сироп.

— Тем лучше для вас, что ушли! — заявляет Тибурцио.

— Это правда! — подтверждает Пазио. — Но скажи нам, компадре Тибурцио, почему ты считаешь, что так лучше для нас?

— Потому что я укажу вам ант, много ант… — Тибурцио строит лукавую мину и добавляет. — Но проведу в эти места лишь тогда, когда вы хорошо заплатите.

— Разумеется, сеньор заплатит тебе хорошо.

Тибурцио медленно качает головой, измеряет нас надменным взглядом, усмехается и спрашивает:

— А сколько заплатит?

На этом вопросе Пазио ловит его. Не отвечая индейцу, он начинает разговор на совершенно другую тему. Обиженный Тибурцио молчит. Пазио долго беседует со мной, потом с Вишневским. Тибурцио нетерпеливо ерзает, потом встает и уходит в хижину. Когда он возвращается, Пазио все еще занят разговором с нами. Только через час он «вспоминает» о Тибурцио и заверяет его:

— О, сеньор заплатит тебе очень много.

— Сколько? — скромно спрашивает Тибурцио, на сей раз уже без усмешки.

— Столько, сколько ты вообще не заслуживаешь. Станешь богатым человеком, самым богатым во всем племени и сможешь купить в венде все, чего только пожелает твое сердце и сердце твоей жены.

Затем Пазио начинает буйно фантазировать. Он перечисляет чуть ли не весь товар венды и обещает индейцу буквально все, начиная от иглы и кончая ружьем и шелковыми чулками. Пазио выпил немало кофе и теперь с наслаждением рисует перед Тибурцио картину этого великолепия. Меня терзает мысль: какое же вознаграждение назначит Пазио? Ведь из его обещаний можно сделать вывод, что он, пожалуй, предложит Тибурцио пятнадцать или больше мильрейсов в день.

Однако Тибурцио понимает Пазио иначе. С индейцем происходит что-то странное. Он с огромным вниманием прислушивается к словам моего товарища и чуть ли не глядит ему в рот. Сначала он улыбается, затем становится серьезным, но вскоре его уже охватывает беспокойство и растерянность. Вместо того чтобы радоваться, Тибурцио мрачнеет и теряет надежду. Он понимает, что перед ним незаурядный мастер, которого не легко провести. Теперь он уже не ждет многого и только поглядывает на Пазио с испугом и уважением. Когда Пазио на минуту встает, Тибурцио спрашивает тихо, почти смиренно:

— Говори, сколько хочешь дать!

— Два мильрейса в день, не больше.

— Хорошо, хорошо! — устало говорит Тибурцио и в знак согласия хочет подать руку Пазио и мне. Я отвожу его руку.

Отчитываю Пазио по-польски и решительно требую, чтобы он предложил индейцу пять мильрейсов в день, а кроме того, дополнительное вознаграждение в случае успешной охоты. Пазио ворчит под нос, что я порчу ему индейцев, однако выполняет мое требование и разъясняет Тибурцио:

— Поскольку сеньор очень любит тебя, чего ты вовсе не заслуживаешь, то он дает тебе не два, а пять мильрейсов в день. Пять мильрейсов, если мы не подстрелим никакой дичи. Но в тот день, когда мы убьем какого-либо зверя, то есть ягуара, пуму, анту или хотя бы капивару, в этот день ты получишь шесть мильрейсов.

— Бао! — оживляется довольный Тибурцио. — Тогда я буду получать каждый день по шесть мильрейсов, потому что мы каждый день будем убивать зверя.

— Слушай дальше! Получишь шесть мильрейсов, если зверя убьет кто-нибудь из экспедиции, то есть ты или кто другой. Если же его убьет чужеземный сеньор, ты получишь десять мильрейсов.

Тибурцио озабоченно посматривает на пальцы своих ног. Думает. Пазио разъясняет ему:

— Видишь ли, компадре, ты получишь больше за то, что наведешь сеньора на зверя, чтобы именно сеньор убил его, а не кто-либо другой.

Индеец напрягает все свои умственные способности, чтобы понять, в чем дело. Лицо его багровеет от усилий.

— Ты понимаешь меня? — спрашивает Пазио.

— Нет! — вырывается из груди индейца глубокий вздох.

Тогда Пазио на примерах еще раз поясняет, в чем дело. Тибурцио внимательно слушает, прищуривает глаза, кивает головой и наконец прерывает Пазио:

— Подожди! Значит если я, Тибурцио, убью анту, то получу только шесть мильрейсов. Правда?

— Правда.

— А если я, Тибурцио, не убью анты, но чужеземный сеньор убьет ее, то я, Тибурцио, получу за это от него десять мильрейсов. Так ты говоришь?

— Да, получишь тогда десять мильрейсов.

Тибурцио начинает смеяться:

— Так ведь это глупость!

Мы беспомощны. Тибурцио считает нас полоумными и не может удержаться от насмешек. С триумфом он растолковывает нам нашу ошибку:

— Одумайтесь! Если я сделаю корзину, так ведь это моя работа и за нее я по праву получу, скажем, шесть мильрейсов. Верно?

— Верно.

— Если бы чужеземный сеньор научился делать корзинки и сам изготовил их, тогда чья это была бы работа? Его или моя? Его! И заработок его. А вы мне доказываете, что за работу сеньора я должен получить от него вознаграждение, так?.. Ха! Кто вам поверит в такое? Он убьет анту, ему посчастливится, а вы мне за это обещаете награду? Хе-хе! Надуть меня хотите?

Невозможно объяснить ему, в чем дело. Он упорствует и твердит, что мы хотим его обмануть. Тибурцио не понимает охотничьей страсти. Охота для него, лесного индейца, является обычной работой, необходимой для поддержания жизни. Поэтому Пазио встает и обращается к индейцу торжественным тоном, сурово хмуря брови:

— Послушай, Тибурцио! Можно ли тебе доверить великую тайну?

Тибурцио подозрительно смотрит на Пазио:

— Можно.

— Видел ли ты, как чужеземный сеньор в последние дни давал лекарства больному Альфредо?

— Си, видел.

— А видел ли, что Альфредо сегодня выздоровел?

— Си, он сегодня уже мог ходить.

— Так вот, сеньор в своей стране считается великим знахарем. У него есть много сильных лекарств: он изготовляет их из шкур зверей, которых непременно должен убивать сам. Лекарства, сделанные из шкур зверей, убитых другими охотниками, уже не такие сильные… Понимаешь ли ты теперь, почему сеньор приехал сюда и почему заплатит тебе больше, если зверя убьет он сам, а не кто другой?

Да, теперь Тибурцио понимает. Он окидывает меня полным уважения взгдядом и, снисходительно улыбаясь, говорит:

— Теперь вы сами видите, что я был прав. Вы скрывали от меня тайну. Хотели обмануть Тибурцио! — и добавляет с мягким упреком. — Надо было сразу же откровенно говорить со мной! — и, уже совсем успокоенный, спрашивает. — Когда вы хотите идти на охоту?

Шупадор

На охоту мы отправляемся еще до полудня. Со мною идут Тибурцио и Пазио. Вишневский остается в лагере: заканчивает препарирование шкуры тапира.

В последние дни выяснилось, что леса в верхнем течении Иваи изобилуют дичью, поэтому мы направляемся туда. Они сырые, густые, дикие и поистине бескрайние, хотя много индейцев с Иваи и Марекуиньи все же добралось сюда и осело около Питанги, где живут белые поселенцы. Часть лесов там вырублена. Однако за вырубкой опять тянутся бесконечные леса, и никто из местных жителей не прошел их до конца. Впрочем, какой смысл в том, чтобы целыми неделями продираться сквозь недоступные и необжитые дебри к рекам Пикуира и Икуасси? Утвердилось мнение, что и там нет конца джунглям, поэтому и ходить туда не стоит.

Шагаем по тропинке вдоль берега Марекуиньи. После двух часов ходьбы отклоняемся от реки и вступаем в глубь леса по сильно заросшей травой тропинке. Несмотря на это, продвигаемся без задержек. После суматохи, царившей утром в лагере, приятно поражает окружающая тишина.

Закинув за плечо ружье, иду вплотную за индейцем, за его широкой спиной. Иду и думаю: сколько уже в жизни моей по ухабистым дорогам в неизведанных дебрях шагало впереди меня таких вот Тибурцио? Это были старые и молодые проводники разных национальностей, рас и темпераментов, преимущественно мои друзья. Все они были охвачены одной и той же охотничьей страстью: выслеживанием зверя. Бедный, добрый, преследуемый зверь — он объединял всех нас…

Мои воспоминания прерывает Тибурцио. Он останавливается и показывает пальцем вниз. На мягкой земле виднеются свежие следы трехпалых ног. Тибурцио разъясняет:

— Анта проходила тут сегодня утром. Приближаемся к шупадору.

Пазио держит револьвер наготове. Я тоже снимаю с плеча двухстволку, заряженную жаканом. Тибурцио несет мой запасной штуцер. Переходим ручей. Возле него Пазио остается в засаде. Мы с Тибурцио продолжаем путь. За ручьем тропинка поднимается на холм, покрытый густым подлеском такуары. Когда мы спускаемся с холма, кусты редеют и на расстоянии нескольких десятков метров можно обозреть пространство, тонущее в полумраке под необычайно пышной зеленью деревьев.

Тибурцио крадется все более осторожно. Он перестал смотреть на землю. Часто останавливается и шепотом напоминает мне, чтобы я ступал тише. Хорошо ему говорить! Он идет босяком, а у меня тяжелые, как свинец, и твердые, как броня, шнурованные сапоги.

Но вот мы вступаем в часть леса, сильно вытоптанную тапирами. Это так называемое барейро, где на пространстве более ста шагов нет почти никакой растительности, кроме толстых деревьев. Все тут уничтожено копытами тапиров. За барейро находится маленькая солнечная поляна, поросшая сочной травой. Под несколькими молодыми пальмами струится ручеек. Зрелище это так привлекательно, что напоминает иллюстрацию к красивой сказке.

— Шупадор! — шепчет Тибурцио, показывая на путаницу следов перед нами.

Итак, именно сюда сходятся тапиры. Мы осматриваем заросли, но зверя пока не обнаруживаем. В нескольких десятках шагов от поляны мы садимся на вывороченный ствол дерева, скрытый в кустах, и ждем. Тибурцио начинает усердно копаться в замке штуцера с намерением снять предохранитель. Шепотом просит объяснить ему, как это делается. Улыбаюсь, качаю головой и говорю ему на ухо:

— Подожди, не торопись!

Если бы я показал ему, как снимать предохранитель, то охваченный охотничьим азартом, он мог бы сам выстрелить при появлении зверя. Через минуту обескураженный Тибурцио оставляет штуцер и вместе со мной прислушивается к лесным отголоскам.

Где-то неподалеку кормится стая обезьян. Мы слышим их непрекращающийся угрюмый вой. Этот вой слышится, словно из-под земли, и странное дело: мы не можем определить, с какой стороны он доносится и как далеко от нас находятся обезьяны.

Яростно кусаются комары. Вытаскиваю из кармана табак и, поднося его под нос индейцу, спрашиваю:

— Фума?[20]

— Нао! — отвечает он и энергично трясет головой: курить нельзя. Поэтому я прячу табак, зато из другого кармана достаю фляжку с водкой.

— Агуа арденте?[21] — спрашиваю Тибурцио.

Вижу осветившееся улыбкой лицо и слышу ответ:

— Си, си!

Делаем по глотку.

Проходят часы. Зверь что-то не появляется, поляна лежит перед нами тихая и мертвая. С самого утра небо покрыто тучами, но, несмотря на это, дождя нет, хотя со всех сторон и доносятся отзвуки далекой грозы.

Напряжение возрастает. За два часа до захода солнца мы слышим подозрительный треск ветвей поблизости от шупадора. Тибурцио многозначительно подмигивает мне. Я крепче сжимаю ружье. Замечаем, что кое-где колышутся ветки кустов. Не подлежит сомнению — это подходят к шупадору тапиры. В зелени зарослей на короткое мгновение мелькают серые неясные тени.

И тут, как на зло, поднимается ветер. Он дует как раз в сторону тапиров. В чаще воцаряется тишина. Видимо, звери почувствовали наш запах. Новый, еще более сильный порыв ветра. Тибурцио вдруг встает и замирает в такой позе, прислушиваясь к отзвукам далекого грома.

— Шува (дождь)! — испуганно шепчет он.

«Глупости!» — думаю я, вспоминая, что весь день гремело точно так же, как и теперь, однако дождя не было.

— Шува! — решительно повторяет индеец и, видя мое сомнение, поднимает штуцер и быстрым шагом удаляется в сторону тольдо, заявив мне, что анты удрали.

Волей-неволей бегу за ним, убежденный в том, что у индейца появился новый каприз. Мчимся сломя голову. После четверти часа такого сумасшедшего бега я стараюсь остановить Тибурцио насмешливым вопросом:

— Где же твой дождь?

— Будет! — не задерживаясь, отвечает индеец.

Охотнее всего я отругал бы его на чем свет стоит. К сожалению, вскоре оказывается, что Тибурцио был прав: на полпути между шупадором и лагерем нас настигает ливень, даже, собственно, не ливень, а обрушивающийся на наши головы настоящий водопад. В течение нескольких секунд мы промокаем до последней нитки и в таком виде добираемся до тольдо.

Змея «гипнотизирует» птицу

Во время нашей паранской экспедиции, если выдавались минуты, свободные от охоты на зверя и препарирования образцов фауны, мы вели оживленные беседы об окружающей нас природе и наших исследовательских наблюдениях. Вот и теперь на Марекуинье после моего памятного приключения с жараракой и нья пиндой мы часто, сидя у костра, возвращались к разговорам о змеях. Это не только грозный, но также весьма интересный и все еще недостаточно исследованный мир. С того времени, когда человек начал мыслить, он думал о змеях, создавал вокруг них всевозможные легенды, но подлинной их жизни до сих пор по-настоящему не узнал. Взять хотя бы веками дебатируемый вопрос о гипнотических способностях змей: гипнотизируют ли они своих жертв? Вишневский и я скорее склонны сомневаться, но многие наблюдатели природы подтверждают это предположение, ссылаясь на случаи, отмеченные в этом и прошлом столетиях.

На следующий день после неудачного похода к шупадору Вишневский и я бродим поблизости от тольдо. Вдруг мой товарищ, идущий впереди по тропинке, останавливается как вкопанный. Жестом руки он велит мне не двигаться и впивается зорким взглядом в кусты перед нами. Я бросаю взгляд в том же направлении и спустя минуту понимаю, в чем дело: на расстоянии нескольких шагов от нас я вижу на низком кусте птичку из отряда воробьиных, а рядом с нею, тоже на кусте, зеленую неядовитую змею, именуемую здесь «кобра верде». Змея вытягивает голову в сторону птички и пронизывает ее, как нам кажется, горящим взглядом. В то же время птичка, находясь от головы змеи не больше чем в четверти метра, смотрит на змею, как зачарованная, конвульсивно трепеща крылышками. Птичка явно загипнотизирована змеей.

Птичка и змея так впились взглядом друг в друга, что мы, незамеченные ими, приближаемся на расстояние всего в несколько шагов. Змея не остается на месте. Она медленно скользит по ветвям куста, затем снова замирает. По мере продвижения змеи движется и птичка: она отступает с ветви на ветвь, порой нервно трепеща крылышками, неподвижно висит в воздухе на манер колибри. Она не отрывает свой взгляд от глаз змеи, причем держится все время прямо против ее головы на одном и том же неизменном расстоянии — четверть метра, — как бы прикованная неодолимой магнетической силой. Трудно представить себе более яркое проявление обессиленной воли, попросту гипноза.

Мы смотрим на это зрелище несколько минут, однако ничего нового не происходит. Нас интересует исход необычайного приключения, но, к сожалению, мы не имеем времени и потому решаем убить змею. Это почти метровый экземпляр, вполне пригодный для нашей коллекции. У Вишневского в стволе ружья заряд мелкой дроби, поэтому стреляет он. Змея свивается в клубок и беспомощно падает с куста на землю, где извивается в предсмертных конвульсиях.

При звуке выстрела птичка срывается с ветки, но отлетает не далее чем на шаг, садится на другую ветку и зорко наблюдает за предсмертными судорогами своего противника. Когда змея подыхает, птичка взмахивает крылышками как бы от радости и издает несколько громких посвистов, на которые ей отвечает приглушенное щебетанье из ближайшей купы травы. Мы заглядываем туда. К своему удивлению, обнаруживаем там гнездышко с птенцами. И тут нам вдруг открывается решение всей этой загадки.

То, что раньше казалось демонической силой змеи, было в действительности лишь ошибочным видением. Змея, большая любительница маленьких птенцов, подбиралась к гнезду. Птичка-мать встала на защиту своих детей и старалась отвлечь внимание змеи на себя, увести ее от гнезда. Это она, птичка-мать, гипнотизировала, если так можно назвать ее усилия, змею и, как мы видели, проделала это не без успеха. Она концентрировала на себе все внимание змеи, хотя, наблюдая издалека эту драму природы, можно было бы поклясться, что, наоборот, змея своим злым взглядом подавила бедную пташку. В общем тут действовала иная сила, более могущественная, чем все гипнотизирующие взгляды, — материнская любовь.

Вишневский и я, особенно Вишневский, взволнованы до глубины души. Мы открыли источник векового недоразумения и суеверия. Догадываемся: издавна люди наблюдали подобную борьбу змеи и птицы, но истолковывали ее неверно, не понимая истинных причин этой трагической схватки. Они приписывали змеям таинственную силу, особенно в тех случаях, когда птица-мать в своей заботе о птенцах, забывая об осторожности, сама падала жертвой змеи! «Змея загипнотизировала птицу!» — говорили и писали ради сенсации.

Мы возвращаемся в тольдо в понятном возбуждении.

— Кто знает, — говорит Вишневский и глаза его горят вдохновением, — кто знает, может быть, то, что мы пережили минуту назад, окажется самым интересным приключением в нашем путешествии по бразильским лесам.

Медицина на Марекуинье

Пазио натворил дел, представляя меня, как заморского знахаря: индейцы стали приходить ко мне с просьбой вылечить их. В медицине я разбираюсь столько же, сколько примерно волк в звездах, но делаю соответствующую мину и лечу. К счастью, все это несложные болезни, против которых я нахожу лекарства в нашей полевой аптечке.

