«Остров на карте не обозначен»

Дмитрий Иванович Чевычелов Остров на карте не обозначен

Глава первая КАТАСТРОФА В ОКЕАНЕ

1

Остров был невелик — менее шести километров в поперечнике. Он состоял из беспорядочного скопления крутых, заснеженных возвышенностей, большую часть года покрытых низкими, беспокойными тучами и туманами. В ущельях, разбросанных по острову, было много пещер, часто переходящих в сложные подземные лабиринты. Остров не значился на картах океана, лежал далеко в стороне от морских коммуникаций, и попасть к нему можно было только случайно, сбившись с курса в дурную погоду.

Огибая его изломанные, высокие берега, не всякий мореход обратил бы внимание на ничем не примечательный, против других, фиорд с южной стороны. Но именно этот фиорд неожиданно приводил в просторную, защищенную высокими скалами, удобную бухту с глубокими спокойными водами.

В сентябрьский день 1943 года, когда начинаются события этой повести, в океане свирепствовал шторм. Огромные волны с оглушительным грохотом обрушивались на скалистые берега острова. Бешеный ветер подхватывал пенящиеся тучи брызг, скручивал их в колючие смерчи, с воем кружил над скалами, врывался в ущелья, хлестал по черным камням.

В этот день уже нельзя было сказать, что остров необитаемый и непосещаемый. Нет! В его скрытой бухте имелась удобная пристань, с длинным причалом и вместительными складами у каменной стены. Возле складов — часовые с автоматами и два офицера в эсэсовской форме.

Офицеры стояли у края скальной площадки, по соседству с причалом. Младший офицер-гестаповец, напрягая голос, чтобы перекрыть шум штормового прибоя, доносившегося от береговых скал, докладывал старшему:

— Это место оказалось самым лучшим, господин штандартенфюрер! Здесь любое судно сможет пришвартоваться прямо к скале, без причала!

— А если при этом судно напорется днищем на подводные камни?

— Скала обследована здесь на большую глубину, господин штандартенфюрер. Именно в этом месте она не имеет под водой ни острых выступов, ни гротов. Ровная, как стена!

— Как надежно это обследование?

— Об этом, господин штандартенфюрер, вам сможет доложить майор Клюгхейтер. Майор лично наблюдал за этим обследованием.

— Сейчас я спрашиваю тебя, Хенке!

— Но я, господин штандартенфюрер, только пользуюсь данными майора. Ничего другого сказать не могу.

— Гестапо обязано знать все, что и как делается на острове! И о майоре Клюгхейтере — тоже! Учти это!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер!

— Ну, все!

Штандартенфюрер натянул перчатки плотнее и направился к машине, ожидавшей в стороне. Хенке заторопился вперед, предупредительно открыл дверцу машины.

— Садись тоже! — приказал штандартенфюрер. — Ты мне еще нужен.

Хенке уселся рядом с шофером, и машина сразу же тронулась. По узкой дороге, прорубленной в каменном грунте, она осторожно поднялась в гору и скрылась за скалой.

Не станем пересказывать, о чем разговаривали эсэсовцы в машине. Читатель успеет еще познакомиться с их замыслами и делами на этом безымянном острове, где и развернутся основные действия героев повести.

2

Небольшой охраняемый караван советских судов осторожно пробирался к цели, обходя районы, где всего вероятнее могли появиться подводные лодки врага. Но шторм разбросал караван в разные стороны — и радиотелефонная связь между судами прекратилась.

На седьмые сутки шторм, казалось, стал набирать новые силы. Тяжело нагруженное судно «Нева», стараясь держаться против ветра, то и дело глубоко зарывалось носом в клокочущие волны. Судно продвигалось вперед медленно, ныряя снова и снова. И вдруг, все изменилось.

Громадный клокочущий вал перекатился через бак и тяжело обрушился на палубу. Судно поднялось, потом опустилось и, врезавшись носом во встречную волну, неожиданно закачалось спокойно.

Штормовой ветер умчался прочь. Острые смерчи соленых брызг, смешанных со снегом, крутившиеся над палубой, мешавшие дышать и смотреть, рассеялись. Кругом сразу прояснело. Холодное небо, затянутое мрачными тучами, открылось у горизонта. Выглянуло низкое полярное солнце и осветило бескрайние пространства океана. Ледяные волны с крутыми кипящими гребнями быстро успокаивались, как будто решили дать заслуженный отдых упрямому судну и его измотанному штормом экипажу.

Но отдыхать людям не пришлось. Надо было откачать воду, ворвавшуюся в среднюю надстройку, проверить крышки люков, затянутые парусиной, подтянуть крепления спасательных шлюпок. Да мало ли что надо было сделать на судне, только что выдержавшем недельный шторм!

Неутомимый старожил «Невы» боцман Кузьмич — арктический морской волк с облысевшей головой, круглой как шар, с прокуренными усами-сосульками — придирчиво наблюдал за работой команды. Поглядывая на небо с черными тучами, на белые барашки все еще крутых волн, он поторапливал людей, зная коварный характер Ледовитого океана, способного в любую минуту вновь надолго разбушеваться. На капитанском мостике в это время несколько человек с интересом разглядывали скалистый остров, неожиданно открывшийся с подветренной стороны.

Штурман Костиков только что доложил координаты местонахождения «Невы». Он был явно озадачен и теперь вопросительно смотрел на карту, ожидая, что скажет капитан Шерстнев.

— Что же это за остров мы видим? — Шерстнев потрогал седые усы. — На карте на этих координатах никакого острова не значится.

— Не знаю, Василий Иванович! — пожал плечами Костиков.

— Может быть, вы неверно определились?

— Трижды проверяли, Василий Иванович. Определились верно. Действительно, острова здесь не должно быть.

— Но остров, как видите, есть, — добродушно улыбнулся Шерстнев. — Ошибка либо на карте, либо в вашем определении координат.

— Мы определились правильно, Василий Иванович! — твердо повторил Костиков. — Ошибается карта.

— Считайте, что остров на карте не обозначен! — заключил разговор Шерстнев. — Будем следовать тем же курсом. Ледяных полей пока нет. Воспользуемся этим.

— Разрешите идти?

— Идите.

После ухода штурмана Шерстнев снова долго рассматривал остров в бинокль, прислушиваясь к разговору, который за его спиной вели первый помощник Борщенко и единственный, особый пассажир «Невы» — профессор Рынин.

— Никаких признаков человеческого присутствия! — сказал наконец Шерстнев, повернувшись к собеседникам и передавая бинокль Борщенко. — Погляди, Андрей …

Борщенко взялся за бинокль без всякого желания.

— Чтобы убедиться в необитаемости этого острова, изучать его в бинокль вовсе не надобно.

— Ни на минуту не забывай, Андрей, что идет жестокая война. Война!.. Всякое может быть…

— Но немцев тут не может быть!

— Почему не может?

— От морских путей очень далеко, тут только голые скалы да снег.

— Место, куда мы пробираемся, тоже не райский сад. А немцы интересуются им, и еще как!

— Место, куда мы пробираемся, помимо других важных сторон, имеет стратегическое значение. А здесь этого значения нет. Караваны здесь не ходят. Нас забросило сюда случайно. Что же здесь может интересовать немцев? Камни?

— Наша задача — благополучно доставить на место груз и Бориса Андреевича, — строго сказал Шерстнев. — Нам важно не напороться на немецкие подлодки. А что касается камней этого острова, то, может быть, и они что-нибудь значат. Мы этого не знаем.

Борщенко повернулся к внимательно слушавшему спор Рынину.

— Борис Андреевич! Вы — ученый, геолог и строитель. Вы тоже рассматривали остров в бинокль. Скажите, неужели имеют какой-либо интерес эти скалы?

— Чтобы ответить на ваш вопрос, надо обстоятельно облазить эти скалы, что для меня сейчас исключено. — Рынин мягко улыбнулся. — Но там не только скалы, Андрей Васильевич! Там — фиорды. А они смогут служить хорошим укрытием для кораблей и подводных лодок врага. А имеет ли смысл их здесь держать — это я уж не могу сказать. Некомпетентен.

Борщенко нахмурился, поднес бинокль к глазам и стал внимательно смотреть…

«Нева» обходила остров с западной стороны. И если бы в это время для обзора была доступна восточная сторона, Борщенко смог бы увидеть на скалистом выступе острова нечто такое, что резко изменило бы ход его мыслей… Но сейчас он ничего не увидел…

3

На верхней палубе во время перекура около бывалого полярника радиста Пархомова столпилась молодежная часть команды. И разговор там шел о том же острове.

Рыжеватый, широколицый Пархомов, указывая на остров, говорил:

— Он выдавлен со дна океана…

— Как это выдавлен? — поразился Сергей Степанов.

— А вот так, Серега! — Пархомов заухмылялся и сделал плавный, округлый жест руками снизу вверх. — Ты не знаешь разве, что земная кора подвижна? В одном месте земного шара она поднимается, в другом опускается. И вулканические силы действуют. Иногда они выдавливают острова в океанах.

Неужели не читал об этом?

— Читал. Только… — неуверенно начал Сергей, но на него зашикали: «Не мешай!», «Потом спросишь!» Все опять уставились на Пархомова. А он сделал серьезное лицо и продолжал:

— Миллионы и миллионы лет тому назад на этой земле, что выдавлена в виде этого пупырышка…

— Какого пупырышка? — удивился Коля Муратов.

— Ну, этого острова… Он же пупырышек, по сравнению с пространствами океана!.. Так вот, на этой земле тогда были жаркий климат и буйная растительность…

— А старые семена не сохраняются на выдавленных островах? — опять не выдержал Сергей. — Я читал, что при археологических раскопках находят живые зерна растений отдаленных периодов. Такие семена могли бы…

Лицо Пархомова было недовольное, но слушал он не перебивая. Степанова энергично оборвал комсорг Костя Таслунов:

— Сергей, перестань! Опять ты перебиваешь! Пусть Кирилл Сафронович рассказывает. Вопросы — потом.

— Может быть, еще и в письменной форме? — иронически возразил Муратов. — Но тут не собрание, а беседа!

— Правильно! — обрадовался поддержке Сергей. — Я если сразу не спрошу — потом забуду.

— Ладно, ребята, перебивайте. Буду отвечать сразу! — согласился Пархомов. Лицо его расплылось в добродушной улыбке, в глазах заиграли лукавые огоньки. — Начинаю с тебя, Серега… Семена здесь сохраняются. Они оживают под солнцем, и вырастают те же растения, что и были когда-то…

— Неужто?! — восторженно удивился доверчивый Сергей. — Вот здорово! Может быть, на этом острове и пальмы есть? И обезьяны?

— Определенно есть! — продолжал Пархомов с серьезным видом.

Ребята замерли, переглядываясь. Нетерпеливый Костя поднял руку, с явным намерением возразить, но Пархомов погрозил ему пальцем и продолжал:

— Обезьяны там крупной породы, длинноногие. Вот как он! — Пархомов указал на подошедшего своего закадычного друга, рулевого Фому Силантьева. — Фома уже был на таком острове. Пусть расскажет про обезьян. В приятелях у них ходил, как Челленджер в «Затерянном мире».

— Кирилл, заткнись! — обозлился Силантьев. — Что ты забиваешь им головы фантастическими выдумками. Мог бы об Арктике дельное рассказать…

Пархомов улыбнулся.

— А я, Фома, может быть, этим и занимаюсь. Я их партийный батька. Вот Серега, например, попался: не знает природы Арктики…

— Он в Арктике и вообще в плавании — впервые. И всему верит, потому что сам никогда не врет. Вы, комсомолия, не давайте Пархомову небылицы сочинять. Сразу останавливайте его, когда разойдется…

— Останавливают, останавливают, — добродушно сказал Пархомов. — Но они любят меня слушать, даже когда я сочиняю. А ты, Фома, сухарь. Тебя разгрызть трудно — до того ты пересох!

Силантьев сердито перебил:

— Рассказал бы им, что с тобой самим случалось в Арктике.

— Вот к этому я и подводил, — миролюбиво сказал Пархомов. — Но ты помешал. Уходи поскорее…

— Ухожу без твоего приглашения. Учтите, ребята, никто ничего конкретного об этом острове рассказать не сможет. К нему наши корабли никогда не подходили. Он и на карту не нанесен. И, кроме жуков и пауков в пещерах, ничего живого там наверняка нет.

— Скажи пожалуйста! Какие новости ты им сообщил! Они, Фома, знают об Арктике больше тебя, кроме Сереги, разве. Знают также, что, кроме жуков и пауков, там проживают и зловредные микробы — родственники тех, что в тебе обосновались…

— А ну тебя! — еще больше озлился Силантьев. — Брехун несчастный!

— Не злись, Фома! Это вредно для твоих длинных ног. Они еще понадобятся — хотя бы для того, чтобы ты быстрее ушел от нас…

— Ну и дьявол! Тьфу! — Силантьев повернулся, чтобы уйти, но Пархомов остановил его:

— Погоди! Ты мне еще нужен! — Он глянул на ручные часы и обратился к комсомольцам: — Ребята! Через пять минут — снова за работу. После я расскажу об островах, где я действительно бывал. А пока погуляйте.

Пархомов и Силантьев остались наедине. Весь остаток перерыва приятели оживленно обсуждали последние радиосообщения о продолжающемся наступлении советских войск. Взглянув на часы, Пархомов заторопился:

— Мне пора. Иду опять к своим подшефникам…

Он нашел их у камбуза. Костя Таслунов и Коля Муратов стояли лицом к лицу, взъерошенные, как молодые петухи, готовые наброситься друг на друга. Костя горячился:

— Стенгазета из-за тебя не выйдет в срок!

— Обойдется на этот раз и без карикатуры! — заупрямился Муратов.

— Для твоей карикатуры оставлено место. Нельзя же газету повесить с бельмом!

— Приклей туда заметку из запаса. Объявление можно туда вписать. А то сразу угрожать: «На бюро-о!», «Выход газеты сорвал!»

Костя окончательно разозлился:

— Безответственный ты элемент, Колька!

— Ну, ну! Ты такими словами не швыряйся! — вскипел Муратов.

— И хотя бы делом, а то ерундой всякой занимался! — продолжал Костя.

— Е-рун-до-ой?! — Муратов торопливо вытащил из кармана жестяную коробочку и извлек из нее вылепленную из хлеба раскрашенную фигурку.

— Это, по-твоему, ерунда?! — Он сунул фигурку к носу Таслунова. Тот немедленно отвел руку Муратова в сторону.

— Фу-у, пакость какая! Нашел чем хвастаться! Может, предложишь еще пристроить эту мерзость к газете?

В руке Муратова была шаржированная фигурка Гитлера. Зловещая челка. Свирепый взгляд исподлобья. Засученные рукава — и в руке окровавленный топор палача со свастикой на лезвии. У основания плахи и у ног Гитлера — отрубленные головы людей разных национальностей. Внизу надпись: «Путь к господству!»

— Тошнит, глядя на эту гадюку! — продолжал Костя. — Выбрось в мусорное ведро — там ей самое подходящее место!

— Погоди, погоди, Костя, — вмешался Пархомов. — Коля, покажи.

Он взял работу Муратова и стал ее рассматривать.

— Здорово! Самая суть фашизма схвачена. Путь к господству через казни, через уничтожение целых народов.

Костя растерялся, сбитый с толку словами Пархомова, и молчал.

Никто не заметил, как подошел Кузьмич.

— Все еще лясы точите?!. Ээ-э! Что за штуковина?!

Он взял фигурку и, осторожно поворачивая, оглядел со всех сторон. Потом перевел взгляд на Муратова.

— Твоя работа, Николай? Да-а… Руки твои золотые, понимающие. Кончится война — иди в академию!.. — Кузьмич протянул фигурку Муратову. — Убери, не поломай. И потом обязательно покажи Василию Ивановичу. А теперь — пора за работу, молодежь!

Но никто не успел тронуться с места, как появился Силантьев и остановил всех возгласом:

— Комсомолия! Епифан Степанович пропал!

— Как пропал?!

— А вот так. Нигде нет. Может быть, за борт смыло. А вы и не заметили. Тоже, друзья называетесь!

Ребята растерянно повернулись к Кузьмичу.

— Ищите! — распорядился тот. — Только быстро!

4

В каюте у капитана Шерстнева продолжался разговор, начатый еще на капитанском мостике.

— Вы, Борис Андреевич, сугубо штатский человек и не вполне понимаете обстановку! — говорил Шерстнев. — Если вы не возражаете, я вам коротко все объясню…

— Пожалуйста, Василий Иванович, — спокойно согласился Рынин и закурил. Его размашистые брови чуть сдвинулись; серые внимательные глаза прищурились.

Борщенко, несмотря на приглашение Шерстнева, в разговоре участия не принимал. Он осторожно уселся в заскрипевшее под его тяжестью кресло и, подперев широкой ладонью гладко выбритый подбородок, скептически улыбнулся. Шерстнев недовольно покосился на него и снова обратил все внимание на Рынина.

— Так вот, Борис Андреевич, — начал он. — Шторм разбросал наш караван. Эскортные корабли заняты сейчас розысками судов, чтобы снова собрать их в один конвой. На это уйдет не менее суток, потому что радиотелефонная связь между судами и эскортными кораблями потеряна…

— Понятно, — спокойно сказал Рынин. — Ультракороткие волны ограничивают действия радиотелефонов горизонтом…

Шерстнев пошевелил седыми усами.

— Может быть, Борис Андреевич, вам не надо объяснять, почему суда и эскортные корабли сейчас не могут держать между собой нормальную связь через свои радиостанции?… Что мы сейчас можем только принимать радиопередачи?… Что нам самим передавать ничего нельзя и мы установили у себя радиомолчание?

— Безусловно, и это мне ясно, Василий Иванович, — спокойно подтвердил Рынин. — Радиомолчание нужно, чтобы враг не обнаружил наше местонахождение…

— Тогда мне объяснять вам нечего, Борис Андреевич! Вы сами должны все понимать!..

— И все-таки я не понимаю, Василий Иванович, почему вы настаиваете, чтобы я перешел на сторожевой корабль?

— Неужели непонятно? — Шерстнев с явным призывом о поддержке глянул на Борщенко, продолжавшего отмалчиваться. — Сторожевой корабль, когда найдет нас и даст ориентир, вероятно, тотчас уйдет на поиски других судов. А мы, пока караван не соберется вместе, может быть, целые сутки будем идти без охраны…

— Ну и что же?

— Вам было бы на вооруженном корабле безопасней…

— А почему мне надо быть в большей безопасности, чем вам, например?

Шерстнев задумчиво почесал подбородок.

— Вы, Борис Андреевич, крупный ученый и строитель. Направлены вы в такие далекие места по особому решению, со специальным заданием. Вам обязательно надо достичь места назначения. Вы там очень нужны…

— Не продолжайте, Василий Иванович! — прервал Рынин. — Мне все ясно. Никуда я от вас не уйду. Мне у вас нравится. Я к вам привык.

Борщенко повернулся в сторону Рынина так энергично, что кресло под ним затрещало…

— Слушай, Андрей! — недовольно обратился к нему Шерстнев. — Сколько раз я просил тебя не садиться в это кресло! При твоей комплекции это когда-нибудь приведет к неприятности — в первую очередь для тебя, о кресле я не говорю…

Борщенко послушно встал, оглядываясь, куда бы пересесть. Богатырского роста, косая сажень в плечах, с густой черной шевелюрой, смуглый как цыган, Борщенко рядом с низеньким седеньким Шерстневым выглядел великаном… Сын друга молодости Шерстнева, в гражданскую войну сложившего голову в степях Причерноморья, Андрей Борщенко еще подростком вступил на отцовскую стезю моряка… Годы плаваний под строгой рукой Шерстнева и одновременная многолетняя учеба сделали из него закаленного в бурях, образованного морехода… Но и сейчас, когда ему уже стукнуло тридцать и сам он имел двоих детей, — сыновняя почтительность к своему строгому воспитателю и командиру Василию Ивановичу никогда не покидала его.

Зазвонил телефон. Шерстнев снял трубку.

— Да… Так… Сейчас приду… — Он повернулся к Рынину. — Извините, Борис Андреевич… Вынужден прервать… Я скоро вернусь…

5

Борщенко и Рынин остались одни.

Помолчали. Под ногами все сильнее ощущалась ритмичная дрожь. Судно, как живое существо, напрягало силы, повышало скорость. Меньше чувствовалась качка…

— Надоели вам наши качели? — спросил Борщенко. — Хотите скорее ступить на земную твердь?…

— Конечно, желательно. Но до конца пути еще далеко, и этот ледовитый дьявол вполне успеет поживиться нами…

Борщенко добродушно засмеялся.

— Действительно, это не Маркизова лужа, а очень свирепый океан. Но он-то нам и не страшен, Борис Андреевич. Опасны другие демоны…

— Вы имеете в виду подводные лодки?

— Да. Хотя теперь уже сомневаюсь в возможности появления их здесь. Рискованные участки мы миновали, а в такие широты вряд ли они полезут…

— А вот Василий Иванович все время пугает меня этими лодками.

— Василий Иванович беспокоится о вас, Борис Андреевич. И он понимает, чего добивается. Он всякое повидал… Да вы же знаете…

— Да… — Рынин задумался. — Как годы летят…

Раздался осторожный стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Борщенко.

На пороге появился Пархомов. Он с любопытством посмотрел на Рынина и, повернувшись к Борщенко, спросил:

— Разрешите обратиться, товарищ Борщенко?

— Пожалуйста…

— Получен прогноз погоды. Вот! — Пархомов подал листок с принятым по радио текстом.

— Хорошо. Я передам Василию Ивановичу. Можете идти.

Пархомов ушел.

— А почему, Андрей Васильевич, у вас с ним такой официальный тон? Я ведь уже заметил, что вы друзья…

— Сейчас мы при исполнении служебных обязанностей. Все должно подчиняться установленному порядку, дисциплине. Иначе нельзя!

— Аа-а, понимаю… А он парень своеобразный. Напускает на себя дурашливость, а на самом деле все замечает и делает с умом.

— Это верно, — улыбнулся Борщенко. — Он иногда такое разыграет, что его за дурака можно принять. Он хитрюга… И очень сердечный. А дружба наша старая. Он сибиряк, но детство мы провели вместе, в одной деревне с немцами Поволжья. Отсюда и наше знание немецкого языка…

— Да, немецким вы владеете превосходно!..

Борщенко довольно улыбнулся. Похвала Рынина была приятна.

Для своих сорока пяти лет Рынин много раз и подолгу бывал за границей. Он свободно владел несколькими европейскими языками. Был сдержан, но за время пребывания на «Неве» в этом трудном рейсе, сблизился с Борщенко, часто рассказывал ему о всяких случаях за рубежом… И всякий раз Борщенко не упускал возможности поговорить с ним на немецком и английском языках…

— А с английским у вас еще туговато, Андрей Васильевич.

— Я это знаю…

— Очень жаль, что у нас в школах недооценивается изучение иностранных языков с детства, — добавил Рынин. — Это очень развивает мышление.

Стук в дверь прервал беседу.

В каюту вошел Костя Таслунов.

— Вы меня вызывали, Андрей Васильевич?

— Да, Костя… Что там случилось со стенгазетой? Почему она не вышла в срок?

Костя смущенно промолчал.

— Шторм, что ли, напугал молодежную редколлегию? — иронически продолжал Борщенко.

— Что вы, Андрей Васильевич! — вспыхнул Костя. — Шторм тут ни при чем…

— Кто же «при чем»?

Костя замялся.

— Мне сказали, что ваш приятель Коля Муратов вас подвел. Правда это?

Костя бросил на Борщенко быстрый взгляд.

— Увлекся он, Андрей Васильевич, другой работой… Вдохновение нашло…

— Аа-а, ну тут уж ничего не поделаешь, раз вдохновение, — улыбнулся Борщенко. — Можно ли выпустить газету к вечеру?…

— Обязательно, Андрей Васильевич! — обрадовался Костя. — Обязательно!..

— Ну, если так — все в порядке. Больше говорить об этом не станем…

— Можно идти?

— Идите. Но не забудьте — к вечеру…

— К ужину будет висеть, Андрей Васильевич…

Костя направился к выходу, но Борщенко остановил его новым вопросом:

— А где нашли Епифана?

— В машинное забрался. Погреться захотел. Сейчас в камбузе. Обедает.

— А нельзя ли его, когда пообедает, к нам препроводить? Пусть здесь поспит. И мешать никому не будет, пока аврал. И не выбраться ему отсюда никуда.

— Слушаюсь, Андрей Васильевич!

Костя вышел.

— Горячий парень, — сказал Борщенко. — Все у него кипит. Проворный, точный. Прозрачный, как родник. Сорвался с учебы. С третьего курса университета. Историк. Любит спорить, а если противник слабый — продолжает спор в одиночку, сам с собой…

— Сам с собой?

— Да, да! Уверяет, что так он развивает гибкость мышления… И что в этом у него… диалектическое противоречие…

— Мало у вас на судне молодежи, — заметил Рынин.

— Да… — Борщенко посерьезнел. — Надо нам быстрее восполнять потери. Морскому делу обучить — требуется время…

Снова раздался стук в дверь:

— Можно?

На несколько секунд дверь открылась, мелькнула голова Кости, и в каюту важно вошел огромный черный кот с лохматыми бакенбардами и длинными усами.

— Аа-а, пропавшая душа явилась, — пробасил Борщенко. — Ну, Епифан, шагай к нам!

Но кот и усом не повел. Он медленно прошествовал в знакомый угол, упруго вспрыгнул в мягкое кресло и, сверкнув изумрудными глазищами на наблюдавших за ним людей, независимо растянулся, заняв чуть ли не все сиденье. Повернув морду так, чтобы можно было изредка поглядывать на дверь, он широко зевнул и закрыл глаза.

— Откуда добыли такого идола? — улыбнулся Рынин. — Если неожиданно появится — напугать может.

— Степанов подобрал на пристани в Мурманске. Он и имя ему дал. А ребята и отчество еще пристегнули. Так вот и прижился. Уже полтора года на «Неве».

— С ним здесь сразу уютней становится.

— Вот за это и балуют его все. Домашнюю обстановку вносит — чего здесь всегда так недостает.

— Да… Как-то теперь у нас дома?… У меня ведь трое ребят. Уже взрослые почти.

— А у меня — двое. В эвакуации сейчас. Трудновато им там. Жене приходится много работать. Но что поделаешь, — не им одним тяжело…

6

В каюту вернулся Шерстнев и сразу заметил Епифана.

— Нашелся-таки, бродяга…

Епифан открыл один глаз, приветственно шевельнул хвостом, и глаз его снова успокоенно закрылся.

Шерстнев хмуро уселся за стол и обратился к Рынину:

— Еще раз прошу вас, Борис Андреевич, учтите мои соображения…

Рынин улыбнулся.

— О чем мы спорим, Василий Иванович? Корабля еще нет, и если бы даже я согласился, все равно вы вынуждены держать меня у себя… Выходит, спорим напрасно…

Шерстнев оживился.

— Но сторожевой корабль может появиться вдруг, неожиданно. И тогда, если вы согласитесь, я сразу же свяжусь с ним по радиотелефону!

— Нет, Василий Иванович! Еще раз категорически говорю: от вас я никуда не поеду! Все опасности я хочу делить с вами… Мне не нужны никакие привилегии…

Шерстнев огорченно забарабанил пальцами по столу.

— Не преувеличиваете ли вы опасность, Василий Иванович? — спросил Борщенко. — Теперь не июнь сорок первого, а сентябрь сорок третьего! В этом году фашистских подводников здорово потрепали — и у них нет лишних лодок, чтобы направлять в такие широты…

— Не то ты говоришь, Андрей! — недовольно сказал Шерстнев. — Врага надо оценивать трезво. Недооценка его так же вредна, как и переоценка. Немецкий подводный флот еще силен.

— Но для них есть более оживленные пути! — не сдавался Борщенко. — Забираться в такие пустынные места им просто невыгодно. Редкий транспорт — случайность. А теперь, когда их погнали на советском фронте, они в первую очередь будут рыскать на путях наших сношений с союзниками…

— Вот эти-то пути и являются сейчас пустынными, Андрей! За последние полгода, то есть с марта месяца, наши союзники по этим путям не направили к нам ни одного конвоя. Опасаются за свои суда. Боятся потерь. А то, что основная тяжесть войны лежит на нас, и наших потерь они в расчет не принимают… Может быть, даже радуются им.

— Это вы, Василий Иванович, переборщили! Все-таки американцы по ленд-лизу переправили нам много грузов…

— Ах, Андрей! Мало ты еще знаешь об этих делах! — с досадой сказал Шерстнев. — Не будем сейчас говорить о них…

— Что же вы, Василий Иванович, считаете, что немцам так важен сейчас вот этот наш путь?…

— Я этого не говорю… Но напрасно ты думаешь, что немецкий штаб не в состоянии оценить значения того района, куда мы направляемся! Арктика их интересует давно…

В разговор осторожно вступил Рынин:

— Василий Иванович, не чересчур ли вы опасаетесь неожиданных неприятностей?

— Неприятности, Борис Андреевич, чаще всего бывают как раз неожиданными.

Тревожно зазвонил телефон. Шерстнев снял трубку, послушал и кинулся к двери:

— Это акустик! Подлодка у судна и, кажется, торпеда!

Он сорвал с вешалки свой непромокаемый плащ и бросился из каюты. За ним выскочили Борщенко и Рынин. И в это мгновение мощный взрыв потряс «Неву»…

7

При взрыве погибли машинист, два его помощника и матрос. Шестерых ранило. Радисты Пархомов и Мелешко находились в радиорубке до последней минуты. Открытым текстом они радировали о катастрофе и о своих координатах. Получили шифрованный ответ с указанием направления, по которому экипажу «Невы» надлежит следовать от места катастрофы на шлюпках. Навстречу им направляется спасательное судно…

Страшная рана, нанесенная «Неве», оказалась смертельной. Судно быстро наполнялось водой, все более опрокидываясь на корму. Энергичные действия Шерстнева и Борщенко предотвратили панику и суматоху. Экипаж работал слаженно, дружно. В несколько минут спасательные шлюпки с аварийными запасами продовольствия были спущены на воду. В первую же шлюпку усадили раненых…

Борщенко подозвал к себе Костю Таслунова, вручил ему непромокаемую сумку Шерстнева и сказал:

— В нашем положении, Костя, всякое может случиться. Тебе поручаю быть около Василия Ивановича и помогать ему и Рынину, когда надо. В сумке, на всякий случай, запасное шерстяное белье, куртка, меховые штаны и сапоги, теплая шапка с капюшоном, шарф, рукавицы, всякая мелочь и, если потребуется, сухой и разведенный спирт. Понял?

— Все понял, Андрей Васильевич!

— Ну, в добрый путь!

Одна за другой шлюпки быстро отчаливали от тонущего корабля. Последним оставил крутую и скользкую палубу Шерстнев. Моряки, ожидавшие в шлюпке, подхватили капитана, помогли ему сесть на приготовленное место и проворно заработали веслами, торопясь отплыть подальше. Теперь все не отрывали взглядов от «Невы», которая все круче опрокидывалась на корму, все глубже оседала под воду. И вдруг как-то сразу она резко опустилась и с жутким бульканием, словно захлебываясь» ушла в пучину, оставив над собой мощный водоворот.

Глава вторая КОВАРСТВО ВРАГА

1

От места катастрофы шлюпки с экипажем «Невы» двинулись по заданному курсу. Ветер по-прежнему дул в лицо. Время от времени боцман Кузьмич пускал красные ракеты — сигнал бедствия и ориентир для спасательного судна, идущего навстречу. Раненые были на первой шлюпке с Борщенко.

Шерстнев и Рынин находились на последней шлюпке. Там для них устроили импровизированные сиденья: между ящиками расстелили парусину, ноги прикрыли полушубками.

У Шерстнева болело плечо, ушибленное при падении, но острее болело сердце: «Нева», обжитая частица Родины, так катастрофически окончила свою трудовую жизнь, преждевременно ушла на вечный покой…

Молча, спокойно сидел Рынин. Шерстнев никак не находил себе места.

— Вам неудобно, Василий Иванович? — спросил Костя, заметив беспокойство Шерстнева. — Может, вам подложить парусину с этой стороны?

— Нет, Костя, нет. Ничего не надо.

— Меня Андрей Васильевич к вам прикомандировал, чтобы я помогал вам, когда надо. Вы не возражаете?

— Нет, не возражаю.

— А сейчас я могу что-нибудь сделать для вас?

— Сейчас нет, Костя. Вот разве поправь портфель у моих ног… Так… Прикрой его парусиной… Хорошо.

И опять установилось молчание. Слышался лишь скрип уключин да удары волн о борта шлюпки. Костя проверил, надежно ли укрыт портфель, и задумался… В капитанском прорезиненном портфеле должны храниться важные документы, и его надо беречь… Потом мысли Кости перекинулись на товарищей, находившихся в других шлюпках. Как-то они чувствуют себя в эти минуты?…

Шерстнев вдруг спросил:

— А что это Епифан голоса не подает? Жив ли?

— Перепугался он, Василий Иванович. Сидит в ящике тихо. Притаился.

— Ну, а как ты? Тоже, поди, испугался? Страшно попадать в такой переплет?

— Страшно, Василий Иванович, — признался Костя.

— В такие минуты, Костя, люди и раскрываются. Одни — вырастают, другие — пригибаются.

Слова Шерстнева встревожили Костю: «Не подумает ли Василий Иванович что-нибудь дурное?… Я же испугался…

Шерстнев словно почувствовал состояние Таслунова.

— Ты, Костя, не волнуйся, что испугался. Страшно в такие минуты бывает и людям, уже повидавшим многое.

Главное в том, как люди начинают действовать в такие минуты… Ты ведешь себя нормально.

Костя повеселел и хотел спросить, бывали ли у Василия Ивановича в молодости такие минуты страха, но не решился… Сидел молча, думал и прислушивался к скупым фразам, которыми изредка перебрасывались моряки, сидевшие на веслах.

Медленно тянулось время.

Уже сгустились сумерки и появились первые вестники перемены погоды. Колючий холодный ветер все чаще швырял в лица людей ледяные брызги. Скоро налетит злой борей — и запляшут, взбесятся волны. Поэтому так хотелось поскорее ступить на прочную палубу. И гребцы старались, налегали на весла.

Шерстнев забеспокоился. Капризен океан в таких широтах. Пока подойдет спасательное судно, может разыграться настоящий шторм. И тогда ракеты не будут видны даже на близком расстоянии.

Неожиданно темноту прорезал яркий луч прожектора. Все заволновались.

Шлюпки Шерстнева и Борщенко сблизились.

— Василий Иванович! Это, вероятно, наш сторожевой корабль! — прокричал Борщенко. — Но возьмет ли он нас?

— Посигнальте ему!

Одна за другой взвились ракеты. В ответ прожектор несколько раз мигнул и направил луч в сторону шлюпок.

Шерстнев приказал:

— Держать курс по лучу прожектора!

Гребцы заработали дружнее. Продолжали взлетать ракеты.

— Придется все-таки вам, Борис Андреевич, перейти на палубу военного корабля, — сказал Шерстнев. — теперь уже поневоле…

— Да… Теперь я уже ничего поделать не могу…

Шлюпка и корабль быстро сближались. Вот уже луч наконец поймал, ослепил людей и так держал, пока черная масса корабля не выползла из темноты…

Забурлили мощные винты, гася скорость.

— Эй, на шлюпках! — раздалось с корабля. — Подгребай к трапу по очереди. Подниматься по одному. Личные вещи и грузы оставить в шлюпках. Получите потом!

Шерстнев приказал Борщенко с ранеными переходить на корабль первыми.

Пока люди со шлюпок один за другим поднимались на палубу корабля, Шерстнев снова задумался о том, что оставил он в холодной пучине сурового океана, — о родной «Неве»…

Голос Рынина вывел Шерстнева из невеселой задумчивости:

— Пора и нам, Василий Иванович…

Да. Последний моряк с предпоследней шлюпки уже поднимался по трапу. Пора подгребать и последней, капитанской шлюпке.

Уже крепчал ветер, сильнее пенилась беспокойная волна…

2

Радостно переговариваясь, успокоившиеся моряки по очереди поднимались на корабль. Там их сразу же отводили в сторону.

Шерстнев поднялся последним. Его поразили необычные тишина и темнота на палубе. Странно было и то, что из товарищей с «Невы» здесь уже не было никого, кроме Кости Таслунова, который до конца держался рядом…

Трое незнакомых военных в плащах стояли перед Шерстневым. Дальше виднелись еще несколько моряков с мрачно поблескивавшими автоматами. А между автоматчиками — Костя, которого потащили вперед.

— Иди за ними и не оборачивайся! — приказал Шерстневу военный в черном плаще.

Грубое обращение и акцент военного в черном плаще удивили Шерстнева.

И тут его обожгла мысль: «Немцы!» Он лихорадочно сжал в руке портфель с документами. Там вахтенная книга, сведения о секретном рейсе, о специальном грузе, об экипаже, о Рынине…

В этот момент он услышал впереди возню и вскрик Таслунова:

— Это фашисты, Василий Иванович!

С нелегкой для своих лет стремительностью Шерстнев бросился к борту. «Выбросить портфель в океан!» Тяжелый удар настиг его сзади и свалил с ног…

— Дайте сюда свет! — приказал кто-то по-немецки.

Луч прожектора метнулся на палубу и осветил сбитого с ног Шерстнева и портфель с документами, отлетевший в сторону. И тут же в полосу света ворвался Костя Таслунов. Быстрый, как молния, он на бегу подхватил портфель и кинулся к борту.

— Стой, буду стрелять! — крикнул по-русски немец в сером плаще, хватаясь за пистолет.

Костя с разбегу швырнул тяжелый портфель за борт, вложив в бросок все силы… Портфель описал дугу, вырвался из освещенного пространства и исчез в забортной тьме…

Теперь Костя торжествующе оглянулся.

— Все в порядке, Василий Иванович! — крикнул он.

Немец в сером плаще уже выхватил пистолет и прицелился.

Всем телом ожидая смертного выстрела, Костя ухватился за поручень, повернулся лицом к врагам, выпрямился.

— Не стрелять! — приказал немец в черном плаще. — Взять живым!

Вооруженные автоматами моряки набросились на Костю, схватили его за руки и, грубо рванув с места, подтащили к немцу, отдававшему приказы.

Тот несколько секунд пристально разглядывал упрямое лицо Таслунова, потом резко спросил по-русски:

— Ты зачем портфель выбросил?! Там важные документы есть? Да?! Ты знал это?!

Костя не отвечал. Тяжело дыша, бледный, с надорванным рукавом бушлата, он всеми силами старался стоять перед врагами гордо и смело. Унимая внутреннюю дрожь, он оглянулся в сторону Василия Ивановича.

Тот уже поднялся и теперь стоял, зажатый с обеих сторон автоматчиками.

— Держись прямо, мой мальчик! — крикнул Шерстнев. — Ты настоящий моряк!

— Молчать! — повернулся к Шерстневу немец в черном плаще.

— Портфель пытался выбросить за борт я! — продолжал Шерстнев. — Мальчик только помог мне — своему капитану. Он ни при чем. Отпустите его!

— Ага! Так ты — капитан! И тебе помог твой юнга. Он тебе дорог?… Хорошо. Я отпущу его… туда, куда он скрыл от нас твой портфель!

Немец повернулся к автоматчикам, державшим Костю, и, переходя на свой язык, приказал:

— Выбросить его за борт!

— Стоит ли? — вполголоса сказал немец в сером плаще. — Они все коммерческие. Военных среди них нет.

— Если документы он выбросил, значит, там было что-то важное. И жалеть его нечего: он русский!

Немцы потащили Костю к борту, грубо подталкивая в спину. Костя, сопротивляясь насилию, стал отбиваться от них ногами. Те обозленно тащили, его рывками, осыпая новыми и новыми ударами.

Шерстнев видел тонкую, еще мальчишескую шею и обнаженную голову Кости, вздрагивавшую от каждого удара. Сердце Шерстнева сжалось. «Силенок еще мало, а гордость наша, моряцкая!»

Немцы продолжали тащить Костю. Ожесточенно сопротивляясь, он изловчился и ударил немца локтем в грудь с такой силой, что тот со стоном отшатнулся, а затем в ярости замахнулся на Костю автоматом, но его остановил грозный окрик:

— Не убивать! Бросить живым! — Немец в черном плаще повернулся к другим автоматчикам: — Помогите!..

На Костю набросились еще двое.

— Что вы делаете, изверги! — с силою крикнул Шерстнев. — Остановитесь!

Один из автоматчиков, державших Шерстнева, двинул его автоматом в подреберье. Шерстнев задохнулся от острой боли, но устоял на ногах.

Вчетвером немцы повалили, наконец, Костю на палубу и, схватив за ноги и за руки, начали раскачивать:

— Айн!

— Цвай!

— Драй!

— Ахтунг!..

В луче прожектора Шерстнев поймал взглядом искаженное страхом лицо Кости с плотно закрытыми глазами и стиснутыми зубами.

Подброшенный вверх, Костя перелетел через борт и провалился в ночную тьму, проглоченный клокочущей бездной океана…

Шерстнева, ослабевшего от удара автоматом и потрясенного жестокой расправой над Костей, грубо втолкнули в тесную освещенную каюту. Там было несколько вооруженных немцев. Они прижали Шерстнева к стене и быстро обыскали. Сорвали с руки часы. Сдернули с шеи шерстяной шарф.

Потом его снова подхватили под руки, вывели из каюты и потащили мимо орудийной башни, между какими-то надстройками — к люку, у которого стояли автоматчики. Один из них открыл крышку, и Шерстнева бесцеременно сбросили в зияющее отверстие…

3

«Кажется, конец…» — подумал Шерстнев. Но чьи-то сильные руки подхватили его на лету.

— Василий Иванович, вы? — услышал он голос Борщенко. — Больше там никого не осталось?

— Там остался Костя… Навсегда остался… — Превозмогая боль в груди, Шерстнев повысил. голос и рассказал, как погиб Костя Таслунов…

Установилось тяжелое молчание. Слышались только удары волн в обшивку корабля и стук работающих машин.

— А где раненые? — спросил Шерстнев.

— Их сразу же забрали в корабельный лазарет.

— А у Коли Муратова фашисты нашли Гитлера, — сообщил протиснувшийся к Шерстневу Сережа Степанов. — Наверно, теперь Колю повесят…

— Рисунок, что ли, какой? — забеспокоился Шерстнев.

— Нет, слепил из хлеба.

Шерстнев подозвал Борщенко, и они тихо переговорили.

— Здесь, ребята, придется вести себя осторожно! — строго сказал Борщенко собравшимся около комсомольцам. — Кирилл, где ты?

— Ну зачем тебе Кирилл? — хрипя и шепелявя отозвался Пархомов.

— Что это ты так шипишь?

— Заехал я фрицу в ухо, а он мне ответил в зубы. И другой фриц помог. Расквасили Кириллу нос и губы. Трудно говорить…

— Ну, коли так — молчи. Потом поговорим.

— А мне, сукины дети, ребра наломали. Еле дышу… — подал голос Кузьмич.

— Скоро людей начнут таскать на допросы… — сказал Шерстнев. — Пока мы вместе, надо договориться кое о чем…

— Да, Василий Иванович, это важно…

Началась неторопливая беседа. Договаривались, как вести себя на допросах, как лучше поддерживать друг друга в нежданной беде…

Легкая вибрация двигателей говорила, что корабль идет малым ходом. Вдруг машины еще сбавили скорость. Потом стало необычно тихо — оборвался шум от высокой океанской волны и прекратилась качка. Стало ясно, что корабль вошел в тихую бухту. Вскоре он остановился.

На палубе зашумели, забегали. А спустя некоторое время над люком наклонился немец и крикнул:

— Быстро по одному выходи!

Первым на палубу поднялся Шерстнев. За ним — Борщенко и Рынин.

От люка прожектор освещал проход между двумя шеренгами вооруженных немецких моряков, он вел к сходням на причал, к которому пришвартовался корабль. На причале, так же ярко освещенном, полукольцом стояли автоматчики-эсэсовцы.

— Где наши раненые? — по-немецки спросил Шерстнев стоявшего на палубе морского лейтенанта. — Мы должны их видеть и вынести на берег первыми.

— Видеть вы их не сможете! — ответил немец.

— Тогда мы не тронемся с места! — решительно заявил Шерстнев.

Лейтенант обернулся к немцу в черном плаще и тихо переговорил с ним. Потом сказал, обращаясь к Шерстневу:

— Ваши раненые отправлены на машине в госпиталь. Увидеть их сможете только завтра днем… А теперь быстро сходите с корабля!

— Что делать, Василий Иванович? — спросил Борщенко.

— Будем сходить…

— Товарищи! Можно выходить! — крикнул Борщенко в люк.

Через пятнадцать минут все уже были на причале и выстроились по четверо в ряд.

— Сейчас мы пойдем! — по-русски объявил эсэсовец, стоявший во главе колонны. — Из строя не выходить! Всякому, кто сделает шаг в сторону, расстрел! Кто выйдет на шаг вперед — расстрел! Кто отстанет на шаг — расстрел! Теперь — вперед!

4

Когда Костя Таслунов, выброшенный за борт, рухнул в черную клокочущую бездну, мужественно не издав при этом ни крика, ни стона, — он пережил то, что переживают люди только однажды — в последние секунды своего пребывания на земле…

Ледяная вода обожгла тело. Инстинктивно Костя вынырнул, ударился плечом обо что-то твердое, взмахнул руками и поймал это твердое, оказавшееся бортом шлюпки…

Приподнятый новой волной, захлебываясь, он с отчаянным усилием перевалился через борт и, глотая воздух, остался лежать, не в состоянии пошевелиться…

Некоторое время он только жадно дышал. Тело сотрясалось непрерывной дрожью — и от пережитых секунд перед лицом смерти, и от последнего физического перенапряжения, и от мокрой одежды, и от пронизывающего ветра. С волос на лицо и шею стекали холодные струйки. Зубы начали выстукивать мелкую дробь.

Вдруг Костя сообразил: «Это же наша шлюпка. Скорее перерезать канат. Отплыть от корабля». Дрожащими руками, он полез в карман бушлата, где был нож. Не потерял ли его в схватке? Нет, нож был на месте. С трудом вытащил его и открыл. Ухватился за канат. Скорее! Скорее!.. Наконец-то!.. Теперь за весла!..

Но силы оставили Костю. Неудержимая дрожь колотила все тело. Он добрался до ящиков… Вот и парусина… И сумка Василия Ивановича здесь. Теперь она к нему уже не попадет…

Костя расстегнул сумку и на ощупь стал вытаскивать оттуда необходимые вещи. Все делал торопливо, из последних сил… Развернул парусину, забрался под нее и с трудом стащил с себя одежду, переоделся в сухое… Ну, а теперь за весла!

Пока Костя переодевался, шлюпка сначала медленно, а затем, подхваченная ветром, все быстрее удалялась от корабля. И вовремя!.. Луч прожектора, до этого освещавший палубу, перебросился на разгулявшиеся волны и заелозил по шлюпкам с торпедированной «Невы».

Продолжая грести, Костя с замиранием сердца ожидал, что будет дальше. Видимо, немцы обнаружили, что одной шлюпкой стало меньше. Луч прожектора стал зигзагами прощупывать подветренное пространство, быстро приближаясь к беглецу. «Живым меня не возьмут — решил Костя. — Буду отбиваться веслом, пока меня не застрелят». Но, прочертив на волнах еще несколько зигзагов, луч прожектора погас.

Немцы, очевидно, решили, что шлюпку угнал ветер и искать ее в ночной мгле бессмысленно. Управившись с оставшимися шлюпками, они больше не задерживались. Винты корабля заработали, и он, медленно удаляясь, скрылся в ночи.

Дрожа всем телом, Костя осмотрелся… Кругом темным-темно. Нигде ни проблеска. Сверху — низкое небо с тяжелыми, черными тучами; снизу — злые, клокочущие волны. И в этой зловещей тьме, лицом к лицу против свирепой стихии океана, он один! А что может быть страшнее одиночества в трудный час?!

Пережитые рядом со смертью минуты сделали страшное нестрашным. Успокаивая себя, Костя думал: «Теперь у меня вторая жизнь. Страх смерти я уже пережил. Стоит ли чего-то бояться?… Василий Иванович сказал бы сейчас: „Костя, возьми себя в руки! Еще не все потеряно!“

Ледяная ванна и пребывание на холодном ветру в мокрой одежде начали сказываться. И Костя решился… Он снова забрался в сумку Шерстнева и разыскал там в специальном кармане большую плоскую флягу. Отвинтил пробку и понюхал. Да, это разведенный спирт, о котором предупреждал Борщенко. Придется им воспользоваться.

Никогда до этого не употреблял Костя спиртных напитков. Обжигаясь и задыхаясь, он сделал несколько больших глотков. В голове сразу зашумело… Он убрал флягу, надел рукавицы, сел за весла и принялся грести. Работал напряженно до тех пор, пока по всему телу не разлилась теплота. «Ну, а теперь надо поберечь силы для более трудных минут…»

Костя улегся между ящиками, укрылся парусиной и задремал. Шлюпка, предоставленная стихии, подгоняемая усиливающимся ветром, то взлетала, то падала с волны на волну, продолжая куда-то двигаться. Костя целиком положился на милость океана. И даже когда шлюпку сильно швырнуло и его передвинуло ближе к корме, он не встал.

Час или два он пролежал в тяжелой дремоте. Очнулся внезапно, точно от толчка: в беспокойный шум океана врезался призывный звук сирены… Костя рывком сел, озираясь, и сразу же увидел: с наветренной стороны к черным тучам взвилась ракета; острый луч прожектора уперся в облака, пробежал по ним и опустился на горбатые волны, шаря по ним и передвигаясь вперед.

«Спасательное судно. Ищет нас…» Костя вскочил на ноги, приложил ко рту ладони рупором и отчаянно закричал: «Сюда! Сюда!» Ветер и шум волн придушили крик. Костя понял, что кричать бессмысленно… Но что же делать, чтобы привлечь к себе внимание?…

Ракеты! Их пускал Кузьмич со шлюпки Борщенко. Может, и на капитанской шлюпке есть ракеты? В них — спасение!.. Костя заметался между ящиками и свертками в поисках сумки с ракетами, какую он видел у Кузьмича. Но такой сумки нигде не находилось. В отчаянии Костя ухватился за весла и начал грести к спасательному судну. Но ветер и волны гнали шлюпку в противоположную сторону…

Скоро Костя выбился из сил, хотя и согрелся до пота. Вспышки ракет и зигзаги прожектора прошли мимо, стороной, постепенно скрывшись в ночной темноте…

Долго сидел Костя, обратившись лицом в ту сторону. Еще теплилась надежда: «А вдруг судно вернется?» Слезы медленно ползли по щекам… Озноб снова стал сотрясать все тело. Костя вернулся к ящикам, забрался под парусину и забылся в тяжелом долгом сне…

5

Очнулся Костя, когда послышался какой-то грохот… Встревоженный, сразу же сел, осмотрелся. Все вокруг посерело: чернота ночи сменялась рассветом. По-прежнему волны и сильный ветер гнали шлюпку вперед и вперед. А там чернело что-то огромное, длинное… Костя протер глаза, напряженно всматриваясь, и вдруг понял: впереди — земля… Вероятно, тот самый остров, который они рассматривали с «Невы»…

Земля! Земля! Для моряков, потерпевших бедствие, она во все времена была желанной. Хорошая или плохая — всегда служила она опорой. И Косте она предстала такой. На этом, пусть необитаемом, острове можно будет что-то делать, где-то приютиться. Продукты на первое время имеются. Рыбу можно будет ловить. Робинзон прожил на острове двадцать лет. А здесь все-таки не пустыня!..

Никогда еще у Кости не было такого горячего желания жить и действовать. Он ухватился за весла и стал подгребать к острову с таким усердием, что быстро вспотел. Ветер и волны помогали ему, подгоняя шлюпку…

Вскоре Костя уже отчетливо различал высокую линию крутого берега, его выступы, изломы. Могучие волны прибоя наносили непрерывные тяжелые удары по каменным громадам. И с приближением к берегу грохот становился все оглушительнее. «Здесь не пристать! — испугался Костя. — Шлюпку разобьет и меня измочалит…»

Он с трудом повернул тяжелую шлюпку, направляя ее вдоль берега, чтобы выбрать место, где можно причалить. Но что стоит одна пара юношеских рук на тяжелой шлюпке против многосильного прибоя могучего океана?! Шлюпка неудержимо и все быстрее приближалась к берегу. Она уже неслась туда, будто нацелившись на острый угол отвесной скалы с клокочущим у основания облаком белой пены.

Взгляд Кости был прикован к этому ребристому выступу с бурлящим водоворотом у подножия… В последнем усилии Костя нажал на весла… Шлюпку пронесло мимо каменного острия, и, будто пройдя сквозь скалу, она поплыла по инерции дальше уже без рывков — плавно и медленно.

Приготовившийся к удару о каменный гребень, Костя не сразу понял, что произошло… Почему эта ужасная скала как бы расступилась и теперь оказалась справа и слева? И шлюпка не разбилась, продолжает плыть между скалами? «Шлюпку внесло в фиорд», — догадался Костя. Скала, выдвинувшаяся вперед, была одной из сторон узкого входа в фиорд.

Только что пережитое напряжение, с которым Костя несся на скалу, сменилось у него полным изнеможением.

Выпустив весла, он несколько минут сидел не двигаясь, опустив руки… Затем, встряхнувшись, снова ухватился за весла и повел шлюпку в глубь острова, сопровождаемый грохотом прибоя, переполнявшим каменную теснину фиорда…

Берега фиорда были крутыми и высокими. Лишь изредка попадались узкие террасы, идущие по скалам, и трещины, тянувшиеся к вершинам. Встретился низкий вход в грот. Вода там была спокойна, и Костя, приблизившись, заглянул внутрь. Грот был просторный, с высокими сводами и широкими платформами, которые ступенями поднимались к сводам. Откуда-то сверху падал свет, наполняя грот сумерками…

Дальше встретилось ответвление от фиорда — ущелье, уходившее в сторону. Уже полностью рассвело. Ущелье проглядывалось далеко. Из него можно было выбраться наверх, и Костя решительно свернул туда… А через несколько минут шлюпка уткнулась носом в каменистую отмель, переходившую в безводное русло, усеянное мелким щебнем и камнями… По обеим отлогим сторонам ущелья во множестве выступали каменные карнизы, площадки; чернели входы в пещеры…

Костя выпрыгнул на отмель, удерживая шлюпку за конец каната. Но к чему его прикрепить?… Простое решение пришло при взгляде на два больших камня, лежавшие рядом. Костя снял весло, положил его за камни и к середине весла, между камнями, привязал канат от шлюпки. Попробовал прочность импровизированного якоря и остался доволен. Теперь можно отправиться на разведку.

Ущелье часто меняло направление, и до конца его Костя не дошел. Пещеры встречались на разной высоте, и в некоторые он заходил. Почти все они имели продолжение в виде узких ходов в разные стороны, заглядывать туда Костя не решался.

По гребню узкой расщелины он взобрался на вершину отвесной скалы, но оттуда широкого обзора не было. Кругом громоздились такие же серые, скользкие скалы. Дальше от берега, в глубине острова, виднелись более значительные заснеженные возвышенности. Нигде никакой растительности, кроме мхов и лишайника на обнаженных камнях!

Пронизывающий ветер здесь разгуливал с большой силой, подхватывая клочья засохшего лишайника, перемешанного со снегом, шелестел мелким щебнем. Костю вдруг охватило беспокойство: «А если ветер сорвет с места шлюпку и угонит обратно в фиорд и в океан?! В ней же продукты! Да и все, что там есть, важно теперь на необитаемом острове…»

Костя торопливо спустился в ущелье и бегом бросился обратно к шлюпке. Она оказалась на том же месте, покачиваясь под порывами холодного ветра, усилившегося и здесь. «Первым делом надо выгрузить все в пещеру. Потом осмотрюсь!»

Ближайшая пещера, с платформой у входа, была рядом, но имела крутой высокий подход. Небольшая, почти круглая, с ровными сводами; чистая, сухая. В задней стене, над кучей мелкого гравия, темнела узкая щель, уходившая куда-то в сторону. Это Косте не понравилось, и он отправился дальше.

Вход в следующую пещеру был удобнее, но расстояние от шлюпки было порядочное — не менее ста метров. Эта пещера была просторнее, но из нее в разных направлениях было несколько ходов, что еще больше не устраивало Костю. Осматривать другие пещеры он не стал: слишком далеко пришлось бы носить грузы. Остановился на первой. «Потом найду более удобную…»

Прежде всего Костя поднял в пещеру ящик с Епифаном и снял крышку. Епифан поднял голову, а потом снова уронил ее, продолжая лежать.

— Умучили тебя, Епифан, — посочувствовал Костя и поставил ящик на выступ в стене. — Пока придешь в себя, полежи здесь, повыше. Так ни ты мне, ни я тебе мешать не будем. А потом мы с тобой пообедаем…

На разгрузку шлюпки ушло более двух часов. Когда Костя с трудом поднялся в пещеру с последним свертком, он еле держался на ногах. Очень хотелось есть. С помощью ножа открыл ящик с сухарями и с наслаждением принялся жевать. Сил для поисков другой еды уже не было. Да и Епифан все еще продолжал спать…

На установленные в ряд ящики Костя расстелил парусину, завернулся в нее и под приглушенный шум прибоя, доносившийся от берега, сразу же погрузился в сон. Засыпая, успел подумать, что он, как и Робинзон, устроился пока очень удачно и что необитаемый остров надо будет, назвать островом Спасения.

Костя не знал, что остров уже обитаемый и угрожает Косте такой же смертельной опасностью, как и оставленный им в ночи вражеский корабль. Забывшись в глубоком сне, Костя не мог видеть, как в это время по направлению к ущелью шагал военный в эсэсовской форме с автоматом на груди…

Глава третья НА ДОПРОСАХ В ГЕСТАПО

1

Колонна пленников с торпедированной «Невы», окруженная эсэсовцами-автоматчиками, спустилась с освещенного причала. Кругом была кромешная тьма. При свете электрических фонарей конвоиров пленники зашагали по вырубленной в каменистом грунте дороге, поднимавшейся в гору. Затем дорога стала ровной, и через полчаса пленники подошли к подъезду приземистого каменного строения.

У входа горел фонарь и стоял часовой. По его сигналу вышли еще два эсэсовца и широко распахнули двери. Старший конвоир приказал колонне перестроиться по двое и быстро заходить внутрь. Там пленников провели по коридору в большую камеру.

— Разговаривать и шуметь не разрешается! — объявил тот же эсэсовец.

Подошел часовой с автоматом. Тяжелая дверь закрылась. Лязгнул засов. Пленники остались одни.

Камера была просторная. С обеих сторон в три этажа были нары. Под потолком горела тусклая лампочка, огражденная решеткой.

— Здесь друг на друга посмотреть можно! — обрадовался Коля Муратов.

— Свет в первую очередь нужен Кириллу Пархомову, — прошепелявил Пархомов. — У меня есть что почитать.

При тусклом освещении лицо Пархомова было неузнаваемо. Огромная фиолетовая опухоль затянула глаз. Нос и губы распухли.

— Ну и разделали тебя, Кирилл, — поразился Борщенко. — Какие сволочи!.. А что ты хотел нам почитать?

— Сам-то я читать не смогу. Читай уж ты, Андрей Васильевич! — Пархомов извлек из-за голенища аккуратно сложенные листки бумаги. — Вот, посмотри, что я сумел в драке скрыть…

Борщенко развернул листы и посмотрел.

— Откуда такое, Кирилл?

— Это последнее, что я успел принять по радио…

— Ну и молодец… Очень кстати… Товарищи, слушайте последние новости: приказ Верховного главнокомандующего и сообщения Совинформбюро…

Все плотно сдвинулись вокруг Борщенко. Он кашлянул, прочищая горло, и густым шепотом стал читать:

«Приказ Верховного главнокомандующего генерал-полковнику Толбухину, генералу армии Малиновскому… Войска Южного и Юго-Западного фронтов, в результате умелого маневра и стремительного наступления, одержали крупную победу… Сломив сопротивление врага, наши войска в течение шести дней с боями отбили у немцев и вернули нашей Родине Донецкий бассейн — важнейший угольный и промышленный район страны…»

— Ура! — крикнул Силантьев. — Донбасс — моя родная сторонка!

— Тише! — зашипели на него со всех сторон. — Не мешай!

Борщенко торжественно, медленно продолжал:

«…В знак торжества по случаю крупной победы в Донбассе сегодня, восьмого сентября, в двадцать часов столица нашей Родины — Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим Донбасс от немецких захватчиков, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий… Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины. Смерть немецким захватчикам!.. Восьмое сентября тысяча девятьсот сорок третьего года».

— Теперь крикнем все вместе! — предложил Борщенко.

— Уррра-ааа!.. Уррра-ааа!.. Уррра-ааа! — дружно прокричали в камере.

Лязгнул засов. Дверь слегка открылась. В щель просунулись автомат и голова встревоженного часового. Коверкая русские слова, он крикнул:

— Сумасшедший русский! Кричать нет разрешается! Все расходиться по разные места!.. Вместе нельзя!

— Закройся! — прохрипел Пархомов. — Дер-ди-дас, кислый квас!

Слова Пархомова вызвали дружный смех. Кто-то лихо свистнул.

Дверь поспешно закрылась. Повеселевшие пленники снова сомкнулись в тесный круг…

2

Утром всех новичков быстро и коротко опросили и заполнили на каждого карточку. Потом начали вызывать на допрос.

Силантьева задержали дольше других, и когда конвоиры втолкнули его в камеру, бушлат на нем был разорван и на лице кровоточили ссадины.

— И тебя обработали, Фома? — всплеснул руками Пархомов. — Кто же это так постарался?

— Какая-то рыжая сволочь, власовец!

— Власовец? — Все заинтересованно столпились около Силантьева. Тот, растирая кисти рук со свежими кровоподтеками, продолжал рассказывать: — Стал меня агитировать… Двинул я его в зубастую морду, но неудачно. Помешали. Схватили сзади, руки выкрутили — и в наручники!.. Ну, а потом обработали, сволочи, как хотели…

К Силантьеву подсел Борщенко и стал расспрашивать… Но залязгал засов. Дверь снова открылась.

— Рынин, выходи!

Допрос Рынина затянулся надолго. Прошло не менее двух часов, пока дверь снова открылась. Но Рынина в камеру не вернули.

— Капитан Шерстнев, выходи!

Через несколько минут Шерстнев уже стоял в кабинете, где производились допросы.

Против двери за большим столом сидел гестаповец в черном мундире, с офицерскими знаками различия.

— Ближе! — приказал он конвоирам.

Шерстнева подвели к столу.

— Вы капитан Шерстнев?

— Да, я капитан Шерстнев.

— Вы говорите по-немецки? Очень хорошо. Садитесь! — Гестаповец показал на стул, стоявший у стола.

Шерстнев сел.

— Я оберштурмфюрер Хенке. У меня есть к вам несколько вопросов.

Шерстнев молча ждал.

— Ты, Фридрих, можешь пока сходить в столовую, — повернулся Хенке к переводчику. — Потом возвращайся сюда.

Переводчик сразу же вышел.

— А вы станьте за дверь! — приказал Хенке конвоирам.

Шерстнев и Хенке остались вдвоем.

— Хотите сигарету, капитан? — предложил Хенке, доставая из стола портсигар.

— Я не курю.

— Как хотите, капитан. — Хенке убрал портсигар обратно в стол. — Тогда приступим сразу к делу. Мои вопросы не будут касаться ваших секретов. Я хочу знать только одно: чем занимались ваши люди до войны?…

В ожидании ответа Хенке пристально наблюдал за лицом Шерстнева. Тот спокойно ответил:

— Я подбирал себе моряков и другими профессиями не интересовался, лейтенант.

— Оберштурмфюрер, — поправил Хенке. — Или — обер-лейтенант.

Хенке выдвинул ящик стола и, перебирая личные документы, отобранные у членов экипажа «Нева» при обыске на корабле, небрежно переспросил:

— Значит, вы не знаете сухопутных профессий своих людей?

— Нет, лейтенант, не знаю. Полагаю, что вам проще спросить их самих.

— Ваши люди, капитан, по их словам, до службы на флоте не имели никаких профессий.

— Ну что ж, значит, это так и было, — подтвердил Шерстнев. — Им лучше знать.

— И будто бы они на вашем судне впервые?

— И это верно.

Хенке прищурился и, наклонившись ближе к Шерстневу, вдруг резко спросил:

— А не можете ли вы, капитан, сказать что-либо о практической специальности доктора технических наук Рынина? Чем он знаменит? Чем занимался до сих пор?

— Вот уж чего не знаю, лейтенант, того не знаю. Для меня доктор Рынин был только пассажир. А расспрашивать его о научных делах мне и в голову не приходило. Да это и непосильно для моей старой головы.

Хенке подозрительно посмотрел на седую голову Шерстнева и злобно сказал:

— Перестаньте дурачиться, капитан Шерстнев! Не может быть, чтобы вы не интересовались этим вопросом. И вы расскажете мне все, что вы знаете о Рынине, хотите вы этого или не хотите!

— Мне сказать вам нечего, лейтенант. А ваш тон заставляет меня вовсе прекратить с вами разговор. — Шерстнев встал. — На ваши вопросы я больше отвечать не буду. Прошу вернуть меня к моей команде.

— Теперь это уже не ваша команда, а наши пленники! И вы будете, будете отвечать мне, капитан! Я заставлю вас разговаривать!

Шерстнев молчал.

Хенке резко нажал кнопку звонка на столе — и в комнату немедленно вбежали конвоиры.

Хенке указал на Шерстнева и приказал:

— В карцер!

Охранники набросились на Шерстнева, вывернули ему руки и, не давая идти, волоком потащили в карцер…

3

Следующим привели на допрос боцмана Кузьмича. Хенке сердито смотрел на его круглую лысую голову, на прокуренные усы-сосульки и не знал, что делать. Переводчик еще не вернулся, а терять лишнее время на допросы этих штатских пленных не хотелось: впереди была запланирована выпивка с капитаном подлодки Рейнером.

— Адольф! — обратился он к конвоиру. — Ты, кажется, понимаешь по-русски?

— Нет, господин оберштурмфюрер! — вытянулся конвоир. — Понимает Ганс.

— А где сейчас Ганс?

— На посту, у камеры.

— Иди смени его. Пусть он немедленно явится сюда!

Через минуту перед Хейке стоял Ганс, польщенный, что он будет выступать в качестве переводчика.

Хенке порылся в документах Кузьмича, отобранных при обыске на корабле, и спросил:

— Фамилия, имя?

— Как твой имя? — перевел Ганс.

— Кузьма Кузьмич Кузьмин.

— Почему три имя? — не понял Ганс.

— Фамильный предок мой, как можно догадаться, был Кузьма, отец — Кузьма и я — Кузьма. Вот и получается три Кузьмы, — иронически пояснил Кузьмич. — Есть еще и наша фамильная родня — кузькина мать, но ее мы приберегли для вас.

Переводчик опять не понял и долго выяснял фамильную «многоэтажность» Кузьмича.

Хенке рассердился:

— Тебе трудно переводить, что ли?

— Нет, господин оберштурмфюрер. Я просто заинтересовался. У него мать — Кузька, которая хочет к нам…

— Интересоваться тебе не положено! — обрезал Хенке. — Его мать мне не нужна! Переводи сразу. Быстро!

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер! После этого работа переводчика пошла аллюром.

— Спроси, что он знает о докторе Рынине! — приказал Хенке. — И пусть рассказывает все-все! Предупреди!

— Ты доктор Рынин знать? — спросил Ганс. — Говори много! Все!..

— Каждый знает доктора, когда у него лечится. А я разве лечился? У меня лишь однажды, еще во времена нэпа, заболел зуб. Доктор глянул — надо лечить. А я говорю — нет! Рви! Доктор вырвал мне зуб, здоровый зуб… Вот и все мои болезни. Если бы доктор у каждого из нас в жизни вырывал только по одному зубу, пришлось бы доктору сидеть без штанов и класть зубы на полку. Или навсегда бросить свои щипцы и наши челюсти и удариться в другую профессию… Это — о докторе. А Рынин — наука, мне там ни в зуб ногой… Мне говорить о нем — это лезть головой в темный колодец… Да и когда мне было ходить к доктору или к Рынину? А за хозяйством кто бы стал смотреть? Доктор? Рынин? А в хозяйстве у нас — и швабры, и метлы, и тряпки… И все чтобы было чисто, чтобы все было надраено и блестело… Нет, ни медицина, ни наука не по моей части!

