«Разведотряд»

Юрий Иваниченко, Вячеслав Демченко Разведотряд Роман

Светлой памяти гвардии майора Якова Чернера, фронтовика, орденоносца, командира — посвящается

Часть 1

Глава 1. Офицеры и джентельмены

Июнь 1942 г. Траверз мыса Сарыч

«Что-то не так…» — вяло подумал Саша Новик, глядя, как серебрится кромка облаков и наползает на фосфорно светящийся череп луны.

Он всего минут пять, как сменился на банке. Руки так ныли, ладони так горели от гребли, что нельзя было даже окончательно провалиться в блаженный сон после напряжённой ночи, когда каждый миг мог закончиться бедой, никак нельзя…

— Товарищ лейтенант!

Новик очнулся от яростного горячего шёпота в самое ухо и невольно чуть дальше отдёрнулся от Кулика, бойца своей группы, кадрового морпеха. Только теперь он понял, что именно сквозь наплыв дремотных облаков показалось ему «не так»: не скрипели уключины, не всплёскивала вода — пусть чуть слышно, с усыпляющим постоянством, но без этого рефрена.

— Что случилось? — кивком спросил он матроса.

— Вон, на лунной дорожке… — ткнул ему в грудь бинокль Юра Кулик. — Я сначала подумал: буёк от рыбачьих сетей, а это — посмотрите…

Протерев глаза тыльной стороной ладони, Саша приложился к окулярам.

Метрах в трехстах справа по борту, в серебряной чешуе лунного света, будто шелушившейся в радужных плавниках мгновенных вспышек, всплыло что-то неожиданное, неподвижное и пугающее, словно чёрная головка змеи.

— Командирский перископ, не зенитный. Значит, на глубине торпедной атаки… — расслышал над головой лейтенант. — Наверное, всплывать хотят…

— А торпедой не…? — обернулся Саша.

Через банку с замершими гребцами к ним на бак перебрался Колька Царь.

— Вряд ли… — покачал головой старший матрос. — Да и какая мы мишень для торпеды? По блохе кувалдой. Даже если…

— «Даже если» они нас скорее за немецкую береговую охрану примут, — прошептал Кулик, подбирая со дна шлюпки «Дегтярёв». — Под самым-то берегом…

— Уже приняли. Всплывают! — ухватившись за борт, пригнулся Царь. — Может, фарватер спросят, да пойдут себе с богом…

Серебряную дорожку вспорол снежный бурун и вслед за «змеиной головкой» на поверхность вырвалась узнаваемая рубка подводной лодки. Но даже с такого расстояния она показалась мелковатой.

Лейтенант поднял к глазам бинокль. В круге линз стальной бок рубки мгновенно увеличился. И впрямь, рубка не больше надстройки буксира, с единственным иллюминатором и триколором — итальянским флагом — под индексом СВ-3.

— А вот вам и «сеньоры»… — не отрываясь от бинокля, пробормотал Саша. — Так что, выходит, об их приходе правду врали…

Медленно вырастая, субмарина двигалась встречным курсом, и никакого вооружения на пайолах не просматривалось. Это не особенно, но вдохновляло. Впрочем, секундой позже лейтенант разглядел и характерный силуэт пулемёта над рубкой.

— Говоришь, фарватер расспросить? — протянул назад руку Новик. — Вот что, Царь, дай-ка мне твою бескозырку.

— Я и свою башку подставить могу… — мрачно заметил старший матрос, мгновенно сообразивший затею командира: бескозырка — она и у немцев почти такая же, разве что без лент, но в потёмках…

— Можешь… — согласился лейтенант, распрямляясь на банке и забросив ремень шмайсера на плечо, так, чтобы характерный пенал магазина торчал из-под локтя. — Только она у тебя по-немецки не разговаривает, так что давай-давай, а сам заляг на дно. И все остальные.

Мельком обернувшись, Новик обнаружил, что «все остальные», шесть морских пехотинцев, как раз таки в бескозырках, и никто из них, включая Царя, «ложиться на дно» не собирается.

— Вам бы только с трёпанной матерью, да в рукопашную… — хмыкнул Саша. — Сказано ж было русским языком: строго «по гражданке». Ладно. Ты хоть не маячь… — потянул он книзу Кольку Романова за борт курточки. — Ложись за пулемёт.

Вода тем временем шумно схлынула с палубы субмарины, обведённой леерами, и корпус её зачернел на волнах по ватерлинию крейсерского хода. Почти тотчас на верху рубки откинулся люк и появилась фигура в глянцево-чёрном плаще с пелериной капюшона; за ней выросли и споро ссыпались на узкую палубу ещё несколько моряков.

— Гребём, как на параде… — негромко скомандовал лейтенант. — Стрелять по моей команде… Ein, zwei! — И, прочистив горло, крикнул в сторону лодки, до которой оставалось уже не более полусотни метров: — An Bord! Wie der Fischfang? Эй, на борту! Как рыбалка?

— Si! — невпопад отозвалась чёрная фигура на мостике.

— Точно итальянцы… — вполголоса пробормотал Саша. — Давайте-ка поближе, пока до них не дошло… — И, распрямившись, демонстративно забросил шмайсер за спину. — Ein, zwei! — помахивая рукой, назначил ритм Новик и, оградив ладонью латунный блеск лунной дорожки от глаз, крикнул чёрным фигуркам на борту субмарины, которых заметно прибавилось: — Nur fallen auf den Grund! Только не провалитесь на дно! Затянете и нас!

Человек шесть итальянских подводников, видимо, вся свободная вахта, сгрудились под настройкой лодки, на тесной палубе, настолько тесной, что…

— Хорошо стоят, кучно… — процедил сквозь зубы Колька Царь, щурясь на прорезь пулемётного прицела.

Погоди… — чуть слышно бросил Саша через плечо. — Как говорила Анка-пулемётчица: «Пусть поближе подойдут, гады…» — и с каким-то пьяноватым задором снова выкрикнул в сторону лодки: — Kann ich den Kapitän sehen? Я могу видеть капитана?

— Ja, warum nicht… Почему бы и нет… — громко, но без надрыва, с командирской самоуверенностью, которую невозможно спутать даже с боцманским нахрапом, раздалось с капитанского мостика. На котором, в общем-то, никого и не было. Только чернели крупнокалиберный С-30 да наполовину отброшенный люк с винтовым замком.

Новик нервно облизнул губы, — до влажной и смоляной, как китовая шкура, брони оставалось не более трех десятков метров, из них половина — золотые блёстки бакового огня субмарины. Уже и тень от шлюпа разведчиков упала на воду; вот-вот — и вполне можно будет разглядеть, кто в ней и чем это чревато. Но, наконец…

— Aber wer sind Sie? — с металлическим лязгом окончательно откинулся люк на вершине рубки и блеснул глянцем непромокаемый плащ капитана. — А вы-то кто?

Капитан упёрся в край люка подошвой высокого шнурованного ботинка и, подняв козырёк фуражки указательным пальцем, повторил свой вопрос:

— Mit wem habe ich die Ehre?… — смягчая гортанную жесть немецкого языка латинской «си-бемоль». — С кем имею честь?

— Andersen. Leutnant Andersen… — на секунду запнувшись, ответил Новик. — Hans Hristian. Der Uferschutz, береговая охрана…

— Kapitänleutnant Val'di — козырнула в свою очередь глянцево-чёрная фигурка, поправив на груди бинокль. — Капитан-лейтенант Вальди.

— Им что, мама книжек в детстве не читала?… — нервно хохотнул в приклад «Дегтярёва» Колька. Хоть вряд ли малограмотная херсонская рыбачка читала самому Кольке на ночь «Русалочку» Андерсена, как, впрочем, и неаполитанская рыбачка — будущему капитану Вальди. Но всё-таки не сложно разобрать, как представился лейтенант Новик: «Лейтенант Андерсен… Ганс Христиан. Береговая охрана…»

— Seniore… — тем временем обратился капитан-лейтенант к экипажу по-итальянски, окончательно выбираясь из люка: — Это русские и они считают нас идиотами, хотя в отношении вас, мичман, это вполне справедливо. С каким умом вы их подпустили? Какого чёрта здесь охранять береговой охране?… У кого-нибудь есть гранаты?

Новик, всё это время настороженно прислушивавшийся к итальянской скороговорке капитана, при слове «La granada» как-то невольно ссутулился и, привлекая внимание Кольки, похлопал ладонью его по плечу.

— Сушим вёсла? — не отрываясь от прицела, пробормотал Колька.

— А что ещё… — шепнул Новик и обернулся к остальным разведчикам. — Табань!

И счел нужным пояснить:

— Шансов у нас не особо… Нашу деревяшку их спарка в щепки разнесёт. Конечно, пару-тройку тех, кто снаружи, положить успеем, но…

— По моей команде открыть огонь из всего, что на руках! — продолжал тараторить капитан-лейтенант Вальди. — Сильвано, полезайте внутрь и скажите старпому, чтобы готовил погружение. Если русские проявят настырность и сразу не отчалят, будем погружаться. Кто не успеет в люк, прыгайте за борт, мы подберём вас. Боччони, к пулемёту… — секунду подумав, скомандовал капитан-лейтенант и приветливо помахал рукой шлюпу. Но чуть позже добавил негромко: — Впрочем, можно и вовсе обойтись без крови…

— Гранаты в оружейной, — запоздало доложил мичман, калабриец с красивой фамилией Маринелли. — Прикажете достать? Но надо чуть подойти, могу не добросить.

— Не подойти, а отойти, — распорядился после секундной паузы Вальди. — Право на борт, малый вперед!

Лодка зарокотала дизелем и споро повернулась, так что рубка закрыла от краснофлотцев всех, кто оказался на узкой палубе. Струя чуть вспененной гребным винтом воды мягко толкнула шлюп и сбила прицел.

Впрочем, во что теперь целиться? Обшивку из «дегтяря» не просадишь, гранату не добросишь, а ничего более мощного у разведотряда не было.

Один за другим итальянские подводники, уже почти невидимые в полутьме лунной ночи, забрались вовнутрь лодки. На палубе остались только капитан и мичман, и только тогда Маринелли осмелился спросить:

— А почему мы уходим? Мы же могли всех их искрошить?

— И что? — Неприязненно поинтересовался Вальди. — Что я доложу? Что в жарком бою потопил деревянную весельную шлюпку? Вы что, хотите, чтобы я, капитан Вальди, сделался посмешищем на весь «Реджиа Марина»? Чтобы в мичманских школах изучали героический подвиг подлодки СВ-3 и покатывались от хохота?

— Но это же русские… — Только и нашёлся, что сказать Маринелли.

— А это я! — отрезал капитан-лейтенант и взялся за стальную скобу трапа.

— Не стрелять, — чуть запоздало скомандовал Новик.

И в самом деле, палить заведомо безрезультатно, лишь потому, что там настоящие, классические фашисты, а не германские «наци», которых невесть почему, но именно так стали называть — стоит ли? Задание разведгруппы ведь предусматривало совсем иное. И, как знать, быть может, эта нежданная тишина и поможет его выполнить, во всяком случае, подойти к берегу незаметно?

Конечно, вот такой ловкий маневр и демонстративный уход оскорбительны — мол, нас же что, и за противников не считают?

«Но лучше уж так, — подумал Александр Новик. — А там посмотрим…».

И сказал вслух не своё, заученное, но всё же как нельзя лучше соответствующее:

— Наше дело правое. Победа будет за нами.

Глава 2. Здесь всё вокруг тебя напоминало…

Та же ночь июня 1942 г. Гелек-Су

Сводная разведгруппа 1-го и 2-го отрядов (авиации и морской пехоты ЧФ).

Берег нависал мрачной громадой, когда свечной огонёк полной луны затапливало расплавленным свинцом облаков, и вновь блестел чищеным серебром скальных утесов Ай-Петри, когда облака расползались, пробитые и изгнанные холодными лучами лунного света. Берег казался полуразрушенным замковым мостом, провисшим над пропастью моря и готовым вот-вот оборваться в его чёрную бездну, в которую даже звёзды боялись заглянуть, вспыхивая редкими блёстками на колеблющейся поверхности.

Берег казался чужим и чуждым, ненадежным и даже враждебным, хотя…

Лейтенант Новик ещё хорошо помнил тот берег, берег довоенной Всесоюзной здравницы, виденный им когда-то также ночью, но с борта прогулочной лодки. И тот берег, к этому, приложить можно было разве что лишь контурно, с равнодушием чертёжной кальки. В памяти сердца они не прилагались друг к другу нисколько.

Тот берег был иным.

У подножия заколдованного замка Ай-Петри взрывался и, не затухая, трепетал на невидимой волне праздничный фейерверк огней, разноцветный, как монпансье из жестяной банки, куда она то и дело запускала свою нескромную щепотку. В барочных химерах тропической зелени белели скульптуры неизменной «девушки с веслом», впрочем, и с кувшином тоже, виднелись готические зубцы и восточный купол дворца, и накатывал волнами пасодобль или танго «Рио-Рита». И было на сердце так по-детски легко и радостно, будто пяти лет от роду отыскал в ящике мороженщика пломбир со своим именем на вафельном стаканчике: «Саша». И кружилась голова от «Вечерней Москвы», невидимым кисейным шарфом вьющейся за её смоляными кудрями. И в кудрях этих, на его плече, прятался новенький малиновый кубик младшего лейтенанта НКВД, вчерашнего курсанта, а сегодня уже ни много ни мало — начальника караула…

Правда, не бог весть какого секретного объекта, а ведомственного санатория с незнакомым названием Гелек-Су, но…

Подтянутый, во френче с жарко-медными пуговицами и бриджах в сапоги «бутылочкой», перетянутый скрипучей портупеей нагана. А главное, с «байроновским сплином» в чёрных глазах, затенённых глянцевым козырьком, со скептической улыбкой в тонких губах, которые до революции «нервическими» называли. С улыбкой человека, по долгу службы знающего о жизни нечто такое, что и помыслить боязно — «большую военную тайну». К нему, если верить приятелям-однокашникам, даже самые отъявленные комсомолки из кулинарного училища подступиться не решались. Посчитаются на танцах — кому «Печорина» на «белый» приглашать, и… Ну его! Как глянет эдак, так и выдашь бабушку, что фельдфебелем женского батальона из-за поленницы дров перед Зимним подсчитывала: «Бежит солдат… бежит матрос…», затвор передёргивая…

Бог весть в кого у сына симферопольских самых что ни на есть пролетариев — водовоза и прачки — удалась такая аристократическая физиономия, хоть сейчас в ИНО НКГБ для внедрения в белогвардейское подполье. Неспроста обладательница смоляных кудрей, дочь самого Пельшмана, между прочим, обращалась к нему шёпотом: «Ваше благородие», когда вместе с папашей, начальником кадрового отдела, в Гелек-Су отдыхала…

Сегодня он снова был там, на бывшей даче Пензенского предводителя дворянства и территории бывшего санатория Крымского наркомата внутренних дел.

Но теперь наглухо зашторены были стрельчатые окна усадьбы — чёрные стекла с бумажными полосками крест-накрест. Не горели лупоглазые прожекторы на башенках декоративных минаретов — светомаскировка; не гремел оркестр в раковине эстрады в саду и не мелькали среди куп лавровишни парочки отутюженных, с иголочки, офицеров и их дам, когда смешливых и юных, когда чопорных, как бронзовая чернильница.

Когда-то вечно праздничный, полный шипения шампанского, пьяного треньканья рояля и ресторанного гвалта, дом казался теперь вымершим; даже в затейливой татарской резьбе на его террасах чудилось что-то от паутины заброшенности…

Впрочем, какая-то, приглушенная то ли светомаскировкой, то ли грифом «Совершенно секретно — Ganz geheim», жизнь тут угадывалась.

Время от времени между резными столбиками галерей оживало мерное, как маятник, движение часовых; глухо ворча двигателями, подкатывали к парадному открытые штабные «опели» с притушенными фарами и, кудахча переполошенной курицей, торопился куда-то посыльный BMW с коляской…

Старший лейтенант Новик Александр Васильевич.

Особый отдел КЧФ.

Личное дело

Новик A.B. 1919 г.р., член ВЛКСМ, уроженец Симферополя. Окончил школу младшего офицерского состава войск НКВД «Симеиз». Владеет немецким. С лета 1941-го командир сапёрно-маскировочной роты 4-го полка 184 дивизии НКВД, прикрывавшей отход 51 армии из-под Одессы. 11 ноября 1941-го с остатками роты пробился в осаждённый Севастополь. По расформированию полка добровольцем зачислен во 2-й разведотряд штаба флота.

Отлично проявил себя во время Евпаторийского рейда, представлен к медали «За отвагу» и назначен командиром отдельной разведгруппы.

… — Что это у тебя тут, Зелим? — спросил лейтенант у старого знакомца, старика-татарина Зелимхана, после того как тот вновь обрёл дар речи и, машинально дунув на огарок свечи в руке, торопливо втолкнул ночного гостя внутрь своей сторожки на самой окраине парка, в трехстах метрах от кованого забора — «внешнего периметра»: — Штаб какой-то? Кстати, салям…

— Алейкум… — опустился старик, бывший, а может, и всё ещё настоящий садовник огромного парка Гелек-Су, растерянно нащупав под собой табурет. — Откуда ты здесь, Саши-джан?…

— Дезертировал… — подумав и, предупредительно глянув на своего спутника, ответил Саша, присаживаясь напротив, на скрипучую панцирную кровать с хромированными шишечками. — Или от своих отстал, считай как хочешь…

Не далее как полчаса назад командир разведгруппы «Б» 2-го разведотряда лейтенант НКВД Новик и старший матрос Николай Романов, боец той же группы по кличке Царь, переждав, пока сапфирное зарево прожектора проскользнёт дальше по дикому галечному пляжу, вынырнули из-за глыб бетонного лома…

Старший матрос Романов Николай Николаевич.

Особый отдел КЧФ.

Личное дело

Романов H.H. 1910 г.р., беспартийный, уроженец Херсона.

Гражданская профессия — моторист 2-го класса. В 1935 г. призван на Черноморский Флот. Действительную военную службу проходил в должности матроса-моториста подлодки М-118 класса «Малютка». После затопления М-118 25.06.41 во время рейда на Констанцу[1] временно зачислен в бригаду морской пехоты Севастопольского ОБОР. С 5.04.42 добровольцем зачислен во 2-ой разведотряд штаба флота. Состоит на штатном учёте 7-го дивизиона 2-ой бригады малых подводных лодок, как специалист резерва.

Шлюпка «шестёрка», доставившая их к разрушенному пирсу, тотчас же отвалила обратно во тьму, за скалистый мыс, а разведчики остались на берегу, спрятав среди бетонных обломков штук пять гранат и парочку трофейных шмайсеров. Колька Царь даже скрепя сердце сунул в гальку свою бескозырку. А её, оказывается, вопреки строжайшему: «Никаких мне!», он всё время прятал за поясом подстреленных мешковатых штанов, под рубашкой.

Насупив на нос кепку с клапанами на макушке, затянув молнию вельветовой ковбойки, стал Колька совершенно похож на базарного одесского пижона, этакого карманника с Привоза. С шикарным чёрным чубом на смешливых, но колючих глазах.

Ещё через секунду, вскарабкавшись на каменистую осыпь, разведчики канули во мгле по направлению к Ялтинской дороге. Мимо патруля проскочили незамеченными…

Ни адресов, ни явок подполья, которое, согласно предвоенному плану «Д», автоматически взводилось в боевое состояние с первых дней оккупации, как затвор ППШ, Саша Новик, конечно, не знал — чином не вышел.

Но это, как говорится, был «секрет полишинеля». Особой затейливостью план «Д» не отличался. По линии Наркомата внутренних дел этим должен был заниматься первый заместитель наркома, по партийной — второй секретарь и так вниз по структуре, вплоть до городских и районных отделов госбезопасности, милиции, горкомов и райкомов партии. Но, мало того, что каждого такого «подпольщика» всякая собака знала в лицо, ещё и осведомительная агентура вербовалась ими накануне войны из тех же «стукачей», кто клепал доносы в НКВД на своих соседей или начальников. И делали это в редком случае в угаре шпиономании или из других каких идейных соображений — а куда чаще из страха угодить вслед за теми, кого сдал; в гонке на опережение, так сказать. Из страха, что на тебя напишут раньше. И то, с каким удовольствием вчерашние доносчики сдавали своих ненавистных кураторов, свои «бумажные» подполья, закладки продовольствия и оружия, и целые партизанские отряды в отдел «1С» 11-й немецкой армии, то есть в контрразведку армии Манштейна — стало притчей во языцех.

Собственно, с этого и начиналась деятельность «фельдполицай» — тайной полевой полиции в каждом мало-мальски крупном населённом пункте, захваченном немцами.

Эта полиция, Geheimefeldpolizei, являлась исполнительным полицейским органом, приданым военной контрразведке и действующим в военное время. И деятельность её начиналась с виселицы для тех, кого выдали, и с отправки в концлагеря тех, кто выдал — если, конечно, иного применения иудам не находилось.

Чаще — находилось…

— Зелим, не знаешь, остался в городе кто-нибудь из нашего отдела? — спросил Саша, обжигаясь краем столовской эмалированной кружки с горячим чаем.

Зелимхан поскрёб в седой правоверной бородке — это нововведение лейтенант отметил сразу, потому и оставил открытым вопрос о верности всяческим присягам и клятвам, включая ту, что в детстве давал «делу Ленина — Сталина». Чёрт его знает, раньше национальность старика выдавали только тюбетейка да характерный разрез глаз на сморщенном, как печёное яблоко, личике. А теперь выяснилось, что немецкая разведка, несмотря на многочисленные «поимки и разоблачения» своей агентуры в предвоенные годы, действовала более чем успешно, особенно в кругу национальной интеллигенции, и теперь буквально в каждом городе, в каждом татарском селе вдруг объявились так называемые «мусульманские комитеты», а вскорости и отряды самообороны.

Шайтан их всех знает. Раньше старик производил впечатление добрейшей души, по-детски наивной и занятой исключительно розами и лаврами…

— Не знаю… — пожал старик худыми плечами под овчинной жилеткой. — Как немец подошёл, Каранадзе всех в Симферополь вызвал…

Саша кивнул. О том, что республиканский наркомат во главе с наркомом НКВД Каранадзе практически всем своим штатом вместе с отступающими войсками оказался в Севастополе, он и сам знал, хоть и проходил по другому ведомству, по ведомству войск НКВД. Но три сотни чекистских офицеров — не жменя семечек, в карман не спрячешь, распихивали их кого куда, без особого толку и надобности.

Однако, забегая чуть вперёд, скажем, что, к чести крымского корпуса НКВД, хоть и не особенно справлявшегося с поимкой шпионов в осаждённом городе, все они, за исключением самого высокого начальства, дрались до последнего и погибли на Херсонесском мысу. Таких потерь офицерского состава не знало ни одно управление НКВД на оккупированных территориях.

… — Егер один только вернулся, — вдруг, а может, и не совсем «вдруг», пойди разбери на засушенной маске лица с извечной доброжелательной улыбкой, которая у Зелима, наверное, сохранилась со времён Пензенского предводителя, первого хозяина Гелек-Су, вспомнил старый садовник.

— Егер? Куркаев? Зам начальника горотдела милиции?

На каждое уточнение Саши Зелимхан покивал.

— Он теперь председатель мусульманского комитета. С немцами знается. Очень… — подчеркнул старик и, сделав пару глотков из пиалы, спросил, как бы между прочим: — Хочешь, скажу ему про тебя?

Саша замер, не отрывая взгляда от кружки.

Царь попятился к окну, тронув пальцами цветастую шторку, выглянул наружу… И, отрицательно покачав головой, сел на корточки у косяка двери.

— Документы сделать… — проследив его эволюции, усмехнулся старик. — Вам же надо теперь документ какой-нибудь, а он тебя помнит, я думаю. Ты ж почти зять Пельшмана, за одним столом сидел…

— Ну, тебя, как я погляжу… — заметил Саша, — он тоже не забывает.

— Что ты, какие могут быть дела у такого важного человека со старым садовником? — беззвучно засмеялся Зелимхан. — Здоровается только, когда тут бывает. Так со мной, слава аллаху, весь Гурзуф здоровается…

— Когда тут бывает? — переспросил лейтенант. — А что у тебя тут теперь такое, Зелим? — повторил он свой, первый при встрече, вопрос.

— То же, что и раньше, Саши-джан… — поднялся за турецким, похожим на медный кальян, чайником татарин. — Отдыхают тут, Саша. Только уже не товарищи офицеры, а господа. «Герр официрен», а ещё «сеньоры» недавно завелись… Подлить?

Саша бросил быстрый взгляд на Кольку Романова и уточнил, протягивая старику кружку:

— Сеньоры, говоришь? Итальянцы, что ли?

— Румыны, итальянцы… — пожал плечами Зелимхан. — Я их не слишком разбираю, похоже говорят… Наверное, итальянцы… — подумав, решил он. — У румын форма бедная, а эти как павлины. Да, и ещё у них якоря здесь… — похлопал старик себя по рукаву длинной, до колен, белой полотняной рубахи. Тоже непонятно из какого музейного сундука взятой.

— Моряки, значит… — констатировал Саша.

— Наверное.

— Ладно, Зелим! — хлопнул себя по бёдрам лейтенант, будто собираясь вставать. — Не надо никому про меня рассказывать, старик. Устал я. Ну их всех. И немцев с их Егером, и Красную армию с их партизанами… Кстати, о партизанах тут ничего не слышно? — поинтересовался он, будто бы между прочим.

— Слышно, почему не слышно… — кивнул старик бритым пергаментным черепом. — Немец часто говорит. На террасе гуляют, говорят: «партизанен» и что-то ругаются очень. А так — не слышно. Не так, как в 19-м. И, знаешь, Саши-джан… — прищурив один глаз, словно от горячего пара, перевёл взгляд старик с одного на другого разведчиков. — О партизанах вам не меня надо спрашивать. Кто мне, татарину, по нынешним временам, о партизанах скажет? Когда наши дети собирают угли на головы своих стариков… — с неожиданной восточной затейливостью и довольно мрачно пробормотал он.

Саша хмыкнул, не найдя что сказать. Романов-«Царь», хоть и сидел по-прежнему, с отсутствующим видом на порожке, всё больше напоминал то ли скрученную часовую пружину, то ли зажатую в кулаке гранату без чеки; поглядывал из-под курчавой чёлки, будто прицеливаясь, куда сигануть, если что…

— Но я думаю, что знаю, где вам можно о партизанах спросить… — повернул Зелимхан голову к лейтенанту.

Новик и Царь переглянулись.

— На Кизиловой улице, крайний дом, как раз перед лощиной… — продолжил старик спокойно и размеренно, словно речь шла о таком же обыкновенном деле, как и состряпать документы через «мусульманский комитет» бывшему энкавэдэшнику. — Только сегодня туда не ходите, вам не откроют. А дня через два приплывёте, я вам скажу, где и как с хозяйкой дома встретиться можно…

— Приплывёте? — машинально повторил Саша. И остановил жестом дёрнувшегося было Царя, в глазах которого затлел четырехсекундный запал. — А с чего ты взял, что мы приплыли?

— Ну, Саши-джан… — ощерил беззвучным смехом редкие зубы Зелимхан. — Это немецкий патруль расстреляет тебя только за комендантский час. А для меня вы сюда с красным знаменем пришли, как на парад 7 ноября. У вас соль на сапогах, хоть вы и прячете их под штанины… — ответил он на немой вопрос Романова.

— Вы посмотрите, какой пинкертон, — буркнул тот, невольно почесав носок ботинка о штанину. — Может, мы рыбу ловили…

— Немцы в море только артельщиков выпускают, — усмехнувшись, ответил вместо старика лейтенант.

— И только днём. Так, чтобы береговая охрана видела… — подтвердил татарин.

— Спасибо, Зелимхан, — поднялся наконец с пёстрого лоскутного одеяла Саша. — Будем осторожнее. Я вижу, ты не зря столько лет в органах работал, хоть и садовником, верить тебе можно…

— Не надо мне верить… — отмахнулся старый садовник. — Я сам никому не верю, ни одной власти. Я давно живу и на всех насмотрелся. Я людям верю. Тебе верю — ты глупый и честный, и значит, вдвойне глупый. Не обижайся, Саши-джан, это у тебя от молодости. Такая глупость не мешает быть умным человеком и хорошим воином.

— И на том спасибо! — фыркнул, возвращая кружку на низкий столик, лейтенант. — Думаю, ещё свидимся.

— Если на заборе будет висеть вот эта дорожка… — мотнул головой под ноги себе Зелимхан на пёструю циновку с орнаментом и золотой арабской вязью суры на чёрном, как грань Каабы, поле.

…Эту циновку уже на следующий день внимательно рассматривал капитан, а по нынешним временам вернее будет сказать — гауптман, хоть и «русского батальона» — с самой что ни на есть народной фамилией Иванов.

Рассматривал, будто бы и просто так, чуть ли не из этнографического любопытства, что, впрочем, вполне можно было объяснить и гражданской его профессией. Был до войны гауптман Иванов учителем истории и большим краеведом. Интересовался древнерусской историей Крыма, дотатарской, так сказать. Княжеством Тмутарканским, Корсунью, Сурожем. Так что любопытство его было, в меру соответствия довоенным исследованиям, вполне невинным и праздным.

Но едва только гауптман в сопровождении двух бойцов в форме вермахта с русскими трехцветными угольниками на рукавах удалился, из-за глинобитного белёного забора вытянулась старческая худая и смуглая рука, и циновка с сурой шмыгнула вовнутрь. Не то чтобы хозяин не особенно верил в возможность дотатарской русской истории… Скорее ему новая «русская» не очень-то нравилась.

А может, смутило старика — чего это преподаватель немецкой разведшколы в Гурзуфе, школы специально для завербованных в лагерях военнопленных русских солдат, в этакую даль притащился на молитвенный татарский коврик полюбопытствовать?…

Центральному ШПД[2] от ИНО НКГБ.

Пояснительная записка

В июне 1941 года в структуре абвера был создан штаб «Валли» для непосредственного руководства разведывательной деятельностью на советско-германском фронте. В 1942-м для борьбы с партизанским движением и для создания антисоветского партизанского движения в советском тылу был создан Зондерштаб «Р». Во главе этой структуры встал белоэмигрант и бывший офицер Императорской Русской армии Б.А. Смысловский.

Крым и Севастополь относились к Разведывательно-резидентской области «А». Начальник соответственной разведшколы для подготовки диверсантской и политической резидентуры — майор «РОА» Г.Г. Бобров, ставший впоследствии заместителем начальника Вайгельсдорфской разведшколы.

Глава 3. Действующие лица и исполнители

Июнь 1942 года. Штаб Севастопольского оборонного района.

Разведотдел

— Особого толка, товарищ майор, от наблюдений подпольщиков, о которых намекал Зелимхан, не будет… — скептически дёрнул губой Новик и добавил, как будто из вежливости: — По-моему.

Тихомиров посмотрел на него несколько удивлённо.

— С чего взял?

— Так мы ж даже не знаем — может ли там кто карту читать, не то чтобы уже координаты для бомбардировки сообщить…

— Это верно… — нахмурился Тихомиров, отправляясь по привычке в поход вокруг стола — довольно быстрый, маршевый. — Мы вообще не знаем, кто они там такие и откуда взялись. — Он раздражённо пожал плечами. — Имеют ли связь с партизанами 2-го района?

— Так что нужен не только радист, но и толковый артиллеристский наводчик… — приободрённый ценностью своего замечания, быстро поворачивался вслед за ним Саша вокруг оси, скрипя хромовыми сапогами.

— Наводчик… — эхом повторил командир разведотдела и снова пожал плечами. — Так здесь, этого добра сейчас пруд пруди. Вон, 180 батарей вокруг города…

И зачем-то уставился на бетонный потолок бункера, за которым гулко, отдалённой майской грозой, грохотала беспрерывная канонада. Даже сыпалась то и дело с этого потолка нескончаемая известковая пыль. Хотя, казалось, что ещё тут могло сыпаться? За те долгие месяцы, пока рвёт и долбит Севастополь крупповская сталь, включая семитонные снаряды «доры», от одного воя которых кровь в жилах стынет?

— Наводчика подберём… — подошел к карте «Оборонного района» майор. — И самого лучшего… — проворчал он, вглядываясь в карту «СОРа», будто надеясь высмотреть того самого «наилучшего» прямо в зубчатых полукругах картографических батарей… — Подберём… — задумчиво повторил Тихомиров.

Севастополь. Штольни базы 3-го дивизиона ПЛ.

Расположение 2-й разведгруппы

— Что-то я не понял… — поднял глаза на невысокого, но коренастого парня старший лейтенант Новик. — Если восстановлен, то почему снова младший состав?

Взгляд, ответивший ему, был лишен всякого простодушия, будто бы типичного для «рязанской рожи», хоть и типически голубоглазой, да и волосы из-под засаленной по краям пилотки торчали клочьями рыжей соломы. Взгляд изучал нового командира со снисходительным любопытством. И обладатель взгляда неожиданно просипел простуженно ответ, поправив на шее самую натуральную зимнюю портянку. Явно не ношеную, где положено, но всё равно от копоти почернелую донельзя.

Старший сержант Каверзев Антон Александрович.

Особый отдел КЧФ.

Личное дело

Краснофлотец Каверзев A.A., 1918 г.р., член ВЛКСМ, уроженец с. Хитрово Рязанской губернии.

В 1938 году окончил сельскохозяйственное училище по специальности агроном. В том же году призван на действительную воинскую службу с зачислением в артиллеристскую школу. Окончил школу в звании младшего лейтенанта, командиром полковой миномётной батареи. В июле 1941 разжалован в рядовые по представлению особого отдела 313 стрелковой дивизии. В период обороны Одессы восстановлен в звании и ВЛКСМ как искупивший кровью. Имеет опыт ведения войсковой разведки (рекогносцировка) и подготовки соответственной агентуры из местного населения. В данный момент приписан к 13-й батарее СОР, командир гаубичного расчёта береговой обороны…

— Как восстановили, так и снова разжаловали… — сообщил присланный командиром отряда наводчик.

— Что ж ты? Такой беспокойный, что ли? — хмыкнул Саша. — Задиристый?

— Очень даже наоборот, — невинно просипело новое приобретение разведгруппы. — Обидчивый я очень.

— Понятно… — кивнул старлей, хоть и не особенно понятно было, кто бы мог обидеть этакого крепыша. А вот на кого он мог «обидеться», так что прямо до разжалования дошло — догадаться было несложно.

«Поди, такая „обида“ обходилась „обидчику“ недёшево, не одним зубом…» — подумал Новик, глядя на рабоче-крестьянские кулаки Антона.

Душевные подробности такого рода командир разведгруппы выяснять перед строем не стал, оставив на потом.

Он перешёл к следующему «новобранцу». Впрочем, скорее новоприбывшему, поскольку на порыжелой гимнастерке бойца поблескивал эмалью орден Красной Звезды. Хоть и не он остановил взгляд командира группы. А место, на котором Красная Звезда сияла манящим пламенем.

Это была плотная девическая грудь, натянувшая гимнастёрку скульптурным рельефом какой-нибудь античной Психеи.

— За что? — невольно сглотнув слюну, кивнул на орден старший лейтенант и наконец перевёл взгляд на лицо обладательницы рельефов.

О такой мордахе ничего и не скажешь, кроме как «миленькая». Поэтического воображения вроде как-то и не будит, ничего особенного, а смотреть приятно — улыбчивая, крепкие «жениховские» зубы никогда не закрываются полностью приподнятой верхней губой с персиковым пушком над линией скромной помады… Когда только мазнуть успевает?… Веснушек целый разворошенный муравейник по широковатым скулам, и по-младенчески наивно-мудрые глаза цвета спелой лещины.

«Ничего такого. Но, поди ж ты, из-за таких простушек-конторщиц и рубятся в деревнях топорами ребята из МТС», — отчего-то скользнуло в несколько расстроенных мыслях лейтенанта. Так, что он даже не сразу расслышал звонкий рапорт:

— За диверсионную деятельность в тылу врага, товарищ старший лейтенант!

— В каком тылу? — глуповато вырвалось у Саши.

— Виновата, товарищ старший лейтенант… — сияла девчушка, приложив ладошку к виску с каштановым колечком волос из-под лихо заломленной пилотки. — Не имею права доложить без особого распоряжения разведотдела армии!

«На тебе…» — опешил Новик, машинально отдавая честь, отчего расплылась в двусмысленных улыбках вся остальная разведгруппа.

— Понятно… — только и нашёл чего ответить, но спохватился. — А какой армии, я могу знать?

— 51-й Отдельной армии генерал-полковника Кузнецова!

— Так она же… — недоуменно наморщил лоб Саша, имея в виду, что в таком вот виде — «Отдельная Кузнецова» — 51-я давненько эвакуировалась на Тамань, ещё ко времени первого штурма. И в городе сейчас нет даже её арьергарда, если не считать дивизию НКВД, в которой воевал и сам Новик. Но генералу Кузнецову они не подчинялись, только прикрывали отступление…

— Так я же говорю… — простодушно развеяла его сомнения девушка всё с той же обезоруживающей улыбкой. — В тылу врага!

— Логично, — коротко кивнул Новик и подумал: «Кажется, Михалыч нашёл именно то, что нужно. Вот только где он это, чёрт возьми, нашёл?»

Сержант Привалова Анастасия Ивановна.

Особый отдел КЧФ.

Личное дело

Красноармеец Привалова А. И., 1922 г. р., член ВЛКСМ, уроженка Москвы.

Студентка МПИ, факультет романо-германской филологии. В 1941 году добровольцем призвана в Красную Армию. Окончила радиотехнические курсы центра диверсионной подготовки Московского ВО. По окончанию курсов прикомандирована к разведотделу 51-й Отдельной Армии. Неоднократно забрасывалась в тыл к немцам в качестве радиста особого парашютно-десантного разведотряда. За выполнение сложных заданий награждена орденом Красной Звезды. В период отступления 51-й армии из Крыма разведотряд оказался отрезанным и не был эвакуирован после выполнения ответственного задания. С ценными документами несколько бойцов отряда, в том числе сержант Привалова, сумели пробиться в Севастополь, где сержант Привалова поступила в распоряжение разведотдела штаба флота.

Имеет опыт ведения войсковой разведки и вербовки агентуры из местного населения…

— Значит, так… — подытожил смотр лейтенант. — Задание следующее…

Интерлюдия

…Грохочет орудиями главного калибра «Императрицы Марии» с 30-й и 35-й батарей осаждённый Севастополь, выбиваются из последних сил остатки Приморской армии, и рвут на груди тельняшки спешившиеся моряки, надолго закрепляя за собой прозвище «полосатых дьяволов».

Расходуя последние патроны, вгрызается в древнюю землю Керченского полуострова Крымский фронт, оттягивая на себя всё новые и новые фашистские части из-под Севастополя. Оттягивая момент, когда из чёрной тарелки репродуктора над кухонным столом, над станком, на стене кабинета и бревенчатой стенке блиндажа раздастся трагическое: «Сегодня, после многомесячной героической обороны, нашими войсками оставлен…» — и замрёт, оборвавшись, каждое сердце, и будто остановится в нём кровь…

Кровь войны — чёрная. Кровь войны — нефть.

Она оживляет её механический организм. Остановится ток её в стальных жилах и карбюраторах машин — и замрут без единого выстрела танки, зачахнет авиационный двигатель, снаряды не подвезут на позиции и умолкнут орудия, встанут эшелоны…

Сердце, безустанно качавшее чёрную кровь войны в организм «германского инженерного гения», билось в нефтяных скважинах Румынии; приводившее в движение «ярость благородную» Отечественной войны — на Кавказе.

Между ними — Крым. Пятачок на карте мира — пальцем накроешь. Но многократно, до подробностей высоты №… увеличенный, этот пятачок — и в кармане генерала вермахта, и в командирском планшете лейтенанта Красной Армии. И на столе президента, премьер-министра, короля или генерального секретаря.

Крым. Земля, созданная, кажется, для земного наслаждения райским блаженством, стала сущими вратами ада. Её рвут сапёрные лопатки, её пашут снарядные осколки, её бьют пули как советских, так и немецких солдат. И те, и другие поливают её одинаковой кровью, красной кровью — за чёрную…

С одной только, но существенной, разницей. «Наше дело — правое!»

Так что нарукавные нашивки, которые срочно шьют для солдат Манштейна на фабриках Фатерлянда: «За покорение Крыма» — это если не совсем зря, то ненадолго.

«Победа будет за нами!»

Но пока…

Глава 4. Мастер-палач

Гибралтар

Когда Гельмут разместился в откидном кресле боевой рубки, тишина воцарилась даже на «Потсдамской площади» — так, из-за постоянной беготни и грохота железных пайол, матросы называли кормовой отсек «U-73», соединявший центральный пост с камбузом, дизельным и электромоторным отсеками.

Сняв белую фуражку с золотистым распластанным орлом на чёрном околыше… — по неписаному закону, командир подводной лодки в походе всегда носил белую, парадную — капитан-лейтенант Розенфельд забросил горстью русые волосы со лба назад, зажмурился на пару секунд. Затем опустил, не глядя, ручки командирского перископа и приник к окулярам. Выбор предстоял не из простых. Гибралтар англичане охраняли, по выражению «папы Дёница»: «как собственную спальню».

Ещё он сказал…

Январь 1942 г., Берлин

… — На Средиземном море, мальчик мой, они чувствуют себя, как на заднем дворе своего родового имения. Носятся с мешками и свиньями под мышкой туда-сюда… — Вместо указки по атласной карте заметалась белая перчатка адмирала, зажатая в кулаке. Заметалась, отмечая эфиопское побережье, Мальту и Балканы, где уже «Natürlich» — на полном серьёзе — началась война между англосаксами и германской империей. Что ни говори, а колониальные владения в Африке и на Ближнем Востоке — это вам не абстрактные демократические ценности свободной Европы, это реальные марки и фунты стерлингов, тут ждать у моря погоды не приходится. — Надо и здесь отучить британцев считать Средиземное своим внутренним морем, как мы это сделали уже в Атлантике… — И контр-адмирал добавил, разведя большие пальцы сцепленных на животе рук: — Не без вашей помощи, мой мальчик.

«Мой мальчик», — едва ли не самый молодой капитан-лейтенант подводного флота рейха, но уже с «Испанским» и «Железным II степени» крестами в петлице, Гельмут Розенфельд учтиво подтянулся и коротко кивнул, бросив русую чёлку на глаза.

Это любимое «Mein Junge — мой мальчик» командующего подводным флотом — и впрямь чем-то похожего на лютеранского сельского падре с высоким лбом, невидными белёсыми бровями и ресницами, скудным рыжеватым зачёсом — и породило его прозвище «папа Дёниц». За глаза, конечно.

— Не говоря уже о том… — продолжил «папа», — что, как бы ни распинался наш многоуважаемый Log рейхсминистр, сколь-нибудь достаточно снабжать Роммеля люфтваффе не в состоянии.

Несмотря на довольно рискованное определение: «Log» (враль, болтун) в адрес ближайшего соратника фюрера, рейхсминистра Геринга, физиономия контр-адмирала по-прежнему сохраняла самое педантическое выражение, только невольно как-то адмирал побарабанил большими пальцами по животу в двубортном тёмно-синем кителе, вообразив себе, видимо, «жирного Германа» воочию.

— Однако, калитка на этот задний двор Британии только одна… — снова обернулся к синим полушариям за спиной Дениц. — И довольно тесная — Гибралтар. Сделать её открытой для наших судов или, по крайней мере, время от времени захлопывать перед носом Королевского флота — ваша задача, мой мальчик.

Гибралтар

И вот U-73 капитан-лейтенанта Розенфельда, флагман специального отряда подлодок серии VII В — лодок атлантических просторов и больших возможностей — лежит на стальном брюхе, затихнув в мглисто-зелёном подводном сумраке, как узкорылый хищник. Недвижный, но изготовившийся метнуться за нерасторопной дичью.

И дичи более чем предостаточно. Штурман и боцман машинистов на центральном посту, внизу, под вращающимся креслицем командира, переглядываются. Даже молоденький оберфенрих в должности офицера локации изумлённо и сердито уставился на капитана, замершего с закрытыми глазами и как-то бессильно повесившего руки на рукоятях перископа. Уж кто-кто, а фенрих — выпускник офицерского училища в ожидании присвоения офицерского звания — знает, слышит в кожаных наушниках: транспорты есть, проходят над их головами один за другим, тысячи тонн, победные реляции фюреру, очередные звания и, может даже, «железные кресты». И чуть задранная со дна щучья морда их лодки смотрит прямо в днища транспортов британского конвоя, глубоко просевшие в подводную мглу, словно вынюхивает четырьмя косыми прорезями торпедных аппаратов ту, единственную, но самую нужную, самую соблазнительную жертву… Самый главный приз на этой ярмарке смерти.

«Однако… Когда же? Когда капитан решится? Вот ещё 7000 брт исчезло из сектора обстрела. Donnerwetter!..»

Гельмут усмехнулся, словно услышал тщеславные мечты будущего «волка Атлантики». Когда-то, теперь, кажется, в бесконечно далёком 32-м, и он, молодой «фенрих цур зее», с такими же мыслями вглядывался с палубы лёгкого крейсера «Кенигсберг» в свинцовую морскую даль.

«Что ж, у этого малого куда больше шансов сделать быструю карьеру… очень быструю… — подумал Гельмут, массируя воспалённые глаза большим и указательным пальцами. — Средняя продолжительность жизни нынешних подлодок кригсмарине редко превышает 2–3 похода…»

— «Игл»? — произнес оберфенрих, акустик, чуть слышно шевельнув по-детски пухлыми губами, и поднял на капитана ищущий вопросительный взгляд.

«Однако кое-что для него можно сделать и прямо сейчас… — кивнул в ответ Гельмут и снова припал к резиновой маске окуляров. — Вот он…»

Авианосец «Игл» возвышался над эскортом кораблей охранения с надменностью индийского раджи в толпе слуг и евнухов. Не поймешь даже, для кого такой солидный эскорт — для конвоя, идущего на Мальту с войсковыми грузами, или для него самого? Неуклюжий, со снесённой как бы набок верхней палубой, угловатой рубкой, увенчанной радиомачтой и дымовыми трубами, сгруппированными на корме…

Гельмут повернул рукоять перископа и к глазам его резко приблизились бронелисты борта в серо-голубом камуфляже, гнутые тали спасательных шлюпов, подъёмник для гидросамолётов. Чуть выше, на открытой палубе, задрали усатые крысиные морды дюжина многоцелевых «Аэрокобр».

«Вот, герр фенрих, сынок, это и есть главная призовая цель. Без них, без американских самолётов на английской службе, все тонны военных грузов конвоя, считай, что уже на дне. С этим ребята из люфтваффе сами справятся. Им это сподручней и…»

— Всплываем с кормовых резервуаров… — негромко распорядился Гельмут. — Приготовиться к атаке. Номера один, три, два, четыре…

«Штабсбоцман машинирен» подскочил со своего кожаного креслица, сразу обеими руками завертел маховиками дистанционного управления, успевая при этом что-то отрывисто выкрикивать в медный раструб переговорного устройства, в машинное отделение: больше не было необходимости в маскировочном режиме «das Schweigen», молчания. Всё равно, менее чем через минуту…

U-73 поднялась, словно учуяв добычу. На баке лодки вскоре заплясали чешуйки солнечных отблесков. И когда до слюдяного потолка светящейся поверхности моря осталось не более легендарных семи футов, носовые отверстия торпедных аппаратов взорвались алмазным фейерверком пузырей, и серебристые нити потянулись в направлении невидимой цели…

Гельмут Розенфельд её видел. Он видел, как содрогнулась стальная громада авианосца, заклубился дымом и пламенем его правый борт, из бурых клубов полетели неразличимые потроха его внутренностей. И прежде чем на сторожевых кораблях начался «Allarm», или попросту паника, прежде чем, рыская противолодочным зигзагом, английские эсминцы заложили штурвалы в сторону атаки, U-73, вспоров на мгновение трубами перископов волны Средиземного моря, снова канула в зеленоватой подводной мгле. Как на край местами вздыбленной, местами проваленной лётной палубы поползли беспомощные «Аэрокобры» в синем камуфляже морской авиации, Гельмут уже не видел.

Но «папа Дёниц» по этому поводу высказался: «Командир лодки рисковал: конвой мог изменить курс, что лишило бы его шансов на успех. Но он правильно считал важнейшей задачей потопление авианосца, потому что германские и итальянские самолёты после выхода его из строя получили бы отличную возможность атаковать конвой, оставшийся без воздушного прикрытия. И этой цели командир подводной лодки добился. И это уже расчёт не рядового командира лодки, стремящегося выполнить атаку при первой возможности. Это адмиральский расчёт, хладнокровие и умение Мастера».

Апрель 1942 г., Берлин

— Поэтому именно вас, дорогой Гельмут, я и утверждаю командиром 30-й флотилии, — по обыкновению сцепив на груди пальцы и шевеля только большими, раздельно произнёс Карл Дёниц, словно диктуя приказ стенографистке. — Вас смущает, что после океанских «семёрок» вам придется командовать этими карликовыми старушками, II В?

— Нисколько, герр адмирал! — повернулся вслед за ним капитан-лейтенант, невольно показав высшую награду рейха, «Рыцарский крест», на белой рубашке в отворотах парадного, с погонами, кителя, следя за адмиралом с подобострастием.

Не более, чем предписанным субординацией. Хотя… Может, и было чему смутиться. Именно с них, малых, водоизмещением всего около 250 тонн, «U-Boot-Klasse II B», и начиналась его служба на подводном флоте. В первой, во всех отношениях, подводной флотилии возрождаемых после Версальского позора кригсмарине, флотилии № 1, которой командовал сам стоящий теперь перед ним Карл Дёниц — тогда капитан 2-го ранга, а теперь адмирал, главный теоретик и практик подводной войны Германии. И не только Германии… Когда же это было? В феврале 36-го, кажется? Ему, оберлейтенанту флота Розенфельду, «папа Дёниц» доверил его первую лодку U-2, и уже весной в водах Испании он заработал свой первый «Испанский без мечей» крест. Потом был Ла-Манш…

— Оперативной зоной новой флотилии… — отвлёк его от воспоминаний адмирал, — …станет Чёрное море, а противником, ни много ни мало — весь Черноморский флот русских.

— Чёрное море? — машинально переспросил Гельмут, вскинув глаза на карту над лысеющей головой Деница, где предполагаемая оперативная зона была замкнута в рыжих очертаниях берегов с обречённостью болота, если бы не узкая прорезь Босфора да коридорчик в тупик, в Азовское…

Практически внутреннее море СССР.

«Шайсе, снова продираться ползком по дну, как в Гибралтарский пролив… — нахмурился Гельмут. — Хорошо, хоть турки вряд ли проявят рвение…»

— Отстреливаться от турок вам не придётся, мой мальчик, — будто услышав его сомнения, усмехнулся адмирал, расхаживая по ту сторону обширного стола, заваленного картами, почти сплошь окрашенными синим разной интенсивности — так отмечались горизонты глубин.

— Боюсь, что попасть на театр боевых действий по суше, герр адмирал, совсем… — Гельмут, будто боясь сказануть что-то лишнее, прочистил горло. — Совсем новое для субмарин дело, герр…

— Поэтому вы и займетесь им незамедлительно, — поощрительно кивнул Дёниц и ткнул в капитана большими пальцами сцепленных рук. — И лично. Хорошо бы успеть до того, как Манштейн сорвёт лавры покорителя Севастополя. Так что, в ближайшую неделю вы ещё можете воспользоваться законным отпуском, но уже во вторник…

Киль. «Германские верфи». Апрель 1942 г.

— Габариты и веса ваших лодок, герр капитен-лейтенант, приводятся в соответствие с требованиями транспортировки.

Сухощавый инженер с наружностью «учёной воблы» в шинели с синими петлицами, но сукна цвета «фельдграу» — полевой формы вермахта — вызвав удивлённый скачок брови Гельмута, довольно ловко взобрался на ограждение мостового крана и, рискуя наступить на полы шинели, опасно накренился вниз, указующе размахивая перчаткой.

— Нельзя сказать, чтобы это было так уж и просто, герр капитен. До Ингольштадта колонна будет двигаться по автобану, но ведь перед этим у нас ещё и Кильский канал до Эльбы, да и потом Дунай, скажу я вам, тоже… — Морской инженер помахал чёрной перчаткой, словно изображая плеск окунька на нересте. — Всего 2400 км. Покуда доберёмся до места сборки, до румынского Галаца, забот всем нам хватит…

— Не сомневаюсь… — довольно мрачно пробормотал Гельмут, подойдя к ограждению и взглянул вниз, в железное ущелье сухого дока, далекое дно которого, несмотря на полдень, было затенено, но то и дело озарялось радужными огнями сварки и красными фейерверками искр.

Лодка U-18 старого знакомца Гельмута обер-лейтенанта Фляйге, стоявшая в стапелях, вид имела (Розенфельд поморщился) не то груды металлолома, не то, не дай бог, жертвы бомбёжки. Чёрные пятна копоти, дыры снятых бронелистов. А носовой отсек со вскрытой дифферентной цистерной вообще пугающе напоминал оголённый тлением рыбий череп…

«М-да… — хмыкнул Гельмут. — Вид отнюдь не морского хищника».

Обер-инженер истолковал мрачность его гримасы по-своему.

— Не беспокойтесь, герр капитен, — заметил он сухо. — Разорение только видимое. Демонтированное оборудование, от аккумуляторных батарей до рубки, самым педантичным образом каталогизировано и будет собираться работниками нашей верфи, откомандированными в Румынию. Никакой передачи «из рук в руки». Руки будут одни и те же! — Решительно сорвав кожаные перчатки, обер-инженер демонстративно предъявил свои холёные ладошки, едва ли знакомые с гаечным ключом.

Свежеиспечённый командир тридцатой флотилии, покосившись на них, недоверчиво покачал головой.

— Переезд, как известно, сродни пожару. Как вы думаете паковать такой… э… негабаритный багаж, герр?

— Шульц… — напомнил инженер, взглянув поверх круглых очков в золотой оправке. — Это моё личное изобретение, — заявил он с достоинством, будто исчерпывая тем самым все возможные сомнения капитана. — Обратите внимание туда… — инженер кивнул на другой берег дока, в серых и рыжеватых «геологических» слоях бетонной заливки, отражавших углубление дока со времён закладки прошлого века.

Там, под членистыми конечностями кранов в жёлто-чёрной чересполосице габаритных меток, лежало несколько больших армейских понтонов. Непривычной конструкции — сегментированных, как танковые гусеницы.

Гельмут через плечо вопросительно взглянул на инженера.

— Лодку запрокидываем набок, потом шестью специальными понтонами мы делаем вокруг неё как бы плавучий ящик… — продолжил тот. — И в таком виде буксируем по каналу, по рекам…

Зябко пряча бритый досиза подбородок в нашейный галстук, Гельмут посмотрел на новоиспеченного Леонардо да Винчи довольно скептически.

— А по дороге?

— Автомобильные платформы, тоже специальной конструкции, 18-осные, на два тягача каждый. И всю дорогу, также в прицепе, их будут сопровождать зенитные автоматы С-30. Кстати сказать, их собственные, палубные, в боевой готовности.

Гельмут непроизвольно вздохнул.

— Впрочем, это уже не моя компетенция, — отмахнулся обер-инженер. — Что я могу обещать вам, так это то, что транспортировка и сборка будут осуществлены достаточно быстро, и скоро ваши лодки выскочат у берегов Крыма и Кавказа, как чёрт из табакерки…

Глава 5. Хоть бы что-то хорошее…

Туапсе. 1942 г. Штаб КЧФ. Разведотдел

— Вот, посмотри. Из секретки только сейчас доставили, Ставка… — с малозаметным кавказским акцентом произнёс полковник Гурджава, кивнув через плечо на стол, заваленный картами и лоциями тактического масштаба.

— Что, можно прямо так и посмотреть, Давид Бероевич? — с сомнением переспросил командир 2-го разведотряда майор Тихомиров, подаваясь на стуле вперёд.

— А как ещё? — не оборачиваясь, раздражённо махнул тлеющим окурком «Казбека» Гурджава. — Можешь и не так, можешь с очками! — Однако, подумав секунду, быстрым шагом вернулся к дубовому массивному столу и выхватил документ с красной диагональю «особой секретности» уже из-под ладони майора: — Ладно. Сам растолкую…

Нащупав на угловатом бритом черепе пенсне, но забыв спустить их на горбинку переносицы, Давид Бероевич замычал, шевеля губами:

— М-м…. Вот! — Однако зачитывать вслух отчего-то не стал, бросил документ в ящик стола и, задвинув ящик ладонью, звякнул связкой ключей.

— В общем, сначала, как это, прелюдия…

Полковник подошёл к огромной карте черноморского бассейна в тяжёлом морёном багете — наследие дореволюционного страхового общества «Ллойд-Черномор» — в углу, вон, ещё государев орёл двуглавый.

Задумчиво покачнувшись пару раз с каблуков на носки скрипучих сапог, очертил серой пряжей табачного дыма абрис Севастопольской бухты.

— Как ты думаешь, почему наши флотские базы до сих пор не подвергались сколь-нибудь серьёзной атаке с моря? А? Флот ведь с самого начала обороны Севастополя, можно сказать, «сидит на бриделях» в Новороссийске и здесь, в Туапсе? Плавучие батареи. Бомбить их бомбят, минируют с воздуха, а корабли раз за разом прорываются в Севастополь. Без подвоза боеприпасов и людей, сам знаешь… Полноценной морской блокады Севастополя, откровенно говоря, нет до сих пор. Почему? — полковник снова покачнулся, скрипнув сапогами.

— Бог миловал? — с серьезной миной предположил майор, но тут же поправился: — Прошу прощения, товарищ полковник. Я хотел сказать, а кому, собственно, блокировать-то? Турки с Гитлером, понятное дело, в усы целуются, но пропустить немецкие корабли через Босфор побаиваются-таки. Держат нейтралитет. Ждут, понимаешь, собачьи дети, сдадим мы Крым или нет.

Гурджава неопределённо хмыкнул, то ли соглашаясь, то ли вспоминая некие высокие материи, которые майорам знать не положено.

— А с румын что взять?… — продолжил Тихомиров и пожал плечами. — Насколько я знаю, их Королевский флот — так, видимость одна, два крейсера времён «Очакова и покоренья Крыма». Семь эсминцев — немногим лишь моложе, и аж три торпедных катера — и все задействованы на охранении нефтяных транспортов, с тех пор как наши «Щуки» их в Констанце прищучили. Подводная лодка, правда, у них ещё была одна, «Делфинул», на что-то способная… Но её вроде как уже потопили… — Яков Михайлович иронически хмыкнул, огладив костяшкой пальца седые подстриженные усы. — Раза три уже[3]. Так что, регулярные рапорты о якобы замеченных подводных лодках и даже атаках… — Тихомиров скептически поморщился и, мельком глянув на полковника, продолжил: — Боюсь, что это «у страха глаза велики».

— Согласен… — Гурджава энергично раздавил обугленный мундштук в пепельнице и тотчас же принялся выколачивать из коробки следующую папиросу. — Я тоже так думаю, хоть Октябрьский[4] и доносит в ГКО, что немецких подлодок здесь десятка два, не меньше… Надо же на что-то списывать потери от собственных мин, которых накидали в 41-м больше, чем немцы сейчас… — он зло расплющил мундштук папиросы и продолжил уже с горской обстоятельностью и рассудительностью. — Но будь это так, нашей противолодочной обороне продыху б не было, чего-чего, а опыта «мальчикам Дёница» не занимать, вон, как в Атлантике орудуют. А так — наши эсминцы и «Малые охотники» заняты чем угодно: высадками десантов, разведкой побережья, дозорной службой на рейдах, и даже бомбят магнитные и акустические мины вместо тральщиков… — Давид Бероевич, вспомнив наконец о папиросе, сосредоточился на огоньке спички. — Только вот теперь, Яков Михайлович… — дунул он на спичку. — Теперь, кажется, придётся им оставить всё это на «тюлькин флот» и вернуться к своим прямым обязанностям согласно регламенту.

— Турки открыли Босфор, что ли? — нахмурился Тихомиров, скрестив на груди руки, словно на капитанском мостике.

— Турки тут ни при чём… — поморщился Гурджава. — Конвенции Монте они, хотят — не хотят, а придерживаются. Тут другое…

И, прикрыв глаза, будто припоминая дословно содержание документа, который только что предлагал посмотреть майору, воспроизвёл:

— По данным разведки, в марте этого года на альпийском курорте Гармиш-Патенкирхен состоялась встреча командующего кригсмарине гросс-адмирала Редера с адмиралом Рикарди, главой итальянских «Реджиа Марина». Редер обратился к итальянцам с просьбой помочь своими подводными кораблями в организации эффективной морской блокады осаждённого с суши Севастополя.

— Это ж каким образом? — недоумённо дёрнул бровью Тихомиров. — Сюда со Средиземного моря, да минуя турок?…

— Муссолини дал согласие и уже 2 мая шесть сверхмалых подводных лодок спущены на воду военно-морской базы Оси на Чёрном море — в румынской Констанце… — будто не услышав его, продолжил Гурджава.

— Сверхмалых… — соображая, повторил командир 2-го разведотряда. — Железнодорожный транспорт?

— Именно, — кивнул полковник. — И по Дунаю паромами.

— Второе мая… — обернулся Тихомиров на отрывной календарь, висевший в редком промежутке карт за шкафчиком маятниковых часов. — Недели две уже. И что, их видел тут кто?

— А вот на этом, Яков Михайлович, прелюдия заканчивается… — Гурджава отодвинул стул, усаживаясь. — И начинается постановка оперативной задачи.

— Слушаю… — майор, бросив адмиральскую позу, тоже подался со стулом вперед.

— Как ты понимаешь, для сверхмалых лодок, то есть с неизбежно ограниченным радиусом действия, главная база — Констанца — никак не подходит, далеко. Следовательно, они вынуждены будут перебазироваться или перебазировались уже на крымское побережье и сейчас где-то вблизи Севастополя. А вот где именно? Выяснить это можно только одним способом. Пойти и посмотреть, вернее, поплыть. Никакой возможности задействовать авиацию флота, чтобы выбросить диверсантов, сейчас нет. Готовится эвакуация…

— Всё-таки эвакуация… — мрачно забарабанил пальцами по столешнице Тихомиров, знавший о положении в осаждённом городе не понаслышке — сам только что вернулся из Севастопольского ада по вызову разведотдела. — Что ж, следовало ожидать…

— Вице-адмирал не в первый раз уже запрашивает об этом Ставку, — пожал плечами Гурджава. — И потом, флот, по сути, с той осени уже базируется здесь, на Кавказе, и главное…

— Обком крымский тоже уже здесь… — меланхолически продолжил за него майор. — И вообще, всё самое ценное…

— Вот что, Яков Михайлович… — Гурджава устало подпёр рельефный лоб ладонью и глянул из-под неё на Тихомирова, будто мучаясь мигренью. — Как я погляжу, так и не вытравился из тебя севастопольский матрос-«братишка»… анархист. Отправляйся-ка ты обратно, пока никому тут на мозоль не наступил, — полковник подтолкнул к Тихомирову листок с предписанием. — Со штабом оборонного района я свяжусь, чтобы в твоё распоряжение передали кого-нибудь из десантников разведотряда авиации флота. Они там ребята бравые, а прыгать им пока неоткуда, разве что с трубы фабричной… Если там есть ещё хоть одна целая…

Тихомиров не по-уставному кивнул.

— И вот что ещё… — Давид Бероевич потёр лоб ладонью. — Хорошо бы вам связаться с партизанами 2-го партизанского района, потому как вы приплыли-уплыли, а они могли бы понаблюдать за возможными местами дислокации подлодок и продолжительней, и основательней. И не только подлодок. Ещё и катера могут накатить на наши головы… Есть идеи на этот счёт?

— И не только идеи, товарищ полковник! — хмыкнул Тихомиров. — Люди тоже есть…

В Ставку Верховного командования от ИНО НКГБ.

Пояснительная записка

«В ответ на просьбу командующего кригсмарине гросс-адмирала Редера помочь своими подводными кораблями в организации эффективной морской блокады осажденного с суши Севастополя, адмирал итальянских „Реджиа Марина“ Рикарди распорядился транспортировать не только шесть сверхмалых подводных лодок „11-я флотилия СВ“ под командованием капитана 2-го ранга Альберто Торри, но и спецподразделение „марина коммандос“ „FLOTTIGLIA MAS“.

Для мобильной транспортировки на Черноморский театр военных действий (и на таковом) особая группа штурмовых и минных катеров была организована в специальную автоколонну. В штаты колонны вошли:

Командир колонны и водитель штурмовых средств капитан 3-го ранга граф Альдо Ленцо; капитан-лейтенанты Романо и Массарини и старшие лейтенанты Куджа и Пелити — водители штурмовых средств; 14 унтер-офицеров, из которых 8 водителей штурмовых средств и 29 младших специалистов и рядовых — всего 48 человек. Техника: 5 торпедных катеров (MTSM) на автотяге; 5 взрывающихся катеров (МТМ) на автотяге; 1 штабной автобус, оборудованный койками для всех водителей торпед; 1 автомашина со смонтированной на ней радиостанцией, служившая одновременно канцелярией колонны и складом мелких запасных частей; 1 легковая автомашина повышенной проходимости для командира; 1 связной мотоцикл; 3 трактора; 5 автотягачей „666“ и 5 специальных прицепов для перевозки катеров (MTSM); 2 прицепа для перевозки торпед; 1 автомастерская, оснащенная всем необходимым для ремонта автомашин, катеров и торпед; 1 автоцистерна емкостью 12 тыс. л; 3 автоприцепа-цистерны для перевозки жидкостей; 1 автоприцеп для перевозки боеприпасов: 1 автокран для подъёма катеров.

На вооружении колонны, кроме личного оружия, состояли две автоматические 20-мм зенитные пушки на автоприцепах»…

Глава 6. Знакомство нежданное…

Всё тот же июнь 1942 г.

Ночь пробиралась по кривым улочкам Гурзуфа, как битая собака, пугливо и неприметно для прохожих. Впрочем, каких прохожих? Листовки, белевшие в темноте даже сейчас, когда вроде и не к кому было обращаться, кричали с гортанным немецким акцентом: «erschissen — путет расстреляйт!»… — Только высунься во двор после того, как напольные часы в кабинете коменданта прогудят медным звоном 10 вечера.

Но вслед за этой, по-собачьи пуганой, битой ночью всё равно крались живые тени. Прижимаясь к подворотням купеческих домов, к слепым кариатидам дач мелкотравчатого дворянства, воротам обывательских дворов и сокращая путь через развалины, уже залеченные подорожником и лопухом. Крались гуськом, воровато, но словно оскалив зубы, в любую минуту готовые впиться в горло врагу…

Странное дело, но проводник этого невидимого постороннему глазу отряда беспечно шёл прямо посредине улочки, отбрасывая длинную тень на посеребрённой луной чешуе булыжной мостовой. Впрочем, даже попадись он на глаза, спрятанные в тени глубокой немецкой каски, вряд ли кто из патрульных стал бы срывать с плеча маузер: «Halt!» Согбенная в три погибели — более, чем того стоило — кряхтящая и причитающая что-то набожное, фигура в длинном, до пят, стёганом халате опасения не внушала нисколько. Самое большее, чего мог опасаться старый татарин — того, что постучится ему в нарочитый горб прикладом фельдполицай: «Дранг нах… хауз!»: что, мол, взять с этих бестолковых «союзников», которые, поди, и по-русски читать не умеют, не то что по-немецки?…

— Зелимхан, далеко ещё? — окликнула старика непроницаемая мгла, когда тот поравнялся с очередным заколоченным парадным, всё так же бормоча под нос то ли набожные аяты, то ли безбожные проклятья радикулиту и старости.

Зелим остановился, шумно высморкался в сторону, чтобы осмотреться, в тон своему непрерывному, как колотушка сторожа, бормотанию, отозвался:

— Пришли. Через один дом… — И побрёл дальше, шаркая растоптанными туфлями.

Через один дом старший лейтенант уткнулся в спину идущего во главе цепочки Кольки Царя и выглянул через его плечо.

Домишко просел между соседними, в восточном стиле, усадьбами, словно ящик чистильщика между торговыми киосками. Над дверью с почти приросшим к ней единственным окошком и впрямь белели пузатые буквы чёрной старинной вывески: «Керосин» времён, должно быть, НЭПа и «нашего ответа Чемберлену». Вот он, указанный Зелимханом ориентир…

Саша Новик слегка подтолкнул Кольку в спину, одетую во всё тот же пижонский «лапсердак».

Царь, сунув руки в карманы, отделился от спасительной тени. Иначе никак, улица Кизиловая тут выписывала очередной из своих немыслимых кренделей, так что «через дом» по одной стороне — получалось почти напротив. И с независимым видом, вихляющей походкой потомственного босяка, Романов направился к двери и слепому окошку, безжизненному, как глазница черепа.

Впрочем, после того как Колька не особенно деликатно погремел железным «ухом» висячего звонка, позвенел оконным стёклышком и крикнул в изрядную, с палец, щель между дверью и косяком:

— Баб Маша, отпустите керосину! Тетушка Фелиция затеяла самогон варить, очень просят!.. — Засаленную занавеску прожгло пятно свечного огонька.

Если первая фраза вполне могла быть и случайной, то вторая — никак. Её раздельно, чуть ли не по слогам, старый садовник надиктовал Новику около часа назад, когда они, вместе с бывалым Колькой, сидели у него в сторожке, а остальные члены группы оставались во дворе: кто пристроился за огромным винным чаном, кто — за горой садового хвороста.

Надиктовав эту бесхитростную фразу, Зелимхан с прямотой осла упёрся — не стал рассказывать, откуда ему известен этот подпольный «сим-сим».

«Это не моя тайна, Саши-джан. Хочешь верь, хочешь не верь… — всё, чего добился Новик от старика. — А ответить тебе должны будут»…

— Неужто жива ещё тетка? — раздалось из щели.

— Живее нас с вами… — хмыкнул Колька Царь, озираясь…

Лавка действительно до сих пор отпускала керосин, ставший ещё более насущным с тех пор, как вместе с советской властью исчез «Коммунхоз», а разом и «электросеть». Не то чтобы вовсе «электрика» потухла, но сосредоточилась она исключительно на обслуживании оккупантов. Ну и ещё тех немногих, это уж кому повезло быть на одной линии с оккупационными учреждениями или немецкими квартирантами. И, как бы ни косился командир здешней команды «фельдполицай» Дитрих Габе на этакую лавку: «всё для поджога», но гауляйтер распорядился не чинить препятствий частной торговле населения. Так что баба Маша продолжала благое дело…

Керосиновая леди

С этой «Großmutter Marija», «бабушкой Марией», оберлейтенант Габе и сам не прочь был «дедушкой» заделаться. Хоть ненадолго.

Даром, что на первый взгляд пришедшая зарегистрироваться в комендатуре Мария Казанцева и впрямь показалась эпической, или там хрестоматийной ведьмой. Появилась на пороге в рыжем шерстяном, несмотря на жару, платке, насупленном на самый нос, в каком-то немыслимом одеянии, которое иначе как хламидой и не назовёшь. Седая прядь выбивалась из-под платка на щеку, изуродованную лиловой бороздкой шрама. Да ещё керосином от неё несло преизрядно.

Оберлейтенант, который случайно оказался тогда у стола «трудовой занятости» в комендатуре, брезгливо поджал тонкие губы, сторонясь сутулой фигурки, и направился к двери. И — запнулся, уже взявшись за медную ручку, когда услышал за спиной спокойное грудное сопрано практически без акцента:

— Ich wollte den Arbeitsplatz des sterbenden Onkel einnehmen, Herr Offizier….

Вздернув выгоревшими бровями, Дитрих обернулся. На стуле перед секретарем сидела дама…

Donnerwetter! Вне всякого сомнения, дама — этакая трагическая «Юдифь» Франца фон Штука из Дрезденской галереи! И дама с равнодушной любезностью, с которой обращаются к слугам, говорила на прекрасном немецком непосредственно коменданту Лидвалю, игнорируя своего соотечественника, секретаря отдела «трудовой занятости»:

— Я хотела бы занять место своего недавно скончавшегося дядюшки в керосиновой лавке…

Теперь невообразимая бурая хламида дамы казалась не более чем изобретательностью портного, прислуживающего даме из обедневшего дворянского семейства. Вон, даже краешек кружевного воротника выглядывает из-под сброшенного на плечи платка. Седая прядка на щеке оказалась единственной, не нарочно ли выпущенной из классического тяжёлого узла русых волос, поднятых на затылке. Взгляд бездонных, как ночь, агатовых глаз хранил тайну этого хоффмановского превращения лучше всякого грифа «секретно». И даже шрам, от скулы к шее, стал клеймом некоей тайны происхождения. И, как ни странно, именно этот лиловатый шрам, придав продолговатому лицу печать нескончаемой, со сцепленными зубами, памятной боли, сделал возраст дамы совершенно неопределимым. Такую печать можно нести и в двадцать лет, и в тридцать, и в шестьдесят. Впрочем, присмотревшись к морщинкам в опущенных уголках большого рта, всё-таки…

«Не больше сорока, сорока пяти…» — решил для себя оберлейтенант Габе.

— Вы сказали, в керосиновой лавке?… — спустя добрую минуту переспросил комендант, не менее Дитриха ошарашенный.

Майор Густав Лидваль, который, разговорившись с Дитрихом, также случайно задержался здесь, ладонью смёл со стула русского чиновника и, усевшись напротив, поставил локти на стол и положил двойной подбородок на замок пальцев.

— Такой очаровательной и обаятельной фрау никак не годится сидеть в какой-то там вонючей керосиновой лавке! — наконец разродился он довольно неуклюжим комплиментом. — Даже ради светлой памяти вашего дядюшки примите мои соболезнования…

— Danke… — коротко кивнула таинственная незнакомка. — Благодарю вас, но у меня есть дети, которых едва ли насытит моё обаяние.

— Конечно, конечно… — развел руками майор, — фрау…?

— Мария Казанцева.

— Фрау Казанцефф… — склонил голову к плечу Густав Лидваль, не то припоминая, не то прислушиваясь. — Но, может быть, место переводчицы? С соответственным обеспечением… — очнулся он, видимо, не вспомнив ничего предосудительного. — Здесь или в любом другом учреждении германских властей? Я вижу, вы отлично владеете немецким…

— Я преподавала язык в школе, в Саратове, — поправила на груди бледные останки кружевной манишки «фрау Казанцефф». — Но оставила учительствовать ещё в 32-м по той же причине, но которой переехала в Крым и по которой едва ли смогу принять ваше любезное предложение, герр…?

— Лидваль. Майор Густав Лидваль… — слегка приподнял над стулом внушительный зад комендант.

— Видите ли, господин майор, я больна. Туберкулёз, или, как у нас говорят, чахотка…

Только теперь оберлейтенант Габе, невольно задержавшийся у дверей во всё продолжение разговора, обратил внимание, что румянец, особенно выделявший шрам женщины, и впрямь какой-то горячечный, резко контрастирующий с трагическими тенями под глазами, бледностью висков…

Густав тем временем, раздумчиво пожевав пухлыми губами, кивнул:

— В таком случае не будем говорить об этом ему… — небрежно махнул он рукой на русского чиновника. — Иначе мы вынуждены будем вам запретить торговлю. И жаль, очень жаль, что ваше знание языка «нового порядка» пропадёт втуне…

— Мне тоже, — вежливо ответила Казанцева.

И не солгала. Пришло время, и она действительно пожалела. Пожалела о том, что, не желая работать на оккупантов, прикрылась липовой «историей болезни», сфабрикованной знакомым главврачом туберкулезного санатория накануне его эвакуации, и не устроилась переводчицей в какое-нибудь из германских учреждений. Тогда Мария Казанцева, дочь штабс-капитана царской армии и воентехника 2-го ранга Красной армии Казанцева, сгинувшего в молохе 37-го года, наверняка смогла бы приносить больше пользы для советской… а главное, русской разведки: добывать больше сведений. Пожалела, когда бывший сослуживец отца, поспешно возвращённый из лагерей, бывший комкор Литвинов передал ей на словах через связного: «Надо постоять за Отчизну, Казанок…»

«Казанок-Казаночек» — так звал её только отец, так что незнакомцу, принёсшему эту весточку и пароли на случай возможного визита «своих», которым нужно будет помочь, можно было верить…

Тот, кто стучался сейчас в дребезжащее стекло оконца, был не из их числа, не из центра, поскольку этот пароль, с несуществующей тетушкой Фелицией, был как бы для «местного потребления», его Казанцева выдумала сама, припомнив довоенную соседку по саратовской коммуналке, лихо и скандально промышлявшую самогоноварением. Соседку, бывшую «классную даму» мариинского приюта для девиц обедневшего дворянства. Сейчас поминал давно покойную «благородную самогонщицу» человек совершенно незнакомый, ни голосом, ни фигурой, размытой по-летнему ярким лунным светом. Наверное, тот… или те, о ком её предупреждали…

Групповой портрет в интерьере

Кособокая дверь лавки скрипнула, как несмазанное тележное колесо, и Колька Царь увидел в полутьме, словно в погребе, озарённую жёлтым свечным светом прямую женскую фигуру безо всякого намека на старческую согбённость.

Звучно хмыкнув, Колька ступил через порог:

— Добрый вечер, хозяйка… — кивнул он, хоть и без того изрядно ссутулился ввиду близости дощатого потолка.

— Добрый… — коротко отозвалась женщина и, заглянув за плечо старшего матроса, никого там не обнаружила. — Где остальные? Пусть зайдут. Нечего на улице маячить, когда появится патруль — одному Богу…

Она не договорила. В проёме двери вдруг объявился Саша Новик со шмайсером, опущенным вниз дулом, но палец правой руки на спуске и магазин в ладони левой, — что не осталось незамеченным хозяйкой.

— Вообще-то, это мне вас опасаться надо… — бросила она через плечо, отступая в глубь лавки. — Мне вас никто не рекомендовал, а откуда вы пароль знаете…

— Честно говоря, этого я и сам вам сказать не могу, — оглядываясь в подвальной тесноте лавки, Саша вошёл внутрь. — Так что вынужден, как и вы, верить на слово.

— Ну… — пожала плечами «баба Маша», примащивая блюдце, заросшее свечным парафином, на ближайшей полке. — Можете и не верить. Дело ваше. Красноармейской книжки у меня не имеется, да и веры документам сейчас никакой…

— Это точно! — поддакнул Саша, шагнув за прилавок и отодвинув дулом автомата замызганную шторку справа от себя. — Так что мы тоже… как-то без мандата…

Где-то в глубине лавки шаркнула спичка по коробку и через минуту «баба Маша» вновь вышла к прилавку, уже озарённая золотистым маревом керосиновой «летучей мыши» в руке.

Саша замер, оставив в покое шторку, за которой, впрочем, ничего не обнаружилось, кроме обычного москательного хлама.

Колька Царь даже снял свою хулиганскую кепку с клапанами — уж больно смахивала на парадный портрет графини какой-нибудь, представшая вновь «баба Маша». Тёмные глубокие глаза, поджатые губы и вал русых волос, осевший на плечи — всё это на аристократическом полупрофиле, точно позирует странная «графиня» художнику.