Вот, например, Циприано — старший сын Тибурцио — жалуется на зубную боль. Я велю ему раскрыть рот и, заметив сгнивший зуб, заливаю его иодином. Пациент радуется, что у него щиплет во рту и, когда я на минуту отворачиваюсь, хочет проглотить иодин.

Через несколько часов он возвращается с новой бедой. Излеченный мною зуб перестает болеть, зато другой вызывает у него нестерпимую боль. Видимо, этот гурман хочет еще раз полакомиться моим иодином, так как не может показать мне второго больного зуба. Просто не знаю, что делать: у нас осталось очень мало иодина, столь необходимого в джунглях. Видя мое колебание, Пазио предлагает:

— Заговорите его!

Заговор, или по-португальски «симпатия», — чрезвычайно популярный в Бразилии способ лечения. Все здесь — как белые, так и индейцы — свято верят в эффективность «симпатии», даже часть колонистов, немцев и поляков, разделяет это мнение. Заговорами лечат самые различные болезни людей и домашних животных. Некоторые известные знахари умеют заговаривать болезни даже на расстоянии. «Симпатия», как правило, сопровождается сложными обрядами, но бывают и такие знахари, которые лечат лишь внушением.

— Заговорите! — советует мне Пазио и смеется.

— Даже и не подумаю усугублять их суеверия! Впрочем, все равно не удалось бы!

— Удастся: Циприано верит в ваши способности.

И, не ожидая моего согласия, Пазио обращается к индейцу:

— Послушай, компадре! Тебе оказана необычайная честь. Сеньор сделает тебе «симпатию».

— О, «симпатия»! — восклицает обрадованный индеец.

— Видите, как замечательно действует это магическое слово? — по-польски говорит мне Пазио. — Он уже наполовину вылечен…

— Ладно, но что я должен делать?

— Безразлично, что сделаете. Например, стукните его по шее, ибо бездельник заслужил этого. Или надерите ему уши. Только делайте это серьезно и проникновенно.

После минутного размышления я вытаскиваю карманный электрический фонарик и, приставив его к носу больного, свечу ему прямо в глаза. Потом велю ему открыть рот и засовываю в него половину фонаря, так что бедняга давится и готов вот-вот задохнуться. Чувствую себя в положении паяца: я уже по горло сыт такой «забавой». Но Пазио следит, чтобы я довел «лечение» до конца.

— Вы великолепно делаете это! — с восхищением говорит он и острит. — Вы мастер из мастеров.

В ответ на это я велю пациенту три раза высунуть язык в сторону Пазио, после чего трижды сильно надавливаю на подбородок Циприано и считаю комедию оконченной. Со вздохом облегчения говорю индейцу.

— Хега![22]

— Нао хега![23] — вмешивается Пазио и говорит Циприано. — Теперь пойдешь домой, ляжешь животом на землю и с полчаса не будешь думать ни о чем ином, как только о «симпатии» сеньора. Тогда боль навсегда покинет тебя. Если же подумаешь о чем-либо ином, хотя бы даже на минутку, — утратишь «симпатию».

— Бао! — отвечает Циприано и послушно исчезает в хижине.

Пазио объясняет мне:

— Я велел ему проделать это, чтобы в случае неудачи вина пала на него, а не на вас.

— Ну и хитрая же вы лиса! — поражаюсь я.

Спустя час индеец выходит из хижины и улыбаясь говорит нам, что совершенно выздоровел, потому что и голова и зуб перестали болеть.

— Поздравляю вас, магистр всех медицинских наук! — с деланным почтением обращается ко мне Пазио, а в глазах у него мигают хитрые огоньки.

Отголоски интриги Ферейро

Наши отношения с тольдо складываются внешне совсем нормально. Первоначальное явное недоброжелательство индейцев ко мне и нашей экспедиции как бы предано забвению. Проявления враждебности, подобной той, которая в первую ночь в лагере заставила одного из индейцев выпустить в меня зловещие стрелы из лука и тайком вытащить из моего револьвера патроны, теперь не повторялись. Подлинная дружба установилась у меня с Диого — восьмилетним сыном капитона Моноиса, юным стрелком из бодоки и моим спутником в первой охоте на попугаев у берегов Марекуиньи. Старый Тибурцио уже охотно ведет меня на тапиров. Поэтому неприятное открытие, которое мы делаем на следующий день после лечения Циприано, едва не выводит нас из равновесия.

Перепуганный Болек рано утром сообщает мне, что этой ночью кто-то перетряхивал все его пожитки и мешки с запасами продовольствия. Осматриваем мои вещи и констатируем то же самое: разбиты замки двух моих чемоданов. Из содержимого ничего, как мне кажется, не украдено, но все страшно разбросано как бы в спешке. Это уже явные поиски предлога для инцидента, и мы решаем как можно скорее покинуть берега Марекуиньи, однако перед этим выложить Тибурцио, как старшему в тольдо, всю правду в нескольких сильных словах. Пазио велит мне и Вишневскому застегнуть все пуговицы блузы, как для парада, прицепить на видных местах наши револьверы, а затем демонстративно ведет нас к хижине Моноиса, где временно живет Тибурцио.

У вызванного во двор индейца смущенный вид, он встречает нас растерянной улыбкой. По его глазам видно, что виноват он. Пазио делает шаг вперед и высказывает ему всю правду. Говорит по-короадски, чтобы Тибурцио лучше понял его. Пока Пазио разносит его громовым голосом, Тибурцио переступает с ноги на ногу и начинает усиленно оправдываться. Пазио прерывает его резким вопросом, а когда индеец отвечает утвердительно, распекает его еще больше, но уже другим тоном — дружески.

Пазио оборачивается и весело подмигивает нам. Стоящему поодаль Болеку он велит бежать к костру и быстро приготовить шимарон и крепкое кофе. Итак, гроза разрядилась: будет небольшой пир. Тибурцио в знак согласия пожимает Пазио руку, потом протягивает ее Вишневскому и мне, и все мы, широко улыбаясь, идем к нашей хижине. Я бросаю на Пазио вопросительный взгляд.

— Шкуру сдеру с этого негодяя! — с шутливой злостью по-польски отвечает Пазио.

— С кого, Томаш, с кого?

— С Априсито Ферейро, директора индейцев! Вот коварная бестия!

— Что он вам сделал?

— Радуйтесь, что индейцы до сих пор не перерезали вам горло.

— Ой, неужели могло так кончиться?

— Да, могло. Ферейро сказал им, что вы землемер и по поручению колонистов из Кандидо де Абреу хотите тайком замерить земли на Марекуинье, чтобы потом отобрать их у индейцев. Никакое вранье не может быть для вас так опасно!

— Ну, ладно, а почему они перерыли все наши вещи?

— Чтобы убедиться, есть ли у нас измерительные инструменты.

— Просто счастье, что они уверились в противном…

— Верно!

Воспоминания о происшествии, которое грозило срывом нашего пребывания на Марекуинье, рассеиваются в приятной беседе и аромате крепкого кофе, на которое Болек не поскупился. Чувствуется, что у индейцев, как говорится, гора с плеч свалилась. Тибурцио тихо говорит Пазио, что наверняка выведет нас на тапиров.

Наслаждение кофе прерывает сильный ливень, и мы прячемся в хижину. Смотрю на сумрачно свинцовое небо и думаю: не слишком ли много выпадает дождей в этой долине?

Тревожные минуты

В тот же день на индейцев обрушивается несчастье: укус ядовитой змеи. Видимо, поблизости от тольдо множество этих гадов. Случай этот доставляет мне особенное огорчение, так как пострадавший — мой юный приятель Диого. Мальчик был на реке, не далее как в двухстах шагах от тольдо, ловил там рыбу и в прибрежной траве его укусила жарарака. Ее убили, она была невелика, но имела много яда и нога сразу же распухла.

Я предлагаю противоядную сыворотку, несколько ампул которой имеется в моей аптечке, но индейцы не принимают дара. Они хотят лечить Диого своими средствами. Запаривают какие-то травы и этот отвар дают пить мальчику, а другими зельями натирают ему тело, особенно укушенную ногу. При жгли рану огнем, но и это не подействовало.

Состояние Диого ухудшается с часу на час. Иногда его сильно знобит, он страшно потеет, но, несмотря на это, дрожит от холода. Часто теряет сознание, хотя глаза его продолжают оставаться открытыми. Через два часа после укуса начинает сочиться кровь изо рта, носа, ушей. Мальчик никого уже не узнает и выглядит умирающим. Я уговариваю индейцев сделать ему вливание сыворотки, но они по-прежнему отказываются, упорно стоя на своем.

Возвращаюсь в хижину и валюсь на постель. Уже ночь, но спать не могу. У меня нет веры в лекарство индейцев и я опасаюсь за жизнь мальчика. Вспоминаю минувшие дни нашей дружбы, возникшей в то утро, когда мы вместе убили на завтрак двух попугаев-мараканов. С того времени Диого часто сопровождал меня в прогулках по окрестным лесам, с трогательным удивлением поглядывая на меня своими черными смышлеными глазенками. У нас не было общего языка, так как я совершенно не понимал короадского, а он португальского, зато обоюдная добрая воля давала самые прекрасные плоды. Во время наших прогулок в лесу мы знаками рук, глаз и губ вели друг с другом интересные беседы и охотно обменивались наблюдениями.

Теперь меня охватывает отчаяние при мысли, что чудесный мальчик тут рядом умирает и что я, вероятно, сохранил бы ему жизнь, если бы не упорство или недоверие индейцев. Мучимый тревогой, бужу Пазио, и мы думаем, что предпринять. Каждая уходящая минута ложится мне камнем на совесть.

Приближается полночь. И тут к нам внезапно приходит Тибурцио. Он говорит, что Диого еще жив, хотя и очень слаб. Только что он пришел в сознание и просит, чтобы меня позвали к нему. Мы спешим в хижину Моноиса.

Мальчик лежит у стены на постели из досок. Пазио принес нашу керосиновую лампу, при ее свете глаза мальчика приобретают неестественный стеклянный блеск. Лицо так осунулось за эти несколько часов, что стало неузнаваемым.

Я улыбаюсь ему, но он уже не в состоянии ответить мне взаимной улыбкой. Лишь поднимает на меня глаза, в которых столько доверия и немой просьбы, что сердце мое разрывается. Прошу Пазио, чтобы он спросил хлопца: что тот хочет. Диого ничего не отвечает, но не спускает с меня умоляющих глаз. Я понимаю, что ему надо. Он ждет помощи от друга. Решаю взять дело в свои руки и уже не обращать внимания на пагубные протесты индейцев.

— Ему становится все хуже! — твердым обвинительным тоном говорю его матери.

— Хуже… — с болью признает она.

— Можно ли еще спасти его, не знаю. Но если и можно, то лишь вливанием сыворотки! — говорю по-португальски всем присутствующим индейцам, и, чтобы они хорошо поняли, Пазио повторяет мои слова по-короадски.

Не ожидая их ответа, выхожу из хижины и вскоре возвращаюсь с сывороткой и шприцем. Моя решительность произвела впечатление на семью Диого: никто мне теперь уже не мешает. Есть правило, что укол делают выше места укуса — между ним и сердцем. К сожалению, укушенная нога чудовищно распухла до самого паха и сделать в нее укол невозможно. Поэтому иду на риск и впрыскиваю дозу сыворотки около сердца. Хорошо понимаю, что в случае смерти Диого вся вина падет на меня. Но, несмотря на это, не задумываясь, ставлю на карту все, видя в этом единственную возможность спасения мальчика, если она еще существует.

В течение ближайших двух часов состояние Диого не ухудшается и он больше не теряет сознания. К утру решаюсь сделать еще одну инъекцию сыворотки и затем ложусь спать.

Когда проснулся, на дворе уже был день. Шел дождь.

— Жив? — спрашиваю Пазио.

— Жив.

— Лучше ему?

— Не знаю.

Когда я с бьющимся сердцем вхожу в хижину Моноиса, Диого не спит. С первого взгляда вижу, что состояние мальчика улучшилось: глаза его утратили стеклянный блеск и смотрят осмысленнее. На этот раз Диого встречает меня улыбкой, правда, едва заметной, но достаточной, чтобы принести мне большую радость. Кризис, видимо, уже миновал. Диого будет жить! Из всех улыбок, доставшихся мне в жизни, улыбка этого маленького индейца с Марекуиньи навсегда останется для меня самым дорогим и пленительным воспоминанием.

Диого что-то шепчет матери. Женщина ищет его бодоку и найдя вручает ее мне. Она говорит, что я должен взять бодоку на память. Это тот самый лук, из которого хлопец убил подраненного попугая в памятный день нашей совместной охоты. Я знаю, какое это сокровище для мальчика. Сколько же в этом подарке самопожертвования! Никак не решаюсь принять лук, но Диого так просит взглядом, что я уступаю. Отдаю ему взамен мой большой перочинный нож.

— Через несколько дней ты срежешь этим ножом сук, сделаешь себе новую бодоку и мы пойдем на охоту… — говорю ему. Пазио переводит мои слова. Глаза мальчика покрываются влагой, но на сей раз не от боли.

Рио де Оро

До полудня льет дождь. Небо проясняется только к вечеру. Завтра может быть хорошая погода, поэтому Тибурцио приходит к нам и с таинственным видом говорит, что завтра поведет меня к интересному месту.

— На охоту? — спрашиваю я.

— Можно и поохотиться по дороге, но ты увидишь там кое-что другое.

— А далеко это?

— Если выйдем утром, то к вечеру вернемся в тольдо.

Тибурцио не желает открыть нам, что это за место, но раз он придает этому походу столь исключительное значение, я соглашаюсь.

На следующий день сразу же после восхода солнца отправляемся в путь: Тибурцио, Пазио и я. Перед уходом заглядываю в хижину Моноиса. Диого стало значительно лучше. Опухоль на ноге уменьшилась, а лицо уже обрело светло-коричневый оттенок, какой бывает у созревающих каштанов, — цвет возвращающегося здоровья.

В течение двух часов мы идем хорошо известной нам по прежним прогулкам тропой, вверх по Марекуинье, затем сворачиваем в лес, на другую тропку, малохоженую и заросшую. Идя впереди, Тибурцио пробивает своим факоном туннель в зарослях. Вступаем в тяжелую гористую местность.

— Куда ты ведешь нас, Тибурцио? — нарушает Пазио долгое молчание.

— На Рио де Оро!

Пазио издает протяжный свист изумления. По пути он говорит мне, что в этой части Параны ходят слухи о какой-то Золотой реке, настолько необычайные, что существование самой реки он до сих пор считал вымыслом. По слухам, о Золотой реке еще несколько веков назад знали иезуиты, создавшие свое индейское государство к западу от этих мест. Они являлись к ее берегам намывать из песка золото. В течение жизни нескольких поколений иезуиты выкачали из реки громадное количество золота, и она перестала отличаться от других притоков Параны. Ясное дело, о реке забыли, осталась лишь легенда о ее прежней славе, легенда о Рио де Оро. Иезуиты, которые открыли эту реку, были испанцами. Этим и объясняется испанское название реки, сохранившееся до сих пор, несмотря на то, что в Паране, бразильском штате, господствует португальский язык.

Пазио не знал, что легендарная река протекает так близко, и потому уточняет у Тибурцио:

— Эта та самая река, что славилась в иезуитские времена?

— Та самая… — отвечает индеец.

Пазио приходит в голову какая-то новая мысль, и он вдруг спрашивает Тибурцио:

— А Рио де Оро имеет какую-либо связь со смертью немца Дегера?

— Имеет.

— Какую?

— Дегер слишком много знал и многого хотел, поэтому его и убили на реке.

— Что же он знал?

— Увидите сами.

Если бы мне сказали, что путь будет проходить по такой гористой местности, я наверное не пошел бы. Несмотря на интерес к загадочной реке, нас все больше одолевает усталость. Наконец, мы приближаемся к цели. В час пополудни слышим шум водопада. Тибурцио заверяет нас, что теперь уже близко. Вскоре мы выходим на берег. Небольшая речка шириной около пятнадцати метров низвергается в этом месте гремящим водопадом.

— Рио де Оро… — тихо говорит Тибурцио.

Мы садимся на камнях у берега, чтобы прежде всего отдохнуть, и оглядываем объект легенды. У реки песчаное ложе, и только у водопада громоздятся скалы и огромные валуны.

— А есть ли еще в ней золото? — спрашиваю у Тибурцио.

— Есть, но немного, — отвечает он. — Наши мальчики иногда заглядывают сюда и находят какое-нибудь зернышко, но заработка тут искать не стоит…

В это время Пазио что-то замечает неподалеку от берега и восклицает:

— Что это? Крест?

— Крест! — подтверждает Тибурцио. — Тут застрелили Дегера и тут же через несколько дней мы похоронили его останки.

— Кто же именно застрелил?

— Его друзья и сообщники.

— Все меньше понимаю его… — признаюсь я Пазио.

Тибурцио рассказывает:

— Есть несколько бразильцев — к их шайке принадлежал и Дегер, которые знают этот водопад и его тайну. Они рассчитывали на быстрое обогащение, но держали свой замысел в тайне. Есть доказательства, что Дегер хотел их обмануть. Но они каким-то образом узнали о его намерениях и, когда Дегер однажды явился к водопаду один, напали на него и убили…

— А не принадлежал ли к их шайке и директор индейцев Ферейро? — перебивает Пазио.

— Конечно.

Сразу вспоминается откровенно циничное поведение Ферейро. «Директор индейцев» даже не пытается скрывать своих махинаций и преступлений. Трудно сказать, что больше возмущает: преступность этой личности или порочность системы правления, потворствующей явному беззаконию. Корень зла должен заключаться в строе, господствующем в Бразилии, если он взращивает типов, подобных этому Ферейро.

После минутного молчания Пазио обращается к Тибурцио:

— Я все еще не понимаю одной вещи: о каком обогащении ты все время говоришь, компадре Тибурцио, если в реке уже нет золота? Что-нибудь скрыто в водопаде?

— А вы присмотритесь к нему повнимательнее!