Ответив так обстоятельно, Кузьмич замолчал и презрительно посмотрел на Хенке.

Ганс моментально отцедил те слова, какие понял, выстроил их в ряд и отрапортовал:

— Он, господин оберштурмфюрер, говорит, что Рынин вырвал у него здоровый зуб. И у каждого вырывал по одному здоровому зубу. И еще Рынин следил за хозяйством, чтобы щетки и тряпки были чистыми.

— А ты точно перевел? — усомнился Хенке.

— Совершенно точно, господин оберштурмфюрер! — испугался Ганс.

— Впрочем, возможно, Рынин для маскировки перед командой и значился на судне врачом, — заметил Хенке. — Но ты не все перевел. Он говорил много. Что еще он сказал?

— Он говорил еще, что доктор Рынин рвал зубы сидя, без штанов, сразу же клал зубы на полку и всегда бил щипцами по челюсти. А его Рынин ударил в зубы ногой.

— Очень странно, — пожал плечами Хенке. — Что бил щипцами и ногой — это понятно. Но… без штанов и… зубы на полку — непонятно, очень непонятно.

Хенке подумал, пронзительно посмотрел на спокойного Кузьмича и задал новый вопрос:

— Что говорили о Рынине в команде?

— Что Рынин в команда говорить? — перевел Ганс.

— Случалось. Разговаривал с нами. О науке. У него ведь черепная коробка наполнена хорошо. Не то, что у некоторых других, — покопаться не в чем… — Кузьмич при этом выразительно поглядел на переводчика и Хенке, ясно давая понять, чьи черепа он имел в виду.

— Он говорит, господин оберштурмфюрер, что у Рынина была полная коробка с черепами… Он их где-то выкопал…

— Странно, странно, — поразился Хенке. — Гмм-м… Что же он — археолог, что ли?… А может, они вскрывали могилы расстрелянных нами?… Но если он врач, то как же он может быть доктором технических наук?… Нет, путает что-то этот старик! Спроси у него, Ганс, где Рынин выкопал эти черепа?

— Где доктор так много это черепа копал? — спросил Ганс. — Полный коробка черепа?

Кузьмич несколько минут смотрел на немца с недоумением, потом вдруг рассердился:

— Хочешь, чтобы я на Рынина наклепал что-то? Собака! Прохвост! Да я за Советскую власть и за своих людей уже три раза кровь проливал! И под русским флагом я седым стал, когда ты еще на горшке сидел!.. — Кузьмич немного успокоился, расправил усы-сосульки и добавил: — Да ты, голуба, большой прохвост…

Ганс, выслушав горячую филиппику Кузьмича, понял ее с пятого на десятое и замялся…

— Он, господин оберштурмфюрер, что-то заговаривается…

— А все-таки что он сказал? Переведи! — приказал Хенке, заметив сердитое выражение на лице Кузьмича.

— Он, господин оберштурмфюрер, говорил, что из-за Советской власти ему, уже седому, три раза кровь выпускали… А доктор Рынин что-то приклепал к хвосту собаки…

— Ага! Старик, стало быть, пострадал от Советской власти… Так!.. Поэтому он, возможно, заговаривается… А еще что он сказал?

— Вас, господин оберштурмфюрер, назвал голубем с большим хвостом…

— Гмм-м… Да, он и впрямь заговаривается…

Гестаповец еще раз внимательно посмотрел на Кузьмича. Тот уже опять был спокоен.

— Хватит ему вопросов! — решил Хенке и приказал конвоирам: — Отведите его обратно в камеру и приведите… — Хенке посмотрел в бумажку, заранее приготовленную ему переводчиком, который возился со всеми отобранными документами. — … приведите сюда Борщенко!

Кузьмича увели, а в кабинет, предварительно постучав, вошел длинный тощий охранник, с узким лицом и тяжелой челюстью. На фуражке у него виднелась трехцветная кокарда власовца. Он остановился у порога и вытянул руки по швам.

— Вы меня вызывали, господин оберштурмфюрер? — по-немецки спросил он.

— Да, Шакун, ты мне нужен. Подойди ближе!

Шакун быстро подошел к столу, неуклюже щелкнул каблуками и почтительно наклонил рыжую голову…

4

Когда Борщенко ввели к оберштурмфюреру Хенке, там еще был Шакун. Увидев Борщенко, власовец удивленно вытаращил глаза и медленно пошел навстречу.

— Черный ворон? Ты ли это?! Ну и встреча, черт меня сожри! Бывает же…

Шакун завертелся около Борщенко, разглядывая его со всех сторон и все более расплываясь широкой зубастой улыбкой.

— Почти не изменился! — продолжал он. — А ведь, почитай, два года прошло с тех пор… с Киева… Да что ты так уставился на меня?!. Неужто не узнаешь?… Я — Федор Шакун… Помнишь, познакомились с тобой в бане, из-за твоего водяного с рогатиной?… Ну, ты еще потом два раза брал меня на свои операции…

Борщенко мучительно передернулся и медленно огляделся, выискивая, чем бы расколоть голову предателю.

А Шакун продолжал:

— Ну, не кривись. Раз не нравится — не буду. Мне рассказывали, что не любишь ты разговоров о таких делах… А на этих не обращай внимания… — Власовец кивнул в сторону гестаповца и конвоиров. — Они по-русски не понимают ни слова!.. А как ты по-немецки? Попрежнему ни бум-бум? Ага? Ну, а я уже калякаю по малости… Погоди, вот я сейчас…

Шакун повернулся к Хенке и по-немецки объяснил:

— Господин оберштурмфюрер, он один из наших… В Киеве был старшим в зондеркоманде… Его сам генерал Власов принимал… Он два раза брал меня на операции…

Хенке заинтересованно посмотрел на Борщенко.

— А как его звать? — спросил он Шакуна.

— Имя у него было Павел. Фамилию забыл. В Киеве его прозвали Черным вороном…

Заинтригованный Хенке сделал знак конвоирам, и они вышли.

— Зитц маль! — пригласил гестаповец.

— Садись, Павел! — перевел Шакун.

— Ви хает ду ауф дизер шифф бештейген? [1]

Борщенко молча в упор рассматривал гестаповца.

— Он, господин оберштурмфюрер, кроме русского, ни к какому языку не приучен, — пояснил Шакун. — А на советское судно попал специально… Он — бывший моряк. Его забрали тогда из Киева для отправки в тыл к коммунистам. На флот. По заданию…

— По какому заданию? — заинтересовался Хенке… — Это важно. Спроси у него.

— Павел, ты по какому заданию очутился на судне?

— По особому, — выдавил Борщенко, соображая, как вести себя дальше, и решив не выдавать свое знание немецкого языка.

— Спроси у него, Шакун, в чем состояло это задание?

— Павел, оберштурмфюрер интересуется, какое это было задание?

— Я не могу отвечать на этот вопрос! — твердо сказал Борщенко, понемногу приходя в себя и решая использовать роль, так неожиданно ему навязанную. — Скажи, что не могу об этом говорить!

— Он не может говорить! — коротко перевел Шакун. — Особое задание, господин оберштурмфюрер…

Хенке понимающе кивнул и задумался, внимательно разглядывая богатырскую фигуру Борщенко.

Воспользовавшись паузой, Шакун спросил:

— А что это у тебя, Павел, голос вроде изменился? И слова стал растягивать?

— Контузило меня, — нашелся Борщенко.

— Аа-а-а, — удивился Шакун. — Кто же это тебя? Свои или чужие?

— Свои, — продолжал сочинять Борщенко, не представляя, кого Шакун понимает под своими, кого под чужими.

В разговор снова вступил Хенке:

— Спроси его, Шакун, куда направлялось судно?

Борщенко отвечал осторожно и не сразу, пользуясь временем, которое занимал Шакун на переводы.

— Куда направлялось судно — неизвестно. Никто из команды этого не знал.

— А капитан?

— И капитан не знал.

— А это точно? Шакун, повтори вопрос!

— Абсолютно точно! — уверенно подтвердил Борщенко. — Мы следовали по курсу, который постепенно менялся сопровождавшим нас сторожевым кораблем.

— Ага… Так… Похоже — искали новый, обходной путь в Англию? Спроси, Шакун, он давно знает капитана?

— С ним я в первом рейсе.

— А команду?

— Команда вся новая, сборная. Я знаю людей только по фамилиям. Они сами только познакомились…

— Гм-м… — Хенке опять задумался. — Вероятно, так подобрали команду нарочно… На случай, если она попадет в плен…

— Очень вероятно! — подхватил Борщенко. — Поэтому и мне удалось к ним попасть…

— Знаешь ли ты, кто из команды коммунист?

— Было два. Оба погибли во время взрыва.

— А капитан?

— Он беспартийный.

— Как это может быть? — Хенке недоверчиво посмотрел на Борщенко.

Тот невозмутимо продолжал:

— Он старик. Был капитаном при царе. Поэтому беспартийный.

Гестаповец озадаченно потер нос.

— Ага… Может быть, поэтому капитану и не доверяли маршрут судна… Так, так… Спроси, Шакун, хорошо ли он знает Рынина?

— Знаю недавно. Только с этого рейса.

— А капитан?

— До встречи на судне и он Рынина никогда не встречал.

— Правда ли, что Рынин числился на судне врачом и каждому из команды вырвал по одному зубу? — продолжал допытываться Хенке.

Потрясенный нелепостью вопроса, Борщенко с трудом сохранил спокойствие.

— Этого не было! — коротко ответил он.

— А у него была коробка с человеческими черепами?

— На судне не было ни одного черепа! — твердо отрубил Борщенко.

— Этот Старик боцман все наврал! — сердито бросил Хенке и приказал: — Спроси, Шакун, все ли на судне были здоровы?

Пока Шакун переводил, Борщенко лихорадочно соображал: «Неужели Кузьмич нагородил о Рынине всю эту ахинею из желания запутать гестаповцев? Но так он может закопать Рынина в могилу…»

— На судне все были здоровы! — четко ответил Борщенко, а затем, как бы сомневаясь, неуверенно добавил: — Иногда только старый боцман заговаривался… Но это у него быстро проходило. Вообще он здоров…

— Ага! — довольно воскликнул Хенке. — Я сразу раскусил, что старик заговаривается. Но тут его быстро приведут к разуму!.. Спроси, Шакун, известно ли ему, не занимался ли доктор Рынин каким-нибудь строительством?

— Об этом на судне никаких разговоров не было.

Гестаповец разочарованно поджал губы.

— Жаль. Тебе это надо бы знать.

— Мне это было ни к чему.

— Ну ладно. О Рынине мы еще выясним…

Гестаповец задумался: «А этот агент с судна как будто ценный тип. Сразу пролил свет на неудачи сегодняшних допросов…»

— Спроси, Шакун, как он хочет; вернуться под конвоем в камеру, как бы с допроса, или остаться с нами?

— Павел! Как тебе лучше: остаться у нас или вернуться под конвоем туда?

— Мне надо туда! Мне надо быть там!

— Он должен быть там! — перевел Шакун.

— А зачем ему надо туда? — продолжал спрашивать Хенке.

— Павел, за каким чертом тебе туда нужно?

— У меня там есть свои люди… — объяснил Борщенко.

— И много? — спросил Хенке, выслушав Шакуна.

— Трое! — продолжал импровизировать Борщенко.

— Ага, это хорошо. Вернись туда и дай им задание срочно выявить, кто из русских работал на строительстве метро… Заодно пусть заметят и тех, кто работал в шахтах… Понял?

— Чего здесь непонятного? Все ясно! — подтвердил Борщенко. — В Москве и Ленинграде — на метро; в Донбассе и Кузбассе — на шахтах. Яснее ясного!

— Ну, вот и хорошо! А теперь, Шакун, можешь пройти с ним в буфет и угостить хорошенько… Потом пусть его доставят обратно в камеру под конвоем, как всех… Мы его через три дня вызовем… Будет работать у нас!

5

Шакун и Борщенко уединились в буфете. Перед ними стояли еда и вино.

Шакун мало ел, время от времени потирая распухшую скулу, и много пил не пьянея — и говорил, говорил…

— Угощайся! Ты, кажется, любил пожрать!.. Я тут на хорошем счету… И заработок приличный… Но в команде охранников из наших я один! Хорошо, что теперь вместе будем… А то — язык наломал: не с кем душу отвести по-русски… С пленными не разговоришься… Того и гляди — прихлопнут…

— А что здесь такое? — спросил Борщенко.

— Ты разве не знаешь?

— Откуда мне знать. Я ведь попал сюда этой ночью и случайно…

— Да-да, совсем забыл… Тут, Павел, дело большое… Важное строительство. А работают военнопленные… Особый лагерь…

— Но где же мы находимся?

— Вот чего захотел! А дьявол его знает, где!.. На острове — и это все, что известно… Ясно только, что у черта на куличках.

— Неужели нет у острова названия? Как-нибудь зовут же его…

— Пленные, Павел, зовут его островом Истребления. А наши никак не зовут… Остров — и все… Но ты не думай, что тут работы мало… Тут, брат, такие дела развертываются, что будет жарко… — Нагнувшись к Борщенко ближе, Шакун ощерил большие желтые зубы и заговорил тише: — Тут у славян заговор… Готовится побег… Я — в курсе.

— Что значит — у славян?

— Ну, у русских и других, родственных… Главный у них — Смуров. Но он не один. У них — комитет. Я — в полном курсе. Мы потом их всех накроем и главарей повыдергаем… Вот когда потешусь досыта!..

Борщенко сжал челюсти, чтобы сдержаться.

— Что с тобой? — удивился Шакун, видя, как передернулось лицо Борщенко.

— Зуб схватило, — процедил тот.

— А-а-а! Рассказывали, что ты зубами полтинники перекусывал. Попортил, что ли?

— Да… А много обо мне в Киеве слухов ходило?…

— Неужто не знаешь?

— Кое-что, конечно, знаю, но не все… Интересно, что приходилось слышать тебе?

Шакун долго и восторженно рассказывал, какими легендами среди власовцев было окружено имя Черного ворона в Киеве… Борщенко слушал с отвращением, но внимательно, запоминая все, что относилось к его кровавому двойнику…

— Ну, а знаешь ты мою настоящую фамилию?

— Нет. Уж больно ты, Павел, засекретил себя…

— Ну, а где я родился? Сколько мне лет?

— Откуда мне знать… Ведь всего три раза я с тобой и встречался близко. А сам ты о себе ничего не рассказывал. Называли и твою фамилию, но я забыл… Говорили, будто у тебя есть родственники в Харькове… Правда это?

— Может быть… — Борщенко неопределенно пожал плечами. — А от начальства обо мне никогда ничего не слышал? Как оно относилось ко мне?

— Этого не знаю… Майор Кунст со мной ни разу не разговаривал. А капитан Мейер — тот только рычал всегда…

Борщенко помолчал, запоминая фамилии…

— А что же ты не выпил и рюмки? — подозрительно спросил Шакун. — Подменили, что ли, тебя?

— Мне нельзя пить! Вернусь в камеру, и вдруг — выпивши. Откуда?…

— Ах, да-а… Ты вперед смотришь… — Шакун снова потер скулу. — А мне сегодня один из твоей камеры в морду заехал!..

— Ну, мне, пожалуй, пора, — забеспокоился Борщенко, не слушая. — А то расспросов не оберешься…

Шакун осоловело посмотрел на Борщенко.

— Да, да… Пить пей, а дело разумей…

— Мне надо в камеру, Федор. Пошли!

— В камеру? А ты слышал мои слова? Меня один из этих сегодня в морду двинул! Понимаешь — меня! Но завтра он узнает, что значит ударить Федора Шакуна!..

— Нельзя его трогать! — строго сказал Борщенко.

— Почему нельзя?! — Шакун ударил кулаком по столу. — Я не могу не рассчитаться с ним! Понимаешь, не могу!

— Нельзя! — решительно повторил Борщенко. — Он мне нужен.

— Но я оставлю ему кусочек жизни! — Шакун стиснул руку Борщенко. — Оставлю… ради тебя…

— Говорю — нельзя, и все! — металлическим голосом отрубил Борщенко. — Особое задание, Федор. Понимать надо!

Шакун замолчал. Сейчас он почувствовал того самого Черного ворона, который, как о нем говорили, не терпел возражений. И Шакун смирился.

— Ну, пошли, коли так! — сказал он, вставая из-за стола.

6

Пока Борщенко и Шакун были в буфете, на допрос к Хенке привели побледневшего Колю Муратова.

Зловещая фигурка палача Гитлера стояла на столе, и свирепые взгляды Хенке на беззащитного Муратова не предвещали ничего хорошего.

Переводчик уже вернулся, стоял у стола.

— Это твоя работа? — мрачно спросил Хенке.

— Да. Это сделал я.

Нарушая полученные им советы, как вести себя на допросе, Коля не стал отказываться от того, чем гордился.

Он понимал, что теперь вряд ли уже вернется к товарищам. Было жутко, сердце тоскливо щемило…

Однако заняться Муратовым Хенке не пришлось. Дверь распахнулась — и в комнату шумно вошел заметно подвыпивший командир подводной лодки лейтенант Густав Рейнер…

Он только что вернулся из похода. Пришлось ему пережить тяжелые минуты… Глубинная бомба советского сторожевика, охранявшего караван, повредила центральный отсек подлодки, и она с большим трудом добралась до острова.

От радости, что он остался в живых, лейтенант Рейнер уже с утра нагрузился вином и сейчас был навеселе… Он тяжело прошел до середины комнаты и осмотрелся…

— А ты все еще возишься с русскими свиньями? — спросил он у Хенке. — Рубить им головы! Вешать! Стрелять! Жечь!.. Никакой пощады! За один только Сталинград их надо давить и давить! — Рейнер уставился на Муратова и начал медленно расстегивать кобуру. — Русский?! — Его я сейчас пристрелю, чтобы тебе не задерживаться с ним… Ты мне срочно нужен… Ээ-э!.. А что это у тебя?…

Рейнер оставил кобуру в покое, подошел к столу, взял фигурку Гитлера и с интересом стал ее рассматривать со всех сторон.

— Прекрасная работа! Вот истинный фюрер!.. Великолепно!.. — Он прочел внизу русскую надпись тушью: «Путь к господству» — и еще более восхитился: — Замечательно схвачено, в чем наша сила! Именно этим путем и придем мы к победе! Через кровавое истребление всех, кто мешает нам!.. Кто это сделал?

Хенке молча кивнул на Муратова.

Рейнер недоверчиво глянул на гордо стоявшего между конвоирами юношу и, обращаясь к Хенке, воскликнул:

— Ты его пока не трогай! Сначала он вылепит меня, как и фюрера. А потом я поупражняюсь на нем в стрельбе из пистолета… Ну, поехали!

Хенке стоял в раздумье… Ему надоели ничего не дающие допросы гражданских пленных. Возиться с ними не было смысла. Всем им — один и тот же путь: работать до истощения и — в яму!.. И Хенке решил:

— Ганс! Отведи этого обратно в камеру!

В кабинет вошел помощник Хенке — унтерштурмфюрер Штурц. Хенке коротко переговорил с ним, затем вызвал дежурного по канцелярии и приказал:

— Напиши направление, вызови конвой и всех новичков русских отправь в славянский сектор.

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер! А как быть с теми, которые в карцере?

— Ученого оставить, а старика капитана вместе со всеми — в лагерь.

— Слушаюсь!

— Да, еще одно! — Хенке глянул на бумажку. — Борщенко — он сейчас с Шакуном — тоже задержать до моего возвращения. Он мне понадобится.

И Хенке вместе с покачивающимся Рейнером вышли из комендатуры.

У подъезда их ожидала машина.

Глава четвертая ОСТРОВ ИСТРЕБЛЕНИЯ

1

Если бы остров не был вечно затянут низкими тучами и туманом и была бы возможность осмотреть его сверху, двигаясь с юга на север, то прежде всего можно было бы увидеть бухту, закрытую скалами со всех сторон, превращенную в удобную гавань.

Справа от бухты, на мысе, образующем юго-восточный угол острова, торчали мачты радиостанции и метеорологическая вышка. Слева от бухты, между скал, в двух соседних глухих ущельях, теснились бараки лагеря заключенных — военнопленных и антифашистов; в одном ущелье — «славяне», в другом — «западники».

Севернее бухты, на расстоянии немногим больше километра, в глубине острова, в окружении скал, в небольшой долине размещался так называемый «Центр» — управление островом и всеми работами на нем. Здесь, в правой половине долины, были канцелярия коменданта острова — штандартенфюрера Реттгера, комендатура гестапо и каземат. В левой половине — столовая, казарма для охранников «Центра» и госпиталь. В стороне, у самого входа в долину (со стороны гавани), приютился у скалы телефонный коммутатор.

Еще выше на север, в двух километрах от «Центра», за скалами и сопками, в другой долине, находились казармы эсэсовских команд, обеспечивающих охрану всего острова, обоих секторов лагеря заключенных, строительства и наблюдение за дорогами острова.

Главная дорога острова напоминала треугольник, основание которого проходило по южной окраине острова, отделяя «Центр» от гавани, а стороны, поднимаясь на север, соединялись вершинами у эсэсовских казарм. От казарм шла еще одна дорога. Она, по кратчайшему расстоянию, через ущелье, опускалась к «Центру», а оттуда, пересекая основание дорожного треугольника, — к бухте.

От главной дороги имелись отростки: к лагерным ущельям, к гаражу, находившемуся недалеко от лагеря, к арсеналу, разместившемуся ближе к гавани, к району строительства и к мысу. Эти немногочисленные и короткие коммуникации полностью обеспечивали быстрые связи эсэсовской охраны со всеми действующими пунктами острова.

«Остров Истребления!» Всего два слова. Но они точно отражали положение заключенных на острове. Каторжные работы, скверное питание (особенно для заключенных «славянского» сектора), холод и жестокое обращение быстро выматывали силы людей, и смерть хозяйничала здесь свободно и беспощадно.

Издевательства и расстрелы были здесь обычным явлением. Не так повернулся — удар. Дерзко ответил — избиение. Ослабел и отстал — расстрел. Упал от истощения — расстрел, шагнул в сторону — расстрел. Смерть стояла рядом с узником всегда, когда около находился эсэсовец.

Бывали случаи, когда отчаявшийся человек сам шел на конвойного — и тот убивал его короткой автоматной очередью.

Попыток к бегству с острова не было. Куда бежать? Кругом — свирепый океан. А внутри острова — безлюдие, заснеженные вершины, голые скалы и ущелья, с осыпями и пещерами, которых было здесь множество. Конечно, для беглеца не составляло труда спрятаться в одной из таких пещер, но сделать это можно было только для того, чтобы умереть там в одиночестве…

Поэтому лагерный режим здесь отличался от того, который был в лагерях на континенте. Здесь не было собак. Меньше было эсэсовцев. Не практиковались ежедневные переклички с мучительными выстаиваниями на холоде. Счет заключенных здесь сводился к тому, чтобы количество вышедших на работу совпадало с количеством возвращающихся с работы, за вычетом умерших и расстрелянных в течение дня. Переклички производились только раз в неделю. Это совпадало с днем проверки картотеки на заключенных в лагерной канцелярии: карточки на мертвых переставлялись в другие ящики… Заключенных здесь не стригли. Полосатой одежды им не выдавали. Каждый до полного износа пользовался тем, в чем он сюда прибывал…

Не лезли по каждому поводу эсэсовцы и внутрь лагеря. Особенно они опасались заходить в «славянский» сектор. В темноте это было для них опасно: могли и не вернуться. И такие случаи бывали, несмотря на то, что в порядке ответной репрессии эсэсовцы производили массовые расстрелы заключенных…

На первых порах существования лагеря к внутрилагерному самоуправлению заключенные не немецкой национальности не допускались. Староста лагеря, старосты бараков, постоянные дневальные по баракам и лагерные полицейские (капо) были из «зеленых» — отпетых и жестоких немецких уголовников, специально для этой цели привезенных на остров. Но заключенные их быстро истребили. И позднее администрация острова вынуждена была примириться с переходом лагерного самоуправления в руки самих узников, — все равно они были обречены.

Эсэсовские надзиратели следили, главным образом, за тем, чтобы заключенные на работе выполняли задания. Нужно было работать и работать. А смерть все равно поджидала каждого впереди. И пока человек приближался к ней, палачи старались выжать из него все, что он мог дать.

И люди гибли быстрее потому, что не было просвета, не было надежды на будущее…

Но быстро сложившаяся подпольная организация заключенных повела борьбу с настроениями мрачной обреченности и безысходности, начала осторожную подготовку к восстанию и побегу.

Эта цель побудила людей к действию, к борьбе за жизнь, влила в измученные сердца надежду, которая с первыми вестями о победах над немецко-фашистскими завоевателями разгорелась с неудержимой силой…

Новые радостные известия с Родины привезли в лагерь пленники с «Невы». Но сейчас они под конвоем автоматчиков еще только шли к месту своего заточения — в «славянский» сектор лагеря.

2

Шагали молча, внимательно примечая все, что встречалось на пути, что можно было разглядеть при сером свете короткого полярного дня…

Кругом было хмуро и пустынно. Быстрые низкие тучи то и дело напарывались на высокие сопки и скалы. Кое-где виднелись ледники, спускавшиеся с острых вершин. По дороге, завихряясь, мела поземка.

Вскоре колонна свернула с дороги в ущелье и подошла к одноэтажному каменному зданию, перегораживавшему ущелье во всю его ширину — от скалы до скалы. Это были блок-пропускник и лагерная канцелярия — «шрайбштубе».

Здание было низкое, но задняя глухая стена его, обращенная внутрь лагеря, была очень высокой. На стене, посередине, была пристроена полузакрытая платформа с пулеметами и прожекторами. Там же находился и часовой. Оттуда просматривалась вся территория лагеря. Такие же платформы были и по обеим концам стены, у скал. Между платформами, поверх стены, тянулись ряды колючей проволоки…

Формальности по приему вновь прибывших были короткими. Открылись широкие двери, всех впустили в просторный «приемник»… Вскоре у каждого на груди висел личный номер — «инвентарный» номер заключенного… Всех опять построили и вывели к глухим железным воротам с крупной надписью: «Труд дает освобождение». Тяжелые ворота, разделявшие здание на две половины, распахнулись, и пленники вступили в «славянский» сектор лагеря…

За воротами, сразу закрывшимися, прибывшие остановились. Здесь их уже ожидала группа лагерников. Серые, истощенные лица их светились радушием.

— Горячий привет, товарищи! — Впереди стоял коренастый заключенный, с крупным остроскулым лицом, густыми бровями и проницательными глазами. — Мы рады помочь вам, чем возможно, — продолжал он. — Я староста лагеря Смуров. А это — старосты бараков и дежурные. Знакомьтесь и рассказывайте, что делается там, на Родине… А вашего старшого прошу подойти ко мне…

Строй рассыпался. Все смешались, и началась беседа. Вопросы сыпались без конца.

— Значит, мы больше не отступаем?

— Нет. После разгрома фашистов под Курском и Орлом мы теперь наступаем по всему фронту — от Великих Лук до Черного моря!

— А как на юге?

— Донбасс освобожден. Продвигаемся к Днепру.

— Хотя бы издали глянуть на нашу газету!

— Есть и газета. Но прежде держите последнюю сводку!.. Кто будет читать?

— Пусть читает Медведев!

— Нет, пусть Яковлев! У него голос яснее…

Руку протянул суровый бородач в рваной шинели. Он взял от Пархомова сводку и стал читать:

«За два месяца летних боев, с пятого июля по пятое сентября сего года наши войска на всех участках фронта уничтожили: самолетов противника — пять тысяч семьсот двадцать девять, танков — восемь тысяч четыреста, орудий — пять тысяч сто девяносто два, автомашин — более двадцати восьми тысяч. Потери противника убитыми составляют более четырехсот двадцати тысяч солдат и офицеров. Всего же в боях с пятого июля по пятое сентября выбыли из строя (убитыми и ранеными) не менее полутора миллионов солдат и офицеров… За это время наши войска захватили…»

Прочитав данные о трофеях и пленных, Яковлев остановился.

— Все!

— Ну, а теперь дай мне! — потребовал Медведев. Он приблизил бумажку к глазам и стал всматриваться в слова и цифры, точно не веря самому себе, что он читает настоящую сводку Совинформбюро.

Медведев улыбался, губы его дрожали, и вдруг по его щекам поползли крупные слезы.

— Да ты что, Варфоломей! И не стыдно? — укоризненно сказал Яковлев. — Перед новыми товарищами. Они подумают, что мы здесь совсем раскисли!..

— Извините, товарищи! — Медведев стал вытирать слезы ладонью. — Я тоже хочу прочесть вслух эти слова и цифры… Вы не против?

— Читай, Варфоломей, читай! — поддержали его товарищи.

Шерстнев подошел к Смурову, но того отозвал в сторону один из его помощников, высокий, с огромными глазами — от худобы. Он быстро сообщил что-то Смурову, Смуров кивнул, коротко оглянулся на Шерстнева и вернулся к нему.

— Идите за мной.

3

Они двинулись в глубь лагеря, к баракам.

— Как тесен мир, — заговорил на ходу Смуров. — И как много в мире случайностей, товарищ Шерстнев…

Шерстнев остановился и в упор посмотрел в лицо Смурова.

— Вы меня знаете?

— Нет. Вас узнал один из наших узников, он слышал ваше выступление на партактиве.

— Какое выступление? Где? Когда?

— В Мурманске. В мае сорок первого. Вы рассказывали о ваших встречах с Лениным…

Шерстнев нахмурился, припоминая.

— Мало ли что могло показаться вашему ретивому доносчику, — холодно сказал он.

Смуров улыбнулся.

— Пошли дальше, товарищ Шерстнев. Стоять так в стороне и разговаривать здесь нельзя. А вашу осторожность я понимаю: я же староста лагеря! Но наш успех именно в том, что все лагерное самоуправление теперь в наших руках.

Смуров провел Шерстнева в укромное место — в кладовую восьмого барака, и там они долго беседовали с глазу на глаз. Каждый узнал, что ему надо было узнать, и они разговаривали уже не таясь.

— Надеюсь, вам теперь ясно, куда вы попали, Василий Иванович? И что нас ожидает? И к чему мы сейчас готовимся?

— Это ясно, товарищ Смуров. Но, если возможно, расскажите полнее о тайнике. Что он собой представляет?

— Это, можно сказать, целый подземный квартал. Обширный комплекс пещер. Они тщательно расчищены, выровнены, укреплены балками, где надо. Соединены ходами. Действует вентиляция. Пока они пустые. Кроме вместительных шкафов, оборудованных ниш и множества стеллажей, там сейчас ничего нет. Для чего создан этот огромный тайник? Вот первая загадка, Василий Иванович.

Шерстнев слушал не перебивая.

— Но это еще не все, — продолжал Смуров. — Имеются пещеры, явно предназначенные для жилья. Стены там обиты деревом, как и потолки. Паркетные полы. Пробиты два особых выхода на поверхность, где они искусно замаскированы. Есть подсобные помещения. Словом, готовится что-то вроде подземного особняка. Для кого? Вот вторая загадка.

— Загадка важная, — согласился Шерстнев.

— И это еще не все, Василий Иванович. Сейчас ведутся тяжелые и сложные работы в трех больших полуподводных гротах. Их приспосабливают для скрытой стоянки подводных лодок. Один грот уже готов. Вот вам третья загадка.

— Строительство гротов — последнее подземное строительство?

— Видимо, да. Нам стало известно, что по окончании этих работ будут разобраны все наземные сооружения на острове, даже причал.

— Уничтожение следов?

— Несомненно.

— А сроки этих работ установлены?

— Узнать сроки пока не удалось. Эти сроки — и наши сроки, Василий Иванович.

— Как вас понимать?

— Уничтожать будут не только следы, но и лишних свидетелей, даже своих. А в первую очередь истребят поголовно всех заключенных. Каждый из нас не просто узник, а «гехаймтрегер» — «носитель тайны». Поэтому наша задача — опередить эти сроки.

Оба помолчали.

— Есть у вас еще вопросы?

— Нет. Сегодня их было более чем достаточно.

— Теперь, Василий Иванович, у меня есть к вам… не вопрос, а просьба…

— Слушаю.

— Вы должны нам помочь. Вы прошли школу подполья еще при царизме. Нам нужен ваш опыт.

— Слишком различно все, товарищ Смуров… И обстановка, и конкретные задачи.

— Так и нет ничего общего?

— Общее есть, но оно действительно слишком общее. Это — необходимость обеспечить строжайшую секретность и высокую организованность всего дела.

— Но именно это и остается для нас главным гвоздем. Как без этого создать боевые группы, сочетая массовость участников и полную тайну их подготовки?

— Есть здесь для этого благоприятное обстоятельство, — сказал Шерстнев, подумав. — Основная масса заключенных — военнопленные.

— Имеются даже командиры с военным образованием.

— Трижды важно, — продолжал Шерстнев. — Привычка к дисциплине, военные знания и боевой опыт.

— Но нам нужен и опыт подпольной работы. И в этом вы должны нам помочь.

— Обо мне нет надобности и разговаривать. Я полностью в распоряжении комитета.

— Все, договорились! Теперь о ваших делах. Почему задержали Борщенко и Рынина, мы будем знать завтра.

— Вы мне сообщите, как только узнаете что-либо?

— Обязательно. Но хорошего не ждите. Гестапо для добрых дел не задерживает. Меня беспокоит и ваше положение.

— Чем же это?

— Как могло гестапо выпустить из своих лап такого пленника, как вы, капитана судна?

— Действительно, гестаповец угрожал мне новыми допросами, — вспомнил Шерстнев. — А что по этому поводу думаете вы?

— Думаю, гестапо отправило вас сюда, вместе со всеми, по какой-то ошибке. Как бы эту ошибку не исправил сам Реттгер!

— Кто это?

— Комендант острова, штандартенфюрер СС. Попасть к нему очень опасно: это почти всегда конец. — Смуров в раздумье потер переносицу. — Может быть, вас сегодня же спрятать?…

— Как спрятать?…

— Переправим вас в ревир и…

— Простите, что такое «ревир»?

— Лагерный лазарет. Нередко нам удается подлечить там своих товарищей. Но там же и умирают те, помочь которым уже невозможно.

— Ну и зачем меня туда?

— Верные люди заменят ваш номер на номер умершего, если он не находился на подозрении гестапо. Вы получите его имя и сведения о нем, какие имеются на карточке в канцелярии. А ваша карточка пометится буквой «V»…

— А это что такое?

— «V» — первая буква от слова «фершторбен» — «умерший». И тогда вас уже искать не будут. Согласны?

— Решим позже, товарищ Смуров.

— Можно опоздать.

— Я к опасностям привык. И терять мне уже некого, и меня некому ждать…

Смуров бросил на Шерстнева вопросительный взгляд. Тот добавил:

— Жена умерла от голода в блокированном Ленинграде. Теперь я один. Извините, а есть ли семья у вас, товарищ Смуров? Откуда вы родом?

Смуров опустил голову на руки и молчал. Шерстневу стало неловко, и он добавил:

— Если на мой вопрос вам больно отвечать, не говорите.

— Я из Курской области, — глухо заговорил Смуров. — Жена и дети были эвакуированы в Кировскую… На этом все оборвалось. И мне вряд ли придется еще раз увидеть родную землю и семью…

— Не рассчитываете остаться в живых?

— Вероятность остаться в живых для меня меньшая, чем для других… Староста лагеря в повседневной борьбе за своих людей постоянно висит на волоске. И затем, в нашей скрытой борьбе я — передний…

Смуров помолчал. Он сидел на ящике, ссутулясь, положив острые локти больших рук на высокие высохшие колени. Рано поседевшая голова лежала подбородком на широких ладонях с крупными узловатыми пальцами. Умное лицо с заострившимися скулами и костистым носом в эту минуту было болезненно серым и бесконечно усталым. В потемневших глазах стояла тоска…

В дверь раздался осторожный стук.

Смуров точно очнулся. Лицо отвердело, осуровело. Взгляд снова стал спокойным, проницательным.

— Нам пора разойтись, Василий Иванович, — сказал он, вставая. — Меня ждут другие дела…

4

В то время, когда новых узников с торпедированной «Невы» допрашивали в гестапо, Костя Таслунов перетаскивал грузы из шлюпки в пещеру, воображая, что он попал на необитаемый остров, и не подозревая, что находится от своих товарищей совсем близко.

Когда Костя, смертельно усталый, улегся на ящики и сразу же тяжело уснул, из эсэсовской казармы «Центра» вышел на прогулку охранник Граббе. Прогулки «для закаливания» он совершал ежедневно, невзирая на погоду. В дни очень холодные и штормовые он ограничивался двухсотметровой тропинкой, ведущей от казармы к выходу из долины вниз, в гавань. В хорошую погоду спускался до нижней дороги, а иногда добирался до «кривоколенного» ущелья.

Сегодня ветер был южный, не особенно «кусался» и лишь слегка завивалась поземка. А настроение у Граббе было отличное. Шарфюрер перед строем поставил его в пример за решительность, проявленную при конвоировании славян на работу. Строптивый поляк с больной ногой все время отставал. Товарищи поляка помогали ему идти, но шарфюрер запретил это. Среди заключенных послышались возгласы протеста. Тогда Граббе быстро отделил больного от остальных, отвел от дороги в сторону и прикончил короткой очередью из автомата.

При конвоировании русских Граббе часто выступал как переводчик. Русским языком он владел плохо, но обязанности переводчика исполнял охотно. Гордясь своей ролью, он не упускал возможности поговорить с каким-нибудь заключенным о величии арийской расы и славянской неполноценности. Но обычно такие разговоры кончались одинаково: русский плевал эсэсовцу в лицо и получал в ответ автоматную очередь.

Теряя слишком много людей, шарфюрер вынужден был потребовать от Граббе строгого выполнения инструкции, запрещающей охраннику вести вольные разговоры с заключенными. И страсть Граббе к таким разговорам постоянно оставалась неудовлетворенной.

Привычным путем Граббе дошел до ущелья и случайно взглянул вниз. Глаза его стали круглыми: в ущелье на воде покачивалась шлюпка. «Неужели занесло из океана? Может быть, с добычей?» Граббе поспешно спустился в ущелье, прошел к шлюпке и, пораженный, ухватился за автомат, осматриваясь вокруг. Шлюпка была привязана к веслу, заложенному за камни. «Кто-то приплыл сюда и здесь высадился…»

Но кто мог забраться сюда, на засекреченный остров? Заплыть в такую даль на шлюпке невозможно. Шлюпка могла попасть в фиорд только с какого-либо корабля… Граббе весь напрягся, озираясь по сторонам, сжимая автомат, готовый к стрельбе. «Не разведчики ли? Выслежу. А если захвачу в плен — железный крест получу…»

Вот и следы от шлюпки к пещере… Стараясь, чтобы щебень не осыпался из-под ног, Граббе осторожно поднялся на площадку. Держа автомат на изготовку, подкрался к пещере сбоку и заглянул внутрь. В полумраке различил коробки, сумки, пакеты, ящики и спящего человека.

Осмелев, Граббе на цыпочках вошел в пещеру и внимательно огляделся. Кроме одного спящего, никого. А сколько пакетов! Вот это добыча! Все это может стать его трофеем. Жадность заговорила в нем с огромной силой… Убить сейчас спящего — и все останется здесь, в тайнике… Нет, а как же железный крест? Надо разобраться, кто это… И вдруг он не один? Конечно, он не может быть один. Такую тяжелую шлюпку с таким грузом одному сюда не провести…

Эсэсовец подошел к спящему вплотную и нагнулся, разглядывая лицо… Похоже — русский.

— Штейт ауф! [2] — скомандовал он, ударив Костю носком сапога в бедро.

Костя испуганно привстал. В лицо ему глядело дуло автомата… Что такое? Опять эсэсовец! Не сон ли это?… Костя протер глаза.

— Штейт ауф! — повторил эсэсовец. — Хенде хох! [3]

Костя медленно встал, придерживая ногу, которая затекла. Поднял руки. Страха не было. Была горькая досада, что снова попал в руки врага. «Ну, будь начеку, Константин, смотри в оба!»

— Ты кто есть? Разведчик?

— Я рыбак. Потерпел кораблекрушение.

— Ты один, два, три? Вифиль?

— Нас трое. Есть еще два. — Костя быстро прикинул, что такое сообщение толкнет эсэсовца на поиск других. Можно выиграть время и что-либо предпринять в подходящую минуту.

— Где два рыбак?

— Там! — Костя неопределенно мотнул головой в сторону выхода.

— Оружие где есть?

— Мы безоружные. Нас занесло сюда штормом.

Граббе думал: «Шторм действительно бушевал целую неделю. Я гулял только по тропинке. Может быть, они и есть рыбаки? Тогда креста не будет… Будет трофей…»

— Открывать все карман!

Костя вывернул карманы брюк и куртки. Вывалились только носовой платок и расческа Шерстнева. «Нож в моем бушлате, — вспомнил Костя. — Это хорошо».

— Бросать мне расческа!

Костя бросил ему расческу.

— Раздевать куртка, брюки, сапоги! — приказал Граббе, ему все эти вещи очень понравились. — Ты одевать другой платье!

«Вот гад! — распалялся Костя, раздеваясь. — Ударить бы его тяжелым в лоб, но нет ничего подходящего рядом. И не успеть против автомата». Опасаясь, что эсэсовцу понравится и белье, Костя быстро натянул свои еще не просохшие брюки и надел бушлат.

— Что раздевал, ты вязать узел! — Левой рукой эсэсовец отстегнул ремешок, тянувшийся от пояса к пистолету, и бросил Косте.

Снятое с себя Костя свернул в узелок и перетянул ремешком.

— Бросать мне!

Костя бросил ему узелок. «Ну и мародер! Швырнуть бы ему в морду!» Эсэсовец положил узелок возле ног.

— Чей это вещи?

— Наши.

— Что есть вещи?

— Продукты, одежда… Всякое.

Граббе представил, как он будет вытаскивать из ящиков, из коробок самые неожиданные предметы, сюрпризы. Он очень любил сюрпризы… Все это он разложит по-своему, по-иному, в строгом порядке. Русские не умеют держать порядок. Славянская неполноценность! Надо говорить об этом с русским…

— Сядь ящик! Класть руки колено!

Костя сел. Эсэсовец отступил и уселся на коробку напротив входа, продолжая держать автомат на изготовку.

— Я хочу к тебе разговор иметь…

— Давай, давай, — пренебрежительно согласился Костя, рассматривая щуплую фигуру эсэсовца, его острое, раскрасневшееся лицо. — Выкладывай свой разговор.

— Ты — славян. Твой кровь плохой, грязный кровь. Шлехт! Я — немец, мой арийский кровь — чистый кровь!.. Ты знать это?

— Все это бред! — коротко отрезал Костя.

— Молчать! — Эсэсовец вскипел и направил автомат в сторону Кости. — Арийская кровь — есть! Арийская раса — есть! Фюрер — хайль!

— Какой же это разговор, если ты мне автоматом угрожаешь, — презрительно сказал Костя. — Это насилие, принуждающее молчать. Насилие — извечный закон бандита.

— Так, так! Рихтиг! Я приказал — ты надо молчать. Насилие нам дорогу прорубайт. Насилие — гут!.. А что есть «бандита»?

— Ты и есть бандит.

— Ихь — бандит? Гут. Бандит — хорошо. Говори еще! Мне есть удовольствие мой и твой противоречий. Слушай еще… Дойчлянд для весь мир главный быть! Приказ от фюрера исполнять быть!

— Этому не быть! — опять не выдержал Костя.

— Молчать! — Граббе вскочил с места. — Штейт ауф!

Костя встал. Несколько секунд эсэсовец самодовольно смотрел на Костю, наслаждаясь своей властью и силой. Затем приказал:

— Еще сядь ящик! Класть руки колено!

Костя сел. Опустился на ящик и Граббе. Разговаривая с Костей, он сидел против него так, что перед ним был и вход в пещеру; неизбежно услышал бы он и шаги спутников своего пленника, возвращения которых ожидал.

— Немец — ум, наука! — снова начал Граббе, снедаемый желанием разговаривать с русским. — Немец — много культура, цивилизация! Славян — нет ум, наука. Нет культура, цивилизация… Что ты будет говорить?

— Ничего я не буду говорить! — В Косте все кипело: «Этот фашист смеет говорить о цивилизации! Относит к цивилизации и пытки, и душегубки, и массовые убийства женщин и детей, и виселицы, и костры из книг… Кровавый выродок!..»

— Мы — арийская раса! — Эсэсовец многозначительно поднял указательный палец левой руки, оставляя правую руку на спуске автомата. — Грязный раса надо весь истреблять! Чистый пространство делать! Говори противоречий!..

— Ты каракурт! — с ненавистью вырвалось у Кости. — Ядовитый паук! Черная смерть!

— Ага. Хорошо. Я — каракурт. Я кусаю — приходит черная смерть. Рихтиг! Говори еще!

Костя молчал, задыхаясь от возмущения, но стараясь сдержаться.

— Надо много убивать! Выливать грязный кровь без жалеть! — Эсэсовец выговаривал фразы с фанатической убежденностью. — Мне нет сердца, нет совесть, нет нервы, — я немецкий железо!.. Я убивал семь и шестьдесят славян. Ты будет восемь и шестьдесят. Мне надо убивать сто славян. Один немец — цена сто славян!..

— Ты — насосавшийся чужой кровью слизняк! — Костя трепетал от ярости. — Ты…

— Стой! Что есть «слизняк»?

— …мерзкий червь!..

— Червь?! — Эсэсовец побагровел, вскочил с места и, клокоча от злобы, направил автомат в лицо Кости.

— Штейт ауф! Сейчас тебе выстрел будет! Штейт ауф!

Костя продолжал сидеть. «Пока ты не нашел других, вряд ли ты меня убьешь, гадина!..»

— Я тебя не боюсь, мокрица! На тебя даже плюнуть противно!

— Если ты будешь плюнуть — выстрел тебе буду! Плевать нет — надо рыбак искать. Где твой два рыбак?

Костя промолчал, успокаивая себя: «Имей выдержку, Константин. Зачем с ним спорить? Он может не сдержаться. Если я его не перехитрю и не опережу, он меня убьет. А я сам хочу убить такую гадюку…»

В этот момент сверху свалился Епифан. Он отоспался, услышал разговор, вылез из ящика и спрыгнул вниз, доверчиво избрав плечо эсэсовца как переходную опору.

Эсэсовца точно подбросило. Одновременно простучал автомат. Короткая очередь лишь случайно не пробила Таслунова. Пули угодили в камень над головой, разбрызгивая вокруг мелкие осколки.

Побелевший от страха эсэсовец стоял озираясь по сторонам, сжимая автомат трясущимися руками, готовый стрелять и стрелять. А виновник переполоха Епифан, перепуганный не меньше эсэсовца, изогнувшись дугой, вздыбил шерсть, зашипел и боком в несколько прыжков исчез в темном проходе, уводившем из пещеры в глубь скалы.

— Что… есть… этот зверь? — заикаясь, спросил эсэсовец, продолжая оглядываться во все стороны.

— А что, испугался?… Дрожишь?… — злорадно спросил Костя, стряхивая с себя щебень. — Храбрец без нервов! От черной кошки в штаны напустил!

— Ди катце? — недоверчиво переспросил эсэсовец. — Какой штаны?… — И вдруг со злобой выкрикнул: — Штейт ауф!

Костя продолжал сидеть, вытряхивая из волос мусор. «Не боюсь я тебя, гада… Теперь я уже стреляный…»

— Почему еще нет твой два рыбак? — наседал немец. — Я ждал; где два рыбак?

— Они придут не скоро. — Костя взял себя в руки. — Мы нашли хорошую пещеру и носили туда вещи. Мы устали. Они спят там, в другой пещере.

— Там еще вещи есть?

— Есть… много.

— Мы пошел туда, пещера. Ты — вперед! — Граббе левой рукой поднял узелок.

5

Они вышли на площадку. Костя внимательно оглядел видимую часть окрестности. Нигде никого. Прихрамывая, он медленно спустился к руслу и двинулся по дну ущелья, припоминая, что заметил во время своей разведки.

Эсэсовец, снедаемый нетерпением, понукал пленника идти быстрее, подталкивая его в спину стволом автомата. Костя ступал на «больную» ногу, осторожно обходил камни, которые можно было легко перешагнуть.

— Ты иди скоро! — торопил эсэсовец. Ему хотелось застать тех рыбаков спящими: так проще было их прикончить.

Костя пошел еще медленнее.

Граббе проявлял все большее нетерпение, все чаще покрикивал на Костю и подталкивал его автоматом в спину.

— Скоро надо! Иди скоро!

Приблизившись к расщелине, по гребню которой он поднимался на скалу, Костя вдруг споткнулся, застонал, ухватился рукой за ногу.

— Делай фигура прямо! — прикрикнул эсэсовец и уперся автоматом в бок Кости, толкая его вперед. И в этот момент Костя мгновенно вывернулся из-под автомата, ухватился за него левой рукой и, с разворота, ударил эсэсовца кулаком в лицо. Удар пришелся в глаз.

Граббе взвыл от боли и отшатнулся, не выпуская автомата. Костя, наседая, снова ударил в лицо и так рванул, что чуть не упал, оторвав автомат от немца. Тот не устоял и опрокинулся на спину.

— Встать! — приказал Костя, направляя автомат на немца. — Штейт ауф!

Помертвевший от страха эсэсовец с трудом встал.

— Хенде хох!

Немец поднял дрожащие руки.

— Опустить левую руку! — скомандовал Костя. — Расстегнуть пояс!

Эсэсовец с трудом расстегнул пояс, который упал к его ногам вместе с пистолетом.

— Два шага назад! — продолжал командовать Костя. Граббе послушно отступил. Костя подобрал пистолет, засунул его в карман бушлата. Обошел эсэсовца вокруг. Тот заметно дрожал и попытался что-то сказать, но зубы залязгали и слова застряли во рту.

— Ну как, «немецкое железо», дрожишь? Не железо ты, а овечий хвост!

— Не убивать меня! — взмолился эсэсовец, всхлипывая. — Тебе буду отдавать выкуп…

— Как же выкупишь ты шестьдесят семь своих жертв, фашистская стерва?!

Эсэсовец упал на колени, пытаясь сквозь хныканье высказать новые обещания.

— Встать! — приказал Костя. — Будешь слушать мою команду — не буду в тебя стрелять, убьешь себя сам… Подними узел!..

Немец послушно поднял узел.

— Теперь рассказывай, что тут такое, сколько вас здесь…

Заикаясь от страха и от старания проявить полное послушание, эсэсовец долго отвечал на все вопросы. Выспросив все, что можно было узнать от охранника, Костя приказал:

— Шагай к расщелине! Будем подниматься из ущелья!

Немец приободрился и пошел вперед.

Когда выбрались на вершину, Костя остановил эсэсовца в двух шагах от края скалы, отвесно спускавшейся в расщелину.

— Стать лицом ко мне!.. Так… Теперь снимай шинель!

— Мне будет холод, — возразил перепуганный насмерть эсэсовец. — Мне станет больной… Мне будет кранк…

— Молчать! — прикрикнул Костя. — Тебе будет другая одежда!

Немец посмотрел на узел, положил его на камень и торопливо снял шинель.

— Снять мундир, фуражку, сапоги! — продолжал Кости. — Быстро!

Непослушными пальцами эсэсовец долго расстегивал пуговицы, потом снял мундир, фуражку и сапоги.

— Шаг вперед!.. Два шага назад! — командовал Костя.

— Давай узел! Мне станет больной! — потребовал немец.

— Шаг вперед! — неумолимо продолжал Костя, приближаясь к эсэсовцу с автоматом, направленным ему в грудь. — Два шага назад!

Эсэсовец сделал один шаг назад, второй и… с диким криком полетел вниз. Из глубины раздался глухой удар, и все смолкло.

Подхватив узел и эсэсовское обмундирование, Костя быстро спустился в ущелье и прошел в расщелину.

Эсэсовец лежал мертвый. Костя брезгливо забросал его камнями.

«Вот тебе и обещанная одежда, подлый убийца! А теперь надо торопиться к шлюпке. Придется искать для нее надежное место».

6

С узлом, с эсэсовским обмундированием и оружием Костя заторопился к своему убежищу, возбужденный пережитой опасностью и неожиданными новостями, добытыми от эсэсовца. «Вот тебе жуки и пауки!.. Не отсюда ли был нанесен удар по „Неве“?…»

Почти бегом Костя добрался до шлюпки и остановился, запыхавшись. Что делать дальше?… Нагрузить шлюпку камнями и утопить здесь, на мелком месте?… А если она вдруг понадобится? Тогда в одиночку ее не поднять… Куда-нибудь заплыть с нею?… Куда?… В грот! В тот самый… в фиорде…

Не медля Костя поднялся в пещеру. Переодеваться не стал: надо спешить. Проворно опоясался ремнем с пистолетом эсэсовца, сунул в карман электрический фонарик Василия Ивановича, несколько сухарей, забрал все весла к спустился к шлюпке, беспокойно озираясь по сторонам. Прежде чем «сняться с якоря», тщательно уничтожил следы к пещере.

Облегченная шлюпка слушалась хорошо и шла быстро. Плыть пришлось недолго, — к гроту Костя добрался скорее, чем рассчитывал. Оглядываясь, он осторожно заплыл внутрь и облегченно вздохнул: укрытие надежное, и никто не видел, как он сюда пробрался.

Грот оказался просторным, с высокими сводами. Боковые стены были крутые, а задняя ступенями поднималась под самые своды и там исчезала во тьме — в продолжении грота, уходившего в глубь скалы. «Видимо, здесь когда-то стекал в фиорд подземный водопад, — решил Костя. — И наверху, под сводами, — бывшее устье его подземного русла».

Сумеречный свет проникал в грот снизу — через вход из фиорда и сверху — из невидимого Косте какого-то отверстия под сводами. Как добраться до него? Куда оно выходит? И можно ли через него выкарабкаться на поверхность?… Все предстояло выяснить. Но прежде надо еще закрепить шлюпку.

Камней, каких много валялось в ущелье, здесь вовсе не было. Придется придумывать что-то другое… «Вот разве попробовать это?» Костя причалил шлюпку к задней стене — там он заметил трещину. Всунул в трещину весло — оно вошло туда глубоко. Заклинил его другим веслом и еще одним. Получилось прочно, надежно. К этому новому «якорю» Костя привязал шлюпку крепким морским узлом и выбрался на каменную площадку.».

Теперь можно было забираться под своды. Высмотрев маршрут, изобилующий уступами, Костя начал подниматься с одного «порога» на другой и без особых трудностей достиг верхней площадки. Здесь передохнул и осмотрелся… Темным туннелем уходило в скалу бывшее русло подземной речки. Еще один подземный ход — узкий и низкий — уводил в боковую стену. А со стороны фиорда, через просторное отверстие под самыми сводами, в грот вливался широкий поток света и холодного воздуха.

По выступам и карнизу Костя добрался к отверстию. Осторожно выглянул. До вершины скалы было не менее пяти метров нависающего гладкого камня. Никакой возможности выбраться на поверхность здесь не было. Внизу тускло мерцала черная вода фиорда. Скала опускалась туда почти отвесно. Слева, совсем близко, виднелась трещина. Она была неглубокая, с покатыми сторонами, и из нее легко было бы выбраться на поверхность. Но… пути к ней тоже нет. Костя перебрался обратно на верхнюю площадку и, расстроенный, принялся жевать сухарь… Придется искать новую стоянку или, оставив шлюпку здесь, выбираться из грота вплавь. Но в ледяной воде долго не продержаться.

«А может быть, на поверхность выведет это подземное русло?…»

Костя сразу же заторопился. Сунул в карман недоеденный сухарь, вытащил электрический фонарик и, не медля, двинулся в путь… С беспокойством всматривался он в неровные каменные стены, в низкие тяжелые своды — они подавляли, угнетали. Глухая тишина казалась зловещей, ее нарушал лишь скрип мелкого гравия под ногами и неровное дыхание Кости…

Щемило сердце. Тело наполнялось дрожью. Один, совсем один! И что бы ни случилось с ним здесь — никто никогда не узнает об этом, не окажет помощь…

Несколько раз готов был он броситься обратно. Но, стискивая зубы, продолжал идти вперед. И даже, наперекор страху, стал насвистывать веселый мотив. Но вдруг остановился в изумлении… Перед ним была стена, перегораживавшая туннель, — глухая, ровная стена из железобетона…

Несколько минут Костя простоял неподвижно, затаив дыхание, напряженно прислушиваясь. Ни звука, как в могиле. Стараясь ступать неслышно, он подошел к стене вплотную, приложил ухо к холодному бетону. Та же мертвая тишина. Попробовал постучать. Звук был еле слышный, поверхностный, — видимо, стена была толстая, — и он не вызвал никакого отклика…

Беспокойно озираясь, Костя повернул обратно к гроту, постепенно ускоряя шаги. «Кто мог построить в подземелье такую стену? Фашисты?… Зачем?… Какие секреты таятся по ту сторону этой стены?… Надо разведать, что делается на острове! Надо найти ход к этому тайнику! Ты должен сделать это, Константин!»

Последние несколько метров, навстречу свету, Костя чуть ли ни бежал. Очутившись снова в гроте, он несколько минут облегченно дышал, отдыхая от пережитого напряжения… Но что же делать дальше? Заглянуть еще и в эту дыру?

Костя подошел к низкому ходу в боковую стену и нагнулся, чтобы заглянуть в него. Но что такое?… Почему здесь потянуло свежим воздухом? Костя присел на корточки и в глубине хода увидел белое пятно света, падавшего сверху… Низко пригнувшись, он прошел туда и неожиданно очутился в наполненной светом, присыпанной снежком узкой траншее. Вверху были видны ее неровные края, а в просвете между ними, в вышине, — серые бегущие тучи… Костя осмотрелся… Так это же та самая расщелина, которую он заметил, выглядывая из грота! Выбраться отсюда уже не составило трудности… И вскоре Костя был в своем ущелье…

В пещеру он вошел осторожно, с пистолетом в руке. Но там все было так, как он оставил. На ящиках лежали одежда, автомат, сумка Василия Ивановича, фляга с водой.

День подошел к концу — беспокойный, трудный день. Костя переоделся, поел сухарей и принялся разбирать завезенное имущество. В сумке Василия Ивановича он, к удивлению, нашел пистолет. «Вот если бы я знал раньше… Хотя лучше, что не нашел тогда…» Морской бинокль очень обрадовал: «Для разведки будет очень кстати…»

Теперь Костя имел автомат, два пистолета с запасными обоймами, бинокль и эсэсовскую форму. «Для партизанских действий — неплохо!..» Костя занялся разбором других грузов. Первый же ящик, который он открыл, разыскивая консервы, вызвал у Кости невольный стон горечи: сверху в ящике лежал ракетный пистолет и три больших коробки с ракетами. «Оо-о-о, если бы я знал тогда, где они!.. Я был бы теперь среди своих, родных, советских людей, а не в стане врагов, которые уже дважды пытались меня убить! Но, коли ты уже среди них, надо бороться, Константин!..»

Глава пятая В БОРЬБУ ВСТУПАЮТ НОВЫЕ СИЛЫ

1

В этот вечер «славянский» сектор лагеря напоминал потревоженный улей. Команду с «Невы» Смуров и Шерстнев распределили равномерно по всем баракам. И беседами о последних новостях с Большой земли были охвачены все заключенные. Вопросам не было конца. До глубокой ночи слышались в бараках приглушенные волнующие разговоры.

А в кладовке восьмого барака в этот вечер заседал подпольный комитет «славян». Обсуждались три тщательно подготовленных сообщения: о возможности пополнить запасы оружия, об организации боевых групп и об оперативном плане восстания.

В заседании комитета принимал участие и представитель «западного» сектора — Вальтер. Под этим конспиративным именем (его настоящую фамилию знал только Смуров) в «славянский» сектор нелегально проникал немецкий коммунист, возглавлявший подпольный комитет «западников». По-русски он говорил свободно, почти без акцента. Для взаимопомощи и координации действий обоих комитетов Вальтер бывал на заседаниях «славян», а Смуров (под именем «Михаил») — на заседаниях «западников».

Вальтер прошел суровую школу подпольной работы в Германии и стал опытным подпольщиком. И здесь, на острове, он сумел наладить глубоко законспирированные связи с немцами-антифашистами, работавшими в арсенале, в госпитале, среди охранников и даже в канцелярии самого штандартенфюрера.

Благодаря этим связям он неоднократно помогал Смурову, который, со своей стороны, увлекал Вальтера революционным порывом к действию, неукротимой энергией и волей к борьбе.

Наибольшее количество вопросов вызвало сообщение Смурова и Вальтера о возможности вывезти со строительным мусором партию оружия из арсенала, во время предстоящего там переоборудования и ремонта.

Отвечал Вальтер.

— Точно ли, что будет машина-фургон? — спросил Медведев.

— Да. Машина уже выделена.

— А если шофер и охранник будут другие?

— Тот, кто выделяет этих людей, проверенный антифашист и согласен нам помочь. Грузчиков возьмут из славян, и надо, чтобы они были физически сильными. Это обязывает уже вас.

— Мы обеспечим погрузку. Грузчиками будут надежные товарищи, — сказал Смуров.

— Надо учесть, что риск провала большой. Тогда и наших и ваших людей будут жестоко пытать и казнят. Подбирать на эту операцию надо людей бесстрашных.

— С нашей стороны будут именно такие.

— На сколько дней выделяется туда машина? — спросил Митрофанов.

— На два, три… В эти дни и надо все успеть.

— Не изменят ли эсэсовцы порядок проверки машин при вывозе строительного мусора?

— Надеемся, что останется прошлогодний порядок. Используем его слабые стороны.

— Надо воспользоваться тем, что у гестаповцев сейчас нет даже и мысли о возможности побега с острова, — сказал Смуров. — Это очень важное обстоятельство.

Когда заседание комитета пришло к концу и все начали вставать, Смуров предупредил:

— Погодите, что-то важное хочет сообщить нам товарищ Вальтер.

Сообщение Вальтера было коротким:

— Поступившая к вам сегодня новая группа пленных — команда с торпедированного судна «Нева» — неблагополучна. В ней есть опасный провокатор. Это первый помощник капитана, Борщенко. Он власовец. Вместе с известным вам Шакуном в сорок первом году, в Киеве, расстреливал советских людей. Был старшим в зондеркоманде. Все это выяснилось сегодня на допросе у Хенке. Сейчас Борщенко задержан в гестапо для инструктирования. Он скоро явится. Возможно, даже сегодня. Предупредите об этом капитана Шерстнева.

После информации Вальтера установилось тягостное молчание.

— На точность этих сведений можно положиться, товарищ Вальтер? — спросил озабоченный Смуров.

— То, что произошло на допросе, не подлежит сомнению. Сообщение абсолютно надежного товарища.

— Какая неприятность Шерстневу, — с огорчением сказал Смуров. — Как будем решать, друзья?

— Что же здесь раздумывать! — сказал Медведев. — Решение может быть только одно: немедленно, как только явится, уничтожить изменника!

— Учтите: он очень сильный и опасный негодяй, — добавил Вальтер. — У него, вероятно, есть оружие. Будьте осторожны и не делайте шума…

— Сведем его в большую пещеру и там — киркой по черепу! — предложил Митрофанов.

— Кто возьмется за это дело? — спросил Смуров.

— Я и Медведев! — предложил Митрофанов. — Вдвоем справимся.

— И я с вами, — сказал Глебов.

— Хорошо, — согласился Смуров. — Вы трое задержитесь здесь на случай, если предатель явится. Обстоятельно допросим его. Выведем на чистую воду. И тогда уже придется вам выполнить акт возмездия за измену Родине… Как, товарищи, согласны с таким порядком?

Все подняли руки.

— Все… Теперь я провожу вас, товарищ Вальтер.

Смуров и Вальтер вышли из кладовой первыми. Из темноты к ним шагнул человек.

— Это вы, товарищ Смуров?… Посты можно снимать?

— Да, снимайте. Пусть люди отдыхают. Уже поздно. Но вы сами еще останьтесь.

Смуров и Вальтер быстро спустились со ступенек и скрылись за углом, в черном узком пространстве между стеной барака и скалой…

Над скалами неслись бесконечные тучи. Колючий ветер врывался в ущелье, с шорохом пробегал по крышам бараков…

Со сторожевой вышки вспыхнул луч прожектора и зигзагами пробежал между лагерных строений. Ни единого движения, ни одной тени не метнулось под лучом. Притаившиеся бараки представлялись безжизненными. Казалось, измученные узники погружены в тяжелый сон…»

Но лагерь и ночью, как всегда, жил своей второй, напряженной, скрытой жизнью…

В темноте по узкому проходу Смуров и Вальтер прошли до места, где барак вплотную примыкал к скале. Здесь Смуров наклонился и первым полез в низкую расщелину. За ним последовал и Вальтер. Согнувшись, они несколько минут осторожно продвигались в темноте, на ощупь. Потом Смуров зажег электрический фонарь, и, следя за знаками у частых поворотов, они проникли в небольшую подземную пещеру, откуда разветвлялось несколько ходов.

Смуров остановился.

— Каждый раз, когда вы приходите к нам, Вальтер, я беспокоюсь. Заблудиться в этом огромном лабиринте — это наверняка погибнуть.

— Не беспокойтесь, Михаил. Я осторожен и строго руководствуюсь вашими указателями.

Они двинулись дальше, тщательно следя за знаками, переходя из одной пещеры в другую, сворачивая то вправо, то влево. В просторной пещере, со множеством ходов в разные стороны, они задержались и присели на ящики, уложенные у стены.

Вальтер вытер вспотевший лоб.

— Много вы накопили тут этого вещества? — спросил он, кивнув на ящики.

— Порядочно… Но не окажутся ли пустыми наши опасные труды? Состоится ли когда-нибудь наша операция? И есть ли что-нибудь новое в этом нашем деле?

— Новое есть… Гестаповцы выявили у нас специалиста по карстовым образованиям, норвежца.

— А он согласится работать?

— Прежде чем его увезли гестаповцы, мы успели дать ему директиву: от работы не отказываться. Но подготовить и провести операцию в гроте ему одному слишком трудно. В подземном управлении работают только стопроцентные эсэсовцы, и нам среди них сообщников не найти.

— Установить связь с нашим Андриевским так и не удается?

— Пока нет. Он в каземате. Там у нас своих людей нет. А переводчиком в сношениях с Андриевским гестаповцы не пользуются: он сам хорошо владеет немецким языком.

— Как жаль! Вместе с вашим норвежцем они, быть может, и смогли бы обеспечить это дело.

— Еще одна неудача, Михаил. Ваша последняя просьба не выполнена. Рихтер погиб.

— Когда и как?

— Вчера. Сорвалась вагонетка и сбила с ног. Встать сам не смог. Пока подоспели товарищи, эсэсовец пристрелил.

— Потеря Рихтера — большая потеря! — с горечью сказал Смуров и задумался.

— Просьбу вашу выполнит другой товарищ, — добавил Вальтер и встал. — Дальше меня провожать не надо. Здесь я уже хорошо все освоил.

Они условились о следующем свидании, попрощались и разошлись навстречу новому дню и новым опасностям…

2

Пока Смуров провожал Вальтера, к восьмому бараку подошел Борщенко. Он только что долго и обстоятельно разговаривал с Шерстневым и теперь разыскивал Смурова.

Оставшийся на посту Данилов провел его в кладовую, где все еще сидели три члена комитета.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Борщенко.

— Здорово, если не шутишь, — отозвался Глебов. Остальные промолчали.

Пораженный таким приемом, Борщенко спросил:

— Кто из вас Смуров?

— А зачем он тебе? — грубо спросил Глебов.

— Он мне нужен по очень важному и срочному делу.

— А кто ты?

— Я — Борщенко. Эта фамилия вам ничего не говорит.

— Почему не говорит? Она нам знакома! — продолжал грубо Глебов. — Ты первый помощник капитана Шерстнева!

— Бывший помощник. Теперь такой же, как и вы, узник…

— Такой ли?

— Подожди, Глебов! — оборвал Митрофанов и обратился к Борщенко: — Если вам нужен Смуров, то он сейчас в пещере…

— Он мне нужен по важному и срочному делу! — повторил Борщенко. — Проводите меня к нему!