— Пройдёмте, не будем привлекать внимания с улицы… — прикрыла она лампу широким рукавом с кружевной манжетой. — Это все?

Саша будто не сразу расслышал последний вопрос, вглядываясь в бледное лицо, отмеченное рваным зигзагом.

— Почти… — очнулся он наконец и, отступив назад, выглянул наружу.

Коротко свистнул. В лавку с проворностью летучих мышей проникли ещё несколько теней, материализовавшись в радистку Асю Привалову и её помощника с угловатым «сидором» рации за спиной, артиллериста старшего сержанта Каверзева, и ещё двух морпехов из состава разведотряда. Все — в гражданском. Но само по себе такое скопление публики мобилизационного возраста было, на посторонний взгляд, подозрительней некуда…

Косясь через плечо на хозяйку лавки — а та, вздёрнув тонкую бровь, с лёгким недоумением рассматривала конопатую Асю — Новик взглядом остановил последнего морпеха, старого знакомца Кулика.

Тот, понятливо кивнув, растворился в темноте подворотни напротив. Бережёного, как известно, Бог бережёт, невзирая на вероисповедание…

— Пойдёмте… — скрипнула задней дверцей, пригибаясь, хозяйка и исчезла в фиолетовой, как чернила, лунной тени двора.

Невзрачная с улицы лавчонка спустя несколько шагов по крытой террасе перерастала в довольно просторную, комнаты в три, квартиру.

«Графиня», как переименовал для себя «бабу Машу», менее всего на «бабу» похожую, Колька Царь, провела их тёмным коридором в большую из них, должно быть столовую. Посредине стоял круглый обеденный стол на гнутых ножках, за ним отблескивал рифлёными стеклами громоздкий буфет.

— Хотите чаю? — с равнодушным «церемониальным» гостеприимством предложила хозяйка и, не дождавшись запоздалого «Отчего бы и нет?» Новика, вышла на кухню.

Послышался частый стук поршня, и к золотистому свету керосиновой лампы добавилось бледное голубое зарево, свет огня керогаза из дверного проёма.

— Итак? — вернувшись и поставив вазу с яблоками на стол, спросила «графиня», точно приступая к экзаменам.

Подумав немного, Саша Новик встал:

— Командир 1-ой разведгруппы 2-го разведотряда штаба флота старший лейтенант Новик, — представился он и коротко кивнул, будучи «не по форме».

— Старший лейтенант НКВД? — неприязненно уточнил чей то голос из-за спины. — То есть не краснофлотский, а краснопёрый, прошу прощения… Товарищ старший лейтенант?

Голос Новику не понравился. Было в нем что-то развязное, с блатным душком, знакомым с курсантской поры, когда караульную службу курсанты школы НКВД несли в ведомственной тюрьме.

Саша внимательно посмотрел на хозяйку, словно надеясь увидеть в чёрных агатах зрачков, что ждёт его позади, за спиной.

— Допустим… — наконец проворчал Новик и, обернувшись, наткнулся взглядом на дуло ППШ в дырчатом кожухе, наведённое на него с ремня, переброшенного через плечо в чёрном бушлате.

— А ты кто таков, морячок? — хладнокровно поинтересовался у обладателя автомата старший лейтенант и демонстративно опустился на стул.

— Командир особой роты 7-й бригады морской пехоты лейтенант Войткевич, — ответил вместо автоматчика такой же, до тридцати, как и Новик, парень в армейской гимнастёрке с распахнутым воротом, в котором проглядывала чёрная, морских пехотинцев, тельняшка.

Говорил и до этого, судя по голосу, он.

Объединённый штаб партизанского командования. Батуми.

Запись со слов

Войткевич Яков Осипович (Иосифович?), 1915 г. рожд. (?), Одесса (?) Женат, жена София и дочь Валентина в эвакуации.

Призван Калининским военным комиссариатом г. Киева 21.06.1941 г. в звании лейтенанта. Ранее исполнял обязанности директора Ровенского пищекомбината. Уволен в связи с призывом. (?) Службу проходил в составе 156-й стрелковой дивизии, участвовал в боях. Награждён (?) орденом Красной Звезды.

Прим.: наградные документы утеряны.

Присвоено очередное звание старший лейтенант 15.08.1941 г., назначен командиром разведывательной роты 15.08.1941 г…

Глава 7. Вот с этим я пришёл…

Октябрь 1939 г. Ровно

— Где ты так по-немецки насобачился? — спросил у Войткевича новый, но, похоже, перспективный его ровенский товарищ Йося Остатнигрош, когда геррен оффициерен в штатском, в сопровождении двух товарищей офицеров, тоже в штатском, но с густопсовым чекистским духом, укатили за ворота пищекомбината.

— Внечувственно превзошёл, — каким-то извивистым книжным оборотом ответил Яша и хмыкнул: — А ты своего польского, понимаю так, от соседей набрался?

Новоназначенный — всего пятый день как — «красный директор» Яша Войткевич и его зав. производством, местный как минимум в пятом поколении, плотный, как сбитый, смуглый и чрезвычайно волосатый Иосиф Остатнигрош прошли по хоздвору комбината. Яков, прежде чем подняться на второй этаж, в контору, потрепал по загривку страхолюдного цепного пса Гавлица, который по ночам в одиночку успешно заменял полдюжины сторожей и подпускал к себе прежде только двух штатных кормильцев, — а вот теперь, с первой минуты знакомства, ещё и Войткевича.

По дороге Йося, подвижный, чуть ли не вопреки своей инвалидности и комплекции, жестами и мимикой изобразил нечто чрезвычайное и отвратительное, а словами усугубил:

— Я их, пшеков, терпеть ненавижу.

А затем, видимо, от полноты чувств, перешёл на идиш и вкратце описал, как с этими пшеками трудно было не только порядочному еврею, но и местным полищукам, не только сельским кугутам, но и вполне приличным горожанам, которых пшеки, даже прислуживая им, всё равно, кроме как за «быдло», и не считали.

— Но языка всё-таки ты набрался, — вставил Яша. — И говори, кстати, по-русски. Идиш понимаю, но не люблю. Да и с людьми как-то неудобно…

Украинский, даже в местном, ровенском варианте, Яков Войткевич тоже понимал, разве что за исключением немногих диалектизмов и полонизмов, и не только в силу замечательной способности к языкам: в родной его Одессе, на самом деле, украинский звучал чаще, чем идиш и не намного реже, чем русский. Понимал, но пока что не разговаривал и не особо свою понятливость афишировал.

… — А шо с людьми? — удивился Остатнигрош. — Они таки по-русски не очень петрят, здесь это не сильно так водилось. Хотя, когда при Александре и его сыночке — кстати, ты таки расскажи мне, почему его ваши, ну которые теперь наши, называют «кровавым» — здесь войско стояло, так всё панство и жупанство ещё и как расейской щебетало.

— Ты давай о чём-то одном, — порекомендовал Войткевич. — А то у меня от тебя голова кружится, всё с пятого на десятое скачешь.

— Ай, пан директор, вы бы про свою голову не сильно жаловались, я вот пятый день на вас смотрю и всё удивляюсь — или это у вас в Одессе что-то сильно большое сдохло, что такие люди косяками пошли, то ли все Войткевичи от природы такие, что даже промеж наших как на поглядку. И то сказать — даже Гавлиц этот, сукин сын, который пять лет меня знает, а сожрёт, как только дотянется — так он перед вами за просто так на брюхе ползает, а ведь он мандаты читать не обученный.

— Я так понимаю, — усмехнулся Яков, усаживаясь за директорский, в зелёном сукне, стол с рогатым телефонным аппаратом и бронзовой чернильницей в виде щенной борзой. — Остатнигроши пошли от корчмарей, которые клиентов до нитки, до последнего грошика уговаривали.

— Силком же не поили, — расплылся от удовольствия Йося. — А прозвище таки прицепилось. Так прапрадеда и записали, когда реестровые книги вводили. Родовая фамилия была как, не к ночи будь помянутым, у…

— И не поминай, — поспешно и неожиданно резко сказал Яков Осипович (откуда он её знал, Йосе сообщать было совсем ни к чему). — И вообще, давай по делу…

О причинах такой резкости в Ровно могли догадаться, кроме самого Якова ещё всего трое. Один — в обкоме и двое — в ГУ НКВД, те, кто по долгу службы весьма глубоко были посвящены в задание и детали биографии Войткевича, в известном смысле совсем не случайно назначенного «красным директором» в край, где только что была восстановлена историческая справедливость и сбылись вековые чаяния украинского народа на единство нации. Так, во всяком случае, говорили «красные» идеологи, а особое мнение здешних жовтоблакитных ещё только формировалось, точно так же, как только-только начинали собираться первые боевые группы под хоругвь местного вожака с гордым именем Тарас Бульба (на самом деле звали его Василий Боровец).

Всего двое во вновь сформированном Ровенском горуправлении НКВД знали, что родовая фамилия «красного директора» — вовсе не Войткевич и что задачи его в Ровно не ограничиваются руководством пищекомбинатом, владелец которого сбежал на свою историческую родину, в Великопольшу, почему-то полагая, что немецкий оккупационный режим окажется благоприятней, чем советский освободительный.

Под этой взятой Яшкой-шпанёнком у воспитателя-родственника фамилией он и в макаренковскую колонию попал, и срочную служил, и в институте учился, и даже в кандидаты в члены ВКП (б) вступил, хотя там биографии чуть ли не под микроскопом проверяли. Не было это фамилией матери, которая в разгар интервенции, равно как и многочисленных смен власти в Одессе, вдруг решила, что немец-управляющий Иозеф Карлович, который сманил её семь лет назад из правоверно-еврейского родительского гнезда, не лучший отец для Яши и всех, вероятно, последующих в будущем, детей. Не было это и фамилией отцовской. Правда, ничего такого, по большому счёту, предосудительного в смене фамилии, а также в отдалении от своих родителей, по мнению проверяющих, не было. Тем более что мать и новый её муж были всего-то врачами (и как позже выяснилось — хорошими; на отчима, полевого, затем госпитального хирурга, в войну вообще молились стройные батальоны спасённых раненых), а до параноидального гонения на врачей-убийц и безродных космополитов оставалась целая вечность. Ещё лучше обстояли дела с кровным отцом — тот ушёл в РККА на не последнюю должность, служил успешно, не попал, хоть и немец по крови, ни под ежовские, ни под бериевские чистки, и наконец в 1939 году оказался начфином срочно воссоздаваемого Владимир-Волынского укрепрайона…

…Обсуждать директору и зав. производством было что: от мелочей, текущего ремонта в коптильне, который надо произвести в ночную смену, чтобы не сорвать план, до вопросов с сырьём и закупки угля. Йося Остатнигрош по каким-то местным приметам прознал, что грядущая уже скоро зима с 39 на 40-й год будет холодной, а посему надо закупить угля побольше. Войткевич не спорил, спор был только насчёт того, где брать уголь — по старым, «пшепольським» связям у соседей-волынян, или по новым, советским, на Донбассе.

…Но слишком вдаваться в биографические подробности, даже при подаче заявления в самый передовой отряд рабочих и крестьян, Яше Войткевичу не порекомендовали. Специальные товарищи не порекомендовали, те самые, которые приняли в Одессе эстафету знакомства и работы с Войткевичем от особистов армейских, ещё с Забайкалья.

Очень как-то «глянулся» им Яков. И не только знанием немецкого языка, родного — почти до пяти лет Яшенька воспитывался в немецко-еврейской семье, где говорили чаще по-немецки, чем по-русски, но и особым складом личности. Было нечто такое в этом отчаянном, скором на язык и на затрещину парне, картёжнике, гуляке, чрезвычайно физически сильном атлете и снайпере, что привлекло внимание «краснопёрых». Внимание, которое наверняка обернулось бы лагерями или пулей в затылок, будь Яша постарше и в каком-то более солидном звании-положении. А вот для рядового бойца срочной службы РККА, затем — прилежного слушателя командирских курсов, обернулось это внимание кое-чем другим.

Впрочем, начиналось это не в самую расстрельную пору, а в тридцать пятом. Тогда среди особистов воинских частей, расквартированных в зоне близости с Маньчжурией, читай — Японией, хватало настоящих профессионалов, питомцев Берзина, с обострённым чутьём перспективы. И в Одесском ГУ НКВД, куда армейские особисты «передали» перспективного Войткевича, тогда ещё работали-дорабатывали последние годы все как один вскорости расстрелянные, при Ежове, — мастера. И «старики», которым хватило и чутья, и ловкости переживать до того времени все извивы политики и даже не слишком увлечься словом и делом Лёвы Бронштейна, и молодые, выкормыши Артузова, Серебрянского и прочей блестящей чекистской команды.

Войткевича завербовали, но как бы «втёмную». От него не требовали до поры до времени ничего, тем более — «стучать» на своих соучеников или, прости господи, партнёров по футбольной команде. Не особо бдили за «чистотой» его связей и моральным обликом, позволяя гулять и делать всё, что положено делать отвязному студенту-одесситу двадцати с небольшим лет. Чекисты справедливо полагали, что те, кто заинтересуется Войткевичем с «враждебными» целями, непременно постараются разузнать как можно больше о его прошлом; а раз так, то чем «хуже», с коммуно-моральной точки зрения, он себя ведёт, тем лучше для дела. Даже доносы на него, которые с конца 36-го посыпались от бдительно-перепуганных, а то и арестованных уже сограждан, пачками — отправляли в глубокий архив.

Потребовали от Якова только одно — впрочем, даже не столько потребовали, а порекомендовали — подать заявление в эту самую «ум, честь и совесть». С определённым, но самому Войткевичу ещё не названным прицелом.

Беспартийным или хотя бы не комсомольцам поручать серьёзные задания не полагалось.

…Чуть позже производственное совещание пришлось прервать. Точнее, изменить его формат. Пришло время органолептического контроля качества продукции первой смены. Ассортимент был достаточно разнообразным: шесть сортов колбасы, говяжий балык, ветчина, два сорта мягкого сыра, творог и полдюжины видов овощных консервов и компотов. Всё это полагалось попробовать по чуть-чуть, проанализировать, обсудить результаты с технологами и сделать соответствующие записи в цеховых журналах. Запивать полагалось пивом, тоже в порядке дегустации — оба маленьких городских пивзаводика, в отличие от большого Здолбуновского, входили в сферу управления пищекомбината — но Войткевич передоверил эту миссию Йосе. Не складывалось у Яши-одессита с пивом.

…О том, что надо на самом деле совершить для блага Родины и Партии, Войткевич узнал только в Ровно в конце первой недели после весьма неожиданного и престижного назначения. Как то вечером без предупреждения к нему в только что выделенную квартиру, ещё с чужой мебелью и чужими пруссаками, приехал начальник ОУ НКВД, так и не назвавшийся по имени, и начальник отдела, капитан госбезопасности Алексей Трофимович. С «ужимками и прыжками», с недомолвками и эвфемизмами специальные товарищи ему и объяснили, что молодому коммунисту надо не только и не столько держать глаза и уши открытыми в процессе внедрения социалистических методов хозяйствования в гнилую буржуазно-капиталистическую экономику, сколько зарекомендовать себя человеком свободных взглядов, которому ничто человеческое отнюдь не чуждо. А затем, по мере проявления интереса со стороны вражьей агентуры, которой здесь наверняка полным-полно развелось за время польской оккупации, поддаться на вербовку, проникнуть в разведывательную сеть врага, эту всю братию выявить и с помощью специальных товарищей истребить.

… — Ну что, пойдём в футбол гонять? — спросил наконец Яков.

— Нет, если я скажу: «Не ходите, Яков Осипович, на Замковый луг», — вы так, конечно, решите, это потому, что Йосиной ногой (и Остатнигрош постучал для убедительности по своему скрипучему протезу «з самого Краковья») черти давно уже в футбол гоняют. А я так скажу: не ходите, потому как пану директору без порток бегать не к лицу. Надо благородно играть в преферанс, и я давно хочу познакомить пана с Софочкой.

— Так я не понял, — вроде бы совсем серьёзно поинтересовался Войткевич. — В преферанс или к Софочке?

— Я на вас удивляюсь, Яков Осипович, — со скрипом поднялся с дивана, обитого «чёртовой кожей», Остатнигрош. — Враги преферанса — это шум, скатерть и жена. А в доме тихо, скатерть реквизировали для стола президиума, а Софочка только мечтает про ваши усы на её шейке и будет молча подавать на стол и кофе, и что там ещё положено…

…Первый осторожный вербовочный подход к Войткевичу состоялся именно в тот вечер, прямо за удачно (как, впрочем, почти всегда у Якова) складывающейся пулькой.

Нет, в поддавки против него никто не играл, но, по крайней мере, два мизера из пяти удачно сыгранных им были «ловленными». Во всяком случае, сам Войткевич, если бы так разложилась карта у противника, выстроил бы ему «паровозик» минимум на три взятки.

Йосю, игрока никудышного, на правах хозяина просторной двухкомнатной квартиры — третьей части апартаментов беглого поляка-адвоката на углу Калинина и «17-го сентября» (бывших улиц Рейтарской и Пилсудского), — в партию не взяли: и квартет без него складывался, и пожалели бедного еврея. Игра шла нешуточная и преферансных дел мастера за столом собрались преизрядные, а за вист поставили по гривеннику — для начала, то есть при скромной зарплате Остатнигроша неизбежный его проигрыш вылился бы в болезненную сумму. Софочка, неопределённо далёкая Йосина родственница, но определённо хорошенькая миниатюрная смуглянка, вела себя крайне прилично, чтобы не сказать церемонно, вот только смущённо краснела, встречаясь взглядом с Яковом (которого, кстати, Остатнигрош представил всем, кроме неё). Короче, мужскому разговору — а он, как известно, важнейшая составляющая вечернего преферанса — совершенно не мешала. Ни шума, ни скатерти тоже не было, кофе и микроскопические штрудели Софочкиного приготовления сделали бы честь любой венской кавьярне, и разговоры шли уважительные и весёлые. В том числе и о Вене, и о том, что теперь, в силу новых и, по большому счёту, естественных отношений между Союзом и рейхом, станет значительно проще обмениваться опытом, ездить друг к другу. А молодой пан директор, который, кстати, произвёл прекрасное впечатление на германских гостей, наверняка смог бы почерпнуть в рейхе производственные новинки, тем более что с языком у него проблем нет. И вообще, смог бы составить себе реальное представление о жизни новой Германии. А то ведь, увы, за прошлое десятилетие нагородили столько выдумок в советской, не говоря уже о польской, прессе…

Через три дня собрались у Роберта Шиманского, инженера местной энергослужбы, того самого, который расхваливал производственные успехи, злачные места и достопримечательности Вены. Йося Остатнигрош тоже был в числе приглашённых, но ему как признанному кулинару была поручена ответственная миссия приготовить карпа по-мадьярски, то есть с кучей лука, специй, выгибонов и церемоний, — так что на пару часов он был для общества, что называется, пропащим. Утешением служила ему расторопная и весьма эффектная блондинка Ирма, зачем-то, но, как оказалось, кстати, пришедшая в гости к тишайшей Маше Шиманской. И, конечно же, утешали совершенно искренние комплименты всех, когда они карпа отведали. Рыбка и впрямь получилась на славу, а поскольку предстоял выходной и не предвиделось ранней побудки, то закономерно хлопнула пара пробок.

И так, между картами, рюмками, исходящей паром и соком рыбой и лукавой переглядкой с Ирмой оказалось, что пан Роберт знает о происхождении Якоба Иозефовича куда как больше, чем его коллега Остатнигрош; «и вообще, геноссе, вы больше наш, чем (брезгливый кивок в сторону раскрасневшегося Йоси) их».

Ноябрь 1939 г. Ровно

К великому большевистскому празднику 7 ноября, который впервые отмечался на «воссоединённых» землях, ещё похолодало и посыпал негустой, крупными хлопьями снег. Впрочем, к особенностям местной погоды Войткевич особо не присматривался: у всех служб области и всех партийцев хватало предпраздничных забот. Торжества проводились, что называется, по полной программе: тут тебе и военный парад (а на трибуне, средь почётных гостей — и германская делегация), и многолюдная демонстрация трудящихся, и митинг со всенародным утверждением приветственного послания ЦК и лично товарищу Сталину (конечно же, на особом коммун-языке, которого честно не понимали три четверти здешнего «народа»), и приём (названный партхозактивом), и концерт, и банкет.

А для всего этого требовалось — сами понимаете, что; а конкретно требовалось от директора пищекомбината перевыполнение мыслимых и немыслимых планов для обеспечения праздничных столов не столько собственно народа, сколько лучших его представителей. Ну и, конечно, беззаветных слуг то ли народа, то ли этих представителей — короче, специальных товарищей. Пришлось на целых две недели отложить в сторону самые драгоценные занятия: читать немецкие и польские, и русские дореволюционные книги, оставшиеся по наследству от предыдущего владельца квартиры, и слушать мощный «телефункен», который ловил всю Европу.

Когда пищекомбинат и лично товарищ Войткевич оказались положительно отмеченными, пусть и в том числе, но на высоком уровне, Яша заслуженно и совершенно добросовестно сорвался в недельный загул.

Что происходило во время этого загула, Яков помнил смутно. Какими-то яркими, но разрознёнными картинками, которые ещё к тому же имели тенденцию накладываться друг на друга. Накладывался, по-видимому, и сам Яша тоже, вот только объект под ним, счастливо повизгивая, всё время двоился — то миниатюрная смуглянка, то стройная блондинка — и обе они с некоторым удивлением, но разной эмоциональной окраской отмечали, что брит-мил а у него так и не состоялась. Были и какие-то разговоры с разными людьми и на разных языках, и в диапазоне от Ницше до нищих, от Оперы до оперов, от идолов до идеологов, от фареров до фюреров, от дел до тел — и так чуть ли не до янки и портянки. А ещё совершенно явственно, хотя без начала и без окончания, высвечивалась сцена с попыткой гоп-стопа со стороны какой-то местной шпаны, и сиё никак не относилось к фантазиям, поскольку ссаженные костомахи и «трофейный» браунинг в кармане кожанки Войткевича — сёчь надо было, дешёвки, на кого мазу тянете — были вполне реальны.

А раз так, то ни к фантазиям, ни к алкогольному бреду нельзя было причислить и серьёзный разговор, состоявшийся на излёте запоя. Разговор, начатый у невесть как оказавшегося собутыльником Роберта Шиманского, а продолженный — на чистом немецком — с Карлом Бреннером, почётным гостем, благополучно ускользнувшим от бдительности специальных товарищей.

Да что там фантазии! Яков не сомневался, что всё сказанное им и ему подробно фиксировалось и что самого его фотографировали. И в дружественном обществе штурмбанфюрера, хоть и пребывающего в штатском, Карла Йозефа Бреннера, фотографировали. Просто-таки в обнимку, потому как — вспоминал Яков — разговор тогда зашёл о Венской опере и вообще об опере, горячей любви обоих. И чуть ранее — фотографировали в ещё более дружественном обществе Ирмы, пребывающей не только без знаков различия, но и без всяких атрибутов мундира и того, что положено носить под ним. Превосходного качества — хоть из-под полы продавай любителям «клубнички» — фотографии показали ему вроде так ненавязчиво, а ещё — предъявили небольшую, но убийственную пачку стенограмм…

Так что геррен оффициерен не пришлось долго объяснять, чем это всё чревато для молодого большевика на ответственном посту, если тот вдруг не захочет понять глубинную близость своих и национал-социалистических идеалов и необходимость дальнейшего сотрудничества.

Войткевич понял.

Штурмбанфюрер, дирижируя тросточкой, сообщил ему агентурную кличку (Spiller, Игрок) и заставил вызубрить несколько рун, похожих на птичьи следы, и порядок их использования для связи и опознания.

…И правильно понял его, чуть позже, энкавэдэшный капитан, один из двух чекистов, которые в своё время напутствовали Якова Осиповича.

Только Йося Остатнигрош долго — ещё целый месяц — не хотел понимать, почему это пан директор не торопится жениться на Софочке, которая не только отдала Войткевичу всю девичью драгоценность, но и определённо намерена не далее чем грядущим летом продолжить его славный род.

Пришлось жениться, пока перемены в Софочкиной комплекции не стали слишком бросаться в глаза.

Декабрь 1939 — март 1940 гг. Ровно

Зима и в самом деле накатила холодная (хотя, конечно, не настолько, как на Карельском перешейке) и отменно снежная. Пищекомбинат, благодаря солидным запасам бурого волынского угля, от холода не страдал, трудности были только с транспортом: дороги едва успевали укатывать, и перебои с сырьём досаждали не раз. Выручали железнодорожники — до большой узловой станции в Здолбунове было всего-то пятнадцать вёрст, а Ковельская железная дорога проходила чуть ли не через всю область; и вдобавок бесперебойно работали узкоколейки до Сарн, Оржева и Костополя.

Софочка оказалась чистюлей, хозяйкой и вообще прекрасной женой, разве что излишне влюблённой и посему ревнивой. А ревновать было к чему и к кому. Пристрастился южанин Войткевич к лыжам. Точнее, к лыжным прогулкам в обществе белокурой Ирмы, оказавшейся (чего Софочка, естественно, не знала) основным его связником с разведывательной сетью. Номинально — с германской, но на самом деле, как достаточно быстро понял Войткевич, с многослойной.

Все «прогулки», совершаемые с ведома НКВД, безукоризненно легендировались и документировались непосредственно служебными мандатами и путёвками: пищекомбинату и в самом деле нужно было изыскивать новые возможности поставки сырья. И с кем только ни приходилось общаться!

Встречались им солидные, степенные, седоусые волыняки, в том числе завербованные ещё в австрийском плену в Империалистическую.

Заглядывали «командированные лыжники» в аккуратные и, как по шаблону, заполненные домашним кружевом дома слегка обрусевших чехов, которых в местечках оказалось не так уж мало. И среди этой малости — агенты чехословацкой разведки, плавно перешедшие под крыло CA. Немногочисленные, кстати, и только из разведки «политической», потому что весь персонал военной разведки со всей документацией 2-го отдела Генштаба и списками агентуры до оккупации успел перебраться в Лондон.

Были здесь и остатки польской агентуры. Но с этими разговаривать приходилось «втёмную», от имени польской разведки, на самом деле — частично уничтоженной, а частично ушедшей в эмиграцию и подполье.

Кстати, от поляков услышал Войткевич первые правдивые, а потому — особенно жуткие рассказы о том, что происходит там, за рекой, в германской зоне оккупации. Этого он не узнал ни от своих энкавэдэшных наставников, ни во время новогодней поездки по обмену опытом в Австрию и Германию, организованной «Комиссией по экономическому сотрудничеству» в развитие Московского договора. Поездки, насыщенной интересными показами оборудования (не только для пищевкусового производства), переговорами и визитами в оперу, где Яков неизменно встречался с истым, похлеще его самого, меломаном Карлом Бреннером. Поездки, во время которой его обласкали, подчёркнуто именуя «фольксдойче» и не слишком акцентируя расовый мезальянс и его происхождения, и брака. И весьма солидно «подогрели» материально, так что опись переданного и подаренного, составленная по возвращении Войткевичем (оперативная кличка Везунок) для НКВД, занимала целую страницу.

«Прогулки» эти — их собственно лыжная часть была невелика, добирались обычно или на комбинатской «эмке» с цепями на задних колёсах, или в пассажирском вагоне узкоколейки, а затем лишь вставали на лыжи — были не так уж безопасны не только с точки зрения семейного благополучия. Несколько раз им пришлось отстреливаться от небольших и кое-как вооруженных бандгрупп. То перекрывали дорогу, то пытались догнать в паре вёрст от очередного села. Но «лыжники» были настороже, да и оружие было у обоих: у Якова — положенное по должности, у Ирмы же, по бумагам числившейся его начснабом — нелегальное, но никто её не обыскивал. А стреляли они оба почти одинаково метко, так что достаточно было два-три раза гавкнуть нагану Войткевича и тявкнуть браунингу Ирмы, как со стонами и «прокльонами» разбойники или бульбаши ушивались, неизменно оставляя капли крови на снегу. Но к весне 40-го попытки нападения почти прекратились, несмотря на то что забирались «командированные лыжники» во всё более легендарно глухие места вроде крепкого села с говорящим названием «Вовковыя» посреди лишь к февралю подмёрзших болот, или небогатого села Выплясункова, во времена оны подаренного то ли Потоцким, то ли Чарторыйским обожаемой им балерине. Оттого и «Выплясунково» — выплясала, вытанцевала. Отстреливаться им ещё пришлось всего-то раза четыре, и лишь от волков настоящих, серых, на четырёх лапах и с толстыми хвостами.

С двуногими же всё обстояло иначе. Всю холодную снежную зиму на «освобождённой и воссоединённой» земле шла чистка, и к весне край замер, оцепенел.

Брали по доносам и внешним признакам, по национальности и образовательному принципу, по наветам и просто так, за компанию и для выполнения плана.

Брали зажиточных и умелых за то, что они умелые и зажиточные.

Брали тех, кто вдумчиво расспрашивал о преимуществах колхозного строя — за то, что слишком умные.

Брали тех, кто не понимал, почему надо отдавать своё кровное в общий котёл, из которого и похлебать не придётся — да ещё и благодарить за это. Их — за тупоумие.

Бывших харцеров — за харцерство, бывших пластунов — за пластунство.

Брали членов компартии Западной Украины, КПЗУ, чтоб не задирали нос, и кружковцев «Просвиты», чтоб не сомневались, что лучшие украинские писатели уже назначены Советской властью…

Некоторым полякам, правда, разрешали выехать без гроша за пазухой в оккупированную дружественным вермахтом Польшу, чехам и словакам — соответственно в протектораты Богемии и Моравии, а немногим всё осознавшим и ни в чём не замешанным, а порою и давшим подписку о сотрудничестве, евреям — в Палестину.

«Титульным» же украинцам, счастливчикам, которым не поставили свинцовую примочку в Корце, Костополе, Остроге или Дубно, предстоял долгий благостный путь на бескрайние сибирские просторы.

Встречали «командированные лыжники» конные и моторизованные («эмка» и тентованная полуторка с бойцами, звенящие цепями, и неизменно «воронок») команды энкавэдэшников.

Встречали пешие колонны и угрюмые вереницы саней и телег с будущими покорителями сибирской глубинки.

Видели и разорённые или сожжённые подворья и целые хутора.

И не слишком уже удивлялся Войткевич, что раз от разу всё труднее становилось логически объяснять селянам необходимость и преимущества сотрудничества с сов. структурой (то есть по основной своей работе), хотя речь шла о всего-навсего поставках сельхозпродукции — и всё легче оказывалось «расконсервировать» неважно чьего агента и получить все необходимые несоветской структуре сведения.

А то и завербовать…

Весна-лето 1940 г. Ровно

Весною нарисованные мелком на филёнке парадной двери руны «ос» и «ман», вызов от Ирмы, появлялись нечасто. Иначе говоря, загородные поездки стали происходить реже. Не только потому, что их так болезненно воспринимала трогательная в своей стыдливой неуклюжести Софочка, но главным образом потому, что агентурная сеть была в основном восстановлена, исследована и выявлена, а сам Войткевич, похоже, стал пользоваться безоговорочным доверием германских друзей. Во всяком случае, он, встречаясь и со связником, и с Шиманским, и, наконец, с самим герром Бреннером, вполне легально посещающим объекты ЗапВО, без особого напряжения уловил новые веяния в их разговорах и наставлениях.

Как раз к тому времени, когда представил в НКВД очередную схему расстановки вражьей агентуры, на этот раз в Дубно, и скромно поинтересовался, когда и в какой последовательности будут произведены аресты.

Ответ Алексея Трофимовича его не сильно порадовал.

И потому, что порекомендовал энкавэдэшник не совать нос в волеизъявление Партии — мол, когда надо будет, тебе, возможно, скажут, или сам увидишь. И потому, что почувствовал Яков досаду и напряжённость в ответе заметно осунувшегося куратора — будто не о самом важном деле контрразведки шла речь, а о чём-то не очень актуальном, несвоевременном; да и словно сомневался товарищ капитан в том, насколько можно доверять этому Войткевичу — и можно ли доверять вообще.

Но куда больше огорчила Войткевича последующая реплика, сказанная как бы в сердцах — и оттого, наверное, искренняя. Дословно запоминать её Войткевич не стал — к тому времени у него, бывшего беспризорника и одесского уркагана, прошедшего макаренковскую колонию и воинскую службу у чёрта на куличках, выработалось стойкое отвращение к мату. А смысл был такой, что вот время это — непонятно какое, всяких и всяческих внутренних врагов изничтожать не успеваем, да ещё и ждём, что со дня на день самих нас изничтожат.

Прозвенел звоночек у Якова Осиповича в голове.

Затих Войткевич на какое-то время, без особого напряжения поддерживая уже хорошо налаженную работу комбината; ко всему прочему больше прислушивался и приглядывался, но не проявлял рвения и не выказывал инициативы, и даже чрезмерной заинтересованности. Опять много читал и крутил вечерами «Телефункен»… А там и Софочка в срок и благополучно разродилась крепенькой девочкой с волосиками цвета ранней морковки. Из ниоткуда вдруг появились двое премудрых тётушек и принялись их всех учить, как нельзя с маленьким ребенком; Войткевич их, конечно, через неделю выставил и привёл необразованную, но добросовестную няньку из лемкивок. И теперь, к неописуемому счастью Софочки, гораздо чаще бывал дома, чем в командировках, или за ломберным столом, или на футболе. Приносил из кондитерского цеха всякие вкусности; бывало, что кормил жену с рук и вместе они слушали, как в детской гукает Валюша и поёт вперемежку лемкивские, словацкие и польские колыбельные няня Маша.

Затих Яков Осипович — и всё присматривался. Думал.

Как-то не сразу понял он, к чему это немцам такая разветвлённая разведсеть. Нет, кое-что было совершенно понятно. Например, по количеству, маршрутизации и, насколько удавалось узнать, составу грузов, идущих по Ковельской железной дороге через большой Здолбуновский узел, можно было составить сносное представление о масштабах, темпах и ходе строительства укреплений в приграничной зоне. Дополняли эти сведения данные с цементных заводов и базальтового карьера в Яновой Долине, лесокомбинатов и деревообделочных фабрик в Клевани, Сарнах и Костополе, сообщения от агентов в деревнях и поселках у шоссейных дорог, ну и прямые наблюдения. И дополнительные адреса, и всё возрастающие объёмы поставок продовольствия. Но в большинстве случаев агенты разведсетей давали не то что дублирующую, а буквально пяти-, а то и шестикратно повторённую информацию — и как правило, только лишь о том, что без особого труда можно было вычитать в областной газете с гордым названием «Червоный прапор». А то, что по сверхбдительности цензоров или же по нерасторопности корреспондентов не попадало на газетную полосу, неукоснительно сообщали двое агентов в областном статуправлении.

Потом, когда прохладный август начал плавно перетекать в тёплый сентябрь, понял. Им нужен был не один и не два агента на узловой станции, а больше, как можно больше. Для того чтобы в день X заставить станцию, пусть ненадолго, работать так, как надо абверу. И чтобы организовать диверсии — или же помешать взорвать пути и оборудование при отступлении РККА. И то же самое на всех коммунальных предприятиях: когда надо — отключить или включить; возможно — взорвать, а возможно — напротив, воспрепятствовать разрушению. Пусть послужат новым хозяевам. То же самое касалось и связи. Нет нужды рвать в десятках мест провода, если можно захватить узлы — и передавать только то, что нужно. И некоторые мосты надо взорвать, чтобы задержать выдвижение частей, чтобы войска сбились в кучу, в идеальный объект для штурмовки и бомбометания. А некоторые — сохранить, спасти от подрыва, чтобы танки беспрепятственно катили на восток…

Разведки смежных стран всегда работают друг против друга. Вот только стратегия и тактика этой работы сильно различаются в зависимости от политической составляющей, или — отношений между соседями.

Такой размах и такая направленность работы немцев могла означать только одно: они готовят нападение и уверены, что весьма скоро смогут оккупировать, по крайней мере, западные области Украины и, можно предположить, Белоруссии.

Зима 1941 г. Ровно

— Слушай, Войткевич, ты соображаешь, что несёшь?

Голос капитана госбезопасности был непривычным. Без жёсткости, без всегдашних высокомерия и самоуверенности посвящённого в некие тайны, недоступные простым смертным. И выглядел он паршиво: красные, воспалённые глаза, землистый оттенок лица, какая-то дряблость. Даже кисти рук с застарелыми ссадинами на косточках чуточку подрагивали.

— Алексей Трофимович, — сказал Войткевич как можно мягче. — Не обдумав всё как следует, я бы вас из Управления не вытащил.

— То, что вытащил — это правильно, — мрачно кивнул капитан и размял, не закуривая, папиросу. — В Управлении нашем и стены имеют уши. Не ровён час, услышал бы кто, как ты оспариваешь мудрые решения — и к стенке поставили бы прежде, чем в твоём спецзадании разобрались.

«Ты бы меня и поставил, — подумал Яков Осипович. — Упреждая, так сказать, возможную прослушку».

Но вслух сказал только:

— Ничего я не оспариваю. Если вам так больше нравится, думайте, что эти мудрые решения доведены до масс и до вас затем, чтобы не сорвать нашу подготовку к войне и не спугнуть противника. А всё, что надо, там, в Кремле, уже давно поняли. Вот только никакой мудрости не хватит им, чтобы понять, что в одной дальней-далёкой области назрел момент обезвредить вражью агентуру, а то вся подготовка пшиком пойдёт.

Для конспиративной встречи куратора с оказавшимся самым ценным агентом забираться далеко не требовалось. Встретились, по договорённости, на восточной окраине города, так называемом Грабнике, на старом христианском кладбище.

Листья на деревьях и кустах давно облетели, могилы присыпало пушистым снегом; видно было всё вокруг — от западных ворот, где прикорнула к стене пустой (обезлюделой чекистскими стараниями) часовенки директорская «эмка», до пролома в южной стене, за которым поблескивала синим округлым боком конфискованная у какого-то неблагонадёжного, ныне, наверное, покойника, «Татра-87». Никто не смог бы подойти незамеченным ближе чем на полторы сотни метров — а с такого расстояния не то что услышать, и разглядеть толком ничего нельзя. И всё же капитан сказал шёпотом, предварительно посмотрев по сторонам:

— Думаешь, я не докладывал?

— Думаю, что докладывали, — кивнул Войткевич. — И думаю, что услышали что-то не слишком приятное.

— Вот именно. И во второй раз выслушивать не собираюсь.

«Потому что второй раз может оказаться и последним», — мысленно сказал Яков за капитана госбезопасности.

— И не надо мне советовать подать рапорт наверх! — неожиданным фальцетом воскликнул Алексей Трофимович. — Потому что тогда меня точно шлёпнут. Ты не знаешь, что у нас творится…

— Догадываюсь, — как можно спокойнее сказал Яков. — Хотя бы по тому, что всё сотворённое здесь органами в последнее время — по большому счёту, во вред нашему делу.

Наверное, не стоило это говорить. У капитана даже рука дёрнулась — выхватить пистолет… Но сдержался Алексей Трофимович. И не потому, что знал: Яков Осипович тоже вооружён и реакцией обладает отменной.

— Это тебя наши закадычные враги так просветили? — не столько злым, сколько усталым голосом после паузы спросил капитан.

— Немчура-то? — хохотнул Яков. — Нет, они не теоретизируют. По крайней мере, в моём присутствии. А вот морды довольные-предовольные. И дома присматривают — где и кто апартаменты себе обустроит. Слышал краем уха, что здесь, в Ровно, даже резиденция гауляйтера Украины окажет честь расположиться.

— Слышал я тут, — вроде бы без особой связи с предыдущим, устало сказал капитан госбезопасности, — что наш Персек самому жаловался: подаём, мол, заявку на истребление двадцати тысяч врагов народа, а нам утверждают, только девять… Тысяч.

— Сочувствую, — после паузы отозвался Войткевич.

— Кому ты сочувствуешь, Везунок? — Спросил Алексей Трофимович, потому что реплика Войткевича могла относиться, по его разумению, минимум к трём направлениям.

Но Яков Осипович говорил о четвёртом.

— Нам сочувствую. Коммунистам.

— Эк хватил, — только и поёжился, будто ветром хлестнуло, Алексей Трофимович. — Месяц как в партию из кандидатов приняли, а уже на все высоты заглядываешь? Шею свернуть не боишься?

— Много набирается охочих до моей шеи, — невесело усмехнулся Войткевич. — И те, кто врагов множит, и сами эти враги, которые размножаются так, что и десятой доли не переловишь, и новые «друзья» закадычные, для которых «коммунистишен мит юден» — уже приговор. Вы мне скажите, Алексей Трофимович, реально — что делать будем?

— Когда, как ты думаешь, они начнут? — вопросом на вопрос ответил капитан.

— Думай, не думай, а по всему, что видел и слышал — скоро. Весной, наверное. Или в начале лета…

— Жаль…

— Не сам же придумал — наслушался уже от них. Да и видел много, когда по периферии мотался. И Бреннер проболтался… Не провокация — война будет.

— А ты в курсе, сколько мы силищи сюда нагоняем?

— Сила — это когда все драться и хотят, и могут. Вот с той стороны, помянёшь моё слово, так и получается. А у нас — не так… Очень уж многим сала за шкуру залили…

По лицу Алексея Трофимовича трудно было понять, удивлён ли он небывалой, не принятой в их кругу откровенностью или просто болезненно задет словами Войткевича.

— А немцы с австрияками, когда в Империалистическую здесь стояли, — продолжил Яков, — чисток не устраивали. Нормальные тогда оккупанты были, на идеях не свихнутые…

— Жаль, что не узнаю — прав ли ты.

Наверное, целую минуту оба молчали. Даже остановились на едва протоптанной дорожке между безымянных — снег припорошил надписи — могил.

Наконец Войткевич не выдержал, переспросил:

— Так что делать-то будем?

— О себе подумай, коммунистишен мит юден, — с непонятным ожесточением бросил Андрей Трофимович и, не прощаясь, крутнулся на каблуках и отправился к пролому.

Чуть позже побрёл к восточным воротам и Войткевич. Прошёл уже полпути и посмотрел направо.

Ни капитана. Ни его машины. Никого. Только ряды заметённых снегом могил.

20 июня 1941 г. Ровно

«Пора» — совершенно чётко прозвучало в сознании Якова. Будто неведомый, но категорически-требовательный голос раздался в предутренней тишине.

В комнате уже совсем светло — двадцатое июня, начинается летнее солнцестояние, самые длинные дни и самые короткие ночи.

Спит жена, свернувшись калачиком, спит дочка, прижав к щёчкам розовенькие кулачки.

Войткевич быстро и бесшумно собрался.

Верная лемкивка Маша, тем не менее, услышала и к тому времени, как свежевыбритый Яков выбрался из ванной, подала кофе и бутерброды.

«Пора» относилось не только ко времени сборов перед дальней — не один час езды — дорогой. Пора было закончить дело, помочь в котором определённо никто уже не мог, а вот помешать — сколько угодно. И оттягивать неизбежное было просто невозможно. И так этот невероятно тихий рассвет можно было считать подарком судьбы.

Уже два месяца прошло с того дня, когда, позвонив по служебному телефону в тот самый отдел Управления, Войткевич напоролся на чужой и неприятный голос. И разговаривающий с кавказским акцентом оперативник тут же принялся напористо выяснять, кто это звонит, по какому делу, с какого телефона и почему это только Алексей Трофимович может помочь, если дело государственной важности.

Означать это могло только одно: Алексей Трофимович арестован, арестован внезапно для него самого — хотя давно ожидал он ареста и, возможно, готовился к нему.

Если бы прошёл простой перевод по службе, хоть с повышением, хоть по горизонтали — он бы непременно оповестил Войткевича и «передал» бы его новому куратору. Или, в самом крайнем случае какой-то сверхсрочности и тайны, вызвал бы Якова второй осведомлённый, начальник Управления, и свёл бы с новым куратором.

Вскоре после того звонка (а Войткевич, мгновенно среагировав, не назвался, не «раскололся», не дал ни одной наводки и, поскольку звонил с уединённого телефона-автомата, имел все шансы остаться неузнанным) состоялся предпраздничный актив, на котором коммунистам-активистам представили нового начальника областного управления НКВД — ничего не сказав о судьбе предыдущего.

И в президиуме областного партхозактива, тоже без объяснения причин, отсутствовал второй секретарь обкома. Тот самый, который знал.

Едва ли не впервые за несколько лет Яков содрогнулся от ощущения зияющей холодной пустоты вокруг беззащитного тела. Пожалуй, впервые с того самого дня в Забайкалье, когда во время прочёсывания приграничной глухомани отвернул в сторону от общей цепи и оказался под прицелом нескольких винтовок хунхузов.

Такого ощущения не было ни разу во время стычек с бандитами или бульбашами, или мельниковцами — возможно, потому, что всегда было под рукой оружие. И рядом — сучка, белокурая бестия, но хладнокровная и бесстрашная сучка, к тому же отменный стрелок Ирма. И получалось, что реально силы были соизмеримы, даже если нападавших было вдвое или втрое больше.

Сейчас же оружие и взрывчатка были бесполезны: если станут брать — от Системы и от своих не отстреляться, а если пустить себе пулю в лоб, то страшно подумать, что произойдёт с женой и дочкой…

Но сразу же после актива, перед самым первомайским праздником, на комбинат наведались двое из Управления, в том числе и седоголовый начхоз, который не по должности, а по каким-то таинственным флюидам всегда чувствовал, в какую это сторону в их ведомстве подул ветер. Наведались, как обычно перед праздниками, за вкусненьким — и понял по разговору с ним Яков Осипович, что ничего ещё не выявлено, никакой его связи с недавно разоблачёнными врагами народа, пролезшими в чекистские ряды, не найдено.

Можно вздохнуть с облегчением?

Как бы не так! Теперь он оказывался чуть ли не ключевым звеном германской разведывательной сети, раскинутой на область, и ответственным за уже произошедшую передачу «закадычным друзьям» целого массива сведений. Любой серьёзный провал в разведсети мог привести, да что там «мог», непременно приводил бы к нему — и попробуй докажи тогда специальным товарищам, что ты в самом деле выполнял задание партии, а не соучаствовал в преступлениях разоблачённых шпиёнов и врагов народа!

Войткевич не знал — не мог себе представить при всём том сложившемся уже у него мнении о бериевском НКВД — что его личное дело лежит в глубине стопки папочек раздела «Резерв» и, по всему, должно выползти на свет божий нескоро. Папка же «Везунок» с грифом «Сов. секретно», в которой аккуратно подшиты все его (подписанные оперативным псевдонимом) донесения о германской разведывательной сети, остаётся пока что и не востребованной, и даже не прочитанной. Вот так — потому что никак не могут решиться вопросы с новыми назначениями и распределением обязанностей в Управлении.

Долго это продолжаться, конечно, не могло и не продолжалось — но по причинам, которые чекисты безосновательно считали не зависящими от них.

…Элементарный инстинкт самосохранения требовал обеспечить сохранность разведсети, обезопасить себя от провалов в ней. Простейший путь — предельно затаиться, прекратить даже сбор и передачу информации. Оказалось, что это вполне совпадало с пожеланиями руководства, переданными через Ирму.

Так прошло две недели; но за это время Войткевич окончательно понял, что до наступления германских войск остаются считанные дни. Открытым текстом об этом не говорила ни Ирма, ни второй резидент, Шиманский. Ирма только передала инструкции — ему лично и четырём старшим районных ячеек, с которыми контактировал Яков, и привет «с уверенностью в скорой встрече» от Карла Бреннера. Но при этом она была такая вся воодушевлённая, в таком приподнятом настроении, с таким превосходством говорила и «холуйском» сообщении ТАСС, и о мышиной возне энкавэдэшников, что заставила бы насторожиться и куда менее внимательного человека, чем Войткевич.

И Роберт Шиманский (или, как он теперь произносил, «Шемански») отказался начисто от воскресного преферанса — не до того, мол, будет — да ещё и начал расспрашивать, завершена ли ротация отделения милиции в Яновой Долине. Мол, если там уже все милиционеры наши, он подастся на недельку туда с семьёй.

И переданные Ирмой через Войткевича инструкции для агентов указывали окончательные сигналы и схемы оповещения, и конкретные диверсионные, оперативные или, наоборот, охранные действия, которые следовало предпринять.

Войткевич всё это переправил по назначению — потому что знал: инструкции дублируются и, задержи он их — пришлось бы отвечать перед СД ещё до «часа Ч». Вот только внёс в них небольшие дополнения, касающиеся первых действий по сигналам. Проверить аутентичность сообщений за оставшуюся неделю немцы уже не успевали — если Яков правильно вычислил «время Ч».

И вот девятнадцатого, возвращаясь поздно вечером с работы, Войткевич увидел на условленном месте, на столбике перед поворотом к своему дому, руну «ман» — извещение о том, что шифровка уже в тайнике.

Окно на лестничной площадке между первым и вторым этажом не отворялось, похоже, со времён пребывания города под Польшей. Копоть и нетронутая паутина. Но если правильно нажать на два гвоздя замусоренного подоконника, то приоткрывался маленький тайничок. В нём — папиросная гильза, а в гильзе — полупрозрачная бумажка.

Время «Ч»: 13.00 21 июня. К этому времени, знал Войткевич, надо прибавить двенадцать с половиной часов и действовать согласно инструкции.

20–22 июня. Ровно-Киев

Ирма, ещё полуодетая, не стала пенять ни за ранний час, ни за нарушение конспирации, когда Войткевич зашёл к ней домой. Только и сказала:

— Ах, Якоб, ты заехал не вовремя — мне надо сейчас отправляться в Костополь, нам не по пути.

— Удивляешь, партайгеноссе, — усмехнулся Войткевич. И продолжил на немецком, зная, что это всегда нравилось Ирме: — Тут такое начинается, а ты в глухомань забираешься.

— Потому и забираюсь, что начинается, — так же по-немецки ответила белокурая бестия. — Небесных гостей надо встретить.

— А на часок позже — никак? — невинно поинтересовался Войткевич и погладил рыжеватые усы.

— А ты успеешь? — спросила Ирма, приближаясь и раздувая ноздри. — У тебя ещё Здолбунов, Мизоч, Дубно…

— А ты мои секретные инструкции читаешь? — поинтересовался мимоходом Яков, увлекая белокурую бестию к кровати.

— Но мы же об этом никому не скажем, — согласилась Ирма, освобождаясь от блузки. — Есть вещи, о которых знают только двое…

Войткевич быстрыми, словно натренированными, движениями перехватил её кисти ремнём и примотал к спинке массивной кровати.

— Якоб, ты что, когда нам играться? — только и спросила Ирма; а в следующий момент, когда Яков сорвал шнур балдахина и резко затянул петлю на ногах белокурой бестии, поняла и зашипела: — Шайссе, да тебя наши на куски порвут!

— Есть вещи, о которых знают только двое, — очень серьёзно сказал Войткевич, проверяя надёжность пут. — До ваших далеко, а до Бога — близко. Так где небесных гостей встречаем?

— Зачем это тебе? — вдруг очень спокойно, чуть ли не равнодушно спросила Ирма и перестала дёргаться. — Ты же понимаешь, что всё уже решено.

— И что? — спросил Яков Осипович, невольно поддаваясь этому спокойствию. Даже нож, с помощью которого предполагалось разговорить белокурую бестию, чуть задержался в ножнах. — Лапки вверх и «Хайль Гитлер», и может, ещё помилуют?

— Тебя так точно помилуют, — всё так же спокойно и даже как будто лениво проговорила Ирма и чуть пошевелилась, похоже, что устраиваясь поудобнее. — А об этой выходке я никому не расскажу.

— Обрадовала, — хмыкнул Войткевич и обнажил финку. — Ваших милостей ждать не собираюсь. А если уверена, что всё так уж решено, — так скажи, что знаешь, не заставляй кожу портить. Я ведь не садист, меня это не заводит…

И вдруг перехватил Яков Осипович острый взгляд шпионки, направленный за его спину, на дверь во вторую комнату, и понял в неуловимое мгновение, что в него целятся.

Мышцы сработали быстрее, чем сознание. Одним слитным движением Войткевич наклонился влево и, не глядя, метнул финку в сторону двери.

Два звука почти слились воедино: негромкий выстрел и удар пули в плоть. А затем ещё несколько секунд раздавалось хрипение и судорожная возня у двери. Тишайшая Мари Шемански левой рукой дёргала рукоятку финки, до упора вошедшей в грудь, правой — силилась поднять «вальтер», и оседала, оседала на пол.

И опустилась. Руки обвисли, взгляд остекленел, и только маленькие ножки в лакированных туфельках ещё подёргивались и скребли по паркету.

Яков приложил ладонь к правому боку. Касательное ранение, всего-то царапина на коже.

— Так что? — спросил он, поворачиваясь к Ирме.

Но та при всём желании не могла ничего сказать. Не бог весть какая убойная сила у маленького «вальтера», но выпущенная с трёх метров пуля, предназначенная Войткевичу, попала белокурой бестии очень точно. Между ребёр и в самое сердце.

…Через пятнадцать минут Войткевич, с лёгкой наклейкой-пластырем под свежей рубашкой, вышел из квартиры, тщательно запер дверь и прошёл к «эмке», оставленной за квартал от дома.

Дальше он действовал как автомат. Здолбунов-Мизоч-Дубно-Клевань. Везде он, согласно инструкции — им самим усовершенствованной инструкции на «час Ч», — встречал руководителей групп и их заместителей, и вывозил к тайникам. И там — это уже не по немецкой инструкции, а по совести — расстреливал. Восемь патронов — восемь трупов. Четыре обезглавленные агентурные ячейки не сработают. Немного, но не так-то мало, если приплюсовать мёртвую парочку, изображающую в запертой комнате любовную трагедию (труп Ирмы Яков развязал и уложил так, чтобы сложилось впечатление, будто она метнула финку — и напоролась на пулю или же, наоборот, метнула, умирая). Большего сделать было нельзя. На помощь этой смены специальных товарищей рассчитывать не приходилось.

Затем возвратился в Ровно.

Заехал домой, приказал жене быстро собраться, взять только документы и самое-самое необходимое. Затем — на комбинат. Открыл своим ключом кабинет, выгреб из сейфа документы, печати и деньги — немалые деньги, предназначенные на закупки — и выписал себе и Йосе командировки в Киев. Всё запер; перед уходом, во дворе, потрепал по загривку Гавлица. Псина заскулил — почувствовал…

Заехал к Остатнигрошу, приказал быстро собраться, взять документы и — ни слова никому. Йося побледнел и кивнул — почувствовал…

Уже смеркалось, когда заехали домой и забрали Софочку с малышкой. Надо было выехать из города — и они выехали, и заночевали в лесу на полдороги до Острога.

В Киев отправились утром, но довольно поздно. «Эмка» застряла, а Йося с его протезом даже на акселератор толком не мог нажать. Пришлось напрячься, в одиночку вытаскивая передок из колдобины. Ехали, с многочисленными остановками, почти весь день, хотя и всей-то дороги — четыре сотни вёрст. Даже заправляться не пришлось.

Но республиканский наркомат пищевой промышленности — как почти все наркоматы, приученные к сталинскому распорядку дня — ещё работал.

Войткевич здесь уже бывал не раз и не два, барышни-секретарши моментально расплывались в улыбках — и некоторые оргвопросы решались прямо в приемных; и там же удалось с давней уркаганской ловкостью скопировать с беззаботно оставленных бумаг нужные подписи. Чуть сложнее было в бухгалтерии и Первом отделе, куда Яков Осипович сдал, соответственно, всю до копеечки комбинатскую кассу и печати. Но выручала самоуверенная морда и бюрократическая система — закорючки на обходном листе были не аутентичные, но достаточно похожие. И вообще, сдавать — не получать, а какие там высшие соображения — пусть думают те, кто расписался сверху.

В 21.45 отправлялся поезд на Свердловск. Наглости проскочить в кабинет начальника вокзала, обаяния, двух батонов сырокопчёной колбасы и сувенирного флакона «Полесской», плюс, конечно, полная стоимость билетов, хватило на два места, купе в литерном вагоне.

Прощание с перепуганной и заплаканной Софочкой и спящей дочкой заняло не больше пяти минут — поезд уже отходил. С бледным и всё понимающим безногим Йосей, которому Войткевич доверил семью на всё грядущее лихолетье, уже ничего не обговаривали напоследок — не было необходимости. Переговорили в дороге.

«Эмка» так и стояла перед вокзалом.

Яков Осипович, осторожно выруливая и притормаживая у трамвайных путей, проехал полпути к военкомату, остановился у тёмного скверика и переоделся.

Ещё битый час просидел в машине, обдумывая и сосредотачиваясь. Затем подкатил поближе к бессонному военкомату, вышел, одёрнул гимнастерку, надел фуражку и уверенным шагом направился внутрь.

— Лейтенант Войткевич для получения назначения прибыл!

Глава 8. Всё та же ночь июня 1942 г.

Гурзуф, лавка Марии Казанцевой

Скривив насмешливую гримасу, лейтенант Войткевич выдернул из-под застигнутого врасплох Кольки Царя табурет и уселся напротив Саши:

— Ну… как лейтенант с лейтенантом пить я с тобой не буду… — выложил он на стол командирский куцый наган. — Потому как я строевой командир, а ты легавый. Тем не менее, прежде чем решить, что с вами делать, спешу представиться — Яков, для своих — Яша, но насколько вы свои — нам ещё предстоит выяснить. Так что для вас — Яков. Можно просто, Яков Осипович…

— Ну, и какое отношение вы имеете к партизанам? — спросил Новик, иронически покосившись на матросов, объявившихся, как черт из табакерки: кто из-под столовой скатерти с бахромой, кто из-под кровати в соседней комнате, а один так даже скрипнул дверцей платяного шкафа в полутёмной прихожей…

Ответа не последовало.

— Каким боком вы к партизанам? — переспросил Новик и выложил со своей стороны на стол табельный ТТ. — А?… Яков Осипович?

— Самым непосредственным… — не сразу и как-то лениво отозвался «строевой».

«Даже не обернулся на своих, — неохотно отметил Саша слаженное, будто отрепетированное, „явление пятёрки чёрных бушлатов“. — Шустрые какие, сто процентов разведчики»…

— На данный момент командую разведгруппой… — подтвердил его догадку «строевой», — …1-го отряда 1-го партизанского сектора…

— Майора Калугина, — закончил за него Саша.

— Допустим… — вальяжно откинулся на стуле Яков Осипович и заложил руки в карманы галифе. — Только ваша осведомлённость… коллега… — процедил он почти брезгливо. — Никак не развеет моих сомнений…

Лейтенант Войткевич принялся раскачиваться на жалобно скрипящих задних ножках стула, словно размышляя вслух в плетёном кресле-качалке где-нибудь на дачном припёке — лениво и не спеша:

— Можно ли вам доверять? Хотя бы в той степени, в которой вообще можно доверять важнейшим «органам» Родины-матери. Уж слишком, знаете ли… — поморщился Яков Осипович. — Слишком от них подванивает…

— Так тебе, может, нюхало починить? — громыхнул табуретом, грозно поднимаясь, Колька Царь, но не успел до конца распрямиться, как его тут же усадили с двух сторон тяжёлые ладони на плечах. — Чтобы не мешал дерьмо с ромашками… — сердито сбросил он с плеч руки морпехов, но, остановленный взглядом Новика, нарываться больше не стал. Только уставился в профиль «строевого» пристально и крайне недружелюбно.

Тот и ухом не повёл, продолжал, игнорируя жгучий взгляд преданного адъютанта старшего лейтенанта:

— …Слишком уж вы, чекисты, любите пользовать людей вслепую. У вас что ни слово — «легенда», что ни шаг — обманные манёвры. Вы ж что с чужими, что со своими, — всё втёмную. А я этого не люблю…

— Не любит он… — развёл Саша руками и, насмешливо щурясь, перегнулся через стол к «строевому». — А я, по-твоему, что должен? Каждому оборзевшему фраеру все карты скидывать?

— Где наблатыкался? — в свою очередь, подался навстречу ему «строевой» лейтенант со злобно суженными зрачками. — Когда на допросах немецких шпионов лепил из окруженцев?! — хлопнул он ладонью по вышитой скатерти.

— Хватит… — раздался вдруг высокий девичий голос, негромкий, но решительный. — Вы ещё померяйтесь, кто дальше писает…

Саша так и замер, упершись локтями в стол. Голос был пронзительно, до сердечной дрожи, знаком. Но…

— Надя?! — с учительской укоризной произнесла «графиня», водружая на подставку, закопченный медный чайник. — Un mauvais ton, Nadin, où cela convient?[5] Принеси хлеб и масло.

«Надя, Надин…» — развеялось мгновенное наваждение в помутневшем взгляде Саши Новика. — «Не она…», но сердце, подскочив от внезапной радости, всё ещё частило, когда он наконец обернулся…

Тонкая фигурка в длинной плиссированной юбке и белой приталенной блузке уже растаяла в голубоватой полутьме кухни. Саша успел только заметить антрацитовый отлив волос, коротко стриженных, но упрямо взлохмаченных. В груди защемило, даже дышать стало трудно.

«Как у неё… — усмехнулся несбыточной своей фантазии Новик. — Если, конечно, постричь под нэпманшу 20-х годов»…

— Моя дочь, — проследив его взгляд, не то чтобы строго, но скорее с тревогой, пояснила «баб Маша». — Надежда Казанцева.

— Ага… — рассеянно кивнул Саша, с трудом оторвав взгляд от дверного проёма, где исчезла девушка.

— Эй?… — пощёлкал пальцами лейтенант Войткевич, окликая Новика, словно спящего. — Сверни баян. Разыгрался. Значит, так. Кто ты такой, я не знаю…

— Зато я знаю! — снова раздался тот же высокий голос, что одёрнул препиравшихся офицеров минуту назад. Девушка за спиной Новика снова объявилась на пороге кухни, с прижатыми к груди «кирпичом» ржаного хлеба и начатой пачкой немецкого «Schnitten Öl», бутербродного масла. — Он тот, кем назвался. Лейтенант НКВД Новик Александр Васильевич. Почти как Суворов. Однако сволочь вы, ваше благородие, не узнали…

Сердце снова ударило в Сашины рёбра.

— Настя?! — едва не опрокинув стул, развернулся он.

Счастливый немой смех и задушенные слёзы дрожали в тёмно-карих глазах девушки.

— Настька… — всё ещё не веря себе, Саша рванулся к ней, к Анастасии Пельшман, поймал смугловатое, круглое личико в ладони. — Ты как? Откуда здесь?

Глава 9. Городок наш ничего, населенье таково…

Октябрь 1941 г. Симферополь

Отец, начальник кадрового отдела Главупра НКВД Крымской АССР Аркадий Пельшман, заскочил домой, в ведомственную квартиру на углу Набережной и проспекта Кирова, буквально на минуту.

— Немцы прорвали Перекоп, уже в Евпатории… — сообщил он нервной скороговоркой, заталкивая в громоздкий фанерный чемодан запас тёплых подштанников. — Наркомат эвакуируется в Севастополь, приказ Каранадзе…

— А мы? — обессилено, словно вдруг отнялись ноги, опустилась на софу подле чемодана жена Ирина. — Что будет с нами, Аркадий?

Пельшман, зло швырнув подштанники в дерматиновую утробу чемодана, сел на подлокотник с другой стороны.

— Семьи старших офицеров, конечно, тоже эвакуируются… — пробормотал он невнятно и, словно борясь с затрудненным дыханием, рванул на горле крючок воротника с золотистыми ромбами старшего майора ГБ на малиновых петлицах. — Но… Ира, понимаешь… На Севастополь идёт 11-я армия Манштейна и 3-я румынская, а в городе — только морская пехота флота и разрознённые части, отступающие с Ишуньских позиций. Не более двадцати тысяч штыков. Ты понимаешь, что это значит?

Ирина попыталась поймать бегающий взгляд мужа, скользивший по часам на стене, по обязательному портрету Вождя, по яблокам, увеличенным линзой полного графина, по фотографиям над диваном: маленькая Настя на галечном пляже Ялты; Настя, обняв портфель в половину её роста; Настя с огромными школярскими бантиками; Настя с трехлинейкой «Осоавиахима», уже в институте…

— Что это значит, Аркадий?

Майор НКВД будто очнулся.

— Севастополь они возьмут сходу. А там база флота. Эвакуировать в первую очередь будут командный состав флота… — майор принялся вновь суетно застёгивать непослушный крючок на воротнике.

— И что? — повторила Ирина, холодея от безнадёжности, сквозящей в словах мужа.

— До нас просто никому не будет дела, мама… — ответила за отца Настя, которая, как оказалось, всё это время стояла, привалившись к косяку дверей гостиной с другой стороны, со стороны своей комнаты.

Она вынырнула из-за тяжелой портьеры и замерла, скрестив руки под по-девичьи высокой грудью.

— Но и здесь вам оставаться нельзя… — Аркадий Павлович, казалось, даже перевёл дух, «освобождённый» словами дочери от необходимости вынести окончательный приговор: «счастливой тыловой службы, вдали от фронтовых тягот и бедствий, от бестолковщины непрестанного бегства — не будет. Страшный сон, кошмар, продолжается». — Здесь каждая с… собака знает, кто ваш муж и отец, а немцы… — майор невольно прочистил горло. — Они не церемонятся с родственниками даже рядовых коммунистов, а уж чекистов… Так что…

— Так что мы едем с тобой… — твёрдо произнесла Настя, сведя густые брови, и без того едва не сросшиеся на переносице. — Если до нас никому не будет дела, то дело найдётся для нас…

Мать подняла на неё недоумённый взгляд. То ли не расслышала, что сказала дочь, оглушённая страшными новостями, то ли не поняла, в голове всё помутнело от страха:

— Какое дело?

— Мама может, как в Гражданскую, служить в госпитале. А я запишусь в истребительный батальон, если только в армию не возьмут, — выдерживая непреклонный тон, заявила Настя. — Там ведь обязательно сформируют какое-нибудь ополчение…

Пельшман сморщился, словно от зубной боли.

— А я, между прочим, «Ворошиловский стрелок», я лучше всех в институте… — опережая его возражения, почти капризно повысила голос девушка.

— Так! — хлопнул себя по коленям Аркадий Павлович, довольно неумело изображая решимость.

Которой, правду сказать, ему никогда не хватало в семейном «домострое» — «девки» его крутили грозным кадровиком, как хотели.

Он хлопнул себя по коленям, как, случалось, у себя в кабинете, когда ударом печати решал чью-нибудь судьбу, и подскочил с софы:

— Никаких героических ополчений с одной винтовкой на троих! Никаких истребительных батальонов на день боёв! — почти взвизгнул Аркадий Павлович, так что Ирина даже отпрянула в угол софы. — Это никому не нужно! Сгорите как спичка! Вас не заметят ни немцы, ни даже… наши… — Он подошёл к окну, отдёрнул прожжённую солнцем тюлевую занавеску и продолжил гораздо мягче, привычно сдав на попятную: — Девочки, вам лучше перебраться в Гурзуф, к твоей сестре, Ира, и затаиться, дождаться нашего контрнаступления… А оно будет скоро, очень скоро, непременно будет… — сомнамбулически бормотал майор Пельшман, неловко и непривычно закуривая у форточки.

Вообще-то, Аркадий Павлович курил в последний раз на задворках реального училища.

Но затаиться не получилось. Нет, Ирина Пельшман, в девичестве Фуллер, не ослушалась мужа, не настояла, по обыкновению, на своём — всё-таки деваться и впрямь было некуда. И своенравная Настя не решилась бросить мать одну в бедламе, мало похожем на эвакуацию, скорее на бегство. Симферополь оставляли без боя, но…

— Ничего, до драки дело дойдёт, ещё дойдёт… — цедила Настя сквозь зубы, помогая дворнику ведомственного дома грузить домашним скарбом телегу, где-то раздобытую верным Петровичем даже не за бешеные деньги.

«Как быстро, сволочи, разуверились в советских рублях!» — брезгливо сжала губы Настя, глядя, как дрожащими пальцами мать перебирает содержимое ящиков в туалетном столике, — серёжки с бриллиантами, золотой гарнитур, жемчуг. Сама-то Настя ко всем этим мещанским побрякушкам относилась…

Никак не относилась. Было что-то нафталиновое и смешное в «ярмарке тщеславия», которую устраивали между собой жены комсостава республиканского НКВД на каждом балу, то есть «торжественном заседании в честь…» И вот надо же… Архаическая, мёртвая мудрость вдруг ощерилась живой улыбкой какого-то знакомца из «Коммунхоза»: «Золото, оно при всяком Марксе, знаете ли, капитал!»

Телегу наняли за верную валюту всех катастроф и революций, за золото. Как будто и не советские люди, обязанные помогать друг другу в военное лихолетье, сплотившись плечом к плечу. Впрочем, чему удивляться? Неспроста же стольких врагов, даже среди своих, выкорчёвывали сослуживцы отца…

«Но ничего!.. Она ещё докажет… И этой „противной спекулянтской роже“ тоже докажет, что не зря выбивала 49 из 50 в чёрной рогатой мишени на городских соревнованиях „ГОСО“. Придёт час разобраться кто с кем, рассчитаться за всё. Ведь контрнаступление наших войск будет, обязательно будет, и очень скоро. Неотвратимое, беспощадное, победное. Отец знает, что говорит».

Но пока… Пока они вынуждены были бежать. Но сделать это до прихода немцев было немыслимо. Сначала по Ялтинской и Севастопольской дорогам отступали наши стрелковые и кавалеристские части. И, как бы Настю ни покоробила прозорливость матери: «Там у них столько раненых, что телегу мигом реквизируют…», — спорить она не стала, без толку. Потом, сразу же вслед за отступающими нашими войсками, покатили тупорылые грузовики с немцами, загрохотали танки и броневики. Румынские горные стрелки бесконечными обозами двинулись наперерез нашим, на Ангарский перевал…

И только в первых числах ноября, в промозглую, с моросью, ночь заскрипела, стронулась и их рассевшаяся от внушительного багажа телега. Всё тот же участливый, но не совсем бескорыстно дворник Петрович, повел флегматичного савраску под уздцы. Бородатый друг дворовых ребятишек, позволявший ещё малолетней Настёне подержаться за поливочный шланг, в советские рубли не верил. Только в золото.

«Но и то… — поморщилась девушка, уставившись исподлобья в широкую спину с прорехой в сером шинельном сукне…. — Как-то не так, чтобы совсем уж беззаветно. Не побрезговал Петрович в придачу полудюжиной рубашек, парой гражданских костюмов и зимним пальто отца… Как будто оно ему уже не понадобится… Пальто!» — вдруг запнулась Настя.

Как же она могла забыть?! Там, в опустевшем шкафу прихожей кроме прочего невостребованного тряпья осталось и её, школярски подстреленное, демисезонное пальтишко, которое Настя уже давным-давно не носила, но выкинуть всё как-то рука не поднималась. И во внутреннем его кармашке лежит, подальше от глаз матери, в которых и без того синий лёд испуга не тает с того самого дня…

Лежит список девчат из её института, ребят — товарищей по «Осоавиахиму», всех, кто не эвакуировался и не был призван в армию. И кто уговорился создать подпольную комсомольскую ячейку, как только её единогласно избранный председатель, Настя-Настёна, Анастасия Аркадиевна Пельшман, отправив мать к сестре, тайком проберётся назад, в Симферополь.

«Там даже название ячейки… — похолодела Настя. Название, которое придумала она сама во время „тайной вечери“ — организационного собрания в столовой Пельшманов, глянув на портрет в простенке балконных окон: „Булат! Отчего булат? Оттого, что булат — это самая крепкая сталь — Сталин! Конспирация, товарищи…“»

Хорошенькая конспирация… Настя растерянно оглянулась на сумрачную громаду дома, отступавшего с каждым шагом назад, в ночь. Она отчётливо припомнила, что под словом «Булат» аккуратно, словно в тетради по чистописанию, выведено: «Комсомольская подпольная ячейка имени Сталина».

«Господи! Это же расстрельный список! — ухватилась Настя за борт телеги, будто пытаясь остановить её и без того тяжёлый, меланхолический ход. — Если на квартирах „чекистского“ дома произведут обыск. А проведут обязательно…»

— Петрович, не ждите меня! Я сейчас догоню, я мигом! — вскрикнула Настя и метнулась назад, прежде чем грузный увалень Петрович, натянув поводья, успел окончательно обернуться.

— Ты что, угорелая?… — пробормотал он недовольно. — Забыла чего?… — И, уже вдогонку частому стуку каблучков, рассыпавшемуся в гулком колодце двора, крикнул: — Брось, девка! Не дури!

Очнулась и мать, сидевшая неподвижно, как католическое надгробие скорбящего ангела на внушительном бауле.

— Что там, Валентин Петрович? — рассеянно спросила она, ёжась от колючей водяной пыли. — Где Настя?

— Забыла чего-то, побёгла… — буркнул Петрович и совсем неслышно, в бороду, закончил: — Сама дура и примета дурная…

— Валентин Петрович… — позвала Ирина через пару минут несносно долгого ожидания, вынув изо рта истерзанный уголок носового платка. — Сходите за ней, голубчик, а? Не знаю, что они там выдумали с друзьями, но как бы не осталась. Бог знает, что у них за фантазии драться с немцами. Сходили бы вы, а?

В этом просительном её «а?» было столько материнского отчаяния, что Петрович, хоть и не питал никогда особой приязни к заносчивой «комиссарше», прочистив горло, бросил вожжи.

— Добре…

С мрачноватой вежливостью относившийся к родителям Насти, Петрович, напротив, искренне любил «угорелую», которая была не только источником извечных и известных его дворницких беспокойств, но и старчески-завистливого умиления. Хоть и сводил грозно брови, берясь за метлу, чтобы снять неугомонную Настёну с пожарной лестницы: «Ах вы, мать, аэронавты! Вот, я тебе сейчас устрою… полёт в сракосферу!..». Но не мог не любоваться непосредственностью, бесстрашием и упрямством юности, красившей всё в бескомпромиссные чёрный и белый тона: «Прав не имеете ругаться, Валентин Петрович!»

— Хотя вожжи стоило бы и взять… — проворчал бывший генеральский денщик, уже подходя к дубовым дверям парадного, брошенным девчонкой открытыми. — Чтобы поперчить под хвост, как след…

Он не договорил. Нервный вскрик: «Что вам надо?!» — остановил его на мраморных истёртых ступенях, отозвался вспугнутой и заметавшейся в каменных застенках двора птицей. Петрович не сразу, словно нехотя, обернулся. Он почему-то уже знал, что случилось…

Во внезапно опустевших и осиротевших комнатах…

Ещё вчера таких привычных и знакомых до каждой каракули на обоях детской, как до каждой чёрточки, морщинки родного лица, казалось, уже поселилось что-то чужое и враждебное. Та беда, что грозила семье с появлением на притихших улицах трескучих мотоциклов с седоками в чужой серой форме, в касках того же профиля, что и на чёрных мишенях в тире «Осоавиахима». Беда, грозившая с афишных тумб чужим угловатым шрифтом: «Расстрел!»… Вот, она уже здесь, уже пробралась в дом и вот-вот шагнёт из гулкой пустоты гостиной или зашуршит комками газет, брошенных после упаковки отцовой библиотеки в его кабинете…

Стараясь не оглядываться в зловещую полутьму брошенной квартиры, Настя распахнула дверцы шкафа в прихожей. И хоть в расширенных, как у кошки, зрачках тут же отразилась его задняя стенка… — «Пусто!»… — всё-таки пошарила рукой, будто не веря обманчивым сумеркам. И на несколько секунд замерла, упершись ладонями в колени.

«Так. Спокойно. Думаем. Куда мать могла переложить пальто? Переложить, чтобы бросить? Зачем? Или отдала? Это вряд ли. Сколько ей говорила отдать для Маруси… А может, какой-нибудь свой бесценный богемский хрусталь завернула? Скорее всего…»

Настя метнулась к окну эркера в глубине гостиной, разбросала в стороны тяжёлые портьеры и, выдернув из гнезда язычок шпингалета, с треском распахнула створки.

— Ма!.. — успела она бросить в тёмный двор звонкую ноту, прежде чем всё остальное смешалось в глухонемое мычание: потная, пахнущая не то дёгтем, не то скипидаром ладонь залепила ей рот.

Впрочем, крик и без того застрял в её горле, когда она увидела…

Чёрные зловещие тени в электрическом зареве уличного фонаря. Они мелькали и кружились вокруг брошенной телеги с их имуществом, точно вороньё над навозной кучей. Над воровато сутулыми спинами отчётливо виднелись контуры винтовочных стволов, хлопали по шинельным полам приклады. Мать её, по-прежнему сидя на бауле, как привязанная, беспомощно озиралась…

— Что вам надо?! Мы ведь заплатили… — сомнамбулически повторяла Ирина, не смея привстать с багажа. — Вы не можете. Ради бога, это старинный фарфор, осторожно…

Блюдо из Ревельской антикварной лавки разлетелось по мокрым булыжникам даже не со звоном, а с апокалипсическим грохотом в ушах Ирины. С отчаянием наблюдая, как бесцеремонно режут ножами багажные ремни и верёвки суетливые безликие фигуры в шинелях и гражданских пальто с белыми повязками на рукавах: «Polizei», она обращалась, по сути, только к одной из них, которую узнала. Которую не могла не узнать, хоть и не помнила ни имени его, ни фамилии, ни даже должности. Но именно в его потных ладонях оставила Ирина поздний цвет и украшение своей увядающей молодости — дворянский, золотой с изумрудами, гарнитур «сутгофф». И вот снова эта лоснящаяся жиром, отвратная физиономия скалилась перед ней в плотоядной улыбке, но в деловитой скороговорке его больше не слышалось и намёка на извинительный, униженный тон, дескать: «время такое, товарищ-мадам Пельшман, что поделаешь?»

— Так мы ж с тебя не твою жидовскую кровь пускаем… — торопливо, с поминутным придушенным смешком, пояснял безымянный как вша экс-чиновник из «Коммунхоза», вскрывая никелированные замки чемоданов плоским немецким штыком. — А свою, русскую, можно сказать, проливаем, которой ты с мужем своим, упырём чекистским, насосались как клопы…

— Может, всё-таки оттараним её в Юсуповские конюшни, к прочей жидовне? — видимо, не в первый раз переспросила его из-за плеча другая, вовсе уголовная, морда с небритой неандертальской челюстью. — Один хрен, немцы их не сегодня-завтра…

— Это тебе не барыга Ада Моисеевна с еврейской слободки, идиот! — яростно зашипел на него «коммунальщик». — Это жена гэбэшника высшего ранга. Они, может, с ней поговорить захотят, в заложники взять на предмет вербовки мужа… — Э… — махнул «коммунальщик» короткой ручонкой, глянув на тупоумное выражение лица уголовника. — Ты хочешь, чтобы она сдуру оберлейтенанту как представителю культурной нации поплакалась, что ты её до панталон раздел… без спросу господина обера?

— Ну… — сдаваясь, замычал «неандерталец».

— «Му-у…» — раздражённо передразнил его старший, оглянувшись на Ирину, окаменевшую не столько от услышанного, сколько от собственных догадок и, отступив к окорокам савраски, яростно зашептал: — Ну, вот и не мычи, не телись, кончай её прямо тут. Бросим с подводой, мало ли сейчас ворья с финками по подворотням шастает…

— А конягу? — удивился «уголовник», с сожалением похлопав по крепкому ещё, без намёка на «стиральную доску», красно-рыжему боку «савраски».