Водопад кажется нам таким же, как и всякий другой: река натолкнулась тут на скалы и вся масса ее воды почти отвесно падает с высоты примерно восьми метров, образуя внизу котел, полный бурных водоворотов. Из этого котла вода вытекает несколькими более мелкими ручьями.

— Видите вы это маленькое озерко под водопадом? — показывает Тибурцио и разъясняет, — оно очень глубокое: дно реки песчаное, однако в этом месте сильное течение, а водовороты не позволяют песку осаживаться и засыпать котловину. Но другое дело золото: оно в несколько раз тяжелее песка. Течение реки так легко его не выплеснет. С незапамятных времен река несла сюда не только песок, но и зерна золота, которые падали в глубокий котел. Зерна эти были слишком тяжелы, чтобы течение могло снова вынести их из котла. На дне озерка, стало быть, должно лежать несметное количество золота.

Ход рассуждений индейца не лишен логики. Природа образовала в этом озерке нечто вроде мешка, в который беспрестанно сыпалось золото. Однако добраться до него в глубокой котловине, наполненной водой, невозможно.

— И вот к этому озерку так рвется Ферейро и его шайка? — спрашивает Пазио.

— Да! — подтверждает Тибурцио. — Они хотят осушить его, но не знают, как это сделать. В нескольких километрах выше по реке можно изменить течение и направить его в другое место, а затем взорвать скалы, образующие озерко, и выпустить из него воду. Но для всего этого нужно много труда и денег. Поэтому бразильцы медлят, но ревниво оберегают тайну…

— А почему ты открываешь эту тайну нам?

— Я хотел бы, чтобы чужеземный сеньор сам взялся за это золото, потому что верю, тогда часть сокровища досталась бы и нам, индейцам.

— Добрый Тибурцио! — восклицает Пазио. — Как же ты представляешь себе это? Они убили своего человека, Дегера, а чужому позволят из-под носа забрать такой клад?!.

— Все индейцы станут на защиту сеньора!

— Индейцы едва защищают свою шкуру, ты хорошо знаешь это, компадре Тибурцио! — говорит Пазио, после чего наступает долгое молчание.

Но дело не в опасности. Золото никогда не действовало на мое воображение. Меня не увлекали соблазны Калифорнии или Клондайка, мне чужда была уродливая романтика золота. Видимо, слишком крепко сидел во мне натуралист. Водопад на Рио де Оро представляет для меня особый интерес, но лишь как своеобразное явление природы, не больше. Близость предполагаемых сокровищ ни капли не волнует меня. Зато меня тревожит другое — судьба индейцев на Марекуинье. Если только разнесется весть о золоте — а она разнесется несомненно, — на индейцев обрушатся полчища подонков общества из бразильских городов. При первой же возможности этот сброд устроит резню индейцев. Роковой слух о золоте может повлечь за собой истребление местных короадов.

— Лучше всего было бы, — прерываю молчание, — подорвать динамитом скалы над водопадом и раз навсегда завалить камнями это опасное золото.

— Мы давно думаем об этом, но у нас нет средств… — грустно признается Тибурцио.

Во время возвращения нас настигает дождь.

Опасное плавание

Каждое дело когда-нибудь да кончается, а наше терпение лопается на следующий день после похода на Рио де Оро. Проснувшись, мы снова видим на небе тяжелые свинцовые тучи; издалека уже доносится шум дождя. Нам опротивели эти непрестанные ливни на Марекуинье.

После короткого совещания решаем на следующий же день выступить в обратный путь: нет смысла оставаться дольше в лагере при таких неблагоприятных условиях. Охотиться нельзя, сырость портит наши музейные препараты, а ненастье и скверное помещение начинают подрывать здоровье. Мысль о скором выезде приносит нам подлинное облегчение, зато доброжелательно относящиеся к нам индейцы — Тибурцио, жена капитона и их семьи — принимают это сообщение с явным сожалением. Они хотели бы подольше задержать нас у себя. Со дня болезни Диого и с того момента, когда они убедились, что мы не собираемся делать замеров их земли, индейцы считают нас своими друзьями.

Возвращаться намереваемся по реке — на двух лодках, которые нам оставили бразильцы. Лодки эти вместят и нас и все наше имущество. Поскольку Пазио мало знает реку, Тибурцио и его сын Циприано берутся проводить нас до устья Марекуиньи, до самого ранчо Франсиско Гонзалеса.

На следующий день после завтрака мы укладываем в лодки наши вещи. Иду проститься с Диого. Он чувствует себя значительно лучше. У него опять выразительные, здоровые глазенки. Мальчик держит меня за руку и не хочет отпустить. Мы ничего не говорим друг другу, зато, прощаясь, обмениваемся улыбками. К лодке нас провожают жена капитона Моноиса и семья Тибурцио. Когда мы отталкиваемся от берега, женщина что-то бросает мне в лодку. Это разукрашенная плетенка из такуары, в которой жена Моноиса не хотела заменить шнурок на лиану. Смотрю на сумку: теперь она уже связана нитью лианы сипо.

— Благодарю! — взволнованно кричу я.

Головокружительное течение подхватывает нас и выносит на первую быстрину. Мы стремительно несемся по вспененной индейской реке. Это уже не равная борьба с врагом, а отчаянная защита от ненасытной яростной стихии. На любой быстрине через каждые сто-двести метров нас подстерегает ловушка и чаша весов колеблется: проплывем мы это место или нас ждет катастрофа? Лодки зачерпывают воду, прыгают по грозным камням, ложатся на борт. Река пенится и оглушает нас своим ревом.

Кажется, на двадцатой по счету быстрине находится наиболее опасный проход. Река с ширины в несколько десятков метров суживается здесь до пяти-восьми, сжатая между огромными валунами. Глубокий поток, с ревом несущий свои воды, в конце горловины неожиданно почти под прямым углом сворачивает в сторону. Разбить лодку тут ничего не стоит.

Лицо Тибурцио каменеет от напряжения, глаза чуть не вылезают из орбит. Я сижу посреди лодки, которой правят спереди Пазио, а на корме Тибурцио.

Влетаем в теснину. Лодка мчится с головокружительной быстротой. Индеец что-то кричит Пазио. Тот тоже отвечает криком, прижимает свой длинный шест к камню и упирается им так сильно, что лодка трещит. Нос ее проносится мимо страшной скалы на расстоянии вытянутой руки и отлетает в сторону, корма описывает головокружительный полукруг.

Но Тибурцио зорок и хорошо выполняет свои обязанности. Он упирает свой шест в камень так, как минуту назад это делал Пазио, и, налегая на него всем напружинившимся от усилия телом, предотвращает катастрофу. Подо дном лодки яростно бурлит вода, борт ее со скрежетом трется о камень. Лодка трещит, но выдерживает.

Через минуту выплываем на широкую спокойную водную гладь. Тибурцио долго и пристально смотрит мне в глаза. Потом улыбается и говорит:

— Тут можно было бы опрокинуться, если бы…

— Если бы что? — спрашиваю его, потому что он вдруг обрывает фразу и молчит.

— Если бы мы… не подружились в последние дни!..

ЧАСТЬ II НА ИВАИ

Лес, лес, лес…

Но прежде чем выступить, улаживаем еще одно дело: решаем, что нужно взять с собой. Помимо револьвера, я беру только непромокаемый плащ, а Пазио взамен его — полотнище палатки. Кроме того, Пазио надевает вещевой мешок, в котором лежит фотоаппарат и запас продуктов на два дня. В мешке много места для предметов, которые мы собираемся приобрести у индейцев.

Пазио задумывается и говорит:

— Мы забыли что-то еще…

— Что?

— Лекарства.

— Вампир! — ругаю его. — Разве я снова должен играть роль знахаря?

— Э, пожалуй, нет… — лицемерно отвечает он. — Но, несмотря на это, хорошо бы взять с собой немного лекарств. А кроме лекарств, неплохо и еще кое-что из «медицины»…

— Какой еще медицины?

— Ну той, что служит для разогревания желудка. На всякий случай.

Вечером мы добираемся до ранчо кабоклё Луиса Мачадо и ночуем у него, как ночевали некогда во время похода на Марекуинью. На рассвете следующего дня отправляемся дальше. Впервые за много недель не имею при себе ружья и это наполняет меня радостью. Теперь мне нет надобности высматривать дичь в кронах деревьев, и я чувствую себя, как отпускник на беззаботной прогулке. Кроме того, в это утро солнце палит не так сильно, как обычно. Лес гудит от криков тысяч птиц и шума крыльев мириадов насекомых. И мы с Пазио, вторя лесу, насвистываем свои песенки.

Становится жарко, а пикада[24] — широкая и удобная около ранчо Луиса. Мачадо — делается все труднее. Перестаем петь, а затем и вовсе смолкаем.

Бесконечно тянется лес, лес и лес… Он охватил нас со всех сторон так плотно, что мне кажется, лес врастает в нас самих. Удрученный взгляд не может проникнуть вперед, он томится в этом зеленом разгуле. Неистовство природы так призрачно и так нереально, что выходит за границы того, что может представить себе человеческое воображение. Невозможно описать словами буйство тропического леса.

— Проклятое золото! — оборачиваясь ко мне, неожиданно бросает Пазио и тут же поясняет свою мысль:

— Рио де Оро! Как привлекательно это звучит, но сколько горького смысла в этом слове. Проклятая Рио де Оро совершенно испортила нам пребывание на Марекуинье. Но речь не о нас. Подумайте, сколько еще она испортит людям крови в будущем. То, что постигло покойника Дегера, завтра может постичь каждого из этой шайки и прежде всего Ферейро, но, главное, послезавтра принесет неизбежную гибель индейцам. Люди, которых привлечет это золото, нянчиться не будут ни с ними, ни друг с другом. К тому же еще неизвестно, есть ли на самом деле золото под этим водопадом…

Пазио смолкает, так как тропинка круто идет вверх по каменистой горке и это затрудняет беседу. Потом, когда тропинка вновь выравнивается, я возвращаюсь к прерванному разговору:

— С чего это вы, Томаш, ударились в такие рассуждения?

Мой спутник на мгновение останавливается, широким жестом указывает на окружающие нас заросли и говорит:

— Смотрите на этот лес! Он красив, правда? Сколько в нем силы, тяги к жизни, размаха, сколько попросту говоря страсти! Или поглядите на землю: какая в ней способность к плодородию — просто бурлит!.. А тут приходит жалкий человек, одержимый, одурманенный, черт его дери, каким-то глупым миражем и все свое вожделение направляет на золото. Кроме него, он света не видит — убивает людей, сам готов надрываться… отравляет этот лес — живой, здоровый, отравляет страхом, насилием, предательством, преступлением… А, чтоб такого подлеца черти взяли!.. И все это вместе звучит так красиво и золотисто: Рио де Оро!.. Тьфу!

Пазио парень хоть куда! Люблю его за такие откровенные излияния чувств. Охотно пожал бы ему руку, если бы это не выглядело слишком претенциозно.

Во время нашей беседы мы замечаем в лесу тревожный признак — становится все больше муравьев, длинными вереницами пересекающих тропинку. Собственно говоря, ничего плохого в этом нет, но мы знаем, что такое скопление муравьев предвещает скорый дождь. И действительно, солнце светит все тусклее, едва пробиваясь сквозь сгущающие тучи.

Перейдя вброд какую-то речушку, мы спугиваем гревшуюся на тропинке неядовитую змею канинану, которая при виде нас стремглав исчезает в кустах.

— А, холера! Удрала налево! — Пазио бросается в кусты, и, преграждая путь змее, поднимает невероятный шум. В результате перепуганная канинана возвращается на тропинку и удирает вправо.

Пазио удовлетворенно смеется и разъясняет:

— Кабоклё верят, что если змея переползает дорогу с правой стороны на левую, то это предвещает несчастье.

— Кабоклё верят, а польский колонист боится! — подсмеиваюсь я.

— Вот еще, боюсь!.. Просто не желаю, чтобы эта змея-бродяга вмешивалась в наши личные дела.

Муравьи предсказали дождь, и он начался. Лес пропитывается водой, как губка. От ливня тело защищает прорезиненный плащ, зато ноги совсем промокли.

После полудня снова выходим к Иваи. На самом берегу тропинка кончается; на той стороне реки находится Росиньо, лагерь индейцев. Его еще не видно, так как он скрыт за высоким, поднимающимся метров на пятнадцать берегом.

Вдали купаются двое индейцев. Кричим им во все горло. Они услышали, и вскоре к нам подплывает каноэ. На веслах сидит старый индеец, который при виде Пазио выражает удивление, но здоровается с ним спокойно, как будто они расстались только вчера. Во время переправы через реку Пазио говорит мне, что хорошо знает индейца; его зовут Жолико, он старый друг и они не виделись три года.

От выпавшего дождя похолодало. Ноги промокли, и это вызывает легкий озноб. Чувствую, что заболею, если немедленно не сниму брюк и сапог и не высушу их.

Индейская «савуар-вивр»[25]

Под дождем мы карабкаемся на скользкий берег, лихо преодолеваем гору, минуем какую-то приземистую хижину и, пройдя сотню шагов, добираемся до цели. Ранчо капитона Зинио (сокращенное от Еугенио) — это большой дом длиной свыше десяти метров. Он производит на нас впечатление дворца — тем более, что построен он из глины, а не из бамбука. По сравнению с шалашами на Марекуинье бросается в глаза его зажиточный вид.

В доме мы застаем множество людей — с десяток мужчин разного возраста, сидящих вокруг очага, а в углу несколько женщин и детей. Мужчины беседуют и курят сигареты из кукурузной паи, женщины старательно плетут шляпы.

Все, так же как и Жолико, приветствуют нас спокойно, почти небрежно, без многословия. Пазио здоровается только с мужчинами, на женщин не обращает внимания, я же говорю «бао диа» всем. Потом садимся среди индейцев.

Меня поражает одна деталь. Индейцы эти одеты гораздо чище, а выражение их лиц — осмысленнее.

— То ли мне так кажется, — тихо обращаюсь к Пазио, — но эти индейцы как будто из другого племени, чем те, с Марекуиньи?

— Они не похожи на тех, это правда, хотя из того же племени… Не похожи потому, что перестали быть лесными кочевниками, как те… А знаете, зачем они собрались сюда? Они советуются, как и что сделать, чтобы у них лучше росла кукуруза…

— Выдумываете, Томаш!

— Пусть мне обезьяна морду искусает, если вру!

По нелепой лесной традиции оживленный разговор не может начинаться сразу. Пазио время от времени говорит с индейцами о каких-то пустяках, те скупо отвечают ему. Так проходит с добрых четверть часа. Наконец меня охватывает беспокойство и я спрашиваю Пазио:

— Кто из них капитон Зинио?

— Его здесь нет. Но он придет с минуты на минуту.

— Томаш! — торопливо говорю я. — Мне холодно, я промок, разболеюсь, как бог свят. Почему они не угощают нас шимароном?

— Потому, что нет хозяина. Они тоже гости, как и мы.

Меня охватывает отчаяние. Мне грозит лихорадка и трехдневная головная боль. Тибурцио не без оснований боялся дождя. Окидываю взглядом сонную компанию и заявляю Пазио:

— Я немедленно снимаю брюки и кальсоны и буду сушить их над очагом!

Пазио удерживает меня:

— Ради бога не надо, нельзя!

— Как так нельзя?

— Неудобно. Индейцы восприняли бы это как оскорбление.

Слушаю совет Пазио и брюк не снимаю. У Пазио есть опыт, он знает, как вести себя с короадами, а несколько недель назад я дал ему и себе слово, что буду поступать лишь по его указаниям.

— Садитесь хотя бы поближе к огню и старайтесь высушить одежду на теле… — предлагает он.

Легко ему давать столь мудрые советы, когда они невыполнимы! Индейцы тесным кругом сели у очага. Втиснуться между ними невозможно, каждый из них хорошо сторожит теплое место.

— Где же тут сесть? — ворчу я, уже основательно разозлившись.

Пазио в мгновение ока оценивает положение и, ничего не говоря, встает, подходит к дверям, снимает там пояс, торжественно вынимает из кобуры браунинг, возится с ним, делая вид, что протирает его, затем кладет оружие на пенек, за несколько шагов от очага. Садясь, он как бы невзначай говорит присутствующим:

— Это европейское оружие…

Индейцы смотрят на пистолет, как зачарованные. Браунинга они еще не видели, так как редко кто в Южной Америке пользуется револьвером этой системы. Любопытство побеждает. Постепенно все встают, сходятся к пеньку, Жолико первым берет браунинг в руки и осматривает его со всех сторон.

Я пользуюсь тем, что около очага становится свободнее, и удобно усаживаюсь у огня, в душе похваливая находчивость Пазио. Старый лис, добившись своего, бесцеремонно отнимает у индейцев пистолет и садится рядом со мной.

Капитон Зинио читает документ

Вскоре на ранчо прибывает капитон Зинио. Это мужчина лет сорока, невысокого роста, с широкими плечами, но довольно худой, чем отличается от остальных короадов, имеющих более или менее округлые формы тела. Лицо его испещрено множеством морщин, но, несмотря на это, он производит впечатление сравнительно молодого человека благодаря живой улыбке, которая часто появляется на его лице. Выражение лица и глаз Зинио говорит о его недюжинном уме: с первого же взгляда можно узнать в нем человека мыслящего. Свободное, совсем не «индейское» поведение свидетельствует о его умении вести себя с белыми. Зинио говорит много, вежливо, но без униженности и у всех сразу же устанавливается хорошее настроение.

Они с Пазио похлопывают друг друга по плечу и спине, как добрые знакомые, меня Зинио приветствует здороваясь за руку. Вскоре нас потчуют горячим шимароном, и в хижине становится очень уютно.

Пазио выкладывает причины нашего прибытия в лагерь Росиньо. Он разъясняет Зинио, кто я такой, что делаю; объяснения на сей раз весьма похожи на правду. Довольно вразумительно Пазио рассказывает, что я прибыл из далекой Польши в Бразилию, чтобы познакомиться со страной и ее людьми, лесами и всякими живущими в них зверями. Коллекционирую шкуры всяких птиц и разных «бишей» (дословно: червяков), а также собираю всякие предметы, которыми пользуются люди — как кабоклё, так и индейцы. Мы потому и явились в Росиньо, когда из разных источников узнали, что Зинио является наиболее прогрессивным короадом и в его тольдо можно закупить много стрел, луков и корзинок.