— Мы вас проводим, — сказал Митрофанов. — Втроем вас проводим. Глебов! Возьми фонарь! И дай мне кирку…

— Большое спасибо! — обрадовался Борщенко.

— Пошли…

Все четверо вышли в темноту ночи и осторожно направились к скале, где была большая пещера… Впереди шел Глебов, позади — Митрофанов и Медведев.

В руках у Митрофанова была острая и тяжелая кирка…

В это самое время у входа в седьмой барак столкнулись Смуров и торопившийся к нему обеспокоенный Шерстнев.

— Товарищ Смуров, вы?

— Василий Иванович? Очень кстати! Заходите. Вы мне нужны…

Смуров провел Шерстнева мимо Данилова, который все еще был на посту, и открыл дверь в кладовку.

— Проходите сюда, Василий Иванович… Осторожнее… Сейчас будет свет. — Он зажег коптилку и подал ее Шерстневу. — Подержите, пожалуйста.

— А где Борщенко? — спросил Шерстнев. — Вы его не видели?

Смуров переставил бочку в угол, и в кладовке сразу стало свободнее.

— Садитесь, Василий Иванович… А насчет Борщенко я должен вас огорчить…

— Что с ним? — Коптилка в руке Шерстнева задрожала. Смуров взял ее и поставил на бочку.

— Видите, Василий Иванович, в чем дело… Борщенко провокатор… И он будет уничтожен!..

— Вы с ума сошли! — резко сказал Шерстнев. — Кто посмел сочинить такую мерзость?! Если имеется в виду история, когда его на допросе приняли за власовца, то именно по этому поводу он и торопился к вам. У него важные новости!..

Смуров был поражен.

— А вы его хорошо знаете? — спросил он.

— Мне ли его не знать, когда это мой приемный сын. Он вырос в моей семье, никогда не разлучался со мной, никогда в Киеве не был и с первых дней войны — он мой помощник. Где он сейчас?! Он должен быть у вас?!

Выслушав Шерстнева, Смуров вдруг стремительно бросился к двери.

— Подождите здесь! — крикнул он на ходу.

Из темноты выступил Данилов.

— Что-нибудь нужно, товарищ Смуров?

— Да. Где товарищи, которые здесь оставались? И не приходил ли сюда кто-либо из незнакомых?

— Зашел кто-то из новых. Высокий. И они с ним куда-то ушли…

— Оставайтесь здесь! — приказал Смуров и исчез в темноте.

Вскоре он вернулся к бараку в сопровождении Митрофанова, Глебова, Медведева и Борщенко.

— Товарищ Данилов, — тихо позвал он.

— Я здесь.

— Срочно снова попросите ко мне Анисимова, Виндушку и Будревича…

— Хорошо. Понятно.

Все вошли в кладовую.

— Садитесь, — пригласил Смуров.

— Андрей! — бросился к Борщенко Шерстнев. — Я уже начал за тебя волноваться…

— И не напрасно, Василий Иванович. Вот видите! — Борщенко поставил в угол кирку, которую держал в руках. — Если бы я случайно не оглянулся, то уже лежал бы с проломленной головой. А если бы не появился при этом товарищ Смуров, вот этой троице пришлось бы, вероятно, попасть в лазарет!

Митрофанов, Медведев и Глебов сидели опустив головы.

— Это, товарищ Смуров, похоже на самосуд! — строго сказал Шерстнев. — Стало быть, если бы я не поторопился к вам, был бы убит честный коммунист руками таких же коммунистов. Разве можно в подобных случаях действовать без допроса обвиняемого, без тщательной проверки фактов? А в данном случае — без разговора со мной?

— Товарищ Смуров, виноваты мы трое! — заговорил Митрофанов. — Информация казалась авторитетной и точной. Нам захотелось избавить вас от ведения допроса и прочего… И мы нарушили ваше указание… Понимаем теперь, что наша вина большая…

Смуров слушал молча, сурово нахмурившись. Шерстнев возмущенно повернулся к Митрофанову, но вмешался Борщенко:

— Отложите, товарищи, этот разговор. У меня есть более важное дело…

В кладовую вошли вызванные члены комитета. Смуров снова переставил бочку из угла на середину.

— Занимайте, товарищи, места. И знакомьтесь: Василия Ивановича Шерстнева вы уже знаете, а это — его первый помощник и приемный сын, член партии товарищ Борщенко… — Вновь пришедшие с недоумением переглянулись. Смуров продолжал: — Допущена ошибка — и товарищ Борщенко был на волосок от гибели…

— Что прошло, то прошло, — холодно сказал Борщенко. — Сейчас важнее поговорить о другом… Шакун знает о подготовке восстания, о комитете и о том, что его возглавляет Смуров.

Слова Борщенко произвели впечатление взрыва. Все застыли, пораженные известием…

— Расскажите подробнее, — попросил Смуров.

Борщенко рассказал историю своего «перевоплощения» во власовца и подробно передал разговор с Шакуном…

Установилось тягостное молчание.

— Что будем делать? — спросил Смуров. — Вопрос серьезный…

— Шакуна надо было уничтожить уже давно! — сказал Медведев. — А теперь придется сделать это с опозданием…

— Нельзя откладывать больше! — добавил Анисимов.

— По этому предложению вряд ли будут возражения? — Смуров посмотрел на Шерстнева.

— А я как раз и возражаю, — отозвался Шерстнев. Все повернулись к нему, недоумевая. Он объяснил: — Раздавить такую гадину, как Шакун — изменника Родины и палача советских людей — святое дело. Но в данном случае это преждевременно. Мы обязаны узнать, как полно осведомлен он о наших делах, что и когда гестаповцы собираются предпринять против нас и кто предатель. Это нам надо знать! Это слишком важно. От этого будут зависеть наши действия. Как же не воспользоваться такой возможностью? Мы были бы идиотами и простофилями…

— О какой возможности вы говорите? — спросил Митрофанов.

— Неужели непонятно? Эта возможность — Андрей Васильевич Борщенко!

Борщенко запротестовал:

— Нет, Василий Иванович, эта роль не для меня.

— Но ты же выдержал ее там, в гестапо…

— Это случайно. Шакун создал ее для меня. Он и поддерживал ее все время.

— Надо использовать этого негодяя и дальше. Выудить из него все, что он знает…

— Что мог, я сделал. На большее меня не хватит… Сегодня меня чуть не убили здесь свои же товарищи. А если я надену форму охранника, все будут считать меня предателем… Что может быть ужаснее этого!.. Нет! Я готов в любую минуту отдать жизнь за общее дело, но сделать это открыто и честно.

— Мне понятны ваши чувства, Борщенко, — мягко сказал Смуров. — Но в наших условиях открыто и честно мы можем только умирать. А подготовить победу и уничтожить это дьявольское логово можно в единственном случае — действуя скрытно, дезориентируя, обманывая врага.

— Но я не смогу долго выдержать роль предателя, товарищ Смуров…

— Ну а как же вы мыслите отказаться от нее после того, как уже приняли ее на себя?

— Получу оружие. Уничтожу здешнего главаря эсэсовцев и тех его приближенных, которые окажутся рядом. В этом и будет моя помощь товарищам в их борьбе.

— Вы ошибаетесь, Борщенко, — холодно сказал Смуров. — Это не приблизит свободу. Наоборот, так вы нам только повредите.

Борщенко, пораженный словами Смурова, повернулся к Шерстневу.

— Ты просто очень взбудоражен, Андрей, — строго сказал Шерстнев. — На такую крайность можно идти только в случае провала. Но до этого ты должен держаться роли нашего контрразведчика до конца. Обязан делать это во имя жизни товарищей, как бы ни было трудно… И я верю в тебя, Андрей, с такою же силой, как и люблю тебя… Как отец…

Борщенко медленно встал.

— Я согласен, товарищи. Слушаю вас.

Посыпались советы и предложения…

Когда обо всем договорились, Смуров сказал:

— Есть вам еще одно важное поручение, Борщенко. Надо добиться разговора с помощником лагерфюрера по строительству — майором Клюгхейтером. Он, возможно, поможет нам. Говорите с ним от имени комитета.

— Разговаривать о помощи со здешним начальством? — медленно спросил Борщенко. — Да вы что, товарищи, сошли с ума?

— Здесь, как и везде, немцы разные, — спокойно сказал Смуров. — С этим немцем можно разговаривать.

— Но этот немец — помощник главного палача на острове! — еще больше возмутился Борщенко. — Я отказываюсь!

— Андрей! — укоризненно остановил его Шерстнев. — Комитет лучше знает, с кем можно и с кем нельзя разговаривать.

Борщенко замолчал и угрюмо выслушал указания комитета относительно разговора с Клюгхейтером.

— Но это еще не все, Борщенко! — предупредил Смуров. — Есть еще одно очень трудное дело… Нам во что бы то ни стало нужно установить связь с томящимся в гестапо инженером Андриевским. Это почти невозможно. Но вдруг вам удастся…

— И что тогда?

В кладовую тихо вошел Данилов и что-то прошептал Смурову. Тот нахмурился и озабоченно встал.

— На этом сегодня кончим. Об Андриевском — потом. А вас, Василий Иванович, все же необходимо спрятать. И сейчас как раз есть подходящая возможность. К сожалению, она связана с горечью для нас… — Смуров помолчал и, обращаясь ко всем, тихо сказал: — Товарищи, члена нашего комитета Василия Иннокентьевича Тамарина спасти не удалось… Только что умер… Почтим его память минутой молчания.

Все встали.

Тягостное молчание прервал Смуров:

— Василий Иванович, Борщенко и Медведев пойдут со мной. Остальные расходитесь.

3

Этим же вечером в комендатуру гестапо явился шарфюрер Рауб. Хенке все еще не вернулся от Рейнера, и в его кабинете дежурил унтерштурмфюрер Штурц. Рауб, отрапортовав положенное по уставу, неуверенно перешел к вопросу, который и привел его сюда:

— Не все благополучно с личным составом моей команды, господин унтерштурмфюрер…

Штурц насторожился:

— В чем дело? Докладывай. И — короче.

— Охранник Граббе исчез…

— Как это исчез? Здесь исчезнуть нельзя, уехать некуда.

— Вы знаете, что он закалялся и ежедневно после смены делал моцион — гулял…

— Ну и что же дальше?

— Ушел на прогулку и не вернулся.

— Проголодается — вернется.

— Но он ушел еще перед обедом, господин унтерштурмфюрер. Сейчас уже вечер, а его нет и нет.

— Может быть, во время прогулки его пристукнул кто-либо из заключенных? Он их довольно часто расстреливал…

— Нет. Он всегда уходил перед обедом и никогда не опаздывал к столу. В то же предобеденное время ушел он и сегодня. Все заключенные в этот час были на работе или в лагере.

— Не упал ли он со скалы?

— Он, господин унтерштурмфюрер, никогда не лазал на скалы, и по пути у него нигде скал не было.

— Но, может быть, он забрался в какую-то пещеру и там заснул?

— Помилуйте, господин унтерштурмфюрер! В такой холод — и спать в пещере?! В казарме тепло и есть койка. Зачем же ему спать в пещере?… Нет.

— Так что же ты предполагаешь, черт возьми?! — рассердился Штурц.

— Я ничего не предполагаю, господин унтерштурмфюрер. Предполагать не в моей компетенции. Я только докладываю и исполняю ваши указания.

Штурц чуть смягчился:

— Возьми несколько человек с фонарями и внимательно осмотри весь путь, по которому шел Граббе. И через два часа доложи мне!

— Слушаюсь, господин унтерштурмфюрер!

Ровно через два часа Рауб доложил Штурцу о безрезультатности поисков Граббе и в заключение осмелился высказать свое предположение:

— Он, господин унтерштурмфюрер, в хорошую погоду иногда доходил до фиорда. Может быть, заглянул со скалы в воду и свалился туда? Плавать он не умел…

Штурц, мрачно выслушав шарфюрера, приказал:

— Чтобы больше таких моционов в команде не было! И обходись пока без пополнения: лишних людей у нас сейчас нет…

4

На следующее утро в лагерной шрайбштубе (канцелярии) «славянского сектора» по нагрудным номерам умерших и убитых за истекшие сутки были извлечены их личные карточки. Начальник канцелярии перечеркнул эти карточки красным карандашом, пометил крупной буквой «V» и расписался, а писарь поставил их в другой ящик.

Никто в канцелярии не придал никакого значения такому обыденному факту. Однако эта история в то же утро имела продолжение в другой части острова — в кабинете самого штандартенфюрера Реттгера…

В это утро Реттгер сидел за столом и внимательно слушал доклад оберштурмфюрера Хенке. После попойки, закончившейся крупной ссорой с командиром подлодки Рейнером, у гестаповца все еще шумело в голове. Но, докладывая, он, как всегда, был чисто выбрит и подтянут. Правда, трижды он запнулся — забыл кличку нового агента-власовца, и трижды бросал на него строгие взгляды Реттгер.

Дослушав доклад до конца, штандартенфюрер приказал:

— Обоих русских — капитана и ученого — немедленно доставить ко мне!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер!

Хенке четко повернулся и вышел. Тут же, из канцелярии штандартенфюрера, он позвонил в гестапо помощнику Штурцу:

— Русских — капитана и ученого — немедленно к господину штандартенфюреру!.. Что, что?! Только ученый?… А капитан?… Как отправили, он же был в карцере?! Я сам приказал?… В вашем присутствии?… — Хенке был ошеломлен: «Это все из-за проклятого Рейнера!» — Тогда давайте быстрее ученого! А за капитаном пошлите в лагерь. Срочно, на машине!.. Надеть на него наручники!.. Да, да, я буду ждать!..

Спустя несколько минут по этому же телефону позвонил Штурц и пригласил для разговора Хенке. Выслушав Штурца, Хенке побледнел.

— Плохо дело, Штурц! Но что будет, то будет! Ожидаю ученого. Давай быстрее!.. Уже выехал? Хорошо… Что еще такое? Исчез охранник Граббе?… Ну его к черту, это потом! Сейчас не до него…

В кабинете Реттгера Хенке дрожащим голосом доложил:

— Господин штандартенфюрер! Одного русского — капитана — в мое отсутствие отправили в славянский сектор…

— Это еще что за новые порядки?! — рассердился Реттгер. — Вы же знаете, что таких пленных надо предварительно показывать мне! Немедленно доставить его из лагеря сюда!

— Это уже невозможно, господин штандартенфюрер!

— Как невозможно? В чем дело?

— Сразу по прибытии в лагерь капитану стало плохо, и его отправили в ревир. Там он ночью и умер. Старик был слаб и не выдержал.

Реттгер в бешенстве вскочил с места.

— Это же коммунист! Его надо было вздернуть на виселице!

— Он беспартийный, господин штандартенфюрер! Был капитаном еще при царе.

— Ну, значит, он беспартийный большевик. Так числятся в России такие люди, раз он капитан… Ну, черт с ним!.. А где ученый?! Он жив, надеюсь?! Он мне важнее! И если что случилось с ним…

— Ученый уже доставлен, господин штандартенфюрер!

— Давай его сюда! И чтобы такого самоуправства больше не было, черт вас дери! Сейчас же представьте мне рапорт о случившемся!.. Подите вон!

Хенке выскочил из кабинета бледный, перепуганный.

5

Обстановка в кабинете главного управителя острова, штандартенфюрера Реттгера, была суровой. Несколько простых стульев и два деревянных кресла у широкого письменного стола — вот и все. Единственным предметом роскоши, резко бросавшимся в глаза, был чернильный прибор Реттгера. Но было ясно, что стоял он на столе не для практических надобностей и не как украшение, а как символ.

В центре большой малахитовой доски, обрамленной по краям невысоким золотым парапетом, между хрустальных чернильниц в золотой оправе и с золотыми крышками возвышался на черном коне тяжелый рыцарь в золотых доспехах и с золотым оружием. Забрало его можно было открывать и закрывать, а на щите и на плаще рыцаря чернел крест тевтонского ордена. Множество разнокалиберных карандашей и ручек лежало по сторонам от чернильниц, на лесенках из перекрещивающегося золотого рыцарского оружия.

Сейчас штандартенфюрер Реттгер, еще не остывший от гнева, невнимательно слушал окончательно протрезвевшего оберштурмфюрера Хенке. Ничего путного о Рынине Хенке сказать не смог. Не дослушав до конца, Реттгер взялся за телефон.

— Инженер Штейн? Да, это я. Вам знакомо имя советского ученого Рынина?… Так… Даже встречались с ним на международных конференциях?… Так… Дальше… Очень крупный специалист? Консультант по подземным сооружениям?… Так-так-так!.. Дальше… Ну, ну!.. Очень интересно!.. И труды его читали?… А он вас не знает?… Жаль… Все?… Благодарю!..

Реттгер бросил трубку на рычаг и повернулся к Хенке.

— Рынин — это важный трофей. Прошу относиться к нему вежливо. Не трогать. Введите его ко мне!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер!

Хенке четко повернулся и направился к двери, но Реттгер остановил его:

— Еще одно! Напишите мне рапорт об этом нашем агенте, бывшем на советском судне.

— Слушаюсь.

Через несколько минут конвойные ввели Рынина в кабинет Реттгера.

— Выйдите отсюда! — приказал Реттгер конвоирам. — А вы, доктор Рынин, проходите ближе и садитесь.

Рынин молча прошел к столу и сел в кресло. Кисти рук, с которых только что были сняты тесные наручники, ныли, и он стал растирать их, стараясь разогнать уже образовавшиеся отеки.

Реттгер несколько минут разглядывал Рынина, затем спросил:

— Как попали вы на судно? Куда вы направлялись?

— Это что — вопрос или допрос?

— И то и другое, доктор. Вы наш пленник.

— Я не военный.

— Это ничего не значит. Вам положено отвечать…

— У меня нет привычки, полковник, рассказывать посторонним о своих личных переездах.

— А вы, оказывается, разбираетесь в воинских знаках различия?

— Это не сложно освоить в военное время. И даже неизбежно, хотя бы и не было к тому желания.

— А все же — куда вы направлялись? — вернулся Реттгер к интересовавшему его вопросу.

— Повторяю: отвечать не хочу. Это мое личное дело.

Реттгер нахмурился.

— А вы, доктор, оказывается, строитель? Консультант по подземным сооружениям? Может быть, с этим и была связана ваша поездка?

Рынин промолчал. Подумал, откуда этот гестаповец так быстро мог узнать то, о чем на судне знали только Шерстнев и Борщенко? Странно. Очень странно…

— Что же вы молчите, доктор Рынин?

— Вопрос о моей специальности имеет значение только для меня и моей гражданской деятельности на родине.

— Не совсем так. Этот вопрос может иметь для нас большое значение и здесь, на далеком острове…

— Каким образом, полковник?

— Вы могли бы здесь приложить свои знания и хорошо на этом заработать.

— Я не продаюсь, полковник. Учтите это сразу.

— Я уточняю, доктор, — сухо продолжал Реттгер. — Не стану скрывать от вас — в этом нет надобности — здесь на острове мы проводим подземное строительство. Вы могли бы заработать.

Рынин молчал. Реттгер по-своему истолковал это молчание и добавил:

— Заработать сможете очень хорошо, если, конечно, будете хорошо работать…

Рынин продолжал молчать.

— Вы что, не хотите отвечать?

— Я уже ответил, полковник, и не люблю, когда один и тот же выясненный вопрос задают снова.

— Что вы ответили?! — повысил голос Реттгер.

— Что я не про-да-юсь, — тихо, но с ожесточением и по слогам повторил Рынин. — У меня, полковник, есть честь!

Реттгер с раздражением взял один из карандашей, открыл им забрало рыцаря и зловеще сказал:

— У нас здесь был такой инженер… Работал в Москве на строительстве метро! И он так же, как и вы сейчас, сидел передо мной и так же, как и вы сейчас, отвечал мне теми же словами, что он не продается и что у него есть честь.

Рынин внимательно слушал, рассматривая неприятное, лоснящееся от сытости лицо Реттгера.

— Так вот, доктор Рынин, нам пришлось запереть его в одиночку подземного каземата. Он и сейчас там… жив еще…

Рынин содрогнулся и с нескрываемой ненавистью посмотрел в острые глаза Реттгера, который, наблюдая за Рыниным, продолжал:

— Хочу предупредить вас, доктор Рынин, что и вы можете последовать туда же, если не измените своей позиции!

— Вот что, полковник! — медленно заговорил Рынин. — Запугивать меня бесполезно. Страх я уже однажды пережил, он остался там, позади… А у меня от него вечная отметина — вот эта полосатая седина… Больше разговаривать с вами я не хочу и не буду!

Реттгер раздраженно стукнул по забралу рыцаря, бросил карандаш и вышел из-за стола. Он прошелся по кабинету, поглядывая на Рынина, который опять принялся растирать все еще ноющие руки. Профессиональным взглядом Реттгер разглядел, что у инженера были слишком тесные наручники, и стал раздумывать… Может быть, не стоило так угрожать?… Характеры у людей бывают разные, и один и тот же подход ко всем, возможно, непригоден! К московскому инженеру угрозы не подошли. Видимо, и тут то же самое… Вообще советские люди загадочны. А уничтожить такого специалиста сразу, не использовать его, жаль. Уж очень он нужен именно теперь!.. Придется, видимо, выждать…

Реттгер вернулся за стол, подобрал карандаш, аккуратно положил его на место, закрыл забрало золотого рыцаря и спокойно сказал:

— Не будем ссориться, доктор Рынин. Вы подумайте над моим предложением. Мы еще вернемся к этому вопросу.

Рынин молчал.

Реттгер нажал кнопку звонка. Дверь открылась. Вошел дежурный эсэсовец и вытянулся у порога, ожидая приказаний.

— Пусть конвойные отведут доктора Рынина обратно. А ко мне пришлите оберштурмфюрера Хенке.

Рынина увели, и немедленно вошел Хенке. Он ожидал в вестибюле.

— Доставьте мне завтра же того агента! — приказал Реттгер.

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер! Разрешите идти?

— Да. Вы свободны… И распорядитесь, чтобы наручников на Рынина не надевали.

6

Среди вещей, выгруженных из шлюпки, к удивлению Кости, не нашлось ни одного зеркала. И поэтому, досадуя, Костя не смог посмотреть, нормально ли сидит на нем эсэсовское обмундирование.

Костя поправил пояс с тяжелым пистолетом, надел на руку компас, повесил на грудь бинокль Василия Ивановича и, проверив автомат, выглянул из пещеры. Кругом ни души… «Итак, трогаемся, Константин Иванович, в свою первую разведку!..»

С автоматом под мышкой он спустился в ущелье, быстро дошел до расщелины, ставшей могилой эсэсовца Граббе, и свернул. Промерзший щебень сухо потрескивал под ногами. Встречались ответвления в стороны, но Костя не заходил в них. Опасаясь заблудиться, он придерживался основного русла, не забывая сверять его направление с компасом.

Неожиданно расщелина кончилась тупиком. Костя вернулся к ближайшему ответвлению и пошел по нему. Вскоре каменное русло вышло к узкой, неровной дороге, проложенной между возвышенностями. Куда идти дальше?… Костя пошел налево: там близко была скала, вплотную подступавшая к дороге. «Если на нее взобраться, можно в бинокль осмотреть окрестность».

Подойдя к скале, Костя остановился. Вокруг по-прежнему безлюдно. Медленно Костя стал обходить скалу, высматривая, где удобнее на нее взобраться. Но взбираться туда ему не пришлось… Сразу же за скалой от основной дороги влево отделялась вспомогательная дорога, которая подводила к какому-то странному сооружению…

В бинокль Костя рассмотрел ущелье-тупик. Вход в него со стороны дороги ограждался густыми рядами колючей проволоки, натянутой на высоких столбах, и железными воротами, со сторожевой будкой рядом. Над воротами к скале примыкала закрытая вышка с прожектором, пулеметной амбразурой и широким окном для обзора местности.

Сквозь проволочные переплетения были видны пристроенные вплотную к скалам деревянные склады. Людей на территории ущелья не было. Но в сторожевой будке у ворот сидел часовой с автоматом на коленях. Дверь будки была открыта, и Костя видел эсэсовца очень хорошо. В бинокль казалось, что до него всего несколько шагов. Лицо эсэсовца выражало явную заинтересованность и нетерпение: он увлеченно читал в эту минуту. «Видимо, важный объект, если так охраняется… — раздумывал Костя. — Что же тут может быть? Лагерь для военнопленных, о котором рассказывал Граббе?… Нет, совсем безлюдно… Пороховой погреб? Но какие теперь пороховые погреба! Теперь готовые снаряды, гранаты, патроны… Скорее всего, это арсенал!..» Случайная догадка Кости оказалась правильной. Здесь действительно был арсенал.

«Вот где нужна диверсия!.. Можно было бы в темноте подобраться поближе и бросить туда гранату… Хотя что это дало бы? Кратковременную панику, только и всего! Вот если бы со скалы набросать прямо на склады несколько связок гранат или мин, — это уже что-то значило бы. Впрочем, ни гранат, ни мин нет! Но есть три коробки с ракетами. И их вполне можно здесь использовать. Для поджога!.. Поджог, вот что реально!..»

В бинокль Костя стал разглядывать скалы. Они образовывали как бы три высоких стены, у подножия которых и находились приземистые склады. Их тоже три. По углам ущелья они смыкались крышами вплотную. Крыши односкатные, с небольшим наклоном. На них торчало несколько круглых труб, — видимо, вентиляционных. Ни одного окошка на чердак с крыши не было. Однако в торцовых стенах складов, под самой крышей, имелось по одному невысокому, двустворчатому окошку. «Вот это мне и надо! — обрадовался Костя. — С крыши до окошка легко достать, а открыть его — пустяковое дело… Хотя одному в темноте будет трудно… И чердак явно низкий… Эх, если бы со мной был кто-либо из ребят!..»

План диверсии представился Косте отчетливо. По веревке можно спуститься на крышу. Оттуда пробраться на чердак. Заложить там ракеты, поджечь, а самому в темноте удрать обратно на скалу. Загорится крыша; погасить пожар своими силами часовые не смогут. А пока прибудет помощь, все уже запылает в полную силу. Начнутся взрывы. И тогда уже не подступиться. «Вот это будет настоящая диверсия! И виноватого им не найти. Сами себя начнут казнить, гады!..»

Костя перевел бинокль на часового у ворот. Эсэсовец все еще был занят книгой. Перевертывая страницу, он поднял голову и уперся взглядом прямо в Костю. От неожиданности Костя прижался к скале плотнее и отдернул бинокль от глаз, чем сразу «отбросил» от себя врага, но тут же сообразил, что немец без бинокля не мог видеть его так же, как видел его Костя. И потом, он же в эсэсовской форме. Костя снова поднес бинокль к глазам… Эсэсовец с прежним увлечением читал книгу…

От наблюдений за арсеналом Костю оторвало неожиданное стрекотание мотоцикла, который вдруг вырвался на дорогу с той стороны, откуда пришел Костя. Отбежать с дороги и укрыться за какой-нибудь камень было уже невозможно, и Костя остался на месте.

Мотоцикл приближался на большой скорости. Над рулем торчало дуло пулемета. Эсэсовцев было двое.

Костя прислонился к скале и взял автомат на изготовку. «Если мотоциклист замедлит ход и станет останавливаться, буду стрелять…»

Мотоцикл, не снижая скорости, промчался мимо. На несколько секунд Костя увидел эсэсовца, сидевшего сзади, который что-то выкрикнул и погрозил ему пальцем. Мотоцикл проскочил за скалу, и сразу же рокот мотора оборвался. «Остановился, что ли? — подумал Костя. — Надо удирать, пока не поздно…»

Дорога к ущелью была теперь свободна, и Костя быстро зашагал, готовый к новым неприятностям. Мотоцикл за скалой снова взревел и опять заглох. «Видимо, повернули обратно, а мотор забарахлил… Наверное, за мной торопятся…»

Костя на ходу оглянулся как раз в тот момент, когда эсэсовец выбежал из-за скалы и, призывно взмахнув рукой, закричал:

— Граббе, стой! Где пропадал, скотина?!

Не оглядываясь больше, Костя ускорил шаги. Позади по камням застучали подковы сапог эсэсовца, пустившегося вдогонку.

До поворота в расщелину было недалеко, и Костя припустился туда бегом. «Надо было стрелять в них, когда они проносились мимо. На таком расстоянии, почти я упор, убил бы обоих. И скрыться бы успел. А теперь черт знает что получается…»

Эсэсовец тоже перешел на рысь, продолжая выкрикивать ругательства и угрозы:

— Остановись! Куда мчишься, негодяй?! Я еще вправлю на место твои куриные мозги!.. Остановись…

Не оборачиваясь, Костя добежал до расщелины, И, только укрывшись за камень и натянув эсэсовскую фуражку на самый лоб, он повернулся в сторону приближающегося эсэсовца. Тот, отдуваясь, перешел на нормальный шаг. Исходя злобой и тяжело дыша, он на ходу продолжал выкрикивать:

— Сейчас же возвращайся в казарму! Там я расспрошу тебя по-настоящему, где ты пропадал, мерзавец!

Костя выдвинул навстречу эсэсовцу автомат и стал прицеливаться. «Как бы не промахнуться после такого аллюра… Руки и ноги еще дрожат…»

— Это что за фокусы?! Убери автомат! — заорал эсэсовец и в нерешительности остановился. — Слышишь, что я тебе приказываю?!

Видя, что эсэсовец остановился, Костя, стараясь целиться точнее, коротко нажал спуск.

Эсэсовец отпрянул в сторону, повернулся и пустился бежать, петляя, как заяц.

«Промазал-таки, черт возьми!» — огорчился Костя и уже только для острастки пустил вдогонку эсэсовцу еще одну короткую очередь. Тот мчался прочь, не разбирая дороги, перескакивая через камни, делая прыжки то вправо, то влево. Полы его черной шинели развевались по ветру, словно крылья, испуганной курицы.

Костя хотел подбавить жару и пустить вслед эсэсовцу еще одну очередь, но вовремя одумался…

Эсэсовец бежал не оглядываясь до самой скалы и скрылся за ней, словно упал в яму…

Костя сразу остыл от возбуждения. «Как бы они не примчались сюда с пулеметом…» Он повернулся и торопливо зашагал по руслу расщелины. Спокойно вздохнул он, лишь добравшись до своего ущелья. И тут расхохотался, вспомнив, как удирал эсэсовец. Жаль только, что истратил на него лишнюю очередь. Запасной обоймы у Граббе не было, и надо теперь беречь каждый оставшийся патрон.

«А что же предпримет эсэсовец дальше? Вдруг начнет искать „негодяя Граббе“? Или станет подкарауливать его на дорогах? Во всяком случае, после сегодняшней „встречи“ вряд ли он решится совать нос в глухие ущелья…»

Костя, с автоматом на взводе, осторожно вошел в пещеру. Никого. Нет и Епифана. «Как напугал его проклятый фашист! Сидит теперь в какой-нибудь дыре и боится нос высунуть… Придется завтра отправиться на поиски…»

Глава шестая В ОБЛИЧЬЕ ВРАГА

1

После возвращения с изнуряющей работы, где Борщенко выполнил три нормы: за себя, за Шерстнева и за Кузьмича, — по лагерному репродуктору его вызвали к воротам.

— Ну, Андрей, желаю удачи, — стараясь не показать волнения, сказал Шерстнев. — Будь осторожен. Не сорвись… Помни, что у комитета на тебя большие надежды. И еще разузнай, что с нашими ранеными товарищами, как им помочь…

Они сидели со Смуровым в его кладовке.

— Секретным ходом пользуйся только в крайнем случае. — Смуров встал. Встал и Борщенко. — И не забудь: фонарь должен быть надежным. И не один, а минимум два.

Смуров и Шерстнев проводили его до выхода из барака.

Репродуктор продолжал вызывать:

— Борщенко, на выход!

За воротами его ожидал Шакун.

— Пошли скорей! — заторопил он. — Начальство ждет…

Через полчаса они были в главной канцелярии.

Когда Борщенко впустили в кабинет штандартенфюрера Реттгера, там уже находились майор Клюгхейтер и оберштурмфюрер Хейке. Майор в форме тодтовских [4] частей сидел в кресле у стола, Хенке почтительно стоял.

Реттгер оторвался от какой-то бумажки и недовольно посмотрел на Борщенко.

— Подойди ближе! — приказал он.

Борщенко продолжал стоять у дверей.

— Господин штандартенфюрер, он не понимает по-немецки, — доложил Хенке.

— Тогда вы сами спросите, почему он так поздно? Или это ваш зубастый дурак где-то так долго болтался?!

— Господин штандартенфюрер, вы же знаете, что я ничего не понимаю по-русски. Пусть господин майор…

Майор Клюгхейтер повернулся к Борщенко.

— Подойди ближе! — на чистом русском языке приказал он.

Борщенко, четко отбивая шаг, подошел ближе и остановился напротив стола, вытянув руки по швам.

Реттгер с любопытством уставился на него.

— Ты и есть Черный ворон?

Майор повторил вопрос полковника.

— Так точно, господин штандартенфюрер! — четко отрапортовал Борщенко.

— Это твоя кличка. А как твое настоящее имя?

— Как твое настоящее имя? — повторил майор.

— Павел, господин штандартенфюрер!

— Полностью, полностью! Как по отцу? Как фамилия? Где родился?

— Как твои отчество и фамилия? — спросил майор, внимательно разглядывая Борщенко. — Откуда родом?

— Павел Андреевич Корчагин, господин штандартенфюрер! Родился в Харькове! — чеканил Борщенко, смело глядя прямо в колючие глаза Реттгера.

Майор с интересом поглядел на Борщенко и перевел:

— Павел Андреевич Брагин. Уроженец Харькова.

Борщенко продолжал не мигая смотреть на полковника, но мысли его залихорадило: «Почему майор не перевел, назвал иную фамилию? Ловушка? Может, проверяют, понимаю ли я их разговор?»

Полковник опустил голову, заглядывая в бумажку.

— Тут то же самое, — сказал он и глубокомысленно добавил: — У русских много Иванов и Андреевичей… А спросите, майор, кто были его последние начальники?

Борщенко твердо запомнил фамилии эсэсовцев, названных Шакуном. И вдруг засомневался: кто из них майор, кто капитан. Но это же надо сказать! Спина сразу вспотела…

Майор повернулся к нему:

— Кто были твои последние начальники? Почему ты понес околесицу о своей фамилии? Зачем выдумал новую?

— Последними моими начальниками были Мейер и Кунст, — отрубил Борщенко и добавил: — Мне так часто приходилось менять свои фамилии, что я теперь сам в них путаюсь!

— Ты не запутался, а заврался, любезный! — оборвал майор.

Борщенко еще больше вытянулся, а майор перевел:

— Он был в распоряжении гауптштурмфюрера Эрнста Мейера и штурмбаннфюрера Густава Кунста.

Отметив, что майор при переводе добавил имена и звания, Борщенко постарался это запомнить и еще более насторожился.

Реттгер заглянул в бумажку и, неудовлетворенный, задал новый вопрос:

— А кто был твой непосредственный начальник?

Никаких других фамилий Шакун не называл. Что отвечать? Кажется, влип!

— Почему не назвал своего непосредственного начальника? — спросил майор. — Кто он?

— Шарфюрер Бауэр! — выпалил Борщенко, решив, что если нужно еще какое-то лицо, то лучше его выдумать, чем растеряться и ничего не ответить.

С замиранием сердца он смотрел, как вчитывался Реттгер в свою шпаргалку, как недоуменно поднял голову и посмотрел на мнимого агента. Потом опять уставился в бумажку, пожал плечами и вопросительно обернулся к Хенке:

— Бауэр? Это после его откомандирования из Киева, что ли?

— Так точно, гоподин штандартенфюрер! — подтвердил Хенке, не желая ставить себя в неловкое положение. — Это после откомандирования его из Киева…

— А почему же он не назвал унтерштурмфюрера Зейтца? — недовольно сказал Реттгер. — Шакун указывает эту фамилию. Спросите у него, майор, о Киеве…

— Кто в Киеве был твоим непосредственным начальником? — строго спросил Клюгхейтер.

— Унтерштурмфюрер Зейтц! — отчеканил Борщенко.

— А Бауэр кто?

— Это — после Киева…

— Аа-а… — Майор повернулся к Реттгеру. — Все верно. Унтерштурмфюрер Зейтц был в Киеве, а Бауэр — это после Киева.

Реттгер отложил в сторону бумажку, подумал и сказал:

— Спросите, майор, с какой целью он был заброшен на советское судно? Что ему было поручено?

— Я должен был установить, куда следовал караван и его маршрут! — объяснил Борщенко. — А по прибытии на место сообщить об этом и получить указания.

— А как сообщить?

— У меня был портативный передатчик.

— Где он теперь?

— Утонул!

— Ты сам должен был обеспечить передачу?

— Нет, господин штандартенфюрер! Со мной был радист.

— Он жив?

— Он погиб, господин штандартенфюрер!

— Позывные и шифр сохранились?

— Никак нет, господин штандартенфюрер! Все погибло с радистом.

— Как же ты теперь свяжешься со своим начальством?

— Теперь я под вашим начальством, господин штандартенфюрер!

Реттгер сухо улыбнулся.

— Пожалуй, этот для нас подойдет, — повернулся он к Хенке. — Зачислите его в команду охранников.

— Он, кажется, посмышленее Шакуна, — заметил Хенке.

— Смышленее вашего зубастого чурбана быть не трудно, — с издевкой сказал Реттгер. — Пусть будут вместе. Только запомните: когда придет пора срезать головы этим славянским насекомым, вы мне доложите.

Реттгер опять перенес свое внимание на Борщенко:

— Майор, предупредите его, что он будет в команде охранников.

— Брагин! Будешь охранником! — перевел Клюгхейтер.

— Никогда ни одного выстрела я не сделаю по заключенному! — твердо заявил Борщенко. — Это исключается!.

Клюгхейтер посмотрел на Борщенко с изумлением.

— Это как же тебя понимать? — спросил он, всматриваясь в лицо Борщенко. — Отвечай!

Борщенко почувствовал, что ответил невпопад, и стоял молча, не находя, что сказать.

— Что он говорил? — заинтересовался Реттгер, наблюдая за лицом Борщенко.

— Он говорил, что будет стараться, — коротко передал Клюгхейтер. — Но он отвык стрелять.

— Черт его знает, что за странный агент! — удивился Реттгер.

— За время пребывания в советском тылу он не мог практиковаться в стрельбе, — пояснил майор. — Был все время в трудной обстановке…

— Аа-а… Ну, тут он быстро восстановит свою прошлую практику. — Реттгер задумался. — Спросите его, майор, не поручали ли ему следить за Рыниным?

— Никак нет, господин штандартенфюрер! — несколько оправившись, ответил Борщенко.

— А ты его хорошо знаешь? — продолжал допрашивать Реттгер.

— Познакомился только на судне.

— Как он к тебе относится?

— Он мне доверяет.

Реттгер подумал и сказал:

— Прикажите, майор, чтобы завтра ровно к двум он явился сюда! Я попробую использовать его в разговоре с Рыниным. А сейчас пусть уходит — у меня от него заболела голова…

— Брагин! — повернулся к Борщенко майор. — Завтра в два часа дня ты должен быть здесь. А в восемь вечера явишься ко мне.

— Слушаюсь, господин майор.

— Повтори приказание!

— Завтра в два часа быть здесь для разговора с Рыниным. А в восемь вечера — явиться к вам.

Майор загадочно посмотрел на Борщенко. Тот устал от долгого и трудного допроса и не заметил, как последним ответом выдал майору свое знание немецкого языка.

— Можешь идти!

Борщенко четко повернулся и вышел из кабинета.

В вестибюле его нетерпеливо поджидал Шакун.

— Ну как? — коротко спросил он, всматриваясь в лицо Борщенко. — Намылили голову? Ты аж вспотел весь!

Борщенко почувствовал, что еле держится на ногах. Он вытер пот с лица и, собрав все силы, засмеялся.

— Ну и работенку задал мне штандартенфюрер! Пришлось башкой поработать и вспотеть. Но зато, Федор, дело у нас с тобой будет! Я же тебе сказал, что со мной не пропадешь! Словом, мы с тобой и здесь сумеем наладить житуху! Вот только не знаю, где я сегодня буду ночевать! В лагерь я больше не ходок. К дьяволу!

— Со мной в казарму пойдешь! — уверенно сказал Шакун. — Попрошу нашего обера прикомандировать тебя к той команде, где и я. Согласен?

— Идет! — согласился Борщенко. — Готовь мне место. А сейчас давай выйдем на свежий воздух. Упарился я тут. Такая жарища!

2

На следующий день, с утра, Шакун водил Борщенко, уже переодетого охранником, по «Центру», показывал и рассказывал, где что находится. Борщенко слушал и смотрел внимательно и запоминал, запоминал. Все это нужно было для будущего…

Но вот, кажется, все осмотрено, а времени впереди, до явки к полковнику, все еще много.

— Куда дальше, Федор?

— А дальше пойдем сейчас в мое потаенное местечко. Есть тут у меня такое…

Они пошли к северному ущелью, по которому уходила дорога к эсэсовским казармам, и по каменному карнизу стали подниматься на вершину скалы. Карниз был такой узкий, что Борщенко было тесно.

— Ослаб ты, Павел, я гляжу, — говорил зубастый поводырь. — Но еще немного — и конец!

Они вышли на вершину, обогнули массивную каменную глыбу и оказались на небольшой уютной площадке, заросшей тощим лишайником. Импровизированная скамейка — широкая доска, пристроенная на двух камнях, придавала этому месту обжитой вид.

— Садись, отдыхай! — пригласил Шакун. — Тут моя конура… Хочется иногда укрыться куда-нибудь от нашей кутерьмы.

Усталый Борщенко тяжело плюхнулся на доску, которая затрещала под его тяжестью.

— Ты полегче, медведь, — озабоченно сказал Шакун. — Доски здесь — редкость. Эту я спер удачно, отодрал от уборной моего обера. Потихоньку притащил сюда, когда никого не оказалось близко… Уж очень здесь удобное место. В такой день, как сегодня, когда нет тумана, все видно…

Действительно, остров просматривался отсюда очень хорошо. «Не больше шести километров в поперечнике», — прикидывал Борщенко, стараясь запомнить расположение возвышенностей и очертания берегов.

Бухта была видна как на ладони, с пристанью и складами. Высокие скалистые берега хорошо защищали ее от океанских штормов. Шум прибоя доносился от прибрежных скал, как грохот от движущегося курьерского поезда.

— Так ты и не знаешь, Федор, где находится наш остров? — спросил Борщенко.

— Бес его знает. Спросил я как-то у своего обера, он зарычал… Хотя, — Шакун пренебрежительно хмыкнул, — я думаю, он и сам не знает. А мне все равно, где быть, лишь бы хорошо платили!

Но как ни интересовало Борщенко местоположение острова, его томили сейчас более животрепещущие дела. Он искоса поглядел на Шакуна и, как бы между прочим, спросил:

— А как продвигаются твои дела с заговорщиками?

— Тиш-ше!.. — зашипел Шакун, невольно оглядываясь, как будто здесь мог кто-либо подслушать. — Об этом замкнись! Это дело должно быть моим… Понимаешь, только моим!

— Так я спросил потому, что ты сам предлагал мне действовать сообща.

— Не пришло еще это время. Будет час, сам позову. А пока — ни звука!..

Борщенко замолчал, боясь напортить. Потом добродушно сказал:

— Конечно, ты прав, Федор. Растреплешься раньше времени, и выхватят дело из рук. Еще и под зад дадут. А мне оно ни к чему. У меня свое, поважнее. Пользуйся этим делом сам. Я, если только советом когда помочь, не откажу.

Шакун благодарно поглядел на Борщенко, снова оглянулся и доверительно зашептал:

— Готовятся, сволочи: уже отряды создают…

Борщенко словно кипятком обдало. «Все известно… Полный провал… Держись, Андрей!..»

А Шакун продолжал шептать:

— Оружия у них мало. Но рассчитывают добыть. Скоро, скоро я их прихлопну!..

Сердце Борщенко заколотилось. «Все, все известно! Что предпринять?… Схватить Шакуна за глотку и вытрясти из него, что он знает?… А потом придушить и завалить камнями. Здесь его никто не найдет. Ну, а если он не скажет или наврет? А может, и еще кто-то в курсе — Хенке, допустим? Тогда дело может ускориться. Нет, горячиться нельзя. Надо выпытать осторожно и опередить…»

Не подозревая о том, что творилось в душе Борщенко, Шакун продолжал откровенничать:

— Там у меня есть глаза и уши. Земляк у меня там приставлен. Мне все как есть докладывает.

«Какая же это сволочь там действует?! Уничтожить, раздавить гадину быстрее!.. Немедленно!..»

Борщенко напряг всю свою волю, чтобы внешне остаться безразличным. А внутри у него все кричало: «Ну говори, стерва, говори дальше! Кто он — этот земляк, эти твои глаза и уши?…»

Но Шакун вдруг оборвал свои излияния, испугавшись, что наболтал лишнее. Он впился глазами в лицо Борщенко; a тот равнодушно зевнул и спросил совсем о другом:

— А не знаешь, Федор, куда девались раненые с судна?

Шакун присвистнул.

— Эка хватился! Хенке отдал их мне еще на корабле. — Шакун осклабился. — От них теперь одни кости остались — обглодали рыбы давно.

Теряя над собой власть. Борщенко медленно поднялся, бледный, с горящими глазами, страшный.

Шакун попятился.

— Что с тобой, Павел? Зубы, что ли, опять схватило? — догадался он. — Пойдем в казарму. Там есть аптечка. Приложишь что-нибудь…

— Пошли, — глухо согласился Борщенко.

3

К двум часам дня Борщенко явился к главной канцелярии. Он не сумел отвязаться от Шакуна. Тот говорил:

— Ты же, Павел, не знаешь немецкого языка. Без меня еще пристрелят тебя ни за что ни про что.

У входа стоял эсэсовец с автоматом. Немедленно явился второй эсэсовец. Шакун объяснил:

— Мы — по вызову.

— К штандартенфюреру вызывали только Брагина, — сказал эсэсовец. — Тебя не вызывали.

— Но я буду нужен как переводчик, — уверенно заявил Шакун.

Эсэсовец ушел для выяснения. Вскоре он вернулся и провел Борщенко и Шакуна в вестибюль.

— Ждите здесь! — приказал он.

Ровно в два часа из жилой части здания в вестибюль вышел Реттгер. Он на ходу глянул на вытянувшихся «смирно» Борщенко и Шакуна, брезгливо поджал губы и прошел в кабинет.

Минуту спустя через вестибюль, ни на кого не глядя, в сопровождении автоматчика прошел Рынин.

Борщенко еще со вчерашнего вечера готовил себя к встрече с Рыниным, но беспокойные мысли угнетали его все больше: «Ну как я погляжу ему в глаза в этом обличье?… Поймет ли он?…»

Борщенко взволнованно начал прохаживаться по вестибюлю, но дежурящий у дверей эсэсовец хмуро приказал:

— Стань к стене, не мотайся перед глазами!

— Павел! — позвал Шакун. — Иди сюда. Стой тихо.

Спустя несколько минут в кабинет к штандартенфюреру впустили Борщенко и Шакуна.

Реттгер с огромным карандашом в руке сидел за столом.

— Ближе, ближе! — приказал он.

Борщенко и Шакун подошли к столу.

Рынин молча стоял у окна.

— Вот, Рынин, вы отказываетесь работать на нас, а другие ваши соотечественники охотно согласились! Посмотрите!

Реттгер указал на стоявшего «смирно» Борщенко.

Рынин, до этого не обративший внимания на вошедших, поднял голову.

При виде Борщенко в форме охранника, рядом с рыжим зубастым власовцем, у Рынина глаза полезли на лоб.

— Борис Андреевич, здравствуйте! — поздоровался Борщенко и без паузы произнес дальше заранее продуманную им фразу: — Вам надо принять предложение полковника о работе.

Борщенко предполагал, что Рынин должен будет задуматься над словами «вам надо», и произнес их подчеркнуто.

Рынин медленно подошел к Борщенко вплотную и стал в упор его разглядывать.

Сомнений не было. Перед ним стоял помощник капитана «Невы» — Андрей Васильевич Борщенко. «Продался… Ах, негодяй!»

Обычно невозмутимое лицо Рынина густо покраснело. Он поднял руку и тяжело ударил Борщенко по лицу.

Борщенко отшатнулся не столько от боли, сколько от жгучей обиды.

Рынин, весь пылая от возмущения, вытащил из кармана платок, брезгливо вытер руку и гадливо отбросил платок в сторону. Затем, круто повернувшись, подошел к столу.

Прямо глядя в лицо Реттгеру, он медленно сказал:

— Вот что, полковник! Если вы намереваетесь добиваться своего с помощью подобных трюков, напрасно стараетесь! — Продолжая говорить по-немецки, Рынин обернулся к Борщенко: — А содействие таких вот черных изменников ничего, кроме омерзения, не вызывает! Слушайте вы, гнусный предатель…

Реттгер раздраженно перебил:

— Что вы распинаетесь в пустоту, Рынин? Адресуйтесь к нему по-своему. Вам-то уж следовало знать, что кроме русских слов, он других не знает.

Все еще бледный, Борщенко, силясь овладеть собой, повернулся к Рынину:

— Борис Андреевич, я могу говорить только по-русски… Я еще раз повторяю: вам надо дать согласие на работу. В этом очень заинтересованы все мы.

— Что он говорит? — спросил Реттгер Шакуна.

— Он, господин штандартенфюрер, просит его работать у вас, говорит, что здесь это для всех поголовно очень интересно.

— Тьфу, дурак! — рассердился Реттгер и стал ждать, что будет дальше.

Рынин посмотрел на Борщенко, медленно подошел к креслу и сел, прикрыв рукою глаза.

Реттгер пристально наблюдал. Он заметил, что в настроении Рынина неожиданно что-то переломилось. Кажется, на него действительно подействовали слова Брагина.

В настроении Рынина и на самом деле произошла перемена. Закрыв ладонью глаза, он думал. Думал, анализируя. Думал так, как привык думать, проверяя связи и явления. Почему Борщенко скрывает свое отличное знание немецкого языка? Оно же только способствовало бы карьере предателя. А он скрывает и просит не выдавать его в этом («Я могу говорить только по-русски»)… Догадка, что Борщенко только играет роль перебежчика, вдруг, как молния, озарила сознание Рынина… Но тогда в словах «вам надо», которые Борщенко дважды подчеркнул, скрыт особый смысл. Значит, кто-то («все мы») предлагает ему дать согласие на работу… Кто и для чего?…

Мысли Рынина оборвал Реттгер:

— Так что же, доктор Рынин? Значит, вы отказываетесь, категорически и раз навсегда? Или вы еще подумаете?

Рынин поднял голову и с нескрываемой ненавистью посмотрел на Реттгера.

— Я еще подумаю, — сказал он глухо.

— Ну, вот и хорошо…

Реттгер повернулся к Борщенко:

— Можешь идти, Брагин, и далеко не отлучайся. Ты мне будешь еще нужен.

Оправившийся Борщенко стоял прямо, вытянув руки по швам.

— Переведи ему, обалдуй, что я сказал! И убирайся. Да помоги ему устроиться!

Шакун схватил Борщенко за руку и потащил к двери.

— Пойдем, Павел! Я тебе сейчас буду помогать!..

Глядя им вслед, Реттгер думал: «А этот Брагин кое-чего стоит… Его надо держать около себя, пока нужен Рынин…»

4

К восьми вечера Борщенко явился к майору Клюгхейтеру. Охранник провел его через вестибюль и, предварительно постучав, впустил в кабинет майора.

Клюгхейтер сидел в кресле с книгой в руке.

— Проходите, Борщенко, и садитесь! — приказал он.

Борщенко насторожился: «Почему Борщенко? Почему на вы?…»

Он прошел к круглому столику и сел в кресло.

Майор отложил книгу.

— Прежде всего, — начал он, — я хочу установить, как разговаривать с вами: как с нашим агентом Брагиным или как с пленным помощником капитана Борщенко?

— Не знаю, господин майор. Вы приказали мне явиться, вы и устанавливайте сами, как со мной разговаривать.

— Тогда вот что, Борщенко, — жестко сказал Клюгхейтер. — Играть роль Брагина у меня бессмысленно. Говорите, не теряя времени, что поручили передать мне ваши соотечественники?

Пораженный осведомленностью и проницательностью майора, Борщенко несколько минут молчал, собираясь с мыслями. Затем, отбросив придуманные ранее подходы, решительно сказал:

— Мне поручено просить вашего содействия предполагаемому побегу заключенных!

Клюгхейтер посмотрел на Борщенко с нескрываемым удивлением.

— Да вы что, в своем уме? Говорить о побеге отсюда, с острова? И говорить со мной — помощником начальника лагеря? Вы, Борщенко, затеяли слишком опасную игру! Я прикажу сейчас надеть на вас наручники и, вместе с вашим зубастым и глупым приятелем, передам полковнику.

Борщенко побледнел и встал. «Провалили товарищи! А еще комитетчики! На кого понадеялись — на немца! Он враг и врагом останется!.. Короткой оказалась моя дипломатическая миссия…»

— Вот что, господин майор, — медленно заговорил Борщенко. — Прежде чем меня уведут отсюда, хочу сказать вам в защиту чести советского моряка, что я действительно не Брагин и что грязный предатель Шакун не мой сообщник. Он подлинный соратник кровавого негодяя Брагина и принял меня за него всерьез. Дать вам эту справку по-моряцки прямо — важно для меня лично… А теперь моя совесть чиста!..

— Вот так-то лучше, Борщенко, — спокойно сказал Клюгхейтер. — Теперь все на своих местах. Что вы не Брагин, мне было ясно еще у полковника. Но я тогда пожалел вас. Уж больно были вы неискушенны в таких делах. Но ваших отношений с Шакуном я не понимал. И ваша справка об этом важна не только для вас, но и для меня. Сядьте!.. Я готов разговаривать с вами дальше.

Борщенко стоял бледный, со сжатыми губами.

— Сядьте, говорю вам! — резко приказал Клюгхейтер.

Борщенко сел.

— Я предполагал, Борщенко, что просьбы ваших соотечественников связаны с тяжелым режимом их подземной работы и с такой же нелегкой жизнью… И я думал в чем-то негласно помочь им… Негласно и немного. На многое у меня нет возможностей. Но затея ваших товарищей о побеге не просто фантастика, а прелюдия к кровавой расправе над ними. Надо предотвратить это ненужное кровопролитие! Я жалею всех вас как солдат, который никогда не был согласен с бессмысленными жестокостями.

— Нам не нужна ваша жалость, ваша грошовая негласная филантропия! — резко сказал Борщенко. — Нам нужно оружие!

Майор снова остро посмотрел в лицо Борщенко.

— Вы не находите, Борщенко, что переходите всякие границы? Придется мне, видимо, немедленно в корне пресечь эти опасные замыслы!..

— Вы этого не сделаете, майор!

— Почему вы так думаете?

— Вы же знаете положение на фронтах и понимаете, что дни вашего рейха сочтены. Скоро Германия Гитлера будет расплачиваться за свои кровавые преступления… Вы обречены, господин майор! И вам выгоднее сейчас стать на нашу сторону.

Глаза Клюгхейтера загорелись гневом. Но выдержка взяла свое: лицо его снова стало непроницаемым.

— Значит, вы и ваши товарищи полагали, что я соглашусь помочь вам из-за выгоды? Из-за страха?… Этого никогда не будет! — холодно сказал он. — Вы правы, что Германия, по существу, уже проиграла войну… Но я немец. И я разделю судьбу своей страны, какой бы трудной эта судьба ни была.

Борщенко опять встал.

— Уточняю еще один вопрос, майор. Я и наш комитет относятся к вам по-разному. Комитет верит вам и счел возможным раскрыть перед вами свои замыслы. А я не верил вам и, однако, как идиот, эти замыслы вам слепо предал. Вам — помощнику начальника лагеря смерти! Вам — нашему смертельному врагу! Глупо это было с моей стороны! Ну, вот и все. Дальше поступайте, как вам и положено поступать.

Клюгхейтер помолчал, барабаня пальцами по столу.

— Да вы сядьте, Борщенко… Молоды вы еще… и очень горячи. А не думали ли вы, Борщенко, что немцы не все одинаковы? Что не все они фашисты и, тем более, не кровавые палачи?…

Борщенко живо ответил:

— Конечно, и в самой Германии есть честные люди. Немцы-коммунисты так же томятся в тюрьмах и лагерях и так же беспощадно истребляются фашистами, как и советские люди. Они и здесь, на острове истребления, вместе с русскими делят их страшную судьбу.

— Неужели только одни коммунисты честные люди? — тихо спросил Клюгхейтер. — Разве нет других честных людей? Не коммунистов? И это — в целом народе?…

Борщенко опустил голову. Ему стало не по себе: «Получаю урок политграмоты от врага! До чего же ты, Андрей, докатился!»

— Что же вы молчите, Борщенко? Разве это не так?

— Так, — нехотя выдавил Борщенко.

— А почему неохотно соглашаетесь с правдой? Где же ваша моряцкая прямота? А вы, быть может, еще и коммунист?

Борщенко поднял голову.

— Да, майор, я коммунист! И горжусь этим! И, как коммунист, объясню вам, почему правильные мысли не всегда принимаются сердцем… Конечно, немецкий народ и немецкий фашизм — это разное. Но иногда трудно бывает преодолеть горячий голос чувств, который вступает в противоречие с трезвым голосом рассудка. А почему? Да потому, что чувства эти тоже правильны. Временами я начинаю ненавидеть все немецкое только потому, что оно немецкое. Я понимаю, что это неправильно, но не могу освободиться от таких чувств. Слишком много крови и страданий миллионов людей стоят за этими чувствами, за этими эмоциями!.. Хотите знать, откуда вырастают эти эмоции?

— Да, Борщенко, хочу.

— Ну, так я вам сейчас кое-что прочту… — Борщенко нагнулся, вытащил из-за голенища тщательно сложенный листок, бережно развернул его и стал читать — читать горячо, резко подчеркивая отдельные места: — «Близ Смоленска, у Гедеоновки, в большой яме похоронены трупы тысячи восьмисот убитых фашистами… женщин, детей и стариков… Мертвых гитлеровцы здесь закапывали вместе с живыми. И долго еще после расстрела земля колыхалась сверху могил и слышались стоны… В Краснодарском крае гитлеровские мерзавцы умертвили семь тысяч советских граждан, в том числе многих детей, и зарыли их в противотанковом рву, за заводом измерительных приборов».

— Хватит, Борщенко! — дрогнувшим голосом оборвал Клюгхейтер. — Это действовала не регулярная армия, а эсэсовцы и…

— Какая разница! — горячо сказал Борщенко. — Все они — немцы!

— … и всякие иные мерзавцы, вроде Шакуна! — нервно закончил Клюгхейтер. — Дайте мне эту бумажку!

Разгоряченный Борщенко передал майору бумажку — «Сообщение Совинформбюро» — и, не смиряясь, добавил, как бы продолжая прочитанное:

— Все эти массовые расстрелы невинных, виселицы на улицах и дорогах, печи для сжигания живых, «душегубки»— все это на века покроет позором вашу нацию!.. И вот эти-то факты и поднимают в груди бурю, подавляют добрые мысли и вызывают гнев при одном слове «немец»… А вы, майор, как вы сами подчеркнули, тоже немец! И не простой, рядовой немец! Нет! Вы — важная спица в военной колеснице Германии, которая на поколения изранила землю многих народов, оставила после себя ненависть ко всему немецкому и — кровь!..

Клюгхейтер слушал не перебивая, сжав губы и нервно теребя бумажку, положенную на стол.

— Я вас понял, Борщенко! — сказал он после долгого молчания. — И извиняю за горячность… А лично у меня своя биография и свои причины пребывания здесь. Но об этом нет дела никому, кроме меня.

Борщенко, не обращая внимания на слова Клюгхейтера, с гневом продолжал:

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что вам знакомы вот эти заповеди, которые распространяются среди ваших солдат! Они написаны не только для эсэсовцев! Они адресуются всем немцам!

Борщенко вытащил печатную листовку малого формата и положил ее перед Клюгхейтером. Тот молча посмотрел на знакомый текст и несколько минут вглядывался в подчеркнутые строчки:

ПАМЯТКА ГЕРМАНСКОГО СОЛДАТА

…Для твоей личной славы ты должен убить ровно 100 русских, это справедливейшее соотношение — один немец равен 100 русским. …Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девушка или мальчик…

Ни одна мировая сила не устоит перед немецким напором. Мы поставим на колени весь мир. Германец — абсолютный хозяин мира. Ты будешь решать судьбы Англии, России, Америки. Ты — германец, как подобает германцу, уничтожай все живое, сопротивляющееся на твоем пути… [5]

Клюгхейтер утратил свою обычную выдержку, нервно скомкал листовку и отбросил ее в сторону. Потом взволнованно встал и, подойдя к окну, долго всматривался в темноту. Наконец он взял себя в руки, медленно вернулся к столу и ровным голосом сказал:

— Передайте, Борщенко, вашим товарищам мое предупреждение: никаких попыток к восстанию нельзя допустить! Все это привело бы к ужасному кровопролитию и поголовному истреблению русских.

— Вы забыли, майор, что передать это я не смогу. Я арестован вами.

— Сегодня, Борщенко, вы парламентер. И потому я вас отпускаю… тем более, что сбежать отсюда все равно некуда. Но это не значит, что вы останетесь на свободе долго. Запомните: попадетесь в чем-нибудь — вряд ли тогда я сумею вам помочь, как мне удалось это у полковника. А теперь можете идти!

Борщенко долго стоял молча, опустив голову. Затем прямо поглядел в глаза Клюгхейтеру:

— Благодарю, майор…

Глава седьмая ОРАНЖЕВАЯ ПАПКА

1

Штандартенфюрер Реттгер нервно шагал из угла в угол по своему просторному кабинету. Надо искать и искать специалистов, которые смогли бы разобраться в природе обвалов и обеспечить их предотвращение. Рынин согласился работать, но к нему нужен «глаз».

Мрачные мысли Реттгера прервал явившийся по вызову Хенке.

— Неприятная новость, господин штандартенфюрер, — начал он, почтительно вытянувшись перед Реттгером. Тот ожидающе уставился на него. — Охранник Граббе, об исчезновении которого я вам ранее докладывал, объявился…

— Где же он был? И в чем неприятность?

— Он спятил, господин штандартенфюрер…

— Спятил? — Реттгер заинтересованно уставился на Хенке, — Что же он делает?

— Он стреляет по своим…

— Нельзя ли, Хенке, говорить яснее?

— Сегодня шарфюрер Рауб увидел его в районе арсенала. Он выглядывал из-за скалы, как будто кого-то выслеживал. А когда Рауб окликнул его по имени и бросился к нему, он открыл в ответ огонь из автомата и скрылся. Явное умопомешательство.

Реттгер недоуменно пожал плечами.

— Где он скрывается — это ясно: в пещерах. Но как он питается?

— Не могу знать, господин штандартенфюрер. Это загадка.

— Загадка очень простая, Хенке! Этот ваш Граббе под видом прогулок носил куда-то продукты, создавал запас. И теперь живет этим. А заодно высматривает, где бы еще чего раздобыть… Словом, устроил себе вольную жизнь…

— Вероятно, так.

— Что же вы думаете делать?

— Жду ваших указаний, господин штандартенфюрер.

— Ловить и лечить его у нас нет времени и надобности. При первой же встрече пристрелите его, пока он не убил кого-нибудь.

— Слушаюсь!

— Прозевали вы, Хенке, своего охранника! — строго сказал в заключение Реттгер. — А людей у нас в обрез.

— Господин штандартенфюрер…

— Хватит об этом. Черт с ним, с вашим Граббе… Как с Андриевским? Как с норвежцем?

Хенке посмотрел на часы.

— Андриевский уже доставлен. Следом будет и норвежец.

— Давайте сюда Андриевского!

Хенке поспешно вышел.

Машина гестапо уже стояла у входа. Хенке отдал распоряжение, и два автоматчика ввели в вестибюль инженера Андриевского. Перешагнув порог, он пошатнулся. Автоматчик, шедший сзади, поддержал его под локоть, но пленник отстранился от немца и оперся на притолоку.

Несколько секунд Андриевский стоял у двери, отдыхая и зорко оглядывая вестибюль. Низкорослый, до предела истощенный, он выглядел тщедушным; физическая слабость его бросалась в глаза. Он был без головного убора, и совершенно седые волосы белыми прядями свисали на шею. Обыкновенное русское лицо с острыми от худобы скулами не привлекало бы внимания, если бы не глаза — большие, умные, полные жизни.

Дежуривший в вестибюле эсэсовец с пристальным любопытством рассматривал непокорного русского. Андриевский заметил его взгляд, выпрямился и без посторонней помощи, медленно переступая опухшими ногами, гордо прошел в кабинет Реттгера.

Реттгер приказал конвоирам выйти и пригласил Андриевского сесть.

— Хотите сигарету? — предложил Реттгер.

— Нет.

— Может быть, папиросу? — Реттгер вытащил из стола коробку с папиросами «Казбек» и протянул через стол. Андриевский непослушными, распухшими пальцами вытащил папиросу и стал рассматривать фабричную марку на мундштуке.

— Беру из ваших рук, полковник, только потому, что папироса эта наша, советская, сделанная нашими русскими руками.

— В данную минуту ее хозяин — я! И, надеюсь, имею право угостить ею вас, — попробовал пошутить Реттгер.

— Нет, полковник! Хозяин ее — я! Вы же пользуетесь награбленным…

Реттгера передернуло, но он сдержался и промолчал.

Андриевский несколько раз жадно понюхал папиросу и бережно заложил ее за ухо, как часто делал когда-то дома.

— Запах Родины… Волнует… Оставлю у себя, если, конечно, ее не отнимут в гестапо ваши помощники. Они уже отняли у меня самый обыкновенный деревянный портсигар… Мелкие грабители!

— Арестованному не положено иметь при себе портсигар, — сухо сказал Реттгер. — Они только выполняли инструкцию.

— Этот портсигар — память о доме, жене, сынишке… Впрочем, это недоступно вашему пониманию, полковник, — вы лишены нормальных человеческих чувств.

Щека Реттгера дернулась, но он опять сдержался и, вызвав Хенке, приказал:

— Распорядитесь вернуть Андриевскому его портсигар!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер! — Хенке опять вышел.

— Может быть, у вас, Андриевский, есть ко мне другие просьбы или претензии?

— Просьбы? Претензии? К вам? — Андриевский с нескрываемым презрением посмотрел прямо в лицо Реттгеру. — Нет!.. Есть только вопрос: зачем меня опять доставили сюда? Что хотите вы от меня, прежде чем убить?

— Я снова предлагаю вам жизнь, Андриевский! Если вы станете на нас работать.

— Я уже вам отвечал: этого ни-ког-да не будет!

— Сегодня я добавлю, Андриевский, что мы согласны вам даже платить! — настойчиво продолжал Реттгер. — Хорошо платить. Лучше, чем вам платили в России… Много лучше.

Андриевский снисходительно улыбнулся.

— Как примитивно смотрите вы, полковник, на советских людей! Неужели вы до сих пор не убедились, что служить фашизму они не будут?

— Но нам же служат некоторые ваши товарищи, Андриевский!

— Это не мои товарищи, полковник! — глаза Андриевского загорелись гневом. — Вы отлично знаете им цену! Это — черные предатели. Выродки! И они не уйдут от заслуженной кары…

Реттгер несколько раз сердито щелкнул карандашом по золотому забралу рыцаря, открывая и закрывая его. Андриевский, успокаиваясь, ядовито спросил:

— Тешите себя бронированными призраками прошлого? Не помогла им броня, полковник. Наполненная костями, проеденная ржавчиной, эта броня покоится сейчас на дне нашего Чудского озера. Не поможет вам и теперь броня «тигров» и «фердинандов», нет! На нашей земле ждет вас та же участь…

Сдерживая ярость, Реттгер бросил карандаш и вышел из-за стола. Он медленно прошелся по кабинету, поглядывая на неукротимого, бешеного русского. «Что с ним делать? Повесить? Но неужели не удастся использовать его? Неужели не сломят его страх смерти, жажда жизни?…»

Реттгер остановился против Андриевского и заговорил тоном благожелателя:

— Представьте, Андриевский, что вы вернулись в Россию вот таким же не подчинившимся нам… Вы думаете, вас наградят?