— Нечего жалеть, тут в одном чемодане на тройку таких гнедых, главное — всё это добро сейчас мимо патрулей пронести. Одного только не пойму… — озабоченно перебил сам себя «коммунальщик». — Неужели эта фифа сама подводой править надумала? Она ж коня только с жопы, с сиденья и видела. Поди, и не знает, куда ему овса напихать, чтобы копытами перебирал? Где Петрович, с которым мы уговаривались? Неужто сдрейфил старый?…

«Коммунальщик», скептически поджав толстую, как у сома, губу, оглянулся вокруг. Но во мраке двора, помертвелого от черноты нежилых окон, как будто никогда и не водилось тут живой души — не увидел никого.

— Не нравится мне это… — проворчал полицай. — Жаль, не спросил у Петровича, с какой они квартиры, не подумал. А вдруг там остался кто… Дома остался кто?! — рявкнул он уже в голос на Ирину.

Та крупно вздрогнула и на несколько секунд бессмысленно выкатила на него расширенные зрачки и наконец выдавила:

— Нет. Никого…

— А дочка, а Петрович где? Разве не он взялся вас везти? — раздражённо поторопил её полицай.

— А-а… Дочка… — Ирина рассеянно оглянулась на парадный подъезд дома, на «коммунальщика» и отрицательно покачала головой. — Я их вперёд отправила, без вещей… Чтоб не ограбили… — неожиданно добавила она с привкусом горькой иронии. — И не убили…

Произнеся последнюю фразу без всякого шекспировского пафоса: «to be, ore not to be», Ирина даже как-то выпрямилась, приосанилась на своём бауле, словно в привычном первом ряду партера клуба «им. XX-летия ГПУ». Будущее распахнулось перед дочерью квашевского старьевщика и светской львицей во всей своей драматической простоте, без всякой театральности, с которой смерть воображается в детстве и юности. Совсем просто — словно красный бархат кулис осыпался, траченный молью.

— Врёт, наверное, но и чёрт с ней… — отвёл взгляд от преисполненной достоинства фигурки полицай и, ухватив своего подручного за борт пальто, яростно зашипел в небритую физиономию: — Ну, чего ждёшь?!

— А сам не хочешь спробовать? — брезгливо сбросил тот с лацкана короткие потные пальцы, но послушно полез за голенище сапога, откуда выглядывала гнутая рукоятка «свинореза»…

Глава 10. Всё та же июньская ночь

Гурзуф. Керосиновая лавка Марии Казанцевой

— Так это что ж получается, дворник ваш полицаев навёл? — с хрипотцой переспросил Новик, прижав к груди голову Насти и ероша её волосы, так привычно — несмотря на неистребимый керосиновый дух — пахнущие августовским сеном.

Отпрянув на кулачках, Настя замотала головой так, что смоляные локоны рассыпались:

— Нет, что ты. Он меня практически спас. Я когда увидела полицаев, когда они маму… — Настя снова уткнулась в отворот безрукавки на груди Саши. — Когда он ножом…

— Не надо… — невольно зажмурился лейтенант, стиснув зубы. — Не надо, я понял…

— Я вскрикнула… — сглотнув горький комок, продолжила Настя. — Они заметили, старший послал двоих, а Валентин Петрович… — давясь невнятной скороговоркой, забормотала Настя. — Он меня через подвал дворами вывел, а потом сюда, а тут тети Риммы уже нет, её тоже немцы забрали, куда не знаю, но говорят, что под Симферополем их всех…

— Совсем не обязательно… — поспешил остановить девушку Новик, прежде чем голос её сорвался на всхлипывание. — Их и в Германию отправляют, работать.

— А потом меня Мария Васильевна, можно сказать, подобрала. Я в доме тети Риммы пряталась, долго, пошла на базар, что-нибудь на еду поменять, тетя Римма у нас библиофил… была, так я Петрарку, издание Беликова 1830 года, хотела на хлеб и яйца… — подняв влажные глаза, виновато улыбнулась Настя. — Представляешь, Петрарка… кому он сейчас нужен?

— Ну, разве что мне, — не поднимая головы, но так же с улыбкой вставила «баба Маша» из-за спины Новика, разливая круто, докрасна, заваренный чай в сервизные чашки.

— Мария Васильевна такая добрая, она меня пожалела…

— Да не я, — подняла спокойный, чуть ироничный, взгляд на Сашу так называемая «баба Маша», которую так назвать, он уже ни за что не решился бы. — Не я, Надя… То есть Настя, конечно… — поправилась она, вновь сосредоточившись на нехитрой чайной церемонии. — А те недалёкие базарные тетки, что не захотели библиографическую редкость менять на заурядные куриные яйца. Это они сказали мне, что в дом вашей тётушки собирается вселиться румынский офицер. Представления не имею, откуда это им стало известно… — пожала Мария плечами. — Но уже вечером дом вашей тетушки, действительно, был занят каким-то румынским полковником.

— Представляешь, что было бы, если бы Мария Васильевна меня не забрала к себе? — теснее, будто прячась от внезапно набежавшего холода, прижалась к груди Новика Настя.

— Через неделю ты бы приняла румынского полковника, как минимум, в пионеры… — криво усмехнулся Саша, гладя её непослушные чёрные вихры.

— Дурак! — боднула его в ключицу Настя. — Я б его убила…

— В любом случае ему не повезло… Спасибо вам! — будто спохватившись, поблагодарил Саша вдогонку Марию, расставлявшую чашки уже с другой стороны стола, перед насупленным Колькой Царём и его «конвоирами», усевшимися с обеих сторон.

— Так… — сумрачно посмотрел на зачарованную парочку исподлобья Яков Осипович. — Харе тут сопли разводить. А то я ещё расплачусь, чего доброго. Значит, решим так… — Он встал из-за стола и, развернувшись, не без интереса уставился на плотный бюст радистки Аси. — Рация, насколько я понимаю, у вас есть. И аккумуляторы полные… — сделал он двусмысленный вывод из этого осмотра.

— Ну, уж пополнее, чем у вас в отряде… — хмыкнула девушка.

— Как жрём, такие и аккумуляторы! — блеснул бесовскими искорками Яков Осипович.

— И я свои не марципанами наела, — огрызнулась Ася, но довольно легкомысленно, облизнув выступающий рядок «жениховских» зубов.

— Соблюдайте субординацию, сержант, — хмыкнул лейтенант-партизан, заметив краем глаза недовольное шевеление Кольки Царя. — Насколько я понимаю, полковник Гурджава в курсе вашей операции…

Лейтенант Новик, не глядя, кивнул через плечо, по-прежнему держа Настю в руках, словно там, в бесконечно далёком теперь, «до войны», у эстрадной раковины Ялтинской набережной, где играет духовой оркестр пароходства и пахнет дымком от павильона шашлычной. Пахнет морем, её духами, её волосами, в которые он так любил запустить пальцы. «Ну, что за обезьянья любовь!» — смеялась она заливисто…

— Так что мы сейчас свяжемся, правда… товарищ старший сержант? — оглянувшись на Асю, продолжал Яков Осипович, очевидно, раздражённый невниманием Новика к своей персоне. — И выясним, чего это ради героическому Краснознамённому флоту, разведштабу понадобилось привлекать вот это вот… Краснопёрое, да ещё чувствительное донельзя… — пренебрежительно мотнул он головой назад, в сторону Новика.

Верный Колька Царь вновь шевельнулся привстать с табурета и наверняка с достойной отповедью. Но его, также вновь, остановила широкая ладонь старшего матроса, очевидно, скучавшего, опершись подбородком на круглый магазин ППШ установленного между бёдер.

— Ты не кипишуй, браток, — примирительно сказал старший матрос. — Лейтенант у нас, как говорил Юрий Михайлович: «Рожден был хватом, слуга Царю…» и всё такое. Героический мужик. Но вот краснопёрых на дух не выносит, и есть у него для этого все основания.

— Это ж какие такие основания? — проворчал Колька, покосившись на солидного и, очевидно, уважаемого матроса, глядишь ещё, Императорского флота…

— Особистская любовь к окруженцам, — спокойно ответил тот.

— Ну, так драпать не надо было! — буркнул Колька.

— А он и не драпал, — в той же флегматической манере произнёс старый матрос. — Он ребят своих из окружения выводил через линию фронта, а их всех положили подчистую…

Колька Царь на минуту задумался, вопросительно вскинув бровь.

— Ну, как знаешь… — сдался наконец Колька. — Я с этим сухопутным столько раз в «полундру» ходил, что отдал бы ему свою тельняшку…

— Это хорошо, — одобрительно пригладил старорежимные боцманские усы матрос. — Значит, споются. Погрызутся… И споются.

…Юра Кулик, остававшийся всё это время, по гражданскому выражению, «на шухере», в очередной раз выглянул из подворотни, самую малость высунувшись за ржавую створку ворот, почему-то единственную. Оконце керосиновой лавки безжизненно чернело на фоне выбеленной лунным светом стены, словно прорубь на снегу, в которой вот уже час, как бесследно канула его разведгруппа. И на улице даже кошка не прошмыгнёт. Тихо…

«Что-то переговоры неприлично затягиваются… — зевнул в кулак Юра, присаживаясь на корточки. — Хотя, что там переговаривать? Могут помочь — пошли, займёмся. Нет — пошли куда подальше…»

Он, повозившись, вынул из кармана штанов кожаный кисет, куда предусмотрительно накрошил перед выходом пайковых «Красноармейских» — «конспирация, батенька, конспирация!», такая мятая пачка у каждого второго красного бойца найдётся. И буквально на мгновение сосредоточился на склеивании языком «козьей ножки». В следующий миг электрическим током дёрнуло корни волос ото лба, голова его резко запрокинулась и, словно в мимолётном утреннем полусне, Юра увидел лунный отблеск стали. Рвущую боль в горле он ни прочувствовать, ни осознать не успел — провалился в глухой, без видений и внутренних голосов, сон; в блаженное беспамятство после долгой изнуряющей усталости всех последних лет, начиная с детской голодухи 20-х…

Обершутц «Полевой жандармерии» — рослый детина с зелёным кружком старшего солдата на рукаве, с брезгливой деловитостью вытер лезвие тесака о рубашку на плече Юры и выжидающе обернулся на командира.

Зондерфюрер Габе кивнул и, не оборачиваясь, коротко махнул рукой в чёрной перчатке затаившейся позади зондеркоманде.

В гулкой пустоте подворотни зашуршала, едва слышно зазвенела амуниция солдат, едва не вприсядку, но с проворством тараканов-пруссаков, крадущихся вдоль стены. Но тем не менее Дитрих почти рефлекторно шикнул:

— Halten die Ruhe! (Тихо!)

Для сведения:

Feldpolizei, полевая жандармерия, отнюдь не была чем-то вроде инвалидной роты, осуществлявшей необременительный оккупационный режим в довольно широкой, до 500 км, прифронтовой полосе, наедая жирные шеи награбленными «курка-яйко» и запивая «млеко». Это было оперативное подразделение Geheimefeldpolizei, тайной полевой полиции, штат которой набирался из опытных сотрудников общеизвестного гестапо («гехайм штаатс полицай» — тайная государственная полиция) и Крипо («криминаль полицай» — криминальная полиция). Преимущество отдавалось последним, то есть оккупационный режим осуществлялся в основном вчерашними полицейскими чинами. Тем не менее участие гестаповцев, кстати сказать, совершенно минимальное и в единичных случаях, на высших должностях, ввело в общее употребление название «гестапо» за следственно-исполнительными органами оккупантов. Да и то «полицейские гонения» как-то не слишком звучит рядом со «зверствами гестапо». Фактически же гестапо никогда не действовала вне пределов рейха, и на оккупированных территориях — тем более. Так что «зверства гестапо» — определение хоть и уместное, но не совсем точное. Сомнительная пальма первенства в этом живодёрском деле принадлежит почти и исключительно армейской контрразведке, «отделам 1С» при штабах армий и соединений, которым, в свою очередь, тайная полевая полиция и подчинялась. Им же подчинялись и подвижные подразделения, абверкоманды «Управления военной разведки и контрразведки Верховного командования вермахта». Система донельзя путанная и, очевидно, свидетельствующая о неготовности рейха к масштабам оккупационной работы. Отсюда и разноголосица: одни вспоминают, как абвер травил партизан и подпольщиков, другие — как это вытворяла армейская контрразведка, третьи — айзанцгруппы СС и даже гестапо. Правы все, но наиболее системно оккупационный режим осуществляла именно Geheimefeldpolizei. Таким образом, легенда о «честных вояках вермахта», якобы только исполнявших свой долг на фронте и кормивших русских детишек шоколадом в противовес «изуверам СС, СД и гестапо», наполнявшим рвы трупами мирных жителей, не более чем легенда. Определяя численность уничтоженных немцами гражданских лиц и военнопленных в 10–11 млн человек (80 % из которых были уничтожены в первые полтора года войны), надо отметить, что общая численность айнзатцгрупп и команд СД на оккупированной территории СССР в июле-декабре 1941 г. не превышала 2 тыс. человек. Массовое применение войск СС на советско-германском фронте приходится на лето-осень 1943 г. (10 дивизий), когда эти дивизии не выходили из боёв. Совершенно очевидно, что этого количества было недостаточно даже для фронта, не говоря уже о карательных операциях в тылу. В тылу, под руководством «тайной полевой полиции», этим занимались 20 охранных дивизий вермахта и несколько сот национальных батальонов вспомогательной полиции из местных. Показательно в этом плане, что 50–60 % эсэсовцев, попадавших в плен на поле боя, оставались в живых и отправлялись затем в лагеря для военнопленных. В то время как солдаты и офицеры полевой полиции (жандармерии) расстреливались советскими солдатами прямо на месте. В результате немецкое военное командование пошло на беспрецедентный в военной истории шаг. С лета 1943 г. личному составу полевой полиции выдавалось два удостоверения личности: одно — настоящее, другое — фальшивое, вермахта.

Подавляющую часть офицерского состава тайной полевой полиции, Geheimefeldpolizei, составляли мобилизованные сотрудники полиции безопасности («SIPO»), криминальной («KRIPO») и общей полиции («шуцполицай») …

Июль 1942 г. Гурзуф. А на той стороне…

Штурмбанфюрер (поскольку в составе тайной полевой полиции бывшие сотрудники криминальной получали звания военных чиновников — «зондерфюрер») Дитрих-Диц Габе до войны был инспектором полиции Дрездена, небесталанным, но без перспектив карьерного роста. По крайней мере, пока шефом полиции оставался старик Крюге, по прозвищу «фельдфебель», с которым Габе умудрился повздорить, ещё будучи младшим инспектором. Тогда он оказался прав, ехидно заметив «фельдфебелю», что умильный кретин, любимец публики и оракул ипподрома «Кранкештуд» герр Мольтке вполне может оказаться и держателем «чёрного» тотализатора. Но проницательность эта стоила Габе должности, заслуженной по всем статьям должности старшего инспектора, вот уже на протяжении пяти лет. И если бы не война…

В тайной полевой полиции личные симпатии на уровне среднего командного состава мало что значили, поскольку высшие должности всё равно были наглухо забиты гестаповцами, а им важен был практический результат, а не количество расстрелянных «по подозрению», в целом и общем. Физиогномические таланты и следственный нюх Дитриха при гаком подходе оказались как нельзя кстати. Незнание языка и советских реалий, что изрядно путало бывших работников уголовного сыска, всю жизнь обретавшихся в среде хоть добропорядочных, хоть злоумышленных бюргеров — один чёрт, ничего общего с русскими не имевших ни в поведении, ни в мышлении — мало его смущало. Его «подозрения», основанные больше на наблюдениях, чем на следственных мероприятиях, как правило, оправдывались. Никакой актёрской игрой невозможно было скрыть саму актёрскую игру. И уже не нужен был красноречивый злобный взгляд, мельком брошенный исподлобья, настороженность в глазах при обыске или сдержанная внутренняя паника в момент случайного ареста по ходу облавы. Прежде всего — самому ему непонятным образом — Габе улавливал фальшь как самой убедительной конспиративной игры, так и невинной лжи смертельного испуга. А когда знаешь, что тебе врут, выяснить, о чём врут и почему — дело уже если не дедукции, то пыток. В сравнении с гражданской службой доступность подобных методов следствия здорово его облегчала, было б за что зацепиться. Но зацепиться следовало за что-то гораздо более реальное, чем, скажем, жидомасонский заговор, а то при виде пыточного инструментария мало кто не сознается в участии в таковом…

Фрау «Казанцефф» в этом смысле вызывала его самые искренние и недоумение, и уважение. Ни наигранного спокойствия, ни, тем более, страха не читалось в её лице. И всё-таки… Опытный наблюдатель, Габе вдруг сам почувствовал себя объектом наблюдения. Казалось, тогда, в комендатуре, он едва ли был замечен этой странной нечитаемой женщиной — лёгкий кивок, взгляд искоса, но не в лицо, а под ноги. И всё же…

«Ей есть что скрывать, — сделал вывод Дитрих, ни на чём особенно не основываясь. — И не только от нас, немцев, врагов…» Иначе как объяснить привычную, почти театральную лёгкость перевоплощения керосиновой «бабы Маши» в аристократку?

— Что скажете, Дитрих? Вы же у нас, говорят, провидец? — спросил комендант Лидваль, когда двери за «фрау Казанцефф» закрылись.

— Драматическая женщина… — ответил он тогда, и сам не слишком понимая, что, собственно, имеет в виду.

Но майор, кажется, его понял:

— Да, надо бы за ней присмотреть. Русские оставили весь архив отдела регистрации населения, я скажу, чтобы там её поискали. Она, я так понял, приезжая, а в Советах и в мирное время была странная манера обязательной регистрации прибывших-убывших. Так называемая Die Anmeldung — прописка…

Несмотря на то, что в результате поисков выяснилось: Мария Казанцева — дочь репрессированного красного командира уровня дивизионного штаба, — ощущение Габе, что Казанцева по ту сторону баррикад, не только не пропало, но, напротив, ещё усилилось. Особенно, когда по доносу соседей он узнал, что в доме Казанцевой укрылась дочь большого чекистского начальника, к тому же ещё и еврейка.

«Подобное тянется к подобному? — хмыкнул он, вполуха слушая говорливую тётку, прятавшую за обильной пазухой талоны на масло и эрзац-кофе. — Впрочем, на Украине укрывательство евреев — дело довольно редкое, чаще сдают своих вчерашних уважаемых врачей и любимых учительниц. А тут дочь майора НКВД, сам Бог велел…»

— Что посоветуете? Брать? — закрыл папку отдела регистрации Лидваль.

— Как раз таки не советую, — покачал головой гауптштурмфюрер. — А вот глаз не спускать…

Оказалось кстати. Именно на пресловутую керосиновую лавку, где хозяйничали теперь Казанцева и её вновь обретённая не то «дочь», не то «племянница», указал представитель армейской контрразведки — де, адрес этот упомянут в донесениях секретного агента абвера в разведштабе Черноморского флота как явочная квартира.

Последнее подтверждение связи Казанцевой с русской разведкой он получил буквально минут пятнадцать назад, когда…

Всё та же ночь. На этой стороне…

Сержант Ася, морщась, высвободила наушники из каштановой копёнки волос и вполоборота глянула на лейтенанта Якова Осиповича несколько даже насмешливо:

— А позывной разведштаба флота вы знаете? Как проверять собираетесь, что я именно с ним связалась, а не, скажем, с абвером?

Не спеша подлив в чашку крутой заварки из фарфорового чайничка, Яков Осипович кивнул одному из своих «чёрных бушлатов».

— Позвольте, коллега… — задорно оскалившись, потянул к себе наушники улыбчивый малый, стриженный как новобранец. — Я, с вашего позволения, приму депешу…

— Подождать надо, когда вот эта пипочка загорится… — фыркнула Ася, уступая кожаные наушники, — зелёненькая.

— Мадемуазель… — снисходительно протянул матрос. — Видели бы вы, сколько пипочек и каких разноцветных было у меня в радиорубке, чисто новогодняя ёлка. Я слушал, что она долбит… — это уже матрос обернулся к Войткевичу. — Их позывной не разобрал, незнакомый, а Намгаладзе — прочитал отчётливо.

— Ну, тогда пусть и принимает… — проворчал «строевой» лейтенант, отхлёбывая подстывший чай. — Чтобы одной рукой, одним почерком.

— Как прикажете… — с улыбкой вернул наушники матрос.

— Не боитесь выходить на связь в городе? — выпустив наконец из рук Настю и усадив её с довоенной… — а то, пожалуй, что и с дореволюционной… — галантностью за стол, поинтересовался у Якова Осиповича Новик.

— В городе нет радиопеленгаторов… — рассеянно отозвалась вместо него «баба Маша», отчего-то тревожно выглядывая за низкие, до пола, шторы распахнутого во двор окна. — Была машина, ушла неделю назад в горы с карателями…

Мария отпустила край шторы, но брови её оставались нахмуренными, и шрам на левой щеке выразительно побагровел. Яков Осипович прищурился поверх чашки, вглядываясь в озабоченное лицо «бабы Маши». Не осталось незамеченным её беспокойство и Новиком:

— Что-то не так, Мария Васильевна? — спросил он.

— Собака… — словно пытаясь что-то сообразить, отстранённо пробормотала Мария Васильевна, ткнув большим пальцем за плечо. — Тут во дворе живёт ничейная собака. Так, кормят всем двором, хотя проку с неё… Она никогда не лает. Ни на чужих во дворе, ни даже на кошек. А сейчас почему-то разворчалась…

Все невольно замерли, вслушиваясь, но в напряжённой тишине только шуршал помехами, словно ворохом старых газет, радиопередатчик, а в распахнутое по-летнему окно скорее можно было расслышать далёкий шум моря, чем ворчание ничейного дворового пса. Тем не менее Войткевич, не оборачиваясь, кивнул через плечо и один из морпехов бесшумно исчез за цветастой занавесью в коридор.

Сам лейтенант, не выпуская горячей чашки из рук, подошёл к окну.

— Вы, конечно, оставили кого-нибудь на часах? — спросил он вполголоса Новика.

Тот кивнул.

— Но на улице…

— Ага… — задумчиво облизнул нижнюю губу Яков Осипович. — А наш уже второй час под навесом и собака к нему привыкла. Значит, во дворе и впрямь кто-то есть… — хладнокровно подвёл он итог, отхлёбывая из чашки. — И этот кто-то не хочет привлекать к своей персоне излишнего внимания…

Вместо комментария к этому его замечанию выразительно лязгнул затвор ППШ в руках пожилого «боцмана».

А на той стороне…

Открытый комендантский «хорьх», похожий на тупорылую железную калошу, с визгом вывернув передние колеса, затормозил в десяти шагах перед керосиновой лавкой, едва не протаранив взметнувшегося из-под бампера обершуца с раскинутыми руками и немым криком: «Stehen!», «стоять».

— Donnerwetter! — перевёл дух водитель.

— Куда вы смотрите, Гюнтер! — ткнул его в спину майор Лидваль, хоть, по правде сказать, и сам только что разглядел серые крысиные тени, под самым носом прошмыгнувшие через булыжную мостовую.

Зондеркоманда штурмбанфюрера Габе гуськом пересекла Кизиловую и рассыпалась — кто, вскинув над головой автоматы, присел под оконцем и дверью лавки, кто метнулся в обход, в проходные дворы соседних домов. Сам штурмбанфюрер, отделившись от арьергарда команды, подбежал к автомобилю, согбённый с японской учтивостью, но злой донельзя.

— Какого дьявола, Густав! — яростно зашипел Дитрих. — Вы бы ещё на танке приехали поглазеть на секретную операцию, с башни лучше видно!

— Я, вообще-то, не нахожу это зрелище любопытным, — проворчал комендант и, кивнув за плечо, добавил не без язвительного удовольствия: — А вот ваш начальник, господин гауптштурмфюрер, пожелал присутствовать…

— Здравия желаю! — невольно распрямился Дитрих, только теперь обратив внимание на сумрачную фигуру на заднем сиденье, в надвинутой на нос фуражке с высокой тульей и армейском мундире «фельдграу».

Руки в чёрных перчатках незнакомец, с равнодушием театрального критика, сложил на набалдашнике трости, зажатой между колен.

— Хайль! — коротко козырнул незнакомец и потеснился на кожаном сиденье. — Присядьте, герр штурмбанфюрер, а вас, господин майор, если не затруднит…

— Нисколько, — фыркнул Лидваль и, толкнув локтем водителя, зазевавшегося на обоих «фюреров» с невинным любопытством кретина, закряхтел, выбираясь в низкую дверцу автомобиля. — Я так понимаю, туда нам прогуляться будет некстати? — уточнил он у Дитриха, кивнув в сторону, где растворилась в синих лунных сумерках зондеркоманда.

— Очень даже кстати… — поторопился ответить за Дитриха сумрачный гауптштурмфюрер. — Попридержите этих молодцов до распоряжения господина штурмбанфюрера.

— Да, конечно… — кисло поморщился майор и, раздражённо подтолкнув вперёд себя разиню водителя, грузным шагом направился в лунную тень домов.

— Карл-Йозеф Бреннер, абверкоманда 311 при контрразведке 11-й армии… — представился наконец незнакомец, когда грузный комендант, довольно бесталанно изображая шпионскую сноровку — будто бы крадучись, но при этом поминутно чертыхаясь на всю улицу — исчез наконец-таки в подворотне.

Дитрих всмотрелся в желчное, с бесстрастным взглядом серо-стальных глаз и резкими складками у рта лицо гауптштурмфюрера Бреннера и отметил, что никогда не встречал его в ни отделе «1С» штаба армии, ни в отделе «Geheimefeldpolizei». Впрочем, абвер? Их специальная команда при разведотделе всегда была как бы сама по себе и как бы сверху, с позиции надменного и загадочного наблюдателя, посвящённого в нечто, простым смертным неведомое. Популярности абверу это, конечно, не прибавляло, особенно в глазах простой полевой жандармерии, полагавшей, и небезосновательно, что, пока там разрабатывают сколь хитромудрые, столь и бесполезные операции по внедрению шпионов в русские клозеты, именно они, армейская разведка и «фельдполицай», осуществляют самую грязную, но эффективную работу по наведению порядка в тылу действующей армии.

— Отчего же комендант представил вас моим начальником? — невольно вырвалось у Габе. — Моя команда замыкается непосредственно на отдел «1С», армейскую контрразведку…

— Чёрт его знает, кто у нас на кого замыкается… — с неожиданной усталостью вздохнул гауптштурмфюрер. — Но замыкает, в конечном итоге, всё и всех абвер. СД, тайная полевая полиция — все толкаются задами, как свиньи у кормушки, и каждый себе на уме… Эта неразбериха только что едва не стоила нам провала довольно серьёзной операции.

— То есть? — насторожился Дитрих, усаживаясь на заднем сиденье «хорьха».

— Как вы дознались, что на этой явке сейчас проходит встреча партизан и диверсантов штаба советского флота? — ткнул гауптштурмфюрер набалдашником трости в сторону допотопной вывески: «Керосинь» с заметно проступающей дореформенной «ятью».

— Флота? — удивленно покосился на него Дитрих.

— Вот видите, даже не знаете, во что вляпались… — укоризненно покачал головой Карл-Йозеф. — Как этот адрес вообще попал в поле зрения тайной полевой полиции?

— Преподаватель вашей разведшколы от штаба «Валли» досмотрел, такой себе гауптман Иванов… — подумав, ответил Дитрих, решив не делиться собственными, не слишком обоснованными, с точки зрения гегельянца, подозрениями насчет Казанцевой… Хоть диалектический материализм в рейхе и здорово пошатнулся в сторону мистического «национального духа», но физиогномика… это уже, пожалуй, слишком. Тут и до хиромантии, Verzeihen Sie[6] каламбур, рукой подать. — К тому же подтверждение связи хозяйки лавки, некоей Казанцевой, с партизанами пришло и от вашего агента в штабе русского флота… — заметил вдогонку Дитрих с плохо скрытым злорадством. — Как видите, подача со всех сторон абвера. Так что уж не знаю, что вы там сами с собой напутали, но…

— Но никто вас не поставил в известность… — бесцеремонно перебил его герр Бреннер, — …что упомянутый вами агент в данный момент находится там… — костяной набалдашник снова указал на белёсую в лунном сумраке вывеску, — …на квартире.

Дитрих проследил взглядом за набалдашником, смятенно потёр давно небритую щеку и обернулся на Карла-Йозефа:

— Он участник явки?

— Именно! — подтвердил тот, сердито устанавливая трость между колен. — И он должен уйти с партизанами. Они все должны уйти… — подумав, добавил гауптштурмфюрер.

И вдруг дёрнулся, словно наткнулся на оголённый провод.

— А вот это уже вряд ли… — подхватился с сиденья и Дитрих.

Откликаясь эхом в каменных закоулках, звеня в стёклах окон и в кованом ажуре балконов, улицей прокатился стрекот очереди из МР-40, и тотчас же, гулко и басовитее, откликнулся советский пистолет-пулемёт.

Бреннер вопросительно вскинул подбородком:

— Что это? Он что, так и не дотащил свой жирный зад до магазина?! — злобно процедил Карл-Йозеф, очевидно, имея в виду зад коменданта, и впрямь не рассчитанный на марш-броски далее, чем из гостиной в столовую.

Уже перекинув ногу за дверцу «хорьха», Дитрих обернулся.

— Кто из них, герр гауптштурмфюрер? Кто ваш агент, чтоб мы ненароком…

— Не могу, не имею права!.. — нетерпеливо замахал на него тростью герр Бреннер. — Пусть уходят все, только… — он запнулся, будто подыскивая слова.

— Что ещё?! — запнулся уже в двух шагах Габе, выдернув из кобуры парабеллум и оттянув рамку затвора.

— Надо, чтобы они не догадались! Ну, что мы их выпускаем…

— Отлично! — скрипнул зубами штурмбанфюрер. — Я должен дать им перебить несколько своих парней для правдоподобия. Ausgezeichnet[7]!

И вновь на этой, нашей стороне…

Заставив невольно вздрогнуть Настю, сидевшую подле, рация вдруг ожила. Заскрипела тревожным мышиным писком, смигнув, как и обещала радистка, зелёным огоньком лампы. Ася подхватила наушники, сунула одну кожаную подушечку под каштановый локон, закрученный на ухе.

— Есть подтверждение полномочий старшего лейтенанта Новика… — раздался её голос в напряжённой тишине. — Разведштаб флота на связи. Дешифрую…

Деловито наслюнявив куцый огрызок химического карандаша, девушка пододвинула блокнот, чтобы записывать, но…

— М-м… — едва не поперхнувшись горячим чаем, отчаянно замычал у окна Войткевич. — Ничего не пиши, рыжая! — зашипел он на радистку почти немым шепотом.

— Это ещё почему? — вскинула на него детски-недоумённый взгляд Ася.

— Почему рыжая? — с наигранным удивлением вскинул бровью Яков Осипович.

— Почему не писать? — нетерпеливо и зло стукнула по столу карандашом Ася.

— А вот почему, мадмуазель… — с театральной учтивостью конферансье взялся Войткевич свободной рукой за складки портьеры и, резко рванув портьеру в сторону, выплеснул за подоконник, в чёрный провал, остатки горячего чая.

Кто-то, подавившись проклятием: «Donnerwetter!», шарахнулся из-под окна, словно дикий кабан в сухостое.

— Сахарку можно было бы и побольше… — хладнокровно перевёл Яков Осипович, отпрянув за откос окна. — Сеанс связи отменяется, не до этого… — вопросительно повернулся он к Новику. Всё-таки радистка была в его подчинении.

Пару секунд они выжидающе смотрели глаза в глаза.

— Передай… — тронув за плечо Асю, наконец распорядился Новик: — На связь выйдем в контрольное время… на случай засады… — выразительно посмотрел он на Войткевича и потянулся снять с гнутой спинки стула ремень шмайсера.

— Засады! — иронически хмыкнул тот. — А я так думал, что это вы блох занесли, мы пока что ни разу…

В следующую секунду и без того не слишком натуральная улыбка слетела и с его вызывающе безмятежного лица: с отчаянным стоном в коридоре распахнулась и ударила в стену входная дверь.

— Немцы! — крикнул, пятясь в коридор, матрос, посланный проверить часового. — Лёху сняли!

Белый пунктир очереди, вырвавшись из ППШ в его руках, унёсся в чернильную мглу двора, до дна которого не проникало и лунное зарево. Вторая очередь полоснула над головой Якова Осиповича, так, что он едва успел пригнуться — завернувшись в тяжёлую портьеру, как в саван, с подоконника рухнула громоздкая фигура. Вышитое крыло портьеры с бахромой, взметнувшись, запоздало прикрыло мятые гармошки кованых сапог. Перекатившись кубарем от окна, Войткевич оказался перед Сашей, который, забросив ещё дымящийся шмайсер за спину, волок Настю на кухню, бесцеремонно пригибая чуть ли не к самому полу, пока она, наконец, пискнув, не рухнула на четвереньки. Они поневоле запнулись и…

— Во дворе, в самом углу, канава!.. — схватил Сашу за локоть Войткевич, воспользовавшись этой паузой и перекрикивая грохот автомата над головой. Седоусый «боцман», оборвав цветастую занавеску, отделявшую от гостиной коридор и привалившись к косяку, палил в дверной проём, на улицу. — Она под забором ведёт в овраг! Вверх — к лесу, вниз — до моря!..

Яков Осипович, сидя, привалился к стене и выдернул из кобуры… Но не наган, а мятую пачку трофейных «Krebs der Lungen».

— Я знаю! — выбралась наконец Настя из-под мышки Новика. — От оврага до артельных баркасов рукой подать…

— Она проведёт! — кивнул Яков Осипович, заправляя в угол рта короткую сигаретку.

Саша кивнул тоже, будто бы соглашаясь, но тотчас же отрицательно замотал головой.

— Это что значит? — с насмешливым недоумением передразнил Яков Осипович эти его невразумительные движения головой.

— Это значит, она пойдёт с вами! — выкрикнул почти в лицо ему Саша. Теперь перестрелка зачастила сплошь, с прибавлением внушительного лая со двора «пилы Гитлера», ручного пулемёта MG-36, и глотку драть пришлось поневоле… — И Мария Васильевна тоже! Ложись!

К самым коленям Войткевича, гремя и подскакивая на половицах, подкатилась граната с длинной рукояткой. Яков Осипович подхватил её и раздраженно выбросил в окно, словно отмахнувшись от мухи.

— А вы?!

Сноп огненных искр и белый клуб дыма с грохотом взметнулись в оконном проёме, душераздирающий вопль на минуту заложил уши громче пулемётного стрёкота.

Настя, мгновенно побелев, прижалась к плечу Саши. Поморщился и Войткевич.

— А вы? — повторил он свой вопрос.

— Мы останемся прикрывать… — решительно заявил Новик, поднявшись на одно колено, но тут же и пригнувшись — со стены над головой полетели осколки фарфоровых блюд с росписью. Тем не менее на четвереньках ему показалось как-то не очень… особенно в присутствии Насти, и он вновь распрямился.

— Наша задача — обеспечить доставку наводчика и радистки в штаб партизанского района. Вот и будем обеспечивать… — хладнокровно пояснил Новик своё решение, — …доставку.

— Угу… — промычал Войткевич, закуривая. — Как хотите… Кто будет наводчик?! — крикнул он, не вставая.

— А наводчик, как ему на роду и написано… — перегнулась под стол суровая физиономия «боцмана» с отвисшими усами. — Наверху сидит, далеко глядит… — «боцман» ткнул заскорузлым пальцем в потолок. — На чердаке. А вы, Яша, долго ещё в этом бабьем блиндаже отсиживаться думаете?

— А вы без меня уже и роты фрицев положить не можете… — проворчал, поднимаясь на ноги, Войткевич и только теперь взял со стола свой наган, как оказалось, спрятанный под тряпочной клушей заварного чайничка. Так, чтобы под рукой был во всё время «выяснения Wer ist wer»… — Кстати, не знаю, что двигало этим парнем, — Войткевич закатил глаза к потолку, — сообразительность в смысле драпать или солдатская смекалка… — он рассеянно, будто на летней довоенной набережной, затянулся и ткнул в потолок сигареткой. — Но он прав. Как всё закончится, уходить вам будет лучше чердаками, они друг от дружки перегорожены в один кирпич на ребре, жопой развалять можно. Заодно лучку прихватите вязанку-другую, там замечательный крымский лук сушит одна безутешная вдовушка.

— Ты людей уводи, вдовий утешитель, — озабоченно пробормотал Новик, загораживая Настю в кухонном проходе. — Пока мы прикрываем…

— Так точно, ваш благородие… — сплюнул невидимую табачную крошку Яков Осипович. — Разрешите усердствовать?

И, заметив краем глаза чьё-то размытое отражение в зеленоватых стёклах буфета, он, не глядя, грохнул из нагана через плечо.

Расстёгнутая немецкая каска, кувыркнувшись, загремела на половицах, а её неудачливый обладатель, оторвав руки от оконных створок, канул во тьме.

— Только ты ж не попутай… — даже не обернувшись, затоптал окурок Войткевич. — …арьергард с заградительным отрядом.

— Если зря не попятитесь, не перепутаю… — бросил на него невидящий взгляд Новик.

Невидящий, потому как никто и ничто не отражалось в расширенных чёрных зрачках Саши, кроме карих зрачков подруги, не успевших ещё насытиться радостью приобретения, как уже тронутых влагой утраты…

— Товарищ старший лейтенант! — с чердачного люка в углу кухни с грохотом, не считая ступенек, осыпался наводчик Антон Каверзев. — Товарищ старший лейтенант… — он сгрёб разлапистой пятернёй ворох паутины с рыжей макушки. — Немцы-то как-то интересно себя ведут-то…

— Докладывай! — с трудом вырвался из древесной смолы карих зрачков Насти лейтенант Новик. — Чего высмотрел?

— Да немец как будто на попятную сдал… — поскрёб в загривке Каверзев и оттёр ладонь о штаны. — Вроде как ждут чего-то, а палят, будто так, для порядку, в божий свет как в копейку. Вон, все стены изрисовали, не целясь…

Лейтенанты переглянулись.

— Понятное дело… — пожал плечами Войткевич. — Живьём хотят…

— А со стороны яра так совсем ушли! — продолжил наводчик, сидя на нижней ступени дощатой лестницы и озабоченно выискивая что-то или кого-то за воротом крестьянской вышиванки. — Или у меня повылазило…

— Выпускают… — уверенно заявил Войткевич, зачем-то принимая из рук «боцмана» второй «машин-пистоль», поданный с привычностью денщика. — Будут ждать у леса, к лесу тут одна дорога, оврагом. А там нас можно будет взять, как котят в корзинке…

— И что будете делать? — напряжённо соображая, спросил Новик.

— Что? Прорываться… — буркнул «Яков Осипович», не отрываясь от снаряжения магазинами сразу двух шмайсеров.

— Как? — нахмурился Новик.

— Известно как, «дурой»… — насмешливо покосился на него Войткевич, передёрнув, один за другим, оба затвора. — Ждут в овраге? Добре, пойдём в овраг. Только не так, как нас там ждут, что будем красться, как крысы — канализацией, а с песнями и плясками…

— А вы? — спохватившись, глянул Новик через плечо Насти.

Мария Васильевна с отрешённостью кладбищенского надгробия сидела на табурете, уставившись на синее пламя примуса, будто ничего важнее сейчас и не было, кроме как — успеет ли вновь закипеть чайник, прежде чем мир взорвётся и канет в тартарары.

— Я? — очнулась женщина и виновато улыбнулась. — Не беспокойтесь обо мне. Я с ребятами, как уж повезёт… — она слабо пожала плечами и даже не вздрогнула, когда на плечи ей осыпались лохмотья дранки и белые хлопья извести. Пара шальных пуль пробороздила потолок.

— Повезёт, мне всегда везёт! — фыркнул Яков Осипович, перебирая пальцами на рукоятках автоматов. — Даже когда не везёт. Так, кто живой?… — развернулся он в гостиную. — В «полундру» товсь! «Боцман», за наводчика — головой, Глеб, за радистку — яйцами. И это… — вдруг запнулся Войткевич. — Слышь, старлей… — прочистив горло, позвал он Новика. — Мой тебе совет. Попробуй взять барышню с собой. Прорвётесь вы к морю или нет — это, конечно, вопрос… — он забросил оба автомата на плечи. — Но в горах пропадёт девка, это уже без вопросов. Не сейчас, так позже, с голодухи… — добавил он мрачновато и вышел в коридор.

Глава 11. Путь морпеха

22–25 июля 1941 г. Киев-Каменец

Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и он отправился дальше, простояв только положенные тридцать семь минут.

Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты, и больше, чем кому бы то ни было — но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.

Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считанные часы до получения тревожного оповещения царила вальяжная и сонная атмосфера, и лейтенанту Войткевичу пришлось чуть ли не покомандовать старшими по должности и по званию, чтобы они выполнили минимум требуемого. Отметили его прибытие 21 июня, пристроили «эмку» в служебном дворе (а утром она уже ой как понадобилась), выделили топчан в дежурке — мол, утром придет зам. военкома и даст указание о месте назначения. А пока можно отдохнуть…

Отдых, конечно, требовался, — с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, — но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад. Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…

Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале — железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считанные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.

…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона и похоронила под развалинами каземата в числе прочих и военного интенданта второго ранга Иосифа Карловича, сын его, лейтенант Войткевич, уже строил взвод наскоро экипированных призывников.

К одиннадцати Ю-87 выстроились в карусель от Мизоча до Здолбунова и были неожиданно для пилотов встречены хоть редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить, что попало в бомбовый прицел — и станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня. А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался воинский эшелон.

На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал ребят в контратаку возле Каменца. И даже представить не мог, что где-то на северо-западе жиденькую колонну легковушек и фургонов, выбиравшуюся из Ровно, застукает шестёрка «лаптёжников», не нашедших условленный сигнал для бомбёжки.

…Возвращаться с грузом бомб и нерастраченными лентами патронов героям люфтваффе не хотелось — а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты Ю-87 как на учениях «отработали» цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все описания действительных и сомнительных подвигов агента ИНО НКВД «Везунок», равно как и многочисленные доносы и рапорты об активности германской разведки…

А у Якова последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия.

В середине сентября — Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.

Вновь отступление — и контратака с Керченского полуострова во спасение осаждённого Севастополя. И на острие контратаки, даже чуть дальше, уже в ближнем тылу победоносных германских войск, оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.

Не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороны не вернётся…

Сентябрь 1941 г. Крым. В трёх километрах на север от деревни Топлы

Старший лейтенант Яков Войткевич, командир разведроты 156-й стрелковой дивизии, отнял окуляры полевого бинокля от воспалённых мучительной бессонницей глаз:

— Похоже, фрицы тут долбятся уже целый день…

— Паче стахановцы, — подтвердил старшина разведроты то, что видно было и невооруженным взглядом.

Поле перед ними, изрытое, будто вывернутое наизнанку до самых своих железных рёбер и внутренностей, бурых от засохшей крови, было усеяно трупами. В каменно-серых мундирах они и сами походили на чингисхановы курганы: «время собирать камни, время разбрасывать…»

Вязкий багровый дым катился клубами в свинцовом небе, курился пороховой вязью между станинами и задранными стволами полковых 75-мм орудий, уже ослепших без прислуги, разбросанной в медных россыпях гильз и грудах снарядных ящиков. Чадили резиной и маслом обгорелые остовы манштейновских «Т-четвертых». Буквально поминутно, словно горох из прорванного куля, сыпал с немецкой стороны тяжёлые пули MG, и с тошнотворным вытьём срывались мины…

— Это они для регламенту… — перевернувшись на спину, полез за пазуху подпаленного ватника старшина. Всё, что осталось у Войткевича от командного состава роты да и от самой роты. На монастырский погост, двух десятков душ с роты не наберётся… — Значит, кофей пьют. Сейчас не полезут… — старшина лизнул край газетного обрывка, сворачивая самокрутку.

— Нет… — убеждённо покачал головой Войткевич, протянув к старшине щепотку пальцев. — Видишь, высотка перепахана как бороной, плашмя… Пикировщики работали. Вот их, я так полагаю, и ждут. — Взяв щепоткой куцую самокрутку, он жадно затянулся. — Оно и к лучшему…

— Чего краше, — проворчал старшина, с сожалением следя, как стремительно тает окурок в обветренных губах старшего лейтенанта. — Нам-то что за радости?

— А то… — перехватив ревнивый взгляд старшины, Яков спохватился и вернул окурок. — Извини… А то… — продолжил он, снова берясь за бинокль. — Как начнут «лаптежники» тут пахать, фриц на высотку не полезет, побоится под своих же лечь. Вот тогда мы через немецкие окопы и сиганём к нашим.

— Сиганём… — сосредоточенно выпустив табачный дым через ноздри, повторил старшина и вздохнул: — Допрыгаемся этак. Мало что свои встретят без хлеба, одной солью, а немцы ещё вдогонку присолят, так и сверху «юнкерсы» пока разберутся: любить нас и как?…

— Не бухти, Карпыч… — рассеянно пробормотал старший лейтенант, выискивая просвет в чёрных оспинах стрелковых гнёзд. — Особо окапываться немцам нужды теперь не было, контратаки 51-й армии случались совсем редко. — Чем больше шухер на базаре, тем гуще у шпаны верхняк…

— Ты чего сказал-то сейчас? — с глухонемой гримасой обернулся на него старшина, потомственный питерский пролетарий.

— Я цитировал выступление товарища Молотова на пленуме в августе 39-го… — усмехнулся Войткевич, и на ещё большее недоумение старшины пояснил совсем уж непонятно: — Это когда мы с ними договор о ненападении сварганили…

— Да ну тебя!

— Es ist auch selb auch treu, то же и верно то же.

…С распластанными, надломленными кверху, крыльями «Юнкерс-87» напоминал соответствующего орла с тульи офицеров люфтваффе. Неубирающиеся шасси ещё более усиливали сходство. Будто выпустил стервятник когти и вот-вот вопьётся прямо тебе в душу, которую и без того выворачивает от его жуткого вытья. Впрочем, вой вскоре сменился рёвом с отчетливым моторным акцентом, когда «юнкерс» повернул и пошёл с креном на нос и показалось за угловатой кабиной пикировщика хвостовое оперение.

— Пошёл рыть… — сплюнул старшина табачную крошку с губы. — Ну, что? Подождём, пока они тут закоптят всё и отойдут на второй заход? А там, под дымовую завесу и…

— А вот и нет! — раздельно, почти по слогам, перебил его Войткевич. — Как вся эта хрень рванёт… — он поднял палец, обращая внимание старшины на свист, прирастающий к надрывному механическому реву. Режущий свист отделившихся бомб. — Так и мы рванём. В самый фейерверк… — И, заметив скептическую гримасу старшины, пояснил: — Со второго захода они уже разберутся, кто это на высотку идёт. Думаешь, с такой высоты… — он кивнул на тройку «юнкерсов», вынырнувших из клубов дыма, стелющегося почти над самой землей — …тебя, Карпыч, можно с Карлычем перепутать?

— Так посечёт же осколками…

— Осколок — дело случая, а вот пуля — умения… — философски изрёк Яша, щурясь на «юнкерс», стремительно разрастающийся в глазах. — Ты чего больше хочешь? Своё везение испытать или стрелковую подготовку немца?

— Я домой хочу, — недовольно буркнул Карпыч. — К Наталье под титьку.

— И я к ней под титьку хочу… — пожав плечами, лейтенант выдернул из-под старшины изрядно отощавший «сидор». — Где тут ракетница?

— Вообще-то, я жену свою имел в виду… — запоздало хмурясь, уточнил старшина.

— А я что, Гончарову, что ли? — фыркнул Яша, со стальным хрустом ломая ракетницу в казенной части. — Наталью Николаевну…

Старшина так и остался в хмуром недоумении.

— Пригодился всё-таки… — Войткевич загнал в патронник сигнальный патрон, помеченный зелёным пятачком на широком капсюле.

Зелёная ракета должна была в своё время обозначить место выхода разведбата из фашистского тыла. Кто ж знал тогда, что запланированная перед атакой 156-й дивизии разведка боем окажется рейдом в глубокий тыл противника. И не наши подоспели на завязанный разведчиками, как у них говорится: «бой за водокачку» — галочку в рекогносцировке: «тут лучше обойти», а стальные звери Манштейна. Так что и времени с тех пор ушло немало, и батальона убыло весьма — до роты, и то некомплектной, во главе с её же ротным Войткевичем, теперь оказавшимся старшим по званию.

Соответственно, никто их уже не ждал, не то чтобы здесь именно, но и вообще где-либо. Давно откричал севшим голосом радист в штабе дивизии: «Третий, третий! Ответьте шестому!» Умолк «шестой» уже к вечеру второго дня. И вот только теперь объявился, где не ждали и когда не ждали.

Что и неудивительно. В этом аду не то что разведбат в тылу врага, а и дивизию у себя на карте потерять — нехитрое дело. Так что зелёная ракета вряд ли была бы правильно понята там, на изрытой свинцом и сталью высотке, где наши. Рассчитывать на поддержку как-то не приходилось и даже…

«Как бы не приняли за сигнал немцев к атаке…» — поморщился в секундном замешательстве Войткевич.

С другой стороны, его парни, остатки разведбата, только этой зелёной звёздочки в чёрное небо и ждут сейчас, как сигнал к прорыву. «Другим способом всех разом не поднять…» — он почти с нетерпением обернулся.

Тень «юнкерса», словно крысиная стая, рябью, пронеслась в ржавом сухостое — с нашей стороны артиллерия била негусто, осталась травка-то… Наскочила тень, махнула чёрным платком по лицу лейтенанта. Он отчетливо, как в тире с рубежа 25, увидел на клёпанном облачно-сером брюхе чёрную мишень с белым крестом уголками. И выстрелил в неё почти рефлекторно, как выругался, не мечтая даже свалить железную тварь. И — вскочил на ноги:

— Батальон!..

И сразу, с первого слога «Ба-атальон» потянуло на нестройное сначала, неуверенное, — неужели наконец-то к своим! — но крепнущее с каждым шагом и с каждым мгновеньем: — Ура!

Сомнения, тем более страх, были нечастыми гостями лейтенанта Войткевича, как-то у него с этим не сложилось. Биография не располагала, что ли? Босяцкая Одесса, бандитская, мильтонские кабинеты, вполне претендующие на уважительное звание застенков, потом «педагогическая поэма» Макаренко, немало куплетов в которой были написаны пудовыми кулаками нескольких проповедников гуманизма из числа активистов… Не самые подходящие места для «смятенья дум» и нерешительности, для оглядки назад и страха. Но он пришёл. Когда во главе своего разведбата Яша оказался на той памятной высотке…

Чуть ли не впервые одиночке, привыкшему жить так и в той степени, чтобы выживать, усвоившему мудрость «своя рубаха ближе…» уже потому, что не раз та рубаха была исподтишка распорота финкой… — Яшке стало не по себе и не за себя. Ещё не выбила до конца строчка пулемётной ленты дымные стежки на мешковине земли, ещё не опала вздыбленная земля сырыми комьями и резали ещё воздух с тошнотворным свистом осколки — а они уже бежали, задыхаясь от тротиловой кислой гари и собственного «Ура!», раздиравшего глотки. Бежали, перепрыгивая через воронки, через скомканные, в багровых пятнах, трупы и через падающих под ноги товарищей, пригибаясь от невидимой смерти, нёсшейся отовсюду.

Смерть не только опережала их голубоватыми трассерами снарядов, сорвавшихся с пятнистых крыльев «юнкерсов», или коварно, с запозданием, накрывала достигшей земли бомбой. Немцы довольно скоро сообразили, что это за несколько гранат, наведших переполох в их линиях, походя разнесших полевую кухню и опрокинувших санитарный «передок Круппа». Наконец, что это за тени, перескочившие через голову и обратившиеся вполне узнаваемыми линялыми рыжими-гимнастерками впереди. Поняли, что всё это — не окружение и не мощный тыловой рейд, а, как уже сотни раз случалось на Восточном фронте, прорыв зажатой бог весть как давно и бог весть где советской части. И отнюдь не дивизия, как в июне-июле. Горстка. И вот уже через минуту замешательства в спины рыжих гимнастерок затявкали винтовки, треснули автоматы, завизжала-загрохотала «пила Гитлера»…

Но не это заставило лейтенанта Войткевича, нёсшегося очертя голову в чёрно-бурую завесу оседающей земли с матерным воплем, в котором если и угадывалось что-то про родину-мать, то вряд ли с большой буквы, вдруг будто споткнуться и замереть с обмершим на мгновение сердцем…

— Мать… — закончил он фразу, начатую ещё в немецком стрелковом гнезде и, опустив TT, по-комиссарски вскинутый над головой, оглянулся.

— Ты видал?! — прохрипел очутившийся подле старшина, озвучивая то, на что слов не хватило у Яши. — Тут же наших полно…

Их, действительно, было много, уж по крайней мере куда больше, чем остатков разведроты Войткевича.

Они поднимались из чёрных ям воронок и среди наваленных кровавой кучей, истерзанных трупов. Они вставали, отрывались от земли и, казалось, из самой земли, как гоголевские мертвецы. Такого же, как и земля, чёрно-рыжего цвета были их мокрые и обожжённые гимнастерки, такого же глинисто-серого цвета были их лица, на которых сначала растерянно, потом неуверенно, но с верой, с желанием верить, раскрывались рты… Подтягивая неуверенное и теперь даже неправильное какое-то: «Ура!»

Чего «Ура!»? Куда? Понятное там, в двухстах шагах позади, когда это «Ура!» закреплялось звонким ударом приклада по железной башке фашиста, так и не успевшего обернуться; когда оно подкалывалось к личному делу дойч зольдатен трехгранным штыком. Теперь это злобно-атакующее «Ура!» было как-то непонятно и не по делу, но явственно читалось в сведённых криком ртах; в безумстве и отчаянии глаз. С такими глазами бегут на вражеский окоп, а не к своим…

Яшка, привыкший и приученный жизнью читать по глазам, читал это явственно — и не понимал… Не понимал и старшина, может, и не разглядевший ещё этого злого отчаяния в глазах восставших мертвецов. Не разглядел восстания. И по факту, и по содержанию…

— Какого хрена они тут отлёживались? — прохрипел старшина, упав на колени и утерев лицо пилоткой. — До наших же рукой подать, а они тут под огнём друг под дружкой ховались. А?

Он вопросительно и тревожно взглянул на Войткевича, но ответ пришёл раньше, чем тот успел даже предположить.

С гребня высотки, с нашей стороны, легко узнаваемо — раздолбанной швейной машинкой — застучал «максим». Через миг к нему присоединился другой. Пыльное многоточие предупредительно пробежало впереди ботинок красноармейцев, сыпануло землёй в грязные обмотки, и почти тотчас же — к полному онемению старшины, — выбило кровавые брызги из гимнастёрок…

На секунду онемел и Войткевич, когда увидел, что и его бойцов, только что выбравшихся, вырвавшихся, выдравшихся из немецкого тыла, только что избежавших ежесекундной угрозы плена и самой смерти, только поверивших в окончание этого затянувшегося кошмара, — его бойцов так же опрокидывают, сбивают с ног, останавливают и ставят на колени в трагическом недоумении предательские очереди.

Руки солдат, освобождённые от винтовок и автоматов, — их уже совали за спину, чтобы освободить для объятий — охватывают головы, защитно выставляются вперёд, и даже снова, рефлекторно, тянутся к оружию…

«Ура!» атаки, прорыва, вот-вот готовое смениться бессвязными и бессмысленными, как счастливый плач, криками радости, в которых только: «Братцы! Братишки!» можно разобрать, сменилось: «Братцы?! Братишки?!..», но уже испуганно-удивлённым. И вскоре там, где прозрение наступило раньше, бессильно-злобным: «Суки!»

Чем всё закончилось, Войткевич увидеть не успел и не успел даже додумать. Очнулась батарея тяжёлых минометов, виденная им во втором эшелоне немцев, меньше чем в километре отсюда, от высоты. Заглушая расстрельный пороховой треск, взвыли над высоткой и, просыпавшись с задымлённого неба обильным стальным градом, засвистали крылатки…

— Ложись! — Яша кричал уже в этом проклятом закопченном небе, резко и внезапно подхватившем его с земли…

Начало мая 1942 г. Ак-Монайский перешеек

— Ты, Яков Осипович, теперь должен доказать, что мы тебя не зря не расстреляли.

Честно говоря, трудно было догадаться, всерьёз это говорит Ломанов, или такой вот у комполка юмор прорезался. От непреходящей усталости и дурных предчувствий, которые сгущались и сгущались над фронтом.

Во всяком случае, лейтенант (ломановской милостью хоть не старший, но всё же лейтенант — что заметно значительнее, чем разжалованный рядовой) Войткевич почёл за благо не пререкаться и ответил примерно с тою же интонацией:

— Доверие оправдаю. Как всегда.

— Мог бы и смолчать, — вздёрнул короткий нос комполка. — С учётом и в соответствии. Ладно, иди, принимай команду. Там десяток с хвостиком разжалованных — их поставишь комодами и первыми номерами: я вам два станкача даю и три ручника. А остальные — дюжина «политических» и урки, пробы ставить негде. Видел я их. Ну, да ты сам разберёшься, а сроку тебе — два дня и пойдёшь фрицев щупать.

И Войткевич отправился принимать команду.

Рота была наспех создана ещё за два месяца до знаменитого и, как некоторые считают, переломного приказа № 227 Верховного из разжалованных, но, вопреки Мехлисовской паранойе, не расстрелянных командиров. А ещё — из полутора десятков морпехов поневоле (с потопленных катеров) и из лагерников свежего призыва. Временно размещалась она в трёх блиндажах за второй линией траншей, на восточном склоне сопки.

Лагерников здесь было — всякой твари по паре, то есть по два десятка и «политических», и уголовников, пожелавших сменить лагерную пайку на фронтовую. Называлась она «особая рота» — название «штрафная» подобным формированиям начали присваивать позже.

Временно исполняли обязанности командиров взводов до прибытия комроты, Войткевича, два внешне контрастных бойца.

Один — Григорий Лоза. Он запнулся, начав по привычке выговаривать «капитан». Сглотнул и перешёл на положенное: «Боец особой роты». Невысокий, смуглый, жилистый мужичок, и неожиданно голубоглазый. Из терских казаков, как выяснилось. А за что разжаловали и за что попал в особую роту — так и не выяснилось, но о выборе своём Войткевич не пожалел. Второй — рослый, под два метра, широченный в плечах волыняк Мыкола с подходящей фамилией Здоровыло. Как раз из тех, которых не расстреляли ни в Ковельской, ни в Луцкой тюрьмах, а благополучно вывезли по этапу в Сибирь. Может быть, в своё время «эмка» красного директора и по совместительству контрразведчика Яши проезжала, звеня цепями, мимо их этапа…

Их обоих Войткевич, не раздумывая, так и оставил командирами взводов.

Заместителем своим он выбрал злющего, аж искры летели, старлея (бывшего) из танкистов, тяжко виновного перед невесть кем всего лишь за то, что чудом остался жив. Выскочил из «тридцатьчетверки», которая подорвалась на мине в том самом месте, где на его, Захарова, командирской карте никаких мин и в помине не предполагалось.

Войткевич его утешил, пообещал, что если вдруг выживут — то непременно найдут ту сапёрскую сволочь, которая «тарелки» натыкала, не обозначив на картах, и рыло ей показательно начистят.

Адъютантом при себе поставил Яша седоусого хмурого морпеха, бывшего боцмана, который послал не того, не так и не туда, да ещё и не вовремя и при свидетелях.

Трёх реплик на черноморском жаргоне хватило, чтоб глянулись они друг другу. И как-то сразу исчезло у Войткевича, когда Корней Ортугай встал в полушаге сзади, чувство голой спины, чувство, не оставлявшее с того самого злосчастного дня, когда приволокли его, контуженного после трагического прорыва, мимо медсанбата в Особый отдел.

Далее предстояло знакомство с бывшими «политическими» и со шпаной. Они занимали два просторных блиндажа с двухэтажными нарами.

С первыми всё было просто. Короткое знакомство, постановка задачи, подтверждение выбранного командира отделения, и всё. Со вторыми же общались сложнее.

Подмывало Якова Осиповича перейти с ними на феню, но сдержался лейтенант. Рассказал, конечно, представляясь, что урканил в Одессе и в макаренковской колонии чалился, но верно служил Родине и намерен в едином строю с ними бить фашистских нелюдей, пока ни одного на священной нашей земле не останется. И вкратце перечислил свой боевой путь, отмеченный орденом Красной Звезды, медалью «За отвагу» и нашивками за ранения. Ну и дальше, как положено. Вот только, выйдя из второго блиндажа, ни ордена, ни медали, ни командирской книжки, ни бумажника с партбилетом и фоткой годовалой Валюши, ни портсигара с хорошей трофейной зажигалкой Войткевич не обнаружил. И вроде бы никто так не притирался, ширму не ставил, не раскачивал мимоходом — а всё исчезло, даже то, что хранилось в застёгнутом кармане.

Войткевич переглянулся с боцманом; тот положил руку на диск ППШ, но Яков покачал головой.

«Вернут», — решил Войткевич.

И действительно вернули, на третий день, когда рота очень удачно, потеряв всего шестерых ранеными, возвратилась в свои траншеи, проведя разведку боем.

Хорошо проскакивали низинки, пристрелянные фрицами из новых пулемётных гнёзд или накрываемые неизвестными доселе миномётными батареями; извивались, как ужи, между камнями-валунами, которых добрый Бог щедро набросал и на ничейной земле, и между линиями немецкой обороны; вовремя подтаскивали (а затем утаскивали в свои окопы) станкачи, оба штатных «максима» и трофей — крупнокалиберный «шпандау», жаль что только с одним цинком. И отменно, с отборной смесью «ура», «полундра» и мата ударили в штыки и в считанные минуты положили до полувзвода немцев, беспочвенно полагавшихся на превосходство арийской расы.

Вот тогда всё и вернули. Когда раненых, с надеждой на восстановление звания, отправили в медсанбат. Среди них был и танкист Захаров. Дважды раненый, но навылет. Бледный от потери крови, но живой. И вроде уже не такой злой. Когда трофейное оружие сдали как не положенное им, особым фронтовикам. Провёл охрипшего и перепачканного чужой кровью Войткевича в командирский блиндаж седоусый боцман Корней. А там, на столике, сколоченном из снарядных ящиков — всё по шнурочку: и орден, и медаль, и документы, и портсигар, ещё и набитый «Казбеком», которого в довольствие не очень-то не давали, и фото Валюши, а в придачу офицерский вальтер с запасной обоймой.

Фотографию дочки, полученную по полевой почте взамен отправленного денежного аттестата, Войткевич даже поцеловал и тут же написал и отправил женщинам коротенькое письмо. Как чувствовал, что следующее уйдет очень даже не скоро.

…И так прошли две недели боёв, точнее, стычек местного значения.

Пару раз немцы вроде как начинали наступление, причём один раз на участке, смежном с ротою Войткевича, а другой — на правом фланге, ближе к Азовскому морю, в полосе 51-й армии. С приличной артподготовкой и длинными «каруселями» IO-87-x, выстроенными над артиллерийскими дотами. С танками, один из которых, T-III, ухитрился подбить бронебойщик из соседней, не особой роты, Немолодой дядя Григорий Хайневский (это даже в армейскую газету попало как свидетельство того, что в умелых руках и ПТР — грозное оружие).

При всём при том немцы, хотя вроде бы делали всё правильно и всё, как всегда, но не рвались так очертя голову, как на Перекопе или на Ишуни.

«Вроде как пуганули», — хмыкнул Гриша Лоза, когда всё затихло и начали сгущаться короткие майские сумерки.

— Прощупывают, гады, — не то подтвердил, не то возразил Войткевич.

— Ладно бы только не отвлекали, — покачал седеющей головой Ортугай.

— От чего? — тут же подхватился ещё не восстановленный в звании, но всё же капитан Лоза. — Мы здесь всю узость перешейка перекрыли, от моря до моря. Вон, какие доты стоят — «лаптёжники» сколько долбают, а всё похрен. А на десант у них, гадов, кишка тонка, пусть только сунутся!

— Перекоп вдвое уже был, и всякой инженерии там тоже хватало — а взяли, гады… — подал голос из полутьмы новый, назначенный вместо Захарова замкомроты — разжалованный майор Посохов.

— Так какое преимущество было у немцев! — Вскинулся Лоза.

— Техники у Манштейна было до чёрта, — согласился Войткевич. — Выбил все наши пушчонки, а потом танки его на пистолетный выстрел подходили и расковыривали каждую ячейку и каждую нору. А резервы наши отцы-командиры аж в Симферополе поставили, и пока они за сто вёрст подходили, так поздно становилось. И по дороге «мессеры» их располовинивали…

— Но теперь у них такое не пройдёт, — убеждённо сказал Григорий Лоза.

— Хорошо бы… — только и прошептал Корней Ортугай, умащиваясь поудобнее.

…А потом наступило восьмое мая. И по левому флангу, почти по самому берегу Феодосийского залива, там, где местность считалась непроходимой для танков из-за нагромождения скальных обломков, а потому и не особо укреплённой, прорвались немецкие танки. Сходу взяли Арма-Эли и разделились на два стальных потока. Один рванул к Керчи, а это всего-то восемьдесят километров, если напрямик, а второй — на север, к Арабатской стрелке и Азовскому морю. Меньше двадцати километров. Три советские армии, которые вгрызлись в каменистую степь, оказались в окружении.

И хотя это было, по большому счёту, ещё не окружение — танки только прорывались (и только за первый день артиллеристы, бронебойщики, да и просто бойцы со связками гранат подожгли полсотни крестоносных машин), не было сплошной линии, да и ситуация ещё не стала безнадёжной, Крымский фронт дрогнул. Произошло самое страшное из того, что могло произойти: поднялась паника.

За десятую долю того, что наделал и накомандовал начальник Военного совета фронта несчастным генералам и полковникам, подавленным его авторитетом и его особистами, как минимум — разжаловали, как правило — расстреливали. Почему Сталин пощадил Мехлиса — никто вразумительно так и не сказал доселе; но это уже другая история. А тогда фронт распался на армии, армии — на дивизии и бригады, те — на полки и батальоны, и так до рот, и всё это рвануло в разные стороны.

Большинство шло в контратаки, цеплялось за сопки и балки, насыпи и рвы.

Но прекрасно управляемые, обученные и умело взаимодействующие друг с другом немецкие танкисты, пехотинцы, артиллеристы и лётчики сноровисто делали как раз то, к чему были приспособлены наилучшим образом. Подавляли разрознённые очаги сопротивления. Проходили в щели, стыки, бреши, окружали и долбили из пушек, с земли и с воздуха, пока не умолкал последний ствол.

Меньшинство — бежало. Иногда вместе с техникой, иногда — просто пёхом. По голому, безлесому Керченскому полуострову, в длиннейшие световые дни и без авиационного и зенитного прикрытия. До Керчи добегали немногие.

Мысль о бегстве как-то даже не пришла Войткевичу в голову. Но уже к исходу страшного дня восьмого мая стало понятно, что на прежних позициях оставаться нельзя. И к тому времени, когда из штаба полка перестали поступать вразумительные приказы, а за спиной, на востоке, послышались не только пушечное уханье и взрывы бомб, но и характерный рёв немецких танковых моторов, созрело решение: прорываться с боем.

На запад. В Старокрымские леса, а дальше…

Дальше — как повезёт.

От Ак-Монайского перешейка на запад и юго-запад…

Вот так они и шли.

Трудно сказать, какие дни и ночи были самыми трудными. Первый прорыв? Может быть. Но высмотрели командиры, штатные и разжалованные, что немцы оставили на участке чуть севернее позиций их роты только боевое охранение. Чего, впрочем, и следовало ожидать — главные силы немцев не могли быть не брошены в прорыв на причерноморском фланге.

Высмотрели, распределили силы и северным смежникам, морпехам, подсказали, на чём сосредоточить огонь их ротных миномётов. И прорвались, вместе с морпехами, хотя после прорыва и первых арьергардных боёв осталось их всех вместе всего-то сотня. Но впереди была ночь и туман, тьма непроглядная; и среди оставшихся в живых — пятеро местных, которые знали, как и где начинаются лесистые горы.

Второй раз прорываться пришлось уже за Старым Крымом, у средневекового армянского монастыря Сурб-Хач. Здесь пришлось иметь дело не только с румынами, которые весьма скоро не проявили стремления складывать головы за своего Антонеску, но и с татарским отрядом самообороны. Эти были не великие мастера стрелять, но зато, гады, хорошо знали, как устраивать прочёсывания и засады в горном лесу.

Вломили, конечно, и гордым потомкам ромейской швали, и неблагодарным экс-подданным Крымской АССР, но и потеряли семерых. Пятеро погибли сразу, а двое умерли через пару часов на импровизированных носилках, потому что требовалась помощь большая, чем перевязка наскоро. Боеприпасов оставалось мало, трофеи почти ничего не дали: у всех убитых татар не было подсумков, а в магазинах, хоть отечественных карабинов, хоть маузеровских, оставалось всего по паре патронов; у румын патронов было чуть побольше, но зато калибр их карабинов системы «румынский манлихер» — совсем не подходящий. И брать их никто не захотел. Правда, дюжиной гранат всё же разжились.

Потом спустились в болгарское село где-то неподалёку от Дягутеля и там нормально поели, и даже более-менее выспались, а главное — уговорили проводить в расположение Судакского партизанского отряда. И там, в отряде, осталась половина из сорока бойцов особой роты, под командованием бесстрашного Гришки Лозы, и половина из трёх десятков морпехов.

Тридцать пять бойцов, почитай что взвод полного состава, вооружённый, правда, только лёгким стрелковым оружием плюс один «Дегтярёв» с двумя дисками, под командованием Войткевича направился дальше, вдоль побережья.

Но лёгкой жизни не получалось, да и хоть какая-то жизнь, скажем прямо, и не предвиделась. На хвост им сел татарский батальон самообороны и чуть ли не через день приходилось драться. Все без исключения стычки «самооборонцы» проигрывали, но во всех без исключения стычках не обходилось без потерь. И если поначалу Яков Осипович почти всерьёз надеялся, что им удастся прорваться к своим, в непокорённый Севастополь (далёкая канонада подтверждала его непокорённость; канонада же на востоке, за спиной, вскоре смолкла), то день ото дня, с каждой потерей, а то и с каждым расстрелянным диском, надежда таяла.

Только в трёх километрах на запад от Кучук-Ламбата, где и горы стали посерьёзнее, и лес погуще, удалось отстреляться и отбиться от татар.

Правда, ещё несколько раз спешно маскировались и, кажется, даже переговаривались шёпотом — как будто зловредная «рама» могла не только заметить, но и услышать. Но затем наступили сумерки, едва ли не первые за неделю сумерки, когда не ощущалось близкого дыхания преследователей. Войткевич вывел последнюю двадцатку своих бойцов к какому-то безымянному и на карте не обозначенному роднику, и там заночевали. А наутро, не пройдя и полверсты по оленьей тропе, были остановлены дозорной группой 1-го отряда 1-го сектора Южного партизанского соединения.

Вместе шли, петляли по горному лесу, часа три.

Потом, уже в отряде, их несколько часов кряду «прощупывали», но к исходу второго часа, впрочем, покормили. Пресными лепешками и земляничным чаем…

Особый отдел 51-й армии.

Личное дело

Лейтенант Войткевич Яков Иосифович. 1915 г.р. уроженец Одессы. Кандидат в члены ВКП(б) с 1938 г., член ВКП(б) с 1940 г.

Гражданская специальность инженер-технолог (окончил Одесский институт пищевой промышленности). Срочную службу 1937–39 гг. проходил 147-ой стрелковой дивизии Забайкальского ВО, уволен в запас в звании лейтенанта. 21.06.41 г. призван Калининским райвоенкомом Киевской военной комендатуры.

Направлен на укрепление офицерских кадров формируемой Отдельной 51-ой армии, командиром разведывательной роты 156-ой стрелковой дивизии. Участвовал в боях по обороне Одессы, Перекопа и на Ишуньских позициях, награждён орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Присвоено очередное звание «старший лейтенант». Разведрота под его командованием попала в окружение и была уничтожена, а командир контужен артиллерийскими газами. Разжалован. В звании «лейтенант» командовал особой ротой на Ак-Монайских позициях. С остатками роты прорвался в партизанский отряд Южного соединения…

Глава 12. Утро после той же ночи

Главная гряда…

Широкогрудый и словно пришибленный сзади к земле «немец», единственная овчарка зондеркоманды Дитриха Габе, мощными уверенными скачками преследовал группу Войткевича, уходящую в лес.

Блитц, «Молния», продолжал преследование, поддавшись охотничьему инстинкту убийцы. Несмотря на все попытки его личного собаковода разъяснить сукиному сыну, что, по непонятным и для него самого соображениям штурмбанфюрера, ловить, рвать и жрать партизан сейчас вовсе ни к чему. И даром, что изложил эти свои соображения фельдфебелю штурмбанфюрер Габе в точности в тех же выражениях, что и фельдфебель-собаковод Эстгард своему подопечному. Не помогло.

И теперь злобный Блитц с феерической лёгкостью собаки Баскервилей перелетал селевые буреломы, обычно образующие серо-рыжие каньоны в теснинах горных крымских рек. Завалы, в которых и сами партизаны, привычные уходить от собачьей погони по каменистым перекатам и мелководьям, едва продирались, матерно хрипя и осыпаясь вместе с грудами переплетённого хвороста и листвы.

Хрипел и Блитц, но только от частого дыхания и не издавал более ни звука согласно требованиям Эстгарда: «Вот поймаешь, грызнёшь в шею, прибьёшь рыжей грудью к земле — и тогда зови…»

Пока же, обернувшись, лейтенант Войткевич замечал, и то мельком, краем глаза, чёрно-рыжего лохматого вьюна в древесных завалах, рыжую молнию, взметнувшуюся над камнями переката…

— Не отвяжется, Яша… — привалившись к лишайному валуну, просипел старый «боцман».

И в самом деле, разжалованный боцман «Морского Охотника» МО-53, чем-то провинившийся при эвакуации наших войск с Керченского полуострова. Кажется, посоветовал какому-то подполковнику то ли к какой-то матери сходить со своим «тяжёлым» ранением, то ли вернуться к своим солдатам.

— Может, её того? — боцман Ортугай встряхнул, звякнул пряжкой своего ППШ. — Я задержусь…

— Не надо, — мотнул головой Яков и, сузив чёрные зрачки в сторону леса за спиной, пробормотал: — Я сам…

Когда они вскоре встретились в узкой теснине и сошлись глазами, Блитц — даже без команды — замер. Чёрные зрачки Войткевича расширились; расширились и рыжие зрачки зверя. Долго, не меньше минуты, не выпускал эти янтарные, ненавидящие и одновременно невидящие зрачки пса-палача Войткевич своим взглядом, пока леденящая кровь, прицельная сосредоточенность в рыжих собачьих глазах не сменилась сначала недоумением, а затем смущением. Пока не прекратился глухой угрожающий рык из оскаленной пасти — и опала вздыбленная на загривке шерсть.

И, наконец, совершенно сбитый с толку смятением чувств — незнакомых, не вписывающихся ни в животный опыт зверя, ни в опыт долгих дрессировок — Блитц вдруг впервые в своей недолгой, но пропитанной кровью собачьей жизни попытался отвести глаза от глаз жертвы.

Но не тут-то было. Человек не отпускал его глаз. Ни вправо, ни влево…

Покачиваясь на полусогнутых ногах и, как не выказывая при этом ни малейшего стремления бежать, так и не делая ни одного угрожающего движения, он словно привязал Блитца невидимым поводком.

Затем негромко скомандовал:

— Леген! — и выбросил вбок правую руку, а затем резко опустил её к бедру.

Блитц поспешно лёг.

— Цу мир! — приказал Яков и, едва дождавшись, пока покорённый «немец» подбежит, повернул к лесу.

Ещё через минуту лейтенант Войткевич догнал свою группу. Чёрная мощная спина овчарки жалась к его ноге, и взгляд нового хозяина пёс ловил с самой щенячьей ревностью.

— Уходим! — коротко бросил Войткевич, ничего не поясняя ни своей, шарахнувшейся по сторонам, разведгруппе, ни наводчику, старшему сержанту Каверзеву, впервые посмотревшему на него с уважением, ни побледневшей так, что проступили самые малозаметные веснушки, радистке Асе, ни Марии Васильевне, проследившей за удаляющейся спиной Якова Осиповича заинтригованно, с удивлением…

Причин для удивления у всех было бы гораздо больше, если б группа задержалась через полчаса чуть подольше, на уступе перед последним броском на яйлу. Но задержались там только Войткевич, Ортугай и, конечно, Блитц. Остановились проследить, оторвались ли все от погони.

Не зря задержались. Не прошло и десяти минут, как послышалась гортанная перекличка голосов, а затем в опасной близости замелькали фигурки в зеленоватых мундирах, заблестело оружие…

Немцам во главе с фельдфебелем Эстгардом оставалось подняться всего на каких-то два десятка метров по сухому руслу, чтобы увидеть на открытом тягуне перед устьем последнего кулуара всю разведгруппу и двух женщин. На тягуне, крутом подъёме, где спрятаться совершенно негде. Увидеть с расстояния, когда можно не только достать из карабинов, но и накрыть автоматным огнём.

Но такого удовольствия им не собирались доставлять командир и боцман. Чуть выждав, когда все шесть немцев окажутся как на ладони, они открыли огонь.

Двоих положили сразу, остальные же с ловкостью обстрелянных вояк укрылись за что ни попадя и огрызнулись огнём.

Правда, неприцельным. И укрытия у них оказались не слишком надёжными, так что через минуту ещё трое прекратили стрелять. Двое — скорее всего навсегда, а ещё один разразился длинной тирадой.

— Во, кроет, как пьяный бахур, — машинально бросил Войткевич и перекатился чуть в сторону, надеясь выделить фельдфебеля.

Но тот укрылся надёжнее всех: несколько валунов и покорёженных стволов образовали экзотического вида, но явно очень удобную и прочную стрелковую ячейку. Не спроста и гранатой достанешь — а с гранатами у разведчиков было совсем кисло. А ещё и мгновенно роли поменялись: едва лейтенант или боцман поднялись бы, как оказались бы на прицеле у фельдфебеля. И тогда Войткевич, ещё раз уставив страшный свой взгляд в рыжие собачьи глаза, скомандовал «Фас!» — и указал в сторону фельдфебеля.

Коротко рыкнув, пёс бросился по склону.

— Блитц! — воскликнул, поднимаясь над валуном, фельдфебель Эстгард.

Вот в этот момент — будто прознав заранее, что немец вскочит из-за укрытия — его и срезал короткой очередью Войткевич.

Больше ничего фельдфебель Эстгард выговорить не успел, только хрипел ещё с минуту и, позабыв об оружии, безнадёжно протягивал руки к замершей в недоумении собаке…

— Так тебя Блитц зовут, — сказал, подходя, Яков и положил руку на голову пса-убийцы. — А что, бегаешь ты хорошо. Не буду тебя перекрещивать.

Боцман тем временем с автоматом наизготовку приблизился к раненому немцу.

— Нихт шиссен! — попросил тот и поднял с трудом обе простреленные руки.