Зинио внимательно слушает и проявляет полное понимание. Он вмиг схватывает, в чем дело. Он считает за честь для себя, что мы выбрали его лагерь, и просит объяснить, для чего я собираю столько птиц и «бишей»?

Пазио ломает голову, как бы это вразумительнее объяснить, чтобы индеец понял все, но его выручает сам Зинио:

— Может быть он собирает их… для музеев!

Пазио поражен.

— Вот именно для музеев!.. Но скажи мне, Зинио, откуда ты это знаешь?

— Видел такой музей в Куритибе, — спокойно отвечает индеец, усмехаясь при виде смущенного лица Пазио.

— А-а-а…

Во время этого разговора двое молодых индейцев устанавливают среди нас стол — настоящий стол на четырех ножках. Ставят на него большое фаянсовое блюдо с дымящимся рисом и каждому мужчине — а нас тут собралось восемь человек — подают тарелку и ложку. Это уже не зажиточность, это роскошь!

Итак, в молчании начинается пиршество. Мне и Пазио рис приходится особенно по вкусу, так как у нас его не было ни на Марекуинье, ни у Франсиско Гонзалеса.

Однако после обеда настроение индейцев почему-то начинает портиться. Они шепчутся между собой по углам и бросают на меня все более беспокойные взгляды. В конце концов сам Зинио объясняет причину их озабоченности. Он заявляет Пазио, что у меня вид землемера и спрашивает: не прибыл ли я в Росиньо, чтобы обследовать и замерить индейские территории?

— Тебя мы знаем, компадре Томаис! — говорит Зинио. — Но этого сеньора мы не знаем.

— Замечание правильное! — хвалит его Пазио. — Только пойми, Зинио, что для замера земли нужны приборы, инструменты, а их, как ты видишь, у нас нет. Впрочем, осторожность никогда не помешает!

Сказав это, Пазио обращается ко мне по-польски:

— Ядовитые щупальцы Ферейро дотянулись и сюда… У вас, кажется, среди бумаг имеется удостоверение бразильского посла в Варшаве?

— Да, имеется.

— Тогда давайте его мне.

Вынимаю из бумажника документ, и Пазио вручает его Зинио со словами:

— Знаю, что ты грамотный. Прочти этот документ!

Зинио озабоченно посматривает на бумагу — скорей всего он не умеет читать. Грозит большая компрометация. Но капитон выходит из затруднения весьма ловким способом, достойным настоящего дипломата. Он говорит Пазио:

— Иди сюда и садись возле меня! Будем читать документ вместе. Ты будешь читать документ громко, а я про себя.

Так и поступают. Пазио читает громким, отчетливым голосом, проникнутый важностью момента. Документ, выданный послом и полномочным министром Соединенных Штатов Бразилии в Варшаве господином Пецанья, свидетельствует, что я являюсь натуралистом и направляюсь в штат Парана с целью сбора образцов фауны для польских научных учреждений. Он составлен в очень торжественных выражениях. Когда Пазио доходит до того места, где почтенный министр просит все бразильские власти оказывать мне самую широкую помощь, он еще больше повышает голос.

Пазио читает как проповедник. От документа веет величием, и возбуждение передается всем собравшимся. Даже женщины и дети смолкают в углу, а я, слушая давно известные мне слова, с удивлением открываю, что являюсь столь важной и так высоко котирующейся особой.

Довольный собою и произведенным впечатлением, Пазио умолкает. Воцаряется торжественное молчание. Пазио передает документ Зинио и говорит:

— Как видишь, министр обращается и к тебе за помощью для сеньора, ибо ты — как признанный правительством капитон лагеря в Росиньо — являешься тут бразильской властью.

Индейцы передают друг другу документ и смотрят на него с уважением. Но вдруг что-то поражает их. Доносятся приглушенные изумленные восклицания. Все впиваются взглядом в одно место на документе, а именно — в левый верхний угол. Они сделали там какое-то открытие, и меня охватывает беспокойство.

Еще в Польше, когда я получал удостоверение, мне стало ясно, что это документ, отличный от тех, какие часто выдают различные учреждения. Штамп посольства на бланке не напечатан, как это обычно бывает, а красиво оттиснут. Поэтому издали его не видно и только после внимательного осмотра, особенно когда свет падает на бланк сбоку, можно заметить выдавленный в левом верхнем углу герб Бразилии и надпись:

«ЭСТАДОС УНИДОС ДО БРАЗИЛЬ».[26]

Зная, что во время путешествия мне придется показывать документ разным людям, часто не опытным в чтении, я опасался, что отсутствие четко напечатанного штампа посольства может возбудить недоверие. Вот и сейчас индейцы открыли выдавленный герб, и он привел их в возбужденное состояние. Зинио показывает Пазио герб на удостоверении и спрашивает:

— Что это значит?

— Это? Не знаешь?! Это знак бразильского министра, по нему ты можешь удостовериться, что документ выдан именно им.

Короады еще раз осматривают документ, а выдавленный штамп вызывает восхищение, чего я меньше всего ожидал. Он так им нравится, что последний лед ломается, и индейцы начинают относиться к нам очень доброжелательно. Зинио дружески хлопает меня по плечу и говорит:

— Верим тебе! И вам будет хорошо у нас.

Две приятные церемонии

Около полудня выплываем на реку Иваи и час спустя причаливаем поблизости от ранчо Франсиско Гонзалеса, радуясь, что вся эта канитель закончилась. Мы вновь на берегу, заселенном белыми колонистами. Охотно съездил бы объясниться к Гонзалесу, который так подло подстрекал против меня индейцев, но это невозможно. Мы устали, промокли, изголодались и прозябли. Скоро веселый огонь костра и обильный обед заставляют нас забыть о всех неприятностях. В суровых условиях, в которых нам приходится жить, мы сами стали суровыми. Теперь уже нам не так много надо, чтобы восстановить равновесие и хорошее настроение.

После питья шимарона прощаюсь с Тибурцио и вручаю ему обещанный нож-факон за то, что старик проводил нас. Прощание происходит несколько торжественно, но, клянусь, мои слова не звучат преувеличенно, когда я сердечно благодарю его. Индейцы уходят довольные. Мы глядим на их удаляющиеся фигуры, затем Пазио вздыхает и обращается к нам:

— Итак, вы познакомились с индейским тольдо и самими индейцами. Что вы думаете о них? Удовлетворены ли вы?

После минуты красноречивого молчания Вишневский фыркает:

— Если бы не любопытная драма между птицей и змеей, я считал бы все это время потраченным зря.

— Что касается меня, — я делаю серьезную мину, — то дело не так уж плохо: я приобрел друга — Диого. Но забираться с таким арсеналом оружия на Марекуинью только ради того, чтобы приобрести дружбу восьмилетнего мальчика…

Пазио не уверен — шутки это или упреки. Поэтому он ершится и защищает индейцев:

— Ну что вы хотите! Подлец Ферейро испортил нам эту поездку. Он подстрекал индейцев, и нужно еще радоваться, что все так кончилось. Могло быть хуже.

— Самое страшное это дождь, который насылал на нас подлец Ферейро…

Мы хохочем. Потом я говорю:

— Сказать по правде: несчастные эти индейцы. Убогие поля, убогие хижины, низкий интеллектуальный уровень.

Неожиданно Пазио приходит в голову какая-то мысль и он обращается ко мне:

— Есть у вас время? Примерно с неделю?

— Целую неделю? На что вам столько?

— Я проведу вас к другим индейцам.

— Что-о? Опять индейцы?

— Ведь я говорил вам, что у меня есть другие, лучшие индейцы! Гораздо более интересные!.. У них и поля богаче, и хижины добротнее, и культурный уровень выше. Среди них кто-то даже занимается скульптурой.

— Скульптурой?

— Ну да, что-то лепит из глины… А их капитон — порядочный парень, к тому же образованный, прогрессивный человек. Это совершенно другое дело, чем на Марекуинье…

— Так почему же мы не пошли туда с самого начала?

— Потому что там хуже охота.

Сообщение Пазио звучит соблазнительно. Я обдумываю, не попытать ли счастья еще раз. Задержаться на неделю — потеря невелика, тем более что Вишневский тем временем вернется в колонию Кандидо де Абреу и сам проведет работу по сбору зоологических образцов.

— Где они, эти индейцы? — спрашиваю Пазио.

— Всего день-два пути отсюда. Там находится лагерь Росиньо, он расположен у самых берегов Иваи.

— Как имя их капитона?

— Зинио… Так что — пойдем?

Была не была, решаюсь:

— Ладно, пойдем! Пойдем вдвоем.

— Тогда выступаем через час.

— Согласен.

В течение этого часа происходит вторая за день приятная церемония, а именно: Пазио и я скрепляем нашу дружбу, взаимно обмениваясь револьверами.

Несколько дней назад Пазио одолжил у меня браунинг, влез на наклонное дерево, стоявшее у самой воды, и оттуда сделал несколько выстрелов по плывущему мимо плоду порунги. Пазио удивился точности оружия: выстрелы были меткими и восхитили его. Этот браунинг калибра 7,65 мм он теперь и получает. Оружие надежное, хотя и скромно покоится в кожаном чехле. Я же получаю его барабанчатый револьвер системы «Смит и Вессон», огромного калибра с рукояткой из искусственной жемчужной массы и длинным никелированным стволом, вызывающе торчащим из кобуры. Это на первый взгляд красивый и внушительный револьвер, но бьет он плохо. Пазио утверждает, что это единственное оружие, приличествующее мне, как начальнику экспедиции, поскольку оно вызывает должное уважение. Ладно, пускай вызывает!

Пользуясь случаем, объясняю Пазио устройство браунинга и разбираю его. Передвигаю кнопку, после чего, к немалому удивлению Пазио, все части выдвигаются одна из другой, пока в руке не остается только рукоятка и ложе. Когда я кончаю разборку, Пазио изумленно восклицает:

— Это же чудесный браунинг! Что за техника! Очень рад такому оружию.

— И это вам не простое оружие! — добавляю я.

— Почему?

— Браунинг принимал участие в освобождении Польши.

Пазио с восхищением смотрит на пистолет. Видимо, что-то волнует его. Спустя минуту он гордо заявляет:

— «Смит» тоже имеет достойное прошлое и немало пережил…

— Неужели?

— Да!.. Он принимал участие в революции.

Что-то в этом сопоставлении не клеится.

— В которой по счету? — жестко спрашиваю я.

Пазио уязвлен вопросом, но отвечает с подъемом:

— Ну, в этой последней!

Затем мы выступаем в Росиньо.

Чудесны поля в Росиньо!

Вскоре небо проясняется, дождь перестает. Даже солнышко выглянуло, и мы, наконец, можем выйти из дому.

Росиньо состоит из тридцати с чем-то семей и такого же количества хижин, разбросанных вокруг ранчо Зинио на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга. Хижины эти не могут сравниться по размерам с домом капитона. Построены они тоже из бамбука-такуары, но своим видом выгодно отличаются от ранее встречавшихся нам индейских хижин. Поселок, окруженный с трех сторон лесом, а с четвертой рекой Иваи, образует в вырубленных зарослях подобие оазиса шириной и длиной 1, 5 км. На этой вырубке разыгрываются изумительные события. В жизни здешних индейцев произошли такие значительные перемены, что я с возрастающим изумлением смотрю на Зинио, на тольдо и на возделанное поле.

Капитон Зинио влюблен в это поле, а все жители тольдо гордятся им. Поэтому они прежде всего ведут нас показывать посевы. Сразу же за хижинами начинаются пахотные земли, преимущественно засаженные овощами и засеянные кукурузой. Они мало чем отличаются от полей индейцев на Марекуинье и паранских кабоклё. Это небольшие полоски, обработанные лучше или хуже, в зависимости от способностей владельца участка. На краю тольдо замечаем загон, а в нем несколько лошадей. Значит, и лошади есть! Кое-где индейцы лошадей не имеют.

Но подлинный сюрприз ожидает нас за хижинами — между ними и довольно отдаленным краем леса. Тут расстилается огромное поле площадью, видимо, в семьдесят-восемьдесят гектаров, на котором, кроме кукурузы, растут черная фасоль, рис, маниоки, бататы, сахарный тростник и даже кофе. Таких богатых участков с таким разнообразием возделываемых культур мы не видели даже на землях колонистов в Кандидо де Абреу. Они-то и составляют предмет гордости Зинио и всего тольдо. Поле хорошо обработано: видно, что о нем заботятся умелые руки. Только там, где участки подходят к самому лесу, замечаем сорняки. Это месть джунглей за то, что люди вырвали у них такой огромный кусок земли.

Короады являются лесным кочевым племенем, существующим охотой, сбором лесных плодов и лишь случайной, эпизодической обработкой земли. То, что здесь возникло такое прекрасное поле — настоящий образцовый фольварк в этой лесной пустыне, и то, что люди эти проявили столько предприимчивости и решились на такой огромный напряженный труд, кажется неправдоподобным. Трудно поверить, что все это происходит здесь, в прииваинских лесах.

— Наше тольдо, — рассказывает Зинио, — благодаря этим полям получило экономическую независимость. Нам теперь нет надобности идти в лес и, подобно диким индейцам, питаться корешками. Мы не умрем теперь с голоду, мы оторвались от джунглей!

— Кому принадлежит эта земля?

— Всем нам вместе.

— И вы сообща работаете на поле?

— Сообща.

— А урожай?

— Делим поровну.

Мы восхищены тем, что видим. Я говорю Зинио, что он очень энергичный человек и что окрестные колонисты, а тем более кабоклё не имеют так хорошо обработанных полей и что обо всем этом я буду писать по приезде в Польшу. Поскольку упоминание о Польше не производит на индейца должного впечатления, Пазио повторяет:

— Вся Польша и половина Европы узнает о тебе, компадре Зинио!

— А… — совершенно равнодушно бросает капитон.

— А знаешь ты, что такое Польша? Польша имеет столько же населения, сколько и Бразилия, а леса ее еще богаче…

Зинио, насмешливо, но снисходительно улыбаясь, дает нам урок реалистического мышления:

— Знаю, компадре Томаис, что ты немного преувеличиваешь. Но это не беда. Очень хорошо, что сеньор напишет обо мне в Польше. Очень хорошо. Однако лучше будет, если он напишет не в Польше, а в Куритибе: тогда бразильские власти скорее вспомнят о нас и, может быть, помогут нам. До сих пор они еще ничего не сделали для короадов…

После некоторого молчания Зинио добавляет:

— Впрочем, что там Куритиба! Далекие власти хвастаются циркулярами о справедливости и отеческой заботе о индейцах, но по пути к нашим лесам эти прекрасные законы теряются, как зерна кукурузы из дырявого мешка. Какова эта справедливость, мы узнали на собственной шкуре пять лет назад… Помнишь, компадре Томаис?

— Ты имеешь в виду авантюру в Питанге и позднейшую резню? — спрашивает Пазио.

— А как же! Тогда убивали даже наших малых детей, и это делалось с согласия представителей властей — тех самых властей с прекрасными циркулярами об отеческой заботе и опеке…

Мы стоим вблизи поля созревшей кукурузы. Высота ее стеблей такова, что человек может достать початок лишь поднятой рукой. С той стороны доносится скрип колес. На дороге, пересекающей все поле, появляется одноконная повозка. Она невелика и, кажется, уже видала виды, но ее все же доверху нагрузили кукурузными початками. Рядом с лошадью идет возчик, а позади несколько молодых индейцев.

— Откуда вы раздобыли эту повозку? — удивляется Пазио.

— Купили у твоего земляка в Апукаране.

— Но как вы доставили ее сюда? Ведь из Апукараны сюда ведут только лесные тропинки… Наверно разобрали ее по частям и несли на плечах?

— Нет. Погрузили ее на две лодки и везли по Иваи. А на быстринах выносили на берег…

Сопровождающие повозку индейцы уже знают о прибытии в тольдо двух белых: видимо, их известили еще на поле. Они дружески протягивают нам руки. Приближается вечер, все возвращаются с поля домой.

Зинио на минутку останавливает повозку. Берет первый с краю початок и протягивает его Пазио со словами:

— Посмотри на него, компадре! Тяжелый, а?

Действительно, это большой початок, зерна в нем крупные и полные. Гордость Зинио вполне обоснована. Мы не скупимся на слова изумления и похвалы.

Неподалеку стоит хижина на сваях, более капитальная, чем все другие. Она сложена целиком из бревен. Из глубины ее до нас долетают веселые голоса женщин.

— Это наш общий амбар! — показывает Зинио на хижину. — Пойдемте, посмотрите его внутри.

На полу амбара возвышается большая куча очищенного зерна кукурузы. Наступил месяц сбора урожая. В амбаре работает несколько женщин. Они лущат зерна, а пустые початки выбрасывают во двор. Кончается первая партия початков. Повозка подъезжает к амбару, и женщины проворно берутся за лущение новой партии.

— Когда мы соберем с поля всю кукурузу, — говорит Зинию, — то в этом амбаре останется очень мало свободного места.

— И этого зерна вам хватит на весь год? — недоверчиво спрашивает Пазио.

— Хватит, компадре, хватит!

На обратном пути к дому Зинио мы минуем группу деревьев. На одном невысоком дереве сидит красивой темно-голубой окраски птица из семейства вороньих, именуемая здесь гралья азуль. Пазио вынимает из кобуры браунинг, показывает его Зинио и хвастает, как в первые часы нашего пребывания в тольдо:

— Это прекрасное европейское оружие. Бьет отлично, такого ты еще не видел.

У Зинио блестят глаза.

— А попадешь из него в гралья? — недоверчиво спрашивает он у Пазио.

— Наверняка! — опять хвастается Пазио.

— Так попробуй!

Пазио не нужно повторять дважды. Он начинает подкрадываться к дереву. Однако попасть из браунинга в гралья азуль, птицу размером не больше нашей вороны, не такое — легкое дело. По мере того как Пазио приближается к дереву, он теряет уверенность в себе. Я замечаю, что Пазио пренебрегает мерами предосторожности и старается незаметно для нас спугнуть птицу. Зинио тоже видит это и многозначительно толкает меня в бок, явно подсмеиваясь над уловками моего товарища.