— Нет, полковник. Ради награды я работать не способен. У меня есть более могучий стимул к тому, чтобы защищать перед врагами интересы своей Родины и честь советского человека.

— Вы ничего не выиграете, если погибнете в каземате из-за своего упрямства, — продолжал Реттгер. — И партия, к которой вы принадлежите, даже не узнает, как преданно вы ей служили. — Реттгер изучающе наблюдал за лицом Андриевского. Оно оставалось таким же неприступным, как и раньше. — А мы, Андриевский, сохраним вам жизнь и будем хорошо платить. И забудем, что вы коммунист.

— Не старайтесь, полковник. Не тратьте ваше красноречие понапрасну. Я останусь коммунистом до конца! И ничто не сломит меня перед лицом врага. Поймите это, наконец!

Реттгер вернулся за стол и, пристально глядя на Андриевского, зловеще предупредил:

— Подземный каземат вы уже знаете… Но там у нас есть еще и каменные гробницы… Таких, как вы, мы замуровываем туда живыми!..

— Жалею, полковник, что не мне придется вас судить!

— Вы фанатик, Андриевский, хотя считаете себя реалистом. Речь идет о самом реальном для вас — о вашей жизни!

— Вы хотите, полковник, прежде чем убить, извлечь из меня горючее для вашей дьявольской машины истребления, направленной против моего народа. Вы думаете, что если я в ваших руках и вы меня физически почти доконали, то я сдамся на вашу милость? Нет и нет! Ни-ког-да!

— У вас нет иного выхода, Андриевский!

— У нас, полковник Реттгер, есть песня: «Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!» Учтите, ее поют не только коммунисты.

— Мы покончим с коммунизмом раз и навсегда! — злобно перебил эсэсовец.

Андриевский презрительно улыбнулся.

— С коммунизмом расправляются уже сто лет, а шаги его на земном шаре делаются все шире. Нет, полковник, для этого у вас тонка кишка! А фашизму действительно приходит конец!

— Замолчите, Андриевский!

— А вы не кричите на меня. Я вас не боюсь, учтите. Знаю, что вы меня замучаете. Но и последний мой вздох будет ненавистью против вас. Пожалуй, на этом наш разговор можно кончить, полковник Реттгер!

Реттгер откинулся на спинку кресла и злобно спросил:

— Может быть, вы еще подумаете?

Андриевский не ответил.

— Вы еще заговорите! — в бешенстве крикнул Реттгер. — Вам представится последняя возможность подумать — в каменной гробнице! И вы еще попросите моей милости!

Он яростно нажал на кнопку звонка и держал ее, пока в кабинет не вбежали конвоиры, Хенке и дежурный эсэсовец.

— Убрать его!

— Я пойду сам, — сказал Андриевский и с усилием встал. Но конвоиры грубо подхватили его под руки и выволокли из кабинета.

Все еще клокоча от ярости, Реттгер ударил кулаком по столу.

— В гробницу! — крикнул он Хенке.

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер!

2

Реттгер нервно походил по кабинету из угла в угол. Потом вернулся за стол.

— Введите ко мне норвежца!

Хенке поспешно вышел и через минуту возвратился вместе с заключенным «западной» зоны — норвежским ученым Ольсеном.

— Садитесь, доктор Ольсен! — не то пригласил, не то приказал Реттгер.

Ольсен сел в кресло у стола, где только что сидел Андриевский!

— Хотите сигарету, доктор? — привычно предложил Реттгер.

— Нет. Если разрешите, я закурю свою трубку.

Реттгер кивнул, и Ольсен раскурил короткую трубку.

С густой курчавой бородкой и обветренным осунувшимся лицом, в грязной, потрепанной одежде, он был похож сейчас на простого рыбака с одного из северных островов Норвегии.

Несколько минут Реттгер сверлил Ольсена острым взглядом. Потом спросил:

— Почему вы, доктор Ольсен, скрывали свое научное звание и специальность?

— Здесь я действительно об этом не говорил. А раньше ваши гестаповцы отлично знали, кто я такой.

— Когда раньше?

— Когда арестовали меня и объявили заложником.

Глаза Реттгера уставились на Хенке.

— Почему вы об этом не знали?

Хенке доложил:

— Карточка на доктора Ольсена была заведена только здесь, господин штандартенфюрер. А у нас доктор о своей специальности умолчал.

Реттгер снова повернулся к Ольсену:

— Что вы на это скажете, доктор? Вы же знали, что мы караем за сокрытие таких сведений о себе!

— Здесь мое научное звание и специальность потеряли всякое значение. Я здесь только заключенный… смертник…

— С вашей специальностью вы и здесь можете не только спасти свою жизнь, но и заработать свободу… Если, конечно, станете работать на нас.

Ольсен молчал, попыхивая трубкой.

— Вам, доктор Ольсен, кажется, не нравится мое предложение?

— По честному говоря, оно мне действительно не нравится, полковник.

Не глядя на Ольсена, Реттгер жестко сказал:

— Вы забываете, что мы умеем заставлять работать, когда надо, хочет этот заключенный или не хочет!

— Можно вышибить мой дух из тела, но вынуть из моей головы знания вы не сумеете, полковник, если я сам не захочу отдать их вам…

Реттгер прищурился, побарабанил пальцами по столу и вдруг переменил тон:

— А если мы вам заплатим, доктор Ольсен?

Ольсен запыхтел трубкой энергичнее…

— И не просто заплатим, а заплатим хорошо, доктор Ольсен? — продолжал Реттгер, наблюдая за лицом норвежца.

Трубка Ольсена еще больше задымила, захрипела. Но он продолжал молчать.

— Что же вы молчите? — В голосе Реттгера зазвучала угроза.

— Я взвешиваю ваши предложения…

— И долго вы будете взвешивать?

— Дня два, полковник.

— Слишком долго, доктор. У нас дорог каждый день.

— Я люблю все взвешивать обстоятельно…

Реттгер пристально посмотрел на Ольсена.

— Ладно! Пусть будет два дня! — Он повернулся к Хенке. — Устройте доктора отдохнуть и обеспечьте его приличной одеждой. Подробнее мы с ним условимся потом…

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер!

Ольсен встал и молча вышел в сопровождении Хенке и автоматчика.

3

Первая вылазка Кости в эсэсовском обмундировании была неудачной. Что его приняли за пропавшего эсэсовца Граббе, это хорошо: в него не стреляли. Но это и плохо: его могут искать.

Спал Костя тревожно. Каждый случайный шорох от сползшего в ущелье щебня, от осыпи со стены в пещере действовали как будильник. Костя вскакивал, хватался за автомат и долго потом лежал с открытыми глазами, не в состоянии уснуть. Особенно неприятно действовал на него зияющий ход из пещеры, в глубь скалы. Куда он ведет? Почему так бесследно исчез в нем Епифан? И не появится ли вдруг оттуда новый эсэсовец?

Костя решил поискать Епифана и разведать этот ход. Стал думать, чем отмечать свой путь, чтобы не заблудиться. Вспоминал разные случаи из литературы. Но ни клубка шпагата, ни мела у Кости не было. Вот разве воспользоваться приемом, который применил смекалистый мальчик-с-пальчик: он отмечал свой путь камешками.

Костя осторожно выглянул из пещеры. Убедившись, что близко никого нет, спустился в ущелье и набрал там в карманы мелких камешков, отделявшихся по цвету от основного грунта. Затем зарядил свежими батарейками два электрических фонаря — у него их оказалось среди вещей более десятка. Один повесил на грудь, другой положил в карман. По куче щебня взобрался к проходу и осторожно тронулся вперед.

Долгое время шел не останавливаясь: не было отводов в сторону. Временами начинал звать Епифана. У первой же развилки остановился, решая: продолжить ли путь прямо или свернуть? Посмотрел на компас, отметил свой «переход» камешками и пошел прямо. И очень скоро оказался в небольшой пещере с несколькими ходами в разные стороны.

Отметив «свой» ход целой пригоршней камешков, Костя еще раз позвал Епифана и уселся отдохнуть на большой камень посередине пещеры.

Здесь подземелье действовало уже не так гнетуще, как в тоннеле грота.

По компасу Костя определил направление ходов и стал гадать, куда двинуться дальше.

Вдруг Костя услышал под собою звук, напоминающий движение тяжелой дрезины на рельсах. Костя расслышал даже голоса. «Что же там такое? Подземное строительство, о котором говорил Граббе? И неужели там такой тонкий потолок?»

Костя стал обстукивать пол пещеры и с удивлением обнаружил, что звуки снизу слышны только в одном месте, где лежал камень. Здесь пол гудел как барабан, когда Костя стучал по нему кулаком. А вокруг этого места звуки были глухие, и снизу ничего не слышалось.

«Просверлить бы здесь дыру. Можно было бы тогда подслушивать их разговоры. Жаль, нет сверла… А сидеть на этом месте, пожалуй, опасно. Не провалиться бы тут случайно… Изуродуюсь при падении и опять окажусь в эсэсовских лапах…»

Костя встал и ухватился за камень, чтобы переставить его на глухое место, но осилить такую тяжесть не смог. «Надо перекатить…»

На этот раз камень поддался и тяжело рухнул на другой бок.

Пол затрещал, точно скорлупа большого яйца. Камень провалился, увлекая за собой раскрошившиеся куски обрушившегося здесь пола.

Вслед за камнем полетел в пустоту и Костя. Он инстинктивно раскинул руки и повис на краю образовавшегося отверстия. Костя слышал, как камень ниже ударился в такую же звонкую оболочку. Раздался новый треск, и груда камней рухнула глубоко вниз, вызвав там бурный всплеск воды.

Костя оказался в темноте: фонарь сорвался с груди и тоже умчался в провал…

Напрягая все силы. Костя с трудом выбрался на прочную часть пола и отполз в сторону, дрожа всем телом от испуга и напряжения.

Он присел, отдуваясь. «Проклятый остров! — с горечью думал он. — На каждом шагу меня подкарауливает здесь опасность».

Он вытащил из кармана запасной фонарик и осветил место провала. Дыра была не широка — сантиметров семьдесят в диаметре. Со своего места Костя видел овальные стены провала, словно в этом месте был пустой каменный сосуд.

Теперь снизу отчетливо доносился немецкий разговор. В университете Костя изучал два языка. Немецкий он знал хуже, но все же смог сейчас понять, как кто-то внизу утверждал, что вместе с камнями вниз пролетела светящаяся звездочка. Двое других возражали: откуда здесь могут быть звездочки.

Отдышавшись и злорадствуя, что он все-таки им — фашистам — напакостил, Костя осторожно встал, на цыпочках прошел к отмеченному камешками ходу и поспешил в свое убежище. «Не везет мне с разведкой, — решил он. — Придется в подземельях быть более осторожным. Тут не мудрено провалиться! Не попал ли и Епифан в какую-нибудь дыру?…»

Вернувшись в пещеру, Костя вяло поел, прилег передохнуть и моментально заснул. Ему снилось, что он куда-то с треском падал, потом никак не мог спуститься с высокой скалы… Несколько раз он просыпался, но когда снова засыпал, начинались те же сны.

Костя проспал несколько часов, не подозревая, к каким важным последствиям приведет нечаянно совершенный им обвал и сколько событий произойдет за это время… Проснулся он внезапно, словно от удара… Из хода, которым он вернулся в пещеру, отчетливо слышались осторожные шаги… «Опять эсэсовцы…»

Костя вскочил, схватил автомат и приготовился… «Ну, на этот раз я вас встречу как полагается».

4

Об обвале в гроте начальник строительства Штейн немедленно сообщил Реттгеру. Тот сделал несколько распоряжений и сразу же выехал на место аварии, прихватив с собою Рынина.

Реттгер сидел рядом с шофером. Позади, вместе со своим новым, угрюмым конвоиром Кребсом, находился Рынин. Автомобиль остановился около каменной пристройки к скале. У входа стоял часовой. Кребс торопливо вышел первым и почтительно распахнул переднюю дверцу, помогая Реттгеру выбраться из машины. Вышел и Рынин.

Одновременно из пристройки выскочили два эсэсовца. Они широко открыли дверь в проходную и, пропуская Реттгера, взяли на караул. Изнутри, встречая штандартенфюрера, в проходную уже входил Штейн — тучный эсэсовец, с короткими волосатыми руками, с железным крестом на груди.

— Встречайте, инженер Штейн, знакомого! — пригласил Реттгер. — Судя по нашему последнему разговору, вы его должны помнить.

«Ага, вот откуда полковник узнал о моей профессии», — понял Рынин.

— Доктор Рынин?! Рад вас приветствовать! — осклабился Штейн.

Наблюдая, как сухо поздоровался Рынин с инженером, Реттгер поморщился, но ничего не сказал. Затем через короткий тоннель все прошли в просторный вестибюль, а оттуда двинулись по коридору с ковровой дорожкой посередине и дверями по обеим сторонам.

У последней двери остановились. Штейн привычно всунул в замок плоский ключ и распахнул дверь. Открылся небольшой кабинет с бетонированными стенами, окрашенными в белый цвет.

— Входите, господа! — пригласил Штейн, тревожно поглядывая на Реттгера.

— Нет, инженер Штейн! — сказал Реттгер. — Прежде посмотрим, что у вас тут случилось. А потом уже зайдем к вам, и я сделаю свои указания.

— Пожалуйста, пожалуйста! — поспешно согласился Штейн и захлопнул дверь.

От кабинета Штейна коридор под прямым углом заворачивал налево. Все направились по нему. Примерно от середины коридора свернули в узкий тоннель, который вывел в небольшой круглый вестибюль, где у широкой двери сидел дежурный эсэсовец. При виде высокого начальства он вскочил и торопливо распахнул обе половины двери.

— Вы, доктор Рынин, можете пройти первым, — пригласил Реттгер.

Рынин спокойно шагнул вперед и остановился, широко раскрыв глаза. Он очутился в огромном гроте, уходящем далеко вперед. Цепочки электрических лампочек, освещающих грот, яркими бликами отражались в черной воде. И в этом просторном подземном водоеме, посередине его, стояла подводная лодка с вооруженным часовым на мостике.

— Ну, как, доктор Рынин, нравится вам это сооружение? — самодовольно спросил Реттгер. — Солидно? Производит впечатление?

— Я знаю лучшие, — коротко ответил Рынин, стараясь подавить охватившее его волнение.

Теперь ему было ясно, какое строительство имел в виду Реттгер. Стало быть, здесь, на неизвестном острове Арктики, немцы сооружают секретную базу для подводных лодок, чтобы отсюда совершать нападения на караваны, идущие в Советский Союз и из Советского Союза.

— Ну, что же вы молчите, доктор Рынин? — продолжал Реттгер, явно довольный впечатлением, которое грот произвел на Рынина. — Вот здесь и понадобятся ваши знания и опыт.

Рынин прищурился. Лицо его вновь стало бесстрастным.

— Показывайте дальше, полковник.

Реттгер оживился.

— Инженер Штейн! Показывайте, что у вас здесь стряслось?

— Прошу за мной! — пригласил Штейн.

Они находились на площадке, замыкающей грот. От площадки, по обеим сторонам грота, вдоль высоких бетонированных стен тянулись широкие платформы с рельсами, на которых стояли вагонетки с ложами для торпед и скамейками для людей.

Все уселись на скамейку пустой вагонетки, и она, управляемая дежурившим здесь эсэсовцем, медленно покатилась, рождая ровный гул под просторными сводами.

Вагонетка двигалась осторожно, и Рынин заметил, что в стенах грота имелись металлические двери. Одна из них была открыта, и он увидел полуосвещенный зал, по бетонному полу которого от двери также были проложены рельсы, уходившие куда-то в глубь зала.

По стенам тянулись оцинкованные провода и трубки разной толщины. На высоте человеческого роста встречались неглубокие зарешеченные ниши с рубильниками и кнопками.

Вагонетка медленно докатилась до конца пути. Здесь, на рельсах, стояла легкая ферма из дюралюминиевых трубок. Внутри фермы вилась лесенка, ведущая наверх. Такая же ферма стояла и на рельсах противоположной платформы грота. Вверху, под сводами, обе фермы соединялись мостиком. Все это сооружение можно было передвигать по рельсам вдоль грота, обеспечивая возможность осмотра и ремонта свода в любом месте.

Вагонетка остановилась, и все вышли на платформу.

— Мы в устье, если можно так выразиться, — сказал Штейн. — Тут ворота в открытые воды…

Действительно, было слышно, как набегающие волны плескались, ударяясь о тяжелый металлический щит, запирающий выход из грота.

— Показывайте то, что надо! — приказал Реттгер. — Открытые воды меня сейчас не интересуют. Я хочу видеть, что здесь у вас случилось!

— Вот смотрите! — Штейн указал вверх. Там, в сводах, зияло отверстие более полуметра в диаметре. — Обрушилось…

Реттгер долго всматривался в темную глубину отверстия.

— Это опасно для подлодки? — спросил он обеспокоено. — Может быть, ее надо вывести отсюда?

— Нет, господин штандартенфюрер! В данном случае никакой опасности для лодки нет! — заявил Штейн. — Эту дыру мы быстро заделаем.

— Когда случился обвал?

— Полчаса назад. Я позвонил вам немедленно.

— А не распространится ли этот обвал на соседние области свода?

— Сейчас такой опасности нет. Но что может быть в дальнейшем, сказать не могу.

— А кто может сказать?

— Это надо глубоко исследовать…

— Кто должен это сделать?

— Забираться лично я не могу, господин штандартенфюрер. С моей комплекцией это трудно.

Реттгер сердито посмотрел на Штейна. Тот добавил:

— Наш остров, господин штандартенфюрер, вулканического происхождения и сложен из пород разных эпох. Карстовые образования, типичные совсем для других районов, здесь широко распространены. Множество пещер; целые лабиринты их имеются в возвышенностях острова. В этих вопросах я разобраться не могу и не знаю, что предпринять, чтобы предотвратить опасность обвалов в наших сооружениях. Вот если бы господин Рынин взялся осмотреть это, тогда все было бы ясно!

— У вас имеются основания опасаться таких обвалов и в будущем? — беспокойно спросил Реттгер.

— Да. На новом строительстве обвалы тоже случаются. Вчера задавило многих.

— Сколько? — спросил Рынин.

— Меня не интересует учет мертвецов, — пренебрежительно махнул рукой Штейн.

— Пустое, Рынин! — вмешался Реттгер. — Нехватки в людях не будет! Это не страшно. Страшны сами обвалы.

Рынин отвернулся и, успокаивая себя, стал рассматривать подводку цепей и тросов к щиту. Он даже нагнулся над водой, заглядывая вниз.

Реттгер поморщился.

— Можете, Рынин, даже нырнуть. Глубина здесь достаточная, чтобы не вынырнуть. Вы лучше смотрели бы и слушали то, что касается вас.

Не обращая внимания на грубый юмор Реттгера и его недовольство, Рынин продолжал внимательно разглядывать систему управления щитом, стараясь разобраться в ней и запомнить ее.

Реттгер повернулся к Штейну:

— Продолжим разговор в вашем кабинете!

— Пожалуйста, пожалуйста, господин штандартенфюрер!

Шли молча. Молча вошли в кабинет.

— Вот что, инженер Штейн! — мрачно заговорил Реттгер, усаживаясь за стол инженера. — Покажите нашему гостю оранжевую папку.

Штейн встал, прошел к сейфу и неуверенно начал возиться с ключами…

— Ну, доктор Рынин, с чего вы думаете начать? — спросил Реттгер.

— Я начну с исследования. С сегодняшней дыры — в первую очередь. Но, прежде чем начать, я должен договориться с вами кое о чем.

— Это что, предварительные условия, что ли?

— Может быть, полковник…

— Говорите, что вы хотите.

— Мне нужна будет рабочая сила.

— Рабочей силы вы получите сколько надо!

— Не то, полковник! Сейчас мне нужно будет немного — человек пять.

— И в чем же дело?

— Эти люди должны быть одни и те же. Им предстоит кое-что освоить. Они должны быть постоянными.

— Ну что ж, эти люди будут прикреплены к вам на постоянную работу. Через час люди будут у вас. Кого вы хотите? Англичан, французов?

— Этих людей укажу я, полковник!

— Мы русских сюда не допускаем! — со злобой сказал Реттгер.

— Вы забываете, полковник, что я русский!

Реттгер промолчал. Потом с раздражением сказал!

— Очевидно, вы хотите облегчить положение каких-то ваших знакомых. Вероятно, с этого судна.

— Может быть, полковник. Ну и что, это для вас так разорительно?

Реттгер прищурился.

— Ладно. Но предупреждаю: они будут при входе и выходе тщательно обыскиваться и находиться постоянно при конвоире. Утром — доставляться сюда, а на ночь — обратно в лагерные казармы.

— Против этого я не возражаю, полковник.

— Напишите мне их фамилии.

Рынин повернулся к Штейну:

— Разрешите листочек бумажки и карандаш.

— Пожалуйста.

Рынин взял карандаш, бумагу и написал: «Тамарин, Кузьмин, Муратов, Степанов, Парменов».

Реттгер принял бумажку и спросил:

— Что еще?…

— Карту этой части острова и все необходимое для обследования прилегающих к строительству ущелий и пещер.

— Хорошо. Вы, Штейн, выполните немедленно все эти требования!.. Что еще?

— Больше ничего.

— А о вознаграждении вы не желаете условиться заранее?

— Нет. Это преждевременно.

— Учтите, Рынин, у меня тоже есть условия: около вас всегда будет охрана… Дадим вам еще и одного помощника.

Реттгер повернулся к Штейну:

— Ну, что вы там возитесь, черт возьми?!

Штейн, с толстой папкой в плотном оранжевом переплете, поспешно подошел к столу.

— Передайте папку доктору Рынину! — приказал Реттгер.

Штейн растерялся.

— Господин штандартенфюрер! Осмелюсь напомнить, что материалы эти строго секретные.

— Выполняйте мое распоряжение! — раздраженно сказал Реттгер. — И учтите: доктор Рынин будет здесь работать, а для этого он должен знать, что и как сделано до него.

Штейн все еще стоял не двигаясь, почтительно слушая.

— Разве я не ясно выразился? — наливаясь яростью, поднялся Реттгер из-за стола. — Секреты здесь охраняете, а своды начинают рушиться!..

Испуганный Штейн торопливо сунул Рынину оранжевую папку и, тяжело отдуваясь, застыл в ожидании дальнейших распоряжений.

Реттгер направился к двери.

— Я уезжаю! — сердито бросил он на ходу. — За вами, Рынин, машина придет к восьми часам. А вы, инженер Штейн, поставьте ему стол для работы в вашем кабинете. Персональная охрана его также будет здесь!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер!

Штейн бросился провожать Реттгера. Рынин остался один. Он взглянул на оранжевую папку, которую держал в руках. На обложке стояла лаконичная надпись: «Операция „Ящик Пандоры“. Гриф над этой надписью гласил: „Секретные документы государственной важности“. Рынин знал, что эта формула означала высшую степень секретности в немецком делопроизводстве. Но какое значение это имело, когда физическое уничтожение Рынина Реттгер заранее предрешил?

«Раскрывая папку с этими материалами, я подписываю себе смертный приговор, — подумал Рынин. — Но я должен все знать, чтобы лучше действовать…»

Рынин открыл папку, а в кабинет вошел его угрюмый конвоир и молча уселся на стуле у двери.

Глава восьмая В ЛАБИРИНТЕ НАД ГРОТОМ

1

Когда Штейн, проводив Реттгера, вернулся в свой кабинет, Рынин потребовал, чтобы для его рабочей бригады было приготовлено отдельное помещение, с большим столом и принадлежностями для чертежных работ, а также все необходимое для обследования карстовых лабиринтов: электрические фонари, веревки, мел, компасы, часы, геологические молотки и три кирки.

Все требования Рынина были немедленно выполнены. Помещение выбрал сам Штейн. Оно находилось в стороне от служебных кабинетов сотрудников управления. Дверь его выходила в вестибюль, около входного тоннеля, где постоянно стоял часовой.

А вскоре в распоряжение Рынина были доставлены и все выписанные им пять человек. После тщательного обыска при входе дежурный эсэсовец провел их в отведенное им помещение, где уже находился Рынин, и приказал:

— Ждите здесь!

Молчаливый охранник Рынина Кребс сидел на скамейке у двери. К нему подсел и охранник вновь прибывших. Это был Ганс. Его Хенке прикомандировал к этой «особой» группе русских, как проявившего знание русского языка на допросе Кузьмича в гестапо.

Встреча Рынина и Тамарина (Шерстнева) была сдержанной. Оба понимали, что крайняя осторожность и осмотрительность требовались сейчас прежде всего. Молодежь настороженно молчала. Один Кузьмич невозмутимо разглядывал подземное сооружение, отпуская при этом короткие замечания:

— Мудрено сотворено… Поставить котлы да разжечь костры — чем не преисподняя?…

Все время поглядывавший на Кузьмича Ганс, получивший указание Хенке не спускать глаз с русских и слушать, что они будут говорить, а если надо, то и пресекать их разговоры, — счел необходимым строго спросить Кузьмича:

— Зачем котел? Зачем огонь? Что есть пре-ис-подняя?

— А это, мил-человек, дьявольская кухня, — миролюбиво пояснил Кузьмич. — Но она все равно и ваша фашистская кухня… А котлы — чтобы нас, пленников, варить да поджаривать…

Повернувшись к Кребсу, Ганс пояснил:

— Он у них часто заговаривается. Пострадал от Советской власти. Больной старик.

Кузьмича Ганс снисходительно, как больного, постарался успокоить:

— Нет, нет. Пленных наша кухня варить — нет. Жарить — нет. Ты спокойный быть. Наша кухня без человек обед варить.

— Вы-то обедаете как следует. А от наших обедов и утром и ночью под ложечкой сосет и покусывает, — саркастически заметил Кузьмич.

— Утро ложка сосать? Ночь ложка кусать? — удивился Ганс. — Зачем?

— Ты так здорово понимаешь по-русски, что от разговора с тобой живот подводит. А там и так пусто… — Кузьмич пренебрежительно глянул на Ганса. — Я тебе про Фому, а ты про Ерему…

Расплывшаяся было от удовольствия рожа Ганса потемнела:

— Что есть Фо-ма, что есть Е-ре-ма?

— Тебе объяснять — все равно что воду в ступе толочь. Если голова тупая, топором ее не заострить.

Ганс перевел Кребсу:

— Он говорит, что в воду надо ступню совать, А голова у него не заточенная — и ее надо затесать топором.

Кребс выслушал Ганса молча, но на Кузьмича посмотрел довольно внимательно.

— Кузькина мать тебя ждать? — переменил разговор Ганс.

Вспомнив про допрос в гестапо, Кузьмич помрачнел.

— Кузькина мать, мил-человек, меня не ждет. Она к вам продвигается. Со своим «хлебом-солью» к твоему фюреру в Берлин торопится…

— Он говорит, что его мать пешком в Берлин несет хлеб фюреру, — с усмешкой перевел Ганс Кребсу, а Кузьмичу добродушно сказал: — Зачем Берлин? Скоро фюрер Москва будет!

— У Москвы, мил-человек, высоки пороги на фюрера ноги! — презрительно сказал Кузьмич. — Моя мать уже пошла на распашку и бьет в размашку! Понял?…

— Фюрер короткий ноги? — Ганс подозрительно уставился на Кузьмича. — Зачем ты сказать — короткий ноги фюрер?…

— Чего ты буркалы на меня выпучил, будто я тебя укусить собрался?

— Меня укусать? — Ганс ухватился за автомат. — Меня укусать нет! Выстрел буду!

Пока Кузьмич занимал охранников своими разговорами, Рынин и Шерстнев тихонько переговорили, уединившись в угол. Теперь Рынин счел необходимым вмешаться:

— Товарищ Кузьмин, вы не на допросе, — строго начал он. — Такие разговоры здесь вести ни к чему … Надо быть выдержаннее, спокойнее …

Кузьмич стал серьезнее.

— Извиняюсь, мил-человек, — повернулся он к Гансу. — Я это только к тому, что быть козе на бузе… Не взыщи…

— Он сегодня очень заговаривается, — успокоился Ганс, снова обращаясь к Кребсу. — Плохо его понимать…

2

Пока Рынин встречал выписанных им помощников и Кузьмич беседовал с Гансом, начальник строительства гротов эсэсовец Штейн, выполняя указания штандартенфюрера, обстоятельно инструктировал норвежского ученого Ольсена, как тому вести себя в отношениях с русским ученым Рыниным. В заключение он еще раз напомнил:

— Как только заметите что-нибудь злонамеренное, немедленно докладывайте мне. От этого — помните! — зависит ваша дальнейшая судьба!

— Все ясно, господин Штейн. — Посасывая трубку, Ольсен слушал эсэсовца внимательно; сам говорил мало, неторопливо. — Буду действовать в интересах дела.

— Да, да. Именно в интересах дела! — подхватил Штейн. — Сейчас я покажу, где вам придется начать работу с Рыниным.

Стараясь быть любезным, Штейн самолично проводил Ольсена в грот. Там уже все было приготовлено к осмотру пострадавшей части свода. Фермы с перекидным мостиком наверху придвинуты к месту аварии.

— Может, вам следует до Рынина подняться туда? — Штейн показал на мостик. — Предварительно осмотреть, что там такое? К сожалению, я не могу сделать это сам. Комплекция и сердце не позволяют. — Разыгрывая добродушие, эсэсовец мягко ткнул себя пальцем в грудь — в то место, где висел железный крест.

— Зачем же вам самому, господин Штейн. Это уже наша обязанность. — Ольсен выколотил трубку и положил в карман. — Мне бы только электрический фонарь.

Штейн подозвал стоявшего в стороне охранника, приставленного к Ольсену, и приказал ему передать норвежцу свой электрический фонарь.

По металлической лестнице, вмонтированной в ферму, Ольсен поднялся на мостик. Его охранник двинулся было следом, но Штейн сделал ему знак оставаться внизу.

На мостике имелась раздвижная лесенка с широкими, удобными для ног ступеньками. Ольсен установил ее вплотную к зияющему отверстию и взобрался под самые своды. Несколько минут он внимательно осматривал края и стенки обвала… «Типичная каверна…» Затем перевел луч фонаря в купол каверны. И там, в самом центре купола, увидел большую дыру и за нею — новую пустоту. «Над гротом — пещеры! — понял ученый. — Только бы не узнали об этом эсэсовцы!.. Как сделать, чтобы никто из них не увидел эту дыру в каверне?…»

Ольсен погасил фонарь и не торопясь спустился к Штейну.

— Ну, что скажете, доктор? — нетерпеливо спросил Штейн. — Не распространится ли обвал на соседние участки свода?

— На это может ответить только доктор Рынин. Я затрудняюсь, господин Штейн. Здесь всякое может случиться…

— И вы ничего не можете посоветовать?

— Мне кажется, господин Штейн, что необходимо немедленно доставить сюда арматуру и бетон, чтобы после осмотра обвала доктором Рыниным сразу же заделать это отверстие. С этим тянуть нельзя…

— Так опасно? — с беспокойством спросил Штейн.

— Я этого не думаю… Но, во всяком случае, вам лично советую не оставаться подолгу рядом с этой дырой… И надо быстрее доставить сюда доктора Рынина… Он не ошибется…

— Та-ак, — протянул Штейн и опасливо посмотрел вверх. — Рынин сюда давно доставлен. Но мы не будем ожидать его здесь. Вернемся пока ко мне.

Встревоженный Штейн и флегматичный Ольсен в сопровождении своего охранника ушли из грота.

Появились охранники Генрих и Курт, получившие приказание наблюдать за группой Рынина, которая вот-вот должна прибыть в грот для осмотра и ликвидации аварии. Охранники прошлись по обеим платформам грота и, не находя дела, долго рассматривали новую эсэсовскую фуражку Генриха, выданную ему сегодня взамен старой.

— Обменили досрочно, за старание по службе, — похвастался Генрих. Курт, завидуя, промолчал.

Подошли к ферме. Генрих, снедаемый любопытством и рвением к новым поощрениям, предложил:

— Ты оставайся здесь, а я поднимусь туда и загляну в эту дыру.

— Зачем это тебе? — возразил Курт. — Нечего совать нос не в свое дело.

— Мы всюду должны совать свой нос… А вдруг тамадская машина установлена?

— Кем? — изумился Курт.

— Диверсантом.

— Заговариваешься ты, Генрих! — Курт иронически покрутил пальцем у своего виска. — Откуда тут быть диверсанту? И как он мог забраться туда с адской машиной? Чепуха!

— Русские все могут! — Генрих мрачно прищурился. — Сколько я их ни убивал — они нас все равно не боятся. Это настоящие дьяволы!..

— А ты видел когда-нибудь настоящего дьявола? — спросил Курт, понижая голос.

— Нет, — бог миловал, — так же тихо ответил Генрих.

— А меня дьявол однажды душил…

— Как же это было? — Генрих еще более понизил голос и опасливо оглянулся. — Не накличь только его на нас.

— Ночью это случилось… — шепотом начал Курт. — Я спал, и вдруг чувствую навалился на меня — не продохнуть… Хочу спихнуть — руки словно ватные стали. Чувствую — он в шерсти весь. И морда волосатая. Сам щуплый, костлявый… Ну, потом он отпустил меня. А мог ведь и задушить…

Генрих слушал рассказ Курта не перебивая. Некоторое время оба молчали.

— Но мне бояться нечего, — заговорил Генрих. — У меня свой гороскоп.

— Свой гороскоп? — завистливо переспросил Курт. — Что же он тебе предсказывает?

— Буду жить до глубокой старости, — самодовольно сообщил Генрих. — И за всю жизнь перенесу только четыре потрясения… Так что мне не страшно и в эту дыру заглянуть…

— Все-таки зачем тебе туда лезть? Не наше это дело.

— Нет, надо поглядеть! По инструкции — нас все касается…

Лязгая автоматом о поручни лестницы, Генрих быстро поднялся на мостик и посмотрел вниз. Курт, задрав голову, наблюдал за его действиями…

Генрих забрался на раздвижную лесенку, приготовил электрический фонарь и прислушался. В дыре — тишина… Конечно, никакой адской машины там нет. Но все же пусть хотя бы Курт смотрит, как самостоятельно действует настоящий эсэсовец!..

Если бы норвежец Ольсен был в эту, минуту в гроте, может, он и придумал бы, как предупредить, отвратить это приближение эсэсовца к важной тайне. Но Ольсен в это бремя отвлекал начальство, не подозревая, что и рядовой охранник может нарушить его планы…

Генрих заглянул в темную дыру, поднял туда свой электрический фонарь и нажал кнопку. Луч ударил в купол каверны, и эсэсовец мгновенно окаменел: из тьмы на него глядела волосатая рожа дьявола… Огромные глазищи сверкали адским зеленым огнем. Черная шерсть на роже вздыбилась. Пасть широко раскрылась, ощерилась множеством острых зубов. Дьявол устрашающе зашипел, и у Генриха по спине прошла судорожная дрожь. Эсэсовцу показалось, что дьявольские клыки уже вонзаются ему в глотку…

— Черный дьявол!! Черный!! — дико выкрикнул эсэсовец и в ужасе отшатнулся. Сорвавшись с лесенки, он перекувырнулся через бортик мостика и с отчаянным воплем полетел вниз.

Онемевший от изумления Курт увидел, как, перевернувшись в воздухе, Генрих врезался в воду и с бульканьем скрылся в глубине, подняв над собой столб брызг. Стоявший на рубке подводной лодки часовой обернулся в испуге, ничего не понимая. А Курт схватил лежавшую у фермы алюминиевую трубку и бросился к краю платформы.

Вынырнув, с выпученными от ужаса глазами, Генрих снова выкрикнул:

— Там он, там Черный! Дья… — и опять скрылся под водой.

Когда Генрих вынырнул второй раз, Курт успел сунуть ему под руки трубку, и тот ухватился за нее с такой силой, что долго не отпускал даже после того, как Курт с трудом вытащил его на платформу и помог встать на ноги…

Вид у образцового эсэсовца был совсем не образцовый. Автомата у него уже не было — утонул. Не было и новой эсэсовской фуражки. Вода стекала с него ручьями, волосы слиплись, шинель обвисла… Руки и ноги дрожали…

— Идем скорее отсюда! — взмолился Генрих, лязгая зубами. — Скорее…

— Да что с тобой случилось? Оступился, что ли?

— Дьявол там… Дьявол… Черный… У него из глаз огонь сыпался…

— Где же он? — встревожился Курт.

— Там, там… В дыре… Это ты накликал… Уйдем скорее…

Курт, которого тоже начал пробирать страх, подхватил Генриха под руку и потащил к выходу из грота.

— Только ты молчи про дьявола, — поучал на ходу Курт еще плохо соображавшего Генриха. — Скажи, что тебе стало дурно и ты без сознания упал в воду. А я тебя спас… Иначе будут неприятности: ты же утопил автомат и новую фуражку…

— Да-да-да! — ухватился за это предложение Генрих. — Надо молчать. А то и дьявол опять появится. От него не спрячешься…

Между тем черный «дьявол», так напугавший эсэсовца, тоже бросился наутек, перепуганный эсэсовским воплем… Это был Епифан. После долгих блужданий в лабиринте пещер он наткнулся на дыру, откуда слышались голоса, и свесил туда свою страшенную голову в тот самый момент, когда Генрих включил электрический фонарь…

3

Когда Ганс повернулся к Кузьмичу, чтобы спросить про «козу» и «бузу», в помещение торопливо вошел Штейн. Оба охранника вскочили со скамьи и почтительно вытянулись.

— Ну как, доктор Рынин, устроились вы со своими людьми?

— Да. Эти двое, — Рынин указал на Шерстнева и Кузьмича, — останутся здесь, в помещении… А эти трое будут моими подсобниками во всех разведочных и иных работах, требующих физической силы.

— Хорошо, доктор Рынин, — согласился Штейн. — Они присланы в ваше распоряжение, вы ими и командуйте. Но с кем же будет их конвойный? Он-то один…

— А это уж решайте вы, — сказал Рынин.

Штейн задумался.

— Конвоир останется здесь, у двери, в вестибюле! — решил он. — А троих, которые будут с вами, мы поручим вашему охраннику.

— Ну вот, все и решено, — согласился Рынин. — Можно теперь отправляться в грот.

Штейн и Рынин в сопровождении своих помощников и конвоира подошли к гроту в ту минуту, когда оттуда выскочили перепуганные Курт и Генрих, за которыми тянулись мокрые следы. Увидев Штейна, оба эсэсовца замерли.

— Вы куда? — строго спросил Штейн. — И что за вид?

— Генриху стало плохо, господин штурмбаннфюрер! — отрапортовал Курт. — Он потерял сознание и упал в воду. Я его спас… Разрешите доставить его в казарму…

— Идите! — сердито разрешил Штейн.

В грот вошли молча. Но Штейн там не задержался.

— Вы, доктор Рынин, приступайте к осмотру обвала, а я сейчас вернусь…

Через несколько минут он появился снова. И не один. Подходя к Рынину, он спросил своего спутника:

— Вы знакомы с русским ученым Рыниным?

— Нет.

— Доктор Рынин! Я привел к вам достойного помощника. Знакомьтесь — доктор Ольсен!

Рынин и Ольсен холодно раскланялись.

— Приступайте к делу! — распорядился Штейн и опять ушел, сделав какие-то указания явившемуся в грот новому охраннику. Тот стал размеренно прохаживаться по платформе, не выпуская из виду русских.

Тем временем Рынин и Ольсен поднялись наверх.

— Я очень рад встретиться с вами, доктор Рынин, — тихо по-английски сказал Ольсен. — Высоко ценю ваши труды, с которыми знаком по английским источникам.

— Благодарю, доктор Ольсен, за внимание. Печально, что знакомимся в такой обстановке.

— Внизу, рядом с вашим, сидит мой охранник. Сейчас я уйду — так надо… Имею возможность надолго задержать Штейна. Воспользуйтесь этим…

— Как мне понимать вас, доктор Ольсен? — сухо спросил Рынин.

— Поясняю: здесь мои враги приказали мне быть не просто вашим помощником, но и следить за вами; там мои друзья поручили мне выполнять все ваши указания — и я буду следовать этому поручению друзей с радостью, без страха за свою жизнь.

Ольсен медленно, с достоинством спустился к своему охраннику и ушел с ним из грота.

Рынин позвал к себе наверх Степанова и по раздвижной лесенке забрался внутрь каверны. Она была обозрима на всю глубину — свыше метра, а далее следовала темная пустота.

Рынин спустился на мостик.

— Вот что, Сережа, полезай туда, внутрь, и попробуй пролезть в дыру дальше уже без лестницы. Вот тебе фонарь.

Степанов поднялся в отверстие и полез дальше, опираясь руками и ногами в стены каверны. Вот он и вовсе скрылся в темной дыре. Через несколько минут послышался его шепот:

— Борис Андреевич… Поднимитесь сюда…

Рынин опять забрался внутрь каверны. Луч электрического фонаря осветил возбужденное лицо склонившегося сверху Степанова.

— Здесь пещера, Борис Андреевич!

— Большая?

— Не очень… Но она уходит куда-то… И от нее несколько ходов в стороны.

— Хорошо, Сережа. Подожди…

Рынин спустился на мостик и позвал к себе Муратова и Парменова. Хмурый Кребс с автоматом остался внизу, а ребята живо поднялись к Рынину.

— Вот что, друзья, стойте здесь и время от времени делайте вид, что вы тихонько разговариваете со мною, будто я нахожусь в дыре. И следите: если сюда станет подниматься наш охранник или в грот вернется толстый эсэсовец, ты, Коля, поднимись по лестнице в дыру и крикни вверх погромче, чтобы я услышал. Я буду там. Понятно, что вам надо делать?

— Ясно, Борис Андреевич. Надо делать вид, что вы в дыре, а вас там не будет!

— Правильно.

Рынин снова забрался по лестнице внутрь каверны, а затем с помощью Степанова поднялся выше, в пещеру. Осмотрев ее, он спросил:

— Ты, Сергей, с компасом обращаться умеешь?

— Элементарно, Борис Андреевич… Как все. Специально не обучался.

— Но ориентироваться сможешь?

— Да.

— Вот компас. Смотри сюда и слушай внимательно. Попробуй вот по этому направлению проникнуть по лабиринту как можно дальше. Конечно, все эти ходы ломаные. Поэтому следи: ушел правее — следующий поворот выбирай левее…

— Понятно, Борис Андреевич. Ориентируюсь я хорошо. В лесу ни разу не заблудился.

— Это неплохо, но здесь все серьезнее. Запоминай дальше: считай шаги…

— Чтобы потом определить расстояние?

— Да. Но только приблизительно. Ну, с этим все. Надевай компас на руку. Так… Теперь слушай внимательно. Естественно, тебе надо замечать свой путь. Вот тебе второй фонарь.

— А зачем мне два, Борис Андреевич? Тут такие батарейки, что и одного хватит на несколько часов.

— Молчи и слушай. Один фонарь повесь на грудь, а этот положи в задний карман. Он — про запас. Мало ли что может случиться: упал, разбил. А в темноте вернуться невозможно. Вообще, если останешься вдруг без света, сиди на месте. Иначе мы тебя не сумеем найти. А чтобы самому вернуться, держи вот это.

Рынин подал Степанову несколько палочек мела.

— Тоже с запасом. Это очень важно. По направлению своего движения делай на стене мелом стрелки. И чтобы они были острием в одну сторону. Условимся, что стрелки будут всегда острием вперед, по ходу твоего движения отсюда… Запомнил?

— Да. Острием вперед, по ходу моего движения отсюда…

— Так, слушай дальше…

— Борис Андреевич, если бы вам пришлось инструктировать Тома Сойера, он бы никогда не заблудился со своей Бекки в пещере индейца Джо.

— Если бы он руководствовался такими советами, Сережа, не было бы на свете чудесной книжки. — Рынин улыбнулся, но озабоченность сразу же вернулась к нему. — Теперь учти еще вот что: лично я далеко отойти от этой дыры не могу. Может случиться даже, что я вынужден буду спуститься вниз. Ты тогда будь осторожен. Прежде чем спускаться, посмотри в дыру, послушай. Понял? Нам важно, чтобы враги ничего не узнали об этом лабиринте над гротом.

— Все ясно, Борис Андреевич.

— Ну, в добрый путь! Впрочем, постой! Еще одно: шагай осторожно. Не прыгай. Это — чтобы не было шума и чтобы случайно не провалиться тебе на голову часовому-подводнику.

— Я все понял, Борис Андреевич.

— Последний тебе вопрос: не страшно? Если страшно, не стесняйся сказать.

— Раньше было бы и страшно, пожалуй, а теперь уже нет.

— Почему?

— Слишком много страшного кругом. А здесь я все-таки с вами, хотя и на расстоянии.

— Ну, иди быстрее, но не спеши. Степанов нагнулся и скрылся в темноте.

Рынин подошел к дыре, наклонился над ней и тихо спросил:

— Ну как там, друзья, все в порядке?

— Пока порядок, Борис Андреевич, — вполголоса сообщил Муратов.

Рынин начал осмотр ближайших ходов и, чутко прислушиваясь, занимался этим, пока не услышал шаги возвращавшегося Степанова. Сергей подошел торопливо и, к изумлению Рынина, вдруг опустил к его ногам Епифана, С восторженно поднятым хвостом Епифан сразу же начал тереться о ноги Рынина, оглашая пещеру приветственным мурлыканием, напоминающим дюжий храп.

— Откуда он, Сережа?

— Встретил здесь. Наверно, его фашисты с корабля выбросили на берег, вот он и забрел сюда. Страшно похудел. Голодный. И у меня нет ничего, чтобы покормить его…

— Погоди, погоди, Сережа. Сейчас тут важнее другое: как он забрался в этот лабиринт? Значит, сюда есть ход с поверхности… Нам надо найти этот ход. Найти во что бы то ни стало.

— Давайте искать, Борис Андреевич. Я готов.

— А ты не очень устал? Может, тебя сменит Коля?

— Нет, Борис Андреевич. Очень прошу оставить меня.

— Ну тогда смотри сюда, ориентируйся, — пригласил Рынин. — Это восточное направление. Ты туда уже ходил. Это — западное. По карте — там недалеко ущелье. Вот в этом направлении, по этому ходу и надо тебе пройти сколько сможешь. Если выйдешь в ущелье — хорошенько запомни место. Камень заметный положи или еще как. Но чтобы потом мы обязательно нашли это место…

— Понял, Борис Андреевич. Замечу и запомню крепко, у меня память хорошая.

— Это очень важно, Сережа. Очень.

— Я пойду, Борис Андреевич.

— Иди… И еще раз — будь осторожен.

— А Епифан останется с вами?

— Да. Я ему дам хлеба. У меня есть с собой. Приберег было для тебя и твоих приятелей, но придется часть выделить Епифану, — он тоже нуждается в поддержании сил…

4

По новому направлению, сверяясь с компасом, Сережа шел быстрее, хотя идти было трудно. Приходилось задевать острые выступы стен, ударяться иногда головой о низкие своды. Душный воздух и одиночество начали угнетать тем сильнее, чем дальше уходил он от друзей. Все чаще стало казаться, что уже начинают валиться камни. И тогда не придется ему больше увидеть солнце и голубое небо, не вдохнуть чистого воздуха…

Сережа с трудом успокаивал разыгравшееся воображение и, преодолевая страх, продолжал идти вперед и вперед, оставляя за собой опознавательные знаки — белые стрелы. Шел долго. Неожиданно навстречу потянуло свежим воздухом и впереди возникло серое пятно. Ход стал просторнее.

Сережа прибавил шагу и последние метры почти бежал. С ходу шагнул на щебень и почувствовал, что проваливается. Инстинктивно выбросил вперед руку и весь сжался в ожидании падения и боли, но ощутил только сильный толчок в пятки. Рука уперлась в стену, фонарь сорвался с груди, ударился о камни и погас. И в то же время свет был — серый, тусклый, но достаточный, чтобы увидеть внутренность пещеры и стоявшего эсэсовца с автоматом в руках.

«Все пропало!»

И вдруг эсэсовец выкрикнул знакомым голосом Кости Таслунова:

— Сережа?!

От неожиданности Сергей отшатнулся.

— Да ты ли это?!

— Ну, я, я!

— Костя?! — вырвалось, наконец, у Сергея.

Они крепко обнялись.

— Но как же ты остался жив, Костя?! Как ты попал сюда? Почему в такой одежде и с автоматом?

— Сейчас все расскажу! — ликуя, отозвался Костя. — Все ли наши здесь? Садись!

— Нет! — Сережа, вспомнив, заволновался. — Очень важно вернуться быстрее. Меня там ждет Борис Андреевич. Ждет и беспокоится. Там и Коля, и Степа… Нужно только заметить, куда выходит эта пещера…

— Где же Борис Андреевич и ребята? Где они тебя ждут?

— В подземелье… Там… Погоди, я сейчас…

Сергей вышел из пещеры, осмотрелся и быстро вернулся.

— Все. Теперь надо идти.

— Я пойду с тобой в подземелье. Я так стосковался по своим, что готов лезть к вам хоть в пекло…

— Фонарь у тебя есть?

— Есть. Несколько даже…

Сережа вытащил из кармана свой запасной фонарь, проверил его, и друзья двинулись в путь.

— Только без шума, — предупредил Сергей. — Ставь ноги осторожнее.

— Но, Сережа! Я же хочу с тобой разговаривать!..

— Потом. Молчи. Мы среди врагов…

5

Разговаривая вполголоса с Муратовым и Парменовым, дежурившими на лесенке, Рынин настороженно прислушивался, с нетерпением ожидая возвращения Сергея. Если бы только ему удалось найти выход отсюда к ущелью или фиорду!

Наконец Рынин услышал шуршание осторожных шагов Сергея. Но что такое? Еще чьи-то шаги… Что случилось? Неужели провал? Рынин повернул голову навстречу идущим. Из прохода, вслед за лучом электрического фонаря, вышел Сергей, за ним — еще кто-то.

Рынин нажал кнопку. Яркий луч, направленный на затененного спутника Сергея, прежде всего поймал в свой круг широкий пояс с тяжелым пистолетом в кобуре. Это было так неожиданно, что обычная невозмутимость Рынина на этот раз не сработала. Фонарь из его рук выскользнул, пронесся мимо лица Муратова, ударился о лестницу, срикошетировал и, минуя мостик, с плеском упад в тихую воду грота.

— Борис Андреевич, это мы, — прошептал Сергей. — Я и Костя. Он жив…

— Я не утонул, Борис Андреевич. Я спасся, — поспешил добавить Костя. — И вот — я здесь. И вы здесь. И Епифан нашелся… Как хорошо…

— Хорошего тут мало, — начал Рынин, возвращаясь к своему обычному спокойствию. — Но как ты попал сюда?

— На нашей шлюпке, Борис Андреевич.

Внизу в это время к ферме подошел наблюдавший за русскими эсэсовец и стал делать знаки, требуя спуститься к нему.

— Что делать, Борис Андреевич? — забеспокоился Муратов. — Эсэсовец требует к себе, но мы объясниться с ним не сумеем.

— Сережа, спускайся за мной, — распорядился Рынин. — А ты, Костя, держи Епифана, слушай, что произойдет. И молчи. Ни звука.

Когда Рынин спустился на мостик, эсэсовец, не дождавшись, уже поднялся к ним сам и теперь, не решаясь перейти с фермы на подвесной мостик, стоял в ожидании.

— Что вы бросили в воду? — строго спросил он.

— А что здесь надо вам? — резко спросил Рынин. — Разве я вас сюда приглашал?

— Мне поручено наблюдать здесь за порядком, — растерялся от неожиданности эсэсовец. — Я обязан…

Рынин перебил:

— Вы обязаны немедленно отсюда убраться и не мешать мне! Иначе я прекращу работу!

Ошеломленный дерзостью русского и не зная, что делать, эсэсовец несколько секунд колебался, привычно было ухватился за автомат, потом быстро спустился. Внизу он коротко переговорил с охранником Рынина, после чего, обескураженный, отошел в сторону и там оставался все время, не спуская с русских злобных глаз.

Рынин вернулся к комсомольцам. Они столпились около лесенки, поочередно поднимались по ней в каверну, торопливо разговаривали шепотом с Костей, который радостно и сбивчиво рассказывал друзьям о событиях, какие пришлось ему пережить…

— Погодите, молодежь, — прервал Рынин возбужденных ребят. — Мне надо кое-что выяснить у Кости. — Он поднялся по лесенке в каверну.

— Костя, цела ли шлюпка?

— Да. Я ее спрятал.

— Очень хорошо. Видел ли тебя кто-нибудь на острове?

— Видели, но приняли меня за пропавшего эсэсовца.

— Постарайся никому из них не показываться в районе этого хода.

— Хорошо.

— Как тебя и твое убежище найти? Сергей знает?

— Да. Он выходил в ущелье, заметил. Найти пещеру просто: она первая от фиорда. У входа — площадка.

— Ладно. Через несколько дней мы будем у тебя. Теперь для разговоров с ребятами даю тебе пять минут. И отправляйся к себе. Будь осторожен. Береги тайну своей пещеры. Это очень важно.

— А Епифана мне брать с собой, или вы возьмете?

— К нам сейчас нельзя.

Когда в грот вернулись Штейн и Ольсен, Рынин предложил немедленно доставить в грот арматуру и бетон.

— Опасного ничего нет, — сказал он Штейну. — Но дыру надо заделать немедленно.

— Арматура и бетон уже подвезены. Сейчас все это будет здесь, — сообщил Штейн. — Ваш помощник, доктор Ольсен, подсказал это еще до вас.

— Благодарю, доктор Ольсен.

— Рад помочь вам, доктор Рынин.

К ночи каверна была заделана. Свод принял прежний вид.

6

На следующий день Рынин осмотрел два других (строящихся) грота, отобрал там образцы скальной породы и объявил Штейну, что, прежде чем заняться вплотную работами в гротах, ему необходимо обследовать еще и особенности карстовых образований в прилегающем к гротам районе.

Уже имея по этому поводу указание штандартенфюрера, Штейн препятствовать Рынину не стал, но строго ограничил район обследований двумя близлежащими ущельями и берегом фиорда — что и нужно было Рынину.

В первый же поход по ущельям до фиорда Рынин со своими молодыми помощниками разыскал пещеру Таслунова и обстоятельно переговорил там с Костей, дав ему несколько важных поручений. Наговорилась вдоволь и молодежь, не забывая при этом поласкать Епифана, который благосклонно разрешал щекотать себя за ушами и упоенно мурлыкал.

Во время этого и других походов угрюмый охранник Рынина в пещеры не заходил, прогуливаясь у входа с автоматом на груди. Иногда Рынин оставлял своих подручных выполнять порученную им работу, а сам уходил дальше. Иногда их посылал вперед, а сам задерживался в пещере. Охранник не возражал против его действий, но сам находился вблизи Рынина неотступно.

В один из следующих походов Рынин с охранником надолго задержался в расщелине, где нашлось несколько обширных сообщающихся пещер, а молодежь послал дальше с секретным поручением проверить с Костей сохранность шлюпки и запомнить место ее стоянки.

Друзья застали Костю за работой: из концов каната Костя сооружал веревочную лестницу.

— Как в романах Дюма, и нам потребуется этот атрибут приключений, — пошутил он. — Никогда не занимался таким делом — теперь научусь… Ешьте сухари и еще возьмите с собой…

Костя быстро собрался, и друзья тронулись в путь.

— Это недалеко, — сообщил Костя. — Проскочим туда быстро.

Они перебрались на другую сторону ущелья и пошли скалистым берегом фиорда. Было сумрачно и холодно. Ветер пронизывал до костей, чувствительно покусывал нос и уши.

Без всяких осложнений дошли до неширокой крутой расщелины, пересекающей берег.

— Теперь требуется осторожность, — предупредил Костя. — Следуйте за мной шаг в шаг.

Он стал привычно спускаться, перепрыгивая с выступа на выступ, как со ступеньки на ступеньку. Дно расщелины было сплошь усеяно осколками камней, и идти было неудобно. Но вот Костя нагнулся и скрылся в невысокой щели. За ним последовали и его спутники. И уже через несколько шагов они очутились в гроте. Костя объявил:

— Мы пришли. Смотрите.

Ребята осмотрелись, не сразу привыкая к сумеречному освещению.

— Спустимся теперь к шлюпке!.. — предложил Костя. — Видите ее внизу?

Действительно, внизу на черной спокойной воде стояла шлюпка, привязанная к веслам, торчавшим из щели.

— Правда, хорошая стоянка? — с гордостью спросил Костя. — Я ее заметил, когда плыл по фиорду.

Помогая друг другу, комсомольцы быстро спустились с площадки на площадку, до самой нижней. А с нее все перешли в шлюпку и с наслаждением расселись на банках.

— Я сюда прихожу почти каждый день, — говорил Костя. — Все-таки наша родная площадочка, на которой посидеть — словно дома побывать.

— А у нас, Костя, сегодня умер дядя Степа, — сообщил Коля Муратов. — Если бы ты знал, какой это был человек!

— Кто он такой? — заинтересовался Костя.

— Дядей Степой прозвали его товарищи. По фамилии он Степанчук. Москвич. Высокий, тощий и веселый. Всегда рассказывал смешные истории, с которыми сам встречался в жизни. Около него легче всем было.

— А что же с ним случилось?

— На работе эсэсовец стал над ним издеваться. Сначала требовал, чтобы он пропел петухом… Дядя Степа отказался. Тогда эсэсовец приказал ему прокричать «хайль Гитлер». Дядя Степа даже не ответил и продолжал работать.

— Он знал немецкий язык? — спросил Костя.

— Он журналист, с университетским образованием и знал три языка… Так вот, эсэсовец стал требовать: «Кричи петухом, а потом кричи: хайль Гитлер!» — Костя слушал затаив дыхание. — А дядя Степа повернулся к эсэсовцу и говорит: «Твоему Гитлеру действительно скоро наш русский петух пропоет три раза. Близится его последний, двенадцатый час…» Эсэсовец взбесился. Приставил автомат к груди дяди Степы и орет: «Кричи „хайль Гитлер“ или застрелю!..»

— Что же дядя Степа?

— Дядя Степа говорит: «Никогда в жизни еще никого не убивал. Но такую кровавую собаку, как Гитлер, задушил бы голыми руками…» Эсэсовец ударил его стволом автомата в лицо и в голову. Выбил зубы, даже треснула челюсть. И сорвал с черепа кожу.

— Эсэсовец сразу ушел, — дополнил Сергей.

— Да. Но товарищи дяди Степы сказали, что они его заметили и все равно убьют. Он рыжий, и нос кривой…

— Что же было дальше с дядей Степой?

— Товарищи принесли его в ревир. Но ничего сделать там уже не смогли. Трещина в черепе и заражение крови… Сегодня умер…

— Ребята! — взволновался Костя. — Я вам дам пистолет. Передайте тем, кто хочет убить этого эсэсовца.

— Нельзя пистолет. Нас обыскивают. Но не в том дело. Нам всем строго наказано: никакого оружия с собой не иметь. Нельзя!.. А эсэсовца этого из грота забрали. Повысили. Теперь он ездит на мотоцикле с пулеметом…

Под впечатлением истории с дядей Степой все задумались. Потом Сергей встал.

— Дальше задерживаться мы не можем. Подведем Бориса Андреевича.

Вышли тем же путем.

На поверхности уже мела злая поземка. Стало еще холоднее.

— Как ты, Костя, в пещере — сильно мерзнешь? — спросил Степа.

— Да, бывает, стучу зубами.

— На днях тебя проведем в наш лагерь. Обогреешься там денек-два на кухне, поешь горячего, чтоб не заболеть, И Епифана туда возьмем…

— У нас в бараке тоже дьявольский холодище, — задумчиво сказал Муратов. — Тоже дрожим ночью. Но, когда все вместе, теплее.

В ущелье ребята попрощались с Костей и заторопились к Рынину.

Глава девятая ОШИБКА ПАРХОМОВА

1

Густые сумерки позднего вечера. По узкой каменистой дороге, скупо освещаемой фонарями охранников, медленно движется плотная, длинная колонна «славян». После изнурительных подземных работ они возвращаются в лагерь.

Высокий, длинноногий шарфюрер Рауб следит за порядком. По обочине дороги он быстро проходит вперед и останавливается, пропуская колонну мимо себя. Кобура его пистолета расстегнута, в руке у него тяжелая плеть из гибких жилок электрокабеля — время от времени он нервно щелкает ею в воздухе.

Шарфюрер злится. Вчера в игре ему не везло, и кошелек его здорово отощал. Сегодня надо отыграться. В казарме теперь наверняка уже собрались вчерашние партнеры, а он все еще валандается тут с этим стадом лагерников. Не иначе как по сговору они еле плетутся, ползут, словно в похоронной процессии. Подстегнуть бы их автоматной очередью — небось прибавили бы шагу.

— Шнель! Шнель! [6] — командует Рауб.

Но колонна не ускоряет движения. И не потому, что у людей нет желания торопиться в лагерь. Наоборот. Всем хочется поскорее пройти железные ворота, оторваться от Рауба, от охранников. Каждому хочется поскорее получить в пищеблоке порцию баланды — от голода так сосет под ложечкой! А потом, в бараке, можно будет забраться на нары, расслабить измученное тело и забыться в глухом сне до утра. Однако ускорять шаги нельзя. Надо оберегать наиболее ослабевших товарищей, у которых нет сил идти быстрее. А выбиться из строя, отстать в пути — это конец!

— Мой команда слушать! — Рауб повышает голос и угрожающе щелкает плетью. — Шнель! Скоро надо!

— Ишь как раскудахтался, стерва! — не выдержал Пархомов.

— Молчи! — вмешался Силантьев.

С обочины подбежал охранник с автоматом на взводе.

— Швайген! [7] — крикнул он, направляя луч фонаря на людей. Но лица их замкнуты, губы плотно сжаты. Как тут разобраться в темноте, кто нарушил порядок?

Рауб по-прежнему стоит у обочины и продолжает командовать:

— Мой команда! Шаг широкий надо!

Никто не делает шаги шире. Рауб ожесточенно взмахнул плетью — и жесткий удар обрушился на голову ближайшего узника. Ноги у того подломились, и он вывалился бы из колонны, но товарищи на ходу подхватили его, втиснули в середину ряда и повели дальше, поддерживая со всех сторон.

— Эх, автомат бы мне сейчас! — снова взорвался Пархомов. — Я бы сполна рассчитался с этим скорпионом!

— Замолчи! — сердито оборвал Силантьев, не поворачивая головы. — Накличешь беду на себя.

Охранник снова подбежал к колонне, рыская лучом фонаря по людям. Но опять на виду только хмурые замкнутые лица. Можно, конечно, выхватить из колонны первых попавшихся и на них показать, что безнаказанно нарушать порядок нельзя. Но и охраннику в этот холодный вечер не хотелось задерживать движения…

Колонна свернула в знакомое ущелье. Теперь до лагеря — рукой подать.

В ущелье еще темнее. Черные отвесные скалы справа и слева. Черные, беспокойные тучи над головой. Черная мрачная стена и железные ворота впереди.

Навстречу, от лагерных ворот, с вышки, вспыхнул луч прожектора, освещая серые усталые лица. Железные ворота распахнулись, и колонна начала втягиваться на территорию лагеря. Там она, устремляясь к пищеблоку, распадалась на небольшие разрозненные группы.

Эсэсовцы, стоявшие по обеим сторонам ворот, внимательно просматривали и пересчитывали ряды узников, проходивших ворота.

За воротами Пархомов снова заговорил:

— Выясняют, сколько сегодня домучили, пристрелили. Уу-у, стервятники!

— Ты что разошелся? Сдурел, что ли? Или вообразил, что теперь уже дома, раз прошел ворота?

— Какой тут дом, провались он в тартарары! И здесь в любую минуту могут пристрелить ни за что ни про что! Но я так просто им не дамся, черт возьми!

— Ну-ну, покажи, что нашелся, наконец, настоящий храбрец, Пархомов Кирилл Сафронович. Единственный на весь лагерь. Остальные все трусы. Так ведь получается?…

— Не иронизируй, Фома. Я их на самом деле не боюсь. И на самом деле скоро покажу им, что такое советский моряк!

— Интересно, как ты хочешь это показать?

— А вот улучу момент, — Пархомов ухмыльнулся, — угощу охранника камнем по черепу. Вырву автомат, и, прежде чем они меня пристрелят, несколькими гадами на свете станет меньше.

— А в ответ они перестреляют сотню других заключенных, которые выдержаннее тебя. И погибнут они без всякого прока. Вот и все, чего ты достигнешь.

— Аа-а, испугался? — Широкая улыбка растянула рот Пархомова до ушей. — Но я не такой дурак, чтобы подводить товарищей. Никогда! Я такое, Фома, сделаю, что рассчитываться придется только мне одному.

— Что же ты придумал?

— Потом узнаешь. Сейчас еще не скажу. Рано. — И Пархомов снова заулыбался.

— Так, так. Единоличником решил стать. Самостоятельно действовать. А не сорвался ли ты, Кирилл, с якорей? Не отрешился ли ты от нашего моряцкого братства?

Улыбка сползла с лица Пархомова. Он как-то вдруг погас и несколько минут шагал молча. Затем с горячностью сказал:

— Не смогу я, Фома, подчиняться им. — Нет! Лучше смерть… Сердце заходится. Стучит во все четыре клапана. Болит. Горит во мне все…

— Не у тебя только стучит. Не у тебя только болит и горит. У всех так!..

— Не похоже, Фома, что у всех. Слишком тихо ведут себя здесь. И умирают молча. А ведь тут большинство — наши военные! Им-то легче всего действовать сообща, дружно. Что же случилось? Некому их организовать, что ли? Но куда же подевались коммунисты? Неужели страх придавил всех до земли? До ямы, куда вывозят замученных и пристреленных? Я не могу так бездействовать! Нет!

— Не кричи! — обозлился Силантьев. — И тут найдутся уши врага… Ты, Кирилл, потерял голову, вот что! А ты не думал, что, может быть, в этом внешнем спокойствии и сказывается, скрытая организованность? Та трудная выдержка, которая нужна? Которой не хватает у тебя!

— О-о-о, если бы это было так! — Пархомов даже остановился. — Но почему же тогда нам никто ничего не говорит?

— У тебя память отшибло. А наказ Андрея Васильевича? — Силантьев оглянулся по сторонам. — «Будьте выдержанными. Не горячитесь. Не падайте духом. Ожидайте указаний». Сказал он это нам с тобой? Отвечай! Или ты позабыл?

— Такое не забывается!

— Так чего же ты сам на рожон лезешь?

— Видно, устал. Нервы сдали. Бездействие душит. Пошли. Поедим сейчас свою бурду и — спать. Надо действительно успокоиться.

И приятели вновь двинулись вслед за бредущими группами узников.

Молча дошли они до пищеблока. Там быстро получили и проглотили свои скудные порции баланды, бережно завернули в носовые платки тонкие ломтики эрзац-хлеба и заторопились к своему бараку.

— Поел, а по-прежнему голоден, — заметил Пархомов. — Даже еще сильнее заныло в желудке.

— Все же здесь порядок есть. Хотя и голодные пайки, а получаем быстро и аккуратно, в чистоте. Видно, староста лагеря деловой.

— Выслуживается перед фашистами.

— Он же не фашистов кормит, а нас.

— Какая же это кормежка? От нее даже и без работы долго не протянешь.

— Будем держаться, Кирилл. Надо держаться.

2

Друзья вошли в тускло освещенный барак — в длинное, мрачное подобие сарая, с тремя ярусами нар по обеим сторонам. В узком проходе, тянувшемся вдоль помещения» Пархомова остановил староста барака Матвеев:

— Погоди ложиться. Ты нужен.

— Еще что вздумал! — вспылил Пархомов. — Я свое отработал и теперь намерен воспользоваться правом, по которому могу — и даже обязан! — лечь спать.

— Не пузырься. Нашел, где право искать. Поспишь потом, а сейчас пойдешь со мной. И — без разговоров!

Другие заключенные молча прислушивались к пререканиям Пархомова с Матвеевым. Кто-то из уже залезших на нары бросил Пархомову:

— Иди, иди. Это же Матвеев. Не слушаться нельзя.

— Силантьев! — позвал Пархомов. — Я ухожу, и ты заметь, что увел меня вот этот тип!