— Не стреляй, — приказал Войткевич.

Подошел чуть ближе и разразился парой быстрых гортанных фраз. Немец, кивая и всё повторяя «герр официер», ответил тремя такими же быстрыми фразами. И добавил ещё одну, умоляюще протягивая к Войткевичу простреленные руки.

— Ну, вот ещё, — бросил по-русски лейтенант. — Гансов я ещё не перевязывал. Сам справишься.

И приказал боцману:

— Подбери гранаты, магазины — и уходим.

…И побережье

— Уходим! — приблизительно двумя часами раньше, ещё в предрассветной туманной мгле, выкрикнул и лейтенант НКВД Новик, и полоснул длинной очередью, в полмагазина шмайсера, в сторону берега.

Довольно древний, если не времён Ноевых, то времён «Потемкина» точно, рыбацкий баркас прокашлялся ватными клубами дыма, смешавшимися с морским туманом. К счастью, паровой двигатель артельщики успели поменять на французский бензиновый, от битого «Ньюпора». Задрожал баркас дряхлым своим телом — и косо, неуклюже отвалился от дощатого причала.

— Как-то они не слишком настаивают, а, товарищ лейтенант? — заметил Колька Царь, высунувшись из машинного люка. Он вытирал руки промасленной ветошью и вглядывался в берег, тонущий в слоистых вихрях тумана, уже расцвеченного солнечной позолотой и латунью. — Могли бы и с береговой батареи салют дать…

— Типун тебе, Николай Николаевич, — утёр со лба пот тыльной стороной ладони Новик и оставил ладонь у бровей, хоть особенной нужды в козырьке для глаз ещё и не было.

Немцы, действительно, мелькали по причалу серыми размытыми фигурками, уже мельчая, как неведомые головастые насекомые. Мелькали густо, но каких-то особенно радикальных мер по задержанию разведгруппы почему-то не предпринимали.

— Ты как, Настя?! — спохватился Новик, подскочив с палубы (бог с ними, с фашистами, это уже их заботы) и бросился к фанерной двери рубки, расчерченной многоточием обугленных дырочек.

— Нормально…

Скрипнули петли — и Настя с радостью спрятала усталое, раскрасневшееся лицо на его плече. Впрочем, тут же блеснули лукаво-счастливые искорки в антрацитовых зрачках:

— Жить стало лучше, жить стало веселей!

— Поживём ещё… — кивнул Саша, осторожно беря любимое лицо в ладони…

Глава 13. Кому дадено, с того и спрос

Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел

— Давид Бероевич?…

Не оборачиваясь, Гурджава почти рефлекторно скривился, словно хватанул неразбавленного спирта, как обычно, замаскированного в графине комиссара Курило. Но это не был голос начальника флотского политотдела. Пожалуй, хуже. Этот вкрадчивый, хоть и несколько скрипучий, голос принадлежал начальнику Особого отдела подполковнику НКВД Овчарову.

— Да, Георгий Валентинович?

— Зайдёмте ко мне, товарищ полковник… — походя прихватил Давида за локоть главный флотский особист.

Прихватил именно деликатно, как без товарищеской простоты, так и без субординационного пиетета.

— Надеюсь, не для дачи показаний? — мрачновато улыбнулся Гурджава.

— Но и не на партию в шахматы… — в тон ему, но без тени улыбки, ответил Овчаров, чтоб сразу почувствовалось, «кто в доме хозяин».

Никакой «козырной» особенности не проглядывалось в наружности подполковника, так что и «масть» не разберёшь. Не брил головы, как почти весь поголовно армейский генералитет или такие же рангом, но всё же пародийно полувоенные, партийные тузы. Не корчил панибрата, такого из себя «денщика в генералах», что нередко случалось видеть даже среди представителей Ставки. И даже не играл штатного Мефистофеля сообразно демонической своей должности. Чёрт знает, что такое. Не номенклатурный какой-то товарищ…

Зашёл в свой кабинет и, плюхнувшись на стул с дерматиновым седалищем, тут же, с кряхтением, стал стягивать сапоги, явно узкие в щиколотках, но опять-таки без всякого рисования «что дозволено Юпитеру». Извинился даже:

— Вы уж простите старика, ноги пухнут.

И без перехода, после этой вполне домашней сцены, словно обухом по голове:

— Как вы отнеслись к провалу вашей июньской вылазки в Гурзуф, Давид Бероевич?

К Гурджаве обернулось добродушное лицо председателя колхоза, мягко пеняющего агроному за просрочку посевной. Банно-красное лицо с высокой лобной лысиной и низкими — почти бакенбарды, — висками; одна щека смята подпёршим её кулаком.

Давид Бероевич невольно отпрянул к спинке стула. Поначалу слов не нашлось, но уже через секунду и искать не понадобилось, горский нрав взял гору:

— Что за хэрня?! — вдруг прорезался забытый юношеский акцент. — Какой провал?!

Громыхнув стулом, Гурджава подскочил со стула и зашагал в дальний конец огромного орехово-сумрачного кабинета, потом обратно. Вскипев, он то ли забылся, то ли наоборот, почувствовал себя как дома, будто в своём кабинете, и это не его приволокли в Особый отдел, а Особый отдел припёрся к нему и несёт чёрт знает что такое…

Вернувшись из дальнего сумрака, полковник, по обыкновению, навис над посетителем, странным образом оказавшимся в начальственном кресле.

— Это что вы называете провалом, товарищ подполковник? После того как разведгруппа доставила в партизанский отряд нашего артиллериста-наводчика и радистку, тяжёлая авиация фронта так отутюжила точно указанный… — подчеркнул ударом кулака по столу Гурджава, — …квадрат Ялтинской бухты, что итальянские подлодки, кто остался цел, уже наутро убрались в Констанцу. Так отутюжила, что даже на припортовой территории теперь скатерть! Без морщинки! — ладонь полковника ещё раз поставила точку в неоднозначности положения, да так, что подскочила бутылочно-зелёная чернильница-непроливайка.

Георгий Валентинович покосился на неё через кулак, подпирающий щеку, с опаской… Но та и впрямь не пролилась.

Конечно же, Овчаров знал об успехах, по крайней мере, видимых, операции. Операции под кодовым названием «Утюг» — поди гадай, фашист, новый вид бронетехники этот наш «утюг», крейсер или что другое. Собственно, отсюда и злоупотребление Гурджавой банно-прачечной терминологией…

Знал подполковник и о том, что до сих пор не было известно ни одного, на сто процентов подтверждённого, потопления субмарин противника. И только 2 июля, после той утюжки-бомбардировки, наш самолет-разведчик удостоверился: из шести субмарин осталось пять, и притом одну тащили на буксире, и все шли в надводном положении. Все! Значит — битые! Значит, к погружению неспособные, хотя бы уже потому, что разошлись от близости разрывов бронелисты обшивки. Успех? Безусловно…

Да только как-то равнодушно к нему отнеслось командование флота. Без шампанского. Хоть и не вовсе бездарные были итальянские подводники, чего греха таить, но и толку от их лодок, в смысле вреда, к счастью, пока что было с гулькин хвост.

Лишь 26 июня итальянские подводники добились первого своего успеха. Второй пришёл позже: в ночь на 28 августа 1943 года командир СВ-4 Армандо Сибилло южнее мыса Тарханкут одной торпедой уничтожил подводную лодку Щ-203 (капитан 3-го ранга В.И. Немчинов). Чуть позже недалеко от мыса Ай-Тодор итальянской СВ-2 была потоплена подводная лодка С-32.

Командир С-32 капитан 3-го ранга С.Н. Павленко считался опытным подводником, и ему было известно, что в районе Ялты базируются итальянские подводные лодки. Однако он, по-видимому, недооценил опасность и, вместо того, чтобы погрузиться, решил быстро пройти вдоль крымского побережья в надводном положении. Этой его роковой ошибкой и воспользовался Соррентино, которому для победы понадобилась всего одна торпеда.

На борту С-32 в этом походе находилось 40 тонн боеприпасов и 30 тонн бензина. Из 45 членов экипажа не спасся никто.

На этом фоне опытные немецкие подводники казались куда как более грозной силой. Репутация сама за себя говорила, хотя бы репутация капитана Розенфельда, о котором Овчаренко уже читал подробнейшее досье, так что…

— А у меня и нет претензий к работе ваших людей… — пожал Георгий Валентинович покатыми плечами. — Но, как вы сами заметили, речь у нас идёт только об итальянских субмаринах, Давид Бероевич. А ведь немецких там не было, — внезапно усохшим голосом уточнил особист. — Ни одной не было. Уже до налёта…

Не то чтобы начальник разведштаба флота Гурджава не знал этого факта. Знал и матерился по этому поводу долго, забористо и на обоих родных языках. Но посмотреть на этот факт так… пожалуй, и сейчас в голове не умещается. Хотя… чёрт возьми, следовало уместить. Сначала засада на Гурзуфской явке, потом исчезновение немецких подлодок накануне налёта… Но итальянцы остались? Союзников, значит, немцы подставили? Зачем? Чтобы прикрыть своего шпиона в отряде? Для правдоподобия? Мол, случайно вышло. Не выйди флотилия в рейд, тоже досталось бы…

«А стоила овчинка выделки? — заспорил сам с собой Гурджава. — За что тогда немцы рассчитались с нами 11-й итальянской флотилией»?

— И обрати внимание, Давид Бероевич… — словно услышав его мысли, продолжил подполковник Овчаров, будто мимоходом, нацепив круглые очки и перебирая без видимой цели бумаги. — Никакой операции силами своей 30-й флотилии немцы в те дни не проводили. А то, что в рейд вся флотилия ну уж никак выйти не могла, ты и сам понимаешь. Не бывает такого… — Овчаров глянул на полковника поверх тонкой золотой оправки. — Их, вообще, никто нигде не видел. Прости за неуместный каламбур, как в воду канули. И не только они, Давид, обращаю твоё внимание… — он сделал выразительную паузу. — В неизвестном направлении пропала автоколонна «MAC».

— «MAC»? — отодвинув стул, Гурджава снова сел и, сцепив между колен руки, уставился на Овчарова угрюмо.

Тот ответил понимающим и даже несколько сочувственным взглядом, всё так же, поверх очков.

— Чаю хочешь?

Давид Бероевич отрицательно покачал головой.

— Водки?

— Нет, не надо… Курить хочу… — буркнул полковник и, не дождавшись запоздалого «Конечно…», полез в нагрудный карман чёрного капитанского кителя. — Кто ведёт следствие? — спросил он, сосредоточенно глядя на огонёк спички у кончика папиросы.

— Майор Кравченко, — Овчаров повозился под крышкой стола, откуда тренькнул звонок или что-то в этом же, барском, роде. — Дельный следователь, не «портной», несмотря на фамилию, зря шить не будет… Чаю! — нетерпеливо махнул он рукой на адъютанта, сунувшегося было в двери. — Хочешь с ним, с Кравченко, поговорить? — не то спросил, не то предложил особист Гурджаве.

— Всё равно придётся… — рассеянно отозвался Давид Бероевич, думая о своём.

— Ну… — хмыкнул Овчаров и добавил с бесстыдным прямодушием палача: — Это только, если я его с поводка спущу…

«Вот именно, — глядя на особиста и не видя его в сером вихре табачного дыма, подумал полковник. — Сейчас начнёте мне душу мотать, ребят ломать… А ведь если и затесался в разведотдел или прямо в лес к партизанам немецкий агент, то дело это… Ну, не десятое, конечно, но и не первостепенное — третье, если быть арифметически точным… Потому как первое: куда это делись немецкие субмарины? Второе: а куда, на хрен, вообще нацелена эта „MAC“, которую адмирал боится, как чёрт ладана?»

Глава 14. Насчёт подраться — кто бы сомневался…

Мыс Фиолент. Форт «Горки». 9 июля 1942 г.

Жёлтые скалы, изъеденные методичным упорством прибоя, казались гигантскими ломтями сыра, громоздившимися над синей всхолмленной гладью моря, когда потомок паровых минных катеров — быстроходный МТМ — вспорол её пенным буруном.

Возможно, экономнее было бы пустить торпеду, но береговые укрепления форта от моря отделял порядочный пляж гальки и не исключено, что, выскочив на неё, взрыватель торпеды так и не нашёл бы препятствия. Поэтому вот этот модерновый брандер…

С той, материковой части мыса гремел бой, и вздымалась, как пылевая буря, завеса дыма и выколоченного взрывами грунта — немцы атаковали форт с яростью победителей, чья победа неполна и непризнанна, пока оставался хотя бы вот этот, мизерный очаг сопротивления. Ведь в Севастополе уже закончились и уличные бои, и длиннющая колонна пленных — от Инкермана до самых окраин Бахчисарая, до лагеря — уже прошла скорбным и кровавым путём.

И выгрузили с последнего из надводных кораблей, ушедших из Севастополя, лидера «Ташкент», истрёпанного бомбёжками на траверзе Новороссийска, эвакуированных.

И дотянули до кавказского берега последние два тральщика, перегруженных под завязку теми бойцами и командирами, которые прошли по двухсотметровой потерне 35-й батареи, выбрались из-под обломков пирса и вплавь добрались до судёнышек…

Чудовищный грохот сотряс скалы, мгновенно утонувшие в свинцово-серых клубах каменной пыли, громоздившихся друг на друга. Кое-где, словно в разрывах туч, рухнувших вдруг с проклятых небес на ещё более грешную землю, было видно, как освобождались входы в скальные галереи — мешки с песком и булыжные кладки обрушились горными осыпями. К ним и устремился десант «марина коммандос» 10-й флотилии противолодочных катеров «MAC»…

Маленький проворный граф учтивостью мог превзойти английского дворецкого, успехом у слабого пола пользовался таким, что Дон Жуан искусал бы себе локти, а дружеской обаятельностью напоминал провинциала д'Артаньяна. Как, впрочем, и вспыльчивостью, которая иногда принимала вид уничтожающе-презрительной надменности — граф поджимал губу, заставив встопорщиться щегольские усики мушкетёра, и так красноречиво умолкал, что заставил бы онеметь и Дуче. Большой любитель изысканных вин и комфорта, утонченный ценитель антиквариата…

Одним словом, граф Альдо Ленцо, капитан 3-го ранга «Реджиа Марина» в по мавритански пышной парадной форме мог бы ещё смотреться в офицерском салоне «королевской гвардии». Но в камуфлированных шортах, нелепой безрукавке с кармашками, набитыми всякой туристической и милитаристической чепухой, с ранцем на спине и в перекошенной на один глаз немецкой каске… Едва ли такой фотопортрет был бы уместен над камином в его родовом замке.

Однако Ленцо, казалось, чувствовал себя в своей тарелке, если не бутылке, конечно.

— Adelante! Вперед! — взмахнул он над головой коротким автоматом береттой с подобранным прикладом.

— Что за мальчишество? — опустив бинокль, недоуменно пожал плечами капитан-лейтенант Массарини, оставленный неугомонным командиром за старшего. — Не иначе, как граф впал в детство…

— Не припомню, чтобы он и выпадал из него, — улыбнулся в усы «а-ля Дали» водитель флагманского штурмового катера Пелити. — Отойти чуть мористее, сеньор капитан? А то под этими скалами не только мы в мёртвой зоне, но и русские…

— Отойти? — скептически поморщился Массарини и задрал голову на скалы, нависшие над его и ещё тремя быстроходными катерами MTSM — А, собственно, зачем? Сам-то форт наверху, тут только несколько выходов в скальные галереи, куда, собственно, и понесло графа, как чёрту в зубы. Что ж мы будем — им в спину стрелять? Подгонять? Как это у русских… El grupo de la barrera, заградительный отряд… — лейтенант опустил голову и, потирая затёкшую шею, проворчал: — Граф и сам найдёт себе приключений на задницу.

Словно подтверждая его слова, пороховой треск густой перестрелки, ещё более сгущённый пещерным эхо, перекрыл истошный вопль. Пятнисто-оливковая фигурка, конвульсивно дрыгая конечностями, вылетела из одной из искусственных пещер и, описав ниспадающую траекторию, подняла косой фонтан воды в прибрежной заводи.

— Паскело, Берти, человек за бортом! — крикнул через плечо капитан-лейтенант. — Араньи, приготовиться! А отойти и впрямь стоит… — негромко добавил он в дверцу рулевой рубки.

Над головой Массарини лязгнул затвор крупнокалиберного пулемёта…

— А неслабый переполох мы тут, кажется, устроили, сеньор капитан… — загнанно прохрипел сержант Рамино, с разгону рухнув на колени рядом с капитаном Ленцо, и, не глядя, дал очередь из беретты, вскинув её над головой. В белый свет, как в копейку.

Альдо скептически посмотрел на этот его маневр, но проворчал благосклонно:

— Что от нас и требовалось, так что…

Что, собственно, «так…», Рамино или не расслышал, или командир не успел досказать. Рой пуль, прилетевший в ответ на очередь его автомата, с визгом изрыл над его головой кладку рыжего известняка.

— Дьявол! — дёрнулся капитан и, утерев выбритый до сиза подбородок ладонью, обнаружил на ней кровь, высеченную каменной крошкой. — Я вполне согласен, что шрамы украшают мужчину, но только за исключением лица и задницы. У вас остались гранаты, сержант?

Рамино, энергично кивнув, сбросил с голых плеч лямки ранца и, отстегнув от клапана пару трофейных фугасных «лимонок», выложил их в нишу «бастиона», закопченную «летучей мышью»…

Нападения с моря защитники форта, судя по всему, не ожидали. Но подземные галереи, выходившие в сторону бухты, тем не менее, оказались сплошь и рядом перегорожены своеобразными «бастионами», довольно хаотической, видимо, сложенной наспех, кладки из камня-«дикаря». Кладки, живо напомнившей графу деревенские пейзажи родной Ломбардии — овечьи загоны, горские домишки пастухов. Так что уже через пару минут, после того как защитники передовых рубежей отступили, ошеломлённые и оглушённые внезапным появлением в тылу противника (большей частью, надо признать, оглушённые — гранат и дымовых шашек диверсанты «MAC» не жалели, усугубляя эффект, произведённый брандером), граф с неприятным удивлением обнаружил, что кавалеристская лихость атаки как-то угасла. Его бравые «commandos marine» плотно увязли под огнём с «бастионов», вмиг наполнившихся защитниками. Экономно-редким, но убийственно перекрёстным.

— Приготовьте гранаты, сержант, — распорядился Ленцо, загнав новый магазин в воронёное тело беретты и дёрнув на себя затвором. — Я их отвлеку, а вы постарайтесь бросить гранаты в одну и ту же точку, там, где уже осыпалось, La bene?

Граф, обычно задававший в среде офицеров тон учёного нигилизма, неожиданно коротко перекрестился католическим двуперстием и, перехватив понимающий взгляд сержанта, несколько смущенно проворчал:

— В окопах нет неверующих, Рамино, так что видела б меня сейчас моя мама…

— Порадовалась бы? — невнятно промычал сержант, срывая, крепкими по лошадиному, зубами чеку «лимонки».

— В данных обстоятельствах? — хмыкнул граф. — Едва ли…

Вздохнув, как перед нырком в неизведанную глубину, граф вскочил на поджарых ногах пружинисто, как каучуковый le payaso[8], повёл по сторонам грохочущим автоматом, окутываясь сизым дымом пороховой гари — и будто не видя, как закурилась в ответ известковая пыль, выбитая тяжёлым винтовочным калибром…

Следом подхватился и Рамино. Но не успел сержант полностью отмахнуть рукой, как резкий удар в плечо отбросил его назад, а граната едва ли пролетела с десяток шагов. Ленцо сбил с ног покачнувшегося сержанта и отволок его за обвальный слоистый валун, в последнюю из четырёх секунд, отведённых для покаяния.

— Упёрлись, как триста спартанцев, — просипел Ленцо, после того как эхо разрыва заглушила пулемётная очередь со стороны «бастиона». — Хотя я думаю, их тут гораздо меньше… — он привстал на одно колено, но тут же пригнулся — верхний край валуна с визгом иззубрили пули.

— В любом случае… — Рамино сплюнул с зубов скрипучую пыль ракушечника. — Их тут больше, чем нас…

На обезьяньи подвижной физиономии графа промелькнула целая гамма чувств. Амбиции, страх, стыд за страх, гнев за стыд… И даже жалость к старушке-графине Ленцо, которую, в общем-то, терпеть не мог со времени инициации…

— К чёрту! — заключил граф, облизнув пересохшие губы. — Мы и так оттянули на себя больше сил противника, чем весь полк немцев со стороны материка. Пусть дальше сами. Обопритесь на меня, Рамино…

Справка:

Почти две недели после сдачи Севастополя, до 12 июля 1942 года, продолжались бои на всём протяжении береговой линии от Камышовой бухты до Балаклавы. Моряки и солдаты укрывались в гротах и расщелинах камней под обрывами скалистого берега Гераклейского полуострова, и с наступлением темноты, часто — лишь с холодным оружием и даже камнями, — нападали на оккупантов. Наконец, немцы обратились к союзникам, румынам (они уже пригнали три сторожевых катера) и итальянцам, с просьбой подавить сопротивление с моря.

Просьбу выполнили.

Никого из пленных итальянцы не расстреляли. В отличие от румын и, само собой, немцев.

Форт «Горки». 10 июля. Поздний вечер

Взятый ценой немалых усилий и жертв внешний балаклавский форт немцам явно не приглянулся. То ли не понадобился и охранять тут нечего, то ли разрушен в щепу.

Командир разведгруппы лейтенант Александр Новик уже забросил ногу на бак шлюпа-«девятки», когда, обернувшись через плечо, чтобы убедиться — как пришли незамеченными, так и уходим — заметил необычный металлический отблеск на чёрной гальке прибрежной заводи.

Необычный только медной радугой в лунном свете — не похоже на сталь оружия, снарядный осколок, алюминий корпуса противогаза или что-либо в этом роде…

— А ну, погоди… — шепнул верному Романову лейтенант и, стараясь не плескать водой, вернулся на берег.

— Что там? — спросил Колька Царь, когда Новик снова оказался на носовой банке и весла разведчиков взрыли ночной штиль.

— Вот… — раскрыл ладонь Саша.

На ладони командира группы лежал медный знак в виде геральдического щита с гравировкой каравеллы на фоне скрещенных абордажных сабель.

Лента с надписью «commandos marine» обвивала киль каравеллы, словно штормовая волна…

Глава 15. Следы на воде

Туапсе. Штаб КЧФ. Разведотдел

— «Коммандос марине»… — прочитал Давид Бероевич, подняв очки на бритый шишковатый череп, и внимательно посмотрел на Новика. — Никуда, значит, они особенно не терялись…

Натолкнувшись на непонимающий взгляд лейтенанта, он махнул рукой:

— Забудь… — и продолжил задумчиво, будто бы сам с собой: — Тут из-за того, что немецкие подлодки из Ялтинской бухты слились как в унитаз, да эта флотилия итальянская чёрт знает куда… как раз перед бомбардировкой, такой сыр-бор разгорелся. Чуть ли не в измене подозревают…

— Кого? — удивленно вскинул бровью Новик.

— Всех, Саша, можно сказать, что всех, — приобнял его сзади за плечи командир 2-го разведотряда майор Тихомиров.

— А они вот, значит, где были… — повертел в пальцах медную бляху Гурджава. — Просто были на задании. Может, и немецкие субмарины где-то так же, а, Сергей Михайлович? — Хотя нет… — остановил он сам себя, прежде чем майор отозвался. — Подлодка — хищник-одиночка, косяками не ходит. Никак они не могли уйти в рейд все разом. А вот быстроходные катера…

— Это их тактика, — подтвердил Тихомиров. — Они так, стаей, внешний рейд патрулировали в последние дни.

— Вот что… — Давид Бероевич решительно бросил медную бляху в ящик стола и задвинул его. — Катера можно гонять из одной бухты в другую, но надолго не спрячешь, не подводные лодки… хотя тем тоже причалы нужны… — поморщился полковник с досадой. — Свяжитесь с группой Войткевича, пусть приложат все силы, чтобы найти базу катеров «MAC». Чувствую…

Видимо, чтобы окончательно оформить свои чувства, полковник тщательно размял мундштук «Казбека», закурил.

— Чувствую, 30-ю флотилию немцев мы за день-два не найдём. В конце концов, входы в их доки могут быть и где-то под водой… — полковник неопределенно помахал папиросой. — Как у нас в Балаклаве были…

— В Балаклаве их нет, — тотчас встрепенулся Тихомиров.

Всё-таки его агентура оставалась на Балаклавском судоремонтном заводе.

— Да верю, Михалыч, верю… — отмахнулся начальник разведотдела. — Не подпрыгивай. Я к тому веду, что надо на хвост этим «коммандос»… — зло процедил он, — …наступить. Во-первых, достали эти пиявки — дальше некуда, никогда не знаешь, где и чего от них ожидать. А во-вторых, всю эту болтовню об агентах абвера у нас за пазухой надо приглушить эффектным и эффективным успехом…

— Прямо, как к 7 ноября… — недовольно проворчал командир 2-го разведотряда. — Пятилетку досрочно…

— До ноября у нас времени нет, товарищ майор, — жёстко, сквозь папиросный мундштук, процедил Гурджава и добавил, смягчаясь: — Так Войткевичу и передайте.

1-й партизанский отряд 2-го сектора

— А вот это, пожалуй, то, что мы с вами ищем, Антон Саныч… — хрипловато пробормотал Войткевич, не отрываясь от окуляров своего трофейного «цейса».

Осеннее предвечернее море казалось кованным из тёмного серебра, только горизонт ещё жарко и бело догорал аврально чищеной корабельной латунью. Только Адалары, «Скалы-близнецы», вспарывали монотонную гладь красными спинными плавниками каких-то неведомых чудищ морских. Солнце, садясь за спиной разведчиков, будто напитало их кровью.

Артиллеристский наводчик Каверзев отнял от глаз отечественный полевой бинокль.

— Полагаете, у меня повылазило, Яков Осипович? — недовольно буркнул он. — Нет ни хрена в бухте…

Такое, шутливое, «по батюшке» обращение и «галантерейный» тон общения повелись между ними с тех нор, как представитель флотской разведки старший сержант Каверзев и штрафной лейтенант 7-й бригады морской пехоты вполне закономерно сошлись, ощущая некоторую свою чужеродность в отрядном окружении, что ли.

Им двоим — нет, конечно, не простым бойцам партизанского отряда майора Калугина, — что делить? Дно общего голодного котла скребли их засапожные ложки. Считанными гранатами и патронами делились — а черноморцы всегда пользовались у партизан заслуженным авторитетом. Да и с Калугиным, настоящим боевым офицером, взаимопонимание у них было, как говорится, с полуслова — война, она, как всё тот же общий котёл. Один на всех, со своей горькой кашей.

А вот как сам Калугин никак не мог найти общего языка с представителями крымского обкома, прикомандированными, на его голову, к штабу 2-го сектора «для укрепления и общего политического руководства», так и они…

Хотя, по правде сказать, черноморцы, по прямоте «полосатой души», этого «общего языка» и искать особенно не рвались. Охотнее занимались другим: то диверсионные, то разведывательные вылазки производили, то участвовали в перехвате спасительных «гондол» — скромной, чтобы не сказать скудной, помощи от «Большой земли» продовольствием и боеприпасами. Гранатами, патронами, медикаментами.

Каждая такая «гондола», сброшенная на парашюте, помогала, а то и попросту позволяла отряду жить и сражаться.

Но татары из окрестных сёл мгновенно оценили положительные стороны падающего с неба довольствия, и охота за «гондолами» превратилась у них в эдакое родовое занятие. Выставляли наблюдателей на все точки, откуда просматривались склоны и яйлы — и хорошо знали, сволочи, эти точки. Так что приходилось устраивать настоящую охоту на охотников, весьма прилично ориентирующихся в этой горнолесной местности, а иногда попросту отбивать «гондолы».

Расходуя драгоценные патроны, а то и теряя товарищей…

— Тут, конечно, глубина такая… аукать ох… охрипнешь… — продолжал Антон Каверзев.

Рязанская его блинная «ряшка» заметно осунулась за месяцы партизанской жизни.

— Но я и по берегу вижу, что бухта чистая, к постою боевых кораблей нисколько не приспособленная. Причалы, прошу пардону за выражение, «гулящие», тут только яхтам швартоваться да яликам с барышнями, да и никаких береговых коммуникаций на предмет регулярного снабжения к ним не ведет. Что, немцу от дороги до причалов бочки с бензином по козьим тропам катать прикажете? Опять-таки, прожекторные установки, прошу обратить внимание: сугубо для обслуживания береговой артиллерии. У них причал в мёртвой зоне остается, угол спуска не тот…

— Полноте поучать, Антон Саныч… — с усмешкой поскрёбся в куцей бородке Войткевич.

Эта рыжеватая бородка вкупе с тёплым немецким кепи сделали его совершенно похожим на шотландского шкипера прошлого века.

Впрочем, общим и самым выразительным приобретением в наружности морпехов по ходу партизанского быта стали глубокие тени под глазами и набрякшие складки век — печень устала, но отнюдь не от излишеств: организм жрал самоё себя за неимением подпитки извне. Голод едва ли не с первых дней стал главным врагом крымских партизан, а борьба с ним — едва ли не главной боевой задачей.

Сейчас, однако, перед «бомбардиром» и «корсаром» (так они величали друг друга по должности) стояла другая задача, гораздо более важная, поставленная не вечно ворчащим голодным брюхом, а самим разведштабом флота.

— Не вчера родились, с вашего позволения… — продолжал привычно подыгрывать Яков Осипович. — То, что причалы по сю сторону Гурзуфского мыса, столь вами критикуемые, с военной точки зрения — хрень полная, не удивляет меня ничуть. Я более удивляюсь вам, Антон Саныч. Ну, санаторные это причалы Гелек-Су, мать их так, так что это вам вздумалось тут подводный флот великой Германии удить?

— А кой чёрт тогда мы тут с вами пустое брюхо отлёживаем? — мрачно нахмурился Каверзев. — Я бы с большим удовольствием сейчас бычка черноморского половил с камешка, чем ваши подлодки.

— Не могу не разделить вашего мнения, — вздохнул лейтенант. — Я бы сейчас даже ежели б русалку поймал бы, то сожрал бы в сыром виде. Она, бедная, просилась бы, а я б рыдал и жрал…

Каверзев покосился на него с лёгким замешательством, поёжился.

— Во живодёрня-то…

— Ага! — легко согласился Войткевич. — Даже самому любопытно: это мне как браконьерство зачлось бы на том свете или как надругательство с особым цинизмом? Ладно, хорош трепаться. Пока вы там, по обыкновению, рекогносцировку объектов проводили, господин бомбардир, я за дорогой на Гелек-Су проследил…

— Неужто протащили? — хмыкнул старший сержант.

— Чего? Подводную лодку? Нет, конечно… — насупив на глаза суконный с подбивкой козырёк кепи, лейтенант перевернулся на спину, жмурясь от жидковатого осеннего солнышка и демонстрируя всем своим видом, что выискивать на берегу Артековского урочища больше нечего. — Подводных лодок, конечно, нет, — продолжил он резонёрски. — А вот морские офицеры есть. Видел штуки три в штабной «лоханке»[9]. И, прошу заметить, офицеры — не менее чем капитанского ранга, а не какие-нибудь там штурманы десантных ботов или «зибелей»[10]…

Каверзев, с козьей разборчивостью, не спеша, выбрал прямо перед собой сухую былинку, выкусил её из сухостоя и принялся жевать, осмысливая услышанное.

— А откуда, с какой стороны, изволили наблюдать, Яков Осипович, супротивника? — спросил он наконец.

— Правильно спрашиваете! — одобрительно кивнул-мотнул козырьком кепи Войткевич. — Во-он, оттудова…

Он, поленившись перевернуться на живот, ткнул большим пальцем в сторону Аю-Дага и, упреждая недоумение собеседника, кивнул ещё раз.

— Правильно. Оттуда, откуда вроде бы неоткуда…

Антон поднял бинокль. В глаза его моментально бросились приближённые до мелких подробностей почти отвесные бурые склоны, изборождённые расщелинами, с красноватыми отвалами осыпей, неровно переходящие в узловатый голодный кустарник. А далее, выше — уже скрытые порыжевшими кронами леса.

— А что там?

— Барская усадьба, насколько я знаю… — перевернулся-таки, старчески кряхтя, лейтенант. — Фамилия ещё такая, для фрицев вполне подходящая… Графа Гартвиса, кажется.

Каверзев опустил бинокль ниже, и взгляд зарылся в листве величественных парковых вязов, где и впрямь виднелись местами старинные черепичные кровли. Судя по провалам и прорехам в них, в которых, словно ребра скелета, белели шпангоуты стропил — усадьба была заброшена. И давно, едва ли не со времени самих графьев.

Но Войткевич возразил, будто услышал:

— Мне говорили, что там перед войной были хозяйственные постройки лагеря «Верхнего». Вон его корпус, ещё ниже, в парке…

— Значит, оттуда и ехали? — сплюнув наконец жёлтую былинку, уточнил Каверзев.

Лейтенант согласно угукнул и со временем, почесав всё ещё непривычную ржавую бородку, добавил:

— Воистину говорили краснокожие красноармейцы-индейцы.

— Чего они вам говорили? — вяло поинтересовался Каверзев, снова приникнув к биноклю.

— Если долго сидеть у реки, то, рано или поздно, мимо проплывёт труп твоего врага…

— Ну, для трупов они слишком бодро выглядят.

— Что, опять едут? — подхватил бинокль и Войткевич.

Встрепенулся и третий их, не в пример молчаливый, собеседник. Тот самый немецкий овчар Блитц-Молния, которого Яков интуитивно и не без нотки чёрного юмора перекрестил в Блицкриг-Blitzkrieg, а если командовать — всё равно Блитц.

Правда, мысль о «молниеносном броске» пришла Войткевичу в голову, когда молодой овчар не столько по юношеской придури, сколько из соображений самых практических охотился за жирной крымской саранчой. С завидным для хозяина успехом — всё неплохой доппаек в отсутствие основного. И не только за саранчой, но и за дичью, а то и до кошар добирался, — так что серьёзно выручил нового хозяина и его соратников самой страшной голодной весной. В засадах же Блицкриг, принуждённый командой «лежать!», всегда изнывал, и поэтому на редкое зрелище уставился с любопытством уличного зеваки, то есть разинув пасть и вывалив язык. Хотя уж для кого-кого, а для него зрелище это было более чем привычным, но, к немалой радости нового хозяина, никакого ностальгического скулежа не вызывало. А могло бы… Вспомнить только парующие мослы в волосатой руке повара Берцоффа…

По пыльной кремнистой дороге тарахтел мотоцикл с коляской и беспечно зевающим пулемётчиком, и вслед за ним — открытый, как-то по-граждански белый, изящный «вандерер» с одним-единственным седоком кроме, конечно, водителя.

Лейтенант прищурился, приподнялся на локтях…

Немецкий офицер снял характерную капитанскую фуражку с золотым легионерским орлом на белом чехле, чтобы забросить под козырёк густую русую чёлку, лезшую на ветру в глаза. В стоячем воротнике его белого кителя поверх газового шарфа блеснул «железный крест».

— Вот, фрайер! — не выдержав, процедил Войткевич. — Как до девок едет… бодаться. Я б его самого…

— Ни в коем случае! — поспешил его упредить Антон и даже, на всякий случай, отодвинул от лейтенанта шмайсер. — Нам бы сначала лодки найти, а удовольствия потом.

— Да, знаю… — поморщился Яша и даже сунул могучие руки в подмышки, будто и сам боялся, что не выдержит и пустит их в дело…

Гельмут Розенфельд ехал не туда и не затем, куда мысленно послал его Яков Войткевич. Поскромнее. Заложить пулл в американку на бильярдном сукне санатория для офицеров вермахта «Гелек-Су».

Глава 16. «Flottiglia MAS», плавно уходящая…

Ялтинский порт. Июль 1942 г.

— Русофобия, сеньор капитан… — уголки губ Гельмута тронула редкая по нынешним временам улыбка. — Чем далее, тем более я склонен считать её психическим заболеванием, чем-то вроде массового помешательства…

— Скорее массовой истерии, герр Розенфельд, — покачал курчавой головой капитан 3-го ранга Ленцо. — Массовой истерии, весьма искусно вызываемой всякий раз, когда политики вынимают из шкафа скелет — точнее, чучело пропахшего нафталином «русского медведя». Этот пропагандистский жупел, изрядно полинявший от частого пользования, тем не менее срабатывает практически безотказно, когда им раздраконивают обывателя до панического страха за свои уютные обывательские ценности. — сеньор Альдо фыркнул в щёточку тонких щегольских усиков. — Впрочем, не менее сомнительные, чем гражданство великого Рима…

— Вообще-то, я говорил не о боязни перед русскими, а о закономерной ненависти к этой жестокой и дикой орде. А вы говорите с латинской цветистостью, но с социалистическим акцентом, — Гельмут, усмехнувшись, опёрся руками о палубные леера флагманского торпедоносца MTSM.

Капитану Ленцо показалось, что на германской физиономии появилась презрительная ухмылка «расового превосходства».

— Мы тоже социалисты, то есть национал-социалисты, но отнюдь не практикуем примитивно социалистическую риторику, — продолжил Розенфельд, вглядываясь в ночной Ялтинский берег. — Ни один европейский поход на восток на самом деле не мотивировался страхом перед могучим русским медведем. Это, как вы точно подметили, не более чем пропагандистский ход, а медведь… — Гельмут брезгливо махнул рукой, — …это для широкой публики.

— Это Мериме вы считаете широкой публикой? — не без некоторого ехидства уточнил низкорослый итальянский граф, намеренно глядя мимо прекрасно сложённого немецкого капитана.

— Мериме? — переспросил тот непонимающе. — Это который Проспер?

— «Однако непременно стоит научиться тонкостям русского языка, чтобы в 1855 году вас не побил кнутом какой-нибудь калмык…» — уверенно процитировал граф и добавил, будто бы безразлично, подтягивая неуместные летом нитяные перчатки: — А ведь это было сказано тогда, когда Европейская военная экспедиция вроде как взяла Севастополь и Россия почти проиграла Крымскую войну. Вот уж не знаю, прозорливость ли это или мнительность?

Гельмут посмотрел на маленького — всего по плечо ему — графа с нескрываемым любопытством. Вот уж не ожидал от этого, по-латински горделивого и хвастливого петушка, великосветская франтоватость которого проглядывалась даже в глубоком маскировочном мраке — белые перчатки и лацканы мундира, уголки обшлагов, медная эмблема «commandos marine» и серебряный череп кокарды с розой в зубах, и ещё множество эмалевых значков, непонятно что значащих и обозначающих. Вот уж не ожидал он подобного здравомыслия от этих смешных «Die Affen», гордящихся «72 гвоздями в калигах новых римских легионеров».

Впрочем, едва ли вся итальянская нация разделяла эту гордость Муссолини, хоть гвоздей в ботинках итальянских легионеров, и впрямь, было 72.

— Вспомните даже нашего корсиканского старину Наполеона… — невозмутимо продолжил граф Ленцо. — Император практически всея Европы отлично понимал, что он не может быть её совершенным владыкой, пока над ней нависает пресловутый медведь и в любой момент может намять ему бока из какого-то сентиментального мессианства.

— Из чувства братского долга перед королями-кузенами? — иронически повёл бровью Розенфельд.

— Да, без разницы! — отмахнулся граф. — Мессианство у русских в крови. Собственно, только поэтому мы и воюем вместе с вами.

— Вот как? — хмыкнул Розенфельд. — А я думал — из идеологического родства…

— Оно у нас, прямо скажем, не особенное… — без особых эмоций и даже как-то насмешливо выдал несомненную крамолу граф. — Просто мы отлично понимаем, что, если сегодня мы не загоним этого чёртового медведя в клетку, то завтра он припрётся в этой их… — сеньор Альдо Неопределённо повертел над тульей своей фуражки рукой, видимо, подыскивая слова, — …в будёновке, «capshpil», освобождать угнетённых братьев. Кстати, не в последнюю очередь и нас с вами, — уточнил он.

— Не спросив нашего желания обрести свободу на русский манер?

— Они вообще не понимают свободы… — брезгливо скривился граф. — Если помните, Наполеон в 12-м говорил, что он даст русским свободу от крепостного рабства и этот «колосс на глиняных ногах» рассыплется в прах. Так вот, они не поленились в 14-м прошвырнуться до Парижа, чтобы переспросить, что, собственно, он имел в виду. Такие тупые… — театрально развел руками граф Ленцо.

— «Колосс на глиняных ногах»… — задумчиво пробормотал Гельмут, сосредотачиваясь на чём-то своём. — Почти дословно пропагандистский демарш Геббельса. Освободим русских рабов от жидо-коммунистов и Сталина — и «колосс» рассыплется…

— Вот-вот… — кивнул граф, — только в 1814-м эти русские рабы, шатаясь на этих своих… — сеньор Альдо изобразил двумя пальцами. — На «глиняных ногах», добрели до столицы Франции, наваляв из «последних сил» и ей, и всем её союзникам. Так что боюсь… — повернулся он к Гельмуту, — …как бы с именем ненавистного им Сталина и «подламываясь в коленях», они не добрели до Бранденбургских ворот, а заодно и до Колизея…

— Я смотрю, вы не пышете оптимизмом по поводу нашего общего дела… — понизив голос, довольно холодно заметил Гельмут, тоже глядя как будто в другую сторону.

— Я уже объяснил вам, в чём состоит моё дело, — покосился Альдо через плечо. — Я был в Испании и теперь здесь, в России, во имя защиты своей родины.

— Ну, а мы в отличие от Наполеона… — процедил капитан Розенфельд. — Не пришли сюда освобождать русских рабов. Мы пришли делать их рабами! Так что…

Предупредительный жест Ленцо — поднятый палец — его остановил.

— Что? — раздраженно поинтересовался Розенфельд, так же как и граф, ухватившись за поручни и подавшись вперёд так, что пришлось одной рукой придержать походную белую фуражку.

Но не было видно ни зги, штурмовой катер будто висел в чёрном небытие. Да и не слышалось ничего, что могло бы внушать тревогу, — обычные звуки и запахи моря. Дальняя гряда ялтинских гор совершенно растворилась в канцелярских чернилах ночи, чернилах, которыми были прописаны положения военной светомаскировки. Чернилами, которыми был погружён во мрак и потерялся, как допотопная Атлантида, и сам город. Только кое-где, обжигая голубоватым заревом полосатые шлагбаумы порта и кирпичные стены его блокгаузов, плыли по невидимым улочкам, словно спускались с гор, призраки грузовиков и штабных «опелей» с узкими синими глазами будто прищуренных маскировочных фар.

Только вблизи MTSM можно было различить чёрный лоск неуклюжих бронированных катеров с низкой осадкой и синие пятна от притемнённых габаритных огней. Крупная морская рябь плескала в борта итальянских катеров, которыми, собственно, и командовал капитан 3-го ранга граф Ленцо, а на борту флагманского торпедоносца MTSM капитан Гельмут Розенфельд оказался почти случайно.

После сокрушительных бомбардировок русской авиации, немецких «U-Boot-Klasse II» тут никто не видал, а пять итальянских малых подводных лодок 11-й флотилии убрались в далёкую Констанцу, таща на буксире шестую, — зализывать раны на стапелях тамошнего судоремонтного. А что до немцев… Куда они делись — этого в точности не знал и сам Ленцо, да и не стал бы ни за что расспрашивать. Ещё не хватало увидеть на немецкой физиономии презрительную ухмылку «расового превосходства»…

Командир же 30-й флотилии кригсмарине капитан Гельмут Розенфельд, который знал о подготовке секретной базы для подлодок, согласился выпить с ним душистого итальянского вина по поводу бильярдного проигрыша в американку.

Проигрыша, произошедшего тут поблизости, в казино Гурзуфского санатория командного состава кригсмарине «Гелек-Су».

Проигрыша, как ни странно, самого графа, и проигрыша довольно крупного — что, впрочем, никак не отразилось на графском невозмутимом пропечённом личике гардемарина-переростка…

— Ничего не слышу, сеньор Альдо, — нехотя признался Розенфельд. — Что, собственно, привлекло ваше внимание?

— Оно и неудивительно, герр Розенфельд… — пристально щурясь в темноту, пробормотал сеньор. — Вы на своих, простите, жестянках едва ли имели дело с водолазными работами.

— Ну, уж… — возразил было капитан.

— Ну, уж с водолазами-диверсантами — точно не имели.

— Диверсантами? — недоверчиво переспросил Розенфельд. — Быть не может. Слишком далеко…

— Не скажите… — напряжённо прислушиваясь, прошептал Ленцо. — «Марина коммандос» — это публика особая. Во всех странах. И во всех странах у них свои секреты… — Он наконец будто бы чуточку расслабился, но добавил, хоть и негромко, но голосом, полным тревоги: — Не сомневаюсь, есть таковые и у русских…

К сведению…

«ЭПРОН» — Экспедиция подводных работ особого назначения, создана в 1923 году по распоряжению Ф.Э. Дзержинского.

РОН — Первая официальная боевая единица, которую по праву можно назвать подводной разведывательно-диверсионной, — была создана на базе ЭПРОНа согласно приказу № 72 от 11 августа 1941 года, за подписью заместителя Наркома ВМФ адмирала Исакова. Она получила название Роты особого назначения.

— Кстати, сеньор Ленцо, мы, кажется, изрядно отвлеклись от предмета моего визита… — с суховатой улыбкой в тонких губах напомнил Гельмут.

— Вы о вине? — с живостью отозвался граф. — Действительно, увлеклись разговором непростительно. Но что поделать — философские беседы, пожалуй, и есть вино стариков.

Корветтен-капитан хмыкнул:

— Стариков?

— На войне даже по положению о боевой выслуге — год за три… — развёл проворными обезьяньими ручонками граф. — А уж по жизни, думаю, так и все десять. Сколько вы уже воюете? Пора становиться Сократом…

Он сделал приглашающий жест в сторону кают-компании, из которой предусмотрительно была выселена вся свободная вахта катера.

Несмотря на вполне приличные размеры штурмового катера и наличие в нём капитанской каюты, провести там рандеву не представлялось возможным. Какое тут гостевание… Разве что собаку покормить в подобной тесноте. И то, пса не самой почётной родословной, чтобы не побрезговал посидеть под откидным столиком.

Кают-компания в этом смысле была поуютней. А то, что под иллюминаторами легкомысленного вида женщины налеплены с кондитерскими ляжками, так едва ли на немецких подводных лодках одиночество матросов в «сухом доке» скрашивают портреты Гитлера.

— Да у вас тут просто воспитанницы католической школы! — осмотревшись, подтвердил эту прозаическую мысль герр Розенфельд. — По сравнению с бумажными подружками моих ребят…

Граф Ленцо ухмыльнулся самым двусмысленным образом и, картинно отмахнувшись от вульгарных представительниц народного идеала (мол, таков уж у нас тут по ночам «vox populy», что поделаешь?), позвал вахтенного Карлито — расторопного малого гренадёрских статей, исполняющего обязанности стюарда, за неимением в штатном расписании даже кока.

— Карлито, малыш, выньте-ка из-за борта мою корзинку для пикника, думаю, вино уже достаточно остыло для дегустации. А если этикетки отклеились, так это ерунда — я с тринадцати лет знаю, что было в погребе моей матушки… — Продолжил он для капитана Розенфельда и, будто спохватившись, внушительно добавил своему стюарду: — И только не надо мне рассказывать, что всё содержимое корзинки сожрали пираньи, они тут не водятся.

Вахтенный отдал честь и, подобострастно пуча глаза, на полном серьёзе заметил:

— Про пираний не могу знать, сеньор капитан, но пьяного дельфина видели где-то с полчаса назад…

— Отправляйтесь, матрос! — не сумев скрыть улыбку, прикрикнул на него граф.

И провожатые — всё ближе…

В неверном красноватом зареве, размытом подводной мглой, картина, представшая перед пловцами, показалась мистически жуткой. Такое если вдруг приснится — проснёшься в холодном поту, если вообще проснёшься. Ни дать ни взять, переправившись через Стикс на подводной ладье Харона, они повстречали обитателей того, чуждого всему живому, берега. В подсвеченной фарватерным бакеном водной толще плотной и страшной толпой стояли мертвецы…

Покачиваясь в такт чёрным космам водорослей, синхронно зевая отпавшими челюстями, в развевающихся от подводной волны лохмотьях… И вглядываясь в глаза неожиданных визитёров пустыми глазницами черепов…

Картина не была для «роновцев» внезапной. О том, что их ждёт у первого причала Ялтинского порта, в самом начале фарватера, их уже предупредил Николай Романов, он же Колька Царь. Романова привлекли к участию в операции.

«Тут в 41-м немцы столько наших пленных постреляли… — рассказывал Колька, качая головой. — Прямо с причала сбрасывали. Сетевым грузилом связывали по нескольку человек и… Этот адский лес в любую погоду с причала виден…»

«Рота особого назначения», базировавшаяся в Ленинграде (и не где-нибудь, а на подводной лодке «Правда», пришвартованной к легендарному крейсеру «Аврора»), не имела полного представления об акватории Ялтинского порта. Тогда как Николай Романов тут уже кое-что искал, будучи «вброшенным» в водолазную рубаху, в медной манишке, в шлеме с тремя иллюминаторами и в галошах со свинцовой подошвой, по 12 кг каждая…

— Так вот что значит «резерв 7-го дивизиона 2-й бригады малых подводных лодок», специалист, — хмыкнул майор Тихомиров, командир 2-го разведотряда. — А чего ты раньше не говорил, что служил в ЭПРОНе? Хотя, ну да… — Покосился он на командира спецгруппы капитана Челядинова. — Вас же секретили пуще миномёта Тауберга…

Аркадий Челядинов, только что прибывший со своей группой на тяжёлом бомбардировщике через блокаду и две линии фронта, пожал плечами:

— А то…

Для высадки, вернее, погружения в непосредственной близости от Ялты, майор Тихомиров рекомендовал разведгруппу лейтенанта Новика.

— Если что — подгребём поближе, подсобим, — сказал Новик, садясь в буксирный шлюп после загрузки его взрывчаткой, минами, штатным оружием, модернизованным под условия подводного боя, и другим снаряжением, назначение которого Саша так и не определил.

…На этот раз 16-килограммовой медной «манишки» и шлема с иллюминаторами на Николае Романове не было. «Роновцы» пользовались только ГК-1 гидрокомбинезонами и легководолазными индивидуальными дыхательными аппаратами ВИА-2, — оборудование, чаще встречавшееся в шпионских фильмах, чем даже на подводных лодках. Настолько всё это напоминало хрестоматийный образ иностранного диверсанта, который — казалось по некоторым кинематографическим и литературным шедеврам предвоенных лет — и по Кремлю шлёпал в ластах, для составления очередного заговора то ли супротив, то ли по наущению членов ЦК…

В любом случае такое обмундирование было куда функциональнее, чем водолазный костюм с насосным шлангом.

По крайней мере, Колька без труда воспользовался загнутым и зазубренным водолазным ножом…

Глава 17. И мудрствуя лукаво…

Особый отдел (контрразведка) КЧФ.

Кабинет следователя Кравченко Т. И.

«И швец, и жнец, и на дуде игрец…» Трофим Иванович Кравченко воплощал подобную вариативность в том смысле, что мог выступить в любой ипостаси, подобающей званию майора НКВД. Есть такая установка — и следователь Кравченко выдаёт на-гора то, что называется «количеством». Хоть и понимает, что под сухой статистикой его усердий целый верещагинский «Апофеоз» черепов с предательской дырочкой в затылочной части — картина, в которую высохли с протоколов кровь выбитых признаний, слёзы недоумения, яд отчаянных оговоров. Но ежели разберёт Трофим Иванович сквозь какофонию тех же самых «разгонов и нагоняев», что нужно не «количество», а «качество», что нужны реальные, а не с мозгами выбитые, «заговоры и подполья», то нальются кровью бессонных ночей его усталые глаза, сядет от табачного дыма голос. И подследственных своих он станет угощать чаем с кусковым сахаром, если надо, а не одними только зуботычинами тяжёлого бурсацкого кулака, помнившего ещё следственные упражнения в контрразведке Петлюры, где Кравченко «боронив неньку-Украйну» от махновцев, белых генералов и… большевиков.

Откуда и рвение… Изрядное и даже результативное. По крайней мере, уже в предвоенные годы для выдачи количества «на-гора» его не ставили — таких «стахановцев» в НКВД было и без него «хоч грэблю гаты». Быстро сменяемых «стахановцев». И начальство, тоже обычно «быстросменяемое», всё же успевало разглядеть для дела полезность «хохла упёртого». В общем, умел следователь Кравченко и показательно «жопу рвать», но умел и работать. Как сейчас…

Трофим Иванович глубоко просел, почти утоп, в чёрной скрипучей коже дивана, сунув руки в карманы галифе и раскинув ноги в блестящих антрацитом хромовых сапогах. Между подошвами сапог, на буро-жёлтом шахматном поле паркета были разбросаны коричневые папки. Разбросаны, на первый взгляд, хаотически, будто выронил их, споткнувшись, Трофим Иванович — но на самом деле в совершенно определённом порядке. Неспроста же время от времени он аккуратно, тупым носком пододвигает одну папку к другой или, наоборот, кованым каблуком отпихивает…

Следователь пережевывал из угла в угол пересохших губ картонный мундштук папиросы, мычал что-то минорное, то и дело морща лоб целым «баяном» складок под густой смоляной «чуприной» — эх, какова она была, не обкорнанная ещё цивильным «полубоксом», вьющаяся из-под каракулевой, с синей кытыцей, шапки хорунжего!

Выкаченные, как у старой крысы, воспалённые глаза с синюшными от усталости веками перекатывались от одной россыпи папок к другой. По правую, значит… ногу, разведгруппа флота — командир старший лейтенант НКВД Новик. По левую — партизаны, принимающая, так сказать, сторона. Командир — морпех лейтенант Войткевич.

— Так, начнем, как водится, с этого… — поморщился Трофим Иванович, припоминая семинарский курс, — …бородатый такой, да не Энгельс, мать его тать!..

«Школа красных командиров», которую он окончил в 1922-м как малограмотный выдвиженец РККА, впечатала в память основателей едва ли прочнее, чем в своё время «Авраам роди Иакова…» в «Могилянке».

— Дарвина! — очнулся наконец Трофим Иванович, вспомнил. — Происхождение…

Происхождение главных фигурантов было гаже некуда. В том плане, что ничего, с точки зрения диктатуры пролетариата, предосудительного не наблюдалось.

Вот, к примеру, Новик A.B., 1919 г.р. Происхождение хуже, чем если бы его родители были «рабочий и колхозница» работы Мухиной. Водовоз и прачка! Злосчастнее могут быть только рабы египетские. Ну, вот почему бы вам не быть, товарищ Новик, внебрачным сыном Троцкого-Бронштейна от православной игуменьи, а? Да ещё изнасилованной пионерами из кружка «Безбожник», чтоб с молоком матери, так сказать, впитать ненависть к Советской власти… Тогда и искать никого не надо было бы, ставь сразу к стенке, не промахнёшься… Ан, нет… Кравченко брезгливо оттолкнул коричневую папку носком сапога. Пионер — всем пример, образцовый комсомолец, такой отличник боевой и политической, что только в школу комсостава НКВД. Аж тошно…

— Или вот, с другой стороны… — продолжил рассуждения Трофим Иванович. — Папочка куда потолще. Одесский полуеврейчик Яшка Войткевич, сын какого-то там управляющего, дозревшего до директора магазина «горкоопторга», затем призванного не куда-нибудь, а в РККА и в чине даже убедительном: военный интендант второго ранга. Да, так Яша мальчишкой беспризорничает… при живых-то родителях… и даже шкодит на Привозе со взрослыми блатными, он у них наводчик. Начало, что ж, неплохое: «мелкобуржуазная стихия», «уголовный элемент» — как же, даже представителя власти дерзнул вилкой пырнуть за то, что вознамерился доблестный сотрудник пролетарской милиции выставить Яшку с такою же малолетней оторвой-подружкой из кафе на Преображенской. Но далее… Легендарная «колония Макаренко» — кузница коммунистических кадров, как, впрочем, и бандитских, если уж без пропагандистских выкрутасов. Но, наш случай, как назло, самый что ни на есть пропагандистский. Прямо-таки «Флаги на башнях». Вместо совершенствования в мастерстве ширмача или скокаря мы, блин, книжки читаем и гоняем кожаный мяч, так что, в конце концов, после недолгой срочной в Забайкалье плюс командирские курсы вместо бандюги получаем из Яши отличного советского студента Одесского института пищевой промышленности и правого инсайда одноименной команды «Пищевик»…

— Не самая поганая, кстати, команда, — вздохнул Кравченко. — Кажется, даже с «Локомотивом» ленинградским бодались за первенство Союза… Да ещё и «Чёрных буйволов» изображала, кажись, во «Вратаре республики»… — Трофим Иванович поморщился. — Простые советские парни, мать их трах. По обоим Доска почета плачет. Войткевич — так даже в кандидатах побывал в эту нашу, в ум её и в честь, и в совесть…

Перегнувшись за круглый валик дивана, следователь выудил бутылку из одного из «полевых» сапог, спрятанных от стороннего глаза. Из тех сапог, что не по штабному паркету шаркать предназначены, а по булыжной мостовой, а то и «Эх, дороги, пыль да туман…». Так вот, выудил бутылку вина «Аргуни». Привычка прятать бутылки завелась у Кравченко с «ежовщины», когда «рыцарей революции» взахлёб на ржавость доспехов проверяли. В любой момент могли с обыском нагрянуть — и тогда бутылка «Столичной» в тумбочке вполне могла стать довеском к шпионажу в пользу Японии. Ну, а уж «Аргуни» сам Бог велел на виду не держать — покосится кто из начальства, поди, не плесни…

Занюхав добрый глоток рукавом с красной звёздочкой 1-го ранга, майор почувствовал некоторое облегчение.

На самом деле, куда как большее облегчение испытал бы в этот момент объект кравченковского пристального внимания, морпех-партизан Я.И. Войткевич, знай он, как всё обстоит на самом деле. Он к тому времени, конечно, сообразил, что немалая часть документов, живописующая канцелярским языком его прошлое, исчезла. Иначе полковые особисты, к которым он попал, ещё не отойдя как следует от контузии, не церемонились бы целую неделю, всего-навсего прохаживаясь то кулаками по морде, то сапогами по бокам. Вывели бы «прихвостня фашистского» к расстрельной команде, да ещё и по свежей могиле прогнали бы взвод-другой, чтоб и следа на земле не осталось.

Но насколько глубоко прокатилась военная судьба по документам, которые можно трактовать и так, и эдак, но лучше бы не трактовать вообще — не мог он знать. И на такое счастье, что все ровенские документы не только НКГБ, но и горкомовские сгорели ярким пламенем, мог только надеяться…

…К счастью, на пролетарском происхождении всё благолепие и заканчивается. Дальше Родина-мать, в лице майора Кравченко, начинает смотреть на своих сыновей косо и призывать к ответу за помятую не по делу материнскую титьку…

Вот, к примеру, Новик. Свидетельскими показаниями документирован факт грубейшего нарушения воинской дисциплины. При отступлении наших к Севастополю покинул боевые позиции. Вот только не в том направлении, куда добрые люди покидают. Не драпанул, а очень даже наоборот. Будучи комвзода заградительного отряда, снял своих пулемётчиков с позиций и повёл в атаку, увлекая за собой отступающих. Это вместо того, чтобы пострелять их, к чёртовой матери, и самому отступить, но уже с чувством выполненного долга… Ну, что сказать? Молодец. По уставу — не положено, по-человечески — понятно. Потому и положили показания под сукно… до времени. Войткевич…

Трофим Иванович снова булькнул из бутылки коньячного коричневого стекла.

Вот персонаж, достойный самого пристального внимания. И дело даже не в том, что не совсем понятно, где пропадал старший (тогда) лейтенант Войткевич, будучи «пропавшим без вести»? Более-менее подтверждается только то, что с несколькими бойцами своей разведроты он выходил из окружения. Да ещё и влился в ряды бойцов, отступающих с позиций… — Трофим Иванович покачал головой. — Да так неловко влился, что всех, кто мог подтвердить его показания, положили если не немцы, то, не в пример Новику, дисциплинированные заградители. Да и самого его… чем там?… — Кравченко, подняв глаза к потолку, прищурился, припоминая. — Диагноз такой интересный. Самого контузило снарядными газами. Это что ж, значит, он из снарядного разрыва вверх тормашками вылетел? И причём без единой царапины. Повезло… Хотя… Надо бы врачей расспросить — не может быть, чтобы такой кульбит на башке его никак не сказался. Тогда повезло вдвойне. А то, что Особый отдел из зубов выпустил, не шлёпнули на месте, без суда и следствия, в порядке, так сказать, профилактики — так это повезло и втройне. Ромбик сняли, роту дали…

Следователь прищурился на высокий сумеречный потолок.

— М-да… Интересно, кому это он в штабе 51-й так глянулся? А то для тех чудес, что на фронте сплошь и рядом — это опять-таки как-то слишком, с перебором… Что ж, так тебя, товарищ Войткевич, и назовём в разработке: «Фартовый»…

Трофим Иванович аккуратно подцепил носком сапога обложку папки и, перевернув её, прищурился на служебное фото бравого морпеха.

Кто так на документы снимается? В художественном салоне делал, что ли? Сбитая набекрень фуражка, выпяченная челюсть и пародийно суровый взгляд. Точно курсант-первогодок на открытке, посланной Машке в родную деревню: «Целую крепко, моя конфетка»…

Интуиция подсказывала майору Кравченко, что не менее, а то и более интересно, в рамках расследования прояснить другой вопрос, кроме того, что делал лейтенант Войткевич в те дни, когда его разведрота выпала из поля зрения Особого отдела соответствующего полка 51-й армии. Вопрос, прямой ответ на который был, по определению, невозможен. Сунься с этаким запросом в порядке субординации — и дай бог, если тебя добрые люди на полпути завернут, покрутивши у виска пальцем. А то ведь и недобрые товарищи на пороге кабинета нарисуются да и спросят эдак с расстановочкой: «А кто это партии под хвост заглядывает, любопытный такой?»

Интуиция старательно подсказывала майору Кравченко, что очень любопытно выяснить, как это вдруг вчерашний, ещё даже не дипломированный студент-пищевик первое назначение получил не от института, а от Одесского обкома партии. И не куда-нибудь технологом в Хацапетовку помидоры катать, а в немалый город Ровно. На только что освобождённую крайне Западную Украину. И сразу — директором пищефабрики.

«Скажете, ничего особенного?… — хмыкнул Трофим Иванович. — Очень даже чего… Такой зигзаг удачи за версту отдаёт командировкой ИНО НКГБ. Именно — иностранный отдел! Ведь на тех, не чищенных и не пуганных ещё землях иностранная резидентура в 39-м чувствовала себя не в переносном, а в буквальном смысле „как дома“. И молодой, готовый на всякие юношеские безобразия, „советский“ директор — на редкость удачная подсадная утка для вербовки. Карты, бабы, растрата… такое сыграть в двадцать четыре года — не надо быть ни Немировичем, ни Данченко. Но кто знает, кто знает… в чьи ворота стал играть правый инсайд»…

Глава 18. «Шардоне» из графских подвалов

Ялтинский порт

— Сеньор капитан… — лицо «малыша» Карлито, здоровенного и в миру бравого катерника, было обезображено крайней растерянностью. — Клянусь всеми святыми, это не я! Это не мы… — уточнил он на всякий случай, демонстрируя графу мокрую верёвку.

Верёвку, к которой ещё буквально полчаса назад он самолично примотал плетёную корзинку с узкогорлыми бутылками «Шардоне». Сеньор капитан хотел охладить их, безбожно нагревшихся в железной утробе тесной продуктовой камеры, за бортом, в море, как это часто делалось даже с мясом. Противолодочные и штурмовые катера не предназначались для длительных походов.

— Вы видите, она обрезана! То есть не оборвалась, я привязал надёжно, двойным булинем, а обрезана ножом… — потрясал Карлито злосчастной верёвкой.

Розенфельд саркастически поднял брови на лоб: «М-да уж… Дисциплина. Как говорится, оставляет желать…»

Сконфуженный Альдо Ленцо вырвал мокрый линь из рук вахтенного, и первым его желанием было вспомнить средневековые манеры и традиции графьев Ленцо и хорошенько перетянуть мокрым канатом нерадивого холопа. Но первый же взгляд на обрезанный конец заставил его лицо вытянуться в оторопи. Зубчатая спинка лезвия водолазного ножа поработала. Конечно, и у его ребят такие ножи имелись, но выдавались они только перед погружением…

Не говоря гостю ни слова, капитан Ленцо опрометью загремел по железным ступеням узкого трапа на верхнюю палубу. Там метнулся к косым леерам и, рискуя бултыхнуться во мрак ночного моря, перегнулся за борт.

На чёрной воде рябил голубыми блестками фонарь на конце причала — единственный, если ночью к причалу никто не швартовался; плясали тонкие красный и зелёный зигзаги бакенов в створе порта. Но лучше всего видны были золотистые блики от иллюминаторов самого катера. И в одном из таких пятен граф-капитан Ленцо вдруг отчетливо увидел восстающий, казалось, с самой преисподней моря чёрно-блестящий, как буй-мейдей, шар. Но достаточно маленький, чтобы понять, что это не буй, а голова в резиновом капюшоне водолазного костюма. Одна голова, две, три… А сколько их ещё в непроглядной тьме, между бортами других катеров?…

— Огонь! — неизвестно кому выкрикнул Ленцо, ведь крупнокалиберный пулемёт на первом боевом посту был даже зачехлён. Кто же ждал…

И всё же команду его выполнили. Но не моряки флотилии «MAC». Борт флагманского катера вдруг осветился, словно подожжённый гигантской сварочной вспышкой и загремел, как под ударом гири свайного копра. «Кумулятивная граната!» — успел подумать граф, прежде чем оказался в воздухе. Частую канонаду минных взрывов, гранатных хлопков и грохот железного лома, случившиеся затем, равно как беспорядочный фейерверк перестрелки, он уже и не видел, и не слышал…

Очнулся Ленцо в морской пучине. Порядочно наглотавшийся воды, с винными пробками внезапной глухоты в ушах. И только через несколько секунд, придя в себя и несколько раз кувыркнувшись через голову, стал различать подводное сотрясение взрывов где-то там, наверху. Но где теперь этот «верх»… справа, слева? Всё смешалось в удушливом головокружении, в котором отчётливо ощущалось только, как рвутся лёгкие, которые одновремённо и распирало, и стискивало.

Где ж этот проклятый «верх»?! Где воздух?!

«Чёрт возьми, под ногами, как ни странно…» — там, где вспыхивают один за другим красные сполохи.

Перевернувшись ещё раз через голову, капитан граф Ленцо рванул к поверхности — казалось, тягуче, невозможно медленно, но на самом деле стремительно, как пробка.

То, что предстало взору его на поверхности, граф Ленцо не смог забыть до конца своих дней. Его воинская слава и доблесть, предмет зависти не только сухопутных, но и коллег — морских офицеров (всё-таки «marina commandos» — это вам не тосковать вахтенным офицером даже на каком-нибудь линкоре-красавце) флотилия штурмовых катеров погибала, проваливалась в тартары… По крайней мере, на первый, слегка бессмысленный взгляд её командира, который только что вырвался из чёрного савана смерти.

Ночь ежесекундно рвалась от золотых вспышек, а кое-где непрестанно озарялась трепещущим пламенем копотных пожаров. Трассеры пуль рвали остатки мглы. Рвалось и скрежетало железо. С леденящим стоном агонии тёрлись друг о друга борта сорванных с мест катеров, и кладбищенскими крестами кренились их мачты. Грохотала зенитная артиллерия, бессмысленно полосуя ночное небо. Флотилия погибала. И смерть к ней пришла из моря, как положено, в общем-то. Из самой его бездны.

Флотилия чуть было не погибла, как выяснилось позже, когда…

Вынырнув из мглы, клубящейся за бортом шлюпа, Колька Царь одним махом бросил на днище плетёную корзину, в которой что-то характерно звякнуло.

— Вы у нас человек светский, товарищ старший лейтенант… — Колька сорвал с лица маску дыхательного аппарата. — Скажите, что это за вино? Или вообще уксус, или масло оливковое…

— Вино-вино, — хохотнул через минуту Новик, когда глянул на бутылку на просвет пожара, разгоравшегося в порту и, в три приёма сорвав зубами сургучную пробку, глотнул. — «Шардоне»! Что у нас тут, ещё и французы завелись?

Севастополь. В последний час…

И всё-таки это случилось.

«Отбиваем атаку за атакой. Все понимают — это последний рубеж. Но нас только горстка, а к концу дня в строю буквально единицы. До бригадного наблюдательного пункта возле кручи приближается цепь автоматчиков. Мы с комиссаром Ищенко на НП уже только вдвоём. Отстреливаясь, отходим — ничего другого не остаётся. Местность открытая и на нас с рёвом пикируют „юнкерсы“, строчат из пулемётов. Как ни странно, но это нас и спасает: автоматчики не решаются к нам приблизиться, боятся своих самолётов. И мы, перебегая от воронки к воронке, в конце концов отрываемся от врага…»

Командир 7-й бригады морской пехоты генерал Е.И. Жидилов.

«Не обращая на нас ни малейшего внимания, артиллерист, стиснув зубы, делает своё дело. Он и заряжает орудие, и наводит, и стреляет.

— Где остальные?

— Все тут. Никто не ушёл! — отвечает матрос, не скрывая обиды. — Вот они!

Мне становится стыдно за поспешный вопрос. Артиллеристы все тут — мёртвые…

Не сказав друг другу ни слова, мы с генералом становимся рядом с краснофлотцем к орудию. Собрали последние семнадцать снарядов и бьём по Сапун-горе.

Зарядив орудие последним, матрос зачерпнул бескозыркой песок и высыпал в ствол.

— Уходите! — кричит нам.

И мы уходим — делать тут больше нечего…»

К утру 30 июня командующим СОР вице-адмиралом Ф.С. Октябрьским, который наконец-то получил «добро» от маршала Будённого, был отдан приказ об эвакуации города.

…«Пробоин так много, что заделать их невозможно. Выбило напором воды переборку во втором котельном отделении. Первое уже затоплено, и трое машинистов погибло, четвёртого, Александра Милова, вынесло к люку и его удалось спасти. Как они успели загасить котлы и выпустить пар — уму непостижимо, но если бы не успели, мы бы уже все были в воздухе.

В воздухе 86 „юнкерсов“, четвёртый час они засыпают нас бомбами, поливают из пушек и пулемётов. Зенитки бьют и бьют. Зенитки раскалены, вода нужна, чтобы поливать стволы, и от зенитных автоматов до борта встали женщины с вёдрами. Их, а ещё их детей, раненых бойцов на палубах более двух тысяч.

Капитан Ерошенко в парадном мундире с орденами на капитанском мостике. Голос хриплый, а команды на уклонение ясные и чёткие…

Вся надежда на помощь из Новороссийска…»

Лидер «Ташкент» был последним надводным кораблём Черноморского флота, прорвавшимся в осаждённый Севастополь. На борт его, помимо комсостава, женщин и детей, было погружено полотно панорамы «Оборона Севастополя 1854–1855 гг.»…

Мы ушли из Севастополя. Но и тогда победа врага была пирровой.

Мы вернулись. Не скоро, двадцать два месяца спустя — но с победой.

Часть 2

Глава 1. Печальный панегирик

Весна 1943 г. Перегон Туапсе-Сочи

В трехстах метрах от берега спарка крупнокалиберных автоматов С-30 вынырнула на морскую поверхность, как замысловатая коряга топляка. Из опущенных стволов в дырчатых кожухах слились струи воды. Сразу за ней, под небольшим капитанским мостиком, на проклёпанном стальном боку рубки показался белый индекс: U-18…

Железная дорога едва продиралась по краю шинельно-серой скальной стены, периодически ныряя в чёрные норы туннелей и только изредка удаляясь от скалистого прибоя за кряжистые, изуродованные непрерывными ветрами деревья, чтобы вновь вернуться и царапаться, ползти, карабкаться с упорством скалолаза, между горным хребтом и морем. Иногда казалось, что закопченная и замасленная железнодорожная насыпь и горные кремнистые осыпи — одно и то же. Так же, языками обтекая отдельные валуны и вливаясь в борозды промоин, стремятся они к морю. А оно так близко, что чайки и бакланы, вспугнутые грохотом приближающегося состава, срываются прямо со стонущих рельс. Впрочем, с той частотою, с которой ходят здесь эшелоны военных грузов, нефтяные цистерны из Баку, теплушки с бойцами, едва ли у птиц было время особенно рассиживаться…

Сегодня в ртутном зеркале утреннего моря, в расслоённой дымке тумана, уже позолоченного рассветом, отразился эшелон с личным составом только что сформированной горнострелковой дивизии. Пока ещё даже без номера, с условным названием «Нахичевань».

— Давно из Нахичевани? — наслюнявив обрывок газетной бумаги, спросил Михалыч совсем молодого бойца, с детским азартом вывалившегося в окно кабины машиниста, так что в компактном аду остался только тощий подростковый зад в мешковатых штанах, по-складскому свежей окраски хаки, но уже почернелых от гуталина собственных сапог-«кирзачей». Первый признак неуклюжести новобранца.

— Нэт! — перекрикивая встречный ветер, замотал тот головой, на которой то рассыпалась, то дыбилась рыжая челка, оставленная стрижкой «полубокс», и подтвердил догадку многоопытного Михалыча: — Тры дня, как позвали!

— Призвали… — механически поправил его помощник машиниста Иван, разгибая лоснящуюся потом бронзовую, в угольных разводах, спину. — Видал, Михалыч… — сплюнул он с досадой в груду угля возле жалюзи топки. — Три дня — и уже горный стрелок!

— А кому, Ваня, как не ему… — прищурившись, прикрыв глаз косматой седой бровью, заметил старый машинист, заканчивая склейку самокрутки, — …в горные стрелки? Тебя как зовут, воин Магомета и Красной армии? — спросил он тощий гуталиновый зад.

— Ваха!

— Ты, Ваха, барана в горах пас, конечно?

— Конэчно! — крикнул мальчишка-даргинец из Дагестана, наслаждаясь обилием знобко-бодрящего морского ветра после удушья теплушки. — С дэдушкой!

— Видишь, ему даже дедушку пасти доверяли… — негромко, в обвислые прокуренные усы, пробормотал Михалыч, сунувшись за спичками в карман промасленного до стального блеска ватника. — И козу дикую в горах стрелял? — продолжил он анкетирование юного красно армейца.

— С трыста шагов!

— Ну, и на кой чёрт, скажи пожалуйста, ему курс молодого бойца? — философски резюмировал Михалыч. — Немца от козы отличить сможешь?

— Нэ знаю! — захохотал мальчишка. — У фашиста, говорят, тожи каска с рожкамы! — он заложил за уши указательные пальцы.

— Это не рожки, это дырки для вентиляции… — покачал головой Иван, морщась и опираясь на древко лопаты — ниже колена одной ноги у него скрипел кожей промышленный, ещё госпитальный, протез. — И то… такие только на старых касках, начала войны, остались, в которых они по Парижу гуляли. Сейчас им не до парада. Обручи из резиновых камер на башке носят, противогранатные сетки…

— Зачэм? — высунул из окна голову в рыжей щетине новобранец.

— Берегут башку, маскируют… — надевая протёртые до дыр двупалые перчатки, проворчал «демобилизованный вчистую» ещё в 41-м, Иван.

— Э… давай я покидаю? — сочувственно глянув на протез, предложил Ваха, приставленный, вообще-то, вестовым, для оповещения «воздушной атаки и в случае чего» начальника эшелона.

— Покидай, — подумав, согласился помощник. — Разомнись. А то вы там маетесь в теплушках, как селёдки в бочке…

— Второй дэнь уже, — подтвердил Ваха, нахлобучивая пилотку без всякой солдатской лихости, почти на самые веснушчатые уши, как папаху.

Но в следующее мгновенье пилотка, кувыркаясь, вылетела в окошко напротив, над головой Михалыча. Багровый крап брызнул на морщинистое лицо старика. Тотчас же тяжёлые и частые, словно кузнечным механическим молотом долбали, удары застучали по железу, прорываясь сквозь грохот и шипение идущего поезда. Полетела щепа внутренней фанерной обшивки, засвистел, окутываясь паром, патрубок разбитого манометра и брызнули, разлетаясь, приподнятые на стойках лобовые стекла кабины…

— Ах ты! — сорвался Михалыч с откидного сиденья, чтобы подхватить запоздало оседающего в подломленных коленях Ваху.

Рыжая чёлка пацана быстро напитывалась кровью из багровой прорехи выше лба.

— Воздух! — не то уточняя сам для себя, не то командуя неведомо кому, сорвавшимся голосом вскрикнул Михалыч, растерянно озираясь.

— Нет… — прохрипел Иван, свалившись на гору угля. — Море! Это с моря…

Он успел заметить, как на чёрном рыле паровоза, среди выпуклых многоточий клёпок вдруг брызнули бесцветные искры и обозначился рядок светлых вмятин. Но привычной при таких делах картины — фонтанов гравия, вздыбленных шпал и чёрных, вырвавшихся из-под земли вулканических туч — не было. Небо — до последнего видел помощник машиниста — оставалось чистое, горнопрозрачное, как озеро, перечёркнутое безмятежным, розоватым на просвет, крылом чайки, уже давно не боявшейся вблизи себя клубов паровозного дыма. Невидимая смерть прилетала с моря.

Тем не менее…

… — Воздух! — прокатилась по вагонам команда, когда то тут, то там на дощатых стенках теплушек зазмеились ряды рваных дыр, разлохматилась бурая жесть на покатых крышах и споро отпрянули от перекладин в открытых дверях вагонов бойцы.

Но не все. Кто-то — дёргаясь и кувыркаясь, как тряпичная кукла, кто-то — сбивая пирамиды винтовок, а кто-то — сверху согнутых спин в рыжеватых шинелях уже рухнул в солому, быстро чернеющую от крови.

… — Вызывай авиацию! — распорядился в штабном вагоне начальник эшелона и бросился в тамбур, выдёргивая наган из кобуры и цедя сквозь зубы: — Хоть бы сигать под откос не вздумали. Поубиваются…

… — Давай, Ванюша! Давай! — хрипел Михалыч, лихорадочно раскручивая рукоять крана давления пара. — Сейчас будет поворот от берега. Дотянуть бы только!

— Вот, сука! — у крутанувшегося за лопатой помощника лопнул ремешок протеза.

… — Разбирай винтовки! — орал старшина в вагоне боевого охранения, по которому уже прошёл смертоносный свинцовый град.

Хоть и понимал полную бессмысленность своих действий…

— Чего разлеглись, как тюлени! — подбадривал новобранцев старшина, раз за разом передёргивал затвор трехлинейки, посылая пулю за пулей в сторону возникшего из тумана посреди залива железного островка, на котором можно было рассмотреть башенку рубки и спарку со злыми огнями перед ней…

Глава 2. А спрос всё ближе…

С тех, кто должен безопасность обеспечить

— Так что теперь мы вынуждены организовать сопровождение наших стратегических эшелонов, как это ни странно, и с моря тоже, — продолжил комиссар 1-го ранга Курило, протирая бархоткой линзы пенсне. — Там, где перегон подступает к самому берегу, их сопровождают «Морские охотники». Пока, правда, безрезультатно… — Он осмотрел линзы на просвет солнечного луча, пробившегося с чердачной скупостью сквозь тяжёлые портьеры. Разговор этот, само собой, происходил в Туапсе, в штабе КЧФ, в Политотделе. — А вот результата, Давид Бероевич, от нас требуют. Прямо скажем, три шкуры дерут. Особенно после этой истории с «Иосифом Сталиным», — закончил Курило.

— Какой истории? — насторожился полковник Гурджава, сосед комиссара по коридору дореволюционного страхового общества, хозяин соседнего кабинета — начальник разведотдела.

— Это, в общем-то, информация не секретная, но и… так скажем, не для широкого пользования… — наморщив лоб, взглянул на него снизу вверх грузный комиссар 1-го ранга, утонувший в кожаном кресле, разграфлённом медными гвоздиками в шоколадную плитку.

— Ну, раз не очень секретно… — полковник Гурджава потушил окурок «Казбека» в пепельнице на подоконнике и обернулся. — Так расскажи, Вячеслав Андреич?

— Нечего особенно рассказывать, — буркнул Курило, пряча пенсне в роговом футляре. — «Иосиф Сталин» — самый большой танкер Черноморского пароходства…

— Поэтому и «Сталин»… — вполголоса оборвал его полковник, без тени улыбки. — Я довоенные плакаты видел, товарищ комиссар 1-го ранга. Что по сути?

— По сути… — со вздохом повторил Курило. — По сути, танкер совершал переход из Батуми на Туапсе, имея на борту 14 000 тонн бензина. Шёл в сопровождении БТЩ «Трал». При подходе к Поти, к зоне активного действия немецких подводных лодок, конвой усилили БТЩ «Гарпун» и ещё двумя «Морскими охотниками». С воздуха прикрытие осуществлялось четырьмя истребителями и двумя торпедоносцами…

— Солидно! — хмыкнул Гурджава.

— Ну, так… — пожал плечами Курило. — Имя Вождя всё-таки…

— Ну и как? — подыскивая слова, помахал полковник новой папиросой, вынутой из коробки со всадником в бурке на фоне условного Казбека. — Не опозорили… славного имени?

— Нет! — резко, словно от зубной боли, дёрнулся комиссар, так что испуганно заскрипела под ним кожа. — Танкер благополучно прибыл на базу флота.

— Так в чём же история? — вяло удивился начальник разведотдела.

— А в том, что где-то в районе мыса Лазаревского вахтенный офицер отметил содрогание корпуса, но тогда этому значения не придали, списали на лоцманские эволюции. Фарватер там сложный, да и опять-таки наши минные заграждения. В общем, то «полный вперед», то «полный назад»… — Курило потолкал толстым пальцем туда-сюда по столу роговой футляр пенсне и продолжил: — Потом было замечено протекание бензина на нижнюю палубу. Тоже ничего необычного, бывает. Но вот когда танкер прибыл в пункт назначения и бензин слили в плавучие цистерны… — комиссар звучно чмокнул пухлыми губами, обозначая таким образом, видимо, недоумение. — В правом кормовом танке обнаружили взрыватель немецкой торпеды, так-то…

Курило посмотрел на начальника разведотдела выжидательно, но смуглое лицо Гурджавы оставалось невозмутимым.

— А это, знаешь, что значит, Давид? — сердито закряхтел комиссар 1-го ранга, с геморройным раздражением ворочаясь в кресле. — Как мне потом объяснил капитан «Трала»…

— Я тебе и сам объясню… — задумчиво выстучал папиросу о крышку коробки Гурджава. — Значит, подлодка стреляла с такой короткой дистанции, что вертушка не успела сработать. Взрыватель не взвёлся, и торпеда, как учебная болванка, ударила в борт, пробила его, а взрыватель отломился и попал в танк, так?

Комиссар недовольно кивнул.

— И никто ничего не заметил?

— Мы опросили всех… — со зловещим нажимом на мы подтвердил начальник политотдела. — Всех капитанов и наблюдателей тральщиков, танкера и «Морских охотников». Никто, ничего… — он ударил по зелёному бархату стола ладонью и, валко выбравшись из кресла, подошёл к окну. — Так что об эффективности нашей противолодочной защиты, Давид… — доверительно произнес он, попробовав было положить пухлую ладонь на полковничий погон, но передумал, пока тот не заметил. — …Говорить не приходится. Это тоже, — напоминающе подчеркнул Курило, — информация не для политзанятий.

— Поэтому тебя и попросили в штабе флота поговорить со мной? — хмыкнул начальник разведотдела.

— Догадлив ты, Давид Бероевич… — скривился комиссар 1-го ранга в слабом подобии улыбки. — Догадлив, но подтверждать твои догадки я не стану… — Он направился обратно к столу. — Да и опровергать — тоже. Тут вот в чем суть…

— В том, что потеряли мы из виду немецкие лодки в Крыму… — мрачно и глухо констатировал Гурджава, заправив в угол рта папиросу. — И тут противолодочная оборона как-то не слишком справляется.

— Не слишком… — неохотно согласился Курило, проваливаясь назад, в кресло. — Собственно, поэтому и возникла такая идея в штабе флота.

— Это какая же? — полковник не донес горящую спичку к папиросе.

— А такая, Давид Бероевич… — Курило не спеша раскрыл футляр и нацепил на рыбьи, бесстрастные глаза кружочки пенсне, — …что, если не удается разбомбить или хотя бы блокировать немецкие подлодки на базах, то надо ликвидировать, а по возможности — взять в плен самих подводников. — Он с протокольным выражением уставился на Гурджаву поверх оправы пенсне. — Ведь, насколько я знаю, разведотдел располагает информацией, где именно на крымском побережье проводят экипажи время между походами? — продолжил Курило спустя долгую паузу, отведённую, видимо, Гурджавой на то, чтобы проникнуться важностью «идеи», пока она ещё не оформилась в прямое указание штаба флота. И указание, наверняка согласованное со Ставкой Верховного.

Полковник Гурджава прошёлся вдоль тяжёлых бархатных портьер с тонким золотистым узором, обратно. Мерил шагами кабинет с обстоятельностью агронома.

— Информация-то есть… — пробормотал он, наконец остановившись и закуривая в горсти ладони. — Но что с ней делать?

— Сделай что-нибудь, Давид Бероевич… — погладил зелёный плюш стола ладонями комиссар 1-го ранга. — Я ведь к тому с тобой этот разговор затеял, чтобы были у тебя дельные предложения, когда понадобится.

— А когда понадобится? — вскинул головой, будто прислушиваясь, Гурджава.

— Завтра прибывает представитель Ставки.

— Час от часу… — болезненно морщась, проворчал полковник.

И уже практически не слышал, какие ещё резоны излагал комиссар, начав со слов: «Ты же понимаешь, что тут теперь будет…»

А Курило ещё и добавил с намёком, который вполне можно было назвать двусмысленным, особенно в устах человека при его должности:

— Помнишь, поди, как Мехлис на Крымском фронте разобрался с ситуацией…

«Вот именно… — зубной болью отозвалось в висках начальника флотской разведки. — Начнутся сейчас — срывание погон, полевые трибуналы у ближайшей стенки, а самое главное — бесконечные и бессмысленные разоблачения»…

Он поймал тяжёлый взгляд флотского политрука и невпопад кивнул, поглощённый своими дурными предчувствиями. Звучали они примерно так:

«А если учесть, что Особым отделом проводится то ли проверка, то ли уже откровенное следствие по делу агента абвера, якобы затесавшегося в разведотдел флота… Тут и до „радикальных выводов“ рукой подать. Хорошо, что у них пока ничего нет. Вернее, не придумали ещё ничего…»

На этот счёт начальник разведотдела флота основательно заблуждался. У следователя Кравченко уже и было кое-что, и придумал он немало…

Глава 3. Зёрна и плевелы

Особый отдел (контрразведка) КЧФ. Кабинет следователя Кравченко Т. И.

«Это уже кое-что!» — незаметно для посыльного радостно оживился Трофим Иванович, едва пробежав глазами содержимое пакета со взломанной сургучной печатью и штемпелем криптографического отдела: «Совершенно секретно».

Это его оживление, профессионально скрытое рыбьей безучастностью на жёлчном лице, выразилось только в скрипучем сучении ног под дубовым столом и жесте «кури», с которым Трофим Иванович подтолкнул пальцами коробку достаточно редких сейчас папирос «Ялта», мол, «Гуляй, босота…»

Папироски-то уже окончательно довоенные. Во всесоюзной здравнице и крымской жемчужине теперь прохлаждается под белыми беседками и пальмами немец поганый, гуляет вдоль гипсовых балюстрад, но не нарисованных на жёлтой крышке папиросной коробки, а настоящих…

— Благодарю, товарищ майор, — с неожиданным достоинством сказал очкастый мальчишка — младший лейтенант из отдела дешифровки, но папирос не взял. И на злобно-недоумённый взгляд Кравченко очкарик ответил даже чуть насмешливо, если не показалось: — Не курю, товарищ майор, вредно.

— Ну, тогда вали… — сердито процедил Трофим Иванович, уставившись в бумаги невидящим взглядом. — Умник…

В сообщении из шифровального отдела радоваться было и впрямь особенно нечему. «Историк» подтверждал внедрение агента абвера в состав флотского разведотряда Тихомирова:

20.05.43

Непосредственно об агенте достоверно известен только позывной, которым он пользовался в осаждённом Севастополе — «Еретик». Точное местонахождение агента на данный момент не обнаружено, но полагаю, он на оккупированной территории… Обратите внимание на все диверсионные группы, заброшенные в Крым с весны-лета 1942 года, поскольку связь с «Еретиком» в Севастополе окончательно прервалась в апреле 42-го.

Историк.

— Значит, всё-таки это не догадки и не фантазии Овчарова… — недовольно хмыкнул Трофим Иванович, немало надеявшийся в последнее время, что дело обстоит именно так.

В последнее время, потому что в положение он попал двоякое. С одной стороны, от него требовалось: «вынь да положь» немецкого агента, а с другой стороны — все кандидатуры на эту роль, которые осторожно предлагал следователь Кравченко, начальником Особого отдела решительно отметались:

— Доказательства! Что ты мне политическую неблагонадёжность тычешь?! Ты мне рацию давай, явки, парабеллум под подушкой!

А если он не находится никак, клятый парабеллум этот, мать его так, то есть папу? Неблагонадёжности у каждого — никакой наволочкой не охватишь, а шпиёнского пистолета в ней не обнаружено… Так что поневоле уже закрадывалась мыслишка в изнурённые кравченковы мозги: «А есть ли он вообще в материалистическо-диалектическом бытие, этот немецкий агент? Или, если он не выдуман, то, может, добросовестно пригрезился подполковнику Овчарову, раз уж ему выдуманные шпионы никак не подходят?»

Оказывается, не выдуман чёртов агент и начальству не примерещился. Существует в природе. И даже кличку имеет — «Еретик».

«Еретик»! Сектант. Ревизионист. А главное, изувер — предатель веры истинной! — Трофим Иванович невольно осклабился в жутковатом подобии улыбки.

А вот второе донесение «Историка» было, что называется, «бальзам на душу».

«Попадание исключительное, в десятку! — решил Кравченко. — Як то кажуть — пидставляй обыдви жмэни…»

Относительно запроса по «Учительнице».

В сотрудничестве с оккупационными властями не замечена, напротив — находится в активной разработке отделом «1С». Тогда как недавно у неё поселившаяся «Ученица» вызывает оправданные подозрения. Как мне удалось выяснить, будучи дочерью чекистского начальника, она организовала (скорее всего по собственной инициативе, а не по поручению органов НКВД) комсомольское подполье. Но сразу по её эвакуации в Гурзуф (!), все члены подполья были арестованы армейской контрразведкой и расстреляны. Сама же она, якобы случайно (!), поселяется у «Учительницы» — партизанской связной и, после проведения операции «Фельдполицай» уходит то ли с партизанами, то ли с флотскими разведчиками.

Историк.

«Нет, ну чем не „Еретик“!.. — чуть было не потёр по-крысиному руки Трофим Иванович от удовольствия. — Вернее, „Еретичка“… Дочь большого начальника НКВД! Образцовая комсомолка! Как жарко, должно быть, она агитировала юных засранцев, мол, обещали же: „Но если вдруг коварный враг нарушит!“ Так давайте теперь: „За Родину, за Сталина!“»

— Не-ет… — вслух проскрипел Кравченко, звякая ключом в замочной скважине ящика в тумбочке стола. — Матёрый враг, настоящий, подлинно идейный. Это тебе не белого полковника изобличить, который ливрейным швейцаром в «Метрополе» прикинулся, а сам над тортом-безе Лаврентия Берия, сняв штаны, корячится…

Он выложил на стол тонкую коричневую папку личного дела «Пельшман Анастасии Аркадиевны».

«Это ж своим умом соплюхе допереть надо было, что вся эта их жидовська маячня про марксизм-ленинизм — херня полная, причём не на постном масле, а на кровушке человечьей… Нет, хороший враг, глубоко замаскированный. За такого всем по соплям дадут, что пробдили, а мне — орден, что набдил… — Трофим Иванович на секунду задумался и хмыкнул: — И даже „Историку“, может быть, отломят отпущение грехов. Обойдётся десяткой-другой на лесоповале после войны… Когда наша возьмёт…»

С первого дня войны ничуть не сомневался в нашей победе бывший петлюровский контрразведчик подхорунжий Кравченко. Если за «Неньку-Украйну» столько кишок выпустили, то за Родину-мать тот же хохол своих не пожалеет, здраво рассудил бывший петлюровец. Клята, мята, мать бы её, а своя уже — Родина.

«Молодец, „Историк“…»

Агентом под псевдонимом «Историк» был преподаватель немецкой диверсионно-разведывательной школы зондерштаба абвера «Р» гауптман Иванов Валериан Ильич. Бывший учитель истории и бывший капитан Красной армии, политрук 137-го отдельного стрелкового полка, сформированного на базе местного ополчения — и едва успевшего получить хоть что-то кроме нумерации, прежде чем попасть в окружение.

Потом был лагерь, где полевой комиссар, несомненно, русский и по документам, и по морде, ничтоже сумняшеся идейных соображений, предложил свои услуги немцам. И, как ни странно, именно работая на победоносную армию в вербовочном центре абвера, в том же лагере, Валериан Ильич пришёл к твёрдому убеждению: «Победоносной амбец!»

То ли в морду ему слишком часто плевали порядочные политруки перед расстрелом, то ли вдруг почувствовал разницу между замордованным героем и пришибленным холуём. Да и примеров в русской истории бывший её исследователь знал, поди, много и разных… Но, как бы там ни было, уже гауптман Иванов, уже в разведшколе штаба «Валли», как-то имел он довольно странную, полную уместных софизмов и неуместных намёков, беседу с одним учеником, диверсантом, бывшим лейтенантом РККА, которого весьма отчётливо подозревал (и ни с кем, надо сказать, своими подозрениями не поделился) в намерении сдаться сразу по приземлению.

Суть отвлеченных философствований гауптмана сводилась к довольно конкретной просьбе: «Ты там про меня не забудь…» Дескать, кровью — не кровью, но готов смыть, а лучше — слить… Адреса, явки, чем богат…

Так бывший капитан Красной армии восстановил свои отношения с клятвой, даденной трудовому народу и лично товарищу Сталину.

Но справедливости ради надо отметить исключительную порядочность Валериана Ильича: клятвы, данной немецкому народу и лично фюреру германской нации, он также не преступал. Работал на совесть.

Кравченко расшнуровал папку.

«Гарна дивчина…» — с первой страницы, из-под канцелярской скрепки на него смотрела смешливыми чёрными глазами, затенёнными угольной чёлкой, девчонка беззаботных и одураченных восемнадцати лет.

Такие, ломаясь от смеха и провисая на локтях подруг, идут во главе первомайской колонны какого-нибудь «Машино-конепедального им. Калинина» под сенью красных знамён. И все конепедальщики, начиная от героя стенгазетной рубрики: «Позор лоботрясам!» и до сурового парторга, героя Гражданской, впадают в идиотские несбыточные мечты…

— Гарна дивчина… — пробормотал следователь как-то даже смущённо. — Кабы не жидовка, сошла б за Ганну какую-нибудь или Галю. И хлопец у неё под стать. Вот только интересно…

И Трофим Иванович полез в стол теперь за папкой лейтенанта Новика A. B.

О том, что командир сводной разведгруппы лейтенант НКВД A. B. Новик — счастливый избранник чернявой красавицы, следователь Кравченко уже знал. За всеми членами разведгруппы, попавшей в июне прошлого года в засаду, велось негласное наблюдение. Так что к кому ходил в увольнение и бегал в самоволку лейтенант из горной деревушки Ашкой, где дислоцировался разведотряд, следователь знал достоверно.

«Вопрос в том… — положил рядом с фотографией девушки фото Александра Новика Трофим Иванович, — насколько под стать они друг другу? Только ли старая скрипучая кровать объединяет этих молодых и красивых? Может, ещё и рация под панцирем этой кровати. А, товарищ лейтенант?… Надо будет спросить, как вернётся…»

Глава 4. Наследие предков

Май 1943 г. Гелек-Су

— Э-э… — ошеломлённо проскрипел Зелимхан, вскинув тонкие, словно ощипанные, брови. — Совсем ум потерял, Саши-джан? Проходи, проходите… — засуетился он, отступая в глубь и в полутьму своей вполне европейской «сакли» — садового домика на окраине парка. — Вы тут в прошлый год такой переполох учинили… — продолжал он скороговоркой, торопливо прикручивая трясущимися руками фитиль керосиновой лампы. — Немцы, собаки, весь Гурзуф вверх дном перевернули, — обернулся старик, сузив керосиновое пламя, как жёлтый кошачий зрачок.

И то ли от такого загробного адского освещения почудилось, то ли и в самом деле что-то было не так со старым Зелимханом, а только Новику показалось…

— Случилось что? — спросил Саша, опуская автомат между колен и не спуская глаз с Зелимхана.

Ему показалось, что старый садовник здорово осунулся за неполных полгода с их последней встречи. Сгорбился, что ли. И без того сморщенное лицо огрубили мумифицированные складки…

— Немцы, собаки… — продолжал ворчать Зелимхан, будто не услышав вопроса, и слишком озабоченно, суетно, занимаясь приготовлением чая. То заварку из рваной пачки довоенного «№ 1» рассыплет, то зазвенит чайная ложка на половицах…

— Что случилось, Зелимхан? — переглянувшись с неизменным Колькой Царём, повторил вопрос лейтенант. — Ты боишься чего?

— Мы только кое-что спросим и сразу уйдём, — убедительно вставил Романов, присев, по обыкновению, на корточки не под самой дверью, но так, чтобы одним прыжком…

Зелимхан вдруг замер, будто озадаченный его словами. Постояв так неподвижно, ссутулившись, как каменная «сарматская баба» в голой степи, он наконец захлопнул крышку узкогорлого чайника.

— Что ты, мальчик… — медленно обернулся старик. — Думаешь, Зелимхан Эскеров чего-нибудь боится ещё на этом свете? — прищурился он во тьму дальнего угла, где растворился в сумраке старший матрос.

Старик спросил — и отвернулся.

— Я очень устал… — вздохнул он тяжело. И, накачав керогаз, чиркнул спичкой. — Очень устал. Жду не дождусь, когда успокоюсь в беседе с пророком, который расскажет мне, зачем всё это было… — он неопределённо махнул мозолистой широкой ладонью. — Зачем всё так есть и что из всего этого выйдет. Если, конечно, в сени Аллаха мне это будет ещё интересно…

Наконец-то слабое подобие улыбки тронуло его сухие губы, но от улыбки этой на Новика повеяло полынной горечью.

— Наверное, нет. Не будет. Я там встречу свою старуху. Это пусть храбрые юноши мечтают о девяти гуриях, а мне хватит и одной моей старухи… — как-то невпопад, заставив вновь переглянуться разведчиков, забормотал старый садовник, уставив, будто остекленевший, взгляд на голубоватые язычки пламени из форсунки керогаза.

Ни Саша, ни Колька не решились его перебить.

— Немцы, после того как вы ушли, расстреляли несколько человек… — продолжил он вдруг голосом, окрепшим и внятным, будто очнулся. Будто проснулся в нем тот, прежний Зелимхан, обманчиво бесхитростный и простодушный старик, встречавший неизвестность по-детски распахнутыми глазами, но провожавший мудрым ироническим прищуром. — Расстреляли, кто под руку подвернулся. За связь с партизанами… — он помолчал немного, будто припоминая и при этом не желая вспомнить. — Но про моего племянника Хафиза… — наконец продолжил он, голыми руками сняв с огня чайник, крышка которого застучала в пазах. — Про него они правильно написали: «Он помогал партизанам». Он помогал… Тридцать лет, бригадир винсовхоза, не мальчишка уже, а влюбился в русскую учительницу, как… — старик, запоздало опомнившись, чуть не бросил чайник, обжигающий руки, на низкий резной достархан. — Ещё до войны, когда она помогала ему с немецким для института… Очень хотел агрономом стать мой мальчик…

Зелимхан посмотрел на Новика невидящим взглядом потерянных, но сухих глаз, прежде чем пояснил:

— Он нам с Дилярой как сын был, особенно когда брат умер. Своими детьми Аллах не благословил… Вот как получилось, Саши-джан… — устало опустился он на диванный валик. — Ничего не успел мой мальчик. Агрономом стать не успел, в институте поучиться тоже не успел, жениться и вырастить сыновей… Даже на войну не успел… — добавил Зелимхан, не поднимая взгляда от чайных приборов, но словно почувствовав, как переглянулись поверх его головы лейтенант с матросом. — Как раз в июне 41-го ему покалечило руку, ремонтировал сепаратор. Врачи, слава аллаху, руку не отрезали, но даже писать ею он уже не мог. Так что успел мой Хафиз только умереть достойно. За свою землю… — подытожил старик и добавил не совсем понятно: — Чья бы она ни была…

Новик не стал уточнять, что именно имел в виду старый татарин. Как-то и так ясно было…

— Так это от него ты узнал про Марию Васильевну из керосиновой лавки и пароль? — спросил Александр после тягостной минуты безмолвия, в которой слышался только сухой треск секундной стрелки настенных часов.

Старик кивнул и, словно отгоняя тягостное воспоминание, принялся сосредоточенно, почти ритуально, пить чай мелкими глотками.

— Как вы не побоялись снова сюда? — начал он, будто сначала, будто перевернув страницу тягостных и болезненных, но, тем не менее, так необходимых сейчас воспоминаний. — Немцы думают, что именно отсюда, из Гурзуфа, было недавнее нападение на Ялтинский порт, о котором вы, конечно, хорошо знаете… — Он мельком глянул поверх пиалы на Новика, и взгляд его снова будто ожил иронической искоркой. — Кому ж лучше вас знать, кроме, конечно, Всеведущего… Они усилили патрули и наугад врываются по ночам в дома…

— Мы не задержимся, старик, — поспешил снова вставить Колька Царь, но Зелимхан угомонил его одним только взглядом.

— Что вы хотели спросить, Саши-джан? Не знаю, правда, смогу ли я помочь… — пожал он плечами. — Но если это поможет вам бить этих лживых собак, я скажу, что знаю…

— Думаю, поможет, — кивнул Саша, о чём-то задумавшись и рассеянно разглядывая в красноватых сумерках «сакли» сборку фотографий в морёном багете, под стеклом… Давних фотографий, похоже, что ещё дореволюционных, на картонках с серебристым тиснением гербов и медальонов неизвестного, фотомастера. — Помнится, когда я служил здесь… — продолжил Новик, видимо, решившись, — слышал какие-то разговоры о подземном ходе. Говорили, что он ведёт из санатория то ли в город, то ли к морю… — Саша пожал плечами. — Скажи, это восточные сказки, которыми обрастает тут каждый мало-мальски древний булыжник, или?…

— Нет, это не сказки… — перебил его Зелимхан и, перехватив взгляд Новика, поднялся с диванной подушки. — Подземный ход есть, и ты на него смотришь…

— На подземный ход? — недоверчиво переспросил лейтенант и перевёл взгляд на старика… и снова на фотографии.

Подойдя к сборке фотографий, Зелимхан обернулся со снисходительной улыбкой:

— Только он не ведет ни к морю, ни даже в город. Он заканчивается уже здесь… — Он постучал узловатым пальцем по стеклу.

На групповом снимке, весьма похожем на юбилейную съемку какого-нибудь автомобильного, впрочем, равно как и авиационного клуба эпохи «Фармана» и «Руссо-Балта», возвышался белый купол садовой ротонды.

Групповой, довольно большой снимок в паспарту из тиснёного картона. Автомобилисты или авиаторы? Одинаковые кожаные шлемы с лупоглазыми очками, краги по самый локоть и шарфы, разве что вместо рейтуз в шотландку и вязаных гетр — армейские галифе и обмотки… Такие себе «рыцари скорости» в тридцать км/ч и «пожиратели пространства» Москва — Коломенское. А за ними возвышался, отчёркнутый ретушью от тёмных крон, белый купол садовой ротонды в классическом духе, даже с традиционной античной девицей, скучающей, сидя на мшистом булыжнике, над разбитым кувшином или там гидрией.

Автомобилисты ли, авиаторы, кто они там были такие? Собрались в ротонде, кто — стоя возле гипсовой Амфитриты, кто — сидя на вытертых ступенях…

Но Саша, вглядевшись, почувствовал, что это отнюдь не компания вчерашних сельских парубков или фабричных парней, которым Советская власть от щедрот своих подарила небо иль трактор. Уж больно отдавали позы стоявших офицерской выправкой, несмотря на вольность бонапартистски заложенных за отвороты кожаных курток ладоней, несмотря на папироски в уголках ртов под набриолиненными усами; и уж вовсе вальяжно, будто в шезлонгах Ривьеры и Ниццы, расселись на ступенях другие, постарше и бородками и, надо понимать, званиями повыше.

Тем не менее никаких знаков различия на кожаных куртках и полувоенных френчах не просматривалось, и потому, должно быть, и не вызывал этот снимок неприятного удивления тех обитателей санатория республиканского НКВД, кому случалось бывать в сторожке садовника. Не походила, на первый взгляд, эта компания на сборище белогвардейцев. Но, как оказалось…

— Тут добровольческий бронедивизион стоял уже в последние дни, в октябре 20-го, — подтвердил догадку Новика старик и выделил толстым ногтем фигуру, стоящую в центре. — Вот он мне и показал этот самый ход, в разгар всей этой суматохи с отступлением Врангеля, эвакуацией…

— Кто? — поднялся вслед за стариком и Новик.

— Штабс-капитан Казанцев.

— Казанцев? — удивлённо переспросил Саша и, не дойдя до стены, повернул назад, взять с трюмо керосинку.

Двумя руками опираясь на набалдашник трости, на желтоватом то ли от старости, то ли от неверного света снимке, стоял крупный рослый мужчина лет сорока в клетчатом английском костюме, но с полосатым охотнорядским жилетом и аксельбантом брегета через изрядный живот.

— Из мануфактурщиков… — пояснил Зелимхан, перехватив удивлённо-скептический взгляд лейтенанта. — Но только по разгулу да куражу, а так… Настоящий офицер был, будто из кадетского корпуса. Я-то уж различаю… — Он понизил голос, словно всё ещё опасаясь, как бы его уважительный тон не вменили ему в неблагонадежность: — Собирался отстреливаться до последнего патрона, лёжа на диване… — и, заметив скептический прищур Новика, пояснил: — Раненный был под Перекопом, нога гнила, а резать не захотел, да и бежать тоже. Он вообще не хотел из России бежать. Сказал: я — русский офицер и приказал диван напротив дверей поставить, и ломберный столик рядом для патронов… — развёл руками старик.

— И что, лежал и отстреливался? — с сомнением нахмурился Саша.

— Нет… — усмехнулся Зелимхан, возвращаясь к валику диванной подушки. — Горячка у него была, «антонов огонь». Когда красные ворвались, он уже без сознания был… как чувствовал. Поэтому и попросил меня жену свою и дочь вывести из усадьбы заранее по подземному ходу, чтобы их не обидели… Большие беспорядки тогда были, все бежали, можно сказать, через голову друг друга лезли, глотки грызли. Очень красных боялись, особенно Махно…

— Махно? — подал удивлённый голос Колька Царь из своего тёмного угла.

— Ну, Фрунзе, вообще-то, больше… — не слишком развеял его простительное для воспитанника советской школы недоумение Зелимхан.

— А чего?

— Погоди… — перебил его Саша, отмахнувшись. — А что с этим Казанцевым стало?

— Не знаю точно… — пожал плечами Зелимхан, подливая чай в пиалы. — Слышал, всех инженеров, механиков и шоферов, которых удалось поймать, отправили к Фрунзе. И будто бы многие перешли на сторону Советской власти, стали, как это, военспецами…

— Ну, вот. А ты говоришь, боялись… — проворчал Колька.

— Нет, конечно, не все из страха, — как странновато согласился старик. — Думаю, Василий Палыч — точно не из страха…

— Так ты знал? — повернулся к нему Новик, отведя лампу от фотографий.

— Что Маша — дочь Казанцева? — покосился на него Зелимхан. — Конечно. Я её узнал… — он невесело усмехнулся. — И это мало меня обрадовало, поверь мне, особенно, когда мой Хафиз стал ходить к ней то с халвой, то с арбузом… Чуяло старое сердце. По-моему, она и тогда, до войны ещё, пряталась…

Несколько минут в садовом домике царило молчание. Наконец Саша вернулся к столику и перевернул пиалу, давая понять, что им пора. Вот только осталось уточнить:

— А что, Зелимхан, давно построили этот ход, не знаешь? В том смысле, цел он ещё или нет, вдруг осыпался? И куда всё-таки ведёт?

Старик немного помолчал, закатив глаза и будто суммируя в уме всё, что ему известно. И принялся загибать пальцы левой, не занятой пиалой руки:

— Кто построил — одному Аллаху известно. Рассказывал здешний сторож, что и сам предводитель пензенский о нём не знал. Будто бы его не то подрядчик, не то архитектор прорыл, втайне от заказчика, чтобы ходить к его жене… Но я видел ту жену… — скептически хмыкнул Зелимхан. — Так что это уж точно сказки. Ход и сейчас цел. По нему мой племянник ко мне сюда ходил, до последнего… — старик вновь болезненно поморщился, словно зацепил старую ссадину, и забормотал что-то под нос, поминая попеременно Аллаха с антиподом его, врагом человеческим.

— К тебе ходил? — неохотно потревожил его Новик. — Разве подземный ход не ведёт прямо в дом?

— Ведёт… — встряхнулся Зелимхан. — Конечно, ведёт. Прямо в кабинет предводителя. Но по дороге есть ещё один выход, в саду, как раз под той беседкой… — Он кивнул в сторону ротонды, белевшей на фоне группового снимка. — Я же показывал…

— А чей это сейчас кабинет, случайно не знаешь? — спросил Саша, спросил между прочим, без особой надежды на ответ.

Тем не менее…

— Это не простой офицер… — задумчиво прищурился Зелимхан на огонёк керосинки. — Я тут много видел разведчиков, но он не похож на тех, кто прыгает с парашютом или сидит в штабе. Он похож на тех наших чекистов, что работали за границей. Аристократ. Невоенный какой-то…

— Вот как?… — усмехнулся Саша. — А ты наблюдательный, Зелимхан.

— У меня ещё и уши есть! — фыркнул старик. — Не только глаза. Его зовут Карл. Карл-Йозеф Бреннер, а вот звания его, извини, Саши-джан, я выговорить не смогу — лай один, а по-собачьи я не понимаю…

Глава 5. Очень заинтересованное лицо

База 2-го партизанского района

— Как-как? — дёрнулся Войткевич и, оторвавшись от чертежа на листке школьной тетради, поднял голову. Взгляд его был не то растерянный, не то удивленный, но эта перемена в лице была мгновенной.

— Бреннер, — повторил Новик, несколько удивлённый реакцией лейтенанта. — Карл-Йозеф Бреннер. Судя по всему, из абвера. Знакомый, что ли?

— Знакомый? — эхом повторил Яков и, перехватив настороженный взгляд командира разведгруппы, отмахнулся как можно беспечней. — Нет, конечно… Просто певец был такой… оперный… — проворчал он, снова склонившись над пунктиром подземного хода, намалёванным химическим карандашом, — вот и припомнился…

— Ты, оказывается, ещё и театрал… — хмыкнул Новик.

— Да ты тоже, как я погляжу, не пальцами сморкаешься… — рассеянно огрызнулся Войткевич и продолжил деловито: — Так значит, морские офицеры в Гелек-Су по воскресеньям появляются? А точно это морские, может…?

— Не может, — перебил его Саша. — Зелимхан уже и немецкого офицера от фашистского «фюрера» или эсесовца отличает, а ты думаешь, в родах войск не разберётся?

— А в чём, интересно, разница между «фюрером» или эсесовцем? — искоса глянул на него Войткевич.

— Ну, «фюрер» — это как наш военспец, — не слишком уверенно начал Новик. — Или политработник, не фронтовой…

— Не очень-то, как я вижу… — ухмыльнулся Войткевич, — …ты в курсе. Их «политруки», как и наши, тоже в атаку ходят. Просто это не офицерское звание, а партийная должность.

— А я о чём? — слегка раздражаясь, возразил Саша.

— Не знаю о чём, но не о том, о чём нужно… — Яков пододвинул к себе схему, нарисованную со слов садовника и дополненную, по памяти, Сашей. — Значит, так: по плану операции возражений у меня нет…

— Благодарю за доверие! — проворчал Новик.

— Приходи за добавкой… — Войткевич ткнул своим карандашом в контуры особняка, расчерченные красными стрелками и синими кружками постов и пулемётных гнёзд. — Ваша группа через подземный ход пройдёт внутрь санатория, в кабинет этого Бреннера… — он с сомнением постучал по конечному пункту красной траектории. — И попытается захватить кого-нибудь из немецких морских офицеров…

— И сам Бреннер подойдёт, абвер всё-таки… — заметил Саша, прохаживаясь вдоль бревенчатой стены землянки…

Войткевич мельком глянул на него исподлобья:

— Это уж как там пойдёт. Харчами перебирать не приходится… — он пожал плечами. — В крайнем случае закидаем там всё гранатами или насрём в кашу на камбузе.

— Закидаем? — уточнил Саша.

— Именно! — твёрдо заявил Войткевич, откинувшись на скрипучей лавке, забросанной еловыми лапами. — Я пойду с вами.

— Это ещё зачем? — нахмурился Новик и недовольно скрестил на груди руки. — На твою задницу и так приключений хватит. Твоя группа останется у ротонды и, если вдруг там возникнет переполох, вы в порядке отвлекающего маневра…

— Это само собой! — отмахнулся Яков. — Это боцман вам обеспечит, будь здоров. Он только с виду спит на ходу, а рванёт тельник — свои разбегаются. А я пойду с вами…

— И зачем всё-таки? — повторил вопрос Новик.

Войткевич снова навалился на доски стола грудью и задумчиво постучал по тетрадному листку в косую линейку карандашом:

— Вот что, старшой лейтенант… Давай договоримся…

— Давай, лейтенант… — уселся напротив Саша.

— Я тебе всё объясню, но только когда вернёмся.

— Почему? — насторожился Саша. — Почему только по возвращении?

— Ну и какой смысл было бы откладывать… — картинно развел руками Войткевич, — …если б я это мог тебе прямо сейчас объяснить?

— Чёрт с тобой… — задумчиво протянул Новик. — Ладно. — Он, протянув руку, забрал из-под карандаша Войткевича листок и поднес его к раздвоенному жёлтому язычку, плясавшему на сплющенной гильзе сорокопятки. Подождал, пока язычки прихватят край листка, поползут дальше, и, только убедившись, что он превратился в чёрный комок пепла, продолжил: — Давай сюда Аську, надо передать в разведштаб время и место эвакуации группы по выполнению задания.

— А может, по выполнении задания и вызывать? — с сомнением поскрёб под суконным кепи Войткевич. — Вдруг там такой «кандёр» заварится, что и эвакуировать-то некого будет.

— Типун тебе… — поморщился Новик. — Во-первых, рацию с собой тащить накладно, да и тут она нужнее. А во-вторых, отходить в лес и ждать потом эвакуации… — старший лейтенант покачал головой. — Немец нас по лесу так загоняет… Лучше уж сразу морем. Там, если оторвёмся, то никакими собаками уже не достать.

— Вас не достать… — проворчал Войткевич. — А я со своими ребятами что делать буду, как на базу возвращаться?

— Да никак… — пожал Новик плечами. — Или героически погибнете, или с нами уйдёте. И в том, и в другом случае… — фыркнул он, — я доложу о вас в разведштабе флота в самых пышных эпитетах, с привлечением нецензурной лексики…

— Никогда не слышал матерной былины, — рассеянно заметил Войткевич. — Хотя в первоначальном виде они наверняка именно так и звучали: «И сказал Илюшенька злое…чему Тугарину: „Ах, ты ж, убоище убоищное…“»

— Что это ты при дамах этак? — оглянулся Новик на суконное армейское одеяло, отгородившее привилегированный закуток землянки.

— О ком это ты, лейтенант? — удивился командир партизанских разведчиков, правда, не слишком правдоподобно, скорее даже с некоторой рисовкой.

— О ком, о радистке… — вполголоса проворчал Новик. — С которой вы тут такую «морзянку» выстукивали, что даже твой Блитц от зависти взвыл.

— Она у меня тут по долгу службы… — ухмыльнулся Войткевич.

— По долгу службы она пусть займётся сейчас составлением шифровки, а не… — всё так же вполголоса заметил Новик. — Надо до вечера сеанс связи устроить, а для этого, сам знаешь, километров пять-шесть пройти придётся. Так что будьте добры шевелиться в нужном направлении.

— Пожалуйста… — пожал плечами Яков и, достав из кармана галифе фанерный спичечный коробок, позвал чуть слышно, будто демонстрируя очередной фокус дрессуры со своим овчаром Блитцем: — Товарищ старший сержант?

Чиркнула и вспыхнула спичка. За одеялом что-то глухо свалилось на земляной пол, зашуршало еловыми лапами, послышалась паническая возня и, как только обугленная спичка упала на засаленные доски стола, одеяло вспорхнуло в сторону. Появилась разомлевшая до румянца Ася в чуток перекошенной пилотке, наспех застёгивающая верхнюю пуговицу гимнастерки. Со взглядом, сонным, но каким-то особенно сытым…

— Ну, как? Проверили рацию, товарищ сержант? — деловито нахмурился Войткевич.

Ася посмотрела на него мутно, нахмурилась, будто узнала только что, и, подняв ладонь к виску, повернулась к Новику. В глазах её вспыхнули злые искорки, словно отразилась та самая спичка из «курса молодого бойца» — куда как обидная для орденоносца.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться к товарищу лейтенанту?

— Не понял… — заинтригованно протянул Войткевич, демонстративно вынимая папиросу из Сашиной, с «Большой земли», пачки «Беломора». — А чем это один лейтенант другого главнее?

— Тем, что она — моя подчинённая, — напомнил Новик, стиснув улыбку. — Извольте. Обращайтесь.

— Есть! — Ася круто развернулась к Войткевичу и произнесла размеренно и выразительно, как глухонемому: — Иди ты, товарищ лейтенант…

— Куда? — опешил Яков, так и не донеся до рта папиросу.

— Туда, где ночью был…

Глава 6. Арийские ария и ариозо

Май 1943 г. Гелек-Су

— Ich bin der Vollidiot Im Operngesang… — мычал гауптштурмфюрер Бреннер арию жреца из вагнеровской «Аиды», разминая в нервических пальцах куцую сигару.

Вернее, подпевал. Пластинка Берлинской государственной капеллы, шипя и потрескивая, крутилась в красно-бархатной утробе портативного патефона.

— Всё-таки Фуртвенглер[11] — это… — Карл неопределённо помахал сигарой, видимо, выражая мысль, в которой слов не хватало для восторга.

Не хватало их и по другому поводу.

— А Геббельс… — теперь тот же жест выражал явные неудовольствие и досаду, — после этих его еврейских квот на музыкантов… Как на картошку, честное слово! Когда уехал Бруно из Берлинской филармонии, Клемперер из столичной оперы… А-а!.. — окончательно и как-то бесповоротно махнул Бреннер рукой.

Синхронно взвизгнула и игла патефона, соскочив с пластинки.

Карл аккуратно уложил звукосниматель в паз и снял пластинку с тонвала. Вздохнул и захлопнул дерматиновую крышку патефона с алюминиевой бляхой вездесущего легионерского орла.

— На что вы там так вдохновенно уставились, Стефан? — спросил он, садясь за массивный ореховый стол и пододвигая к себе объёмистую папку.

Его адъютант Толлер, деликатно оставив невербальные замечания Бреннера по поводу рейхсминистра без комментариев, стоял в ореоле золотистого закатного света у открытого окна, заложив руки за спину.

— Тут тоже когда-то выступал знаменитый оперный певец, — кивнул он за узорчатую решётку. — Русский бас Теодор Шаляпин вы, конечно, знаете…

— Где? — слегка удивился гауптштурмфюрер, поскольку за окном играла янтарём бескрайняя гладь моря, закругленная горизонтом. — Неужто в ресторане усадьбы? В этом «Гевандхаусе» и тапёра толком не расслышишь…

— Тут, внизу, есть грот с замечательной акустикой. Его здешняя хозяйка подарила великому певцу, — пояснил Толлер.

— Какая осведомлённость… — проворчал Бреннер. — Это часом не гауптман Иванов из разведшколы вам экскурсию устроил? Наш краевед. Кстати, он не приходил за своими бумагами? — обернулся Карл на аршинное полотно в тяжеловесном дубовом багете, за спиной. — А то я так увлекся вистом в компании Розенфельда и его волчат, — они как раз праздновали пуск своего «Укрытия», — что вовсе забыл о просьбе гауптмана…

— Прошу прощения… — недоумённо вздёрнул белёсой бровью адъютант. — О какой просьбе? Я, собственно говоря, не в курсе…

— Значит, не заходил, — констатировал Бреннер. — Он попросил меня подержать в сейфе кое-какие свои бумаги, пока съездит в Ялту.

— Тысяча извинений, но я бы на вашем месте не стал этого делать, герр гауптштурмфюрер… — нахмурил ту же белёсую бровь Стефан. — Я слышал, что бригаденфюрер фон Альвенслебен из «Анненербе» подключил его к своим изысканиям, и вполне возможно, что там, в сейфе, их документы. А это значит…

— А это значит только то, что в них нет ничего стоящего, — вполголоса заметил Карл. — Какие-нибудь пасторальные бредни в духе фёлькише, народного стиля. Что, Людвиг (Бреннер мог себе позволить называть по имени Людвига фон Альвенслебена, бригаденфюрера СС, начальника СД генерального округа Таврия) уже и здесь нашёл… — кивнул он через плечо на картину, — …клеммы психофизической энергии земного поля?

На полотне работы Лагорио, точно так же, как и за восточными окнами кабинета, багровели утёсы Медведь-горы, разве что масляные краски чуть потемнели с начала века. Или лак потемнел.

— Не удивлюсь, — пожав узкими плечами, отозвался Толлер и добавил довольно неожиданно для своего далеко не сентиментального склада: — В этой горе и впрямь есть что-то мистическое, я бы сказал сказочное, особенно ночью, при свете костра…

Бреннер недоуменно поднял голову от бумаг.

— О чём это вы, Стефан? Когда это вы умудрились здесь жарить сосиски на горе? Да ещё ночью…

— В детстве, господин гауптштурмфюрер, — бледное лицо Толлера чуть разрумянилось ностальгической улыбкой. — В детстве. И не баварские сосиски, а советскую колбасу «Die Liebhaberische — Любительскую». Хоть я и до сих пор не понимаю, за что её можно было бы полюбить… — И, упреждая ещё большее недоумение своего шефа, Стефан поспешил пояснить: — Видите ли, в 26-м году, во время Веймарской республики, я был пионером. «Спартаковцем — смелым бойцом»… — иронически дёрнул он уголком рта. — И по приглашению советских пионеров попал в первую интернациональную смену детского лагеря «Артек», когда тут жили ещё в палатках и еду готовили на кострах…

— Надо же… — хмыкнул Бреннер, цепляя за хрящеватые раковины ушей дужки очков. — И что ж вы, христопродавец, присягнули тут на верность камраду Сталину?

— Вполне возможно… — немного подумав, согласился адъютант. — Но вряд ли сообразил, когда это случилось. Море, знаете ли, арбузы и виноград, любовные записки в дупле почтового дуба и фройлян Муся из старшего отряда…

— Ваш пионерский партайгеноссе?

— Скорее фюрер… — педантически уточнил Толлер и без запинки выговорил непростое русское слово: — Пионервожатая.

— Бог вам судья, — хмыкнул гауптштурмфюрер. — Раз уж мы вспомнили этого Иванова… — он взглянул на адъютанта поверх круглой оправки очков. — Будьте любезны, Стефан, принесите мне его личное дело и положите на стол, на самом видном месте, чтобы с порога кабинета оно ему глаза мозолило…

На недоумённо-вопросительный взгляд адъютанта он пояснил с лукавой гримасой:

— Пусть помнит, сукин сын, с чьих рук ест… А то вся эта их бредовая сверхсекретность «наследия предков» весьма способствует развитию мании величия.

— Всегда восхищался утончённостью ваших методов, — со сдержанным подобострастием произнес Толлер.

Так что Бреннер до конца и не понял, не было ли в этом подобострастии изрядной доли язвительности.

— Сию минуту! — Стефан направился к дверям и уже взялся за медный завиток ручки, как…

Двери с треском распахнулись навстречу и его чудом не сшиб с ног взъерошенный связист, СС-штурман из шифровального отдела — мосластый остзеец с белой копёнкой непослушных волос.

— Герр гауптштурмфюрер! — завопил он с порога, не удосужившись даже поддержать Толлера, шарахнувшегося от него в массивную стойку-вешалку, и загрохотал сапогами по паркету прямо к столу Бреннера. — Агент «Еретик» вышел на связь! — связист, едва не поскользнувшись на жирной паркетной мастике, опасно затормозил у стола. — Это срочно! И… и совершенно секретно!.. — он перевёл дух, чуть было не вскочив на ореховую столешницу. — Надо срочно всех оповестить!

— Вот как? — иронически взглянул на него снизу-вверх Бреннер поверх очков. — Однако странные у вас представления о секретности, унтер-офицер…

— Идиот! — брезгливо пробормотал Стефан, придержав рогатую вешалку; затем одёрнул полы кителя и вышел.

Не более чем минутой позже из кабинета выскочили Бреннер, даже без кителя, и шифровальщик…

Глава 7. Картина маслом. Л. Ф. Лагорио и Я. И. Войткевич

Май 1943 г. Гелек-Су.

Интерьер

— А я вот очень интересуюсь, товарищи… — задумчиво пробормотал Войткевич, обойдя кругом монументальный стол красного дерева на львиных лапах. — А что это за шухер здесь был?

— Переполох? — негромко переспросил Новик и даже раздумал опускать вскинутый наизготовку шмайсер.

Время, проведённое вместе с Яковом Осиповичем на партизанской базе, хоть и не сблизило их особенно, но приучило Новика с доверием относиться к интуиции и наблюдательности коллеги-разведчика. И, несмотря на то, что по-прежнему смотрели друг на друга чекист и морпех довольно косо (хотя чего здесь было больше — неприязни или профессиональной ревности?), тем не менее звали они друг друга теперь почти по-приятельски: «товарищ лейтенант, — сам ты лейтенант», что было большим шагом к сближению по сравнению с «Яковом Осиповичем» и «раз так — Александром Васильевичем».

— С чего ты взял, товарищ лейтенант… — оглянулся Саша вокруг ещё раз, окончательно выйдя из тёмного провала среди шоколадно-ореховых панелей в готической резьбе, — что тут что-то случилось?

В низком, в половину человеческого роста, провале за его спиной виднелся сводчатый кирпичный потолок, подсвеченный копотным огнём факела. «Точь-в-точь, как в старой одесской канализации», — заметил Яков, когда они пробирались от домика садовника сюда, в кабинет Бреннера.

— А вот обрати внимание, товарищ старшой лейтенант… — Войткевич по-хозяйски расположился на стуле, оббитом кожей, и кивнул на столешницу перед собой. — Видишь какие-нибудь признаки рассеянного склероза хозяина или блошиной спешки?

— Да нет… — нахмурился Новик, мельком оглядев стол, на котором и впрямь всё было в идеальном порядке. Даже карандаши в полуоткрытой коробке: «Die Taktik» — отметил Саша — лежат спектральной радугой. — Всё как на шахматной доске: с толком и расстановкой…

— Вот именно… — откинулся на резную спинку стула Войткевич и, по обыкновению, скрестил руки на груди, словно не далеко за линией фронта, в самом змеином кобле он очутился сейчас, а на приставном стульчике летней эстрады довоенного Приморского парка. Слушает Утёсова живьём. — Сразу видно, хозяин кабинета — характера нордического, аккуратист и педант до…

— До хрена болтаешь… — оборвал его Саша, кивнув Кольке Романову на окно.

Колька, кивнув в ответ, скользнул за внушительную, как театральный занавес, бархатную портьеру.

Лейтенант Войткевич хохотнул и, извернувшись назад, поднял с паркета оливкового цвета офицерский китель, валявшийся у задних ножек стула.

— А вот клифт его валяется, как половая тряпка, — продолжил он, как ни в чём не бывало, но сократив психологический портрет обитателя кабинета до минимума. — Почему?

— Потому что сорвался со стула и побёг! — на ухо Войткевичу, но так, что слышно было, наверное, и тараканам под плинтусом, подсказал старший сержант Каверзев и значительно поднял палец. — Без мундира! Что для немца равносильно без порток…

Артиллеристский корректировщик Антон Каверзев, в отличие от своего прямого начальника, Новика, с Яковом сдружился настолько, что Саше и в голову не пришло оставить «ценного кадра» в горах. Проворчал только в ответ на просьбу Антона включить его в состав диверсионной группы: «Мы с Тамарой ходим парой…» — и добавил:

— Ты, главное, о своих прямых обязанностях не забывай. Вдруг увидишь чего, так чтобы мог потом на карту перенести.

— Мало ли чего он мундир бросил… — скорее машинально, чем всерьёз, возразил Новик. Возразил шепотом и прислушиваясь. — Сметаны с огурцами обожрался, вот и подорвался, как на фугасе… скидывая подтяжки на бегу…

— Да они тут все бегают, будто незанятый угол ищут… — подал голос от окна Колька Царь.

— Боюсь, что не угол, — Новик жестом прекратил обсуждение, хоть и негромкое, вполголоса, но….

Но только теперь, когда все замолчали, стал явственно слышен откуда-то снизу, из-под паркета, приглушённый хаотический шум, безошибочно напоминающий команду «Тревога!» на нижней палубе. С поправкой на санаторий для моряков немецких кригсмарине — «Alarm!»

— Боюсь, что не угол, а нас… Что там у тебя? — Новик присоединился к Кольке, но с другой стороны окна, и осторожно отогнул край портьеры.

Во дворе усадьбы между малахитовыми купами стриженого лавра, в развилках липовых крон и в тени резных террас дисциплинированным муравейником рассыпались попарно и группами автоматчики в не по-фронтовому ухоженной чёрной форме, в лаково чёрных касках.

«Эсэсовцы…» — поморщился Саша.

Несмотря на репутацию тыловых палачей и плац-парадный вид, тот, кто сталкивался с фронтовыми частями СС, вроде «SS Panzergrenadier Division», уже знал, что вояки это завзятые и даже отчаянные, и само собой — умелые. Приятного мало…

Несколько более бестолково и суетно топотали по каменным лестницами и балюстрадам усадьбы караульные внешнего периметра, и обслуга — в обычной «фельдграу» вермахта.

Похоже, что во дворце начиналось что-то весьма похожее на панику, тем большую, что пока — на начальной стадии. На стадии, когда об угрозе известно и уже знают, что она близка, но в глаза её ещё никто не видел и, соответственно, как ей противостоять, Der Teufel weiß es, чёрт её знает… А оттого и страшно…

Лейтенант и его добровольный адъютант, денщик и, конечно, друг в портянку, Колька Романов переглянулись.

«Ищут. И ищут именно нас…» — ясно было и без слов.

«Но откуда узнали, откуда могли знать?» — закусил губу Новик…

Впрочем, задумываться над этим было особенно некогда.

«Что там с сейфом!» — молча, но с крайне нетерпеливой гримасой кивнул Саша матросу, топтавшемуся возле отрядного сапёра с «сидором» для мин и зарядов, опустошённым уже наполовину.

Матрос хлопнул скорченную фигуру в камуфляже по плечу. Сапёр Витя с вполне гармоничной для своей военной специальности фамилией Громов, обернувшись через плечо, энергично мотнул головой:

— Можно!

Кумулятивный заряд был установлен навстречу невидимым под сейфовой бронёй замковым ригелям…

Сейф располагался там, где его видел и сам Новик в бытность свою начальником караула Гелек-Су. Тогда, в 39-м, прятать его впечатляющую бронированную дверцу никому не приходило в голову. В шпионов, бродящих по кабинетам наших штабов и парткомов в ластах и глубоко насупленных шляпах, верилось не больше, чем в кинематографических Джонов Смитов и Гюнтеров Освальдов. Особенно тем, кто их так успешно «ловил» целыми эшелонами. Так что младший лейтенант Новик видел закруглённую на углах (чтобы с фомкой не подсунуться) дверцу с алюминиевым гербом Союза, силком налепленного поверх стального имперского орла, всякий раз, когда бывал в личных апартаментах Каранадзе с докладом. Какого чёрта республиканскому наркому не скучно было три раза на день слушать о том, что: «Часовые разведены по постам. Свободная смена караула занимается изучением устава караульной службы…» — этого Саша так никогда и не понял.

Немцы же, естественно, не передвигали полутонный сейф, а только потрудились закрыть его, выпирающий над готически угрюмым камином со стрельчатым зевом, бесхитростной мариной: Аю-Даг тлеет в рыжем закатном пламени. По глади вод плывёт грузный колёсный пароход. Если бы не белый, то ни за что не примешь за прогулочный — баржа баржой. Покой и никакого намёка на «неспособность верхов и нежелание низов». А год, намалёванный в углу картины, самый что ни на есть 1905-й.

Теперь картину снял и спрятал за массивным столом Войткевич, и даже присел возле неё на корточки с озабоченной миной.

«Заматывает, что ли, ценитель изящных искусств? Чтобы взрывом не повредило?» — вяло удивился Саша, хотя, в общем-то, уже привык к тому, что в блатную феню одессита то и дело вкрапливаются то «параноидально-критический анализ Дали», то «манерный эротизм Дельво». Хрен его знает, что это значит и кто такие, эти Дельво с Дали, но культурная эрудированность «блатняка» крепко и подозрительно отдавала буржуазией… И уж точно не пахла «Агитпропом».

— Готово? — ещё раз уточнил Новик у Громова, отмотавшего катушку с телефонной «лапшой» к дверям в комнату отдыха.

Тот также молча и яростно мотнул стриженой головой, и Саша хлёстко передёрнул затвор шмайсера. Весь прочий, как выражался Войткевич, «кордебалет» откладывался на момент подрыва сейфа.

— На пол! — скомандовал лейтенант, но сам почему-то остался стоять, и даже предупредительно растопырил ладонь перед лицом сапёра — дескать, «замри!».

К высоким дверям кабинета, с той стороны, приближались торопливые шаги…

Слава богу — шаги одиночные, без компании. Поэтому Новик, подняв руку: «Внимание!», ею же махнул на дверь Кольке.

Романов мигом оказался за створкой, которая тут же и распахнулась. Еле успел Колька оказаться в тени. А в дверном проёме, будто в раме парадного портрета, нарисовалась длинная сутуловатая фигура с папкой под мышкой и рыбьим выражением глаз. Вобла-воблой.

Немо позевав отвисшей челюстью, как упомянутая вобла, немец наконец закончил фразу, начатую, судя по всему, ещё в коридоре:

— Die Russen, Herr Brenner! Господин Бреннер!.. — И, выкатив побелевшие от страха, словно моментально сварившиеся, зрачки, перефразировал: — Und wo… Herr Brenner? (А где… господин Бреннер?)

«Ничего тупее, как спросить об этом у русских диверсантов, пожалуй, и не придумаешь…» — как-то неуместно длинно и саркастически подумалось Стефану Толлеру.

Впрочем, времени для самоиронии было у него теперь предостаточно. С момента, как над столом его шефа возникла фигура в вылинявшей пехотной гимнастерке, с засаленной матросской тельняшкой в распахнутом вороте, с сугубо партизански неухоженной, чуть рыжеватой, бородкой чуть выше (ещё выше Стефан поднять глаза почему-то не решился) время потянулась медленнее, чем пригородный берлинский поезд.

Но, видимо, ситуация была не вполне нелепой, потому что рыжеватая борода зашевелилась и советский «матрос-партизан от инфантерии» уточнил по-немецки с предательской безупречностью «фольксдойче»:

— Sie suchen Karl-Joseph, den Scheißkerl die Faschistische? Вам нужен Карл-Йозеф, сволочь фашистская… это я про вас обоих… Или я ошибаюсь?

Экстерьер (в саду)

— Вот что, хлопчики… — этими словами Боцман проводил взглядом пару сапог, безжизненно втянувшихся под тёмно-зёленую завесь лавровишни. И минуты не прошло, как эти (и ещё одна пара) сапоги бодро шуршали по некошеной, глухой части парка в поисках диверсантов. — Нас вже шукають! — закончил фразу Боцман.

Бывший боцман, штрафник Корней Ортугай, как правило, в такие вот «задушевные» моменты начинал вдруг «подпевать» мягким малороссийским напевом. Впрочем, сколько бы ни мягким, но фамилию его матросы произносили наизнанку: «Отругай», с полной уверенностью, что так и надо.

— Сейчас их тут будэ, як тых блох на собаци… — проворчал «Отругай» недовольно.

Ответом ему был наивно-серьёзный, как у младенца, взгляд морпеха с золотистыми кудряшками из-под бескозырки. Парень — чисто херувим:

— Думаешь, наших уже того… — нахмурился он по-детски обиженно, выпятив пухлую нижнюю губу. — Повязали?

При этом «херувим» деловито вытирал устрашающее лезвие десантного ножа о рыжий мох валуна, оставляя на нём багровые мазки. На камне же, подобрав в ужасе ноги и пряча рукою облупленный бюст от нескромного хмыканья матросов, сидела гипсовая девушка с разбитым кувшином.

— Не думаю… — обтянул Ортугай ладонью «старорежимные» обвислые усы. — У наших тротилу полна торба и их самих пять душ. Всех в мешок, как кошенят, не запхаешь. Уж кто-нибудь да что-нибудь рванул бы…

И, словно в подтверждение его слов, в мелкой чешуе липовых крон, там, где проглядывали узкие витражные окна и мавританские минареты усадьбы, и впрямь что-то громыхнуло, спугнув ворон. Раз, другой, третий… Обрастая раскатистым эхом и вытягиваясь, будто по медным кишкам валторны, воем сирены…

Интерьер (в кабинете Бреннера)

Взрыв был мгновенный и глухой, будто не снаружи, а из бронированной утробы сейфа грохнуло. Пожалуй, что никто и не заметил этажом ниже, как звякнули хрусталики бронзовой люстры. Когда рассеялись пыль и горько-кислая гарь взрывчатки, тяжёлая дверца сейфа поползла наружу, нехотя и с униженным стоном. Так что Громов, словно недовольный своей работой (должна была нараспашку лязгнуть, а то и улететь) поторопил дверцу фомкой и сразу замахнулся сорванной с головы немецкой пилоткой.

Но тушить ничего не понадобилось. До бумаг было рукой подать, но, как говорится, «близок локоть…» Взрыв всадил в глубь сейфа вторую, стальную перегородку, может, и не такую же мощную, как наружная дверца, но…

— Ещё раз рванём — вообще загоним, хрен отколупаешь, — озадаченно проворчал Громов старшему лейтенанту Новику, выросшему за плечом сапёра. — Резать надо! — развёл он руками, мол, «рад стараться, да боюсь…». — А нечем…

— Да и некогда, — отодвинул его лейтенант. — Берём что есть.

На дне сейфа, под его уменьшённой и искорёженной копией, была одна-единственная папка, невзрачная с виду, досадно тонкая, но… Отчего-то показалось Новику — необычная, «особая папка», если следовать привычной советской идентификации.

Не было в ней методичного равнодушия номерного «личного дела» или интригующего аванса «совершенно секретно». Но на чёрной эрзац-коже серебрился овальный медальон тиснения. С надписью, выбитой остроугольными буквами или значками, напоминавшими хрестоматийную берестяную грамоту. Посредине медальон симметрично разделял стилизованный меч, перехваченный петлёй ленты с другой надписью, в которой алфавит даже не угадывался. То ли иероглифы, то ли вовсе пиктограмма…

Впрочем, раздумывать над этой тайнописью было некогда. Новик сунул папку за пазуху каменно-серого мундира армейского покроя с унтерским чёрным треугольником на рукаве. Только он и Колька Царь были переодеты в полевую форму СС-Ваффен, поскольку особенно разгуливать по «Gotland Haus des kurzfristigen Urlaubes», то есть по дому краткосрочного отпуска «Гелек-Су», не предполагалось.

«Невелик дворец, — рассудили в разведштабе. — Даже в трофейной форме и со знанием языка не потеряешься, так что из подземного хода вам устроить только одну вылазку, за языком. Если Бог даст, ещё заодно и для установки мин, и — обратно».

Мины поставили ещё по дороге, благо ход изрядно тянулся в кирпичном цоколе усадьбы. Так что на обратном пути взрывай — не зевай. Язык имелся. Бог дал. Послал, если быть точным. Стефан Толлер затравленно косил из-под круглой оправки очков на второго СС-штурмана Кольку Царя, приплюснувшего его ладонью к столу так, что очки едва не переехали за ухо. А в нос отчетливо било канцелярским клеем от «дела», которое он нёс своему шефу, когда…

В коридоре его перехватил комендант Гелек-Су, штурмбанфюрер Гейгер, прямо-таки искривший тревогой и распираемый энергией, которой явно не доставало целесообразного применения. Наверное, поэтому, схватив Стефана за плечи, он затряс его, как забытого родственника, опоздавшего на поминки.

— Толлер! Что вы, чёрт вас возьми, прогуливаетесь тут, как падре на сельской ярмарке!..

Этакая фамильярность шумного и трескучего, как старый приёмник, герра Гейгера всегда претила Стефану, хоть по армейским меркам штурмбанфюрер СС был старше его, просто штурмфюрера, по званию. Но по должности, а главное, по её значению — нет уж, извините. Одно дело — завоз капусты и пропарка вшивых кальсон (не комендант, а банщик какой-то, честное слово), и совсем иное — чёрная петлица «SD» слева на воротнике Толлера. Какое тут, к чёрту, может быть «братство по оружию»? Mesalliance. Даже право на ношение орденской чёрной формы Гейгером, прикомандированным из какой-то армейской интендантской службы, нисколько не позволяет ему…

— Русские могут в любой момент оказаться внутри дворца! — Наконец-то прорвался голос разума в субординационные рассуждения Толлера и тотчас же онемел, вместе с языком самого Стефана. — Да-да! Вы не ослышались, именно внутри! — отчего-то восторженно выплюнул в лицо ему комендант, чем и привёл в чувство.

— Но как? — брезгливо поморщился Стефан, невольно сунув руку в карман за платком.

— Странно, что вы меня об этом спрашиваете… — Гейгер подхватил его под локоть и поволок по коридору в сторону, совершенно обратную нужному направлению. — Ваш начальник всего пару минут как сообщил мне об этом, и вид у него был, скажу вам, весьма убедительный: в одних подтяжках… Сказал, что получил только что «молнию», то ли шифрограмму от своих, то ли перехват русских. Будто бы по подземному ходу, о котором нам ничего не известно… Надеюсь, этот старый тролль-садовник о нём что-то знает или помнит, — свернул неожиданно по ходу мысли и заодно по лестнице штурмбанфюрер. — И не дай бог, если он умышленно не сказал нам о подземном ходе! Сварю заживо в бойлере пропарочной, видит Бог. Кстати, он спрашивал о вас, где вы шляетесь…

— Кто? — слабо удивился Стефан, совершенно потерявшись в извивах логики штурмбанфюрера. — Бог?

— Ну, не знаю, как в вашем случае… — хмыкнул Гейгер. — Я, вообще-то, имел в виду вашего шефа, господина гауптштурмфюрера.

Стефан, наконец-то опомнившись, выдернул локоть из руки коменданта и, едва не срываясь на неприличную штабной размеренности рысь — удел посыльных и денщиков — быстрым шагом заторопился к кабинету Бреннера, где и…

— Bewege die Brötchen! Schnell! — бесцеремонно, едва ли не за шкирку, проволок Стефана «матрос-партизан от инфантерии» через весь кабинет к неожиданному провалу в привычной геометрии ореховых панелей.

Там, за спиной ещё одного плечистого бородача, зиял кирпичный свод, средневеково подсвеченный пламенем факела. Бородач в бескозырке принял неловкую ношу — и Стефан оказался в красноватых инквизиторских сумерках, полных замогильного плесневелого духа и зловещего эхо торопливых шагов и сопения. Низкий свод пригнул ему голову так, что штурмфюрер ничего не видел, кроме выщербленных каменных плит и на них собственных, по штабному глянцевых, сапог, мелькавших носками в ритме общей беготни…

— Погоди-ка… — старший лейтенант Новик придержал за плечо Войткевича, как только тот препоручил немецкого офицера заботам своего партизанского разведчика. — Я вижу, ты по-немецки шпрехаешь, прям как…

— Геббельс, — по-простецки утёршись рукавом, подсказал Яков с выражением самого колхозного простодушия.

— Вижу, что не Клара Цеткин, — недовольно поморщился Новик, мол, не время сейчас языки острить. — Значит, ты разобрал, что он скулил всю дорогу, пока ты его упаковывал? — кивнул Саша вслед немцу, исчезнувшему в подземном ходе.

— Ну, Гитлера не хаял, но и не хайлял…

— Чего?! — раздраженно переспросил Новик.

— «Зиг хайль», в смысле… — уточнил Войткевич, — не кричал.

— Хватит, а?

— Хватит, — легко согласился Яков и мгновенно посерьёзнел, словно сменил терракотовую маску в античной драме. — Он сказал, что всё мы это зря и напрасно, потому что они уже знают про подземный ход… — Войткевич мотнул головой на провал за плечом и, потеснив Новика, плюхнулся животом на стол, заставив того удивленно повести бровью. — Знают, что мы здесь, и найдут с минуты на минуту… — Он, кряхтя, достал из-за стола картину с дореволюционным Аю-Дагом и соответствующим пароходом. Закрыл ею провал в панелях, поставив картину на попа, и пояснил: — Так минутой позже… Найдут и примерно расстреляют… — договаривал Войткевич, уже направляясь к окну, где по-прежнему караулил Колька Царь, заметно мрачнея и каменея, по мере того как двор усадьбы наполнялся суматохой розысков. Если чёрные фигурки эсэсовцев втянулись в подъезды усадьбы, то мышиного цвета «фельдполицай» рассыпались цепью по парку, с мышиным же проворством.

— А вот если мы проявим благоразумие и сдадимся, — указал дырчатым стволом ППШ за окно Яков, — то он замолвит за нас словечко и тогда самая страшная пытка, которая нас ждёт — пить их отвратный эрзац-кофе в доброжелательной беседе с гауптштурмфюрером Бреннером. — Не удержался-таки Яков от иронии, но добавил уже безо всякой: — Во что лично я не верю…

Впрочем, Новик не заметил его варьирования тоном, не обратил внимания. Его внимание привлекло другое. Картина…

Высокий лоб лейтенанта смяли морщины недоумения, надвинув чёрную чёлку на глаза. Картина, которую, как думал Новик, Войткевич прятал от взрыва, была исполосована ножом, но не беспощадно и зло, как могло показаться на первый взгляд…

Да и показалось, пока Саша не высмотрел случайно прорез, который, несмотря на глубину, не развалил холст на лохмотья, а будто бы акцентировал внимание именно на себе — небольшом прорезе, величиной с ладонь — и оттого ещё более странном. Все остальные разрезы были нанесены наотмашь, прямые или дугой, самый кудрявый — зигзагом, но не этот. Этот был как бы петлёй с разведёнными вниз концами. Кто станет в сердцах вымалёвывать такую хитрость?…

Хотя и в этом случае Сашу удивил бы только вандализм, явно не свойственный Войткевичу. Но… Но именно такую «петлю» он видел только что на медальоне тиснения чёрной папки из сейфа: «Deutsches Ahnenerbe» — «Наследие германских предков». Там она захлёстывала обоюдоострый тевтонский меч. Теперь и другой знак, рядом (в том, что это именно знак, старший лейтенант теперь ни на мгновенье не сомневался), стал заметен. То ли типографская звёздочка, то ли снежинка… И уж точно не буква «Ж», на которую она больше всего похожа. Этот знак стоял подле «петли», ближе к вершине горы кисти Лагорио, покрытой осенне-багровым закатным лесом…

Новик перевёл хмурый взгляд на Войткевича. Тот невозмутимо закуривал у окна, даже не пытаясь скрыться за шторой.

— Возвращаться подземным ходом нам не с руки, — будто почувствовав взгляд старшего лейтенанта, обернулся он. — Ход теперь для нас — мышеловка или станет мышеловкой для ребят… — кивнул Яков на картину, имея в виду разведчиков, которые уже уволокли «языка» в подземелье. — Если, конечно, мы или боцман сейчас не отвлечём фрицев на себя.

— Что ты предлагаешь? — как-то не сразу отозвался Новик, сгоняя со лба угрюмую морщину недобрых предчувствий.

— Прорываться к боцману и войти в ход на последнем участке, в беседке с гипсовой дояркой. Дождаться там ребят с «языком»… Или уже встретиться с ними… — подумав, уточнил он. — И всем вместе выйти за парком. Только надо рвать всё по дороге к чёртовой матери, чтобы фрицы так и не поняли, откуда мы взялись и куда провалились.

Не дожидаясь решения старшего лейтенанта, Войткевич вернулся к подземному ходу и, пригнувшись, гаркнул во мрак:

— Громов!

— Га-а?!.. — гулким далеким эхо отозвалась чёрная глотка подземелья.

— Не жди, рви! Встреча у бабы! — только теперь Войткевич удосужился, высунув голову обратно, вопросительно взглянуть на старшего лейтенанта, руководителя всё-таки операции.

«Если немцы про ход знают… — мучительно поморщился тот. — А похоже, что знают. То ловушка скорее всего действительно, ждёт там, в подземелье. Как ни крути, а прорваться поверху шансов и впрямь больше… — Новик испытующе уставился на морпеха. — Если, конечно, не будет ещё каких-нибудь неприятных сюрпризов».

Но физиономия Войткевича, как уже заметил Саша, в такие минуты становилась особенно безмятежной, можно сказать, злокачественно невинной, как у гопника при виде милицейской облавы. Поди разбери, то ли гражданин честно спёр жменю семечек у бабки, то ли зарезал её, к чертовой матери, за ту же жменю…

— Ладно! — Новик выдернул из ячейки подсумка немецкую гранату в косой насечке стальной рубашки и принялся откручивать колпачок чеки с длинной деревянной рукоятки.

Этих секунд хватило подумать: «С кем бы и в какую игру и ни играл ты, Яков Осипович, с нами ли, с немцами, игра эта ещё не окончена, и уж лучше играй на глазах. Так хоть шансы равны».

— Пошли… — не оборачиваясь, Новик зашагал к парадно-резным дубовым дверям кабинета.

За ним сдвинулся с места Колька Царь. И наконец крикнув ещё раз в темень хода: — У бабы! — двигаясь по-кошачьи пружинисто, присоединился Яков.

— Два немца… — приостановился у самых дверей Саша, ткнув большим пальцем в себя и Романова. Тот моментально подтянулся и оправил полы серого мундира. — И одна пленная Das Partisanenschwein… — смерил Саша взглядом Войткевича.

— Я не понял… — недобро насупился Яков, взявшись за пряжку ремня с латунным якорем.

— А я понял! — невозмутимо подал голос Колька Царь и бесцеремонно скинул с плеча Войткевича ремень «шпагина». — «Партизанен швайн». Партизанская свинья…

Глава 8. Коридорные страсти

Конвой в интерьере

Два немца, два штурмфюрера — унтера СС в полевой форме трусцой поспешали по анфиладе дворца, пронзённой косыми лучами червлёного золота сквозь высокие стрельчатые окна. Поспешали, держа за локти самого традиционного, можно сказать, хрестоматийного «russischen Partisanen» — с бородой, наверняка вшивой, в засаленной тельняшке и вылинявшей гимнастёрке, выпростанной из галифе. Руки партизана были скручены за спиной ремнём. На подозрительные взгляды встречных офицеров разных родов войск и рангов, но одинаковых своим тревожным и вопросительным выражением лиц: «Что, черт возьми, Was ist Dass?», — унтера не обращали внимания, как, впрочем, и на козыряние часовых…

Хотя именно последних им и стоило опасаться. Если для какого-нибудь артиллеристского полковника или корветтен-капитана вся эта гефрайтерская мелочь, суетившаяся под ногами по каким-то своим неведомым делам, была на одно лицо, то вот Фридрих из батальона охраны вполне мог бы узнать Генриха из хозяйственной роты. Да и Генрих видал Фридриха, по крайней мере, в лицо, когда тот приходил на кухню выменять свежую рыбину на коробку шпрот. А вот этих двоих не мог признать ни тот, ни другой; хотя откуда знать в роте — не вернулся ли кто из отпуска во взводе, или наоборот?…

Так что пока везло. Часовые вопросительно хмурились из-под обрезов лаково чёрных касок, посыльные на бегу оборачивались, а русская горничная так просто остолбенела, когда пленный партизан подмигнул ей из-под козырька тёплого барашкового кепи, съехавшего на нос… И жалобно как-то накуксилась. Но рано или поздно навстречу им должен был попасться штурмбанфюрер Гейгер, комендант Гелек-Су, который в лицо (то есть в морду, конечно) знал даже кота Фердинанда, которого и на кухне-то видели чаще всего с тыла, когда тот уже выдирался в форточку, потянув со связки сардельку.

— Проверьте все кабинеты! Простучите панели! Протрусите постели! — отрывисто, с нервной одышкой, командовал Гейгер, расталкивая солдат по дверям кабинетов. — Если надо — порите матрацы! Двигайте всё, что не прибито к полу гвоздями, а что прибито тем более, выкорчевывайте, к чёртовой матери… Впрочем, нет! — спохватился он, поняв, что, пожалуй, погорячился. — Пороть и корчевать не надо, на балансе всё-таки…

И уже вдогонку очередной паре охранников крикнул в глубь очередного кабинета:

— Выбросите все книги из книжного шкафа! Книжные шкафы всегда крутятся во всех шпионских романах. И, вообще, крутите всё, что крутится. Нажимайте всё, что нажимается… — Гейгер торопливо промокнул лоб под фуражкой скомканным платком. — Вы что, не смотрели «Узник замка Вевельсбург»?

Но даже комендант слегка растерялся, потеснился с отделением охраны в сторону, придержав покачнувшуюся на постаменте мраморную Психею. Уж больно озабоченные лица были у конвоиров-эсэсовцев. И только потом, подтолкнув вслед конвою первого попавшегося под руку солдата, спросил как-то совсем по-граждански:

— Sie wessen? Вы чьих будете?

— Абвер, господин штурмбанфюрер! — не замедлил с ответом Новик, щёлкнув каблуками сапог.

— Абвер?… — Гейгер вскинул брови.

Ни унтеров, ни просто Schutze армейской контрразведки он, при всём желании, вспомнить не мог. Тут всё-таки офицерский дом отдыха, а не штаб. На посылках, если возникала нужда, управлялась эсэсовская охрана, и весь личный состав он самолично ставил на довольствие, а этих парней…

Гейгер недоуменно нахмурился:

— Что-то я вас не припомню…

Русский партизан вдруг бурно закашлялся, напустил слюны в бороду и попытался вытереть её о плечо, ворчливо чертыхаясь… Надо думать, что чертыхаясь. Один из эсэсовцев, проявив странное милосердие, брезгливо вытер раскрасневшуюся бородатую рожу её же кепи, утеплённым ватином. Второй же тем временем воспроизвёл то, что ему ругательски проворчал сквозь кашель Войткевич:

— Простите герр штурмбанфюрер, мы торопимся, мы ищем гауптштурмфюрера Бреннера.

Гейгер обернулся в зеркальную перспективу анфилады, в направлении, откуда появились эти двое незнакомых эсэсовца с пленным… Собственно, со стороны апартаментов Бреннера они и шли…

— Карла? — Гейгер вернул взгляд обратно. — А разве?… Да вот же он!

Карл-Йозеф Бреннер, действительно, объявился за спинами конвоиров в конце коридора. Громыхнули разбросанные врозь створки дверей, и коридор наполнился гулким бесцеремонным топотом грязных сапог по тисовому паркету, хлопаньем прикладов маузеров по голенищам…

— Карл! — радушно, словно для объятий, распахнул руки Гейгер. — А ваши молодчики уже поймали одного партизана. Кстати, где поймали? — осёкся он на полуслове, перестав выглядывать, за плечо Кольки Царя в форме СС-штурмана. — Надо же туда…

Русский партизан только на секунду извернулся назад, чтобы глянуть, кому там так радостно вопит Гейгер, и в следующую же секунду рванул вбок, к окну. И рывок этот, видимо, был энтузиазма немалого. Оба эсэсмана, не столько влекущие бородача под локти, сколько влекомые его бычьи упорством, едва запнувшись, оказались на низком подоконнике.

— Feuer! — ошеломлённо прошептал Гейгер, отчего-то припомнив давнюю срочную службу в артиллерии. — Огонь!..

На счастье беглеца, наружная, витражная рама по-соборному высокого стрельчатого окна была распахнута. Ему не пришлось вышибать головой свинцовую решётку замысловатого узора. Мусульманский орнамент только сыграл мозаикой разноцветных лучей, когда утеплённое кепи партизана так хрястнуло в тонкое перекрестье внутренней рамы, что Гейгер болезненно поморщился: «Mein Gott!..»

Впрочем, к чести штурмбанфюрера, он же первым и опомнился и стал выдирать винтовку из рук караульного. Но тот ещё не опомнился вовсе и маузер так и не отдал. Бреннер же наблюдал всю эту сцену с такой сосредоточенной миной, что можно было подумать — пытался припомнить на «расовой» комиссии девичью фамилию своей бабушки…

Прыжок в экстерьер

Стёкла фонтаном брызнули со второго этажа.

Это был первый достаточно воинственный звук, чтобы сработать, как спусковой крючок напряжения. Напряжения, натянувшего и нервы, и жилы людей заунывным воем сирены. Не хватало только оправданного приложения этой энергии, накопленной до нетерпеливого озноба, до мурашек под кожей. И теперь этот деревянный хруст, стеклянный звон… Безошибочный звук хаоса, который не мог быть ничем иным, как прелюдией к драке.

Его расслышал даже комендантский курьер Альфред, несмотря на треск и куриное квохтанье мотоцикла, трясущегося под ним в бензиновой лихорадке. Он невольно выпустил рукоять акселератора на руле и обернулся…

Подошвы сапог с самодельными косыми набойками для горного лазания и аккуратно заштопанная задница цвета хаки — последнее, что увидел Альфред в своей жизни.

— А вот и конь любовника под балконом… — проворчал Войткевич, кряхтя и потирая зад аккуратно заштопанных Асей галифе.

Stahlpferd — стальной конь «BMW R-31» — словно заржал в предчувствии лихой кавалерийской атаки. Это злосчастный Альфред, косо заваливаясь с сиденья в порожнюю коляску, потянул рукоять акселератора.

— Тпру! — ухватил никелированную рогатину руля Войткевич. — Далеко собрался? — спросил он скорее «стального коня», чем его седока.

Альфред, со сломанной шеей, изумлённо таращился в безответное небо. Никак не ожидал отличник гитлерюгенда такого вот ангела смерти — расово неполноценную русскую задницу, да ещё штопаную. Ни чёрта эпически-вагнеровского «Der Hintere!», как говорил преподобный Фелиас, накрыв муху пивным бокалом…

А собирался Альфред вниз, в комендатуру посёлка, чтобы вызвать подкрепление. Телефонная связь пропала ровно в 18.00. Внезапно и наглухо. Но после того как стало известно о возможной диверсии русских, это уже никого не удивило.

Хотя удивило бы, если б в 17.55 кто-нибудь поинтересовался, а куда, собственно, направляется на ночь глядя старый татарин с садовыми ножницами под мышкой, подслеповато всматриваясь в карманные часы на ладони.

Интерьер с татарином

— Почему он нам раньше не сказал?! — с нетерпеливой прытью пересчитывая половицы садового домика, спросил комендант переводчика, одолженного Бреннером. — Warum?! — выкрикнул он в сморщенное личико Зелимхана, безмятежное и отрешённое. Точно у святого Антония в момент искушения. «Тьфу!» — сплюнул штурмбанфюрер.

— Так ведь никто и не спрашивали, господин офицер… — ещё больше сморщилось личико татарина простодушным до слёз удивлением.

— Э-э!.. — взревел комендант, отпихнув переводчика. — Donnerwetter! Веди, старая сволочь! Сейчас же веди к подземному ходу, где он там начинается и куда!

Чистенький, выдраенный для ходьбы босиком, пол под ногами штурмбанфюрера вдруг вытряхнул пыль, затаившуюся в щелях, и тревожно звякнули стёклышки подслеповатых оконец. Глухой рокот прокатился по лужайке перед парадным подъездом Гелек-Су. Гейгер бросился к одному оконцу, отбросил пожелтевшую шторку и расплющил сизый мясистый нос на стекле, но тотчас же шарахнулся назад.

— Сейчас же, сейчас поведёшь, чуть позже… — пробормотал он нервной скороговоркой, пряча глаза и от переводчика, метнувшегося к простенку, и от татарина.

Тот вообще ухом не повёл на пороховой гвалт, разраставшийся во дворе быстрее, чем эхо взрыва увязало в деревьях сада. «Ещё бы, старческая глухота…» — поуспокоил себя Гейгер и попытался как можно более хладнокровно, нога за ногу, усесться на единственном стуле в домике садовника. Но тотчас же подскочил, едва успев забросить одну за другую — вдогонку первому рокоту взрыва, следом покатил и другой, третий…

Во чреве земном

— Вроде никого… — выдохнул наконец Громов.

Чуть ли не минуту, стиснув зубы, он сдерживал дыхание, прислушиваясь к глухому мраку, наступавшему сразу же за пляшущим рваным краем огненных бликов.

— Тильки наши гупотять, — ткнув горящим факелом через плечо, в другую сторону, подтвердил Мыкола Здоровыло. Добровольный помощник из группы Войткевича.

Там затихал подпольным крысиным шорохом нескладный, вразнобой, шум беготни — старший сержант Каверзев волок за шкирку «языка», себе равного званием Толлера. Тот, хоть и не упирался особенно, но и не способствовал собственной эвакуации. Болтался «язык», как у идиота…

— Да потуши ты его уже… — проворчал вполголоса Громов. — Фрицы вот-вот сунутся, куда ты его, в штаны спрячешь, что ли?

— Ага, тебе… — буркнул Мыкола, но, бросив факел под ноги, принялся затаптывать пляшущие язычки.

— Мне нельзя, у меня и в штанах тротил, — заметил Громов, поддёргивая конец телефонного провода. — Вроде всё цело…

На пару долгих секунд всё исчезло во мраке, словно на них со Здоровылом кто-то набросил непроницаемый фотографический полог. Но ещё через секунду конус фонарного света выхватил сумрачную перспективу туннеля. Неглубокую, смутную уже в десятке шагов, но телефонный провод в красноватом сумраке блеснул отчётливым пунктиром.

— Чёрт… — недовольно хмыкнул сапёр. Изоляция провода лоснилась в свете аккумуляторного фонарика, как начищенная кирза. — Заметят сходу, как только посветят. — Громов исподлобья глянул на помощника. — Бегаешь быстро?

— О-ё… — прозорливо протянул Здоровыло. — Скильки в нас часу?

— Сколько успеешь, всё твоё. Давай динамо…

Здоровыло выдернул из вещмешка коробку полевого телефона и тотчас же принялся откручивать зажимы клемм. Ручищи его дрожали. Заметив это, сапёр утешительно похлопал морпеха по плечу:

— Не дрейфь, мокропехота! Пока фаза до нуля добежит, пока вернётся… Ты ещё и на развалины поссышь, как победитель.

— От бы тильки не як той горобець… — как-то не слишком оптимистически проворчал Мыкола.

— А как той… горобець? — не понял Громов.

— У польоти…

Глава 9. Средства подручные и подножные

Экстерьер

Беспечный ездок, петлявший между золотыми клумбами и гипсовыми вазонами регулярного парка Гелек-Су, оказался к тому же ещё и счастливчиком. Мало того, что далеко не сразу поворачивали в его сторону козырьки чёрных касок эсэсовцы, выискивающие притаившихся или крадущихся где-то поблизости русских диверсантов. Кто ж мог предположить, чтобы вот так нагло, как по Кёнигштрассе в разгар Октоберфеста, катил один из них в седле «BMW R-31» по мощёным аллеям?

— Russische Partisanen! — орал какой-нибудь особо сообразительный унтер, наконец-таки «наведя резкость» в близоруком своём пенсне. Так партизана ещё и прикрывал неизвестно кто и неизвестно откуда…

— Deutsche Partisanen? — падал тот же умник, но теперь изумлённо пучась поверх пенсне и вытянув руку в другую сторону, туда, где в вечнозелёных лавровых кущах мелькнула серая пилотка с привычными белыми «зигами». И откуда только что сухим валежником протрещала короткая предательская очередь шмайсера.

На трофейный мотоцикл лейтенант Войткевич старлея Новика не пустил, вежливо, но твёрдо отгородив седло мотоцикла задом, а Кольку Романова — так попросту отпихнул ногой… Вызвав немалое замешательство обоих, особенно Новика. Тот даже вздернул было клювастое дуло новенького МР-40, но Яша коротко, через плечо (недосуг, мол) пояснил и, как всегда, с гримасой, почти пренебрежительной:

— Я тут покуролесю, а вы прикройте исподтишка, вы же в форме… — И добавил, уже подскакивая на рычаге стартера: — Меня всё равно за версту видать, как того Будённого в «малине».

— Как чего? — только и успел переспросить у старшего лейтенанта Колька Царь, закашлявшись в бензиновой гари.

— В малиновых галифе… — перевёл Саша всё ещё задумчиво, словно мучительно соображая вдогонку Войткевичу, растворившемуся призраком в сизых клубах: «Что это он темнит сегодня всю дорогу?»

Впрочем, тактическая смекалка, присущая самому Новику, никаких иудиных поцелуев в бесхитростном плане штрафника не нашла. И впрямь, во всеобщей суматохе на них с Колькой вроде как на ещё одну парочку фрицев, рассыпавшихся патрулями, внимания никто особо не обращал. А если и обращал… Обернулся, обогнав их, последний фриц, что рысил в колонне резервного караула в сторону чёрного хода:

— Und wer bist Du, Freund? то есть «Эй, приятель, а ты кто такой»?

И получил по-пионерски честный Колькин ответ:

— Krasnoarmeets Romanow! — с акцентом настолько диким, что в себя пришел немец только после окрика офицера над самым ухом:

— Was Sie hier… Что вы здесь расселись, Фриц, какого?! — и то ненадолго.

— Roten Armee… Romanoff… — только и выдавил из себя злосчастный Фриц, упершись лбом каски в гравий садовой дорожки и зажимая живот руками. Сквозь пальцы сочилась кровь. Но двоих незнакомых эсэсовцев в полевой форме, фельдграу, нигде уже видно не было…

Ещё веселее пошла пропаганда, когда окна на втором этаже дворца хором грянули вступительное туше: «Марша артиллеристов» — «Сталин дал приказ!» — и брызнули крупным стеклянным градом из белых известковых облаков, быстро почерневших от примеси дыма. Покатился, прирастая всё новыми взрывными аккордами, гром, пригибая и усаживая на корточки всех в округе. Так, что заглохла даже механическая сирена в руках наблюдателя-часового на крыше, на площадке зенитного автомата-спарки. Увернуться от обломков оконных рам, пылающих обрывков гардин и от мраморных бюстов, стало куда как более важной задачей, чем розыски переодетых диверсантов, которые вроде бы где-то здесь, и даже кто-то их видел уже…

Новик с Романовым почти безнаказанно достигли цели, намеченной старлеем минуту назад. Разве что спорол осколок стекла треугольную нашивку унтера с рукава у Новика, когда над головой вырвался дымно-огненный протуберанец из окна кухни, вышвырнув заодно и визжащий ком поварского окровавленного тряпья с мясом…

— Там, сзади, лестница есть пожарная! — прохрипел Саша, обернувшись на мгновение к Царю…

Стрелялки-догонялки

Гоняться за BMW, чертившим пьяные зигзаги по клумбам и аллеям перед балюстрадой Гелек-Су, и впрямь было не так-то просто. То и дело приходилось проламывать шпалеры стриженого кустарника, залегать в гипсовых раковинах фонтанов, благо пересохших и полных давней мёртвой осенней листвы, перепрыгивать через трупы в чёрных и серых мундирах.

Войткевич, выкручивая правой рукой руль и одновременно волей-неволей акселератор, левой умудрялся ещё огрызаться короткими очередями от эсэсовцев, то и дело пересекавших его и без того замысловатую траекторию. Да ещё и распевал что-то дурным злым криком, привлекая к себе внимание…

Из экстерьера в интерьер…

«Так это ж сзади? А тут?» — хотел было переспросить насчёт пожарной лестницы Колька Царь. Но старший лейтенант уже нырнул в дым, струившийся из вышибленного взрывом окна.

«А тут» оказалось, есть: лестничные марши сквозного, на все три этажа, чёрного хода — для разноски завтраков по номерам и ресторанных заказов. И оканчивались они под люком на чердак. Так что памятливый Саша Новик знал что делать и знал где. Милосердно запрокинув за перила бледного парнишку арийской белобрысины с баттерфляем на официантской манишке («Ich nicht der Militär! — Не военный, мол… Вижу…»), они добрались до люка. И уже через минуту прыжков через балки перекрытия и ныряния под стрехи в пыльных чердачных сумерках, оказались у низкой дощатой дверцы, которую Новик, не замешкавшись, выбил сапогом.

Радость наблюдателя-часового, вцепившегося в ажурную ковку ограды, как в обломок «Титаника», была бесконечной (лихорадочная тряска от взрывов старинной кровли — уже отшелушились и улетели вниз сотни черепиц — и так пропитала бельё бедняги холодным потом… А тут если и не смена, то хоть не в одиночку помирать!), но — скоротечной. Едва ответив на приветствие: «Хайль!» — довольно странным: «Geh' zu Höhle…», то есть «Да пошёл ты…», — один штурман СС принялся деловито расчехлять зенитную спарку. А другой схватил наблюдателя за мотню, раньше, чем тот успел потянуться за маузером, прислонённым к стереотрубе, и поднял одним рывком.

…и обратно

С ворохом листвы, набившейся в водосток, и с фрагментом кованого узора тонкоголосо вопящий на лету наблюдатель изрядно напугал дежурного повара, выглянувшего в то же выбитое окно кухни, чтобы позвать караульных:

— Hier zwei der… Тут двое подозрительных! Наверх побежали!

— И чуть не сломали шею Адаму! — подсказал сквозь надсадный кашель кто-то изнутри.

— И боюсь, что не только Адаму… — осторожно, прикрывшись разделочной доской, выглянул повар за подоконник, где торчали задранные врозь сапоги наблюдателя…

Экстерьер и даже крыша

Услышавший повара начальник караула роттенфюрер СС Пехвогель отреагировал сколь моментально, столь и неловко, — в соответствии с фамилией. Растолкав-распределив подчинённых, — кому догонять наглого бородатого партизана, завернувшего на мотоцикле за угол хозяйственного блока, кому: «За мной! Schnell!» — Пехвогель прямиком, как в лобовую атаку, бросился на крик из окна кухни. Просторную клумбу он и ещё полдюжины эсэсовцев проскочили с божьей помощью и довольно резво.

Но именно в этот момент Саша Новик наконец-то нашёл и выбил стальную шпильку запора, моментально превратив зенитную спарку в двуствольный станковый пулемёт крупного калибра. Только покрутить рукояткой горизонта и…

Гипсовая Мельпомена взбрыкнула белыми музыкальными ножками, махнула изящными ручками, разлетаясь с постамента во все стороны, точно балерина в разгар фуэте на фугас наскочила; палая листва вспорхнула в высохшей вазе бассейна рыжими вихрями. Роттенфюрер закрутился на месте куда менее эстетично, безвольно мотая головой в продырявленной навылет каске — что поделаешь, уже с начала 42 года от молибдена и марганца пришлось отказаться в пользу танков — и опустился на подвернувшиеся ноги… Никак не умирающий лебедь.

Многоточие чёрных фонтанчиков отбросило эсэсовцев назад от окна, за малахитово-зелёные шпалеры лавра. Мгновением спустя, во избежание героических фантазий, тяжеленные пули простригли их насквозь. Точно проворный поварской нож нашинковал пряную зелень вперемежку с кровяным бифштексом. Калибр-то нешуточный и патрон мощный, если на 1000 метров высоты фюзеляж рвёт, то с двадцати, да по мясу…

В радиальный набор прицела муравьиное чёрное тельце мотоцикла с линялой спиной гимнастёрки попало только на мгновение, а вот на чёрном мундире, вынырнувшем позади и секундой позже, прицел задержался чуть обстоятельней, поймав в перекрестье высот и горизонтов. Спарка в очередной раз по-собачьи встряхнулась на стальной платформе, окутавшись пороховым дымом.

— Мне показалось, или он в самом деле что-то горланит? — обернулся на секунду Новик.

— Яшка? С него станется! — Колька Царь забросил за спину шмайсер с порожним магазином, потянулся к маузеру, брошенному часовым, и, дослав ладонью затвор винтовки, добавил: — Сниматься пора, товарищ лейтенант, подтягиваются…

И, словно в подтверждение этой своей тревоги, вскинул приклад к плечу. Чёрная фигурка, возникшая над дальним гребнем черепичной кровли, тотчас же пропала, не то вспугнутая, не то сбитая звонким винтовочным выстрелом.

— Тут ещё выходы на чердак есть? — повёл Колька по сторонам стволом маузера.

— Есть, конечно… — озабоченно проворчал старший лейтенант, приматывая к шпильке упора кусок проволоки, сорванной с патронного ящика. Другим её концом обмотал рубчатую рубашку Ф-1.

Может, и не сразу, а только когда захотят фрицы, как должно, задрать стволы крупнокалиберных автоматов в облака, стращать архангелов — к ним и отправятся…

— Пошли! — торопливо вытер руки о штаны Новик, оставив на них жирные пятна солидола, и спросил неожиданно: — У тебя как с парашютной подготовкой?

— Никак… — насторожился Романов.

— Что ж ты делал, когда вся страна… — лейтенант принялся карабкаться по ржаво-мшистой, осклизлой черепице вверх. — То: «На самолеты!», то с самолётов… — перевёл он дух на коньке крыши.

— Я под воду нырял, — добрался туда же и Колька. — А что?

— Ну, значит, будешь сейчас не прыгать, а нырять… — Новик короткой очередью упредил порыв немцев выбраться наружу через слуховое оконце поодаль. С характерным тюканьем — как топор дровосека, — пули выбили щепу в круглой раме.

— На глубину метров так пять-шесть… — закончил наконец изложение Новик. — Только без воды… — и пояснил коротко: — Пожарной лестницы там до земли здорово не хватает.

Экстерьер в саду

— Чуешь? — складки морщин напряжённо собрались на лбу Боцмана под сдвинутой назад бескозыркой.

Короткая, всего в два-три удара сердца, пауза даже оглушила поначалу внезапной тишиной, отгромыхала где-то в каменной утробе дворца череда взрывов работы Громова. И немецкий патруль, напоровшийся на партизан в дальнем углу сада, не стал искушать судьбу. Выщербил оспинами бледное личико «девушки с кувшином», сделав её как-то сразу похожей на скорбное кладбищенское надгробие, и откатил за подкреплением.

В этом зыбком мгновенном затишье и распознал боцман Корней Ортугай знакомый песенный вопль — «глас вопиющего» — с пьяно-разухабистой вытяжкой этих самых гласных. Такое в милицейском протоколе иначе как «нарушением норм общественной морали» и не назовёшь: пелось сорванным голосом о чёрт знает какой далёкой от всего этого ужаса Огненной Земле…

— Слышу! — замотал по сторонам золотыми кудряшками матрос-«херувим», и даже личико его, по-детски пухлощекое, но не по-детски серьёзное, разрумянилось неподдельной радостью.

А то уж было побелело совсем, и гипсовой пылью припудренное, и мертвенной бледностью, когда понятно стало — так просто, по-партизански «подполз, взорвал и убежал», не обойдётся. Немцы-то всё ощутимее накапливались в ближайших зарослях одичалых роз, в завалах неубранного хвороста. Ощутимо буквально кожей. Там захрустит ветка, там мелькнёт антрацитовый отблеск каски, короткая команда гавкнет: «Zu liegen!» И там же, проясняясь на открытом месте, раздалось совсем явственно:

В синем и далёком океане, Где-то возле Огненной Земли…

Многоточие, прервавшее строфу, отбил железной, с бумажным шелестом, машинописью автомат, глухо и как будто рассудительно. Наша машинка — «шпагин». И закончил «восклицательный знак» вполне интернациональным воплем — на любом языке и даже без слов понятным: «Oh, Mutter! Ой, мамочки!»

И снова…

Плавают в сиреневом тумане Мёртвые седые корабли!

— уже как-то без прежнего запала, словно оглядываясь, но всё равно в полную глотку, будто назло Вертинскому, закончил Яков. И выкатил из кустов спокойно, как со двора с голубятней детства, даже не пригибаясь…

Похоже, что не только партизаны, а и фрицы тоже обалдели и сунулись по следу сизого выхлопа с секундным замешательством. Достаточным, чтобы боцман успел вскинуть автомат. Гильзы заплясали на каменных плитах…

Stahlpferd, стальной конь «BMW R-31», хрипя, завалился набок.

— Надо же… — соскочив с кожаного седла, мельком оглянулся на мотоцикл Войткевич.

Заднее крыло смяло и закрутило штопором, на номерном знаке: «GFP öst-Kommandantur» — рядок дырочек; взял бы, гад, повыше… Додумать, что тогда сталось бы, Яша не успел, да и не захотел… Его окликнул залихватский, моряцкой «полундрой», свист.

— Из хода все вышли? — Войткевич, завернув никелированную рогатину руля, втолкал полудохлый BMW на замшелые плиты беседки.

— Так точно, Яков Осипович! — подал голос старший сержант Каверзев из-за валуна с Амфитритой, удручённо уставившейся на обломки кувшина. Теперь в него, похоже, понимала девушка, не то что воды — дёгтя не набрать: ни дна ни покрышки…

— А подопечный где? — заглянул к Каверзеву, за валун-постамент, Войткевич.

— Где ему быть. Тут, под рукой… — невнятно пробормотал наводчик, сидя под камнем и невозмутимо жуя сегмент консервированного ананаса — успел прихватить банку в комнате отдыха гауптштурмфюрера. — Под ногой, вернее… Стеша, а ну, вылезай! — пристукнул наводчик каблуком сапога по каменной плите перед собой.

Вытертая когда-то, но вновь поросшая желтоватым лишайником плита дрогнула, с человеческим кряхтением закачалась в пазах и, словно сказочный крот «Volksfolklore», слепо щурясь в стеклянные кругляшки пенсне, из чёрного провала показался Стефан Толлер.

— Ich nicht Stescha, mich Stefan… Я не Стеша… — отдул он с хрящеватого носа клок паутины.

— Вижу, что не цыганка! — хмыкнул Яков. — А Громов? А Мыкола? Что с задачей справились, вижу… — кивнул за плечо Войткевич туда, где чешуйчатые кровли Гелек-Су всё гуще оплетались бурыми волокнами дыма. — А сами где? Не накрыло часом?

— Эге ж, накрыло! — глухо раздалось откуда-то снизу, из-под пленного, высунувшегося из дыры наполовину. — Германською дупою…

СС-штурман Толлер выскочил из погребной тьмы с придушенным визгом оскорбленного достоинства. Точно кто под кринолин ему пятерней насвинячил, а на людях скандалить конфузно, чай не барышня. И, не вставая более чем на четвереньки, отбежал под стену, подальше, где с болезненной гримасой потёр зад, крепко зашибленный прикладом «шпагина».

— Звыкай… — вслед за ним в чёрном отверстии появился и Здоровыло и с брезгливой ухмылкой замахнулся на «языка» тем же прикладом. — В Особом отделе тебя ще не так отелять.

Толлер отпрянул, но вслепую — очки всё ещё мутила известковая пыль. Но это получилось как-то не очень далеко, не дальше сапога Войткевича, который вырос в серой мути перед самым его носом.

— Всё, братцы, момент нашей внезапности исчерпан… — резюмировал лейтенант свои наблюдения последних минут.

Похоже, это поняли и немцы. Спешить незачем. Отсюда и небольшая заминка в их нестройных рядах. Сообразив, что нащупал наконец-таки место сосредоточения всей (или почти всей) диверсионной группы противника, заместитель покойного Пехвогеля, штабс-гефрайтер Фогель дождался, пока во двор усадьбы, со скрежетом раскидав кованые ворота, вкатил пятнистый, как жаба, «шверер» — бронетранспортёр полевой жандармерии.

Тактическую инициативу оберлейтенанту Габе штабс-гефрайтер Фогель отдал и по субординации, и по совести. В том смысле, что бы дальше ни произошло, пусть это будет теперь на его… Пусть уж оберлейтенант теперь как-то умудряется взять русских живьём, притом что сдаваться живьём — как-то вообще не очень по-русски и совсем не по-партизански…

Интерьер

— Что, опять?! — невольно вырвалось у Дитриха Габе с возмущением и досадой, без всякого намёка на чинопочитание и, вообще, едва ли не с прибавкой: «Donnerwetter! Да пошёл ты…»

Бреннер посмотрел на него снизу-вверх усталым невидящим взглядом и, сначала показалось, даже не услышал ни того, что вырвалось у Дитриха, ни того, что так и не вырвалось…

— Вы не ослышались, оберлейтенант, — рассеянно повторил человек из абвера, хоть и косвенный, но всё-таки большой начальник. — Прикажите своим людям залечь и отстреливаться.

Дитрих соскочил с угловатой пятнистой брони открытого кузова.

«Залечь и отстреливаться… — скрипнул он зубами. — Отстреливаться, как будто не мы их прищемили, как крыс в углу, а они нас… Точно как в прошлом году, когда этот сухопарый так же безапелляционно приказал выпустить русских разведчиков из Гурзуфа. Когда вы уже наиграетесь?»

— Рассредоточиться! — тем не менее хмуро пробормотал Габе, обращаясь теперь к Фогелю.

— Und? — пожелал подробностей штабс-гефрайтер.

— И изображайте боевое рвение… — вполголоса процедил Дитрих.

— Und? — вновь пожелал подробностей штабс-гефрайтер.

— И отгоните «крокодила» к усадьбе… — буркнул Дитрих, мотнув головой в сторону бронетранспортёра с угловатым приплюснутым носом, и впрямь напоминающим крокодилью челюсть.

— А разве не стоит использовать его по прямому назначению? — пользуясь некоторой защитой элитного мундира, возразил всё-таки эсэсовец — не сумел преодолеть несколько брезгливого пренебрежения фронтового кадра этим тыловым живодёром.

— Не стоит, — с не меньшим пренебрежением смерил его взглядом оберлейтенант («привыкли там, на парадах, а как до дела — на броню лезут…»). Насколько я помню, под Одессой, истреблять нашу бронетехнику было делом чести каждого русского матроса. А мы имеем дело как раз с ними.

— Und? — повторил штабс-гефрайтер по-прежнему недоумённо, но теперь с ироническим подтекстом: «Так и что?»

— А то, что он у меня единственный! — уже с металлом в голосе и заложив руки за спину, пояснил Дитрих Габе. — И не на весь этот дерьмовый городок, а на все близлежащие горы, леса и перевалы. Пешком потом прикажете бегать?

Невольно подтянувшись перед офицерской позой, СС-унтер коротко кивнул:

— Да, понимаю, герр оберлейтенант…

— Да и это… — несколько смягчаясь, добавил Дитрих. — Не суйте своих людей на противень. Тут такие дела. Одним словом, абвер…

Недоумение на лице эсэсовца было почти таким же, как и на лице Бреннера немногим раньше, когда он ворвался в свой кабинет.

Его подчиненные из «Абвершулле» ещё выискивали, чем бы тут могли наследить русские диверсанты. Хотя что тут искать? Сейф раскурочен — и по этому поводу предстоял разговор в «Валли». Подземный ход зияет немым укором и не только интендантской службе: «Приспосабливали же коммунистический дом отдыха под фашистский Erholungsheim? Карла Маркса с Вольдемаром Ульяновым вынесли на помойку; транспарант: „Genosse Stalin — фюрер нашей эпохи!“ уточнили; даже в выгребную яму с миноискателем сунулись, а попросту расспросить местных — нет ли какого скелета в здешнем шкафу, не догадались?»

Но всё это уже мало интересовало Карла-Йозефа. Забыв даже подобрать с пола мундир — а всю дорогу чувствовал себя в батистовой сорочке как голый — Бреннер провёл остекленевшим взглядом картину русского мариниста, которую его подчинённые безо всякого пиетета отбросили в сторону…

Да и нечего было теперь вроде бы жалеть и холить. Косо, впопыхах, навешенная на сейф картина при этом была старательно, можно сказать, ревниво исполосована ножом. Такая варварская ревность казалась, на первый взгляд, бессмысленной; но…

Две древние готские руны, «обила» и «хагал», сразу бросились в глаза.

Да и не мог бывший штандартенфюрер заграничного отдела абвера «Ausland» Карл-Йозеф Бреннер их не заметить, слишком намётанный был у него глаз. Особенно за предвоенные годы и особенно на эти письмена. Точнее сказать, шифрограммы.

Карл-Йозеф спросил:

— Какое сегодня число, Стефан? — не глядя, через плечо и добавил чуть слышно: — Мне тут, кажется, назначили встречу…

Но адъютант Стефан Толлер, присутствие которого в кабинете было всегда обязательным, как портрет Гитлера, почему-то не ответил.

Глава 10. Тихая песня громким голосом

Экстерьер в садовой ротонде

Толлер тем временем пытался разобраться в своих ощущениях, и пока безуспешно. С одной стороны, рёв бронетранспортёра где-то поблизости, в дебрях заброшенной части парка, внушал некоторый оптимизм: «Подоспела „фельдполицай“! Сейчас навалятся и…»

И тут, но здравому размышлению, оптимизм заметно таял. Мало того, что пули MG-36 уже разок высекли известняковую крошку прямо у него над головой из ребристой колонны ротонды, а пуля, как известно, «дура»… Но и русские, судя по деловитому взгляду златокудрого, как античный Купидон, матроса, не имели никакого желания вернуть дорого доставшийся трофей в целости и сохранности. Не было во взгляде «Купидона» никакой сочувственности, даже драматической: «На кого ж ты меня покидаешь?» Зато: «Так не достанься же ты, сука, никому!» — читалось очень даже отчётливо. И даже Стефаном, не искушённым в уголовной лирике, и даже сквозь мутное пенсне, почти невооруженным взглядом, читалось.

Посмотрел на него так «Купидон», когда приготовил пару гранат и заменил, надо думать, пустой магазин шмайсера на полный, из вещевого мешка.

Почти то же самое проделал кряжистый пожилой матрос с висячими усами: стал быстро и ловко снаряжать «банку шпрот» — дисковый магазин ручного пулемёта — медными шпротами патронов.

Судя по всему, русские собирались, как это у них водится, долго, упрямо и героически умирать, а вот соотечественники Толлера почему-то не торопились. По-сорочьи полошились где-то совсем рядом автоматы, раз за разом лаял пулемёт полугусеничного «шверера», пули состригали лапчатую листву, пороли жухлый дёрн и щербили колонны ротонды… Но только пули. Гранаты, в соответствии с тактикой ближнего боя, не летели, и не слышно было ни «Hurra!», ни «Рус, сдавайся!», которых — сам не знал Толлер — он больше ждал или боялся? Никто не рвался заработать нарукавную нашивку: «набор для отбивной» — штык-нож с гранатой-колотушкой, нашивку «За рукопашный бой».

Не спешили и русские вырываться из кольца, наверняка уже замкнутого вокруг ротонды. Не спешили, явно готовясь к обороне. И это несмотря на то, что эта часть парка была подходяще глухой, есть где попутать следы. И подземный ход, если только Толлеру, кротовьи ослепшему, не померещилось, имел продолжение и за беседкой. По крайней мере, его провожатый чуть не проскочил выход к ротонде. На несколько шагов они даже вынуждены были вернуться…

Чего же они все тогда ждут? И эти… И наши…

Но вот, кажется, взревел дробным рокотом двигатель «шверера», словно кто рассыпал упругий горох по полу. «Сейчас пойдут…» — так же, наращивая частоту, застучало-забилось сердце Стефана, хотя, казалось бы, куда уж чаще? И так в кадык бьёт.

Толлер стал затравленно озираться в поисках спасительной щели или выхода. Но даже мысленные его потуги рвануть куда подальше в сумятице боя пресёк взгляд его бывшего провожатого. Взгляд, с которым он покосился на него, похлопывая ладонью по прикладу автомата.

Стефан затих, и, к немалому его удивлению, вскоре затих и рёв двигателя. Заглох в пороховом треске перестрелки, удаляясь.

Если только не показалось — бронетранспортёр укатил…

С крыши на грешную землю

— А к лозунгу «Молодежь, на танки!» ты отнёсся так же легкомысленно? — спросил старший лейтенант Новик, когда, съехав по склону крыши в ворохе прелой листвы, упёрся ногами в кованую решётку ограждения.

Колька Царь, позади него, отплевавшись от стручков акации — вихрь лейтенант поднял изрядный — недовольно проворчал:

— У нас и без всяких лозунгов каждый босяк мог угнать и «Руссо-Балт», и «ХТЗ»…

— Так ты у нас, оказывается, не херсонский рыбак, а херсонский босяк! — задумчиво хмыкнул лейтенант, перегнувшись за восточно-ковровый узор ограды.

— Найди десять отличий… — так же рассеянно отозвался Колька, уже поняв — а скорее увидев — к чему клонит командир, и обдумывая следующий манёвр.

Новик склонялся к приземистому полугусеничному бронетранспортеру в жёлто-коричневом камуфляже, доверчиво приткнувшемуся на задворках к тыльной кирпичной стене дворца. Как раз под пожарной лестницей. Открытый его кузов гостеприимно поджидал десантников рябыми тюками маскировочных сетей. Сети, похоже, из крашеной ветоши: прыгай — не хочу, не расшибёшься, хоть с самого верха…

Но вот додуматься до того, что пришло в голову старшему лейтенанту — наверное, учиться надо. «Ну, сигануть в него — ещё понятно… — нахмурился Колька, наблюдая, как лейтенант выкорчёвывает жестяную воронку водостока в конце ложбины соседних скатов. — А этот металлолом на хрена?»

Без пояснений Новик перешагнул кованую ограду и исчез, словно погрузился за водосточный желоб, держа немаленькую узорчатую воронку под мышкой.

Догнал его Колька уже на ступенях пожарной лестницы, которой и впрямь не хватало до земли, вернее, до открытого кузова бронетранспортёра, два этажа, не меньше.

Тут старший лейтенант, взяв воронку на плечо — прямо, гипсовый метатель ядра из ПКиО — швырнул жестянку вниз, прицельно: на бронированную кабину с узкими глазницами смотровых щелей.

Ржавая жестянка, хоть и взорвалась всего-то облачком рыжего праха, но грохот произвела достаточный, а внутри кабины, должно быть, и вовсе апокалипсический.

«Tod ist gekommen! — Смерть пришл…!» — поперхнулся водитель броневика, безошибочно определив гулкий удар жестяной воронки по броне, как прямое попадание пусть не авиабомбы, то хотя бы гранаты. И, раскрошив в кулаке галету, вывалился в низкую дверцу, вроде как уже мёртвым.

Но всё-таки он воскрес метрах в пяти от «крокодила», за дощатым ящиком: «Для отходов», никак не понимая, почему не в нём. Смерть, выходит, только постучала по броне костлявыми пальцами, но, никого не застав, прошла мимо.

А ещё через неполную минуту, строптиво дёрнувшись разок-другой, будто привыкая к новой руке, куда-то заковылял и его «шверер», едва не разворотив приплюснутым рылом убежище прежнего хозяина…

Экстерьер у ротонды

В любом случае одно было понятно, — как разменная монета, как предмет causa formalis[12] условий сдачи, Стефан не котировался ни у тех, ни у других. Вот и разбери теперь, кто тебя скорее пришлёпнет — свои в горячке боя или чужие, чтоб своим не достался…

Объективно, нужнее он был русским. Таких, как он, адъютантов в звании СС-унтера, в зондерштабе «Р» — плюнь, не промахнёшься, а вот в разведштабе русского флота, поди и за диковинку сойдёт.

Эта мысль показалась унтеру успокоительной. «Действительно, откуда им знать, кто и зачем оказался в кабинете гауптштурмфюрера Бреннера? Может, другой гауптштурмфюрер, не хуже? Коньячку зашёл угоститься…» Проникнувшись этой мыслью, Стефан, хоть и робко озираясь, но расположился в закутке декоративной руины поудобнее и даже повальяжнее. Принялся вновь с механическим упорством идиота протирать пенсне, хоть и выяснилось уже, что паутинка в левом глазу — паутинка трещин, и от его упорства только гуще становится…

Впрочем, перестрелка, ставшая за последние минуты почти привычной — скупой со стороны русских и педантически мерной со стороны немцев, словно отсчитывали, сколько пуль отпустить, чтобы 1 к 10 и ни патроном больше, — эта перестрелка вдруг вспыхнула с новой и беспорядочной силой. Так что Толлер поспешил зажать дужку пенсне на переносице. Снова где-то взревел (и рёв раздавался всё ближе и ближе) «шверер» полевой жандармерии.

Экстерьер в саду — но на той стороне

С вопросом: «Wer ist da?… Кто там?…» — так и застрявшим в горле, штабс-гефрайтер Фогель доехал на плоской пятнистой морде броневика почти до середины поляны, открытого пространства, отделяющего партизан, засевших в декоративных руинах, от зарослей акации, где вместе с «фельдполицай» засели его подчинённые. И где он обратился к железной крокодильей морде с предыдущим вопросом, тогда ещё вслух и с гневным недоумением:

— А что вы здесь делаете?! Вам же приказано…

«Шверер», ворвавшийся вдруг на полном ходу в колючие заросли, никак не отреагировал на запретно раскинутые руки штабс-гефрайтера. И даже напротив, будто нарочно клацнул в его сторону стальными клыками крепежей буксирного троса — и со сбитым дыханием эсэсовец оказался на открытых жалюзи радиатора. Жар отчаянно ревущего за ними движка обдал лицо. Так и не сообразив до конца, что это — угон, предательство или боевое рвение в азарте атаки, — оберлейтенант доехал почти до ротонды, венчающей руины.

Но тут, также, видимо, до конца не разобравшись, Боцман облаял его из «Дегтярёва». Руки штабс-гефрайтера соскользнули с брони, размазывая алые полосы.

Экстерьер в саду

— А зря… — ухватил боцмана за плечо Войткевич и упреждающе поднял ладонь. — Отставить гранаты! Что-то мне шепчет подсознание, что… — продолжил он вполголоса. — Что и этого пассажира можно было прихватить с собой.

На вопросительный взгляд боцмана, брошенный через плечо, Яша подмигнул:

— Если это — не наши, то я ваша навеки…

— Рятуй боже… — поскрёб кустистую бровь мизинцем Боцман.

— Приготовиться седлать этого Буцефала! — скомандовал Войткевич, оборачиваясь назад, к валунам декоративных руин.

— Кого? — высунул золотые кудряшки под бескозыркой «херувим», всё ещё прижимая к груди две гранаты.

— Как цыган краденую лошадь… — пояснил ему Каверзев.

— «Языка» забросить в первую очередь! — напомнил лейтенант, всё-таки пригнувшись — бережёного, как говорится — когда бронетранспортёр стал разворачиваться, отгораживая ротонду от эсэсовцев пятнистым бортом со свастикой.

— Слышь, хер германский! — нехорошо улыбнулся старший сержант Каверзев, обернувшись к Толлеру. — Карета, кажись, подана…

«Herr?… — вздрогнул Стефан. — …Germania. Наверное, думают, что важную птицу поймали…» — не без минутного тщеславия подумал он.

Но тут же был разочарован небрежным пинком, которым угостил его в костлявую задницу здоровенный улыбчивый партизан. Тот же самый партизан, что волок его сюда по подземному ходу.

— Что расселся, говорят тебе! — подпихнул он Толлера к ступеням и чуть ли не за шиворот поволок к выходу из беседки. — Шнель! Дранг нах хаус!

Это было понятно.

«Что взять? Варвары-с… Никакого представления о воинском этикете. Им что пленный генерал, что простой денщик…» — поморщился Толлер, как-то незаметно для себя, вознесшийся с адъютантской грязи в генеральские князи…

Но, оказывается, цену ему тут всё-таки знали, и, увы, настоящую. Другой бородач, приехавший на мотоцикле, к которому все относились почти по-дружески, но, хоть и на короткой ноге, однако всё-таки как к командиру, спустил его с высот табели о рангах.

— Vo'm Offizier, Soldaten!.. Встать перед офицером, солдат!.. — прикрикнул он на Толлера, едва не споткнувшись об него, когда Стефан, по-прежнему на карачках, торопился за ражим мужланом.

«Встать?» На это надо ещё было решиться.

Приближение знакомого бронетранспортёра полевой жандармерии принесло за собой целый свинцовый вихрь. И как-то даже непонятно было — огневая поддержка это была, или бронетранспортёру же и предназначался вихрь, бьющий по его броне тревожной барабанной дробью.

Толлер с трудом и хрустом заставил себя разогнуть окостеневшие колени. И то не до конца. Пули шаркнули за его плечом по выщербленному торсу гипсовой Амфитриты, уже безголовой и безрукой.

— Ваши коллеги любезно согласились вас подвезти! — бородатый партизан приподнял его за локти нарочито бережно, но с лукавой гримасой. А главное (эти русские — сплошная загадка), довольно замысловатую фразу он произнес на чистейшем Deutsche. Это вам не «Хенде хох!» орать на радостях или со страху «Нихт шиссен!.. — Прошу… Bitte, seien Sie…»

Песчано-коричневое рыло вездехода с пучеглазыми фарами всунулось между ионическими колоннами ротонды. С лязгом откинулась низкая дверца, и в створе брони, действительно, появился «коллега» — СС-штурман, в такой же, как и у Стефана, но полевой каменно-серой форме. Прежде чем Стефан успел сообразить, поднимать руки в качестве радостного приветствия или безнадежного «Hände hoch!», незнакомый «коллега» закричал по-русски, очевидно, подгоняя эвакуацию:

— Давай, мужики, пока фриц не очухался!

Окончательно поставил всё на места взрыв гранаты, взметнувший дёрн в опасной близости от гусеничной части подвески. «Фриц» очухался.

«Купидона» бросило на угловатый проклёпанный борт «шверера» и его глаза, и без того по-детски распахнутые, стали вовсе младенческими. Но и одновременно мудрыми, как у старца… Стефан никогда ещё не видел такого взгляда — жадно ищущего и уже отсутствующего. Вежливый бородач-партизан схватился за бок, выругался сквозь стиснутые зубы и подогнул колени.

Поэтому или нет, но и его, и «Купидона» первыми подняли в кузов. После того, как туда зашвырнули Толлера с бережностью спасаемого из пожара сейфа…

Экстерьер в саду — но на той стороне

— И тут тоже есть ваш агент? — с трудом сдерживая раздражение, как бы поинтересовался оберлейтенант Габе у Бреннера, проводя взглядом пятнистую корму «шверера», исчезнувшую в жёлтой ряби осыпавшихся мелким цветочным ливнем акаций. Разворотив парковый забор, бронетранспортер, переваливая развалину цоколя, боднул древнюю корягу одной из них.

— Агент? — как-то вяло удивился человек из «Абвершелле» армии и, подумав, вдруг почти вскрикнул, в отличие от Дитриха, раздражения не скрывая нисколько: — Может, даже больше, лейтенант!.. Гораздо больше… — добавил он, также вдруг успокоившись, но с гораздо меньшей уверенностью.

Карл-Йозеф Бреннер, опытный разведчик, за считанные минуты между появлениями Дитриха Габе уже успел осмотреться в кабинете и оценить, что именно попало в руки русских диверсантов и что теперь может произойти.

Небольшая папка с документами «Аненербе». Не слишком внятными в целом, но тем не менее, в частности, пара-тройка карт, указывающих на обширные подводные гроты в могучем каменном теле Аю-Дага. Разветвлённые и глубоководные гроты, самой природой будто предназначенные для устройства секретной базы подводных лодок.

Базы, защищённой от бомбардировок и нападений с моря — а значит, позволяющей сдерживать русский флот, препятствовать неизбежным, увы, попыткам десантов и защищать румынские нефтепромыслы от нападений с моря, независимо от того, как будут складываться дела на суше.

Обустройство базы, включая строительство фальшивой скалы-ворот, проходило совсем недолго и с соблюдением повышенной секретности. Похоже, оно доселе оставалось не разгаданным противником. Но теперь опасность раскрытия возрастала непомерно, если документы будут правильно прочтены и интерпретированы. А помешать этому может разве что Spiller, который, оказывается, не исчез в сумятице 41-го…

Или, по крайне мере, у него можно будет точно узнать, что поняли и чего не поняли русские.

Едва удержавшись, чтобы не постучать себя кулаком по лбу — заодно и свой диагноз проверить — Дитрих Габе развернулся на каблуках и за неимением лучшего применения облаял первого попавшегося рядового:

— Какого черта вы тут, Эмиль? Где машина?!

Эмиль сглотнул слюну и глаза скосил — указал вправо. На кухонную полуторку «феномен», колтыхающуюся в их направлении через завалы садового хвороста.

— Ну, какого дьявола?! — взвыл оберлейтенант. — Назад, назад к воротам! Она здесь не пройдёт! Она вообще нигде, ни черта не…

Автомобильчик «феномен» и впрямь отличался феноменальной непроходимостью, в армии даже имел кличку «гвоздесборник». Но только её, предвоенную ошибку могучего автопрома, и удалось наспех снарядить вдогонку. Снарядить, поспешно выбросив из кузова молочные бидоны и овощные ящики.

Её да ещё пару личных красавцев, чёрно-лаковых «мерса» и «хорьха» — машин коменданта и самого Бреннера.

Были и ещё автомобили на стоянке перед дворцом, но взять их без разрешения комендант, хоть и был напуган и обозлён, всё же ни за что не позволил бы. Мало ли как отнесется к этому, например, легендарный «молодой волк» адмирала Дёница, капитан цур зее Гельмут Розенфельд?

Глава 11. Волк, не к ночи будь помянут…

Военная марина

Скорей всего Гельмут Розенфельд возразил бы, чтобы его не по-военному белый кабриолет, изящный открытый «вандерер», участвовал в погоне за бронетранспортёром, захваченным партизанами. Догонять полугусеничный вездеход? Ладно, по горному серпантину, а если по горному лесу?

Хотя… Если бы он знал, что «шверер» с русскими диверсантами и мишень, которую он наблюдал сейчас, сунув лицо в резиновую маску перископа, — составные части одной и воистину грандиозной, если не по масштабу, то по наглости уж точно, операции русской флотской разведки…

Да нет, и тогда пожалел бы. Не то чтобы Гельмут был жадноват, но личным подарком баронессы Die Nixe, Русалки, пренебрегать было грех.

Впрочем, он сейчас не думал ни о своём белом «туристе», ни о баронессе, вопреки фольклору, ожидавшей его на берегу. Не так уж далеко отсюда, в румынской Констанце и, собственно, дожидавшейся его отпуска…

Не такого уж и далекого. Адмирал обещал отпуск не позднее чем через две недели — и кабы не по поводу давно обещанного повышения в звании. Всё-таки для командира эскадры больше подошло бы звание корветтен-капитана. Не зря эскадра заслужила и репутацию, и личную похвалу фюрера, так что соответствующее похвале звание было бы вполне уместно. Тем более сейчас, когда у неё, располагающейся в неприступном чреве Медведя, так возрастают боевые возможности… И, кстати, репутацию можно было укрепить прямо сейчас, за счёт вот этого.

— Это «Der Meerjäger… Морской охотник» — доложил матрос верхней вахты, тот, который, собственно, и заметил в лунной дорожке чёрный контур катера. Заметил с рубки всего минут пять-шесть назад, но за эти минуты U-18 успел, оставшись незамеченным, погрузиться на перископную глубину.

Точно такое же желание — оставаться незамеченным — похоже, владело и капитаном «Малого охотника».

— Сам вижу… — буркнул Гельмут, но без раздражения и даже без обычной подчёркнутой флегмы. Можно сказать, по-домашнему. — Его-то мы как раз искали.

Настроение немного улучшилось.

В этом походе U-18 чуть не пострадала от своего же самолёта БФ-138. Дело в том, что на рубке U-18 была нарисована большая красная звезда, которую раскалывает торпеда. Увидев звезду и не заметив торпеду, лётчик расстрелял свою же субмарину из пулемётов. Розенфельд успел и сумел погрузиться, но рубку подлатать всё же придётся.

«Впрочем, может, оно и счастливый случай? Никто не пострадал, а в штабах кригсмарине умеют пользоваться случаем. Отчего же обещанный отпуск не совместить с вынужденным приколом? Может даже, в Констанцу идти придётся…»

— Сам вижу, — повторил Розенфельд.

Видел он, что без единого огонька посудина колыхалась на пологой волне, как дохлая осетровая туша — пузом кверху, выставив заострённый нос, и без малейших признаков жизни. Ни в рубке, ни у зенитной пушки — никого, ни у кронштейна бомбомёта…

— Они притаились… Может, ждут кого-нибудь на берегу? — прозорливо заметил акустик, напрасно щупая безжизненные шорохи эхолота в поисках машинного ритма.

— Я моряк и в прицеле вижу вражеский корабль… — усмехнулся Гельмут, вынув лицо с красноватым оттиском из маски окуляра, словно для того только, чтобы сделать реплику в сторону. — На этом точка.

Точку он поставил, вдавив большим пальцем кнопку подтверждения, и, вернувшись к перископу, скомандовал:

— Первый аппарат… Огонь!

Через полтора десятка секунд оранжевая вспышка разбросала по чёрным волнам мгновенную огненную рябь, ожившую, словно угли от порыва ветра.

— А теми, что на суше, пусть занимается полевая жандармерия, — удовлетворённо констатировал капитан-лейтенант Розенфельд, потирая отекшее в маске лицо. — На то она и полевая…

На старой севастопольской дороге

Полевая жандармерия обнаружила брошенный бронетранспортер на старой севастопольской дороге только к вечеру, когда стемнело и багровый сполох на каменной стене обрыва наконец стал заметен издали.

Словно гигантское обугленное насекомое, задрав рычаги полуосей, как лапки (членистые гусеницы ссыпались), «шверер» коптил резиной катушек на дне скальной расселины. Расселина открывалась к морю и оттого копоть змеилась между скал, как в дымоходе, — сразу и не приметишь.

— Ищи их теперь хоть с собаками… — махнул рукой оберлейтенант Габе, оглядываясь на сумрачный вблизи и уже иссиня глухой в отдалении горный лес.

Не туда смотрел…

Меж скал у берега морского

По древнему пересохшему руслу, змеившемуся в тесной расщелине, разведчики вышли к морю. Догадаться об этом можно было только по духу гнилой травы и вздохам неспешного прилива, шипящего в гальке, — стемнело.

Прикрыв горстью плоский немецкий фонарик, лейтенант Новик несколько раз прижал пальцем жестяную скобу выключателя. Белый мертвенный огонёк, вблизи не ярче древесной гнилушки, озарил только его ладонь, но со стороны моря он должен был быть виден издали. Достаточно яркий огонёк для того, чтобы его заметили с «Морского охотника».

МО-137 должен был прийти за разведчиками в точно назначенное время и в точно указанное место. Тем не менее напряжённо вглядываясь в ночной мрак, со временем привычно разделившийся на фиолетовый пласт моря и иссиня-чёрный полог неба, никакого ответного огонька Новик не заметил.

Впрочем, некоторое время его могло и не быть.

Саша оставил пружину включателя в покое. Некоторое опоздание МО-137 оговаривалось, на всякий рискованный случай. Вдруг какое-то непредвиденное оживление случится на берегу или катер береговой охраны поблизости…

Но никакого оживления и не видно было. Да и как ты его увидишь, — крохотная дельта горного ручейка за века вытравила в скалах бухточку, наглухо закрытую со всех сторон каменными громадами. Не видно и не слышно.

Ничего не уловил Новик, напряженно вслушиваясь в мерное дыхание моря, ворочавшегося, как огромный зверь где-то рядом — кажется, руку протяни — и нащупаешь его смоляную шерсть. Но в темноте только белёсый зигзаг пены проявится во мраке на секунду — и снова растает на чёрной гальке. А она только и скрипела мерно под накатом волны. Да ещё послышался вдруг протяжный негромкий стон за спиной, в узловатых дебрях подлеска…

Лейтенант обернулся на стон, несколько удивленный.

Всю дорогу, сколь беспощадно ни трясло в кузове броневика раненого Войткевича, Яков разве что сухо матерился сквозь зубы, но не стонал.

Встретившись взглядом со своим адъютантом — вернее сказать, заметив блеск его белков в синем сумраке, — Новик отдал фонарик Кольке Царю.

— На. Моргай «Готовность» с интервалом в минуту. Пойду, гляну…

Подсунув для верности под самый нос запястье с наручными часами, Колька уселся на гальке, попеременно поглядывая на невидимый горизонт и на круговое многоточие фосфорных меток на циферблате.

— Что там с Яковом? — вернулся Новик к выходу из расселины.

— «Чего и вам желаю»… — прозвучал из темноты ответ со знакомой хрипотцой и тем более узнаваемой иронией.

— А чего тогда стонешь, как на толчке? — проворчал Саша, нащупав под собой корягу плавунца и присаживаясь.

— Это не я! — фыркнул Войткевич.

Новик перевёл недоумённый взгляд на боцмана, белевшего подле седыми старорежимными усами:

— Вы что, Кудрявцева живьём закопали? — поморщился лейтенант…

Златокудрый Лёшка Кудрявцев, «херувим», умер почти сразу же, едва угнанный бронетранспортёр прогрохотал по булыжным улочками верхнего Гурзуфа и вырвался на старую прибрежную дорогу, походя разворотив немецкий блокпост — только полетели мешки с песком и щепки полосатой будки. Умер, так и не сказав ни слова, не застонав даже, только перестал шевелить посеревшими губами, словно закончил покаянную молитву.

Как ни крути, несмотря на подкупающую внешность херувима-переростка, Лёшка славился талантом так угомонить ножом немца, что тот и не понимал, как поступал в резерв Барбароссы, да и голыми руками мог к вратам небесным направить. Только шея фрицева хрустнет: «Guten Tag, Apostel Pjotr, а как я здесь очутился?» Хотя вряд ли Лёшка за немца милости Господней просил, дело служивое…

А вот за то, что сызмальства за батькой увязался скотину резать по всей округе, хоть тот его и отваживал поначалу от живодёрства крапивой, — это могло быть.

Заложили Лёшку камнями поодаль пересохшего русла, чтобы по весне в море не вынесло…

Боцман отрицательно покачал головой:

— Господь с тобой, Васильич. Лёшка мертвее мёртвого, Царство ему… Це там хтось стогне… — ткнул он пальцем куда-то в сторону. — У каменюках. Я вже хлопцив послав подывытысь.

Невольно настораживаясь, Новик подтянул за ремень шмайсер к ноге, посмотрел туда же. В просвете (если так можно назвать чуть более светлый тон моря по сравнению с каменными стенами) вскоре показались тени матросов, и стали слышны шорох материи и тяжёлое гужевое сопение. Что-то, грузно провисшее в носилках, сооруженных из пятнистого брезента, прихваченного хозяйственным боцманом в немецком броневике, матросы подтащили к расселине и положили подле Войткевича.

— А почему ко мне в лазарет? Наш? — лениво поинтересовался тот, не отвлекаясь от прежнего своего занятия, — смены набрякшей от крови повязки на свежую, из разорванного пакета. Осколок гранаты, хоть и не увяз, слова богу, в теле, но шкуру распорол. Не побегаешь, штопать и штопать…

— Наш, — перевёл дух сапёр Громов. — С «Охотника», наверное…

— Мабуть, так, — невесело согласился Ортугай, задумчиво оглаживая обвислые усы горстью. — Звидки ж ему тут ще взяться?

— Так что, загорать нам тут на пляже, ребятишки, — невесело добавил корректировщик Каверзев. — До самого пионерского посинения.

Неизвестный матрос опять застонал.

— А кому ж нравится? — развел руками корректировщик, словно в ответ на его стенание.

— Не юродствуй! — одёрнул Антона Новик. — Лучше посмотри, что с ним…

— Уже посмотрели, — поднял край брезента Громов. — С виду целый, но глаза заплыли, будто в улей сунулся.

— Хреново, — подал голос Войткевич, отжимая подол гимнастёрки от крови. — Может быть, закрытая черепно-мозговая… — и на недоуменное «Гм?» боцмана, пояснил: — Башкой крепко треснулся.

— А-а…

— И кто у нас тут? — закончив наконец со своими делами и приподнявшись на локте, позвал Яков, заглядывая под брезент.

Жутковатая маска повернулась к нему. Словно узкоглазый монгольский идол, выкованный из меди, но с синеватой окалиной вокруг щёлочек глаз.

— Ране… — чуть шевельнул опухшими губами «идол».

— Вижу, что не шибко живой… — сочувственно хмыкнул Яша. — Я и то красившее…

— Ранев… — немногим более отчетливо повторил раненый. — Сергей. «2–2137»… — цифры он произнес раздельно, как телефонограмму, с долгими и трудными паузами.

Поэтому Новик, встрепенувшийся сразу, как только разобрал фамилию, поспешил закончить вместо него:

— Гвардии ефрейтор второй разведгруппы второго разведотряда штаба флота. Ладно, Серёжа, потом поговорим…

Только так, не по голосу, а по коду и фамилии, он сумел опознать… Вернее — угадать бойца, виденного им в расположении сводного разведотряда, там, на Кавказском побережье.

Глава 12. В свет и в люди

Урок хороших манер

Но «потом» поговорить удалось только через трое суток. Уже на базе, в партизанском лагере.

Сергей не осознавал, что тащат его на брезенте по козьим тропам, по которым и без груза пройти-то не слишком просто.

Не заметил он и короткого злого боя в лесу на яйле, когда уже вроде и рукой было подать до лагеря, и верный Блитц прибежал — за три версты! — навстречу и жалостливо поскуливал, обнюхивая раненого Войткевича.

Не понял в мареве контузии, что именно Блитц спас хозяина и немалую часть разведчиков, учуяв засаду «добровольцев».

Учуял, бросился на врагов и, даже прошитый тяжёлой маузеровской пулей, вцепился в горло вожаку «добровольцев». Но сжать челюсти как следует уже не сумел. Двое татар бросились на выручку вожаку, успели добить пса, но засада как таковая уже не состоялась. Меньше чем за пять минут перебили всех десятерых, потеряв только одного своего, но какого! — Мыколу Здоровыло. Последнего из «добровольцев», как раз недогрызенного вожака, пристрелил сам Войткевич.

Не видел — да что там Ранев, никто, кажется, не видел, — как железный Яков утёр слезу над чёрно-рыжим телом в запёкшейся крови, телом пса, таким неожиданно плоским и ожидаемо неподвижным. А потом подхватил его на руки, отнёс, шатаясь и оскальзываясь, к ближайшей карстовой воронке, опустил и привалил камнем.

В соседней воронке упокоился улыбчивый (улыбка так и застыла на мёртвых губах) волыняк.

Трое суток подряд гвардии ефрейтор Сергей Ранев, зачисленный в матросы только по обычаю разведчиков носить тельняшки, если и приходил в себя, то путался. И где он, и кто он, и что здесь такое. Даже в то, что он у крымских партизан, Сергей поверил только тогда, когда в одних кальсонах и рубахе, держась за подёрнутую плесенью бревенчатую стену, выбрался наружу из блиндажа — санчасти. И, глядя на вихри тумана, курившиеся между тёмными сосновыми стволами, прошептал губами, ещё непослушными:

— Мать твою хвать…

Тогда и вошла, коротко постучав в дождевую бочку у входа, в землянку разведчиков Мария Васильевна. Держась прямо, можно сказать, царственно, но на самом деле едва волоча опухшие ноги.

— Там… ваша находка… — медленно опустилась она на «барские» полати Войткевича, деликатно не обращая внимания, как подтянул он босые, давно не мытые ступни под полушубок.

— Что, ожил? — спросил Новик, торопливо запахивая на груди сорочку.

— Больше, чем стоило бы… — вздохнула Мария Васильевна и поспешила добавить: — в его положении…

— Говорит? — подал голос Войткевич, всё ещё косясь на сапоги под лежанкой.

— Говорит… — кивнула Казанцева, ставшая во главе партизанской санчасти после голодной смерти единственного кадрового врача.

Не по образованию ставшая или по навыкам, но по силе духа… Видеть такое — уж это дело не для всякого по силам; а ещё и сознавать, что помочь почитай что нечем…

— А не бредит? — с сомнением уточнил Яков. — А то в прошлый раз он меня каким-то дедом Трофимом величал. Грозил в ГэПэУ сдать.

— Я ж говорю, дядь Яша, что рожа у тебя с бородищей кулацкая, — без всякого смущения субординацией заметил из угла землянки «сын полка», точнее, разведгруппы отряда, Валька, пацан лет 13–14 от роду.

— Цыц! — цыкнул на «сына полка» Войткевич, но бороду, принявшую вид и впрямь весьма «допетровский», поскрёб с сомнением.

— Бредит или нет, не знаю… — слабо улыбнувшись, пожала Мария Васильевна плечами, сохранившими прежний портретный разворот. — Сказал, что должен явиться к командованию флота и здесь ему делать нечего…

— Не бредит, — сделал вывод Яков. — Я б и сам не прочь сейчас поближе к командованию, особенно к его кухне. Извините, Мария Васильевна, с вашего позволения… — Решившись-таки высунуть на мгновение ступни, не чище, чем клубни картофеля, Войткевич проворно сунул их в сапоги.

Разговор с разведчиком, ефрейтором Раневым, не дал много.

Их небольшую группу из штата второго отряда, всего в пять человек под командованием знакомого Новика старшины Оразова, придали экипажу «Морского охотника». На случай, если группе Новика потребуется помощь: отбиться от преследования, помочь при погрузке раненых или ещё чего. Но помощь впору было звать самим. Простояв в заданных координатах всего несколько минут, МО вдруг взлетел на воздух без всяких боевых прелюдий и вообще без всякой видимой причины.

— Подводная лодка… — сразу насторожился Войткевич.

— Подводная лодка, — подтвердил Сергей.

Единственный он вынырнул на поверхность или нет — Ранев не знал. Соображать было некогда, да и нечем. Едва только вырвавшись на воздух из тошнотворно крутящегося золотого мрака (такая в глазах осталась картина после бесконечного пребывания в подводной воронке), он рефлекторно схватился за пробковый минный буй.

— Бог послал… — поднял было зрачки к небу ефрейтор, но тут же поморщился и даже закряхтел: лоб под повязкой всё ещё был налит болью, как свинцом.

— А это? — сочувственно кивнул на повязку Новик. — Кто послал?

— А… — осторожно махнул рукой Сергей. — Черти на скалу вынесли, не рассмотрел впотьмах…

Но кое-что он всё-таки рассмотрел в ночном мраке, прежде чем, так или иначе, оказался в черте прибоя. Луч прожектора весьма рассмотрел, луч, который ударил с рубки подводной лодки, подошедшей на место потопления МО-137 через пару минут после того, как угомонился последний всплеск на месте водоворота. Сергей видел его всего в полусотне метров от себя, и пришлось даже поднырнуть под минный буй, когда вода вокруг вспыхнула, как зелёное бутылочное стекло на просвет.

— А куда пошла? — поскрёб домостроевскую бороду Войткевич. — Не видел?

— В сторону большой горы…

— Аю-Дага! — почти обрадовался Яков и, не поясняя причин своей непонятной радости, поднялся, почти подскочил, с лазаретного лежака. — Пошли, лейтенант…

— Погодите… — приподнялся на локте Сергей, словно пытаясь удержать Новика, и с неловким сомнением покосился в сторону Войткевича. — Мне вам надо кое-что сказать, товарищ старший лейтенант.

Хмыкнув, Войткевич вышел.

Через минуту вышел и Новик

«Вашу подругу, девушку из Туапсе… Вы извините, но все же знают, куда вы из Ашкоя в самоволки бегали… Её арестовали. СМЕРШ. Не знаю, за что…»

И сразу же закурил, как показалось Якову, дрожащими руками — с третьей спички и рассыпав коробок в траву, мокрую от весеннего вечернего тумана.

Яков Осипович даже не стал окликать, когда Новик, явно наобум, не видя и не глядя куда, зашагал в лес.

О пользе классического образования

Когда и как он очутился в хозяйственной санчасти и собственной, после смерти врача, землянке Казанцевой, Новик так и не понял. Прошёл, не заметив Войткевича, смакующего немецкую сигаретку, «заныканную для понта», и сел на лавку. Но тут же подскочил, будто сейчас только увидев Марию Васильевну.

— Здравствуйте, хотя виделись… Простите… Я ввалился, как к себе… — с трудом разобрался он в скороговорке вежливости.

— Что за церемонии, Саша… — мягко укорила его Мария Васильевна, поправляя чайник на тесном верху «буржуйки», где уже исходили паром котелок со стираными бинтами и кружка с грибковым древесным йодом… — Садитесь чай пить. Вот, Яша раздобыл где-то…

— Ну, всё равно будуар, как ни крути, — по инерции добавил Новик, сам дивясь, что на какие-то условности этикета ещё хватает соображения. — А я…

— Как слон в будуаре, — подал голос Войткевич. — Простите его, Мария Васильевна, а то он тут пыль подымет, расшаркиваясь.

Впрочем, в присутствии Казанцевой по-другому и быть не могло, будь ты хоть ранен в голову. Несмотря на убогость и поношенность её тщательно заштопанного платья, с которого только май месяц, вместе с каким-то вязано-тряпичным хламом, сумел снять тяжёлое, щемящее впечатление французского позора 1812 года. Несмотря на понятную одичалость голодного зимовья и, протокольно говоря «упадок воинской дисциплины», в голову не приходило самому последнему быдлу из числа актива материться, сморкаться под ноги, скрести пузо на первом майском солнышке.

А уж Войткевич называл Марию Васильевну не иначе как «наш свет». В том смысле, что, раздобыв через своих штрафников путём одному ему доступного волхования жменю настоящего чая, не травяного, он говорил лейтенанту Новику:

— Идем в свет, — имея в виду землянку Казанцевой возле блиндажа санчасти.

И на капризно оттопыренную губку радистки Аси улыбался просто непристойно:

— А ты иди в люди…

Впрочем, всегда добавлял:

— Я подтянусь.

Сейчас, когда Яков именно таким образом «подтянулся», сославшись на необходимость проверить посты, Новик проводил его хмурым взглядом. И ещё долго смотрел на колышущиеся складки войлочного полога, служившего дверьми в землянку Казанцевой.

— Мне кажется, вас что-то беспокоит, Саша? — спустя немалую минуту спросила его Мария Васильевна, с которой они остались одни.

— А? — дёрнулся, очнувшись, Новик и, отрицательно покачав головой, снова принялся передвигать пальцем спички, рассыпанные на просушку подле керосиновой лампы.

— Мне показалось, что между вами и Яшей… — она на секунду задумалась, убирая с толстопузой «буржуйки» алюминиевый мятый чайник с кипятком. — Как будто пробежала кошка… Я не права?

— Нет, — снова покачал головой лейтенант. — Она никуда не убегала. Только сильно поправилась после…

Он замолчал.

— После операции? — продолжила за него Мария Васильевна, будто бы механически, больше занятая укрощением чайника со строптиво скачущей крышкой, приладить которую не было никакой возможности. Найденный близ дороги чайник, похоже, побывал под танком.

Саша вновь отмолчался, и поэтому она поспешила добавить:

— Я, конечно, не имею права спрашивать…

Сердито фыркая, чайник выделил в кружку Новика порцию кипятка, уже не сильно повлиявшего на цвет чая, заваренного по третьему кругу.

— Да нет… — Саша собрал спички пальцем. — Спрашивать вы, конечно, имеете право, — он поморщился. — А вот имею ли я право вам сказать?

Он посмотрел на Марию пытливо, но молча.

— Я тоже не знаю… — пожала та плечами, садясь напротив. — В любом случае, Саша… — замолчала и она.

Чего они оба ждали в эту долгую паузу, когда стал слышен даже треск короедов в бревенчатых стенах и шипение копотного дымка в колбе лампы?

— В любом случае вы можете мне доверять… — запоздало закончила фразу Мария Васильевна.

Саша почувствовал облегчение, будто кто-то вынул у него из-за пазухи огромный ледяной булыжник, что и ходить мешал, и руки занимал, да и холодно от него было — вся душа выстыла.

— Можете, даже если не верите… — по-своему истолковала его заминку Казанцева, принимаясь за резку «дикого» конского щавеля.

— Верю! — кровь бросилась в лицо Саши. — Что вы, конечно, верю…

Само предположение, что он может подозревать в коварстве, во лжи эту красивую благородную женщину… Благородную в дореволюционном, допотопном, по нынешним временам, понимании… Ему сделалось стыдно. Безосновательно, как в дни первой влюбленности: «Не может быть, чтобы Ядвига Людвиговна была испорченной женщиной!»

Уловив его блуждающую улыбку («Ослепительная была дама супруга директора…»), Мария Васильевна чуть удивлённо вскинула чёрную, точно нарисованную твёрдой рукой, бровь, но слова его приняла как комплимент:

— Спасибо. Значит, мне показалось — и слава богу, а то…

— Вам не показалось, — неожиданно для себя перебил её Саша.

Почему-то остро захотелось избавиться от сомнений. По-любому, как бы там ни вышло… Пусть окончательно, пусть наоборот, подтвердив свои сомнения в качестве обоснованных подозрений… Лишь бы не это невнятное душевное нытьё…

Он решительно сгрёб спички в фанерный коробок.

— У вас великолепная интуиция, Мария Васильевна.

— Всё-таки что-то случилось у вас с Яшей, — кивнула сама себе Мария Васильевна и, подумав, отложила нож. — Саша, лейтенант Войткевич — он штрафник и, конечно, человек… сложный, натура…

— Чёрт с ней, с его натурой! — Новик резко бросил на стол коробок, рассыпав спички, и спохватился. — Извините, я кажется, горячусь…

— Продолжайте, — с учительской благожелательностью поощрила его Мария Васильевна, словно не заметив рассыпанный коробок.

— Тут такая картина складывается, что не знаю что делать…

Картина на засаленных досках стола складывалась и впрямь довольно скверная. Пододвигая пальцем спички одну к другой, Саша словно складывал пиктограмму своих сомнений…

«Во-первых, это становится уже пошлой традицией: как только разведотряд во взаимодействии с группой Войткевича затевает операцию — непременно либо попадает в засаду, либо обнаруживается немцами в первые же минуты… И что ещё более странно!.. — Тут Новик невольно сломал спичку, превратив в клинописный вопросительный знак. — Всякий раз группа практически благополучно, почти без потерь, выходит из мешка, когда на нём уже и завязка стянута!»

— Складывается впечатление, что нас выпускают нарочно, — пробормотал лейтенант с сомнением, словно не веря и сам себе. — Почему? Не потому ли, что им выгоднее сохранить своего человека в разведотряде, чем уничтожить его… — Боясь, что она не поняла его, Саша пустился было в толкование: — Ну, чтобы и впредь иметь возможность знать о наших планах и…

— И возглавить процесс, если нет возможности его предотвратить, — закончила за него с улыбкой Мария Васильевна.

— Ну, да… — переварив, улыбнулся и лейтенант.

Но одновременно улыбка покинула лицо Марии Васильевны.

— А кроме косвенных… — спросила она, нахмурившись и даже с некоторой тревогой. — Есть ещё какие-то доказательства в пользу того, что в отряде шпион? А то…

— Я понимаю! — потрепал смоляную чёлку Новик. — А то это слишком похоже на следственную практику НКВД, когда виноват не тот, кто наступил…

«В дерьмо… — закончил он про себя, спохватившись. — А тот, кто нагадил».

— Когда за всякой аварией должен быть вредитель, — поправился он вслух. — Нет, к сожалению…

«А это уже во-вторых: на первом же допросе Стефан Толлер без обиняков заявил, что в разведотряде штаба русского флота имеется шпион абвера. Вот только кто он? Этого Толлер, судя по всему, не знал…»

— Точно, не знал, — убеждённо повторил Саша, поджигая у вытяжки лампы гнутую спичку, символизирующую сутуловатого эсэсовца. — Его боцман спрашивал… по душам, без протокола…

— Думаю, что и без переводчика… — вздохнула Мария Васильевна.

— Но и без рук, — слегка смущаясь, заверил Саша, подкуривая от гнутой спички папиросу.

— Да я верю… — насмешливо дрогнула уголком рта женщина. — С Корнеевой наружностью истового казака он и так вполне сойдёт за европейский ужас… Но почему всё-таки Войткевич? Только ли потому, что в вашем отряде все люди проверенные, а…

— Нет, конечно! — помахал почти истлевшей спичкой Новик. — Что значит, проверенный — непроверенный… Я всё-таки в НКВД служил, Мария Васильевна. Блоху можно найти и на лысой собаке…

— Ну, тогда… — задумчиво, будто решаясь на что-то, посмотрела на него Мария. — Я… как лысая собака… — она остановила ладонью его протестующее мычание. — Я должна предупредить вас, Саша, что свои подозрения вы обсуждаете с дочерью репрессированного военачальника из числа бело…

— Мария Васильевна! — выпустив папиросный дым, укоризненно протянул Новик. — Я же уже сказал…

— Тогда почему всё-таки Войткевич?

— Вот… — зачем-то оглянувшись на войлочный полог входа, полез в нагрудный карман гимнастёрки лейтенант и вынул сложенный вчетверо блокнотный листок. — Что это? — Он разгладил листок ребром ладони и пододвинул к краю стола. — Давно хотел спросить вашего совета…

«А это в-третьих: петля и снежинка на первый взгляд. Знаки, которые Войткевич оставил на картине в кабинете Бреннера».

— Похоже на рунические знаки, — после минутной паузы подняла на него встревоженный взгляд угольных зрачков Мария Васильевна и пояснила: — Это такая письменность… Вернее, не столько письменность, сколько особые сакральные символы, основанные на латинском или греческом, это до сих пор спорно, алфавите. Может, даже и наоборот — латынь от них. Но древние скандинавы и германцы пользовались ими для гадания и религиозных ритуалов.

— И что они значат? — торопливо потушив папиросу, налёг грудью на стол — придвинулся Новик.

— Не скажу точно, — виновато пожала плечами Мария Васильевна. — Интересовалась постольку поскольку, ещё в институте. По-моему, вот это… — она подчеркнула ногтем нарисованную химическим карандашом петлю с разведенными вниз концами: — Наследовать, передать, послать, оставить…

— Так много значений? — недовольно хмыкнул Новик.

— Как у предиката в иероглифическом алфавите, — кивнула Мария, увлекаясь и явно проигнорировав застойную гримасу лейтенанта. — А это может быть и древо жизни, в расширенном трансцендентном понимании, и просто дерево, тис, например, — продолжила она, отправляя за ухо седую прядку, упавшую на глаза.

— А вместе? — хрипловатым, словно спросонья, голосом спросил Новик.

— Вместе это «Почтовый дуб, 28 мая 1943-го»… — раздалось за его спиной с несколько наигранным драматизмом Мефистофеля, явившегося из сценического люка. — О руническом нарезном календаре вы не слыхали, Мария Васильевна? Кстати, в очередной раз искренне преклоняюсь перед вашей образованностью… — сбросив с плеча войлочный полог, Войткевич вошёл в землянку.

Саша это увидел только по тени, пересекшей засаленные доски стола; он так и не обернулся, хоть и прошлась, продёрнула по спине жёсткая щётка нервной дрожи, вроде той, которой конскую шкуру чистят. Впрочем, подавшись назад, на лавку, обнаружил, что руки девать совершенно некуда, а оставить на столе — ещё, чего доброго, станет заметно, как они дрожат. А этого не хотелось бы, хоть и никак не унять: не кто-то там, а разоблачённый враг стоял за спиной.

Наконец руки Новик положил на пояс, на ремень, почти рефлекторно коснувшись пальцами правой руки клапана кобуры…

— Да брось ты! — заметил это его движение Яков. — Не шухерись… Простите, Мария Васильевна, — прищёлкнул он каблуками сапог, точно раскаявшийся гусар и понурил голову. — Обмолвился. Исправлюсь. — И тут же исправился: — Не бойся…

Повернулся к Новику и даже положил руку на его плечо, невольно дрогнувшее.

— Боится… — констатировал Войткевич почти с сожалением.

Саша и в самом деле боялся. Но не за себя. Он напряжённо смотрел на Марию Казанцеву, но так и не мог поймать её взгляда, чтобы определить отношение… К такому вот откровению. Мария Васильевна же, опустив голову, сосредоточенно смотрела в блокнотный листок, будто надеясь найти в нём что-то, доселе не разгаданное.

— Что будем делать? — продолжил тем временем Войткевич, убрав ладонь с плеча Саши и даже вытерев её о штаны. — Вариантов у нас два, ровно по количеству дуэлянтов… Мария Васильевна не в счет. И как дама, и как гражданское лицо, и как лицо, вообще незаинтересованное, — он снова с кроткой учтивостью ей поклонился, отхватив от Новика немую, но вполне красноречивую характеристику: «Клоун».

И продолжил:

— Твой вариант у тебя на лбу написан, как на плакате: «Дави лазутчика! А то лазает тут…» — извини, могу путаться с текстом, они у вас в Агитпропе все на один мотив, как матерные частушки.

— А твой? — угрюмо перебил его словоблудие Новик, оборачиваясь.

Войткевич нависал над ним, скрестив на груди руки и покачиваясь на каблуках с самым беспечным выражением лица, будто в кармане мешковатых штанов у него лежала индульгенция от самого Апостола Петра на все, самые невообразимые, прегрешения. Хотя вполне возможно, что источником его бесстрашия был крепкий спиртовой дух, увязший в старообрядческой бороде.

— А не побоишься? — прищурился Яков, став окончательно похожим на того же старообрядческого хитрюгу.

— Тебя или немцев? — прочистив горло, уточнил Саша.

— Меня… Или немцев… — почти повторил Войткевич.

— Я попрошу вас… — неожиданно прервала Мария эту неспешную, с долгими корректировочными паузами, точно артиллеристская перестрелка, дуэль. — Как лицо незаинтересованное…

Оба лейтенанта повернулись к женщине, обнаружив её у заслонки чугунной буржуйки. Как ни в чём не бывало, Мария Васильевна поправляла на ней желтоватые от хозяйственного мыла бинты. Спиной к мужчинам, как будто и не разыгрывалась тут какая-то особенная драма.

— Во дворе не холодно ещё… — заметила она, рассматривая порядком изношенные бинты на просвет тлеющих головешек.

— Конечно, — поднялся Новик и, не пытаясь особенно увернуться, подвинул плечом Войткевича. — Мы уходим.

— Звучит почти как «Пойдём, выйдем»… — демонстративно отряхнув плечо, хохотнул Войткевич. — Пойдём!

— И ещё попрошу вас… — позвала их Мария Васильевна, когда Новик уже взялся за край полога.

Они обернулись. Она встала. Прямо, привычно выгнув спину, как на фото дворянской фамилии, и только нервные пальцы охватили локти, будто озябла… Но так и не обернулась.

— Только, мальчики… — мягко, нерешительным предисловием к просьбе, позвала она снова.

В этом её обращении… Неуверенном: «Не послушают!» — действительно чувствовалась просьба. Извечная женская, девичья, сестринская… не важно. Просьба. Лишь бы они — мужики, братья, мальчишки… Лишь бы перестали брать в руки и баловаться своими страшными мужскими игрушками.

— Прежде чем перестрелять друг друга, выслушайте…

Войткевич хмыкнул. Новик закусил изнутри нижнюю губу, но тоже промолчал.

Тогда Мария Васильевна добавила:

— Ведь, по крайней мере, одному из вас придется объяснить, почему он сделал это… И не только следователю, но и себе…

— Ну, что, братишка? — спросил Войткевич, заложив большие пальцы рук за пояс. — Будем слушать или как?

— Какой я тебе брат? — резко повернувшись к нему, процедил Новик сквозь зубы.

— Ну, если не по разуму… — панибратски подмигнул ему Яша. — То хотя бы по оружию…

— Слушай!.. — начал закипать Саша; вся эта комедия недомолвок, неполных разоблачений, признаний не до конца, надоела ему, как…

— Хорошо, не хочешь «брат»… — продолжал ёрничать Яков Осипович (почему-то снова захотелось звать его именно так), продолжал, будто и не замечая желваков, ходуном ходивших на висках Новика: — «Коллега» — устроит?

— Какой, в жопу, коллега?

— Как точно указано местоположение… — заметил Войткевич. — Именно…

Он вдруг помрачнел, словно, бесповоротно вытеснив хмель, навсегда нагрянуло и оглушило похмелье. Такое, что и рот открывать нет ни малейшего желания, не то чтобы говорить.

Но, тем не менее, свой посыл Войткевич закончил:

— Именно коллега… По НКВД. Так что слушай…

Луна уже разбухла и поседела за чёрным частоколом сосен.

— Что там у тебя за второй вариант? — спросил лейтенант Новик спустя не один час их беседы… По большей части монолога Войткевича.

— Вариант? — поднял голову тот, перестав с сожалением рассматривать последнего красного светлячка, затухающего в чёрном влажном мху. — Курево закончилось. И то, что хранилось как НЗ, в мятой пачке с гербовым орлом рейха — тоже.

— Ты оставлял за собой вариант на случай дуэли… — напомнил Новик.

— А:… — задавил красную искорку подошвой сапога Яша. — Вариант мой туп, как всё гениальное. Ты пойдёшь со мной. К почтовому дубу. На встречу с гауптштурмфюрером Бреннером. Убедишься. Но… — он повернул голову к Саше, однако взгляда его не нашёл. Старший лейтенант упрямо смотрел на луну, проседающую в сосновых лапах. — Но убедишься только в том, что я действительно германский шпион. Оборотень… — проследив его взгляд на серебристый череп луны, добавил Войткевич. — Во всё остальное тебе придётся поверить…

— Попробую… — после минутной паузы, негромко подвёл итог беседе Новик.

Он действительно мог только попробовать. Верить — не мог. Но попробовать мог. Особенно после того, что сказал ему ефрейтор Ранев… Про Настю. Его Настю…

Хотя, казалось бы? Какая связь между этим матёрым, то ли нашим, то ли фашистским, то ли всё сразу, разведчиком? И его Настей… Такой открытой, искренней и неистовой — как пламя, игривой и обжигающе честной — как ласковый огонёк. Но…

«Ей-то не только никто поверить не захотел, но даже попробовать…» — думал он, шагая уже назад, на базу.

Глава 13. Вперёд прорывались отряды…

Аю-Даг. 28 мая 1943-го

Дерево царствовало над тесной поляной, словно змеясь во все стороны древним многоголовым драконом. Морщинистая шкура проглядывала тут и там в резной чешуе листвы, будто длинные шеи исподволь подкрадывались, окружали… И вот-вот из ночного лунного сумрака распахнутся одна за другой, зашипят, клыкастые змеиные пасти. Ночью, с кладбищенским брожением луны, то и дело оступавшейся в чёрных облаках, меньше всего казалось, что дерево напевало задорные пионерские песни.

— Почтовый дуб… — пробормотал Новик.

Ошибиться невозможно было. Вот и колодезно-чёрный провал на высоте человеческого роста в кряжистом чудовищном теле, словно голодно раскрытый рот.

— Откуда ты про него знаешь? — обернулся Саша. Достаточно подробно живописуя свою шпионскую и анкетную биографию, Войткевич пионерскому детству отвёл совершенно другое место, за которое и «Спасибо великому…» язык сказать как-то не поворачивался: макаренковскую колонию поминал. — Я и от местных не слыхал…

— Книжки в детстве читать надо было, — оттёр рукавом вспотевший лоб Яша. — Например, «Маленькие испанцы» Кононенко, кажется, или «Военную тайну» Гайдара. Очень поучительно…

— Ага… — проворчал Новик, поправив на груди шмайсер. — Прямо пособие для будущего Мальчиша-Плохиша. Там что, и точные координаты дуба указывались?

— Точное местоположение нам любезно указал наш проводник… — Яша протолкнул вперед себя Стефана Толлера, не преминувшего в очередной раз зарыться в каменной осыпи на разъехавшихся ногах чуть ли не носом.

— Ну да, конечно. Надёжный источник, — хмыкнул Новик.

— М-да… — скептически проводил взглядом Войткевич тощего Толлера, сползающего по гравию на четвереньках. — Пожалуйста вам, «Вперёд прорывались отряды спартаковцев — смелых бойцов». А ещё «пионер — всем пример»… — Яша звучно сплюнул. — Одно слово, бюргер. Хотя привёл… — Он задумчиво поскрёб бороду, вернее, уже бородку, заметно, до уменьшительно-ласкательного суффикса, сокращённую ножницами Аси. — И примеру его и впрямь стоит последовать. Тебе, — уточнил Войткевич, внимательно глядя на старшего лейтенанта.

— То есть?

— То есть вы с ним останетесь чуть ниже, в лесу, — пояснил Яков. — Бреннер ждёт меня в качестве своего бывшего агента, значит, ждёт одного.

— Логично, — саркастически согласился Новик. — Зачем агентам абвера свидетель из советской разведки?

— Прямо мысли мои читаешь… — вздохнул Войткевич. — Ты думаешь, он поверит, что, пропав на два года, я только тем и занимался, что вербовал для абвера русских разведчиков? В надежде на победу германских войск. Особенно сейчас… — нажал он на последний аргумент. И, не дождавшись ответа Новика, заключил: — Так что я пойду сам и приведу его сам.

— А почему ты думаешь, что он придёт один?

— Не думаю… — хмыкнул, забрасывая за спину патриотически-неизменный ППШ, Яков. — Уверен, что не один. Так что посматривай…

Он заскрипел гравием, взбираясь на последний подъём перед поляной, укрытой мрачной кроной дуба. Беспечно, как на прогулке по ночным аллеям санаторного парка, насвистывая что-то довольно трудновоспроизводимое, не иначе оперную партию…

Разговор Войткевича с его бывшим куратором был недолгим. И все это время Новик напряженно думал: «А бывшим ли? Уже одно то, что разговор их проходит наедине, наводит, так сказать… О чём говорят?»

— Какого сигнала ждут от вас ваши коллеги? — спросил Войткевич у сухопарой фигуры, материализовавшейся из лунного сумрака с бесшумной лёгкостью призрака.

Спросил, даже не глядя на неё, а увлечённо шуруя пальцами в палой листве, набившейся в дупло почтового дуба.

— Hab' nicht verstanden… — скрипнул в темноте голос «призрака», одетого в мешковатый летний костюм из чёрной фланели. — Не понял? Здравствуйте, Якоб…

— Gute Nacht. Я говорю, какого сигнала от вас ждут ваши солдаты, чтобы схватить меня?

— Какой смысл?

— Какой смысл меня арестовывать? — Войткевич, вынув руку из чёрной утробы дупла, оттёр её, по обыкновению, о штаны. — Так и думал… — заметил он неизвестно по какому поводу. И, так и не предложив руки Бреннеру, «грязная, мол», продолжил: — По-моему, смысл самый прямой. Не отпускать же меня обратно к партизанам.

— В разведку… — уточнил Карл-Йозеф, но в несколько вопросительной интонации. — В русскую флотскую разведку?

— Тем более и непременно, — охотно подтвердил Яша, чуть бравируя знанием немецких идиоматических выражений. — Присядем?

— Как же не отпустить… — гауптштурмфюрер, видимо, предполагавший скромный комфорт пикника, вынул из кармана брюк сложенную вчетверо салфетку. — Разве это не логично? Отпустить своего бывшего агента к русским с новыми инструкциями, в обновленном, так сказать, качестве? Спросив разве что, какого дьявола шарила русская разведка в моём сейфе и куда подевала добросовестного идиота Стефана.

Бреннер примостил белую салфетку на гребне чёрного громадного корневища и уселся.

— Характеристика Толлера блестяще подтверждает вашу проницательность, — светским тоном сообщил Яков. — И ваше спокойствие по поводу шумной вылазки обоснованно: сейф мы вскрыть не успели.

— Я это заметил, — кивнул едва заметно в темноте облачной ночи Карл-Йозеф. Нотку облегчения в его реплике уловить было непросто.

— Но вот откуда вам знать, какого рода обновление произошло со мной за последнее время? — устроился подле, не претендуя на подстилку, Войткевич. — Вы что же, не допускаете возможности, что после 22 июня я пережил патриотический катарсис и стал верен делу «Ленина — Сталина», как никогда?

— Отчего же, вполне допускаю… — легко согласился Бреннер, раскрывая блеснувший серебром портсигар. — Bitte «Schwarze Böhmen», — предложил он коротенькие тёмные сигарки. — Не совсем то, что вы любите…

— Что вы, что вы… — плотоядно потёр ладони Войткевич. — Во что вам завернуть Родину?

Бреннер, не уловив ассоциативной связи и не дождавшись пояснения, повторил:

— Вполне допускаю ваше патриотическое перерождение, Якоб, но поверит ли в него СМЕРШ? — гауптштурмфюрер произнёс эту страшную аббревиатуру по-русски, и оттого прозвучала она ещё более зловеще. — Когда узнает об Spiller'e, Игроке?

— Страшно подумать… — интимно, будто делясь собственными страхами, прошептал бывший агент Spiller. — Но… — прервался он на то, чтобы надкусить кончик сигары и закурить. — Но откуда вам знать, в чьи ворота станет теперь играть Spiller? Вы же не сможете доверять, Карл-Йозеф… Ни мне, ни передаваемой мной информации.

— Бросьте, Якоб! — скрипуче хохотнул гауптштурмфюрер. — У вас мания величия. Неужели вы думаете, что в русской разведке за вами не будет, кому присмотреть? Вы забыли о наших методах работы? «Доверяй, но…» За вами будет приглядывать наш человек, — настойчиво повторил он, но, казалось, особого впечатления на «Игрока» этим повторением не произвёл.

— И кто же этот соглядатай? — без обиняков уточнил тот.

— Что за бестактность… — развёл руками Карл-Йозеф. — Разумеется, этого я сказать не могу.

— В таком случае, я дам сигнал моим коллегам, — неожиданно заявил Войткевич, как ни в чём не бывало с наслаждением затягиваясь горьким дымком. — Из SMERSHC… СМЕРШа — произнес он в подчёркнуто немецкой транскрипции. Свою «Чёрную Богемию» гауптштурмфюрер едва не выронил. — Мои теперешние коллеги тоже умеют сводить дебет с кредитом… — в размеренном тоне додавил бывшего куратора Войткевич. — Поверьте мне, они зачтут бывшему агенту абвера разоблачение суперагента нынешнего…

Хоть и сумел совладать с собой, не стал озираться Карл-Йозеф, но парировал довольно наивно, почти по-детски:

— А я дам сигнал своим…

— Будет перестрелка, — пожав плечами, хладнокровно констатировал Войткевич. — Единственным прогнозируемым итогом которой будет то, что нас с вами, Карл, завалят… С той или с другой стороны, но непременно.

— Тупик? — нервно хохотнул Бреннер.

— Полное дупло, Карл… — согласился Яша.

Карл-Йозеф, с гримасой филологического недоумения, посмотрел на него и проворчал:

— Кажется, вы перехватили инициативу, Якоб. Уже потому, что просчитали эту ситуацию. Что вы предлагаете?

— Сделаем так: я положу в дупло этого романтического дерева список завербованных мною сотрудников абвера в период с 39-го года по 41-й…

— Вами? — недоверчиво уточнил Карл-Йозеф.

— Именно… — кивнул Яша. — И фамилии вас неприятно удивят, поверьте. Так что при желании и вас я могу назвать своим сексотом.

— Von wem? — сделал недоуменную мину Бреннер. — Кем-кем?

— Сотрудником…

К чести гауптштурмфюрера, новость он переварил довольно быстро; всё-таки двойной агент — не бог весть какой моветон в любой разведке. И всё-таки…

— Значит, вы?

— В равной степени как агент абвера, так и Иностранного отдела НКВД… — поморщился Яша, будто необходимость разъяснять очевидное его раздражала. — Как будто вам это не приходило в голову?

— Да, в общем-то… Но мы проверяли… Эти же чёртовы лесбиянки, которых угораздило перегрызться накануне, проверяли всё.

— Хреново проверяли, — отмахнулся Яша. — Бабы есть бабы. Но продолжим. Я положу список и уйду.

— Куда? — машинально спросил гауптштурмфюрер, но, поймав иронический взгляд Войткевича, смутился: — Ах да, конечно…

«По большому счёту, — рассудил Бреннер. — Можно позволить сейчас агенту Spiller'y вернуться в его лесную берлогу. Всё поправимо, всё можно переиграть, особенно когда списки окажутся в надёжных руках. Главное — и это наверняка — русские не догадались о берлоге настоящей, о базе во чреве Аю-Дага…»

— И для вас, и для меня этот список будет приговором, — продолжил развивать свою идею Войткевич. — Мне от наших как агенту абвера. Вам — от своих как моему куратору, прозевавшему в рядах абвера агента НКВД. Соответственно, список будет достаточной гарантией нашего дальнейшего плодотворного сотрудничества.

— Wir werden vermuten… — хмыкнул Бреннер. — Предположим…

— А вот, чтобы я во всё время этого нашего сотрудничества спал спокойно… — продолжил Войткевич, — зная, кто придет меня ликвидировать, когда мы окончательно погоним вас «nach dem Westen!» — не отказал себе в удовольствии уточнить Яша. — Вы мне скажете, кто ваш человек в разведотряде.

— Э-э… — морща лоб, заскрипел Бреннер, будто решаясь.

— И не надо мне называть имена адмиралов штаба флота, — поспешил Яков упредить глубокомысленную гримасу гауптштурмфюрера. — Я уже понял, что ваш человек гораздо ближе, в самом отряде.

— И даже ближе, чем вы думаете… — спустя минутную паузу произнёс наконец Карл-Йозеф. Произнёс драматически, щурясь сквозь табачный дым, как оракул сквозь клубы фимиама. Слишком уж много Станиславского предполагала сама фраза. Не удержался старый театрал. — Говорите, хотите крепко спать? — начал он…

— Danke. Verstanden, — неожиданно прервал его Войткевич. — Спасибо. Понял… Вполне совпадает с моими подозрениями. Ну, что ж… — поднялся он с вытертого пионерскими пятками корневища. — Ещё раз Danke. Времени, пока вы будете искать список в дупле, мне вполне хватит, чтобы скрыться.

Гауптштурмфюрер опешил, но в силу привычки — и на грани провала нельзя терять самоуверенности, где уж тут челюсть подбирать — успел задать вопрос по делу:

— Как мы уговоримся? О следующей встрече?

— Тут же и так же… — похлопал Войткевич ладонью по морщинистой коре в струпьях многочисленных надрезов. — Пионеры, гадёныши, весь ствол изрезали: «Спасибо любимому Сталину!», но наши руны, я думаю, вы разберёте… — Он сунул руку в дупло, надо понимать — со списком и, обернувшись через плечо, кивнул почти дружески: — Рад был увидеть. Auf Wiedersehen. Прощайте…

— Во всех смыслах… — добавил Яша, уже канув в лесную глушь, как в небытие. Только отступил куда-то в сторону, выйдя из серебристого дымного луча лунного света, — и ни шороха…

Бреннер не сразу даже спохватился, да и не пытался отследить, куда подевался Spiller. Его внимание приковал дуб, дупло, темневшее на уровне его головы.

Отмахнув рукой в сторону мрачных дебрей, чтобы оберлейтенант Габе не предпринял никаких резких движений в смысле задержать Войткевича, Карл-Йозеф поднялся. Он не мог не посмотреть, что это за «расстрельный список» оставил ему Якоб. И посмотреть раньше, чем о таком списке узнает кто-либо, пусть даже этот мальчишка Габе, что сидит сейчас со взводом своих «фельдполицай» чуть поодаль.

«Очень смышлёный, кстати сказать, мальчик… — вдогонку подумал Бреннер, сунув руку в чёрный зев дупла. — Mein Gott, да где здесь бумаги?!»

Он вынул целую жменю то ли бумажек, то ли жёсткой дубовой листвы.

«И впрямь, пока найдёшь нужную, можно не то что скрыться, а занять оборону и окопаться в полный рост…» — полез в карман Карл-Йозеф за фонариком и, переведя включателем режим на ближний, посветил.

«Впрочем, кажется, повезло», — облегченно вздохнул он, высветив скромным огоньком содержимое горсти.

Первая же бумажка в комке пожелтевших и даже полуистлевших посланий была исчёркана угловатым латинским шрифтом.

«Стефан любит Мусю. 13.07.26 г…» — успел разобрать немецкое «Ich Liebe Musja» Карл-Йозеф и вдруг ослеп…

«Ist verschwunden… Ast…» — подумал оберлейтенант Габе, мгновенно и как-то бесповоротно потеряв русского из виду. — «Пропал, сука…»

«Пропал… сука… — подумал и старший лейтенант Новик, и тоже о Войткевиче. — И следы замёл, и ушёл…»

— Пошли, — раздалось за его спиной чуть слышно. — Тихо-тихо… — прошептал Яша и отвёл в сторону ствол шмайсера, вскинутый ему навстречу.

— Почему ты его не привёл? — неохотно опустил ствол, отливавший вороньим пером, Новик.

— Там засада…

— Что-то я никого не видал, — с сомнением оглянулся на дуб старший лейтенант.

— Сейчас увидишь… — проворчал Войткевич, озабоченно разглядывая фосфорные метки циферблата.

— А где?… — начал Новик.

Войткевич перебил:

— Как ты думаешь, две минуты прошло? — и без перехода неожиданно выкрикнул, гортанно туша согласные: — Achtung, Partisanen!

И опять негромко пояснил Новику, будто только это и нуждалось в пояснении:

— Немцы — слабые фантазёры…

Саша успел только увидеть, как на поляну, прошитую косыми лучами луны, так кстати выглянувшей из облачного пепла, высыпали тёмные юркие фигурки, жмущиеся к камням и могучим корням. И почти тотчас же полыхнула огненная вспышка, разбив каменный циферблат поляны чёрными и золотыми клиньями…

Глава 14. Смотри, кто ушёл…

В отряде, шесть часов спустя

То, что с начальником абверкоманды армии Манштейна Карлом-Йозефом Бреннером Яков говорил, как со старым знакомцем, не слишком развеяло сомнения Новика. Тем более что старого своего знакомого Яков Осипович предусмотрительно отправил на тот свет, да ещё и таким странным образом. «Адская машинка» с часовым механизмом, конечно, не бог весть какая техническая новинка, но в распоряжении партизан даже не предвиделась…

— Каким образом? — вынув из-под тулупа всклокоченную голову, переспросил Войткевич со своей обычной, ехидно-снисходительной улыбочкой, и, сбросив босые ноги с лежака на пол, заваленный сосновым лапником, кряхтя, полез под лежак.

С минуту Саша с недоумением рассматривал зад лейтенанта-штрафника, обтянутый уставными трусами выцветшей чернильной синевы. Наконец Войткевич подался назад, волоча за собой пропыленную противогазную сумку.

— Вот… — осторожно положил он на стол маленький, с ладонь, свёрток коричневой парафиновой бумаги, и с ещё большей осторожностью развернул. И даже отбросил протянутую руку Новика: — Куда по копанному!.. Штучки немецкие, а ты к ним как Левша к блохе иноземной… с кувалдой.

В свёртке оказался клок грязной ваты, а в нём — несколько серебристых стержней, штуки четыре, похожих на обыкновенные новогодние фейерверки. Изнутри свёрток, действительно, топорщился чёрным типографским оперением фашистского орла над надписью «Achtung! Gefährlich!»

— Шпионские штучки? — невесело как-то усмехнулся Новик. — Значит, не врал Стеша…

Не на первом же допросе, но как только узнал о намерении Войткевича и Новика взять его на встречу с Бреннером, Стеша — адъютант гауптштурмфюрера Стефан Толлер — сообщил под большим секретом… Как он выразился, «Ohne Stenografie — без стенографии», покосившись при этом на радистку, исполнявшую обязанность секретаря.

Сообщил, что есть, есть-таки, в разведотряде немецкий шпион.

— Кто именно?

— Vom Rüssel ist nicht hinausgegangen… — замотал головой пленный.

Кроме клички Ketzer, Еретик, Стефан ничего не знал наверняка.

Сообразив, куда клонит Новик, Яша, как всегда охотно, подхватил и развил тему:

— Ага, при помощи этих фитилей я должен был в ночь на 22 июня заминировать Ровенский горком, исполком, две казармы и аккордеон Будённого, буде такая возможность…

— А аккордеон зачем? — рассеянно спросил Новик, с любопытством разглядывая серебристые стержни. — Тем более новогодним фейерверком… — добавил он недоверчиво.

— Тебе аккордеон жалко? — иронически повёл бровью Войткевич. — Фейерверком… Почти угадал. Только они не сыплют во все стороны весёлыми праздничными искорками, а наоборот, шухерно и подло тлеют, окисляются, если быть точным, а потом…

— Как, как? — поморщился Новик. — Тлеют?

— Вредительски, — пояснил Яша. — Видишь насечки? — он сунул один стержень под нос Новику. — От одной до другой насечки эта гадина тлеет ровно минуту. Всего — десять. Отломил сколько тебе нужно, скажем, минуты три, сунул в тротиловую шашку или в другой какой динамит — и беги за сарай…

— А остальное?

— Остальное тоже истлеет, — с видимым сожалением развёл руками Войткевич. — Процесс начинается сразу, как только нарушено серебристое покрытие этих… «Den thermischen Zünder — термических запалов», — подумав, уточнил Яша… — Поэтому и держу в противогазе, в коробке фильтра, чтоб никто ненароком не поцарапал. Что оно такое, так и не спрашивай… — продолжил Войткевич, бережно заворачивая запалы в вату и непромокаемую бумагу. — Название сам придумал только что.

— А если серьёзно?

— А если серьёзно… — Яша, согнувшись, отправил противогазную сумку обратно, под лежак. — Ты себе химическую формулу, эдак в три этажа, в немецком написании представляешь? То-то… — Он подобрал ноги назад, на своё «лежбище». — И не представляй, мозги вывихнешь, не то что челюсти… — зевнул Войткевич. — А если тебе их не жалко… — закончил он, уже заворачиваясь в бараний тулуп со старческими проплешинами. — Я мозги имею в виду, то подумай, с каких это пор археологи стали ставить памятники, а не выкапывать?

Памятник они нашли, вернее, наткнулись на него в эту же ночь, когда спешно убирались с «медвежьей холки» Аю-Дага.

О том, чтобы спуститься с горы на материк хоть вправо, хоть влево, не могло быть и речи. В посёлке и в дореволюционной усадьбе графьёв Гартвис у её подножия оживление всё последнее время происходило необычайное. Похрюкивая на подъёме серпантина, как сердитые зубры, в усадьбу вереницами тянулись трехтонки «опели», или же трофейные французские полуторки «рено». Что в них, определить невозможно было — всё под брезентом или маскировочными сетями. Опережая грузовики, то и дело шныряли мотоциклеты и офицерские легковушки. И даже крыши усадьбы заблестели латками кровельного цинка. На это сразу обратил внимание Войткевич: «Здесь не пойдём, что-то они с прошлого года тут слишком разрезвились…»

Поэтому заранее уговорено было, что Колька Царь, и без того ревниво обозлившийся, что Новик не взял его с собой, будет обеспечивать отход и прикрытие. Подгонит лодку в одну из бухточек, укромно затерянных в скалах со стороны Партенита, неподалёку от места, где свой серо-зёленый диоритовый нос «медведь» опускал в море.

Спускались к бухточке даже не козьей тропой — почти по обвалу, так что на «памятник» Новик, можно сказать, наехал. Сползал на заду по осыпи, матерясь вполголоса, с шуршащим языком гравия, окружающим его и опережающим шагов на пять — и вдруг из темноты вырос пирамидальный надолб, высотой в человеческий рост, и в него Саша едва успел упереться подошвами сапог. Иначе от сотрясения не уберегла бы и немецкая пилотка с наушниками.

Обломком скалы, валуном это не было. Форма слишком правильная. Тетраэдр, как из учебника геометрии. А когда таким же манером подъехал и Войткевич, пустив вперёд себя злосчастного Толлера (то ли, чтоб на глазах был, то ли как куль с соломой, чтоб тормозить мягче было), и посветил фонариком, то Новик шёпотом констатировал:

— Бетон…

В круглом пятне света оказался не серо-зелёный дикарь-диорит, пусть даже тёсаный, а ровный серый бетон с вкраплениями гравия и оттисками досок опалубки, отмечавшими слои заливки.

— М-да… — задумчиво подтвердил Яша и пнул ногой Толлера, тщетно и заведомо безнадёжно пытавшегося оттереть пенсне: — Was ist dass? Что за хрень?

Толлер чуть было не поехал дальше, но Войткевич фельдфебельски шикнул:

— Ohne Schritt! — на месте, мол, шагом марш.

Стефан затормозил и близоруко, будто обнюхивая, уткнулся носом в бетонный надолб. В итоге методичного обследования СС-штурман искренне пожал плечами:

— Ich weiß nicht… Не знаю…

Немногим больше пролил света осмотр пирамиды с прочих сторон. На грани, обращенной к морю, обнаружились вертикальные щели, посветив в которые, Яша увидел только железную сетку, слегка ржавую и частую как сито, так что ничего сквозь неё и не высмотришь. Но Яша, тем не менее, сунул в щель ладонь и, вытащив, рассмотрел её в свете фонарика.

— Пыли нет… — заключил он, как будто даже удовлетворенно.

Новик хотел было спросить, что, собственно, его так обрадовало, но тут с навязчивостью дежа вю в глаза ему попал тот самый знак. Небольшой оттиск в бетоне. Овальный медальон с ленточной петлёй, разведёнными концами вниз. Тот самый знак, который он впервые увидел в качестве типографского тиснения на кожаной папке, единственной их добыче в сейфе Бреннера, а после — различил на картине в том же кабинете, оставленный Войткевичем.

Новик вопросительно посмотрел на Якова.

— Надо будет трофейную папочку полистать, — всё, что ответил на требовательный взгляд старшего лейтенанта морпех-партизан.

На базе Александр полистал. Но быстро разочаровался…

«Крымская Готия раскинулась… к востоку Балаклавы, доходя до Сугдеи (Судака). Столица Готии — Дори, Дорас, и, наконец, Феодоро — располагалась на Бабадаге…»

«…Поиск следов и артефактов протоарийской неолитической цивилизации… Проходит по следам экспедиции научного эксперта специального отдела ОГПУ профессора Барченко 1925 года…»

«…И, в конечном итоге, обнаружить те способы, с помощью которых её шаманы и маги могли соединять свою психофизическую и биофизическую энергию с энергией гравитационных магнитуд и полей, добиваясь тем самым перемещения любых объектов…»

«Даже если это не полный бред, то бред высоконаучный и глубоко археологический, не имеющий никакого прикладного применения в мае 43-го… Разве что…» — Новик выдернул из-под скрепки глянцевую фотографию: «Автор проекта „Готенгау“ лично проверяет крымские посевы хлопка»…

И, надо полагать, рейхсминистр Гиммлер фантазирует, наигрывая на древнегерманской луре, эдаком архаичном струнном инструменте, объявленном знатоками из Туле европейским предшественником восточной лиры:

«Ариизация Крыма-Gotengau будет происходить постепенно в течение двадцати лет. Сначала предстоит депортировать всё без исключения местное население и перераспределить территории для поселения „Der ausgerüsteten Bauer“, „Вооруженных крестьян“. Дополнительно к полному вытеснению нордической расой низших гондванических — славян, тюрков и пр., — еле дует высадить дубовые и буковые леса, копирующие традиционные немецкие, а также высадить новые посевы пшеницы, привезённые из другой прародины арийцев — Тибета…»

«„Der ausgerüsteten Bauer“ — Фашистские колхозы? — хмыкнул Саша, криво усмехнувшись: — Ну, это уж точно бред…»

Приблизительно такую же мину скроил и Стефан-Стеша, окончательно прозванный бабьим именем после ночного похода на гору и призванный в независимые эксперты.

— Видели бы вы доклад тибетской экспедиции, герр оберлейтенант, — скептически пробормотал СС-штурман Стеша, близоруко щурясь в листы машинописи, исчёрканные кальки и карты.

— А там что? На Тибете?

— Долго пересказывать, но если малолетний далай-лама не издевался вовсю над Шеффером[13], то явно был доселе незнаком с действием шнапса…

И вот теперь, уяснив уже окончательно, что всуе Войткевич не говорит ничего и никогда, даже если кажется, что несёт при этом полную блатную пургу, старший лейтенант внял его совету и подумал, полистал ещё раз…

— Ну, пришло чего в голову? — раздалось за его спиной.

Саша вздрогнул и обернулся.

Войткевич лязгнул в бидоне алюминиевой кружкой, плеснул себе в заспанное лицо и растёр пятерней. Гигиенической эту процедуру назвать можно было с большой натяжкой.

— Не пришло… — вынужден был признать Новик без особого энтузиазма. — Уже и Толлера спрашивал. То же говорит…

— Что — то же?

— Scheiße. Полная…

— Не того в консультанты звал, — заявил Войткевич с такой лёгкостью, будто знал.

— А ты как будто знаешь, кого надо? — раздражённо огрызнулся Саша.

— Конечно… — вытирая замызганной тряпицей бороду, пожал плечами Войткевич. — Антошку Каверзева.

— Корректировщика? — нахмурился Новик. — Так тут нет военных карт, только полевые, археологические, насколько я понимаю… — пролистнул он разношерстную подшивку карт и схем. — И общегеографические… долгота-широта…

— А ещё высота-глубина… — навис над столом Яков и, с шуршанием перевернув пальцем, наложил на коричнево-зелёную картинку Медведь-горы полупрозрачную кальку. — А если так?

Контуры, прочерченные на кальке чёрной тушью, налегли на очертания горы, на извивы высот и впадин…

— А если так, то это продолжение прибрежных глубин под горой, — соединив ногтем чёрные линии туши с типографскими, подтвердил старший сержант Каверзев. Артиллеристский наводчик и, соответственно, лучший картограф из имеющихся.

— Что это может быть? — риторически спросил Войткевич.

Тем не менее Новик ответил рассеянно, поскольку задумчиво:

— Гроты, подводные пещеры…

— А на хрена в необитаемых подводных пещерах вентиляция? — почти торжествующе спросил Яков.

Но полного торжества не вышло. Саша только кивнул, нисколько не озадаченный и не ошеломлённый его дедукцией:

— Ну да… Пыль. В щелях «памятника» не было пыли, её выдувало.

— Или вдувало, — слегка раздосадованный, проворчал Войткевич. — Это смотря в каком режиме…

— Что будем делать? — обстоятельно располагаясь на лавке, видимо, в предчувствии «совета в Филях», хлопнул себя по коленям Каверзев.

— Ты спать пойдёшь, тебе в три часа в караул, — покосился на него через плечо старший лейтенант. — А мы свяжемся с разведштабом, с Гурджавой, — закончил он, когда сержант вышел, буркнув себе под нос что-то неслышное, но вряд ли предусмотренное уставным обращением.

— Погоди… — запнулся об эту его реплику Яша и, глянув мельком на брезентовую перегородку, отделяющую дальний сумеречный угол землянки, потянулся за подстреленным армейским ватником. — Связаться успеем. Времени на точку выйти до утра хватит. Сейчас надо к Стеше сходить, что-то он там вспомнил про «Еретика», только сначала к Маше зайдём.

На недоуменный взгляд Новика: «А это ещё зачем?» — Яков ответил многозначительным взглядом на ту же перегородку, где хранилась рация, нередко хлюпала вода потайных постирушек и укромных помывок, и время от времени раздавалось грудным сопрано: «С кем я ноченьку коротать буду…»

Хоть и так было понятно, с кем — там теперь прописалось «партизанское довольствие» Войткевича, радистка разведгруппы Новика Ася Привалова. И её голос раздался незамедлительно, хоть и с сонной ленцой:

— Я нужна буду, товарищи лейтенанты?

За конопатой Асей, знавшей стенографию, как-то сами собой закрепились обязанности секретаря на допросах.

— Нет, Агнесса Ивановна, — акцентируя внимание Новика, поднял палец Войткевич. — Немец просил аудиенции только с нами…

— Как скажете. Я тогда к Вальке сбегаю.

— Сбегай, Асенька… — продолжал круглить глаза Войткевич, вызывая глухонемое раздражение Новика: «Что ты тут рожи строишь?» — Только по-быстренькому… — добавил Яков, уже подталкивая старшего лейтенанта к выходу. — Одна ноженька тут, другая опять тут. Потому как мы скоро вернёмся, будем радиограмму давать. Пошли. Саша, к Маше…

Новик ещё притормаживал, но всё же Войткевич решительно вытолкал командира разведгруппы наружу. Так что закономерный вопрос: — А к Марии Васильевне-то на кой? — Александр смог задать уже на земляных ступенях.

— Не на кой… — остановился в пяти шагах командир партизанских разведчиков, точно и его самого осенило, что «незачем». И, к полной растерянности Саши, вдруг нырнул за бревенчатый угол соседней партизанской «хаты» — врытого наполовину блиндажа с накатом, забросанным еловыми лапами. — К Маше незачем… — прячась за их буро-зелёной завесой, ниспадающей до земли, и подавая в этом пример Новику, заговорщицки прошептал Войткевич. — А вот к Толлеру надо успеть всенепременно. Или она успеет…

На пороге покинутой ими «командирской» землянки показалась радистка. Ася потянулась, заложив руки на затылок, не спеша, подставив рыжеватые крапинки носа скудному майскому солнышку, будто радуясь ему с детским простодушием, взъерошила каштановые локоны.

Но во время всей этой весенней процедуры (заметил Новик) из-под длинных загнутых ресниц осмотрелась взглядом трезвым и цепким. И зашагала вроде бы в сторону «гражданских», к новоприобретенной подруге из местных, подобранных со станции, беженцев — Валюшке. Но на полпути, на сотне метров, пройдённых вслед за ней обоими лейтенантами по всем правилам «наружки», Ася вдруг с резвостью пуганой козы свернула в лесную глушь и растворилась в душистых зелёных сумерках…

— Всё… — остановил Яша Новика, рванувшего было за ней. — Идём к Стеше. Как бы эта коза сейчас по лесу не петляла, окажется там, и весьма скоро, — повернул от леса Войткевич. — Откуда ей знать, сколько мы у Маши пробудем?

— Давно ты её заподозрил? — мрачно буркнул Новик в стёганую серую спину минуту спустя.

— С вами приятно работать… — фыркнул Войткевич. — Можно было бы… Улавливаешь на лету…

— Чего тут ловить? — проворчал Саша, всё-таки недовольно: «Уловил… да только, когда кинули, как кость». — Целый водевиль разыграл в землянке, с репликами в сторону… Чего раньше не сказал? — Он в сердцах сплюнул себе под ноги. — Ты ж понимаешь, что вместо неё мою Настю сейчас в СМЕРШе распинают…

— Да не скрипи… — примирительно отмахнулся Войткевич. — Заподозрил давно, но пока Бреннер не подтвердил… Что у нас Аська больше всего любит, кроме как под тулупом кувыркаться? — неожиданно спросил Яша.

— Вот именно… — не успев сообразить, куда он клонит, поморщился Новик. — Как ты мог с ней, зная…

— Да как… — легкомысленно отмахнулся Войткевич. — Драл фашистскую гадину: «Пусть ярость благородная!» — он сурово свёл брови, изобразив трясучку пулемётчика за гашетками «максима». — По всякому… Я тебя не про то спрашиваю. Скажи, чем у нас радистка в основном занималась кроме своих прямых обязанностей?

Они присели в подлеске перед полянкой — вытоптанным пятачком, на котором древней избушкой, глубоко вросшей в землю и невидимой с воздуха, располагалась «хата» разведчиков. В ней, стреноженный татарским кожаным пояском, ютился в углу адъютант Бреннера. Всегда на виду, поскольку в «хате», если не было людно, то, по меньшей мере, постоянно обретался часовой.

Как-то особенно «изолировать» Стешу не стали, быстро сообразив, что грозного эсэсовца из контрразведки с успехом могут сторожить и тараканы, которых он боялся просто панически.

— Ну… — поскрёб под пилоткой на затылке Новик. — Чем занималась? За грибами любила ходить, ягодами, ну так все бабы…

— Вот именно! — подхватил Яша. — А в грибах понимала, как белка в гуталине. Бабы половину её корзины выбрасывали, я спрашивал…

— Рация? — догадливо прищурился старший лейтенант.

— Конечно, рация, — кивнул Войткевич. — Не на нашей же ей шифровки в абвер стучать. Она хоть и под рукой, но если б, скажем, ты запалил, что она в лагере в эфир выходит, ты б первым делом что подумал?

— Что в лучшем случае она вызывает огонь на себя… — хмуро процедил Новик.

— Причём — немецкой артиллерии.

— Но где же?

— А это мы у неё сейчас спросим… — понизил голос Войткевич.

…Ася появилась перед «хатой» разведчиков, вынырнув из-за невысокого стожка прелого сена, оставшегося как памятник о лагерной козе, так и не пережившей зиму. Отряхнулась от налипшей листвы и, коротко стукнув в косяк дощатой двери костяшками кулака, выкрикнула:

— Ребята, кто есть? Отведите Стешу в командирскую, к лейтенантам.

— Заходи, красавица! — не в одну, кажется, глотку отозвалась «хата» и добавила чьим-то скабрезным баском: — Мы как раз неодетые…

— Боюсь даже спросить, почему… — звонко хохотнула Ася в ответ, хоть в лице её в эту секунду не было и тени веселья. — Некогда мне. Меня Новик к Калугину послал, — добавила она с игривой строгостью и… Вернулась за стожок.

А когда из «хаты» выбрались Стефан Толлер и «конвоир», разведчик, которого все звали по отчеству, «Петрович» и они заторопились в сторону штабной землянки, Ася подалась за ним — и не заметила, как оба лейтенанта выросли за её спиной.

На лесной тропе, ведущей к командирской «хате»-полуземлянке, Ася с настороженной бесшумностью рыси вышла из синей тени еловых лап. Вышла, пропустив партизана, со скучной злобой подталкивавшего вперед себя СС-штурмана дулом мосинской трехлинейки.

Оглянулась и, убедившись, что никого больше нет поблизости, вскинула руку с кургузым пистолетом, поймала на мушку спину в стёганом ватнике.

— Ну, с немцем ясно… — насмешливо скрипнуло у неё над ухом. — При попытке к бегству? — с любопытством прохожего зеваки поинтересовался Войткевич. — Чтоб в горах не заблудился?

Ася медленно обернулась через плечо, так и не опустив вытянутой руки с парабеллумом. Если бы рука Новика железной хваткой не заломила её запястье, Ася наверняка выстрелила бы, не от отчаяния даже, от неожиданности, но было поздно.

— А вот Петровича кто завалил бы? Стеша? — Яков взглянул на руку девушки.

Ася молчала, до бела закусив губу.

И лишь через немалую минуту обронила бесцветно старший сержант Ася Привалова, посмотрев вслед ничего не подозревающим партизану и пленнику:

— Известно кто… Беглец…

— Из чего, из пальца? — продолжил Войткевич. — Ах, у него парабеллум… — вроде бы как только сейчас рассмотрел он пистолет с открытым стволом и характерными шишечками рамки затвора.

— Откуда ж у него парабеллум? — Новик наконец разжал ладонь Аси, окоченело стиснувшую рифленую рукоять.

— Это уж сами придумайте… Командиры.

Часть 3

Глава 1. До свидания, мальчики…

Туапсе. Май 1943 г. Штаб КЧФ. Разведотдел

— От них требуется только найти убедительное подтверждение тому, что интересующие нас объекты могут находиться в подводных пещерах горы, — адмирал мучительно потёр ладонью высокую лобную залысину. — Необходимы железные, стопроцентные доказательства, чтобы мотивировать перед Ставкой проведение полномасштабной флотской операции…

«Аргументация словно для скрижалей истории… — вяло подумалось начальнику разведотдела. — Чтобы мотивировать перед Ставкой… Скажи лучше, чтобы потом протоколом прикрыться…»

Давид Бероевич искоса глянул на майора Тихомирова, командира 2-го разведотряда, приглашённого на совещание в качестве опытного оперативника.

«Никакой операции не будет, — красноречиво ответил встречный взгляд. — Ни полномасштабной, ни какой угодно вообще…»

В этом полковник и сам не сомневался. И вовсе не стоит обвинять адмирала Филиппа Октябрьского в… мягко говоря, нерешительности. Флот берегли. Флот обрастал ракушками на бриделях по высочайшему соизволению.

Нет, конечно, дрались отчаянно и горели в десантных операциях «сторожевики» и «охотники»; трудились с полной нагрузкой, отгрызались по мере сил от стервятников, нарывались на торпедные атаки и тонули транспортные суда флота.

Но со времени героических прорывов в осаждённый Севастополь и одиночных выходов на поддержку десантных операций да пары-тройки обстрелов Констанцы в суровые шторма, когда глохли и слепли немецкие субмарины, а торпедные катера не высовывались из гаваней, флот, как ни странно это звучало, вел почти и исключительно «воздушные бои». Всё, что крупнее эсминца, вся его крейсерская мощь представляла чаще всего мишени для люфтваффе. И наши «ястребки» дрались с немецкими асами отчаянно и всё более результативно, отгоняя стервятников от мест их стоянки.

Флот берегли до того счастливого времени, когда примутся решительно вызволять Крым и всё наше черноморское побережье.

Так что рассчитывать сейчас можно было только на глубокий рейд, на смелую диверсию, на вылазку самой малой и лёгкой части флота в тыл врага…

«Диверсию?» — взглядом спросил майора полковник Гурджава.

Яков Михайлович, изрядно заскучавший к тому времени под хорошо поставленный, но менторски невразумительный монолог адмирала, сразу оживился, будто прочитав его мысли, блеснул моложавыми искорками глаз. И с бесстрашием штрафника: «Разрешите умереть досрочно!» — шагнул в фарватер, проложенный адмиралом между столовских деревянных стульев, мало вписывающихся в модерн «Ллойд-Черномора».

— Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу адмиралу…

Филипп Октябрьский, наткнувшись на неожиданное препятствие, смерил его взглядом и недоуменно поморщился. Тихомирова он знал и слышал о нём, и не один раз слышал подробности с брюзгливым шипением особиста; так что подчеркнутая церемонность майора, «севастопольского братишки», могла быть и анархического толка.

— Говорите, Яков Михайлович.

— Я тут подумал… — Тихомиров огладил пальцем аккуратно стриженные седые усы. — А, скажем, почему бы не проведение особой диверсионной операции разведштаба? Это ведь потребует столь же… — Яков Михайлович на секунду запнулся, пожевал губами, очевидно, балансируя на подборе слов. — Столь же тщательной аргументации.

Поняв, что в эту секунду прожевал про себя «севастопольский матрос-революционер» — мол, «помним мы тех „братишек“, которых потом пострелять оказалось проще, чем угомонить их „революционный порыв“», адмирал спросил въедливо:

— А что сейчас вы можете предложить в качестве аргументации? Достойной аргументации?

И взглядом продублировал вопрос Гурджаве.

— Местное население выселено поголовно… — склонился Давид Бероевич над картой, расстеленной на столе. — Гора плотно оцеплена, а в прилегающей усадьбе и строениях детского лагеря замечено массированное передвижение войск и грузов. Характер которых не установлен… — недовольно признал он, но продолжил, акцентируя: — Также в казино офицерского дома отдыха «Гелек-Су» неоднократно наблюдались офицеры кригсмарине, прибывавшие на отдых как раз из поместья Гартвиса… — палец полковника всё время елозил вдоль и около продолговатого коричневого «пня» горы с «годовыми кольцами» высот. — Захваченная карта однозначно указывает на наличие разветвлённой сети глубоководных гротов и пещер в толще горы. Есть там место и для подлодок, и для складов и всякого техобслуживания. Для защищённой базы, в стратегически удобном месте — самое то. И последний, самый убедительный довод… — Давид Бероевич распрямился, оторвавшись от карты. — В подводных пещерах обустроена промышленная вентиляция. Немцами. Совсем недавно. Что бы там ни было…

— Вот именно, что? — машинально поддакнул адмирал, не сдержав раздражения, но тут же стёр его со скуластого лица ладонью: «В конце концов, разведчики предлагают рискнуть собственной головой. Во всех отношениях…» — Вот что… — в голосе Филиппа Сергеевича проклюнулись нотки почти отеческие. — Пусть ваши парни только выяснят, действительно ли там, в пещерах, укрываются лодки 30-й флотилии Розенфельда, или… Ну, вообще, что там такое творится… И помнят при этом… сделал он многозначительную паузу. — Что не менее важной для них задачей является не обнаружить себя, не вызвать у немцев даже подозрения, что нас это интересует…

— Очень напоминает западную границу в 41-м… — проворчал майор Тихомиров, когда, торжественно рыкнув, за адмиралом и его свитой затворились дубовые двери.

— Это чем же? — рассеянно поинтересовался полковник, погружённый в созерцание карты.

— Решительно пресекать провокации, не обнаруживая себя.

— Не впервой, значит…

Аю-Даг. Последние дни весны 1943 г.

— Значит, прогулка была очень увлекательна, но… — сержант Каверзев сполз обратно за валун, пряча бинокль за пазухой. — Но подошла к концу. Не обнаруживая себя, нам дальше не продвинуться.

— Ну да?! — шёпотом возмутился боцман. — Полз сюда на брюхе, як той аспид проклятый, что всё брюхо себе изодрал, а теперь шо?!

— А теперь меняй порося на карася! — хохотнул сержант, впрочем, не слишком-то задорно. — Пост, во всех смыслах… — ткнул он за валун большим пальцем.

— И посты натыканы практически в прямой видимости друг от друга, — подтвердил Новик, спускаясь с той же глыбы, с которой они вдвоём с наводчиком рассматривали «медвежий нос», опущенный в синеватую дымку утреннего моря.

— Так что, «Отругай», руганью тут не обойдешься, — довольно коряво скаламбурил флотский сапёр Громов.

Но проштрафившийся боцман Корней Ортугай не удостоил его ответом, очевидно, адресуя свой риторический «глас вопиющий» своему же командиру.

Войткевич, тем временем самозабвенно драивший флотскую пряжку зелёным обрывком шерстяной портянки, поднял голову. И убедился, что все ждут его ответа, поскольку такая его отрешенность — факт общеизвестный — первый признак созревшего командирского плана.

— Вот всё, что осталось от армейского довольствия… — издевательски вздохнул он, неторопливо сложив и сунув в карман галифе позеленевший от «пасты ГОИ» обрывок. — Ни крошки не осталось…

Но затягивать театральность паузы не стал.

— Сколько нужно человек, чтобы изобразить двух часовых? — подумал он вслух, ни на кого не глядя.

— Двое… — осторожно предположил Громов.

— Главное, сколько времени придётся изображать, — не менее задумчиво пробормотал Новик, зачем-то подбирая мокрые космы чёлки под пилотку с эсэсовскими «зигами».

— Как всегда, понял с полуслова… — похвалил старшего лейтенанта Новика просто лейтенант Войткевич. Помолчал и продолжил: — Недолго, я думаю… — «Просто лейтенант» наконец оставил пряжку в покое. Внимательно, переводя взгляд с одного на другого, вгляделся в лица товарищей. — Изображать придётся…

И вдруг, шевельнув ярко начищенной медной пряжкой, ослепил золотистой радугой Антона.

— Какого чёрта! — дёрнулся, жмурясь, Каверзев.

— Как блеснёт «Подходим!», значит, подходим, — пояснил это «какого…» Войткевич. — Прикрывай, если что. Как засвечу — «Отходим», значит…

— Отходим? — вскинул бровью Антон. Как наводчик он знал не только общеизвестную азбуку Морзе, но и морской семафор, световой включительно. — Это что, значит, валить? — недоверчиво переспросил он.

— Ага, только не от нас, а к нам… — с нажимом уточнил Войткевич. — Значит, нашли мы другой выход, бросай свой пост с чистой совестью, как будто тебя сам Гитлер сменил, и вали к нам. Главное — не засни тут… — напомнил он. — Чтобы гляделки были завсегда расплющены.

— Вылезут, как у рака, — недовольно пообещал старший сержант. — Заснёшь тут…

— Вот и ладушки! — заключил Войткевич и только теперь, будто вспомнив, «кто в доме хозяин», сделал приглашающий жест. — Так что командуйте, товарищ старший лейтенант…

Новик иронически хмыкнул:

— А я уж хотел тебе и флаг в руки выдать… Сработать надо тихо и почти на виду, есть добровольцы? — обвёл он взглядом группу.

— Эх, жаль, «херувима» нашего нема, справный Лёшка был душегуб, Царство ему Небесное… — пожалел боцман, на секунду выглянув из-за осыпи, и продолжил с неспешной обстоятельностью авторитетного рассказчика (если бы не шёпот, то и не подумаешь, что в десятке шагов от немецкого поста): — Бывало, немец за кашей к кухне выстроится. Лёшка с хвоста прилепится — и ну всю очередь резать, одного за другим, одного за другим… только спрашивает, кто крайний? Кашу получит и уйдёт, так никто и не хватится… — невозмутимо закончил боцман.

— Чего врёшь-то? — искренне удивился Колька Царь.

— Вру… — легко согласился боцман.

— Не врёт, — хмыкнул Новик, — а составляет героический эпос.

— О! — одобрил пояснение Ортугай. — Бо Лёшка — герой був.

С этим спорить никто не стал, и, видимо, подытоживая свою байку, боцман вынул из-за голенища сапога унаследованный по старшинству «херувимов» тесак.

Через неполную минуту насупив на нос глубокую немецкую каску, Антон Каверзев встал во весь рост и оглянулся через плечо.

В сотне-другой шагов по размытому склону извилистая козья тропа упиралась в точно такое же, сложенное из обломков дикого камня, «гнездо», над которым маячила серая фигурка с маузером за спиной.

Антон демонстративно поддёрнул мешковатые трофейные штаны, вместе с каской только что выброшенные из разорённого пулемётного гнезда. Мало ли что, смотрит — не смотрит соседский фриц, непонятно… А если и смотрит, так что теперь?

— И присесть нельзя по нужде? — риторически спросил далёкого немца старший сержант и, переступив через бруствер, вступил в «гнездо».

Там уже хозяйничал боцман — перекладывал в свой «сидор» содержимое немецкого ранца: замасленную солидолом банку тушёнки, бумажный пакет сухого пайка, маникюрный набор…

— А шо? — буркнул он в висячие усы, перехватив иронический взгляд Каверзева. — За усами уход…

— Да на здоровье! Только это? Может, их по склону спустить? — кивнул Антон на бывших хозяев «гнезда».

Один лихорадочно вцепился побелевшими пальцами в булыжный бруствер… можно подумать, не хотел со штанами расставаться.

Другой, уже тоже без мундира, скорчился на дне «гнезда».

Под обоими густели багровые лужи, собирая обязательный мушиный рой.

— А что они тебе? — хмыкнул Ортугай. — С расспросами приставать не будут, а в карауле трепло — это самая большая неприятность.

— Завоняются…

— Не нюхай.

— Мы быстро, Антон Александрович… — выглянула снаружи бруствера бородатая физиономия Войткевича. Яков Осипович щурился на солнце, будто только с пляжного шезлонга привстал, а не на животе приполз. — Не завоняются…

— Лишь бы самим не завоняться… — под нос себе буркнул старший сержант, вслух напутствовав: — Гот мит унс.

— И тебе не хворать… — Войткевича исчез за каменной насыпью, но тотчас же снова вынырнул. — А знаешь, как по-немецки «На вверенном посту всё спокойно, нарушений и замечаний нет»?… — вдогонку спросил он. — Вдруг соседи спросят, как дела?

— И как? — недоверчиво покосился на него из-под обреза каски Антон.

— Ich höre nicht…

— Что-то больно коротко, переведи…

— Ничего не слышу.

— Тьфу на тебя! — улыбнулся Каверзев.

Тревожно поглядывая в сторону немцев — не слишком ли бросаются в глаза рыжие дымки, облачка и струйки пыли, закурившиеся среди валунов — Антон украдкой перекрестил цепочку согнутых спин в гимнастёрках, бушлатах, немецких мундирах, с муравьиной поспешностью петляющую вниз по склону горы.

И повторил свое шутливое напутствие по-русски, и уже без тени улыбки:

— Спаси и сохрани…

Вскоре разведчики, видные только ему, исчезли…

Глава 2. В гости к Медведю

Туапсе. Штаб КЧФ. Разведотдел

— Кто у нас там, в распоряжении Новика? — спросил Тихомирова полковник, усаживаясь за своим столом. — Кроме наших, конечно… — уточнил он в ответ на немой вопрос Якова Михайловича.

— А… — отодвинул и себе стул майор. — Партизаны. Бывшие бойцы особой разведроты 7-й бригады морской пехоты. Командир — лейтенант Войткевич. — припомнил он. — Бравые ребята…

— Чего же они, такие бравые, из разведки не вернулись… — хмуро заметил Гурджава.

— Так фронт катился, собаки облаять не поспевали, — со сдержанным, но ревнивым возмущением пожал плечами Яков Михайлович. — И он же, лейтенант этот, в 42-м, когда Манштейн обошёл наших на Ак-Монайских, не к Проливу, а прямо-таки на запад рванул и до Калугинского отряда прошёл…

— Ну, да… — устало отмахнулся Давид Бероевич и потянул на себя ящик стола. — Давай список ещё проглянем. Пока особый отдел не затребовал. После этой истории с Агнессой… — процедил он почти с ненавистью, — арестованной партизанами. У них и так все, кто ещё не в камере, только тем и занимается, что немцам фонариком светит. А тут глубокий тыл…

— Доверяй, но расстреляй, — поддакнул Тихомиров.

— Так… — спустил со лба круглые очки полковник Гурджава. — Кто у нас тут…

Список личного состава сводной разведгруппы 2-го разведотряда штаба ЧФ и Калугинского партизанского отряда 2-го партизанского района:

1. старший лейтенант НКВД Новик A. B. командир группы;

2. лейтенант Войткевич Я. И. замком группы;

3. старший сержант Каверзев A. A. рекогносцировщик;

4. старший матрос Романов H. H.;

5. старший матрос Ортугай К. П.;

6. рядовой Громов И. И. сапёр;

7. рядовой морской пехоты Хохлов П. П.

Аю-Даг. Последние дни весны 1943 г.

— Вот, смотри… — передал бинокль Войткевич. — Возле трещины и под выступом…

Теперь и старший лейтенант досмотрелся.

Расползаясь как корни деревьев, трещины ползли по зеленовато-серой стене сверху вниз; а эта тёмная трещинка — поперёк… и ещё одна, ещё…

Скала, выщербленная, словно чудовищным зубилом, была помечена этим неприметным чёрным пунктиром невысоко над зелёным стеклом моря, метрах в трёх… И повторно — ещё выше, метров на десять-пятнадцать. Что бы это ни было: смотровые щели, амбразуры… — вход или один из входов был здесь и, похоже, был под водой.

Волна вяло и размеренно окатывала подножье скалы, вычерчивая на нём тёмные дуги, шевеля зелёные космы водорослей.

Колька Царь первым стянул через голову тельняшку.

— В такой воде ты долго не продержишься, — не оборачиваясь, словно почувствовав это его движение спиной, пробормотал Новик.

Не продержится. Это уже знали да и прочувствовали все…

Там, где, сообразно легенде, должна была быть распахнутая пасть каменного медведя, жадно поглощавшая Чёрное море, картина открывалась довольно неожиданная. Голову зверя, скульптурно правильную, если смотреть со стороны Гурзуфа или Партенита, она напоминала в последнюю очередь. Километр-полтора бесконечных скал и утёсов, каменистых мысов и бухт. Первозданный хаос.

Переплыть от одной скалы на другую, из одной тесной бухточки добраться до следующей и выползти на выступ, куда и шезлонг не примостишь, было несложно.

Было бы. Если бы не адский холод…

Даром что почти лето и море уже тёплого нефритового оттенка. Здешние глубины в «три нуля», усугублённые течением, и на поверхности ощущались ледяной горной рекой. После такой купели шкуры разведчиков, дублёные, казалось бы, морозами партизанского зимовья дальше некуда, за пару минут покрывались синюшными пятнами и мурашками, и самые матёрые мужики тряслись, приникнув к тёплым камням, как детишки, которых некому было взашей выгнать из моря, вот и плескались до посинения…

— Дуба дашь, Царь… — присоединился к сомнениям Новика и Громов, опасливо вглядываясь в тень под скалой, где вода казалась особенно ртутно-холодной. — Тут и десяти градусов нет. Это тебе не на дне ванной пузыри пускать. Трёх минут не продержишься…

— Посмотрю, насколько хватит, — словно не расслышав его, озабоченно пробормотал Колька Царь, разуваясь. — И обратно.

— Попробуй. Вход должен быть неглубоко, — неожиданно поддержал его Войткевич. — Иначе на кой ляд амбразуры? Не бакланов же шугать…

— Считайте до трехсот, — прохрипел Колька Царь, часто дыша, будто впрок насыщая кровь кислородом.

— А потом? — оглянувшись на товарищей, спросил Громов.

— Считайте… — И Колька провалился в хрустальную толщу.

— Коммунистом, что ли? — неуверенно предположил Громов.

— Просто считайте, скильки вмиете… — разогнулся над водой боцман. — Гикнув, як у колодезь…

Если бы Колька не стал уменьшаться на глазах, как в перевернутой линзе, то глубины никто и не почувствовал бы. Вода была прозрачна до самой колодезно-сумеречной синевы, куда лучи солнца уже не достигали.

…4. старший матрос Романов Н. Н.

Царя, Кольку Романова, ждали, досчитав и до трехсот, и даже бросив считать вообще. Напряжённо прислушиваясь, оглядываясь, оттянув уголок глаза пальцем, и в бинокль, прочёсывая взглядом все скалы вокруг.

— Может, застрял где? — чуть слышно выдохнул Пашка Хохлов. — У нас на верфи якось сталось: в двух шагах от пирса, в двух метрах под водой… Запутався у тросах, и хоч караул…

Новик обернулся.

Лиловый осьминог татуировки уже поигрывал на загорелом плече Пашки краснофлотским гюйсом.

— У тебя ещё меньше времени, Хохлов, — положил лейтенант руку на обнажённое плечо бывшего водолаза. — И до трехсот считать не будем…

… 7. рядовой морской пехоты Хохлов П. П.

Но считали и больше. Их ждали, пока боцман, отпустив уголок глаза, не протёр его кулаком: «Що за чортивня?!», оттянул жменей седые усы и наконец толкнул локтем в бок Войткевича. — Яша, ты ба…

И наткнулся на встречный толчок локтя Войткевича.

Впрочем, сколь бы ни был он ошеломлён неожиданным зрелищем, Ортугай и сам расслышал уже размеренное бухтение двигателя, накатившее со стороны моря. Разведчики распластались на камнях, как камбалы.

В голубоватой дымке над нефритовым зеркалом моря, в остатках утреннего тумана, прорезался тёмный угловатый профиль…

— «Зибель», — прошептал Войткевич.

Приподнятый эсэсовским «зигом», чёрный десантный трап вынырнул из белесых вихрей тумана, сразу за ним — массивный крупнокалиберный пулемёт на турели, бронещиток, над которым виднелась пара голов — одна в каске, другая в капитанской фуражке. Обе целеустремленно вглядывались в утёс, угрюмо нависавший над бухтой. Утёс, в который быстроходный десантный паром, казалось, самоубийственно целил на полном ходу…

Только теперь Яков повернул голову на призывной толчок боцмана.

Утёс медленно и неровно, будто толчками, но и без всякого намёка на геологическую катастрофу, без осыпи и обвалов опускался в воду, потемневшую и забурлившую у его основания белыми бурунами водоворота.

— А вот и вход…

И без того плоскодонный «зибель» едва не загребал низкими бортами собственную волну, просев под тяжестью целой пирамиды — в три яруса! — ребристых тёмно-синих бочек с белой надписью на круглом медальоне днища.

— «Kriegsmarine»… — прочитал Новик, когда, сбросив ход, паром вошёл в тесноватую бухту и развернулся к разведчикам кормой. Тоже угловатой и с точно таким же, как и на баке, сегментированным трапом.

Десятиметровая стена утёса окончательно скрылась в круговом плеске волн, когда, бубня дизелем, «зибель» забрался в тень каменного козырька. Что там было дальше, в чёрном провале, зияющем на светлом фоне скалы, как распахнутая челюсть черепа, видно не было. Только на частый стук двигателя стало отзываться гулкое эхо пещеры…

— Что бы там ни было, оно жрёт топливо. И помногу. Зуб даю, лодки, — первым подал голос Войткевич после задумчивой паузы. — С одной стороны, задание выполнено?… — вопросительно взглянул он на командира группы.

— С другой стороны — провалено… — мрачно отозвался Новик. — Если фрицы найдут наших ребят, а найдут рано или поздно… — сглотнул он, живо представляя себе, какими найдут немцы Романова и Хохлова, если это произойдет «поздно». — То всполошатся… — закончил старший лейтенант. — И во второй раз мы сюда и на пушечный выстрел не подойдём…

— Що ж до гармат… — вставил боцман, демонстративно оттянув затвор «судаева» и заглядывая в патронник с преувеличенной озабоченностью (как и ППШ, ППС переживал окунание в воду запросто). — Боны тут ничого не зроблять. Сила солому…

Это было и так понятно. Полукилометровая глыба магматических пород, возвышавшаяся над пещерой, чихать хотела даже на массированный налет бомбовой авиации.

— А и не надо… — как бы между прочим, заметил Громов. — Ни авиации, ни артиллерии. Вон, фрицы… — шмыгнув носом, Иван мотнул головой в сторону открытого моря. — Одну за другой мины шлют. Надо только запал вставить.

Солнце уже почти выпарило последние клочья тумана и следующий «зибель», точно так же чернеющий горбом бочек с топливом, виден был издалека…

— Вставим фитиля… — многообещающе похлопал себя по нагрудному кармашку мокрой гимнастерки Войткевич. — Их же производства…

— Я ещё не назначал никого, — напомнил Новик. — Так что…

— А и некогда считаться… — перебил его Яков. — Тебе надо сообщить в штаб, что база 30-й флотилии Розенфельда обнаружена — это во-первых. Во-вторых, тебе надо фашистскую сучку Аську на свою Настьку выменять у наших бравых особистов… — Войткевич бережно переупаковывал коричневый свёрточек парафиновой бумаги в портсигар. — Так что я сам…

— А як же… — скептически буркнул в усы боцман, с сожалением расставаясь с набрякшим чёрным бушлатом. — Сам он… А раптом тебя фриц маклухой[14] по башке, раньше чем вынирнэшь? И вся операция псу пид хвист?

— А я вообще сапёр… — вздохнул Иван Громов, затягивая узел своего особого, с кирзовой прокладкой, «сидора». — Мне положено…

— И в-третьих… — вынырнула на секунду голова Войткевича со слипшимися завитками волос, когда Ортугай уже без всплеска ушел в воду. — Надоело мне с ними, с краснопёрыми, объясняться…

— Я объясню, — покосившись на мокрую голову, натянуто усмехнулся Новик. — Только возвращайтесь. А я-то непременно… — пообещал он, когда голова Войткевича уже скрылась.

И затем обернулся к Громову:

— Ну что, берём на абордаж «зибеля»?

Глава 3. В каменном чреве

Медведю в пасть

— Bord 42, подтвердите пропуск… — механическим голосом ожила мембрана переговорного устройства, когда вход в «Der Bär-Felsen, Гора-Медведь», разрастаясь, уже большей частью скрылся за обрезом смотровой щели.

Водитель парома обермаат Хенк обернулся к капитану с традиционной уставной формулой:

— Подтверждаете, герр?…

Но формула так и не выбралась наружу в онемевших губах.

Капитан Бриц сам таращился на него зрачками с немым вопросом: «Aber wie?! — Но как?!» И в его стыдливо раскрасневшееся ухо упирался ствол парабеллума.

Пистолет держал мокрый полуголый мужик… Наверное, русский, потому как при дикой бороде и, вероятно, изрядно пьяный, вот как улыбался. Будто не на немецком корабле в двух шагах от немецкой секретной базы, а где-то у себя в Der russischen Sauna, mit der Ziehharmonika — в бане с гармошкой.

— Он подтверждает… Er bestätigt, — оскалил крепкие зубы русский и Хенке ничего не осталось, как, нащупав не глядя микрофон, пробормотать в него:

— Die Eier in den Korb… «Яйца в корзину»…

— А разве мама вас не учила, что все яйца в одну корзину складывать не очень умно? — криво усмехнулся бородатый русский.

И только теперь до Хенке дошло, что говорит он с ним на чистейшем дойче.

«Уж не проверка ли „SD“ или контрразведки армии?» — успел он подумать прежде, чем чья-то рука, схватив его сзади за шиворот, выключила свет в глазах. Только клёпки бронещитка мелькнули перед глазами…

Во чреве Медведя. Обоснование…

— Вот, герр корветтен-капитен… Во время заполнения балластных резервуаров заграждения нашли. Механики доложили о перебоях в работе насосов и механизма ворот. Я приказал проверить. И вот… — повторил старший гидромеханик базы, указывая себе под ноги. На большой свёрток мокрого брезента. В свёртке с отчётливостью криминального протокола угадывалась человеческая фигура.

Гельмут нетерпеливым жестом приказал развернуть брезент. Когда двое солдат охраны сделали это, Розенфельд невольно скрипнул зубами:

— Donnerwetter!

Перед ним лежал русский матрос, судя по татуировке на плече — краснофлотский гюйс проглядывал сквозь бронзовый загар, приобретший мертвенно-синеватый отлив. Да к тому же гюйс держал в щупальцах спрут.

Гельмут знал: это татуировка русских морских диверсантов…

Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел. Лето 1943 года

Подполковник НКВД Георгий Валентинович Овчаров с рассеянным кивком принял от следователя стопку шершавых коричневатых папок.

— Представления на награждения полковник Гурджава приложил к каждому делу отдельно… — добавил Кравченко с холодным скептицизмом и даже добавил: — Хотя в свете….

Овчаров остановил его взглядом, от которого у него тут в кабинете иной слабонервный с табурета падал. И вдруг безотчётно подумал: «Сука…»

Совсем не по рангу и не по должности подумал, хоть были дочекистские времена и сам в атаку на Гражданской ходил. И вроде бы привык уже, что «заставь дурака Богу молиться…». Да и Трофим Иванович — далеко не дурак.

— Идите, майор…

Подполковник Овчаров открыл первую папку.

«Хохлов Павел Павлович. Рядовой 7-й бригады морской пехоты…» и первым делом нашёл листок представления к награде, с пометкой: «Посмертно»…

Во чреве Медведя. Обоснование интуитивного решения

«Наверняка то самое подразделение подводных диверсантов, что и тогда…» — припомнил Гельмут прошлогоднее происшествие в Ялтинском порту, стоившее союзной флотилии «MAC» потерь и долгого изнурительного ремонта. Итальянцы потом, не в полном составе, перебрались на Азов…

Судя по всему, по отчаянной гримасе, сведшей челюсти диверсанта, его затянуло в коллектор, когда насосы стали заполнять наружной морской водой резервуары фальшивого «утёса». Механизм поднятия-опускания маскировочного заграждения был такой же, как всплытия-погружения подводной лодки.

— Немедленно проверьте все заборные камеры, машинистсмаат! — распорядился корветтен-капитан.

Командир флотилии автоматически был и командиром её базы, носившей довольно музыкальное, в духе угрюмого немецкого романтизма, название «Медвежья берлога — Die Bärenhöhle».

— Уже сделали, герр капитен, всё проверили, даже технический слив…

— И что?! — раздражённо перебил механика Гельмут, почувствовав в его бегающем взгляде самые дурные предвестия.

— Похоже, что ещё один из них пробрался на базу через камеру сброса, когда механизм ещё не работал. Там не решётки, а жалюзи… — зачастил с объяснениями старший механик. — Решетки бы выдержали, а болты жалюзи он просто выкрутил… воздуха там достаточно…

— Чёрт! — снова выругался Гельмут, понимая, что винить, собственно, некого: «Бог в деталях…»

— Надеюсь, он далеко не ушёл, — попытался вставить гидромеханик. — Там дальше ещё заграждение…

— Ну, так какого чёрта вы мне здесь сапоги слюнявите! — картинно взорвался Гельмут, отчего-то полагая, что с этими инфантериями только так и следует себя вести, по-кайзеровски. — Немедленно тревогу!

Унтера технического обеспечения и охранения прыснули от него во все стороны, как тараканы, но Розенфельд успел поймать одного из последних за рукав:

— Вальтер, сейчас же приготовьте гидроплан, — распорядился он уже спокойнее и даже мягче.

Зачем ему понадобился «Арадо Ар-196», вообще-то, воздушный «миноискатель» и тральщик, плескавшийся на поплавках в соседней штольне, этого Гельмут сейчас не то что командиру роты охраны, но и себе объяснить не смог бы. Интуиция, что ли? Та самая интуиция, что подсказывала ему время и место сброса глубинных бомб вражескими охотниками там, на поверхности, раньше, чем об этом докладывал гидроакустик…

Интуиция не подвела.

Гельмут медленно обернулся, когда услышал отдалённый скрежет входных шлюзов. В арочных бетонных сводах заколотился глухой перестук дизеля, и по чёрной воде канала побежала размытая отдалённая рябь…

Во чреве Медведя. Оправдание интуиции

«Зибель» беспрепятственно прошёл над притопленным «утёсом» входного шлюза. Видимо, безжизненная поза капитана Брица за бронещитком пулемёта и покойницки бледная физиономия водителя парома за стеклом кабины не вызвали у караула припадка бдительности.

— Выстроились, як на параде… — злобно прищурился Ортугай на чёрные фигуры, расставленные в электрическом сумраке бетонного пирса с железной торжественностью, широко расставив локти и ноги, что твои замковые рыцари. Только вместо скрещенных алебард — автоматы.

Впрочем, их монументальное спокойствие вдруг резко и жестоко — как удар тапка по своре зажравшихся тараканов — нарушил рёв сирены и гортанное «Allarm!», неожиданно покатившееся под низким бетонным потолком канала. С заходом во все уголки и закоулки.

Боцман, прячась за фальшбортом, вдруг лихорадочно и торопливо, словно перед посадкой в трамвай, слепил кое-как «козью ножку» и зачиркал бензиновой зажигалкой…

— Ты что, Корней? — удивлённо зашипел на него Новик. — Боишься, что покурить не успеешь? Брось, на пороховой бочке сидим…

— Да не боюсь я, Васильич, ни Бога, ни чорта! — фыркнул в седые усы Корней Петрович. — А уж этого… — кивнул он на пирамиду синих бочек кригсмарине за спиной, — и подавно… Отбоявся вже. Боюсь только, что и покурить не успею, бо знаю, что мы с тобой отсюдова не повэрнэмося…

— Это он верно говорит… Васильич… — прогудел голос, искажённый железным эхом из узкого ущелья, прохода среди пирамиды бочек.

Новик даже не сразу опознал в голосе Войткевича, особенно потому, что довольно фамильярное, по батюшке, обращение просто лейтенанта к старшему было для него как-то не в привычку. Другое дело — прохладный официоз, если не язвительность. Да и сейчас, похоже, ирония… Но всё равно подвижка налицо.

Войткевич, осмотревшись — немцы, по крайней мере, глаза не мозолили — выбрался из узкого прохода и, пригнувшись на всякий случай, шмыгнул к кабине водителя.

— Я это к тому, что поскольку возврат нам отсюда светит немногим больше, чем из склепа, то надо разделяться… — зашептал он почти на ухо Новику. — Наше дело какое?

— Правое… — пробормотал Саша, отжимая подол мокрой сорочки.

Вся группа была уже без верхней одежды. Более-менее энергичный абордаж транспорта, даром, что «зибель» и без того еле полз в тесных фьордах у «головы» Медведь-горы, заставил. И мелькать неподалеку от амбразур секретной базы никак нельзя было. Да и то, в бушлате, тем более в армейском ватнике, шибко не попрыгаешь.

— То, что наше дело правое, это только одно дело, — озираясь, заметил Войткевич. — А второе — это найти лодки. Если я ничего не путаю…

— Не путаешь, — кивнул Новик.

— По-моему, у нас не много шансов найти их так, — покосился он на аппарель парома, гнавшую перед собой пенный бурун.

И это, действительно, так и было. «Зибель» плавно бороздил чёрное стекло канала не более трёх минут, но за это недолгое время жёлтые пунктиры ламп уже неоднократно убегали в боковые ответвления канала то вправо, то влево. Мелькали низкие арки и железные решетки, заграждавшие ходы, должно быть, подводные. Пещеры горы, мало похожие временами на пещеры из-за бетонных оболочек, разветвлялись, как улицы города. В большинство из них вломиться на десантном пароме, пусть и с самой низкой осадкой, было немыслимо…

— Так что надо разделяться, — повторил Войткевич. — Вы с Громовым пойдёте вот по этой метке…

По сумеречной бетонной стене, рядом с гирляндами и косами кабелей и трубопроводов разной толщины, тянулась выразительная красная полоса.

— По-моему, это путь на топливный склад или боеприпасов… Пойдёшь, Гром?

— А то кто же? — вздохнул Иван Громов, затягивая узел своего особого, с кирзовой прокладкой, «сидора». — Я ж сапёр… Мне на склад боеприпасов Аллахом положено…

В общем-то, уже приняв предложение «замка», Новик всё-таки ещё сомневался.

— Склад — вполне может быть, но подлодки? Мелковат фарватер…

Включив всего на несколько секунд фары на задранном трапе-аппарели и перегнувшись через низкий бронированный борт, он уже увидел — посмотрел и убедился: свет пробивает до самого дна, осклизло чёрного от мелких водорослей. Фарватер только для плоскодонок, вроде «зибеля», транспортный туннель, не иначе…

— Может, только склад? — соглашаясь, поскрёб мокрую бородку Войткевич. — Ну, всё равно, взорвать всю эту их богадельню никак не вредно. Может, и лодки одним махом похороним? Ты, главное, не спеши. Дай нам с боцманом поискать в боковых туннелях. Там может быть гораздо глубже и, вообще… — пожал он голыми бронзовыми плечами и поёжился от катакомбного холода. — Подводный фарватер — для подводных лодок, а? Аксиоматично, как «Стой, стрелять буду!».

— Только ещё два вопроса… — нехотя согласился старший лейтенант.

— Валяй!

— Как ты там без водолазного костюма субмарины ловить будешь? — задал первый вопрос Саша. — Как раков, на ощупь?

— Как чеховского налима… — фыркнул Войткевич, — …за жабры. Кстати, о жабрах… — он мотнул головой через плечо. — Ты вот сидишь тут, ни хрена не делаешь, а я уже и жабры нашел…

— Чьи? — недоверчиво спросил Новик.

— Не чьи, а кому? — поправил его Яша. — А кому? Себе…

— Где? — удивлённо обернулся Новик.

Сзади, кроме аккуратного штабеля ребристых бочек, были только два контейнера…

— Чёрт лохматый. Досмотрелся же, — слегка завистливо похвалил Новик.

Только теперь, в смутных электрических огнях, он догадался прочесть на зелёном боку контейнера белый готический шрифт: «Die Atmungsapparaten» — «Дыхательные аппараты». Видимо, для пополнения комплектов снаряжения подводных лодок.

Что ж, ещё одно косвенное подтверждение, что секретная база 30-й флотилии подводных сил кригсмарине именно здесь, в этом большей частью природном, а частью — рукотворном подводном городе. Тогда…

— Тогда последний вопрос… Если не самый… — всмотрелся старший лейтенант в тёмную глубь тоннеля, который, если верить здешней дорожной разметке — пунктиру ламп — стал заворачивать.

И что ждало за углом? Судя по белому дымчатому зареву — пирс или причал пещерного канала, двумя словами — «земля обетованная».

— Как я узнаю, что вы нашли и где? — поторопился ввиду этой перспективы задать второй вопрос старший лейтенант. — Связь?

— Совсем ты, старлей, мышей не ловишь… — покачал головой Яков.

— А по делу? — оборвал его тираду старший лейтенант прежде, чем она разразилась.

— А по делу… — покладисто повторил Войткевич. — Тут кругом громкая связь, ты что, брат, не слышишь?

Мертвящее завывание сирены по-прежнему шевелило волосы на загривке жутковатым дуновением пещерных духов. Но вот в однообразное: «Allarm — Тревога!» стали подмешиваться разные по тексту и интонации голоса. Скорее всего доклады с постов и чьи-то распоряжения.

«Zu prüfen und zu berichten»… «Проверить и доложить»… — прислушался Новик.

— Думаешь, устройства громкой связи тут на каждом шагу?

— По крайней мере, на каждом посту, — деловито проворчал Войткевич, оттянув затвор трофейного автомата, чтобы сунуть в него подол сорочки Новика, намотанный на палец.

Тому осталось только покоситься на эту бесцеремонность безо всякого дружеского умиления.

— Ладно, мы пошли… — вздохнул Яков и, подхватив дыхательный аппарат, перемахнул через борт. Следом в чёрную воду скользнул Ортугай.

Глава 4. Духи гор

А тут ещё этот камень…

Гельмут застал Фляйге в своих апартаментах — ответвлении штабного бункера.

Лейтенант-капитан всегда отличался педантичной исполнительностью, поэтому Розенфельд нисколько не удивился, застав своего сослуживца и приятеля с «люгером» в руке. Бдительный Карл, хоть и знал, что ни у кого, кроме начальника базы, ключей от этой бетонной каюты больше быть не может, но… дан был приказ — бди…

«Вот и бдим…» — спрятал Фляйге пистолет под клапан кобуры.

— Больше никто ничего не приносил, Карл? — с порога поинтересовался Розенфельд.

— Нет, господин корветтен-капитен, — отрицательно покачал головой его заместитель. — По-моему, и этого более, чем…

— Да уж…

Розенфельд задержал взгляд на невольной «музейной экспозиции», развернутой на его ломберном столике, подальше от глаз, за углом бетонной опоры.

Под грозно насупленным взглядом фюрера на столешнице лежало такое, что, увидь это Гитлер наяву, — брови бы на его физиономии наверняка поползли б под фуражку, как у всякого апологета высосанной из пальца религии: «Что, значит, нашли подтверждение, как?!»

Предыстория происшествия была невзрачна, как едва ли не всякое будничное происшествие, повлекшее за собой глобальные последствия. Как только водолазы специальной команды открыли сравнительно несложный доступ в пещеры — обширные подводные гроты «Медвежьей берлоги», сразу же объявился со своим докторским саквояжем руководитель крымской экспедиции «Аненербе», бригаденфюрер СС Людвиг фон Альвенслебен. И, вызвав немалое раздражение корветтен-капитана — «сроки, сроки!» — наводнил гроты своими шарлатанами-исследователями, которые выискивали тут следы какой-то протогерманской цивилизации, существовавшей, по глубокому убеждению Гельмута, только в голове рейхсминистра Гиммлера. Даже Сам Отец германской нации, говорят, относился к этим поискам сколь благосклонно, столь и скептически…

Хотя, по правде сказать, на самой горе какие-то следы неолитической культуры были обнаружены ещё русскими археологами. Гауптман Иванов говорил… Но кто сказал, что — германской культуры? Сам Иванов постоянно следил за своей речью, чтобы ненароком не срифмовать величественных Ариев с варварами-с.

Искали тщательно и тщетно. И только совмещение фон Альвенслебеном должности начальника СД генерального округа Таврия не позволяло погнать путавшихся под ногами военных строителей этих «историков-археологов» драным веником.

К счастью, до тех пор только терпели, пока текущая военная целесообразность не пересилила вечности «всемирного значения». Гитлер рявкнул — и ученые мужи в эсэсовских мундирах наконец убрались, взяв слово, что если вдруг чего-нибудь сыщется… Потому-де всенепременно сыщется, что некоторые разветвления подводных пещер на общем плане складывают нордические руны.

«Бред…» — со сдержанным благоговением покивал Розенфельд, провожая окрылённого сакральными знаниями бригаденфюрера.

И вот надо же… Сыскалось, на его, Розенфельда, голову. Под портретом Гитлера лежали обломки каменного то ли блюда, то ли колеса, то ли ещё бог знает чего — короче, каменюки совершенно непонятного назначения. Странным образом, однако, это было инкрустировано изображениями каких-то знаков… Едва ли пресловутых германских рун, которые даже несведущий Розенфельд опознал — примелькались в архитектуре рейха. Скорее иероглифов или петроглифов из пёстрых, как павлинье оперение, минералов: везувиана и ломонтита, золотистого пирита, чёрного турмалина, и даже густо-фиолетового аметиста. Правду сказать, где какой минерал — Гельмут мог различить только по цвету, названия ему надиктовал здешний инженер-геолог. Он же и первым обратил внимание — какое там обратил, был поражён именно инкрустацией, топографией вкраплений, назвав её невозможной.

«Такого рода спайки минералов, — плевался восторженными слюнями герр Штайнезель, — должны образовываться миллионы лет! А тут — как будто сварочным аппаратом, и в виде определённо рукотворных петроглифов?! Es ist unmöglich! Unglaublich! Невероятно!»

Само то ли блюдо, то ли колесо, то ли ещё бог знает что, было каменным габбро-диабазом.

«Из него этот большевистский зиккурат-мавзолей, набережная Москва-реки и Московский метрополитен выложены…» — упал в кресло герр Штайнезель, совершенно добитый этим обстоятельством.

На все эти геологические чудеса можно было бы наплевать, но сразу после обнаружении этой каменной чертовщины в дальнем туннеле пропали пятеро солдат-строителей. А потом исчез и посланный фон Альвенслебеном эксперт, вместе с этим вездесущим русским гауптманом Иванофф.

— Ну и слава богу, что ничего больше не нашлось, — с невольной опаской покосился на каменный круг Гельмут. — Зато ничего больше не пропало.

Фляйге, не отличавшийся особым многословием, энергично угукнул.

— Знаете, что, Карл… — Розенфельд потёр лоб тыльной стороной ладони. — Возьмите-ка пару своих самых надёжных парней и отнесите эту… это… — он неопределенно помахал рукой в сторону каменного круга, загадочно сиявшего в электрическом свете радужным оперением лучей. — Отнесите эту штуковину к «Арадо». Вывезу её от греха подальше к Альвенслебену в Симферополь, да заодно потребую от бригаденфюрера подкрепления. В конце концов, это его люди пропали, да и русские тут объявились так некстати…

— В Симферополь? На гидроплане? — поднял брови Фляйге.

Гельмут раздражённо сорвал перчатки.

— Да, садимся на озере возле завода… Как его… Анатра. Думаю, у Людвига, начальника Таврического СД, найдутся не слишком болтливые ребята, которых можно будет сюда запустить с особой миссией…

— Хоть бы не больше роты, — отозвался лейтенант-капитан, тоже не большой фанатик ни прото-, ни древнегерманских штучек.

— Вы уже завтракали? — спросил Гельмут, прислушиваясь не то к завываниям сирены, не то к своей интуиции. — Тогда, будьте другом, позавтракайте здесь, пока я отдам последние распоряжения перед отлётом…

Подвиг — это такая работа

Две тени скользнули к поверхности в красноватой толще воды, подсвеченной лампой за толстым сигнально-красным стеклом над крупным белым индексом «F 9». Словно какой-то странный, застывший фальшфейер, лампа окрашивала огненным заревом стены подводного грота, в ржавом налёте вездесущего ила и в лишаях неистребимых водорослей.

Сквозь чёрное стекло поверхности «тени» пробились двумя головами жутковатых зверей, с узкими лупоглазыми мордами и гофрированными хоботами, уходившими под воду. Войткевич закрутил на бедре вентиль портативного баллона и сорвал лакировано-чёрную «морду» через голову. То же и с похоже-болезненной гримасой — плотно прилегающая маска потянула за собой и его флотскую гордость, усы — проделал «Отругай». Длинной интернационально-матерной тирадой он тут же подтвердил своё прозвище, закончив:

— Ото холоднеча, трясця його…

— А ты хотел, чтоб фрицы тебе кипятильник в воду сунули? — фыркнул Войткевич, растирая занемевшее под резиной лицо.

— Типун тебе… — секунду подумав, решил Корней. — Боронь боже такого сугреву.

— Ну, что? — осмотрелся в красноватых сумерках Яков. Видно было, правда, мало чего — от поверхности канала до его потолка и двух вершков не будет. Тем не менее точечный пунктир красных пятен подводного света проглядывал, как позвонки какой-то громадной и странной люминесцентной змеи, выползавшей из-за дальнего пологого поворота. — Похоже, верной дорогой идем, а, товарищ?

— Похоже, — согласился боцман. — Всю дорогу ци кляти вогники. Мабуть, що фарватер. Одначе если мы этой «верной дорогой» ще хвылын десять походимо, то я тут и заклякну до бисовой матери…

— Тани, батьку… — вдруг насторожился-нахмурился Яков. — Хрен тебе немец даст замёрзнуть. Сейчас ты у них так согреешься… Ты как плаваешь, узлов 6–7 крейсерского ходу будет?

— Будет, — встревоженно шмыгнул носом боцман, уже понимая, к чему расспросы командира. — Но недолго…

— А долго может и не понадобиться. Или мы куда-нибудь выгребем, или немец нас гребным винтом выгребет.

Тела разведчиков уже начала раскачивать в водной толще упругая, но пологая пока ещё рябь. Красные огоньки вдалеке, один за другим, начали смигивать, заслонённые массивной тенью…

Тихая подсказка интуиции

— Остановите паром и проверьте на наличие посторонних! — раздражённо скомандовал в переговорник Гельмут.

Под песнопение сирены это его распоряжение было более чем логично. И совершенно непонятно — как это начальнику поста на входе в объект самому это не пришло в голову? Мало ли что, парочка «зибелей» шмыгает туда-сюда вот уже вторые сутки, забивая всем необходимым склады секретной базы флотилии, — тревога всё-таки! Даром, что рожа Хенка и прочих примелькались уже, как чучело русского медведя в штабе…

— Герр корветтен-капитен! — почти незамедлительно отозвался унтер — начальник того самого поста. — Думаю, что пока нет причин для беспокойства.

— А мне доложили только что с третьего поста, что паром капитана Хенка отклонился от обычного курса! — рявкнул Розенфельд.

— Я немедленно отряжаю вдогонку патрульный катер, — зачастил невидимый унтер, — чтобы исполнить ваше распоряжение. Но, думаю, лейтнант цур зее Хенк просто решил сначала разгрузиться в электродепо…

— Раньше надо было начинать! — раздраженно рыкнул Розенфельд. — Думать! В детстве ещё… — добавил он, скрипя зубами и уже бросив лягушку переговорного устройства.

— Die Infanterie… — с полным ртом ответил Фляйге на красноречивый взгляд Гельмута. — Пехота…

— Да уж, инициативы от них бояться не приходится. Не только разумной, но и самой тупой… — Розенфельд, подойдя к столу, наспех намазал и себе бутерброд местной икрой.

— Без команды не решат, и какой рукой подтереться, — запоздало и злорадно добавил Карл, утерев жирные губы салфеткой. — Извините, что к столу о заднице…

— Какой там, к столу! — отмахнулся Гельмут. — В Симферополе уже заскочу в ресторан «Daneben Zum» с этими… — он вычертил бутербродом замысловатую загогулину, прежде чем сунул его в рот, — с китайскими драконами. Готлиб рекомендовал… Ваши люди уже здесь?

Гонка на пороховой бочке

Малый бронекатер выскочил из мрака с внезапностью монстра, как из-под кладбищенской плиты, хоть и отнюдь не неожиданно. До этого он уже до краёв наполнил тоннель своим механическим рокотом с подвыванием пещерного эха.

— Спохватились… — сердито констатировал Громов. — И не вовремя-то как!

Сам он, напялив мундир рулевого, но, отворачивая на всякий случай от бетонного «берега» не слишком бритую физиономию, стоял на корме, будто бы озабоченный подъёмным механизмом трапа. Рассматривал, куда бы приложить свои недюжинные таланты согласно воинской специальности.

На пирсах громоздились ящики и ребристые бочки, проплывали, обозначенные талями, раздвижные ворота блокгаузов… склады, что ли?

От малочисленного экипажа быстроходного парома, всего два человека да капитан, они со старшим лейтенантом избавились, как только скрылись из виду часовых шлюза. Теперь же их снова провожали сумрачными взглядами из-под касок фрицы в мешковатых куртках горных стрелков, и кто сказал, что капитана парома они не знают в лицо?

Новик преследование не столько увидел, сколько услышал с акцентом мегафона: «Sofort bleiben»… — «Немедленно остановитесь!», а потом уже и рассмотрел в зеркале заднего вида рассевшийся, словно под тяжестью зелёной клёпаной брони, плоскодонный катер, гнавший перед собой пенный вал буруна.

Особого навыка вождения «моторизованных плавсредств» у Новика не было. Кое-какая практика имелась, постольку служить привелось в счастливые мирные времена в военном санатории на море. И как же не покатать заливисто хохочущих девчат на санаторной шестиместной «молнии»… Но чтобы не на лазурном морском просторе, а в тесных лабиринтах сродни канализации?

Уже через пару минут, пару мгновений преследования руки у старшего лейтенанта дрожали, сердце ухало куда-то вниз, в желудок. И вовсе не от вполне понятного страха. Напротив, с куда большим удовольствием Саша развернул бы «зибель» навстречу бронекатеру, найдись подходящий пятачок заводи, и пошло бы оно всё…

Но этого всего было слишком много.

Это всё вилось в табачном дыму штабов и кабинетов, в пороховом дыме корабельных орудий, в пенных столбах взрывов глубинных бомб и пламени торпедных разрывов, в угаре десантного огненного шквала.

«30-я флотилия кригсмарине» — это слишком много всего для одной, пусть даже героической, смерти старшего лейтенанта Новика A. B.

Задание, взятое на себя, в общем-то, добровольно, надо было выполнить, а времени не хватало. Оно растягивалось до расстояния в полсотни шагов, когда удавалось чуть оторваться. Но вот с рёвом втискивался в резкий поворот угловатый «зибель», куда как более громоздкий, чем бронекатер, который вписывался в него с гораздо большей лёгкостью, — и тогда расстояние сжималось, как гармонь. А вместе с ним и таяло время, за которое они с Громовым могли успеть сделать самое главное в своей солдатской, да и во всей прочей жизни, дело.

Нервничал командир катера Гюнтер Штанге, одёргивая всякий раз за рукав пулеметчика:

— Denken Sie nicht… И не думайте, Фриц! Там почти три тонны солярки! Такое и Данте не бредилось…

Фриц скрипел зубами, видя в прорези прицела наглую ухмылку русского на корме, охамевшего до такой степени, что даже не прячется особенно за железной аппарелью, хватается за её зубцы, словно за зубцы крепостной стены, и выбрасывает поверх неё дырчатый ствол автомата с рожковым магазином…

Громов, в отличие от немца, разнести тут всё и вся к чёртовой матери не только не боялся, но и почитал за честь. И Гюнтер с Фрицем время от времени приседали за бронещитком, об который звенели его пули.

Но Громова швыряло от одного борта парома к другому.

— Вот, тать! Хрен прицелишься…

И тогда он полез в свой непромокаемый «сидор», катавшийся под ногами.

Гранату он уже пробовал кидать, да отскочила РГД от бронированного капота, булькнула и рванула уже далеко за кормой без толку…

«А вот этой пиротехники попробуйте-ка», — прошептал про себя Громов, вытаскивая толовую шашку.

Выдернув из картонного хвостика бикфордову бечёвку, Иван звякнул бензиновой немецкой зажигалкой…

Хватайся, за что можешь…

— У вас есть, чем перегородить канал?!.. — не добежав ещё до инженера, заорал солдат-эсэсовец, посланный с «берегового» поста секции «3-А».

— Загородить?! — округлил поверх очков белёсые глаза рыхловатый унтер-инженер. — Вы там что, с ума все посходили? У меня тут сто тонн топлива, а на складе одних только торпед с полсотни!

Он растерянно обернулся.

На дебаркадере перед разъехавшимися воротами секции аккуратными штабелями громоздились двухсотлитровые бочки с топливом. Возле рельсов подъемника, уходящих от дверей блокгаузов в воду, выстроились деревянные поддоны с ящиками «Achtung! Взрывоопасно!» Одна сплошная крюйт-камера…

— А вы хотите, чтобы мне в склад паром с соляркой влепился? Как вы допустили?

О захваченном «зибеле» уже знали на всех подземных берегах «Берлоги».

— Вот что… — вскочил на ноги унтер-инженер. — У меня там, метрах в двухстах от входа, гибкий трубопровод опускается, на случай ремонта…

Инженер зарысил к застеклённому бюро в бетонной стене секции, к общему пульту и щитовой докерских механизмов.

О том, что трубопровод — не более чем жестянка, вентиляционный короб большого диаметра, и влепись в него мятежный «зибель», сомнёт короб как бумажку — уточнять эсэсовцу он не стал. Бросил только через плечо:

— Как хотите, так и запрыгивайте на него! Сейчас остановлю…

На это и была его надежда, вспыхнувшая архимедовым озарением: что русские испугаются и сбросят скорость. И даже если с обычной для них жертвенностью взорвут у преграды чёртов «зибель», может, и обойдётся. Пламенная струя если и докатится до дебаркадера, будет уже на издыхании.

Всё произошло с точностью до наоборот ожиданий унтер-инженера.

Всё произошло в считанные секунды, но в памяти Новика отпечаталось с неспешностью замедленной съёмки…

В очередной раз трахнула за спиной короткая очередь из «судаева».

Саша обернулся — опять бесполезно растратил сапёр патроны. Немцам за бронещитком катера струя пуль, что жменя гороху.

Старший лейтенант обернулся к штурвалу, вскинул глаза — и увидел трубу, словно свалившуюся из темноты арочного потолка. Серебристая, проклёпанная секциями, охватом с хороший дуб, она на глазах опускалась, провисала, грозя перегородить тоннель на манер византийской «Золотой цепи». Никакого особого глазомера не надо было, чтобы понять: ещё несколько секунд — и канал будет наглухо перегорожен. И взорвутся они здесь без особого пафоса и эффекта, в лучшем случае утянут за собой, на близкое дно канала, преследователей.

Саша почти рефлекторно вытянул на себя рычаг дросселя, слава богу, было чего вытягивать — только что прошли поворот, сбрасывая обороты — и, ухватившись за маленький, половинчатый, как на гоночном катере, штурвал, заорал через плечо:

— Гром! Пригнись!

«Зибель» рванул, тяжело вздыбившись, как битюг, которого ошпарили кнутом, вдруг решив сделать из него ипподромного скакуна.

Громов обернулся раньше, чем успел переспросить, и палуба, вдруг ушедшая из-под ног, тут же швырнула его назад, на самый край трапа-аппарели. Он словно прилип к сведённым в прорези-мушке глазам пулемётчика и тот, не выдержав — наконец-то в стороне от бочек «этот чертов русский!» — без команды потянул спусковой крючок. Взмахнув руками, в одной из которых была шашка с зажженным шнуром, Иван Громов запрокинулся на спину.

Пулемётной очереди, рявкнувшей позади, Новик не расслышал. Словно задранный экскаваторный ковш, поднятый трап парома зубцами ухватил — и с жестяным грохотом смял трубу, как бумажную. Саша даже удивиться не успел, раньше сообразил: «Вентиляция!»

…Вот только грохот от этого столкновения вышел чрезмерный, аж уши заложило, точно молния треснула по самому черепному шву; и в глазах вспышка, высветившая всё на мгновение в мельчайших подробностях — «Взрыв?!»

Так оно и было. Картонная шашка взрывпакета, выскочив из руки Громова, кувыркаясь, взлетела к бетонному потолку и там разразилась майской грозой, умещённой в тесноте склепа. Над самым катером. Взрыватель для закладного фугаса, взрывпакет, был не слабее ручной гранаты, только без корпуса.

Обоих фашистов швырнуло за борт бронекатера, на стены канала. Ещё двое кувыркнулись за корму, точно разрезвившиеся гуляки «Oktober-Fest» с пьяной лавки. Но и корму «зибеля» подбросило так, что Громов подскочил на ноги и естественным образом влетел в проход между стальными бочками. И тут, ударившись об одну из них, почему-то не канул в совершенное небытие, а пришёл в себя.

Но лучше бы не приходил…

«Никогда не думал, что тельняшка может быть такой тяжёлой…» — подумалось ему как-то нетрезво.

Иван свесил голову, глядя на подол тельника, выбившийся из-под ремня на колени. Вся толстая, в три нитки, зимнего обмундирования тельняшка набрякла от крови. Когда-то чёрно-белая, она стала теперь равномерно багровой.

— Товарищ лейтенант… — расслышал за собой надсадный хрип Новик и обернулся.

Он в это время с курсантской лихостью «рукопашной подготовки» сшибал фрагмент жестяной трубы, насаженный почти над головой на зубцы поднятой аппарели, как на вилку: «Не видно из-за неё ни хрена!» И тут — Иван. Словно с креста снятый. Словно через мясорубку его пропустили… Вообще непонятно, как держится за штурвал сбросившего ход парома.

«Скверное дело», — подумалось Саше как-то неуместно литературно, когда впору матом взвыть. Один остался, даром, что Ванька на ногах.

— Тебя что? Взрывом зацепило? — не отпуская железного края трапа, крикнул Новик.

Иван отрицательно покачал головой.

— Немец… достал-таки… — почти прочитал по губам старший лейтенант.

— Сейчас перевяжу, погоди! — с новым остервенением Новик задвинул по мятой трубе и она, скрежеща, исчезла наконец за трапом, освободив ярко освещённую перспективу пещерной бетонной заводи.

На дебаркадере в её вершине, будто на иллюстрации в учебнике, высилось какое-то древнеегипетское построение железных пирамид из бочек, грудились ящики, ящички и трубы, приставлялись лестницы. И повсюду, переполошенными чёрными муравьями, сновали немецкие автоматчики.

— Сейчас перевяжу… — повторил Новик, оторвавшись от этой картины.

— Не надо перевязывать… товарищ… старший… — разобрал Саша сквозь лёгочный хрип, когда перескочил с бака в низкую кабину «зибеля».

Он и сам видел уже, что можно теперь и не перевязывать. Видел чёрно-багровую пену в уголках перекошенного рта, однозначно доказывающую, что перевязки теперь что припарки мертвому. Но всё же…

Новик хотел было поискать аптечку в тумбочке под приборной панелью, но Громов слабо, но твердо его отстранил кровавой пятерней: «Не мешай, мол», — и мотнул головой назад, через плечо:

— Уходите… там катер… освободился.

— Ещё чего… — скрипнул зубами Новик.

— Уходите… — почти зло повторил Иван. — Я сам… Я сапёр, это моё дело…

И всё равно, Новик не ушёл бы… Наверное, не ушёл бы.

Но почти заглох быстроходный паром. И катер позади, потеряв обороты, перестал рвать тишину, слепо тыча носом в поднятый трап-аппарель парома.

И в этой наставшей на пару секунд тишине старший лейтенант Новик услышал искажённую мембраной микрофона и эхом подземелья, отчётливо русскую речь:

«Лодочный фарватер — канал „F 9“!..»

De profundis

— Чуешь, Новик?! — повторял раз за разом Корней Ортугай, пригибаясь от пуль, то высекавших искру в бетоне над головой, то выбивавших пыль в бетоне снаружи, за посиневшим плечом.

Немцы рвались отбить захваченный пост, словно Москву к Рождеству. Оно и понятно. Глубоководный канал, промаркированный индексом «F 9», упирался в большой, с полсотни метров в длину и пятнадцать-двадцать — отсюда не видно — в глубину, шлюз с раздвижными воротами. Сейчас он был пуст, как каменный саркофаг. На обоих механизмах шлюзовых ворот и располагались пулемётные гнезда поста.

Шлюз отделял канал от открытой пещерной акватории, в которой, насколько можно было различить отсюда, через щель дота, был, по крайней мере, один пирс, и здесь точно было пришвартована пара подводных лодок типа нашей «малютки».

Третья такая и загнала сюда боцмана и Войткевича, к немалому веселью часовых поста. Фрицы буквально покатывались со смеху, то ли не разобрав, кто это отчаянно лупит в отмашку чёрную воду, словно отбиваясь от растущего за спиной бугра волны, гонимой невидимой под водой рубкой, то ли полагая, что двое полуголых партизан в воде ничем не угрожают полудюжине солдат СС-Ваффен. Как минимум двое из них оставалась в серых «грибных шляпках» у пулемётов.

Веселье их продолжалось до тех пор, пока несчастные пловцы не оказались под железобетонной стеной, возвышавшейся над ними на добрую сажень.

Войткевич снизу видел две жизнерадостные рожи под пилотками с эсэсовскими «зигами», в каменно-серых камуфляжных куртках, что остались стоять, нависая над пловцами. И третий, званием поменьше — просто shutz — или самый здоровый, хотя, как выяснилось, и самый дурной, встав на колени, дружелюбно протянул широкую ладонь над скобами, ведущими из воды.

— Данке шён… — сквозь отдышку, прохрипел Войткевич, рывком оказавшись на скобах, и схватился за руку немца. — Держи краба…

Лицо того мгновенно переменилось — хватка русского диверсанта не предвещала ничего хорошего. Оттолкнувшись от скобы обеими ногами, Яша спиной бросился назад, в воду, увлекая орущего фашиста за собой.

Секундное замешательство его товарищей, оставшихся наверху…

И взбурлившая чёрная гладь поглотила и обоих диверсантов, и их доверчивого приятеля. Как в омут. Треснули автоматные очереди, вспарывая донный мрак вдогонку нырнувшему вслед за командиром боцману; но пойди, разгляди там чего…

Стрельнуть туда, куда канул их приятель, немцы не решились. Их товарищ SS-shutz был здоровяк, вполне мог и управиться с русским. И действительно, не успела вода утихомириться, как снова вскипела в том месте, где в последний раз мелькнули подошвы немецких кованых ботинок.

Но вырвался из воды русский…

— Donner… — не успел до конца выругаться один из фашистов, зато звонко выругался шмайсер другого.

Но всё равно: русского уже не было. Вместо него на бетоне заскакала граната с деревянной ручкой, явно позаимствованная из подсумка их товарища. Взрыв заставил обернуться часового с другого конца шлюза и провести изумлённым взглядом две камуфлированные фигурки, улетавшие во тьму.

В следующий раз гранатный разрыв сверкнул уже в амбразуре дота.

Из второй бетонной «грибной шляпки» выскочили двое караульных с криками: «Russischen Diversanten!»

Но, оказалось, железные скобы, ведущие из воды, имеются и с этой стороны шлюзовых ворот, и наверху их объявился лысый кряжистый «Der Kosak» с мокрыми отвислыми усами. А на уровне фольклорного брюшка у него был советский автомат с рожковым магазином…

Теперь в одном бетонном «грибке» коротко и расчётливо отгавкивался немецкий MG-42 в руках Войткевича, а в другом, сидя под амбразурой и растянув к себе витой шнур микрофона, декламировал Ортугай:

— Лодочный фарватер — канал «F 9»!.. — Время от времени боцман отвлекался, чтобы пальнуть из новоприобретённого солдатского «люгера» в пятнистую фигурку на парапете шлюза. Если, конечно, её не успевала ещё смести очередь из дота Войткевича.

Волна, пригнанная немецкой субмариной, плеснула в рифлёное железо массивных ворот и откатилась. Невидимая лодка осталась ждать у шлюза, как гигантская горбуша на нересте, в ожидании открытия пути…

Огненное погребение

Унтер-инженер завороженно следил взглядом за «зибелем».

Оправдывая своё название, быстроходный паром на глазах набирал ход, взрывая перед задранным баковым трапом-аппарелью всё больший и больший белый бурун, поднимая волну, шумно лижущую бетонные берега канала. Выскочил в агатовое озеро, специально обустроенное для разворота или отстоя малых грузовых барж, и его зубчатый нос нацелился на пару рельс, полого ведущих к погрузочной конструкции электротали…

— Schießen Sie, sofort schießen Sie… Стреляйте, идиоты! — совершенно по-граждански заверещал инженер, окончательно убедившись, что «зибель» не только не захвачен эсэсовцами охраны, но даже и не остановлен, и окончательно разгадав бесхитростный маневр русских.

После секундной заминки и недоумённых переглядываний рабочих, у которых табельные маузеры, как обычно, оставались в казарменных оружейках, и эсэсовцев — совсем недавно идиотами их инженер назвал как раз таки за намерение стрелять — треснули один за другим винтовочные выстрелы и наконец густо застрочили шмайсеры.

Но и поздно, и без толку: только искры засверкали на поднятом стальном трапе, который на глазах разрастался и наращивал ход…

Штормовая волна, шипя, хлестнула на пологий бетонный берег, днище «зибеля», сыпля искрами, заскрежетало на стапельных рельсах. Ещё мгновение — и поднятый трап экскаватором загрёб штабель двухсотлитровых бочек. Грохоча и подскакивая с тяжёлым гулом полной тары, синие бочки с топливом раскатились во все стороны.

С феерическим громовым раскатом лопнула первая белая вспышка, словно фотографический магний. Вторая — ещё ярче; третья… Взвились и раскатились под бетонным куполом пещеры золотые клубы пламени, тут же чернея и свиваясь в багровые жгуты дыма. Несколько бочек, уже охваченных пламенем, словно пресловутые колеса Иезекииля, вкатились в распахнутые ворота склада боеприпасов.

До главных взрывов, когда сработают боеголовки торпед, сотни мин и артиллерийских снарядов, оставалось ещё какое-то время, но это уже никак не могло утешить покойного унтер-инженера. И всех, кто не успел прыгнуть в воду и нырнуть глубоко-глубоко…

Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел

Подполковник НКВД Георгий Валентинович Овчаров затушил пальцем окурок в лилово-розовой, из местного самоцвета вырезанной, пепельнице. Сизый дымок, курясь, взвился над столом. Написал в углу наградного листка «Не возражаю». Вложил в папку представление к ордену Красной Звезды, с пометкой «посмертно». И закрыл папку: «Громов И. И., гвардии рядовой инженерно-саперной роты 136-ой гвардейской, зачислен во 2-ой разведотряд штаба КВЧФ 15 марта 1942 г.».

Глава 5. Не умирать и не сдаваться

Со свиданьицем!

Слышал ли Корнея Петровича востребованный по немецкой громкой связи старший лейтенант, боцман, разумеется, знать не мог и даже не ожидал, что слышит, честно говоря. Не слишком надеялся. Тут уже такое творилось: вой сирен, переполох пальбы, даже вот прокатился отдалённый мощный гул взрыва…

Он заставил боцмана бросить своё занятие и, выглянув в амбразуру в сторону второго дота, переглянуться с Войткевичем.

Яков, видный в неширокой горизонтальной щели одним только тёмным контуром, пожал плечами, мол, хрен его знает, но вдруг зачем-то выдернул из амбразуры развёрнутый в сторону пещерной акватории пулемёт. И уж никак не ожидал Ортугай, что железные двери тесного «грибка» вдруг со скрежетом распахнутся и, мгновенно пригнувшись под вскинутую руку боцмана с пистолетом, в них объявится не кто иной, как Колька Царь. По логике вещей — давно мёртвый, да и с виду тоже не очень живой…

— Оце так… — столь же радостно, сколь изумленно протянул Корней, опуская «люгер». — Ты звидки? Чудыло у пирьях?

Колька Царь выглядел, впрямь, ни дать ни взять, как иллюстрация к общеизвестному «Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца». Разведчик был живописно увешан камуфляжной рыже-зелёной рванью из мокрых тряпочных лент.

— Ото вже опудало… — оценил боцман Колькин наряд.

— Пошёл ты! — также радостно отозвался Царь, сбрасывая с головы лохматое подобие рыже-зелёного капюшона. — Это снайперская маскировка.

— И дэ ж ты ховався, снайпер? — вопросительно кивнул Ортугай, возвращаясь к амбразуре.

— Ховался? — переспросил Колька, выдёргивая из тряпочного вороха трофейный шмайсер. — Можно и так сказать, шуршал, как крыса, Корней Петрович, по всем коммуникациям, провода перегрызал, вентиля скручивал и головы тож. Думаю, напакостил порядочно, заодно и выход отсюда нашёл…

Колька выглянул в двери за своей спиной и навскидку треснул из МР-40.

— А вход? — поторопил его Ортугай, прицельно щёлкнув из пистолета серое насекомое на том конце шлюза. — Сюды как попал?

— На дне шлюза люк есть, для быстрого стока, я так думаю… — каждую свою реплику Колька Царь перемеривал звонко-сухим многоточием, словно на «ундервуде». — Он сейчас сухой. Я там как раз лазал, а тут слышу…

Точку в конце строки поставил из «люгера» боцман.

— Стой! Не пали… — он повернулся к дверям. — Там Яшка…

Лейтенант Войткевич, железно гремя пулемётом, скатился по бетонным ступеням в низкий дверной проём.

— О! — радостно воскликнул он, увидев Кольку. — А я спасать боцмана пришел от чудища такого…

— Вин не чудило, — самодовольно доложил Ортугай. — Вин пацюк…

Последний трофей

Плашмя, нырком, Саша бросился на зелёный капот немецкого катера, оказавшись перед самым бронещитком с прорезями смотровых щелей. Перевалил через него, больно ударившись о коробку передач с рычагами, упал на поворотное сиденье без спинки. Осмотрелся и первым делом потянул рукоятку редуктора «Voll rückwärts — полный назад!»

Двигатель взревел на форсаже, будто танк, чадя двумя струями дизельной гари. В тон рёву, подголоском, взвыл кто-то и за кормой.

Новик вскочил на ноги и обернулся. Немец цеплялся за жалюзи радиатора руками в водительских крагах. Гримаса безумия исказила его лицо, еле видное в пене, поднятой гребными винтами. Судя по боли и смертному ужасу в глазах фрица, один из винтов сейчас молотил его по ногам. Новик, не снимая с плеча ремень шмайсера, от бедра, прекратил его страдания и отвернулся.

По инерции холостого хода катер армейской расцветки хаки с номером на пологой броне «55/7» к тому времени уже вынесло на открытое пространство пещеры-склада. Немного затормозил снос белый бугор воды, вздыбленный «зибелем» — ведомый смертельно раненным сапёром, десантный паром рванул вперед по каналу, к своей последней цели. И если Новику сейчас не удастся убраться отсюда, он разделит его судьбу…

Только не в качестве посланного врагам смертельного сюрприза, а так же, как и они, в качестве жертвы. Старшего лейтенанта это никак не устраивало. Особенно теперь, когда он узнал, что где-то этот сумасшедший везунок Войткевич и усатый боцман обнаружили подводный фарватер и с этим надо что-то делать. Вот только что и где?

Ответы на эти вопросы пришли сами собой. Сначала, обернувшись посмотреть, тянет ли в обратную гребной винт, Саша увидел чёрный металлический бочонок с циферблатом глубиномера на полированном ложе бомбосбрасывателя. Безошибочно определил — глубинная бомба.

«Что они тут, рыбу глушат по гротам, что ли?» — мимоходом удивился было Новик, потом сообразил: для охраны многочисленных и тесных бухточек у носа и боков Медведь-горы глубинные бомбы — самое то. Тем более что глубины тут, даром что побережье, океанические.

Ещё не зная, как распорядиться неожиданным подарком судьбы, понял — пригодится.

Потом, помогая тяжёлому катеру втянуться обратно в тоннель — корму его заносило так, что броня скрежетала по бетону и камню — подхватил массивное весло и, словно шестом, стал упираться в стену.

И вдруг замер. На самом входе в пещеру, под зарешеченной лампой, был прикреплён эмалированный лист металла, на котором, точно карта линий Московского метрополитена, была прорисована карта подземных каналов.

«Свой» Новик определил сразу. Всю дорогу попадалась синяя литера «М 6».

Где-то позади — далеко ли, близко? — чёрт его знает, масштаб не указан, — эту линию, поворотом слева по курсу, будет пересекать та самая «F 9». Как выясняется, отмеченная белым.

Осталось выжить…

Хотя не об этом даже выбивало тяжёлую гулкую морзянку сердце под начинающей просыхать от жаркой работы сорочкой. Всё казалось, что Ванька Громов на последнем своём издыхании не дотянет, рухнет за штурвалом — и влепится груженный топливом «зибель» почём зря в стену пещеры. Или добьют его затрещавшие с дебаркадера винтовочные выстрелы, клекот автоматов. С тем же бесславным концом, впрочем…

Саша обернулся. Ещё парочка глубинных бомб была закреплена на кронштейне подачи. Если что — и повторить попытку можно…

Но не понадобилось возвращаться и гибнуть. Понадобилось выжить.

Как только ослепила, высветила всё вокруг фотографической резкостью, как негатив-позитив, первая вспышка, Новик рухнул ничком в проход между креслами, рефлекторно потянув за собой клеенчатый, словно рыболовецкий, чёрный штормовой плащ.

Клубы пламени с рёвом драконьего дыхания прокатились над спиной, заставляя чёрную клеенку плаща морщиться и пузыриться от жара. Но едва только Новик почувствовал, что огненный вихрь втянуло дальше в тоннель, как в дымоход адской печи, он содрал с себя чёрные ошметки плаща и, отшвырнув за борт, бросился на сиденье.

В канале не развернуться. Даже «самый полный назад!» — всё равно, это неизвестно сколько он будет добираться до нужного ему поворота на «F 9». Оставалось только одно…

Как безумный Феникс, воскресший, но всё ещё с горящими крыльями, закручивая за собой вихрем чёрно-белый туман гари и пара, катер понёсся по каналу вперед. Когда канал закончился и показалась заводь, Новик не столько увидел, сколько услышал — перестало звенеть в ушах близкое эхо, отражённое от каменных берегов. Видно же ни черта не было. Если и носится здесь где-то в клубах дыма и алых лохмотьях пламени душа гвардии сапёра Громова — радуется. С таким фейерверком только и провожать сапёрскую душу…

Катер «55/7» развернулся, рискуя влепиться в невидимый бетонный дебаркадер, разбрасывая по кипящей воде какие-то деревянные обломки и порожние бочки и, опасно проскрежетав по бетону бронёй правого борта, вписался назад в канал…

«Но нет его, есть только вход, и то не тот»…

В кольце мушки мелькнуло две пыльно-серые фигурки, и Войткевич потянул курок. Приклад MG-42 часто забил в плечо — фигурки смело, но тем не менее…

— Долго мы так не продержимся! — констатировал Яков, жадно затягиваясь сигаретой, найденной рачительным боцманом.

— Внизу, в шлюзе выход есть, — напомнил Колька Царь. — Там такой люк…

— И уйти не можем! — оборвал его лейтенант, выискивая стволом пулемёта немцев на том краю шлюза. — Надо или шлюз взорвать, или лодку затопить, запереть их тут, если уж подорвать нечем…

— Лодку затопить… — проворчал в обвислые усы Ортугай, загоняя в рукоять «люгера» новый магазин. — У тебя шо, торпеда в сраци?

— А если шлюз открыть? — наморщил лоб Колька Царь, просчитывая результат подобного действа.

— Это уже кое-что! — быстрее всех сообразил Войткевич. — Если его акватория вместит в себя столько воды, чтобы канал обмелел…

— Подлодка на мель сядет, — подхватил Колька, обрадованный тем, что не совсем дурная оказалась идея.

— Якщо до шлюза воды напустим… — флегматично напомнил боцман, разменяв новый магазин «люгера»: «На, сволота!» — Тогда хрен мы уже Колькиной воротями попользуемся.

— Значит, будем уходить, как пришли… — отмахнулся Войткевич, будто такое уж простое это было дело — болтаться в ледяной воде бог весть сколько, да ещё теперь не тишком, как водяная крыса, а как крыса, в которую вся казарма сапогами швыряет.

— А грохнуло там что? — мотнул головой в полутьму Романов.

— Так Сашко ж з Громовым, певно, воюють… — предположил Корней и вопросительно глянул на Войткевича: «Мол, а мы что?»

— Ладно, решено! — выдернул из амбразуры «пилу Гитлера» лейтенант и забросил на плечо чёрную сколопендру пулемётной ленты. — Будем прорываться. Дай бог только, чтобы там насосная была… — кивнул он на ту сторону, на тот берег бетонного короба шлюза, пока порожнего.

Вполне возможно, так оно и было. Сооружение с той стороны шлюза выступало плоской бетонной башенкой из серо-зелёной стены пещеры. Видимо, пещера была слишком велика, чтобы и её, как бункеры подводной базы, одевать в армированный бетон. Башенка, вообще-то, мало напоминала дот. По крайней мере, стена её, обращенная вовнутрь шлюза, отблескивала стёклами просторных окон — явно, чтобы наблюдать, что и как происходит в шлюзе, следить за уровнем и т. п…

— Давайте за мной, — выплюнул Войткевич окурок и поднял увесистый пулемёт на уровень живота. — Кто живой добежит, тот водит…

Первым, пригибаясь так, что едва не растянулся на бетонном парапете, добежал Ортугай. Подавив первоначальное желание бросить в окно гранату, — а ведь не стоило, свернешь какой рубильник, мучайся потом с концами — Корней Петрович бросился в окно сам, едва прикрывшись прикладом «судаева».

Ворвался внутрь башни сверкающим и звенящим стеклянным вихрем и сразу же обнаружил: «Есть насосы! Не ошибся Яшка…»

Один из них, оказавшись вдруг под самой печенью, тупо забил дыхание боцмана, но заодно и спас. Скатившись с ребристой «свиньи» массивного электромотора, Ортугай загремел на железные, в косую насечку, плиты пайол, а пули рикошетом завизжали на стали кожуха двигателя, зазвенели на чугуне станины. Будто кто ждал…

«Кто там такой бдительный?!» — вскочил Боцман на ноги, где не ждали, кувыркнувшись за следующий в ряду насосов, и выстрелил.

Взмахнув руками, бдительный фриц отбросил автомат и сполз по стене, срывая спиной в чёрном мундире плакат «Hitler ist der Sieg!».

Второй немец, в такого же цвета комбинезоне, но без эсэсовских «зиг» в петлицах и соответственно, гораздо менее воинственно настроенный, уже стоял у стола, забросанного чертежами, с поднятыми руками и совершенно невменяемым взглядом поверх пенсне. Техник или вообще инженер, судя по погону с малиновой подложкой.

— Оце добре… — похвалил сообразительность немца Ортугай и, усадив его движением автоматного ствола назад, на кожаное сиденье, тут же перебросил ствол к скрежещущей двери.

— Занято! — оглушительно трахнула короткая очередь в тесном помещении.

Чья-то тень со злобно-болезненным стоном отвалилась от просвета в железной двери. А вместо неё в проход просунулась и несколько раз судорожно дёрнулась подошва кованого ботинка.

— О, mein Gott… — чуть слышно пискнул техник-инженер.

— Ты здешний Архимед? — спросил Войткевич, впорхнув в пробитое окно с бесшумностью летучей мыши.

— Ich… Я… Ja… Да… — заикнулся лупоглазым ужасом немец, достаточно сразу сообразив, о чём и о ком речь. Вот только не сразу понял, что говорит с ним бородатый партизан по-немецки.

— Можно отсюда открыть шлюз?

Немец кивнул:

— Es ist notwendig… Надо только открутить вон тот вентиль…

— Что ты мне диктуешь, как Ленин из Цюриха? — пинком сшиб Яков его с табурета. — Действуй! — И, пробираясь через хаос труб разного диаметра, приборных досок и огромных пузатых гранбукс к Ортугаю, мимоходом поинтересовался у Кольки Царя, напрочь застрявшего в окне со своим косматым балахоном цвета ржавеющей хвои: — Долго ты тут буреломом торчать будешь?

Колька, рванув что было сил, с грохотом свалился на пайолы, внутрь насосной.

— Нет, чтобы помочь…

Немецкий техник, закатав рукава комбинезона, засуетился с рычагами подкачки масла, вентилями воздушных баллонов. Колька понаблюдал за этой процедурой немного и, хмыкнув, стал стягивать с себя лохматый «костюм лешего».

— Дизель, он и в Африке дизель!

— Ja, ja… Den Dieselmotor! — с готовностью подтвердил немец. — «Порше» с воздушным пуском!..

— Не галди… — поморщился Колька, берясь за вентиль чёрного баллона и глядя на манометр. — Сколько килограмм нужно?

Дизель, смигнув лампочками бункера, забубнил и дал ток, и вскоре один за другим стали оживать электромоторы насосов…

Катерник поневоле

Управляться самому было довольно сложно. Мало того, что, видимо, повторяя форму подводного фьорда, тоннели вились этакой нитью Ариадны, так что штурвалом приходилось вертеть отчаянно, как ребёнку в дощатом кораблике на детской площадке. Ещё и поднятые по тревоге немецкие посты, которых тут оказалось непонятно и непомерно много, переполошились. Буквально от каждой площадки, от каждых дверей и с каждого пирса мятежный катер обстреливался. На это Новик отвечал очередью пулемёта на турели, правда, практически не целясь — одна рука на штурвале, другая — на гашетке, попробуй тут… И поворот на линию «F 9» он не прозевал только благодаря педантизму фашистов — указатель выделялся чётко. Белая эмаль мелькнула над головой, но Саша успел отметить нужный индекс и стрелку поворота налево и тотчас же рванул на себя рычаг «полный назад». И через пару минут вернулся к отмеченному белой краской на стене зеву тоннеля.

Странное дело… По дороге сюда — готов был поклясться старший лейтенант — войти в этот проход было нереально. Арочная верхушка тоннеля едва виднелась над водой чёрным сегментом круга. Теперь же громоздкий бронированный катер вполне проходил под вершину перекрытия. Достаточно было откинуть на капот бронированный щиток, свернуть пулемет с турели…

На возню с ключами, найденными в инструментальном ящике, ушло не менее двух минут. По окончании этой лихорадочной возни Саша вдруг понял, что бороться с самой турелью, отдирать её от станины, уже нет никакой надобности — и так пройдёт. Уровень воды в канале падал. Об этом свидетельствовала и влажная тёмная полоса, тянувшаяся по стенам над чёрной водой. Полоса уже шириной с локоть — и всё расширяющаяся.

Рыкнув двигателем, «55/7» нырнул во мрак тоннеля и уже вскоре Саша разглядел заглавную точку красного пунктира, тлеющего на встревоженной чёрной воде зигзагом вольфрамовой нити…

И гидротехники по наитию

— Komm zu mir… Иди-ка сюда, Гитлер Капутович… — поманил пальцем техника Войткевич.

— Гитлер капут! — на всякий случай подтвердил тот, торопливо вытирая замасленные руки ветошью. — Машинистсманн Отто Крамер, — угодливо козырнул немец без особенной строевой выправки…

Должно быть, салага из последней мобилизационной волны — солдат не по призванию, а по предписанию, и следовательно, из гораздо более склонных к «Гитлер капут» при удобном и не очень случае.

— Можно уже открыть наружный шлюз? — спросил Яков, вставая со ступеней входа и препоручив MG-42 боцману.

— Никак нет! — испуганно замотал головой Отто Крамер и зачастил, отчаянно жестикулируя для пущей доходчивости: — Наружный уровень воды намного превышает внутренний уровень воды в шлюзе. Ворота под напором воды не выдержат, обрушатся…

— А лодка? — покосился на «уровни» его ладоней Войткевич. — Там, за воротами? Сядет на дно?

— Нет! — вновь отрицательно замотал головой машинистманн, тут же, впрочем, и закивал головой согласно: — Да!

Яков иронически поднял бровь, и Отто Крамер поторопился пояснить противоречие:

— Лодка не сядет на дно там… — он махнул рукой за циклопические ворота. — Если сейчас попытаться открыть ворота, её понесёт, она их проломит и застрянет здесь.

Заметив плотоядную ухмылку в бороду русского, машинистсманн тоже улыбнулся бледно и заискивающе, очевидно, догадавшись, что это и было бы для диверсантов желаемым результатом. Чтобы U-16, прибытие которой ожидалось сегодня, и сама застряла в воротах, как форель на рогатине, а остальные подлодки флотилии заперла всерьёз и надолго. Пока ещё её освободят, отбуксируют, отремонтируют шлюз…

— Действуй, Отто! — отечески похлопал его по плечу Яков. — Отпирай замки.

— Опять прут, — позвал Колька, вскидывая шмайсер.

Ряды наступающих эсэсовцев в камуфляжных куртках горных стрелков, как с удовольствием отметил Войткевич, пополнились солдатами обеспечения в обычных «фельдграу», мундирах вермахта, и даже чёрными матросскими бушлатами. Резервы подтягивают…

Но как бы разведчики ни были заняты боем, на звук работы мощных механизмов они среагировали. Когда лязгнули где-то в бетонной толще под ногами железные сцепки и сочленения механизмов, когда заскрежетали, притираясь, огромные шестерни… И когда неполную минуту спустя фоном к автоматному треску взвизгнуло железо ворот…

Боцман мельком и Колька завороженно посмотрели в пролом окна.

Дрогнув, рифлёные ржаво-коричневые створы ворот на том конце шлюза поползли вовнутрь. Взвился шипящий каскад фонтанов, ударил в бетонный пол и стены шлюза целый веер брандспойтов, словно на тушении рейхстага. Для полноты водной феерии, будто из гигантской опрокинутой бочки, приливная волна хлынула в порожний каменный саркофаг библейского титана, закружила пенными водоворотами…

И принесла с собой стальной бушприт подводной лодки. «Boot-Klasse II» с литерой на башенке рубки, под легионерским орлом, U-16, корёжа массивные ворота, с грохотом металлоломной свалки вломилась в шлюз. Губастый рыбий нос, сродни рыболовецкому сейнеру, навис над кипящей водой… И когда правая створка, не выдержав, обрушилась, — просел в студийно мелкий шторм, бушующий в тесноте шлюза.

Водопады, рвущиеся справа и слева от рубки по наклонной палубе, быстро выравнивали уровень воды в канале и шлюзе.

— Всё, уходим, — удовлетворенно хмыкнул Войткевич, отвернувшись от оконного пролома. — Как у вас?

Апокалипсический грохот насторожил атакующих насосную станцию. Движения за штабелями вездесущих ящиков почти не было, перестрелка смолкла. И очень кстати: взвизгнув в последний раз в руках боцмана, «пила Гитлера» выпустила из-под затворной крышки хвост чёрной, опорожнённой пулеметной ленты.

— Саме час… — отбросив MG, потянулся за привычным своим ППС Ортугай, с сожалением отметив, что и его магазин наполнен едва ли на треть.

— Ich danke… Благодарю за сотрудничество, — походя бросил Яков технику.

Тот с неправдоподобным вниманием перебирал что-то в медных кишочках насоса тонкой очистки. Правда, очень уж дрожащими руками перебирал.

— Не стоит благодарности. Bitte… — не поднимая головы, пробормотал белобрысый машинистманн.

Он очень боялся встретиться взглядом с чёрным зрачком автоматного дула. Оно, в руках Якова, уставилось на него со смертельным равнодушием.

Но, чуть помедлив, Войткевич ограничился только коротким громким «Пу»! Машинистманн Крамер рухнул за железное надгробие дизеля, зазвенев цинковым ведром и пролив масло…

Бородатый шутник на секунду вернулся к пульту управления насосными механизмами, подхватил винтовую табуретку и, не разбираясь особо, грохнул чугунной треногой по датчикам и кнопкам, да ещё выдрал — для верности — из-под жестяного короба пульта жгут разноцветных проводов и удовлетворенно сплюнул.

Машинистманн Отто Крамер поднялся, когда русские уже собрались прорываться наружу. Замерли на миг, стоя с двух сторон у выбитого окна насосной, с оружием наизготовку. Бородатый — с двумя шмайсерами, запрокинутыми на плечи, будто заядлый тирольский охотник с двумя мушкетами. Тот, который с казацкими усами, перебирал пальцы на цевье русского автомата. И тот, что помоложе, который был в маскировочных рыже-зелёных лохмотьях, теперь забросил автомат за спину и готовится к прыжку за подоконник…

Запятнав пенсне машинным маслом и лихорадочно оттирая грязные руки о нагрудные карманы комбинезона, машинистманн Крамер отступил назад, к трансформаторному ящику, ощетинившемуся рукоятками рубильников. На крайнем из них, с красной шишечкой, висела его рабочая куртка с унтерским треугольником на чёрном рукаве в серебристой окантовке. Не глядя, Отто пошарил по куртке рукой…

«За мной!» — без слов, молча, мотнул головой Яша и перемахнул подоконник.

За ним Колька Царь канул за шершавым бетоном.

И занёс уже ногу в кирзаче Ортугай, когда за спиной его гулко грохнул выстрел. Раз, другой, третий…

Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел

Подполковник НКВД Овчаров вложил назад в папку фотографию немолодого, чуть скуластого старшего матроса, с фольклорными усами Тараса Бульбы и таким же типичным хохлацким хитроватым прищуром. Будто трубку-«люльку» только что вынул из гузки толстых губ и казак и сейчас, выпустив дымное колечко, изречет что-нибудь этакое: «От бисив сын…»

Бывший боцман, старший матрос Ортугай. Помнил, помнил Георгий Валентинович это дело. Как боцман «Морского охотника», рвавший глотку при погрузке раненых на заводской пристани Керчи, выбросил за борт ни много ни мало — подполковника, когда доглядел, что у того бинты кровью испачканы, а не пропитаны.

И не будь тот гнида, подполковник Буров, расстрелян за трусость раньше, чем закончилось следствие по делу самого боцмана, вряд ли…

Вряд ли тогда был бы представлен старший матрос особой роты 7-й бригады морской пехоты Ортугай Корней Петрович к правительственной награде.

Посмертно…

Что ты, подлая, сделала…

Машинистманн Отто Крамер дёргал спусковой крючок вальтера, даже когда седоусый полуголый казак, покачавшись, ухватился за косяки окна и вывалился-таки наружу. Отто Крамер стрелял, искренне надеясь, что трибунала за измену Родине теперь ему избежать удастся.

И он его избежал. Оглянувшись назад и мгновенно всё поняв, лейтенант Войткевич вырвал из-за ремня гранату, мгновенно свинтил с деревянной «колотушки» пробку чеки и бросил безошибочно.

Оторвал Яков Осипович взгляд от боцмана, распластавшегося на желтоватом бетоне, только когда Колька потянул его за локоть.

Вовремя. Бурый клуб дыма выскользнул из окна насосной, оставив рыжий язык копоти, но почти тотчас высунулся в пролом ствол и мосластый кулак, стискивая пенал магазина МР-39. Вспыхнул трескучий фейерверк порохового огня.

Немцы ворвались в насосную.

Пригибаясь и огрызаясь короткими очередями, Колька Царь и Войткевич побежали по парапету шлюза. И ни тот, ни другой в шуме воды и шквале перестрелки, разумеется, не расслышали скрип винта, отворявшего люк на башне рубки.

Не заметили, как в отверстии люка показалась фигура в затрапезном сером вязаном свитере, но в каске с распущенными ремнями. Выдернув из-под себя ручной пулемёт, немец, часто моргая от визга пуль, щелчков по броне лодки и по бетону и чуть ли не норовя просесть обратно в бронированную прорубь, осмотрелся.

Увидел двух диверсантов. К вящему его удивлению, не в какой-то там специальной амуниции, а в одних только портках с сапогами.

Увидел — и приладился щекой к короткому прикладу MG. Каска затряслась на его голове, сползая на затылок.

Пыльные фонтанчики проскочили как-то между сапог Кольки Царя, но сшибли с ног лейтенанта Войткевича, словно кто-то городошную биту ему в ноги бросил.

Неверно пропетляв шага три-четыре, Яков оказался на самом краю шлюза. Взмахнул, балансируя, рукой с автоматом…

Колька обернулся только после того, как кубарем, через голову, выскочил из обложивших его кругом злых пылевых фонтанчиков. Но лейтенанта Якова Войткевича уже не было на парапете.

Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел.

Лето 1943-го года

Георгий Валентинович побарабанил пальцами по коричневой шершавой папке личного дела «Лейтенант Войткевич Я. И. командир особой…» — читай, штрафной, хмыкнул Овчаров — «роты 7-й бригады морской пехоты».

— А этому каковых пряников? — вслух пробормотал подполковник НКВД, пододвинув наградной лист. — Героя… Ни много ни мало…

Сунув папиросу в пухлые губы, он зажал плечом и бульдожьей щекой телефонную трубку.

— Это Овчаров. Дай-ка мне особый отдел 7-й бригады…

За время насекомых тресков и посвистов в трубке, подполковник успел выпотрошить спичечный коробок и закурить.

— Александр Гаврилыч? Это Овчаров. Ты такого Войткевича, лейтенанта, помнишь?… Ага. Вот и мне кажется, что ежели не тёмная личность, то непонятно, откуда затемнение. У меня тут на него представление… Бери выше. Обмазать медом задницу и расцеловать. А у меня сомнения насчёт его прошлого. Я тут подумал: ты ж у нас по партийной линии раньше был, может, попробуешь освежить связи? Попробуй, дорогой… Кто представил? Да есть у меня тут такой… Пионер всем пример… Нет, и впрямь незапятнанный, геройский парень. Командир разведотряда Новик.

Глава 6. Но слава Богу, есть друзья…

Смотри, кто пришёл!

— Сука! — истерично вскрикнул Николай и оттого, что привык уже к этой язве-Яшке, прикипел морской солью, по-флотски, и оттого, что почувствовал себя вдруг жестяным зайцем на дощатой стене ярмарочного тира, как ни крутись вокруг гвоздика — бей, не хочу.

И эта сволочь била. Била так, что не то чтобы в ответ пальнуть из шмайсера — подумать об этом некогда было. Жёлтая пыль дыбилась под ногами, злая бетонная крошка секла по голой спине. Ещё миг — живой пока, ещё секунду, точно последнюю…

И вдруг пулемётный лай оборвался.

— Колька, сюда! — как-то странно, не ушами, а где-то под ребрами, не услышал, а учуял Царь и поднял всклокоченную чернявую голову.

Взбаламученная пенистая вода кружила вокруг рубки вражьей подлодки, успокаиваясь. Наверху стальной башенки, прислонившись спиной к откинутой крышке люка и надвинув на самый нос чёрную каску с белым орлом на виске, лежал немец в домашнем свитере, точно отдыхал в шезлонге.

А у основания рубки, у клёпаного бока с литерой «U-16», виднелся перекошенный набок зелёный нос бронекатера. И словно «бог из машины», махал Кольке из катера рукою Саша Новик. Самый что ни на есть старший лейтенант Новик, не забывая другой рукою ворочать «перфорированным» дулом пулемёта, щедро высевая на броню латунные блёстки гильз…

К тебе из бездны воззвал…

Вынырнул Войткевич не менее чем через полчаса.

Впрочем, непосредственно под водой провел он чуть больше физиологической нормы, если есть таковая. По крайней мере, голова была мутной до темна, звенело в ушах и грудь готова была уж окончательно взорваться, когда его выбросило на изгиб широкой трубы. Шириной, право же, достойной городского коллектора.

«Жив, уже хорошо…» — поморщился Яков, поскольку хорошо было далеко не всё. Вот, с ногой, например, не всё слава богу…

«Хотя могло быть и хуже…» — убедился Войткевич, отогнув офицерское хромовое голенище. С ногой обошлось по-божески.

Повыше простреленной икры, под колено, он затянул ремень и, отщёлкнув магазин шмайсера, чтобы не торчал, не мешал пробираться, поднял голову. Труба загибалась вверх, и не одна, связкой, и в просвете между этим подобием соборного органа можно было протиснуться.

«Колька устроил тут, в коммуникациях базы, немалый переполох…» — решил Яков, когда наконец, ссадив в кровь плечи, выдрался на второй ярус.

Впрочем, он был не совсем прав.

То, что в трубопроводах и вентиляции базы немцы шмыгали с проворством тараканов, была, безусловно, заслуга старшего матроса Романова, это само собой. Навредил он тут, хуже чем вся «Промпартия» в тридцать каком-то. Но то, что на дне шлюза, когда успокоилась в нём десятиметровая толща воды, полуголого русского бородача не оказалось, а люк быстрого стока был открыт… Тут уже не бог весть какая сообразительность понадобилась от обер-инженера базы, торопливо, на колене, расстегнувшего планшет с картой коммуникаций, чтобы ткнуть пальцем, показывая заместителю командира базы лейтенант-капитану Фляйге:

— Er wird hier… Он выйдет здесь…

Но Войткевич вышел не совсем здесь, не там, где в тоннель второго яруса вели из колодца удобные железные скобы трапа. И где его ждали.

Автомат Яши, грязные и ссаженные кисти рук, ободранные локти, плечи и, наконец, голова со слипшимися волосами, объявились за массивным стволом трубы шагах в пятнадцати от того места, где его выглядывали в люке под ногами лейтенант-капитан и пяток эсэсовцев. Очень удобные ростовые мишени, особенно если учесть, что никакого шанса выдраться из этой дыры беззвучно не предвиделось.

Половина Якова оставалась ещё на первом уровне, когда Войткевич почти беззвучно вставил пенал магазина в брюшко MP, медленно оттянул затвор. А вот отпустил-бросил его уже без всяких нежностей, одновремённо потянув спусковую скобу…

Ещё один охотник

— Вот он! — завопил командир патрульного «зибеля», роттенфюрер СС Шальзе. — Вот! — повторил он и толкнул коленом своего зазевавшегося радиста, тянувшего шею из-за автомобильного откидного стекла кабины.

Радист схватился за рацию на коленях, перекинул тумблер и протянул микрофон роттенфюреру.

— Обнаружил «55/7» недалеко от фарватера «F 9»! — с энтузиазмом доложил Шальзе, словно обнаружить русских диверсантов на секретном объекте кригсмарине было чрезвычайно радостным событием. — Начинаю преследование!.. Никак нет. Вышли в центральный канал…

Напрасные радости

Выгоняя вперед себя чёрную блестящую волну, бронекатер вырвался из тоннеля фарватера по пологой дуге, отбросив на стены целый каскад брызг, словно битого хрусталя, и выскочил в знакомый уже канал, ведший напрямую к шлюзу центрального — если не единственного — входа в пещерно-бетонный город.

— Видел? — крикнул Новик, когда, накренившись так, что вспорол бортом антрацитово-чёрную гладь, катер вышел из поворота.

Колька энергично кивнул.

— Видел!

Прежде, чем стену тоннеля засыпало битым хрусталём брызг, он тоже успел увидеть тёмную арку бокового хода, в которой показалась знакомая бульдожья челюсть «зибеля» с выпяченными клыками поднятого трапа.

— Ну, так действуй! — мотнул головой назад старший лейтенант.

Колька обернулся туда… и обратно:

— Рискованно! Оторваться бы надо, да ещё как швырнёт…

Царь глянул на близкий бетонный свод потолка. Бомбометатель, действовавший по принципу катапульты, подбрасывал бомбу десятка на полтора-два метров вверх, чтобы судно успевало отойти.

— Оторвёмся! — пообещал Новик. — Ты сними «свинью» с катапульты, так кидай!

— Есть! — едва удержавшись на ногах — катер высек целый сноп искр, чиркнув бронёй по бетонной стене — Колька метнулся к корме, к нехитрой пружинной конструкции бомбометателя со стальным бочонком, «свиньёй» глубинной бомбы в люльке.

— Рус, сдавайса! — гортанно рявкнул позади мегафон «зибеля».

— Ага, сейчас, только портянки простирну… — Колька перевёл взрыватель бомбы на самую малую глубину срабатывания.

Глянул, как далеко погоня, сделал «заглубление» и того меньше и, кряхтя, столкнул «свинью» с вытертой до блеска люльки «Осторожно… ist explosiv!»

— Раз, два, три!.. — глухо заорал Колька, укладываясь на деревянные пайолы катера ничком.

Новик, присев за штурвалом, разинул рот, словно в расчёте артиллеристского орудия.

— Берегись, мины! — успел прошептать СС-роттенфюрер Шальзе, потеряв отчего-то голос и жмурясь, будто это могло его спасти…

От водяного белого шквала, от цунами, ворвавшегося в придорожную канаву. В неширокий канал, где щепкой закрутило, опрокинуло, протащило по дну и потолку злосчастный «зибель».

Сначала гром, а молния потом

Бег по трубе, утопленной наполовину в воде, трубе широкой, точно одесская канализация, памятная по детским вылазкам в катакомбы, но на простреленной ноге, собственно бегом не назывался. Побегом — и того меньше. Войткевич не только спиной предчувствовал, но и чувствовал по дрожи досок под ногами, что вот-вот — и из-за поворота, оставшегося за спиной совсем недавно, выбегут преследователи.

Он ковылял и спотыкался по сухому деревянному трапу в две доски, настеленному поверх вечно мокрой трубы, — чтобы не свернуть шею в случае ремонта всяческой запорной арматуры и распределительных щитков, которые сращивали целые косы кабелей, пришпиленных изоляторами к стене чуть выше трубы.

«Die hohe Anstrengung»… «Высокое напряжение!» — остановила вдруг взгляд Якова надпись под традиционным «адамовым черепом». Войткевич увидел, что далее, метрах в двадцати, труба уступом спускается вниз, и обернулся со злокачественной ухмылкой…

Цепочка эсэсовцев в чёрных мундирах, вполне уместных подземелью, как особая орденская форма троллей, прогрохотала по доскам до поворота, за которым скрылся раненный русский. Багровый крап безошибочно, как охотничьих собак, вёл фашистов по его следу.

Передний, не высовывая головы, протянул за угол шмайсер в вытянутых руках, дал длинную очередь в божий свет, как в копейку. Потом выглянул и сам и призывно поманил остальных ладонью. Русского за поворотом не было видно.

Но как только все шесть эсэсовцев затопали по настилу, снизу, словно из самой трубы, заколотился звонким эхом автомат. Эсэсовцы кто рефлекторно присел, кто, едва не сшибая присевших, рванул обратно. Но огненный пунктир прошелестел косо вверх, роя рикошетом бетон и связку кабелей.

Затрещали, сыпля каскадами искр, электрические разряды и…

Внезапная мгла мгновенно проглотила и без того чёрных эсэсовцев, оставив только желтоватый просвет позади, и огромные бенгальские огни, бьющие из расстрелянных кабелей. Тени и свет клиньями разлетались вокруг, словно от фотовспышек при появлении Гитлера на партийной конференции. И в этом неверном мелькании, словно в луче громадного стробоскопа, вдруг земля окончательно ушла из-под ног у фашистов.

Рыча от напряжения и бугрясь мышцами, раненый русский каким-то чудом умудрился перевернуть сшитые доски трапа под ногами сразу шести солдат, прежде чем кто-нибудь из них опомнился.

Когда эсэсовцы начали беспорядочно палить примерно в нужную сторону, было уже поздно: все оказались по грудь в воде, а русский метнулся на стену, как одна из прыгающих теней электрических вспышек, и сорвал отбитый пулями кабель.

Сорвал и швырнул искрящийся конец в воду, оставаясь на сухом, на своей части опрокинутого деревянного мостка.

По чёрной подземной реке с шипением зазмеились голубые молнии, разрывая отчаянными воплями рты, выбивая из-под рук и ног каскады воды…

Пока последняя пятерня, безнадежно хватавшаяся за бок трубы, также брызжущий искрами, не исчезла под водой…

Что может выдержать Медведь

Чайки и бакланы крикливым вихрем сорвались с рыжеватых валунов, торчавших из лазурной глади моря, снялись с зеленоватых уступов горы, чёрным дымом взвились над лесом её горбатой вершины.

Зашуршали, шипя и перерастая в апокалипсический рёв камнепада, новые осыпи, заплескали по голубовато-зеленоватым зеркалам бухточек камни, разбивая их на тысячи отражений содрогающейся и словно готовой вот-вот развалиться горы; грузная рябь выбежала из ворот прибрежных скал…

И как итог всех этих тревожных предвестий сейсмической катастрофы огромный утёс, отколовшись от носа Медведь-горы, глубоко, до половины, просел в бурлящих водоворотах и заворотах бухты, и также тяжело «всплыл» на треть, ссыпая с себя хрустальные водопады. Осколок медленно, раскачиваясь с неспешностью айсберга, отодвинулся от нависшей над ним горы, освобождая узкий проход, в который протиснулся зелёный, цвета хаки, бронекатер с номером возле свастики «55/7». Несмотря на кажущуюся неповоротливость, катер довольно ловко пробрался между поросших морской травой валунов и вышел на открытую воду…

— Хорошо-то как… — не выпуская из рук штурвала, поднял на секунду лицо к солнцу Новик, словно провёл в электрических сумерках подводных пещер не считанные минуты, а целую вечность. — Слышь, Колька? Царь?…

Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел

Подполковник НКВД Овчаров вложил в стопку папок ещё одну: «2-ой отряд разведштаба КВЧФ, старший матрос Романов H. H.», отложив в сторону ещё одно представление к ордену Красной Звезды и…

— Тоже посмертно… — проворчал Георгий Валентинович, наливая в стакан из графина воды и ловя себя на мысли об уместности налить чего-нибудь другого да ещё положить ржаную корку сверху…

И чего выдержать не может

— Колька, Колька Царь… — сжимая перекосившиеся губы, ударил кулаком по штурвалу Новик. — Когда же, суки, успели?

Впрочем, и сам знал — время у немцев было. Кормой к шлюзовому заграждению бронекатер разворачивался под шквальным огнем с поста, и довольно медленно. Хоть и значительно шире канала была заводь перед выходом в море, но всё равно вираж не заложишь, тесно, хоть вёслами помогай. А Колька, Колька всё время был на корме, укладывая в люльку бомбометателя очередную глубинную бомбу, взводя глубиномер-хронометр.

Так что время было…

Колька лежал на корме, забросив одну руку за борт, запрокинув лицо к полуденному солнцу, словно задремал, разомлев на мирном херсонском припёке, на днище рыбачьей лодки, держа за бортом леску. Вот только алое, с подтёками, многоточие пересекло загорелую грудь…

Новик оттёр ладонью лицо, словно силясь проснуться, и отвернулся к горизонту, манящему свободой пространства и покоем мирных солнечных блесток на воде… Свободой, ставшей ближе, но ещё не совсем.

Он снова обернулся назад, к горе.

Чёрный зев грота, обнажавшийся всё больше и больше по мере того, как плавучий бутафорский утёс отходил в сторону, дымил и курился вязкими багровыми клубами, словно испорченный дымоход. Похоже, немцам не скоро ещё будет до преследования. Можно было бы попытаться, дав полный ход, уйти подальше в море.

Но если вдруг фашисты подымут авиацию? Расстреляет какой-нибудь ловкий «мессер» в чистом поле-море, как учебную мишень.

Да и Антошка Каверзев, наводчик, там, на горе, остался и ждать будет до последнего…

Саша заложил маленький, располовиненый, штурвал влево, прицелившись за большую рыжеватую скалу, отгородившую соседнюю бухточку, и уже прошел в её синей тени, когда…

Будто оправдывая самые его дурные предчувствия, звонко отражаясь в каменных стенах фьордов, где-то совсем близко зарокотал двигатель самолета. Низко… не перепутаешь. Наслушался, как утюжат окопы на бреющем «юнкерсы» и «мессеры». Впрочем, этот звук показался повыше тональностью, напряженнее и будто рядом совсем, почти над самой водой.

Саша оглянулся и замер.

Из соседней бухты, неуклюже кося крылом, выбирался небольшой пятнисто-зелёный гидросамолет, моноплан с округлыми, чуть задранными кверху крыльями, с характерной, с утолщением перед коком, мордой и задранной в небо «спаркой».

— Откуда взялся? С горы б его мы уже увидели давно, не из воды же?… — спросил себя Новик.

Но, чуть переведя взгляд, старший лейтенант увидел за гидропланом, в теле горы, ещё один грот, уже зарастающий, так же как и главный ход, зеленовато-серой скальной породой, тоже, наверное, фальшаком, вздымающейся снизу, из-под воды.

«Из самой горы…» — понял Новик.

Невольно ёжась, словно увидел сквозь стёкла длинной двухместной кабины, как выискивает его в радиальных кольцах прицела пилот, Саша потянулся за пулемётом, подхватил его на сгиб локтя и обернулся. Вскинул дырчатый кожух дула…

И тут бровь его удивлённо поползла под налипшую смоляную чёлку.

На правом поплавке только-только оторвавшегося от воды гидросамолета, стоя на одном колене и держась за стойку шасси, виднелась полуголая фигура… Даже отсюда показавшаяся знакомой. Войткевич, кто бы ещё в одних штанах… Да и вообще, кто бы ещё?

Немало, наверное, удивив пилота — тем более, если тот уже рассмотрел на борту немецкого бронекатера русского диверсанта (а кому ещё придет в голову загорать тут, как на прогулочном шлюпе, когда база летит в тартарары?) — Новик замахал руками.

Бронзовая фигурка отделилась от поплавка шасси, едва только тень самолета пробежала по катеру. Спустя пару секунд всплеск обозначил место падения, и к нему Саша вырулил катер.

Гром небесный и земной

— Но… — не находил слов Новик, помогая Якову взобраться на борт. — Как ты тут?…

Войткевич упал на деревянную решётку пайол со стуком мороженого мяса, блаженно потянулся на тёплой древесине. Сел, осмотрел ногу — пулевое отверстие приобрело лиловатый отлив, как вчерашний синяк — и только тогда, прочистив горло, сипло ответил:

— «Каком кверху», если ты заметил… — он изобразил коротким свистом своё падение с поплавка гидросамолёта.

— Заметил! — хохотнул Новик, чувствуя себя гораздо лучше в присутствии живого товарища. — А туда как попал?

— Вынырнул в нужном месте и в нужное время, — подышал на замок пальцев Войткевич. — Подвезли… Сам командир флотилии подвез…

Всего несколько минут назад командир 30-й флотилии кригсмарине корветтен-капитан Гельмут Розенфельд по деревянному мостку перебрался к трапу «Арадо», заглянул в грузовой отсек и разглядел внутри феерическое мерцание каменного круга с мозаичными петроглифами.

— Не могли замотать во что-нибудь? — недовольно буркнул Гельмут, поднимаясь по трапику в кабину, на сиденье стрелка.

Настроение было скверное донельзя. Мало того, что проникновение русских диверсантов на секретную базу не менее секретной флотилии, само по себе повод для головомойки. Так теперь и отпуск отодвигается за линию горизонта, скрывающую баронессу Die Nixe, уже заждавшуюся своего героического «Тритона», Des Molches.

«До чего дурацкая игра…» — в первый раз за весь день, но и то криво усмехнулся корветтен-капитан. Но тотчас же снова нахмурился. Вместе с баронессой, судя по всему, заждется его теперь, как девушка на берегу, и звание адмирала, непрозрачно обещанное папой Деницем… Donnerwetter!

— Чего ждём?! — пытаясь отвлечься от тягостных исчислений, прикрикнул Гельмут в спину пилота.

— Шлюз! — не оборачиваясь, ответил тот.

Впрочем, тотчас же взревел под пухлым капотом двигатель BMW, зачастил газетным шелестом пропеллер, и гидроплан, разогнав круги крупной ряби, стронулся в сторону выхода из грота. Когда-то вполне естественного, открытого солнцу и морю. Теперь же — освобождавшегося от серо-зелёных бутафорских скал, уходящих под воду.

До солнечного сияния открытой морской поверхности оставался десяток-полтора метров, когда из воды вырвалась бронзовая фигура пловца, двумя руками схватившегося за стальную распорку, как за цирковую трапецию…

— Адмирал, говоришь? — провёл Новик взглядом округлое хвостовое оперение лёгкого «Арадо», со свастикой на камуфляжных пятнах. — Жаль, уйдёт…

— Не пыли… — лениво поскрёб мокрую бороду Войткевич. — Куда он, на хрен, денется?

И в ответ на немой вопрос Новика, морщась, вынул из-за голенища сапога знакомый Саше портсигар и показал маленький коричневый свёрточек: «Den thermischen Zünder — Термические запалы».

— Сколько купал сегодня, а ни хрена! — горделиво подбросил свёрток на ладони Войткевич. — Загорелся…

— И чего ж ты им поджёг? — с сомнением поинтересовался Новик.

— Да как всегда… — пожал плечами Яков и приложил свободную ладонь к глазам козырьком. — Горловину бензобака. Три минуты откусил, две уже, наверное, прошли…

Вспышка бело-золотистого пламени на долю секунды опередила гром, пронёсшийся над морем. Кувыркаясь и разматывая за собой, как белую косу каната, дымный шлейф, гидроплан рухнул в море, подняв голубоватый столб воды и раскатив вместе со штормовой рябью во все стороны клубы пара.

— Ну, вот! — подмигнул Новику Яков. — Рождённый плавать летать не может… Подвези меня до берега, старший лейтенант, и убирайся, пока немцы тут под каждый камень не заглянули.

— Не понял? — нахмурился Новик, тем не менее, выворачивая в сторону Партенита. — А ты?

— Подберу Антошку Каверзева и обратно в лес.

— Я с вами, мало ли что…

— «Мало ли что» будет, если никто не доложит в разведштабе об итогах операции, — вздохнул Войткевич. — Возвращайся, Саша… — впервые обратился он к Новику по имени, без иронических выкрутас. — И, поверь мне, я тебе не завидую: пока отгавкаешься, пока пацанку выручишь… Да и себе тоже. Мне «Красная Звезда» прямо в дверях Особого отдела не светит. Пока там разберутся, что и почём, таким орденом украсят, что…

Яков Осипович не договорил.

Тяжко громыхнуло, и ещё, и ещё раз, во чреве горы.

В нескольких местах на чудовищной горбатой спине, там, где торчали тетраэдры вентиляции, в ясное небо взметнулись огненные столбы. Мгновением спустя пламя вырвалось и из щели входа в подземелье — будто сказочный Медведь ожил и дохнул пламенем. Затем — сизо-чёрным дымом.

А еще несколькими бесконечными секундами спустя, секундами, наполненными отголосками подземного грома, тысячетонная скала, самый «лоб» Медведя, откололась, соскользнула и просела, навсегда закупоривая вход в то, что ещё оставалось от подземелья…

P.S.

Старший сержант Антон Каверзев дождался-таки латунно-солнечной вспышки с пряжки ремня Войткевича, и вместе они ушли в лес.

В следующий раз своим появлением Яков Войткевич озадачил Особый отдел подвижной группы Крымского фронта уже в апреле 44-го. Но к тому времени Яков Иосифович носил на груди орден Красного Знамени, коим был награждён по представлению Центрального штаба партизанского движения, за подписью самого Старикова. Обошлось без выяснений. Принял батальон — и вперёд, через Ялту на Севастополь. Иностранный отдел НКГБ так до конца войны, до хлопотливого комендантства гвардии майора в Венгрии, его и не спохватился. Скорее всего к счастью…

Старшего лейтенанта Александра Новика подобрал с «сухого», без капли горючего, бронекатера наш сторожевик в полусотне миль от Кавказского берега.

К 44-му майор Новик возглавил оперативный отдел разведштаба КЧФ, но, поскольку предпочитал действительно оперативную работу штабной, в очередной раз ввязался в рисковую операцию и в декабре того же года был комиссован по ранению. Он вернулся в Симферополь, к Насте…

Корветтен-капитан Гельмут Розенфельд получил долгожданное звание адмирала, но посмертно…

Капитан Мауро Вальди, в отличие от графа Альдо Ленцо и коммодора князя Боргезе, после войны не стал писать мемуары. Но за бокалом кьянти бывало вспоминал, как своевременным манёвром сберёг пару-тройку жизней своих моряков.

О своей сохранённой тогда жизни и о полудюжине русских он не говорил…

Находка мумифицированного трупа гауптмана «РОА» В. И. Иванова весьма озадачила гляциологов американской Антарктической станции «Фрешфилд».

Впрочем, информация эта бесследно канула в коридорах или архивах Пентагона…

Примечания

1

По ошибке была успешно атакована эсминцем «Харьков» (примеч. авт.).

(обратно)

2

Штабу партизанского движения — своеобразному ГКО, главному командованию партизанских армий (примеч. авт.).

(обратно)

3

И все-таки обнаружили в 44-м трижды «утопленницу» у пирса в Констанце (примеч. авт.).

(обратно)

4

Октябрьский Филипп Сергеевич, вице-адмирал, затем (с 1944 г.) адмирал, командующий Краснознамённым Черноморским флотом и Севастопольским оборонительным районом.

(обратно)

5

Дурной тон, Надя, куда это годится? — (фр.)

(обратно)

6

Простите за… — (нем.)

(обратно)

7

Отлично! — (нем.)

(обратно)

8

Паяц — (итал.)

(обратно)

9

Армейский «кюгельваген». Собственно, «лохань» — его немецкое прозвище.

(обратно)

10

Быстроходный вооруженный паром, тоже средство десанта.

(обратно)

11

Вильгельм Фуртвенглер — выдающийся немецкий дирижёр, единственный среди немецких музыкантов-неевреев, который поднял голос протеста против изгнания из Германии музыкантов «не той национальности, которая нам нужна сегодня».

(обратно)

12

Образующая причина — (лат.)

(обратно)

13

Оберштурмфюрер Шеффер, зоолог, руководитель экспедиции «Аненербе» в Лхасу в 1938 г.

(обратно)

14

Род канатной швабры.

(обратно)

Оглавление

Часть 1

  Глава 1. Офицеры и джентельмены

  Глава 2. Здесь всё вокруг тебя напоминало…

  Глава 3. Действующие лица и исполнители

  Интерлюдия

  Глава 4. Мастер-палач

  Глава 5. Хоть бы что-то хорошее…

  Глава 6. Знакомство нежданное…

  Глава 7. Вот с этим я пришёл…

  Глава 8. Всё та же ночь июня 1942 г.

  Глава 9. Городок наш ничего, населенье таково…

  Глава 10. Всё та же июньская ночь

  Глава 11. Путь морпеха

  Глава 12. Утро после той же ночи

  Глава 13. Кому дадено, с того и спрос

  Глава 14. Насчёт подраться — кто бы сомневался…

  Глава 15. Следы на воде

  Глава 16. «Flottiglia MAS», плавно уходящая…

  Глава 17. И мудрствуя лукаво…

  Глава 18. «Шардоне» из графских подвалов

  Севастополь. В последний час…

Часть 2

  Глава 1. Печальный панегирик

  Глава 2. А спрос всё ближе…

  Глава 3. Зёрна и плевелы

  Глава 4. Наследие предков

  Глава 5. Очень заинтересованное лицо

  Глава 6. Арийские ария и ариозо

  Глава 7. Картина маслом. Л. Ф. Лагорио и Я. И. Войткевич

  Глава 8. Коридорные страсти

  Глава 9. Средства подручные и подножные

  Глава 10. Тихая песня громким голосом

  Глава 11. Волк, не к ночи будь помянут…

  Глава 12. В свет и в люди

  Глава 13. Вперёд прорывались отряды…

  Глава 14. Смотри, кто ушёл…

Часть 3

  Глава 1. До свидания, мальчики…

  Глава 2. В гости к Медведю

  Глава 3. В каменном чреве

  Глава 4. Духи гор

  Глава 5. Не умирать и не сдаваться

  Глава 6. Но слава Богу, есть друзья…

P.S. X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?