Но, как на зло, гралья улетать не хочет. Глупая птица спокойно взирает сверху на подкрадывающегося к ней человека. Наконец Пазио останавливается под деревом, поднимает руку и начинает целиться в птицу. Долго целится, но потом опускает руку, прячет браунинг в кобуру и кричит нам, что не хочет стрелять.

— Почему? — спрашивает индеец.

— По разным причинам! — отвечает Пазио. — Во-первых, жалко пули, во-вторых, гралья не стоит хлопот, в-третьих, она оказала мне слишком много доверия…

— А в-четвертых? — поддразнивает его Зинио.

— А до четвертой причины додумайтесь сами! — говорит Пазио в порыве откровения и весело глядит нам в глаза.

— Боялся промазать?

— Не иначе, компадре…

Развеселившись, мы шутливо подсмеиваемся друг над другом. И мне кажется, что нам действительно будет хорошо в тольдо Росиньо.

Дипломатия Томаша Пазио

Вблизи усадьбы Зинио, между его домом и высоким берегом реки, стоит опрятная хижина, в которой живет какая-то индианка. Зинио отсылает женщину в другую хижину, а эту предоставляет под жилье нам.

Пазио немедленно разводит огонь. Наконец-то! Наконец я могу снять брюки, не вызывая возмущения индейцев, и как следует согреться. Мокрое белье и брюки вешаю над огнем — пусть сушатся. Затем приготовляю из спирта «лекарство», в которое Пазио добавляет свежие красные, как вишня, стручки перца. После принятия половины кружки этой адской микстуры мой желудок совершает безумное сальто-мортале, причем, как уверяет Пазио, здоровье возвращается к нам. Да, мы выздоравливаем, но одновременно «лекарство» здорово ударяет нам и в голову.

В хижину входит Зинио и садится у очага. Он тоже принимает «лекарство» — с тем же, что и у нас, результатом.

Зинио посматривает на развешанное белье и спрашивает, есть ли у меня другая, запасная, пара.

— Нету.

— Жаль! — говорит он. — Я велел бы выстирать эту пару, она грязная.

Барбаридаде! Это уже высшее проявление цивилизации. Мне становится стыдно, потому что белье действительно грязное. По примеру моих товарищей я уже неделю не снимал его с себя, исходя из того, что джунгли — это не салон. Зинио настаивает на своем и повторяет, что как капитон лагеря он обязан приказать выстирать мое белье.

«Лекарство» действует хорошо, на душе у нас становится легко. Мы беседуем, как трое старых друзей, и строим прекрасные планы. Пазио еще раз излагает цель нашего прибытия, а Зинио развертывает подробную картину действий. Мы узнаем, что Жолико со всей семьей будет плести корзинки, Тонико и его женщины возьмутся за изготовление шляп, а Бастион — за стрелы и статуэтки. Зинио уже предугадывает, кто первым охладеет к работе и как его надо будет подстегнуть.

Пазио далее говорит Зинио, что я странный человек. Приехал к индейцам не только за корзинками и стрелами, но жажду также познать всю их жизнь, их верования, обычаи и важнейшие события из истории племени. Он добавляет, что меня заинтересовало это большое, отлично возделанное поле.

Последнее сообщение вновь возбуждает подозрение индейца. Зинио, который еще минуту назад дружески улыбался нам, сразу трезвеет и замирает. Потом твердым громким голосом обращается к Пазио:

— Скажи, компадре Томаис, не вынашивает ли сеньор, с которым ты прибыл, какого-нибудь тайного замысла во вред нам? Скажи честно!

Пазио отвечает:

— Если бы я не знал, что сижу рядом с капитоном Зинио, то подумал бы, что разговариваю с неразумным мальчишкой… Извини меня!

— Так зачем же он, собственно, пришел к нам?

— За тем, чтобы увидеть ваши корзинки, шляпы, стрелы и познакомиться с вашими обычаями, как ваш друг. Повторяю: как ваш друг!

Пазио говорит это так убедительно, что Зинио успокаивается. Затем мой товарищ вынимает из кобуры браунинг и говорит:

— Сеньор приехал из очень далекой Европы и познакомился со многими странами. Ваши места, хотя они и красивы, совершенно не привлекают его. Это просто хороший человек, и он хочет лишь дружить с вами. Со мной он уже подружился и в доказательство привез мне из Европы вот это прекрасное оружие, продав мне его за бесценок…

— За сколько? — с любопытством спрашивает Зинио.

— За сто двадцать мильрейсов! — врет Пазио как по писаному, и у меня просто перехватывает дыхание, когда я слышу это наглое вранье.

— Ну, хорошо, хорошо! — отвечает смягчившийся капитон, и все снова в порядке.

Я вижу, что почтенный браунинг приобретает в этой глухомани значение какого-то сильного аргумента. И думаю: почему Пазио все время тычет им в глаза индейцам?

После беседы мы выходим из хижины. Пазио и Зинио идут в тольдо, а я на реку искупаться.

Снова минуты тревоги

Через полчаса мы встречаемся с Пазио. По его лицу вижу — опять что-то случилось.

— Черт возьми! Мне снова пришлось защищать вас, — сообщает он. — Возникли новые сомнения.

— Опять Зинио?

— Нет, на этот раз Жолико. Но я успокоил их и сказал, что вы очень пригодитесь им, как знахарь.

— Ой-ой-ой!

— Поэтому идемте скорее в дом Зинио.

— Зачем?

— У Зинио есть грудной ребенок с каким-то отвратительным заболеванием глаз. Вы должны его вылечить!

У меня волосы встают дыбом. Возмущенно заявляю Пазио:

— Это невозможно, вы с ума сошли! Я не умею лечить глаза! Это трудное дело!.. Особенно у детей! Что я могу сделать со своими иодинами и хининами?.. Будьте здоровы! Я иду спать!..

— Нельзя! Они ждут.

Скандал. Я ругаю Пазио. Потом появляется Зинио. Я умолкаю, и мы вместе идем к маленькому пациенту.

Болезнь действительно отвратительна. Глаза младенца так воспалены, что зрачки и веки исчезли под слоем засохшего гноя. Я не знаком с такой болезнью и не знаю, как подступиться к ней. А тем временем мать смотрит на меня с тревогой и надеждой. Она одета в красиво расшитую блузку, имеющую на груди два длинных разреза для облегчения кормления ребенка.

Осмотрев маленького больного, мы возвращаемся в нашу хижину. В присутствии нескольких индейцев я достаю свою аптечку и озабоченным взглядом окидываю ее нищенские запасы. Из имеющихся лекарств выбираю нашатырный спирт. Вливаю несколько капель в полулитровую бутылку. К сожалению, разведенный аммиак утратил свой запах, поэтому для большего впечатления добавляю в бутылку немного валерьянки. Приготовив это «лекарство», я подношу его под нос индейцам, которые подтверждают, что чувствуют хороший запах.

Чтобы нашатырный спирт не повредил младенцу, велю Зинио еще больше разбавить его и три раза в день промывать этим раствором глаза ребенку. Первую процедуру я выполняю сам, показывая на примере, что надо делать. При обтирании глаз смоченной ваткой гной сходит довольно легко, обнажая чистые, хотя и сильно покрасневшие веки. Это хороший признак, и мы все довольны.

Тем временем наступает вечер. На ужин Зинио присылает нам в дар кусок сала, несколько бататов и десятка полтора яиц. Какой-то подросток приносит огромную связку бананов, в которой более сотни плодов. Покупаю ее за один мильрейс.

Мы плотно поужинали и теперь блаженствуем, слушая птиц, которые слетелись к краю леса на противоположном берегу реки.

— Как изменилось наше положение! — обращаюсь я к Пазио. — Подумать только, что всего две недели назад короады на Марекуинье хотели нас выкурить голодом…

— Я сразу говорил, что тут нам будет лучше.

— Одна беда: с этим больным ребенком капитона.

— Э, пустяки!

— А вдруг он случайно умрет сегодня ночью? На нас падет вся вина…

— В случае чего можем бежать. Живем у самой реки… Впрочем, почему ребенок должен сразу умереть? Смертность среди индейских детей велика, но умирают они главным образом от тифа, инфлюэнцы и кори…

Когда становится совсем темно, мы ложимся спать. Сразу засыпаем мертвецким сном, измученные проделанным за день маршем. Вскоре после полуночи я просыпаюсь от того, что кто-то сильно дергает меня за ногу. Это Пазио.

Он высовывает голову из хижины и шепчет!

— Послушайте!

Из дома Зинио, находящегося от нас на расстоянии менее ста шагов, доносится болезненный крик ребенка.

— Что с ним? — сонно спрашиваю я.

— Бог его знает. Ну, что будем делать?

Я так хочу спать, что не талька пошевелиться, но даже думать не могу о какой-либо опасности. Пазио раздувает огонь, а затем с неожиданным рвением принимается поспешно есть бананы, которых осталось не меньше шестидесяти штук.

— Ко всем чертям! — сердито ворчит он. — Не оставлять же им бананы, если придется удирать!

— Мне хочется спать… — бормочу я и ложусь на постель.

Засыпая, слышу плач ребенка и возню Пазио, который баррикадирует вход.

Ночь проходит спокойно, пробуждаемся после восхода солнца. Во время завтрака приходит Зинио и начинает обычный разговор. Он спокоен и вполне доброжелателен к нам. Говорит о разных обыденных вещах, из чего мы делаем вывод, что ничего угрожающего в эту ночь не произошло. Наконец, Пазио задает ему прямой вопрос о здоровье ребенка.

— О, ребенок уже почти здоров! — спохватывается капитон. — Лекарство подействовало хорошо. Благодарю нас.

Пазио вытаскивает браунинг и, сидя у выхода, стреляет в ближайшее дерево, чтобы излить свою радость. На этот раз он отличается и попадает в намеченную цель: не слишком толстую ветку. Ветка отлетает, как срезанная. Зинио удивлен, а Пазио повторяет свою излюбленную фразу:

— Это прекрасное европейское оружие!

Пазио был бы совсем счастлив, если бы ночью не съел столько бананов. Целый день они мучают его, не помогает даже касторка.

Коллективизм индейцев

Загадка большого возделанного поля между тольдо и лесом и благосостояния жителей Росиньо не дает мне покоя. Ранним утром, попивая горячий шимарон, я спрашиваю Зинио, показывая на поле:

— Как вы создали это? Откуда взялась эта смелая мысль?

Сразу на наш вопрос Зинио ответить не может, и я узнаю эту историю лишь после нескольких бесед у костра.

Началось все несколько лет назад и прошло два больших этапа развития. Активной силой был сначала один Зинио, строивший различные планы преобразований, позднее ему стал помогать совет старшин тольдо. Зинио еще смолоду часто покидал лагерь, посещал поселки белых колонистов, добирался даже до городов, всюду зорко присматривался и учился всему. Он пришел к убеждению, что короады должны бросить кочевать. Кочующее племя всегда недоедает, для дальнейшего его существования нужны большие леса, а их у короадов постепенно отбирают белые колонисты.

И Зинио понял, что только в сельском хозяйстве спасение его сородичей. Он начал им разъяснять это. Сперва они хотели его изгнать, отравляли ему жизнь, но в конце концов он их убедил. Начали они в Росиньо обрабатывать землю каждый по-своему, и выходило это у них плохо. Тогда Зинио собрал всех молодых индейцев и послал их к белым колонистам — работать батраками и научиться методам ведения сельского хозяйства. Молодые индейцы научились и вернулись в тольдо.

Возделывание земли пошло в Росиньо уже лучше, но все еще не давало тех результатов, которых ожидали индейцы. В душе короада все еще сидел кочевник, который охотно удирал в лес, оставляя поле на милость судьбы и сорняков. Короадам нужна была новая, более совершенная форма ведения сельского хозяйства, которая бы полностью обеспечивала им существование.

Такой формой оказалась коллективная работа на общем поле. Откуда взялась эта мысль, Зинио не помнит. Во всяком случае не от соседей, белых колонистов, которые признают только индивидуальное, частнособственническое хозяйство. И Зинио не один придумал это, а вместе с другими. Уже давно в Росиньо вошли в обычай совещания, на которых обсуждалась жизнь всего коллектива, и потому новая мысль пустила ростки, развилась и созрела. «В каждом человеке, — утверждает Зинио, — есть скрытая тоска по содружеству и по общему труду, а для индейцев это является непреодолимой и глубоко врожденной потребностью».

Вскоре все в Росиньо приступили к проведению этой идеи в жизнь. Сообща начали корчевать леса, засевали кукурузой новые участки, коллективно собирали урожай. И хотя даже теперь делается немало ошибок, часто проявляются лень и беспечность, все же в Росиньо можно наблюдать невиданное среди короадов благосостояние. Но это еще не все: положительное влияние коллективности сказалось также и в моральном отношении.

Жители Росиньо почувствовали себя более уверенно. Исчезла прежняя боязнь ненадежного будущего. Кочевникам и охотникам огромный лес был необходим как воздух, — без огромных лесов они гибли. Теперь индейским крестьянам лес уже перестал быть так необходим. Если придут белые и отберут у индейцев эти несколько десятков тысяч гектаров лесов в резервации, жители Росиньо смогут хорошо жить и на своих ста-двухстах гектарах.

У жителей Росиньо прежний период кочевой жизни остался в памяти лишь как неприятный сон, который никогда больше не должен повториться. Индейцы поняли, что теперь они действительно ожили, что они нашли отвечающую особенностям их быта систему работы, обеспечивающую им благосостояние. Теперь жизнь для них имеет большую ценность и они счастливы.

Обо всем этом нам рассказывает капитон Зинио. Я слушаю его с возрастающим интересом. Индейцы Росиньо проделали славный путь борьбы и исканий и неудивительно, что теперь они с уверенностью смотрят в будущее. Но покоится ли их уверенность на прочной основе? Кто даст индейцам гарантию их безопасности в будущем и гарантию сохранности их имущества? Конституция? Строй? Но ведь этот строй создает десятки Ферейро, безнаказанно присваивающих себе общественную собственность и также безнаказанно совершающих преступления! Тех Ферейро, которые завтра с такой же наглостью могут протянуть лапы к плодородным полям беззащитных индейцев и, вероятно, протянут… Существующая система правления как раз и является системой эксплуатации и несправедливости.

Я не высказываю никому своих сомнений, но все же задаю Зинио вопрос:

— Все ли, чем здесь владеют короады, является их обшей собственностью?

— Нет! — отвечает Зинио. — Нет, только то большое поле, которое вам так понравилось, и только то, что нужно для работы на этом поле, то есть: лошади, два плуга, повозка и амбар, где мы храним собранный урожай…

— А как проводится распределение урожая?

Зинио рассказывает, что среди короадов порой вспыхивают раздоры, случаются даже убийства, но отнюдь не по поводу распределения продовольствия. До недавнего времени каждая семья получала равную часть урожая, но такой порядок оказался плох, так как он потакал лентяям, которые работали спустя рукава, но, несмотря на это, получали равную долю. Теперь урожай делится согласно отработанным дням и выполненной работе, причем тяжелый труд, как, например корчевка леса, оплачивается вдвойне. Такое распределение кажется всем справедливым — единственное затруднение в том, что оно требует сложного расчета, а хорошо считать короады еще не умеют. Зинио как капитон получает в шесть раз больше, чем любой другой работник, но должен за это содержать всех одиноких стариков и больных людей, а также принимать тех, кто совещается в его доме о делах всего тольдо. После жатвы сородичи часто заходят к Зинио и угощаются у него до тех пор, пока не иссякнут все его запасы. Зинио же радуется тому, что может быть гостеприимным, ибо это долг капитона и в этом заключается его слава.

Слушая рассказ Зинио, я все более удивляюсь. На каждом шагу вижу я в Росиньо положительные результаты преобразований: взрослых людей, уверенных в себе; вполне здоровых на вид детей; радостные глаза. С глубоким волнением думаю я о необычайной истории этого маленького индейского племени. В несколько лет индейцы провели две огромные реформы: перешли от кочевого на оседлое сельское хозяйство, а затем — от индивидуального хозяйства на коллективное.

Можно допустить, что самый верный способ обеспечения себе нормальной жизни подсказал короадам здравый коллективный разум и что этот разум, а также счастливый инстинкт, рожденный в прииваинских лесах, привели их к открытию такой формы ведения хозяйства, которая давно уже считается лучшей в культурных и высокоразвитых странах. Но так ли было в действительности? Только ли в их собственной индейской среде родилась мысль о коллективном труде? Не было ли тут влияния извне?

Когда я спрашиваю об этом Зинио, он сначала отвечает, что это их собственная идея. Потом задумывается. Я напоминаю ему, что он побывал в городах на востоке страны. Оказывается, он там работал на заводах. За горячим шимароном, который пробуждает мысль и оживляет память, мы постепенно, по ниточке, добираемся до клубка: в Понто Гросса, где он когда-то работал, Зинио беседовал со многими рабочими, бывал на собраниях. Время было грозное, нарастала революция, люди восставали против беззакония властей. Был среди них один, который читал зарубежные книги. Он переводил их содержание на язык, простой и понятный всем рабочим в Понто Гросса, и Зинио узнал тогда от него массу невероятных вещей: что можно организовать мир лучше и справедливее — без эксплуататоров и угнетателей — и что даже самые слабые могут обрести силу и найти свое счастье, если объединят свои усилия…

— А о Престесе ты слышал? — спрашиваю капитона.

Вопрос этот возмущает Зинио. Как же он может не знать этого крупнейшего руководителя бразильского народа и лучшего друга индейцев?! Ведь это от Фоза ду Икуасси, от юго-западной границы штата Парана, начал Престес свой победный поход через всю Бразилию, повсюду поражая врагов народа, свергая их власть, без числа оказывая благодеяния бедным и угнетенным. Как же мог Зинио не знать Престеса, когда из этого вот тольдо ушел к Престесу, в его знаменитую Колонну, племянник Зинио — Мануэло, который сражался в Колонне два с половиной года, даже пробился вместе с Престесом после его поражения в Боливию и оттуда, пробираясь лесами, вернулся на Иваи? Сам Престес подал ему руку на прощанье.

— А где Мануэло?

— Его нет в тольдо, вернется через несколько недель.