— За «типа» тебе следовало бы намять шею, — медленно сказал Матвеев. — Но сейчас некогда. Шагай за мной и не особенно отставай.

— Не горячись, — попытался успокоить приятеля Силантьев. — Может быть, ты действительно очень нужен.

Пархомов пошел за Матвеевым, который оглянулся с порога, проверяя, идет ли Пархомов.

Они вышли из барака и в полутьме направились в глубину лагеря к глухому концу ущелья. Шли молча, Пархомов на несколько шагов позади. Он еще плохо освоился с лагерными порядками и теперь размышлял: «Что за тип этот Матвеев? Почему его ослушаться нельзя? Тоже еще начальство!»

Матвеев подошел к крайнему, восьмому бараку, но миновал вход и, обогнув угол, пошел дальше между стеной барака и скалой, до конца. Там у заднего входа остановился, поджидая отставшего спутника.

Пархомов подходил медленно, подозрительно озираясь: «Куда он меня завел? Какое тут ко мне может быть дело в ночное время?»

— Зачем ты притащил меня сюда? — Пархомов остановился в двух шагах от Матвеева. — Для чего я тут нужен в такую поздноту?

— Тише, — предупредил Матвеев. — Что относится к тебе — узнаешь не от меня.

— Да что за черт! — ощетинился Пархомов. — Что за тайны мадридского двора?

— Тихо, — снова оборвал его Матвеев. — Здесь шуметь нельзя. И предупреждаю: о том, что ты увидишь и узнаешь здесь, никто не должен от тебя услышать. Никто! Ни друг, ни недруг. Молчать придется так, как молчат мертвецы! Понял?

— Ты мне не угрожай, — раздельно заговорил Пархомов. — Я не из пугливых. И учти: Кирилла Пархомова ни на какое грязное дело завербовать не удастся. Я предателей ненавижу. Прислужников — тоже. Ясно?

Матвеев выслушал Пархомова с непроницаемым выражением на лице и холодно сказал:

— Не спеши разгораться, — это вредно. Поостынь и иди за мной.

— Опять идти? Куда?

— Что надо, я тебе сказал. Остальное узнаешь не от меня.

— А я, представь, не имею желания разговаривать с малознакомыми личностями, — продолжал Пархомов. — Особенно с такими, которые стараются услужить начальству.

Лицо Матвеева оставалось невозмутимым. Он бесстрастно дослушал Пархомова до конца; затем тихо постучал в дверь. На пороге сразу появился незнакомый Пархомову человек в ватнике, в стеганых брюках и ушанке. Он впустил Матвеева и Пархомова в помещение и закрыл дверь на засов.

Пархомов быстро осмотрелся. Крошечная керосиновая лампочка, висевшая на стене, еле освещала небольшое помещение вроде сеней, с дверью в глубине.

Матвеев подошел к ней и осторожно постучал. Дверь открылась. На пороге стоял Смуров.

— Кирилл Пархомов? С «Невы»? — спросил он, в упор рассматривая Пархомова.

Пархомов насторожился: «Имя и фамилию знает. Значит, вызывал именно меня…»

— Да, я Кирилл Пархомов, с торпедированной «Невы».

— Входи. — Смуров отодвинулся в сторону. — А ты, Матвеев, подожди здесь. Будешь нужен.

Пархомов вошел в тесную каморку, заставленную ящиками и коробками. Посередине стояла вверх дном широкая бочка, и на ней горела свеча, вставленная в горлышко приземистой бутылки. На ящике, около бочки, сидел человек без шапки, с белой седой головой и такими же седыми бровями. Он молча разглядывал Пархомова.

Смуров закрыл дверь.

— Садись.

Все более настораживаясь, Пархомов подошел ближе к бочке, но садиться не стал.

— Я хочу знать, зачем я понадобился вам, староста?

— Тебя рекомендовал Василий Иванович Шерстнев. Да ты садись.

— Василий Иванович Шерстнев умер в первую же ночь по прибытии в лагерь, — сказал Пархомов, продолжая стоять. — Вы, видимо, не знаете этого, староста.

Смуров улыбнулся.

— Это верно. Но остался жить Василий Иннокентьевич Тамарин. Он тоже говорил мне о тебе. Затем еще и Андрей Васильевич Борщенко.

Пархомов слушал внешне спокойно, не проявляя своего взволнованного отношения к исключительной осведомленности Смурова. «Как он все знает. Не попасть бы в ловушку…»

— Сядь наконец! — строго приказал Смуров. — Торчишь тут столбом.

Пархомов сел на ящик, продолжая молчать.

— Так вот слушай. Тебе как коммунисту, за которого поручились два уважаемых товарища, придется заняться весьма важным и секретным делом.

Пархомов напряженно посмотрел на Смурова, ожидая, что будет дальше.

— Тебя предупредил Борщенко, что ты скоро понадобишься, и чтобы вел себя осторожно?

— Да. — Пархомов наконец начал понимать, куда он попал и кто такой Смуров. — Андрей Васильевич действительно предупредил меня об этом.

— Вот ты и понадобился. — Смуров подал Пархомову вычерченную на ватмане схему. — Сможешь ты разобраться в этом?

Пархомов положил схему перед свечой и стал внимательно рассматривать.

— Это схема трехлампового радиоприемника.

— Так и должно быть. А ты сможешь собрать такой приемник?

— Могу я узнать, для чего он предназначается?

— Не для того, понятно, чтобы ловить лай Гитлера. Сам должен понимать, что нам надо слушать Москву. Мы должны знать, как идут дела на фронте, на родине. Достаточно тебе этого разъяснения?

Пархомов весь загорелся.

— Я готов не спать ночами и приступить к работе хоть сейчас. Но ведь понадобятся детали… И много. Разные.

— У нас кое-что есть. Посмотри, хватит ли? Если нет — скажи, чего недостает.

Смуров повернулся, и в руках у него оказалась большая коробка. Он бережно выложил на бочку перед Пархомовым все ее содержимое.

Пархомов с жадностью начал разбирать детали; заглядывая в схему, раскладывал их. Так, в глухом молчании, он проработал минут десять. Наконец поднял голову и посмотрел на Смурова.

— Здесь имеется все, что надо. Но… — голос его стал озабоченным. — Нужны батареи.

— Аккумуляторы от автомашины годятся?

— Вполне. Я только посмотрю, на какое напряжение здесь рассчитано.

Он еще раз углубился в схему, машинально ощупывая нагрудный карман, в поисках карандаша.

— Тебе надо карандаш? Бумагу? — спросил до сих пор молчавший седой человек.

Пархомов поднял голову. Акцент и тип лица показали, что перед ним немец. «Фу, черт возьми!» — выбранился Пархомов про себя, снова наполняясь тревогой.

Смуров заметил облачко, набежавшее на радостное до этого лицо Пархомова, и сказал:

— Не настораживайся. Это — товарищ из западного сектора. Тоже коммунист и такой же узник, как мы с тобой. Он и достал эти детали. С риском для жизни добыл. Ясно?

— Понимаю, товарищ Смуров, — покраснел Пархомов, принимая от немца карандаш и бумагу. — Благодарю, товарищ… Извините, не знаю вашего имени.

— Я не фриц, — улыбнулся немец. — Если ты не против имени Карл, — зови меня так.

— Благодарю, товарищ Карл, — окончательно смутился Пархомов и поспешно склонился над бумагой, занявшись расчетами, которые быстро окончил.

— Вот что потребуется для электропитания приемника. — Он передал листок Смурову.

— Это посмотрит товарищ Карл. — Смуров передал листок немцу и снова повернулся к Пархомову. — А что еще нужно тебе?

— Потом будет нужна антенна. И где-то придется выставлять ее на время приема радиопередач.

— Материал для антенны будет. Место подобрано, но ты должен посмотреть — годится ли?… Что еще?

— Где мне можно заняться этим делом?

— Работать будешь в вещевом складе. Там есть кладовка с инструментом. Воспользуешься тем, что тебе понадобится… Все?

— Да.

Немец, просмотревший записку Пархомова, сказал:

— Достать можно. Но потребуется неделя, не меньше. Придется связываться с гаражом.

— Очень хорошо, — согласился Смуров. — За эту неделю, надо думать, товарищ Пархомов тоже продвинется вперед.

— Я его соберу быстро! — горячо отозвался Пархомов. — Могу приняться за работу с сегодняшней ночи, сейчас же…

— Сегодня отдыхай, — остановил его Смуров. — Начнешь завтра. Помощник тебе нужен?

— Не обязательно.

— Тем лучше. Меньше людей будет знать об этом деле. Ты, надеюсь, понимаешь, насколько это все важно и как крепко придется хранить секрет этого дела?

— Меня уже предупредили, товарищ Смуров, — поспешил ответить Пархомов, вспомнив свои пререкания с Матвеевым. — Молчать придется так, как молчат мертвецы…

— Именно так, — подтвердил Смуров.

Неожиданно раздался дробный, негромкий стук. Смуров оборвал разговор и открыл дверь. Вошел Матвеев и коротко сообщил:

— От ворот в сторону бараков идет эсэсовский патруль — шесть человек с автоматами. Прожектор направлен в проход между бараками.

— Так. — Смуров на мгновение оглянулся на немца, сидевшего на ящике. Тот сразу же встал. Невольно встал и Пархомов.

Обращаясь к Матвееву, Смуров распорядился:

— Ты и Пархомов подождите там, за дверью. Запомните: я вызвал вас по делу, о котором вы пока ничего не знаете. Ожидаете моего приказа… Выходите.

Матвеев и Пархомов немедленно вышли. Дверь за ними плотно закрылась.

В сенях никого не было. Пархомов заволновался: «Как же с немцем? С радиодеталями? Что будет, если эсэсовцы явятся сюда?» Он тревожно посмотрел на молчавшего Матвеева. Тот, словно прочитав мысли Пархомова, холодно сказал:

— Ты никого и ничего здесь не видел. Нас вызвал староста лагеря для какого-то дела. Мы ждем его распоряжений…

— Можешь не повторять. У меня память хорошая, — угрюмо сказал Пархомов.

— В таких случаях и повторить неплохо, — спокойно заметил Матвеев. — Заволнуешься — и выскочит все из головы.

Пархомов отошел в сторону и устало прислонился плечом к стене. Из кладовки послышался короткий шум, отдавшийся в стену, — будто там передвинули что-то тяжелое. Через несколько секунд этот же звук повторился. Затем дверь открылась, и Смуров пригласил:

— Входите.

К изумлению Пархомова, немца в кладовке уже не было. Исчезла и коробка с радиодеталями. Стоявшие у стен ящики не могли послужить укрытием для человека. «Может, в полу есть люк?» — Пархомов заметил, что пол сплошной, без швов. А чтобы поднять доски, потребовалось бы убрать все, что лежало у стен. «Что же это такое? Не мог же немец пройти сквозь стену? Или он мне приснился?…»

Смуров, как будто ничего не случилось, спокойно сказал:

— Ты, Матвеев, наряди завтра Пархомова на вещевой склад. Там надо починить дверь в конторку. Пархомов был когда-то столяром, вот и пусть вспомнит свою бывшую профессию. Покажи ему также, где надо будет все прятать. Проинструктируй его на случай появления эсэсовцев.

— Слушаюсь! — по-военному ответил Матвеев.

«И откуда он знает о моей достуденческой профессии? — поразился Пархомов. — Это мог сказать ему только Андрей…»

— А ты, товарищ Пархомов, запомни, что, кроме меня, с тобой по этому делу будут связаны Матвеев и Медведев — с ним ты познакомишься позднее. Больше никто!.. — Смуров смотрел на Пархомова проницательно и строго. — Запомни это: больше никто! Ясно?

— Все ясно, товарищ Смуров!

— Теперь уходите. Сон нужен каждому из нас — такова наша человеческая природа…

3

Пархомов впервые попал в подземный лабиринт. Тьма, могильная тишина, затхлость, — когда, казалось, не хватает воздуха, — наполняли сердце сосущей тревогой. «Как странно… И не трус я, и не один здесь, а жутко до дрожи…»

— Ну как, страшно? — спросил Матвеев, заметив состояние Пархомова. — Это бывает с каждым, кто попадает в такие тартарары впервые. Привыкай. Потом придется тебе ходить здесь одному.

— Действительно жутко, — признался Пархомов. — Но ничего, привыкну. А раз ты сказал, что это бывает и с другими, мне уже сразу стало не страшно…

Нагруженные инструментами и материалами, освещая путь электрическими фонарями, они переходили из пещеры в пещеру по ломаным и очень разным ходам: просторным и тесным, высоким и низким, коротким и длинным.

Ведущим был Матвеев. Он внимательно следил за знаками на перекрестках и в пещерах, указывал на них Пархомову. Молчаливый Медведев замыкал шествие. Он нес двухметровые алюминиевые трубки, которые с глухим бряцанием то и дело задевали за камни и затрудняли движение на поворотах.

— Запоминай. Вот развилка и здесь знак, — настойчиво пояснял Матвеев. — Сворачиваем сюда… За знаками следи строго. Без них заблудишься, а это уже по-настоящему страшно: можно и не возвратиться…

Вошли в просторную пещеру. В ней скрещивалось множество ходов в разные стороны; один уходил даже вниз.

— Ищи сам, куда идти дальше! — предложил Матвеев.

С фонарем в руке Пархомов осторожно пошел вдоль стен пещеры, останавливаясь у каждого хода, разыскивая условный знак.

— Нам сюда! — остановился он наконец. — В этот ход.

— А не этим ли ходом мы сюда вошли?

— Нет! — уверенно запротестовал Пархомов. — Там направление знака в пещеру, а здесь из нее.

— Правильно заметил. Глаз у тебя острый. Если же вдруг заблудишься когда — не торопись и будь особенно осторожен. Можно провалиться в какую-либо щель или колодец. Тут такие есть. И помочь будет некому.

— Да, тут заблудиться немудрено, — согласился Пархомов. — Столько дыр в разные стороны, словно крот-великан трудился.

— Крот этот — вода! — хмуро объяснил молчавший до этого Медведев. — А все эти лабиринты когда-то, в отдаленные времена, были заполнены известковой породой…

— Откуда ты это знаешь? — спросил Пархомов. — Ты так уверенно говоришь, будто сам был здесь в те отдаленные времена.

— Я — геолог, — нехотя сказал Медведев. — Окончил горный институт.

— Вот как? — удивился Пархомов. — Где же?

— В Ленинграде.

— И я учился в Ленинграде. — Пархомов с интересом посмотрел на Медведева. — А в какие годы ты учился?

Завязавшийся было разговор оборвал Матвеев:

— Поговорите потом. Нам терять время нельзя. Пошли! — И вскинул свой ящик на спину. Медведев залязгал трубами, пристраивая их на плечо. Подхватил свой груз и Пархомов.

— Теперь веди нас ты! — предложил Матвеев Пархомову. — Все, что надо, я тебе показал и рассказал. Попробуй действовать уже самостоятельно.

— Хорошо, — согласился Пархомов. — А ты все же за мной следи. Сегодня ты еще идешь рядом.

Осторожно двинулись дальше. Шли еще около получаса. Встречались и перекрестки, и развилки. Проходили и через пещеры. Пархомов шел точно и ни разу не ошибся.

Наконец навстречу потянуло свежим воздухом и шумом. Впереди забрезжил свет. Невольно ускорили шаги и вскоре вошли в пещеру, открытую в сторону океана.

— Стоп! — скомандовал Матвеев, спуская к ногам свой тяжелый ящик. — Разгружайтесь!..

Пархомов и Медведев последовали его команде.

— Теперь, Пархомов, осматривай место — подойдет или нет?

Пещера была просторная, светлая, с широким выходом к океану, откуда вместе с грохотом прибоя врывался свежий холодный воздух.

С небольшого выступа перед пещерой открывался внушительный вид на безбрежные просторы высоких, беспокойных волн.

— Как высоко! — удивился Пархомов, заглядывая вниз, куда скала обрывалась крутой стеной. — Отсюда в волны не прыгнешь — костей не соберешь.

— Медведев, сколько метров до воды? — спросил Матвеев. — У тебя глаз наметан.

— Двадцать три — двадцать пять.

— А до вершины?

— Пятнадцать — семнадцать.

Матвеев повернулся к Пархомову:

— Эта сторона скалы обращена к нашей родине. Имеет ли это значение для радиоприемника? И как с антенной? Если ее выставлять на время сеансов сюда, на площадку, — с острова ее никто не увидит.

— Место очень удобное, товарищ Матвеев! — объявил Пархомов.

— Тогда — к делу! Надо поспеть к очередной передаче последних известий!

Они вернулись в пещеру и с жаром принялись за работу. Алюминиевые трубки быстро свинтили и преобразили в радиомачту с антенной в виде «метелки» из медной проволоки. На площадке перед пещерой выдолбили углубление для основания мачты, а над входом, найдя трещину, вбили два прочных стальных крюка, за которые мачта заводилась просто и удобно. Теперь установить и убрать мачту можно было в несколько минут.

Отвод, спускавшийся от антенны, протянули в дальний угол пещеры, где с меньшей силой слышался шум прибоя. Там на ящике с аккумуляторами и установили радиоприемник, заключенный в фанерный футляр, который Пархомов умудрился даже выкрасить…

И вот, наконец, подключены к приемнику и электропитание, и антенна, и заземление. Пархомов глубоко вздохнул, посмотрел на часы, данные ему Смуровым, на молчавших в ожидании товарищей и неуверенно объявил:

— Успели… Через несколько минут начнется передача из Москвы.

Он уселся перед приемником на ящик с инструментами, положил на колени фанерку, тетрадь и карандаш, надел наушники и мгновенно отрешился от окружающего. Все его внимание сосредоточилось на шкале настройки…

Матвеев и Медведев жадно и тревожно уставились на взволнованное лицо Пархомова. А оно — широкое, простоватое — выражало и нетерпение, и страх, и надежду… И вдруг — расплылось в счастливой улыбке. Рука его ухватилась за карандаш…

Сразу же к голове Пархомова склонились с обеих сторон головы Матвеева и Медведева. Они приложились к наушникам, чтобы уловить хотя бы частичку того, что уже слушал Пархомов. Три головы плотно прижались друг к другу и застыли, словно единое изваяние…

А в наушниках в эти минуты слышался торжественный голос, читавший «Сообщение от Советского Информбюро». Пархомов записывал:

«Войска Северо-Кавказского флота во взаимодействии с Черноморским флотом сегодня штурмом овладели городом и портом Новороссийск. Несколько дней тому назад наши войска прорвали мощные бетонированные укрепления противника, ворвались в город Новороссийск и завязали уличные бои. В это же время корабли Черноморского флота высадили десант в порту и тем самым нанесли удар противнику со стороны моря. После пятидневных ожесточенных боев город Новороссийск освобожден от немецко-фашистских оккупантов…»

Далее Пархомов записал данные о продвижении советских войск на других фронтах и заключительные строчки «Оперативной сводки за 16 сентября»:

«В течение 15 сентября наши войска на всех фронтах подбили и уничтожили 64 немецких танка. В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито 94 самолета противника…»

В напряженном молчании все трое прослушали «Сообщение» до конца. Сразу за этим грянула музыка, и они, словно очнувшись, выпрямились, торжествующе глядя друг на друга… В эту минуту на их лицах — разных по характеру каждого — было одно общее: «Нет больше беспросветной изоляции!.. Не будет уже места безнадежности и отчаянию!.. Голос Родины теперь станет помогать в борьбе!..»

Пархомов вытер рукавом вспотевшее от волнения лицо.

— Хорошо слышно, правда? — спросил он, ликуя.

— Я отчетливо слышал каждое слово! — восторженно воскликнул просветлевший Медведев. — Пархомов, дай я тебя поцелую!..

— Еще что выдумал! — отмахнулся довольный Пархомов.

— Ты как будто дал мне порцию волшебного лекарства! — продолжал Медведев. — Сейчас я дышу по-другому! Гляжу по-другому! Чувствую по-другому!.. Понимаешь?…

— Надо быстрее к Смурову! — вмешался Матвеев. Глаза его, всегда строгого и сдержанного, сияли. Но в голосе звучала прежняя трезвая деловитость. — Я займусь антенной, а вы быстренько разберитесь с инструментом и материалами. Что нужно вернуть — возьмем с собою…

— Такие новости для нас так же важны, как и питание! — горячо продолжал Медведев. — Пархомов, прочти, как ты все записал. Может, что забыл, и надо поправить…

— Я потом прочту, давай работать… Я ничего не пропустил — стенографировал…

— Нет, читай сейчас! Я тут пока займусь один…

Пархомов принялся читать, а Медведев, позабыв о работе, снова жадно слушал, не в состоянии сдерживать радостную улыбку.

— Теперь можно записывать сводки регулярно, — прервал чтение Пархомов. — Правда?!

— Я готов ходить с тобой сюда каждый раз! — предложил Медведев. — От этого силы мои будут прибавляться, как сейчас…

— Надо, чтобы все наши ежедневно знали, что делается там, на фронтах!.. — вдохновился Пархомов. — Если бы украсть у немцев пишущую машинку, можно было бы ежедневно размножать сводку для всех бараков…

— Это здорово бы всем помогало! — горячо согласился Медведев.

— Собирайтесь, собирайтесь быстрее! — потребовал Матвеев, втаскивая радиомачту в пещеру. — Надо торопиться к Смурову!..

— Как думаешь, товарищ Матвеев, — смог бы Смуров «добыть» у немцев пишмашинку? — спросил Пархомов.

— Смуров все сможет, что только возможно! — ответил Матвеев. — Но нам нужно оружие. А пишмашинка нам не нужна…

— Как это не нужна?! — возразил Пархомов. — Голос Москвы — это тоже оружие!.. И на пишмашинке мы бы распространяли это оружие для всех…

— Не выдумывай! — строго сказал Матвеев. — Такое Смуров не разрешит!..

— Да ты что говоришь, Матвеев! — окрысился Пархомов. — Разве радиопередачи о наших победах на фронтах нужны только для нас с тобой?!. А не для всех заключенных?!.

— Конечно, для всех, — согласился Матвеев. — Но как их делать для всех, скажет только Смуров. Да что вы тут возитесь?! Надо спешить, чтобы застать Смурова. Он нас ждет. Давайте быстрее!

В несколько минут сборы были закончены, и все в приподнятом настроении заспешили в обратный путь…

4

Следующее утро у «славян» началось необычно. В конторку старосты, к Смурову, который, как всегда в этот час, находился на установленном для него месте, торопливо вошел встревоженный Матвеев.

— Беда, товарищ Смуров, — начал он с порога, увидев, что Смуров один. — Ночью Пархомов написал восемь листовок с кратким пересказом вчерашней радиопередачи из Москвы и расклеил их на досках для объявлений, под фонарями. У всех бараков. Шесть штук я и Митрофанов успели снять — вот они!.. А двух уже нет — сняты. У кого-то на руках…

Смуров выслушал Матвеева не перебивая. На строгом лице его отразилось нарастающее глубокое беспокойство.

— Надо найти их все, дорогой Матвеев! — сказал он с внезапной горечью, вставая из-за стола. — Иначе — провал…

— Поиски продолжаем, товарищ Смуров. Мне помогают Митрофанов, Глебов и Медведев… Я тоже ухожу. Можно?…

— Да… Торопитесь,

Матвеев быстро вышел. Смуров бегло просмотрел одну из листовок. Глубокая складка заботы залегла на его лбу. Он сложил все листовки вместе, быстро сжег их в чугунке, стоявшей в дальнем углу, и вышел…

Обычно в это время все бригады, назначенные на работу, выстроенные в колонну, уже стояли у ворот, ожидая вывода. Теперь взбудораженные заключенные все еще толпились разрозненными группами у своих бараков, оживленно переговариваясь, обмениваясь впечатлениями, расспрашивая о содержании листовок тех немногих счастливчиков, которым удалось их прочесть…

Наблюдая со сторожевой вышки за беспокойством в лагере, за странным поведением заключенных, которые вовремя не построились и не подошли к воротам, что являлось чрезвычайным происшествием, охранники дали сигнал тревоги и направили прожекторы и пулеметы в сторону бараков. Начальник лагерной канцелярии протелефонировал о происходящем дежурному по гестапо. И к лагерю немедленно выехала машина с эсэсовцами-автоматчиками, а следом за ними и мотоциклисты-пулеметчики.

Энергичным вмешательством Смурова порядок среди заключенных был быстро восстановлен, и рабочие бригады построены в колонну. Собравшимся около Смурова бригадирам он сказал:

— В случае арестов и допросов все должны забыть даты и названия городов и населенных пунктов. Ничего конкретного!.. А теперь — быстрее к воротам!..

К моменту прибытия к лагерю машины с эсэсовцами колонна заключенных уже стояла у ворот. На работу она была отправлена под усиленным конвоем. Но, как потом стало известно, никаких инцидентов не произошло. Заключенные вели себя дисциплинированно, и нарушений порядка не было…

У конторки Смурова ожидал растерянный, бледный Пархомов.

— Вчера мы опоздали, и я не смог поговорить с вами, товарищ Смуров… Я хотел помочь вам, подбодрить людей хорошими новостями… А оказалось — навредил… — Пархомов говорил с трудом, не поднимая головы. — Я это не в оправдание, а только в объяснение моего проступка…

— Здесь не место для таких разговоров, — остановил его Смуров. — Иди за мной…

В конторке Смуров сразу прошел к чугунке, перемешал там золу и сел за стол.

— Присаживайся, — пригласил он Пархомова. Потом пристально поглядел на него и тяжело вздохнул.

— Если хоть одна твоя листовка попадет в гестапо — а гестаповские агенты имеются и здесь! — будут аресты, пытки и казни, — сказал он, не повышая голоса. — Такая листовка сразу же раскроет, что у нас имеется радиоприемник, что мы слушаем Москву, что у нас действует подпольная организация… Так, с твоей помощью, мы сами раскроем врагу то, что обязаны охранять как строжайшую военную тайну… Ясно это тебе?

— Это я уже понял. Сегодня. После разговора с Матвеевым.

— На фронте за раскрытие перед врагом военной тайны виновного немедленно бы расстреляли…

— Я готов к любому наказанию, — твердо сказал Пархомов. — А в случае арестов никого не подведу. Все возьму на себя.

Смуров укоризненно покачал головой.

— И в этом ты не все представляешь так, как есть. Преувеличивать ум гестаповцев не следует, но все же они кое-что соображают. Это кровавые, бездушные садисты, но не все они тупицы…

Тяжелый разговор прервал вошедший Матвеев.

— Вот еще одна! — подал он листовку Смурову. — Не хватает последней, восьмой. Поиски продолжаем. — И Матвеев вышел.

— А ты точно помнишь, что написал восемь? Может, их было семь? — спросил Смуров, сжигая листовку.

— Нет, товарищ Смуров, восемь. На каждый барак по штуке. Сам и расклеил.

— Откуда ты взял для них бумагу?

— Из той тетради, что вы дали.

— Она сейчас с тобой?

— Да. И карандаш.

— Клади тетрадь на стол… Раскрывай… Пиши то, что я буду диктовать…

Когда работа была закончена, Смуров проинструктировал Пархомова и на прощание напомнил:

— Итак, не забудь ничего из того, что я тебе сказал!..

— Все понял, усвоил и твердо запомнил, товарищ Смуров…

— Ну, иди.

На пороге Пархомов встретился с Матвеевым и под его укоризненным взглядом виновато опустил голову.

Матвеев, получив указания Смурова, сразу же ушел.

В следующие полчаса к Смурову заходили с разными делами старосты бараков и дежурный по лагерю. Распоряжения Смурова были, как всегда, по-военному кратки и точны. Наконец он остался один, склонившись над папкой с приказами из «шрайбштубы» на завтра…

Снова вошел сумрачный Матвеев и стал докладывать:

— Восьмую листовку не нашли. Но с Борщенко связались. Твое ему передали…

— Это уже удача… Что еще?

— Сейчас от ворот в эту сторону идет группа автоматчиков. Думаю, что за тобой, товарищ Смуров…

— Вероятно, так.

— Мне уйти?

— Нет, будь здесь. Ты же останешься за меня. Что надо делать — знаешь… Я ведь, возможно, и не вернусь…

— Понимаю.

— В этом случае действуй, как предусмотрено. И перестрахуйся сам. Тебя, несомненно, арестуют вскоре после меня…

— Это мне тоже ясно.

За окном послышались приближающиеся к конторке шаги и немецкая речь.

— Ну, все. Это действительно за мной… Простимся — на всякий случай…

Они молча крепко обнялись и остались стоять у стола.

В конторку без стука вошли два автоматчика. Другие остались у двери.

— Староста Смуров?

— Я Смуров.

— Следуй за нами!

Глава десятая КУДА ПОПАЛА «ВОСЬМАЯ» ЛИСТОВКА…

1

Незадолго до ареста Смурова с Пархомовым приключилось нечто весьма важное для развернувшихся событий. Ушел он от Смурова в крайне подавленном состоянии. На душе было черным-черно. Неотступно терзала мысль об опасности, нечаянно созданной им для общего дела и для таких замечательных товарищей, как Смуров и его помощники…

Уже рассвело. Медленно брел он к своему бараку, присматриваясь к каждой бумажке, которую ветер перекатывал по подмерзшим камням… У стены шестого барака остановился. Огляделся по сторонам. Вытащил из кармана новую листовку и стал высматривать, где удобнее было бы ее приклеить…

— Что ты тут делаешь? — раздался неожиданный голос.

Пархомов вздрогнул, сунул листок в карман и оглянулся. Перед ним стоял появившийся точно из-под земли незнакомец с номером пленного на груди, — тощий, в старой солдатской шинели, в кирзовых стоптанных сапогах, в дырявой шапке-ушанке… Его узкое лицо с длинным острым носом выражало крайнее любопытство. Небольшие круглые глазки смотрели из глубоких глазниц с острой заинтересованностью.

— Что за бумажку запрятал ты в карман? — задал он новый вопрос. — Не листовку ли, что утром висела тут на доске?

— Не твое дело! — вызывающе огрызнулся Пархомов. — Я тебя не знаю и знать не хочу! Понял?

— Конечно, ты меня знать не можешь — ты новичок. Но я тебя уже приметил… И если у тебя листовка — покажи, пожалуйста…

— Ничего показывать я тебе не собираюсь! — отрезал Пархомов, стараясь понять, кто перед ним: свой брат, действующий по заданию Матвеева, или замаскированный соглядатай? Но как это проверить?…

— Ты ее подобрал, что ли? — настойчиво продолжал допрашивать незнакомец.

— Подобрал. И сейчас снесу старосте, — нашелся, наконец, Пархомов. — «Если это свой — он сейчас же обрадуется и даже проводит до конторки…» Но незнакомец встревожился:

— Зачем тебе староста? Он не поблагодарит. А я могу и купить… Я собираю такие документы… для истории.

«Ого! Даже купить!» — Пархомов сразу насторожился, вспомнив предупреждение Смурова, и помедлил, соображая, как вести себя дальше.

— Ну, что ты можешь мне дать! — пренебрежительно сказал он, напуская на себя вид простофили. — Деньги тут ни к чему. А буханку хлеба с тебя не получить…

— Две буханки дам, если это листовка! — оживился «покупатель». — Только ты сначала покажи.

— Ладно, покажу, — охотно согласился Пархомов. — Отойдем подальше.

Они прошли до конца барака и завернули за угол. Теперь их с вышки видеть не могли. Никого не было в этом глухом углу и из своих. «Как бы он меня здесь втихомолку не угробил!» — раздумывал Пархомов, не упуская из вида ни одного движения незнакомца.

— Смотри. Только руками не лапай… Я задарма не отдам! — Пархомов вытащил листовку, расправил ее и, удерживая обеими руками, поднес к лицу охваченного любопытством «покупателя». Тот быстро прочел четкий текст, и Глазки его загорелись…

— Эту листовку я куплю — поспешил он сказать свое решение.

— А как ты со мной расплатишься?

— Пойдем со мной к ревиру, и оттуда я вынесу тебе буханки.

— Врешь ты все! Кто тебе даст там столько хлеба? Ты сам-то, видно, от голода сохнешь… А староста буханку не даст, но кусок — наверняка.

Пархомов решительно сложил листок и опустил его в карман. Незнакомец прищурился, что-то обдумывая. Правая рука его потянулась к карману…

Пархомов с глуповатой беззаботностью на лице несколько секунд выжидал, размышляя: «Хочет выхватить пистолет и ударить меня по голове. Убить без шума. Но побаивается сопротивления и неудачи…»

Не желая дальше искушать судьбу, Пархомов нерешительно сказал:

— Конечно, две буханки — это здорово! Но как тебе верить? Что за «рука» у тебя в ревире?…

Незнакомец оставил карман в покое и оживился.

— Там меня сам начальник знает. Вот и сегодня он дал мне освобождение от работы на два дня. И тебе могу то же устроить.

— Выдумываешь ты все… — недоверчиво протянул Пархомов. — Кто ты такой, чтобы сам начальник с тобой дела имел? Ты просто враль!.. Я мог бы и к воротам снести свою находку, да боюсь, — свои увидят…

— Мне передашь! — заволновался незнакомец. — И две буханки ты получишь! Я — надежный! Я тебе это покажу… так и быть. Вместе станем действовать… — Он вытащил из внутреннего нагрудного кармана голубую картонку с крупным немецким словом «пропуск» и лиловой печатью. — Видишь? По этой карточке я могу даже ночью выйти за ворота… Понял?…

— Ну, это уже другое дело, — сразу сдался Пархомов. — И коли так, могу тебе продать еще что-то поинтереснее… Случайно наткнулся на тайник. Оттуда и перепрятал… Но за такое и пяти буханок будет мало… Придется тебе добывать для меня и еще кое-что… Да, да… Килограмм сала… сахара десять кусков… больших… и… две банки консервов… Нет, три… мясных…

— Что же это такое? — еще более заволновался шпик. — Оружие?

— Увидишь. Пошли.

— Куда?

— За восьмой барак. Там у меня свой тайник.

Без дальнейших разговоров они быстро прошли в дальний угол лагеря и углубились в узкое пространство между восьмым бараком и скалой.

— Больно нехорошее тут место, — сказал шпик, встревоженно осматриваясь.

— Зато — надежное, — постарался успокоить его Пархомов. Не затягивая дело дальше, он на ходу нагнулся и подхватил в руку увесистый острый камень.

— Ты что? — испугался вдруг шпик, засовывая руку в карман.

— Не двигайся, подлюга! — Пархомов рывком прижал его к скале, не давая выхватить пистолет. — Предатель! Продажная тварь!

На секунду их взгляды встретились. Злоба и страх — в одном; неукротимая ненависть и ярость — в другом.

В отчаянном усилии шпику удалось вырвать руку с пистолетом. Но воспользоваться оружием он не успел. Пархомов нанес ему страшный удар камнем в висок. Не издав ни звука, шпик ничком рухнул на камни…

Около минуты Пархомов стоял над ним, тяжело дыша. Затем поднял выпавший пистолет, сунул его в свой карман и бросился вон.

Он так торопился, что вошел в конторку старосты с тяжелым дыханием.

— А где… товарищ Смуров? — спросил он, отдуваясь, сидевшего за столом Матвеева.

— Смурова только что увели гестаповцы, — холодно ответил Матвеев. — Из-за твоей анархичности…

Пархомов ухватился за голову, точно от удара.

— А что у тебя стряслось? — спросил Матвеев. — Почему ты такой?…

— Я убил предателя, — поднял голову Пархомов. — Гестаповского шпика… Но к чему это теперь?…

— Где? Когда?

— Только что. За восьмым бараком.

— Рассказывай быстрее, как это случилось! — приказал Матвеев. — Не поторопился ли ты опять?…

— Нет. Это настоящий предатель, — выдавил Пархомов, больно переживая недоверие Матвеева.

Выслушав сбивчивый рассказ расстроенного Пархомова, Матвеев встал.

— Идем туда!

Быстро прошли на место происшествия. Матвеев перевернул убитого на спину.

— Знакомое лицо. Мы к нему уже присматривались… Проверим, что при нем есть…

Он тщательно обыскал убитого и стал просматривать обнаруженные документы и записки.

— Нет, ты не ошибся, Пархомов, — сказал Матвеев потеплевшим голосом. — Эту гадюку ты убил очень вовремя. В самую точку… Придется тебя, видимо, не только судить, но и благодарить. Но это потом, если все обойдется благополучно и мы не попадем из-за тебя на виселицу… Так… А где листовка, которою ты его приманил?

— Вот…

Матвеев прочел и, раздумывая, сказал:

— Что писал ее ты — знаю. А кто сочинял? Смуров?

— Да. Продиктовал мне.

— Сразу видна его голова…

Закончив просмотр документов и записок предателя, Матвеев часть из них положил в свой карман, а остальные аккуратно рассовал обратно по карманам убитого.

— Где пистолет, о котором ты говорил?

— Со мной.

— Засунь ему обратно в тот же карман.

— Да ты что, товарищ Матвеев! — возмутился Пархомов. — Нам так нужно оружие… — Но осекся под строгим взглядом Матвеева и уже молча выполнил его приказание.

— Поправь, чтобы не было заметно, что вытаскивали…

С чувством омерзения к убитому, Пархомов выполнил и это.

— Так… Теперь ты останься здесь, — распорядился Матвеев. — И жди товарищей, которых я сейчас пришлю. Поможешь им снести его, куда надо…

2

Реттгер с кислой гримасой взглянул на стоявшего между конвоирами у стола Смурова и повернулся к Хенке.

— Ну, что там произошло? Докладывайте.

— Беспорядки, господин штандартенфюрер…

— Конкретнее! Убили кого?

— Нет, господин штандартенфюрер. Толпились у бараков, были возбуждены…

— Не хотели работать, что ли?

— Тоже нет, господин штандартенфюрер, работали нормально…

— Так в чем же дело? — нахмурился Реттгер, теряя терпение. — Что вы не можете доложить внятно? Язык, что ли, проглотили?

— Читали листовки, господин штандартенфюрер! — сообщил наконец Хейке, предвидя неприятности.

— Какие листовки? — насторожился Реттгер.

— Были расклеены у бараков, на досках объявлений, господин штандартенфюрер. Славяне читали. Восторгались победами русских…

— Победами? Какими? Когда? Где?

— В листовках говорилось, что русские продвигаются вперед и бьют наших генералов, господин штандартенфюрер…

— Вот как? А откуда у славян такие сведения?

— Мы это еще не выяснили, господин штандартенфюрер. Выясняем.

— Как не выяснили? Это же очень важно! Вы понимаете, как это важно?

— Так точно, господин штандартенфюрер, понимаю!

— Я начинаю сомневаться в этом! — раздельно сказал Реттгер. — А как составлены листовки? Это советские сводки? Или что-то иное?

— Не могу ответить, господин штандартенфюрер. Я еще не имел возможности их прочесть.

— Как?! Вы до сих пор не прочли самих листовок?! — Реттгер тяжелым взглядом уставился на Хейке. — Да вы действительно ничего не понимаете, Хенке! Если это советские сводки — значит, славяне их слушают. Но откуда у них может быть приемник? Чтобы его собрать — нужны радиодетали. А похитить их с нашего склада нельзя без соучастия какого-то нашего работника… И затем это означало бы, что у славян действует очень хорошо организованная группа… Понимаете, сколько важных вопросов возникает, если хорошо думать? Неужели такое вам надо подсказывать?! Да где эти листовки наконец?! Дайте их сюда!!

— Их еще не нашли, господин штандартенфюрер… Но мы их добудем. Их посрывали сами славяне и читали потом группами…

— Что за бедлам! — вскипел Реттгер. — Чем же вы, черт возьми, занимались, если у вас еще ничего нет?!

— Скоро все будет, господин штандартенфюрер! — испугался Хенке. — Скоро…

В ярости Реттгер встал с кресла, но тут его взгляд наткнулся на Смурова, и он, взяв себя в руки, снова сел.

— Это и есть староста лагеря? Русский?

— Так точно, господин штандартенфюрер.

— Он-то, наверное, уже держал эти листовки в руках? Читал их? Спрятал уже, наверно? — Реттгер в раздражении постучал пальцем по столу. — Я сам буду с ним разговаривать. Где переводчик?

— Я говорю по-немецки, господин полковник, — спокойно сказал Смуров. — Могу отвечать на ваши вопросы без переводчика.

Реттгер бросил злой взгляд на Хенке.

— Почему не предупредили меня, что он нас понимает?… Ну, ладно… — Он повернулся к Смурову. — Рассказывай, что тебе известно об этих листовках. Раз ты староста лагеря — должен знать все, что там делается… Или ты, может, станешь отрицать, что листовки были?

— Они действительно были, господин полковник, — подтвердил Смуров.

— Так… — Реттгер посмотрел на Смурова более внимательно. — О чем же там говорилось?

— На это ответить не могу, господин полковник. Я их не читал и не видел.

— Врешь! Ты их видел! Ты их читал!

Смуров промолчал.

— Ты просто не хочешь говорить. Не хочешь выдавать своих соотечественников! — продолжал Реттгер, повышая голос. — Но в гестапо тебе язык развяжут!.. Говори лучше сразу! Здесь! Мне!

— Если я сейчас ничего не могу сказать вам, господин полковник, то нечего будет сказать мне и в гестапо, — твердо ответил Смуров.

Реттгер мрачно помолчал, поглядывая на Смурова. Потом резко повернулся к Хенке.

— Через час вы доложите мне об этом деле во всех подробностях! — медленно заговорил он, чеканя слова. — И листовки при этом положите мне на стол! Ясно?! — Он стукнул ребром ладони по столу. — Все!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер! — Хенке побледнел. Повернувшись к конвоирам Смурова, он приказал: — Ведите его в гестапо!

Реттгер глянул на Смурова, — и что-то поразило его в нем.

— Погоди! — остановил он Хейке. — Я ему задам еще несколько вопросов. — И опять посмотрел на Смурова, вспоминая низкорослого, тщедушного Андриевского и солидного, в очках Рынина… «Этот совсем иной, чем те… А в чем же он так похож на них?»

Смуров стоял перед ним между автоматчиками с непокрытой головой, высокий, прямой, подтянутый, словно отлитый из металла. Посеребренные сединой волосы слегка прикрывали большой умный лоб. Мужественное исхудалое лицо с крупными заострившимися чертами оставалось непроницаемо спокойным, непреклонным. Длинные костистые руки были опущены впереди — держали поношенную шапку-ушанку. И сильные узловатые пальцы — пальцы рабочего человека — не дрожали перед тем, что в наступивший час ожидало их там — в гестапо…

«В нем нет перед нами страха… — вдруг понял Реттгер. — Как и у тех двоих…»

3

Мысли Реттгера перебил стук в дверь. В кабинет вошел помощник Хенке — гестаповец Штурц.

— Разрешите, господин штандартенфюрер? — спросил он с порога. — Неотложное дело…

— Ну, подходи. Докладывай, какое еще новое неотложное дело появилось… Только конкретно и коротко! Штурц быстро прошел к столу и подал Реттгеру вчетверо сложенный листок тетради.

— Листовка, господин штандартенфюрер!

— Аа-а, наконец-то! — Реттгер развернул листовку и, расправляя ее, брезгливо остановился взглядом на следах эрзац-хлеба, которым, видимо, ее приклеивали. Повернув листовку текстом к себе, он с интересом уставился в карандашные строки.

Остро всматривался через стол в листовку и Смуров… Вот, кажется, и нашлась она — последняя, восьмая… Роковая восьмая.

— Ну, вот ты и попался! — злорадно сказал Реттгер, взглянув на Смурова. — Теперь уж некуда тебе податься… И твоим помощникам — тоже… Все ваше «братство» уничтожим на корню! Не оставим и следа!..

Смуров молчал. Он казался по-прежнему невозмутимо спокойным. И только забившиеся жилки на висках могли бы сказать, чего стоит ему это спокойствие…

— Где вы ее обнаружили? — спросил Реттгер Штурца. Штурц взглянул на Смурова.

— Можно сообщить это вам по секрету, господин штандартенфюрер?

— Можно и по секрету.

Штурц приблизился к Реттгеру и почтительно прошептал ему что-то на ухо.

— Та-а-ак, — протянул Реттгер и бросил на Смурова взгляд, не предвещающий ничего хорошего. — Ну, а теперь переводи вслух! — приказал он Штурцу, протягивая ему листовку.

— Я же не знаю русского, господин штандартенфюрер, — отступил Штурц в сторону.

— Ээ-э, забываю, что ты и Хенке — такие… А где переводчик?

— Сейчас доставлю, господин штандартенфюрер! — Штурц поспешно вышел.

— Пусть он переведет! — предложил Хенке, указывая на Смурова.

— Нет! — резко отрубил Реттгер. И, обращаясь к Смурову, спросил: — Ты давно староста лагеря?

— Четыре месяца, господин полковник.

— Почему все направленные к славянам «капо» были перебиты?

— Их ненавидели, господин полковник.

— «Ненавидели»? Это за что же?

— Все они были доносчиками, господин полковник. А доносчиков, по русскому обычаю, убивают.

— Ах ты мерзавец! — Реттгер стукнул кулаком по столу. — «По русскому обычаю»!.. Но, негодяй, у нас ты заговоришь по нашему обычаю!..

— Мы устроим с ним разговор об этом обычае в гестапо, господин штандартенфюрер! — немедленно отозвался Хенке. — Заодно с разговорами о листовках…

Реттгер зловеще посмотрел на Смурова и спросил Хенке:

— Сколько за эти четыре месяца там убили наших?

— Их перебили там раньше, господин штандартенфюрер! — доложил Хенке. — Еще до него… А за последние месяцы там убиты только трое… Славяне…

— За что же славяне убили своих? — спросил Реттгер Смурова. — По какому еще обычаю?

— По тому же самому русскому обычаю, господин полковник. Измена и предательство для русского человека — самое страшное преступление. Они были предателями…

— Это были твои люди, что ли, Хенке?

— Так точно, господин штандартенфюрер…

В дверь снова постучали. Вошли Штурц и переводчик.

— А, Вирклих… На, переведи! И не торопись…

Вирклих взял листовку и начал медленно переводить:

«Товарищи! Братья! Друзья!

Наша славная Красная Армия продолжает победно наступать! Уже полностью освобождена от немецко-фашистских захватчиков вся территория нашей Советской Родины! Освобождены и другие славянские страны. Миллионы фашистских поработителей сложили свои головы на нашей земле! Уничтожены и захвачены тысячи и тысячи вражеских самолетов и танков. А сегодня оперативная сводка советского командования сообщает, что наши доблестные войска после кровопролитных сражений овладели столицей Германии — Берлином!

Бои перешли на территорию фашистской Германии. Еще несколько месяцев борьбы — и настанет полная победа и наше освобождение! Мужайтесь! Не падайте духом! Берегите себя! Нас не забудут и не оставят на этом проклятом острове!

Да здравствует грядущая победа!»

— Что скажешь, Хенке? — спросил удовлетворенный Реттгер. — Что нам предпринять дальше?

— Теперь мы перевернем славянский лагерь вверх дном, господин штандартенфюрер! — поспешил ответить Хенке, довольный, что листовка наконец найдена и гроза со стороны штандартенфюрера миновала. — Разыщем всех, кто занимается этим делом, кто пишет такие наглые воззвания, кто распространяет их. Будьте уверены, господин штандартенфюрер, до всех докопаемся! И пощады никому не будет!..

Реттгер недовольно поджал губы.

— А что скажешь ты, Штурц?

— Я предпочитаю действовать по вашим указаниям, господин штандартенфюрер! — отрапортовал Штурц. — Уничтожим поголовно всех замешанных в этой организации! Чтобы не осталось и следа, как вы выразились!..

— Ого, как вы оба разошлись, — поморщился Реттгер. — Но оба вы плохо, видно, думали, когда слушали… Этак вы переломаете столько рук, что и работать будет некому. — Реттгер взглянул на Смурова. — А что думаешь об этом ты, староста? Тебе ведь тоже отвечать за это придется.

— Мое мнение разойдется с вашим, господин полковник.

— Ничего. Я разрешаю тебе высказаться так, как ты думаешь. Мне надо тебя послушать.

— Я думаю, господин полковник, что в этом деле вреда никому никакого. Ясно, что написал это какой-то отчаявшийся одиночка. Захотел подбодрить себя и своих товарищей. И это — хорошо. Меньше будут от отчаяния лезть на конвоиров, нарочно подставлять себя под пули… Будут на что-то надеяться. И даже лучше работать. Какой же и кому от этого вред, господин полковник? И отвечать мне в этом не за что…

Реттгер выслушал Смурова не перебивая. А когда тот кончил, поглядел на своих гестаповцев и кивнул в сторону Смурова, привлекая их внимание… Немного подумав, он спросил Штурца:

— А где нашли того агента?

Штурц опять опасливо посмотрел на Смурова. Но Реттгер добавил:

— Ничего, пусть слушает, это и его касается.

— Лежал у самого ревира, господин штандартенфюрер! — доложил Штурц. — Убит, видимо, камнем в висок.

— Он из наших?

— Нет, господин штандартенфюрер, из славян.

— Что ты, староста, скажешь об этом новом убийстве? — строго спросил Реттгер. — Ты отвечаешь за порядок в лагере, вот и отвечай!

— Как видно, это произошло после моего ареста, господин полковник. И поэтому я ничего не смогу ответить вам по этому поводу.

— Здорово ты выкручиваешься!.. Ну, а ты сможешь найти убийцу, если я тебя отпущу?

— Нет, господин полковник.

— Почему?

— Убийцы нет, господин полковник.

— Как нет убийцы, если есть убитый?

— Это не убийство, господин полковник. Это — кара за предательство. И у нас в таких случаях говорят: «Собаке — собачья смерть!»

— Ну, ну! Ты опять начинаешь проявлять свой русский характер! И даже здесь, в моем кабинете! — В окрике Реттгера звучала угроза. Но во взгляде его, брошенном на Смурова, была не только злоба, но и удивление.

— У меня уже горят руки, господин штандартенфюрер! — заявил Штурц. — В гестапо я им займусь так, как он того заслуживает…

Реттгер хмуро посмотрел на Штурца и спросил:

— А кроме листовки, что было в карманах убитого?

— Все, чем он располагал, господин штандартенфюрер. Наш пропуск. Записки. Пистолет…

— Выходит, убийца не успел забраться в его карманы?

— Именно так, господин штандартенфюрер. Но зато убийца успел скрыться, что для него было важнее.

— Так… — Реттгер задумался…

4

Новый стук в дверь нарушил установившуюся тишину.

— Штурц, пойди узнай, что там такое! — приказал Реттгер. — И предупреди, чтобы больше не стучали, пока я занят с вами.

Штурц быстро вышел и сразу же вернулся с новым тетрадочным листком в вытянутой руке.

— Еще одна листовка, господин штандартенфюрер! Реттгер с прежней брезгливостью развернул ее, взглянул на текст и передал переводчику.

— Прочти и переведи! — приказал он, бросив взгляд на Смурова. Тот стоял все так же почтительно, с шапкой в руках. И ни одна черта не дрогнула на его лице, когда он издали смотрел на знакомый тетрадочный листок, на неведомо откуда появившуюся новую листовку и думал: «Неужели это она, восьмая?»

Вирклих пробежал листовку глазами и почтительно доложил:

— Все то же самое, господин штандартенфюрер, слово в слово.

— Хорошо… А откуда эта, Штурц?

— Шакун добыл через своих людей. Он здесь. Ждет. Впустить?

— Не надо мне его! — отмахнулся Реттгер. И, адресуясь к своему начальнику гестапо, ядовито заметил: — Этот зубастый дурак оказался оперативнее тебя, Хенке…

— Но он же действовал по моему заданию, господин штандартенфюрер! — нашелся Хенке.

Реттгер взял обе листовки, положил их перед собой и стал внимательно рассматривать тексты, сравнивая.

— Одна бумага, один карандаш, один почерк, — заключил он. — Сколько же таких листовок было всего? Можешь ты, Хенке, что-то ответить на это?

— Сборища были у всех бараков, господин штандартенфюрер. Видимо, и листовок было столько же — восемь.

— А ты, староста, смог бы разыскать остальные листовки?

— Это можно, господин полковник. Но зачем? Чем они вам угрожают?

— Спрашиваю тебя я! — прикрикнул Реттгер. — А тебе положено только отвечать!

— Позвольте увести его от вас, господин штандартенфюрер! — попросил Хенке. — Мы научим его, как разговаривать с вами. И, начиная с него, размотаем весь клубок с этими листовками.

— Ты тугоухий, Хенке! — оборвал его Реттгер. — Ты плохо слушал и еще хуже думал. Надо было тебе действовать раньше, а не зевать. И не допускать, чтобы я разбирался за тебя в таких делах…

Реттгер помолчал, поглядывая то на гестаповцев, то на Смурова, решая…

— Я тебя отпускаю, — неожиданно сказал он Смурову. — Собери остальные листовки и передай их в свою шрайбштубу. И смотри, чтобы в дальнейшем подобных беспорядков в лагере не было! Иначе — пожалеешь, что родился живым! Понял?

— Постараюсь, господин полковник, чтобы таких листовок в лагере не было.

— Вот так и надо мне отвечать.

— Но если кто-то будет пускать среди заключенных такие же выдумки устно — я за этим уследить не смогу, господин полковник.

— Это уже не твоя забота. Ты обязан обеспечить порядок и дисциплину в лагере. И будешь за это отвечать головой! Все! Можешь идти.

Смуров повернулся и пошел к выходу, сдерживая желание ускорить шаги…

— Доведите его до лагеря! — приказал Реттгер конвоирам.

Те, щелкнув каблуками, заспешили вслед за Смуровым.

— Ты, Вирклих, тоже свободен.

5

Несколько секунд Реттгер молча посматривал на своих подчиненных, ошеломленных тем, что староста выскользнул из их рук.

— Вижу, что вы имеете ко мне вопросы, — сказал он. — Спрашивайте, я разрешаю.

— Что прикажете предпринять по этому делу дальше, господин штандартенфюрер? — нерешительно спросил Хенке.

— Прежде чем что-то делать, надо разобраться, что уже выяснено, что осталось неясным. Так?

— Так, господин штандартенфюрер, — поспешил согласиться Хенке.

— Что же осталось в этом деле невыясненным?

Не зная, как ответить, Хенке растерянно пожал плечами.

— Выяснено главное, — начал Реттгер, — славяне не знают, что в действительности делается на фронтах сегодня. Значит — приемника у них нет и советских сводок они не слушают. Нет у них и подпольной организации: она не допустила бы такую глупость, как расклеивание листовок. Следовательно, отпадает для расследования самое важное, что имеет серьезное значение… Это вам ясно?

Хенке и Штурц согласно закивали головами.

— Не выяснено, — продолжал Реттгер, — кто писал и расклеивал листовки. Те, что у нас, написаны одним лицом. Полагаю, и остальные написаны им же… Попробуйте нащупать этого писаку через наших агентов. Применять другие меры я не разрешаю. Сейчас уже нельзя истреблять славян без разбора. Это будет замедлять работы, а их нам надо быстрее кончать… Это ясно?…

Так же почтительно гестаповцы выразили свое согласие и с этими словами своего грозного начальника.

— Теперь о старосте… Ты, Хенке, недавно докладывал мне, что с этим старостой порядок в лагере улучшился. Что при конвоировании и на работе славяне стали дисциплинированнее… Это так?…

— Да, это так, господин штандартенфюрер! — подтвердил Хенке.

— Вот и пусть он пока живет и старается… Мы все время ищем среди славян специалистов, чтобы они на нас работали. А этот староста, ненавидя нас — это явно видно, сам того не замечая, работает на нас… Понятно?

— Все-таки жаль, господин штандартенфюрер, что вы выпустили такого… И он унес в целости свою наглую голову, — осмелился сказать Хенке.

— Если бы такая голова, но без советской начинки, была на твоих плечах, я мог бы спать спокойно, — сердито сказал Реттгер. — А сейчас вы его не трогайте!.. Ему, как и всем славянам, будет здесь один конец. И чем лучше они будут работать — тем скорее наступит этот конец…

Раздраженный последним замечанием Хенке, Реттгер коротко закончил:

— С вами тоже все! Вы свободны…

6

В бараке было безлюдно. Дневальный, окончив уборку, сидел, отдыхая, на скамье у входа.

— Пархомов здесь? — спросил Матвеев, входя.

— Я его не знаю, товарищ Матвеев, — дневальный встал. — Один из новеньких сидит там в углу, может, это он? Больной, видно.

— Как наши доходяги?

— Сейчас спят. Напоил их чаем, дал по брюкве, сделал все, как вы сказали.

— Хорошо.

Матвеев прошел в конец барака. Действительно, в самом углу на табуретке сидел Пархомов. Прислонившись головой к стене, он спал, засунув руки в рукава своей моряцкой шинели. Даже во время сна с его лица не сошла тревога, томившая его сердце с раннего утра.

— Пархомов! — позвал Матвеев, тронув его за плечо.

Тот вздрогнул всем телом и сразу же вскочил на ноги, еще не понимая, где он и что с ним.

— Пошли, Пархомов. Ты опять нужен.

Пархомов беспрекословно двинулся за Матвеевым, не спрашивая, куда и зачем. И только в знакомом проходе за восьмым бараком он как бы очнулся, когда проходил мимо места, где произошла схватка с предателем.

— Известно ли что-нибудь о Смурове? — спросил он.

— Известно. Сейчас все узнаешь.

— На суд, что ли, меня ведешь?

— Помолчи, Пархомов. Я очень устал сегодня. Поговорим на обратном пути.

Пархомов задумался о том, что его может ожидать. Молча дошли они до знакомой двери. Как и в памятный вечер, когда Пархомова вызывали сюда впервые, Матвееву открыл дверь тот же человек в ватнике. Следующую дверь открыл сам Матвеев, предварительно постучав.

Они вошли в таинственную для Пархомова кладовку. У той же бочки при свете свечи сидел над какими-то бумажками Смуров.

В радостном изумлении Пархомов замер, а затем бросился было с протянутыми руками к Смурову, но остановился и, смутившись, опустил руки.

Смуров сделал вид, что не заметил радостного порыва Пархомова, и спокойно пригласил:

— Садись, Пархомов. И ты, Матвеев.

Пархомов уселся на край ящика рядом с Матвеевым. Сидеть было неудобно, но переменить место он не решился.

Смуров собрал бумажки и спрятал их в карман.

— Встретиться вчера нам, к сожалению, не удалось, — начал он. — Поговорим теперь. Прошу помнить, что в наших условиях краткость в словах — больше чем необходимость. И еще: не станем выяснять то, что уже ясно, говорить то, что уже сказано. Повторяться ни к чему. Договоримся о том, как предотвратить ошибки в дальнейшем… Слово тебе, Пархомов.

— Товарищ Смуров! — Пархомов встал, волнуясь. — Я уже говорил вам, что готов принять любое наказание за свой проступок…

— Пархомов, ты повторяешься, — остановил его Смуров. — Не о том сейчас речь. Ты скажи, как будешь действовать дальше. И сядь.

— Московские радиопередачи можно теперь принимать регулярно, — коротко доложил растерявшийся Пархомов, неловко усаживаясь на то же место. — Но кому и как передавать записи — я не знаю. Дайте указания.

— Да, такие указания необходимы, — согласился Смуров. — Мы их обдумали, и тебе, Пархомов, надо их твердо усвоить.

Пархомов беспокойно шевельнулся.

— Распространение радиоинформации в лагере требует особой осторожности, — продолжал Смуров. — И начинается она с тебя, Пархомов. Записанную радиопередачу ты на территорию лагеря из лабиринта никогда больше не выносишь. Будешь оставлять ее в пещере, при выходе в лагерь. Матвеев покажет — где. Там потом ты с Матвеевым и Медведевым перечитываете запись и все важнейшее запоминаете. Твоя запись тут же сжигается…

— Ясно, товарищ Смуров. — Пархомов поежился. — Очень ясно.

— Распространение информации в лагере будет производиться только устно, без твоего участия. Это дело других товарищей. Ты должен от этого оставаться в стороне. Как это организуется и по каким звеньям пойдет — тебе знать пока нет надобности… Достаточно тебе этих указаний и разъяснений? Или у тебя есть вопросы?

— Вопросов нет. Мне все понятно.

— Ты у нас — новый. Твердо запомни такое строгое правило: каждый в нашем тайном деле связан только с теми товарищами, с которыми он получил связь. И знает только те задания, в которых, по указанию, сам участвует… Понятно тебе, почему так?

— И это понятно, товарищ Смуров… — У Пархомова захватило дух: «Тайное дело… Звенья… Значит, подпольная организация действует широко… А я, идиот, так ершился тогда с Фомой!..»

— Думаю, уже нет надобности говорить тебе, Пархомов, что нашу добровольную дисциплину надо выполнять с неколебимой строгостью. Теперь ты это понимаешь сам. И мы верим в тебя.

Последние слова Смуров произнес с такой душевной мягкостью, что у Пархомова защипало в горле, — и от сознания своей вины, и от счастья, что вера в него не потеряна.

— Чтобы покончить с твоей ошибкой, придется тебе еще немного потрудиться. — Смуров встал, вытащил из ящика в углу тетрадь и вместе с карандашом подал Пархомову. — На этой бумаге и этим карандашом напишешь еще несколько листовок с текстом, что я тебе диктовал…

— Когда их надо написать? — радостно спросил Пархомов.

— Сегодня. Напишешь пять экземпляров.

— А не шесть? — спросил Смурова Матвеев. — У них — две. А должно быть восемь.

— Нет, напишем пять, — повторил Смуров. — Одну мы «не найдем»…

— Аа-а-а, — догадался Матвеев. — Понимаю…

— Матвеев проведет тебя в такое место, где твоей работе никто не помешает, — продолжал Смуров, обращаясь к Пархомову. — Он тебе даст и мой текст — я его восстановил. Напишешь точно так же, как и те две…

— Хорошо, товарищ Смуров. Я готов. — Пархомов встал.

— Погоди, сядь. Есть еще одно дело к тебе… — Смуров тоже уселся на свое место. — В ближайшее время от нас потребуются три человека для очень опасной операции по хищению у эсэсовцев оружия…

Пархомов вытаращил глаза и затаил дыхание.

— Среди наших товарищей есть много готовых к этой операции — бесстрашных, мужественных, способных не склонить головы перед гестапо и виселицей в случае провала. Но нужно еще, чтобы эти товарищи были физически свежими, сильными, которые еще не успели ослабеть от лагерной каторги… Нет ли таких среди вашей команды с «Невы»?

— Есть! — глаза у Пархомова загорелись. — Есть, товарищ Смуров. И я очень прошу включить в эту группу и меня… если вы мне доверяете… Очень прошу…

— А вдруг ты не вернешься? Всякое ведь может случиться. Кто же тогда будет принимать радиопередачи из Москвы?

— На «Неве» был второй радист, Мелешко, — заторопился Пархомов. — Он теперь в пятом бараке. Надежный. Спокойный. Такой горячки, как я, не допустит. Он подойдет. Разрешите подготовить его мне на смену…

Смуров повернулся к Матвееву.

— Что ты скажешь на это предложение?

— Я его поддерживаю. Ему все равно нужен «дубликат». Мало ли что может с ним приключиться в любой день.

— Ну что ж, я согласен, Пархомов. С Мелешко мы поговорим. Матвеев потом скажет тебе наше решение… Теперь все.

Смуров встал.

— Пошли, Пархомов, — пригласил Матвеев. — У нас еще много работы. Надо спешить и спешить.

От Смурова Пархомов вышел с облегченным сердцем.

— Можно задать тебе несколько вопросов, товарищ Матвеев? — спросил он, когда вновь проходил мимо рокового места.

— Теперь можно, Пархомов. Спрашивай.

— Куда ты дел ту листовку, что отобрал тогда у меня?

— Положил ее в карман предателя.

— Я так и думал… Это было вернее, чем вешать ее на стену… Но осталась неразысканной настоящая, восьмая. Ведь она может еще где-то появиться и наделать бед. Есть ли надежда ее найти?

— Не беспокойся, ее уже нет. Уничтожена.

— Кем? Когда? Где?

— Она была в том же кармане предателя, и я ее изъял… Он не успел в то утро связаться с гестапо. Ты упредил его и тем отвел неминуемый провал.

— Какая счастливая случайность…

— Не совсем случайность, Пархомов. Предатель нашел тебя, а ты не упустил его потому, что оба вы искали одно и то же. А это уже не случайность. Не случайность и твоя бдительность — она уже закономерность… И, возможно, подобное произойдет еще не раз в наших делах… Готовься к тому…

— А Смуров спросил меня о парнях с «Невы», может, тоже не случайно?

— Об этом подумай сам… Ему ведь проще всего было спросить об этом у вашего капитана или Борщенко. И, может быть, он уже спрашивал их?… Правда?

— Да… — согласился Пархомов.

— А это значит, Пархомов, что Смуров на тебя надеется. Понял?

— Понял… — подтвердил, радуясь, Пархомов. — Спасибо тебе, Матвеев, за твои ответы.

Глава одиннадцатая ПОРТСИГАР С МОНОГРАММОЙ

1

Борщенко и Шакуна вызвали в гестапо.

Шагая по каменистой дороге, Борщенко с беспокойством раздумывал, зачем они понадобились вместе с Шакуном. Неужели предстоят новые расспросы о его прошлом? В конце концов он запутается, и тогда расправа с ним будет короткой! Провалится и его важная миссия. Начнут таскать затем и других товарищей…

Шакун, на ходу заглядывая в хмурое лицо Борщенко, по привычке разглагольствовал:

— Обер похвалил меня за листовку… Спасибо, Павел, что ты уступил ее мне.

— Всегда готов тебе помочь, Федор, — сказал Борщенко, отвлекаясь от беспокойных мыслей. — Что же, спросил он, откуда ты ее достал?

— Да-а, спрашивал. Но я ему ответил так, как ты мне разрешил, — что мне добыл ее мой агент.

— Ну и правильно. Мне его благодарность ни к чему. Я сейчас работаю на самого полковника. А для твоего авторитета, может быть, я и еще кое-что сделаю.

— Спасибо, спасибо, Павел… Помогай мне. А то моя агентура совсем ослабла.

— А много у тебя там агентов? Признайся, Федор, больше, чем у меня? Я же от тебя не скрываю, что у меня — трое.

— Было больше — пятеро, а теперь — меньше. Троих убили в последние месяцы. Вчера — четвертого. Теперь совсем плохо. А завербовать новых у славян очень трудно. Того и гляди, меня самого могут пристукнуть.

— Не горюй, Федор. И в этом деле тебе посодействую.

— А я тебе тоже помогаю, Павел. Написал о тебе так, что ты останешься доволен, — сообщил вдруг Шакун, полный благодарности к Борщенко. — Настоящий рапорт сочинил…

— Какой рапорт? — насторожился Борщенко. — И кто тебя об этом просил?

— Обер Хенке. Я так тебя разрисовал — закачаешься!

— Когда ты это писал?

— Сразу, как ты появился… На второй день. И настоящую фамилию тогда вспомнил.

Теперь Борщенко стало ясно, откуда майор взял фамилию Брагина и почему он по-своему перевел ответ Борщенко полковнику. Вот, оказывается, в какую бумажку все время заглядывал Реттгер… Но что еще мог вспомнить Шакун?…

— Рассказывай мне всю свою писанину от начала и до конца! — потребовал Борщенко. — Может, напутал там что-либо нечаянно?…

Пока дошли до комендатуры, Борщенко вытянул из Шакуна в подробностях и с комментариями все содержание его рапорта.

Обогатившись таким образом еще некоторыми новыми фактами из биографии своего двойника, запоминая даты, имена, Борщенко вошел в гестапо более уверенным в себе.

Дежурный гестаповец тщательно проверил документы явившихся и приказал:

— Вот здесь сидите и ждите!

Они уселись на скамью, приставленную к стене у двери, и стали ждать.

Борщенко сидел молча, мысленно систематизируя сведения, полученные от Шакуна, а тот, не решаясь беспокоить своего хмурого спутника, попытался завязать беседу с дежурным гестаповцем, которого знал.

Гестаповец коротко бросил:

— Сиди и молчи! Здесь не разрешается разговаривать! Не знаешь, что ли?!