Нет, идея коллективного, хозяйства не родилась случайно на Иваи. Здесь в лесах, в глухой индейской деревушке, посев пал на плодородную почву, но семена были занесены из далеких краев. Когда Мануэло, племянник Зинио, вернулся из военного похода обратно в тольдо на Иваи, он принес с собой новые веяния мира. То, чему он научился в Колонне славного Престеса, он передал своим сородичам.

Сидя у очага, мы снова беседуем о большом поле в Росиньо и о соседних короадах, живущих в тольдо на Марекуинье.

— Рио де Оро! — говорит Зинио, прикуривая сигарету от цигарки Пазио. — Наши сородичи на Марекуинье имеют эту несчастную Золотую реку, которая издавна возбуждает в них мучительное любопытство и мелкую алчность и в то же время вселяет в них страх за будущее. Это их злой дух. Они не могут вырваться из когтей джунглей и этой реки, продолжая оставаться дикими. Мы в Росиньо тоже имеем свою Рио де Оро, только она не такая. Мы нашли ее в труде. Эту Золотую реку мы держим в наших руках. Это звучит странно и возвышенно, но очень просто…

Бык и браунинг

Вблизи нашей хижины целый день бродит чей-то индейский бык. Это огромное и нахальное животное, которое, когда мы уходим, просовывает в хижину голову и пожирает бататы, положенные нами в золу. Даже когда мы сидим в хижине, бык подходит к ней и нагло заглядывает внутрь. Стены и крыша трещат под напором громадины быка, а мы, спасая вещи, бьем его палкой по морде. После третьего такого визита Пазио заявляет, что бык ему понравился и что у него есть желание купить его.

Пазио уходит, и вскоре я слышу со стороны дома Зинио несколько выстрелов. Заинтересовавшись стрельбой, иду в этом направлении.

На площади застаю Пазио, Зинио и несколько других индейцев. Зинио стреляет в доску на расстоянии в несколько шагов из… браунинга! Но капитон промахивается, несмотря на то что цель отлично видна и велика, как ворота. Пазио с трудом скрывает свое отчаяние и досаду. Индейцы не верят в меткость его оружия.

— Плохое оружие! — с невозмутимым спокойствием говорит Зинио.

— Неправда! Это самое лучшее оружие! — уверяет Пазио. — Но ты, компадре Зинио, хотя и великий, мудрый капитон, но зато плохой стрелок…

— Молчи, компадре Томаис! — спокойно говорит индеец, стреляет еще раз и снова мажет. — Нет, такого оружия не куплю!

Не купит? Неужели Пазио хотел продать ему полученный от меня браунинг?!

Пазио сам делает два выстрела и оба раза отлично попадает в доску.

— Вот вам доказательство! — с триумфом говорит он.

Однако Зинио и слушать не желает о покупке. Зато среди его сородичей любопытство к браунингу усиливается. Они ни на минуту не сомневаются, что оружие бьет хорошо, а Зинио просто плохо целился.

В быстро завязавшемся споре Пазио одерживает победу. Мне немножко жаль Зинио, тем более, что Пазио «подковыривает» капитона насмешками и подрывает его авторитет.

Чтобы увенчать свою победу, Пазио в присутствии всех индейцев делает то, что несколько дней назад так восхитило его самого: он разбирает браунинг. Передвигает кнопку и затем одним движением вынимает все детали, словно из коробки. Ошеломленные индейцы стоят вокруг и молча смотрят на это чудо.

И тут один из них слегка шалеет. Это Бастион. После капитона он считается наиболее значительным жителем тольдо. Короады преимущественно носят маленькие, как бы общипанные усики. По какому-то капризу природы у Бастиона огромные пышные усы. Когда я впервые увидел его, то решил, что это чистейшей воды польский осадник, однако Пазио уверил меня, что Бастион — самый настоящий индеец.

И вот Бастион поддался чарам. Он перестал владеть собой. Глаза его лихорадочно блестят, подбородок дрожит, с губ срывается глухой шепот. Не отрывая глаз от браунинга, он говорит:

— Я куплю его!

— Сколько у тебя денег? — сухо спрашивает Пазио.

— Нет ничего…

Пазио благоговейно собирает пистолет и, вручая его Бастиону, говорит:

— Ладно! Раз у тебя нет денег, совершим меновую сделку. Пусть я потеряю на этом! Слушай внимательно, что я говорю тебе: дашь мне быка.

— Ладно! — с облегчением отвечает Бастион, глядя на браунинг, как зачарованный.

— И свинью…

— Ладно.

Неожиданный успех поощряет Пазио, и он перечисляет дальше:

— И еще одну свинью!

— Хорошо, хорошо…

Видя такую расточительность Бастиона, Пазио задумывается: что бы потребовать еще? Он осматривается вокруг и случайно замечает меня. Оторопев, потому что я бросаю на него возмущенный взгляд, Пазио быстро заканчивает торг:

— Ну, ладно! Больше ничего… Бык и две свиньи.

— Как видишь, — говорит он Бастиону, — я отдаю тебе отличнейшее оружие за бесценок. Поэтому ты должен оказать мне какую-нибудь услугу…

Волна нового беспокойства охватывает честного индейца, и он выжидательно смотрит на Пазио.

— Что еще, компадре? — с трудом выдавливает Бастион.

— Я ко всем вам в Росиньо питаю большое доверие, — продолжает Пазио, — поэтому я на несколько недель оставляю у вас своих животных…

— Ладно, ладно… — с явным облегчением в голосе соглашается Бастион, обрадованный тем, что белый кум уже не выдвигает новых требований.

— Ставлю только одно условие: вы должны хорошо их подкормить, особенно свиней. Когда я вернусь сюда, чтобы забрать свою скотину, она должна быть жирной.

— Постараемся, Томаис!

Я мысленно подсчитываю, сколько Пазио зарабатывает на этой сделке. Пройдоха получает сказочную прибыль. Индейцы в общем не так уж безнадежно наивны и их не легко провести. Откуда же эта необычайная уступчивость в отношении к Пазио? Попросту Бастион любит веселого ловкача и знает, что по существу он хороший друг, а, кроме того, индеец не может устоять против соблазна приобрести прекрасное оружие.

Когда мы возвращаемся в хижину, я обращаюсь к Пазио:

— Не предполагал, Томаш, что вы уподобитесь Априсито Ферейро!

— Как так? — удивленно смотрит он.

— А вот как: Ферейро является «опекуном» индейцев и обкрадывает их как только может, а вы, Томаш, считаете себя их другом. Сегодня вы показали пример этой дружбы, используя наивность Бастиона. Я уже не говорю о том, что оружие, которым мы обменялись, должно было стать свидетельством нашего побратимства…

Пазио некоторое время молчит, подавленный моим обвинением, затем, как будто что-то вспомнив, бросает на меня веселый взгляд и отвечает:

— Вы немножко правы. Торговля белых с индейцами традиционно недобросовестна. Трудно освободиться от давних и распространенных привычек. Но будьте спокойны — я не обижу Бастиона… А что касается оружия, то вы не правы, — смеется он. — Где обычно носят дружбу? В заднем кармане брюк, за поясом или же здесь — в сердце? Я нашу дружбу ношу в сердце и не изменю ей.

— Ладно! Но оружие должно было быть символом нашей дружбы.

— С этого часа символом нашей дружбы будет бык! — напыщенно отвечает он и хохочет.

Потом, словно он ни в чем не виноват, Пазио добавляет с упреком и сожалением:

— Ну, почему этот бык так нахально лез к нам? Какого черта он пожирал наши бататы?

Резервация короадов

Всходит солнце, диск его поднимается над верхушками деревьев и золотит все тольдо. Мы наблюдаем на небе красочный перелет многочисленных стай попугаев над Росиньо. Все они тянутся в одном направлении — на восток, прямо к солнцу, к богатым и только им известным местам кормежки в лесах. Летят они преимущественно парами, рядом друг с другом, а пары образуют стайки по восьми-десяти птиц. В небе появляются все новые и новые отряды. В лучах солнца блестит их яркое оперение — желтое, зеленое, голубое и красное. В течение получаса только одни попугаи властвуют над Росиньо. Их резкие, звонкие крики заглушают все остальные звуки. Это крик лесной радости, приветствующий день и солнце.

Пазио пытается перекричать попугаев. Удобно лежа около очага, мы пьем чудесный шимарон, курим индейские сигарки, крепкие и злые, как тигр, но необычайно ароматные, и смотрим на птичьи состязания. Попугаев пролетает несколько сотен.

Только после их пролета я начинаю внимательно прислушиваться к словам Пазио, рассказывающего мне историю племени короадо. Он не знает точно, сколько их всего, во всяком случае немного. В малоисследованных лесах западной части штатов Парана и Сан Паулу кочует не больше тысячи семей диких короадов, которые, вероятно, еще не видели белых людей. Если же говорить о полуцивилизованных короадах, живущих в полосе между местностью, населенной белыми и первобытным лесом, так называемых пансионированных, то есть облагодетельствованных, то эти бедняги быстро вымирают. Десять лет назад их было в два раза больше, чем теперь. Тольдо Росиньо представляет собой похвальное исключение, но другие поселения похожи на то, в котором мы были на Марекуинье, а есть еще и похуже.

Некогда короады болели сравнительно редко, но, столкнувшись с белыми людьми, они утратили свою физическую крепость. Их косят теперь эпидемические болезни, которых они не знали раньше. Наиболее распространены инфлюэнца, коклюш, корь и малярия, появляющаяся вместе с тифом. Особенно губительно сказывался на здоровье индейцев неочищенный спирт, который они пили до потери сознания. Теперь продавать им алкоголь запрещено, но кто в этих лесах обращает внимание на инструкции!

Для защиты индейцев в Паране создан ряд резерваций, называемых тут «Постос дос Индиос», организованных по образцу индейских резерваций в Соединенных Штатах Северной Америки. К ним же относится и резервация, в которой мы находимся сейчас на реке Иваи, между Марекуиньей и Сальто Уба. По соседству есть еще резервация Фачиналь, расположенная между колониями белых поселенцев Апукарана и Кандидо де Абреу, индейцы которой по этой причине наиболее подвержены опасности уничтожения. На севере имеются резервации на Рио Каскадо и на Сан Иеронимо, притоке реки Тибаги, где для короадов были построены дома с деревянными полами. Однако индейцы не стали жить в этих домах и вскоре сожгли их. Дальше тянутся индейские территории на Рио Марекуас, на Пикуире, на Ксагу, а также в окрестностях города Пальмас, вблизи реки Икуасси.

С некоторого времени бразильское правительство поставило во главе резерваций так называемых «директоров индейцев» — белых правительственных чиновников, задача которых — заботиться о благополучии короадов и защищать их от эксплуатации белых соседей. Пазио негативно оценивает деятельность этих «директоров». Они прибывают из Куритибы с той лишь целью, чтобы в течение нескольких лет сколотить себе состояние за счет индейцев, вынужденных бесплатно работать на них, например выращивать для них сотни свиней. Значительные партии медикаментов, предназначенных для индейцев, директора продают тайком на сторону, набивая собственные карманы.

Не подлежит сомнению, что директора эти эксплуатируют и обкрадывают индейцев, но все же меньше и осторожнее, чем их белые соседи.

Несколько лет назад короады вообще не знали такой болезни, как корь. Но один ловкий делец познакомил их с ней. В то время в Куритибе в каком-то армейском полку вспыхнула тяжелая эпидемия кори. Эпидемию осилили, полк изолировали, а все снаряжение сожгли, за исключением нескольких сот одеял, которые этот делец, пользовавшийся высокой протекцией, отвез короадам на Иваи. Результат сказался быстро. С того времени короадов губит корь, дающая среди них преимущественно смертельный исход.

Впрочем, истребление индейцев при помощи коварной бактериологической войны отнюдь не является идеей, родившейся в Южной Америке, — она восходит к далекому прошлому: в XVIII в. в Северной Америке англичане вели истребительные войны против североамериканских индейцев. В 1764 г. сэр Эмхерст, главнокомандующий английскими войсками в Северной Америке, поручил своему подчиненному, англичанину генералу Боугэту, подбросить индейцам одеяла, зараженные микробами кори. Следовательно, идея истребления «цветной расы» при помощи бактерий по праву принадлежит этому знаменитому англичанину.

Правдива ли история о зараженных одеялах, привезенных на Иваи, Пазио не знает. Во всяком случае сам факт существования упорных слухов об этом характеризует отношения белых к индейцам. Короады на Иваи являются помехой. И «помеху» устраняют различными способами в зависимости от обстоятельств.

Я спрашиваю Пазио, на чем основаны любовь и исключительное доверие к нему короадов.

— А, это очень забавная история! — весело отвечает он. — Когда-то, несколько лет назад, я продал короадам кобылу. Она была жеребой, о чем ни я, ни кто другой не знал. Спустя некоторое время кобыла принесла индейцам второго коня. То была прекрасная кобыла: она часто имела потомство, и индейцы были очень довольны. С того времени они верят, что я приношу им счастье и что на меня можно полагаться во всем.

— Но вы не злоупотребили их доверием так, как это делают здесь некоторые белые?

Пазио делает рукой пренебрежительный жест:

— Э, только чуть-чуть! Не стоит об этом и говорить.

Бастион стреляет из лука

Я нахожу себе нового друга: это усатый Бастион. Порядочный, хороший, скромный и разносторонне одаренный человек. Он изготовляет для меня лук со стрелами — настоящий уникум точности. Лук сделан из дерева дорэ, тетива — из лианы камуфры. Стрела состоит из двух частей: задняя — из полой внутри такуары, передняя же часть — из тяжелого дерева маипрэ. Перья из птицы пеньби, прикрепленные к стрелам наискосок, обеспечивают их вращение во время полета.

Есть два вида стрел: одни предназначаются для охоты исключительно на птиц и имеют на конце шарик из твердого дерева пиниоро. Стрела с таким шариком не пробивает птицу, а лишь оглушает ее ударом, после чего птица и стрела порознь падают на землю. Другие стрелы имеют заостренный наконечник и ряд зазубрин. Они используются для охоты на млекопитающих, а также на рыбу. Такая стрела остается в теле убитого животного.

Я пробую натянуть лук, но, как ни стараюсь, натягиваю только наполовину. Пазио оттягивает тетиву немного больше. Зато Бастион без особого усилия натягивает лук до предела, как будто это детская игрушка. Я искренне удивлен, ибо даже не подозревал, что в нем столько силы.

— Наверное ты пробил бы из лука человека? — спрашиваю его.

— Берусь пробить навылет даже быка, если позволит компадре Томаис…

Но кум Томаш не позволяет. Поэтому Бастион обращается ко мне и предупреждает:

— Зорче следи за стрелой!

Он поднимает лук и пускает стрелу отвесно вверх. Слабое, еле слышное шипение в воздухе. Стрела взлетает высоко, очень высоко. Она становится все меньше и меньше, пока почти не исчезает у нас из виду. Нельзя заметить, когда она достигла наивысшей точки подъема. Через несколько секунд стрела начинает падать и быстро увеличивается на глазах. Она падает прямо на нас. Бастион хватает меня за плечо и резко отталкивает в сторону. В том месте, где я только что стоял, стрела с шумом вонзается в землю.

Все громко выражают свое восхищение. Затем Пазио разъясняет мне, что короады славятся умением оригинальной стрельбы из лука, когда стреляют не прямо в цель, а вверх. Стрела описывает в воздухе дугу и уже сверху бьет по дичи.

В ближайший же солнечный день Бастион, я и подросток-индеец забираем лук и стрелы и плывем на лодке вверх по Иваи. В километре выше тольдо мы укрываемся на верхушке скалы, на несколько метров выступающей из реки. Под нами широкая отмель.

Ждать нам приходится недолго. У самой поверхности воды проплывает несколько крупных рыб. Бастион выпускает стрелу, врезающуюся в воду с резким булькающим звуком. Вода в этом месте бурлит, как в котле. Подросток несколькими быстрыми ударами весла выталкивает лодку из укрытия и выхватывает из воды рыбу, в которой торчит стрела. Это вкусная рыба дорадо, весящая не менее пяти фунтов.

Дальнейшее пребывание в засаде не дает результата, так как Бастиона одолевает упорный кашель. Уже несколько недель у него болят легкие. Возвращаемся в тольдо.

Новое и старое

Вечером Зинио сидит в нашей хижине и рассказывает о жизни короадов.

Кукуруза на Иваи созревает в период с января по апрель, и короады в это время питаются почти исключительно ею. Это период излишеств и полных желудков. Кукурузу пекут или варят из нее кашицу. В мае созревают орехи пиниоро, и короады покидают свои тольдо, отправляясь за ними в леса. Орехи этого дерева очень питательны и вкусны, и короады употребляют их так же, как и кукурузу: пекут, варят или растирают в муку для кашицы. Орехов пиниоро хватает на три-четыре месяца — до августа.

В это время ночи становятся теплее, днем сильнее припекает солнце и рыба из глубинных мест направляется к истокам. За ней следом идут короады и ловят ее или бьют стрелами. Сетей короады не знают. Ловят они рыбу на крючок или в мелких реках загоняют ее в сложенные из камней маленькие затоны, именуемые «парисами». Иногда рыба подводит. Тогда индейцы охотятся на дичь с ружьем или луком, либо ловят ее силками, сделанными из лиан.

Но часто подводит и охота. И тогда короады питаются лесными плодами, чаще всего вкусной гуайябадой. А если и плодов мало, что тоже случается, то тут уже трудно: приходится голодать. Иногда голодовка продолжается с сентября до января, то есть до того времени, когда поспевает кукуруза. В голодный период в индейских тольдо царит подавленное настроение, слабые болеют, а дети зачастую умирают.

Тихим бесстрастным голосом Зинио развертывает перед нами картину жизни индейцев в диких лесах. Он признается, что с самой юности не любит этой жизни, в которой индеец — раб лесов, а леса злы и мрачны, далеко не всегда кормят человека и держат его в темноте. Раньше было лучше: были только индейцы и леса. Теперь плохо: пришли еще и белые люди. Белые не любят лес и индейцев.