Шакун замолчал и, не находя выхода своему нетерпению, беспокойно вертелся на месте. Но потом он насторожился и стал прислушиваться…

Еще раньше из кабинета Хенке слышался неразборчивый разговор. Теперь оттуда вырывались громкие выкрики по-русски и по-немецки. Глухо доносился третий голос, очевидно, переводчика. Затем крики смешались с шумом борьбы: падали какие-то предметы, вздрагивал пол…

Но вот дверь резко распахнулась и трое гестаповцев выволокли из кабинета коренастого советского моряка со скрученными за спиной руками. Вдогонку неслись выкрики взбешенного Хенке:

— Попаришься в карцере — станешь сговорчивее, бешеная собака! Я из тебя выбью русское упрямство!

— Всем вам скоро будет капут! — грохотал моряк, сопротивляясь и отбиваясь от гестаповцев ногами.

Куртка на его спине была исполосована в клочья и окровавлена. Моряцкая тельняшка на груди тоже была в крови. Лицо пересекал широкий кровоточащий рубец. Потрепаны были и гестаповцы. Один сплевывал кровь; у другого глаз заплыл огромной свежей опухолью…

— Этого привезли за день перед вами, на том же корабле, с партией западников, — сообщил Шакун Борщенко, с большой заинтересованностью наблюдая за происходящим. — Русских там было трое. Двоих гражданских отправили к славянам, а этот отказывается работать. А когда я ему предложил быть нашим агентом — он набросился на меня, как бешеный.

Гестаповцы пинали моряка ногами и волокли к выходу. Они подтащили его к дверям, и тут он увидел Шакуна с кокардой власовца, разделенной сине-красной полоской.

— Аа-а-а, и власовский ублюдок здесь! Прислуживаешь палачам! Тьфу, падаль! — Кровавый плевок угодил в длинную физиономию Шакуна.

Тот в ярости вскочил с места, чтобы наброситься на моряка, но Борщенко рывком осадил его обратно.

— Пусти! Ошалел, что ли?! — взвизгнул Шакун, пытаясь вырваться. Но гестаповцы уже перетащили моряка через порог, и дверь за ними захлопнулась.

— Ты что вмешиваешься в дела гестапо? — шикнул Борщенко на Шакуна. — Может, этот бешеный нарочно на тебя набросился, чтобы ты его прикончил… Понимать надо!..

— Неужто? — удивился все еще разъяренный Шакун, вытирая лицо. Затем, подумав, самодовольно добавил: — Конечно, я мог бы его тут же приколоть. Нож у меня всегда с собой.

— Вы что тут расшумелись?! — прикрикнул на Шакуна и Борщенко дежурный гестаповец. — Молчать! Порядок надо соблюдать строго!

Борщенко многозначительно посмотрел на Шакуна, и тот виновато съежился.

С улицы еще доносилась ругань моряка, но потом мотор заурчал, и все стихло…

Из кабинета выглянул взъерошенный Хенке. Увидев вскочивших со скамьи Шакуна и Борщенко, он приказал:

— Входите сюда! Живо!

Они вошли и остановились у порога, вытянув руки по швам. Хенке уселся за стол и начал рыться в каких-то бумажках. Борщенко осторожно осмотрелся. Около стола Хенке валялся сломанный стул, посередине комнаты лежала широкая массивная скамья, перевернутая вверх ножками. На полу, в стороне, одиноко чернела моряцкая бескозырка…

Хенке поднял голову и приказал:

— Подойдите ближе!.. Вот пропуск на обоих! Сейчас же отправитесь в каземат и вывезите оттуда труп… Закопаете, где всегда… Если что найдете у мертвеца, можете взять себе. Ясно?

— Ясно, господин оберштурмфюрер! — отрапортовал Шакун. — Разрешите идти?…

— Идите быстрее.

По пути в каземат Шакун принялся гадать:

— И кто же это мог сдохнуть?… Чеха и поляка закопали в мое отсутствие… Югослав еще держится… Никак это инженер…

Борщенко насторожился: «Неужели Андриевский?»

— Какой инженер? — заинтересовался он. — Расскажи!

— Русский. В Москве метро строил. Большой специалист. Его хотели заставить работать на строительстве, а он — ни в какую! Отказался наотрез.

— Ну и что было дальше?

— Били, ломали. Не помогло. Отказался — и все!

— Что же его — расстреляли?

— Нет.

— Повесили?

— Да нет… Не то!

— А что же?

— Закрыли в каменную гробницу и перестали кормить. Ни хлеба, ни воды? Понимаешь?…

Борщенко содрогнулся.

— И давно это?

— Почитай, недели две. А может, меньше, не помню…

Потрясенный Борщенко помолчал. Шакун оживленно продолжал:

— После этого его два или три раза открывали и опять предлагали работать. Все равно отказался. Упрямый!.. Язык уже плохо ворочался, а фюрера такими словами обзывал, что повторить нельзя.

— А ты не сочиняешь это, Федор?

— Ну что ты! Там мой приятель работает. По моей рекомендации. Он мне все рассказывает.

Подошли к железным воротам с небольшой калиткой в одной половине.

Шакун постучал. В калитке открылось окошечко, и оттуда выглянул эсэсовец.

— Давай документы! — приказал он, а затем, получив пропуск, захлопнул окошко.

Спустя несколько минут эсэсовец снова выглянул и, удостоверившись, что у ворот ожидают именно те самые, двое, отодвинул тяжелый засов калитки и пропустил их к себе.

2

— Следуйте за мной! — приказал эсэсовец и прошел к каменной пристройке у скалы. Там уже стояла в ожидании закрытая машина. Эсэсовец постучал в массивную дверь. Открылся глазок, после чего залязгали запоры и прибывших впустили внутрь.

Здесь их встретил эсэсовец из внутренней охраны. Он также внимательно проверил пропуск и молча провел их к двери, где на табуретке сидел часовой с автоматом. По знаку эсэсовца он открыл тяжелую дверь и пропустил Шакуна и Борщенко дальше.

Тусклая лампочка освещала узкую площадку, от которой вниз уходили такие же узкие каменные ступени.

— Иди за мной, Павел! — пригласил Шакун и уверенно начал спускаться.

Внизу их встретил коренастый тюремщик, нетерпеливо позвякивая тяжелыми ключами, нанизанными на огромное кольцо.

— Где ты так долго канителился?! — грубо спросил он Шакуна по-русски. — Машина ожидает уже целые полчаса. И я из-за тебя торчу тут, внизу… Пошли скорее!..

Они двинулись по узкому низкому коридору, вырубленному в скале. Стены и потолок были неровные, не отесанные. На полу лежал настил из досок, сколоченных поперечными планками. Под тяжелыми шагами Борщенко доски прогибались и из-под них брызгала грязная вода.

По обеим сторонам коридора, на равном расстоянии друг от друга, высоко от пола чернели толстые деревянные двери — короткие, почти квадратные, с зарешеченными вентиляционными окошечками в верхней половине. У одной из таких дверей тюремщик остановился.

— Здесь! — сказал он. — Ты, Федор, пойдешь со мной; я дам носилки. А он, — тюремщик кивнул в сторону Борщенко, — пусть стоит у этой двери и никуда не отходит. Иначе — беда!

— Да-да, Павел, замри на месте! — подтвердил Шакун и повернулся к тюремщику: — Осипов, познакомься! Это наш, из Киева… Брагин!

Осипов посмотрел на Борщенко и угрюмо добавил:

— Тут железный закон! Кто из нашего брата вступит в разговор со смертником, сам немедленно попадет в гробницу. Железный закон!

— Не двигайся, Павел! — еще раз подтвердил Шакун. — Это и есть каменные гробницы… А до Осипова тут был один, любопытный, так я же его потом закапывал… Так что не отходи!

Шакун и Осипов ушли в глубь коридора и свернули в какой-то закоулок, а Борщенко остался у квадратной двери. Несколько минут он стоял неподвижно, подавленный угнетающим душу подземельем и с трудом дыша тяжелым воздухом. Глухо доносился тихий разговор Шакуна с Осиповым. Где-то капала вода…

У Борщенко сжалось сердце. Стало быть, здесь томятся товарищи. И нет возможности помочь им, хотя бы шепнуть несколько слов ободрения… Борщенко сделал несколько шагов к следующей двери, но тут же застыл на месте. Возвращались Шакун с тюремщиком.

Они подошли, продолжая перешептываться. Шакун приготовил носилки, а Осипов вложил ключ в скважину и с огромным усилием повернул. В замке заскрежетало, пронзительно взвизгнули проржавевшие петли, и дверь медленно открылась…

Осипов вытащил из кармана электрический фонарик и ярко осветил узкую дыру, выдолбленную в скале. Каменная гробница была пуста. Лишь два огромных паука, потревоженные светом, один за другим быстро пробежали в темный угол.

Осипов с усилием закрыл тяжелую дверь и мрачно посмотрел на Борщенко.

— Ты, наверное, отходил. Я не мог перепутать двери! — И он грубо выругался. — Тут лежал поляк, а инженер — рядом.

— Молчи, Ефим! — вмешался Шакун. — Ты мог сбиться!..

Осипов еще раз выругался и, зловеще лязгая ключами, подошел к следующей двери.

В соседней гробнице лежал труп инженера.

— Вынимай! — бросил Осипов Шакуну.

Тот легко переложил мертвеца на носилки.

— Берем, Павел…

По спине Борщенко прошла дрожь, но лицо его, со стиснутыми челюстями, было непроницаемо. Он занял свое место, и они пошли.

А вскоре уже сидели в машине, которая на большой скорости мчалась к побережью. Добравшись до главной дороги, машина понеслась еще быстрее, а затем внезапно свернула в узкое ущелье. Еще минут десять она двигалась по ущелью все медленнее и медленнее и наконец остановилась.

— Выходи! — предложил Шакун. — Дальше не проехать: осыпь. Понесем на себе.

Они вышли из машины.

С трупом на носилках перебрались через подмерзшую осыпь. Ноги скользили, звенела щебенка, скатываясь вниз. За поворотом, обогнув скалу, Шакун, шедший впереди, скомандовал:

— Стоп машина! Опускай носилки! Перекур! — и, хихикнув, добавил: — Все эти, которые здесь, отказывались работать. Вот и получили вечный покой!..

Только теперь Борщенко увидел, что они остановились перед длинной ямой-могилой. Он подошел ближе и заглянул в нее. Она еще не была заполнена до краев.

Борщенко смотрел в могилу и думал: «Кто они — эти безвестные герои, не пожелавшие работать на врага? Почти у каждого из них где-то остались мать, жена, дети… И сколько еще людей будет оплакивать окутанные мраком неизвестности судьбы таких вот „без вести пропавших“!»

Полный горечи, Борщенко медленно повернулся и — оторопел. С папиросой в зубах, Шакун бесцеремонно шарил в карманах мертвого Андриевского.

Борщенко не выдержал. Одним прыжком он очутился около Шакуна, схватил его за плечи и отшвырнул в сторону. Тот кубарем отлетел к скале и с трудом встал, испуганный и обозленный.

— Ты, что, Павел, сдурел?! Думаешь, я нашел что-то ценное? Да у него всего-то паршивый портсигар. Вот смотри!

Он, прихрамывая, подошел к Борщенко и виновато протянул руку.

Борщенко, все еще не в силах успокоиться, молча рассматривал потертый портсигар из карельской березы с выжженной на крышке монограммой «ЕА» и датой «8 мая 1941 года». По неуверенному рисунку букв чувствовалось, что трудились над ними неумелые детские руки.

Стараясь удержать мысли Шакуна в том же направлении, Борщенко резко приказал:

— А ну, раскрой!

Шакун торопливо открыл портсигар. В нем оказались лишь сложенная бумажка и изжеванный окурок.

— Дай бумажку сюда! А больше там ничего не было?

— Ничего… Это все его богатство.

Борщенко стоял мрачный, а Шакун продолжал оправдываться:

— Ты не подумай, Павел! Если бы нашлось что ценное, разве бы я скрыл.

Морщась от боли, он начал растирать ногу и плечо.

— Набросился, как медведь! Ведь я мог напороться на собственный нож. От твоего швырка все тело гудит. Не нагнуться к лопате.

Борщенко уже овладел собой полностью.

— Ладно. Иди к машине, посиди. С лопатой я и один управлюсь.

Успокоенный Шакун, прихрамывая, ушел.

Борщенко вытащил записку, развернул ее, но прочесть мелкие карандашные строчки в сумерках ущелья было невозможно, и он снова аккуратно сложил бумажку и спрятал в карман.

Затем Борщенко ухватился за лопату, выбрал место и принялся быстро рыть отдельную могилу. Он работал как одержимый, временами используя и кирку. Грунт был твердый, смерзшийся. Скрипела галька, выворачивались камни, трещала лопата. Но вот и готово все.

Борщенко снял фуражку и осторожно уложил легонькое тело героя-москвича в могилу, затем быстро засыпал, прикатил от скалы тяжелый острозубый камень и установил его на могильном холмике.

— Прощай, дорогой товарищ Андриевский! Прощай!

Дольше задерживаться было нельзя. Борщенко надел фуражку и быстро зашагал к машине, где его ожидал Шакун.

3

Ночью Борщенко приснилось, что его заживо замуровали в каменную гробницу и там на него напали липкие, холодные пауки. Он отбивался от них, содрогаясь от отвращения и ужаса. Проснулся Борщенко в холодном поту и долго лежал с открытыми глазами.

Несколько успокоившись, он снова заснул и снова оказался в подземном каземате смертников. И опять Борщенко проснулся и долго не мог заснуть. Лишь под утро он забылся тяжелым сном.

Разбудили его сменившиеся с ночных постов охранники. Они уже успели в столовой позавтракать и теперь, укладываясь спать, спорили по поводу неоконченной накануне игры в кости.

Шакуна уже не было, и Борщенко смог без помех вернуться к вчерашней записке.

Инженер Андриевский Е. А. указывал адрес семьи и писал жене: «…Он дорог был мне — этот скромный твой подарок, с каракулями нашего мальчика… Пусть сохранится у вас как память о моей короткой тропе на трудных путях от человека к человечеству…»

Борщенко прочел записку до конца и долго не мог успокоиться, взволнованный множеством интимных деталей, говорящих о большом чувстве любви и дружбы в семье Андриевских, оборванном злым врагом. Затем он бережно сложил листочек, тщательно обернул его чистой бумагой и спрятал.

Завтракать Борщенко пошел с другими охранниками.

Но место свое за столом занял не сразу, поджидая Шакуна. Однако тот так и не появился.

Встретился с ним Борщенко уже вечером в казарме.

Посередине комнаты за длинным столом группа охранников с азартом играла в кости. Другие следили за игрой и активно реагировали на капризы «фортуны».

Шакун подсел к Борщенко на койку возбужденный и довольный.

— У меня, Павел, хорошие новости, — зашептал он, опасливо поглядывая на увлеченных игрой немцев. — В славянской зоне готовятся вовсю…

— К чему готовятся? — Борщенко сделал вид, что не понимает, о чем идет речь.

— К побегу. Я же тебе рассказывал.

— Ну куда отсюда бежать, Федор? Ерунда все это.

— И все равно готовятся, сволочи. Точные сведения…

— Все это враки! — решительно сказал Борщенко и, подчеркивая свое пренебрежение к распиравшим Шакуна новостям, попросил:

— Дай мне посмотреть вчерашний портсигар… На нем что-то было нарисовано.

— Портсигара у меня уже нет, отдал земляку! — отмахнулся Шакун. — Да он ерундовый, ничего не стоит… Нет, все это серьезно, Павел! Уже организуется один отряд. Понимаешь?

Борщенко весь сжался. «Разнюхал уже и это, сволочь! Правда, только об одном отряде. Какая же гадина ползает там? Как узнать?»

Он повернулся к Шакуну и безапелляционно заявил:

— Бежать отсюда некуда, разве только утопиться! И все эти твои новости — чистейшая фантазия! Выдумка твоего осведомителя.

Шакун загорячился:

— Он не будет выдумывать! Это человек верный. Из нашего лагеря, власовец! Это мой земляк! Он в полном курсе и скоро подаст подробный рапорт.

— А ну тебя! — отмахнулся Борщенко, озаренный догадкой: «Тогда на скале упоминался земляк, сейчас — опять земляк, и портсигар отдал земляку, — одно и то же лицо…»

Продолжая демонстрировать пренебрежение к новостям, Борщенко сказал:

— И у меня там свои люди. Не один, а трое! Они мне тоже рассказывали о побеге. Но они забрались в дело глубже твоего земляка. Разговоры о побеге ведутся для отвода глаз. Там замышляется что-то другое.

Шакун озадаченно вцепился взглядом в лицо Борщенко. Тот продолжал:

— Не вздумай вдруг раззвонить об этом раньше, чем выяснишь, в чем там дело. Осрамишься. Когда будет настоящее, можно действовать. И я тебе помогу тогда. Расскажи лучше, где пропадал весь день?…

— А я был там.

— Где там? — непонимающе переспросил Борщенко.

— Да там… — замялся Шакун. — А что ты делал без меня? Наверно, отсюда ни шагу. Учись разговаривать по-ихнему.

— Да… Без тебя сидел весь день в казарме.

Шакун закурил и после продолжительного раздумья спросил:

— Так ты не советуешь пока докладывать?

— Кому? О чем?

— Начальству о заговоре.

— Ну что ты! Надо прежде выяснить все по-настоящему, что у них на самом деле. Поспешишь — людей насмешишь. И свою репутацию подмочишь.

Шакун молча докурил папиросу и встал.

— Пожалуй, ты прав. Ты помоги мне. Поручи своим ребятам разузнать все получше. И я своему скажу.

— Ладно, Федор, сделаю. Раз сказал — помогу, значит, помогу!

— Ну, я пойду спать, — успокоился Шакун. — Устал до чертиков… Так наведайся к своим поскорее.

— Обязательно… Скоро наведаюсь. Ложись, а я пройдусь перед сном. Надоело весь день в казарме…

И Борщенко «прошелся». В этот же вечер он имел встречу со Смуровым. Когда он вернулся в казарму, Шакун уже крепко спал.

4

Спустя три дня, отделавшись от Шакуна, Борщенко с наступлением темноты снова улизнул «на прогулку». Он быстро добрался до знакомой пещеры и вошел внутрь.

Засветив электрический фонарь, Борщенко, следя за знаками, углубился в подземный лабиринт.

Шел долго. Когда достиг последнего прохода, подводившего к восьмому бараку, принял меры предосторожности, стараясь ступать неслышно. Так дошел до конца прохода. Теперь перед ним была дощатая стена, обрамленная снизу и сверху деревянными брусьями, а справа — столбом.

Борщенко прислушался… Тихо. Железный крюк в верхнем краю стены повернут — приподнят над петлей, вбитой в столб. Это было сигналом: «можно»… Борщенко подобрал в горсть мелкого щебня и легонько бросил его на доски. Щебень прошуршал по дереву, будто случайная осыпь со скалы. И в ответ — стена медленно двинулась в сторону.

В образовавшемся просвете появился Данилов. Он протянул руку и помог Борщенко подняться в помещение. Это была уже знакомая кладовка восьмого барака.

— Я тут на карауле, товарищ Борщенко. Ждал тебя.

Он взялся за крюк, выступавший на внутренней стороне стены, с висевшими на нем для маскировки какими-то бечевками и передвинул стену-дверь на место, введя ее край в паз столба. Затем повернул тугой крюк выступом вверх и этим поворотом на другой стороне ввел его в петлю, прочно прикрепив стену к столбу и показав новый сигнал: «нельзя».

— Как вы умудрились на глазах у эсэсовцев сделать эту секретную дверь?

— Восьмой барак строился недавно, дополнительно. Эсэсовцы только указали место. А строили мы его своими руками и под своим наблюдением. Лабиринт уже был разведан. Вот мы и поставили барак торцом вплотную к скале, закрыв стеною проход в лабиринт. А сделать небольшую раму передвижной было просто. Здесь стены всех бараков из таких небольших стандартных рам…

— Да, это здорово. А то ведь мне в форме охранника нельзя наудачу пользоваться коротким путем. Вдруг около барака окажется эсэсовский патруль.

— Отсюда мы проведем тебя, товарищ Борщенко, коротким путем, через пещеру, — пообещал Данилов.

— А где товарищ Смуров?

— Сейчас всех соберу. Ты пока посиди здесь один. — И Данилов вышел.

Вскоре все члены комитета собрались и расселись на ящике вокруг бочки. Кроме них, были еще двое приглашенных, их Борщенко видел впервые.

Тусклая коптилка освещала суровые лица комитетчиков, и полутьма, выступавшая из углов, создавала ощущение глубокой таинственности происходящего…

Смуров открыл заседание комитета и предложил:

— Докладывай, товарищ Ракитин, как обстоит дело с организацией твоего отряда.

Ракитин, худощавый блондин, говорил спокойно, тихо и недолго…

— Отряд получился хороший, — заключил он. — По пятеркам мы его разбили, учитывая, кто в каких частях был на фронте. Ребята подобрались подходящие. Я доволен…

Задав Ракитину несколько вопросов, Смуров обратился к его помощнику:

— Не найдется ли у тебя, Гуров, сигаретки для гостя?

Гуров охотно вытащил из кармана портсигар, открыл и протянул Смурову. Тот, не трогая сигареты, передал портсигар Борщенко.

Борщенко впился взглядом в знакомую монограмму «ЕА», выжженную на крышке, и дату «8 мая 1941 года». Он осторожно закрыл портсигар — и вернул Смурову.

— Я не курю, товарищ Смуров.

Потом встал, прошел к ящику, на котором сидел Гуров, и встал за его спиной.

Смуров внимательно посмотрел в лицо Борщенко, перевел глаза на портсигар, который продолжал держать, и, разглядывая монограмму, спросил:

— Что это за монограмма на твоем портсигаре, Гуров?

— А это инициалы моего старого друга, который преподнес мне когда-то этот скромный подарок. Он дорог мне как память…

— Интересно. Поглядите, товарищи…

Портсигар пошел по рукам. А Смуров, как бы продолжая прерванный ранее разговор, спросил:

— А что ты, Гуров, скажешь об отряде?

— Я присоединяюсь к словам товарища Ракитина.

— А как фамилия товарища, подарившего тебе портсигар? — неожиданно, в упор спросил Смуров.

— Фамилия? — забеспокоился вдруг Гуров. — Фамилия Ефремов… Андрей Ефремов… Андрей Петрович Ефремов…

— Уже наврал! А когда он тебе подарил портсигар? Отвечай быстро! Ну?

— Перед войной.

— Где?

— В Одессе. Да что ты, товарищ Смуров, меня словно допрашиваешь?…

— В Киеве был?

— Нет, не был.

— Врешь! Ты там был вместе с другими власовцами!

Гуров побледнел, но продолжал держаться:

— Я протестую!..

— Тебе подарил этот портсигар твой земляк Шакун, с которым ты в Киеве расстреливал наших людей! — с ненавистью сказал Смуров и встал.

Вскочил и Гуров. Он рванулся к выходу, но был брошен обратно на ящик, придавленный рукой Борщенко.

— Выкладывай, Гуров, начистоту, кто ты и кого уже успел предать! — предложил Смуров.

Неожиданным прыжком Гуров попытался снова вырваться к двери, но Борщенко перехватил его, посадил и придавил к ящику с такой силой, что затрещали доски. Гуров сунул руку в карман. С обеих сторон его схватили Глебов и Анисимов.

— Обыщите его! — приказал Смуров.

Борщенко быстро вывернул карманы Гурова и вытащил оттуда пистолет, документы, бумаги. Все это положил на бочку перёд Смуровым. Тот просмотрел документы, развернул большой лист бумаги и начал молча читать.

Лицо Гурова побелело.

— Вот, товарищи, смотрите, — медленно начал Смуров. — Донос в гестапо о наших планах, со списком руководящего центра и актива. — Смуров передал бумагу Митрофанову, и она пошла по рукам.

— Так, — продолжал Смуров. — Значит, ты уже трижды информировал о нас своего «земляка». Информировал предварительно, устно. А теперь приготовил рапорт по всей форме для высшего начальства. Сейчас мы будем судить тебя нашим революционным судом!.. Будешь отвечать на вопросы?

Гуров молчал, стиснув зубы.

— Товарищи! Вещественные, неопровержимые доказательства предательской деятельности власовца Гурова-Пенкина перед вами. Будут ли вопросы к подсудимому?

— Что же тут спрашивать? — сказал Виндушка. — Оружие и документы дают ответы на все вопросы. А рассказывать о своей провокаторской, изменнической деятельности он не хочет.

Гуров молчал, злобно сверкая глазами.

— Немедленно казнить, предателя! — предложил Медведев.

— Немедленно казнить! — сказал Митрофанов.

— Немедленно казнить! — повторил Будревич.

— Вы не посмеете меня тронуть! — крикнул Гуров. — Меня будет искать гестапо, и вас всех заберут. Отпустите меня немедленно, и я о вас больше ничего не скажу.

— Нет, грязная тварь! Ты живешь последние минуты! — неумолимым голосом сказал Смуров. — Будут ли другие предложения?

Лица членов комитета были суровы и беспощадны.

…На следующее утро труп Гурова был обнаружен у подножия скалы, на узком повороте дороги. В его карманах гестаповцы нашли пистолет и пропуск на выход из лагеря.

Погоревал о Гурове один Шакун. Вечером, укладываясь спать, он сообщил о своей потере Борщенко:

— Погиб мой земляк, Павел.

— Какой земляк?

— Мой агент у славян. Я тебе о нем говорил.

— Что же, его убили, что ли?

— Нет. Ночью вышел из лагеря. Видно, заблудился. Сорвался со скалы и разбился насмерть…

— Зачем же он забрался на скалу; да еще ночью?

— Над этим ломали голову и в гестапо. А тут еще сначала лагерная охрана сказала, что он из лагеря не выходил. Ну, Хенке насел на начальника шрайбштубы, и только тогда там вспомнили, что действительно он ночью вышел… Наверно, шел ко мне… Меня так и спросили в гестапо, не вызывал ли я его к себе?

— Что же ты?

— Сказал, что да. Вызывал для инструктажа…

— Вот ты и погубил его своим вызовом.

— Я не вызывал. Это я сказал так, для авторитета…

— Аа-а, ну тогда правильно сказал. Что же ты теперь будешь делать?…

— Ты обещал помочь, Павел. Уступи мне одного из своих. А то у меня сейчас нет подходящего там человека.

— Ладно, Федор, — великодушно согласился Борщенко. — Одного, так и быть, отдам тебе. Пользуйся.

Через несколько дней Борщенко свел Шакуна с человеком, выделенным для этой цели Смуровым. Комитет получил новую возможность использовать Шакуна для дезинформации врага.

5

После разговора с Рыниным Костя Таслунов, всемерно соблюдая осторожность, занимался разведкой. Он нашел наилучший подход к арсеналу «с тыла» — со скалы, откуда можно было по веревке спуститься на территорию арсенала, в угол ущелья, в закоулок между складами, предназначенный для строительных отходов…

Разведал он и главную дорогу острова, дважды обойдя ее по замкнутому треугольнику, и все ветви от нее к объектам. А в последние дни, забираясь на скалу, он наблюдал распорядок караульной службы эсэсовской команды, охранявшей коммуникации острова. Костя уже занес в свой блокнот, что обслуживают команду две машины со скамьями в открытом кузове, одна закрытая машина-фургон и пять мотоциклов с легкими пулеметами на них.

Казарма этой команды находилась в северной части острова, у вершины дорожного треугольника. В бинокль Костя успел пересмотреть и пересчитать весь личный состав команды. В ее среде разыскал он и приметного рыжего эсэсовца с кривым носом — убийцу журналиста Степанчука.

В день, когда Борщенко и Шакун везли в ущелье труп Андриевского, Костя, возвращаясь к своей «базе», встретился с их машиной. Укрывшись за камень, он разглядел сидевшего у открытой двери фургона Борщенко. И сердце Кости заныло от нахлынувшей вдруг тоски. Острое чувство одиночества охватило его с такой силой, что в эту минуту он согласился бы пожертвовать свободой, чтобы только быть вместе с товарищами, среди своих советских людей.

Стрекотание мотоцикла встряхнуло Костю. Он отступил к скале, приложил к глазам бинокль. И сразу же поймал в окулярах физиономию рыжего эсэсовца с кривым носом.

Решение пришло мгновенно. Поставив автомат на боевой взвод, Костя вышел на дорогу и поднял руку…

Быстро приближающийся эсэсовец сбавил газ и, подъехав к Косте вплотную, остановился. Вооружен он был внушительно: пулемет на мотоцикле, тяжелый пистолет на поясе, автомат на груди.

Костя оказался у эсэсовца сбоку. В упор направив на него автомат, он скомандовал:

— Хенде хох!

Эсэсовец удивленно уставился на Костю, не проявляя страха. Оставив руки на руле, он пытался сообразить, откуда появился здесь незнакомый охранник и почему он угрожает.

Краем глаза Костя увидел на автомате эсэсовца длинный ряд зарубок и понял: «Отсчет убитых им наших людей…»

— Хенде хох! — повторил Костя с нарастающей ненавистью.

Эсэсовец был упитанный, с толстой шеей и широкими плечами. В рукопашной схватке он смял бы Костю мгновенно.

— Вер ист ду? [8] — спросил эсэсовец, недоумевая и по-прежнему не снимая рук с руля.

— Их бин дайнер тод! [9] — выкрикнул Костя, горя желанием увидеть страх врага, ужас его перед смертью. — Пришел твой конец, подлый убийца!

Поняв, что перед ним переодетый русский, эсэсовец не растерялся. Неожиданно он с силой ударил Костю ногой в бедро и одновременно дал газ.

Удар отбросил Костю в сторону, но он устоял и, превозмогая боль, рванулся к эсэсовцу, который тоже потерял равновесие и прыгал на одной ноге, стараясь выправить свернувший в сторону рокотавший мотоцикл.

«Он всадит в меня сейчас пулеметную очередь», — мелькнуло в голове Кости, когда ствол пулемета, передвигаясь с мотоциклом по окружности, едва не задел его грудь.

В эти секунды эсэсовец овладел мотоциклом и с искаженным от злобы лицом рванулся на Таслунова. Костя отскочил и нажал спусковой крючок автомата.

Эсэсовец рухнул на дорогу вместе с мотоциклом, мотор которого продолжал работать. Костя подскочил к поверженному врагу. Тот был еще жив, и какой-то злой выкрик так и застрял у него в горле, застыл, как и гримаса звериной ярости на лице.

Каждую минуту на дороге могли появиться другие мотоциклисты. Медлить было нельзя. Костя расстегнул пояс эсэсовца, сдернул его вместе с пистолетом и торопливо надел поверх своего пояса. Затем снял с врага автомат и через плечо повесил себе за спину. Свой автомат оставил на груди. От такого обилия оружия он сразу отяжелел.

Теперь Костя устремился к мотоциклу: там имелся еще и пулемет! Но удастся ли его быстро снять? И как с таким грузом добраться до своей пещеры? Нет, надо увезти пулемет вместе с мотоциклом! Вот только возможно ли управиться с незнакомой машиной?

Костя взялся за руль, повернул рукоятку подачи газа. Подействовало. Газ сбавлен. «Вроде так же, как и у наших…» С большим усилием он поставил мотоцикл на колеса, оседлал его и начал пробовать управление, находя и запоминая отличия от русской модели. «Справлюсь!» — решил он. Но, будто в ответ на эту мысль, мотор вдруг полностью заглох. И в установившейся тишине отчетливо послышался отдаленный рокот другого приближающегося мотоцикла…

Костя нажал на рычаг стартера. Мотор фыркнул и опять заглох. Снова и снова безрезультатно нажимал Костя на стартер. А рокот, приближаясь, нарастал… И когда Костя уже решил бросить мотоцикл и занять боевую позицию для встречи нового врага, мотор зарокотал, мотоцикл тронулся с места.

Когда-то, еще в университете, Костя некоторое время увлекался ездой на мотоцикле. Но после того, как однажды вернулся из поездки с ободранными коленями и локтями и с ссадинами на лице, увлечение его остыло. Теперь Косте припомнилась былая увлеченность, и он прибавил газ, не будучи уверенным, что на этот раз его «лихачество» окончится только ссадинами.

6

Эсэсовец Карл, выехавший на услышанную им автоматную очередь, видел, как мотоциклист в эсэсовской форме сорвался с места и помчался вперед. Успокоенный Карл сбавил газ и уже собрался повернуть обратно, как вдруг увидел на дороге распростертую фигуру.

Карл подъехал ближе, поставил мотоцикл у скалы и подошел к неподвижному эсэсовцу, сразу же узнав в нем Рыжего — Морица. Удостоверившись, что тот мертв, Карл бегом вернулся к мотоциклу, повернул его и дал полный газ…

На большой скорости он доехал до казармы и резко затормозил у самого входа, где стоял шарфюрер Рауб.

Карл торопливо доложил ему о чрезвычайном происшествии.

— Морица убил Граббе! — уверенно воскликнул шарфюрер. — Этот сумасшедший и в меня стрелял из автомата. Стой здесь!

Рауб бросился в казарму. Оттуда сразу же выскочил эсэсовец Фридрих. Усевшись на мотоцикл, он помчался по правой дороге.

Рауб вернулся к Карлу, уселся позади него и приказал:

— Налево! К убитому!

Прибыв на место, Рауб осмотрел труп Морица, выбрал из его карманов документы, кошелек с деньгами и подошел к Карлу, не сходившему с рокочущего мотоцикла.

— Граббе забрал у Морица все оружие — и автомат, и пистолет. А теперь у него еще и пулемет с мотоциклом! — озабоченно говорил Рауб, снова усаживаясь позади Карла. — С таким вооружением он может наделать еще больших бед!

— Что прикажете делать, господин шарфюрер?

— С мотоциклом он может быть только на дороге. Зажмем его сейчас в клещи! Фридрих — с той стороны, мы — с этой! Если встретим — стреляй в него из пулемета! Убьешь — получишь награду!

Мотоцикл сразу же развил большую скорость, и Карл зорко всматривался вперед.

— Осторожнее на поворотах и у больших камней! — кричал Рауб в ухо Карлу. — Он может из засады встретить нас пулеметным огнем.

Они быстро достигли поворота к мысу. Дорога по перешейку была пуста. Карл повернул направо, и они помчались дальше. Миновали спуск к гавани, повороты к арсеналу, к Центру, к лагерям славян и западников — убийца как сквозь землю провалился.

Вырвавшись на прямую дорогу, Карл первым заметил далеко впереди приближающегося навстречу мотоциклиста, который вдруг замедлил движение и начал разворачиваться обратно.

— Это он, Граббе! — прокричал шарфюрер из-за спины Карла. — Хочет удрать от нас! Гони вовсю! Твоя машина у нас самая мощная.

Не остерегаясь больше засады, Карл дал полный газ, и мотоцикл взревел как бешеный. Мотоциклист впереди уже развернулся и тоже рванулся вперед.

— Догоняй! И стреляй без предупреждения! — выкрикивал Рауб. — Целься прямо в него!

Подстегиваемый командами шарфюрера, Карл выжимал из мотора всю его мощь, и расстояние между мотоциклами начало быстро сокращаться.

Карл пригнулся к пулемету, стараясь взять преследуемого на прицел. Он слыл хорошим стрелком и нередко получал даже призы. На этот раз он тоже не ударил лицом в грязь. Первая же его очередь угодила в колеса преследуемого мотоцикла, и тот, словно споткнувшись, сразу же рухнул. Мотоциклист, сорванный с седла инерцией, несколько метров Летел вперед над дорогой, а затем тоже рухнул на камни.

Карл затормозил у поврежденного мотоцикла, возле которого уже растекалась лужица бензина. Рауб соскочил с сиденья и с пистолетом в руке осторожно подошел к лежавшему эсэсовцу, издававшему приглушенные стоны. Меткой очередью Карла были перебиты не только колеса мотоцикла, но и ноги мотоциклиста…

Рауб зашел с другой стороны, чтобы заглянуть в лицо Граббе, и выпучил глаза. Перед ним был Фридрих, которого он из казармы послал на поиски Граббе во встречном направлении…

— Как ты оказался на этом месте и впереди нас?! — грозно спросил его Рауб, растерянно поглядывая по сторонам. Ответа не последовало. Эсэсовец только стонал, находясь в состоянии шока и не реагируя на окружающее.

Рауб возвратился к мотоциклу.

— Ты угодил не в того, Карл! — прокричал он, хотя можно было говорить нормально: мотор работал на малых оборотах. — Ты перебил ноги Фридриху! И потом, у него, как видно, сотрясение мозга от падения на камни.

— Господин шарфюрер! Доложите начальству, что подстрелил его Граббе, — попросил Карл. — Пожалуйста, господин шарфюрер. Помилуйте меня.

Рауба точно озарило:

— Хорошо, Карл. Я доложу именно так. Избавлю тебя от неприятностей, так и быть. Ты образцовый эсэсовец, а Фридрих — трус. Он повернул и удирал от нас, думая, что за ним гонится Граббе.

— А что будем делать с ним, господин шарфюрер?

«— Калекой он нам не нужен. Доводи до конца то, что сделал бы Граббе!..

Карл вытащил пистолет, подъехал к Фридриху вплотную и, не слезая, выпустил в него всю обойму. Стоны прекратились.

— Теперь поехали в казарму! — приказал Рауб. — Надо прислать сюда машину, чтобы все подобрать.

7

О чрезвычайном происшествии Хенке в тот же вечер доложил самому штандартенфюреру. Сообщение о таких чувствительных потерях привело Реттгера в бешенство. Но предложенную гестаповцем операцию поимки Граббе, чтобы его повесить, резко отверг:

— Никаких поисков! Запрещаю!

Успокаивая себя, Реттгер несколько минут расхаживал по кабинету, бросая злые взгляды на растерянного Хенке. Затем пояснил:

— Твой Граббе явится к нам сам. Тогда и надо будет пристрелить эту взбесившуюся собаку! Голод пригонит его сюда, как только иссякнут продовольственные запасы, которые он создал где-то во время своих ежедневных прогулок.

Вернувшись к столу, Реттгер добавил:

— Голод заставит его рыскать там, где есть еда. Таких мест немного: столовая, госпиталь, казармы. Тут его и надо караулить. Предупреди об этом всех. Пусть будут настороже!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер!

— А в ущелья чтобы носа никто не совал! Там этот негодяй из любой пещеры сможет подстреливать наших людей, как куропаток, оружия у него для этого достаточно. И останется неуловим, исчезая всякий раз в каком-либо подземном лабиринте. Думать надо, Хенке, когда что-то предлагаешь!

Хенке виновато молчал.

Глава двенадцатая ТРИ НОВЫХ СОБЫТИЯ

1

Отвесные скалы ущелья-тупика создавали для арсенала превосходное естественное укрытие с востока, юга и запада. Высокий забор из колючей проволоки и железные ворота защищали доступ в арсенал с севера. Сторожевая вышка над воротами, с ее амбразурами и прожектором, позволяла, в случае необходимости, вести пулеметный обстрел всей территории арсенала и подступов к нему.

Тревога на территории арсенала объявлялась только однажды — в учебном порядке. Если отбросить этот единственный случай беспокойства, то с самого основания арсенала тишину в нем нарушали лишь завывания ветра да неумолчный грохот прибоя. И к ровному, усыпляющему покою здесь привыкли, как к должному.

Сторожевая команда арсенала была малочисленная, и другие эсэсовские команды ей завидовали. Здесь не было заключенных, которые в любую минуту могли выйти из повиновения и проломить камнями голову охраннику.

Здесь царил устойчивый, расписанный по часам, строгий распорядок.

Ранним утром Пархомов, Силантьев и Костиков в качестве грузчиков под конвоем охранника подъехали на вместительном фургоне к воротам арсенала. Порывистый морозный ветер пощипывал нос и уши, подхватывал с дороги сухой и мелкий, как песок, снег, скручивал его в небольшие смерчи и бросал на густую, колючую сеть заграждения, сквозь которую можно было видеть пристроенные к скалам приземистые склады, где хранилось оружие и боеприпасы, а заодно и другие предметы строгого учета.

Начальник караула — коренастый эсэсовец Кремер — тщательно проверил документы у шофера, заглянул в его кабину, пересчитал людей в кузове, посмотрел под машину, обошел ее кругом.

— Разве для строительного мусора фургон удобнее открытой машины? — спросил он у шофера.

— Не могу знать. Мое дело выехать на той машине, которая мне указана.

— А куда будете вывозить мусор?

— Недалеко. К Кривоколенному ущелью.

Других вопросов не было. Кремер приказал открыть ворота. Машина въехала на территорию арсенала.

— А где мусор, который надо вывозить? — спросил шофер Кремера, проводившего машину за ворота. — И много ли его тут?

— Много. — Эсэсовец указал в сторону складов. — Приступайте!

Машина проехала в глубь двора. У дальнего склада она остановилась. Шофер прошел в помещение и сразу же вышел оттуда с тощим, высоким эсэсовцем, который указал на груду мусора — куски штукатурки, камни, щебень — у скалы, рядом со складом. Деревянные отходы были аккуратно сложены отдельно — на топливо.

Шофер залез в кабину, развернул машину и задним ходом подал ее к указанному месту. Лишь теперь грузчикам по команде охранника разрешено было выйти из машины, чтобы немедленно приступить к работе. Они получили лопаты и стали забрасывать мусор в кузов фургона. Наблюдавший за работой высокий эсэсовец вел неторопливый разговор с шофером.

Прислушиваясь к разговору немцев, Пархомов мучительно пытался представить, как все может произойти. «Не здесь, нет. Этот тип явно неподходящий. Видимо, в другом складе».

— Кремер дежурит только до обеда, — говорил длинный шоферу. — Потом будет Вильд.

— Бешеный?

— Да.

— Кремер лучше.

— Конечно.

— А что о Кремере?

Длинный эсэсовец протянул шоферу сигарету. Укрываясь от ветра, чтобы прикурить, они отошли к стене склада. Длинный заговорил быстро, понизив голос. Шофер внимательно слушал.

Как ни напрягал Пархомов свой острый слух, он уловил только отдельные фразы. Длинный говорил: «Шверин… Угол Берлинерштрассе и Фридрихштрассе… Магазин… Колбасы и сосиски… Собственное производство… Запомнил?… Ты профессиональный актер… разыграй». Шофер лишь изредка вставлял отдельные слова: «Трудно… Попробую… Запомнил…»

— Кирилл, о чем идет разговор? — тихо спросил Костиков. — Что-то он жучит нашего шофера…

— Так, болтает о всякой ерунде, — с досадой ответил Пархомов. — Заставляет нашего запоминать улицы, магазин, разыграть кого-то… А о деле — ни слова. Этот тип не тот. С ним держи ухо востро…

Когда машина оказалась достаточно нагруженной и эсэсовец подписал приготовленный пропуск, шофер распорядился:

— Залезайте в кузов! Лопаты взять с собой!

«Славяне» забрались в кузов, а охранник, до выезда со двора, стал на подножку. У ворот машина остановилась.

Кремер проверил пропуск и кабину шофера. Обошел машину, осматривая ее снизу. Заглянул в кузов, приказал:

— Выходите из машины и по очереди — ко мне!

Пархомов подошел первым.

— Расстегнись! Выверни карманы! Повернись! — командовал Кремер. — Ты здорово понимаешь мои приказы. Привык к таким или знаешь немецкий?

— Немного знаю.

— Кажется, даже хорошо знаешь. Изучал, видно». Поди, мечтал в жизни попасть к нам?

— Думал об этом, но по-иному.

— Как же это? — эсэсовец занялся Силантьевым, не прекращая разговора с Пархомовым. — И в качестве кого?

— Не в качестве пленного. И не сюда.

— Куда же? — Кремер насмешливо осклабился. — Не в Берлин ли?

— Именно в Берлин.

— Чего захотел! — возмутился эсэсовец. — В Берлин славян вовсе не будут пускать!

— А против вашего желания разве нельзя там оказаться? Такое ведь в истории уже бывало…

— По воздуху, что ли? — эсэсовец не понял намека. — Или иначе как?

— Сейчас можно всяко: и по воздуху, и по земле, и по воде.

— За чем же дело стало? — нахмурился эсэсовец.

— Только за временем.

— Здесь для тебя время долго не протянется! — уже со злостью бросил эсэсовец.

Охранник толкнул Пархомова.

— Прекратить разговоры! Встань сюда!

Пархомов и сам почувствовал, что такой разговор продолжать нельзя — он может обернуться неприятностью.

Неделями изнывавший от скуки эсэсовец вцепился в разговор с русским, как в развлечение. Обыскивая Костикова, он спросил:

— А что ты скажешь о своих желаниях?

Не понимая немецкого, Костиков гаркнул:

— Не учил вашего языка, господин начальник!

— Что он мне сказал? — спросил эсэсовец Пархомова.

— Он вас слушает.

— Спроси, какие у него мечты?

— Что от меня нужно этому черту рогатому? — опережая, спросил Пархомова Костиков.

— Он спрашивает, о чем ты мечтаешь.

— Скажи, что в эту минуту, глядя на него, хочется дать ему по-моряцки в ухо! Чтобы не рылся в чужих карманах!

— Михаил! Придержи язык! — строго сказал Пархомов Костикову, сожалея, что сам в разговоре с эсэсовцем повел себя неправильно.

— Он мечтает сейчас о папиросе, — сказал он Кремеру.

— Вот это реальное желание! — эсэсовец вытащил из кармана портсигар, извлек оттуда одну сигарету и протянул Костикову:

— За удачный ответ.

— Кирилл! На кой черт он сует мне сигарету? Брать из его поганых рук не хочу. Как же после этого в рот взять? Вырвет!

— Возьми и положи в карман. Нельзя его злить!

— Все равно потом выброшу к чертовой бабушке!

— Что он говорит? — спросил эсэсовец, развлекаясь разговором с русскими, как игрой. — Понимает он, что значит такое мое, немца, отношение к нему, русскому?

— Понимает и благодарит, — сказал Пархомов, не зная, как отвязаться от болтуна.

В затянувшееся развлечение эсэсовца вмешался охранник. Он почтительно обратился к Кремеру:

— Разрешите ехать. Нам надо быстрее оборачиваться.

Раздосадованный эсэсовец отпустил Костикова и полез в кузов с ломиком, который подал ему караульный. В машине он тщательно прощупал мусор до дна в нескольких местах. Выбравшись из машины, коротко приказал:

— Садись! Можно ехать! Открыть ворота!

От арсенала до тропинки к Кривоколенному ущелью доехали быстро. Там проворно разгрузили машину. Прежде чем тронуться обратно, охранник подошел к Пархомову:

— Кто из вас не испугается получить зуботычину, быть может, сильную, если дело обернется опасностью?

— Любой.

— Тогда… — Охранник внимательно осмотрел всех троих и обратился к высокому Силантьеву: — Останься со мной, а вы — садитесь в машину!

Охранник пошептался с Силантьевым и в заключение сказал:

— Это на всякий случай. Может, и не понадобится. Понял?

— Понял.

— Теперь садись и ты! Поехали!

В арсенале они снова быстро загрузили машину. И снова ее грузчиков проверяли при выезде. В следующий рейс проверка была быстрая, поверхностная. Людей Кремер не проверял и в кузове ломиком не шуровал.

2

Близилось обеденное время. Снова подъехали к тому же складу. Но машину шофер подал неудачно — почти вплотную к входу. Мотор забарахлил, шофер вышел из кабины, открыл капот и начал там копаться.

Все последующее произошло очень быстро. Стоявший в дверях высокий эсэсовец, удостоверившись, что кузов фургона надежно загораживает вход от наблюдения со стороны ворот, негромко скомандовал:

— Все трое — быстро за мной? А ты, Вилли, походи около машины.

Пархомов, Костиков и Силантьев почти одновременно выбросились из кузова на порог склада и вошли внутрь. Там, у самого входа, стояло несколько длинных заколоченных ящиков; на скамье лежало больше десяти запаянных цинковых коробок.

— Беритесь по двое за ящик и сразу же в фургон! — приказал эсэсовец. — И не бросать, положить тихо. Быстро!

В несколько напряженных минут ящики и коробки были вынесены и уложены в фургон.

— Сами — туда же! Передвиньте все к переднему краю. Аккуратно.

Друзья молниеносно оказались в кузове и без шума передвинули опасный груз в дальний угол кузова.

Шофер наконец справился с мотором, вернулся в кабину и подал машину точно на место.

— Вылезай! — громко скомандовал охранник. — В эту сторону…

Из кузова выскочили «славяне» и сразу же ухватились за лопаты. Быстро набросали в кузов груза больше обычного. И снова по команде забрались в машину, порядком уставшие.

У ворот шофер вышел из кабины и подошел к начальнику караула.

— Дай огонька, — попросил он. — И сам закури — угощу трофейной. Таких у тебя наверняка нет.

Он подал заинтересовавшемуся Кремеру две сигареты с концами, обернутыми в золоченую бумагу. Тот с интересом осмотрел сигареты, заложил одну из них в мундштук, вытащил зажигалку, сделанную из стреляной гильзы, прикурил сам и дал прикурить шоферу.

— Ты откуда родом? — спросил шофер, затягиваясь.

— Из Шверина.

— Бывал там, знаю. Озеро чудесное. А на Берлинерштрассе, помню, такие вкусные сосиски купил…

— Это где же? — заинтересовался Кремер.

— Магазин угловой с Фридрихштрассе…

— Так это же магазин наш! — обрадовался Кремер.

— Твой?! — На лице шофера и удивление, и восхищение. — Здорово!

— Мой и отца! — продолжал эсэсовец, сияя. — Так вкусные, говоришь?

— Удивительные! Если вернусь живым — обязательно заеду туда опять. Разрешишь?

— Заходи тогда ко мне! — И Кремер стал с увлечением рассказывать, каким спросом пользовались сосиски и колбасы их магазина и как отец хранит особый рецепт их производства. Продолжая оживленно разговаривать, оба выкурили сигареты до конца.

— Далеко ли до обеда? — поинтересовался шофер. — Нам надо обязательно сделать еще один рейс.

— Осталось немного. И моей смене конец. Ну, залезай. Сейчас поедете! — Кремер быстро обошел машину, заглянул на сидевших в кузове «славян», но высаживать их не стал и сам туда не полез.

— Открыть ворота! — приказал он, все еще сохраняя на лице выражение удовольствия от приятных воспоминаний…

Машина быстро домчалась до поворота, но на этот раз осторожно проехала дальше обычного — до самого ущелья.

Выгрузились быстро. Ящики и коробки засыпали мусором.

— Что в них? — поинтересовался Пархомов.

— Потом узнаешь, если останемся в живых, — ответил охранник. — Садись! Поехали!

Они вернулись в арсенал, и шофер опять подал машину неудачно из-за капризничавшего мотора, который на этот раз неожиданно заглох. Не вылезая из кабины, шофер попытался действовать стартером, но только потерял напрасно время. Пришлось заводить мотор вручную.

За эти минуты в кузов уложили новую большую партию оружия и боеприпасов. И опять старательные грузчики основательно загрузили кузов мусором, покончив с кучей у этого склада.

При выезде Кремер, приветливо улыбнувшись шоферу, начал досмотр машины с той же тщательностью, как это полагалось. Обошел машину, осматривая ее снизу. Заглянул в кабину, в кузов и приказал грузчикам:

— Вылезай!

Охранник отозвал его в сторону, шепнул что-то на ухо и мигнул на Силантьева.

— Ага. Хорошо.

Он бегло обыскал Пархомова и Костикова, но цепко вцепился взглядом в лицо Силантьева.

— Расстегнись!.. Выверни карманы!..

Силантьев вывернул все карманы, но один — только наполовину.

— Ну, ну! Смелее! — в голосе эсэсовца зазвучало злорадство. — Что у тебя там?!

Он сам забрался в карман и вытащил небольшой сафьяновый футляр — кобуру.

— Аа-а-а! — зловеще протянул Кремер. — Оружие!

Он расстегнул кобуру и извлек оттуда изящный никелированный пистолетик.

— Та-ак! — грозно продолжал он. — Откуда это у тебя?

Рассматривая необычную систему, он потрогал спусковой крючок. Пистолетик щелкнул, открылся, язычок пламени колыхнулся на ветру и погас.

— Зажигалка! — обрадовался начальник караула. — Где же ты ее украл, негодяй?! — Силантьев получил быстрый удар в скулу. Искры посыпались у него из глаз.

— Виноват, господин начальник! Это я нашел в мусоре и не успел вам передать.

— Не успел?! — новый удар. — Я тебе покажу, как надо успевать!

— Конфискуйте ее в личное пользование, — подсказал шофер, вышедший из кабины. — Это ваш трофей.

Жадное внимание начальника караула переключилось на замечательную зажигалку, но он все еще продолжал выкрикивать угрозы по адресу Силантьева:

— Если еще повторится такое — получишь палки! Нашел что — сразу же надо передать, а не прятать в карман, негодяй!

Он еще раз попробовал зажигалку, и огражденный рукой от ветра огонек снова весело вспыхнул.

— Отпустите нас, чтобы успеть к обеду добраться к столовой, — попросил охранник.

— Сейчас. Это мой последний досмотр в смену. Произведу его как положено, и вы, поедете. — Кремер осторожно вложил зажигалку в футляр и опустил в карман.

— Друзья, — тихо заговорил Пархомов. — Если он обнаружит наш груз — я ударю его лопатой по черепу насмерть, выдерну из кузова и здесь буду сопротивляться. А вы подавайте машину обратно и быстро выгружайте, — якобы для того, чтобы доставить на ней пострадавшего в госпиталь. Так погибну только я. Будет спасено наше дело и сохранитесь вы. Ясно?

— Правильно, — согласился Костиков. — Одно добавление: как только наш груз будет снят обратно в склад — я и Фома бросимся тебе на помощь. И этим дадим дополнительное время нашим здешним товарищам… Как ты, Фома?

— Правильное решение! — согласился Силантьев. Пока происходил этот короткий разговор вполголоса, Кремер обошел машину, осмотрев ее снизу, заглянул в кабину и теперь, вооруженный ломиком, поднимался в кузов. Пархомов с лопатой стал около.

— Вы не выроните там зажигалку! — доброжелательно заметил шофер Кремеру. — Давайте я ее пока подержу.

Кремер взялся за карман, пощупал зажигалку и начал действовать ломиком. Но заспешил и в глубь машины не полез.

— Садитесь! — пригласил он, спускаясь. — Все в порядке!

Машина выехала за ворота и сразу же набрала большую скорость, будто спасаясь от погони.

— Пронесло! — проговорил, отдуваясь, Пархомов.

— А тебя, Фома, кажется разнесло! Ха-ха-ха! — развеселился Костиков. — Ты доволен?

Силантьев заулыбался.

— Легко отделались. Спасибо тебе, Вилли! — обратился он к сидевшему тут охраннику. — Хорошо придумал.

— Все было продумано заранее другими, опытными товарищами, — сказал охранник. — А нам благодарить друг друга нечего, все действовали в хорошем согласии…

Машину быстро разгрузили там же, у самого ущелья.

Ветер усилился. Небо быстро заполнилось торопливыми тучами. Все потемнело. Короткий полярный день сменился сумерками. Но на душе отважной пятерки было и тепло, и светло. Дерзкая операция завершилась успехом.

3

Совершив справедливое возмездие над жестоким убийцей многих заключенных — над рыжим эсэсовцем, Костя спасся тогда от преследований тем, что свернул с дороги в знакомое ущелье. С ходу, разбрызгивая колесами мелкий щебень, он сумел доехать до поворота и скрыться за ним.

Затем, сойдя с седла и помогая мотору, он с большим трудом завел мотоцикл в пещеру, где до этого, во время разведок, побывал уже дважды. И там, отдыхая и разбираясь в трофеях, Костя отсиделся, пока преследователи рыскали по дорогам. На свою «базу» он вернулся, когда совсем стемнело.

На следующий день Костю посетили товарищи и от имени Борщенко предупредили, чтобы он в дневное время на дорогах не появлялся и ни в коем случае не приближался к казармам и другим жилым строениям эсэсовцев. Еще ему было приказано: от партизанских действий воздержаться и ожидать нового поручения, которое будет позднее.

Не будучи в состоянии оставаться в полном бездействии, Костя по собственной инициативе занялся осмотром пещер в «своем» районе, против чего Рынин возражать не стал. И вот уже целую неделю он ходил между возвышенностями, по пещерам — с тайным желанием разыскать ход в заинтересовавший его подземный тайник.

В день, принесший новое происшествие, Костя, продрогший и уставший, уже возвращался «домой», когда, спускаясь с возвышенности, заметил узкую террасу, ведущую вниз. Он пошел по террасе, но она очень быстро оборвалась у малоприметного входа в незнакомую пещеру. А когда Костя заглянул туда — сердце его дрогнуло. Пол в пещере был очищен от камней и посередине зацементирован — там виднелась четырехугольная дыра, закрытая железной решетчатой крышкой.

Ориентируясь на местности, Костя зафиксировал в памяти все приметы, по каким можно было бы снова добраться до этого места. Затем вошел в пещеру, включил электрический фонарик и стал осматривать крышку над дырой. Воздушная тяга подсказала, что эта дыра — вентиляционная труба из какого-то подземного сооружения.

Крышка была закреплена изнутри двумя щеколдами.

Просунув пальцы между железными прутьями, Костя повернул щеколды, снял крышку и нагнулся над трубой, всматриваясь в глубину. Там царила непроглядная тьма.

По двум противоположным стенкам трубы вниз уходили цепочкой вбитые в камни железные костыли; они, несомненно, исполняли роль лестницы. И Костя сразу же задал себе вопрос: «А не спуститься ли туда? Ведь запрета на разведку в этих местах мне не было!»

После некоторого колебания, подкрепляя себя мыслью, что до сих пор ему сопутствовала удача, Костя решился. Он убрал бинокль в футляр, переместил автомат на плечо, стволом вниз. Фонарь повесил на грудь. Потом с неприятным холодком на сердце спустил ноги в трубу, на противостоящие друг другу костыли, и, опершись на края трубы, начал осторожно спускаться.

Переступая с костыля на костыль и придерживаясь за костыли руками, Костя медленно приближался к таинственному подземелью. Время от времени он останавливался, отдыхая и прислушиваясь. Иногда гасил фонарь и всматривался вниз, ожидая, что оттуда вдруг вспыхнет свет и появятся эсэсовская физиономия и дуло автомата. Но, кроме черной зловещей пустоты, он там ничего не видел.

Так, шаг за шагом, Костя достиг нижнего края трубы и несколько минут не шевелился, чутко прислушиваясь.

Ни голосов, ни шагов.

Костыли с одной стороны трубы переходили на стену подземелья, спускаясь к полу, его Костя видел, направляя луч фонаря вниз. «Ну, смелее!» — подтолкнул он себя и коротким броском спустился на пол. Перехватив автомат с плеча на руки, Костя поворачивался в разные стороны, освещая лучом фонаря пространство перед собою, готовый к борьбе.

Никого!

Придерживаясь стен, Костя обошел и внимательно осмотрел все помещение. Оно было небольшое, неправильное по форме, с тупыми углами. Но и асимметричные стены, и своды, и пол были тщательно выровнены и зацементированы. А посередине помещения Мрачно поблескивали торпеды, аккуратно уложенные на деревянные подставки. До сих пор Костя видел эти орудия смерти только на фотографиях. Теперь они лежали перед ним в настоящей, устрашающей натуре.

Ничего больше в помещении не было.

Две стальные двери находились в противоположных стенах. Одна — широкая, двухстворчатая. Из-под нее к торпедам тянулись рельсы, врезанные в пол. Другая — узкая, одностворчатая.

Костя подошел к широкой двери и нажал на нее плечом. Она даже не дрогнула, прочно закрытая с другой стороны. И вдруг оттуда, из-за двери, Костя услышал голоса и знакомый звук катящейся по рельсам дрезины, который он слышал из пещеры над гротом, когда чуть ли не провалился к эсэсовцам. «Я рядом с тем гротом», — догадался Костя, торопливо отходя к вентиляционной трубе, готовый, если залязгают дверные запоры, немедленно исчезнуть.

Переждав, пока голоса и шум колес на рельсах, удаляясь, затихли, Костя перешел к другой двери. Она была заперта изнутри на тяжелый стальной крюк и два массивных засова. «Значит, входная дверь — большая, — соображал Костя. — А эта — вспомогательная. Через нее сюда не входят. Но выйти можно. Попробовать, что ли?»

Но, пытаясь представить, что его может там ожидать, он заколебался. «А вдруг я окажусь в лапах эсэсовцев? Тогда уже никто из наших не попадет сюда. А здесь — торпеды! — Костя опасливо подошел к ним, освещая и разглядывая. — Одна такая фашистская ехидна отправила в пучину и нашу „Неву“, — подумал с ненавистью Костя. И уже новые мысли зашевелились в его беспокойной голове: — Взорвать их сейчас автоматной очередью! Погибну сам, но и это черное гнездо вместе с находящимися здесь фашистами и подводной лодкой взлетит на воздух. Вот только возможно ли в любом случае взорвать торпеды выстрелами? Может, у них сейчас недостает каких-либо взрывателей? И как сказался бы взрыв на судьбы заключенных? Вдруг потом их всех перестреляют за это?»

Не зная, как ответить на вопросы, Костя решил: «Ход сюда я теперь знаю, всегда смогу вернуться. А предварительно лучше переговорить с Борисом Андреевичем. И если придется пойти тайком от своих на такую диверсию, надо будет заранее показать себя здесь раза два в личине Граббе. Чтобы не пытали потом наших людей».

Порешив так, Костя вернулся к вентиляционной трубе и быстро поднялся наверх. Там он поставил крышку на место, закрыл ее на щеколды и заторопился «домой», пока было еще светло. Спускаться с возвышенности на холодном ветру по обмерзшим скользким камням в темноте было бы и трудно и опасно.

…Встреча с Рыниным состоялась только через неделю. А до этой встречи Костя все же сумел найти замаскированный вход в подземный тайник. Но побывал он там не один, а с друзьями.

4

Шли дни. Они складывались в недели. Продолжалась и жизнь на острове.

Хмурым и холодным днем под свист пронзительного ветра, перемешанного с острым сухим снегом, хлеставшим в окна, за столом казармы охранников в Центре разразилась ссора. Играли в кости. И широкоплечий, низкорослый Пауль нарушил правила игры.

— Ты нарушил правила! — сказал проигравший соперник, высокий, длинноносый Адольф.

— Я не мог нарушить правила! — не согласился Пауль. — Не ври, глиста!

Рука у Адольфа была длинная, и за «глисту» Пауль немедленно получил через стол сильный удар в нос.

Оба сцепились, нанося один другому удары кулаками и тяжелыми сапогами. В драку ввязались другие: одни — на стороне Пауля, другие — на стороне Адольфа. И вскоре всеобщая потасовка приняла угрожающие размеры.

Драка прервала длинные рассуждения Шакуна о русской зиме, и он заинтересованно стал наблюдать за ходом сражения.

— Павел, разними их! Что тебе стоит с твоей силищей! Расшвыряй их в разные стороны. А то они еще порешат друг друга!

— Что ты, Федор, разве можно нам лезть в их дела. Они — немцы. Ты как хочешь, а я уйду от греха. — И Борщенко, опасаясь нежелательных осложнений, вышел в соседнюю комнату, наблюдая оттуда, как озверевшие немцы наносили друг другу здоровенные удары.

Шакун не выдержал. Он подскочил к наседавшим друг на друга Адольфу и Паулю и завертелся около.

— Пауль, Пауль, что ты делаешь! — выкрикивал Шакун. — Адольф! Ну зачем ты!

— Да ты что суешься к нам, русская свинья! — обернулся рассвирепевший Пауль, и Шакун получил от него меткий удар в зубы. Искры посыпались из глаз Шакуна. Он отлетел в сторону Адольфа и получил от того новый удар — в ухо. Обалдевший Шакун свалился к ногам Пауля, под быстрые удары его кованых сапог.

Несколько минут немцы нещадно дубасили взвывшего Шакуна кулаками и ногами, пока, наконец, он не сумел подкатиться под чью-то койку.

Борщенко, наблюдая за побоищем, заметил, что дерутся немцы по-своему, по-немецки. Все они не щадили физиономии противника, но в то же время обегали столы, боясь их опрокинуть. И даже табуретки, разбросанные по комнате, были перевернуты случайно, при падении немцев, сбитых с ног.

Драка прекратилась мгновенно с появлением оберштурмфюрера Хенке. Видимо, ему позвонили, и он явился на место происшествия самолично.

Всех пострадавших немедленно отправили в лазарет, который, кстати, был рядом.

Шакун успел добраться до своей койки и прикладывал лезвие ножа к огромной шишке на лбу. При появлении Хенке он встал и вытянул руки по швам.

Пока Хенке выяснял причину драки и кто ее затеял, из лазарета сообщили, что четверо на несколько дней останутся там. Остальные пострадавшие после обработки постепенно возвращались в казарму, залепленные пластырными лентами.

Хенке не на шутку, встревожился.

Война на Восточном фронте до предела выжала людские резервы Германии. Армии на Востоке ощущали постоянную нехватку в живой силе, таявшей под все нарастающими ударами русских. Здесь, на далеком островке, ресурсы охранных частей тоже были ограничены. И вдруг сразу выбывают четыре единицы! И хотя все пострадавшие обслуживали «западников», где было спокойнее, чем у русских, такой урон был чувствительным.

Тут Хенке увидел стоявших у своих коек Шакуна и Борщенко.

— Это еще что такое? — грозно спросил он, подходя ближе и разглядывая распухшую физиономию Шакуна. — Неужели ты посмел ударить кого-либо из них?…

— Нет, господин оберштурмфюрер, я пробовал их разнять.

— А-а-а, ну это другое дело, — смягчился Хенке. — Кто же это тебя так разделал?

— Пауль и Адольф, господин оберштурмфюрер, — виновато отрапортовал Шакун.

— Молодцы, здорово обработали! — похвалил Хенке и перенес свое внимание на Борщенко: — А ты не пробовал разнимать?

— Нет, господин оберштурмфюрер! — ответил за Борщенко Шакун. — Он и меня останавливал, да я по глупости не послушался.

— Постой, постой, — вдруг вспомнил Хенке. — Ты, Брагин, говорил мне, что среди моряков с тобой было трое своих, власовцев. Живы они еще?

— Павел, докладывай! — заторопил Шакун, переводя вопрос Хенке.

— Так точно, господин оберштурмфюрер, пока еще живы! — отрапортовал Борщенко. — Затаились. Они мне докладывают, что там делается.

— Ага… Это хорошо. А если забрать их сюда? Пусть послужат в охране.

— Павел, докладывай! — снова заторопил Шакун. — Плохо только, что не останется там моих глаз.

Борщенко коротко подумал и решил:

— Одного там надо оставить, господин оберштурмфюрер! А двух можно взять. Только их нельзя наряжать в охрану к русским. Их там сразу прикончат. А к западникам — вполне можно.

— Именно к западникам и нужно, — согласился Хенке. — А как их фамилии?

— Силантьев и Пархомов, господин оберштурмфюрер!

Хенке вытащил книжку и записал.

— Явишься сейчас в комендатуру! Я выдам распоряжение, а ты немедленно отправляйся в лагерь и выведи их из бараков. А завтра утром, к десяти, приведи ко мне!

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер!

— А они тоже говорят только по-русски?

— Они знают немецкий, господин оберштурмфюрер!

— Видишь, Брагин, они понимали, что немецкий язык им будет нужен. А ты — никак. Приказываю тебе учиться!

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер! Разрешите поставить их койки рядом с моей. Они мне помогут.

— Хорошо!

Хенке тут же распорядился приготовить койки.

— Пойдешь за ними один! Там тебе переводчик не нужен! — приказал он.

— Разрешите мне пойти с ним, господин оберштурмфюрер! — попросил Шакун, бывший переводчиком в разговоре Хенке с Борщенко.

— Ты что, не слышал разве моего приказа?! — прикрикнул на него Хенке. — Оттуда тебя живого не выпустят! Понял?

Через десять минут Борщенко получил в комендатуре необходимую бумажку и зашагал в лагерь, к «славянскому» сектору, обдумывая неожиданную возможность расширить свои силы в рядах врагов.

Когда Борщенко пришел в ущелье, было уже поздно. Измученные трудом люди укладывались спать. В восьмом бараке он разыскал Смурова, и тот, обеспокоенный, сразу же провел его в кладовую.

— Что случилось? По какому поводу так открыто?

Борщенко рассказал, что случилось.

— Теперь у нас есть возможность усилить связь с западными товарищами, — заключил он. — Разыскивай ребят. Надо с ними потолковать.