Зинио бывал в разных местах и рано понял, почему гибнут индейцы. Гибли они потому, что мало сеяли кукурузы и слишком верили в предрассудки, которыми их питали джунгли. Зинио научил своих людей сеять больше кукурузы, но предрассудки и суеверия еще не выкорчевал. Зинио хочет жить в согласии с белыми людьми и просил у властей, чтобы они открыли в Росиньо школу, в которой старые и молодые индейцы почерпнули бы знания белых. К сожалению, на его просьбы власти до сих пор отделываются молчанием. По мнению Зинио, короады, сохраняя индейские обычаи, должны овладеть образом мышления белых и искоренить темноту и суеверие.

— Искореним суеверия! — громко и твердо заявляет Зинио.

Лицо его каменеет, отблески очага подчеркивают морщины и красивые черты лица.

После некоторого молчания отзывается Пазио.

— Не все короады думают так, как ты!

— Поэтому они погибнут! Капитон Моноис и Тибурцио бедны потому, что они дикие: не хотят перемениться. У них нет глаз, нет ушей, нет ума. Они должны погибнуть! Белые истребят их.

Извечная картина — два различных полюса человеческой мысли: здесь человек прогресса, а там люди, смотрящие в прошлое и цепляющиеся за старые привычки. Кто победит, покажет уже ближайшее десятилетие, — история индейцев на Иваи развертывается в быстром темпе. Во всяком случае часть своей программы Зинио выполнил: расширил пахотные земли в Росиньо и сделал жизнь своих соплеменников в определенной степени независимой от капризов природы.

Поздний вечер. Зинио встает и выходит во двор. Мы идем за ним. Темнота насыщена музыкой леса — кваканьем лягушек, пением птиц и стрекотом мириадов разнообразнейших насекомых. Светляки уже перестали летать: поздно. И вдруг среди какофонии звуков мы различаем далекий таинственный шум.

— Что это такое? — спрашивает Пазио.

— Это водопад на Марекуинье! — живо отвечает Зинио.

— Так далеко слышно?

— Это не так далеко. Иваи делает тут большой изгиб… Завтра будет хорошая погода…

— Откуда ты знаешь?

— С незапамятных времен существует у нас такая примета. Если вечером слышно Марекуинью, то на следующий день наверняка будет погода. Если же Марекуинья молчит, а с другой стороны слышен водопад на реке Барболетта, то на утро будет дождь…

— Вот видишь, капитон Зинио, вы все же нуждаетесь в помощи природы! — смеется Пазио.

— До поры до времени. Один белый инженер говорил мне, что во многих странах водопады перекрывают и черпают из них богатства. Мы когда-нибудь тоже самое сделаем с Марекуиньей и Барболеттой!

— Но тогда вы не будете знать, когда следует ждать дождя…

— Э, компадре Томаис, а трубки, предвещающие погоду или дождь, — те, которые выдумали белые?

— Какие еще трубки?

— Не знаешь? Барометры! — и Зинио тихо посмеивается над нами, снова поражая меня своими познаниями.

Прислушиваясь к далекому шуму, мы стоим недалеко от нашей хижины на высоком берегу Иваи. В темноте реки не видно, но время от времени слышится приглушенный плеск воды.

Неожиданно наше внимание привлекает странное явление. Из леса на противоположной стороне реки, отстоящего от нас примерно на двести метров, выкатывается огненный шар. Впечатление такое, как будто кто-то размахивает горящим факелом. Но никого там нет. Огненный шар около метра в диаметре плывет по воздуху, голубоватым светом озаряй деревья. Потом падает на воду, отскакивает от ее поверхности, снова падает и медленно скользит вдоль реки.

— Бойтата! — встревоженно шепчет Зинио, хватает меня за плечо и резко толкает внутрь хижины.

— Что это? — опешив спрашиваю своих собеседников.

Но они не обращают на меня внимания. Пазио поспешно гасит очаг. Зинио закрывает вход в хижину. В отблесках пламени я замечаю, как исказилось от страха его лицо. Становится темно. Слышу дрожащий голос капитона:

— Бойтата пришла, бойтата пришла!..

— А что в этом страшного? — спрашиваю Пазио.

Хотя Пазио и не так взволнован, как Зинио, однако и он проявляет беспокойство. Шепотом объясняет мне:

— Бойтата это злой дух. Показывается редко, но всегда сеет зло. Вижу бойтату впервые в жизни… Она, говорят, нападает на людей, ранит животных, может опалить волосы, а если от нее бегут, она догоняет и вызывает болезнь…

— Да ведь это блуждающий огонь, болотные газы или что-нибудь подобное!

— Возможно. Но бойтату боятся все… Она нападает на людей, как злой дух.

Мы тихо сидим в хижине. Осторожный шепот Пазио и страх Зинио производят неприятное впечатление. Тягостное настроение висит в воздухе. В течение долгого времени ни чего особенного не происходит. Я подхожу к выходу и в темноте открываю дверь, несмотря на протесты товарищей. На небе блестят звезды. Прибрежные лягушки квакают, так же как и раньше. По-прежнему слышен шум водопада на Марекуинье.

Мои спутники понемногу приходят в себя. Пазио раздувает огонь, а Зинио выходит во двор и становится рядом со мной. Спустя некоторое время к нам подходит и Пазио.

— Нет бойтаты, — говорю я.

Лес на противоположной стороне реки стоит, как черный вал: ни отблесков, ни света.

— Шум с Марекуиньи все отчетливее, — замечает Пазио.

— Не только шум, но оттуда, как мне кажется, идут и суеверия! — подсмеиваюсь я над ними.

— К сожалению, это правда, — откровенно признается Зинио.

Капитон снова обрел равновесие. Ему немного стыдно, что перед этим он так поддался тревоге. Теперь лицо его по-прежнему совершенно спокойно.

Горячий шимарон, который приготавливает Пазио, разогревает наши желудки и возвращает хорошее настроение.

— Нелегко отделаться от леса! — задумчиво говорит Зинио.

Фигурки из глины

Бастион умеет изготовлять не только луки и стрелы, он еще и скульптор. Бастион берет на реке глину, садится где-нибудь в тени, подальше от людей, и лепит замечательные фигурки, незамысловатые, но очень выразительные. Это фигурки размером сантиметров пятнадцать, у которых нет ног, плечи едва обозначаются, но зато необыкновенно выразительны головы. О них трудно сказать, кому они принадлежат — богам, людям или обезьянам. Некоторые лица таинственно улыбаются, другие печальны, третьи грустно смотрят вверх.

Я спрашиваю Бастиона, кого олицетворяют эти статуэтки: уж не индейских ли богов? Он отвечает, что они вообще никого не олицетворяют.

— Как так? — удивляюсь я. — Зачем же тогда ты лепил их?

— Так, захотелось.

Мы молчим. Затем индеец улыбается и говорит:

— Это ты, это я, это все они…

И смотрит на меня испытующе: верю ли я ему? В эту минуту он заканчивает фигурку со злорадным, жестоким выражением лица. Показываю на нее и говорю со смехом:

— Но вот этот урод — уж наверняка злой дух бойтата!

Бастион пугается и начинает уверять, что это вовсе не бойтата. Быстро замазывает отвратительное лицо и лепит новое, на котором выступает мягкая, грустная улыбка.

— Мы христиане… — говорит Бастион, дабы убедить меня, что это не языческие божки.

Бастион лепит и зверей. Фигурки их очень похожи. Броненосцы, которые во множестве водятся в окрестных лесах, получаются у него отлично. Они как живые. Также хорошо удаются индейцу тапиры и обезьяны, правда, они требуют больше времени. Но с ягуаром дело не клеится: это не ягуар, а скорее собака. Индеец признается мне, что не любит ягуара и что ему редко приходилось видеть его. Но, к моему удивлению, еще неохотнее берется Бастион за лепку попугаев. Попугаев вокруг сколько угодно, но он не может схватить их форму. Когда я обращаю на это внимание, Бастион крутит свой ус, что является признаком озабоченности, и объясняет мне причину:

— Попугаи далеки, очень далеки…

— Ага! — догадываюсь я. — Они высоко на деревьях и потому их трудно подсмотреть?

— Нет, не то! — возражает Бастион. — Я хорошо вижу и верхушки деревьев… Попугаи далеки от человека.

— Далеки?

— Броненосец близко к человеку: ест, пьет, передвигается и живет, как человек. То же самое обезьяны и анты. Человек из их рода. Птицы же не имеют ничего общего с человеком. У птиц есть клюв и перья и они совсем не похожи на него.

Я убедился, что Бастион хорошо лепит только то, что ему близко и понятно.

Мое постоянное пребывание в компании симпатичного лепщика вызывает в Росиньо — как это часто бывает — определенное недовольство. Некоторые индейцы завидуют Бастиону — его заработку. Однако многие рады за него и проникаются к нему еще большим уважением. Капитон Зинио целый день ходит сияющий и гордый за своего земляка. Видя мой интерес, он сам превращается в мецената. Расхваливает способности Бастиона и ищет в окрестностях лучшие сорта глины.

Пазио смотрит на вещи с другой точки зрения. Он полагает, что ему не пристало дружить с кем-либо другим, кроме капитона Зинио. Между тем он считает себя истым демократом, поэтому я подшучиваю над тем, что он ослеплен «престижем белой расы». Но Пазио не отступает, он смотрит на искусство Бастиона искоса. Он считает такое занятие бесполезным и не верит мне, что эти фигурки имеют большую ценность как образцы индейского искусства.

— Ну, на что все это, на что? — повторяет Пазио и качает головой.

Я подозреваю, что милый лентяй опасается далекого обратного пути к поселениям белых с солидным грузом фигурок.

Вокруг занятого лепкой Бастиона садится несколько зевак. Они присматриваются к его работе и дымят цигарками из листьев паи. Пазио шутливо болтает с ними и рассказывает им что-то смешное о Бастионе, чего я не понимаю, а затем, показывая на фигурки, говорит зевакам, что это «бринкуэдос». Это я понимаю: игрушки.

При этом слове индейцы разражаются язвительным хохотом. Бастион ничем не проявляет досады, продолжает спокойно работать над фигурками. Индейцы хохочут до упаду и не скупятся на едкие насмешки. Поэтому я вмешиваюсь и сухо говорю Пазио, что это вовсе не игрушки, ибо на фигурках Бастиона я много заработаю. Здесь я их покупаю по триста рейсов[27] за штуку, а в Европе, где знают толк в таких вещах, я продам их по десять мильрейсов, стало быть более чем с тридцатикратной прибылью.

Пазио становится серьезным и таращит на меня глаза.

— Неужели они столько стоят там?!

— Вот именно! А теперь прошу перевести мои слова этим хохочущим дурням.

Когда Пазио выполняет мою просьбу, смех немедленно прекращается. Бастион выразительно смотрит на меня. Из-под прищуренных век он без слов выражает мне свою благодарность. Да, мы с ним друзья!

В тот же день сын Бастиона стрижет мне волосы, сильно отросшие за три месяца. Делает он это по короадской моде, превращая мою шевелюру в некое подобие венчика францисканцев. При этом он пользуется такими тупыми ножницами, что я испытываю сущие «индейские пытки». С трудом сдерживаю слезы, выступающие у меня на глазах, но все же выношу испытание до конца. После этого Пазио заявляет мне, что индейцы в Росиньо еще больше любят нас.

Легенды и собаки

На Иваи очень жарко и душно. Пожалуй, нет более жаркой местности во всей Паране. Усердное солнце колдует над тропическим лесом, холит его и оживляет чудеснейшей бабочкой «Морпьо», на металлических крылышках которой отражаются его лучи. В то же время солнце отравляет здесь ваше существование. Весь день человек еле дышит и оживает лишь тогда, когда огненный диск скрывается за лесом. Тогда идут по кругу куйи с шимароном, легче становится на душе и кто-нибудь начинает рассказывать предания и легенды.

Особенно интересна легенда о белой саванне.

Есть на далеком западе, среди угрюмых джунглей, счастливая саванна, где полно всякой дичи. Все живущие там существа — белые, и тот, кто откроет это укромное место и возьмет его в свое владение, станет самым счастливым человеком. Никто еще не видел этой белой саванны, за исключением одного индейца, который много лет назад, заблудившись во время охоты, случайно открыл ее. С радостной вестью помчался этот индеец в свое тольдо, а бежать ему пришлось восемь дней. Но когда он вернулся обратно вместе с друзьями, то плодородной саванны уже нигде не нашел. Она как будто провалилась куда-то. С того дня все люди мечтают о счастливой саванне, но никто ее больше не видел.

— Неправда! Счастливая саванна давно уже открыта! — твердо заявляет Зинио, который не верит в чудеса. — Это Кампо Себастао между Иваи и рекой Паранапанема. Там живут люди и у них такие же заботы, как и у всех нас.

Но Бастион, Жолико, Тонико и остальные верят в существование этой еще не открытой счастливой саванны.

Мне приходит в голову мысль, что с большим основанием таким чудесным местом могло бы считаться Росиньо, где люди нашли ключи к изобилию и счастью, но не говорят об этом: для них это слишком близкое и реальное явление, чтобы оно могло иметь очарование легенды.

Вилла Рица еще больше, чем белая саванна, приковывает воображение лесного человека. Вилла Рица — богатый город! Уже само название производит впечатление. Вилла Рица это не легенда — такой город действительно существовал у истоков реки Корумбатай ду Иваи. В глухом лесу построили его в XVII в. иезуиты и столько, по преданию, накопили там золота, что это возбудило жадность завистливых соседей. Из провинции Сан Паулу явились многочисленные шайки бандитов и, превосходя защитников оружием, ограбили город. Население было частью вырезано, частью разогнано, а дома и многие церкви разрушены. Мрачное пепелище поросло лесом. Лес скрыл золотые кубки и бесценные статуи апостолов от алчных грабителей. С того времени в течение трехсот лет лесные жители, сидя вечерами у костров, мечтают о золоте, спрятанном в руинах Вилла Рица.

— Это отдает водопадом на Рио де Оро! — с сомнением в голосе отзывается Зинио. — Не верю я в эту легенду. Мне кажется, что в ней скрыт другой, более глубокий смысл. Не золото лежит погребенным в этих лесах, а лучшее завтра индейцев.

— Но Вилла Рица действительно существовала! — вмешивается Жолико. — Я сам видел у истоков Рио Корумбатай руины домов, заросших кустарником…

— О том, что такой город существовал, свидетельствуют и документы, которые сохранились с тех времен… — говорит Пазио, а затем обращается ко мне и всем присутствующим. — Скажите сеньору, какая самая большая страсть у короадов?

Общее оживление.

— Собачки, — отвечает за них Пазио.

Индейцы смеются, некоторые возражают, другие признают это правильным.

Пазио рассказывает:

— Короады, за исключением вас, в Росиньо, в общем мало ценят коня, свиней, рогатый скот… Зато пес — это вершина их мечтаний. Чтобы приобрести пса, короад не жалеет усилий. Порой это героические усилия. Если владельцем является белый колонист, то за облюбованного у него пса, иногда самой дрянной породы, короад готов отработать несколько месяцев… В конце концов он получает пса, стоимость которого составляет вероятно лишь сотую часть выполненной им работы. Очень характерно, — продолжает Пазио, — что с момента приобретения пса короад перестает им интересоваться. Забавляется им несколько дней, а затем уже и есть ему не дает… Пес дичает, вынужден сам себе добывать пищу в лесу и рано или поздно падает жертвой ягуара или пумы.

Индейцы, слушающие повествование Пазио с большим вниманием, вдруг начинают громко хохотать. Только спустя несколько минут я узнаю причину их веселья. Один из индейцев держит возле себя пса, которого теперь выталкивает вперед, чтобы мы смогли хорошенько рассмотреть его при свете костра. Разражается настоящая буря смеха: песик отлично откормлен и лоснится от хорошего ухода.

— Компадре Томаис, — торжественно заверяет Зинио, украдкой закусывая губу, — всегда говорит мудро и постоянно прав…

Ружье Бастиона

Как-то утром попугаи начинают пролетать над нами значительно раньше, чем обычно, — уже на восходе солнца. Разбудив нас, Бастион говорит, что вчера отчетливо был слышен шум водопада на Марекуинье, поэтому будет хорошая погода, в виду чего он и другие жители собираются поохотиться на ант. Если я хочу ехать с ними, то должен быстро собраться.

— Да, хочу, — отвечаю ему.

Через полчаса на двух лодках мы отправляемся вниз по Иваи. В первой лодке поместились Бастион, Жолико, я и какой-то паренек, во второй — Тонико, двое других, неизвестных мне по имени индейцев, и три охотничьих пса. Пазио не принимает участия в походе: ему хочется побродить по тольдо. Минуем несколько быстрин — коррейдеро. Берега Иваи представляют всюду одно и то же зрелище: лес непрерывной стеной подходит к самой реке, нависая над ее поверхностью лианами и ветвями кустов. Нигде ни одной радующей глаз полянки или песчаной отмели: всюду сплошные заросли. Берега, кроме того, негостеприимны: к ним трудно причалить.

Проплываем мимо холмистой гряды, дальше опять тянется широкая долина, окаймленная далекими вершинами гор. Индейцы выпускают псов на берег. Собаки исчезают в зарослях, и начинается охота. Надо терпеливо ждать дичь, которую собаки выгонят к реке.

Индейцы не тратят зря времени. Они достают лески и ловят рыбу. Один конец лески они держат в руке, другой с крючком и насадкой бросают в воду. Так в молчании сидят они, впившись взором в глубину, как будто удерживают реку на привязи. Время от времени они вытаскивают рыбу, словно дань, взимаемую с реки.

Когда начинает сильно припекать солнце, мы подплываем к тенистому берегу. Жолико ударяет длинным веслом по ветвям какого-то буйно разросшегося дерева, с которого в воду падает дождь плодов. Рыба, должно быть привлеченная этим лакомством, клюет наперебой. Самый молодой рыбак, паренек с нашей лодки, подсекает довольно большую рыбину — почти шестифунтовую суруви, похожую на нашего сома. Рыбина яростно сопротивляется и обнаруживает поразительную силу — она тянет за собой лодку, пока ее не вытаскивают, наконец, из воды.

Из глубины леса доносится лай собак. Они еще довольно далеко, однако зоркие глаза индейцев уже заметили на поверхности реки какое-то живое существо.