Смуров вышел, и через несколько минут пришел Матвеев с Силантьевым и Пархомовым.

Борщенко объяснил, что от них требуется.

— А ну их к черту! — заругался Пархомов. — Андрей! Ну как у тебя хватило нахальства втягивать Кирилла Пархомова в такое грязное дело?! Нет, Пархомов не согласен!

— Да ты что, товарищ Пархомов, называешь грязным делом?! — сурово напустился на него Матвеев. — Такая работа связана с постоянной смертельной опасностью и чаще всего заканчивается гибелью наших товарищей. А ты — «грязное дело»!

Пархомов слушал смущенно, опустив голову.

— Я, товарищ Матвеев, потомственный сибиряк! У меня вся семья коммунистическая. Отец, братья… Да они, если узнают, что я носил форму врага и служил им, хоть и не взаправду, не подадут мне руки! На другое — что хотите — готов! Но на это — нет! Кирилл Пархомов не согласен!

— Замолчи, Кирилл! — прикрикнул вдруг Борщенко. — А как же я, твой друг и коммунист, хожу в этой самой форме? Я служу не врагам, а всем нам, нашему делу!..

— Ты, Андрей, можешь. Ты выдержишь! — другим тоном заговорил Пархомов. — А я сразу же сорвусь, как пить дать, сорвусь! Не выдержу и заеду в ухо настоящему охраннику. А то и прострочу его из автомата! Вот и провалю всех. И тебя — в первую очередь!.. Нет, Андрюха, я не гожусь. Не годен для таких штук Кирилл Пархомов! Не годен.

Матвеев вопросительно посмотрел на Борщенко.

— А не завалит он тебя, товарищ Борщенко, на самом деле? С таким настроением посылать его туда, пожалуй, действительно опасно.

Пархомов обиженно поднял голову.

— Это меня, Кирилла Пархомова, надо опасаться? Ты хватил через край, товарищ Матвеев! Конечно, я перед тобой один раз провинился. Но сейчас ты меня под самую печень подковырнул!

Борщенко улыбнулся.

— А ты, Кирилл, не городи чепухи. Не ломайся. Ты, товарищ Матвеев, меньше его слушай. Он меня никогда не подведет! Ои хитрый! Он любого гестаповца вокруг пальца обведет. Не придуривайся, Кирилл, и не отнимай понапрасну время.

— Ну и черт! — восхитился Пархомов. — Ведь уговорил! Ладно, Андрюха! За тобой я пойду хоть в самое пекло! Записывай, что Пархомов согласен. Давай инструкцию!

— А я справлюсь, Андрей Васильевич, как вы думаете? — спросил Силантьев.

— Если Кирилл хитрый, то ты, товарищ Силантьев, смелый. А смелость и хитрость будут там как раз на месте. Собирайтесь оба быстрее. Сейчас вас проинструктирует товарищ Смуров. Наматывайте на ус все крепко. Понятно? А. со мной вы успеете поговорить по дороге.

Через полчаса Борщенко шагал к Центру в сопровождении Пархомова и Силантьева — своих новых помощников в трудном и опасном деле.

Так еще двое коммунистов вступили на дорогу, требующую нечеловеческой выдержки, находчивости и бесстрашия, а в первую очередь — самоотверженности до конца.

Глава тринадцатая НАЧАЛОСЬ…

1

Второй день стоят у причала транспортные суда «Берлин» и «Одер». Круглые сутки заключенные — «славяне» и «западники» — выгружают доставленные на судах мешки, бочки и ящики с продуктами, строительные материалы.

Обычно для развлечения эсэсовцев корабли доставляли на остров длиннущие кинофильмы, героями которых были вездесущие гестаповцы. Казармы эсэсовцев снабжались свежими газетами и журналами, где властвовал тот же герой — вооруженный с головы до ног ариец, неудержимо покоряющий все новые и новые «жизненные пространства» для «Великой Германии».

На этот раз привезенные газеты и журналы заметно отличались от тех, которые были доставлены три месяца назад. О победах на Восточном фронте сообщалось довольно скупо. Но зато обстоятельно объяснялась военная целесообразность «выпрямления» Восточного фронта, что потребовало глубокого отхода немецких армий на запад.

Но, кроме этих газет, с кораблями прибыли живые люди. А в их передаче события на Востоке выглядели настолько мрачно, что говорить о них можно было только верным приятелям, и то с оглядкой.

Особенно нетерпеливо ожидал прихода судов Густав Рейнер — капитан подводной лодки, базирующейся на острове.

Затянувшийся ремонт подлодки закончился, и капитан Рейнер получил приказ привести лодку в состояние боевой готовности. Стало быть, предстояла новая операция. А чем она кончится — было известно только одному богу.

Вот почему капитана Рейнера потянуло отвлечься от черных предчувствий и «по-сухопутному» провести время со своим давнишним знакомым и собутыльником — капитаном «Берлина» Штольцем.

В последний раз оба судна — «Берлин» и «Одер» — были здесь в первых числах сентября. С того времени прошло почти три месяца. Срок немалый! И потому, как только суда пришвартовались к причалу и капитаны их выполнили все необходимые формальности, Рейнер уже сидел в капитанской каюте «Берлина» за столом, уставленным бутылками.

Два капитана — подводный и надводный — то и дело прикладывались к рюмкам.

— Куда девался обер Хенке? Почему он меня не встречал? — поинтересовался Штольц. — Его еще не убили заключенные?

— Нет еще, но обязательно убьют! — безапелляционно заявил Рейнер. — Хенке не угробили до сих пор только потому, что он завел себе телохранителей из русских перебежчиков. Но они же его и прихлопнут при первом удобном случае.

— А как майор Клюгхейтер? Все еще страдает либерализмом?

— Майор неисправим! — категорически отрубил Рейнер. — Видимо, и отправка его сюда, на остров, не повлияла на его убеждения, что на Россию не надо было нападать, что наша политика по отношению к славянам — не уничтожение сорняков, а недопустимая жестокость. Он плохо кончит!

— Да-а-а, майор добром не кончит! — согласился Штольц.

— Он всегда был белой вороной! — продолжал Рейнер. — Вся их фамилия такова. Там, где в семье есть музыканты и писатели, там настоящего немца никогда не получится!

— Что и говорить! У майора не такие руки, которыми Германия делает свою историю, — заметил Штольц.

— Интеллигентские руки в лайковых перчатках не смогут служить фюреру! — продолжал Рейнер. — Нужна железная хватка и стальные когти, чтобы на наших дорогах всегда оставались глубокие следы. И чем глубже эти следы, тем тверже будут шаги Великой Германии!

Откровенную беседу собутыльников нарушил почтительный стук. В дверь осторожно просунулась голова боцмана.

— Господин капитан, вас спрашивает капитан Лутц.

Штольц встал.

— Придется тебе, дружище, побыть здесь одному, — сказал он Рейнеру. — Тут у нас одно неотложное дельце. Я вернусь быстро. Можешь пока почитать свежие газеты.

Оставшись один, Рейнер взялся за газеты.

Пробегая глазами по заголовкам, он накалялся все более, вслух выражая свое неудовольствие:

— Черт знает что стало с генералами фюрера! Уже две трети наших территориальных завоеваний в России отдали обратно! Украина потеряна, русские форсировали Днепр, Киев оставлен. Какое же это, к черту, выпрямление фронта! И куда смотрит фюрер! К стенке надо таких генералов! К стенке!

Рейнер смял газету и бросил ее под стол.

— Хватит! Эти русские обнаглели после Сталинграда. Надо сбить с них спесь! Пора!

В тридцатых годах Рейнер, изучив русский язык, два года жил в Советской России в качестве помощника атташе, но был уличен в шпионаже и выслан. После этого и началась «подводная» карьера Рейнера. Злоба к русским осталась у него навсегда.

Когда через час в каюту вернулся Штольц в сопровождении Лутца и оберштурмфюрера Хенке, Рейнер был уже пьян. Увидев Хенке, он налился яростью:

— А тебя, оказывается, еще не укокошил твой зубастый приближенный?! Придется эту миссию выполнить мне!

Рейнер начал шарить рукой у пояса, позабыв, что снял с себя всю свою сбрую с пистолетом и кортиком сразу же, как только пришел в каюту.

Хенке грубо осадил его.

— Сидите, капитан Рейнер! Вы забываете, что со мной подобные шутки неуместны и опасны!

Рейнер мешком завалился в кресло, но продолжал злобно выкрикивать:

— Почему ты, чистокровный ариец, якшаешься со всякой славянской неполноценностью? Изменяешь идеям нашего фюрера! Уничтожать, уничтожать надо славянскую моль! Беспощадно! Пачками! А ты?! Тьфу, слюнтяй!

— Заткнитесь, капитан! — еще грубее оборвал Рейнера Хенке. — Придет время — все будут уничтожены! А сейчас они еще нужны.

— Не хочу ждать! — заревел от ярости Рейнер. — Выпалывать надо эти славянские сорняки! Они постоянно стоят на нашей дороге! Еще раз, обер, вы — слюнтяй! Сухопутная крыса! Тьфу!

Хенке окончательно рассвирепел:

— Вы много себе позволяете, капитан Рейнер! Очевидно, вы еще ни разу не были в гестапо! Я сейчас вызову своих людей, и вам придется отрезвиться в нашем изоляторе!

— Меня?! Капитана подводной лодки?! Старого члена нацистской партии?!! Ах ты, сморчок!

Штольц и Лутц с трудом предотвратили скандал. Но их попытка примирить бушевавшего Рейнера и кипевшего от ярости Хенке не удалась. Хенке уехал.

Сожаления по поводу его отбытия никто из капитанов не высказал. Даже и они не любили гестаповцев.

Всю ночь из капитанской каюты доносились песни вперемежку с буйными выкриками Рейнера и его проклятиями на голову либерала майора и «сухопутной крысы» Хенке. Только к утру капитаны заснули и в каюте установилась тишина.

2

Этим же вечером в глухом без окон складе при свете настоящей керосиновой лампы собрался подпольный комитет «славян», с участием председателя комитета «западников» Вальтера. Посты самоохраны были усилены и расставлены уже под началом штаба, приступившего к действию.

Несколько раньше сюда были собраны для предварительной беседы командиры всех боевых отрядов и специальных групп, здесь они впервые встретились вместе, и теперь, тихо переговариваясь, обменивались впечатлениями, узнав, наконец, «кто есть кто».

У высокого стола, служившего для сортировки складского имущества, сгрудились члены комитета, разбираясь в каком-то списке. Рядом, пристроившись на лавке, тихо беседовали Шерстнев и Борщенко, поглядывая на Пархомова и Таслунова, вполголоса обсуждавших большие возможности партизанских действий на острове. Привлекая всеобщее внимание, Матвеев и Митрофанов прикололи на доску у стола большую схематическую карту острова, с указанием всех дорог и объектов эсэсовцев.

Когда появился Смуров и, пройдя к столу, стал перед собравшимися, чтобы без замедления начать заседание комитета, мгновенно установилась полная тишина. Несколько секунд молчал и Смуров, со скрытым волнением оглядывая притихших соратников, — лишь немногие из них знали до этого часа, кем был их староста в подпольной организации.

— Товарищи, — негромко начал Смуров. — День, к которому мы так упорно и трудно готовились, пришел. Завтра мы нанесем внезапный удар по врагу, чтобы захватить его главные объекты на суше и корабли в гавани. Наша боевая операция начнется с наступлением темноты, в часы и минуты, строго продуманные и установленные штабом для каждого отряда, для каждой специальной группы.

Смуров говорил медленно, без единого жеста, положив руки на стол.

— Наша победа будет нелегкой. Враг по-военному хорошо организован, вооружен до зубов и жесток. Он физически силен и натренирован нас убивать. А наши отряды из изолированных «пятерок», не знавших друг друга, соединяются в целое лишь сегодня. Оружием мы обеспечили только специальные группы, предназначенные для первых ударов по врагу. Люди наши изнурены каторжным трудом и голодом.

Смуров помолчал… Поднял голову.

— Но в наши отряды отобраны опытные воины, уже прошедшие боевую школу на фронтах. К сегодняшнему дню они пришли без единого нарушения тайны своих отрядов, без единого провала, не теряя мужества и веры в победу. Мы сильны своей выдержкой и дисциплиной. Ненависть к врагу прибавит нам силы. И мы победим!

Последние слова Смуров произнес с такой силой убежденности, что все присутствовавшие пришли в движение. Некоторые даже вскочили с мест. Смуров подождал, пока люди успокоились и установилась тишина.

— Чтобы наше численное превосходство стало реальной силой, нам предстоит добыть оружие. А чтобы это преимущество не было затем утеряно — надо в первые же минуты лишить врата средств радиосвязи: радиостанций на мысе и на кораблях. Все это мы сможем обеспечить только внезапностью наших ударов и их строгой согласованностью во времени.

Смуров сделал небольшую паузу.

— Нельзя допустить, чтобы какая-либо случайность вызвала боевые действия в любом нашем звене раньше назначенного часа. Это неизбежно обернулось бы провалом всей операции и массовым истреблением эсэсовцами наших людей.

Смуров замолчал, продолжая стоять, не снимая рук со стола. Все напряженно ждали, что он скажет дальше.

— Наша подготовка к восстанию до сих пор была успешной потому, что и «славяне», и «западники» действовали совместно. Немецкие друзья, с помощью антифашистов на эсэсовских складах, смогли похитить для нас коробку с часами, необходимыми для командиров, и двадцать шесть комплектов эсэсовского обмундирования, которое нам очень нужно для специальных целей на первые полчаса борьбы. Это — важный вклад в наше общее дело!

Смуров посмотрел на Вальтера, который мягко улыбнулся ему в ответ.

— А теперь перейдем к конкретным вопросам. Слово начальнику штаба товарищу Цабеленко.

Смуров сел. Встал Цабеленко.

Среди командиров пробежал шепоток… Всего несколько человек знали тайну, что известный по четвертому бараку как малоразговорчивый солдат со странной украинской фамилией Цабенога в действительности — бывший начальник штаба дивизии полковник Цабеленко.

Цабеленко четко прочел уже утвержденный комитетом приказ штаба, расписывающий завтрашнюю операцию по часам и минутам для каждого отряда и спецгруппы, и в скупых, точных выражениях прокомментировал основные положения приказа.

Всеобщее внимание привлек раздел о захвате радиостанции на мысе.

— Прорываться с боем и потерями на мыс через охраняемый перешеек бессмысленно, — пояснял Цабеленко, показывая на карте. — Пока мы достигнем радиостанции, эсэсовцы успеют радировать о восстании и вызовут самолеты. И тогда нам отрежут путь к бегству или потопят, если мы уже покинем остров. Радиостанцию надо вывести из строя внезапным ударом, в первые же минуты нашей операции. И подобраться к ней надо незаметно для врага.

Далее Цабеленко прокомментировал два скупых пункта приказа, предусматривавших два параллельных варианта действий, перекрывающих друг друга. По первому варианту Пархомов (он же и был настойчивый автор этого варианта) проходит на мыс через перешеек легально, по разовому пропуску, который ему добыл Борщенко. Там он проникает на радиостанцию, врывается в аппаратную и выводит ее из строя.

По второму варианту восьмерка опытных фронтовых разведчиков заранее, этой же ночью, переправляется на мыс в обход перешейка на шлюпке «Невы». Они высаживаются в ущелье, близко подступающее к радиостанции, и отсиживаются там в течение всего дня, а в назначенное время, в эсэсовской форме, достигают радиостанции, захватывают ее и взрывают аппаратуру.

В обоих случаях с момента обнаружения смельчаков эсэсовцами на благополучное возвращение их из экспедиции надежды почти не было. Все эти товарищи заведомо шли на пожертвование своих жизней ради решения важной боевой задачи.

Захват радиостанций на кораблях не представлял трудностей. Там, по сигналу к атаке, специальные группы в первые же секунды врываются в радиорубки и захватывают их.

Последовавшие за выступлением Цабеленко рапорты командиров отрядов и групп были предельно краткими, занимая всего две-три минуты.

Выступил и Пархомов:

— Прошу извинить, что предстаю перед комитетом в обличье охранника. — Пархомов повернулся к Борщенко. — Меня и Силантьева Андрей Васильевич представил фашистам как своих сообщников. Конечно, это было нужно, но Пархомову приходится теперь щеголять в этой подлой шкуре…

— Кирилл! — прервал его Борщенко. — Говори о деле. Дальше Пархомов уже вполне серьезно сказал всего несколько фраз:

— Я надеюсь, что решу эту задачу один. Поэтому, если товарищи в ущелье за несколько минут до назначенного им срока услышат на радиостанции взрыв — они могут быть уверенными, что я сделал свое дело как надо.

И, пользуясь суматохой, какую я там создам, пусть незаметно отплывают с мыса.

— А ты? — спросил Матвеев.

— Я, товарищ Матвеев, один. А их — восемь. Тут простая арифметика подсказывает, как обеспечить меньшие потери…

Установилась всеобщая тишина.

— А почему тебе потом не отойти к ущелью под прикрытием огня товарищей? — спросил Шерстнев. — И вместе с ними предпринять возвращение к своим?

— Хотелось бы так сделать, Василий Иванович, но так не получается. Рассчитывал много раз — не получается. Потерь же нам не избежать. Вот и надо думать, как сделать их минимальными. А в данном случае достаточно уметь считать до девяти, чтобы найти лучшее решение. И затем, товарищи с оружием и в эсэсовской форме могут очень пригодиться в другом месте.

Заговорил Смуров:

— Комитет понимает положение, в каком окажутся товарищи на радиостанции, и предпримет некоторые другие меры, говорить о которых пока преждевременно.

Пархомов посмотрел на Смурова и промолчал.

— Ты все сказал, товарищ Пархомов?

— Да. — Пархомов вернулся к Таслунову, глядевшему на него восторженными глазами, и сел на свое место.

— Слово самому молодому командиру, партизану Таслунову, — объявил Смуров.

Все уставились на Костю, явившегося в своем моряцком бушлате с надорванным в схватке рукавом, но с пистолетом на поясе. Он смущенно встал и заговорил так тихо, что Смуров попросил его начать снова.

— Взрывчатку мы перетаскали в лабиринт над гротом, — еще более смущаясь, но громче продолжал Костя. — Там все уже приготовлено. Сам Борис Андреевич соединял. Экзаменовал нас здорово. Заучили твердо и отрепетировали трижды. Завтра Сергей и Леша в назначенный час подожгут шнур и уйдут. А я с Колей займусь второй операцией и подожгу свой шнур в то же время. Вот и все. Часы мы получили. Идут точно.

Костя сел. Суть операции была ясна из приказа, и вопросов Косте никто не задавал.

Смуров объявил:

— На этом заседание комитета закрывается. Кто сможет — попробуйте уснуть. Берегите силы, завтра их понадобится больше, чем имеется сегодня. Можно расходиться.

Все встали и направились к двери. Сидеть остались Шерстнев и Борщенко. Их Смуров попросил задержаться, а сам пошел проводить Вальтера.

Когда Смуров вернулся, он спросил:

— Уверен ли ты, Андрей Васильевич, в своей завтрашней операции? Ведь если мы не вызволим Рынина вовремя — его растерзают фашисты сразу же, как только произойдет взрыв.

— К похищению Рынина я приложу завтра все силы, — сказал Борщенко. — Видимо, Реттгер уже задумал что-то черное. Всю последнюю неделю Рынина не выпускают из подземелья. А норвежца Ольсена увезли в каземат.

— Да, это осложняет дело.

— Плохо, что к Рынину приставлен очень мрачный охранник, — добавил Борщенко. — От такого можно ожидать всего.

— Странно, — удивился Смуров. — А Вальтер говорил, что устроит к Рынину верного товарища. Очень странно. Жаль, что ты не сказал мне об этом раньше.

— Будем надеяться, Андрей, что твоя попытка удастся, — заключил Шерстнев. — А сейчас пора расходиться. Уже поздняя ночь.

— Долгая будет для нас эта ночь, — задумчиво сказал Смуров.

3

Разгрузка прибывших судов шла полным ходом. Но не прекращались работы и по сооружению второго грота. Надводная часть его вчерне была уже готова.

Медленно прохаживались по боковым платформам эсэсовцы с автоматами, сверху следя за порядком. На своих обычных местах находились и надзиратели. Как и каждый день, заключенные вытаскивали на себе вагонетки, наполненные вынутой породой.

Борщенко и Силантьев в форме охранников прошли в зону строительства грота рано утром. Здесь, на конечной платформе, работала в полутьме небольшая группа из отряда Ракитина.

Не выпуская из вида надзирателя, Ракитин провел Борщенко и Силантьева в темный угол, к высокому деревянному щиту, большими железными скобами притянутому к каменной стене.

— За этим щитом начинается тоннель, о котором мы говорили, — тихо сказал Ракитин и, пошарив у стены, за бревном, вытащил оттуда небольшой острый ломик с загнутой рассеченной лапкой для выдергивания гвоздей. — Это я приготовил для вас. Иначе не оторвать ни одной доски. Теперь действуйте быстро, пока надзиратель в стороне.

Борщенко вложил ломик в зазор между бревном и доской и с большой силой нажал. Поржавевшие от сырости гвозди вырвались из бревна с резким скрежетом.

— Стой, — придержал Ракитин Борщенко. — Подожди…

Надзиратель завертел головой, не понимая происхождения необычного звука. Он повернулся и пошел в сторону щита, оглядываясь по сторонам. Потом на несколько секунд остановился, посмотрел вверх и снова пошел, приближаясь.

Неожиданно среди работающих поднялся гвалт. Несколько человек, споря между собой, бросились к надзирателю, как бы на его суд.

— Это мои ребята. Им сейчас здорово попадет от надзирателя, но на время они отвлекут его внимание, — пояснил Ракитин и скомандовал: — Отрывай другую!

Борщенко одним коротким нажимом оторвал другую доску. При этом раздался не менее резкий скрежет, чем в первый раз.

Крики и брань около надзирателя усилились. Но он отмахнулся от скандалистов и поднял голову, с тревогой всматриваясь в темные своды.

— У нас тут были обвалы, — шепнул Ракитин, продолжая наблюдать за надзирателем. — Как видно, ему померещилось, что трещат своды. Эту его мысль я сейчас поддержу и, может быть, вызволю ребят. А вы исчезайте… Скорее!

Борщенко и Силантьев один за другим пролезли в щель.

— В добрый путь, друзья, — шепнул на прощанье Ракитин. — Желаю удачи! Ребята здесь будут ждать вас обратно.

— Спасибо.

Ракитин приладил доски на старое место, и Борщенко с Силантьевым оказались в полной темноте.

Несколько минут они двигались в глубь тоннеля ощупью, проверяя каждый свой шаг. Лишь отойдя от щита подальше, они включили приготовленные заранее электрические фонари и, освещая дорогу, пошли дальше.

От поворота тоннель стал просторнее. Стены и пол здесь были выровнены.

— Теперь, Фома, держи фонарь ниже и свети только под ноги, — предложил Борщенко. — И шагай мягче.

Стараясь ступать тихо, они быстро прошли эту сравнительно короткую часть тоннеля и остановились перед таким же деревянным щитом, с каким они уже имели дело вначале.

— Проверим, не просвечивает ли он, — шепнул Борщенко.

Погасили фонари. Ни единой светлой точки. Полная тьма.

Борщенко приложился ухом к щиту и долго слушал. Тишина. Ни малейшего шороха. Сюда ли они пришли? Ведь за этим щитом должен быть освещенный коридор. По нему можно пройти к кабинету инженера Штейна, где под охраной мрачного Кребса работает Рынин.

— Включай фонарь, Фома, и свети мне…

Пока Силантьев светил, Борщенко внимательно осматривал доски. Они были прибиты изнутри тоннеля, и отрывать их отсюда было неудобно. Мешала стена. Однако Борщенко нашел щелку между нижними досками — их покорежило от сырости — и всунул туда острую лапку ломика.

— Гаси фонарь!

Осторожно раскачивая ломик, Борщенко оторвал один конец доски без особого шума и осторожно оттянул его на себя. За открывшимся отверстием было темно.

— Что такое? — забеспокоился Борщенко. Он осторожно просунул руку с фонарем и осветил пространство по ту сторону щита. На расстоянии около метра впереди выход из тоннеля был завешен плотным брезентом.

— Все в порядке, Фома. Свети мне опять…

Отрывая вторую доску, Борщенко не рассчитал силу, и раздался такой треск, что оба невольно замерли.

Послышались голоса. Какие-то люди, разговаривая, подошли к брезенту.

— Гаси фонарь, — шепнул Борщенко. Нагнувшись к оторванным концам досок, он плотно пригнул гвозди, затем придавил доски к бревну на старое место.

Разговор у брезента был слышен отчетливо.

— Нет, Курт! Кто-то лезет сюда из тоннеля. Отрывает доски.

— Давай проверим, Генрих. Ты стань с автоматом здесь, а я подниму брезент.

Борщенко и Силантьев затаили дыхание. Щели между досками засветились.

— Как видишь, Генрих, здесь никого нет. И доски на месте.

— Но я слышал, как отрывали доски!

— Померещилось это тебе, Генрих.

— Нет, не померещилось. Сейчас я прострочу щит автоматной очередью, туда-сюда.

— Стрелять нельзя, Генрих. Поднимешь напрасную тревогу.

— Молчи, Курт, — я ясно слышал. Держи брезент!

Щелкнул затвор автомата. Борщенко и Силантьев прижались к стене. Но неожиданно щит потемнел. Брезент опустился…

— В чем дело?! — раздался начальнический окрик.

— Господин шарфюрер! Генриху показалось, что кто-то лезет сюда из тоннеля! Трещали доски! — по-военному четко доложил Курт.

— Посмотрим! Подними брезент! Здесь все в порядке!

— А если, господин шарфюрер, кто-то там, за щитом? Затрещало так, будто выдергивали гвозди. Разрешите прострочить автоматной очередью!

— Отставить! Некому и незачем туда залезать! Доски трещат потому, что оседает грунт, садятся своды. А от стрельбы они могут и рухнуть. Расходитесь по своим местам!

Брезент снова опустился, и голоса, удаляясь, затихли.

— Фу-у! — облегченно вздохнул Силантьев. — Я аж вспотел.

— Рано потеешь, Фома. Впереди еще не то будет. А мы идем именно туда — вперед. Прихвати ломик на всякий случай.

— Слух у этого черта хороший, — продолжал шептать Силантьев, пролезая за Борщенко в дыру, которую они снова открыли.

— У него слух, у нас выдержка. Вот и выйдет наш перевес.

Они выбрались к брезенту и прислушались. Было тихо.

— Приготовься, Фома. Сейчас у нас будет самый трудный перевал. Попадемся — молчи до конца, чтобы делу не повредить.

— Все понятно, Андрей Васильевич, не повторяй.

Борщенко знал, куда идти дальше. Он еще раз прислушался и, осторожно отодвинув брезент, выглянул в коридор. Никого не было.

— Пошли… Наблюдай, что будет позади.

Они выскользнули из-за брезента и зашагали по коридору направо. Ковровая дорожка позволяла идти бесшумно. Но так же бесшумно из-за поворота мог появиться и встречный враг.

Подойдя к повороту, Борщенко придержал Силантьева и выглянул за угол. Оттуда медленно шел эсэсовец с автоматом на груди.

Борщенко протянул руку назад, перехватил от Силантьева ломик и стал ждать.

Эсэсовец шел, опустив голову, задумчиво отбивая пальцами на автомате какие-то такты. Не дойдя несколько шагов до поворота, он круто повернулся и так же медленно пошел обратно.

Из-за угла Борщенко видел сейчас дверь с цифрой 1, в кабинет инженера Штейна. Чтобы дойти до нее, осталось только пересечь коридор. И сделать это надо не медля.

Не спуская глаз с уходящего эсэсовца, Борщенко сделал знак Силантьеву, и они быстро перешли коридор, остановившись у желанной двери. Эсэсовец услышал шорох и обернулся, но одновременно Борщенко распахнул дверь и загородил ею себя и Силантьева, оставаясь на пороге.

Борщенко пропустил вперед Силантьева, закрыл за собою дверь и осмотрелся, готовый на все, с ломиком в руке…

В кабинете, кроме Рынина, удивленно наблюдавшего за происходящим, никого больше не было.

— Борис Андреевич, где ваш охранник? — спросил Борщенко.

— Вышел ненадолго. Сейчас вернется.

— Борис Андреевич, мы за вами! Нам поручено вывести вас отсюда. Иначе вас сегодня растерзают.

— Уйти не могу. Сейчас прибыл Хенке с автоматчиком. Вероятно, по мою голову. Они уже идут сюда. Вам надо сию же минуту исчезнуть.

— Борис Андреевич! Я действую по поручению комитета. Вы должны подчиниться!

Рынин встал.

— Если я сейчас исчезну, будет объявлена тревога по всему острову. Понимаете, что это может значить для сегодняшнего дня?!

— Это действительно важно, — согласился Борщенко. — Но и с вами тут наверняка расправятся!

— Я сказал все. Передайте это комитету. Разве можно из-за меня одного ставить под угрозу общее дело? Я остаюсь, а вам надо немедленно уйти. Немедленно!..

В коридоре послышались приближающиеся голоса.

— Ну, вот и они! Прячьтесь. — Рынин указал за портьеру, закрывающую небольшой альков, где стояла широкая кушетка Штейна.

Борщенко и Силантьев поспешно скрылись за портьерой.

4

В кабинет вошли Хенке с автоматчиком, Штейн и Кребс. Гестаповец был в состоянии явного возбуждения.

— Что вы тут натворили, доктор Рынин? Надо вывести из грота подлодку, а ворота не поднять. Почему?!

Рынин слушал гестаповца спокойно, не перебивая. А тот, нервно шагая между столом и альковом, где притаились Борщенко и Силантьев, продолжал выкрикивать:

— Не связано ли это все с тем, что вчера здесь завершили работы, которые были проделаны по вашим расчетам?! И действительно ли эти работы были направлены на укрепление грота?! А может, наоборот?!

Рынин продолжал молчать.

— Ну?! — Хенке все более распалялся. — Что же вы молчите, доктор Рынин?!

— Вы задали сразу столько вопросов, что, прежде чем на них ответить, надо серьезно подумать.

— Думать некогда! Подводная лодка должна выйти в рейс — и не может. Это не шутка! Отвечайте!!

— Вам я вообще отвечать не обязан, — невозмутимо сказал Рынин. — Я подчиняюсь только господину полковнику.

— Будете отвечать и мне! — угрожающе выкрикнул Хенке. — Мне поручено расследовать это дело!

Рынин молчал.

— А что думаете вы?! — остановился Хенке против перепуганного инженера Штейна. — Вы тоже отвечаете за состояние грота!

— Да, история с воротами очень странная, — согласился Штейн. Он достал из кармана большой платок и вытер вспотевшую толстую шею и жирный подбородок.

— Вы тоже усматриваете в действиях доктора Рынина сознательную злонамеренность? — спросил Хенке.

— Да, это похоже…

Хенке злобно глянул на Рынина и снова зашагал по кабинету.

— Надо быстрее поднять ворота! — приказал Хенке Штейну. — Как можно быстрее! Сколько вам потребуется для этого времени?

— Я еще не могу ответить.

— А когда вы ответите мне на этот вопрос точно?

— Сегодня, господин оберштурмфюрер.

— Ваш срок слишком неопределенен. Ответьте мне на этот вопрос ровно через полчаса. А через час ворота должны быть подняты! Не позже! Иначе — пеняйте на себя! Все!

Штейн промолчал.

Хенке опять повернулся к Рынину.

— Вы сейчас поедете со мной! Собирайтесь!

— Мне нечего собирать… Все мое имущество — моя трубка.

Хенке вышел первым. За ним — Рынин в сопровождении Кребса и эсэсовца с автоматом.

В кабинете остался один инженер Штейн да затаившиеся за портьерой Борщенко и Силантьев.

Инженер Штейн, не подозревая, что в нескольких шагах от него находятся незваные гости, грузно уселся за стол и снял телефонную трубку.

Он набрал номер и, услышав знакомый голос своего помощника, спросил:

— Как с подъемом щита? Ничего не получается? Обер Хенке дал мне только час времени. Конечно, все это из-за проклятого Рынина и русских! Да-да, только один час! Торопитесь. Иначе придется отвечать и вам тоже!

Дверь без стука отворилась, и в кабинет ввалился возбужденный помощник капитана подводной лодки — лейтенант Бютнер. Не скрывая своего раздражения, он спросил:

— Скоро ли поднимут щит? Или мне прикажете пробивать его торпедой? Но тогда и от вас останутся одни клочья, черт возьми!

Штейн раздраженно встал.

— Извините, лейтенант, но вы же знаете, что там работают сейчас мои техники. Надо подождать!

— Ждать я не буду! Вы ожирели здесь, тыловые крысы!

— Как вы смеете, лейтенант! — вскипел Штейн, тяжело отдуваясь. — Я член нацистской партии и верно служу фюреру.

Штейн задохнулся и, не имея сил продолжать, молча ткнул пальцем себя в грудь, где красовался железный крест. Бютнер презрительно отмахнулся.

— Мне сейчас на вас наплевать! Потрудитесь освободить для моей команды какое-либо помещение в вашем управлении. На время, пока не откроется для лодки выход из грота. Если, как мне объяснили, сели ворота, то почему не может вдруг сесть весь грот? Не очень-то приятно ждать, когда тебя заживо похоронят в каменной могиле. К черту! Прошу распорядиться!

Штейн набрал номер телефона:

— Господин Бауэр! Из третьего и четвертого кабинетов переселите сотрудников в соседние. Временно. Сделайте это срочно, сейчас же!

— Да-да! Срочно! Сейчас же! — подтвердил Бютнер. — Если сели ворота, — может сесть и весь грот!

Он поспешно вышел, а Штейн направился к алькову, чтобы отдохнуть хоть немного от пережитых волнений, но телефонный звонок заставил его вернуться к столу.

— Слушаю… Да… Слушаю вас, господин штандартенфюрер! Объявляете наше помещение на чрезвычайном положении? Слушаюсь! Да… Охрана при входе усилена еще раньше по вашему личному указанию. Внутри по коридорам ходят автоматчики. Нет, немного, двое. Пришлете дополнительно? Хорошо. А когда? Уже послали? Понятно… Я сейчас же распоряжусь и предупрежу всех сотрудников, чтобы имели личные документы наготове. Слушаюсь! Сейчас же сделаю!

Штейн положил трубку и торопливо вышел из кабинета, защелкнув дверь на замок.

Борщенко и Силантьев вылезли из-за портьеры.

— Фу-у! — Глубоким вдохом Борщенко расправил грудь. — Ну, Фома, теперь наша задача — унести отсюда ноги подобру-поздорову… Но инженер, кажется, закрыл дверь на замок.

— Ломик у меня, — напомнил Силантьев.

— От ломика дверь трещать будет.

— Попробуем тихонько.

— Подожди, может быть, дверь только на французском замке? — Борщенко осторожно повернул пуговку замка и тихонько нажал. Дверь открылась. Путь из кабинета был свободен. Но что в коридоре?…

Борщенко осторожно выглянул. Коридор был пуст.

— Пошли, Фома. Делай то же, что и я. И опять следи за тылом. Я буду впередсмотрящим.

Они вышли в коридор. Борщенко закрыл дверь. Замок щелкнул. Обратный путь в кабинет был закрыт.

5

Борщенко и Силантьев решительно шагнули от двери, в несколько секунд пересекли расстояние до угла и с ходу завернули во второй коридор.

Первое, что они увидели, был эсэсовец с автоматом. Но он шел не навстречу, а уходил от них — медленно, размеренно шагая по ковровой дорожке.

Борщенко не повернул обратно, а пошел за ним следом, так же медленно и бесшумно. Силантьев, ошарашенный опасной близостью врага и не понимая действий Борщенко, пошел следом, не забывая наблюдать за тылом…

Чтобы добраться до завешенного брезентом входа в тоннель, надо было пройти примерно треть коридора. И Борщенко решил, что, если эсэсовец не оглянется и не появится кто-либо сзади, они, поравнявшись с брезентом, юркнут за него — и тогда опасность останется позади.

Но у Борщенко сложился и другой вариант: если эсэсовец задержит их, оглушить его и втащить в тоннель, И в этом случае путь к свободе будет открыт.

Так они шли все дальше и дальше, стараясь ступать неслышно. Неожиданно эсэсовец повернул голову и вдруг, что-то уловив, оглянулся. Пораженный, он остановился.

Борщенко и Силантьев продолжали идти, приближаясь к нему.

Не допустив их до себя на несколько шагов, эсэсовец вскинул автомат.

— Стой! Как вы сюда попали? — По голосу Борщенко узнал в эсэсовце Генриха.

— Убери автомат, — спокойно сказал он. — Не видишь, что ли, кто мы?

— А кто вы? — продолжал допытываться недоверчивый эсэсовец, не опуская автомата.

— Мы пополнение для внутренней охраны. У вас введено чрезвычайное, положение. Не слыхал, что ли?

— Аа-а, только что слышал, — согласился эсэсовец, но автомата не опускал. — Не приближаться! Предъявите ваши пропуска!

— Да ты что, очумел?! — прикрикнул на него Борщенко. — Как же мы, по-твоему, прошли сюда? Пропуска у нас отобрали при входе. Иди и проверяй, если у тебя есть время. А нам надо срочно явиться к вашему шарфюреру. Где он?

Эсэсовец, сбитый с толку спокойствием и уверенностью Борщенко, сообразил, что без пропусков они действительно не могли пройти сюда через тройную внешнюю охрану. Он автоматом мотнул в сторону, откуда они пришли.

— Господин шарфюрер там. Вам надо назад…

— Ну, так и сказал бы давно! А то завел канитель. Нам надо срочно! Ну шагай, шагай своей дорогой! Да смотри в оба: чрезвычайное положение…

Борщенко круто повернулся и зашагал обратно. Силантьев последовал за ним, не забывая оглядываться.

Эсэсовец остался на месте, смотря им вслед, и только когда они уже подошли к повороту в первый коридор, встрепенулся.

— Погодите! — крикнул он. — А как же вы могли пройти мимо шарфюрера, если пришли оттуда?!

Борщенко и Силантьев, делая вид, что вопрос этот их уже не касается, продолжали спокойно уходить.

— Стойте! — крикнул эсэсовец и поспешил за ними.

Борщенко и Силантьев завернули за угол и сразу же бросились вперед.

Первый коридор был свободен, но пробежать его до появления преследующего их эсэсовца было невозможно. Куда бы свернуть?

Почти сразу же после поворота, против кабинета инженера Штейна, Борщенко заметил небольшой тупичок и светящийся красный шар с надписью «Аварийный колодец», а в конце тупичка — гофрированную дверь с такой же красной надписью.

Борщенко свернул в тупичок, подбежал к двери и ухватился за ручку. Дверь легко открылась. Красная лампочка тускло осветила тамбур аварийного колодца, с начинающимися отсюда металлическими ступенями в виде прочных железных скоб, вбитых в заднюю стенку.

— Давай сюда, Фома!

Они вскочили внутрь, и Силантьев прикрыл за собой дверь.

Надо было быстро, в секунды, решать, что делать дальше.

В застекленное круглое окошечко в двери, напоминающее небольшой иллюминатор, Борщенко стал наблюдать за видимой частью коридора.

Если эсэсовец не появится здесь, значит, он оставил их в покое, надеясь, что уйти им отсюда некуда и они будут проверены в зоне другого патруля. В таком случае, выждав благоприятный момент, можно будет сделать новую попытку добраться до тоннеля.

Если же эсэсовец появится в этом коридоре, значит, он решил их задержать. И тогда дело осложнится.

Борщенко через иллюминатор увидел, как эсэсовец пробежал мимо, беспокойно оглядываясь назад. Значит, преследование началось. И, пожалуй, вряд ли сейчас будет возможно выбраться отсюда незамеченными.

А может быть, воспользоваться колодцем?… Борщенко поднял голову и посмотрел вверх. Как высоко уходят эти ступеньки? И куда они выводят? Вверху колодца было темно, как в могиле. Но раз колодец приготовлен на случай аварии, значит, по этой лестнице можно перебраться в какое-то другое помещение, выше…

И Борщенко решил:

— Лезем, Фома!

— Лезем. — Силантьев, не желая расстаться с ломиком, засунул его за пояс.

Карабкались в темноте молча. Слышалось лишь шумное дыхание Борщенко.

Вдруг он остановился.

— Осторожно, Фома! Лестница кончилась.

Борщенко потрогал край колодца, а за ним — ровную каменную поверхность. Он стал на ощупь обследовать пространство впереди. Всюду — ровный каменный пол.

— Фома, вылезай сюда. Здесь просторно.

Они вылезли из колодца и прислушались. Внизу все еще было тихо.

Силантьев нащупал около себя холодную стену. «Что же тут такое?» Он вытащил фонарь и нажал кнопку. Яркий луч осветил небольшое каменное помещение кубической формы.

Быстрым движением Борщенко вырвал у Силантьева фонарь. Снова — тьма.

— Ты что, спятил? — зашипел он. — Ведь если снизу заметят здесь свет, — нас быстро найдут.

Однако пора двигаться дальше. Колодец должен иметь продолжение. Важно опередить погоню. Ведь эсэсовец сейчас ищет их там, внизу…

Эсэсовец действительно их искал. Он успел заглянуть в вестибюль и теперь устремился к аварийному колодцу — единственному месту, где они могли укрыться. Как гончая собака, почуявшая добычу, раздувая ноздри и держа наготове автомат, он подбежал к двери тамбура и открыл ее.

В тамбуре беглецов не было. Эсэсовец осторожно вошел внутрь и поглядел вверх. Темно. Но они там, только там! Теперь можно действовать. Дать тревогу или отличиться самому?

Поколебавшись несколько секунд, он вытащил из кармана электрический фонарь, повесил его на нагрудную пуговицу, включил и осторожно полез вверх, следя за цифрами, показывающими высоту.

Пять метров… десять… пятнадцать… Высоко, черт возьми! Страшно!.. Но он всегда отличался смелостью.

И у него — свой гороскоп… Еще несколько метров — и показался край площадки.

Высунувшись над краем колодца, эсэсовец сразу же увидел стоявшего Борщенко. Но это было последнее, что он увидел. На голову эсэсовца обрушился страшный удар, и он полетел вниз, лязгая автоматом о металлические скобы. Тяжелый удар внизу разнесся далеко по коридору и загудел в колодце.

— Ну, Фома, замри!..

Внизу послышались голоса. Сначала один, затем еще один, а потом сразу несколько. Слова доносились вверх отчетливо:

— Насмерть!.. Всмятку!..

— Да это Генрих!.. Он дежурил во втором коридоре.

— За каким же чертом его сюда понесло?!.

— А кто дежурил в этом коридоре? — раздался властный голос шарфюрера.

— Я, господин шарфюрер!

— Ах ты, Курт? Ты все время был на посту?

— Да, господин шарфюрер.

— Ничего подозрительного не замечал?

— Никак нет, господин шарфюрер.

— А как сюда попал Генрих?

— Не могу знать, господин шарфюрер. Но ему сегодня все время что-то мерещилось.

— Ах, да-да… Это он хотел стрелять.

— Он сегодня запсиховал, господин шарфюрер.

— Ну вот и допсиховался! Сатана занес его в эту дыру. Фридрих и Ганс! Сходите за носилками и отнесите труп в вестибюль!

— А не проверить ли колодец, господин шарфюрер? — предложил Курт. — На всякий случай.

— Да, проверить надо. Фридрих и Ганс! Вернитесь потом сюда и проверьте колодец снизу доверху! А ты, Курт, смотри здесь внимательно. Будь начеку!

Было слышно, как удалились голоса Курта и шарфюрера. Затем подошли Фридрих и Ганс и, укладывая на носилки труп Генриха, чертыхались, что он такой тяжелый, что теперь из-за него придется и им еще лезть на этакую высоту, по скользким и холодным скобам.

Наконец, отрыгнув еще несколько проклятий на голову расплющенного Генриха, они подняли его и ушли.

Все затихло.

— Вот теперь давай свет! — приказал Борщенко.

При свете фонаря они обнаружили, что никакого продолжения колодца не было. Но куда-то вела металлическая дверь, плотно закрытая на тяжелый засов. Засов проржавел, и Борщенко с трудом отодвинул его с помощью пригодившегося и на этот раз ломика.

Дверь была тяжелая и открылась с трудом.

В лицо беглецов ударил дневной свет и свежий холодный воздух.

Борщенко и Силантьев быстро вышли и, плотно прикрыв за собой дверь, осмотрелись вокруг. Они были на вершине плосковерхой горы.

Теперь надо было незаметно спуститься отсюда и поскорее добраться до Центра.

Глава четырнадцатая НА ГРАНИ ПРОВАЛА

1

Наконец-то Борщенко и Силантьев вздохнули свободно. Они благополучно добрались до казармы. Силантьева сразу же направили с поручением в комендатуру, а Борщенко пошел в столовую.

Шакун появился, когда столовая уже опустела. Увидев Борщенко, он быстро подошел.

— Павел! Ты мне нужен сейчас вот как! — еще на ходу заговорил он и выразительно чиркнул пальцем по своему горлу.

Шакун снял с груди автомат, с которым в последнее время не расставался, положил его на свободный стул и тяжело плюхнулся рядом. Подошла официантка, но он от нее отмахнулся:

— Погоди! Потом!

— Что с тобой, Федор? Чем так расстроен? — спросил Борщенко. — Может, требуется моя помощь?

— Мне нужна сейчас твоя голова, Павел! — заторопился Шакун. — Действовать надо немедленно, а с чего начать — не соображу.

Он нагнулся ближе к Борщенко и, приглушив голос, зловеще сообщил:

— Русские сегодня начинают восстание.

Борщенко отшатнулся, точно ошпаренный крутым кипятком.

«Пронюхал, стервоза! Что делать? Убить его сейчас здесь же на месте… И пока будут возиться со мной, наши успеют сделать свое дело».

Борщенко потянулся к автомату Шакуна, но тот придержал его руку.

— Погоди, Павел. Слушай.

«Да-да, надо выслушать… Сообщил ли он уже начальству, или сам узнал от начальства… Надо все выяснить».

Шакун торопливо продолжал:

— Узнал об этом только что… Случайно. Они притихли в последнее время, а сами, оказывается, готовились. Будут захватывать оружейный склад. Я еще не докладывал, но теперь надо действовать быстро, чтобы не опоздать, опередить. Помогай, как сделать это повыгодней, у тебя всегда это получалось.

Борщенко с облегчением вздохнул.

— Стой, Федор!.. Если дело идет о складе, то ты уже опоздал.

Шакун вскочил и тоже ухватился за автомат. Но теперь его удержал Борщенко:

— Дело со складом они уже оставили. Об этом и майор знает. Они затеяли другое. Ты сядь…

Борщенко усадил Шакуна рядом, отобрал у него автомат и положил на стул по другую сторону от себя.

— Я тебе все расскажу, ты слушай…

Шакун весь напружинился, нагнулся к Борщенко, ухватился за его руку.

— Они решили захватить мыс с радиостанцией, окопаться там за перешейком и вызвать по радио советские самолеты и корабли. Понял, какое дело затевают? Это тебе не склад!

Шакун широко открытыми глазами уставился на Борщенко, переваривая полученную новость и готовый к действию.

— А когда? — выдохнул он.

— В том-то и дело, что скоро! — продолжал импровизировать Борщенко. — Вот разгрузят суда, потом будут перевозить на мыс какие-то грузы. Тогда они и собираются ударить.

Шакун обмяк и стал вытирать вспотевшее лицо.

— Раз это не сегодня, можно и пообедать, — решил он. — Очень хочу жрать. А ты мне рассказывай дальше. Помогай, Павел!

Шакун поманил пальцем официантку, приказал подать обед и снова повернулся к Борщенко, жадно ожидая его дальнейших слов.

Борщенко лихорадочно соображал, что говорить и как действовать дальше. «Надо куда-нибудь завести его и убить… Но куда?»

— Я тебе все расскажу, только не здесь. И даже дам кое-что. Полный план, со всеми подробностями и фамилиями. Словом, солидно все будет. Заработаешь хорошо.

— А у тебя все с собой? — глаза Шакуна сверкали, ноздри раздувались от нетерпения.

— Ты обедай. А потом уйдем куда-нибудь. На твою горушку, что ли? Надо все хорошенько обмозговать. Составим наш — твой! — план… Материалы все при мне. Все передам тебе, раз обещал. Брагин для тебя не жадный…

Шакун нетерпеливо заерзал. Ему расхотелось обедать. Он рвался к действию.

Подошла официантка с подносом. Шакун вскочил, отмахиваясь от нее. Она испуганно попятилась, а алюминиевые миски и тарелки полетели на пол.

Вскочил и Борщенко: суп выплеснулся ему на шею. Он торопливо расстегнул гимнастерку и начал вытираться.

— Да ты что же это натворила, шалава! — набросился Шакун на официантку. — По харе захотела?!

В желании угодить приятелю он изрыгал на нее грубую брань, перемешивая русские и немецкие слова.

Угодливо повернувшись к Борщенко, который вытирал грудь салфеткой, сдернутой со стола, Шакун вдруг поперхнулся, подавился на полуслове и с ужасом уставился на Борщенко, словно увидел на нем скорпиона.

— Ну, что с тобой? — удивился Борщенко.

— А где же, Павел, твой бородатый водяной?

— Какой водяной? Что ты городишь?

— Как какой?… В короне… С рогатиной… Татуированный… — Шакун тыкал пальцем в сторону обнаженной груди Борщенко и вдруг замер, бледнея и все шире открывая глаза.

— Так ты — не ты? — выдавил он наконец. — Вот почему ты все время какой-то другой. Обман. Подмена… Ага-а-а! Шпион-двойник! Аааа-а!

Шакун по-звериному оскалил желтые зубы, быстро оглянулся и, не имея возможности достать автомат, ухватился за кобуру пистолета, лихорадочно расстегивая ее.

Борщенко все понял, и решение пришло немедленно: «Только бы не выпустить отсюда живым…»

— Да, стерва продажная, — процедил он с нескрываемой ненавистью. — Я — не он… Но я — это я! Советский моряк Борщенко.

Он легко притянул Шакуна к себе, перехватил пистолет и вместе с кобурой рванул вниз. Ремни лопнули, пистолет тяжело ударился об пол. Шакун в это время вывернулся и бросился к выходу, но Борщенко одним прыжком перехватил дорогу.

— Не уйдешь, гадина, никуда!..

Схватив стул, Борщенко швырнул его с такой силой, что в воздухе свистнуло.

Шакун присел, и стул пронесся над ним через весь зал, вломился в легкую фанерную перегородку посудомойки и обрушил с полок миски и тарелки. Звон рухнувшей на пол посуды смешался с пронзительным визгом находившихся там официанток и уборщиц.

Движения Шакуна стали расчетливыми. Он тяжело дышал и, не выпуская из вида Борщенко, рыскал глазами, выискивая возможность выскочить из зала.

Борщенко подхватил другой стул и медленно наступал, загоняя врага в угол.

От страшного удара Шакун опять успел уклониться. Стул с воем пронесся над его головой, врезался в окно и вместе с рамой вывалился на улицу.

Звон стекла и треск рамы вызвал очередной взрыв женского завывания за перегородкой. Заглянувший в дверь эсэсовец немедленно отпрянул обратно. Он знал, что, когда русские дерутся, надо держаться в стороне, если хочешь сохранить в целости собственную голову.

Шакун не оборонялся. Он знал медвежью силу Борщенко. Нельзя было попасть в его железные руки. Спасение Шакуна было в увертливости. Дважды он пробегал мимо автомата, но схватить его не успевал. И вот, загнанный в угол, задыхаясь, по-крысиному тоненько взвизгнув, он неожиданным прыжком вскочил на подоконник и, в последнем, отчаянном усилии, через зияющее отверстие выпрыгнул на улицу.

Борщенко схватил автомат и кинулся к двери. «Прострочить его очередью!» На ходу он подобрал пистолет Шакуна и вместе с кобурой засунул в карман. «Пригодится еще. Теперь уже наверняка пригодится…»

Заглядывавший в дверь эсэсовец отшатнулся, когда Борщенко пронесся мимо и выскочил на улицу.

Шакуна не было.

С автоматом в руках Борщенко пробежал за угол, к дороге. Пусто и на дороге. Вдали виднелась машина, но она шла сюда. Борщенко вернулся и обежал столовую с другого угла. И здесь — никого. Шакун словно провалился сквозь землю.

«Прячется где-то здесь. Искать, искать гадину! Найти его во что бы то ни стало!..»

Борщенко ворвался в столовую через заднюю дверь. Два повара в белых халатах и белых колпаках, толкая друг друга, бросились в соседнее помещение и плотно захлопнули за собой дверь. Борщенко огляделся. Шакуна нет… Он рванул на себя какую-то дверь в стене. Она с треском открылась, и с полок посыпались консервные банки. Метнулся еще к одной двери. Толкнул ее, и сразу же навстречу вырвался отчаянный визг женщин. Он отпрянул. Заглянул за перегородку — горы коробок, какието ящики… Нет Шакуна и здесь.

Борщенко выскочил на улицу, обежал здание и снова очутился у дороги, чуть не налетев на подъехавший автомобиль.

У машины уже стоял эсэсовец, наблюдавший драку, и разговаривал с Хенке.

— Брагин, в машину! — резко приказал Хенке. — Живо!

Мысли Борщенко были четки. «Если это арест, — буду стрелять». Но Хенке не расстегивает кобуру. Не проявляет враждебности и сидящий в машине переводчик-эсэсовец Хефтлигер. Автомат его спокойно лежит на коленях.

— Переведи ему! — крикнул Хенке переводчику, усаживаясь в машину рядом с шофером. — Надо торопиться!..

— Залезай скорее! — крикнул Хефтлигер. — Господин штандартенфюрер ждет!

Борщенко влез в машину, держа автомат на изготовку.

— Что у тебя тут произошло с Шакуном? — спросил Хенке не оглядываясь. — Из-за чего такая драка? Придется вам расплачиваться за погром… Да…

Борщенко молчал.

— Переведи ему! — приказал Хенке Хефтлигеру. — Пора уже научиться нашему языку. И пусть он приведет себя в порядок!

— Подрались! — коротко сообщил Борщенко. — Поспорили.

Он осторожно положил автомат на колени, платком, вытер вспотевшее лицо, быстро застегнул гимнастерку и удивился, что из нагрудного кармана не выпала расческа. Причесался.

Делая все это, он думал: «Если Шакун при мне появится у полковника, буду стрелять в него, в полковника, в Хенке. Все равно разоблачение — дело минут. Конец…»

Он извлек из кармана пистолет Шакуна, вытащил его из кобуры и, вместе с запасными обоймами, опять засунул в карман. Кобуру бросил под ноги и запихнул под сиденье.

Теперь он был готов к бою и твердо положил руки на автомат. «Живым не сдамся…»

Машина остановилась у комендатуры, и все трое прошли в вестибюль.

2

В это самое время в гавани шла разгрузка судов. Стучали лебедки.

Отряды Митрофанова и Анисимова, скрывая под одеждой оружие, уже давно занимали свои места, работая и ожидая сигнала к началу восстания.

В капитанской каюте судна «Берлин» продолжалась попойка.

Капитан подводной лодки Густав Рейнер разбушевался до штормового балла.

— Мне надо быть на месте майора! — кричал он. — Я давил бы русских каждый день — перед завтраком, обедом и ужином! Для повышения аппетита!

— Если у тебя так горит нутро, выйди на палубу и отведи свою душу, — предложил Лутц. — Там этих русских сейчас полным-полно.

Рейнер несколько секунд ошалело смотрел на Лутца, а затем загорелся:

— И выйду! И выдеру несколько сорняков!

Шатаясь, Рейнер встал, разыскал свои ремни с пистолетом и кортиком, с трудом напялил все это на себя и отправился на палубу. Следом за ним, ожидая развлечений, поддерживая друг друга, зашагали и оба надводных капитана.

На палубе Рейнер наткнулся на Митрофанова, который был за старшего над русскими. Он расставил их по заранее намеченному плану и наблюдал за работой, помогая там, где было особенно трудно. Настроение у Митрофанова было решительное. С нетерпением ожидал он приближающегося часа, когда будет подан сигнал для действия отрядов на обоих кораблях одновременно.

Когда Рейнер вылез на палубу, Митрофанов стоял около Матвеева, который в такой день не остался в лагере, а включился в отряд Митрофанова и работал у люка.

— Возьмешь на себя охранника, что стоит у канатной бухты? — тихо спросил Митрофанов.

Матвеев коротким крюком гасил раскачивание троса от лебедки, поднимающей из трюма тяжелый ящик с каким-то оборудованием. Не глядя на Митрофанова, он коротко ответил:

— Понял. Вижу. Хорошо.

— Вот ты мне и нужен! — заорал Рейнер по-русски, направляясь к Митрофанову. Тот, не понимая, оглянулся.

— Ты есть славянский сорняк на нашем арийском пути! — продолжал кричать Рейнер, приближаясь вплотную. — Я тебя сейчас буду выдергивать!

— Уйди быстрее, тебе нельзя встревать! — бросил Матвеев Митрофанову и загородил его от Рейнера!

— Ты есть славянская моль! — снова выкрикнул Рейнер и, не разобравшись, что перед ним уже другой русский, выстрелил. Пуля врезалась в палубу. Пистолет плясал в непослушной руке пьяного капитана.

— Ах ты, фашистская мразь! — И Матвеев обрушил на голову Рейнера свой крюк.

Рейнер рухнул на палубу, обливаясь кровью. К Матвееву одновременно бросились несколько охранников и ударами автоматов сбили его с ног.

Штольц и Лутц попытались поднять своего незадачливого коллегу, но сами не удержались на ногах и растянулись рядом.

Рейнер не шевелился. Лишь слабое мычание говорило, что он еще жив.

Подоспевшие два матроса снесли Рейнера на пирс, где дежурила машина, и она сразу же увезла его в Центр, в госпиталь.

Работа по разгрузке приостановилась. Всех заключенных собрали вместе. Охранники стояли с автоматами на изготовку.

Матвеева подвели к борту.

Вышедший вперед начальник охраны прокричал через переводчика:

— Всякий, кто посмеет поднять руку на немца, расстреливается на месте!

Стоявшие против Матвеева автоматчики приготовились.

В груди Митрофанова бушевала буря. Ведь выступить раньше срока, не согласованна с другими — это значит сорвать всю операцию, загубить все дело, вызвать кровопролитную расправу, в которой сотни людей будут беспощадно растерзаны. Но и молчаливо смотреть на казнь товарища, пожертвовавшего собой во имя общего дела, было нечеловеческой пыткой. Дорогой Матвеев… Друг… Сашка… Прости… Слезы ползли неудержимо, застилая глаза, мешая видеть.

Все заключенные были точно наэлектризованы. Не сговариваясь, они приготовились, не считаясь ни с чем, броситься на мучителей, выступить на защиту товарища. Одно движение — и вся масса людей ринулась бы на охранников. Но сильный голос Митрофанова приковал всех к месту:

— Ни шагу! Стоять!

— Товарищи! Спокойствие! — крикнул в свою очередь Матвеев. — Сохраните выдержку! Прощайте! Да здравствует свобода! Передайте…

Автоматные очереди оборвали его голос. Матвеев, словно подрезанный колос, опустился на палубу… Эсэсовцы подняли его тело и бросили за борт.

— Теперь снова за работу! — прокричал переводчик. Плеск воды полоснул по сердцам замерших заключенных.

— За работу! По местам! — скомандовал дрожащим, но громким голосом Митрофанов. Слезы продолжали ползти по его щекам. — Спиридонов! Займи место Матвеева!

Люди рассыпались по своим местам. Каждый понимал, почему сейчас так нужна выдержка, почему Митрофанов удержал их на месте. Да, иного выхода не было. Но пусть трепещут палачи!

3

Хенке приказал Борщенко и Хефтлигеру ожидать в вестибюле, а сам прошел в кабинет Реттгера. Нервы Борщенко были напряжены. Каждую минуту он ожидал появления Шакуна и лихорадочно строил всякие варианты своих действий.

Мятущиеся мысли Борщенко перебросились на Рынина. Если опасность в лице Шакуна еще только подкрадывалась к Борщенко и сам он имел возможность встретить ее во всеоружии, с автоматом в руках, то положение Рынина было намного хуже. С неотступным угрюмым Кребсом, безоружный и беспомощный, он не имел путей к спасению. Рынина увезли сюда. Он должен быть где-то здесь. Если бы удалось незаметно передать ему пистолет!

По большим настенным часам, висевшим в простенке, Борщенко видел, что до начала восстания осталось менее двух часов. Но сколько же времени еще придется сидеть здесь в ожидании неизвестности?

Наконец Борщенко и Хефтлигера впустили к полковнику.

Оба вошли в кабинет с автоматами на груди и, прошагав в ногу, остановились перед столом, вытянув руки по швам.

Реттгер сидел неспокойно; толстым карандашом необыкновенной длины он нервно постукивал по золотому рыцарю. Рынин сидел в кресле; Хенке, как обычно, почтительно стоял. У двери дежурил мрачный Кребс с автоматом на груди.

Реттгер резко говорил:

— Вы, доктор Рынин, так и не объяснили мне, почему после дополнительных работ по вашим указаниям перестал действовать подъемник. Что случилось с выходным щитом? Почему его так заело, что сегодня невозможно было поднять, чтобы вывести из грота подлодку? Вы вместо объяснения напустили туман! Я не такой дурак, как вам кажется, доктор Рынин!

— Я, полковник, сделал то, что надо было сделать. Реттгер злобно щелкнул карандашом по золоченому забралу рыцаря, отчего оно закрылось, и, медленно отчеканивая слова, добавил:

— Еще вопрос, кому надо то, что вы сделали! Но если вы не освободите подлодку, мы, Рынин, не просто расстреляем вас, нет! Вы по-настоящему узнаете, что такое гестапо, да! Узнаете и пожалеете, что родились!

Рынин посмотрел на часы, стоявшие на сейфе, и холодно сказал:

— Вы, полковник, оказывается, всего лишь мелкий гестаповец застенка.

— Молчите, Рынин! — стукнул Реттгер кулаком по столу. — Не доводите меня до крайности! Обеспечьте немедленное освобождение подлодки! Иначе я применю к вам крайние меры!

— Я вам однажды уже объяснил, — невозмутимо продолжал Рынин, — с угрозами ко мне нет подхода.

Красное лицо Реттгера повернулось к Борщенко.

— Ты сможешь на него воздействовать?… Переведи, Хефтлигер!

— Разрешите мне, господин полковник, переговорить с Рыниным наедине, — сказал Борщенко. — После разговора со мной он станет перед вами шелковым!

Все еще не остывший от ярости полковник подозрительно посмотрел на Борщенко и неуверенно повернулся к Хенке.

Тот пожал плечами.

— Вы ничего не потеряете, господин штандартенфюрер. Брагин очень решительный субъект. В этом я сегодня убедился.

— Ладно, Брагин. Сейчас ты поговоришь с Рыниным здесь. И помни, за обман мы не пощадим и тебя!

Резко зазвонил телефон. Реттгер снял трубку и стал слушать.

— Что-что? Как это случилось? Так… После окончания работы расстрелять каждого десятого русского! Проследите за этим лично и об исполнении доложите мне!

Реттгер бросил трубку на рычаг, злобно посмотрел на Рынина, затем на Борщенко и нажал звонок. Немедленно вошел дежурный эсэсовец. Реттгер приказал:

— До моего возвращения надеть на Рынина наручники! Держать здесь, в карцере. А ты, Кребс, будь около!

В кабинет торопливо вошел майор Клюгхейтер. Он быстро приблизился к Реттгеру и что-то шепнул ему.

— Уже знаю! — раздраженно ответил Реттгер. — Еду сейчас в госпиталь. Вернусь через час.

И Реттгер вышел, сопровождаемый Хенке. Проклиная русских и Рейнера, он поехал в госпиталь. Не беспокойство за жизнь капитана понудило Реттгера лично посетить пострадавшего. Его беспокоил приказ о предстоящем выходе лодки в море. Если бы капитан Рейнер в другое время отправился в более далекое «плавание» — в самый ад! — Реттгер не моргнул бы и глазом. Но сейчас, когда каждый час надо быть готовым к отплытию, было о чем задуматься! А тут еще заклинился щит в гроте…

Клюгхейтер, задержавшись в кабинете Реттгера, повернулся к Борщенко.

— Брагин, следуй за мной! — приказал он по-русски.

Борщенко взглянул на Рынина и медленно пошел позади майора.

У крыльца стояла машина. Мотор ее работал.

Указав Борщенко на заднее сиденье, где никого не было, Клюгхейтер сел рядом с шофером, и машина тронулась.

Расстояние до тодтовской канцелярии майора было небольшое, и через несколько минут Борщенко уже входил в знакомый кабинет.

Клюгхейтер сел за стол и, поглядывая на молчавшего Борщенко, задумался.

Ему было о чем подумать…

4

Полчаса назад в кабинет майора ввалился растерзанный и перепуганный Шакун. Прерывисто дыша, он еще с порога начал выкрикивать:

— Господин майор! Надо принять срочные меры. Брагин не Брагин! Он меня сейчас чуть не убил!

Майор, не выносивший Шакуна, на этот раз отнесся к его выкрикам со всей серьезностью.

— Рассказывай все по порядку! — приказал он.

Шакун слизнул кровь, сочившуюся из пальца, порезанного стеклом, и, все еще тяжело дыша, продолжал:

— Понимаете, господин майор, мне водяной помог! С рогатиной, большой!

У обычно сдержанного майора глаза округлились. Шакун пояснил:

— Он был у него на груди. Бородатый, в короне. И — вдруг его нету! Понимаете? Рогатина тройная, страшная! И он меня хотел убить!

— Погоди, Шакун! Я ничего не понимаю. Что, тебя Брагин пытался заколоть рогатиной?

— Да нет, господин майор! Этот водяной был с давних лет. Когда он еще был моряком. Бородатый, с трехзубой рогатиной. А теперь его у него не оказалось. А он исчезнуть не мог. Понимаете?

— Я ничего не понимаю! — начал терять терпение майор. — Отвечай лучше на мои вопросы; может быть, я и сумею разобраться в твоей ереси…

После ряда вопросов и путаных ответов майор Клюгхейтер постепенно уяснил события и задумался. Что Борщенко не Брагин, он знал уже давно. До сих пор майору не хотелось подводить под расстрел понравившегося ему умного, прямого и честного советского моряка, не по своему желанию принявшего на себя личину перебежчика. Майор понимал и всю сложность положения мнимого Брагина и даже подумывал взять его в услужение к себе. Но как же быть теперь?

Теперь, как видно, придется принять меры к задержанию Борщенко. А к чему это приведет? Еще к одной кровавой расправе над невинным.

— И потом, я должен сделать вам еще одно важное сообщение! — спохватился Шакун. — Русские замышляли напасть на арсенал, но потом передумали. Теперь они хотят захватить радиостанцию и вызвать сюда советские корабли и самолеты.

Майор молча посмотрел на Шакуна, продолжая думать о Борщенко.

— Ты кому-нибудь рассказывал о сегодняшней истории с Брагиным? — спросил он.

— Нет, господин майор. Господина оберштурмфюрера на месте не оказалось. И я поспешил к вам — по ранжиру…

Майор снова задумался.

— Я, господин майор, уже давно заметил, что он не тот! — изливался Шакун. — Не так он себя держал! Не пьянствовал… И не убил за все время ни одного человека. Брагин был не такой…

— Так ты давно заметил, что он не тот, не Брагин? — заинтересовался майор.

— Да, почитай, с первого дня! И после тоже…

— Что-то не пойму тебя, Шакун! — кривя душой, нарочито строго сказал майор. — Похоже, что ты все время был с ним заодно!

— Да что вы, господин майор! — испугался Шакун. — Я совсем другой!..

— Так получается, Шакун! — неумолимо продолжал майор. — Ты его выдал за Брагина! Ты рекомендовал его в охранники! Большое хвалебное послание о нем сочинил. Я ведь читал. И господин штандартенфюрер читал.

— Что вы, что вы, господин майор! — в отчаянии воскликнул Шакун. — Да если бы я что-нибудь почуял в нем, я бы в ту же минуту доложил. Я бы…

— Что ты меня путаешь! — сердито оборвал майор. — Ты передо мной не выкручивайся! Ты же сейчас признался, как с первого дня заметил, что он не тот, что он не Брагин! И молчал об этом, пока не подрался с ним сегодня! Заврался ты, Шакун…

Шакун сразу вспотел, не зная, как выбраться из тупика, в который сам себя загнал.

— Придется мне тебя арестовать! — еще строже сказал Клюгхейтер. — Ты обманул самого господина штандартенфюрера! И когда он узнает все это дело, он наверняка прикажет немедленно расстрелять вас обоих… вместе.

Шакун побелел. Ноги его задрожали.

— Господин майор, спасите! — взмолился он.

— Вот что, Шакун, придется тебе намертво прикусить язык об этой истории! — строго сказал майор. — Я к Брагину приму меры, а тебя сейчас отправлю в карцер. Может, поумнеешь! Но если об этой истории узнает господин штандартенфюрер, конец тебе будет, Шакун! Понял? Скажешь, что я арестовал тебя за пререкания.

— Буду вечным рабом вашим, господин майор! — От пережитого ужаса и открывшейся надежды на спасение Шакун ослабел. Слезы вдруг поползли по его грязным щекам. Вид его вызывал непреодолимое отвращение.

Майор вызвал по телефону комендатуру и приказал выслать конвой за арестованным Шакуном. Через пять минут счастливый Шакун уже шагал под конвоем в карцер.

5

… И вот теперь, глядя на Борщенко, стоявшего с автоматом на груди, майор с беспокойством думал о тех репрессиях, которые неизбежно последуют за нападение на Рейнера…

Но что же делать с этим советским моряком?

— Вот что, Борщенко, — начал майор. — Я вас предупреждал, что если вы попадетесь — я уже не сумею вам помочь…

Продолжительный звонок телефона прервал его мысль. Майор снял трубку и с беспокойством выслушал какое-то сообщение.

— Умер?… Я сейчас приеду.

Клюгхейтер посмотрел на часы.

— Разговор с вами, Борщенко, я прерываю на час. На это время можете быть свободны.

Борщенко облегченно вздохнул: «Если бы ты знал, майор, как мне нужен именно этот час!»

— Разрешите идти, господин майор?

— Да, идите. Нет, постойте… Оставьте автомат!

Борщенко заколебался. Но, взглянув на майора, снял с груди автомат и положил на стол.

— Теперь идите. И помните, только на час!

— Точно через час буду у вас, господин майор!

Борщенко повернулся и вышел.

Немедленно уехал и Клюгхейтер…

…А когда он вернулся, то вспомнил вдруг предупреждение Шакуна о замысле русских захватить радиостанцию.

Конечно, это глупая фантазия Шакуна. Но нет ли за ней чего-либо более реального? Например, попыток русских установить связь с работниками радиостанции?

Майор забеспокоился.

Вчера он подписывал пропуск (правда, разовый) на проход через перешеек охраннику из русских, некоему Пархомову. Не таится ли в этом факте начало новых неприятностей?

Опасаясь всякого повода к массовым карательным мерам против заключенных, майор снял телефонную трубку и, соединившись с начальником караульной команды по охране мыса, сказал:

— Вчера мною подписан разовый пропуск на проход через перешеек некоему Пархомову. Я аннулирую этот пропуск… Что? Только что прошел? Догоните! Отберите пропуск! А Пархомов пусть немедленно явится ко мне! Все! Доложите потом об исполнении!

6

Это распоряжение майора Пархомов опередил совсем не на много. Незадолго до этого он медленно проходил по перешейку, растянувшемуся в длину чуть ли не на полкилометра. Перешеек был узкий, скалистый, с обрывистыми берегами, на которые с грохотом накатывались высокие волны. У самого мыса он перегораживался стеной.

В быстро надвинувшихся сумерках Пархомов не мог рассмотреть все так, как ему хотелось. Но стена чернела довольно внушительно. Она была сложена из местного камня. Посередине ее зияла амбразура для пулемета, а по гребню на вделанных в камни железных столбах в несколько рядов была натянута колючая проволока. С левой стороны к стене прижималась пристройка. У входа, освещенного фонарем, стоял часовой.

«Тут с маху не проскочишь!» — раздумывал Пархомов, приближаясь к часовому.

Часовой, проверив документы Пархомова и его разовый пропуск на метеорологическую станцию, дал сигнал. Из караульного помещения вышел дежурный эсэсовец. Он тоже проверил документы и пропуск и молча провел Пархомова в проходную.

Там документы проверил сам караульный начальник.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— На метеорологическую станцию. Не видишь разве?

— А зачем?

— По спецзаданию господина майора. Понятно?

— По какому спецзаданию?

— А ты инструкцию свою знаешь? — раскипятился Пархомов.

Эсэсовец, недоумевая, уставился на Пархомова. Тот, энергично размахивая рукой, продолжал:

— По инструкции твое дело проверить документы… А заданиями господина майора интересоваться тебе не положено! Понятно?

Начальник караула сердито промолчал. Пропуск у этого нахального власовца в порядке, и по инструкции его надо пропустить. А о дальнейшем пусть заботятся другие — те, к кому он направляется.

— Ты что, не пропускаешь меня, что ли? — грозно спросил Пархомов. — Может, мне вернуться к господину майору и доложить?

— Проходи, проходи! — отмахнулся эсэсовец. — И не заблудись. Метеорологическая станция — прямо и налево.

— Найду без тебя! — огрызнулся Пархомов и прошел дальше.

Очутившись по другую сторону стены, он быстро зашагал прямо, а потом обогнул какое-то грязное сооружение и свернул направо.

Пархомов твердо помнил, как ему надо идти, и сразу заметил чернеющее в темноте строение радиостанции. У входа качался на ветру фонарь. Тут же маячила и фигура часового.

Именно в эту минуту и позвонил в караульное помещение майор Клюгхейтер.

Выслушав его распоряжение, начальник караула, еще не окончив разговора, подозвал дежурного эсэсовца, который только что приводил Пархомова от наружного часового, и приказал:

— Верни этого охранника! Он пошел на метеорологическую станцию. Бегом!

Выслушав майора до конца, начальник караула повесил трубку и выглянул за дверь. Никого не было. Он снова подошел к столу и взялся было за телефон, но передумал.

Вбежавший обратно запыхавшийся эсэсовец доложил, что охранника он не догнал и на дороге к метеорологической станции его не обнаружил.

— Может быть, он в уборную завернул? — высказал предположение начальник караула. — Как раз он мимо должен пройти. Беги туда! А я позвоню на метеостанцию. Эсэсовец убежал, а начальник караула принялся звонить. Но с метеостанции ответили, что к ним никакой охранник не приходил. Когда же вернулся эсэсовец и доложил, что в уборной никого нет, начальник караула не на шутку встревожился. На его звонок из соседней комнаты выскочили другие эсэсовцы, и он немедленно разослал их на поиски строптивого охранника.

Все это произошло в течение каких-нибудь пяти-восьми минут. И когда Пархомов еще шагал к радиостанции, эсэсовцы уже выбегали из караульного помещения на его розыски.

Подойдя к радиостанции, Пархомов внимательно ее осмотрел. Строение было каменное, двухэтажное, небольшое. Второй этаж — это всего лишь невысокая башня. Но именно там и находилось аппаратное отделение, это Пархомов знал. А внизу были вестибюль и две комнаты, где производилась шифровальная работа, обрабатывались полученные радиосообщения, составлялись сводки и хранился архив.

Все окна в здании радиостанции были заделаны массивными железными решетками. У освещенного входа, поеживаясь на холодном ветру, прохаживался пожилой эсэсовец с автоматом.

— Стой! Тебе что тут надо? — остановил он Пархомова.

— Если бы не надо, не приперся бы сюда так поздно в такую стужу, чтоб ее черт забрал! — выругался Пархомов в ответ и, поправив автомат, подошел к часовому вплотную. — Вот пропуск! У меня всё по форме…

Эсэсовец, увидев знакомую голубую картонку, протянул руку. (Пропуск был действительно написан по всей форме, только подписи на нем были фальшивыми.)

Пока эсэсовец рассматривал пропуск, Пархомов вытащил пачку сигарет и закурил.

— Держи! — протянул он сигареты эсэсовцу. — Погрейся…

Тот снял перчатку, вытащил из пачки одну сигарету и вернул пропуск.

— А что тебе тут надо? — мирно спросил он, закуривая от своей зажигалки. — Тут сейчас только дежурный радист и его помощник.

— Вот он-то как раз мне и нужен, — неопределенно ответил Пархомов.

— А что так?

— Срочное спецзадание от майора… Понял?

— А-а-а-а, — протянул эсэсовец, не обращая внимания на слова Пархомова, но заинтересовавшись его сапогами. — Русские?

— Они самые… — Пархомов протянул пачку с сигаретами. — Бери еще, и я пошел. Дело срочное…

Эсэсовец вытащил еще одну сигарету, засунул ее за ухо и, отвернувшись спиной к ветру, стукнул ногой об ногу. Натягивая поплотнее фуражку, он различил в сумерках двух спешивших к радиостанции эсэсовцев — они делали ему какие-то знаки и что-то выкрикивали.

Часовой сделал вид, что он их не замечает. Они там отсиживаются в тепле, а он — на ветру. И если им что нужно — пусть подойдут поближе…

Пархомов тем временем прошел внутрь. Прямо перед собой он увидел крутую, тускло освещенную деревянную лестницу. Начинаясь с середины вестибюля, она верхней частью врезалась в площадку второго этажа. А внизу, по одну и другую сторону от нее, бросались в глаза двери, обитые железом, с крупными красными надписями: «Вход воспрещен. Звоните».

Пархомов, не задерживаясь, поднялся по лестнице и очутился на площадке второго этажа, огражденной по переднему краю деревянной балюстрадой. И здесь неожиданно лицом к лицу встретился с другим эсэсовцем, стоявшим у такой же, как и внизу, двери, обитой железом и с такой же крупной надписью: «Вход воспрещен. Звоните».

— Ты куда? — остановил его эсэсовец, преграждая дорогу автоматом. — Не видишь, что ли что сюда нельзя!..

— У меня пропуск.

— Какой сюда пропуск? Иди вниз!

— А я говорю — у меня пропуск! — напирал Пархомов. — Вот смотри…

Эсэсовец взял пропуск и начал его внимательно рассматривать.

Радиостанцию посещали ежедневно разные посыльные: и от самого штандартенфюрера, и от майора, и от гестапо. Но в аппаратную никто из них не заходил. А этот вдруг лезет.

— Вниз, вниз иди! — повторил эсэсовец, вглядываясь в подписи на пропуске. Лампочка была тусклая и висела высоко. Видно было плохо. Продолжая держать пропуск в руке, эсэсовец пристально посмотрел в лицо Пархомова.

— А кто ты? Я ни разу не видел тебя здесь до сих пор.

— Я вместо Фрица! — ляпнул Пархомов, наивно полагая, что среди немцев Фрицы есть всюду.

— Какого Фрица? — подозрительно уставился эсэсовец на Пархомова. — Предъяви-ка мне свои документы!

— Фу-ты, ну-ты, какой строгий! На, смотри! — Пархомов выхватил удостоверение и сунул его под самый нос эсэсовца. — А вот это мне зря, по-твоему, дали?! — Пархомов сорвал с груди автомат и потряс им перед лицом эсэсовца.

— Ты этим не маши! — отстранился тот. — А документы дай! Я тебе, как и всем русским, не верю. Хоть ты и власовец, все равно ты свинья!

Пархомов энергично сунул эсэсовцу удостоверение, но сделал это так, что тот не удержал картонку с наклеенной фотокарточкой. Желая подхватить документ на лету, эсэсовец нагнулся.

Это движение стало для него роковым. Коротким, но сильным выпадом Пархомов ударил его по затылку кованым прикладом автомата, и эсэсовец беззвучно уткнулся лицом в пол.

Пархомов оглянулся: «Куда бы его убрать?» Площадка была маленькая — ни одного укромного уголка! Все открыто. «Разве только в ящик?»

Около стены стоял большой деревянный ларь с наклонной крышкой. Пархомов открыл его и заглянул внутрь. Ларь наполовину был наполнен песком. — «Ага, — на случай пожара…» Пархомов подхватил эсэсовца под мышки и быстро засунул в ларь. Автомат с немца снял: «Это еще пригодится…»

Действовал Пархомов быстро. Но все же наверху он находился уже минуты четыре-пять. И за это время эсэсовцы из караульного помещения уже достигли радиостанции и сейчас внизу, у входа, набросились на часового: почему тот не обратил внимания на их знаки и крики и не задержал русского. Пархомов слышал их ругань. Медлить было нельзя.

Он с силой нажал на окованную железом дверь, но она даже не дрогнула. Тогда он стал резко, с короткими перерывами нажимать на кнопку звонка. Послышался лязг задвижки, в двери открылось маленькое окошечко, и оттуда показались мясистый нос, лохматые брови и маленькие острые глазки.

— Что случилось? Что надо? — спросил радист.

— Открывай скорей! — приказал Пархомов. — Не видишь, что ли, кто я?

Немец непонимающе впился взглядом в лицо Пархомова.

— Сюда нельзя! Не разрешается!

— Открывай, говорю! Быстро! У тебя сейчас будет авария, — взрыв! Поворачивайся, черт возьми! Дорога каждая секунда!

Внизу тревожно хлопнула дверь, и в вестибюль с громкими криками ввалились эсэсовцы.

— Открывай, стерва! Или получишь сейчас вот это! — Пархомов сунул в окошко ствол автомата.

Перепуганный радист торопливо отодвинул тяжелый засов, и Пархомов вломился внутрь. Перехватив в одну руку оба автомата, он закрыл за собой дверь и задвинул засов. Так же быстро он захлопнул окошко, затолкав до отказа задвижку.

Растерянный и перепуганный радист молча смотрел на действия Пархомова, ничего не понимая.

— Ну, показывай быстрее аппаратуру! — приказал Пархомов, повесив один автомат на грудь, а второй взяв в руки.

Радист поспешил вперед.

Коридорчик был короткий — не более двух метров. А за ним, сразу за портьерой, аппаратная.

— У тебя оружие есть? — на ходу спросил Пархомов.

— Нет.

— Может, кинжал имеется?

— Только перочинный ножик и вилка.

— А не врешь?

Немец испуганно оглянулся.

— Ты не оглядывайся, а быстрее показывай, где какая у тебя тут аппаратура…

— Адская машина, что ли, здесь? — все более пугаясь, спросил радист.

— Хуже! — обрезал Пархомов. — А есть ли где запасная аппаратура, если эта окажется взорванной?

— Есть, но она здесь же.

— Где?

— Вот в этой кладовой.

— Но, может быть, есть еще где на острове?

— Нет. Только здесь.

Пока бледный радист, запинаясь и торопясь, показывал и объяснял расположение аппаратуры, резко зазвонил звонок. Одновременно в дверь загрохотали тяжелые удары прикладами.

Радист бросился в коридор, но Пархомов его остановил.

— Ты не лезь. Я сам…

Он прошел к двери, отодвинул задвижку и рывком открыл окошко. Сунув в него автомат, он веером дал очередь.

От двери отвалились двое, срезанные насмерть.

Пархомов быстро выглянул. Больше на площадке никого.

— Живее выходи отсюда! — приказал он побелевшему радисту. — Будет взрыв — пострадаешь. Ну, поворачивайся! Сейчас Кирилл Пархомов будет показывать, что такое моряк-сибиряк!

Радист, шатаясь, боком вышел на площадку и, споткнувшись о труп, почти без сознания скатился по лестнице.

Пархомов подобрал автоматы мертвых эсэсовцев и вернулся в коридор. Он плотно задвинул тяжелый засов, так же тщательно закрыл окошечко и прошел в аппаратную.

Глава пятнадцатая ВОССТАНИЕ

1

Короток день в ноябре на острове обреченных и мучительно длинна ночь. Но на этот раз она — эта ранняя, долгая ночь — была союзницей в борьбе за свободу… Только под ее покровом смогла дюжина смельчаков спуститься с высокой скалы в расположение склада с оружием.

В этот темный ранний вечер от складов к воротам подошла группа вооруженных людей в форме эсэсовцев.

— Почему не вовремя и откуда вас так много? — удивился караульный у ворот. — Что случилось?

— Сейчас объясню, — ответил шедший впереди. — Держи пока папиросу!

Но часовой так и не успел ни закурить, ни получить ответ. Оглушенный ударом в голову, он беззвучно опустился на камни…

Действия ударной группы разведчиков были четки, быстры и рассчитаны до мелочей заранее. Через несколько минут на вышке уже стояли другие люди, в караульном помещении у телефона сидел Медведев, а в открытые ворота бесшумно прошел большой отряд. Еще через десять минут склад с оружием находился в руках восставших.

Несколько позже во двор арсенала въехали восемь фургонов, захваченных на автобазе. Две машины с оружием были отправлены в гавань, а другие, с вооруженными людьми, разъехались в разные пункты для дальнейших действий и перехвата коммуникаций острова. К арсеналу потянулись пешие отряды. Они вооружались и в строгом строю уходили по назначению.

В гавани в это время события развернулись по-другому…

После расстрела Матвеева прошло около двух часов. Над островом опустились густые сумерки. Загорелись яркие фонари, освещая палубу. Все это время работа на судах продолжалась в молчании и была как никогда четкой. Дисциплина и порядок казались образцовыми.

Шарфюрер Краух снова поднялся на палубу в сопровождении двух автоматчиков и переводчика. Медленно шагая, он внимательно всматривался в лица работающих, выискивая непочтительность или дерзость, к чему можно было бы придраться.

Наконец он остановился. Ему показалось, что нашлось нечто, заслуживающее внимания. Группа русских, напрягая силы, безуспешно пыталась высвободить металлическую сетку, наполненную тяжелыми ящиками, которая застряла в люке.

Несколько минут эсэсовец молча наблюдал за бесплодными усилиями ослабевших от многочасовой работы людей. Затем он подошел ближе.

— Вы что же это возитесь столько времени? Закупорили люк! Живее, живее!

Не глядя на эсэсовца, работающие снова попытались высвободить тяжелый груз, но снова ничего не вышло…

— Быстрее, говорю! — злорадно крикнул эсэсовец, подходя еще ближе. Молчание и казавшееся покорным безразличие работавших поднимало у него желание поиздеваться, показать свою власть.

— Молчите? Притихли, наконец?! Поняли теперь, что значит поднять руку на немца?! — все более распалялся эсэсовец. — Я сейчас буду плевать вам в глаза, и вы непосмеете мне возражать!

Эсэсовец подошел к работающим вплотную и, ухватив за ухо стоявшего ближе к нему украинца Григория Марченко, попытался вывернуть его голову лицом в свою сторону.

В это время зеленая ракета с шипением пронеслась мимо судов — и одновременно эсэсовец получил сильный удар в переносицу. Он отпрянул назад, хватаясь за автомат, но на обеих его руках повисли двое. Автомат с него сорвали.

Здоровый, как бык, откормленный эсэсовец рванул руки. Казалось, что истощенные, измученные люди должны были бы сразу же оторваться. Но накопившаяся ненависть утроила их силы, и они впились в руки врага, как клещами…

— Этого надо взять живым! — крикнул, задыхаясь, Марченко. — Он главный палач Матвеева.

Люди сплелись в клубок. Позади, где эсэсовец оставил автоматчиков, он тоже услышал борьбу, глухие удары, затем треснули выстрелы. Наливаясь злобой, эсэсовец с силой ударил коленом в живот наседавшего на него Марченко. Тот застонал, надломился, но не оставил руку врага, впился в нее зубами.

Эсэсовец получил новый удар в лицо. Огромным усилием он вырвал другую руку, дотянулся до кобуры, вытащил пистолет, но выстрелить не успел. Кто-то ударил его прикладом в лоб, и он рухнул как подкошенный.

В эти несколько секунд палубы судов и причал наполнились треском выстрелов, шумом рукопашной борьбы и разноголосыми — русскими и немецкими — выкриками. В течение короткого времени суда и пристань оказались в руках восставших, неотвратимых в своем натиске…

Радиорубки обоих кораблей были захвачены в первые же минуты. На «Берлине» группа бойцов под командой старшины Алексея Самохина вломилась в радиорубку, вооруженная пистолетами и гранатами.

— Хенде хох! — скомандовал Алексей.

При виде гранаты на лице радиста, сидевшего с наушниками на голове, отразился ужас, и он свалился на пол. Наушники с треском свалились с головы, гулко ударились о металлическую дверцу шкафа. Радист, ожидая взрыва, крепко закрыл глаза и перекатился в угол.

— Вылезай, вылезай! — крикнул Алексей по-немецки, направляя на радиста пистолет.

Радист открыл глаза, шатаясь, встал и поднял руки.

Был он в форме гражданского связиста.

Алексей быстро обыскал его.

— Где оружие?

— Мне оружие не положено. — Радист трясся, как в лихорадке.

— Показывай свое хозяйство! — приказал Самохин. — А ты, Петр, осматривай аппаратуру.

Дрожащими руками радист открывал ящики, шкаф, показывал Петру Лемешко, где что находится.

— Все показал?

— Все.

— Ну, теперь пошли!

— Куда? — Челюсти радиста мелко дрожали. — Вы хотите меня расстрелять? Но я не воевал, я только хотел здесь получше заработать.

— Чего ты трясешься, как овечий хвост! — презрительно сказал Самохин. — Мы таких не трогаем, мы же не эсэсовцы, мы — советские люди!

Радиста увели в трюм, где собирали всех пленных.

В капитанской каюте на «Одере» забаррикадировалась группа эсэсовцев, отстреливаясь из автоматов и пистолетов. Бойцы отряда Анисимова выломали дверь, и эсэсовцы были перебиты. Понесли потери и нападавшие.

Бои шли не только на судах, но и на территории гавани. Действия восставших были решительными. И, пока подавлялись очаги сопротивления, часть отряда Анисимова по заранее намеченному плану отрезала пути из гавани в глубь острова.

Немногочисленные команды судов, не оказавшие сопротивления, были изолированы в трюмах, как пленные.

Пьяные в стельку капитаны не обратили внимания на стрельбу и шум, возникшие на судах. Не заметили они также, как в каюту вошли двое оборванных людей с автоматами в руках. Один из вошедших — поляк Казимир Шиманский — негромко по-немецки сказал:

— Прошу, господа капитаны, поднять руки и сказать, где ваше оружие.

Штольц начал протирать глаза.

— Лутц, — обратился он к коллеге. — Ты не спишь? Мне что-то мерещится…

Сразу протрезвевший и побледневший Лутц пытался поднять руки, но они его не слушались. Он со своей стороны попросил Штольца:

— Густав, помоги мне поднять руки, а то… эти… меня прихлопнут.

— Ну! Скоро вы очухаетесь?! — прикрикнул Шиманский. — Где ваше оружие?

Штольц молча показал на письменный стол. Шиманский прошел туда и из ящика вытащил пистолет.

— Другое оружие есть? — обратился он к Штольцу.

Штольц окончательно протрезвел.

— А ты кто такой?! — закричал он вдруг и, дотянувшись до кнопки, нажал ее, наваливаясь всем телом.

Шиманский ядовито улыбнулся.

— Жми, жми сильнее. А ну, руки вверх! — крикнул он, направляя автомат на Штольца. — Пображничали на наших муках — и хватит!

Побелевший Штольц отшатнулся от кнопки и поднял руки. Низко сидевший в кресле Лутц уже держал руки поднятыми, положив их на горлышки высоких бутылок, стоявших на столе.

Шиманский обыскал капитанов, извлек из их карманов пухлые бумажники, записные книжки, портсигары, ключи и всякую мелочь. Он сложил все это в большую коробку из-под сигар и скомандовал:

— Встать! Пошли в штаб!

В штабе было немноголюдно. Все повстанцы — в прошлом военные — докладывали своим командирам по-военному кратко и указания командиров выполняли как военные приказы на фронте.

А в штабе продолжалась напряженная работа.

Бывший французский лейтенант Блюм и бывший английский майор Джексон организовали «западников» в отряды, которые тут же вооружались доставленным в гавань оружием и поступали под объединенное командование.

В гавань, где обосновался штаб, на машине приехал Смуров. Цабеленко с командирами отрядов по карте острова уточнял операции. А Шерстнев уже организовал работу по очистке судов от ненужных грузов, по созданию запасов продовольствия и воды и по подготовке судовых помещений для приема людей. Из доставленных на остров досок плотники уже строили в трюмах нары.

2

Важные события произошли за это время и в Центре…

Штандартенфюрер Реттгер вернулся из госпиталя темнее ночи, врач сообщил, что у капитана Рейнера проломлен череп и положение его безнадежно. Теперь надо было думать не только о проклятом щите, но еще и о командире для подлодки.

Реттгер снял телефонную трубку и приказал соединить его с управлением строительства.

— Инженер Штейн? Да, это я. Как со щитом? Еще не подняли! В чем же дело, черт побери?! Да что вы все твердите о Рынине! Рынин никуда от меня не уйдет! И вы не пытайтесь за него спрятаться. Вам тоже придется отвечать, да! Сейчас мне надо от вас одно — поднимите щит! Надо вывести лодку. При чем тут осадка и перекос?! Перекос в вашей голове, черт вас возьми! Если не доложите мне через час о поднятом щите, придется вам испытать перекос собственной туши!

Реттгер бросил трубку на рычаг и, стараясь успокоиться, прошел на свою половину. Там он плотно пообедал и позволил себе короткий отдых, обдумывая, что предпринять. Неприятности следовали одна за другой…

Мысли Реттгера перепрыгнули на Рынина, и сонливость сразу прошла. Наливаясь злобой, полковник быстро встал, оделся, прошел в свой рабочий кабинет и приказал немедленно доставить к нему русского ученого.

Рынина ввели в кабинет. Он был в наручниках и с трудом сел. Кребс, еще более помрачневший, с автоматом на груди, как обычно, встал у двери.

Некоторое время Реттгер молчал, раздраженно постукивая карандашом по забралу рыцаря. Потом бросил карандаш и уставился на Рынина.

— Что надо сделать, чтобы поднять щит и освободить лодку?

— Не могу ответить, полковник. Строили щит без меня. А пока я работал у вас, наблюдение за щитом меня не касалось.

— Вас все должно было касаться.

— Нет, полковник. Вы сами когда-то указали, что это меня не касается.

— Вы, Рынин, зубы мне не заговаривайте! Эта авария, очевидно, вызвана теми работами, которые проводились в гроте по вашим указаниям?

— Дополнительные работы по моим указаниям, полковник, привели, в частности, к прекращению обвалов на новом строительстве. Значит, они были эффективны.

— Эффективность бывает разная. — Реттгер прищурился. — Это зависит от того, в какую сторону она направлена. На новом строительстве давило ваших товарищей, а в гроте стоит наша лодка. Это разница!

Рынин улыбнулся.

— Вы что смеетесь? Считаете меня дураком?

— Да нет, полковник, наоборот…

— Так вы не хотите обеспечить подъем щита?

— Нет, полковник, не хочу.

— Вполне сознательно?

— Кто же в таких случаях действует бессознательно, полковник!

— Ага, так-так… Кажется, вы начали разговаривать без обиняков, а я начал понимать вас, Рынин!

Реттгер с ненавистью посмотрел на невозмутимого Рынина и вызвал дежурного эсэсовца.

— Где оберштурмфюрер Хенке и русский Брагин?

— Брагина увез с собой майор Клюгхейтер, а оберштурмфюрер Хенке срочно выехал к мысу. Там что-то случилось, господин штандартенфюрер, пока вы отдыхали. Он не хотел вас беспокоить…

— Разыщите его или, в крайнем случае, унтерштурмфюрера Штурца!

— Унтерштурмфюрер Штурц только что явился сюда сам, господин штандартенфюрер!

— Пропусти!

Эсэсовец не уходил.

— Что еще? — недовольно спросил Реттгер.

— В гавани слышится стрельба, господин штандартенфюрер!

— Ну и что же?! Я знаю, что там должна быть стрельба. Больше ничего?

Ответить эсэсовец не успел. Страшный грохот несколько мгновений потрясал комендатуру. В окнах звенели вылетавшие стекла. Портрет Гитлера в тяжелой раме сорвался со стены и с треском рухнул на пол.

Реттгера подбросило с кресла. Озираясь, он остановился вопросительным взглядом на дежурном, стараясь понять, что произошло: «Явные взрывы огромной мощности. Где? На кораблях? Но что там может взорваться? Котлы? И как в такой обстановке поведут себя русские?»

Глядя на дежурного, все еще стоявшего у порога в ожидании приказаний, Реттгер спросил:

— Кто с тобой дежурит здесь?

— Мейер и Дюррфельд, господин штандартенфюрер!

— Немедленно все трое садитесь на мотоциклы с пулеметами и поезжайте в гавань, в распоряжение шарфюрера Крауха. Поможете отконвоировать русских в лагерь. Может, и в чем другом понадобитесь. Вернетесь — доложите мне!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер! Но вы останетесь без охраны.

— Со мной Кребс и Штурц. Выполняйте приказ!

Эсэсовец торопливо вышел. За ним вышел и Реттгер, приказав Кребсу не спускать глаз с Рынина.

В канцелярии у телефона стоял встревоженный Штурц.

— Телефон не работает, господин штандартенфюрер. Никуда не могу дозвониться, — доложил он. — Может, мне отлучиться и выяснить, что произошло?

— Не надо. Ты нужен здесь. Сейчас должен подъехать сюда майор, он, наверное, уже будет знать, что случилось.

В сопровождении Штурца Реттгер молча обошел помещение комендатуры, осматривая мелкие повреждения.

— Иди и жди меня в моем кабинете! — приказал он Штурцу, а сам прошел в свою половину, где задержался, чтобы успокоиться.

Вернулся он в свой кабинет еще более накаленным. Рынин по-прежнему сидел в кресле у стола.

— Ты, Штурц, сейчас возьмешь его в гестапо…

Реттгер не договорил, прислушиваясь к шуму подъехавшей машины. Хлопнула дверца. Послышались тяжелые шаги, затем нервный стук в дверь.

— Ну кто там еще? Войдите!

Дверь распахнулась. В кабинет грузно вошел инженер Штейн. Лицо его было багровым, шинель расстегнута. Он тяжело дышал.

Реттгер медленно встал и на несколько секунд замер от изумления.

— Вы?! Кто вам разрешил оставить свой пост в такое время и явиться ко мне без разрешения, без вызова?!

Квадратной фигуре Штейна, казалось, было тесно в черном мундире. Он неловко вытянулся перед Реттгером и отрапортовал:

— Несчастье, господин штандартенфюрер! В гроте произошли страшные взрывы. Своды рухнули. Все раздавлено. Даже близко не подобраться… Телефоны не работают… Мои сотрудники покинули управление. И наш сектор может рухнуть. Меня тоже могло раздавить… Я поспешил к вам… Жду ваших приказаний.

Слушая Штейна, Реттгер побледнел. Крах! Полный крах операции «Ящик Пандоры»! И его — матерого эсэсовца! — обманул, обвел вокруг пальца вот этот советский ученый Рынин! А глупая ожиревшая крыса Штейн ничего не понимает и уже бежит с тонущего корабля!

— Жаль, что не раздавило такого идиота, как ты! — крикнул Реттгер, не владея собой от ярости. — Но раз ты не раздавлен, я сумею повесить тебя, ожиревший осел! Отправляйся немедленно в гестапо и доложи, что я приказал тебя арестовать!

Красное лицо Штейна стало белым. Заикаясь, он спросил:

— Что разрешите взять с собой!

— Ничего тебе больше не понадобится, кроме веревки! И скажи, чтобы тебя посадили в одиночку! Тьфу!

Шатаясь, Штейн повернулся и вышел. Слышно было, как под его неровными шагами заскрипели на крыльце ступеньки.

Реттгер опустился в кресло и зловеще уставился на Рынина.

— Так, Рынин. Значит, ты свою задачу решил. Грот рухнул. Лодка раздавлена. И ты думаешь, что мы тебя просто расстреляем? Нет, будь ты проклят, нет!!

Стоявший у двери Кребс молча подошел ближе й, взяв автомат на изготовку, встал около Рынина.

— Теперь ты узнаешь, что такое гестапо! — Реттгер повернулся к Штурцу. — Дай ему для начала в морду! — приказал он. — Хочу посмотреть на это со стороны.

Штурц подошел к Рынину. Тот встал, бледный, гордый.

— Я тебе, советская морда, выбью сейчас только один зуб! И даже скажу, который! Чтобы ты проверил меткость моего удара.

— Унтерштурмфюрер! Отойдите в сторону! — предупредил вполголоса Кребс. — Доктор Рынин находится под моей охраной.

— Это еще что такое?! — У Реттгера выпучились глаза. — Эту охрану тебе поручал я!

— Не только вы, господин штандартенфюрер, — медленно сказал Кребс.

— Да что это за бедлам! — Реттгер подпрыгнул с кресла. — Штурц!

Штурц кинулся к Кребсу, но сильный удар автоматом между глаз свалил гестаповца с ног.

Реттгер попятился назад, шаря рукой в кармане… Кребс опередил его:

— Положите пистолет на стол, господин штандартенфюрер! Иначе — стреляю!

Реттгер медленно вытащил пистолет и положил на стол.

— Ближе, ближе ко мне! — приказал Кребс.

Реттгер осторожно подвинул пистолет на самый угол стола, ближе к Кребсу.

Тот, не снимая пальца со спуска автомата, левой рукой взял пистолет со стола и сунул его в карман Рынина.

— Повернитесь, доктор Рынин, ко мне, я сниму с вас наручники.

Реттгер настороженно следил за каждым движением Кребса. И когда тот снял руку с автомата, освобождая Рынина от наручников, он сильным прыжком бросился к выходу.

Кребс рванулся за ним, полоснул автоматной очередью, но промахнулся. Реттгер выскочил на улицу и скрылся в темноте.

— Пошли и мы, доктор Рынин, — забеспокоился Кребс. — Он сейчас же вернется сюда.

— Одну минуточку, Кребс.

Рынин подошел к столу и снял телефонную трубку.

— Алло! Это говорит Рынин. Можете соединить меня со славянским сектором? Там уже никого нет? А с западным? То же самое? Спасибо! — Рынин положил трубку. — Теперь пошли, товарищ Кребс!

3

Точно к назначенному сроку Борщенко подошел к тодтовскому управлению майора Клюгхейтера, и не один…

Машина майора еще стояла у крыльца. Очевидно, он приехал только что.

Через пять минут, которые не обошлись без некоторого шума при входе и в вестибюле, Борщенко постучал в дверь к майору и, получив разрешение, вошел.

Клюгхейтер был необычайно возбужден и нервно прохаживался по кабинету. Он посмотрел на Борщенко с неприязнью и холодно сказал:

— Я, как видно, ошибся в вас, Борщенко, и понял это слишком поздно… Скажите, Пархомов ваш протеже?

— Да, майор. Это мой земляк, сослуживец и, если хотите, друг!

— А вы знаете, где он сейчас и что с ним?

— Где он, я знаю, а что с ним, нет. И, признаюсь, это меня — и не только меня! — очень тревожит.

— Ну вот, я так и подозревал, что вы знали, куда он отправился. И, быть может, не без вашего содействия? А знаете ли вы, что он натворил?…

— Нет, майор. Но могу предполагать.

— И это, стало быть, не без вашего ведома? — Майор покраснел от гнева. — Так вот! Он совершил какой-то взрыв на радиостанции и теперь никого туда не пускает, отстреливается. Вы представляете, чем это кончится?!

— Конечно, майор.

— Что значит конечно?

— Кончится его героической гибелью, майор!

Клюгхейтер остановился против Борщенко и в упор посмотрел ему в глаза.

— И вы, Борщенко, видите героизм в том, что Пархомов своим геростратовским поступком вызовет такие карательные меры, какие будут стоить жизни сотням его невинных товарищей?! И ваших, разумеется, товарищей! Я вас не понимаю, Борщенко!

— Это героизм потому, майор, что Пархомов жертвует своей жизнью ради жизни других! Именно ради этих самых своих товарищей, ради их освобождения!

— Что это значит, Борщенко?

— Это вы скоро поймете, майор. А не можете ли вы узнать, держится ли он еще? — Голос Борщенко дрогнул.

— Этим я и сам интересуюсь, но позвонить не могу: поврежден коммутатор.

— А может быть, вы позволите посодействовать вам в этом разговоре? Обеспечить работу коммутатора?

— Вы сегодня говорите загадками, Борщенко. Но мне теперь не до загадок! Я вынужден арестовать вас. К сожалению! Думал еще раз выручить вас, но вижу, что допустил ошибку, не арестовав ранее.

Борщенко подошел к телефону и снял трубку.

— Алло! Коммутатор? Это Борщенко. Соедините меня с караульным помещением мыса. Спасибо…

Майор остановился пораженный. Затем подошел к Борщенко вплотную, ожидая, что будет дальше. А тот продолжал на чистом немецком языке:

— Это кто? Начальник караульной команды? Сейчас с вами будет говорить майор Клюгхейтер! Пожалуйста, майор!

Ошеломленный Клюгхейтер машинально взял трубку и приложил ее к уху.

— Да, это я. Что? Все еще отстреливается? Пока не надо! Нет, не надо. Оставьте его в покое! Я потом дам указание…

Майор положил трубку на место и дважды нажал кнопку звонка.

Дверь открылась. Вошли два охранника с автоматами и, пройдя к Борщенко, остановились в ожидании распоряжений.

Клюгхейтер, продолжая недоуменно разглядывать Борщенко, сказал:

— Перед тем как вас, Борщенко, уведут, объясните, что означает эта история с коммутатором?

— Господин майор, вы же умный человек! Неужели вы не понимаете, что коммутатор находится сейчас в наших руках!

Клюгхейтер вздрогнул.

— В чьих это… наших?

— В руках восставших узников вашего проклятого острова, майор!

— Так-то вы и ваши товарищи отнеслись к моему предупреждению! — с еще большим гневом воскликнул Клюгхейтер. — Представляете ли вы, к чему это приведет? Восстание будет подавлено, и гестапо зальет весь остров кровью русских и других славян!

Клюгхейтер опустился в кресло и задумался.

— Что же мне делать с вами, Борщенко? — сумрачно сказал он. — Отпустить, что ли, на волю судьбы? Теперь я уже никому помочь не смогу. Гестапо возьмется и за меня. Возможно, придется мне висеть на одной виселице с вами…

— А мы не отдадим вас, майор, в лапы гестапо. Вы честный немец. И вы еще понадобитесь Германии, мирной Германии. Объявляю вас нашим пленником, майор Клюгхейтер! Где ваше оружие?

— Вы переходите границы, Борщенко! — резко сказал Клюгхейтер. Он повернулся к охранникам, ожидавшим приказа, и отшатнулся, окончательно сраженный: на него глядели совершенно незнакомые ему люди…

4

Майора Клюгхейтера на машине отправили в гавань. А в его кабинете через несколько минут произошло новое важное событие этого вечера…

Убежав из своего управления, Реттгер бросился к майору, рассчитывая оттуда объявить остров на чрезвычайном положении и вызвать к себе эсэсовские команды.

Введенный в заблуждение эсэсовской формой находившегося у входа караула и не успев удивиться его многочисленности, штандартенфюрер, ни на кого не глядя, торопливо прошел через вестибюль и, не постучав, вломился в кабинет майора.

Там. он прежде всего наткнулся на Борщенко, который инструктировал Силантьева.

— Брагин! Как ты сюда попал и где майор? — на ходу, устремляясь к телефону, спросил Реттгер.

— Аа-а-а! — обрадовался Борщенко. — Вы-то мне и нужны, господин полковник! Вас-то мы и ищем!

Не заметив в расстройстве чувств, что Брагин, с которым всего два часа тому назад приходилось объясняться через переводчика, сейчас свободно разговаривает на немецком языке, Реттгер торопливо сорвал с рычага телефонную трубку.

— Алло! Алло! Коммутатор? Говорит Реттгер! Что?! Дайте мне караульное помещение казарм! Что?! Я приказываю! Да ты что там, не понимаешь, с кем разговариваешь!! Что?! Ах, мерзавец!! Я сейчас же прикажу тебя арестовать!!!

Борщенко быстро шепнул несколько слов Силантьеву, и тот с автоматом на изготовку ближе подошел к полковнику.

Реттгер, все более распаляясь, изрыгал в телефон угрозы расстрелять всех работников коммутатора и, слушая в ответ издевательские подковырки и откровенный смех, в ярости с лязгом бросил трубку обратно на рычаг и ухватился за другой, красный аппарат тревоги.

Но в трубке этого телефона он опять услышал тот же насмешливый голос…

Борщенко холодно сказал:

— Хватит, полковник. Сядьте!

Пораженный дерзостью Брагина, Реттгер озадаченно вытаращил глаза и, остывая и настораживаясь, оглянулся по сторонам. В двух шагах от него с автоматом на изготовку стоял рослый Силантьев.

При виде незнакомого автоматчика в глазах у полковника забегали тревожные огоньки. Он перевел глаза на Борщенко.

— Что это значит, Брагин? И где майор?

— Майор Клюгхейтер взят в плен и сейчас находится под стражей! — спокойно сказал Борщенко.

— В какой плен? Кем? Что за бред?!

— И вы, полковник, теперь тоже пленник! Вы находитесь сейчас в руках восставших узников вашего лагеря смерти!

— Что за возмутительная мистификация, Брагин?! — все еще не веря своим ушам, резко спросил ошеломленный Реттгер. — И каким образом ты так сразу заговорил по-немецки?

— Я не Брагин, полковник! Я советский моряк Борщенко, если это вас интересует, — невозмутимо продолжал Борщенко. — Кроме того, еще и член комитета, руководящего восстанием.

Реттгер сжался, точно от удара, и, озираясь по сторонам, вскочил с кресла, готовый к борьбе.

— Сидеть! — грозно крикнул Борщенко.

Реттгер молча сел, продолжая исподлобья осматриваться.

— Во избежание неожиданностей поднимите руки, полковник! Придется вас обыскать.

Реттгер поднял руки. Силантьев содрал с круглого столика салфетку и быстро сложил на нее все содержимое карманов полковника.

— Где же ваше оружие, полковник?

— Как видишь, я безоружный.

— Да, это странно, — удивился Борщенко. Он извлек из вещей, найденных у Реттгера, ключи от сейфа и стола.

— Тебе важное поручение, Силантьев! Покончим с полковником — отправишься с автоматчиками в его управление и все содержимое сейфа и письменного стола выгрузи и увяжи. Все до единой бумажки! И вместе с картотекой на машине доставь немедленно в штаб.

— Есть, товарищ Борщенко!

Думая о своем. Реттгер вдруг ударил кулаком по столу:

— Это все Шакун! Продажная собака! Расстреляю!

— Этого предателя расстреляем мы, полковник, как только поймаем. К сожалению, он убежал. А вас мы прикончим раньше.

— Вы что, мне угрожаете? — Реттгер грозно посмотрел на Борщенко. — Вся ваша затея с восстанием через несколько часов обернется по-иному. И моя расправа с вами будет беспощадной! Предупреждаю! Будете валяться у моих ног и просить милости!

Наглость Реттгера удивила Борщенко.

— Не знал я, что вы такой твердолобый, полковник! Учтите: нами захвачены арсенал и гавань. И здесь мы находимся не случайно. Комендатура и казарма — в наших руках. А сейчас уже заняты и ваше управление, и каземат. Все коммуникации острова перерезаны. Центр и гавань для эсэсовских команд уже недоступны! Вообще спасение для ваших отрядов теперь только в том, чтобы прятаться от нас в ущельях. Ясно вам теперь положение?

Реттгер побледнел, однако продолжал так же угрожающе:

— Даже это не спасет вас от нашей расправы, от нашей руки! И единственная возможность для тебя, Брагин, избежать страшной смерти — это слушаться сейчас моих приказов.

Борщенко медленно сказал:

— Чтобы вам было ясно все до конца, сообщу вам, полковник, что радиостанция нами выведена из строя! Так что не рассчитывайте на помощь извне!

Глаза Реттгера засверкали. Все более меняясь в лице, он оглянулся и неожиданно прыгнул на Силантьева, ухватившись за его автомат. Силантьев резко отбросил Реттгера, и тот кинулся к двери. Здесь эсэсовца перехватил Борщенко, сдерживая кипевшую ярость, тряхнул его за шиворот и сунул в кресло, придавив к сиденью.

Реттгер не издал ни звука и тяжело дышал. Он был красный. Глаза сверкали не только злобой, но и страхом, который начал, наконец, наполнять все его существо.

— Вот что, полковник, предупреждаю! — резко сказал Борщенко. — Если с вашей стороны будет еще хоть малейшая попытка сопротивляться, мы вас скрутим веревками!

Реттгер продолжал молчать, в бессилии озираясь, как хищник, попавший в ловушку.

— У вас есть единственная возможность отсрочить конец своей поганой жизни, — жестко сказал Борщенко, — но вы должны принять одно условие — условие нашего комитета.

— Говорите ваше условие, — хрипло выдавил Реттгер. — Я, возможно, приму его.

— В помещении радиостанции находится наш товарищ. Прикажите, чтобы эсэсовцы его не трогали. Пока он будет жить, ваша жизнь в безопасности. Если его там убьют, вы будете немедленно казнены!

— Соедините меня с мысом. Я прикажу, чтобы его не трогали, — глухо сказал Реттгер.

5

В конторе гавани, где расположился штаб восставших, было оживленно и многолюдно, но во всем чувствовалась умелая организованность. Начальник штаба полковник Цабеленко сидел за большим столом у телефона. За его спиной, на стене, висела подробная карта острова, с красными и синими стрелками и другими знаками, отражавшими ход операции «Свобода».

Сейчас перед Цабеленко виновато стоял командир специального отряда Ачкасов. Вчера его отряд без потерь перерезал дорогу через ущелье, ведущую от эсэсовских казарм в северной части острова к Центру. А сегодня, по собственной инициативе, Ачкасов продолжил эту операцию. И теперь, докладывая, волновался:

— Эту группу эсэсовцев, товарищ полковник, мы загнали в пещеру, затем с боем ворвались туда и уничтожили их всех до единого…

— Сколько их было?

— Двенадцать.

— Наши потери?

— Восемь убитых и двое раненых.

— Необдуманные действия и неоправданные потери, товарищ Ачкасов! — Цабеленко нахмурился. — Докладывайте дальше.

— Вторая наша группа из восьми человек, с автоматами и двумя ручными пулеметами, проникла за казармы и перерезала дорогу, ведущую к мысу. Эсэсовцы, попав в клещи, в панике рванулись по этой дороге как сумасшедшие. Оставили убитыми четырнадцать человек. Около двадцати, вместе с ранеными, все же прорвались. В результате мы заняли казармы и удерживаем под контролем северную дорогу к мысу.

— Какие потери понесла вторая группа?

— Она вела огонь из-за укрытий и потерь не имела, если не считать одного легкораненого, который остался в строю.

— Всё?

— Всё, товарищ полковник.

— Окончилась ваша операция хорошо, но ее можно было провести лучше. Как вы, кадровый командир, позволили штурм пещеры, когда враг находился в лучшем положении? Разве была необходимость в таком штурме?

— Бойцов нельзя было удержать, товарищ полковник.

— То есть вы не сумели их удержать. Не оправдали себя как командир.

— Виноват, товарищ начальник штаба. Вы правы. Я действительно сам первый ворвался в эту пещеру. Не было сил удержаться… Накипело, товарищ начальник штаба. У всех накипело…

Цабеленко пристально посмотрел на Ачкасова и несколько минут молчал. Потом добавил уже без обычной для него краткости и строгости:

— Вы, товарищ Ачкасов, знали, что поставленные штабом задачи были уже решены. Все стратегические пункты нами заняты. Подступы к ним надежно прикрыты. После этого вступать в бой с врагом надо, только пресекая его передвижения или прямые вылазки против нас. Штурмовать пещеры нам не нужно. Наша задача теперь, как решил комитет, — сохранить более исстрадавшихся людей…

— Я спохватился и вспомнил об этом, когда было уже поздно, товарищ полковник.

— О вашем проступке, товарищ Ачкасов, я доложу на комитете. А вам приказываю больше таких срывов не допускать.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— Можете идти.

Ачкасов вышел, а в штаб, в сопровождении Борщенко, энергично вошел Смуров. Он уселся за свой стол и сразу же погрузился в дела. Борщенко молча устроился у окна в ожидании привода пленного Реттгера.

Реттгера ввели в штаб. С опущенной головой, вздрагивая от каждого лязга оружия, он уже не напоминал того всесильного лагерфюрера, который еще вчера угрожал восставшим кровавой расправой.

Реттгера усадили в деревянное кресло у стола. Конвоиры стали по сторонам. Они внимательно следили за каждым его движением.

Эсэсовец поднял голову и отшатнулся, узнав Смурова.

— Что, полковник, не ожидали встретить меня на этом месте? — негромко спросил Смуров. — Придется теперь мне задавать вам вопросы. Будете отвечать?

— Спрашивайте. — Реттгер снова опустил голову.

— Для каких целей создавался здесь тайник? Подземное жилье? Скрытые стоянки для подлодок? Запасы оружия и взрывчатки?

— Мне это неизвестно. Нам положено знать только то, что необходимо.

— А как вы сами думаете? Я хочу знать ваше мнение!

Реттгер молчал, уставившись на свои потускневшие за сутки сапоги.

— Вероятно, подобные тайники — на костях невольных узников! — создаются вашими «коллегами» и на континенте. И вы, несомненно, понимаете, что строительство таких тайников вызвано разгромом ваших армий под Сталинградом, на Курской дуге, переломом на всех фронтах не в вашу пользу… Предчувствием поражения и расплаты за преступления… Это вам ясно, надеюсь?

Стиснув челюсти, Реттгер продолжал молчать. Крупные капли пота выступили на его багровом лице.

— Что же вы молчите, полковник? Боитесь признать, что уже готовите укрытия для награбленных ценностей и секретных архивов, чтобы потом снова приняться за старое? Не выйдет, полковник! Наш народ покончит с вашим «дранг нах Остен» навсегда!

Реттгер вытащил из кармана платок и вытер лицо.

— Задам вам последний вопрос — он вполне в вашей компетенции… Когда вы собирались умертвить всех заключенных? И как? Пулеметами? Ядом?…

Эсэсовец, словно от удара, весь сжался, втянул шею в плечи, лицо его из багрового стало серым.

Несколько минут в комнате стояла грозная тишина. Затем Смуров заговорил снова:

— Было решено вас повесить, полковник. Повесить так, чтобы видели вас на веревке все, кого вы обрекали на мучительную смерть. Но, к сожалению, мы этого не сделаем. Под угрозой жизнь нашего товарища. Мы отправим вас к мысу, для обмена…

— Разрешите закурить, — глухо попросил Реттгер.

— Черт с вами, курите!

Вздрагивающей рукой Реттгер вытащил портсигар.

— Полковник может покурить и в машине! — вмешался Борщенко. — Нам надо торопиться.

— Вы правы, — согласился Смуров. — Надо успеть с этой операцией, пока еще светло. Поезжайте.

Реттгер с трудом встал с нераскрытым портсигаром в руке и, сопровождаемый конвоирами, вышел из штаба.

Усаживаясь в машину, Борщенко предупредил:

— Учтите, полковник, что, если с вашей стороны при обмене вас на нашего товарища последует какое-либо коварство, мы задержимся на острове для того, чтобы полностью очистить его от всей, подобной вам, нечисти!

Машина Реттгера была просторной. Его посадили рядом с шофером. Позади уселись Борщенко и Силантьев, с автоматами, ручным пулеметом и гранатами.

— Саулич, трогай! — приказал Борщенко и обратился к Реттгеру: — Под каким названием значится остров на ваших эсэсовских картах?

— Он на картах не обозначен…

— Ну, мы его теперь обозначим! — медленно сказал Борщенко. — Больше островом истребления и вашим тайным гнездом он не будет!

Реттгер не отозвался и зябко поежился.

Дальше ехали молча. Слышался лишь свист пронзительного ветра да попискивание амортизаторов тяжелой машины. Мела легкая поземка.

Когда добрались до главной дороги, поехали быстрее. И вскоре машина, обогнув скалу, остановилась у начала мыса.

— Подъезжайте ближе, — предложил Реттгер. — Отсюда идти не меньше трехсот метров.

— Ничего, полковник. Так надежней…

Реттгер вынул платок и помахал им над головой.

От караульного помещения какой-то эсэсовец неуверенно, с оглядкой направился к машине. Когда он подошел близко, Реттгер обрадовался:

— Это ты, Хенке? Хорошо, что ты жив. Теперь слушай… Бери с собой вот этого, — полковник кивнул на вышедшего из машины Силантьева, — и проведи его к русскому, который засел на радиостанции. Потом доставь обоих сюда, ко мне…

— Но, господин полковник, тот русский уже убил шестерых наших. Как же можно его выпустить после этого? Да и этот — с автоматом…

— Молчать! — Реттгер покраснел. — Выполняй мой приказ! От этого зависит мое освобождение.

Хенке откозырнул и с беспокойством, часто оглядываясь, зашагал впереди Силантьева.

Борщенко проследил, как Силантьев и Хенке прошли мимо часового и скрылись за дверью проходной.

Минуты ожидания тянулись медленно. Реттгер сидел мрачный, беспокойно ворочаясь, опасаясь, что произойдет что-либо непредвиденное и он в последнюю минуту получит в спину автоматную очередь.

Но вот дверь открылась и из проходной вышли трое: Хенке, Силантьев и Пархомов. Фуражка Пархомова была лихо сдвинута на затылок, на поясе висели гранаты, в руках был автомат.

— Выходите, полковник! — приказал Борщенко.

В машине остался только шофер, который сразу же развернул ее для обратного пути.

— А вы не пристрелите меня здесь на прощанье? — спросил Реттгер, ежась под жестким взглядом Борщенко. — Или, может быть, вздумаете увезти меня обратно?

— Зачем спрашиваете, полковник? — резко обрезал Борщенко. — Вы же хорошо знаете коммунистов. Сколько их замучили? И разве коммунисты продавали вам свою честь? Или слово у них расходилось с делом? Нет, полковник, успокойтесь. Нам чужды ваши грязные приемы коварства!

Реттгер побагровел, но не сказал более ни слова.

Подошел Хенке со спутниками.

Борщенко схватил руку улыбающегося Пархомова и крепко стиснул.

— Садись скорее в машину. Разговор — потом. Мне еще надо выполнить некоторые свои обязанности.

Пархомов послушно влез в машину, а Борщенко повернулся к Реттгеру.

— Вы свободны, полковник!

— А ты еще постой здесь! — приказал Реттгер Хенке. — Пока я отойду подальше.

И он зашагал по перешейку, беспокойно оглядываясь и все ускоряя шаги.

— Можете идти, Хенке! — предложил Борщенко. Пораженный Хенке, ничего не понимая, спросил:

— Разве ты, Брагин, не с нами? И как ты… заговорил?

Борщенко, не отвечая, повернулся к машине, открыл дверцу и сел рядом с Пархомовым. С другой стороны сразу же сел Силантьев.

— Поехали, Саулич! Быстрее…

Машина рванулась и, завернув за скалу, быстро помчалась прочь.

Только теперь Борщенко разглядел, что голова Пархомова в крови. Кровью был пропитан и платок, стягивавший левую руку.

— Ты что, ранен?

— Да, слегка. Лезли, сволочи! Но Пархомова отправить на тот свет нелегко!

— Сейчас тебя перевяжем.

— Не надо. Потом. А вот если найдется что поесть — не откажусь… Ведь Пархомов не рассчитывал долго существовать. Поэтому и не запасся продуктами. Понимаешь? А. теперь Пархомов опять готов в далекое плавание.

— Ах ты, неуемный сибиряк! — Борщенко любовно хлопнул его по плечу и приказал:

— Саулич, остановись! Короткий привал. Тут у меня под сиденьем есть сумка с едой.

Машина остановилась.

— Вылезайте пока. Я все достану и приготовлю.

Пархомов и Силантьев вышли и, согреваясь, закружились около машины.

Вдруг Силантьев остановился, внимательно вглядываясь.

Какой-то человек, размахивая руками и что-то выкрикивая, торопливо спускался с осыпи. Вот он споткнулся, потом вскочил на ноги, и, выбравшись на дорогу, бегом припустился к машине.

Это был Шакун.

Он узнал машину полковника и, разглядев около нее людей в форме охранников, поспешил, боясь, что машина уедет раньше, чем он успеет добежать.

Тяжело дыша, он еще издали закричал:

— Господин полковник, подождите! Важные новости!..

— Чего он орет? — спросил Пархомов, не разобрав слов. Неожиданно выйдя из-за машины, он схватил подбежавшего Шакуна за руку.

— Стой! Кого ищешь, иуда?!

Ошеломленный Шакун несколько секунд стоял неподвижно, но, поняв, что попал не к тем, к кому хотел, рванулся, пытаясь освободиться.

— Не торопись, стерва продажная! От Пархомова уйти трудно!

— Пусти! — закричал Шакун, изворачиваясь, и вдруг, выхватив свободной рукой нож, ударил Пархомова в грудь.

Пархомов охнул и упал на колени, а затем повалился набок.

Силантьев бросился к ним, перехватил руку власовца и стиснул ее, как клещами. Шакун скорчился, тяжелый нож выпал из его руки и вонзился в землю.

Из машины выскочил Борщенко. Он подбежал к Пархомову, подхватил его за плечи, перевернул на спину и осторожно приподнял голову.

— Кирилл, что с тобой? Кирилл!

Пархомов задыхался.

— Пархомов… еще… пойдет… в далекое… плавание…

Он сильно вздрогнул, как бы напрягаясь в усилии освободиться от чего-то, стиснувшего его, и сразу вытянулся, застывая.

— Кирилл… дорогой… друг… — тихо окликал Борщенко, но Пархомов уже ничего не слышал, и открытые его глаза не видели, как менялось лицо друга.

Борщенко осторожно опустил голову Пархомова на землю и поднялся, грозный и страшный.

Шакун с ужасом смотрел, как Борщенко молча прошел к машине, взял с сиденья автомат и вернулся на дорогу. Власовец истошно заверещал и попытался вывернуться, но, стиснутый железными руками Силантьева, заплясал на месте.

— Павел! Не убивай! — дико закричал он. — Не убивай, Павел! Я буду тебе служить!

Борщенко молчал, ненавидящим, беспощадным взглядом прожигая Шакуна насквозь.

— Я отдам тебе свое золото! Павел!.. Вот оно у меня — бери!.. — Шакун полез к себе за пазуху, но Силантьев ударил его по руке, и он взвыл…

Борщенко поднял автомат.

— За все твои черные злодеяния примешь сейчас свою смерть! Приготовься!

Шакун упал на колени:

— Я буду твоим рабом, Павел! Не убивай только меня! Павел!

— Силантьев, отпусти его! — сказал Борщенко неумолимо.

Получив свободу, Шакун вскочил на ноги и прыгнул в сторону. Он успел пробежать несколько шагов, а затем, простроченный автоматной очередью, споткнулся. Голова его подвернулась, зубастый рот по-звериному оскалился.

Борщенко стрелял, пока не опорожнил всю обойму. Потом, шатаясь, вернулся к мертвому Пархомову. Вдвоем с Силантьевым они внесли его в машину и усадили между, собой.

Когда подъехали к штабу, там уже собралась толпа. Все бросились к медленно подошедшей машине, но сразу же отпрянули от нее, когда Борщенко и Силантьев бережно вынесли Пархомова.

Не так, совсем не так готовились встретить своего героя его друзья и товарищи!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

От неистовых ударов восставших эсэсовцы укрылись на мысе. В стене, отделяющей мыс от острова, они пробили дополнительно еще две амбразуры и установили там пулеметы. Не спуская глаз с перешейка, эсэсовцы с минуты на минуту ждали штурма.

И хотя восставшие рвались в бой, горя желанием рассчитаться со своими мучителями, истребить их всех до единого, комитет штурма не разрешил. Чтобы прорваться на мыс по перешейку, пришлось бы потерять людей в несколько раз больше, чем было засевших там эсэсовцев.

По приказу комитета началась энергичная подготовка к отплытию. На судах с новыми названиями на бортах — «Москва» и «Нева» — круглые сутки кипела работа. Сюда доставили из арсенала все оружие, какое там оставалось. Со складов, из столовой и госпиталя вывезли на суда и все продовольственные запасы, приготовленные эсэсовцами для себя. Сараи с полусгнившей брюквой, заготовленной для заключенных, подожгли.

В гестаповском подземном каземате и в карцерах нашли в живых только четверых узников. Среди них Борщенко узнал советского моряка, оказавшего сопротивление в гестапо и отказавшегося работать на врага. Он сильно пострадал от побоев и был крайне истощен. Когда моряк, поддерживаемый под руки, поднимался на палубу «Москвы», глаза его светились торжеством и энергией.

Не доживших до освобождения мучеников каземата торжественно похоронили вместе с погибшими в боях.

К утру третьего дня все работы были завершены. Прежде чем покинуть остров, восставшие с ожесточением разгромили и подожгли казармы и все другие строения эсэсовцев. Не пожалели и свои бараки, — мощное пламя долго бушевало над ущельями «славян» и «западников», отражаясь багровыми бликами на беспокойных темных тучах.

Начался отвод отрядов на территорию гавани для посадки на суда. Одновременно минировали подступы к гавани. Для этого использовали мины, неведомо для каких будущих диверсий завезенные эсэсовцами в арсенал острова.

— Пусть эти мины останутся здесь нашими мстителями! — сказал Митрофанов, руководивший минерами.

К середине дня посадка на суда была закончена. Уже убрали сходни, когда неожиданно послышался нарастающий рев моторов. На дороге от мыса показалась машина Реттгера, мчавшаяся на большой скорости. Дверные стекла ее были опущены, верх открыт, и оттуда торчали стволы пулемета и автоматов. Машину сопровождали мотоциклисты. Позади следовали два фургона с эсэсовцами-автоматчиками.

Рассчитывая на полную безнаказанность в такие минуты, вся эта моторизованная группа эсэсовцев по сигналу Реттгера, сидевшего в первой машине, с ходу открыла беглый огонь по кораблям из пулеметов и автоматов.

— Я, видимо, не доживу до возмездия этому палачу! — с горечью воскликнул доктор Ольсен, сильно исхудавший за последнюю неделю, проведенную в карцере гестапо, и теперь только что вышедший на палубу!

— Фашизм вырастил целую армию таких палачей, — отозвался Рынин. — И они еще долго будут отравлять атмосферу нашей планеты…

Моторизованная группа эсэсовцев продолжала быстро приближаться, ведя беспорядочный огонь в сторону судов. И вдруг один за другим начались взрывы. Машина Реттгера первой взлетела на воздух. Взрывались и мотоциклисты, по инерции продолжавшие движение.

Эсэсовцы, находящиеся в фургонах, резко затормозили, в считанные секунды развернулись и умчались обратно, не интересуясь останками своего высокого начальства.

Множество возбужденных людей столпилось на палубах, наблюдая за событиями на берегу. Криками «ура», свистом и улюлюканьем проводили они удиравших эсэсовцев, радуясь, что главный палач нашел заслуженный конец.

— Вот и возмездие, доктор Ольсен, — сказал Рынин. — Теперь вы довольны?

— Да! Впервые на этом проклятом острове я счастлив…

Отданы команды к отплытию. Медленно отшвартовались корабли от причала под протяжные гудки, отозвавшиеся многократным эхом в ущельях острова, над могилами погибших, замученных и расстрелянных узников, не склонивших голов перед фашистскими извергами…

Осторожно суда вышли через фиорд в открытый океан и, набирая скорость, взяли курс к советским берегам.

В кают-компании «Москвы» впервые вместе собрались оба комитета — «славян» и «западников» — для заключительного общего заседания. Оно было недолгим и закончилось, когда советские радиостанции начали передавать Тегеранскую декларацию трех держав.

Президент Соединенных Штатов, премьер-министр Великобритании и премьер-министр Советского Союза провозглашали общую волю к полному разгрому всех вооруженных сил и военной промышленности Германии. С особой силой прозвучали слова декларации о совместных действиях союзников по обеспечению будущего мира:

«…Что касается мирного времени, то мы уверены, что существующее между нами согласие обеспечит прочный мир. Мы полностью признаем высокую ответственность, лежащую на нас и на всех Объединенных Нациях, за осуществление такого мира, который получит одобрение подавляющей массы народов земного шара и который устранит бедствия и ужасы войны на многие поколения…»

Все комитетчики в едином порыве торжественно встали, соединились в круг и подняли руки, скрепленные в пожатии дружбы. Никто из них в то время не подозревал, что верным борцом за эти великие принципы мира останется только Советский Союз, что другие стороны уже тогда втайне начали подготовку к новой войне, а затем вновь и вновь будут возрождать тот же проклятый народами немецкий милитаризм и кровавый фашизм, которые на многие поколения оставили на земле память о неисчислимых страданиях и гибели миллионов людей…

Все большую скорость набирали корабли. Палубы попрежнему были полны народа. Молодежная группа держалась вместе, с Костей Таслуновым в центре. Тут же был и Кузьмич с Епифаном на руках.

Постепенно расплывались в тумане очертания острова. И пока не исчезли в черных облаках заснеженные вершины суровых скал, люди не расходились, переполненные сложными, острыми чувствами: и горечью потерь, и ненавистью к фашизму, и непередаваемым счастьем вновь обретенной, завоеванной свободы…

ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

Для среднего и старшего возраста

Чевычелов Дмитрий Иванович

ОСТРОВ НА КАРТЕ НЕ ОБОЗНАЧЕН

Ответственный редактор В. А. Чикмарев.

Художественный редактор Г, П. Фильчаков.

Технический редактор Т. Д. Раткевич.

Корректоры Л. К. Малявко и Г. М. Шукан.

Подписано к набору 23/IX 1971 г.

Подписано к печати 29/И 1972 г.

Формат 84X108V32— Бум, Н* 2. Печ. л. 9, 5. Усл. печ. л. 15, 96. Уч. — изд. л. 16, 58.

Тираж 75 000 экз.

ТП 1972 № 581, Ленинградское отделение ордена Трудового Красного Знамени издательства «Детская литература» Комитета по печати при Совете Министров РСФСР. Ленинград, 192187, наб. Кутузова, 6. Заказ № 1956. Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская типография № 1 «Печатный Двор» имени А. М. Горького Главполнграфпрома Комитета но печати при Совете Министров СССР, г, Ленинград, Гатчинская ул., 26.

Цена 64 коп.

Ленинград 1972

Издательство «Детская литература»

ИЗДАНИЕ ТРЕТЬЕ

Рисунки В. Орлова

БИБЛИОТЕКА ПРИКЛЮЧЕНИЙ И НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ

Примечания

1

Как ты попал на судно?

(обратно)

2

Встать!

(обратно)

3

Руки вверх!

(обратно)

4

ТОДТ — военно-строительная организация гитлеровской Германии.

(обратно)

5

Полный текст этой «Памятки» напечатан в книге «Зверства фашистских варваров». Издание Всесоюзной книжной палаты. М., 1943.

(обратно)

6

Живее! Живее!

(обратно)

7

Молчать!

(обратно)

8

Кто ты?

(обратно)

9

Я — твоя смерть!

(обратно)

Оглавление

Глава первая КАТАСТРОФА В ОКЕАНЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава вторая КОВАРСТВО ВРАГА

  1

  2

  3

  4

  5

Глава третья НА ДОПРОСАХ В ГЕСТАПО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава четвертая ОСТРОВ ИСТРЕБЛЕНИЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава пятая В БОРЬБУ ВСТУПАЮТ НОВЫЕ СИЛЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава шестая В ОБЛИЧЬЕ ВРАГА

  1

  2

  3

  4

Глава седьмая ОРАНЖЕВАЯ ПАПКА

  1

  2

  3

  4

Глава восьмая В ЛАБИРИНТЕ НАД ГРОТОМ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава девятая ОШИБКА ПАРХОМОВА

  1

  2

  3

  4

Глава десятая КУДА ПОПАЛА «ВОСЬМАЯ» ЛИСТОВКА…

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава одиннадцатая ПОРТСИГАР С МОНОГРАММОЙ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава двенадцатая ТРИ НОВЫХ СОБЫТИЯ

  1

  2

  3

  4

Глава тринадцатая НАЧАЛОСЬ…

  1

  2

  3

  4

  5

Глава четырнадцатая НА ГРАНИ ПРОВАЛА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава пятнадцатая ВОССТАНИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

ЗАКЛЮЧЕНИЕ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?