— Веадо! — объясняет мне Бастион. — Серна…

Бастион подвигается на самый нос лодки, а Жолико и молодой парень гребут изо всех сил. Бастион берет ружье — старую, допотопную пистонку, заряжаемую с дула. Ружье обвязано проволокой, чтобы не рассыпалось раньше времени. Индеец тщательно осматривает его — все ли в порядке. Тем временем мы мчимся вниз по течению с такой скоростью, что вода бурлит и пенится по бокам лодки, а в ушах у нас свистит ветер.

Серна замечает нас и с середины реки поворачивает обратно к берегу. Когда мы приближаемся к ней, она уже добирается до зарослей, исчезает в них, но с берега ее отпугивает пес, и серна снова выплывает на середину реки. Мы за ней. Бастион привстает и готовит свою фузею[28] к выстрелу. И тогда я обнаруживаю странное явление: Бастион, охваченный охотничьим азартом, дрожит, как в лихорадке. Удивительно: индеец и в таком возбуждении!.. Когда лодка почти догоняет серну, он стреляет в нее с расстояния в три шага. Выстрел из такого ружья не простая вещь. Сначала слышно слабое «паф» — это вспышка пистона, потом короткая пауза и лишь после этого звук выстрела. Однако стреляющая рухлядь не разваливается. После выстрела Бастион втаскивает в лодку убитую серну. Ее голова пробита пулей.

К сожалению, кроме серны, мы больше ничего не добываем. Тапиры не появляются. Тщетно ждем несколько часов, затем возвращаемся…

На обратном пути наше внимание привлекают три огромных аиста — белые, с черными ногами, они стоят у берега на стволе поваленного дерева. Эти аисты, пожалуй, вдвое больше, чем наши европейские. Подплываем к ним сначала под прикрытием тенистых деревьев, затем по открытому месту и странно — аисты не удирают! Приближаемся к дереву на расстояние в двадцать шагов, и тут Бастион стреляет из своей фузеи, заряженной крупной дробью. При громовом звуке выстрела аисты срываются и улетают целехонькими.

Бастион молчит, как бы пристыженный. Потом обращается ко мне, защищая свое ружьишько:

— Из этой эспингарды когда-то убили ягуара. Вот они могут подтвердить.

— Да, да! — свидетельствует Жолико.

— Гм, гм… — бормочу я в знак согласия.

Быстрины оказываются теперь менее приятными, чем раньше, когда мы плыли по течению. Приходится изо всех сил грести против течения. Через некоторое время Бастион ложится на дно лодки: у него болит голова. Потом его начинает душить кашель, мучающий беднягу каждый день. Ясно — туберкулез.

Чтобы облегчить работу гребцов, Бастион и я вылезаем по пути в каком-то маленьком заливчике и старой тропинкой через лес идем в тольдо. Индеец чувствует себя лучше и через некоторое время прерывает молчание:

— Есть ли у тебя лекарство против моего кашля?

Бедный Бастион!

— Нету! — откровенно отвечаю я.

Но его уже мучает другой вопрос — более важный, чем здоровье. Речь идет о доброй славе его ружья. Бастион снова обращается ко мне, пристально и вопрошающе глядя мне в глаза.

— Веришь ли ты, что мое ружье бьет хорошо?

— В моей стране, — чтобы утешить его, говорю я, — есть пословица: человек стреляет, а великий дух пули носит.

— Это правильная пословица. Но ты в самом деле веришь, что моя эспингарда хорошая?.. Веришь?

— Верю.

— Это хорошо! — отвечает Бастион тихим, мягким голосом.

Под вечер мы приходим в тольдо. Бастиона я веду прямо к нам в хижину и отмериваю ему и себе по несколько десятков капель валерианки. Затем Пазио угощает нас шимароном.

— Ты еще чувствуешь себя усталым? — спрашиваю индейца.

— Уже нет.

Помолчав немного, он спрашивает:

— Хочешь ли ты, чтобы я сегодня еще что-нибудь лепил или могу отложить это до завтра?

— Поступай, как хочешь. Пожалуй, начни завтра.

— Начну завтра! — говорит он со вздохом облегчения.

Глаза его улыбаются… Эти черные, немного усталые глаза похожи на глаза серны, которую он сегодня убил.

Заманчивое предложение

Мы сидим как обычно в доме капитана Зинио. Мы — это старшины тольдо: Зинио, Бастион, Тонико, Жолико, еще двое пожилых индейцев, Пазио и я. Ведем немногословную беседу и пьем шимарон.

Внезапно Зинио обращается ко мне и торжественно произносит:

— Мы убедились, что ты хороший человек и любишь нас.

— Разумеется! — отвечаю я.

— Ты познакомился с нашей жизнью и работой. Тебе нравится то большое поле, которое освободило нас от голода и от всяких случайностей. Однако, несмотря на то что мы нашли способ обеспечить свою жизнь, мы понимаем — будущее наше все еще очень ненадежно. Мы знаем, что если сюда доберутся белые, они отнимут у нас все леса, а может быть и нашу жизнь, если только за это время не произойдут большие перемены.

Зинио смолкает. Заинтригованный Пазио не может удержаться от вопроса:

— Какие перемены ты имеешь в виду, компадре?

— Сейчас объясню. Прежние порядки в стране с давних времен воспитывали хищных людей, считавших нас, индейцев, погаными червями, которых можно обокрасть до нитки, а затем истребить. Я знаю основы христианства, поэтому удивляюсь тому, что существует такая коллективная жестокость среди христиан. Во всяком случае мы все здесь не закрываем глаза на опасность, которая грозит нам, и верим, что только великая революция может спасти нас…

— Еще одна революция? — выражает свои сомнения Пазио. — Сколько их уже было в этой стране?

— Ошибаешься, компадре. То не были революции, то были только выступления одних генералов против других. Нам поможет только одна, великая революция, какой еще до сих пор не было и во главе которой станет Престес…

Этот лесной индеец, капитон Зинио, в глуши паранских джунглей оценивает положение с такой поразительной проницательностью, что только через несколько лет я убеждаюсь в правильности его воззрений. Луис Карлос Престес, совершив свой «Великий поход» через Бразилию, отступил с «Непобедимой колонной» в Боливию, но и на чужбине не прекратил своей деятельности… Наоборот, только там этот еще молодой революционер созрел политически. Он углубил свое знание жизни, осознал подлинный смысл общественных проблем и понял — по примеру людей в Советском Союзе — историческую необходимость творческого сосуществования народов и рас, а тем самым и необходимость борьбы за мир во всем мире. В 1935 г. в Бразилии возник «Национальный освободительный союз», объединивший полтора миллиона людей левого направления и провозгласивший среди других требование «возвращения территорий, насильно отнятых у индейцев». Капитон Зинио прав: только смена строя может спасти индейцев.

— Но все равно, — говорит Зинио, — независимо от того, когда наступит великая революция — раньше или позже, — мы, индейцы, должны работать над собой. Здесь, в Росиньо, мы выполнили пока только одну часть нашего плана обороны. Вторую часть, столь же важную, нам еще предстоит выполнить. Без этой второй части плана обороны мы потерпим поражение… Ты легко можешь помочь нам. Захочешь ли ты нам помочь?

— Я? — ошеломленно спрашиваю Зинио. — Конечно, я хотел бы помочь, но не представляю себе — как?..

— Можешь и легко. Мы победили голод, но осталась темнота. Если мы хотим выжить, то должны обрести знания. Все — старые и молодые — должны научиться читать, писать и считать. Ты научишь нас…

— Но ведь для этого существует правительство штата и оно откроет для вас школу!..

— Как оно открыло, ты видишь сам. Уже много лет мы просим об этом Куритибу и… У нас нет времени ждать. Мы хотим, чтобы ты научил нас самым простым вещам.

Я признаю правоту Зинио: короады должны получить образование, если хотят уцелеть. Но как они получат его? На это нужно время, которого у меня нет, и уже по одной этой причине мне трудно удовлетворить их просьбу.

— Как вознаграждение, — продолжает Зинио, — мы дадим тебе часть урожая — в три раза больше, чем в среднем получают остальные. Переведи сюда, в Росиньо, свою научную экспедицию и собирай тут экспонаты для музеев. Мы будем в лесах ловить для тебя редких птиц…

— Но у меня уже нет времени. Меня ждут обязанности на родине, и я должен как можно быстрее возвратиться туда…

— Останься здесь хотя бы еще на один год.

Индейцы с надеждой ждут моего ответа. Я говорю с сожалением:

— Охотно остался бы, капитон, потому что полюбил вас и хотел бы вам помочь по мере своих возможностей. Но не могу, поверь мне. Не могу остаться дольше, чем на два дня…

Воцаряется глухое молчание. Зинио опускает голову. Видно, что он сильно удручен.

Однако мы остаемся друзьями. Несмотря на то что своим отказом я сильно огорчаю индейцев, они хорошо понимают: у меня слишком серьезные причины, если я не принимаю их предложения.

— Трудно нам! — уже спокойно отвечает Зинио. — Мы должны искать помощи в другом месте и найти выход…

Один шаг

Какой далекой кажется для нас Европа в те дни, насыщенные запахами прииваинских джунглей. Цивилизация осталась где-то далеко позади — за реками и лесами. Мы не слышим ее отдаленного грохота, зато привыкаем к крику попугаев, пролетающих утром и вечером над Росиньо, и все лучше понимаем язык водопадов на Марекуинье и Барболетте. Когда мы сидим среди короадов и по кругу идут куйи с шимароном, нас всех объединяет подлинная дружба, большая, как окружающие нас леса, и простая, как души этих людей. В эти чудесные идиллические дни рушится стоявшая между нами стена, о которой говорят, что она непреодолима, — стена различия рас, языков, культуры, привычек, — и остаются только люди: добрые и благожелательно настроенные друг к другу. Жизнь наполняется светом и теплом.

Однажды утром идиллия заканчивается. Давно пора возвращаться. Зинио обещает, что скоро навестит нас в Кандидо де Абреу вместе с Бастионом и несколькими другими сородичами, чему я очень рад. Рукопожатия и, с чувством некоторой неловкости, мы выходим из дома Зинио. Индейцы остаются; с нами идет только Жолико, который должен перевезти нас через Иваи.

Во время переправы через реку мы молчим. Солнце поднялось над зарослями, с берега на берег перелетают первые пары попугаев. Свежий утренний воздух наполняет нас упоительной радостью жизни. Нигде так не очаровывает утро, как в тропиках.

Пристаем к берегу и высаживаемся.

— Ате Лого![29] Ате лого! Ате лого!

Подаем друг другу руки и расходимся. Жолико отчаливает от берега.

Не спешу за Пазио… В свете утреннего солнца тот берег особенно привлекателен. Он неодолимо влечет к себе. А что, если бы взять да изменить планы, окликнуть Пазио, который уже вошел в лес, и Жолико, который удаляется на своей лодке, и сказать им, что я возвращаюсь в тольдо? Что хочу помочь этим мужественным людям в их тяжелой борьбе за будущее?..

Но тут Пазио из глубины леса громко кричит мне, чтобы я не мешкал и держался тропинки.

Он прав — пусть будет так! Буду держаться тропинки…

Бросаю последний взгляд в сторону Иваи, делаю один шаг… и деревья уже закрывают от меня противоположный берег.

Один шаг…

АРКАДИЙ ФИДЛЕР

«Я принадлежу к той категории мечтателей, которые, однажды ухватившись за мысль, стремятся с неутомимой выдержкой, а может быть и упорством бороться за нее так долго, пока не осуществят своих чаяний», — так характеризует свою деятельность путешественника и натуралиста один из крупнейших современных исследователей дальних стран, польский писатель Аркадий Фидлер.

Труден был путь писателя, которого влекли к себе жажда познания мира и людей. Благодаря своей «неутомимой выдержке, а может быть и упорству» Аркадий Фидлер сумел успешно окончить философский факультет Краковского и факультет естественных наук Познанского университетов. Затем последовали годы тяжелой борьбы за существование в условиях буржуазно-помещичьей Польши, и лишь в двадцатых годах Фидлеру удалось приступить к осуществлению своих давних сокровенных мечтаний — он отправился в первое путешествие. Это была довольно скромная поездка — охота на северного зверя в Норвегии. Но постепенно пути начинают удлиняться, задачи становятся шире и сложнее: в конце двадцатых годов А. Фидлер едет в большую экспедицию по странам Южной Америки. Более года странствует он по Бразилии, исследуя флору и фауну бассейна реки Амазонки, а затем предпринимает поездку по Эквадору и Перу. В начале тридцатых годов следует длительная экспедиция в Канаду, а после нее — поездка на остров Мадагаскар, на остров Таити и в другие уголки земного шара. Вторая мировая война застает писателя на Таити. Фидлер немедленно перебирается во Францию и активно включается в борьбу против фашизма. Он плавает на военных и торговых кораблях, пишет статьи, становится неофициальным историографом польских воинов, сражавшихся в рядах союзных армий против гитлеровской Германии. Правдивые и волнующие книги Фидлера, написанные в этот период, — «Дивизион 303» и «Благодарю тебя, капитан!» нашли читателей не только в Польше — они изданы также на английском, французском, португальском и голландском языках.

Вскоре после войны Фидлер побывал в Мексике, собрав там обильный материал для изучения истории страны.

В 1951–1952 гг. в составе делегации польских писателей Фидлер посетил Советский Союз. Результатом явилась коллективная книга, носившая знаменательное название: «Среди друзей». Фидлер так рассказывает о пребывании в нашей стране: «…я завязывал личную дружбу с людьми многих народов и племен. Но одно могу утверждать с чистой совестью: нигде я не ощутил столько и такой искренней человеческой дружбы, как в Советском Союзе». Третья большая поездка Фидлера — из числа послевоенных — в Индокитай. Писатель побывал в самых глухих и отдаленных уголках Вьетнама, Лаоса и Камбоджи и собрал исключительно ценные и интересные материалы.

* * *

За сорок лет своих странствий по свету Фидлер написал восемнадцать книг. Лучшие его книги: «Рыбы поют в Укаяли», «Рио де Оро», «Канада, пахнущая смолой», «Горячее селение Амбинанитело» и «Маленький Бизон», неоднократно издавались в Англии, Франции, Швеции, Швейцарии, ГДР, Чехословакии, Голландии, странах Южной Америки. Советские читатели тоже знакомы с лучшими произведениями А. Фидлера, отрывки из которых публиковались в журналах: «Рыбы поют в Укаяли» («Пионер» № 6 и 7, 1956 г.); «Рио де Оро» (Там же, № 10, 1955 г.); «Горячее селение Амбинанитело» («Вокруг света», № 1, 1957 г.). Готовится к изданию на русском языке повесть «Маленький Бизон».

За свою литературную и исследовательскую деятельность А. Фидлер награжден несколькими орденами и серебряным лавровым венком Академии литературы Польской Народной Республики.

Я. Немчинский

Примечания

1

Местное название пинии, или итальянской сосны.

(обратно)

2

По-португальски «капирао». Так во многих местах Бразилии именуют начальников индейских лагерей, состоящих обычно из 5-30 семей. В разговорной речи «капирао» означает «вождь». Капитон всегда индеец в отличие от «директора индейцев», который преимущественно бывает белым правительственным чиновником. — Прим. автора.

(обратно)

3

Приятель, кум (португ.).

(обратно)

4

Добрый вечер (португ.).

(обратно)

5

Добрый день (португ.).

(обратно)

6

Да (португ.).

(обратно)

7

Денежная единица Бразилии, замененная в 1942 г. крусейро.

(обратно)

8

Кустарниковое растение из семейства молочайных, клубневидные корни которого употребляются в пищу.

(обратно)

9

Растение из семейства вьюнковых. Его клубни (так называемый сладкий картофель) употребляют в пищу.

(обратно)

10

Постоялый двор, корчма (исп.). Здесь: лавка и кабачок одновременно.

(обратно)

11

Вид мелких попугаев.

(обратно)

12

Нет (португ.).

(обратно)

13

Перелесок.

(обратно)

14

Хорошо (португ.).

(обратно)

15

Проклятие (португ.).

(обратно)

16

Владелец большого участка земли (португ.).

(обратно)

17

Нарезное ружье (нем.).

(обратно)

18

Оптический прицел на ружье.

(обратно)

19

Длинный нож-тесак с широким лезвием.

(обратно)

20

Здесь: Покурим (португ.).

(обратно)

21

Здесь: Выпьем водочки? (португ.).

(обратно)

22

Достаточно (португ.).

(обратно)

23

Недостаточно (португ.).

(обратно)

24

Лесная дорога (португ.).

(обратно)

25

Житейская мудрость (франц.).

(обратно)

26

Соединенные Штаты Бразилии (португ.).

(обратно)

27

Мелкая монета, равнявшаяся 1/1000 мильрейса и имевшая хождение до замены последнего крусейро.

(обратно)

28

Старинное гладкоствольное ружье.

(обратно)

29

Прощай (индейск.).

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I . НА МАРЕКУИНЬЕ

  Предостережение или угроза?

  Ранчо Франсиско Гонзалеса

  Плохие предсказания

  Измена Капитона Моноиса

  Томаш Пазио, «польский индеец»

  «Вы здесь помощи не получите!»

  Погоня за цыпленком

  Уродец

  Новые затруднения

  Вечер в индейском лагере

  Недоразумение

  Две стрелы

  Маленькие охотники

  Неудачная охота

  Трагедия короадов

  Тибурцио пристраивает сыновей

  «Я очень боялся дождя…»

  Охота на… Леокадио!

  Жарарака и нья пинда

  Гордость индианки

  Пир в лагере

  Болезни, настроения и комары

  Сложные переговоры

  Шупадор

  Змея «гипнотизирует» птицу

  Медицина на Марекуинье

  Отголоски интриги Ферейро

  Тревожные минуты

  Рио де Оро

  Опасное плавание

ЧАСТЬ II . НА ИВАИ

  Лес, лес, лес…

  Индейская «савуар-вивр»[25]

  Капитон Зинио читает документ

  Две приятные церемонии

  Чудесны поля в Росиньо!

  Дипломатия Томаша Пазио

  Снова минуты тревоги

  Коллективизм индейцев

  Бык и браунинг

  Резервация короадов

  Бастион стреляет из лука

  Новое и старое

  Фигурки из глины

  Легенды и собаки

  Ружье Бастиона

  Заманчивое предложение

  Один шаг

АРКАДИЙ ФИДЛЕР . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте