«Командир Марсо»

Жан Лаффит. Командир Марсо. Роман

О франтиреры, вперед! Пробирайтесь сквозь заросли, переплывайте потоки, прячьтесь, пользуясь тенью и сумраком, ползите по оврагам, скользите, взбирайтесь, цельтесь, стреляйте, уничтожайте захватчика! Защищайте Францию, как герои!

Внушайте врагу трепет, о патриоты!

Виктор Гюго.

I

Чудесное раннее утро. Первые лучи солнца уже начинают согревать землю. Между рядами виноградных лоз движется белая фигура, окутанная изумрудным облаком пара. Роже Беро, облаченный в поношенную длинную, как риза, рубаху, с опрыскивателем за плечами, укрепленным на двух кожаных ремнях, медленно шествует по борозде, словно измеряя ее шагами. В его ловких, уверенных движениях сочетаются одновременно навыки рабочего и крестьянина. Левая рука, точно спаянная с насосом распылителя, движется ритмично, как шатун в машине; правая, описывая в том же темпе полукруг, водит над листьями медным наконечником шланга. Из отверстия наконечника со свистом вырывается мелкий дождик сульфата. Беро проходит вперед, а туман, оседающий на виноградных листьях, сгущается в маленькие бирюзовые капли, которые стекают на землю. У каждой лозы Роже Беро прикидывает на глаз возможный урожай винограда и по привычке земледельца разговаривает сам с собой.

Конечно, можно было бы немного отложить очередное опрыскивание виноградника сульфатом. Погода стоит сухая, виноград растет хорошо, и на нем нельзя обнаружить ни малейших признаков заражения. Но Беро знает: лучше заранее предупредить зло, чем дожидаться, что в один злосчастный день на свежих листьях винограда появятся еле заметные светлые пятнышки — первые приметы болезни. К тому же он не вполне уверен, что в ближайшие недели сможет своевременно заняться опрыскиванием. Значит, и жалеть не о чем, разве только о том, что он не выждал, пока сойдет утренняя роса. Когда в шесть часов утра, заехав за бадьей с сульфатом, Беро повел волов в поле, его жена, Сидони, сказала: «Ты бы лучше прежде позавтракал, а потом занялся своим виноградником». Но так как дядя Сидони, работавший у подножия холма, еще не пришел, Роже тоже предпочел вернуться на виноградник. И он не раскаивается в этом. Судя по солнышку, сейчас должно быть не больше семи часов; остается каких-то три ряда, и он начисто покончит с верхним виноградником, а впереди еще целый день.

Роже Беро запускает опрыскиватель на полный ход и несколько ускоряет шаг, чтобы побыстрее завершить работу: голодный желудок дает о себе знать. Кругом тишина, природа охвачена покоем. Ни малейшего дыхания ветерка. Над головой чудесное небо. Неподвижная линия горизонта ограничена с одной стороны разбросанными по косогору виноградниками, с другой — верхушками деревьев, за которыми скрывается долина. Здесь человек сам себе хозяин, и кажется, что никакое событие в мире не могло бы проникнуть сюда и нарушить мирный его труд. «У меня еще останется сульфат для другого виноградника», — думает Беро.

Лай собаки заставляет его поднять голову.

— Медор!

Кто бы это мог там идти? Верно, кто-то свой, потому что собака, не подчинившись окрику хозяина, радостно кинулась к лесу. А-а-а, да это дядюшка!

У края виноградника остановился маленький черноволосый человек лет пятидесяти, не брившийся по меньшей мере уже целую неделю. Он нетерпеливо поглядывает на медленно приближающегося к нему Беро.

— Поторапливайся!

— В чем дело? Дома что-нибудь случилось?

— Нет…

Роже Беро пускает на листья более сильную струю сульфата и начинает шагать быстрее. Дядюшка, ожидая его, перебирает и взвешивает на мозолистых ладонях кисти винограда, уже начинающие зацветать.

— Союзники высадились сегодня в четыре утра!

— Откуда ты знаешь?

— Сосед зашел сказать. Говорит, передавали по радио…

Роже Беро, закрыв распылитель, наскоро вытирает руки о подол рубахи.

— Вот это здорово!

— Что ты думаешь делать? — спрашивает дядюшка, глядя, как Беро снимает с себя опрыскиватель.

— Не знаю еще, но мне нужно идти домой.

Дядюшка не спеша надевает на себя медный аппарат и прилаживает ремни к плечам.

— Какие ряды еще остались?

— Два крайних. Не расходуй зря сульфат.

* * *

Целых три года ждал Роже Беро этого дня. Попав в плен к немцам при разгроме армии в июне 1940 года, он через два дня бежал. Беро мечтал вернуться на свой маленький хутор, который вынужден был покинуть в день мобилизации. Увлекаемый потоком отступавшей, лишенной офицеров армии и лавиной бегущего в панике населения, он понимал только одно: война, которой он не хотел, для него окончена. Он мог теперь свободно возвратиться домой.

Беро, покрыв расстояние в пятьсот километров — пешком, на велосипеде и однажды даже на лафете так ни разу и не выстрелившей пушки, — надеялся обрести в своих родных краях покой и тишину. Но ему это не удалось: он был присоединен к остаткам полка, стоявшего лагерем вдоль реки Дордонь. Беро снова бежал, но какой-то капитан задержал его на мосту в Бержераке. Его отвели в казарму, а затем из Бержерака отправили в Перигё, а из Перигё — в Брив, пункт его мобилизации. После недели томительного ожидания Беро разрешили сменить военную форму на гражданскую одежду.

Наконец, он попал домой и снова увидел свою жену Сидони и сынишку Милу, которому пошел уже седьмой год. Луг еще не был скошен. Зерновые ожидали уборки. Не дав себе передышки, Роже Беро сразу принялся за работу. Он не пытался вникнуть в смысл событий, которые потрясли его страну. Перемирие было подписано. Газеты каждый день твердили о «возвращении к земле». Для Беро этого было достаточно.

Но все же в его жизни произошла какая-то перемена. Он пробыл в армии только десять месяцев, но сколько пришлось ему пережить за это время! С того утра в сентябре 1939 года, когда жена провожала его на вокзале, Роже попал в новый для него, более широкий мир. В этом мире крестьяне и чиновники, торговцы и рабочие, люди с севера и с юга оказались объединены в одно целое — полк. За десять месяцев совместного пребывания в армии эти люди узнали друг о друге больше, чем могло бы дать самое тщательное изучение их жизни. За это время Роже завязал новые дружеские связи. Особенно сдружился он с одним плотником, своим земляком. Однажды тот сказал ему: «Я рабочий, а ты крестьянин, но мы с тобой братья; только те, кто живет плодами нашего труда, могут быть заинтересованы в том, чтобы разъединить нас».

Нового друга Беро — Бастида — называли коммунистом, но он был совсем не похож на тех коммунистов, о которых Роже приходилось слышать раньше. Бастид никогда не требовал, чтобы Беро чем-нибудь с ним делился. Наоборот, он сам платил чаще, чем полагалось в порядке очередности, и во всем, что он говорил, чувствовался здравый смысл. Роже уважал Бастида, считая его честным тружеником, и был убежден, что уж, конечно, такие люди, как Бастид, не придут к нему, Роже, конфисковать ту землю, которую вот уже десять лет он мечтал приобрести.

Вернувшись домой, Беро продолжал поддерживать связь со своим новым другом. Он всегда бывал очень рад, когда Бастид навещал его, и за те месяцы, что прошли со времени их возвращения, они еще больше сблизились.

А в это время члены правительства, обосновавшегося в Виши, произносили речи о прошлых ошибках, разглагольствовали о «революции», которая должна обеспечить права крестьян. Сначала Роже Беро слушал все это благожелательно. Петэн, о котором газеты писали так много хорошего, представлялся ему честным человеком. Но время шло, а арендатор Роже Беро так и оставался арендатором. К молодым Беро переехал дядя Сидони, и это позволило им обработать новые участки земли, но по-прежнему половину урожая приходилось отдавать хозяину. В сущности, в их жизни, как и в жизни других людей, ничего не изменилось. Владелец замка и поместья Мутё господин Распиньяк по-прежнему оставался хозяином той земли, на которой он, Беро, работал в поте лица своего, с тех пор как женился на Сидони. Конечно, Беро не пытался оспаривать права помещика, но он не видел для себя никакой возможности иметь когда-нибудь собственный клочок земли. Родители Сидони, владевшие небольшим земельным наделом в той же округе, могли прожить еще двадцать, и даже тридцать лет. Недалеко от их дома находилась ферма, для покупки которой молодая чета экономила как могла с первых дней женитьбы. Говорили, однако, что господин Распиньяк собирался приобрести эту ферму по любой цене, как только наследники объявят о ее продаже. Это беспокоило Роже Беро и вызывало у него возмущение. Как будто хозяину недостаточно было земли поместья и десяти участков, сдаваемых в аренду! Господин Распиньяк повсюду превозносил правительство Виши, и крестьянину Беро все больше казалось, что в этом правительстве засели друзья помещика. Вот почему Роже Беро стал все внимательнее прислушиваться к словам Бастида, утверждавшего, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает. Это так справедливо и хорошо сказано! И перед арендатором начали возникать новые перспективы.

Но всего в нескольких километрах отсюда, на зональной границе[1], находились немцы. Господин Распиньяк как-то сказал Роже, что это вполне соответствует условиям перемирия, и надо лишь радоваться, что благодаря маршалу Петэну не оккупирована остальная часть Франции. Но Роже Беро, тот самый Беро, который в период беспорядочного отступления армии, увлекаемый потоком беженцев, восклицал: «Хоть бы скорее все это кончилось, скорее бы вернуться домой!», теперь стал понимать, что ничего еще не кончилось… Да и как могло все кончиться, если иностранные солдаты находились в Дордони и по-прежнему чувствовали себя здесь как дома! И Беро, за всю войну не сделавший ни одного выстрела, стал говорить о том, что нужно изгнать чужих солдат с родной земли. А уж тогда станет виднее, как наладить свои собственные дела. Но, рассуждая так, Роже все же не мог отделаться от одной навязчивой мысли: освободить страну нельзя без посторонней помощи. А это, естественно, приводило к тому, что Беро считал Англию источником всех надежд, а генерала де Голля — будущим освободителем Франции.

Когда в июне 1941 года армия Гитлера очертя голову ринулась в войну против России, Роже Беро воскликнул: «Пора!» Он считал, что пробил решительный час и надо воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы освободить Францию. Скорей бы высаживались остальные союзники, и тогда, все вместе, они смогут покончить с войной!

Более выдержанный, чем Беро, Антуан Бастид пытался его убедить: «Дело обстоит совсем не так просто, как ты думаешь… Если хочешь, чтобы тебе помогли, надо сначала самому проявить активность». Эти разговоры были не по вкусу Беро. Он нервничал, стучал по столу кулаком и, ссылаясь на положение на русском фронте, повторял:

— Ты сам отлично видишь, что для них, как и для нас, необходимо, чтобы союзники немедленно высадились.

— Согласен с тобой, — отвечал Бастид, — но что ты, со своей стороны, для этого делаешь?

— А ты?

— Мы оказываем сопротивление.

— Вы ничего не добьетесь, пока будете одни!

— Тем больше оснований помогать нам.

Так проходил месяц за месяцем. Симпатии Роже стали обращаться теперь в сторону России. «Вот это люди!» — говорил он, следя по атласу своего сына за тем, как развертываются боевые действия.

И все же он постоянно возвращался к своей первоначальной идее о необходимости десанта союзников. Почему же выжидают те, кто здесь рядом, совсем близко? В ноябре 1942 года они позволили оккупировать всю Францию, даже не пытаясь что-либо предпринять со своей стороны. Подумать только — французов предали второй раз!

А Антуан Бастид твердил ему: «Ведь во Франции уже сражаются; спасение — дело наших собственных рук». — «Я и сам очень хотел бы сражаться, — отвечал ему на это Роже, — но при условии, что буду не один».

Прошло еще несколько месяцев…

Роже Беро, нетерпение которого с каждым днем росло, все больше и больше сближался с теми, кто, ничего не ожидая, уже вступил в борьбу. Однажды поздно вечером, в конце лета 1943 года, Бастид пришел к нему с двумя неизвестными.

— Этих людей ищут. Можешь ты спрятать их у себя недели на три, а то и на месяц?

— Могу.

— Если их найдут, им грозит расстрел, да и тебе тоже…

— Мы поместим их в комнате наверху.

И эти незнакомые люди, два испанца — Рамирес и Гарсиа, — вошли в семью Роже. Сперва он запрещал им выходить из дому, но им так хотелось быть хоть чем-нибудь полезными, что постепенно они стали принимать участие в полевых работах, и их присутствие в доме Беро уже нельзя было больше скрывать от окружающих. Пришлось представить их соседям как батраков, нанятых на время уборки винограда. Их веселый нрав и рвение к работе быстро завоевали им симпатии соседей, и никому не приходило в голову удивляться появлению или уходу этих двух пареньков. Когда два месяца спустя они уехали, в доме без них стало как-то пусто. Роже не мог забыть маленького, всегда улыбающегося Рамиреса и его товарища Гарсиа, поднимавшегося до рассвета, чтобы пораньше выйти на работу.

С той поры Беро старался еще больше помогать тем, кто вел борьбу против врага. Его дом стал транзитным пунктом и убежищем для молодых людей, которые не хотели ехать на работу в Германию, уходили в леса и вступали в отряды франтиреров. Не колеблясь, Беро отдавал все излишки продовольствия, все, что ему удавалось выгадать при расчете с хозяином, на снабжение отрядов маки, возникавших повсюду. Но он все еще не решался сам перейти к активным действиям — он ждал наступления «великого дня»[2], как он говорил. «В этот день, — заявлял он Бастиду, — я первый вступлю в ваши ряды».

— Это ты сейчас говоришь!

— Посмотрим!

И вот теперь все могут убедиться! Сегодня, 6 июня 1944 года, наступил тот «великий день», которого так ждал Роже Беро.

* * *

Беро сидит на своем обычном месте в кухне, во главе стола; по одну сторону от него большой камин, по другую — деревянная лестница, ведущая на чердак. Подняв кверху нож, Беро задумчиво смотрит через открытую входную дверь на такую знакомую картину: вот яблони вдоль клеверного поля, а там, в сарае, готовая к выезду тележка, на траве валяется перевернутая старая борона, по двору гуляют куры и большой петух, на гладком камне свернулась клубком черная кошка, а в тени большого, развесистого дуба, высунув от жары язык, лежит собака… Никогда раньше не обращал он внимания на окружавшие его предметы, а вот сегодня находит в них ни с чем не сравнимое очарование.

Рядом его жена, Сидони, взобравшись на стул, пытается снять с крюка мешок с окороком, подвешенный к потолку. Он смотрит на ее напрягшиеся в усилии бронзовые от загара ноги, на ее крепкие бедра, гладкие руки, и она кажется ему очень красивой.

— Пусти-ка, я сам достану.

Став на стол между ковригой хлеба и кувшином только что приготовленного вина, он снимает мешок и осторожно опускает его на руки жене. У Сидони все еще красные от слез глаза, но она уже примирилась с судьбой.

— Сними заодно еще колбасу — они, должно быть, все уже готовы.

В углу комнаты, съежившись на стуле, продолжает плакать маленький Милу. Он плачет с того самого момента, когда отец, нахмурив брови, прикрикнул на мать: «Я решил уйти, и ничто меня не удержит!»

Теперь вся семья, включая и вернувшегося с виноградника дядюшку, в сборе. Мужчины молча садятся за стол, и каждый медленно отрезает себе большей ломоть хлеба. Потом, продолжая жевать, Роже принимается толковать о работе, которую предстоит сделать: нужно будет прополоть кукурузу… через неделю можно косить крайний луг…

Сидони не ест, она собирает мужа в дорогу.

— Я положила тебе две рубашки, мыло, бритву, носки, фуфайку…

— Ему надо бы дать одеяло, — вставляет дядя.

— У меня есть плащ-палатка, — говорит Роже, наливая себе полный стакан вина.

Пока заканчиваются сборы, Роже посматривает на стенные часы, маятник которых монотонно и четко отбивает секунды, приближающие время разлуки. Потом, обращаясь к сыну, говорит:

— Слушай, малыш. Я, верно, скоро вернусь… ну, когда окончится война. А если со мной случится что-нибудь, знай, что твой отец…

Сидони не в состоянии слушать дальше, она уходит в комнату. Дядюшка утирает платком глаза.

Маленький Милу больше не плачет: ему кажется, что он стал взрослым.

* * *

В конце тропинки Роже Беро в последний раз оглядывается Там, внизу, остались дорогие для него существа, которых он только что покинул; остался его дом, земля, волы… Впереди — неизвестность… Но он все давно обдумал и решил, и сегодня он поступает так потому, что давно к этому стремился. Сознание этого придает ему силы.

Сжимая в руке палку, он идет вперед, чувствуя себя свободным человеком, но все же спазма сдавила ему горло. Здесь, в этих местах, где его все знают, он предпочитает не попадаться никому на глаза. Пойдут толки, а для семьи будет лучше, если его уход останется незамеченным. Поэтому он шагает лесом, огибая поля, стараясь избежать встреч. Но ему придется все же заглянуть к Кулондру…

Кулондр, высокий крестьянин с загорелым, обветренным лицом, сидел у окна и точил нож сенокосилки.

— Роже! Ты вовремя пожаловал. Такие события!… Надо обязательно спрыснуть.

— Что это ты делаешь?

— Сам видишь, ковыряюсь помаленьку. Не хочу далеко отходить от дома… Из-за радио…

— А я ухожу в маки.

Они долго беседовали, сидя в кухне; жена Кулондра вынесла друзьям литр белого вина и подсела к ним. Беро надеялся, что Кулондр согласится его сопровождать; правда, у того четверо маленьких детей.

— Будь только это, — сказал Кулондр, когда они остались одни, — я последовал бы твоему примеру… но у меня еще склад оружия…

Беро впервые слышал про такой склад. Бастид всегда говорил ему, что партизанам нечем сражаться. И вот, оказывается, у Кулондра хранится оружие!

— Откуда оно?

— Хотя мне этого знать не полагается, но я догадываюсь, что оно прислано из Лондона. Его сбросили на парашютах у берега Дордони.

— На лугах рядом с замком? А… хозяин?

— Господин Распиньяк? Он — с нами.

Роже теперь стали понятны приветливые слова, с которыми только что обратился к нему владелец замка, когда Беро проходил мимо: «Прекрасные новости, Беро! Замечательный день!» Роже всячески старался не попасться на глаза помещику, и эта встреча его немного встревожила: господин Распиньяк все же был приверженцем Петэна и, несмотря на то, что хотел казаться добрым малым, всегда производил на Роже впечатление коллаборациониста. И вдруг оказывается, что он тоже сторонник де Голля…

Кулондр, опасаясь, не сказал ли он чего лишнего, наполняет стаканы.

— Сегодня все с нами.

— Да, все, как я и предвидел, — подтверждает Беро, опрокидывая свой стакан. — Теперь можно действовать смело.

Они спускаются к берегу реки, и, пока Кулондр вычерпывает воду из лодки, Беро разглядывает великолепную усадьбу на противоположном берегу, ничем не уступающую замку Мутё. Это ферма Борденавов. Немецкие офицеры часто приезжают туда на машине. Поговаривают, что сын владельца усадьбы служит в вишистской милиции.

— Я переправлю тебя немного ниже, — говорит Кулондр, — хотя теперь эти, — он кивает в сторону усадьбы, — конечно, присмиреют.

Расставшись со своим другом, Беро пошел по проселочной дороге, ведущей через холмы к Палиссаку. Ему нужно было прежде всего повидать Бастида.

* * *

— А мужа нет дома. Уже три месяца, как он ушел в маки.

— Что же он мне не дал знать? И как его теперь найти?

— Ну, это проще простого! Да входите же, господин Беро…

Раймонда Бастид, маленькая, худенькая женщина, болтает без умолку:

— Каково? Что вы скажете обо всем этом? У нас весь город взбудоражен! Утром партизаны спустились в долину и взорвали железнодорожные пути. Отряды рубят деревья и загораживают дороги. Комитет освобождения расклеил приказ о мобилизации. Все только об этом и толкуют…

— Как найти Антуана?

— Он, конечно, с франтирерами…

— А где они?

— Там, на холмах, в лесу… Да! Совсем забыла! Ведь брат булочника, младший Пейроль, сегодня уходит к ним. Он только что забегал справиться, не надо ли чего передать… Но что же это я сижу и ничем вас не угощаю!…

Со всей этой неразберихой просто голова идет кругом.

* * *

Теперь Роже не стал больше прятаться. Зачем? По дороге в городок люди окликают его и издали заговаривают с ним.

— Эй, Беро! Ты что, мобилизован?

Он отвечает им на том же местном говоре. С двумя рюкзаками за спиной Беро гордо шествует дальше.

В кафе у Тайфера пир горой. Хозяин выкатил на веранду бочку; его сын, Шарль, разливает вино в стаканы, а сам Тайфер ходит от одного посетителя к другому, повторяя всем и каждому:

— Нужно провозгласить Четвертую республику и назначить нового мэра.

«Этот, видно, уже метит на должность мэра», — думает Беро.

Папаша Тайфер кичится тем, что никогда не менял своих убеждений — он был и остается радикал-социалистом. Однако до войны, ссылаясь на религиозные взгляды жены, он послал своего сына к кюре принять первое причастие, а сегодня, когда приходится считаться с движением Сопротивления, он хочет послать его в маки.

— Куда именно, Тайфер? В «Тайную армию» или к франтирерам?

— Не все ли равно? Для меня движение Сопротивления, так же как и республика, неделимо.

У мэрии собираются группы людей, идут оживленные споры.

— Немцы еще в Бержераке, — говорит кто-то, — и все эти затеи могут нам дорого обойтись.

Беро подходит поближе. В толпе он узнает мясника Мерло, бакалейщика Булена, жандарма Лажони…

— Это безумие, — продолжает незнакомый Беро человек. — Нужно выждать, прежде чем ввязываться в подобную авантюру.

— Господин Костдуа, — обращается к нему невысокого роста мужчина с остриженными бобриком волосами, — неподходящий сейчас момент для подобных разговоров. Сегодня утром вас уже хотели арестовать как коллаборациониста. Я заступился за вас. Но если вы будете продолжать высказываться в таком духе, вас постигнет участь всех коллаборационистов.

Этого человека Беро хорошо знает. Его зовут Лусто, он крестьянин с равнины, сосед Борденавов. Лусто давно покинул свой дом и теперь скрывается в окрестностях. Говорят, что взрыв паровозного депо в Бержераке 1 января — его рук дело. Как бы то ни было, он несомненно занимает видный пост в «Тайной армии» и, кажется, даже командует всеми деголевцами в округе.

Из лавки Пейролей выходят сразу трое.

— Ты должен снабжать нас хлебом, — говорит долговязый парень, садясь на велосипед.

— Достаньте мне муки, — отвечает булочник.

Жозеф Пейроль — товарищ Беро по полку, преждевременно располневший мужчина лет тридцати; у него грубое, кирпичного цвета лицо. Поднявшись спозаранку, он еще не покидал своей пекарни, но уже знает все новости: арестованы коллаборационисты, включая Борденава, но его сына, к сожалению, не удалось разыскать; дороги контролируются отрядами движения Сопротивления; все мужчины в поселке получили соответствующие задания… Сам он предпочел бы уйти в маки, так как опасается, что дела его здесь становятся плохи — слишком уж он на виду. Но ему приказано оставаться на месте, в своей пекарне. А вот брат его, Поль, который моложе Жозефа на десять лет, сегодня отправляется в партизанский отряд.

— Я пойду вместе с ним, — говорит Беро.

— Ты? А я думал, ты с кагулярами[3].

— Нет, ты что, шутишь?

— Не сердись, идем, позавтракаешь с нами.

Поздоровавшись с Фернандой Пейроль, которая приходит в отчаяние при мысли, что из-за всех этих волнений обед у нее не поспеет вовремя, Роже снимает с себя рюкзаки и без излишних церемоний усаживается за стол.

— Если так будет продолжаться, я никогда не доберусь до места, — шутит он.

— Сегодня днем я должен доставить партизанам хлеб, — отзывается булочник, — и заодно подвезу вас с братом на своем «газогене».

II

— Добрый день, господин майор!

Лусто, узнав местного учителя, оборачивается и протягивает ему руку.

— Э, да вы, я вижу, надели форму! — говорит он.

Школьный учитель, в новеньком с иголочки мундире лейтенанта, который еще больше подчеркивает его высокий рост, улыбается, поблескивая очками.

— А разве сегодня не день мобилизации?

Бернар Лусто не испытывает никакой симпатии к этому краснобаю, два года назад занявшему должность учителя в Палиссаке. Он почувствовал к нему неприязнь с первой же встречи. «В этой войне, — заявил тогда учитель, — самое главное не скомпрометировать себя и сохранить свои силы… для будущего». «Трус и карьерист», — определил его Лусто. И все же так приятно видеть французскую форму, да еще в день высадки союзников!

— У вас все готово? — спрашивает Лусто.

— Ждем ваших распоряжений.

— Хорошо, займитесь вопросами снабжения населения продовольствием и следите за поддержанием порядка. Лажони и его люди обеспечат смену отрядов, наблюдающих за дорогами.

Убедившись, что револьвер, спрятанный под его кожаной курткой, в случае нужды можно легко достать, Лусто садится на свой мотоцикл. Он с шумом проносится мимо мэрии, и группа беседующих людей невольно поворачивается в его сторону, а жандарм Лажони прикладывает руку к кепи.

— Вот это человек! — говорит Тайфер многочисленным посетителям, собравшимся у него на веранде.

Крестьянин, которого теперь официально именуют «майор Лусто», мчится на мотоцикле, подставив грудь ветру, с радостным сердцем, ощущая в себе небывалый прилив гордости… Не потому, что ему льстит его высокий чин. У него нет мундира, и он никогда не носил погон. Когда месяц назад начальник объявил ему о повышении, он не был ни польщен, ни удивлен. Его давно уже установившийся авторитет не нужно было поддерживать при помощи нового чина. Правда, до сих пор Лусто считал, что его влияние распространяется только на ограниченный круг лиц, связанных с ним общим делом. А сегодня он убедился, что пользуется известностью среди всего населения. Следовательно, он имеет право, и даже обязан, со всей серьезностью отнестись к своему новому положению. Но он также знает, что с этим связана большая ответственность: нужно показать себя достойным занимаемого поста. Однако бремя ответственности не страшит Лусто. С того осеннего дня, когда господин Распиньяк пригласил его к себе, чтобы представить некоему Сирано, у него появилось сознание, что он выполняет свой долг; он почувствовал, что стал другим человеком…

Какой неожиданностью была эта встреча с Сирано! Лусто никогда бы и в голову не пришло, что господин Вильнуар, промышленник из Перигё, которого он встречал в свое время на собраниях «Боевых крестов», вдруг появится перед ним под кличкой «Сирано» и скажет в присутствии господина Распиньяка:

— Лусто, нам известна самоотверженность, которую вы проявили до войны, отстаивая в вашей округе дело полковника де ля Рокка.

— Я верил тогда, что защищаю дело Франции, господин Вильнуар.

— Зовите меня просто Сирано. Это верно, полковник обманул нас, но Франция всегда нуждается в верных сынах. Сегодня она говорит с нами из Лондона устами генерала де Голля. Я его представитель в нашем департаменте, и нам нужен такой человек, как вы, для руководства кантоном.

Лусто сначала заколебался. И причиной его колебаний было присутствие при их беседе господина Распиньяка, который, хотя и состоял тоже в свое время членом «Боевых крестов», не внушал Лусто особого доверия. Разве Распиньяк, вместе с семьей Борденавов, не был в числе самых ярых приверженцев маршала Петэна? Однако уверения Сирано, приветливость и благодушие господина Распиньяка, который, казалось, был в курсе всех происходящих событий, рассеяли одно за другим все сомнения, невольно зародившиеся в голове честного крестьянина в 1942 году.

«Маршал? Как могли вы поверить, что победитель при Вердене стал предателем! Разве не спас он все то, что можно было спасти? Разве не был он единственным человеком, который мог это сделать? Нет, вы можете быть спокойны, он остается верным Франции, но только задача его трудна. Он добровольный пленник тех, кто его окружает, и лишь ради того, чтобы избавить всех нас от подобной участи. И еще… дело не только в этом. Сегодня наш долг ясен: нужно спасать Францию, сначала от оккупантов, потом — от анархии. Вся страна на стороне де Голля, который, подобно Жанне д'Арк, взял в свои руки знамя Франции. Мы дарим его доверием, чтобы он мог твердо и решительно руководить той битвой, которая принесет нам освобождение. В то же время надо думать и о будущем…»

Лусто никогда не задавался вопросом, какой станет Франция после освобождения. Его стремления не выходили за рамки ближайшей неотложной задачи — изгнания оккупантов. Ради этой цели он готов был на все. Ему предложили вступить в ряды формирующейся армии, которая предназначалась для освобождения Франции. Он давно ждал этой возможности. Те самые мотивы, которые некогда побудили Лусто стать членом «Боевых крестов», заставили его теперь принять предложение Сирано. Он любил свою родину простой и ясной любовью крестьянина, любящего свою землю. Он хотел, чтобы она была ограждена от всякого постороннего вмешательства, чтобы в ней господствовал порядок, чтобы она была свободной и процветающей. И вот среди тех французов, на которых, казалось, уже нельзя было рассчитывать, он встретил людей, думавших так же, как и он. Несомненно и господин Вильнуар, и маркиз де Распиньяк строили более обширные планы на будущее, чем он. Неважно! Ведь они хотели прежде всего освободить страну. Это его вполне устраивало. Во главе с де Голлем? Он и с этим был согласен…

Первого волонтера для «Тайной армии» Лусто нашел без труда. 11 ноября 1942 года, в день годовщины победы над Германией в 1918 году, немцы оккупировали южную зону Франции. Сохранявшиеся еще, согласно перемирию, части французской армии были распущены, и друг детства Лусто — Пораваль, служивший в армии лейтенантом, был вынужден вернуться домой, на лесопилку, принадлежавшую его престарелым родителям. «Французский офицер, — сказал тогда Пораваль, — не может считать себя демобилизованным, пока немцы хозяйничают во Франции».

Лусто и Пораваль принялись за дело. В течение нескольких недель они объездили весь кантон, навещая своих друзей, производя учет оружия и разведку местности. Подготовительная работа завершилась к началу 1943 года созданием нескольких групп «Тайной армии», за что оба друга получили благодарность из Лондона. Эта благодарность была передана им через англичанина Чарли, которого Сирано представил им как начальника. Чарли внушал доверие. Довольно высокого роста, с седеющими висками, он обладал хладнокровием и выдержкой, свойственной людям, чувствующим за собой поддержку власти. На Лусто и Пораваля он произвел впечатление человека, уверенного в себе, волевого, неуязвимого для ударов врагов. Благодарность из Лондона, переданная через такого руководителя, как Чарли, показалась друзьям особенно ценной и вместе с тем удвоила их желание действовать. Им хотелось сделать еще больше. К тому же организованные ими повсюду в деревнях группы ждали от них инструкций, требовали приказов… Наконец, уступая настояниям Лусто, Чарли дал обещание, что вскоре им будет поручено первое боевое задание. И в самом деле, однажды вечером англичанин посадил Лусто и Пораваля к себе в машину, вручив предварительно каждому из них по новенькому автомату. Он отвез их в район Мюссидана, где с помощью шести неизвестных, прибывших на легком грузовике, они приняли под его руководством первую партию сброшенного на парашютах оружия. Освоив технику этого дела, они, в свою очередь, получили задание подготовить приемку оружия непосредственно в своем кантоне. Чарли приказал им произвести разведку местности, которая подходила бы для этой цели. Затем нужно было создать отряды по приемке оружия и подготовить склады, где оно могло бы храниться. Друзья оказались заняты этой новой работой вплоть до весны. Задание было связано с многочисленными хлопотами, о результатах которых они еженедельно докладывали своему начальнику.

Впервые в их кантоне оружие было сброшено на парашютах лишь в апреле, на территории поместья господина Распиньяка. К этому времени явное нетерпение снова овладело друзьями. Их желание действовать было тем большим, что немцы после поражения под Сталинградом отступали по всему русскому фронту, а во Франции оккупантам пришлось столкнуться с группами франтиреров, созданными в департаменте Савойя. В ожидании приказов из Лондона Лусто и Пораваль сами искали случая выступить. Поравалю, правда, было разрешено увести людей в лес для военного обучения. Там они тайно занимались различными упражнениями, такими, как разборка и сборка ручного пулемета или изучение миномета. Но в то же время им был дан строгий приказ ничего не предпринимать без разрешения руководства. И все же подвернулся случай совершить нечто такое, на что, казалось, не требовалось никаких инструкций, кроме веления собственной совести.

Сосед Пораваля, Бастид, работавший до войны на лесопилке его отца, как-то рассказал ему, что один торговец в Бержераке продает партизанам обувь по ценам «черного рынка» — три тысячи франков за пару вместо пятисот. Хотя Пораваль знал, что Бастид — коммунист и что речь идет о бойцах из группы Французских франтиреров и партизан[4], созданной в окрестностях, он был тем не менее возмущен этим фактом. Пораваль переговорил с Лусто, и они решили проучить спекулянта.

Однажды вечером, когда торговец уже запер ставни своей лавки, Лусто, прикрыв нижнюю часть лица шарфом, ворвался к нему с револьвером в руке. Угрожая оружием, он забрал у торговца двадцать пар обуви и наспех, как попало, запихал их в мешок. Пораваль на мотоцикле ждал его у дома. Операция заняла всего несколько минут и прошла без помех. Перепуганный торговец даже не пикнул. Конечно, это было совсем несложное дело, но Лусто вспоминает о нем как о наиболее трудной для него операции. Перед этим он выпил два стакана спиртного, но все же при входе в магазин мужество чуть не покинуло его. «Не совершаю ли я кражу?» — подумал он. И только на другой день, увидев волнение Бастида, которому он передал трофеи, Лусто почувствовал удовлетворение от своего поступка. Да, эта обувь пойдет настоящим бойцам, которым она по праву и принадлежит. Однако начальник Лусто, информированный о происшедшем, отнесся к делу иначе:

— Вы, значит, помогаете теперь коммунистам?

— Речь идет о группе Ф.Т.П.

— Это одно и то же. Коммунисты не нуждаются в нашей помощи.

— Но они сражаются против немцев.

— Да, но как франтиреры, не желая вливаться во французскую армию и не подчиняясь приказам генерала де Голля.

Лусто не питал ни малейшей симпатии к идеям коммунистов. До войны он даже вел против них решительную борьбу. Но, хотя взгляды коммунистов и были ему всегда чужды, он не испытывал теперь никакой неприязни к людям, пропагандировавшим эти взгляды. В его группе был один коммунист, крестьянин, как и он сам, ветеран прошлой войны, упрямый и непримиримый, когда дело касалось его партии, но безусловно честный и искренний и притом — настоящий патриот. Ну а что до тех коммунистов, которые, как говорят, находятся в рядах Ф.Т.П., то для Лусто было достаточно знать, что они сражаются против оккупантов, чтобы изменить свое прежнее мнение и считать их хорошими французами. Однако он полагал, что в момент освобождения Франции отрядов Ф.Т.П. будет явно недостаточно и «Тайная армия» сыграет тогда решающую роль, ускорив освобождение страны. Он стал даже думать, что совместная борьба и, как неизбежное ее следствие, — братство по оружию откроют радужную перспективу будущего Франции, когда все французы смогут наконец понять друг друга и идти вперед одним путем. И вдруг слова Чарли снова обнаружили перед ним те трудности, о которых он давно уже не вспоминал. Может быть, коммунисты хотят соперничать с де Голлем в деле освобождения Франции? Но, с другой стороны, можно ли упрекать их за то, что они сражаются? И, наконец, если уж опасаться, что коммунисты приобретут слишком большое влияние, не следует ли и нам действовать более активно и опередить их? Такие размышления всегда приводили его к одному и тому же выводу: нужно действовать.

К такому выводу, очевидно, пришли и его начальники, так как несколько дней спустя Сирано вызвал его и предложил, ввиду предстоящих военных операций, сформировать «боевую группу» из десятка-другого отважных людей. Одновременно вместе с Поравалем он должен был создать в кантоне первые лагери «Тайной армии».

С этого времени для двух друзей начался новый период деятельности, открывший им новые горизонты. Пришел конец скованности, ожиданию приказов, у них были развязаны руки для совершения любых диверсионных актов. Быстро созданная группа вскоре уже проявила себя, взорвав несколько радиомачт. Затем, окрыленные первыми успехами, Лусто и его товарищи развернули свои действия по всему кантону. Но все это были пока лишь отдельные, разрозненные акты, не причинявшие большого вреда оккупантам, хотя слухи, которые ходили среди населения, преувеличивали их размеры. «Ради спортивного интереса», — говорил Лусто, повторяя слова, некогда бывшие в ходу у членов «Боевых крестов». Невольно ему вспоминалось время, когда совсем еще молодым, шестнадцатилетним подростком, он с несколькими приятелями развлекался по ночам тем, что втаскивал на дерево плуг, или опрокидывал телегу, или отвязывал плотомойню в Палиссаке. Наутро весь поселок бывал в панике, а виновники этих «шуток» умирали со смеху. Теперь они потешались над немцами, и Лусто снова чувствовал себя юнцом. При каждом новом диверсионном акте имя Лусто повторялось шепотом среди населения, и первым следствием всей этой слишком шумной деятельности был донос в жандармерию. Предупрежденный жандармом Лажони, крестьянин Лусто решился на рискованный шаг. Он пристроил жену и двух ребят у проживавшей в отдалении родственницы, доверил охрану своей фермы и поддержание на ней порядка пожилым супругам-испанцам, а сам принялся кочевать по окрестностям. Он останавливался на ночь то здесь, то там, иногда ночевал и под открытым небом; его видели повсюду, и все-таки жандармы, не раз пытавшиеся его арестовать, нигде не могли его найти.

Пораваль, в свою очередь, не долго думая, покинул лесопилку. В созданные им лагери «Тайной армии» приходили все новые и новые добровольцы. Поравалю очень хотелось бросить своих людей в боевые операции, но, к сожалению, ему был дан категорический приказ: маки «Тайной армии» остаются пока в резерве — до «великого дня». Нужно было тренировать людей, обучать их, готовить к боям, но нельзя было предпринимать никаких военных действий. Поэтому Пораваль охотно расстался со своими обязанностями офицера маки и стал помощником Лусто по его «боевой группе». Однажды летним вечером Пораваль застал Лусто очень взволнованным.

— Наших людей из маки арестовали!

— Сколько?

— Десять. К счастью, остальные пятеро были в это время в деревне. Немцы окружили лагерь и схватили всех без единого выстрела.

— Что с ними сделали?

— Неизвестно. Молодежь была без оружия, они занимались с инструктором теорией…

С этого дня Лусто стал более суровым, а Пораваль — еще более озабоченным. Спустя три недели каждый из них уничтожил своего первого врага — двух немецких солдат, которые ехали на мотоцикле с коляской. Не встречая пока никаких препятствий, друзья перешли к действиям более крупного масштаба.

Наиболее удачной была операция, проведенная в ночь на 1 января, когда они с четырнадцатью партизанами взорвали паровозное депо в Бержераке: четырнадцать паровозов было выведено из строя, пути загромождены, и на виадуке водружено знамя с надписью: «Маршал, мы здесь!» На этот раз дело оказалось серьезным.

— Вам присвоено звание капитана, — заявил Чарли после этого нового подвига Лусто, — но вашу группу теперь разыскивают немцы, и вы должны перейти в третью очередь резерва.

— То есть?

— Будете на отдыхе до нового приказа. Вам запрещается обнаруживать себя.

Разговор происходил в феврале 1944 года. Пораваль после этого исчез на несколько дней и, вернувшись, заявил своему другу:

— Я решил уйти в отряды Ф.Т.П.

Лусто пробовал возражать, но решение Пораваля было непреклонным.

— У нас есть склады оружия и в лесу расположены лагери, а мы ждем. Чего? Чтобы враг обнаружил наши склады? Чтобы он убивал наших людей, лишенных возможности защищаться? Так бывало уже не раз. И всегда схватывали тех, кто получал приказ выжидать. А посмотреть на нашу «боевую группу» — она, ни с чем не считаясь, нанесла множество ударов врагу, и с ней ничего не случилось. Так для чего же нам играть в прятки? Чтобы враг смог взять нас, как кроликов в норе? Я предпочитаю уйти к франтирерам. Впрочем, не я один ухожу туда…

— Я не могу ни одобрить твой поступок, ни удерживать тебя, — сказал Лусто, — делай как знаешь.

Чарли и особенно Сирано неистовствовали.

— Это дезертирство! Весной союзники будут здесь. Надо помешать уходу Пораваля… любой ценой. Вы слышите, любой ценой!

Лусто растерялся. Но как раз в это время приказ о переводе его группы в резерв был отменен. Казалось даже, что Лусто получил большую свободу действий. С новым жаром принялся он за диверсионные акты против оккупантов и с горсткою своих храбрецов совершал чудеса. Ко дню высадки союзников весь кантон знал майора Лусто как одного из руководителей «Тайной армии». По его настоянию в Палиссаке началась чистка — устранялись коллаборационисты, был издан приказ о мобилизации, приняты меры по обеспечению обороны городка, шла подготовка к провозглашению Четвертой республики…

* * *

В этот день, когда никто уже не помышлял о том, чтобы скрываться, крестьянин Лусто не смог устоять от соблазна повидать свой дом. Он решил посмотреть, как там идут дела, и поехал напрямик по равнине: теперь можно было не опасаться усадьбы Борденавов — на ферме у них оставались одни только женщины.

С тех пор как Лусто покинул свою ферму, он поставил себе за правило не появляться там, чтобы не совершить под влиянием минутного искушения какого-нибудь неосторожного поступка. Однако он все время продолжал беспокоиться о доме, вызывал к себе испанца Мартинеса, расспрашивал его о текущих работах, давая ему необходимые указания; нередко он направлял к нему одного или двух людей, которых нужно было спрятать на время. Надо считать просто чудом, что до сих пор не приключилось никаких неприятностей, так как с некоторых пор дом Лусто стал подвергаться систематическим налетам жандармов. Таких «визитов» можно было ждать в любой момент. Правда, со стороны жандармерии Палиссака опасность была невелика: Лажони всегда предупреждал заранее о готовящемся налете. Но с другими жандармами дело было не так-то просто. В последний раз, например, на чердаке дома Лусто находились два человека, и там, наверху, были спрятаны гранаты и ручной пулемет. Старый Мартинес и его жена встретили жандармов, как обычно. Документы? В порядке. Акт о сдаче дома в наем? Составлен по всем правилам.

— Где скрывается Лусто?

Старики, Мартинес и его жена, делая изумленные глаза, разводят руками. И в тот же миг сверху доносится шум. Отчетливый шум шагов, который тотчас же смолкает.

— Что там такое?

— Крысы.

— Черт возьми, разве они в сапогах?

— Поднимитесь, посмотрите!

Однако жандармы не проявили любопытства. Лусто, которому Мартинесы только что рассказали эту историю, ободряет их.

— Теперь не бойтесь ничего, больше они к вам не придут.

— Вы вернетесь домой?

— Скоро. Когда все будет кончено.

Майор Лусто снова на мотоцикле и мчится на полной скорости по залитой солнцем дороге…

III

Около весело потрескивающего огня образовался круг. От костра, сложенного из хвороста, то и дело отскакивают снопы искр; кружась, они поднимаются в воздух и, прежде чем исчезнуть из глаз, словно сливаются со звездами; время от времени кто-нибудь из сидящих вокруг подбрасывает в пылающий костер сосновую чурку или охапку сухих веток. Тогда новая вспышка огня заставляет отодвинуться первый ряд бодрствующих ночью людей. Они наблюдают за тем, как запекается брошенная в золу картошка, и обжаривают мелкие кусочки мяса, нанизанные на выструганную из орешника палочку. Вспыхивающее пламя озаряет их мокрые от пота лица и разбрасывает вокруг костра яркие блики, так что временами из темноты возникают очертания какого-то фантастического цирка, где деревья и люди словно сошлись на дьявольский шабаш. Потом все снова скрывается в полутьме, только мелькают красные отсветы и слышится шепот и приглушенное пение людей.

Несколько поодаль, на зеленом ковре из папоротника, сидят полукругом четыре человека. Потому ли, что окружающая их обстановка располагает к беседе, или потому, что события дня придают этому вечеру торжественный характер, они впервые за две недели совместной жизни разговорились по душам. Командир группы, дольше всех находившийся в маки, рассказывает остальным свою историю. Он среднего роста, носит окладистую бороду и говорит с сильным бордоским акцентом.

— …В лагере маки я уже третий раз. Летом сорок второго года я ушел с завода в Бордо, чтобы не ехать в Германию. Нас было семеро. Мы перешли в неоккупированную зону и укрылись в деревне недалеко от Кастильона. Жили мы в лесу, в заброшенной хижине, и работали у местных крестьян. Сначала жизнь протекала довольно однообразно, но вот как-то к нам пришла одна девушка, партизанская связная. Она сообщила последние новости, сказала, что мы не одни, и связала нас с другой группой. Вместе с этой группой мы провели операцию против пограничного поста. Операция прошла блестяще, мы захватили три автомата и револьверы. После первого успеха мы воспрянули духом и ощущали в себе новый прилив сил. Но осенью немцы перешли границу зоны… Слишком много людей знало о существовании и расположении нашего отряда, и нам пришлось распустить его…

Спрятав оружие, мы разбрелись по фермам. Ликвидация отряда и наступившая затем плохая погода вынудили большинство моих товарищей вернуться к себе домой. Сам же я остался у одного крестьянина, по фамилии Малавернь, оказывавшего нам большую помощь, и пробыл у него в течение всей зимы… Я жил там, как в родной семье. Время от времени нас приходила проведать девушка, которая впервые установила с нами связь. По её предложению, мы — я и товарищи, оставшиеся в том районе, — решили к весне возродить партизанский отряд. А до той поры благодаря наладившимся связям я участвовал в нескольких диверсиях на железных дорогах… Но в один злосчастный день на Малаверня донесли, что он коммунист. Полицейские явились к нему и увели его с собой, разлучив с женой и четырнадцатилетним сыном. По счастливой случайности я в это время находился далеко от дома, в поле, и узнал об аресте хозяина еще до возвращения домой. Иначе я угодил бы прямо в лапы полиции. Из предосторожности я перебрался на другую, менее заметную ферму, где жил мой друг Марк. Вдвоем с ним мы собирались восстановить партизанский отряд. К сожалению, я утратил тогда связь с другими группами: девушка, приходившая к Малаверню, как видно, тоже была арестована.

Итак, мы снова извлекли свое оружие и вместе с двумя ребятами с соседних ферм расположились в лесу, в десятке километров от деревни. Вскоре к нам присоединились и другие парни, а к маю в отряде насчитывалось уже пятнадцать человек. Марк стал нашим командиром. Так как к тому времени я уже довольно хорошо изучил район, Марк поручил мне разведку и налаживание связей. Вот тогда-то я и вспомнил об одном бывшем кадровом офицере, который год назад занимался с нами военным делом. Я повидался с ним и рассказал о создании нового партизанского отряда. Он как будто был очень доволен моим сообщением и несколькими днями позже объявил мне, что наш отряд включен в состав «Тайной армии»… Все очень обрадовались этому известию, и в первую очередь я сам. Нам нравилось самое название «Тайная армия», нам казалось, что теперь мы уже не одиноки. Мы занялись разведкой местности, подходящей для сбрасывания оружия на парашютах, и дважды под руководством офицера принимали оружие, присланное из Лондона. Оружие прятали в условленном месте, куда за ним на следующую ночь являлась другая группа… Такая работа была нам по душе, но так как оружие на парашютах сбрасывали сравнительно редко, то большую часть времени мы бездействовали. Офицер уверял, что так лучше: нам легче будет выполнить лежащую на нас задачу, если немцы не будут подозревать о нашем существовании. И мы проводили время за чтением и различными играми, а наша военная служба ограничивалась только несением караула. Лишь изредка у нас бывали строевые занятия, мы изучали теорию военного дела, и даже устроили в каменоломне тир. Но всего этого было, конечно, недостаточно, чтобы заполнить время, и дисциплина стала падать. Ребята все чаще и чаще заглядывали в деревни — выпить стаканчик вина, раздобыть табачку или поухаживать за девушками. Тогда-то, с согласия Марка, я решил установить связь с отрядом франтиреров, чтобы посмотреть, как поставлено дело у них… Это обстоятельство спасло мне жизнь… В то время, когда я находился у франтиреров, наш отряд был уничтожен…

… За несколько дней до этого мы приняли в свой отряд одного субъекта, рассказавшего нам, что он бежал из немецкого плена. Это был робкий человек, и вел он себя как-то странно. Но мне и в голову не приходило, что он может оказаться подлецом. А именно он нас и предал… Ранним сентябрьским утром 1943 года наш лагерь был окружен, и все товарищи убиты… Нападение было настолько неожиданным, что у ребят не было даже времени подготовиться к обороне. Немцы расстреляли всех на месте. Затем они направились в деревню, схватили там офицера и еще с десяток людей и увели; эти люди так и пропали без вести. Во многих домах был произведен обыск; оружие, собранное с таким трудом, было обнаружено, а люди, у которых оно хранилось, — арестованы. Тем временем негодяй, предавший нас, бесследно исчез из района. Немцы поручили жандармам похоронить наших товарищей… Труп Марка нашли висевшим на ветви дуба… Теперь только небольшой могильный холм, всегда убранный цветами, указывает то место, где когда-то располагался наш отряд…

Бородатый человек прервал свой рассказ. Стараясь скрыть волнение, он привычным жестом стал свертывать сигарету. Сидящий рядом с ним невысокий паренек с острым подбородком тихо произнес:

— Они заплатят нам за это, да, заплатят…

Биография этого паренька несложна. Сирота с самого детства, он чаще шатался по улицам Перигё, чем протирал свои штанишки на школьной скамье. Живя сначала у тетки, а потом у сердобольных соседей, он избежал детского приюта и к двенадцати годам уже работал на заводе. В двадцать лет он ушел с завода в маки. С прошлым его связывала только кличка «Портос», которую он завоевал в одном из сражений с ребятами предместья. Гордясь этим прозвищем, он однажды подал своему начальнику мысль назваться д'Артаньяном и окрестить двух остальных из их четверки Атосом и Арамисом.

— И вместо окладистой бороды носи лучше усы и козлиную бородку, — посоветовал он командиру группы.

Командир не рискнул менять свою внешность, зато прозвища, предложенные в шутку на вечернем дежурстве, были сразу же одобрены, и теперь их группа официально зовется «группой мушкетеров».

Атос настолько же высок и широкоплеч, как Портос — паренек из Перигё — мал ростом и сухопар. Но если внешне приятели и не походят на героев Дюма, то характеры их, пожалуй, соответствуют прозвищам. Маленький Портос, доверчивый и болтливый, легко выходит из себя, тогда как Атос, спокойный и рассудительный, сохраняет хладнокровие при любых обстоятельствах. Владелец небольшого гаража в этих местах, Атос расстался с женой и четырьмя детьми всего три недели тому назад.

— Почему ты решил пойти в отряд? — спрашивает Атоса д'Артаньян.

— На меня донесли, что я перевожу оружие и чиню машины партизанам. А я не желал просто скрываться, мне хотелось приносить какую-нибудь пользу…

— Ты занимался политикой до войны?

— Я платил взносы в социалистическую партию, но на собрания не ходил… Не согласен был с тем, что они делали… Все же я был и остаюсь социалистом… По идее…

Командир группы д'Артаньян больше не расспрашивает его.

— А я был только членом профсоюза, — говорит он, — я вошел в него в 1936 году, когда произошло объединение[5]… Я вступил бы в партию, но жду, пока социалисты и коммунисты объединятся. А что ты об этом думаешь, Арамис?

Арамис еще совсем молод, у него правильные тонкие черты лица. Он задумывается, подбирая наиболее убедительные слова, ведь такой вопрос земляк бордосец задает ему уже не впервые, и всегда это вызывает жаркие споры.

— Атос и я — мы уже осуществляем единство, потому что мы входим в одну группу.

— Да, но это группа Ф.Т.П., а не политическая организация.

— Верно, ну и что же? Мы должны и впредь оставаться объединенными. Сидеть и ждать, что единство придет само собой, — этим делу не поможешь.

— Да, ты ведь еще не рассказал нам свою историю!

— Она начинается с моего вступления в партию. Я был тогда еще студентом в Бордо. Именно благодаря партии мы с сестрой стали участвовать в Сопротивлении. Мой первый партийный руководитель был расстрелян. По моей просьбе его молодая жена помогла мне вступить в партизанский отряд в Дордони. Замечательная девушка… Роз Франс…

Бородач даже подскочил на месте.

— Роз Франс? Да ведь это девушка, приходившая к нам в Кастильон! Брюнетка? Такая тоненькая… Я был уверен, что она арестована… Ну, старина, если у вас много таких девушек, я тут же готов вступить в вашу партию!

— Эй вы там, мушкетеры, потише!

Четверо мужчин смолкают, и в этот момент позади них, в лесу, раздается чей-то окрик:

— Стой! Маки!

— Маки везде!

Кто-то пришел. Со всех концов поляны к уже гаснущему костру сходятся люди. Только д'Артаньян со своей группой остается в тени.

— Наверно, прибыло подкрепление, — говорит Атос.

— Высадка свое дело сделала…

— Может, у них есть какие-нибудь новости…

* * *

К костру в сопровождении небольшого отряда подходят двое мужчин с револьверами у пояса, одетые в брюки и рубашки цвета хаки. Один из них, высоченного роста, — в маленьком берете, другой — в форменной фуражке, которую носит с большим достоинством. Первый — Пайрен, политкомиссар батальона, второй — Пораваль, командир роты.

— Ну, лейтенант, — говорит Пораваль невысокому человеку с квадратными плечами, — так-то вы обеспечиваете охрану лагеря!

Тот, к кому он обращается — а это не кто иной, как Антуан Бастид, — пробует оправдаться:

— Часовой выполнил свой долг.

— Конечно, он крикнул «Стой!» в тридцати метрах от лагеря! А на развилке дороги, которая ведет к вам, ни души. Дарнановцы[6] могли бы свалиться вам на голову и перестрелять всех, как кроликов!

— Но ведь мы не одни в лесу. Есть и другие отряды…

— А если они действуют так же, как и вы, что тогда? Тебе на это наплевать? А мне так нет!

— Въедливый капитан, — замечает на ухо д'Артаньяну Портос.

— Он прав. Высадка ведь не страхует нас от случайностей, наоборот…

Пораваль, быстро успокоившись, пожимает руки стоящим вокруг него партизанам, а в это время новые и старые бойцы знакомятся друг с другом, шумно обмениваясь приветствиями.

Пользуясь суматохой, командир отряда Бастид поспешно подходит к часовому, стоящему неподалеку от лагеря.

— Слушай, старина, встань-ка ты со своей винтовкой в начале тропки и никого не пропускай без пароля.

— Черт возьми! Да это же смешно…

— Мне только что влетело от Пораваля…

— Ему кажется, что он все еще в армии! Кто, скажи на милость, сунется к нам в такой день, как сегодня?

— Я приказываю тебе занять свой пост на границе сектора!

— Ладно, не ори. Я иду. А только кто сменит меня здесь?

— Назначим еще часового.

— Не так-то много охотников найдется…

Не слушая его, Бастид возвращается на поляну, где уже начались взаимные поздравления. Один из вновь прибывших обрадованно хлопает командира по плечу.

— Вот леший! Антуан!

— Тс-с! Здесь меня зовут Жаку…

Крестьянин Роже Беро, нагруженный рюкзаками, на мгновение обескуражен. Но увидев приветливую улыбку своего друга, успокаивается.

— Вот он и пришел, «великий день», видишь…

Антуан Бастид знаком всем прибывшим, за исключением старика-крестьянина, который, судя по его усам, должно быть, участвовал еще в войне 1914 года.

Высоченный Пайрен кладет конец излияниям.

— Внимание! Товарищи!… Высадка союзников и победы, одержанные русскими, усилили сейчас приток добровольцев в маки. Сегодня на наши аванпосты непрерывно прибывают все новые люди с просьбой зачислить их в батальон. Из-за недостатка оружия мы смогли принять пока лишь часть желающих. Те, кого мы сейчас привели к вам, — местные жители. Каждый из них знает по крайней мере одного человека из вашего отряда. Прошу вновь прибывших отвечать на вызов по имени, под каким они внесены в список. Пикмаль!

— Здесь!

Старый усатый крестьянин выходит вперед. Сняв фуражку, он обнажает седую, коротко остриженную голову.

— Этому человеку, — говорит Пайрен, — пятьдесят восемь лет. Он пришел к нам, чтобы отомстить за сына, расстрелянного немцами…

Все сидящие вокруг молча встают.

После небольшой паузы Пайрен продолжает вызывать по списку других партизан, а затем обращается к новым бойцам, выстроившимся у костра:

— Вот, товарищи, вы теперь в наших рядах. Командир роты капитан Пораваль уже рассказал вам сегодня, кто такие французские франтиреры и партизаны… Вы состоите в 3-м отряде 4-й роты. Командир вашего отряда, Жаку, ознакомит вас завтра с текстом присяги Ф.Т.П. Вы должны будете ее прочесть и подписать. А сейчас командир отряда распределит вас по группам.

Бастид, со списком в руках, сделав в нем несколько пометок, выкликает:

— Группа мушкетеров!

Четверо друзей вначале вызывают веселое любопытство у новичков. Однако строгое лицо командира группы д'Артаньяна, внушительный рост владельца гаража Атоса, решительный взгляд студента Арамиса и большущая кобура маленького Портоса не располагают к шуткам.

— Вы возьмете к себе троих. Пикмаль!

Старый крестьянин спокойно становится в одну шеренгу с мушкетерами.

— Лельевр!

Никто не отвечает… Потом Роже Беро спохватывается:

— Вот леший, да ведь это я!

— …и Мишу.

Юный Пейроль с сияющим лицом присоединяется к Беро и своим новым товарищам.

— В книге Дюма, — говорит один из них, — вместо трех мушкетеров стало четверо. Здесь же нас семеро.

— И этого еще недостаточно, — замечает Пораваль, — группа Ф.Т.П. должна равняться нормальному отделению и насчитывать от 8 до 10 человек.

* * *

— Командир! Давайте чокнемся!

Бойцы расположились группами на поляне, и новички извлекают бутылки и всякую снедь. Пьют прямо из горлышка или из одного стакана. Все оживляются, говорят одновременно. Беро с шумом откупоривает бутылку.

— Отведайте-ка этого, командир!

Пайрен и Пораваль ходят от группы к группе, но так как приглашения все учащаются, они отзывают Бастида и о чем-то совещаются с ним. Затем, водворив тишину, Пайрен обращается к партизанам:

— Товарищи!… Капитан Пораваль разъяснил вам сегодня, что такое наша дисциплина, дисциплина, основанная на добровольных началах, но строгая и равная воинской в обстановке боя. Он придает особое значение соблюдению тайны, и я с ним совершенно согласен. Однако есть еще один вопрос, также чрезвычайно важный для нашей общей безопасности и успеха, — это вопрос поведения каждого бойца и командира, их серьезного отношения к своим обязанностям. По уставу Ф.Т.П., командир, появившийся в пьяном виде, немедленно отстраняется от должности. Ему грозит расстрел. Для солдата установлены следующие меры взыскания: для первого раза — строгое внушение, при повторном нарушении — отправка на гауптвахту батальона, в третий раз — расстрел.

— Будьте спокойны, — поднимается задетый за живое Беро, — уж мы-то не ударим лицом в грязь…

— В этом я не сомневаюсь, товарищ, и потому первый поднимаю свой стакан за успех твоей группы…

* * *

— Я, может быть, был чересчур строг, — говорит Пайрен Поравалю, когда ночью они вдвоем возвращаются лесом на командный пункт.

— Нет, это нам пойдет только на пользу. Теперь, после высадки союзников, когда начался такой наплыв добровольцев, мне думается, надо особенно укреплять дисциплину.

Когда Пораваль покинул «Тайную армию» и перешел в Ф.Т.П., он поставил свои условия: командная должность, соответствующая его чину в армии, и все права, связанные с этим чином. Его военный опыт и знания, активное участие в движении Сопротивления были для него лучшей рекомендацией. Вначале ему поручили командование отрядом в составе около тридцати человек, из которых он сразу же образовал четыре группы, назначив для каждой из них проверенных на деле командиров. В помощь себе, для управления отрядом, он создал из наиболее способных бойцов небольшой штаб. И очень скоро отряд Пораваля мог служить образцом дисциплины и организации. Сразу же повысилась его боеспособность. Поэтому, когда рост численного состава вызвал необходимость сформировать новые подразделения, Пораваль был вызван в штаб батальона для переговоров. Отказавшись от предложенной ему должности комиссара по материальному обеспечению части, он предпочел взять на себя командование ротой, оговорив только присвоение ему чина капитана. И вот сегодня, в день высадки союзников, Пораваль — единственный человек в батальоне, заставивший именовать себя капитаном, — возглавляет роту, состоящую из четырех отрядов общей численностью около ста человек. Его в одинаковой мере боятся и уважают, но бойцы его роты чувствуют себя с ним, как за каменной стеной. Он — настоящий командир.

Пайрен — парижский рабочий. Он относится к тому контингенту молодых французов, которые как раз перед самой войной начали отбывать свой двухлетний срок военной службы. Призванный в армию в момент мюнхенского сговора, он еще находился в ней, в качестве сержанта, когда была объявлена всеобщая мобилизация 1939 года. Попав в плен в период беспорядочного отступления французской армии, он в начале 1943 года бежал из Германии и летом вступил в ряды Ф.Т.П. Пайрен опытнее Пораваля в области партизанской борьбы, но признает его превосходство в знании военного дела. В батальоне он занимает должность комиссара по кадрам. У этих двух людей есть много общего — они одинаково заботятся о поддержании дисциплины, одинаково непреклонны в своих взглядах, и это создает между ними отношения подлинного равенства.

— Прислушайся-ка!…

С поляны, где собрались люди 3-го отряда, доносится песня; она постепенно покрывает шум разговоров, и наконец говор совсем смолкает.

Слышишь ли, друг, черный ворон над нашей равниной летает? Слышишь ли, друг, как отчизна в тяжелых цепях изнывает? Эй, партизаны! Рабочий, крестьянин! Тревога! Вставай! Всем оккупантам за кровь и за слезы сторицей воздай!

Позади них, там, где сквозь деревья смутно виднеются силуэты сидящих группой людей, чей-то сильный голос подхватывает:

Шахты немедля бросайте, с гор смело спускайтесь, ребята! Выньте из стога винтовки, возьмите патроны, гранаты! Эй, партизаны, к оружью, к ножам! Врага убивайте! Эй, диверсанты, взрывчатку на плечи скорей поднимайте!

Пораваль и Пайрен останавливаются и слушают.

Сломим решетки тюрьмы, где товарищи наши страдают! Ненависть в бой нас ведет, нищета нас и голод толкают. Есть еще страны, где люди всю ночь наслаждаются сном, Здесь нас преследует враг, сея слезы и смерть кругом.

— Эта песня ночью, в лесу, производит совсем иное впечатление, чем по лондонскому радио, — говорит Пораваль.

— Хватает за сердце, — подтверждает Пайрен и, чтобы окончательно не расчувствоваться, снова шагает вперед.

— Стой! Маки!

— Черт возьми, опять часовой! — ворчит Пораваль, в глубине души очень довольный.

— Пароль?

— Маки везде!

— Проходите!

Они все больше углубляются в ночной мрак, напевая вполголоса мелодию песни, которую поют уже совсем вдалеке солдаты Жаку:

Каждый здесь знает свой долг и без страха рискует собой. Вместо сраженного пулей из мрака выходит другой. Кровь, орошая дороги, под утро уже высыхает… Вашим сигналам, товарищи, ночью свобода внимает!

* * *

…ночью свобода внимает!…

— Все это, конечно, прекрасно ночью, в лесу… — говорит Сирано. — Но у вас в замке, пожалуй, лучше…

Распиньяк улыбается, его коротко подстриженные чаплинские усики топорщатся; взяв бутылку коньяку, он наполняет бокалы гостей. В большой столовой замка Мутё сидят, один против другого, промышленник из Перигё Сирано и англичанин Чарли. Сирано, зевая, слушает радио. Только что началась очередная передача последних известий:

«Сегодня, 6 июня 1944 года, утром…»

— Все еще прежнее коммюнике, — замечает господин Распиньяк.

— Я ожидаю депеши, — говорит англичанин.

— Завтра, — сообщает им Сирано, — я ухожу в маки…

Сирано — еще молодой человек, честолюбивый, с наклонностью к авантюрам. В 1939 году ему исполнилось тридцать лет; он занимал тогда пост директора на заводе своего отца. За несколько месяцев до этого он случайно познакомился с очаровательной девушкой, родители которой держали небольшой шляпный магазин. Влюбившись в нее, молодой Вильнуар быстро добился победы. Родители — и с той, и с другой стороны — были обеспокоены начавшимся романом, Вильнуары принадлежали к старой перигорской буржуазии и возлагали на своего младшего сына Анри большие надежды. Отец Анри Вильнуара был личным другом министра Жоржа Бонне. Он с удовлетворением наблюдал за активной деятельностью своего сына в «Боевых крестах», рассчитывая, что это откроет тому путь к политической карьере. И вдруг Анри на глазах у всех связался с никому не известной девушкой, причем их отношения приняли весьма опасный характер, перейдя границы обыкновенной интрижки. Страстно влюбленный молодой Вильнуар, не задумываясь над будущим, намеревался жениться на своей возлюбленной. С другой стороны, родители юной девушки, портной-ремесленник и бывшая продавщица универсального магазина, также испытывали серьезные опасения за судьбу своей единственной дочери. Прогулки Элен, продолжительные поездки на машине Вильнуара закончились, как и следовало ожидать, тем, что она стала его любовницей и забеременела. Но молодые люди, очарованные переживаемым ими счастьем, только посмеивались над тревогами родных. Они решили вступить в брак…

И действительно, Анри Вильнуар женился на Элен во время своего первого отпуска из действующей армии. Он был мобилизован в сентябре 1939 года и получил чин капитана танковых войск. Война заставила Вильнуара-старшего поступиться своими принципами, но этот брак оставался для него по-прежнему мезальянсом. Почти сразу же после свадьбы родился первый ребенок, а в начале 1941 года появился и второй. В это время Анри Вильнуар, ставший уже майором, находился в плену в Германии. Благодаря связям отца он был в конце 1941 года освобожден из плена. Жену и двоих детей он нашел в доме своих родителей, где они поселились в его отсутствие.

По правде говоря, эта новая встреча с семьей его разочаровала. Элен была для него слишком проста, слишком бесцветна. Она жила в отраженных лучах славы своего мужа. Благодаря блестящим качествам офицера-фронтовика, многочисленным наградам и пребыванию в лагере для военнопленных он снискал в своем кругу славу героя. Со своей стороны, родители Анри не упускали случая раздуть в глазах сына недостатки его жены, лишенной образования, терявшейся на людях и неспособной поддержать светский разговор… Но Элен обожала мужа и детей, и Анри, правда, к этому времени утративший свой первоначальный пыл, все же чувствовал себя польщенным той безграничной любовью и преданностью, какой окружала его жена. Элен все еще была очень хороша, а дети их выглядели прелестными маленькими ангелочками. И Анри мирился со своей долей, хотя отец не переставал упрекать его за совершенную им «роковую ошибку». При таких обстоятельствах несколько месяцев спустя и произошло событие, давшее Анри Вильнуару возможность удовлетворить свою страсть к авантюрам. Однажды к нему в контору зашел один из друзей его семьи и после нескольких заданных в осторожной форме вопросов заявил уже без всяких обиняков:

— Я состою на службе в Б.С.Р.А.[7] и приехал сюда из Лондона… Вы должны с нами сотрудничать. Дело интересное, хотя и сопряжено с известным риском…

— Я не боюсь риска, — сказал на это Вильнуар, — но чем я могу быть полезен?

— Многим. Б.С.Р.А. — это, в сущности, Второе бюро[8]. Вы офицер… Лондон нуждается в данных разведки. И, кроме того, вам следует подумать о будущем…

Анри Вильнуар уже давно был настроен сочувственно по отношению к де Голлю. Его невольно увлекал пример этого генерала, бежавшего за границу и оттуда призвавшего французских офицеров и солдат объединиться вокруг него. Ко всему этому Вильнуар ненавидел немцев. Но существовало одно препятствие: его отец, как он знал, разделял идеи Виши. А без его поддержки задача могла оказаться трудной. Нужно было, следовательно, прежде всего переговорить с отцом. Сказав своему другу, что ему надо еще подумать, прежде чем дать согласие, Анри в тот же вечер отправился к отцу. Вильнуар-старший ни минуты не колебался. «Совершенно очевидно, что тебе следует согласиться, — сказал он сыну. — Тот факт, что я поддерживаю Петэна, нисколько этому не мешает, наоборот. Впрочем, я и сам признаю за де Голлем два достоинства: он бывший роялист, и англичане его финансируют… Они слишком ловкие дельцы, чтобы ошибаться».

Через два дня друг привел Анри Вильнуара к человеку, которого отрекомендовал при встрече следующим образом: «Майор Томсон из Секретного оперативного бюро[9]. Через него мы поддерживаем связь с Лондоном».

— Меня нужно называть Чарли, — сказал англичанин. — А вас?

— Анри.

— Не годится — это ваше настоящее имя.

— Тогда, скажем… Сирано.

— Для клички — прекрасно. Прежде всего нам надо установить несколько солидных связей…

Одной из первых была установлена связь с маркизом Распиньяком. Его замок некогда служил местом собраний «Боевых крестов», и сам он был другом Вильнуара-отца.

У Сирано имелись все данные для успешного выполнения поставленной задачи: имя, которое открывало перед ним многие двери, собственная машина, отсутствие материальных затруднений, покорная его воле жена, никогда не возражавшая против учащавшихся с каждым днем поездок мужа, стремление выдвинуться… Сирано начал свою деятельность в качестве уполномоченного по связи, а незадолго до высадки союзников лондонский комитет, по предложению Чарли, назначил его своим военным представителем в департаменте с чином подполковника.

В этот вечер они собрались в замке.

— Вы серьезно толкуете о своем уходе в маки? — спрашивает Чарли.

— Вполне серьезно. Перигё в настоящее время для меня небезопасен. Слишком многим я там известен, они знают, чем я занимаюсь. И потом, ведь скоро начнется решающая схватка.

— Не так уж скоро, — возражает Чарли. — Мне кажется, кое-кто из ваших людей чересчур торопится. Например, этот Лусто…

— Он очень полезен нам. Только благодаря ему мы удерживаем за собой кантон. Но вы правы, конечно, — он заходит слишком далеко. Сегодня утром, например, он арестовал старого Борденава. Если бы взялись за сына, который служит в вишистской милиции, это бы я еще мог понять. Но чем провинился отец? Может быть, тем, что он — самый крупный землевладелец в округе? Лусто — честный крестьянин, но поддается влиянию коммунистов. И, кроме того, он начинает слишком серьезно относиться к своей роли.

— А вы не боитесь, что он перейдет к франтирерам, как это сделал Пораваль? — интересуется Распиньяк.

— Я бы не советовал ему так поступать. Во всяком случае, у нас есть средства помешать ему.

— Вы меня несколько успокоили на этот счет. И все же меня тревожат отряды Ф.Т.П. Сегодня утром я узнал от моего арендатора Кулондра, что один здешний небогатый крестьянин, некто Беро, ушел к франтирерам. Да и сам Кулондр отзывается о них с явным сочувствием. Они расползлись по всему департаменту… Если эти люди завтра станут тут хозяевами, ничего хорошего из этого не выйдет.

— Не бойтесь, — успокаивает его Чарли, — Черчилль, так же как и ваш де Голль, не дадут коммунистам захватить власть во Франции…

IV

Автобус только что тронулся с места. Новый пассажир, пошатываясь, точно пьяный, пробирается к задней площадке. Кое-как он втискивается у окна между двумя крестьянками и жандармом и при этом незаметно для других подмигивает жандарму. Перед ним шесть рядов кресел, обитых потертым бархатом, на которых мерно покачиваются плечи и головы пассажиров, сидящих к нему спиной. Дальше, впереди, взобравшись на свое чиненое-перечиненое кресло, восседает шофер. Кажется, будто он правит норовистой лошадью: она беспорядочно галопирует в такт с шумом мотора и брыкается после каждого скрежета коробки скоростей. Гора мешков и пакетов высотой до самого верха окна, нагроможденная около кондуктора, скрывает от сидящих пассажиров всю правую сторону дороги. На передней площадке тоже стоят люди; среди них у левой дверцы молодая женщина с темными волосами и тонкими чертами лица. Она сразу привлекает внимание пассажира, зажатого в глубине автобуса.

На вид этому пассажиру можно дать лет тридцать пять. Одетый в кожаную куртку и брюки гольф, он выглядит атлетом; крупный нос и бронзовый цвет лица делают его физиономию особенно энергичной. Молодая женщина на площадке частенько поглядывает в его сторону, но не столько потому, что у него интересная внешность, сколько из-за замечания, которое кто-то сделал по адресу неизвестного, когда тот проходил мимо: «Он — из маки».

Жан Серве тоже наблюдает за молодой женщиной, хотя и совсем по другой причине. Однако всякий раз, как он хочет встретиться с ней взглядом, она отворачивается, и он видит только темные локоны и светло-голубую блузку, облегающую стройный стан. «Черт возьми, она, кажется, совсем недурна», — думает Серве. Но эти приятные размышления человека, привыкшего пускаться на поиски любовных приключений, не могут подавить в нем растущего беспокойства, так как предпринятое им путешествие грозит серьезными осложнениями.

Уже в течение целого года доктор Жан Серве, помимо своей обычной практики среди немногочисленных пациентов Палиссака, оказывал медицинскую помощь ближайшим отрядам маки. С каждым днем его присутствие в партизанских отрядах становилось все более необходимым, а пребывание в Палиссаке все более опасным, и два месяца назад он, не колеблясь, расстался с обязанностями местного врача и целиком посвятил себя работе в движении Сопротивления. Для него это не представляло особых затруднений, так как семьи у него не было, он жил один с матерью; к тому же второй врач Палиссака — господин Шадуа — был еще не настолько стар, чтобы не мог один справиться с медицинским обслуживанием округи.

Итак, Серве весь отдался выполнению своих новых обязанностей.

Хорошо зная район, Серве часто бывает в разъездах, чтобы раздобыть медикаменты или заручиться содействием какого-нибудь коллеги. Поэтому ему нередко приходится заглядывать и в Палиссак, где он всем знаком. Однако там он долго не задерживается, так как знает, что на него сделан донос и ему постоянно грозит арест, которого он уже несколько раз сумел избежать. Вот почему во время поездок Серве никогда не берет с собой никаких документов, кроме фальшивого удостоверения личности, изготовленного для него специальной службой маки. И вдруг сегодня он допустил такую непростительную оплошность!… Уже сев в автобус, Серве обнаружил, что при нем нет удостоверения, которое он обычно носит с собой; видимо, он забыл его вчера в другом костюме. Заметь он это раньше, он, конечно, не сел бы в эту колымагу, рискующую наскочить на немецкий патруль, а прошел бы полями лишних восемнадцать километров, отделяющих его от Палиссака. И надо же было сделать такую глупость!… Сегодня, впервые за всю неделю после высадки союзников, автобус, идущий на Палиссак, возобновил свои рейсы. Немцы проверяли его уже при отправлении, несомненно подвергнут осмотру и в конечном пункте маршрута; и будет просто удивительно, если в пути не произойдет еще каких-либо новых инцидентов. Ведь дорога, по которой идет автобус, в первый же день высадки была забаррикадирована в двух местах: не доезжая Палиссака и после него. Правда, немцы немедленно заставили местных крестьян, которые были к этому совершенно непричастны, расчистить дорогу, угрожая им смертью при повторении подобных диверсий. Однако немцы вплоть до сегодняшнего дня не решались показаться на этой дороге, проходящей через лес и контролируемой, как они знали, отрядами маки.

«Но в конце концов, — думает Серве, — раз уж немцы позволяют автобусу ходить своим обычным маршрутом — значит, они не намерены чинить каких-либо препятствий в пользовании им. Разве не в их интересах показать всем, что дороги свободны? Поэтому вполне вероятно, что ничего не случится и я благополучно доеду до места. Впрочем, вряд ли я здесь единственный…»

Все эти размышления приводят к тому, что Серве снова устремляет свой взгляд на молодую женщину, которая как будто гораздо менее озабочена, чем он, возможными в пути осложнениями. Видимо, и у остальных пассажиров нет особых оснований для беспокойства, если судить по оживленному гулу разговоров и обрывкам фраз, прорывающихся сквозь шум мотора. Но беседа, которую ведут на местном наречии две стоящие рядом с ним крестьянки, снова возвращает мысли Серве к причине его волнений.

— Вот хорошо, что автобус снова ходит…

— А как вы думаете, немцы не остановят нас по дороге?

— А зачем им это делать?

— Кто их знает? Кажется, это первая восстановленная линия.

— Если ваши документы в порядке и у вас нет оружия, им не к чему будет придраться…

Серве чувствует тяжесть револьвера, спрятанного в рукаве куртки, И пытается принять вид человека, чрезвычайно заинтересовавшегося окружающим пейзажем…

Время от времени автобус, точно задыхаясь, останавливается на перекрестках дорог или перед почтой в небольшом поселке. Несколько человек проталкиваются к выходу. А ловкий, как обезьяна, шофер уже выпрыгивает из кабины… Слышно, как он топчется на крыше автобуса, передавая оттуда велосипеды и тюки сошедшим пассажирам, протягивающим руки за своим багажом. В деревнях, где останавливается автобус, жизнь течет по заведенному порядку. Вот на пороге дома судачат две кумушки… На рыночной площади или возле маленькой церквушки играют ребята… Из кузницы доносятся удары молота по наковальне… Иногда виднеются вывески сельской школы или какого-нибудь кафе «Уют»… Но вот кондуктор снова занимает свое место и, поворачиваясь во все стороны на своем сиденье, вручает новым пассажирам билеты, вырванные из билетной книжечки… Взревел мотор, заскрежетала коробка скоростей, со стуком захлопнулась дверца, и старый автобус, громыхая, как разбитая таратайка, возобновляет свой путь…

Молодая женщина по-прежнему стоит на площадке у дверцы. Серве, поглядывая на часы, считает минуты, оставшиеся до конца путешествия. Если не произойдет больше никаких задержек, автобус прибудет на свою очередную станцию — в Палиссак — без пяти минут одиннадцать…

* * *

— Что случилось?

Не доехав до поворота, за которым вверх по склону холма идет дорога на Палиссак, автобус медленно останавливается.

— Боши, — шепчет жандарм.

Передняя дверца автобуса резко открывается. На подножку вскакивает немецкий солдат с автоматом на ремне.

— Papiere![10]

Серве притворяется равнодушным, но чувствует, что бледнеет. На обочине дороги он насчитал еще семь немецких солдат. Ему кажется, что все взгляды устремлены на него. Удивляясь, что не утратил еще способности здраво рассуждать, он думает: «А ведь стоило сойти всего на десять минут раньше, и несчастья бы не произошло… Десять минут! Теперь и жить-то осталось, может, не больше…»

Там, у двери, в четырех метрах от него, стоит немец с наведенным на пассажиров автоматом, а тем временем какой-то штатский в надвинутой на глаза шляпе приступает к проверке документов. Кто он? Гестаповец? Полицейский? Серве понимает, что и в том и в другом случае — конец.

Полицейский, изъясняющийся на правильном французском языке, начинает проверку с кондуктора. Потом подходит к молодой женщине в голубой блузке. Та, держа наготове в руке свое удостоверение личности, протягивает его с чуть заметной гримаской. Субъект в штатском внимательно разглядывает документ, смотрит на его владелицу, сличая фотографию, и, поблагодарив, возвращает удостоверение.

— Сударь, не пытайтесь проскользнуть мимо!

— А с чего бы мне вдруг удирать? — говорит пожилой крестьянин, который протиснулся позади полицейского, чтобы легче достать из кармана документ.

Тот в ответ дает ему внушительную пощечину и, вырвав из рук удостоверение, приступает к тщательному его исследованию; в заключение он обыскивает самого владельца документа. Щека у крестьянина багровеет от удара, но он не произносит ни звука. Испуганные пассажиры переглядываются.

Стиснутый в углу на задней площадке автобуса, Серве чувствует себя, как зверь в западне.

Субъект просматривает теперь документы у сидящих пассажиров попеременно с документами тех, кто стоит в проходе, пропуская людей позади себя, по мере того как он проверяет их удостоверения.

«Еще восемь… семь… шесть человек… и наступит моя очередь, — думает Серве. — Будь я один, я еще мог бы решиться на какой-нибудь отчаянный поступок, бежать, защищаться… Но в этом проклятом автобусе, где ты зажат со всех сторон и нельзя даже пошевельнуться, нет ни малейших шансов…»

Он чувствует, что на спине у него выступает холодный пот. Еще четверо…

— Быстрее! — приказывает полицейский даме, роющейся у себя в сумочке.

Серве, как затравленный зверь, лихорадочно ищет выход из положения. Его взгляд встречается со взглядом жандарма. Это Лажони, он хорошо его знает…

— Не задерживайте, господа! — кричит Лажони, обращаясь к пассажирам в конце автобуса. — Приготовьте ваши документы!

И его взгляд снова скрещивается со взглядом Серве…

Поднимаются руки с удостоверениями личности. Жандарм Лажони, стоящий в первом ряду, предупредительно протягивает их полицейскому. Он усердствует, желая ускорить работу…

— Поживее, поживее, господа!

После просмотра каждого документа полицейский поднимает голову. Сейчас или никогда… Пока руки подняты и документы в движении… Серве берет удостоверение, протянутое жандармом, и держит его несколько мгновений в руке, как собственное, затем, улучив момент, когда немец опускает глаза, вручает удостоверение владельцу.

— Сударыни, чего же вы ждете? — напоминает жандарм, повышая голос.

Обе крестьянки, вероятно, уже все поняли. Они отталкивают Серве, стараясь оказаться впереди него, и протягивают свои документы.

— А тот? — спрашивает полицейский, указывая на Серве.

— Уже проверен, — отвечает Лажони.

Серве запускает руку в карман с бумажником, как бы желая предъявить свои документы вторично.

— Не надо. Я вас обыщу.

Стоя с поднятыми руками, Серве чувствует, как по его телу скользят пальцы человека, который ощупывает его сверху донизу, и тут глаза Серве встречаются с глазами молодой женщины. На этот раз она не отводит взгляда, она словно подбадривает его…

Серве дышит осторожно, стараясь ослабить биение сердца. У него уже затеплилась надежда на благополучный исход…

— Хорошо, — бурчит полицейский.

Серве ждет, когда тот отойдет, чтобы опустить руки вниз. Бесцеремонно расталкивая пассажиров, стоящих в проходе, полицейский пробирается к передней площадке. Перед тем как сойти, он указывает пальцем на два первых попавшихся чемодана и узел, лежащие в багажной сетке.

— Чьи вещи?

— Мои, сударь, — одновременно отвечают три человека.

— Возьмите их и сойдите с автобуса. Вынесите также мешок и ящик, что около кондуктора. Нет, не вы, мадам, а вы, сударь, со свертком на коленях.

Названные полицейским лица спешат выполнить его приказание, и солдаты, стоящие на дороге, осматривают подозрительный багаж. Серве, все еще находясь между двух крестьянок, медленно опускает руки и, найдя руку жандарма, пожимает ее.

Но вот немцы разрешили пассажирам снова занять свои места в автобусе и, так как, на их взгляд, все делалось слишком медленно, пошвыряли чемоданы и пакеты на переднюю площадку.

— Gut[11], — говорит солдат с автоматом, прикладывая руку к каске.

Шофер снова заводит мотор, и автобус с грохотом дергается.

«Только бы отъехать», — думает Серве.

Молодая женщина все еще смотрит на него со своего места.

* * *

— Палиссак!

Из переполненного автобуса выходят сразу человек двадцать.

— До скорого свидания, — прощается Серве с жандармом, — и еще раз спасибо. И вам тоже, сударыни.

— Не стоит, доктор.

— Вы меня знаете?

— Ну, еще бы! — отвечают крестьянки.

Серве сходит последним и улыбается, проходя мимо молодой женщины.

Она какое-то мгновение колеблется, затем, решившись, тоже выходит из автобуса, держа в руке небольшой саквояж. Она просит шофера спустить ее велосипед, уложенный на крышу автобуса.

— Разве вы, мадемуазель, едете не в Бержерак?

— Да, туда, но я не знала, что автобус проходит через Палиссак, а мне надо здесь побывать.

Приятно удивленный, Серве оборачивается. Он возвращается и спешит помочь молодой женщине поставить велосипед на землю.

— Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? — осведомляется он.

— Мне нужно в Пон-дю-Лу, — говорит незнакомка, — но я не знаю дороги.

— Ну, это совсем несложно. Вы едете все время прямо до выезда из городка, на первом перекрестке поворачиваете направо, а там — первая дорога налево.

— Это далеко отсюда?

— Километров десять будет. Но для прогулок одиноких дам там места не подходящие.

— Почему?

— Со всех сторон лес.

— Я знаю.

— И это вас не пугает?

— Мне кажется, дорога в лесу более безопасна, чем та, которую мы только что проделали.

— Несомненно, но зато она сильно повреждена…

— Значит, мне по ней не проехать? — спрашивает молодая женщина, мило улыбаясь.

Глядя на нее, Серве вспоминает предостережение, которое ему часто приходится слышать от Пайрена: «Доктор, вы очень неосторожны, у вас не хватает сдержанности, особенно когда дело касается женщин». И вот опять он уже готов предложить этой даме сопровождать ее! А что если она подослана немцами? Ее единственную во всем автобусе поблагодарил полицейский, после того как проверил ее документы. Нет, сначала надо выяснить, кто она.

— Скажите откровенно, мадам, куда вы едете?

— Я вам уже сказала.

— Только в Пон-дю-Лу? А не дальше?

— Возможно, и дальше.

— Вы там не проедете.

— Я должна проехать.

— В таком случае, — говорит Серве, делая вид, что намерен удалиться, — желаю вам удачи.

— Послушайте!… — окликает его молодая женщина.

— В чем дело?

— Вы ведь из здешних мест…

Серве смотрит на нее, раздираемый противоположными чувствами, и в то время как беспокойство его заметно ослабевает, желание как-то услужить ей явно растет.

— Скажите мне, что вы собираетесь там делать? — спрашивает он.

— У меня задание.

— От кого?

— Вы чересчур любопытны.

— В таком случае вы должны уметь выполнить данное вам поручение, не прибегая к помощи лиц, которых не знаете.

— Кто вам сказал, доктор Жан Серве, что я вас не знаю?

Молодая женщина слегка колеблется, как будто собираясь сделать важное признание. Но вокруг них, возле автобуса, все еще стоят люди и, кажется, не торопятся разойтись.

— Я готова дать вам объяснения, но не здесь.

— Тем лучше, приходите ко мне. Крайний дом в городе… сразу за аптекой.

Теперь уже она смотрит на него несколько подозрительно.

— Я предпочла бы встретиться где-нибудь в другом месте.

— Но ведь это так естественно. Я — врач… Вы пришли как пациентка…

— Я не нуждаюсь во врачебной помощи.

Серве делает вид, что не замечает ее иронии и задумывается на мгновение.

— Ну а если нам встретиться на почте?

— Это подходит.

— Вас устраивает — два часа?

— Согласна. Кстати, не скажете ли вы, где здесь можно позавтракать?

— У Тайфера. Кафе против булочной. Могу вас туда проводить…

— Не надо, благодарю вас…

Наполовину опустевший автобус наконец трогается с места. Молодая женщина, провожаемая внимательными взглядами местных жителей, направляется к веранде кафе, ведя рядом с собой велосипед.

На всем ее пути, от лавки бакалейщика Булена до парикмахерской Александра, вслед ей высовываются головы любопытных. Спрашивают друг у друга:

— Кто это?

— Она не здешняя… Только что приехала на автобусе… Между прочим, вы знаете, автобус ведь был остановлен немцами, внизу, у подъема в гору.

В гараже молодой подручный с курчавыми волосами чинит велосипед крестьянского паренька. Они подталкивают друг друга локтями и восхищенно присвистывают.

— Прелесть девчонка! Погляди, что за фигурка!

Направляясь домой, Серве между тем теряется в догадках относительно прекрасной незнакомки. Она, конечно, хочет попасть в маки, в этом нет сомнений. Но почему она так плохо осведомлена о маршруте? А вдруг это шпионка? И ведь такая очаровательная! Во всяком случае, в смелости ей нельзя отказать…

— Добрый день, доктор!

— Привет, Пейроль!

Булочник, голый по пояс, с подвязанным на животе передником, запускает свои мощные руки в квашню с тестом.

— Мне рассказали про ваше дорожное приключение…

— Ты, оказывается, уже в курсе дела, — говорит Серве, заходя в пекарню. — Ну, старина, я счастливо отделался… Если бы не Лажони, тут бы мне и капут.

— К сожалению, не все жандармы похожи на него, — отзывается булочник. — Неподалеку от Нонтрона они выдали одного моего коллегу. Немцы сожгли его в его же собственной печи…

* * *

В кафе «Под платанами» молодая женщина уселась в сторонке, положив саквояж на соседний стул. Служанка Тайфера, девочка лет пятнадцати, подошла справиться, что ей угодно. После безрезультатных переговоров показался сам толстяк Тайфер в рубашке без пиджака и объяснил, что кафе обслуживает только своих постоянных клиентов. Однако посетительница настаивала, и он согласился позвать жену. Та в конце концов признала, что после всех перенесенных в дороге волнений дама должна подкрепиться и отпустить ее, ничем не покормив, конечно, никак нельзя. Но трактирщица предупредила, что еда будет незамысловатая — что бог послал.

Все же это не помешало молодой женщине позавтракать с большим аппетитом. А тем временем разносчик из мясной лавки и еще несколько молодых людей по очереди заглядывали в кафе выпить стаканчик белого вина. Судя по шуткам, которыми они обменивались, их визиты служили лишь предлогом, чтобы посмотреть поближе на незнакомку.

Сам Тайфер то появлялся за прилавком, то носился по залу, то бежал в кухню. Он не умолкал ни на минуту, вызывая жену, покрикивая на прислугу, забрасывая массой вежливых вопросов посетительницу и непрестанно вмешиваясь в разговор четырех постоянных клиентов, сидевших за обеденным столом.

А они без устали толковали о сложившейся обстановке, о том, что Карантан со вчерашнего дня уже в руках союзников, что американцы бомбардировали Шербур и Кан, что русские начали новое наступление в районе Орши и Витебска… Но самым крупным событием дня для них по-прежнему оставался утренний инцидент с автобусом.

— Немцы будут становиться все придирчивее, — высказывается один из сидящих за столиком, — и это вполне естественно, учитывая все эти истории с Сопротивлением… Не могут же они молча глотать все это, не отвечая ударом на удар… Я был прав, говоря, что не следует слишком увлекаться.

— Вы всегда все видите в мрачном свете, — возражает ему сосед. — Какого черта! Разве можно сделать яичницу, не разбив яиц?

— Да, но не следует выливать все яйца на одну сковородку! А у нас что делается? Едва только союзники высадились, как большинство стало действовать совершенно открыто. Они вздумали превратить Палиссак в центр Сопротивления. Там, в лесу, они распоясались, думая, что им все позволено! А что получается? Я уверен, что все эти затеи могут привлечь сюда к нам немцев. Пример — сегодняшняя история с автобусом. Затем… Ведь до конца еще очень далеко. А если те, в Нормандии, будут сброшены в море?

— Учитывая все это, — вставляет Тайфер, — конечно, надо соблюдать осторожность, я всегда это говорил. Нужно выжидать благоприятного момента…

— И, кроме того, — я все время это твержу — немцы еще сильны. Когда неделю тому назад я высказался в таком духе, со мной обошлись как с коллаборационистом.

— Ну, уж, во всяком случае, не я, — заявляет Тайфер и в подтверждение своей точки зрения сообщает, что не позволит сыну уйти в маки, пока ситуация не прояснится.

Собеседник перебивает его:

— Не вы, так другие…

Незнакомка как будто не вслушивается в разговор; тем не менее она спрашивает у служанки:

— Кто этот толстый господин, который беседует с вашим хозяином?

— Господин Костдуа, налоговый инспектор.

— Он участвует в движении Сопротивления?

— Он?… Что вы! Да его чуть не арестовали в день высадки, — отвечает служанка, понизив голос.

Молодая женщина расплачивается за завтрак, щедро дает на чай и, оставив велосипед на хранение, выходит из кафе, как бы намереваясь прогуляться по городку.

Она не спеша пересекает площадь, огибает школу и идет по главной улице, чтобы как можно естественнее подойти к почте. И вдруг впереди она замечает доктора Серве, разговаривающего с высоким молодым человеком в очках. Быстро свернув с дороги, она заходит в ближайшую мелочную лавочку, как будто для того, чтобы купить открыток. Рассматривая предложенную ей выцветшую коллекцию, она наконец замечает через окно, что молодой человек ушел. После этого, выбрав три-четыре местных вида, она направляется к месту свидания.

* * *

В небольшой почтовой конторе Серве, видно, чувствует себя как дома; он непринужденно обращается к начальнику почты:

— Разрешите пройти к вам, мне надо переговорить с этой дамой.

Дама, несколько изумленная таким поведением, входит вслед за доктором в маленькую комнатку, которая служит одновременно и кабинетом, и кладовой. Чиновник из вежливости выходит и усаживается у своего приемного окошечка; его единственный служащий отвечает в это время на телефонные звонки и переставляет регистрационные карточки в высоком, как буфет, шкафу с картотекой.

— Итак, — начинает Серве, обращаясь к молодой женщине, — что вы хотели мне сказать?

Она смотрит на него в упор и, видимо, подыскивает нужные слова.

— Мне известно, что вы принадлежите к третьему батальону Ф.Т.П., а мне нужно побывать в штабе этого батальона. Но я не знаю никого, кто мог бы проводить меня туда.

— Если вы говорите правду, то удивительно, почему у вас нет другого средства связи…

— Вы мне не верите?

— Сначала скажите… кто вы?

— Я не вправе вам это открыть. Однако могу сказать, что я ехала сегодня утром в автобусе, чтобы встретиться в другом месте с человеком, который должен был проводить меня в маки. После того, что случилось в автобусе, — а я подвергалась по меньшей мере такому же риску, как и вы, — я предпочла сделать в дороге остановку. Вы на это скажете, что я могла ехать дальше на велосипеде. Да, но я очень тороплюсь и не хочу терять даром времени. Мне известно, что батальон расположен неподалеку от Палиссака, а в вас я узнала врача, прикомандированного к батальону, и подумала, что с вашей помощью смогу прямо добраться до места назначения.

— Почему же вы не объяснили мне этого раньше?

— Нужно было соблюдать меры предосторожности. А потом… может быть, даже стоило проверить, как вы реагируете на расспросы.

— Ого! Контроль?

— Ну, не совсем.

— Но все-таки…

— Не будем преувеличивать. Вы на меня обиделись?

— Вовсе нет. И чтобы доказать это, я готов сам проводить вас туда, если только я кажусь вам достаточно надежным спутником.

— Я вам доверяю.

— Когда вы хотите отправиться?

— Сейчас же.

— Хорошо. Мне надо только захватить свой велосипед, взять немного белья, и мы можем тронуться в путь.

— Не торопитесь, пожалуйста, я выеду из поселка одна, а вы присоединитесь ко мне позже. Ну, скажем… хотя бы за перекрестком, о котором вы утром говорили.

— Будьте спокойны, я вас догоню.

* * *

На самом верху лесной тропки, по которой они только что взобрались, Жан Серве и его спутница остановились немного передохнуть. Чтобы добраться сюда, им пришлось проехать около пятнадцати километров. И вот теперь они у цели своего путешествия.

— Видите, — говорит Серве, — весь этот лес — наши владения. Мы контролируем также и дороги, которые через него проходят… За поворотом мы встретим первый сторожевой пост батальона. Чтобы удобнее было идти, советую вам оставить там свой велосипед; я потом пошлю за ним кого-нибудь.

— Вам, конечно, придется завязать мне глаза? — спрашивает молодая женщина.

— Зачем?

— Я думала, так принято.

— Раз я сопровождаю вас, все подобные формальности отпадают.

Молодая женщина внимательно изучает пейзаж, открывшийся у нее перед глазами, — небольшую долину, вклинившуюся в лесной массив. Потом говорит как бы между прочим:

— Когда я шла на почту, то заметила, что вы разговаривали с высоким молодым человеком. Он живет в Палиссаке?

— Конечно. Это учитель, господин Бертон. Вы его тоже знаете?

— Мне кажется, я его где-то видела.

— Вполне возможно. Он — член местного комитета освобождения. В день высадки союзников он щеголял даже в форме лейтенанта…

V

В это утро группа мушкетеров заняла в лесу боевые позиции.

Накануне Антуан Бастид в сопровождении д'Артаньяна и молодого Пейроля отправился к намеченному месту засады, чтобы произвести разведку и выработать план действий.

В районах, где действовали партизанские отряды, засада была обычным видом операции. Это полностью соответствовало тактике партизанской борьбы, принятой в отрядах Ф.Т.П.: наносить противнику удары, уклоняясь от его встречных ударов; при неравных силах избегать боя с регулярными частями противника, однако не упускать ни одной возможности внезапно напасть на врага. Тактика партизанской войны оказалась настолько действенной, что незадолго до высадки союзников немцам пришлось направить в департамент Дордонь части дивизии «Райх» с целью окружить и уничтожить отряды маки. При поддержке предателей из вишистской милиции и «мобильной гвардии» карательные отряды оккупантов пытались терроризировать население: они поджигали дома и даже целые деревни, расстреливали первых попавшихся людей, сгоняли жителей с насиженных мест… Части Ф.Т.П. стойко выдерживали натиск врага. Отступая, они рассеивались, но тут же перегруппировывались, чтобы снова вступить в бой. Однако не все отряды маки действовали одинаково. При первой же тревоге группы «Тайной армии», следуя своей тактике, сразу же прекращали всякую деятельность: они скрывались среди населения или углублялись в леса, подальше от путей сообщения, избегая соприкосновения с врагом. Отряды и батальоны Ф.Т.П. рассредоточивались только в случае крайней опасности и, спасаясь от окружения, проходили огромные расстояния; они внезапно появлялись то там, то здесь и непрерывно атаковали врага.

На другой же день после высадки союзников капитан Пораваль предложил командованию батальона перейти к операциям более широкого масштаба. Отряды движения Сопротивления уже заняли ряд городов и сел департамента и объявили освобожденными еще большее число населенных пунктов. Повсюду на дорогах строились заграждения, взрывались мосты, шли аресты предателей; открыто создавались комитеты освобождения, они издавали приказы о реквизиции припасов для сражающихся партизанских частей. Тут и там возникали новые отряды маки. На посадочных площадках ожидали высадки воздушных десантов, предназначенных для окончательного разгрома врага…

— Нам нужно форсировать дело освобождения, — говорил Пораваль, — надо разместить наши боевые отряды в центрах округ и кантонов… Разве вы не видите, что именно те, кто не сражался с врагом, теперь больше всех стараются установить порядок во имя Четвертой республики? Я их знаю лучше, чем вы…

Но события приняли совсем иной оборот. Немцы очень быстро отвечали на действия партизанских отрядов; они заставляли местных жителей расчищать пути, сжигали ближайшие к дорогам дома, делали набеги на города и села и всячески терроризировали население.

Со своей стороны, партизаны, закаленные непрерывной борьбой, которая длилась уже несколько месяцев, пополнившие свои ряды новыми добровольцами и воодушевленные перспективой всенародного восстания, сражались с удвоенным пылом. Они беспрерывно нападали на линии железных дорог, на склады горючего и военные транспорты. Впрочем, эти действия являлись составной частью плана, выработанного в масштабе всего департамента. План преследовал цель — сорвать или по крайней мере задержать отправку дивизии «Райх», которую немцы отзывали на север для укрепления своего фронта в Нормандии. Междепартаментский штаб Ф.Т.П., охватывавший пять департаментов — Коррез, Дордонь, Эндр, Крез и Верхнюю Вьену, — разработал общий план действий. Согласно этому плану, нужно было, во-первых, перерезать все выгодные для противника коммуникации, чтобы заставить его двигаться по самым уязвимым дорогам, а во-вторых, шире развернуть боевые действия против врага, неотступно преследуя его, нападать на его эшелоны и автоколонны, нанося ему при этом наиболее чувствительные потери.

Департаментский штаб Ф.Т.П. приступил к осуществлению этого плана по всему департаменту Дордонь. Части, расположенные на юге, западе и севере департамента, могли тем успешнее выполнить поставленную перед ними задачу, что она целиком соответствовала их прежней, испытанной тактике. Партизанскую войну надо было вести повсюду и всеми возможными средствами.

Засада, которую должен был организовать отряд Жаку, являлась лишь одним из звеньев общего плана борьбы. Главная роль в этой засаде выпала на долю группы мушкетеров.

* * *

В приказе, отданном капитаном Поравалем, говорилось:

«…атаковать указанную автоколонну и уничтожить врага или обратить его в бегство…»

Задача была, по существу, простая, но Роже Беро и молодому Пейролю она казалась прыжком в неизвестность: им предстояло впервые встретиться лицом к лицу с врагом. Для человека, который еще не знает да и не может знать, как он выдержит такое испытание, это — целое событие…

За неделю, проведенную в кругу новых товарищей, они перезнакомились со всеми и быстро освоились с жизнью в партизанском отряде. Роже Беро был мастер на все руки: он мог посоветовать, как лучше сделать шалаш, как натянуть палатку или соорудить подвесную койку из гибких веток, закрепив их на двух жердях. Поль Пейроль оказался превосходным поваром. Днем оба они проходили строевые занятия, несли очередные наряды и с энтузиазмом участвовали в устройстве лагеря для отряда. Наблюдая, как они усердствовали, маленький Портос только пожимал плечами и сухо замечал:

— И охота вам столько возиться? Вот прикажут завтра сняться с места, и все это надо будет бросить.

— Я не могу бездельничать, — отвечал ему Беро, невольно вспоминая при этом об оставленной дома работе.

Вечерами, на дежурстве, они с интересом слушали рассказы бывалых партизан о боевых делах. Знакомясь с подробностями партизанской борьбы, о которой раньше имели лишь самое смутное представление, они чувствовали себя неловко от сознания, что ничем еще себя не проявили. Но больше всего Беро и Пейроля огорчала мысль, что их, по-видимому, не считают еще за бойцов, так как не выдают военного снаряжения, которое им не терпелось получить… Все имевшееся в группе оружие было уже распределено. Командир группы д'Артаньян и бордоский студент Арамис были вооружены каждый автоматом и револьвером, захваченными в одной из схваток с врагом. У маленького Портоса был огромный кольт, который он неизвестно где раздобыл. Владелец гаража Атос принес с собой из дому револьвер. Старый Пикмаль тоже явился в отряд с оружием — с ржавой винтовкой типа «маузер», сохранившейся у него еще со времен прошлой войны, и с полной сумкой патронов. Он ревниво оберегал свою винтовку и целыми днями возился с ней, приводя в порядок. Таким образом, вся группа была вооружена не так уж блестяще, но все же, по сравнению с Беро и Пейролем, у которых вовсе не было оружия, даже старик Пикмаль казался богачом.

Беро больше всего восхищался автоматом д'Артаньяна. Он научился пользоваться им, много раз разбирал и собирал и, когда, по его мнению, постиг все тонкости обращения с оружием, явился к своему другу Бастиду.

— Ты должен дать мне вот такую штуковину!

— Откуда, по-твоему, я ее возьму?

— Их, верно, много в роте или, на крайний случай, в батальоне!

— Оружие-то есть, но это наш резерв, и выдается оно только перед боем или в награду за отличие.

— Тогда зачем же я болтаюсь здесь без толку?.

— Пойми, что тебе говорят! Оружия для всех не хватает, а я не имею права оказывать кому-то предпочтение… Таких, как ты, в нашем отряде еще с десяток. Кто же виноват, что вы сами пришли сюда с пустыми руками? Ты, например, лучше бы сделал, если бы притащил в мешке не колбасу, а две-три градоотводных ракеты.

— А какой в них толк?

— Их у нас превращают в гранаты.

— Эх, черт возьми! Откуда же я мог это знать?

— Не горлань только. Подойдет момент боя — тебе дадут, что надо.

И вот он подошел, этот момент боя… Накануне группа получила ручной пулемет и гранаты. Д'Артаньян, который до этого, казалось, мало заботился о поддержании дисциплины, вернувшись из разведки, стал отдавать приказания.

— Лельевр возьмет мой револьвер и две гранаты, Мишу — одну гранату и револьвер Арамиса. Прочие обойдутся своим оружием.

— А куда пойдут остальные гранаты? — полюбопытствовал Беро.

— Тебе о них нечего беспокоиться.

— А ручной пулемет?

— За него отвечает Атос. Пулемет ни в коем случае нельзя отдать врагу. Второй номер расчета, Арамис, будет защищать его автоматом, а третий номер, Портос, получит для той же цели гранаты.

Беро прекратил дальнейшие расспросы. В восемь часов вечера прибыл грузовик, чтобы отвезти бойцов к месту засады. В кузове разместилось пятнадцать человек — группа мушкетеров и группа Ги Моке[12], состоящая в основном из молодежи. Впереди, рядом с шофером, сел командир отряда — Антуан Бастид. Настали последние минуты перед отправлением, незабываемые для тех, кому пришлось их пережить…

Новички взволнованы предстоящим решительным испытанием. Все их мышцы напряжены, невольный страх сжимает им сердце, они пытаются скрыть этот страх, закуривая сигарету… Для бывалых людей такие минуты памятны каким-то чувством неловкости. Сидишь вот так, напротив товарища, не смея взглянуть ему в глаза, и невольно задаешь себе вопрос: кто из нас двоих вернется? А в мозгу неотвязно звучат слова, которые кому-то из двоих — тебе или ему — придется сказать после: «Он сидел вместе со мной в грузовике, такой бодрый, такой жизнерадостный, и совсем не подозревал, что его ждет…»

— Ни пуха ни пера! — крикнул кто-то из провожающих.

Студент Арамис запел:

Блондиночка моя, ты слышишь ли меня…

Грузовик зачихал, трогаясь с места. Беро и старик Пикмаль, сидевшие позади всех, смотрели на остающихся в лагере товарищей…

После часовой тряски по плохим дорогам грузовик остановился. К кузову подошел Бастид. Волосы на его крупной голове взлохмачены, на груди покачивается автомат. Он объявил, что въехали в опасную зону, и приказал д'Артаньяну установить над кабиной грузовика пулемет.

Песни сразу прекратились. Грузовик помчался по шоссе с предельной скоростью. Сжимая в руке револьвер или гранату, люди вдыхали полной грудью теплый воздух, насыщенный ароматом цветущих лугов. В тени леса к бойцам вернулось спокойствие: здесь партизаны снова были в своих владениях. Проехали еще несколько километров, и грузовик, свернув на узкую тропинку, остановился, наконец, у песчаного карьера. Прибыли к месту назначения. Бастид проверил снаряжение и отвел обе группы на намеченные для них позиции. Отсюда было недалеко до Палиссака, и Пейроль, который знал здесь все дороги — ему не раз приходилось возить по ним хлеб, — сопровождал командира, помогая ориентироваться в ночной обстановке.

Так как было неизвестно, откуда появится враг, решили разбить отряд на две группы; одной, расположившейся на километр впереди, командовал д'Артаньян, другой — командир отряда Бастид. Вторая группа заняла позиции недалеко от места остановки. Как только одна из групп вступит в бой с противником, другая должна немедленно отойти к стоянке грузовика и находиться наготове, чтобы по окончании операции прикрыть отход. Шоферу было приказано после первых же выстрелов вывести машину на дорогу и быть готовым к отправлению. Машина была самым слабым звеном всего плана операции. Грузовик не всегда мог сразу двинуться с места. Учитывая это, его поставили на откосе. Но вот все приготовления были закончены, и оставалось только терпеливо ждать… Каждый занял свой пост, стараясь, по возможности, уберечься от холода. При малейшем шорохе — затрещит ли ветка, шевельнется ли сосед — люди настораживались. Так прошла ночь. На рассвете спокойно проехал на велосипеде какой-то крестьянин с косой за плечом. Пейроль его узнал, и ему разрешили продолжать путь. Крестьянин не смог сообщить никаких полезных сведений. Немцев, по его словам, в окрестностях не было. Однако данные разведки, полученные Поравалем, достаточно точны…

К шести часам утра, когда лес, очнувшись от сна, огласился тысячью птичьих трелей, Бастид пришел проведать группу мушкетеров.

Три пулеметчика разместились за пригорком, держа под прицельным огнем весь участок дороги между двумя поворотами. Метров на шестьдесят впереди, укрывшись за грудой камней у первого поворота, сидели Беро и Пикмаль; отсюда, со склона, им была видна дорога на несколько сот метров вперед. Д'Артаньян находился в центре расположения всей группы — на самом верху откоса, нависшего над дорогой. Он оставил при себе Пейроля — для связи с бойцами своей группы и с соседней группой Ги Моке.

Бастид остался доволен выбранными позициями. Он еще раз строго наказал, чтобы никто не обнаруживал себя, пока противник не минует поворота.

— Может даже случиться, — сказал он, — что, заметив поворот и почуяв ловушку, немцы начнут стрелять первыми. Главное — не подавать признаков жизни и ждать приказа командира группы.

— Пулемет вступит в действие, — объяснил д'Артаньян, — только по моей команде, после того, как я брошу гранату.

Несмотря на все приготовления, утро прошло без особых происшествий. Лишь один раз мимо засады проехала повозка, а затем прошло несколько пешеходов, даже не подозревавших, что в лесных зарослях у дороги скрываются партизаны. Был задержан только один молодой велосипедист, показавшийся подозрительным. Его отправили в группу Ги Моке для допроса.

Время от времени Беро делал с десяток шагов по лесу в разных направлениях, чтобы осмотреться вокруг, а заодно и немного согреться. Лес, одетый в яркий весенний наряд, уже стряхивал с себя жемчуг росы. Воздух был наполнен звуками пробуждающейся жизни. День обещал быть жарким…

Пикмаль растянулся на ковре из мха, положив рядом с собой винтовку; задумчиво покусывая веточку можжевельника, он вглядывался в дорогу.

Сидя рядом с Пейролем, д'Артаньян объяснял ему устройство гранаты.

Около пулемета три друга по очереди затягивались одной сигаретой, осторожно пуская дым по земле.

В нескольких километрах отсюда немцы остановили автобус, который шел к Палиссаку. По равнине, недалеко от усадьбы Борденава, двигалась немецкая автоколонна…

Около полудня поднялась тревога. По дороге мчался мотоцикл. Его услышали еще издалека. Д'Артаньян, беседовавший с пулеметчиками, бегом вернулся на свое место. Как раз в этот момент мотоцикл выскочил из-за первого поворота.

— Стой! Маки!

— Это Лусто! — закричал со своего поста Беро.

— Я тебя не узнал, — сказал д'Артаньян, спрыгнув с откоса.

Лусто продолжал сидеть верхом на мотоцикле. Лицо у него было потное, рубашка расстегнута, кожаная куртка нараспашку.

— Вас послал сюда Пораваль?

— Да.

— Значит, я попал правильно. Немцы будут здесь около трех часов.

— В таком случае мы успеем закусить?

— Конечно, но будьте все же начеку. У меня есть сообщение для Пораваля…

— Давай, мы передадим. Или нужно срочно?

— Очень срочно, — сказал Лусто, отъезжая.

Мотоцикл быстро скрылся из виду. Пейроль направился к Бастиду с донесением от своего командира, а остальные мушкетеры, воспользовавшись передышкой, решили слегка подкрепиться.

Из группы Ги Моке выслали разведчиков на ближайшую ферму, надо было предупредить местных жителей, что в районе засады свободный путь для гражданского населения закрыт.

* * *

Роже Беро в двадцатый раз взглянул на часы. И тут ему вдруг показалось, что он слышит какой-то отдаленный шум.

Пикмаль приложил ухо к земле, прислушался и с чуть заметной улыбкой на лице встал.

— Еще далеко…

Но Роже уже побежал предупредить д'Артаньяна.

— Едут…

— Возвращайся на место и жди команды. Эй, там, наверху, приготовиться!

Беро спрятался за камнями и, сощурив глаза, стал смотреть на залитую солнечным светом дорогу. Сначала ничего больше не было слышно. Но вскоре отчетливо раздался шум моторов… Сердце Беро застучало быстрее и вдруг словно замерло. Далеко впереди по дороге стремительно двигались машины. Что это, броневики? Танки? Он еще не мог разглядеть. Но вот шум превратился в оглушительный грохот. Можно уже различить черные фигуры и наведенные автоматы…

— Дарнановцы…

— Эсэсовцы, — прошептал Пикмаль.

В тот же миг в соседних кустах засвистели пули и раздался треск пулеметных очередей. Беро за камнем весь сжался. Машины замедлили ход, но сидевшие в них немцы продолжали беспрерывно стрелять. Наконец, не дождавшись ответа, они прекратили огонь… Машины двигались прямо на Беро и Пикмаля. Заметив, что Пикмаль приготовил винтовку к бою, Беро набрался смелости и выглянул из-за камня… В десяти метрах от него из-за поворота показался серый автомобиль, за ним выползли два грузовика, в которых сидели солдаты. Машины медленно продвигались вперед…

В этот момент д'Артаньян швырнул первую гранату и скомандовал:

— Беглый огонь!

Сразу же затрещал пулемет, пули запрыгали по грузовику и автомобилю. Ветровое стекло передней машины разлетелось вдребезги. Раздались взрывы гранат — немцы с криками заметались по дороге; стрельба стала общей. Пикмаль бросился вперед и исчез в зарослях кустарника…

Все это произошло мгновенно. Заметив, что он остался один, слыша со всех сторон жужжание пуль, Беро вскочил на ноги, собираясь бежать. Но тут около самой его головы хрустнула ветка, и он снова бросился на землю. Мертвенно бледный от страха, Беро с отчаянием озирался вокруг… Сквозь листву он различал только какие-то красные и черные пятна на дороге. Со второго грузовика, отъехавшего назад, яростно строчил пулемет — в ту сторону, где находился пост Атоса и его товарищей. «Они все убиты», — мелькнуло в голове у Беро. На лбу его выступил холодный пот. Только сейчас он вспомнил о своих двух гранатах. Сорвав кольцо с одной гранаты, он бросил ее вперед и собирался метнуть вторую. Вдруг слева, в каких-нибудь трех шагах от себя, Беро увидел внезапно появившийся автомат, зажатый в огромной руке, и вслед за ним голову в каске. Пальцы Беро судорожно стиснули револьвер, и, не отдавая себе отчета, он выпустил в эту голову половину обоймы. Голова с быстротой молнии исчезла; рука, откинувшись, выронила автомат… Беро, считая, что он окружен, одним прыжком вскочил на ноги и бросился бежать. Но, пробежав метров десять, споткнулся о колючий кустарник и растянулся во весь рост. Теперь частая стрельба на дороге сменилась редкой перестрелкой. Слышались резкие слова команды на немецком языке. Из чащи кустарника, куда углубился Пикмаль, раздался выстрел, за ним — другой.

— Отходите, черт возьми! — донесся откуда-то издали голос д'Артаньяна.

Замирая от страха, Беро все же пополз к тому месту, откуда только что сбежал. Автомат, выпавший из рук немца, все еще валялся на траве. Беро схватил его и, пригибаясь к земле, бросился бежать изо всех сил.

— Что ты там застрял? — закричал вышедший ему навстречу д'Артаньян. — Напугался из-за тебя до дьявола!

Беро смотрел на него с растерянным видом.

— А где остальные?

— Об остальных — не твоя забота!

Вскоре они догнали своих. Вся группа бросилась бегом к машине… Изрядно пострадавший противник стрелял теперь из миномета по тем пунктам, откуда они только что отошли. К немцам могло подойти подкрепление. Надо было спешить.

— Пулеметчики, ко мне! Прикрывайте тыл! — кричал д'Артаньян.

В горле у людей пересохло, на губах выступила пена; прерывисто дыша, партизаны бежали вперед. Наконец-то грузовик! Здесь их уже ждал Бастид со своими людьми — лежа в укрытии, они прикрывали отход отряда. Бастид кинулся к д'Артаньяну.

— Есть потери?

— Никаких…

Д'Артаньян покачнулся от крепкого удара по плечу, которым наградил его на радостях Бастид.

— Живо, ребята, в машину! По дороге все расскажешь.

Машина со страшным ревом рванулась вперед. Люди молчали. Нервы у всех были напряжены до крайности, каждому хотелось, чтобы все поскорее кончилось, не терпелось вырваться наконец из опасной обстановки и вернуться в лагерь, где можно было бы покричать и пошуметь, выражая свою радость. По шоссе неслись с бешеной скоростью. Наконец грузовик свернул на более спокойные, проселочные дороги, затем — в лес… Теперь можно было петь, кричать, громко разговаривать.

В кабине шофера д'Артаньян рассказывал Бастиду о проведенном бое.

— Будь у меня еще пулемет, всех бы уложили.

— А сколько их было?

— Примерно по тридцати в каждом грузовике да еще четверо в легковой машине, но все вооружены до зубов.

В лагере их первым встретил Пораваль, пришедший узнать о результатах засады. В сопровождении оставшихся в лагере бойцов он подошел к дверце кабины.

— Ну, как дела? Есть убитые, раненые?

— Все целехоньки, — отвечал Бастид.

Выпрыгнув из кабины, он приказал группе мушкетеров сойти с грузовика, выстроил их по трое в ряд и, поставив д'Артаньяна во главе, скомандовал:

— Смирно! Отдать рапорт!

Д'Артаньян приложил руку к берету.

— Задание выполнено. Потери врага — тридцать убитых, один грузовик, одна легковая машина. В группе потерь нет. Трофей — один автомат.

— Вот он, — добавил Беро, с гордостью показывая свою добычу, — честно заработан.

В первом ряду группы стоял старый Пикмаль с длинными, свисающими усами, прижав винтовку к ноге.

— А вот эта, — сказал он, поглаживая ствол оружия, — отомстила за смерть моего сына.

На поляне началось бурное ликование. Вдруг крики смолкли, и под лесным шатром раздались звуки «Марсельезы».

И только теперь, в этот самый момент, Роже Беро почувствовал, что стал солдатом.

VI

На командном пункте царит беспокойство: командир сектора, отсутствующий со вчерашнего дня, до сих пор не вернулся.

Сидя на краю стола, Пайрен болтает длинными ногами; рассеянно, без всякого интереса, он смотрит на карту департамента, прикрепленную к перегородке. Комиссар по материальному обеспечению Констан нервно постукивает карандашом по листу, испещренному рисунками и цифрами.

В помещении, где они оба находятся, стоит кое-как сколоченный из грубо обтесанных досок стол, несколько ящиков, служащих шкафами, и большой сундук, запертый двумя висячими замками, — вот и вся обстановка.

Сквозь отверстие в стене, заменяющее окно, виднеется лес — зеленый полукруг его тянется до самого горизонта. Раскрытая настежь дверь выходит на затененную полянку, где медленно прохаживается молодой парень в коротких штанах с автоматом на груди.

Здесь помещается командный пункт батальона. По существу, это простой шалаш, который при помощи камней, бревен, досок и толя превратили в нечто среднее между хижиной и блокгаузом. От этого строения, прилепившегося к небольшой скале, тянется дальше метров на десять еще одна постройка с таким же точно фасадом. В ней проделано три отверстия-окошка по числу находящихся внутри комнат, вернее, углублений в скале. Из домика, вплотную прилегающего к скале, можно пройти во все три помещения, сооруженные на скорую руку под сводами пещеры.

В департаменте Дордонь вся земля изрыта подземными ходами и коридорами тысячелетней давности. Такие тайники, создаваемые самой природой, особенно часто можно встретить в горных районах департамента. Но снаружи видны только их входные отверстия — пещеры. Охотники иногда используют их, устраивая там пирушки в дни открытия охоты. Местные крестьяне почти не пользуются пещерами: их интерес к ним не выходит за рамки любопытства детей, ищущих приключений. Впрочем, бывает, что вплотную к пещерам подходят пашни или виноградники крестьян, и тогда в тени этих пещер, некогда служивших убежищем для предков человека, можно увидеть упряжку волов; они мирно отдыхают здесь, спасаясь от палящих лучей солнца.

Спустившись в глубокую пещеру, испытываешь такое чувство, словно проникаешь в недра земли, и сразу же со всех сторон тебя обступают тишина, мрак и тайны подземного мира. Осветив пещеру, увидишь на стенах фантастические тени; в темных углах обнаружишь висящих гроздьями летучих мышей, похожих на сухие листья; иногда вдруг натыкаешься на какие-то ходы или темные, бездонные провалы; вздрагиваешь, услышав шум подземного источника, бьющего ключом откуда-то из глубин земли, и останавливаешься, охваченный невольным страхом… Вероятно, этот инстинктивный страх и преграждал человеку доступ к неизведанным красотам и скрытым сокровищам природы. Он породил различные легенды и сказания, которые в течение многих веков передавались из поколения в поколение сельскими жителями, всегда принимавшими их на веру. Но в наши дни отважные исследователи тайн природы все чаще и чаще проникают в лабиринт подземных ходов, большей частью никем еще не изученных. По примеру героев Жюля Верна они спускаются под землю и выходят на свет в нескольких километрах от места входа. Они рассказывают какому-нибудь изумленному их открытием крестьянину, что под его амбаром протекает река или что сельская церковь стоит на озере.

Место для командного пункта выбрано не случайно. Скалы, маскирующие местопребывание штаба, громоздятся на холме, находящемся в центре расположения подразделений батальона, что значительно облегчает связь с ними.

Еще месяц тому назад все партизанские отряды, в полном своем составе, были расквартированы в Бреньяде — захудалой деревеньке, расположенной поблизости отсюда. Партизаны спали в амбарах или под навесом во внутреннем дворе школы, бездействовавшей с начала войны. Некоторые поселились в домах у крестьян. Большинство же бойцов соорудили себе шалаши под дубами, окружавшими деревенский пруд. Здесь, в этой небольшой деревеньке, где домишки лепились вокруг крохотной церкви, проживало раньше всего около двадцати крестьянских семейств. Они обрабатывали несколько малоплодородных участков земли, вклинившихся в лес. А теперь в Бреньяде разместилось свыше пятисот партизан. Они жили здесь, готовили еду, стирали белье, устраивали собрания для обсуждения разных вопросов и занимались множеством других дел.

Грузовики, легковые машины, мотоциклы проносились по старым дорогам. Одни группы бойцов уходили в наряд, по заданию или на ученье, другие отправлялись за продовольствием. Единственный класс маленькой школы приспособили для военных занятий. Школьный звонок оповещал о подъеме и о собраниях. Старый кюре, которому минуло уже восемьдесят лет, снова стал бодрым и вновь видел у себя в церкви, на утренней мессе и на вечерней молитве, некоторое число верующих. Рядом с церковью находился дом папаши Дюшана, высокого усатого крестьянина. В этом доме всегда царило оживление. Его жена, прозванная, по местному обычаю, Дюшантиль, суетилась возле большой плиты, на которой обычно кипел огромный котел. Их единственная дочь Мелани, крепкая, здоровая женщина, которая после смерти мужа, погибшего на фронте в Эльзасе, как-то увяла, работала, не покладая рук: мыла посуду, прибирала в доме, ухаживала за скотом и помогала матери готовить еду. В доме Дюшана, рядом с кухней, находилась комната с кафельным полом, где стояла кровать с пологом, стол, старый сундук и висели большие стенные часы. Там происходили заседания штаба партизанских отрядов. Перед домом, на скамейке, всегда сидели два-три бойца, занятых чисткой или смазкой оружия. Вся эта суматоха доставляла много радости внуку Дюшана, маленькому Пьеру. Стоило малышу познакомиться с кем-либо из вновь появившихся в доме, как он сразу же усаживался к гостю на колени верхом и лез с поцелуями, как бывало к отцу. Папаша Дюшан, ветеран еще Первой мировой войны, ни минутки не сидел без дела. Он все время сновал между амбаром, полем и домом, радушно угощал гостей, любил побеседовать с бойцами и попутно давал им всевозможные справки и советы; он был не прочь вспомнить и о своих прошлых походах. Но как только «его мальчики» — так он называл командиров партизан — собирались у него в доме для обсуждения вопросов, касающихся военных действий, он деликатно удалялся. Во время таких совещаний он сам стоял на страже у дверей, предупреждая с видом заговорщика заходивших к нему соседей: «Тс-с-с, не шумите, у меня заседает штаб».

Население деревни, конечно, получало кое-какие выгоды от пребывания в ней отрядов маки, но в то же время терпело от своих постояльцев и некоторые неудобства. Партизаны помогали крестьянам в полевых работах, чинили машины, крыши, сараи, поддерживали в хорошем состоянии дороги… Однако в деревне, где расположена крупная воинская часть, крестьянам неизбежно наносится какой-то ущерб: то свалят у кого-нибудь ограду, то обломают у дерева ветку, то затеряют или испортят инструмент, то нечаянно вытопчут засеянный участок. В тех случаях, когда в лагерь пригоняли скот или прибывали машины с мукой и хлебом, местные жители пользовались продуктами партизан, зато, со своей стороны, они снабжали партизан всем, чего тем не хватало. Постепенно в кладовках крестьян таяли запасы жиров, под потолком теперь уже висело лишь несколько колбас и наполовину срезанные куски шпика; в погребах пустели бочки с вином, а в сараях с каждым днем становилось все меньше кур и кроликов…

И все же крестьяне не жаловались. Они никогда не жили в достатке и привыкли думать только о сегодняшнем дне: сняв урожай, они оплачивали зерном свой долг булочнику; продав теленка, рассчитывались с бакалейщиком. У себя дома они пили вино только из выжимок, а хорошее продавали на сторону. Каждую неделю хозяйки отправлялись пешком на рынок в Палиссак, чтобы продать немного яиц, фруктов, домашнюю птицу или собранные в лесу грибы. В представлении бреньядских крестьян, чьи предки были когда-то крепостными, люди, жившие у них в деревне, сражались не только для того, чтобы изгнать из страны оккупантов, но и за то, чтобы в нищенской доле крестьян что-то изменилось к лучшему. Им, потомкам участников Жакерии, нечего было терять в этой борьбе. После войны, думали они, дела пойдут лучше. Вот почему все крестьяне Бреньяды — за исключением двух-трех хозяев, располагавших большим достатком, чем остальные, и сбывавших излишки продуктов по высоким ценам, — гостеприимно открывали свои жилища и амбары для партизан. Крестьяне получали с них плату только по твердым ценам, чаще всего — натурой, а когда могли, то и вовсе не требовали ничего. Папаша Дюшан никогда не брал у бойцов даже пачки табаку, не предложив взамен литр вина. Дюшантиль любовно называла партизанскую молодежь «пострелами» и тратила все свободное время, чтобы приготовить им еду повкуснее. Иногда она пекла для них хлеб в деревенской печке. В свою очередь, партизаны всячески старались оказать помощь крестьянам, хоть чем-нибудь услужить им. Пожилым людям они помогали в работе, маленьких ребятишек баловали. Словом, все жили будто одной большой семьей…

Но так долго продолжаться не могло. Конечно, дороги охранялись, на расстоянии нескольких километров вокруг выставляли посты, связь поддерживалась по телефону, установленному в сельской школе, но уж слишком многим было известно о существовании лагеря. В Палиссаке о нем говорили, как о местной достопримечательности. Булочник Пейроль, мясник Мерло и бакалейщик Булен доставляли туда свои припасы. В лагерь наведывались и окрестные жители. Девушки рады были, проходя мимо, задержаться, чтобы поболтать с парнями, стоящими в дозоре. При таком положении и немцы, и вишистская милиция могли в любой момент напасть на лагерь и жестоко отомстить населению маленькой деревеньки. Вот почему незадолго до высадки союзников, после почти трехнедельного пребывания в Бреньяде, партизанское командование решило перенести лагерь в другое место.

Сначала предполагали оставить в деревне штаб и службы батальона, а роты расположить треугольником в четырех-пяти километрах от штаба. Но, продумав этот вопрос, предпочли устроить командный пункт в другом, более подходящем для него месте, где он и находился в настоящее время. Теперь отдельные партизанские подразделения, сохраняя между собой связь, могли в то же время расширить круг своих действий, лучше организовать охрану лагеря и обеспечить необходимые меры на случай вынужденного отхода. Все это было осуществлено после долгих и бурных обсуждений по настоянию нового командира сектора, прибывшего к месту своего назначения в конце апреля. Он был направлен сюда приказом департаментского штаба для руководства всеми отрядами Ф.Т.П., созданными на юго-западе департамента Дордонь.

Наиболее крупным из этих отрядов командовал тогда Ролан, молодой рабочий из Ланд. После боев, проведенных в Жиронде и в различных районах департамента Дордонь, отряд Ролана насчитывал уже свыше трехсот человек. В начале марта Ролан оказался под угрозой окружения, но проявил большое самообладание и сумел вывести своих людей в соседний департамент. Он пробыл там целый месяц, не подавая о себе никаких вестей, а затем появился где-то в районе Мюссидана с еще большим отрядом. После ряда стычек с противником Ролан вынужден был снова рассредоточить свои силы, но потом сгруппировал их в деревне Бреньяде. Исключительная находчивость и отвага Ролана завоевали ему большой авторитет среди партизан, действовавших в этом районе. Большинство местных партизанских групп признавало его своим начальником. Но Ролан был слишком неосторожен, а главное — недисциплинирован. В то время как он вместе со своим отрядом находился в департаменте Ло и Гаронны, другие партизанские отряды, остававшиеся на своих местах, должны были выдерживать всю силу натиска противника. Это послужило основанием для департаментского штаба Ф.Т.П. назначить нового командира, подчинив ему все партизанские силы, действующие в пределах сектора, и, в первую очередь, отряды, находившиеся под командованием знаменитого Ролана.

На долю нового командира выпала нелегкая задача. Партизаны знали и любили Ролана, считая его своим подлинным начальником. Новый командир сектора, прибывший из Савойи, где он, как говорили, участвовал в боях на плоскогорье Глиер, никому не был известен. Тем не менее он очень быстро заслужил уважение подчиненных. Благодаря его стараниям заново формируемый батальон Ролана вскоре приобрел должный вид. Он был разделен на роты и отряды. Кроме того, новый командир лично участвовал в нескольких операциях, и это окончательно утвердило его авторитет.

Ролан подчинился приказу об освобождении его от общего руководства, но его самолюбие было сильно задето, и он отказался от предложения командовать самой крупной воинской частью, реорганизованной на новых началах.

— Если ты отказываешься от командования первым батальоном, — сказал ему вновь назначенный командир сектора, — мне придется взять его на себя.

— Пожалуйста, бери. Я вовсе не собираюсь тебе мешать.

— Да, но учти, что я возглавляю сектор. Значит, я должен буду одновременно командовать твоим батальоном и руководить всеми остальными частями.

— Это уж твоя забота, а мое дело сторона.

— Послушай, Ролан, нельзя же, чтобы ты состоял в штабе сектора и в то же время уклонялся от всякой ответственности.

— А мне никакой ответственности не надо. Чихал я на ваши чины.

— Чего же ты в конце концов хочешь?

— Пусть всякий раз, когда нужно будет намять бока врагу, мне дают под начало хороших ребят.

Больше ничего от него нельзя было добиться. Поэтому, желая покончить с этим недопустимым положением, военный комитет департамента вызвал обоих командиров к себе. Накануне они уехали туда на машине, в сопровождении испанца Рамиреса, на котором лежала охрана нового командира сектора — товарища Марсо.

* * *

— Что же нам предпринять? — спрашивает Констан.

— Нужно как-то решать, старина. Если сегодня вечером они не вернутся, я пошлю нарочного в Перигё.

— А ты надеешься, что он сможет пройти?

— Конечно, — отвечает Пайрен. — В крайнем случае поеду сам.

— И не думай даже, — возражает Констан. — Кто же останется на КП?

Констан по профессии каменщик. Ему под сорок. В молодости он несколько лет пробыл в Париже на заработках, затем вернулся в родные места и здесь открыл свое собственное дело. До войны он кое-как сводил концы с концами; работал иногда с подмастерьем, а иногда с напарником — в зависимости от того, какая подвернется работа. В 1939 году был призван в армию в чине капрала. После одной удачной разведки в Сааре его произвели в сержанты и наградили крестом за боевые заслуги. К моменту поражения Франции он находился в роте сенегальских стрелков. Попав во время отступления под бомбежку, Констан был ранен и помещен в больницу. Оттуда его выписали в середине лета. Вернувшись снова в родные края, он застал дом пустым: за месяц до этого умерла его жена. Оставшись без семьи и без работы, он одним из первых вступил в ряды Ф.Т.П. У Констана имелся военный опыт и были организаторские способности, он отличался хладнокровием и выдержкой. Все это в соединении с неиссякаемой энергией сделало его одним из организаторов батальона. Его назначили комиссаром по материальному обеспечению. Констан отвечал за снабжение батальона оружием и боеприпасами, военным снаряжением, обмундированием, ведал транспортом и всеми вспомогательными службами. Всегда выдержанный и спокойный, он пользовался всеобщим уважением и считался добрым малым. Но в то же время этот толстощекий добряк с уже наметившимся брюшком сумел не раз показать себя настоящим солдатом.

— А капитан Констан? — продолжал разговор Пайрен.

— Я не капитан.

— Ты, как и я, выполняешь обязанности офицера. Если мне надо будет отлучиться из батальона, тебе придется взять на себя командование.

Пайрен представляет собой полную противоположность Констану. Он настолько же высок ростом, насколько тот толст, и в такой же мере вспыльчив, как тот спокоен. Долгое пребывание в армии наложило на Пайрена свой отпечаток: он разговаривает с подчиненными начальственным тоном, старается привить своим бойцам дух дисциплины и развить в них находчивость как основные качества в военном деле. По мнению Пайрена, такая система воспитания может пойти только на пользу нерешительным и робким бойцам. Но сам Пайрен сознает, что по мере того как крепнут его связи с товарищами, в нем все больше растет чувство солидарности и взаимопонимания и появляется простота в обращении, а это часто идет вразрез с его строгой воспитательной системой. На Пайрена, как на комиссара по кадрам, возложена задача следить за поддержанием дисциплины и боевого духа бойцов. И он начинает понимать, что этого нельзя достигнуть одними сухими приказами. В маки авторитет завоевывается, в первую очередь, личным мужеством и знанием дела, а не только теми или иными воспитательными приемами. Пайрен учится на своих ошибках и прилагает все старания, чтобы не повторять их. Перед каждой операцией он кратко объясняет ее цель и значение бойцам, которые должны в ней участвовать. «С виду сухарь, — говорят про него бойцы, — но когда узнаешь его поближе — свой парень и храбрый вояка».

— Слушай, — начинает Констан, — Марсо с Роланом уехали вчера вечером и должны были вернуться сегодня утром. Но ведь они могли там задержаться, а раз так — значит, вынуждены ждать вечера, чтобы выехать обратно.

— Странно все складывается, — размышляет вслух Пайрен. — Сегодня отряд Жаку так успешно выполнил операцию. А в то же время, по донесению Пораваля, его информировали о каких-то серьезных приготовлениях врага, о том, что окрестности наводнены шпионами. И именно в этот день Марсо и Ролан пропали без вести…

Не отвечая, Констан делает несколько шагов по комнате и, остановившись у двери, машинально смотрит в сторону леса. Слева, сквозь просвет между вершинами дубов, ему виден склон холма, выжженный года три тому назад большим пожаром.

— Погляди-ка, кого это ведет наш доктор? Может быть, он что-нибудь узнал… С ним какая-то девица. Что бы это значило?

* * *

— Зачем ты привел сюда незнакомку?

— Во-первых, сюда я ее не привел, а оставил там внизу, на посту…

— Это то же самое…

— А во-вторых, она вовсе не незнакомка…

— А кто же тогда?

Доктор Жан Серве озадаченно смотрит на Пайрена. Он чуть было не выпалил: «Это ответственный товарищ», — но вот сейчас под испытующим взглядом комиссара он вынужден признать, что даже не знает ее имени.

— Эту молодую женщину я встретил сегодня утром в автобусе. Она несомненно из наших людей и, кажется, прекрасно осведомленной о существовании нашего лагеря.

— Ее имя?

— Она не захотела себя назвать. Говорит, что должна была установить с нами связь через Бержерак.

— Так почему же она туда не отправилась?

— Автобус, на котором мы ехали, недалеко от Палиссака был остановлен немцами. Меня самого чуть не сцапали… Согласись, что в таких условиях для нее было опасно продолжать свой путь.

— Как же случилось, что она обратилась именно к тебе?

— Она слышала, как назвали мое имя, а ей было известно, что я имею отношение к батальону. Мне показалось, что это само по себе уже служит доказательством…

— В нашем районе это всякий знает.

— Но она — не из нашего района.

— В таком случае тебе следовало быть особенно осторожным. А вдруг она шпионка? Ну?

— Можешь быть уверен, что если бы у меня шевельнулось хоть малейшее подозрение, я бы, конечно, остерегся и…

— Я уверен только в одном, что ты кретин. Форменный кретин! — повторил Пайрен, повышая голос. — Командир сектора и Ролан со вчерашнего вечера пропали без вести. Может быть, они сейчас арестованы. И вот какая-то никому не известная дамочка, только потому, что у нее красивые бедра, находит способ попасть с твоей помощью сюда… якобы для того, чтобы повидать Марсо… А так как ей отлично известно, что он сюда не вернется, то она, вероятно, расскажет нам ловко придуманную историю, рассчитывая, что после этого мы отправим ее обратно… чтобы она могла сообщить дарнановцам о местонахождении нашего КП.

Жан Серве готов был ответить Пайрену грубостью, но он и сам начинал уже испытывать тревогу. Ему передалось опасение Пайрена, что командир сектора действительно арестован, и это сразу возродило все его прежние сомнения. Доктору приходят на память все вопросы незнакомки, ее исключительный интерес к дорогам, по которым они вместе ехали сюда… В самом деле, каждая мелочь словно только подтверждает подозрения Пайрена. Серве пробует ухватиться за другие доказательства.

— Когда мы вошли в лес, она предложила завязать ей глаза.

— Вполне естественно, это обычная хитрость: надо же внушить к себе доверие! Надеюсь, ты так и сделал?

— Нет.

— Вот этого-то я как раз и боялся. Теперь не хватает только, чтобы она удрала!

— Я могу сейчас же сходить за ней.

— Не нужно, мы с Констаном сами пойдем туда.

* * *

Незнакомка сидит на камне в конце поляны и, весело улыбаясь, слушает объяснения трех молодых людей, несущих охрану тропинки. Вечереет. Отчетливо слышны голоса, вмешивающиеся в разговор, и на соседней прогалине тоже заметно веселое оживление.

Сдвинув на ухо берет, Пайрен со строгим видом подходит к незнакомке.

— Что вы здесь делаете, мадам?

Молодая женщина, неприятно удивленная, приподнимается.

— Жду.

— Чего вы ждете?

— Мне нужно видеть майора Марсо.

— Кто вас послал?

— Об этом я могу сообщить только командиру батальона и никому больше.

— В данный момент командир батальона — я. Комиссар по кадрам или, если вам угодно, политический комиссар.

Неизвестная смотрит на Пайрена и его спутников, пытаясь узнать кого-нибудь из них.

— Простите, как ваше имя?

— Сначала скажи, кто ты сама?

— Не считаю нужным вас информировать.

— Прекрасно, — говорит Пайрен и, обращаясь к одному из молодых партизан, приказывает: — Отведи ее наверх, на гауптвахту.

— Завязать ей глаза?

— Да. И смотри в оба, чтобы она не удрала!

Молодая женщина бледнеет, но без возражений подчиняется аресту.

Жан Серве сбегает по тропинке вниз и, волнуясь, спрашивает:

— Что вы собираетесь с ней делать?

— Сперва допросить ее, — говорит Констан.

— Сейчас же?

— Нет, — обрезает Пайрен, — сегодня ночью. Пусть она сначала поймет, что здесь улыбочками не отделаешься.

— А потом?

— Если командир сектора не вернется, будет решать военный совет. А тебе, Серве, придется давать объяснения.

* * *

Поздно вечером по шоссе бешено мчится машина с затемненными фарами… Машину ведет Марсо. Наклонившись вперед и изо всех сил сжимая руль, он набавляет скорость, едва только дорога выпрямляется. Рядом с ним — Ролан. Облокотившись на дверцу, он пристально вглядывается в мелькающие перед ним ориентиры:

— Осторожнее, поворот!… Тише, железнодорожный переезд… Сейчас будет дом… Быстрее… тормози… снова нажимай…

Сзади сидит испанец Рамирес. Он начеку, автомат его наготове.

Когда Марсо и Ролан явились на заседание департаментского военного комитета, выяснилось, что заседание перенесено на следующий день. Кроме того, у них был длительный разговор с партийными руководителями, и все это задержало их возвращение в лагерь. До заседания Марсо и Ролан встретились с партийным руководителем департамента Гастоном и комиссаром по кадрам департаментского комитета Ф.Т.П. Гарнье. И тот и другой отнеслись к Ролану очень строго. Они обвиняли его в отсутствии дисциплины и резко критиковали за плохую постановку политической работы в отрядах.

— Нам нужны настоящие военные руководители, а не главари банд, — сказал Гарнье. — Твоя разболтанность вынудила департаментский комитет Ф.Т.П. освободить тебя от руководства сектором. Мы не сочли возможным защищать тебя. Пришлось согласиться с назначением на твое место Марсо…

— Хотя, — добавил Гастон, — партия имела совершенно другие виды на Марсо. Его следовало бы использовать на политической работе более широкого масштаба. Но он — единственный человек, которого сейчас можно поставить во главе твоего сектора, с тем чтобы выправить положение. Все это происходит не только потому, что тебе не хватает дисциплинированности, но и потому, что ты часто игнорируешь директивы и указания партии, членом которой являешься…

Ролан горячо протестовал, и даже злился, потом вдруг замолчал, точно воды в рот набрал, и наконец на глазах его показались слезы.

— Пойми, — сказал ему Гарнье, — с тобой поступают строго ради твоей же пользы. Мы доверяем тебе и даем возможность снова расти… Прими на себя командование одним из батальонов и постарайся зарекомендовать себя на этом посту с самой лучшей стороны…

Но Ролан по-прежнему упорно отказывался брать на себя руководство батальоном. Он охотно соглашался участвовать в совещаниях штаба сектора, но только не в должности командира части. Ему хотелось сохранить за собой свободу действий в боевых операциях и не нести никаких обязанностей, связанных с положением командира. Он отклонял настойчивые предложения товарищей и просил дать ему время на размышление…

На следующий день на заседании военного комитета Ролан вел себя все так же безрассудно, и Марсо, возвращаясь с ним обратно, хорошо понимал, что битва далеко еще не выиграна. Однако Марсо считал необходимым в интересах успешной борьбы с врагом любой ценой завоевать дружбу и доверие этого упрямого, неорганизованного, но искреннего и честного человека, а главное — талантливого командира.

И вот всего несколько минут назад они чуть-чуть не поссорились. Доехав до перекрестка, Марсо хотел свернуть на узкую проселочную дорогу, более длинную и не очень удобную, но зато более безопасную.

— Только прямо! — крикнул ему Ролан.

— Там гудронированное шоссе…

— Эта дорога короче и лучше.

— Можно наскочить на засаду.

— А ты что, трусишь?

Марсо пожал плечами и поехал по указанному Роланом направлению. Он не раскаивается в этом, так как Ролан, упорно молчавший всю обратную дорогу, теперь заметно оживился:

— Скорее… замедли… ускорь…

Еще десять минут, и они будут в лесу, вблизи лагеря, на знакомых дорогах, где почувствуют себя в безопасности… Марсо, следя за слабым лучом света, несущимся впереди машины, нажимает на педаль.

— Замедли… ускорь… Стоп!

Слишком поздно! Оба они одновременно заметили: угол дома, поперек дороги — повозка… Скрежет тормозов, толчок… Шины скользят, и машина останавливается в трех метрах от препятствия… Сидевший позади Рамирес успевает выпрыгнуть.

В одно мгновение Марсо оценил обстановку. К левой дверце машины, с его стороны, подходит человек. У дверцы справа — два солдата «мобильной гвардии»… Может быть, удастся выпутаться… Пожалуй, нет — тут и дарнановцы…

Решающий момент. Марсо раздумывает меньше секунды. Что предпринять? Извлечь спрятанный в куртке револьвер? Дарнановец слева, конечно, заметит его жест и предупредит попытку достать оружие. Ну что же, тогда жизнь за жизнь… Марсо незаметно берет правой рукой лежащую на сиденье гранату и срывает с нее кольцо…

— Руки вверх! — орет дарнановец.

Ролана уже стащили с места, солдаты его обыскивают. Марсо чувствует на лбу холодный пот. С поднятыми руками он выходит из машины. Перед ним дарнановец с наведенным на него автоматом…

— Ближе!

Марсо становится в полосу света. Взгляд его страшен.

— Смотри! Мне конец, тебе тоже…

Дарнановец видит: в правой руке Марсо — готовая взорваться граната, в левой — кольцо… С глухим стуком он взводит курок автомата…

«Какой я идиот, — мелькает в голове у Марсо, — зачем только его пугнул! У него автомат системы "томсон"… Даже не был взведен курок… Теперь он выстрелит первым, перережет меня пополам…»

Дарнановец медленно пятится к углу дома… Марсо боится на него смотреть. Еще только два шага, и дарнановец, прежде чем спрятаться за углом, откроет огонь… Наверняка, безусловно… Но Марсо действует проворнее, чем его противник. Стремительным движением он опускает руку, швыряет гранату и с криком: «Гранатами! Бей их!» — отскакивает назад.

Взрыв. Паника. Из-под машины трещит автомат. Это действует Рамирес.

— Спасайтесь! — кричит Марсо.

Три товарища выбегают из полосы света и кубарем скатываются в овраг, справа от дороги. Они мчатся к лугам. Летят, как на крыльях.

Наверху, на дороге, дарнановцы и солдаты, придя в себя, стреляют во все стороны. Наугад, в темноту ночи…

VII

Пленница уснула.

Когда без дальних разговоров ее привели на гауптвахту батальона, ей показалось, что она попала в какое-то стойло. Это был почти треугольный чулан не больше четырех шагов в длину. Даже в самом широком месте, протянув руки, можно было коснуться стен: слева — слегка вогнутой скалы, справа — дощатой перегородки, скрепленной тремя поперечными балками. Низкая дверца открывалась внутрь чулана.

Нагнувшись, чтобы не удариться о свод, молодая женщина перешагнула через порог, но, очутившись сразу в темноте, невольно остановилась в нерешительности. Однако, заметив расстроенные лица сопровождавших ее бойцов, она заставила себя улыбнуться. Когда захлопнулась дверь и звякнул наружный засов, она принялась исследовать помещение. Оказалось, что здесь можно держаться прямо. Через маленькое решетчатое отверстие вверху перегородки проникали слабые лучи заходящего солнца. Дневной свет пробивался также сквозь щели в досках: полоски света падали на охапку папоротника, брошенную в углублении скалы. В углу стоял ящик, который мог одновременно служить и столом, и скамейкой.

Было жарко. Она прилегла на кучу папоротника… С наступлением сумерек сюда потянулись лесные запахи, отвлекавшие ее от дум… Она почувствовала усталость и незаметно для себя погрузилась в сон.

Время шло. Ее разбудила ночная прохлада. Машинально она вытягивает руки, затем приподнимается и, изумленно оглядываясь по сторонам, пытается понять, где она находится… И тут же все вспоминает… Она осторожно встает и сгребает в кучу рассыпавшийся папоротник. По скале скользит лунный луч, и в решетчатое отверстие видны звезды. А снаружи ночь застыла в молчании, как бы прислушиваясь к чему-то… Чуть шелестит под ветром трава — словно тихая музыка льется из недр земли, сопровождаемая песней кузнечиков. Жабы перекликаются голосами, похожими на звуки флейты… Время от времени поскрипывает песок под ногами часового. Это возвращает ее к печальной действительности…

Сколько сейчас может быть времени?

Молодой женщине холодно, ей хочется есть. Сон окончательно улетел. Она задумывается… Как глупо получилось! Надо было ему все объяснить. Да, но почему этот верзила, объявивший себя командиром батальона, так грубо принял ее? Ведь мог же он отозвать ее в сторону, дать возможность объясниться. Какая досада! И вот теперь ей придется сидеть здесь всю ночь. А этот доктор, который привел ее сюда и так растерялся в присутствии своего начальника… Тоже хорош! И никто из них ей не знаком. Уж не ошиблась ли она? Она прислушалась. Из лесу временами доносился шум голосов…

Но вот послышались чьи-то шаги… Затем голоса… Их несколько. Раздались какие-то возгласы, восклицания… Что это, побудка? Нет, шум как будто удаляется… Слышен только неясный говор… Но вот снова… На этот раз она не ошиблась… Говор все ближе и ближе… Может быть, за ней? Кто-то говорит с часовым… Подходит к двери… Какой знакомый голос!… С глухим стуком открывается засов… Луч электрического фонаря прорезает темноту…

— Роз!

— Марсо!

Роз первая бросилась к нему. Марсо обнял ее, и они расцеловались.

* * *

— …Еще бы, прямо целый фейерверк! Сначала я решил: ну, всем нам капут! Были, можно сказать, на волосок от смерти. Потом протопали пять или шесть километров, пока удалось найти ферму, где нам дали велосипеды. Но обиднее всего, что они зацапали наш драндулет! Там было, самое малое, десять кило взрывчатки…

В штабе батальона, при свете ацетиленовой лампы, Ролан, возбужденный, с горящими глазами, заканчивает рассказ о ночном приключении.

Увидев молодую женщину, он радостно идет к ней навстречу.

— Вот так здорово! Это ты! Как поживаешь?

Констан и особенно Пайрен сконфужены.

— Извини нас, товарищ, — говорит Пайрен.

Роз Франс — молодая женщина в голубой блузке — протягивает им руку и весело смеется.

— Я не злопамятна.

— Сказала бы хоть два слова, — говорит Пайрен, — и все объяснилось бы. Только бы назвалась.

— Ты мне и опомниться не дал.

— Ничего не поделаешь — служба, — смеется Ролан. — С Пайреном шутки плохи: бдительность у него прежде всего.

— Он прав, — говорит Роз, делаясь снова серьезной.

Она смотрит на Марсо. В брюках военного покроя, в защитного цвета рубашке с засученными до локтей рукавами, он ей кажется еще выше ростом, чем был в Бордо. Черты лица стали грубее, усы он сбрил и от этого выглядит моложе, хотя в волосах, подстриженных, как всегда, бобриком, уже появилась седина.

— Ты что-нибудь ела, Роз?

— Ничего с самого полудня. Просто умираю с голоду.

— Я тоже. От всех этих ночных переживаний у меня появился дьявольский аппетит.

Товарищи занялись поисками съестного, а испанец Рамирес — небольшого роста брюнет с бронзовым от загара лицом и огромными печальными глазами, в которых словно застыла тоска по родине, — начинает собирать разбросанное по столу оружие.

Пользуясь моментом, Роз подходит к Марсо и говорит почти шепотом:

— Я здесь по заданию партии.

— Знаю. Гастон меня предупредил. Ты должна была установить с нами связь через Бержерак.

— Да, а пришла прямо.

— Я почему-то сразу решил, что это ты.

— А ты узнал бы меня?

— Разумеется! У тебя все такие же черные волосы, только другая прическа. Ну, еще чуть-чуть пополнела, так, совсем немножко, и…

— И что?

«…и, как всегда, чертовски хороша», — хочет сказать Марсо, но сдерживается и произносит:

— …и ведь за два года нельзя забыть человека.

* * *

— Два года! — повторяет Марсо, когда товарищи, рассказав друг другу обо всех событиях дня, отправились в соседнюю комнату на отдых. Сколько воды утекло с тех пор, как они расстались!… Тогда, в начале лета 1942 года, все ожидали высадки союзников. А потом был Сталинград.

— А давно… ты приехал в Дордонь? — запнувшись, спрашивает Роз. Она чуть не сказала: «…вы приехали».

— Скоро два месяца — отвечает, ничего не заметив, Марсо. — После отъезда из Бордо, в июле 1942 года, я был вызван в Париж. Центральный комитет, по-видимому, собирался поручить мне руководство другим департаментом. Но вышло так, что товарищи, через которых я поддерживал связь с Центром, были арестованы, и мое назначение задержалось. Правда, время у меня не пропало даром: я много читал и занимался. Дело с назначением тянулось, а время шло, и я попросил использовать меня пока на военной работе. И вот к концу сентября 1942 года меня зачислили в ряды Ф.Т.П. и направили в Вогезы, потом в Нормандию и, наконец, в Савойю, где мне пришлось участвовать в боях на плоскогорье Глиер. В апреле этого года меня откомандировали сюда. Здесь надо было помочь формировать батальоны Ф.Т.П… Мне поручили сектор.

— У нас тут пошли разговоры о Марсо, — говорит Роз, — но я не была уверена, что это и есть тот самый Марсо, которого я знала в Бордо… А я все время оставалась в Дордони. Сначала пришлось налаживать связи с первыми отрядами маки, которые создавались в департаменте, а потом, когда отрядов стало много и одной мне трудно было справиться, меня перевели исключительно на партийную работу. А теперь…

— Знаю. На тебе лежит задача поддерживать связь между департаментским комитетом партии и всеми партийными организациями сектора. По военной линии ты будешь связана с товарищем Пайреном, тем, который так «гостеприимно» тебя встретил… ну и, конечно, со мной.

— Как прежде…

— Кстати, какие у тебя вести из Бордо?

— Я все время переписываюсь с матерью Бернара. Ты ведь знаешь, что я жила у нее после его казни? Так трудно было поверить, что Бернар действительно расстрелян…

— А… твой отец?

— Знаю только, что его отправили в Германию, одновременно с Сюзанной и супругами Кадье.

— А докер Леру?

— Исчез бесследно. Надо, заменивший меня по руководству сектором, и Мерлэн, тот, что ведал кадрами, были арестованы и расстреляны в начале года.

— Откуда у тебя эти сведения?

— От Жерара. Помнишь юного студента, который был связным у Бернара? Он теперь в Дордони и как будто бы даже у тебя в батальоне.

— Да, он у меня; здесь его зовут Арамисом. Мы только что говорили о его группе — она блестяще провела засаду. Я все собирался побеседовать с Жераром, да было как-то некогда. А где та девушка, что работала с тобой?

— Сестра Жерара, Соланж? Она еще в Бордо. У нее все идет хорошо. Знаю также, что мамаша Бутэ в добром здравии. Наша прежняя явка — помнишь, домик, купленный моим отцом? — еще цела. А вот, что сталось с нашим знаменитым Тото или с Полеттой — это та, которой мы поручили работу среди женщин, — никто ничего сказать не может.

— Металлист Тото, отвечавший у нас за работу на предприятиях, работает теперь в парижском комитете, — говорит Марсо. — Об этом мне известно через третье лицо. Знаю, что у него все в порядке. А Полетту я встретил случайно в Нормандии, и она меня узнала. Я не имел возможности расспросить ее подробно, и мы обменялись лишь несколькими словами. Между прочим, по некоторым признакам я мог заключить, что она работает в масштабе департамента, очевидно, руководит женским движением. Хорошо одета, слегка подкрашена и уверенно держится. Ты бы ее прямо не узнала.

— Да, чуть не забыла тебе сказать, в Палиссаке я встретила Бертона.

— Какого Бертона?

— Долговязого учителя в очках; он преподавал вместе со мной в школе в конце 1941 года.

— Это тот, что за тобой ухаживал?

— Тот самый, — отвечает Роз, слегка краснея. — Мне сказали, что он теперь участвует в движении Сопротивления. Я не могу этому поверить.

— Видишь ли, в движении Сопротивления есть самые различные люди. И пришли они туда не одинаковым путем.

— Да, и по разным соображениям.

— А твой директор школы? Как его звали?

— Господин Ришар. Чудесный человек. Жена уговорила его примкнуть к Национальному фронту[13]. Как-то я была в Бордо и зашла их проведать. Приняли меня, как родную дочь. Их сын — в Лондоне, уехал туда с начала войны и до сих пор не подает о себе вестей. Но самая удивительная перемена произошла с другим моим коллегой по школе, Ламбером. Госпожа Ришар говорит, что он разрешил устроить у себя в доме подпольную типографию.

— Ну, вот мы как будто вспомнили всю нашу семью. Кого еще забыли?

— Ролана Дюпрэ. Нашего первого франтирера из Ланд, заменившего Бернара на военной работе…

— И нашего теперешнего Ролана, — говорит Марсо. — Я его очень ценю, но он доставляет мне немало хлопот. И как это вы до сих пор не сумели приучить его к дисциплине? Действительно, Ролан совершал чудеса храбрости; люди готовы за ним хоть в огонь и в воду. Но до чего же он упрям! Он признал, что допустил ошибку, когда увел свой отряд в другой департамент и пропадал там целый месяц, даже не потрудившись известить об этом департаментский штаб. Но он по-прежнему противится созданию регулярных батальонов. По его мнению, для боевых действий вполне достаточно отдельных групп и отрядов, и их не к чему объединять в более крупные единицы, такие, как роты и батальоны. Это было правильно, когда наши отряды можно было пересчитать по пальцам, когда у нас имелось каких-нибудь двести человек на весь департамент. А теперь у нас восемь тысяч бойцов. Раньше мы могли действовать одновременно только в двух-трех местах, а теперь в состоянии проводить операции сразу в пятидесяти или даже ста пунктах департамента. Речь ведь идет не о том, чтобы отказываться от нашей испытанной партизанской тактики, а о необходимости оформить организационно действующие силы. А Ролан и слышать не хочет о какой бы то ни было реорганизации.

— Он считает, что прежде всего надо действовать, а организация придет потом, сама собой.

— Конечно, важнее всего действовать, но все же каждая фаза борьбы требует соответствующих форм организации. Вначале нужно было, чтобы появились герои. Пусть они действовали в одиночку, но важно было то, что их выступление послужило сигналом и подняло на борьбу новых людей. Затем возникли боевые группы. Пусть их было сперва пять, десять, двадцать или больше — дело не в количестве. Важно было не тормозить, а развивать инициативу снизу. Впоследствии опыт подтвердил правильность наших взглядов на способы ведения войны. Этот опыт доказал нежизненность крупных, оседлых партизанских отрядов, обреченных на бездействие и служащих прекрасной мишенью для ударов превосходящих сил врага. И, наоборот, он подтвердил правильность нашей системы подвижных групп и отрядов, разбросанных по всей территории, наносящих врагу непрерывные и неожиданные удары и отходящих после выполнения заданий.

— Эту тактику как раз и защищает Ролан.

— Да, но он не понимает, что рост числа наших основных частей выдвигает новую проблему — проблему организации, вчера еще не существовавшую. Это вовсе не наша выдумка. Воинская часть требует определенного построения и строгой подчиненности сверху донизу. Иначе ею невозможно управлять. Ролан может командовать тремя или четырьмя сотнями людей, организованными в отряды и группы и объединенными в один батальон, но нельзя всерьез говорить о руководстве этими же самыми людьми, если они не организованы.

— Он чудесный парень, ты сам знаешь!

— Знаю, но со всей этой неорганизованностью пора кончать. Более того, теперь нам надо еще координировать действия регулярных партизанских частей с действиями подпольных групп Сопротивления — так называемых «статичных групп», как здесь выражаются. То есть нам нужно крепче связать тех, кто сражается в маки, с теми, кто оказывает сопротивление в городах и селах; организовать их. Короче говоря, мы должны превратить нерегулярные части в подлинную всенародную армию. Это не только военная, но и политическая проблема, это задача партии.

— А в чем заключается реорганизация партизанских частей?

— В теории все это очень просто. Ф.Т.П. делятся на батальоны, а их первичное подразделение называется группой. В группу входят восемь-десять человек; три группы составляют отряд, три отряда — роту, три роты — батальон. На каждой ступени командование представляет собой треугольник, именуемый штабом. Штаб состоит из комиссара по оперативной части, осуществляющего военное командование; комиссара по кадрам, который следит за поддержанием дисциплины и боевого духа людей, и комиссара по материальному обеспечению, ведающего хозяйственными вопросами. Однако на практике мы еще далеки от этого. Правда, группы и отряды действуют хорошо, но их личный состав очень неустойчив. Надо еще создавать новые роты и батальоны. Еще не все штабы обеспечены необходимыми кадрами. Все это нужно проделать в кратчайший срок и одновременно развертывать боевые действия.

— Твой батальон уже сформирован?

— Да, но у нас достаточно людей, чтобы организовать второй. Кроме того, из различных партизанских отрядов, разбросанных по нашей территории, можно сформировать еще один, а может быть, даже и два батальона. Наконец, нам нужно в ближайшие же дни создать штаб сектора и централизовать вокруг него разные службы.

— К сожалению, ни в чем этом я не могу быть тебе полезна.

— Напрасно ты так думаешь. Во-первых, ты можешь помочь Пайрену и другим комиссарам по кадрам наладить распространение политической литературы в подразделениях. А во-вторых, благодаря своим связям с подпольными партийными организациями и хорошему знанию этого района ты сможешь стать ценным помощником наших разведывательных служб.

— Ты меня пугаешь.

— Ты боишься, что эта работа опасна?

— Нет, конечно! Просто я думаю, что не справлюсь с ней.

— Послушай, Роз, все это так просто…

Марсо продолжает свои объяснения. Роз, еще не совсем оправившаяся от пережитого, сидя перед ним, чувствует себя как во сне. Перед ней мелькают образы прошлого. Вот ее первое знакомство с Марсо, осенним вечером 1941 года. В его голосе сейчас звучат те же интонации, та же убежденность… Потом их частые встречи все в той же столовой в доме Кадье. Затем домик, где они встречались все вместе — Марсо, Тото и она. Милая мамаша Бутэ… И, наконец, тот вечер, когда Марсо, сам потрясенный, сообщил ей о смерти Бернара. Бернар…

— Роз, ты спишь?

— Нет, я слушаю тебя.

— Ты, должно быть, устала. Скоро уже рассветет. Хосе постелит тебе надувной матрац в каморке, где ты недавно сидела. Ты сможешь там спокойно выспаться.

— Мне тоже надо передать тебе кое-какую информацию. Товарищи из департаментского комитета поручили мне сказать…

Теперь очередь Марсо задуматься. Сколько есть таких девушек и женщин, как она, которые под разными именами — Роз, Моника, Жильберта, Маринетта, Даниэль… — являются к тому или иному члену партии, стоящему на боевом посту, передать директиву или разъяснения, исходящие свыше. Их называют связными… Но этим названием далеко не все сказано. Их слова: «Тебя просят… Тебе предлагают… Тебе сообщают… Поручено тебе сказать…» — это не просто устная передача. Это — живое общение людей. Сопутствующая словам улыбка согревает, словно луч солнца. Их приход, как привет из мира друзей, ушедших в подполье. Их голос — это голос городов: Перигё, Бордо, Парижа… Это голос партии: департаментского, междепартаментского, Центрального комитета… Голос того, кто стоит, невидимый, у руля могучего корабля и приказывает тебе: «Держись крепче! Мы идем вперед!» Голос среди ночи. Голос того, чье имя тебе известно и дорого. Голос Бенуа Фрашона или Жака Дюкло. Голос Мориса Тореза…

Люди, спокойно спящие в своих теплых постелях, не знают лихорадочных ожиданий, терзаний и страхов, какими наполнена жизнь тех, кто борется. Но им зато неведома и огромная человеческая радость, придающая подлинный смысл жизни: радость любить и быть любимым другими — теми, с кем ты делишь все трудности и опасности, стоящие на пути к вершинам, которых никогда не достигнуть одному.

Такую именно радость испытывает сейчас Марсо. Он мысленно говорит себе: как прекрасно жить! Сколько еще предстоит сделать! Какие возможности открыты для тех, кто борется! Каких вершин можно достигнуть! Сколько прекрасного еще сулит будущее!… И, однако, сегодня ночью… если бы у него под рукой не оказалось гранаты и если бы находчивость изменила ему в решающий момент, он не был бы здесь. Он, Марсо, отвечающий за судьбу сотен людей, уже мог бы превратиться в холодный, окровавленный труп, лежащий на траве в овраге. Он мог бы никогда больше не увидеть Роз… Но он — здесь. Живой. Стоявший на краю гибели, но вышедший победителем из схватки с врагом!…

— Марсо!

— Я слушаю тебя.

Он даже не заметил, что Роз встала и отодвинула висевшую на окне занавеску.

— Взгляни, какой лес…

Нарождающийся на их глазах день окрашивает в розовые тона линию горизонта.

— Э, да вы двое не очень-то торопитесь вздремнуть, как я вижу!

Из-за двери высовывается всклокоченная голова Ролана, Он мнется на пороге.

— Заходи!

— Констан так зверски храпит, что нет никакой возможности заснуть.

— Ты слышал наш разговор?

— Немножко. Знаешь, старина, я все обдумал. Я согласен взять на себя командование первым батальоном.

VIII

Роже Беро рассматривает свой новый автомат. Его начальник, д'Артаньян, растянулся на ковре из мха и, подперев руками голову, изучает карту департамента, вырванную из почтового справочника. Немного поодаль их товарищи, расположившись на траве, делят между собой краюху хлеба и несколько сырых луковиц.

— Эх, винца бы! — мечтает вслух маленький Портос.

— Атос уже отправился с заданием на соседнюю ферму.

— Сколько раз я просил вас не шляться, — говорит д'Артаньян делано суровым тоном.

— Атос знаком с фермером. Это свой человек. Да и близко совсем…

— Несерьезно вы ко всему относитесь, вот что я вам скажу…

— Не лайся, вот он уже идет назад… С литром, ребята!

Семеро мушкетеров сидят на поросшем лесом склоне. За листвой деревьев им не видно ни дороги, ни протекающей внизу реки. Но дорога их сегодня и не интересует; взгляды семи бойцов обращены совсем в другую сторону. Перед ними кукурузное поле, ряды виноградных лоз и живая изгородь кустарника вдоль железнодорожного полотна. Немного подальше, налево, у насыпи, стоит небольшой домик. Он расположен между вокзалом и железнодорожным мостом и служит сторожевым постом для немцев, охраняющих мост. А кругом сверкают на солнце ковры зеленых трав с вкрапленными в них желтыми полосками пшеницы и полями красного клевера.

Ничто не говорит о том, что в этом месте, где мирный сельский пейзаж как бы проникает в город, вскоре должен вспыхнуть бой.

Однако мысль о предстоящем бое неотступно преследует молодого Пейроля. Но не потому, что он испытывает страх; просто он озабочен, ему хочется изведать нечто новое, нестерпимо хочется действовать. Ему кажется, что воевать куда легче, чем томиться ожиданием. Это ожидание предстоящего боя, да еще сразу же после первой стычки с врагом, служит тяжелым испытанием для его нервов. Больше всего он боится, чтобы нарастающее в нем с каждой минутой волнение не кончилось слезами. «Верно, я так нервничаю, потому что моложе всех», — думает он, глядя, как старый Пикмаль с величайшим хладнокровием отрезает себе огромные ломти хлеба. Еще накануне, когда командир группы объявил Пейролю: «На завтра нам дано боевое задание», — он загорелся нетерпением:

— Где? Снова будет засада?

— Нет. Предстоит более серьезное дело. Будет действовать весь отряд.

И действительно, утром на поляне выстроились не только все три группы отряда Жаку, но и еще три других отряда. Всего набралось сто двадцать человек, если не больше. Пайрен обратился к ним с краткой речью:

— Для участия в предстоящей операции выделено по одному отряду из каждой роты. Общее командование возложено на Ролана. В помощь ему даны Жаку и Клебер, хорошо знающие местность. Вам приказано вывести из строя бронепоезд, находящийся на станции в Мюссидане. На нашей стороне — симпатии населения, численное превосходство, преимущества внезапного нападения, наконец, подвижность наших частей. Против нас — нехватка оружия и трудности, связанные с тем, что операция будет проходить среди бела дня в черте города. Строго запрещается втягивать в боевые действия горожан, чтобы не навлечь на них репрессий со стороны врага. Точно и неуклонно исполняйте распоряжения ваших начальников, покажите образцовую дисциплину. Как только выполните задание, сразу же отходите…

Едва комиссар закончил речь, как Клебер запел «Песнь отправления»[14]. Ее сразу же подхватило множество голосов. Поль Пейроль тоже пытался подпевать; рядом с ним Роже Беро и старый Пикмаль слушали песню, стоя в положении «смирно».

Пейроль не знал, что накануне в штабе батальона разгорелся жаркий спор между Роланом и капитаном Поравалем. Ролан хотел атаковать бронепоезд с небольшой группой добровольцев, а Пораваль предлагал ввести в город все имевшиеся в их распоряжении силы. Один основывал свой план на молниеносном и смелом ударе, не заботясь о поддержке или прикрытии ударной группы, а другой считал нужным захватить перед атакой все опорные пункты в городе. В первом случае слабо прикрытой группе грозила опасность полного уничтожения, во втором — большая концентрация партизанских сил могла вызвать массированный удар противника. Спорили дольше, чем обычно, пока наконец удалось прийти к согласованному решению. Два отряда должны оставаться в боевом охранении на окраинах города; они построят баррикады у каменного моста и на путях отхода партизан. А тем временем два других отряда направятся к вокзалу. Надо было принять меры предосторожности, продумать все детали атаки и обеспечить наилучшие условия для отхода. Поравалю очень хотелось руководить операцией, и он собирался уже просить об этом Марсо, когда тот неожиданно обратился к нему:

— Капитан! Сегодня я должен передать вам командование вторым батальоном.

— Кто меня назначает?

— Департаментский военный комитет. Совместно с вами мы укомплектуем ваш штаб. Пайрена и Констана я оставляю у себя в штабе сектора.

— А моя рота?

— Подберите сами подходящую кандидатуру.

В восемь часов утра колонна машин двинулась по проселочным дорогам. Часа через два группы заняли исходные позиции на окраинах Мюссидана. Одни принялись строить временные заграждения на дорогах, а большая часть людей вступила в город и двинулась к вокзалу. Встревоженные жители, появляясь на порогах своих домов, спрашивали проходящих бойцов:

— Что случилось? Куда вы направляетесь?

— Не выходите из домов. В самом городе ничего не произойдет.

Напрасны все старания! Ребятишки, ускользая из-под родительского надзора, бежали за бойцами, желая поближе рассмотреть странных солдат, марширующих без формы, с оружием в руках и гранатами на поясе. Один из них закричал: «Мама, смотри-ка, охотники!»

Из одного окна молодая девушка послала партизанам воздушный поцелуй. Лавочник воскликнул: «Да здравствует Франция!» Старушки крестились. Некоторые жители отходили в сторону, опасливо оглядываясь и перешептываясь между собой. Кто-то закричал: «Уходите!» — и скрылся в своем доме. На каменном мосту жители городка помогали бойцам строить баррикаду…

Сойдя с грузовика, мушкетеры вскарабкались по тропинке на склон. И вот они уже на месте. Д'Артаньян быстро произвел разведку местности и, указав направление для отхода, сразу же наметил план действий:

— Отдыхаем здесь в течение получаса. Затем располагаемся там, внизу, как можно ближе к домику. Когда товарищи у вокзала перейдут в атаку, мы открываем огонь, чтобы отвлечь внимание противника. По моему сигналу все по одному отходят.

Теперь оставалось только ждать. Для Пейроля это ожидание становится просто невыносимым. Бесконечное ожидание — ночью, когда он, размышляя, не спал; по пути сюда, в машине, где надо было держаться начеку; здесь, под деревьями, когда они отдыхали, как ни в чем не бывало. И вот теперь ему опять приходится ожидать, укрывшись за виноградными лозами! Все это время он ждет момента, который никак не наступает… Временами из деревни доносится лай собаки и кукареканье петуха, скликающего кур.

Пейроль вспоминает своего брата булочника; должно быть, он ставит сейчас в печь вторую партию хлеба. Вдалеке слышен стук сенокосилки, он то затихает, то усиливается в зависимости от того, где находится упряжка волов. В городе на церковной башне часы бьют одиннадцать раз…

Согнувшись, д'Артаньян пробирается по винограднику от одного бойца к другому, проверяя позиции своих людей. В центре помещается пулемет. Немного впереди, по обе стороны пулеметного расчета, — Беро и Пикмаль. Пейроль, как всегда, рядом с командиром.

— Слушай, старина, — говорит Пейролю д'Артаньян, — если в ближайшие минуты ничего не произойдет, ты отправишься на разведку.

— Куда?

— К вокзалу.

— Кого там повидать?

— Жаку.

* * *

Ролан устроил свой командный пункт за конторой бездействующего завода, среди груды железного лома. Налево от него, на подступах к вокзалу, обосновался Жаку с двумя десятками партизан. Направо — Клебер с двумя отрядами, расположившимися по обе стороны бульвара. Рядом с Роланом трое связных и доктор Жан Серве с несколькими санитарами. Все спокойно ждут.

— Ну, доктор, тебе все ясно? Скоро начнется схватка, и если будут раненые, ты отвечаешь за их судьбу. Ни один товарищ не должен остаться на поле боя. Ты их спрячешь, где сможешь, или же эвакуируешь на своем грузовике.

— Машина стоит поблизости, во дворе; у меня все в порядке.

Ролан чувствует себя в родной стихии. В лихорадочные минуты, предшествующие бою, он испытывает истинное наслаждение; ожидание схватки буквально опьяняет его. Тогда этот маленький человек преображается. Упрямец, спорящий по любому поводу, задира, всегда готовый затеять драку, он перед боем на редкость хладнокровен. Ничто не может вывести его из равновесия. Он ходит от одного бойца к другому, проверяет каждую мелочь, быстро, одним-двумя словами, устраняет непредвиденные трудности, отвечает улыбкой на все возникающие опасения и в наиболее тяжелые минуты умеет удачной шуткой приободрить бойцов. А в это время мысленно он уже ведет бой. Он следит за развитием боевых действий и прикидывает заранее шансы. За себя он спокоен, он уверен в своих поступках, уверен в себе, зная, что находчивость никогда ему не изменит, что чутье его не подведет. Но он опасается за других, за своих товарищей, боится их колебаний, которые могут в решающий момент все испортить, боится злейшего врага солдата — страха, который заставляет бежать с поля боя, бежать навстречу смерти. Поэтому все его усилия направлены на то, чтобы поддержать в своих бойцах хладнокровие и при любой обстановке внушить им уверенность в победе.

С той поры, как в 1942 году Ролан, в наручниках, выстрелом из револьвера уложил арестовавшего его полицейского, в его жизни произошло немало перемен. Из рабочего он превратился в франтирера, потом стал военным командиром. Когда на его место назначили Марсо, он счел себя жертвой несправедливости. Несомненно Марсо был сильнее его в политических вопросах, но будь Марсо менее смел, чем он, Ролан никогда бы не согласился стать его подчиненным. После той ночи, когда вместе с Марсо они спаслись от дарнановцев, положение стало для него более приемлемым. Марсо — именно тот человек, какой сейчас нужен. Он умеет драться, умеет командовать и вдобавок у него есть качество, которого еще не хватает Ролану, — рассудительность. Марсо был, конечно, прав, требуя тщательнее разработать план предстоящих действий, хотя… когда начнется бой, все будет зависеть от бойцов и от тех, кто ими руководит. Но это уж дело Ролана, и тут он не боится ответственности…

Сегодня основная задача ложится на Клебера и его бойцов. Они занимают передовые позиции и должны атаковать бронепоезд на подступах к вокзалу. Клебер — неизменный помощник Ролана, которому тот всецело доверяет. С тех пор как была создана их первая партизанская группа в Ландах, они никогда не расставались. Проведенные совместно бои и пережитые вместе опасности связали их крепче всяких родственных уз.

Ролан знает Жаку меньше, но ценит его почти так же, как Клебера. Он ценит Жаку прежде всего за его личную отвагу и прекрасное знание местности. Вот почему Ролан возложил на него задачу обеспечить боевое охранение. Ему поручено устроить заграждения на окраине города и отвлечь внимание противника к железнодорожному мосту. В момент нападения на бронепоезд Жаку с оставшимися у него бойцами должен броситься к вокзалу на помощь подпольной группе железнодорожников, которая закроет стрелки и прервет движение поездов.

Этот бронепоезд причинил уже немало неприятностей. Он появлялся то там, то тут, терроризируя население, и только теперь, спустя некоторое время, удалось обнаружить, что постоянная его база находится в Мюссидане. Бронепоезд представлял собой настоящую подвижную крепость, он охранял военные транспорты неприятеля и мешал действиям партизан на самых важных линиях железных дорог. Поэтому пришел приказ уничтожить его.

Основываясь на данных разведки, Ролан рассчитывал найти бронепоезд в районе вокзала, но, прибыв на место, обнаружил, что его там нет. Бронепоезд исчез. Присланный железнодорожниками связной сообщил, что бронепоезд ушел утром к Монпону с эшелоном солдат и, возможно, вернется еще до полудня. Посовещавшись с Клебером и Жаку, Ролан решил ждать. Это было, конечно, рискованно: присутствие партизан в городе стало известно населению, и немцы могут быть оповещены. Правда, немцев в Мюссидане немного: всего каких-нибудь двадцать солдат, на которых возложена охрана моста и наблюдение за вокзалом. Есть еще бронетанковая колонна в стороне Перигё, но это не так близко…

Ролан начинает нервничать. Он ежеминутно посматривает на часы… Потеряв всякое терпение, он обращается к связным:

— Ступайте предупредите Жаку и Клебера: если в полдень не будет ничего нового, нет смысла больше ждать…

— На мой взгляд, — вмешивается доктор Серве, — не следовало бы здесь дольше оставаться. Уже половина двенадцатого, а в городе каждый встречный-поперечный знает, что мы тут.

— Мы имеем дело не с местным населением, а с фрицами. Взгляни на рожу вон того часового на товарной станции. Держу пари на свой табачный паек, что он еще ничего не подозревает.

Серве хотел что-то ответить, как вдруг на бульваре поднялась стрельба. Однако ничего пока не было видно. А, вот оно что! Немецкий броневик на полной скорости проскакивает через железнодорожный переезд.

Ролан вне себя от ярости. Он мчится к группе Клебера, крича на ходу:

— Эх, вы, разини! Почему пропустили броневик?!

— Нас застигли врасплох, — оправдывается Клебер. — Они выскочили на бульвар на полном ходу, стреляя в нас. Мы сразу же ответили и, кажется, ранили двоих, но броневик все же прорвался…

— Немудрено! Вы даже не догадались закрыть переезд.

— Бронепоезд!! — кричит подбежавший к ним боец.

— По местам! — командует Клебер. — Приготовиться к бою.

— Цельтесь лучше, берегите патроны, — добавляет Ролан, прячась за платаном. — Каждая пуля должна убивать!

Его голос тонет в грохоте стрельбы, внезапно открытой с бронепоезда.

Клебер бросается вперед с гранатой в руке, но тут же, пошатнувшись, падает навзничь, по лбу у него струится кровь. С бульвара сбегаются бойцы. В ту минуту, когда показывается поезд, один из них издает страшный крик. Раненный в живот, он роняет автомат и валится ничком на землю.

— Прячьтесь, дьявол вас побери! — кричит Ролан, выскакивая из-за дерева и бросаясь в ров.

С вокзала слышны громкие крики и ружейная пальба.

— Пойди посмотри, что они делают, — приказывает Ролан связному, только что спрыгнувшему в ров рядом с ним.

Тот, нагибаясь, бежит по рву.

Вокруг Ролана возбужденные бойцы спешат укрыться, кто за выступом стены, кто за скатом, деревом или грудой булыжников. Отступать уже поздно. Расчищая себе путь пулеметным огнем, к переезду медленно подходит бронепоезд, состоящий из бронепаровоза, нескольких товарных вагонов и двух бронеплощадок. Партизаны повсюду ведут ответный огонь по бронепоезду.

— Паровоз! Остановите паровоз! — кричит Ролан железнодорожникам, ведущим состав. В ту же минуту метко посланная пуля убивает немецкого солдата, стоящего с автоматом возле машиниста. Пользуясь моментом, кочегар спрыгивает на полотно, но тут же скатывается под откос, сраженный автоматной очередью с бронепоезда. Более осторожный машинист тормозит состав и соскальзывает под оси колес…

На путях в огромной луже крови лежат два партизана, пытавшиеся подбежать к бронепоезду с гранатами. Клебер, неподвижно вытянувшийся на траве, не подает признаков жизни…

— Подлецы, подлецы! — повторяет Ролан, чуть не плача от ярости. — Держитесь крепче, ребята, мы им еще покажем!…

* * *

В этот момент Поль Пейроль бежал со всех ног к вокзалу. Отправившись по приказанию своего командира на разведку, он избрал кратчайший путь — через город. На городских улицах кучками толпились жители, возбужденно обсуждая происходящее. Женщины зазывали детей домой. Несколько подростков, разъезжая на велосипедах, сообщали новости. Торговцы стояли у порога своих лавок. Везде и всюду люди думали и толковали только о сегодняшних событиях… Поравнявшись с церковью, Пейроль услышал первые выстрелы. С минуту он колебался: продолжать ли путь или вернуться назад, к своей группе? Но ближе всего ему было теперь до вокзала, и Поль побежал вперед. Он ускорял бег, по мере того как шум перестрелки усиливался. На окраине города перед ним замелькали дачки, окруженные садами. Высунувшись из окна одного домика, женщина в отчаянии звала маленького старичка, вышедшего на крыльцо: — Иди домой! Умоляю тебя, не стой на улице!

Теперь Пейроль бежал уже по пустырю. Метрах в ста от него, нагибаясь, перебегали дорогу два человека. Дальше, за деревьями, слышались какие-то возгласы. Над головой Поля засвистели пули. Инстинктивно он бросился в канаву, затем, перебравшись оттуда в сад, попытался незаметно подойти к своим. И тут его внезапно охватил страх: сейчас он один, на него могут неожиданно напасть немцы, они окружат его и схватят! Он притаился за изгородью и стал ждать… Ждать пришлось недолго. По тропинке мимо него бесстрашно шли три человека. В одном из них он узнал доктора Жана Серве.

— Доктор, доктор!…

— Что тебе, малыш? Откуда ты взялся?

— Я ищу Жаку. Я связной…

— Он вот там, за амбаром. Иди скорее, а то, смотри, будет слишком поздно.

«Слишком поздно… Что он хотел этим сказать?» — размышляет Пейроль, спеша к указанному доктором месту. Забыв все свои страхи, он думает только о словах Серве. Ведь Жаку для него — не просто командир отряда. Это Антуан Бастид, плотник из Палиссака, которого он знает с детства. Поль вспоминает, как еще совсем малышом он получил в подарок от Антуана ходули. Бастид старше Поля на десять лет, он был школьным товарищем его брата. Это он помогал строить их булочную. Каждый праздник Бастид приходил к ним в дом, он был почти членом их семьи. Многие обыватели Палиссака порицали Бастида за его передовые идеи. В конце концов Бастид вынужден был бросить свою мастерскую и поступить рабочим на завод в Бержераке, но в своих политических взглядах он не пошел ни на какие уступки. Он первым в Палиссаке вступил в коммунистическую партию и долго был единственным в городке коммунистом. Еще ребенком Поль Пейроль слушал споры между старшим братом и Бастидом. Правда, тогда он плохо понимал, о чем шла речь, но сохранил безграничное восхищение человеком, который всегда, при любых обстоятельствах имел мужество держаться своих взглядов и отстаивать их. Вернувшись с фронта, Бастид проработал некоторое время на лесопилке Поравалей, потом, в один прекрасный день, исчез. Поль Пейроль знал, что его старший друг и товарищ ушел в партизанский отряд. И с этого момента Поль твердо решил: рано или поздно он последует примеру Бастида…

И вот теперь Бастид лежит перед ним с простреленной грудью на залитой кровью плащ-палатке. Он умирает. Раненный при атаке вокзала, он упал почти одновременно с Клебером. Доктор Серве с санитарами спешно перенесли его к грузовику и тотчас ушли за другим раненым. У Бастида уже выступила пена на губах, потухли глаза. Склонившись над умирающим, водитель грузовика неумело пытается облегчить его предсмертные страдания. Рядом трое раненых сами делают себе перевязки. Один из них бинтует себе бедро. Нескольких секунд было достаточно, чтобы Пейроль понял, что место его — не здесь. Бессмысленно возвращаться к своей группе и тем более недопустимо прятаться. Он должен быть там, где сражаются товарищи, должен отомстить за Бастида. Схватив лежащий на земле автомат, он бросается в ту сторону, откуда слышнее всего шум боя. Два человека, залегшие за бетонными трубами, кричат ему: «Прячься!» Но Пейроль ничего не слышит. Перебегая от одного укрытия к другому, он все ближе продвигается к месту боя и наконец видит совсем рядом железнодорожное полотно. Перед ним на путях стоит бронепоезд, откуда вылетели пули, сразившие Жаку. Рядом с Пейролем огромный рыжеволосый парень с потным лицом и засученными рукавами строчит из автомата по поезду.

— Берегите патроны! — раздается чей-то голос. Теперь Поль Пейроль не знает, что же ему делать: стрелять или выжидать. Вдруг он замечает на путях человека, ползущего по направлению к паровозу. Поль узнает в нем рабочего-итальянца Эмилио. В Палиссаке его все хорошо знают: перед войной он прибыл туда с бригадой строительных рабочих, присланной из Марселя какой-то конторой для электрификации сельской местности. В Палиссаке рабочие пробыли несколько недель, внося своим присутствием веселое оживление в жизнь городка. Потом контора прогорела, работы были прекращены, и бригада уехала обратно в Марсель. Только один Эмилио остался жить в Палиссаке, устроившись на работу в местной строительной конторе. В 1940 году, когда Муссолини объявил Франции войну, Эмилио был арестован и заключен в лагерь как «подозрительный элемент». Но после оккупации Франции его, как итальянского подданного, сейчас же освободили. В действительности же Эмилио был активным борцом-антифашистом, эмигрировавшим во Францию. И вполне естественно, что в конце 1943 года, когда в Дордони были созданы партизанские отряды, Эмилио вступил в отряд своего друга Бастида, И сегодня, когда Бастид одним из первых пал от вражеской пули, Эмилио был рядом с ним. Думая, что стреляют со станции, Эмилио бросился вперед, обежал пост стрелочника и лишь тогда убедился, что стрельба ведется с бронепоезда, застрявшего метрах в двухстах от вокзала. Справа он заметил Ролана — тот пытался подобраться к железнодорожному полотну. Эмилио крикнул Ролану: «Осторожнее! Ты в полосе обстрела!» — и пополз один под градом пуль вперед…

У Поля Пейроля перехватило дыхание — то, что совершает на его глазах Эмилио, кажется ему выше человеческих возможностей. Он смотрит, не смея пошевельнуться. Слева от него — Ролан с взмокшим от пота лбом, готовый ринуться вперед. Немного дальше другие товарищи, не замечая пока Эмилио, продолжают непрерывно обстреливать бронепоезд…

Эмилио все еще ползет к паровозу и вот-вот достигнет его. Уже достиг… С ловкостью обезьяны он взбирается на паровоз и перескакивает с него на тендер. Теперь товарищи заметили его и перестали стрелять в эту сторону. Эмилио карабкается на крышу первого товарного вагона. Кто знает, что находится там, внутри? Приложив ухо к крыше вагона, Эмилио прислушивается, потом осторожно, ползком, пробирается дальше — к бронеплощадкам. Это две, обитые броней, но открытые сверху платформы; края их укреплены изнутри грудами мешков с песком. В мешках устроены амбразуры, позволяющие производить круговую стрельбу из крупнокалиберных пулеметов. Немцы сидят в середине платформ, как в траншее. Чтобы их достать, нужно или обстрелять платформу из миномета или, приблизившись вплотную, метнуть внутрь гранату.

Как раз это и пытается сейчас проделать Эмилио Он продолжает медленно подползать к платформе… Товарищи следят за ним с нарастающим волнением. Эмилио снимает с пояса гранату, срывает зубами кольцо. Как, должно быть, трудно ему действовать там, наверху!… Он продвигается еще немного вперед, почти к самому краю вагона, и рывком бросает гранату перед собой, прямо в гущу солдат. Сразу же раздается взрыв, и Эмилио, вскочив, как на пружинах, принимается поливать свинцом из своего автомата застигнутых врасплох гитлеровцев. Но есть еще одна бронеплощадка, в самом хвосте поезда. Партизаны уже давно взяли ее под обстрел, чтобы отвлечь внимание немцев от происходящего впереди. Охваченный лихорадочным возбуждением, Эмилио пробегает по мешкам с песком, вспрыгивает на следующий вагон и опять распластывается на крыше. Издали его друзьям на одно мгновение кажется, что он ранен. Однако быстрый, как молния, Эмилио вскакивает, и вот он уже у второй платформы. Теперь пулеметы умолкли. Ролан, а за ним Пейроль и все остальные бойцы в едином порыве бросаются к поезду.

— Давай! Наша взяла!

— Вперед!…

— Ура!!!

Из-за мешков с песком вылезают один за другим с поднятыми вверх руками оставшиеся в живых немецкие солдаты, с ног до головы забрызганные кровью.

На крыше вагона встает во весь рост, с автоматом в руках, герой Эмилио — грозный народный мститель.

* * *

Как только у вокзала раздалась ружейная стрельба, Атос дал очередь из своего пулемета по маленькому домику у железнодорожного полотна. По-видимому, командование переоценило значение этого объекта: за все время, с тех пор как группа подошла к нему, не было замечено ничего подозрительного. Был даже момент, когда друзьям показалось, что домик совсем пуст. Но потом они увидели дым из трубы и заметили немца, который вышел за водой к колонке. Возможно, что другие солдаты просто отдыхают. А может быть, этот пост только ночью получает подкрепление. Так или иначе, теперь представлялся случай окончательно разрешить все сомнения и успокоиться. И потом — занят дом или нет, все равно его надо обезвредить.

На пулеметную очередь не последовало никакого ответа. Однако немного погодя по группе открыли стрельбу. Стреляли со стороны железнодорожного моста.

— Не обнаруживать себя! — скомандовал шепотом д'Артаньян.

Оценив обстановку, он велел бойцам продвинуться ближе к насыпи, чтобы оградить себя от огня противника. Скрытые изгородью, они могли простреливать весь участок железнодорожных путей и тем самым прервать сообщение между солдатами, несущими охрану моста, и домиком. К мосту приблизиться нельзя: немцы, засевшие в блокгаузах, прекрасно там укрепились. Главное — не выпускать их оттуда, пока товарищи ведут напряженную борьбу в районе вокзала. Д'Артаньян еще раз приказал своим бойцам не обнаруживать себя, и все стали ждать…

— А все же надо было бы узнать, кто находится в этой халупе, — сказал маленький Портос.

— Я попробую пробраться туда с другой стороны, — заявил Арамис.

В то же мгновение Беро, расположившийся немного впереди, на краю склона, подал сигнал. Наблюдая за изгородью, он неожиданно услышал чьи-то шаги. Сжав в руках автомат, с сильно бьющимся сердцем, он ждал, как охотник в засаде, появления дичи.

— Камарад!

Перед ним стоял немец без каски, с поднятыми вверх руками. Беро, держа палец на спусковом крючке, на какую-то долю секунды заколебался. Этот черноволосый усатый человек напомнил ему дядюшку.

— Я — товарищ, — повторил немец.

— Не стреляйте, — сказал Беро, обернувшись к остальным бойцам. — Подойди…

Немец подошел к расположению группы. Ему можно было дать лет сорок с небольшим. У него были усталые глаза и болезненное лицо. Он доверчиво взглянул на Пикмаля, потом, так как все кругом молчали, показал свой нетронутый патронташ и сбросил на землю винтовку, висевшую у него за спиной.

— Я не стрелять против партизан, — сказал он на ломаном французском языке.

— Ты говоришь по-французски? — спросил д'Артаньян.

— Немного.

— Где ты научился?

— Здесь, во Франции. Пленный в ту войну.

— Как ты относишься к Гитлеру?

— Гитлер — бандит. Я… против Гитлера.

— Он, кажется, не врет, — прошептал Арамис на ухо Атосу.

— Я не очень-то этому верю.

— Дайте ему сказать! — одернул их д'Артаньян. — Есть ли в доме солдаты?

— Только я… Я… готовить обед. Другие ушли… охранять мост.

— Мы знаем, они стреляли в нас сверху.

— Я нет. Я никогда не стрелять.

— Где оружие?

Немец указал на винтовку, лежащую на земле.

— А остальное? То оружие, что в домике?

— Только ящик с гранатами.

— Прекрасно! Я схожу за ним, — объявил Арамис.

— Осторожнее, — сказал Атос, — может быть, это ловушка.

В это время стрельба у вокзала достигла предельной силы…

Шестеро друзей без всяких дальнейших происшествий дождались момента, когда по ликующим крикам можно было понять, что их товарищи у вокзала одержали победу. Тогда, заставив немца идти впереди с ящиком гранат на спине, они вернулись к опушке леса. Немецкие солдаты, засевшие у железнодорожного моста, давно уже прекратили стрельбу, решив, очевидно, что партизаны бежали.

— Послушай, старина, — сказал Беро немцу, когда они устроились под деревьями, — как тебя зовут?

— Людвиг.

— Так вот, Людвиг, садись сюда, я буду тебя допрашивать. Кем ты был до войны?

Людвиг вытащил было свой бумажник, чтобы показать фотографии, но в этот момент в разных концах города снова раздались выстрелы. Портос отправился на разведку и через несколько минут вернулся совсем запыхавшийся.

— Бронетанковая колонна атакует товарищей, отходящих от вокзала. Один танк уже вошел в город и продвинулся до каменного моста. Они хотят отрезать нам путь к отступлению…

— Быстро, на дорогу! — приказал д'Артаньян. — Надо помочь тем, кто удерживает заграждения.

Друзья бегут вдоль опушки, подстегиваемые мыслью о грозящей им опасности быть отрезанными, — бегут, не останавливаясь, пока не добираются наконец до своих товарищей.

Бойцы, все в поту, укрепляют сооруженную утром баррикаду. Доставившие их грузовики стоят, замаскированные, поодаль, на опушке небольшого лесочка.

— Черт побери! Потеряли пленного!

Роже Беро с виноватым видом оглядывается назад. Он готов вернуться обратно.

— Эй! Товарищи! — слышится голос из кустов.

С пригорка осторожно, стараясь не оступиться, спускается Людвиг с ящиком гранат на плече…

— Не троньте его! — кричит Беро, выскакивая вперед: он видит, что бойцы у баррикады готовы уже стрелять в немца. — Он — наш!

На окраинах города продолжается бой. По слухам, танкетка и танк патрулируют по главной улице. Говорят, на бульварах партизаны уничтожили броневик. Всем уже известно, что произведено удачное нападение на бронепоезд. Однако никто не знает, каково положение сейчас.

— А где Пейроль? — спрашивает Беро.

— Он, вероятно, с товарищами на станции, — говорит д'Артаньян. — При всех обстоятельствах мы должны оставаться здесь, чтобы прикрыть отход, и отойдем последними.

Все бойцы — на своих постах, полные решимости преградить путь любой вражеской машине. Но грохот боя все продолжается, и беспокойство их растет… Там, наверху, товарищи, верно, дерутся, как львы…

* * *

В это время Поль Пейроль уже не участвовал в сражении. Ему было не до того… Вскоре после захвата бронепоезда, когда первые грузовики с бойцами готовились к отправлению, пришла неожиданная весть: по Перигёзскому шоссе движется, направляясь к городу, бронетанковая колонна противника. Она уже совсем близко. Видимо, ускользнувший утром броневик поднял тревогу. Приди такое известие до нападения на бронепоезд, оно могло бы вызвать среди бойцов смятение. Но теперь, когда только что была одержана победа, когда все были полны боевого пыла и воодушевлены героическим примером Эмилио, это сообщение уже никого не смутило. Группы перестроились, и каждая получила боевую задачу. Отступая окольными тропками, чтобы не переносить сражения в черту города, партизаны более часа вели оборонительные бои, шаг за шагом отходя к намеченному пункту. Из уст в уста передавались сообщения, то поднимавшие боевой дух, то наполнявшие бойцов гневом: «Убит бретонец… Мартэн уложил из своего мушкета трех бошей… Наши захватили броневик… Немцы повредили наш грузовик…» Повсюду неожиданно появлялся Ролан, обвешанный у пояса гранатами, и торопил с отходом. Заметив Пейроля с автоматом в руке, готового бежать вперед, он накинулся на него:

— Ты из какой группы?

— Мушкетеров…

— Так какого же черта ты тут болтаешься?

Опасаясь взыскания, Поль побежал назад разыскивать своих товарищей. Спеша добраться до них, он стал кружить по извилистым дорогам и уличкам пригорода. И вот, пробегая по одной из таких уличек, он услышал шум мотора. Почти в тот же миг он ощутил удар в бок, словно кто-то бросил в него острым камнем. Но, по-видимому, он не был ранен, так как не почувствовал настоящей боли, и побежал еще быстрее. На уличке было пустынно, но вот впереди снова послышался шум мотора. Поль остановился на перекрестке, в отчаянии озираясь по сторонам в поисках убежища. Справа была небольшая бакалейная лавка. Поль быстро вошел туда…

И вот он стоит перед прилавком, напряженно прислушиваясь к удаляющемуся шуму броневика и постепенно замирающей стрельбе. В ушах у него — сплошной гул. Перед глазами, переливаясь разноцветными красками, танцуют полки, уставленные коробками и бутылками. Пока Поль пытается отдышаться, какие-то две женщины — по-видимому, мать и дочь — испуганно разглядывают молодого человека с автоматом в руках.

— Да он ранен! — восклицает более молодая.

Видя, что Пейроль теряет сознание, она подбегает к нему с платком в руке и старается остановить кровь, уже пропитавшую его рубашку.

— Уведи, уведи его! — торопит другая женщина, толкая их обоих за прилавок.

И в эту минуту на улице появляется машина, набитая солдатами. Немцы…

За все двадцать лет, проведенных сестрами Симунэ в этой темной лавчонке, никогда ни один мужчина не нарушал их замкнутой жизни. После смерти мужа, вызванной тяжелыми ранениями, полученными в прошлую войну, старшая сестра пригласила к себе жить младшую, незамужнюю — хромую, некрасивую девушку. С тех пор они вели бесцветную, одинокую жизнь, как две старые девы, без родных, без детей. Только уличные ребятишки забегали иногда к ним в лавку стащить конфетку или подшутить над ними. Мало-помалу они замкнулись в себе, и у них появилась какая-то озлобленность против людей. Они стали черствыми, равнодушными к чужому горю, даже находили в нем для себя некоторое утешение. Война их мало трогала: ни двукратное нападение немцев на Мюссидан, ни аресты и угон жителей нисколько их не взволновали. Они не питали ни к кому симпатии, и их самих никто не любил. И вдруг сегодня какая-то случайность боя, о котором они не знали, да и не хотели знать, привела в их дом преследуемого немцами партизана. Если бы старшая сестра не побоялась, то, пожалуй, прогнала бы его прочь. Но молодой человек не проронил еще ни слова, а ее хромая сестра уже бросилась к нему на помощь. С этого момента мысли обеих сестер были связаны только с ним.

Два немца входят в лавку и обращаются к старухе:

— Вы не видели, куда прошел партизан?

— Ничего я не знаю, — отвечает она своим обычным неприветливым тоном.

За дверью, в соседней комнате, ее хромая сестра хлопочет возле потерявшего сознание молодого человека.

— Мы видели, как он бежал, — продолжает настаивать немец, повышая тон.

— А я, повторяю вам, ничего не видела.

Хромая тащит раненого во двор. Куда бы его поместить? Куда спрятать? Боже мой, куда же его спрятать? Перед ней распахнутая дверь в чулан. Она втаскивает туда бесчувственное тело, усаживает на пол и закрывает дверь на задвижку… И тут же вдруг вспоминает о платке. В кухне его нет. Кажется, она оставила платок на прилавке. А ведь он был весь в крови…

В лавке немец все еще продолжает допрос.

— В доме есть мужчины?

— Нет.

— Кто живет с вами?

— Только моя сестра.

— Ты меня звала? — откликается хромая сестра, медленно выходя из комнаты с грязным бельем в руках.

— Эти господа ищут какого-то мужчину. Ты кого-нибудь видела?

— Я? — переспрашивает хромая, кладя белье на прилавок. — Я никого не видела.

Ее рука захватывает платок, который пока еще никому не бросился в глаза. Сердце бешено колотится. Но когда, наскоро осмотрев дом, немцы уходят, хлопнув дверью, она впервые за много лет чувствует себя счастливой…

Последние партизаны покидают город, и звуки стрельбы стихают…

IX

Сильно озабоченный, Марсо шагает, как зверь в клетке, вдоль и поперек комнатки с земляным полом, служащей ему кабинетом. Констан не успел еще закончить оборудование нового командного пункта, и в комнате стоят только две скамьи, стол и старый, неизвестно где раздобытый сундук. Еще счастье, что нашлось все это… Впервые командование сектора имеет наконец свой КП. Он помещается в пустовавшем ранее доме при въезде в глухую деревеньку Пиньяды. Дорога проходит в ста метрах отсюда. Перед домом — луг и лес, позади него — тоже лес. Вокруг, насколько хватает глаз, все лес да лес. Командный пункт расположен на возвышенности и поэтому застрахован от всяких неожиданностей. Две вновь сформированные части — батальон Пораваля и батальон Ролана — размещены в окрестностях. Батальон Ролана остался на прежнем месте; Пораваль расположил свой на десять километров дальше. В каждом батальоне около трехсот человек. Много споров было при распределении людей и затем при разделе оружия. После удачной операции в Мюссидане командование смогло выделить каждой роте по противотанковому ружью «базука» и каждому отряду — по два ручных пулемета. Почти половина бойцов вооружена теперь автоматами.

Каковы результаты мюссиданской операции? Уничтожены немецкий бронепоезд и броневик, выведена из строя танкетка, захвачено четыре пулемета, множество винтовок, автоматов, гранат и патронов. Около пятидесяти немцев убито, восемь взято в плен. Но за это заплачено дорогой ценой. У партизан — девять убитых, среди них двое из числа самых лучших — Клебер и Жаку. Два бойца пропали без вести. Восемь человек ранено. Разбит один грузовик. На эту операцию немцы ответили зверскими расправами в городе. По слухам, последовали ужасные карательные меры: расстреляны десятки заложников, убит на улице мэр города. Обеспокоенный размерами фашистских репрессий, Марсо попросил Роз разведать обо всем поподробнее. По-видимому, ей удалось проникнуть в город, но именно это и тревожит сейчас Марсо. Роз должна была вернуться еще накануне вечером, но наступило уже утро, а ее все нет…

И потом еще столько всяких забот… Возникли, например, затруднения с Поравалем. Он упорно хочет сосредоточить всех своих людей в одном месте, чтобы они были, так сказать, всегда под рукой и он мог приучать их к дисциплине. Такая концентрация сил очень опасна… Марсо упрекает себя в том, что ему не хватает твердости в обращении с Поравалем, что он недостаточно решительно борется с теми его взглядами, которые считает ошибочными.

С другой стороны, беда и с Роланом. Он — полная противоположность Поравалю. «Устраивайтесь, где хотите, — говорит он своим командирам рот, — только держите со мной связь». Для него не существует никаких затруднений в этих вопросах: выпутывайтесь, как знаете! А о своей собственной безопасности он совсем уж не заботится, не принимая никаких мер предосторожности. В ответ на упреки Ролан становится на дыбы и возмущенно заявляет: «Я — не офицер "Тайной армии", чтобы прятаться».

Марсо опасается, что теперь, когда он территориально отделен от командиров батальонов, руководить ими будет еще труднее. Но на этот счет есть определенная директива департаментского военного комитета и партийных органов: «Штаб сектора должен находиться отдельно от штабов батальонов». «Твоя задача, — сказали ему, — наладить связь с частями, которыми ты руководишь. Почему бы тебе не поместиться в каком-нибудь замке? Они, как правило, стоят на возвышенности и вообще удобно расположены…»

В замке? Марсо и сам думал об этом. Но в данный момент можно ограничиться домом в лесу. Это тоже уже прогресс. Плохо лишь, что в связи с реорганизацией снова возникли затруднения, которые казались уже преодоленными. Не хватает командных кадров, оружия, продовольствия, обмундирования. На каждом шагу возникает тысяча проблем. Пайрену никак не удается точно определить численность личного состава и получить другие нужные ему сведения, и эти неудачи выводят его из себя. Только один Констан, невозмутимый Констан сохраняет хладнокровие. Он раздобыл три грузовика для службы снабжения, организовал материальные склады и сейчас налаживает телефонную связь. Иногда Марсо завидует его характеру. Оставаться всегда спокойным, выдержанным, иначе говоря, уметь владеть собой — это и есть качества командира… Такие качества приписывают и самому Марсо. И все же ему постоянно приходится сдерживать себя. Иногда его охватывает желание кричать, он готов вспылить, как это часто случается с Пайреном. Но он обязан держать себя в руках. Он начальник и должен сохранять хладнокровие, иначе руководство — он отлично понимает это — ускользнет из его рук. А быть начальником — нелегкое дело. Надо быть вдумчивее других, размышлять, когда они развлекаются, работать, когда они отдыхают. И все время появляются новые проблемы, все время надо напрягать ум, чтобы среди сотни одновременно возникших вопросов выделить тот, главный, от разрешения которого зависят все остальные.

— Можно войти?

Не дожидаясь ответа, Рамирес входит к Марсо с блокнотом в руке.

— От Ролана только что прибыл связной. Нашелся один из двух бойцов, которые числятся пропавшими без вести в Мюссидане. Он, оказывается, был ранен в плечо, укрывался во рву под мостом и смог выбраться только с наступлением ночи. Пока еще нет известий о другом бойце — молодом Пейроле… Пораваль предлагает вместо Жаку назначить Эмилио… Серве удалось доставить пятерых раненых в клинику в Бержераке. Ранены тяжело, но опасности для жизни нет. Остальных лечат дома… Констан реквизировал склад зерна… Машина уже отремонтирована…

Славный Рамирес, он не знает всего того, что сейчас тяготит его начальника. Марсо благодарит его кивком головы.

— Слушай-ка, Хосе, говорят, сегодня ночью испанцы хорошо поработали?

— Да, испанский отряд взорвал в трех местах железнодорожное полотно между Мюссиданом и Перигё.

Рамирес — незаменимый человек для Марсо. Он — и его личная охрана, и секретарь, и связной; он ходит за Марсо словно тень. Кроме того, через него установили контакт с испанским отрядом, действующим на территории сектора.

У Марсо сразу же возникает мысль о возможных последствиях новой операции испанцев.

— Надеюсь, они действовали не слишком близко к Мюссидану?

— Товарищам было известно о вчерашних репрессиях немцев, — отвечает Рамирес, — поэтому они действовали на другом конце железнодорожной линии, ближе к Перигё, в нескольких километрах от деревни, где стоит бронетанковая колонна немцев. Боши снова вернулись туда после расправы в Мюссидане.

— Значит, немцы ушли из города?

— Вчера утром. В город они, конечно, уже не вернутся — у них не хватит на это времени. Они должны двинуться в Нормандию…

— Вряд ли они попадут туда, — говорит Марсо. — Наши по дороге перехватят их. Сначала — отряды другого сектора, а затем — товарищи из департамента Верхняя Вьена. Известно что-нибудь еще о Мюссидане?

— Сведения о расстрелах подтверждаются, но пока неизвестно еще точное число жертв. Надо ждать возвращения Роз.

Желая скрыть свое беспокойство за судьбу Роз, Марсо ничего не отвечает Рамиресу и резко оборачивается на скрип распахнувшейся двери: в комнату без стука влетает молодой партизан. Марсо строго смотрит на него.

— В чем дело? Я же сказал, чтобы мне не мешали…

— На пост внизу только что прибыл майор Лусто! Он хочет вас видеть. С ним — Роз…

«Деголлевец Лусто? Вместе с Роз? Что бы это могло значить?» — думает Марсо.

* * *

Накануне днем Роз отправилась на велосипеде в Мюссидан. В траве по обочинам узкой гудронированной дороги весело стрекотали кузнечики, и вся природа, казалось, расцветала под лучами летнего солнца. Но расстроенная ужасными утренними новостями, молодая женщина не обращала на все это никакого внимания. Ей не хотелось верить сообщениям о массовых казнях в городе. Она знала, что в подобных случаях люди очень часто склонны преувеличивать. Вот как было, например, месяца два назад в Руфиньяке. Сперва рассказывали, что перед тем как сжечь все 145 домов поселка немцы уничтожили поголовно все мужское население. А затем, позже, выяснилась подлинная картина. Оказалось, что из 66 арестованных мужчин моложе пятидесяти лет один — по национальности еврей — был расстрелян, около двадцати человек угнано в Германию, остальные же, после двухнедельного заключения в казарме в Перигё, освобождены. Правда, в Руфиньяке не было такого сражения, как в Мюссидане. Партизаны захватили там в плен двух немецких солдат; воспользовавшись этим предлогом, гитлеровцы сожгли поселок. 10 января 1944 года в Мюссидане не происходило никаких боев, и все же немцы арестовали там и затем угнали пятьдесят человек, заподозренных во враждебном отношении к вишистскому правительству. Не было никаких вооруженных столкновений и 26 марта, а немцы подожгли лес, фермы, убили на дороге подростка и взяли свыше ста заложников. Не было никаких боев и 11 апреля, тем не менее гитлеровцы угнали еще сорок пять рабочих одного завода. Наконец, не было никаких боев и 10 июня в Орадур-сюр-Глан, а какие страшные дела творили там фашисты! Все население города было уничтожено — свыше шестисот жертв… Более двухсот детей расстреляно из пулеметов или погибло в огне… Ведь для фашистской армии все предлоги хороши. Если предлога нет, его изобретают. Испытывая на себе враждебность населения, оккупанты при помощи жестоких расправ стараются сохранить свое господство. Начинают с угроз и грабежей, затем этого им кажется мало, и следуют аресты, но так как и этого еще недостаточно, переходят к поджогам и убийствам. И тогда порочный круг замыкается. Всякая новая казнь порождает ненависть к врагу. Каждое преступление врага множит бойцов. Пролитая кровь взывает к мщению, и одиночная борьба партизана против солдата-оккупанта неизбежно перерастает в борьбу всей оккупированной страны против армии захватчиков… Теперь уже не задают себе вопроса, кто были эти люди, расстрелянные в Мюссидане: участвовали ли они в движении Сопротивления или нет. Они были французы. И этого достаточно, чтобы вызвать народный гнев против их убийц.

Километра за три до города Роз из предосторожности свернула на проселочную дорогу. Какая-то крестьянка пыталась отговорить ее двигаться дальше.

— Не вздумайте туда ехать! Они всех расстреливают и непременно сожгут город.

Проехав еще немного, Роз, зацепившись за что-то, упала вместе с велосипедом. Она отделалась только несколькими ссадинами на руках и коленях. Но так как одно колесо у велосипеда оказалось погнутым, Роз вынуждена была оставить свою машину на ближайшей ферме и продолжать путь пешком по полям. Всего за несколько часов до этого немецкий отряд, пресытившись кровавой расправой, вышел на дорогу и направился к Перигё. На железнодорожных путях еще виднелся остов бронепоезда, разрушенного вчерашними взрывами. Вокзал казался вымершим…

Мюссидан, обычно такой оживленный и мирный городок, был охвачен скорбью и гневом. Женщины с красными от слез глазами в ужасе метались по городу, бросались друг к другу. Витрины с разбитыми стеклами зияли пустотой. В домах плакали дети. По улицам на дрожащих ногах сновали старики. Роз довольно быстро смогла составить себе представление о том, что произошло.

С отходом последнего отряда партизан немцы обрушили всю свою ярость на население города, хватая без разбора стариков, молодежь и детей. Стреляя вдогонку всем, кто бежал по улице, они ранили нескольких женщин, избили на мосту прохожего, убили какого-то юношу и, ворвавшись в гостиницу, расстреляли в упор из автомата ее владельца. В середине дня немцы собрали перед мэрией триста пятьдесят человек и начали их сортировать — кого направо, кого налево. Трое оказались из вишистской милиции, и их немедленно освободили. Одну более малочисленную группу, человек пятьдесят мужчин различного возраста, включая четырнадцатилетнего мальчика, вывели за городскую черту, а другую загнали в помещение мэрии. Женщинам было приказано не выходить из дому. К вечеру прогремели ружейные залпы. Но только на другой день, уже после ухода немцев, стала известна страшная действительность. Какая-то женщина, прибежав раньше других на место, откуда вечером слышалась стрельба, нашла среди пятидесяти окровавленных трупов тело своего мужа. Ее увидели на главной улице города: почти обезумев от горя, она везла на тачке тело своего мужа и кричала:

— Наши мужья там, в поле!

Роз смешалась с толпой людей на бульваре. Именно здесь около полуночи был убит начальником гестапо мэр города. Какой-то старик, слышавший все сквозь закрытые ставни своего дома, рассказывал подробности убийства:

— «Сознавайтесь!… Сознавайтесь сейчас же!…» — кричал один из бандитов. «Мне не в чем сознаваться», — отвечал наш мэр. Они били, били его… потом прикончили здесь же, перед моей дверью.

Продолжая свой путь, Роз встретила доктора Жана Серве. Лицо у него осунулось, под глазами были темные круги, как у человека, не спавшего ночь.

— Нужно, — сказал он Роз, — во что бы то ни стало найти машину для отправки наиболее тяжело раненных в Бержерак. Среди тех, кого подвергли расстрелу, четыре человека еще подают признаки жизни, может, они как-нибудь выкарабкаются… Я уже наводил кое-где справки, но одному трудно — меня рвут на части. А пока что время идет, и ничего еще не удалось организовать…

— Я займусь этим, — сказала молодая женщина, радуясь возможности быть хоть чем-нибудь полезной. Ведь она могла сразу же связаться с подпольной партийной организацией города.

— Только действуйте быстрее, дело идет о спасении человеческих жизней.

Найдя машину и отправив раненых с городским врачом, Роз долго беседовала с товарищами из местной партийной организации. В числе расстрелянных оказалось двое коммунистов. Затем, к вечеру, она снова встретилась с доктором Серве.

— Скорее идите к сестрам Симунэ. Это по дороге в Палиссак… Бакалейная лавка… Мне сказали, что там есть раненый партизан.

Таким-то образом она и нашла Поля Пейроля.

— Я из отряда маки, — заявила Роз сестрам Симунэ, — пришла за раненым, который находится у вас.

— И как это вы не боитесь, милая девушка! — удивилась старшая сестра. — Эти немцы хуже всяких бандитов…

Поль Пейроль сначала встревожился, опасаясь, что девушка, которую он видел впервые, подослана вишистской милицией, но Роз быстро его разуверила. Ранение у Пейроля было несерьезное: пуля слегка задела левый бок. Все же он не избавился еще от лихорадки и, конечно, нуждался в одном-двух днях отдыха.

— Знаете, — сказала младшая сестра Симунэ, — мы охотно оставим его у себя. Только пусть доктор зайдет осмотреть его, а то как бы не случилось осложнений.

— Доктор заглянет вечером. Но все-таки лучше забрать раненого отсюда. В городе есть несколько дарнановцев, они могут его выдать.

— Да они не решатся даже носа высунуть, — ответила старшая сестра. — Сейчас все настроены против них.

Несмотря на эти заверения, Роз сочла нужным принять меры предосторожности. Посоветовавшись с доктором Серве и местными коммунистами, она поздно вечером отвела раненого на ферму, где утром оставила поврежденный велосипед. Пейроль как раз был знаком с хозяевами этой фермы. Сестры Симунэ не захотели отпустить их без ужина. На прощанье Роз расцеловалась с обеими сестрами.

— Знаете, вы совершили прекрасный поступок, — сказала им Роз.

— Что вы, что вы, не благодарите нас, — ответила старшая. — Мы могли бы сделать больше. Теперь есть женщины, куда более несчастные, чем мы…

Крестьяне на ферме никак не соглашались, чтобы Роз ушла одна на ночь глядя. По правде говоря, и самой Роз такая перспектива не очень-то улыбалась. Поэтому она охотно приняла предложение хозяев переночевать у них. Ей постелили в кухне перину, но после всех волнений дня она не могла сомкнуть глаз.

Утром Роз пустилась в путь пешком, оставив велосипед Пейролю, чтобы он мог добраться до лагеря.

— Извести моего брата, булочника в Палиссаке, — попросил ее Поль, — пусть не беспокоится обо мне…

— Не волнуйся, извещу, — ответила Роз, — а ты, смотри, будь осторожен! Днем по моему поручению тебя зайдет проведать один товарищ.

Возвращаясь обратно, Роз вскоре почувствовала усталость. В самом деле, как это было необдуманно — пойти пешком! Ведь чтобы добраться до фермы Дешанов, где можно найти какие-нибудь средства передвижения, надо прошагать пятнадцать километров, а там предстоит еще ехать до сектора. Она не поспеет туда раньше полудня. А Марсо ждет ее со вчерашнего дня! Она уже решила обратиться за помощью на какую-нибудь ферму, как вдруг услышала где-то далеко позади треск мотоцикла… Из предосторожности она спряталась за изгородью, но, узнав в мотоциклисте Лусто, вышла на дорогу.

— Что вы тут делаете? — спросил он, останавливая машину.

Они виделись уже не впервые. Роз приходилось до этого дважды встречаться с ним. В первый раз она зашла к Лусто, когда тот жил еще на своей ферме, чтобы выяснить, как он относится к коммунистической партии. Лусто принял ее довольно холодно, заявив, что, по его мнению, Сопротивление не имеет ничего общего с политикой. Вторично Роз беседовала с ним незадолго до высадки союзников; она предложила Лусто установить связь с одним товарищем из Ф.Т.П. Он ответил, что связь с Ф.Т.П. у него уже имеется, однако, если его начальство не будет возражать, он лично готов встретиться и переговорить с указанным товарищем. В конечном счете и из этого ничего не вышло. Но вот случай снова свел ее с Лусто.

— Простите, пожалуйста, — сказала Роз, — вы не могли бы меня немного подвезти?

— А куда вы направляетесь?

— В сторону Палиссака.

— Я еду в Пиньяды, — сказал Лусто. — Если вас это устраивает, я вас подброшу.

— Что ж, я могу поехать и через Пиньяды, — согласилась Роз, с удивлением подумав, что Пиньяды это как раз тот самый пункт, где Марсо назначил ей встречу в штабе сектора.

— В таком случае… влезайте! И держитесь покрепче, дорога не очень важная.

По пути они обменялись еще несколькими фразами; пришлось кричать изо всех сил.

— Вы идете из Мюссидана?

— Я была там вчера, — ответила Роз.

— А я только что возвращаюсь оттуда… Мы заставим их заплатить за все!

Проехав несколько километров по лесу, они натолкнулись на заградительный пост.

— Маки! Проезда нет!

— Клебер!

«Значит, ему сообщили пароль», — мелькнуло в голове у Роз.

Спустя немного подъехали к новому посту; их остановил часовой.

— Кто вы?

— Майор Лусто из «Тайной армии».

— Что вам угодно?

— Мне надо видеть майора Марсо.

Все еще сидя на багажнике, Роз утвердительно кивнула головой.

— Подождите, сейчас доложим!

* * *

— Я слышал о вас, — говорит Марсо, — но еще не имел удовольствия встречаться с вами.

— И я также, — отвечает Лусто, крепко пожимая протянутую ему руку.

Сделав вид, что у нее есть дело, Роз выходит из комнаты и оставляет мужчин наедине.

— Садитесь! Угодно сигарету?

— Я прибыл по поручению Сирано просить вас встретиться с ним, — объясняет Лусто. — Я еду из Мюссидана… Вам известно, что там произошло?

— Да, товарищ только что рассказала мне…

— Это настоящая война… Ваши друзья уже распространили листовку, отпечатанную ночью. Очень удачная мысль.

За несколько минут до этого Марсо упрекнул Роз в том, что она привела Лусто прямо в расположение штаба сектора. Но Роз объяснила, что она тут ни при чем. Оба они решили, что, очевидно, сведения о местонахождении сектора дал Лусто его друг Пораваль. Теперь Марсо нисколько не жалеет об этом: сидящий перед ним человек кажется ему именно таким, каким его изображали, — прямодушным, мужественным и безусловно честным. Но все же надо проверить…

— Скажите, кто вам сообщил, что меня можно найти в Пиньядах?

— Ваш помощник Ролан. Вчера я ездил к нему отдать последний долг погибшим партизанам. Среди них — трое из нашего кантона. Я хорошо знал Бастида или, как вы его называли, Жаку… У него осталась жена и двое детей… Ваши люди вели себя изумительно…

— Клебер и Жаку погибли не напрасно.

— Я знаю. Врагу нанесен серьезный урон: пятьдесят убитых, бронепоезд, машины, танк… Репрессии не меняют дела.

— Что говорят о событиях в Мюссидане?

— Всюду чувствуется страшная ненависть к оккупантам, как было после Орадура. Не в силах справиться с партизанами, немцы переносят свою ярость на мирное население, преследуя всех без разбора. В Мюссидане, откуда я сейчас приехал, гнев чувствуется не меньше, чем горе.

— А вы сами?… Какого вы мнения о наших действиях?

— Должен вам сказать, что, по-моему, вы действуете правильно… если речь идет о вашей борьбе против оккупантов и тех, кто их поддерживает. Что же касается остального, то я не коммунист и не могу судить об этом.

— Отряды Ф.Т.П. — это не коммунистическая партия. Они созданы благодаря ее усилиям, чтобы изгнать захватчиков, освободить страну и тем самым способствовать окончанию войны. Ф.Т.П. — это армия Национального фронта. Она состоит из лиц, согласных с его программой, но совсем не обязательно коммунистов. Вот, например, Пораваль…

— Это совсем другое дело. Пораваль — кадровый военный, офицер, а я всего лишь простой крестьянин.

— Вы желали бы примкнуть к Ф.Т.П.?

— Я этого еще не сказал… Возможно, да, а возможно, и нет. Это зависит совсем не от того, что вы делаете сегодня, а от того, что вы будете делать… после. Если все сведется к тому, чтобы заменить одних оккупантов другими, то предупреждаю: я на это не согласен.

— Вы что же, очевидно, имеете в виду советскую оккупацию?

— Может быть.

— А если оккупантами будут англичане или американцы?

— Все равно не согласен. Французы — достаточно великая нация, чтобы самим управлять собой.

— Мы тоже придерживаемся этой точки зрения.

— Значит, вы не будете навязывать французам режима, которого они не захотят?

— Они будут выбирать сами.

— Послушайте, вот вы — человек, который, как мне говорили, давно уже является коммунистом… У вас, конечно, есть какие-то планы на будущее?

— В данный момент — одна-единственная цель: освободить Францию и бороться против фашизма.

— А потом?

— Коммунисты никогда не скрывали, что хотят не только национального освобождения, но и социального раскрепощения.

— Как в России?

— Давайте во всем разберемся, — говорит Марсо. — В России нет больше капиталистов и власть принадлежит рабочим и крестьянам. Каждый получает по своему труду. Это называется социализмом. Если бы такая система не нравилась русскому народу, война приняла бы совсем другой оборот. Что касается нас, коммунистов, то мы думаем, что социализм — это не только прогресс сравнительно со всеми предшествующими режимами, но и историческая необходимость. Вот почему мы боремся за скорейшую победу его во Франции, вот почему мы желаем его прихода во всех странах мира. Социализм — единственный путь, который приведет людей к счастью, единственное средство уничтожить войны во всем мире… Однако, как ни велико наше желание достигнуть этой цели, мы не собираемся навязывать социализм народу Франции. Победа социализма возможна только при условии, если нас поддержит весь рабочий класс и подавляющее большинство крестьянства. В этой новой Франции на стороне трудящихся будут все выгоды. Но богачи и маркизы лишатся всех своих преимуществ…

Слушая Марсо с напряженным вниманием, Лусто привычным жестом приглаживает непокорный бобрик волос.

— Если уж быть откровенным, то я не могу сказать, что вы меня убедили. Еще, пожалуй, будь все коммунисты такие, как вы… А то, например, ваш Ролан говорит о немедленном захвате власти. Я очень уважаю Ролана за его нынешние боевые дела, но это еще не значит, что я уже готов избрать его своим депутатом.

— И у нас, как везде, есть люди более и менее терпеливые, более и менее рассудительные…

— А как с де Голлем? Что вы тут собираетесь желать?

— Это зависит не от нас, а от того, что он будет делать.

— Могу я задать вам один щекотливый вопрос?

— Пожалуйста.

— В настоящее время де Голль олицетворяет собой французское Сопротивление. Признаете ли вы его своим руководителем?

— Коммунисты признают только тех руководителей, которых сами выбирают. Всех же других они оценивают по их отношению к народу.

— Иначе говоря, для вас руководителем является Торез?

— Да, для меня, для моих товарищей и равным образом для многих французов… Именно воззвание Мориса Тореза вовлекло нас с самых первых дней оккупации в движение Сопротивления, а вовсе не декларация генерала де Голля[15].

— Я не знаю такого воззвания.

— Может быть, потому, что лондонское радио никогда о нем не сообщало.

— Вот это, мне кажется, было ошибкой, — говорит Лусто. — Когда появляются такого рода документы, о них следует извещать всех…

Марсо усмехается.

— Вы как будто упомянули вначале о каком-то свидании?

— Да. Сирано хотел бы с вами встретиться.

— Что ему от меня надо?

— Этого он мне не сказал.

— Я охотно приму его, но не здесь.

Марсо опасается, что в своих объяснениях зашел слишком далеко, и не решается возобновить беседу.

— Послушайте, — говорит, закуривая сигарету, Лусто, — у нас с вами, кажется, одинаковое звание… В конце концов можно бы, пожалуй, перейти и на «ты»…

X

Подъезжая к повороту, Бернар Лусто сбавляет ход, но убедившись, что впереди путь свободен, пускает мотоцикл на полную скорость… Он обещал Роз заехать в Палиссак — известить семью Пейроля о его здоровье, и времени у него в обрез…

Славный малый этот Марсо! Лусто рад, что познакомился с ним. Однако в ряде вопросов между ними еще существует непонимание… Например, в этом вопросе относительно де Голля. Они снова вернулись к нему в конце беседы, и у Лусто создалось впечатление, что Марсо не доверяет де Голлю. Со своей стороны, — Лусто это хорошо знает — те, кто называет себя деголлевцами, тоже не питают доверия к коммунистам. И даже более того — они не выносят коммунистов. Стоит только послушать, как отзывается о них Сирано… Правда, в 1936 году они заняли его завод! Но что же все-таки является причиной вражды? Коммунизм, конечно, не такая примитивная вещь, как толковал ему когда-то один из приятелей по «Боевым крестам»: «У тебя, допустим, есть две коровы, так одну из них они отберут…» Тут дело значительно серьезнее. Лусто вспоминает другое определение, которое слышал совсем недавно: «Коммунизм в теории — прекраснейшая вещь, но на практике неосуществим…» Однако у коммунистов есть свои планы, и они верят в их осуществление. Они хотят перестроить все по-новому… А пока и те и другие — и сторонники Тореза и сторонники де Голля — участвуют в Сопротивлении. Но разве это одно и то же Сопротивление? В вопросах боевой тактики Лусто чувствует себя ближе к Марсо, но все же считает, что «Тайная армия» при всех условиях окажется необходимой потом, когда надо будет обеспечить порядок в стране и умерить пыл некоторых коммунистов. Ну а если придется выбирать одно из двух? Да, старина, тут нужно поразмыслить и не горячиться. Ты вступил в «Боевые кресты», чтобы навести порядок в стране. А коммунизм, если с ним поспешить, может вызвать с самого начала беспорядки… Впрочем, надо прямо сказать, у коммунистов есть дисциплина, железная дисциплина. Конечно, проще было бы вообще не иметь никакого дела с политикой. «Как раз политика и привела нас ко всему этому: к войне, к оккупации», — говорил он только что Марсо. «Да, — ответил ему тот, — но при иной политике и дела пошли бы иначе…» Самое удивительное, думает Лусто, что у коммунистов всегда готов ответ на любой вопрос. Не мешало бы кое-кому у них поучиться… Что такое? Дочка Дюшанов, одна, на велосипеде! Что ей надо?

— Господин Лусто! Господин Лусто!

— Что случилось, Мелани?

— Не ездите дальше, там путь закрыт.

— Откуда вы знаете?

— Я еду оттуда. Немцы остановили меня у Пон-дю-Лу. Мост был минирован. Немцы задержали на дороге двух молодых парней и заставили разминировать его. Оба подорвались на минах. Такой ужас!

— Вы их знаете?

— Мне показалось, что я узнала одного: сын Шалабера, из долины.

Если действительно так, то это еще удачно, думает Лусто. Этот молодой прохвост собирался вступить в вишистскую милицию по примеру своего приятеля Борденава. А теперь он умер, как патриот. Для семьи его так даже лучше. Но вот как мне теперь попасть в Палиссак?…

— А немцев было много?

— Четверо или пятеро. Они сидели в машине. Когда мост и двое парней взорвались от мины, они поехали на Бержерак, а я стояла все на том же месте, словно остолбенела. Так ужасно!…

— Не ужаснее, чем было в Мюссидане. Там было посерьезнее, — сказал Лусто. — Я поехал дальше…

* * *

В Палиссаке жизнь течет обычным порядком.

В комнате за лавкой, которая служит мастерской, бакалейщик Булен с приказчиком возятся со старой шиной, прилаживая к ней заплату. Мясник Мерло по обыкновению спустил над витринами своей лавки большие в красных полосах маркизы для защиты от солнца. Толстяк Тайфер, с засученными рукавами, держит, судя по его жестикуляции, большую речь перед единственным посетителем кафе, сидящим за столиком на веранде. Пейроль, голый по пояс, в испачканном мукой переднике, стоит у входа в пекарню. Парикмахер Александр из-за жары закрыл у себя ставни. Нарушают тишину только пение петуха и стук молота кузнеца по наковальне.

Мотоцикл Лусто, объезжая зазевавшуюся курицу, делает резкий поворот, почти ложась на бок, и останавливается перед булочной Пейроля. Какой-то жандарм, держа хлеб под мышкой, болтает на пороге с булочницей.

— А, Лажони! Как удачно…

— Проходите, пожалуйста, в кухню, — говорит Фернанда Пейроль и тотчас же спрашивает: — Не знаете ли, как Поль?

— Жив-здоров, подробно расскажу все после.

— Действительно, мы очень удачно встретились, — замечает Лажони. — Вы хотели меня видеть?

— Да, а заходить к вам в часть я не очень-то люблю. Ваш ефрейтор не внушает мне доверия.

— Он становится все менее и менее надежен. После событий в Мюссидане он, мне кажется, готов на все, чтобы поладить с немцами. И если бы не страх перед партизанами, давно переметнулся бы на другую сторону. Только он ужасный трус и знает, что население его недолюбливает.

Лусто чуть заметно усмехается, припомнив одну старую историю. Он вспоминает, как проучил Бастид этого самого ефрейтора. Это было в начале 1943 года. Ефрейтор по вечерам бродил по Палиссаку, останавливался у домов и подслушивал под дверями, чтобы узнать, кто ловит лондонское радио или, еще важнее, радио из Москвы. Однажды ночью, прикрыв лицо шейным платком, Бастид дождался его около жандармерии, и между ними произошел примерно такой разговор:

— Руки вверх!

— Что такое?

— Надо кончать с этим!

— С чем?

— Сам знаешь.

— А что?

— Если не перестанешь, будешь иметь дело с ним…

«Он» — это был револьвер в руках Бастида. С тех пор ефрейтор держался тихо… Бедный Жаку!

— Как тут у вас идут дела? — спрашивает Лусто у Лажони.

— Все еще под впечатлением Мюссидана. Только и говорят, что о подвиге маленького Эмилио, смерти Бастида, расстрелах жителей…

— Кто-нибудь навещал жену Бастида?

— Я ходил к ней сам, но еще раньше ее посетили товарищи мужа. Нужно будет помочь ей.

— А как бойцы «Тайной армии»?

— В надежном месте.

— А Бертон?

— Прячется все у того же крестьянина.

— В день высадки нетрудно было щеголять в мундире!

— Он активно работает в комитете освобождения.

— По-моему, он слишком активно болтает, но недостаточно активно сражается. Не люблю тыловых краснобаев.

— Прошу меня извинить, — говорит Фернанда Пейроль, — я должна пойти разогреть обед. Вы пообедаете с нами, господин Лусто?

— Не откажусь, если только не задержите… Я спешу.

— Муж закладывает в печь хлеб и освободится через десять минут. Сегодня он делает четыре закладки. Завтра, сами знаете, придется отвозить людей в Мюссидан на торжественные похороны жертв… Ах, какое несчастье, господин Лусто! А Поль-то ведь находился там! Расскажите нам, пожалуйста, как было дело…

* * *

«Какая же она красавица!» — думает Лусто. Сидя на берегу Дордони, он любуется рекой, вдоль которой уже много тысяч лет назад жили люди. Проходили века, и на ее крутых берегах, как вехи, возникали могучие замки, возведенные на вершинах скал. И теперь все так же, прежде чем разлиться по равнине, которая приводит ее к горным потокам Жиронды, Дордонь течет по долинам, среди дубовых лесов. Ее украсили еще несколько плотин, пересекли мосты, вдоль нее побежали дороги, и в ее воды смотрятся теперь деревни и города, выросшие на прибрежных холмах или там, где в реку впадают притоки.

Внизу, под ногами Лусто, следуя за изгибом реки, тянется песчаный пляж с редкими кустами калины. Другой, холмистый берег, до самого горизонта зарос лесом. Предки Лусто воспевали Дордонь на своем местном наречии; вся его собственная жизнь тоже связана с этой рекой. Родители Лусто были слугами в огромной усадьбе, принадлежащей теперь Борденавам. Совсем малышом он приходил на берег Дордони пасти стадо; здесь резвился на лугу или глядел в воду, выслеживая крупную рыбу, скрывающуюся в глубине. Позднее Дордонь связана в его памяти с полевыми работами; ему вспоминается и купание после сенокоса, и отдых в тени деревьев перед началом жатвы, и завтрак у реки среди виноградных лоз во время сбора винограда — с каким аппетитом съедался ломоть хлеба и крупные черные виноградины!… С Дордонью связаны и его первые увлечения, любовь… Девушки, которых он целовал на берегу реки, возвращаясь с вечеринок в дни деревенских праздников, цветы, сорванные на память, обещания, клятвы, мечты о будущем… Его жена Луизетта, лежавшая летней ночью на мягкой, душистой траве, ее лицо, озаренное лунным светом… От Дордони неотделим и его дом, который ему удалось приобрести после двадцати лет тяжелого труда, и маленький клочок земли, столько раз орошенный его потом, и долгие воскресные прогулки с ружьем за плечами — взглянуть, не созрел ли виноград, а в глубине души с вечной надеждой «поднять» зайца… Дордонь, Дордонь, о мой родной край! Нет, никогда врагу не владеть тобой!…

Но Лусто пришел сюда не затем, чтобы расчувствоваться, отдаваясь воспоминаниям. В ответ на его свист в лодке, отчалившей с того берега, поднимается высокая фигура Кулондра. Лусто возвращается к действительности: сегодня вечером будет собрание у Распиньяка. День оказался заполнен до отказа. Утром — Мюссидан, свидание с Марсо, Палиссак; днем — встречи то с тем, то с другим: приходят крестьяне, желающие «покончить со всем этим»; рабочие, требующие оружия, мельник, нуждающийся в зерне, учитель Бертон. Этот Бертон, как ни в чем не бывало, проводит время за рыбной ловлей недалеко от мельницы. И еще называет себя социалистом…

Оказывается, Марсель Кулондр, чтобы протянуть время, поднялся вначале вверх по течению.

— Выжидал, пока стемнеет, — поясняет он. — Теперь нужно быть осторожным… Сегодня утром вернулся старый Борденав, и сынок его, наверно, тоже где-нибудь бродит неподалеку.

— Значит, старика отпустили?

— Как видно.

— Кто же это сделал? Неужели коммунисты?

— Нет, немцы. Они освободили всех коллаборационистов, отправленных в лагерь в Сен-Сиприене.

— Эх, надо было вовремя с ними разделаться!

— То же самое говорит и хозяин, но коммунисты не захотели взять на себя ответственность расстрелять их всех.

— В конце концов, возможно, они и правы, — говорит Лусто. — Мы не можем поступать, как немцы, и расстреливать заложников… Но все-таки этот Борденав может еще наделать нам пакостей.

— Господин Распиньяк говорит, что после того, что произошло, Борденав будет вести себя смирно. Возможно, старик не такой уж плохой человек.

— Нет у меня к нему доверия. Ведь когда-то я был его арендатором… Послушай-ка, мне надо бы заскочить к семье Беро.

— С Роже что-нибудь стряслось?

— Нет, просто я его вчера видел. Нужно передать письмо его жене. Он был в Мюссидане и взял в плен немца.

— Вот черт, ну и парень! Ты мне расскажешь подробно дома, за ужином.

— Думаешь, успеем перекусить чего-нибудь?

— Еще хватит времени и на шабро[16]. Ведь к хозяину должен проводить тебя я. Завтра, если хочешь, могу сходить вместо тебя к Беро…

* * *

Войдя в сторожку лесника, Лусто на минуту растерялся. За столом, между Сирано и Чарли, сидел какой-то неизвестный.

— А вот и наш майор! — говорит Распиньяк, поднимаясь первым навстречу Лусто.

— Хэлло! — приветствует его неизвестный. — Рад с вами познакомиться, весьма рад. Приятно встретить активного участника Сопротивления…

— Этот господин — американский офицер, — поясняет Сирано.

— Очень приятно…

— Возглавляет парашютный десант, высадившийся для решительного удара по немцам.

— Прекрасно.

— Надо помочь им устроиться. В самом безопасном месте. У них с собой есть все необходимое.

Незнакомец и Чарли обмениваются несколькими фразами по-английски, а Распиньяк тем временем разливает в стаканы коньяк. На столе лежат пачки американских сигарет «Кэмел».

— Меня следует называть Франсуа, — предупреждает американец, высокий блондин с золотыми зубами.

— За здоровье наших освободителей! — провозглашает господин Распиньяк, поднимая стакан.

Распиньяк предлагал принять американца в замке, но Сирано предпочел организовать встречу в сторожке лесника, в конце парка. Совсем рядом лес и, кроме того, не нужно будет опасаться болтливости слуг. Всегда очень дотошный в вопросах безопасности, Чарли сам позаботился о том, чтобы обеспечить американцу спокойный отъезд до наступления рассвета. По части устройства всего остального он рассчитывал на Лусто.

— Сколько у вас людей в этом районе? — спрашивает американец.

— Ему можно говорить все, — подсказывает Сирано, подмигивая Лусто.

— Сто человек в маки и еще несколько групп в деревнях.

— А сколько тех?

— Кого тех?

— Коммунистов.

— Значительно больше, чем нас. Но там не одни только коммунисты.

Чарли наклоняется к американцу, чтобы дать ему, очевидно, кое-какие разъяснения.

— Я просил их начальника встретиться со мной, — вставляет Сирано. — Кстати, что он ответил?

— Он согласен.

— Где вы его видели?

— На его КП.

— А где находится его КП?

— На плато, примерно, в двадцати километрах от Мюссидана, — отвечает Лусто, вспоминая, что обещал Марсо не уточнять место их свидания.

— Мюссидан? — переспрашивает американец. — Это не там ли, где была стычка с немцами?

Лусто рассказывает все, что ему известно о подробностях боя.

— И вы говорите, что после этого немцы расстреляли свыше пятидесяти заложников? — спрашивает Чарли.

— Этого следовало ожидать, — замечает Распиньяк.

— Но если так рассуждать, то и действовать нельзя! — возражает Лусто.

— Во всяком случае, — говорит Сирано, — немцы, несмотря на их свирепость, не посмели повторить там Орадур.

— Вот такими действиями, как в Мюссидане, — заявляет Лусто, — и следует мстить за Орадур. Это особенно важно, если учесть, что в Нормандии сейчас идут ожесточенные бои, немцы контратакуют… Все, что мешает прибытию к ним подкреплений, приобретает исключительно большое значение.

Чарли усмехается.

— Надо при всех условиях уметь выжидать.

— Нельзя допустить, чтобы коммунисты извлекли для себя выгоду из движения Сопротивления, — добавляет американец. — Всеми вооруженными силами в департаменте должен руководить господин Сирано.

— Это как раз то, что я всегда говорил, — поддакивает ему Распиньяк. — Пора, давно уже пора стать хозяевами положения…

Лусто молчит. У этих людей, именующих себя его друзьями, есть замыслы, которых нет в его крестьянской голове. Не рано ли думать о власти, если в Дордони еще сидит враг, сеющий смерть? Прежде всего надо изгнать врага! В голове Лусто неотвязно звучит одна фраза Марсо: «…в этой новой Франции… богачи и маркизы лишатся всех своих преимуществ…» Распиньяк — маркиз; а Вильнуар, которого называют Сирано, — промышленник из Перигё, богач. Распиньяк сначала восхвалял Петэна, но Сирано, правда, всегда поддерживал де Голля. Кроме них, здесь присутствуют еще двое: один пересек Ламанш, другой преодолел океан. С тех пор как Лусто знает Чарли, тот не щадит своих сил и как будто не ведает страха. А этот американец с лицом невинного младенца невольно располагает к себе… Почему же в таком случае Лусто испытывает в их присутствии какое-то стеснение?

— Мы прибыли к вам, чтобы освободить Францию, — объясняет Чарли, — а не для того, чтобы играть на руку коммунистам.

В этом Лусто теперь убежден. Он вспоминает холодность Чарли в тот день, когда он, Лусто, предложил передать Бастиду оружие, хранившееся у Кулондра; гнев Сирано по поводу ухода Пораваля к франтирерам… Но тогда Лусто разделял еще отчасти их недоверие к Ф.Т.П. Он думал, что «Тайная армия» станет единственной силой, борющейся во имя Франции. А сегодня вечером он начинает сомневаться в этом… Насколько проще оказывать сопротивление врагу вместе с такими людьми, как Кулондр!…

XI

— Партизаны!!

— Мадам Булен! Идите скорее сюда!

— Что случилось, милочка?

В Палиссаке все сильно заинтригованы. В городке появилось трое неизвестно откуда взявшихся людей. С расстегнутыми воротами рубашек, в беретах, они спокойно шествуют по главной улице городка, словно не замечая возбуждаемого ими любопытства.

Появление партизан среди бела дня внушает жителям тревогу. Правда, в Палиссаке уже не впервые видят людей из маки. В прошлом году, 11 ноября, сюда на небольшом грузовичке приезжала даже целая группа партизан — возложить цветы на памятник погибшим. Но ведь тогда немцы не были так близко, как сегодня, — в каких-нибудь десяти километрах отсюда, да еще в полной боевой готовности. К тому же жители городка все еще находятся под впечатлением событий в Мюссидане, происшедших всего неделю назад.

Бакалейщица Булен, как и ее соседка, выбежала на порог лавки.

— Вы знаете их, мадам Булен?

— Нет. Они, должно быть, не здешние. Впрочем, позвольте, одного из них я где-то видела.

— Это Беро, — подсказывает шепотом третья кумушка, только что присоединившаяся к ним, — давнишний арендатор с холмов.

— А он тоже партизан?

— Говорят, да.

— Куда они направляются?

На единственной большой улице Палиссака только и разговоров, что о партизанах. Парикмахер Александр пристраивается у своего окна, аптекарь смотрит через стекло витрины, кузнец вышел во двор; на площади ребята бросили все игры.

— Только бы с нами ничего не случилось, — повторяет соседка бакалейщицы Булен…

Тем временем Роже Беро — а это действительно он — вместе со своими двумя товарищами — маленьким Портосом и юным Арамисом — уже подходит к церкви.

— Они, верно, идут к Пейролям, — говорит кто-то, заметив, что партизаны сворачивают в маленький переулок между булочной и кафе Тайфера.

— Зачем им понадобилось устраивать этот парад? — ворчит налоговый инспектор Костдуа, обращаясь к мяснику Мерло. — Вот такие-то выходки и навлекают на нас беду.

Мерло, хотя иногда и снабжает мясом отряды маки, не склонен компрометировать себя публично ни в ту, ни в другую сторону. Поэтому он только пожимает плечами.

Впрочем, вновь прибывшие, кажется, не собираются больше привлекать к себе внимания. Перекинувшись несколькими словами с Фернандой Пейроль, они входят в булочную. Ясно, они пришли за хлебом… Теперь никто больше не обращает на них внимания. Только ватага мальчишек слоняется поблизости в надежде получше рассмотреть партизан.

Но от этого Роже Беро не менее горд возложенной на него миссией. Вчера вечером Констан вызвал его в штаб сектора.

— Ты знаешь Пейроля, булочника в Палиссаке?

— Он мой старый товарищ по полку. Его брат в одной группе со мной.

— Тем лучше. Тебе придется навестить его.

— Ну, это проще простого.

— Ты должен добиться, чтобы он увеличил нам поставки хлеба.

— Это ему нелегко будет сделать. К тому же он на заметке у немцев.

— Надо убедить его во что бы то ни стало.

— Сделаю все, что смогу.

— Непременно добейся успеха. Сегодня вечером штаб сектора переезжает на новое место, по ту сторону Палиссака. Там прекрасные позиции, но мы удержимся на них только в том случае, если будет обеспечено снабжение. Это в данный момент для нас чрезвычайно важно…

* * *

В пекарне Жозеф Пейроль — наполовину голый и все же весь мокрый от пота — закладывает в печь большие круглые хлебы по десять фунтов каждый. По всей пекарне разложены соломенные маты с приготовленным к выпечке тестом. Подмастерье Пейроля, мальчик лет пятнадцати, накладывает хлебы один за другим на большую круглую лопату, а сам булочник, нагнувшись, ловко всаживает их на лопате в печь.

— Эй, поберегитесь там, сзади! — кричит Пейроль, ставя очередной хлеб в печь. Не оглядываясь, он рывком вытаскивает из печи лопату.

Беро, а за ним и два его приятеля подходят к нему.

— А, это ты, Роже, — говорит, все еще не оборачиваясь, булочник. — Станьте там, в углу. Прошу меня извинить. С такой мукой, какую поставляют теперь, нельзя задерживать сырое тесто, иначе оно опадет, а я не поставил в печь и половины хлеба.

— Делай свое дело, не торопись.

— Ну, как там мой братишка?

— Прекрасно. Уже три дня, как вернулся в группу. Рана оказалась не опасной. Простая царапина и уже зажила…

— Эй, Рауль, — кричит булочник, — пошевеливайся, черт побери!! Разве не видишь, что я жду?

Арамис и Портос отодвигаются в сторону, чтобы не мешать подмастерью булочника, который мечется, как чертенок.

— Хотелось бы с тобой поговорить, — начинает Беро.

— Слушаю тебя.

Роже вопросительно кивает головой в сторону юного подмастерья, наклонившегося поднять хлеб.

— Нет, вы только поглядите на это добро! Посмотрите на эту дрянь! Просто мерзость какая-то! — вдруг расходится Пейроль при взгляде на потекшее с лопаты тесто.

Он сажает хлеб в печь и, продолжая ругаться, с остервенением скоблит лопату. Потом, как ни в чем не бывало, поворачивается к трем приятелям.

— Можешь смело говорить все что хочешь, — заявляет он, — это мой племянник.

— Ты, верно, догадываешься, зачем я пришел?

Булочник с преувеличенным вниманием засовывает в печь лопату и говорит равнодушным тоном:

— Я могу поставлять вам еще от восьми до десяти буханок в день.

— Но этого мало, старина! Нужно еще столько же.

— Слушай, Роже, ты ведь меня знаешь; при всем желании я не могу дать больше…

И вдруг он снова начинает кричать и жаловаться:

— Найдите мне зерна или заставьте мельника давать мне больше муки! Сам я не могу больше достать! Уверяю тебя… Я предпочел бы быть на вашем месте, в маки! В самые ближайшие дни меня здесь так хватят по затылку, что дух вон. Боши уже сожгли одного моего приятеля возле Нонтрона…

— Не горячись, дай я тебе все объясню…

— Я ведь поставляю вам ежедневно целую печь!…

— Кому нам?

— Вам всем. Считай сам: двадцать буханок по десять фунтов для Констана, десять для парней Лусто, четыре-пять здесь, четыре-пять там…

— Очень может быть. Но из всего этого для нас идет только двадцать. А Констан послал меня сказать тебе, что ему нужно сорок.

— Невозможно. Другим тоже ведь есть надо.

— А если тебе дадут зерна?

— Как в прошлый раз, так, что ли?

— Ты ведь тогда получил!

— Да, получил один грузовик зерна. А ты знаешь, надолго ли мне хватает грузовика? На неделю. Если бы мельник и я не изворачивались, вы бы эти два месяца не очень-то много хлеба видели.

— Бастид нам всегда говорил, что на тебя можно положиться.

— Бедняга! Как мне его жаль…

— Ты бы и ему отказал? Ему?

Булочник делает отчаянный жест, словно готов рассердиться на самого себя.

— Ладно. Передай товарищам, что попытаюсь сделать.

— Сколько? Сорок?

— Сколько смогу.

— Я так и знал, что мы в конце концов поладим.

— Да, только помни, ты у меня не единственный. Я ведь теперь всех кормлю… Куда доставлять?

— В замок Кантамерль, на наш новый КП, недалеко от твоего виноградника.

— Черт! Вы, я вижу, умеете устраиваться. И хозяева согласились?

— Они в Ницце.

— Мне-то наплевать — реквизиция пойдет им только на пользу… Я буду складывать хлеб в хижине около виноградника. Мы с мельником будем приезжать туда два-три раза в неделю. Позаботьтесь об охране.

— Договорились. Как только машина свернет на узенькую тропку, ты даешь три гудка сирены, наши ответят тремя свистками. Если ночью — три сигнала фарами, когда доедешь до перекрестка…

— Ясно. Но не вздумайте разыгрывать из себя вояк и, смотрите, не всадите мне в брюхо очередь из автомата.

— Не беспокойся. Слушай, я заплачу тебе за неделю вперед. Сколько с нас возьмешь?

— Разумеется, по твердой цене. Надеюсь, ты не думаешь, что я жирею на вас? Нет? А вот если вы найдете для меня немного бензину, не откажусь.

— Постараемся раздобыть.

Во время этого разговора булочник кончил сажать хлеб в печь. Прикрыв дверцу, он кладет на место лопату и подходит пощупать тесто в квашне.

— Все в порядке, — говорит он, — у нас, ребята, есть еще время пропустить по стаканчику…

— Только что собирался тебе предложить, — отвечает Роже Беро.

Булочник вытирает пот, льющийся с него ручьями, и натягивает майку. Уходя, он поручает подмастерью:

— Клади по две буханки на просушку. А когда кончишь, приходи выпить с нами аперитива. Да смотри пошевеливайся!

* * *

Достаточно только перейти переулочек — и четверо мужчин уже в кухне Тайферов.

— Проходите в салон, — говорит хозяйка, — а я посмотрю, что у меня для вас найдется.

Салон, в противоположность большому залу кафе, — место сбора завсегдатаев Тайфера. Это попросту четыре стены с выцветшими обоями и двумя дверями, одна против другой. С одной стороны вплотную к стене стоит скамейка, обитая черной кожей, три мраморных столика и несколько стульев, с другой — большой стол, а у окна — запыленный бильярд. Здесь вечером в субботу и днем в воскресенье собираются постоянные посетители кафе, чтобы сыграть партию в белотт или манилью. В остальные дни тут обслуживают только проезжих гостей или близких друзей дома. Беро, которому присутствие булочника позволяет отнести себя к категории близких друзей хозяина, фамильярно обращается к Тайферу:

— Эй, папаша Антуан, идите-ка выпить с нами!

— Не откажусь, — откликается толстый Тайфер, посматривая в сторону большого зала. Он выглядит явно смущенным, может быть, потому, что вот-вот должны подойти к обеду постоянные клиенты.

— Аперитив неплохой, — говорит Беро, — но мы не прочь были бы и подзаправиться перед уходом.

— Беда в том, — отвечает Тайфер, — что у нас нет ничего приличного…

— У меня осталось рагу из зайца, и можно еще приготовить им суп из гусиных потрохов! — кричит из кухни хозяйка.

— Запишите это на мой счет, — говорит Пейроль. — Прошу извинить меня, ребятки, но я должен вернуться к своей печи. Перед тем как уходить, обязательно загляните к нам. Жена передаст вам посылку для братишки…

Беро, следуя примеру товарищей, снимает с себя куртку и вешает на спинку стула. Служанка хочет убрать куртку на вешалку, но он останавливает ее:

— Не надо! Не трогайте!

Дело в том, что в карманах у него — две гранаты и револьвер.

— Малютка недурна! — говорит Арамис, глядя на молоденькую девушку, накрывающую на стол.

— Значит, вы пожаловали оттуда, сверху? — спрашивает Тайфер, который уже позаботился закрыть дверь в большой зал, не желая привлекать излишнего внимания к своим новым посетителям. — Вы все из маки?

— А вас это смущает? — вопросом на вопрос отвечает Арамис, которого начинает раздражать трусость трактирщика.

Его тон заставляет Тайфера снова принять благодушный вид.

— Будь я помоложе, я тоже был бы с вами. Мой сын уже собирается в «Тайную армию»… Минуточку!… Что там такое?…

Слышится дребезжанье машины, проехавшей по улице.

— Немцы! — шепчет служанка, стремительно опуская на стол дымящуюся миску с супом, которую она держала в руках.

Тайфер сразу бледнеет.

— Уходите скорее! Боже мой, уходите скорее! — умоляет его жена, прибежавшая из кухни.

— Немцы увидят, как мы будем уходить от вас, — говорит Портос. Он уже начал крошить в тарелку большие куски хлеба.

Снаружи доносится шум машин, подъезжающих к площади.

— Следуйте за мной! — командует Тайфер, у которого вдруг мелькнула спасительная мысль.

Три друга быстро проходят в кухню и оттуда — в сарай.

— Сюда, — шепчет хозяин.

В глубине сарая, рядом с кучей хвороста, стоит старая деревенская печь с задвижной чугунной дверцей. Тайфер отодвигает дверцу.

— Залезайте туда!

— Но мы там не поместимся, — протестует Роже.

— Это идиотство, — заявляет Портос, поворачивая обратно. — Я предпочитаю попытать счастья при дневном свете.

Хозяин вцепляется в него, умоляя:

— Сынок, прошу тебя! Они тебя узнают… вас арестуют… нас всех расстреляют…

Три друга с помощью Тайфера скользят в темноту, ногами вперед. Это не так-то легко. Роже Беро втискивается последним.

— Я вас запираю, — говорит хозяин. — Не шумите…

Дверца становится на свое место. Тайфер для маскировки наспех приваливает к ней кучу хвороста. На висках у него выступил пот. Дыша, как тюлень, он возвращается в кухню. Его жена вместе со служанкой стоят за занавеской у входной двери в большом зале, наблюдая, что делается снаружи… На улице пусто. С гулом прокатывает броневик. На площади толпятся солдаты в зеленых мундирах. Они о чем-то совещаются…

— Приборы!… — внезапно вспоминает Тайфер.

— Боже мой, мы погибли! — стонет в отчаянии его жена. Испуганная служанка стоит позади них, не зная, что делать.

— Не стойте здесь, — распоряжается Тайфер. — Все за стол, займите их места, как будто бы ничего не случилось… Шевелитесь, черт вас побери!

Надвигающаяся опасность словно преображает его. Едва они садятся за стол и начинают разливать суп, как наружная дверь с грохотом распахивается.

— Не ходи туда, не двигайся! — упрашивает Тайфера жена. Она с трудом поднимается с места и выходит в соседний зал.

Молоденькая служанка, лишившаяся от страха языка, уставилась на хозяина; тот дрожащей рукой наливает себе стакан вина.

В это время в доме напротив взволнованная Фернанда Пейроль предстает перед немецким офицером, вошедшим в булочную. Офицер молод и изъясняется на безукоризненном французском языке.

— У вас есть хлеб, мадам?

— Да, сударь.

— Дайте мне вот те два…

Офицер выбирает два свежих круглых хлеба и вынимает элегантный бумажник. К изумлению булочницы, он протягивает ей карточку с талонами и бумажку в двадцать франков.

Фернанда отрывает талоны и собирается дать ему сдачу. Офицер отодвигает деньги и холодно заявляет:

— Оставьте все, нам потребуется еще хлеб.

Булочница чуть было не выпаливает ему: «У нас нет лишнего хлеба!», — но вовремя спохватывается. Она думает о муже, который сейчас, должно быть, пробирается садами, спасаясь от немцев.

* * *

Забравшись в печь, Беро протискивается между своими двумя товарищами. Теперь они втроем лежат плашмя в темной печи, вплотную друг к другу, головами к закрытой наглухо дверце.

Печью, надо полагать, уже давно не пользовались. К рукам и лицу липнет паутина, в нос набивается пыль. В тело врезаются куски кирпичей и щебень. Портос, пошевелив ногами, задел, должно быть, за свод печи, потому что откуда-то сверху падает с оглушительным стуком кирпич.

— Поосторожнее! — просит Арамис. Ему отвечает приглушенное чихание.

— Бредовая мысль — запихнуть нас сюда!

— Вытягивайтесь и не шевелитесь, — приказывает Беро. Проходят минуты, долгие, как часы.

Вдруг Беро вспоминает о куртках, забытых в салоне на стульях. А ведь в карманах лежит оружие! Сердце его замирает. Немцы обнаружат их вещи и обыщут весь дом. Они, конечно, найдут в конце концов печь. Откроют дверцу и увидят всех их троих, попавших, как крысы, в западню. И действительно, снаружи уже слышится говор. Это несомненно немцы. Да, наверняка они.

— Роже! — шепчет Портос. — Они бросят в печь гранаты… Дурацкая затея…

— Молчи ты, им нас не найти, — отвечает Беро, чувствуя, как по спине у него струится холодный пот.

«При взрыве гранаты нас разорвет на куски, мы не успеем даже испытать боли, — размышляет он. — А если мы будем только ранены? И если нам придется медленно умирать под обвалившимся сводом печи?…»

Он вспоминает жену, сына, старого дядюшку… Они, вероятно, садятся сейчас за стол там, на его маленькой уединенной ферме, затерявшейся, словно оазис, среди виноградников. Умереть, не повидав их! Не увидев больше сияния солнца!

Затем мелькает новая мысль: «А что, если немцы подожгут дом? Сожгут нас заживо, как булочника в Нонтроне?»

Роже хватает за руки обоих приятелей.

— Не шевелитесь!

— Глупо, — говорит Портос.

— Идут…

Голоса за чугунной дверцей как будто приближаются.

В темноте печи слышится только дробь зубов.

* * *

Госпожа Тайфер стоит за стойкой перед двумя немцами в касках, с автоматами на ремнях.

— Где живет мэр? — спрашивает один из них.

Она подходит к двери, чтобы показать дом мэра и тем самым ускорить их уход, и отвечает:

— Вот там, в конце улицы.

— Хорошо, вы нас туда проводите, — говорит немец. Потом внезапно спохватывается:

— У вас есть посторонние?

— Нет…

Не ожидая дальнейших объяснений, оба солдата отстраняют хозяйку и идут в заднее помещение.

Тайфер медленно жует кусок хлеба, а служанка застыла перед наполовину пустой тарелкой.

Как глупо, что она не догадалась убрать со стола четвертый прибор! Впрочем, если немцы поинтересуются, она скажет, что должен подойти к обеду один столующийся. А как быть с куртками, висящими на стульях?…

— Есть террористы? — спрашивает немец. Тайфер смотрит им в глаза с невинным видом. Он сидит на том самом месте, которое занимал Беро. Куртка, с раздувшимися от гранат карманами, висит на спинке стула.

— Покажите нам дом!

Хозяин с салфеткой в руке поднимается с места и идет вместе с ними к лестнице, ведущей из кухни в верхние комнаты. Немцы грузно шагают следом за ним, потом быстро спускаются обратно.

— А там? — спрашивает один из них, указывая на дверь пристройки.

— Там — сарай.

Солдаты, переговариваясь, производят беглый осмотр: старая машина без шин, доски, верстак, садовые инструменты и несколько вязанок хвороста. Ничего подозрительного.

— Raus![17] Проводите нас к мэру, — приказывает немец Тайферу. — Вы можете остаться, — бросает он жене трактирщика.

Пройдя через большой зал, они выходят из дома на улицу. Хозяйка и молодая служанка с беспокойством следят за ними через окно. Так и есть, идут к мэру.

На площади сейчас скопилось около пятидесяти немецких солдат…

* * *

Лежа в печи, друзья слышат, как в двух метрах от них переговариваются немцы. Потом голоса смолкают. Время идет. Царит полная тишина. Беро вглядывается в светящийся циферблат ручных часов, пытаясь определить, сколько сейчас времени. Двадцать минут первого? Четыре часа? Не поймешь…

Не хватает воздуха. Слышится прерывистое дыхание трех человек. Ритм дыхания все учащается. Беро старается дышать глубже. У него начинает болеть голова.

«Можно задохнуться», — внезапно мелькает у него мысль. Больше хладнокровия, надо сохранять спокойствие. В глубине печи есть отверстие в трубу, оно открыто. Но отчего же в таком случае этот гул в ушах? Просто невыносимо. Беро невольно вспоминается нелепая история, о которой писали в газетах до войны. Некий маркиз Шампобер по собственному желанию был заживо погребен в гробу, соединенном резиновой трубкой с поверхностью земли для притока свежего воздуха. Маркиз не учел, что углекислый газ, выдыхаемый человеком, тяжелее воздуха, и погиб под землей от удушья.

Три рта жадно ищут воздуха и одновременно тянутся к скважинам дверцы. Пальцы отчаянно вцепляются в кирпичи, пытаясь раздвинуть их. Дышать становится все труднее.

— Позовем, — предлагает Портос.

— Подождем еще немного, — отвечает со вздохом Беро. — Тайфер, конечно, вернется…

Но в то же время он вынимает из кармана нож и начинает скоблить низ дверцы…

— Быстрее! — поторапливает его Арамис.

Лезвие ножа ломается. Беро открывает шило, откалывает им мелкие кусочки кирпича и сдувает их, расчищая отверстие. Сквозь раскрошившийся кирпич в печь проникает еле заметный луч света. Три головы сразу сталкиваются, чтобы одновременно вдохнуть свежий воздух. Рты набиваются кирпичной пылью. Пальцы судорожно скребут низ дверцы. Недостаток воздуха сказывается все больше и больше.

— Откройте! — кричит Портос…

— Откройте! — вторит ему Арамис, который не может больше выдержать.

Медленно, причиняя себе боль, Беро сгибается, пытаясь достать кирпич, лежащий около колена. Он вытаскивает этот кирпич и начинает отчаянно колотить им в дверцу…

— Откройте же! Черт возьми!

Никто из них не думает больше о немцах. Они задыхаются…

* * *

— Наконец-то убрались! — говорит толстяк Тайфер, утирая лоб. — Мэр и я их уговорили… Если бы не мы, они бы тут все спалили…

— И все-таки немцы сожгли дом Лусто на берегу Дордони, — возражает Пейроль.

— И кое-кого арестовали, — добавляет другой собеседник.

— Жену бедняги Бастида. Позор!

— Вдову! Всего пять дней назад потерявшую мужа!

— Бандиты!

— А начальника почты!

— А этого несчастного у подножья холма!

— Кто-нибудь знает его? Уже вечер.

Несколько жителей городка собрались в большом зале кафе и обсуждают события дня. Немцы после своего визита к мэру направились прямо к дому Бастида. Они арестовали его жену у соседки; та возмущенно заявила им:

— Разве вы не знаете, что эта женщина лишилась мужа?

— Тем больше оснований для ее ареста, — сказал офицер. — Ее муж был коммунист и сражался против нас. Но так как она в трауре, мы оказываем ей снисхождение и не сжигаем ее дома…

Потом, после этого первого «подвига», они явились на почту и ударами прикладов разбили шкаф с картотекой. Не застав почтового чиновника на месте, они отправились за ним к мельнице, где он удил рыбу вместе с учителем Бертоном. Мельник предупредил рыболовов, и Бертон убежал в лес, а начальник почты, считая, что ему нечего опасаться, сам пошел навстречу немцам.

Немцы отвели его в городок и на глазах жены и троих детей поставили к стене против почты под наведенными автоматами.

— Подлец! — кричал немецкий офицер. — Ты информируешь партизан о передвижениях наших частей!

В конце концов, избив почтового чиновника, они увели его с собой. Рассказывают также, что другая группа немецких солдат, посланных поджечь дом Лусто, арестовала какого-то человека, попавшегося им на пути.

Тайфер неистощим на рассказы о своей встрече с немцами.

— Мы им заявили… тут нет никаких террористов… Если вы нам не верите, берите нас заложниками…

Пейроль недоверчиво смотрит на Тайфера.

Беро и его приятели еще очень бледны. Часа два назад служанка Тайфера, встревоженная их воплями, открыла дверцу печи. Не слушая ее советов, партизаны вылезли из печи на кучу хвороста. Они предпочитали подвергнуться любой опасности, лишь бы не повторять недавней пытки.

В этот момент немцы как раз возвращались с мельницы и вели с собой начальника почты.

— Нам нельзя здесь оставаться, — объявил Арамис, немного отдышавшись.

— Но мы не можем показаться на улице, — сказал Беро.

— Во всяком случае, обратно в печь я не полезу, — заявил Портос. — Нужно придумать что-то другое.

Они послали служанку на разведку, потом, воспользовавшись тем, что внимание немцев было обращено в этот момент на почту, выбрались из городка через сады и добежали до кустарника, который рос по обочинам старой дороги, спускающейся вниз к равнине. Ища, где бы спрятаться, они наткнулись на Пейроля, притаившегося за кустами. Наметив, куда отступать в случае тревоги, все четверо уселись и стали ждать. Наконец они услышали крики Фернанды Пейроль, разыскивавшей мужа. Она сообщила им, что последняя машина с немцами уже уехала и в городке все спокойно. Тогда они решили вернуться в Палиссак.

— Обиднее всего, — заявил неугомонный Портос, — что из-за всех этих передряг мы не успели даже закусить как следует…

XII

В этот вечер в хижине у виноградника Пейроля и вокруг нее царило необыкновенное оживление. Еще накануне здесь расположилась лагерем одна из партизанских групп — группа мушкетеров. Мушкетеры были в полном составе, включая двух новых бойцов — немца Людвига и парижского рабочего, которого за бельвильский[18] выговор тут же окрестили Парижанином.

С Людвигом дело обстояло не так-то просто. Вначале Ролан объявил его военнопленным. Затем, после допроса, руководители сектора решили зачислить его во вновь формируемый батальон, который должен был состоять из групп иностранных добровольцев. Помимо крупного отряда испанцев в эту часть влились бывшие советские военнопленные, которым удалось бежать из концлагерей, вьетнамцы, ускользнувшие от работы на пороховом заводе в Бержераке, северо-африканцы, явившиеся из разных пунктов департамента, итальянцы, поляки, и даже группа немцев. Однако мушкетеры, встретившие Людвига во время боя в Мюссидане, приняли его к себе и не захотели с ним расстаться. Чтобы отстоять его, д'Артаньян приводил всевозможные доводы: Людвиг — антифашист, он доказал свою честность, доставив в группу ящик с гранатами; он говорит и понимает по-французски и может в случае надобности служить переводчиком; наконец, он даст ценные сведения о тактике, принятой в гитлеровской армии… Да и вообще он не будет исключением. Взять хотя бы Эмилио, по происхождению он итальянец, а после подвига, совершенного им в Мюссидане, назначен приказом командования сектора командиром отряда вместо Жаку… С ходатайством о Людвиге обращались к Пайрену, и тот в конце концов уступил.

— Ладно, раз уж вам так хочется, оставьте его в группе, но если возникнут неприятности, пеняйте на себя и с жалобами ко мне не бегайте.

В отношении Парижанина вопрос был решен сразу. Он был назначен в группу приказом Пайрена. Это был высокий человек с острым, как у куницы, лицом. До войны он работал токарем на заводе Рено. В 1940 году его арестовали и отправили в концлагерь в Дордони, откуда после трех неудачных попыток ему наконец удалось бежать незадолго до высадки союзников в Нормандии.

Таковы были новые бойцы группы, сидевшие этим вечером вместе с мушкетерами на мху при слабом мерцании звезд.

Старый Пикмаль и молодой Пейроль первыми заступили в караул: один — на перекрестке дороги, ведущей к хижине, другой — немного ближе к лагерю, чтобы в случае необходимости подать сигнал товарищам. Основные силы отряда расположились несколько позади, в маленькой ложбине, зажатой между лесистыми холмами замка Кантамерль.

Роже Беро рассказал товарищам о приключении с печью. Потом заговорили кто о чем: о находившемся под боком винограднике Пейроля, о том, что, возможно, булочник приедет этой ночью, об оставшихся дома семьях, об общем наступлении советских войск на фронте протяженностью в 300 километров, о близком уже теперь окончании войны…

И тут бордоский рабочий д'Артаньян сообщил им:

— Должен сказать вам, ребята, — сегодня я вступил в партию.

— Вот здорово! — восклицает Арамис. — Теперь мы можем образовать свою ячейку из трех человек.

— А кто еще у нас коммунист?

— Да вот с Парижанином и со мной будет ровно столько, сколько требуется.

— Я тоже очень хотел бы войти в ячейку, — говорит Людвиг. — Конечно, если французские товарищи не будут против.

— А ты состоишь в партии?

— С 1925 года.

— А мы? — спрашивает Портос. — Разве мы не в партии?

— Ты в нее вступал?

— Нет.

— Значит, ты не в партии.

— Разве для этого недостаточно быть в Ф.Т.П.?

Арамис принимается объяснять:

— Ты же прекрасно знаешь, что в рядах Ф.Т.П. находятся не только коммунисты. Возьми для примера нашу группу: ты и Пейроль — те, кого можно назвать «сочувствующими», Атос — социалист, папаша Пикмаль каждое воскресенье ходит слушать мессу. А Роже на днях заявил нам, что коммунисты хороши во время войны, но в мирных условиях, мол, лучше иметь дело с партией радикалов.

— И совсем не так, — возражает Роже Беро. — Я сказал, что после войны нужно осуществить программу радикалов: уменьшить налоги, помочь крестьянам…

— Тогда объясни мне, что же надо сделать, чтобы состоять в партии? — спрашивает Портос.

— Я тебе уже сказал: надо в нее вступить. Но сначала нужно хорошенько подумать. Смотри, вот д'Артаньян… он все продумал.

— Это Роз Франс помогла мне принять решение, — говорит д'Артаньян. — С того времени, как она появилась в маки, а Марсо назначили командиром сектора, обстановка сразу изменилась. Мы стали получать газеты и брошюры, Пайрен организует беседы на политические темы, товарищи рассказывают о партии, дают читать «Юманите». А раньше только и занимались, что уставами да военной теорией. Теперь мне помогли понять, что я, сам того не сознавая, был коммунистом…

— То, что ты сказал, как раз и подтверждает мою мысль, — говорит Портос. — Когда вступаешь в Ф.Т.П., то неизбежно становишься коммунистом.

— Почему же неизбежно? — спрашивает Атос.

— Потому что, по-моему, состоять в Ф.Т.П. — это значит быть коммунистом.

— Ты не прав, — снова вмешивается Арамис. — Я привел тебе в доказательство пример с нашей группой. Можно посмотреть и повыше. Взять хотя бы Пораваля. Ты думаешь, он коммунист? И, однако, он командует у нас батальоном. Или Констан, который, по его словам, никогда не занимался политикой! А доктор Серве, выступавший на выборах как кандидат социалистической партии? А кюре, который каждое воскресенье служит в батальоне мессу?

Парижанин, до этого не принимавший участия в споре, в свою очередь, вступает в разговор:

— Но все же коммунистическая партия играет руководящую роль в Ф.Т.П…

— Совершенно верно! Как раз это я и хотел сказать, — отзывается Портос.

— Но в рядах Ф.Т.П. есть не только коммунисты.

— Можешь ты нам это объяснить?

— Этот вопрос, — говорит Парижанин, — Арамис уже разъяснил. А по первому пункту — могу вам сказать, что именно коммунистическая партия, и никто иной, явилась инициатором создания Ф.Т.П.

— Откуда тебе это известно?

— В том концлагере, где я был, находился товарищ из Центрального комитета, который нам все подробно объяснил. С самого начала оккупации партия создала различные боевые группы. Им было поручено проводить акты саботажа и готовиться к вооруженным действиям против оккупантов. В ноябре 1940 года, когда меня арестовали за распространение листовок на заводах Рено, я тоже принадлежал к такой группе. Разумеется, я не стал бахвалиться этим перед полицейскими, которые меня забрали. В дальнейшем число таких групп возросло. Население, сперва напуганное смелыми выступлениями этих групп, вскоре стало им сочувствовать, а затем и оказывать помощь. Благодаря этому уже почти два года назад стало возможным создать военную организацию в масштабе всей страны. Эта организация получила название «Французские франтиреры и партизаны», она вошла в Национальный фронт.

— А этот твой товарищ из Центрального комитета рассказывал тебе, как пошли дела после создания Ф.Т.П.?

— Ну, это всем известно. Ряды Ф.Т.П. быстро росли, особенно значительное пополнение пришло летом 1942 года, когда французские рабочие стали уклоняться от отправки на работу в Германию.

— Так именно было со мной, — говорит д'Артаньян. — Я как-то уже рассказывал вам историю создания моего первого партизанского отряда. Недоставало опыта, не хватало руководителей…

— Нужно было помочь собрать в одно целое и организовать всех, кто, спасаясь от принудительной отправки в Германию, бежал из городов в сельскую местность — в маки, как тогда стали говорить. Число таких беглецов увеличивалось с каждым днем, и для работы среди них требовались надежные кадры. Тогда партия приняла решение — направить десятую часть своих членов в создаваемые вновь отряды Ф.Т.П. Потом, по мере роста Ф.Т.П., партия не раз пополняла их ряды своими кадрами.

— Так и я попал сюда, — говорит Арамис. — Партийная организация поручила мне работать среди студентов в Бордо. А затем мой руководитель предложил мне перейти на военную работу.

— Таким образом, — продолжает Парижанин, — коммунисты были инициаторами и первыми вдохновителями Ф.Т.П. Поэтому нет ничего удивительного в том, что они сумели завоевать и сохранить доверие патриотов — людей разных политических взглядов, вступивших в ряды Ф.Т.П.

Людвиг, радостно улыбаясь, слушает объяснения Парижанина, но остальные как будто удивлены осведомленностью новичка, который только что успел выбраться из заключения. На лице у Атоса — растерянность. Он молчит, но чувствуется, что ему хотелось бы высказаться перед другой, более узкой аудиторией.

— Если я тебя правильно понял, — говорит Роже Беро, — не все коммунисты входят в Ф.Т.П.?

— Далеко не все… Многие из них остаются на заводах, в шахтах, в деревнях…

— Значит, это и есть подпольные боевые группы?

— Нет. Боевые группы — это тоже отряды Ф.Т.П. Разница лишь в том, что члены этих групп не живут в маки; но они наравне с партизанами участвуют в военных операциях. А партия — это самостоятельная организация, действующая везде, где есть коммунисты. Даже если они находятся в тюрьмах или в концлагерях…

— А что же они там делают?

— Они и там участвуют в движении Сопротивления. В концлагере, где я был, издавали, например, еженедельную газету, каждый день проводили лекции, беседы, и не проходило месяца, чтобы не было какого-нибудь выступления.

— И у всех коммунистов один и тот же начальник?

— У всех у них одно руководство — Центральный комитет, а руководителем партии для любого ее деятеля, какой бы пост он ни занимал, является Морис Торез.

— Ну, это все знают, — говорит Беро.

— Ты, я вижу, кое-чего нахватался там, в верхах, — оживляется маленький Портос. — Ну-ка, объясни мне тогда…

Резкий свисток прерывает его слова.

— Это, должно быть, Пейроль привез хлеб, — высказывает догадку Беро.

— Вряд ли… Было бы слышно, как подъехала машина.

Люди не спеша поднялись, но из предосторожности каждый взял свое оружие, сложенное в хижине. Луна освещала дорогу, и было светло, почти как днем. К ним спокойно приближался человек…

— Без паники, ребята, это я.

— А, Эмилио!

— Я делаю небольшой обход, хочу взглянуть, все ли в порядке. Не найдется ли у вас случайно глоточка белого вина?

— Только ключевая вода.

— Стоит ли тогда сидеть так близко к виноградникам! — шутит Эмилио. — А вы знаете, что сегодня канун дня святого Жана? В Италии в этот вечер зажигают костры, и молодежь танцует вокруг них.

— Во Франции — тоже.

— Мне что-то не спится. Не хочет ли кто-нибудь из вас совершить со мной небольшую прогулку?

— Далеко ли?

— На равнину. Меньше двух часов ходьбы. Надо переправиться через Дордонь и подложить на железнодорожный путь подрывной патрон… Возможно, вернемся к себе еще до восхода солнца.

— Я бы пошел с удовольствием, — вызвался Парижанин, — но мне скоро заступать в караул.

— Что ж, я могу тебя подменить, — говорит Арамис.

— А мне нельзя? — спрашивает Портос.

— Нет, — говорит д'Артаньян, — у тебя завтра утром наряд на кухне. Да и не дело, чтобы ходили все одни и те же бойцы. Ты уже сопровождал меня вчера.

Эмилио и Парижанин скрылись в ночной темноте, а Беро и Атос направились к дороге, чтобы сменить на посту двух часовых.

Портос, недовольный тем, что ему пришлось остаться, взял свое одеяло и растянулся на куче вереска… Д'Артаньян продолжал беседу с Людвигом.

— Послушай, вот ты — старый член партии, не можешь ли ты объяснить мне…

* * *

В это самое время семья Дюшанов и приглашенный к ним в гости старик-сосед слушали бесконечные рассказы Роз Франс о Сопротивлении, о различных эпизодах борьбы, с которыми была связана ее жизнь. Вечер выдался жаркий и душный, поэтому решили ужинать попозже, когда спустится ночная прохлада. Роз захотелось есть на открытом воздухе, и, чтобы доставить ей это удовольствие, папаша Дюшан вытащил на веранду большой кухонный стол. Дюшантиль по настоянию мужа зажгла керосиновую лампу. Мелани посадила к себе на колени маленького Пьера, и на руках у матери малыш задремал. Время от времени папаша Дюшан доставал из самодельного кисета щепотку табаку, свертывал самокрутку и закуривал от лампы. Рядом с ним сидел сосед, одинокий старик, который бывал у Дюшанов чуть ли не каждый день. Он слушал молча, не принимая участия в разговоре.

Роз поселилась у Дюшанов не так давно, но уже чувствовала себя членом их семьи — на правах, так сказать, старшей любимицы-дочери, сестры маленького Пьера. И сегодня вечером, незаметно для самой себя, она разоткровенничалась. Может быть, к этому располагала окружающая романтическая обстановка, а может быть, сыграло роль и молодое белое вино, которым папаша Дюшан угощал всех из двухлитрового кувшина. Старая Дюшантиль обычно не интересовалась описанием сражений и войн: ей давно уже наскучили рассказы мужа. Но сейчас, слушая Роз, она явно получала удовольствие. Дюшантиль была догадлива и наблюдательна; она сразу подметила, что в рассказах молодой женщины очень часто упоминается имя Марсо и то и дело говорится о его различных достоинствах. Это, конечно, не было случайностью, и добрая старушка с улыбкой думала: как хорошо быть молодой! Вот эту девочку два года назад постиг тяжелый удар, и она считает себя неутешной вдовой, а сама и не подозревает, что уже излечилась от своего горя.

— А мне помнится, — неожиданно объявляет папаша Дюшан, — что сегодня вечер святого Жана.

— Ну а дальше что? — спрашивает его жена. — Что ты надумал?

— Зажечь костер, черт возьми!

— Да ты с ума спятил!

— Слушай, мать, я никогда не нарушал обычая, а вон там, за сараем, как раз припасена куча хвороста — только и ждет такого случая.

— Твое дело, зажигай, если хочешь. А я пойду спать.

— Останьтесь, матушка, посидите, — вмешивается Роз. — Ему это доставит удовольствие.

— Ты его не знаешь, дочка, это просто чудак. Он готов сжечь все топливо, лишь бы соблюсти свой обычай.

— Мать, послушай, — пытается уговорить жену папаша Дюшан, — мне хочется потанцевать с тобой. Идем, Мелани, ты поможешь мне собрать хворост. А вы, папаша Фламбар, сходите предупредить соседей, пока они не улеглись спать. Жена, поставь белое вино на холод.

— Ну что я тебе говорила? — улыбается Дюшантиль, обращаясь к Роз. — Он совсем, как малое дитя.

— Костер могут увидеть, — говорит Мелани. — Лучше бы его не зажигать.

— Да кто его увидит в нашей дыре? Разве что самолеты. Но можете не волноваться: англичане нам оружия на парашютах не сбросят. И потом, я уверен, что не мы одни зажжем сегодня вечером костер. Поднимись-ка на край поля — и, наверное, увидишь в долине другие костры.

Маленький Пьер уже совсем проснулся и с двумя своими приятелями, такими же малышами, как он, резвится около дома. У Дюшанов собралось с десяток соседей. Сам папаша Дюшан с помощью дочери сооружает посредине двора вокруг высокой жерди пирамиду из хвороста. Какая-то старушка напевает вполголоса старинную песенку на местном наречии. У всех присутствующих праздничное настроение. Все удалось на славу, а главное — без всякой подготовки!…

— Все в сборе? — проверяет Дюшан. — Тогда начнем.

Пламя, потрескивая, вздымается вверх, распространяя вокруг свет и тепло. Усевшиеся вокруг костра люди со смехом и шутками отодвигаются назад. Мелани обходит гостей со стаканом и кувшином белого вина в руках.

— За победу! — провозглашает кто-то. — Мы с ними расквитаемся!

Начинаются оживленные разговоры, со всех сторон сыплются шутки.

— Ой, дедушка! — восклицает вдруг маленький Пьер. — Смотри-ка, вон там — другой костер!

И действительно, из-за вершины холма, возвышающегося в конце поля, виден над горизонтом слабый красноватый отблеск.

— Нет, — говорит папаша Дюшан, сразу становясь серьезным, — там не костер святого Жана…

Несколько мужчин взбираются вверх по тропинке и всматриваются в даль, ориентируясь по знакомым приметам. Горит далеко, по ту сторону плато, за равниной, на противоположном склоне высокого холма.

— Лесной пожар, — высказывает кто-то догадку.

— Лес так не горит, — отвечает ему другой. — Это горит дом.

Дюшан, прекрасно знающий окрестности, быстро определяет место пожара.

— Горит, друзья мои, около замка Распиньяка. Там, должно быть, творятся страшные дела.

Они в раздумье медленно возвращаются назад, к гаснущему уже костру святого Жана. Праздник окончился.

В нескольких километрах отсюда, на одной из ближних высоток, стоят два человека и тоже смотрят в сторону пожара. Это д'Артаньян и Роже Беро. Они вышли к краю виноградников, чтобы лучше разглядеть, что происходит.

— Черт побери, да ведь это дом Кулондра! — говорит Беро.

Д'Артаньян не отвечает. Он думает о Парижанине и Эмилио, которые, по всей вероятности, находятся сейчас там, на другом берегу Дордони…

XIII

Спустившись на равнину, Эмилио и Парижанин пошли напрямик, кратчайшим путем. Свет луны озарял все вокруг, и они быстро шагали по проселочным дорогам и тропинкам, а иногда, срезая путь, — по свежескошенным лугам.

— Будь спокоен, я знаю дорогу, — заверил Эмилио своего товарища.

Так они шли около часа, потом замедлили шаг.

— Не к чему торопиться… Тебе когда-нибудь уже приходилось взрывать железнодорожный путь?

— Нет, это будет мой первый опыт, — ответил Парижанин. — Я в маки всего три дня.

— Что ж ты раньше не сказал? А, помню, помню… Ты как раз тот товарищ, который бежал из концлагеря, — мне Пайрен рассказывал о тебе. Ну, значит, ты парень бывалый. А мне отряд дали всего неделю назад, и я еще не успел познакомиться как следует со всеми людьми. Ты женат?

— Да.

— Что сейчас делает твоя жена?

— Уже четыре года ее не видел. В прошлом году узнал, что ее отправили в Германию.

— Ребятишки есть?

— Нет.

— А я еще в начале войны собирался жениться на одной здешней девушке. Но она со мной порвала после моего ареста. Я ведь итальянец, а в тот момент газеты вели против нас яростную кампанию. Теперь она замужем за одним из слуг Борденавов. Правда, он не такой подлец, как его хозяева, но все же сильно смахивает на коллаборациониста…

— Кто такие эти Борденавы?

— Одна подлая семейка. Отец — старый фашист. Сын — в вишистской милиции. Их дом совсем близко отсюда, вон за той рощицей, что виднеется впереди.

— Смотри-ка, там как будто народ…

— И вправду, — останавливается Эмилио. — Какие-то голоса, и, кажется, даже машины подъехали… Может быть, немцы… или дарнановцы. Во всяком случае, лучше их обойти…

Партизаны сворачивают вправо, пересекают шоссе и идут по краю огромного луга. Через несколько минут они достигают реки и направляются вниз по течению, по высокому крутому берегу Дордони. Цепляясь за ветки, Эмилио спускается к воде.

— Вот неудача! — говорит он, возвращаясь. — Я рассчитывал найти здесь лодку. Один парень должен был пригнать ее сюда. Налегке мы бы могли перебраться вплавь. Но у нас с собой оружие… Единственный выход, старина: вернуться назад и взять лодку у Борденавов. Это, конечно, рискованно…

— Ничего, попробуем, — предлагает Парижанин.

Они поднимаются вверх по течению и останавливаются у лодочной пристани. От нее к усадьбе Борденавов ведет широкая аллея, усаженная по краям орешником. Эмилио и Парижанин находятся меньше чем в двухстах метрах от дома Борденавов. Перед ними выстроились в ряд, одна возле другой, четыре большие лодки.

— Только без шума, — предупреждает Эмилио.

Не колеблясь, он сбивает висячий замок у первой лодки, схватывает пару весел, спрятанных под кустом калины, и оба быстро отплывают на середину реки. Вот они уже почти достигли противоположного берега, как вдруг Эмилио снимает весла и осторожно кладет их на дно лодки: он заметил какие-то тени у пристани, от которой они только что отъехали. Парижанин тоже обратил на них внимание. Он шепчет Эмилио:

— Как ты думаешь, они нас видели?

— Тише… Постараемся потихоньку улизнуть.

К несчастью, в тот же миг лодка цепляется за что-то дном и с глухим стуком останавливается между больших камней. С пристани им кричат:

— Эй вы там, на лодке! Поворачивайте-ка назад!

Эмилио и Парижанин, стараясь спрятаться, ложатся на дно лодки.

— Мы вас видели! Кто вы?

— Они принимают нас за браконьеров, — шепчет Эмилио. — Не шевелись только.

— Сейчас же отвечайте или будем стрелять!

— Едем к вам! — кричит в ответ Эмилио.

Он и Парижанин влезают в воду, доходящую им до колен, резким толчком отталкивают лодку на середину реки, а сами быстро выбираются на берег… В ту же минуту ночную мглу прорезает автоматная очередь; пули свистят рядом с Парижанином, и он вдруг во весь рост распластывается на песке. Эмилио уже успел спрятаться за выступом скалы, но, увидев упавшего товарища, подбегает к нему.

— Ты ранен?

— Как будто нет, — отвечает долговязый Парижанин. — Только споткнулся о камень.

Оба быстро прячутся за выступом.

— Теперь они могут пожаловать сюда, — говорит Эмилио, заряжая автомат. — Пусть пока постреляют, а мы подождем более подходящего момента.

И вдруг он невольно оглядывается назад: повыше, на склоне крутого берега, к которому они только что пристали, слышится говор и слова команды на немецком языке.

— На этот раз… мы, кажется, влипли! Над нами — боши, а за рекой — дарнановцы.

Для Парижанина это будет первая схватка с врагом. Он начинает волноваться, мысленно внушая себе: «Смелей, смелей… сейчас или никогда…» С того берега перестали стрелять, верно, боятся попасть в немцев.

— Это наш козырь, — говорит Эмилио. — Ступай за мной!

Крутой тенистый склон берега скрывает их от взоров и тех, и других врагов; пользуясь этим, партизаны пробираются у самого обрыва, стараясь не ступать на песок, чтобы не оставлять следов.

«Если у них нет собак, — думает Эмилио, — то, пожалуй, мы сумеем выкрутиться».

Сверху, над их головами, слышатся какие-то возгласы, которые то приближаются, то удаляются. Сообразно с этим они то настораживаются, то быстро двигаются вперед. Иногда их преследователи наугад простреливают кустарник… Парижанин начинает чувствовать себя более уверенно. На расстоянии ста метров позади них немцы, спустившись к самому берегу реки, обыскивают прибрежные кусты. Посредине реки скользят по направлению к немецким солдатам какие-то тени; несомненно это дарнановцы спешат на лодках на помощь немцам. Если Парижанин и Эмилио сумеют быстро добраться до изгиба реки, они спасены. Мысль о том, что они почти уже выбрались из окружения, придает им новые силы. Они идут все быстрее и быстрее. Вдруг Парижанин хватает товарища за руку, заставляя его остановиться.

— Осторожнее!!

— Что такое?

— Там, впереди — разве не слышишь?

— Да, путь отрезан, — говорит Эмилио, — они послали солдат на пляж за поворотом.

— Что же теперь делать?

— Прежде всего не шуметь. Им пока еще не известно, где мы.

Внезапно Эмилио осеняет какая-то идея, и он тащит своего товарища за руку обратно.

— Ты с ума сошел, — упирается Парижанин, — они же нас увидят!

— Другого выхода нет, старина, надо подняться наверх.

Партизаны осторожно карабкаются вверх по тропинке, поминутно останавливаясь, ощупывают землю, убирая с нее ветки, которые могут хрустнуть. Наконец, они выбираются на дорогу, идущую вдоль обрыва. Эмилио высовывает голову и осматривается по сторонам. Слева от него, менее чем в пятидесяти метрах, два немецких солдата тщательно обшаривают кусты. Справа, он знает, скрываются другие. Впереди, в трех метрах от них, начинаются виноградники. К счастью, в этом месте на дорогу падает тень от большого дерева. Распластавшись на земле, Эмилио смело ползет к ближайшему ряду виноградных кустов и проскальзывает под проволочной оградой. Парижанин колеблется, потом, заметив, что немцы отвернулись, ползком тоже преодолевает препятствие. Переползая с одной борозды на другую, они выбираются на противоположный конец виноградника, оттуда — на кукурузное поле и затем бегут, нагнувшись, по свежевспаханной земле. Наконец, перебравшись через плетень, они с наслаждением падают на стог сена.

— Ну, старина, — говорит Эмилио, — выкарабкались!

— Ты думаешь, они не бросятся вдогонку?

— Нет, они все еще шарят по берегу Дордони. Слышишь, как горланят?

— А ведь они перешли в другое место, — замечает Парижанин, — теперь шумят дальше, вон там, у косогора.

Эмилио встает, чтобы определить, где немцы.

— Они у Кулондра, — взволнованно говорит он. — Подлецы! Верно, пришли за ним…

* * *

Друг Беро, арендатор Кулондр, готовил в сарае подстилку для скота, как вдруг услышал шум приближающихся машин. Они, видимо, ехали по дороге, ведущей от замка. Погасив фонарь, он вышел из сарая и обогнул хлев, чтобы посмотреть, куда могли следовать машины в такое позднее время. Дорога проходила мимо его дома и упиралась в небольшой пляж у изгиба реки. Одно из двух: либо машины направлялись к нему, либо просто сбились с пути. К своему крайнему изумлению, он увидел, что невдалеке от его дома остановились две машины с потушенными фарами. Вокруг них бесшумно двигались какие-то призрачные тени. Кулондр подумал: будь это партизаны, его заранее бы предупредили. Тогда, значит, немцы. Он окончательно убедился в этом, когда при слабом свете вспыхнувшей зажигалки различил немецкую форму. На одно мгновение у него возникло желание бежать. Но он тут же вспомнил о жене и детях, уже улегшихся спать. Он не мог их оставить так, на произвол судьбы. А потом, кто знает, может быть, немцы прибыли вовсе не за ним. Если бы «подпольная сеть», как выражался Сирано, была раскрыта, то немцы, конечно, прежде всего направились бы не сюда, а в замок. Поэтому лучше не показываться им на глаза и делать вид, будто все в доме спят. Кулондр прошел в кухню и стал у приоткрытого окна. Однако такое близкое соседство немцев интересовало и вместе с тем тревожило его. Он терялся в догадках и вдруг вздрогнул от неожиданности: с того берега Дордони раздалась стрельба. Тени у машин сразу ожили. Послышались крики, стрельба прекратилась, и Кулондр понял, что немцы, вылезшие из машин, теперь кого-то разыскивают. «Они устроили засаду», — подумал он. Такое предположение несколько успокоило его: опасность удалялась от его дома. Но в то же время эта мысль вызвала у него и новые опасения. Что если вся эта суматоха поднялась из-за Лусто? Тот иногда приезжал ночью навестить его, и Кулондр знал, что Лусто всегда ездит примерно одним путем. Но откуда немцы могут угадать, что Лусто вздумает приехать именно сегодня? Нет, это уж совсем невероятно. Вообще лучше не ломать себе голову и выжидать.

Но ждать пришлось недолго. Вскоре он заметил пять или шесть немецких солдат, направлявшихся — теперь он это ясно видел — прямо к его дому. Их сопровождала группа молодых парней во главе с сыном Борденава. Кулондр узнал его по походке… Как только постучали, Кулондр сразу же отпер дверь. Вместе с немцами и бандой дарнановцев в дом входит и старик Борденав. Он первый обращается к Кулондру:

— Добрый вечер, Кулондр, — говорит он. — Эти господа преследуют террористов и опасаются, не скрылись ли они у вас…

— Проверьте сами, — охотно отвечает Кулондр, зная, что с этой стороны ему опасаться нечего, и в тот же миг замечает на себе пристальный взгляд сына Борденава. Молодой Борденав очень красив, он затянут в черный мундир, сапоги начищены до блеска.

— Эти типы несомненно уже удрали, — заявляет он, — возможно даже, что это были просто перепуганные насмерть браконьеры. Мы заглянули к тебе совсем по другому поводу. У тебя хранится оружие.

— Что ты, парень, бог с тобой! Да ты, видно, шутишь, — удивляется крестьянин. — Откуда ему здесь взяться?

Высоченный Кулондр в своих заплатанных штанах и старой замызганной рубахе выглядит таким простодушным, что даже сам немецкий офицер, командующий группой солдат, начинает как будто сомневаться. Но Борденав-сын не сдается…

— Господин офицер, — говорит он, — я не позволил бы себе информировать вас, не будучи твердо уверен в том, что говорю. Однажды ночью я сам наблюдал, как сбрасывали на парашютах оружие на этой стороне реки, и знаю, что оно должно быть спрятано здесь же, неподалеку.

— Geht und schnell![19] — приказывает офицер своим солдатам.

Дарнановцы первыми кидаются обыскивать дом. В комнате остаются лишь офицер, старый Борденав и Кулондр, который посматривает на них с нарочито придурковатым видом.

— Как вы думаете, — спрашивает офицер у Борденава, — не лучше ли посмотреть сперва в замке?

— Не стоит, господин офицер, — отвечает старый Борденав, — я давно знаю его владельца. Не смею навязывать свое мнение, но, мне кажется, он — в числе наших друзей.

— Как его зовут?

— Маркиз Распиньяк.

— Мы еще вернемся к этому вопросу, — говорит офицер.

— Послушайте, любезный, — обращается Борденав к Кулондру, — если у вас что-то спрятано, лучше сказать об этом сейчас. Все останется между нами… Возможно, что вы не ответственны за это…

Крестьянин, делая вид, что готов расплакаться, бормочет:

— Вы же знаете, что я честный человек…

В это время в комнату входит с мефистофельской усмешкой на губах Борденав-сын.

— Ну, молодой человек, — обращается к нему офицер, — можете ли вы подтвердить ваше обвинение?

— Сию минуту, — отвечает Борденав и тут же поворачивается к Кулондру: — Скажи-ка, та пещера, надеюсь, все еще цела? Ты хорошо знаешь, о чем идет речь. Помнишь, яма, в которую я еще мальчишкой как-то провалился?

— Давно уже заделана, — говорит крестьянин.

— Ну что ж! Мы ее вскроем… Не возражаешь?

Все дальнейшее похоже на кошмар. Торжествующие дарнановцы возвращаются с охапками оружия. Офицер, только что такой корректный, впадает в неистовство; он с бешенством бьет Кулондра по лицу. Бьет его жену, прибежавшую сюда и с воплем бросившуюся на шею мужа. Рядом, в соседней комнате, плачут испуганные дети. Сопротивляющегося крестьянина выволакивают во двор. Поджигают дом. Огонь перебрасывается на хлев, где жалобно мычат коровы. Жена Кулондра рыдает, прижимая к себе четырех малышей. Кулондра приставили спиной к большому дубу; его сдерживают наведенными в упор автоматами.

— Ну! — орет Борденав-сын. — Теперь ты нам скажешь, кто дал тебе оружие?

— Назовите имена, — требует офицер, — все известные вам имена, и вам сохранят жизнь.

Крестьянин, с залитыми кровью усами, смотрит на них суровым, гневным взглядом. Потом плюет им в лицо и кричит:

— Будьте вы прокляты!

* * *

Заметив зарево, Эмилио и Парижанин стали пробираться к месту пожара. Находясь еще слишком далеко, они не могли видеть происходящего, но услышали предсмертный возглас Кулондра и сразивший его залп. Эмилио, угадывая драму, хочет броситься вперед, но товарищ его удерживает.

— Что ты собираешься делать?

— Нельзя, нельзя позволить им безнаказанно уйти! Пусть и меня схватят, но я успею разделаться хоть с несколькими мерзавцами.

— Слушай, — говорит Парижанин, и его голос вдруг становится необычайно спокойным и убедительным. — Чтобы напасть на них, надо подойти совсем близко, а это, при зареве пожара, невозможно. Что же остается? Стрелять издалека? Они нас догонят и схватят или, еще хуже, выместят свою злобу на жене Кулондра и сиротах-детях.

— Подождем немного. Нельзя же их упустить.

— Я тоже так думаю, но ждать придется долго. Они будут, конечно, перевозить оружие.

— Ты мне подал мысль, — говорит Эмилио. — Пошли!

— Куда?

— Идем, говорю тебе!

Эмилио увлекает Парижанина вниз, к дому на берегу реки. На пороге дома, глядя на пожар, стоят старик и две женщины. Женщины плачут.

— Добрые люди, — обращается к ним Эмилио, — немцы, которых привел сын Борденава, только что зверски убили вашего соседа Кулондра и сожгли его дом. Когда они уберутся, сходите туда и позаботьтесь о его жене и детях.

— Кто вы? — спрашивает старик.

— Партизаны. Нам удалось ускользнуть. К несчастью, мы не смогли прийти Кулондру на помощь. Теперь нам нужна лодка.

— Я вас перевезу, — предлагает старик.

Очутившись на том берегу, Эмилио, вместо того чтобы следовать своим путем, направляется вверх по течению.

— Там какие-то люди, — говорит вдруг Парижанин, — вон в той аллее, что ведет к пристани.

— Мне тоже так показалось, — отвечает Эмилио, — но я хотел в этом убедиться. Это семья Борденава. Женщины. Возможно, и домашняя прислуга. Они вышли к реке, чтобы лучше видеть пожар. Ты понял теперь, что я задумал?

— Кажется, понял.

Партизаны снова идут по краю большого луга, где шли больше часа назад, — только в обратном направлении. Затем, перейдя дорогу, вступают на территорию усадьбы.

— Жди меня здесь, — наказывает Эмилио, — и, если заметишь, что кто-нибудь следует за мной, — кто бы он ни был, мужчина или женщина, — стреляй. Это дом бандитов.

Эмилио проползает под оградой из колючей проволоки, направляется к большим постройкам, находящимся рядом с домом, и исчезает в них. Через несколько минут он возвращается обратно и говорит:

— Готово. К счастью, у меня всегда при себе бутылка с зажигательной смесью.

— Куда ты ее бросил?

— Через окно сеновала, в сено. Жаль только животных. Хлев как раз рядом.

На рассвете два партизана достигли наконец вершины холма, где начинались уже владения маки. Они бросают прощальный взгляд назад. Вдалеке, над пылающим костром, который был раньше домом Кулондра, поднимается столб черного дыма.

Но ближе к ним, на равнине, вздымаясь к небу, полыхает огромное зарево, сливающееся с утренней зарей.

— Ну а как же наши планы насчет железной дороги? — напоминает Парижанин.

— Всему свое время, — отвечает Эмилио. — Немцам придется немного подождать.

XIV

Замок Кантамерль, уже давно пустовавший, зажил новой жизнью. Садовник Филипп, один-единственный слуга, оставшийся охранять владения, был немало удивлен, когда к замку неожиданно подкатила серая машина. Из нее вышли трое неизвестных и предъявили ему ордер на реквизицию замка с печатью департаментского военного комитета. Сначала Филипп заподозрил в них злоумышленников. Вид у них был довольно странный. Самый рослый был вооружен автоматом, висевшим у него на груди, кожаный ремень плотно прилегал к загорелой шее. Одной рукой он сжимал приклад, а другой поддерживал ствол автомата. Двое других, плохо выбритые, были без пиджаков, с револьверами и гранатами у пояса. Тот, что повыше, должно быть, их начальник, вежливо обратился к Филиппу:

— Разрешите нам войти. Мы не бандиты.

— Я ведь только слуга, — ответил садовник.

— Мы знаем. Семья владельца замка находится на Лазурном берегу. Значит, наше присутствие ее не стеснит…

В тот же день партизаны переехали в замок. Два мотоцикла, три легковые машины, грузовик, несколько диковинных вещей… Словно какой-то бродячий цирк. Они расставили в окрестностях сторожевые посты и спокойно расположились в замке, как у себя дома. Впрочем, личные покои хозяев остались незанятыми. Эта деликатность сразу расположила Филиппа в их пользу. Жена садовника помогала им готовить еду, а сам он превратился в своего рода интенданта и облегчал им поиски предметов, необходимых для первоначального обзаведения.

Доктор Жан Серве, вечно хлопотавший о своем лазарете, велел поместить походные койки для больных в небольшом домике, в стороне от замка. Конечно, он не думал, что больным там будет удобнее, чем в замке, но зато оттуда их можно было легче эвакуировать в случае вынужденного отхода. Констан, желая быть ближе к своим вещевым и продовольственным складам, занял домик, предназначенный для домашней прислуги. Пайрен разместил свой отдел в кабинете владельца замка, а Марсо устроился в большой библиотеке, где было удобно проводить совещания штаба. Уже в день переезда с самого утра он принимал первых посетителей. Сначала явился связной от Пораваля доложить о намеченной на завтра засаде. Затем прибыл Ролан, предпочитавший докладывать лично. Он сообщил, что накануне вблизи Сент-Фуа-ля-Гранд подпольная боевая группа взорвала поезд с боеприпасами.

— Ты небось тоже принимал участие?

— Конечно.

— Такие операции можно проводить и без тебя. Ты командир батальона и должен быть на командном пункте своей части. Да, Пайрен сказал мне, что ты запрещаешь командирам групп распространять среди бойцов «Юманите». Так ли это?

— Нет, старина, нет. Я только возражаю против того, чтобы «Юма», партийный орган, распространяли наравне с «Франс д'абор», газетой Ф.Т.П.

— Хорошо, мы еще к этому вернемся. Только должен тебя предупредить: лично я не согласен с такой постановкой дела. У тебя вообще стало слишком много коммунистов, для которых партия стоит на втором плане после Ф.Т.П.

Ролан вышел, хлопнув дверью.

После его ухода Марсо вызвал к себе Эмилио, чтобы подробно узнать от него, что произошло прошлой ночью на ферме Кулондра. В штабе уже было известно, что после расправы немцев с Кулондром в усадьбе Борденава возник пожар. К сожалению, хозяевам удалось отстоять жилой дом; огонь уничтожил только амбары и сеновал. Большая часть скота, выпущенного из хлева кем-то из слуг, разбежалась по полям. Партизанам даже удалось поймать одного заблудившегося быка. Это вышло очень кстати: мяса не хватало, и бык пригодился для нужд снабжения.

— Объявляю тебе благодарность, — сказал Марсо, выслушав рассказ Эмилио. — Надо срочно послать людей прибить памятную доску на том месте, где погиб смертью храбрых этот крестьянин, и выяснить судьбу его семьи.

После полудня Марсо отправился на свиданье с Сирано. Встреча была назначена у одного из местных крестьян. Из предосторожности Марсо поехал с шофером и захватил с собой своего верного Рамиреса. Сирано с каким-то неизвестным уже был на месте. Марсо и командир деголлевцев сразу прошли в другую комнату, чтобы вести беседу наедине.

— Вы меня знаете? — спросил Сирано.

— Лусто мне говорил, что вы его начальник.

— Я военный представитель Лондонского комитета в департаменте. Следовательно, и ваш начальник.

— Очень приятно.

— Где находятся ваши части?

— В разных местах, но главным образом там, где идут бои.

— А ваш КП?

— В данный момент в одном из замков.

— Я лично живу в палатке, как и мои бойцы.

— И давно?

— С момента высадки союзников.

Марсо иронически взглянул на этого преждевременно обрюзгшего человека. А ведь тот почти ровесник ему — может быть, лет на пять старше. Форменные брюки и куртка цвета хаки, новенькая кобура на поясе и погоны подполковника придают ему известную представительность.

— Видите ли, полковник, времена меняются. До высадки союзников я жил в палатке, а вы — в замке. А сейчас… наоборот.

— Что вы этим хотите сказать?

— А то, что прежде, чем переходить на начальнический тон, нужно узнать, с кем имеешь дело. Я тоже командую, в общей сложности, полком, и это — настоящий полк.

— Если бы я не знал вас как руководителя, я не добивался бы с вами свидания.

— Тогда давайте разговаривать на равных началах. Не возражаете? Цель вашего визита?

— Предложить вам должность и чин в департаментском штабе Ф.Ф.И.[20]

— Решение этого вопроса зависит не от меня, — сказал Марсо. — Тем не менее могу вам сказать, что в принципе мы относимся положительно к идее союза между различными организациями движения Сопротивления. Но уже сами по себе мы представляем такую силу, которая дает нам право войти в этот союз не с черного хода.

— Мне кажется, — ответил Сирано, — что в моем предложении нет речи о черном ходе.

— В таком случае вам следует обратиться к органам, имеющим право назначать своих представителей.

— К каким именно органам?

— Я доложу о вашем предложении департаментскому комитету Ф.Т.П.

Беседа на этом закончилась. Перед уходом Сирано снова отвел Марсо в сторону.

— Послушайте, мне сообщили, что Лусто намерен перейти к вам на службу. Он случайно не говорил вам об этом?

— Даже не намекал. Но если он придет к нам, мы его охотно примем.

Вернувшись в замок, Марсо застал там Роз. Рассматривая картины, развешанные на стенах библиотеки, она заразительно смеялась.

— Здесь целая портретная галерея предков!

Он показал ей соседние комнаты. Наконец они расположились в креслах в библиотеке.

— Я чувствую себя неловко среди всей этой роскоши, — сказал Марсо.

— Отчего же? Здесь лучше, чем в пещере, где ты принял меня в первый раз.

— Я боюсь тут совсем размякнуть. В этом замке для нас есть только один плюс — удобство связи и возможность быстрого отхода.

— Что же, по-моему, это очень важно.

— А все же лучше жить на открытом воздухе. Жизнь в замке не для меня.

— Ты иногда говоришь забавные вещи!

— Да, болтаю о пустяках, а нам надо поговорить с тобой серьезно. Сегодня днем я видел Сирано. Он предложил мне войти в штаб Ф.Ф.И.

— С чего вдруг такое предложение?

— Очевидно, Сирано рассчитывает, обратившись к военному, избежать тем самым разговора с коммунистом. Они стремятся захватить руководство Ф.Ф.И. в свои руки, а нам предоставить там второстепенные места. Ты должна сообщить об этом Гастону…

Они еще долго беседовали, а когда Роз собралась уходить, Марсо сказал:

— Знаешь, Роз, сегодня мы пригласили руководителей советского и испанского отрядов поужинать у нас; зовем их запросто, чтобы ближе познакомиться. Ты могла бы побыть с нами?

— А кто еще будет?

— Только Пайрен. Констана нет, поехал за зерном.

— С удовольствием бы осталась, но когда же я попаду домой?

— Можешь переночевать в замке, тут хватает комнат.

— Это невозможно, ночью в дом Дюшанов ко мне придет связная.

— В таком случае тебя кто-нибудь проводит. Хочешь, я сам тебя провожу? Пустяки, по проселочной дороге тут всего три километра.

— А как быть с велосипедом?

— Я пришлю тебе его утром с бойцом.

— Хорошо, остаюсь… но только не надолго.

— Договорились. Обратно я тебя провожу…

* * *

— Просто незабываемый вечер! — говорит восторженно Роз. На прощанье она от всего сердца расцеловала четырех гостей, и машина уже умчала их в ночную тьму. — Но не грозит ли им опасность на обратном пути?

— Нет. Ни малейшего риска, — отвечает Марсо. — Иначе я бы и не пригласил их сюда. Дорога вполне безопасна, по крайней мере на сегодня, а наши посты предупреждены о том, что они поедут.

— Какой весельчак этот Павел!

Павел — это советский офицер, бежавший из германского плена. Находясь слишком далеко от своей родины, у западной границы Германии, он бежал во Францию, так как был уверен, что ему удастся найти там партизан. В продолжение всего вечера он был душой общества. После десятого или, может быть, двенадцатого тоста Павел вызвался танцевать. Заметив развешанное на стенах рыцарское оружие, он и его товарищ выбрали себе по огромной шпаге и понеслись по залу в лихом танце. Бурный вихрь их пляски заставил содрогнуться всю портретную галерею предков… А испанцы! Надо было видеть ликующего Рамиреса, когда он вместе со своими товарищами запел:

Четыре генерала, Четыре генерала…

Вечер начался краткой приветственной речью Марсо. Перед тем как ответить ему, Павел и командир испанцев извинились за свое плохое знание французского языка. Поданный затем ужин, в который мамаша Филипп вложила немало трудов и изобретательности, и несколько бутылок хорошего вина быстро превратили официальную встречу в настоящий праздник дружбы.

Марсо, поднявшись с бокалом в руке, напомнил, что близкое уже освобождение Франции стало возможным благодаря победам Советской армии, и предложил первый тост за Сталина. Павел подошел к нему, крепко обнял и, в свою очередь, провозгласил ответный тост за Мориса Тореза. После этого Пайрен, обращаясь к испанцам, поднял бокал в честь Пассионарии. Затем последовали тосты за французских женщин, за женщин всех стран, за победу, за счастливое будущее… Выпили в меру, не больше, чем полагалось; впрочем, Павел мог, казалось, выдержать и не такое испытание. Много смеялись, пели, танцевали, а в заключение вечера, незадолго до полуночи, спели, стоя, Интернационал.

— Да, незабываемый вечер, — повторяет Роз Франс. — Никогда бы не подумала, что советские товарищи такие экспансивные. А испанцы! Те совсем неистовые.

— Жаль, что нам не удалось пригласить еще товарищей из других иностранных групп, — говорит Марсо. — Представь себе, ведь в нашем секторе есть люди десяти различных национальностей, и все они сражаются вместе с нами за освобождение Франции!

Марсо и Роз идут сейчас по лесу, озаренные лунным светом, совсем одни среди уснувшей природы.

— Ты напрасно не взял с собой еще кого-нибудь, — говорит Роз.

— А ты мне не доверяешь? — шутит Марсо.

— Нет, не в этом дело. Но ты ведь обратно пойдешь один.

— Ну и что же? Чего мне бояться?

— Руководитель не имеет права рисковать собой и ходить без сопровождающего.

— Нас тут двое. Ты ведь тоже руководитель.

— Не шути. Я говорю серьезно. Всегда можно нарваться на кого-нибудь…

— Ну что ты, Роз! Кого тут можно встретить на этой проселочной дороге? Только крестьянина или кого-нибудь из наших. Да и то в такой час — едва ли. Врага? Немцы не рискнут здесь появиться маленькими группами, особенно ночью, а большие были бы замечены.

— Как знать? Это моя вина. Мне следовало подумать о мерах предосторожности.

— Не волнуйся. Сейчас я, как никогда, уверен в себе. И, кроме того, мне надо с тобой поговорить…

— Мне как-то страшно ночью…

— И даже со мной?

— Да нет, что ты!

— Тогда возьми меня под руку.

— Только перекинь, пожалуйста, свой автомат на другую сторону.

Они уже вышли на опушку леса и спускаются по отлогому скату.

— Еще семьсот-восемьсот метров, — говорит Марсо, — и мы будем у виноградника папаши Дюшана. Видишь, все твои страхи оказались напрасными.

Марсо кажется, что Роз немного крепче оперлась на его руку.

— А ты помнишь, Роз, как мы впервые встретились в маленькой столовой в доме Кадье? Знаешь, что я подумал тогда?

— Помню. Интересно, что?

— Я подумал: вот девушка не такая, как все.

— А чем же я отличалась?

— Обычно в коммунистке видишь только партийного работника, но в тебе я увидел не только товарища по партии, но и женщину…

— А я… я, глядя на тебя, почувствовала тогда какую-то робость.

— Неужели?

— Мне трудно тебе это объяснить. Но очень скоро я прониклась к тебе доверием. И это, знаешь, так помогло мне потом!

— А ты не забыла своей стычки с докерами?

— Я тогда так огорчалась из-за этого!

— Но докеры очень быстро признали тебя. А помнишь нашего славного Леру?

— Он был лучшим из них. Только бы не убили его немцы!

— Знаешь, Роз, ты там хорошо поработала.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Потому что это правда и еще потому, что я этим горжусь.

— Тут целиком твоя заслуга, Марсо. Твое влияние сказалось на всей моей политической работе.

— Ну-ну, не преувеличивай. Нельзя так ставить вопрос. Это партия делает нас такими, какие мы есть. Ведь и я испытал на себе твое влияние…

— В каком отношении?

— Тебе хочется знать?

— Да.

— Видишь ли, до того, как я познакомился с тобой, я всегда считал, что настоящий, прочный союз между мужчиной и женщиной возможен только там, где муж стоит выше жены в политическом или общественном отношении. Например, мне казался невозможным союз мужчины с женщиной, более образованной, чем он сам. Я думал также, что брак между двумя партийными руководителями не может быть прочным, если жена занимает в партии более ответственное положение, чем муж. Такой взгляд был основан, по существу, на неправильной, некоммунистической идее о превосходстве мужчины над женщиной. Теперь я смотрю иначе и считаю, что в этом вопросе не может быть искусственных граней. Муж и жена могут жить в полном согласии и взаимопонимании совершенно независимо от того, одинаковая или разная у них профессия и умственное развитие. Важно только одно — общность их взглядов. И тогда в любых условиях они смогут учиться друг у друга и помогать взаимному росту. Мне кажется, что жизнь их будет вполне счастливой, если, стремясь к общей цели, каждый из них сумеет вполне искренно радоваться успеху другого, как своему личному…

— И все же я не понимаю, — говорит Роз, — каким образом могло сказаться на тебе в этом вопросе мое влияние.

— А оно сказалось, и очень сильно. Вот сравни сама прежнюю юную учительницу Мари Верной с сегодняшней Роз Франс — какая огромная разница! Такая перемена в Мари Верной заставила меня задуматься, например, над теми проблемами, какие возникнут по возвращении домой военнопленных. Мужчины, оторванные в течение ряда лет от привычной жизни, встретятся со своими женами. А жены уже изменились: домашняя хозяйка стала работницей на заводе, крестьянка сама справляется со всей мужской работой на ферме, жена торговца успешно торгует в лавке, участница движения Сопротивления завтра, может быть, станет депутатом или сенатором. И вот повсюду, в каждой стране, возникнут новые сложные проблемы в области взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Женщины значительно выросли за время этой войны. Такая перемена открывает новые горизонты в предстоящей нам борьбе, но в то же время выдвигает и новые проблемы в личном плане, которые уже сейчас следует решать.

— Никогда не задумывалась над этим. Может быть, потому, что я женщина…

— Ты помнишь, Роз, нашу последнюю встречу в Бордо?

— Ну, разве можно ее забыть! Это было как раз, когда умер Бернар…

Разговор обрывается. Потому ли, что воспоминание о гибели Бернара кладет между ними какую-то черту, или потому, что лес уже пройден, Роз тихонько освобождает свою руку…

— Еще далеко, Марсо?

— Мы уже почти у цели. Вон там, за пригорком, деревня.

Их глазам открывается чудесная картина. Над темной линией горизонта ряды виноградных лоз кажутся волнами застывшего океана. Небо искрится бесчисленными огоньками крошечных звезд. Воздух напоен нежным ароматом свежескошенной травы и полевой гвоздики.

— Может быть, посидим немного?

— Мне надо домой.

— Ну, одну только минутку…

Они усаживаются рядом на траву, молча, не касаясь друг друга, но каждый чувствует биение сердца другого. Марсо берет Роз за руку — она не отнимает руки.

— Послушай, Роз!… Я люблю тебя.

Она не отвечает, но сердце ее бьется сильнее.

— Я люблю тебя давно, ты, наверное, знаешь. Но я должен был скрывать свое чувство и не мог сказать тебе об этом… Нет, не думай, что я тебя в чем-то виню! Ты полюбила Бернара и стала его женой. Бернар был моим другом, товарищем по партии… Что же я мог сказать? Вскоре ты понесла тяжелую утрату, и вместе с тобой — все мы… В тот вечер, когда, узнав о его смерти, ты упала без чувств ко мне на руки, я тоже молчал. Тогда мне оставалось только хранить молчание. Как долго, мучительно долго пришлось мне таить свою любовь от всех и особенно от тебя! И от этого, поверь, было вдвойне тяжело на душе. Прошло два года… Жизнь нас разъединила, а потом свела опять. Встретив тебя снова, я сразу понял, что мое чувство к тебе не изменилось.

— Не надо, Марсо, не говори… Это невозможно… Не надо, прошу тебя.

Роз начинает плакать.

Марсо пытается ее успокоить, целует ей руку, но она осторожно отстраняет его.

— Это было бы как-то… нехорошо.

— Но почему же нехорошо? Скажи мне, почему? Роз, милая, что с тобой? Я тебя обидел?

— Ты не можешь этого понять… Мне все время казалось бы, что мы с тобой обманываем Бернара, изменяем его памяти. Если бы ты только знал, какой он был хороший, какой чистый!

— У нас тоже нет дурных намерений…

— Вот потому-то и не надо…

Теперь Роз пытается его утешить и гладит рукой по голове, словно маленького ребенка. Марсо поднимается первым.

— Прости, Роз, становится уже поздно.

— Теперь ты спешишь?

— Да.

— Ты сердишься на меня?

— Нет. Просто пришел в себя… Ты должна этому только радоваться.

— Какой ты недобрый!

— Я провожу тебя до дверей.

— Не стоит, я уже почти дома.

Они молча пожимают друг другу руки.

Марсо возвращается обратно, негодуя на самого себя. «Я не должен был этого говорить, я не имел права!… — мысленно повторяет он. — Объясняться в любви теперь, в маки, когда борьба в самом разгаре… И как только я мог себе это позволить, я, командир, который должен сам подавать другим пример! Может быть, выпил лишнее за ужином? Нет, я совершенно трезв… Мне не следовало одному провожать ее, это надо было предвидеть… Роз еще не успокоилась после смерти Бернара. Что она теперь обо мне подумает? Может быть, решит, что я ищу развлечения? Я вел себя, как шестнадцатилетний юнец… А мне уже двадцать восемь… Но ведь я коммунист, у меня хватит твердости… Так забудем же обо всем, что было… Я обязан целиком отдаться выполнению своего долга… Может быть, все это даже к лучшему… Но в глубине души, старина Марсо, не надо обманывать себя: ты так несчастен…»

В это время в домике Дюшанов Роз тихонько пробирается в свою комнату. Встревоженная ее долгим отсутствием Дюшантиль еще не спит.

— Это ты, деточка? — окликает она Роз.

— Да, матушка, не беспокойтесь: все хорошо, даже очень хорошо. Связная пришла?

— Нет еще, придет утром. Спи, малютка, спокойно, я тебя разбужу.

Роз запирает дверь на ключ, не раздеваясь, бросается на постель и, уткнувшись темноволосой головой в подушку, горько рыдает…

XV

— Вы пришли очень кстати, — говорит Эмилио, увидя д'Артаньяна, явившегося на КП отряда в сопровождении Атоса, Пикмаля и Беро. — К нам точно с неба свалились два важных задания. Одно надо выполнить немедленно, а другое немного погодя. Сам я не могу этим заняться: мои люди разбрелись по разным делам, а меня к тому же срочно вызывают в батальон.

— Мы зашли сюда за продуктами, — отвечает д'Артаньян.

— Значит, получите их позже.

— Но мои люди с утра еще не ели.

— Ничего. Сегодня вечером поедят с большим аппетитом. Дело не ждет. Кто-нибудь из вас умеет водить машину?

— Атос — шофер.

— Тогда пусть берет наш драндулет и срочно отправляется в путь. С ним поедешь ты сам.

— А куда?

— Недалеко, в Палиссак. Там, в кафе Тайфера, сейчас завтракают два шпика. Их узнал жандарм Лажони и тотчас послал нас предупредить. Торопитесь, а то будет поздно! Самое главное — доставить их сюда!

Д'Артаньян бежит к машине, которую Атос уже выводит из гаража, и тут же возвращается.

— В чем дело? — кричит Эмилио.

— Автомат-то у меня в хижине!

— Бери мой. И будь осторожен!

Едва машина тронулась с места, как Эмилио уже оборачивается к Пикмалю и Беро, несколько ошеломленным быстротой происходящих событий.

— А теперь — с вами. Задание менее срочное, но тоже очень важное. Дело касается табака. Сегодня между пятью и шестью часами груженная табаком машина пройдет по дороге через лес Спящей красавицы.

— Лес Спящей красавицы? Вот уж не знаю такого, — говорит Беро.

— Как же не знаешь? Тот лес с заброшенным домом, где когда-то помещалась школа маки.

— Я хорошо знаю все окрестные леса, — упорствует Беро, — но про такой не слыхивал.

— Да мы сами дали ему это название! Тот дом, где помещалась школа, был окружен колючим кустарником, и партизаны прозвали его замком Спящей красавицы.

— Все это не объясняет нам, где находится лес, — вставляет старый Пикмаль.

— Внизу за домом Дюшанов; там есть тропинка, которая потом выходит к дороге на Бержерак…

— Так бы и сказали, — говорит Беро, — это, конечно, лес Кюре.

— Почему лес Кюре?

— Его так всегда называют.

* * *

Атос ведет дряхлый пежо с явным удовольствием.

— Я, должно быть, когда-то ездил на этой машине, — говорит он.

— Почему ты так думаешь?

— Да так, по некоторым приметам. Только не могу вспомнить, когда…

— Кажется, Жаку реквизировал ее у какого-то владельца строительной конторы.

— Так оно и есть! Знаю этого типа, до войны он ликвидировал свою контору, лишь бы не платить рабочим пособий по социальному страхованию. Помню, я проверял у него мотор, когда работал в гараже в Бержераке.

— Значит, в то время ты еще не имел своего гаража?

— Нет, гараж у меня только с 1939 года. Как отца четырех детей, меня освободили от мобилизации, ну, тут я и смог открыть небольшое дельце.

— И хорошо зарабатывал?

— Более или менее. Жить можно было.

— Как же теперь твоя жена сводит концы с концами?

— Кое-как выкручивается, ходит на поденщину. Ну и старшая дочь уже большая — четырнадцать лет…

— А я, — говорит д'Артаньян, — имел броню на заводе в Бордо, где работал токарем. Пока еще не женат. У меня была невеста, но мы с ней никак не могли найти комнату… Мать что-то ничего не пишет о ней, и я даже не знаю, что ждет меня по возвращении домой. Ведь прошло два года… Смотри-ка, уже подъезжаем…

Впереди, над деревьями, окружающими церковь, виден высокий серый шпиль колокольни. Машина проносится мимо башенных часов; кажется, два часа. На кладбищенской стене чья-то неизвестная рука вывела мелом надпись: «Смерть коллаборационистам!»

— Только бы те не ускользнули, — думает вслух д'Артаньян.

— А вдруг это ловушка?

— Нет, в городке все спокойно.

Машина тихо останавливается в переулке, вблизи булочной. Около пекарни подмастерье Пейроля болтает с какой-то молоденькой девушкой. Вероятно, хозяина нет дома. У порогов дверей, как всегда, торчат несколько любопытных…

Не пряча оружия, два друга входят в большой зал заведения Тайфера. За большим столом, вместе с другими столующимися у Тайфера клиентами, сидит налоговый инспектор Костдуа. За столиком в противоположном углу заканчивают обед два молодых человека самой безобидной наружности.

— Маки! — объявляет д'Артаньян. — Проверка документов.

Для отвода глаз партизаны проверяют сначала документы у постоянных посетителей. Костдуа пробует протестовать.

— Кто вы такие, господа?

— Разве вы не видите? — отвечает д'Артаньян, покачивая висящий на ремне автомат. — Честным людям нас нечего бояться…

— Конечно… Не может быть и речи… — говорит Тайфер, подбежавший в этот момент к стойке. — Мой сын тоже в маки. Только, прошу вас, побыстрее… Не застали бы вас немцы.

Сидящие в углу двое молодых людей, не ожидая требования, с приветливой улыбкой предъявляют свои удостоверения.

Атос, а за ним д'Артаньян, внимательно изучают их документы. Ничего подозрительного. Фамилии их не числятся в списках предателей, сообщенных разведкой. Один из Перигё, другой из Бержерака. Оба рабочие. Но сейчас, по их словам, ушли с заводов, чтобы не быть угнанными в Германию.

— Что вы делаете в Палиссаке?

— Выполняем задание, — говорит один из них и вполголоса добавляет: — По поручению Монтеня.

Монтень — фамилия хорошо известного в департаменте военного руководителя из комитета Ф.Т.П.

Атос несколько мгновений разглядывает молодого парня: курчавые растрепанные волосы, прямой взгляд… Он подает знак д'Артаньяну, как бы спрашивая: что же делать? Тот, помня наказ Эмилио, не сдается.

— Встаньте оба!

Д'Артаньян ощупывает их со всех сторон. Оружия нет.

— У тебя есть с собой записная книжка?

Парень с растрепанной шевелюрой, не колеблясь, протягивает ему довольно засаленную записную книжку. Два адреса каких-то девиц… несколько телефонных номеров… расписание автобуса и поездов… Ничего необычного. Ну-ка… тут, на последней странице, еще что-то, какой-то треугольник с буквами на вершинах углов…

— Что это такое?

— Так, ерунда, могу тебе объяснить.

— Хорошо, посмотрим потом. Следуйте за нами, ты и твой приятель.

— Мы из-за вас, пожалуй, опоздаем по делу.

— Доставим вас обратно.

Расплатившись за обед, и даже угостив вином всех присутствующих, оба молодых человека без долгих разговоров усаживаются в машину: курчавый — позади с д'Артаньяном, а его приятель — рядом с шофером. Едва они выезжают из городка, как им навстречу попадается жандарм Лажони на велосипеде.

— Эй, Лажони! — кричит Атос, останавливая машину. Он выскакивает на дорогу и идет к жандарму; тот ожидает его в нескольких метрах позади машины.

— Не узнал вас, — говорит Лажони. — Как дела там, в маки?

— Хорошо. Везем типов, о которых вы нам сигнализировали.

— Я?

— Кто-то пришел от вашего имени в отряд около часу дня и сообщил, что у Тайфера в кафе сидят два шпиона.

— Возможно, только я никого не посылал. Все утро провел у мельницы с Бертоном.

— Тогда странно…

— Разве что кто-нибудь воспользовался моим именем. Так бывает. Всем я здесь знаком, и все знают, что я связан с вами.

— Да, но что делать с этими парнями? С виду они хорошие ребята.

— Все-таки отвезите их, а там разберетесь, что и как. Ведь так-то вот нас и водят за нос…

По дороге сосед д'Артаньяна, не ожидая расспросов, рассказывает о себе. Он приехал из Перигё и захватил с собой приятеля из Бержерака. У него действительно есть задание… Он видел некоторых товарищей, при этом он ссылается на имена, рекомендации… Все это кажется убедительным…

— А здесь ты кого-нибудь знаешь? — спрашивает его д'Артаньян.

— Близко никого не знаю, хотя вчера мы проходили по этой самой дороге. Даже заходили вон в тот дом, чтобы навести нужные справки. Можешь проверить.

Д'Артаньян приказывает остановить машину и отправляется в указанный ему дом. В самом доме и вокруг него никого нет. Хозяева, конечно, ушли в поле. Постояв немного за домом, д'Артаньян возвращается обратно и, залезая в машину, говорит:

— Я их повидал. Ты у них спрашивал, где находятся отряды маки?

— Точно.

— Вот где ты попался! — усмехается д'Артаньян. — В доме я никого не застал, а ты себя сам сейчас выдал.

— Это почему же? Что же тут удивительного? — протестует тот. — Мой товарищ думает вступить в партизанский отряд, и я сам хочу отвести его туда.

— Ну, положим, ты об этом ничего нам не сказал.

— А зачем мне было говорить?

— Ладно, кончим пока с этим. Там будет видно.

По прибытии в лагерь неизвестных тщательно обыскивают и сажают под стражу — каждого отдельно. Атос отзывает д'Артаньяна в сторону.

— Знаешь, я думаю, тут вышла ошибка. Оказывается, предупреждал нас не Лажони.

— Это неважно: ведь сведения-то оказались правильными. Лично я убежден, что этот коротыш только что в разговоре выдал себя с головой. А манеры его приятеля напоминают мне повадки того подлеца, который предал когда-то наш первый партизанский отряд. И потом вот записная книжка. Взгляни сам. Этот треугольник ни о чем тебе не говорит? Тут есть вещи, которые меня сразу же поразили: вот эти буквы на углах треугольника — Р, П, И. Если бы буквы шли в алфавитном порядке, я не обратил бы на них внимания. Но почему именно Р, П, И? — задавал я себе вопрос. Не потому ли, что в нашем секторе три батальона: один под командованием Ролана (Р), второй — Пораваля (П) и третий, вновь формируемый, интернациональный (И). Да… тут еще стоит буква «Б». Я ее раньше не заметил…

— Сектор «Б»?

— Конечно! Теперь все ясно. Ведь треугольник — это основа построения всех наших воинских частей. Несомненно вершины треугольника соответствуют географическому положению командных пунктов наших батальонов — стоит только посмотреть повнимательнее. Ну, так и есть: «П», то есть Пораваль, — на севере, недалеко от штаба сектора. Очевидно, то же самое и с другими батальонами. Вот, смотри. Ролан от нас направо? И здесь тоже так. Ну, старина, ясно: это — подлецы, подлецы, я тебе говорю!

— Надо бы их поскорее допросить, — беспокоится Атос, — а Эмилио все еще не вернулся.

— Мы их сейчас сами допросим.

Д'Артаньян подходит к пещере в скале, куда заключен под стражу один из задержанных — тот, что повыше ростом.

— А ну, признавайся, — говорит д'Артаньян, — твой приятель уже все сказал.

Тот растерянно смотрит на партизан; ему кажется, что они угрожают ему автоматом, и то ли из страха перед оружием, то ли в надежде разжалобить их он вдруг принимается плакать. Всхлипывая, он рассказывает свою жалкую историю. Отец его — в «мобильной гвардии», сам он в 1940 году поступил на службу в вишистскую полицию. Его заставляли выслеживать участников движения Сопротивления… А теперь ему велели вступить в партизанский отряд, завязать там связи и сообщать в полицию имена… Он сам не понимал, что делал… Он хочет искупить свою вину… Его курчавый приятель — дарнановец.

С курчавым все оказалось не так просто. После классической фразы д'Артаньяна: «Твой приятель уже все сказал», он сохраняет полное спокойствие, и даже делает удивленное лицо. Только по предъявлении неоспоримых улик меняет тактику:

— Пусть так, да, я из милиции. Если вы меня сейчас же не освободите, завтра ваш лагерь будет стерт с лица земли.

— Во всяком случае, — говорит подошедший во время допроса Эмилио, — не тебе придется извещать немцев, где мы находимся.

Дарнановец подмечает итальянский акцент Эмилио и нагло усмехается:

— Э, да ты сам, оказывается, какой-то пришлый итальяшка!

Лицо Эмилио багровеет от гнева. Не повышая, однако, голоса, он обращается к товарищам:

— Отведите их в батальон и глядите в оба, чтоб не сбежали…

* * *

После двухчасовой ходьбы Роже Беро и Пикмаль подходят к месту, где им предстоит выполнять задание. День клонится к вечеру. С покрытого облаками неба время от времени накрапывает мелкий дождик, но солнце, не давая ему промочить землю, сразу же выплывает из-за туч.

— Неважная для винограда погодка, — замечает старик Пикмаль.

— Уж мне-то можешь не говорить, — откликается Роже. — После такого дождика надо тут же опрыскивать виноград сульфатом.

— А у тебя большой виноградник? — спрашивает старик.

— Около двух гектаров.

— Ну, а я даже не знаю, кто занимается моим. С той поры как погиб сын, хозяйство заброшено. Снимай виноград, кому не лень.

Беро невольно вспоминает беднягу Кулондра.

— Пора бы кончать с войной. Хоть бы поспеть к сбору винограда… У тебя совсем никого дома не осталось?

— Одна старуха только, но у нее ревматизм, ей трудно ходить.

За все время знакомства с Беро старик впервые так разоткровенничался. Возможно, потому, что он оказался наедине с таким же тружеником земли, как он сам. А может быть, и потому, что им сейчас предстоит вместе действовать.

Оба они хорошо вооружены, и вид у них достаточно внушительный. Пикмаль, с длинными усами, лохматой бородой и своей неразлучной винтовкой, похож на бандита из Калабрии. Роже, вооруженный автоматом, с двумя немецкими гранатами у пояса, способен внушить страх всякому, кто его не знает. Они проходят по лесной дороге еще 200-300 метров и останавливаются у первого поворота. Беро, считая, что он более опытен в военном деле, берет на себя командование.

— Я буду стоять на самом повороте и при появлении машины выйду на дорогу. Если они и не остановятся, то уж, во всяком случае, замедлят ход. Тогда я прострелю шины, а ты, стоя подальше, окончательно перехватишь их.

— Как хочешь, — соглашается Пикмаль. — А как ты узнаешь машину?

— Эмилио сказал, что поедет газоген. Да и вообще сразу можно догадаться.

Несмотря на свой уверенный тон, Роже в глубине души нервничает. Эмилио не предупредил, будет ли на машине кто-нибудь еще кроме шофера и нужно ли опасаться серьезного сопротивления… Словом, выпутывайтесь, как знаете. Сначала у Роже возникает мысль — при появлении машины выстрелить в воздух, чтобы напугать шофера, но он тут же отказывается от этого плана. Такой способ действий недостоин франтирера. Шофер — француз, он сам поймет… «Возможно даже, — думает Беро, — что он меня узнает… Черт, а нужно ли это?» Роже извлекает из кармана большой клетчатый платок и, прикрыв им нижнюю часть лица, завязывает концы платка на затылке. Он все еще размышляет над планом предстоящих действий, как вдруг в лесу раздается шум приближающейся машины.

— Приготовься, Пикмаль!

На дороге появляется машина, окутанная облаком пыли и дыма; спереди у кузова приделан огромный газовый баллон.

«Она!» — мелькает в голове у Беро. Он решительно бросается на середину дороги, держа в поднятой руке автомат.

— Стой! Маки!

Машина сразу останавливается, и из нее тотчас выходит человек в рубашке без пиджака. Булочник Пейроль!

— Фу, так это ты?! — восклицает Роже, срывая с лица платок. — Извини меня!

— Разве ты не узнал машину?

— Нет.

— А я так признал тебя за сто метров. Ты действуешь довольно глупо. Стоило мне набавить ходу, и я бы переехал тебя.

— Там, подальше, стоит товарищ с винтовкой.

— Ну, хватит шуток, — говорит Пейроль. — Забираешь табак?

— Как? Так это ты его везешь?

— А кто же, по-твоему, должен был его везти? Ведь это я вас предупредил!

— Ну, раз это был ты, так мог бы сам и отвезти его прямо к хижине.

— Не так-то все просто, старина, мне нужно оправдание, почему я возвращаюсь порожняком.

— Ты сделаешь заявление в жандармерию, что твой груз при перевозке был захвачен партизанами.

— А как быть с продавцом из табачной лавки?

— Ему завтра пошлют конверт с деньгами. У тебя есть с собой накладная?

— Да, двадцать коробок с сигаретами «Голуаз» и пятьсот пачек табаку.

— Это же целое богатство! В отряде у нас уже два дня не курили. Скажи-ка, груз тяжелый?

— Два запломбированных мешка по двадцать пять килограммов каждый. Вам далеко нести?

— До дома Дюшана, а оттуда их заберет Констан.

Булочник несколько секунд раздумывает, потом спокойно говорит:

— Залезайте в кузов, я вас немного подвезу. Только чтобы ни одна душа об этом не знала…

XVI

Заседание штаба сектора протекало несколько необычно. Возможно, этому способствовала и вся окружающая обстановка: просторный зал библиотеки, красивая, тяжелая мебель и, в частности, большой круглый стол, вокруг которого уселись участники совещания. Кроме Марсо, Констана и Пайрена тут находились Пораваль, Ролан и майор Гарсиа, представлявший вновь сформированный интернациональный батальон. После предварительного обмена мнениями Марсо подводит некоторые итоги:

— Сейчас картина, по-моему, прояснилась, — говорит он. — Наиболее важными мне представляются два вопроса. Первый из них поставлен Гарсиа. Несмотря на численный рост наших частей и лучшую их организацию, нам все же не следует подвергать себя риску регулярных боев. Враг, разъяренный нашими непрерывными ударами, становится с каждым днем все беспощаднее. Только на днях немцы сожгли Мулейдье. За один лишь месяц они сожгли в Дордони три города: Руфиньяк, Пиль и теперь — Мулейдье. Севернее, в Лимузене, они сожгли Орадур… Мы знаем, что это — последние судороги смертельно раненного зверя, но пока немцы все же имеют над нами явное преимущество в вооружении. У них — ударные части, имеющие большой опыт ведения войны. Они опираются на значительные реакционные силы внутри страны — на «мобильную гвардию» и в особенности на вишистскую милицию, состоящую из самых оголтелых фашистских элементов, которые знают, что с освобождением Франции наступит для них конец… В этих условиях любые крупные операции наших сил могут обернуться против нас. Следовательно, тут нельзя проявлять нетерпения. Не наша вина, что операции в Нормандии развиваются не так быстро, как нам хотелось бы. Мы делали и будем впредь делать все, чтобы парализовать транспорт противника, ослаблять его силы и задерживать прибытие подкреплений на нормандский фронт…

Второй вопрос поднят Роланом. Я не согласен с его оценкой роли Ф.Т.П. Послушать его, так выходит, что только мы одни и боремся с врагом. Но ведь партизаны существуют и в других оккупированных немцами странах. Более того, как ни важна партизанская борьба, одной ее было бы совершенно недостаточно для разгрома такой мощной силы, как германский вермахт. Без участия в войне регулярных армий союзных стран и в особенности без решающего вклада в борьбу со стороны Советской армии, без гигантских битв на русском фронте и без победы под Сталинградом наши военные отряды не были бы, да и не могли бы быть тем, чем они стали теперь. Самое движение Сопротивления долгое время задыхалось бы под тяжелым сапогом победившего врага… В остальном я полностью согласен с Роланом — надо расширять масштаб наших действий. В самом деле, теперь наши силы гораздо многочисленнее, чем в момент высадки союзников, и количество наших выступлений уже не соответствует росту наших сил и нашего влияния. Ролан прав, что, быть может, мы уделяем слишком много внимания вопросам размещения наших штабов, оборудования постоянных помещений, налаживания внутренних служб и, наоборот, не принимаем достаточных мер к развитию боевых операций по всей территории сектора. С этой точки зрения, еще большую, на мой взгляд, угрозу представляет для нас тактика выжидания, которая уже давно укоренилась в «Тайной армии», а теперь, незаметно для нас, начинает проникать и в наши ряды. Некоторые рассуждают так: все идет хорошо, конец войны близок, и надо готовиться к нанесению врагу решительного удара. Да, надо. Но беда в том, что в ожидании этого удара мы не предпринимаем никаких новых действий, чтобы ускорить развязку. Нужно серьезно продумать все эти вопросы и сделать необходимые выводы на будущее…

Теперь я хотел бы остановиться еще на двух вопросах. Майор Пораваль упомянул здесь о двух дарнановцах, арестованных в Палиссаке. По приговору военного совета батальона, они были в тот же вечер расстреляны. Решение правильное. Подобный случай имел место и в батальоне Ролана. Одна девица из гестапо знакомилась с нашими бойцами где-нибудь на дороге, приглашала их к себе переспать и на свидании выдавала немцам. Мы должны обратить серьезное внимание на такие факты. Мне кажется, враг намеренно засылает своих агентов в места расположения наших частей, чтобы возможно точнее выявить наши позиции и подготовить окружение. Следовательно, пора несколько рассредоточить наши силы. Наши части находятся слишком близко одна к другой. Пораваль расположился рядом со штабом сектора, а Ролан всего в пяти километрах отсюда… Наконец, по последнему вопросу. Констан сообщил нам о состоянии снабжения. Следует отдать должное хорошей организации у него дела. Однако и в этой области нужно теперь изменить тактику и действовать по-иному. Например, мне стало известно, что на днях лихим налетом был захвачен табак, предназначенный для жителей Палиссака. Такая практика должна прекратиться. Все это было хорошо вначале. Партизаны являлись в почтовое отделение и конфисковали деньги… Затем отправлялись в табачную лавку, забирали там весь запас табака и расплачивались этими деньгами… Местное население сначала только посмеивалось, так как через несколько дней акцизное управление посылало в лавку новую партию табака, а начальника почты никто не привлекал к ответственности… Теперь другое положение. Немцы обвиняют почтовых чиновников в попустительстве, и даже арестовывают их, когда те не могут доказать, что на них действительно было совершено нападение. Кроме того, немцы запрещают акцизному управлению возмещать запасы табака, захваченного партизанами. Таким образом, за наши действия расплачивается население. Значит, теперь нам надо адресоваться в другие, более высокие инстанции… Для получения денег существуют такие места, как банки, кассы вишистской милиции… А чтобы достать табак и продовольствие, надо использовать различные промышленные предприятия, консервные заводы, склады акцизного управления. Мы должны также выявлять и конфисковать запасы, спрятанные у коллаборационистов и спекулянтов… Вот куда следует направлять наше внимание. А когда к нам в руки попадают какие-нибудь крупные запасы, нужно делиться ими с населением…

После выступления Марсо прения оживляются, так как, отвечая на вопросы выступавших перед ним товарищей, он сам поставил целый ряд новых проблем.

Ролан, конечно, бурно протестует. Разве в его батальоне сократилось число боевых действий?! Неверно! Он может перечислить все операции за эту неделю, если их забыли!… Об опасности концентрации он сам уже думал и собирается отвести своих людей дальше на запад… Что же касается банков, акцизного управления и прочего, то он готов, если ему разрешат, отправиться с группой своих людей в департамент Ло и Гаронны и захватить там миллионы, хранящиеся в отделении Французского банка в Вильнёв-сюр-Ло…

— Не возражаю, — отвечает Марсо, — только при условии, что осуществление твоего плана не повлечет за собой крупных потерь.

Пораваль, как всегда, выступает значительно сдержаннее. Он согласен с замечанием Марсо об опасности концентрации сил и признает, что он, Пораваль, грешит этим недостатком… Тут сказываются его привычки профессионального военного, стремление иметь под рукой все службы… Впрочем, с ним должны согласиться, что вопросами хорошей организации и дисциплины тоже не следует пренебрегать…

Пайрен напоминает о том, какое важное значение имеет моральное состояние частей… Именно боевой дух бойцов, как учит теория, составляет главную силу армий… Комиссары по кадрам уделяют недостаточное внимание воспитанию бойцов. Да и он сам лишь совсем недавно по-настоящему уяснил себе всю важность этой работы. Поэтому он пользуется случаем увязать данный вопрос с другими проблемами, выдвинутыми Марсо.

Констан не речист, когда перед ним не лежит бумажка с написанным заранее текстом. Поэтому он говорит всего лишь несколько слов… Он учтет мнения, высказанные по поводу снабжения… Он перестроит работу; в частности, он полагает, что заготовка зерна и скота должна теперь распространиться на все южные районы департамента…

Последним выступает Гарсиа. Он сообщает о том, как думает проводить намеченную линию в интернациональных отрядах… Он не предвидит здесь никаких затруднений… Бойцы его батальона знают, что, сражаясь бок о бок со своими французскими товарищами на территории Франции, они тем самым служат и освобождению своей родины… Во всяком случае, в деле борьбы с врагом на них можно положиться…

Марсо уточняет еще некоторые пункты и легко достигает согласованного решения о том, какой линии следует впредь держаться: необходимо усиливать и расширять вооруженные действия против врага, не вступая, однако, в открытый бой с немецкими регулярными частями. Затем участники совещания устанавливают по карте места нового размещения батальонов… На прежнем месте останутся только штаб сектора и его службы.

Когда все начинают расходиться, Ролан сразу же бросается к Марсо.

— Мог бы ты уделить мне пять минут?

— Подожди немного, сначала я должен переговорить с Поравалем.

В полуоткрытую дверь просовывается голова доктора Жана Серве, находящегося в соседней комнате.

— Ты не забыл о моей операционной?

Речь идет о санитарном оборудовании, которое доктор предлагает взять из замка, служившего раньше госпиталем для немцев.

— Забыл, — отвечает Марсо.

— Но это недопустимо, старина! Чтобы оперировать какого-нибудь парня, приходится везти его за сто километров…

— Ладно, не волнуйся. Я скажу Гарсиа, пусть займется твоим вопросом.

Рамирес, который вел протокол заседания, уже приводит в порядок свои записи…

* * *

— Вас нельзя упрекнуть в недостатке последовательности, — говорит Пораваль Марсо, когда они остаются вдвоем. — Чуть ли не в пятый раз на заседаниях штаба вы указываете мне на опасность концентрации наших сил.

— Это касается не только вас. Другие тоже грешат этим. Как только та или иная позиция покажется нам удобной и пригодной для обороны, мы уже считаем себя в полной безопасности. И сразу же начинаем там устраиваться и стягивать туда все свои силы. Вот взгляните сами, что творится вокруг замка: сколько народу здесь толчется… Можно подумать, что это казарма.

— Видно сразу, что вы не знакомы с лагерями «Тайной армии».

— Ошибаетесь. Я уже поплатился за такое знакомство.

— Где именно?

— На плоскогорье Глиер. В начале этого года я со своими людьми стоял там рядом с частями «Тайной армии», находившимися под командой офицеров — альпийских стрелков. В общей сложности нас было около пятисот человек. Мы жили тогда в укрепленном и, казалось бы, недоступном для врага лагере. Чем мы занимались? Патрулировали днем и ночью, выполняли трудные наряды, налаживали связь на опасных и отдаленных участках, производили оборонительные работы, обучали новобранцев и тщетно ожидали, что нам сбросят на парашютах оружие… Такая жизнь длилась два месяца — до того самого момента, когда мы были окружены. Лагерь осадили две тысячи солдат «мобильной гвардии», отряды вишистской милиции численностью в тысячу пятьсот человек и восемьсот жандармов. Не решаясь сами нас атаковать, они призвали на помощь немцев, и дивизия баварских стрелков с артиллерией и авиацией совершила кровавую расправу. Во время отхода двести человек были схвачены и зверски убиты… Мне посчастливилось вырваться из этого ада, и меня послали в Дордонь. Теперь вы поверите, что после этого печального опыта у меня нет желания вторично испытать то же самое.

— Я вполне понимаю ваши опасения, — отвечает Пораваль. — Но в таком случае, зачем было вообще рекомендовать создание батальонов? Нужно было сохранить деление на группы и отряды, менее уязвимые для врага.

— К этому нас вынуждала военная необходимость, — поясняет Марсо. — Рост наших сил и увеличение масштабов стоящих перед нами задач потребовали такой реорганизации. Из этого, однако, вовсе не следует, что три-четыре сотни людей, составляющих батальон, должны быть сосредоточены в одном месте.

— Вот теперь мы пришли почти к полному согласию… У меня, представьте, было впечатление — может быть, потому, что я видел в вас прежде всего человека, занимающегося политикой, — что опыт военной науки не имеет в ваших глазах значения.

— Как раз наоборот, — возражает Марсо, — я многому учусь у вас в этой области. Например, вы не так давно показали мне, как производится топографическая съемка местности, и я считаю это очень полезным для себя… Только скажу вам откровенно: война, которую нам приходится сейчас вести, — это особая война. Методов ее ведения нельзя почерпнуть ни из опыта кадрового офицера, какова бы ни была его личная доблесть, ни из военных учебников Сен-Сира.

— Мне также есть чему у вас поучиться, — говорит Пораваль. — Мы еще вернемся к этому вопросу… Я остался, чтобы переговорить с вами о моем друге Лусто. После того как боши сожгли его дом, и особенно после трагической гибели Кулондра, он решил покинуть «Тайную армию» и перейти к нам.

— Пусть приходит к нам, ему будет дана командная должность.

— Нужно бы сделать это поскорее.

— Почему?

— Боюсь, как бы с ним не стряслось беды…

* * *

Сразу же после ухода Пораваля в библиотеку входит Ролан. Лицо у него нахмуренное и злое, как всегда, когда он готовится к какому-нибудь отчаянному поступку.

— Что случилось, старик?

— Прошу освободить меня от командования батальоном.

— Мотив?

— Я лишен свободы действий.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я не создан для штабной работы. Вечно надоедают, вечно куча хлопот и в довершение всего — ругань и головомойки. Всегда кто-нибудь у тебя на шее: «Начальник, как вы думаете насчет этого?», «Начальник, как насчет того?…» — Словом, так целый день… Нет, куда лучше иметь только отряд и самому воевать…

— Однако же ты не очень много воюешь… с трудностями.

— Скажи, каково вообще твое мнение обо мне? Давай поговорим откровенно, как коммунисты. Мне надоели все эти намеки — с меня довольно.

— Прежде всего, мне больше нравится, когда ты кричишь, — говорит Марсо. — Это значит, что ты приходишь в себя. Но если тебе так хочется — поговорим. Я о тебе самого хорошего мнения и действительно считаю, что ты соответствуешь занимаемой должности. Однако у тебя есть один большой недостаток: ты все хочешь делать сам и всегда по-своему, не считаясь с мнением других. Этим и объясняется, что столько дел в батальоне валится на твою голову: никто не осмеливается разрешать их без тебя. Ты подавляешь инициативу подчиненных. Так бывает в тех вопросах, которые затрагивают твое самолюбие. Во всех же остальных случаях у тебя, наоборот, полнейший самотек: делайте, что хотите! Выходит, что ты фактически не руководишь батальоном. Конечно, куда легче командовать отрядом, но ты поставлен во главе батальона по указанию партии и не должен этого забывать.

Вопреки ожиданию Марсо, его повышенный тон не вызывает взрыва негодования у Ролана. Похоже даже, что у того вот-вот выступят слезы на глазах. Хороший признак.

— Ты согласен с моей критикой?

— Нет, — говорит Ролан. — Впрочем… я подумаю над всем этим. А можно мне покритиковать тебя?

— Разумеется.

— Ты неправ, думая, что я не считаюсь с решениями партии. Это неверно. Может быть, я еще недостаточно образован. Тем более мне надо все объяснять, и лучше, чем ты это делаешь, а не бросать необоснованные упреки, не разобравшись, в чем дело. Возьмем хоть историю с газетами. Разве я это придумал? Я слышал, как ответственные товарищи говорили: прежде всего Ф.Т.П. Как, по-твоему, откуда мне знать, соответствует это мнению партии или нет?

— Я никогда не говорил тебе, что ты плохой коммунист.

— Что-то в этом роде ты сказал мне на днях. Да и сегодняшнее твое упоминание о Советской армии… словно ты хотел вправить мне мозги. Я тебя прекрасно понял. Это меня так покоробило!

— Хорошо, положим, я неправ в этом отношении; буду впредь осторожнее. Но все же это менее серьезно, чем покидать свой пост, как ты собрался сделать. Согласен?

Ролан, не желая признать поражение, пожимает плечами.

— С тобой невозможно спорить. Ты всегда оказываешься прав…

В этот момент раздается выстрел, а за ним автоматная очередь. Марсо и Ролан сразу же бросаются к окну.

— Где-то близко, — говорит Марсо. — Пожалуй, в ложбине.

— Да, вот еще… и еще… стреляют со всех сторон. На нас нападение, старина!

Сбитые с толку криками и поднявшейся невообразимой суетой, где-то, по-видимому, совсем рядом, они несколько мгновений колеблются: что же предпринять? Какой отдать приказ?

— Твоя очередь! — кричат в ложбине.

— Теперь ваша!

Еще один залп, и сразу же — торжествующие возгласы. На поляне перед замком появляется Рамирес с дымящимся автоматом в руке.

— Что случилось? — кричит ему из окна Марсо.

Лицо испанца расплывается в улыбке. Он еле сдерживает смех.

— Ничего особенного, — объясняет он. — Товарищи упустили быка с бойни. Бык был в ярости! Я никогда не видел такого замечательного боя быков!

XVII

Солнечным утром по проселочной дороге медленно едет на велосипеде молодая женщина; ее голубая блузка, стройная фигура и тонкий профиль хорошо знакомы местным крестьянам. Дорога, залитая солнцем, кажется ослепительно белой, словно покрытой снегом. Вокруг раскинулись зеленые виноградники, местами виднеются желтеющие поля ржи, тут и там привлекают взор пышная листва могучих дубов и заманчивая тень кустарников. В траве весело стрекочут кузнечики. Склоны холмов, усеянные цветами, прозрачное голубое небо и далекий, спокойный горизонт — все это создает чарующую картину первых июльских дней.

Роз Франс думает о Марсо. После памятного вечера на прошлой неделе он не возвращался больше к этому разговору. Словно между ними ничего и не произошло. А между тем они видятся каждый день. Роз невольно ищет в его лице, в его словах и взгляде намек на затаенное чувство. Она даже ловит себя на том, что стала тщательнее следить за своей наружностью… Как странно все же, что ее мысли неизменно возвращаются к Марсо! К тому, кто был другом Бернара… Правда, в конце концов все забывается… И ей всего только двадцать три года… Разве сам Бернар не говорил ей, что, ведя эту войну, люди борются за мир, за свое будущее счастье?… «Смотри вперед!» — всегда учил он ее. Но Роз боится, что заглядывает слишком далеко вперед… Впрочем, не так уж далеко, если не успевает вовремя заметить молодого человека, стоящего на краю дороги; она чуть не сбила его с ног.

— Эй, Роз, не умеешь ездить на велосипеде!

— Ой, Жерар, как я рада…

— Арамис, с твоего разрешения.

— Пусть Арамис, если тебя так прозвали. Могу порадовать тебя приятной новостью, — говорит Роз, спрыгивая с велосипеда.

— Скорей говори.

— Знаешь, я просила партийное руководство перевести твою сестру Соланж в Дордонь, в помощь мне…

— Ну и как?

— Согласие уже получено. Соланж будет здесь недели через две, самое большее — через три.

— Вот красота! А что она будет делать?

— Ну, ты чересчур любопытен. Тебе достаточно знать одно: она будет работать со мной.

Юный студент из Бордо все еще похож на шаловливого подростка. Но хотя у него едва пробивается борода, он уже ветеран маки. Стоит только взглянуть на его снаряжение.

— Куда ты направляешься, Арамис?

— Собственно говоря, мне нужно разыскать новый КП батальона. За последнюю неделю нам пришлось дважды перебазироваться. Сейчас мы расположились вон там, недалеко отсюда, на лоне природы, вместе со всем отрядом Эмилио.

— КП Пораваля находится на небольшой, уединенной ферме. Иди прямо до большого вяза, а там сворачивай на старую дорогу и выйдешь к КП.

— А ты почем знаешь?

— Я еду оттуда.

— Вот хорошо, что я тебя встретил, а то я шел совсем в другую сторону.

— Ну, счастливо, Жерар! Я все еще не могу привыкнуть к твоему мушкетерскому имени, — говорит Роз, пожимая ему руку.

— Да, чуть не забыл! — спохватывается молодой человек. — Если тебе удастся связаться с моей сестрой, передай ей, пожалуйста, чтобы она обязательно привезла мою губную гармонику.

— Ладно.

Отъезжая, Роз вспоминает, что именно Жерар был связным Бернара. Он и его сестра Соланж находились вместе с ней в ту ночь, — это было в Жиронде в марте 1942 года, — когда Бернар руководил первым нападением на немецкий поезд…

* * *

Арамис разыскал наконец штаб батальона. Почти одновременно с ним во двор хутора вошел в сопровождении часового какой-то человек. Пот лил с него ручьями.

— Проводите меня скорее к майору Поравалю, — сказал он.

— Майора сейчас нет.

— Тогда к любому офицеру.

Подошел молодой лейтенант.

— В чем дело?

— Мы состоим в отряде Сопротивления. Нас окружили немцы…

— Какой отряд Сопротивления? Есть у тебя письменный документ? Этак всякий может прийти, заявить то же самое и завлечь нас в засаду.

— Отряд «Тайной армии», с нами Лусто…

— Есть у тебя от него записка?

Неизвестный протянул смятую бумажку, на которой наспех было написано несколько слов карандашом.

— Хорошо, мы поможем, — сказал лейтенант. — Придется только немного обождать.

Лейтенант выяснил у посыльного, где находится лагерь отряда, и отослал его обратно.

Командира батальона нет, нужно действовать самим. Три офицера, которые оказались в штабе, устраивают совещание и решают послать на помощь Лусто две имеющиеся в распоряжении штаба группы. Только этого будет, конечно, слишком мало. Увидев входящего Арамиса, один из офицеров вспоминает об отряде Эмилио — он расположен ближе других. Это увеличит их силы до пяти групп. Эмилио возглавит сводный отряд, а д'Артаньян будет его помощником. Сбор здесь, через полчаса, для посадки на машины. Арамис спешит передать приказ и берет в штабе велосипед. Вот обрадуется Портос! Бойцы штаба батальона, выделенные для предстоящей операции, наскоро закусывают, а офицеры, проверив по карте полученные данные, составляют боевой приказ:

1. Прежде чем вступать в соприкосновение с противником, выслать разведку, чтобы убедиться в достоверности фактов и выяснить расположение противника и его численность.

2. Выяснив все данные, сообщить их через нарочного в штаб батальона.

3. Если к моменту прибытия отряда бой будет кончен, немедленно отойти.

4. Если лагерь «Тайной армии» все еще окружен, внезапно напасть на немцев с тыла, сделав по ним несколько залпов, и, посеяв панику в рядах противника, сразу же отойти.

5. Обо всех подкреплениях, какие могут прибыть к немцам, немедленно сообщать через нарочного в штаб батальона.

В тот момент, когда приготовления заканчиваются, в помещение штаба батальона входит запыхавшийся Пораваль. Возвратившись из инспекционной поездки, он уже успел узнать новости. Пораваль подтверждает подлинность подписи Лусто и, проверив по карте месторасположение отряда, одобряет принятые меры. В приказ он собственноручно вписывает:

«6. Ни в коем случае не вступать в открытый бой».

Во дворе фермы уже собрались бойцы. Здесь и группа мушкетеров в полном составе. Эмилио с сияющим лицом ходит от одной группы к другой, проверяя исправность оружия. Вскоре два грузовика, большой и маленький, шумно трогаются в путь, распугав во дворе всю домашнюю птицу. Минуту-другую видно, как они едут по старой проселочной дороге… затем скрываются за деревьями… Слышно, как они сворачивают и движутся по шоссе… Потом снова водворяется обычная в полуденный зной тишина.

Пораваль задумчиво смотрит им вслед. «Как странно, — размышляет он, — в отряде Эмилио большинство коммунистов, и все же они, не задумываясь, поспешили на помощь "Тайной армии"!»

* * *

Недалеко от деревни Леспинак, на краю дороги, стоит человек. По-видимому, он кого-то поджидает. Машины останавливаются.

— Вы связной из лагеря «Тайной армии»?

— Нет.

— Тогда, кто вы такой?

— Я из этой деревни.

— Очень кстати. Где немцы?

— Мы их здесь и не видали.

— А где партизаны?

— Вам лучше доехать до следующей деревни, там вам, наверное, скажут. Можете смело ехать вперед.

Машины трогаются. На полном ходу проскакивают тихую деревню и мчатся в вихре пыли дальше. Сидя на переднем грузовике, рядом с водителем, Эмилио рассматривает карту. Ему все-таки кажется, что лагерь «Тайной армии», если верить нарочному Лусто, должен быть где-то поблизости. При виде длинной ленты шоссе, протянувшейся впереди, его охватывает какое-то смутное предчувствие, и он приказывает шоферу сделать остановку у ближайшей зеленой рощи.

— Что случилось? — спрашивают с грузовика бойцы.

— Дальше не поедем.

— Что-нибудь появилось на горизонте?

— Нет, но, судя по всему, мы подъехали уже достаточно близко. И вообще — никаких вопросов!

Бойцы, не задумываясь, спрыгивают с машин. Некоторые из них закуривают, а кое-кто заканчивает бутерброды, которые не успел съесть до отъезда.

— Тише! — говорит Эмилио.

Он усвоил у Ролана манеру во время боевых действий давать короткие команды.

— Машины — под деревья! Группам занять позиции по краям дороги! Не курить! Не разговаривать!

Когда все приказания выполнены, Эмилио отзывает д'Артаньяна в сторону:

— Знаешь, тот тип, которого мы только что встретили, кажется мне подозрительным. Надо было захватить его с собой. У меня такое впечатление, что боши совсем рядом.

— Почему ты думаешь?

— Да просто так, чутье. Поля вокруг точно вымерли, деревня пустая… Подождем здесь связного «Тайной армии». А ты вышли одного из своих на разведку дороги.

Прошел час…

Возвратившись из разведки, Пейроль сообщает добытые сведения. Он углубился вперед на добрый километр, но ничего подозрительного не заметил. Встретившийся крестьянин сказал ему, что дальше, на вершине холма, в небольшом лесочке расположилась с утра рота немцев.

— Что я тебе говорил! — восклицает Эмилио. — Если бы мы проехали еще пять минут, то попали бы в окружение. Надо бы теперь выяснить, нет ли у немцев еще других позиций. А где лагерь «Тайной армии»?

— Крестьянин сказал мне: они — там направо, немного пониже высоты, занятой немцами. Боя еще не было.

— Ладно, — говорит Эмилио, — отправляйся в батальон и доложи: связной «Тайной армии» еще не прибыл, поэтому будем выжидать в тылу врага. После разведки я займу ближайшую перед нами высоту направо: там расположим три группы. Д'Артаньян продвинется немного вслед за мной и с двумя группами останется в боевом охранении на краю дороги.

Пейроль уезжает на одном из привезенных в грузовике велосипедов. Эмилио собирает командиров групп, напоминает им приказ и дает дополнительные указания.

— Главное, старайтесь не обнаружить себя, даже если увидите врага. Стрелять только по моему приказанию или сигналу. Оба водителя останутся на месте следить за дальним тылом, машины должны быть наготове.

* * *

Небольшой отряд д'Артаньяна в составе шестнадцати человек, куда вошла группа мушкетеров и одна из групп штаба батальона, расположился среди зарослей дикого терновника, с левой стороны дороги. Впереди, по правую сторону дороги, на небольшом холме, где возвышаются развалины ветряной мельницы, занял позиции Эмилио с двадцатью семью бойцами.

Ожидание все еще длится… Уже больше двух часов дня. Д'Артаньян собрался было послать связного к Эмилио с предложением отходить, как вдруг Беро, занимающий наблюдательный пост, сделал ему знак рукой. Он заметил какую-то фигуру, двигающуюся по направлению к ним, и вскоре они действительно разглядели человека в гражданской одежде, который, нагнувшись, пробирался вдоль изгороди. Конечно, связной из отряда «Тайной армии». Д'Артаньян негромко свистит и подает знак. Неизвестный, очевидно, слышит свист, так как быстро приближается к ним. Это Лусто.

— Как! — восклицает он. — Вы все еще здесь?

— Что ты хочешь этим сказать? — спрашивает изумленный д'Артаньян.

— Вы не видели моего связного?

— Около Леспинака нам встретился какой-то человек.

— Как он выглядел?

— Довольно высокого роста, с окладистой бородой…

— И он не сказал вам, чтобы вы немедленно отступали?

— Нет, даже не сообщил, что он — от тебя…

В нескольких словах д'Артаньян передает разговор с неизвестным. Разгоряченное, вспотевшее лицо Лусто сразу бледнеет.

— Я этого опасался, — говорит он. — Нас предали…

Лусто быстро объясняет ситуацию… Утром Сирано ему сказал: «Возле Леспинака немцы окружили один из наших лагерей. Постарайся проникнуть туда и помоги эвакуироваться». Обойдя немецкие засады, Лусто к десяти часам утра добрался наконец до лагеря «Тайной армии». Там находилось около тридцати совсем растерявшихся людей. Среди них было несколько новых лиц, на которых он сначала не обратил внимания. По настоянию одного из них, именно этого самого бородача, он решил попросить помощи у Ф.Т.П. Зная, где находится командный пункт батальона, так как виделся там накануне с Поравалем, Лусто послал туда нарочного. В этом человеке он был уверен: молодой парень из местных крестьян, хорошо знающий дороги. Связной, как теперь выяснилось, добросовестно выполнил задание, но обратно не вернулся. Вероятно, был перехвачен в пути… А тем временем Лусто успел определить численность противника. Силы немцев показались ему настолько значительными, что он счел свое обращение к Ф.Т.П. ошибочным.

— Надо было, — продолжает он, — выходить из положения собственными средствами. Тогда я вызвал добровольца — пробраться в Леспинак, дождаться вашей колонны на дороге и предупредить, чтобы вы не ехали дальше. Остальное ты знаешь.

— А как ты сам сюда попал?

— Узнав по условному сигналу, что связной вышел из окружения, я приказал своим людям пробираться поодиночке или небольшими группами. Это был единственный шанс на спасение…

— А теперь?

— Теперь мы в западне. Надо выбираться из нее как можно скорее.

— Нужно предупредить Эмилио.

— Где он?

— Там, наверху, около мельницы. С ним двадцать семь товарищей.

— Черт возьми! — восклицает Лусто, сжимая кулаки.

— Думаешь, они в опасности?

Лицо Лусто становится суровым, голос слегка дрожит от сдерживаемого волнения.

— Слушай, малыш, ты меня знаешь. Ни за что на свете я не хотел бы, чтобы у вас меня считали подлецом. Я иду к Эмилио. Мое место там. Если, по счастью, нас сразу не атакуют, то благодари Бога — тогда мы, может быть, все спасемся. Но если немцы — а их по меньшей мере батальон — нас нащупали и откроют огонь, приказываю тебе немедленно отойти со всеми бойцами, не думая ни обо мне, ни об остальных.

* * *

Едва Лусто успел взобраться на холм, как в разных местах одновременно раздались одиночные выстрелы. Это была хитрость врага. Немцы хотели выявить перед атакой расположение групп Ф.Т.П. Ответного огня со стороны Эмилио и д'Артаньяна не последовало. Только немного погодя кто-то выстрелил у подножья холма. Возможно, это был боец-одиночка из отряда «Тайной армии», стрелявший просто с перепугу, а может быть, это бородач сигнализировал о местонахождении отряда Эмилио. Как бы то ни было, результат сказался немедленно. Враг начал атаку сразу со всех сторон. Станковые и ручные пулеметы и минометы открыли ураганный огонь вдоль дорог, а с окрестных полей в тот же миг двинулись шеренги немецкой пехоты…

Д'Артаньян и его бойцы вместе с присоединившимися к ним по пути водителями машин бегут, нагнувшись, по пшеничному полю. Вокруг них автоматы врага скашивают колосья и осыпают пулями пространство, которое бойцы должны преодолевать. И все же, скатываясь в рвы, продираясь сквозь кустарник, царапая в кровь лицо и руки, они пробираются вперед и в конце концов запыхавшиеся, обессилевшие, укрываются за каким-то обрывом. Все налицо. Впереди — лес, свободное пространство и, возможно, спасение… Но позади них, на холме у самой мельницы, — двадцать девять человек, их товарищи и друзья, которым не удалось отойти…

Имена их войдут в историю этого мирного края. При первой же попытке отступить в лицо им, с тыла и с флангов ударили пулеметы…

— Братья! — кричит им Лусто. — Надо биться до последнего, другого выхода нет!

— Цельтесь метко! — командует Эмилио.

Автоматы трещат, не переставая, кругом рвутся гранаты… Партизаны сражаются как львы… Дважды отбивают они атаки наседающего на них врага. Дважды откатываются немцы и снова с диким воем устремляются на приступ.

Но, увы, боеприпасы уже на исходе. Бойцы на холме бросают пустые обоймы автоматов, берутся за револьверы, вытаскивают ножи, хватают камни… они полны решимости бороться до конца…

Когда враги, наконец, врываются на холм, они оставляют позади себя больше сорока трупов. А там, где сражаются партизаны, — только пять тел, распростертых на земле. И ярость фашистов удваивается… Эмилио и Лусто дерутся бок о бок с оставшимися в живых… Они расстреливают последние патроны. Затем в героическом порыве бросаются в рукопашную схватку, сокрушая врага прикладами автоматов… пока не падают под ударами десятков озверевших солдат…

Теперь это уже добыча врага… Через несколько минут на вытоптанной, красной от крови траве остаются только безжизненные тела, изрубленные, изуродованные обезумевшим от неистового бешенства врагом.

Еще совсем недавно Эмилио и его люди весело смеялись, изображая у замка бой быков. Еще вчера они пели на вечернем дежурстве. Еще сегодня утром юные бойцы из батальона, перед тем как их вызвали к машинам, писали письма своим матерям… И Лусто, не желая уклоняться от опасного задания Сирано, смело отправился в путь…

Вырвавшись из окружения, небольшой отряд д'Артаньяна, потрясенный горем и сознанием собственного бессилия, пробирается по лесным тропинкам, мечтая о мщении…

XVIII

В партизанских отрядах жизнь быстро вступает в свои права, но воспоминания не изглаживаются, образы тех, кого больше нет, сохраняются в памяти, и умершие навсегда остаются живыми. Как только разнеслась весть о зверской расправе с двадцатью девятью защитниками холма, волна гнева охватила всех. Всюду, начиная с сектора и кончая отрядами, штабы извлекали из этого для себя урок, подготовляли планы отмщения. И вот первый ответный удар… Прошел всего лишь день, и Ролан, во главе одного из своих отрядов, внезапно напал на группу немцев в пятнадцать человек и истребил их всех до единого. В последовавшие затем дни партизанские группы словно соревновались между собой в боевых делах: участились диверсии на железных дорогах, взлетали в воздух мосты, то тут, то там устраивались засады… Партизанская борьба, которую вели невидимые и неуловимые люди, словно приобрела новый размах: если погибал один партизан, за его смерть расплачивались своей головой не менее десятка врагов…

Однажды вечером, спустя несколько дней после гибели Эмилио, Пораваль вызвал к себе на новый командный пункт батальона д'Артаньяна и его бойцов. Он сказал им:

— Я напал на след предателя из Леспинака. Это не дарнановец и не немец. Это француз, из крупных помещиков, коллаборационист, прикрывшийся личиной патриота. Вы должны отомстить за Эмилио и его товарищей. А я обязан отомстить за Лусто и за честь тех, кто был моими первыми товарищами по оружию. Я предлагаю вам сегодня ночью…

Пораваль и мушкетеры выехали на небольшом грузовике, куда Пораваль перед отъездом молча, не давая никаких объяснений, положил две лопаты, заступ и кирку…

Вел машину Атос. Сидевший рядом Пораваль ни о чем не говорил с ним, только указывал направление. Д'Артаньян и его бойцы подняли над грузовиком брезент; в оставшийся спереди и сзади просвет они наблюдали за дорогой… Ехали быстро, минуя уснувшие деревни и поселки… Наконец машина свернула в широкую аллею, усаженную высокими деревьями, и остановилась около большого дома. Две построенные на крыше голубятни придавали ему ночью вид средневекового замка.

У Пораваля план был заранее продуман. Он приказал Портосу и Парижанину стать позади дома, чтобы предупредить всякую попытку бегства.

— В доме только один мужчина — тот, кто нам нужен… Если он попытается ускользнуть, стреляйте в ноги. Нужно взять его живым.

Пикмаль и Беро были поставлены наблюдать за служебной пристройкой, где спали слуги.

— Этих не трогайте, только сдерживайте, если они попробуют вмешаться.

Поль Пейроль остался охранять машину. Когда все было подготовлено, Пораваль подошел к дому; за ним следовали д'Артаньян, Атос и Людвиг.

Навстречу им выбежал огромный дог, но не залаял.

— Жагур! — позвал его Пораваль.

Дог, рыча, остановился около них. Д'Артаньян из предосторожности вынул револьвер.

— Жагур, на место, Жагур! — повторил Пораваль. Не переставая рычать, собака вернулась к конуре. Пораваль дважды постучал висячим молотком в дверь. Немного погодя приоткрылось окно, и мужской голос спросил:

— Кто там?

— Ф.Ф.И.

— Я не открою.

— Я требую, чтобы вы открыли.

— Я сказал: нет.

— Тогда мы взломаем двери.

— При первой же попытке я буду стрелять в вас, как в бандитов.

— Послушайте, — голос Пораваля дрогнул от сдерживаемого волнения, — дом окружен отрядом. Если вы будете упорствовать, нам придется пустить в ход гранаты. У вас — жена, маленькая дочь…

— Хорошо, подождите…

Пораваль и три бойца входят в переднюю, а затем в большую комнату, освещенную аляповатой люстрой. Это, вероятно, столовая.

— Как, это вы, Пораваль? Почему же вы сразу не сказали?

Хозяину дома перевалило за сорок. Бритое, костлявое лицо и крючковатый нос придают ему вид хищной птицы.

— Вы уверены, что это он? — шепчет на ухо Поравалю д'Артаньян.

— Мы с ним — старые знакомые, — отвечает Пораваль. — Скажите, Дюрок, где оружие, которым вы нам угрожали?

Дюрок выдвигает ящик и достает оттуда автомат и револьвер.

— Людвиг, — говорит Пораваль, — возьмите это себе, у вас нет личного оружия.

— Слушайте, вы что, шутки шутите?

Пораваль не отвечает. Холодный пот выступает у него на висках при виде входящей в дверь еще очень красивой женщины. За ее руку уцепилась девочка лет пяти-шести, похожая на очаровательную куклу. Малютка смотрит на Пораваля невинными детскими глазками; она, по-видимому, напугана видом людей с суровыми лицами, вооруженных странными ружьями. Бледная как смерть женщина пытается улыбнуться.

— Господин Пораваль…

— Простите, мадам, нам нужно переговорить с вашим мужем. Только наедине. И в особенности — не при ребенке. Не вынуждайте меня прибегнуть к силе.

Дверь закрылась. Пораваль обращается к хозяину дома:

— Почему вы сбрили бороду?

— Странный вопрос. Разве я не вправе это сделать?

— Дюрок, я не шучу и буду очень краток, так как мы спешим. Вы были на днях в Леспинаке?

— Да.

— Вы помните — остановились две машины, и вас попросили дать сведения?

— Да.

— Данные вами сведения оказались ложными, и вы это знали.

— То есть…

— Отвечайте: да или нет?

— Да.

— Обманутые вами французы, которых вам было поручено предупредить об опасности, попали в засаду.

— Да, но…

— Значит, да. Почему вы так поступили?

— Я хотел отвлечь внимание немцев, окруживших наш лагерь. Другого выхода не было. В конце концов… те были коммунисты…

— Я — один из них, — говорит д'Артаньян.

— Сегодня вечером мы все коммунисты, — добавляет Атос.

Дюрок вздрагивает под взглядом четырех людей. Взгляд их страшнее оружия.

Пораваль делает шаг вперед и кладет ему руку на плечо.

— Именем французской армии я арестую вас!…

* * *

И снова машина окунулась в ночную тьму. Она ехала по ухабистым дорогам среди полей и наконец, с потушенными фарами, остановилась у подножия холма.

Пораваль, оставив арестованного под охраной четырех партизан, позвал с собой остальных и приказал им взять из машины лопаты. Недалеко от холма они нашли участок недавно вспаханной земли.

Не ожидая дальнейших указаний, бойцы парами, по очереди, стали рыть яму. Время от времени Пораваль спускался в нее, чтобы определить глубину. Убедившись, наконец, что глубина достаточна, он приказал прекратить работу. Положив лопаты на землю, все вернулись к машине. За все это время Дюрок не промолвил ни слова, не задал ни одного вопроса.

Пораваль велел ему идти перед собой, и колонна стала медленно подниматься в гору, к вершине холма. Позади шли юный Пейроль и маленький Портос и, вспоминая своих погибших товарищей, плакали. Когда шествие приблизилось к развалинам старой мельницы, партизаны, охваченные волнением, невольно остановились. Они знали, что тела погибших товарищей были перенесены отсюда и похоронены на маленьком сельском кладбище. Тьма заволакивала очертания предметов, бывших немыми свидетелями недавнего боя: исцарапанные камни, помятые кусты, часть мельничной стены, испещренная следами пуль… Лишь ясно проступал сквозь мглу простой деревянный крест из двух перекладин, поставленный над небольшим холмиком; чья-то неизвестная рука прикрепила к нему букет цветов…

Пораваль вытер глаза и приблизился к кресту.

— Подойди сюда.

Нетвердой походкой Дюрок подошел.

— На колени!

Д'Артаньян и его товарищи встали вокруг. Пораваль суровым голосом начал:

— Жан-Себастьян Дюрок, вы виновны в смерти патриотов, павших здесь. Вы опозорили движение Сопротивления и предали французов. Эти французы были моими солдатами. Окружающие меня люди — их товарищи. Пусть они судят вас!

— Смерть! — произнес д'Артаньян.

— Смерть! — повторили все.

Дюрок не шевельнулся.

— Я утверждаю смертный приговор, — сказал Пораваль. — Кровь предателя не должна смешаться с кровью героев, поэтому приговор будет приведен в исполнение у подножья холма.

Круг людей раздвинулся. В лесу царила тишина; природа, казалось, слушала, затаив дыхание.

— А теперь проси прощения у людей и у Бога.

Только тогда, в этот последний момент, у Дюрока как будто вырвалось приглушенное рыдание…

Немногим позже, уничтожив все следы могилы предателя, группа партизан покинула поле. На горизонте уже вспыхнула утренняя заря. На холме, в чаще кустарника, проснулись первые птицы.

* * *

— Все-таки в этом ничего веселого нет, — говорит Портос. — Сегодня ты здесь, завтра — в другом месте… или вообще нигде. И подумать только, что есть люди, которым война нравится!

— Во всяком случае, не мне, — отвечает Беро. — Я предпочитаю обрабатывать свою землю.

— Да, мало кто любит войну, — говорит Парижанин. — Я всегда считал, что люди созданы не для того, чтобы убивать друг друга.

— Однако немцы…

— И среди них есть такие же люди, как мы.

Портос горячо протестует:

— Нет, нет и нет, старина! Они вечно воюют. И посмотри, что они выделывают: Орадур, а потом здесь — Мюссидан, Мулейдье… Нет, они не такие, как все.

— А наш Людвиг?

— Я не считаю Людвига немцем.

— Ты, значит, все-таки находишь среди них хороших людей, — говорит Арамис. — Но кто же он такой?

— Он — исключение.

— А немцы-бойцы третьего батальона, которые сражаются вместе с нами?

— Ладно, признаем, что все немцы — прекрасные люди, и разойдемся по домам, — сердится Портос.

— Ну чего ты злишься? — говорит Парижанин. — Конечно, сейчас надо сражаться против немцев, даже если мы не любим воевать. Но дело не в этом. Вот ты твердишь: все немцы плохие. А я лично чувствую, что такой немец, как Людвиг, мне ближе, чем француз вроде того типа из Леспинака.

— И мне тоже.

— Значит, по одной национальности человека нельзя судить — друг он или враг.

— В отношении немцев можно.

— Такие чудовища, как эсэсовцы, появились в Германии совсем не потому, что там немцы, а потому, что там пришел к власти фашизм.

— У итальянцев тоже был фашизм, а они никогда не воевали так свирепо, как немцы. Правда, итальянцы вообще плохие солдаты.

— Например, Эмилио…

— Ты мне надоел с твоими рассуждениями. Я остаюсь при своем мнении. Немцы в целом ведут себя, как звери, как бандиты, как дикари…

— Такие бандиты есть во всех армиях, ведущих захватническую войну против другого народа.

— Но в немецкой армии они еще более жестоки.

— Что же тогда, по-твоему, надо сделать? Уничтожить Германию? Это тебе никогда не удастся.

— Пусть они убираются от нас ко всем чертям!

— В этом пункте мы все согласны.

— А в другом ты меня никогда не убедишь, — заявляет Портос. — Впрочем, я и не спорю. Просто сказал, что такая жизнь меня вовсе не радует.

В сущности, сегодняшнее плохое настроение Портоса вызвано не столько спором о характере немцев, случайно разгоревшимся из-за замечания Парижанина, сколько вообще его душевным состоянием. Портос просто тоскует. И не он один.

Бойцы группы мушкетеров чувствуют некоторую усталость. Последние две недели идет бесконечная перетасовка. Только устроишься на одном месте, как нужно срочно перебираться на другое. И потом эта леспинакская трагедия… Бойцы двух групп, павшие на холме, были близкими товарищами мушкетеров. Все они принадлежали к одному отряду, ходили друг к другу в гости, вместе вечером дежурили… Сам Эмилио всегда был рядом с ними, такой деятельный, жизнерадостный и уверенный в себе, что казалось — он неуязвим для врага. А сегодня всех их уже нет в живых… Отряд пришлось пополнять. Дело чести для батальона. Из всех групп, насчитывавших свыше десяти человек, запросили добровольцев. Их набралось двадцать два. Д'Артаньян был назначен командиром переформированного отряда, которому присвоили имя Жаку, — Эмилио. Состав группы мушкетеров оставался прежним, надо было лишь назначить нового командира взамен д'Артаньяна. Выбор сначала пал на Арамиса, как на самого опытного партизана.

Однако по его настоянию и по рекомендации д'Артаньяна командиром в конце концов назначили Парижанина. Он очень хорошо проявил себя в первом боевом крещении и к тому же обладал серьезной политической подготовкой. Арамис — его ближайший помощник по кадрам. Атос ведает материальной частью. Все остальные бойцы группы тоже отвечают каждый за определенный участок. Людвиг, по вполне понятным для всех причинам, не склонен слишком много участвовать в боевых операциях; он занимается кухней и внешним благоустройством лагеря. Всячески стараясь быть полезным товарищам, он выполняет самую трудоемкую работу: носит воду, чинит одежду и обувь, чистит оружие. Он всегда чем-нибудь занят.

Но все это не может действовать успокаивающе на человека с характером Портоса. Он в мрачном настроении. Он томится больше других, и причиной тому прежде всего какая-то пустота, образовавшаяся после гибели товарищей. Нельзя сказать, что он испытывает страх. Наоборот, его удручает бездействие. После событий в Леспинаке группа мушкетеров выходила на боевое задание только один раз: в ту знаменательную ночь, когда ими руководил сам Пораваль… Ожидание становится для Портоса невыносимым. Да тут еще сегодня утром д'Артаньян предупредил: категорически запрещается отлучаться из лагеря, всем ожидать приказа… Но больше всего Портоса раздражает медленный ход военных операций в Нормандии. Несмотря на колоссальные технические ресурсы союзников, о которых сообщалось по радио, военные действия там все никак не закончатся. После высадки 6 июня каждый думал: к 14 июля союзники будут в Париже. Это было бы так чудесно! Правда, дня три-четыре назад союзники взяли Кан. Как только разнеслась эта новость, Портос тотчас же вынул свою старую, потрепанную карту Европы, которую он называет картой фронта и заботливо сохраняет в вещевом мешке. Карта испещрена какими-то знаками, не всегда понятными даже самому Портосу. Но это не так существенно. Важно то, что карта изобилует названиями городов, государства на ней показаны разными цветами, а с левой стороны имеется масштаб с нанесенными на нем делениями с точностью до пятидесяти километров. Этого Портосу достаточно, чтобы составить свое мнение.

При помощи клочка бумаги, а иногда и простой травинки он измеряет расстояние на карте, как обычно это делают школьники, и затем погружается в сложные расчеты, после чего торжественно объявляет результат: союзники продвинулись на столько-то километров. Согласно стратегии Портоса, только одна-единственная вещь имеет значение: продвижение вперед.

— Вот посмотрите: Кан. Сколько это будет километров от побережья? Пятнадцать? Восемнадцать? Ну, скажем, двадцать. С б июня они сделали только двадцать километров, и это еще с накидкой. А русские за тот же срок прошли триста километров.

— Это еще не показательно, — говорит Атос. — Надо прорвать фронт, тогда можно делать хоть по сто километров в день.

— Сколько километров от Кана до Парижа?

— Приблизительно двести пятьдесят.

— Подожди, я проверю… По-моему, несколько больше. Допустим, триста. Сегодня 10-е… Если бы они попробовали хоть чуточку пошевелиться, то еще могли бы попасть в Париж вовремя…

И вот сегодня уже 14 июля, а Портосу даже нет надобности заглядывать в свою карту. Он сейчас только узнал у Парижанина, что бои все еще идут в Нормандии…

* * *

Именно этот день выбрал Марсо, чтобы совершить инспекционную поездку по батальонам. По донесению разведки, нигде в районе, кроме больших городов, не было замечено крупных сил противника, и можно было без особого риска ездить по дорогам в дневное время. Тем не менее Рамирес, который с недавних пор обзавелся превосходным мотоциклом, счел необходимым ехать на несколько сот метров впереди машины своего начальника. Марсо устроился один на заднем сиденье, доверив управление машиной шоферу и бойцу охраны. Англичане сообщили, что сегодня в честь французского национального праздника 14 июля они сбросят на парашютах оружие, предназначенное для Французских внутренних вооруженных сил. «Если бы хоть одна партия упала в нашем районе, — думает Марсо, — мы смогли бы вооружить почти всех наших бойцов». Но в глубине души он не очень-то верит в такую возможность…

В первую очередь Марсо посетил интернациональный батальон. Подразделения в нем организованы по национальному признаку, и поэтому численность их не одинакова. Марсо не мог побывать во всех отрядах и группах, но ему повезло: на КП Гарсиа он встретил почти всех командиров подразделений. Накануне испанцы взорвали в восьми различных пунктах железнодорожный путь, ведущий к Перигё. Десять партизан-украинцев уничтожили гранатами автомашину с шестью немцами. Правда, сегодня все эти удачные действия, повторяющиеся теперь почти ежедневно, имеют второстепенное значение по сравнению с большой новостью, сообщенной Павлом: в Польше русские наступают на фронте протяженностью 270 километров.

— Откуда вы это узнали?

— Сообщил Лондон в своих первых утренних известиях…

На КП Ролана голые по пояс люди моются, не жалея воды, у желоба. Прибытие Марсо нисколько не нарушает их веселья. Сам Ролан разлегся в тени, подложив под голову плотно набитый чем-то холщовый мешок с наклеенной на нем этикеткой и металлической пломбой.

— Что ты тут делаешь?

— Как видишь, читаю…

— Что?

— «Юманите».

— А что это за мешок?

Лицо Ролана расплывается в широкой улыбке.

— Миллионы французского банка.

— Значит, затея удалась?

— Как нельзя лучше. Мы вошли в Вильнёв-сюр-Ло ночью. Задание выполнено. Все целы и невредимы. Трофей — тридцать миллионов. Ты возьмешь их с собой?

— Нет, надо будет сейчас же информировать департаментский военный комитет.

— Откровенно говоря, ты в лучшем помещении, чем я. Да и не хочется мне что-то возиться с охраной этого добра.

— А как ты отмечаешь праздник 14 июля?

— Группы наших бойцов отправились по деревням возлагать цветы на памятники погибшим.

— Ну а что ты сделал для своих бойцов?

— Им — двойная порция вина.

— Это, конечно, правильно. Однако должен сообщить тебе, что пока только товарищи из интернационального батальона догадались провести беседы на тему дня.

— Сведения неточны, — возражает Ролан, — сегодня вечером я собираюсь объехать все свои подразделения и сам проведу беседы о 14 июля… и об остальном…

Ролан показывает Марсо свои помещения и докладывает ему данные о состоянии и размещении своего батальона. Потом приглашает его на обед, в котором принимает участие весь командный состав батальона.

При прощании Ролан отзывает Марсо в сторону:

— Слушай, вчера вечером радио передало: «Полетят бабочки с лентами». Если меня правильно информировали, это означает: сегодня в течение дня будет сброшено на парашютах оружие.

— Да, об этом говорили. Ну что ж, посмотрим.

— На всякий случай я расставил на плато специальные бригады. Все, что упадет, заберем…

В батальон Пораваля Марсо прибыл, как и обещал, в три часа дня. Пораваль, в военной форме, вместе с двумя другими офицерами уже ждал его у небольшой дачки, где расположен КП батальона. Как только Марсо выходит из машины, все трое, щелкнув каблуками, отдают ему честь.

Марсо неумело отвечает на воинское приветствие и протягивает им руку.

— Товарищ командир сектора, прошу произвести смотр вверенному мне батальону, — говорит Пораваль.

Застигнутый врасплох, Марсо молча следует за офицерами. На ходу он застегивает пуговицы рубашки и спускает засученные до локтей рукава. Хотя они без погон, но, к счастью, высокие сапоги и галифе придают ему до некоторой степени воинский вид. Спустя несколько минут они выходят на большую поляну, расположенную на опушке леса. На секунду Марсо останавливается в изумлении: перед ним стоит в безупречном порядке весь состав батальона.

Люди построены в глубину параллельными рядами, по восемь-двенадцать человек в каждом. Три ряда составляют колонну. Каждые три колонны — отдельное каре. Ряд соответствует группе, колонна — отряду, каре — роте. Так, в образцовом порядке, выстроены четыре каре. Впереди каждого ряда — командиры групп. Справа от них, в одной шеренге — командиры и комиссары отрядов. Перед каждым каре — ротные офицеры.

Пораваль щелкает каблуками, вытянув руки по швам.

— Батальон!… Слушай мою команду… Смирно!

Ряды вздрагивают и мгновенно выпрямляются по всей линии. Марсо замечает с левой стороны крайнего каре группу, на которую он вначале не обратил внимания. Это связные с велосипедами и санитары в нарукавных повязках. Среди санитаров — несколько молодых девушек. Пораваль, однако, не дает Марсо времени долго раздумывать.

— Слушай, на кра-ул!

Автоматы и винтовки всех типов сверкнули на солнце. Офицеры отдают честь.

— Товарищ командир сектора! Второй батальон в честь вашего прибытия построен. Личного состава по списку — 461 человек, в наряде — 83, налицо — 378 офицеров и солдат.

Марсо прикладывает руку к берету. Вся эта картина производит на него сильное впечатление. Он не знает, должен ли отчитать Пораваля за его затею и приказать всем разойтись, или обратиться к людям батальона с приветственной речью. Чтобы выгадать время, он решает произвести смотр батальону.

Вместе с Поравалем и двумя офицерами штаба батальона Марсо медленно обходит ряды и вскоре окончательно поддается действию необычайного для него зрелища. Вот эти так разнообразно одетые люди всех возрастов составляют батальон. Только несколько офицеров в форме: в старом солдатском или унтер-офицерском обмундировании с пришитыми офицерскими погонами; один из них даже в серо-голубой куртке. Все же остальные, вернее, почти все, не имеют никакой формы. То, что на них одето, — это невероятная смесь всех цветов и фасонов. Молодые люди — кто в темно-зеленых спортивных брюках, кто попросту в коротких штанах. Большинство — в рубашках, без пиджаков, многие в голубых теннисках. На некоторых, главным образом более пожилых, — штатские куртки, но есть и такие, что совсем без рубах. По одежде отдельных бойцов можно легко определить их профессии: тут и вельветовые брюки плотников и шоферские комбинезоны цвета хаки. Преобладающий головной убор — берет, но встречаются и шляпы, а кое-где мелькают фуражки. Оружие у всех начищено до блеска, как на парад. Впереди некоторых отрядов гордо красуются пулеметы, и все же легко заметить, что оружие есть не у всех.

«Что им сказать? — думает Марсо, когда смотр подходит к концу. — Мне надо выступить — это ясно, но как к ним обратиться? Солдаты? Франтиреры? Партизаны?» Он приказывает опустить оружие и начинает речь. «Товарищи!…» — произносит он, и голос его сразу же крепнет.

Когда Марсо кончает говорить, бойцы батальона запевают «Марсельезу». Они поют так, как, должно быть, пели ее те, о ком поэт сказал:

Воедино сойдясь, будто гидра живая, Люди пели и шли, страха в сердце не зная. Люди шли босиком!…

— Я опасался упреков с вашей стороны, — говорит Пораваль, после того как все закончилось. — Но я не мог устоять против желания собрать их всех вместе хотя бы один раз. И особенно в такой день, как сегодня… Были приняты все меры предосторожности: увеличено число постов, выслана усиленная разведка. Теперь подразделения уже возвращаются на свои позиции…

— Вам не в чем раскаиваться, — отвечает ему Марсо. — Я вам только благодарен.

Покидая батальон, Марсо думает: как жаль, что Роз не видела всего этого!

XIX

Речушка совсем небольшая. С самолета она, вероятно, напоминает узенькую серебряную ленточку на бархатном фоне. Спускаясь в долину, она тихо струится между крутыми берегами, заросшими колючим и лиственным кустарником. Будто вехи, стоят по обеим ее сторонам высокие буки, тополя и дубы. Местами она словно засыпает в чаще спокойного леса, потом снова начинает рисовать свои узоры среди широких лугов. Убегая все дальше и дальше, она протягивает ленту своих тенистых берегов до середины равнины и тут наконец впадает в Дордонь. Не очень широкая и не слишком глубокая, она то катится по ложу из мелкого гравия, то нежится под солнцем на песчаной отмели, то застревает в какой-нибудь заводи. Сюда сходятся на водопой волы, и сюда же слетаются птицы. Быстрый как стрела зимородок, отливая всеми цветами радуги, осторожно касается воды. Из камыша, разгоняя на пути стаю рыбешек, выползает желтый уж. В воде у берега притаились голавли с красными плавниками. Они сторожат насекомых, падающих на поверхность реки. А над заводью — тишина.

Эта река протекает в окрестностях Палиссака. Вдоль ее берега вверх по течению идут два приятеля-рыболова. Они только что покинули район мельницы, куда несомненно наведываются слишком часто. Один из них, высокий субъект в очках, несет рыболовные снасти, другой, в накинутой на плечи полотняной куртке, по-видимому, прячет под полой какой-то предмет, оттягивающий ему плечо. Когда оба они убеждаются, что углубились достаточно далеко в лес, высокий остается караулить, а его компаньон производит разведку местности… Все в порядке, они одни, кругом ни души. Ближайшая дорога проходит в километре отсюда. Разве только два-три крестьянина случайно услышат у себя дома грохот взрыва, но это не так уж важно.

Низенький человек кладет на землю свой груз — ивовую корзину, какую носят обычно рыбаки. Он достает оттуда гранату, ложится у обрыва на землю, снимает с гранаты кольцо и бросает ее, словно обыкновенный камень, в самое глубокое место реки. От сильного взрыва поднимается столб воды, затем снова водворяется полная тишина. Оба приятеля встают с земли и с замиранием сердца подходят к берегу. На поверхности реки уже плавают кверху брюхом с десяток крупных рыб. Из взбаламученной воды всплывают одна за другой рыбы всевозможных размеров. В яме барахтается что-то крупное; сильный плеск предвещает хорошую добычу. Из-под коряги вырывается еле живой огромный угорь…

— Быстрее, давай сюда сачок!

Сравнительно далеко отсюда вдоль берега реки осторожно пробирается другая группа людей; они только что услышали грохот взрыва.

— Отлично, — говорит один из них, — мы прибыли как раз вовремя.

Но об этом речь впереди…

Вернувшись вечером 14 июля к себе в замок, Марсо узнал, что в его отсутствие туда приезжала Роз. Она пробыла в замке до середины дня и, так и не дождавшись Марсо, уехала обратно. На прощанье пообещала: «Я заеду завтра».

— Она не сказала, какое у нее ко мне дело?

— Нет, больше ничего не сказала, — ответил Пайрен.

Марсо задумался; казалось, он решал какой-то сложный вопрос, потом небрежно бросил:

— Я все же выясню.

Взяв с собой Рамиреса, он сам сел за руль машины и через несколько минут был на ферме Дюшанов.

— Вот приятный сюрприз! — обрадовалась Дюшантиль, целуя его.

— А Роз здесь?

— Они со стариком бродят по огороду. Взбрело им в голову найти помидоров для салата. Ты поужинаешь с нами и Хосе тоже… У меня осталось еще кое-что от полдника и потом… зажарю-ка я цыпленка. Хосе, пойди принеси мне вязанку хвороста!

Едва папаша Дюшан вернулся с огорода, как сразу же потащил гостей в хлев:

— Пошли смотреть в стойле теленочка. Только вчера утром появился на свет.

Ничего не поделаешь: Марсо отправился смотреть теленка, но вскоре, оставив Рамиреса вдвоем с крестьянином, вернулся обратно на террасу и подсел к Роз.

— Ты хотела меня видеть?

— Да, тут одно дело насчет оружия. Мне удалось узнать про большой оружейный склад. Он находится где-то на ферме, неподалеку от мельницы в Палиссаке. О нем знает учитель Бертон.

— Это склад «Тайной армии»?

— Очевидно.

— Надо бы разузнать точнее его место.

— Это нам может сказать только Бертон. Воздействовать на него можно двумя способами: силой или уговорами. По части силы я едва ли буду полезна, зато могу помочь уговорить его. Ведь Бертон был когда-то моим коллегой по школе.

— Ты сама к нему пойдешь?

— А почему бы и нет?

— Одна?

— Нет, конечно. Меня должны сопровождать.

— Кто?

— Два решительных товарища для разговора с Бертоном и еще два других с машиной, чтобы погрузить туда оружие.

— Тебе совершенно незачем этим заниматься.

— Это политическая работа. Мне кажется, очень важно знать, как рассуждает теперь социалист типа Бертона.

— Пусть будет по-твоему. Кого ты хочешь взять себе в сопровождающие?

— Мне, собственно, все равно. Впрочем, я с удовольствием взяла бы с собой маленького Жерара из Бордо… Ты его знаешь, это Арамис.

— Ладно. Раз уж зашла речь о мушкетерах, подберем и остальных из той же группы. Так всегда лучше. А если я переговорю с Жаном Серве, чтобы он тебя сопровождал?

— Почему именно Серве?

— Он тоже социалист, как и Бертон, и поможет тебе убедить его. Такой метод всегда оправдывает себя.

— Согласна. Я бы хотела обсудить этот вопрос со всеми в твоем присутствии…

— Эй вы там, влюбленные! — кричит им Дюшантиль. — Еще не кончили?

Оба, Роз и Марсо, чувствуют, что краснеют, но, не желая выдавать себя, выжидают еще и лишь немного погодя идут к столу.

— Мы беседовали о делах, — поясняет Роз.

— Я в этом не сомневаюсь, — соглашается старуха.

Папаша Дюшан возвращается из винного погребка с двумя бутылками вина и весело ставит их на стол:

— Еще две, которых не выпьют боши! Кстати, как обстоит дело с этим сбрасыванием оружия?

— Насколько мне известно, никак, — отвечает Марсо. — По крайней мере у нас.

— А здесь чуть было не сбросили одну партию. Прилетел в полдень какой-то самолет, покружил, покружил да и был таков… Чтоб им ни дна, ни покрышки!

На следующий день в кабинете Марсо состоялось совещание по поводу предстоящего свидания с Бертоном. Присутствовали Роз Франс, Жан Серве и мушкетеры — Парижанин, Атос, Арамис и Портос. Поскольку вопрос касался оружия, пригласили также Констана.

— Дело это само по себе не такое уж сложное, — говорит Марсо. — Но оно может повлиять на наши взаимоотношения с другими группами движения Сопротивления. Вы знаете, что сейчас в масштабе всего департамента поднят вопрос об объединении всех вооруженных сил в Ф.Ф.И. Силы эти неравны по численности и особенно различны по своему характеру… Одни из них сражаются, другие выжидают. Те, кто сражается, не получают никакой помощи из Лондона, те же, кто выжидает, уже давно обеспечены оружием, сброшенным на парашютах с английских самолетов. Некоторые из выжидающих даже торгуют оружием, некоторые уже нажились на нем и разбогатели, а теперь заранее делят будущие должности и звания. Несомненно объединение всех вооруженных сил позволит лучше распределить оружие и даст каждому возможность занять тот пост, какого он заслуживает. А пока что мы продолжаем бороться с врагом, не получая никакой помощи. Оружие, сброшенное на парашютах 14 июля, было предназначено не для нас. Поэтому, вовсе не желая обострять наших взаимоотношений с «Тайной армией», я все же считаю, что надо брать оружие там, где оно есть.

— Конечно! Какой может быть разговор! — поддерживает его доктор Серве. — Оружие лежит у них без дела. А к каким результатам это приводит, — мы видели на примере бедняги Кулондра.

— Такова цель поездки, в которой вам предстоит участвовать. Речь идет о том, чтобы обратиться за получением оружия к палиссакскому учителю Бертону.

— У него есть оружие?

— Не у него лично, но в его ведении имеется по меньшей мере, крупный склад оружия.

— Я подозревал это, — замечает Серве. — Он всегда принимает таинственный вид, когда речь заходит об оружии.

— Может случиться, — говорит Марсо, — что он будет упираться. Мы не собираемся причинять ему зла, так как он один из руководителей комитета освобождения в Палиссаке. Но нам нужно оружие. Поэтому необходимо выработать план, где все будет предусмотрено…

Всем было известно, что Бертон в компании с одним предпринимателем из Палиссака скрывается на соседней с мельницей ферме. Учитывая их привычки, решили в ближайшие дни захватить приятелей врасплох на рыбной ловле.

Констан, чтобы быть уверенным, что оружие будет доставлено в целости и сохранности, вызвался сам сопровождать грузовик.

* * *

Войдя в воду, Бертон орудует своим сачком под корягой. Его компаньон, одетый в полотняную куртку, остается на берегу, чтобы подбирать выбрасываемую Бертоном добычу. Он взвешивает на ладони каждую рыбу, разглядывает ее и кладет в сетку…

— Тс-с! Подожди минутку.

— Что случилось? — спрашивает, выпрямляясь, Бертон.

— Мне послышались шаги.

Оба некоторое время прислушиваются и готовы уже возобновить свое занятие, как вдруг из-за кустов перед ними появляется фигура Жана Серве.

— А, это вы, доктор! Как вы нас напугали!

— Чего же вам, собственно, бояться?

— Кто знает… Какой-нибудь коллаборационист мог донести на нас немцам.

— Как улов?

— Не так плох, фунтов двадцать будет.

Серве рассматривает сетку и прикидывает с видом знатока ее вес.

— Гранатой?

— Мы хотели попробовать, — говорит Бертон. — Так скорее…

— У вас значит много гранат?

Бертон вылезает на берег и вяло протягивает ему руку.

— Это неподходящая тема для разговора между осторожными людьми.

— Наоборот, — возражает Серве. — Мы здесь среди своих, тут все — участники движения Сопротивления. Только вы вот забавляетесь гранатами, а других бьет враг, потому что они — с пустыми руками.

— Уж будто в маки не глушат рыбу гранатой!

— Не увиливай от ответа. Слушай, Бертон, я недавно узнал, что ты, как и я, принадлежишь к социалистической партии. Ты ведь должен войти в положение, я имею в виду — в положение тех, кто нуждается в оружии, чтобы применить его с пользой.

— Я вхожу, дорогой мой, вхожу, но что же я могу, по-твоему, сделать?

— Дай мне оружие!

— Для кого? Для Ф.Т.П.? Да ты что, шутишь? И к тому же у меня нет никакого оружия.

— Да ведь тебе подчинены все склады «Тайной армии» в нашей округе.

Лицо Бертона принимает злое выражение.

— Знаешь ли, за подобные заявления можно дорого поплатиться!

— Меня ты не запугаешь. Я пришел к тебе как к товарищу, объяснить наше положение и просить твоей помощи.

— А мне нечего ответить людям, которые позволяют коммунистам вертеть собой как угодно.

Серве готов вспылить, но сдерживается. Он обращается к спутнику Бертона, пытаясь вовлечь его в разговор.

— Господин Брив, вы принадлежите к движению Сопротивления?

— Я не занимаюсь политикой.

— Однако за эту войну вы неплохо подработали.

— Прошу без оскорблений, понятно? — вмешивается Бертон, принимая угрожающий вид.

— А кто оскорбляет? — раздается женский голос. Судя по тону, женщина с трудом сдерживает возмущение.

Сразу за этим возгласом из-за кустов появляется Роз в сопровождении Арамиса и Парижанина.

— Руки вверх! — приказывает Парижанин. — Обыщи-ка их, Арамис!

— Мадемуазель Верной? Вы здесь? Слушайте, это какое-то недоразумение, — бормочет внезапно присмиревший Бертон.

Рассматривая трофеи, Парижанин опускает автомат.

— Два револьвера, три гранаты. Не много… Прошу извинения, господа, за наш способ действий. Теперь можно беседовать без всяких опасений. Присядемте!

Все еще бледный, Бертон вынимает пачку сигарет «Кэмел» и предлагает ее всем поочередно.

— Смотрите-ка, — говорит Серве, — американские? Вы в «Тайной армии», я вижу, ни в чем себе не отказываете.

— Послушайте, — начинает господин Брив, — чего вы, собственно говоря, от нас хотите?

Играя своим автоматом, Арамис посмеивается.

— Мне кажется, — отвечает Роз, — что наш друг доктор вполне объяснил вам это. Нам нужно оружие.

— За этим надо обращаться не к нам, — заявляет Бертон.

— А к кому же в таком случае?

— Обратитесь к департаментскому военному представителю Лондонского комитета или к командующему Ф.Ф.И. генералу Кенигу.

— Я не знаю вашего представителя. Что касается генерала Кенига, то, насколько мне известно, он находится в Лондоне. Но зато я знаю вас.

— Я тоже знаю тебя.

— Господин Бертон, прошу вас не говорить мне «ты». У вас для этого нет никаких оснований. Три года тому назад мы с вами преподавали в одной и той же школе в Бордо. В то время вы ничем себя не проявляли как патриот… Я, конечно, не упрекаю вас за то, что вы с тех пор… скажем, изменились в лучшую сторону, но хотела бы, чтобы вы доказали на деле вашу искренность.

— И поэтому просите меня передать оружие коммунистам?

— Я прошу вас передать его участникам движения Сопротивления, у которых его нет и которые в нем крайне нуждаются, чтобы вести борьбу против врага. Надеюсь, вы не станете отрицать, что коммунисты тоже участвуют в движении Сопротивления?

— Нет, отнюдь нет.

— Значит, обратившись к вам, участники движения Сопротивления получат у вас то, что им принадлежит по праву.

— Это абсолютно невозможно.

— «Невозможно» — такого слова французы не знают.

Арамис уже перестал улыбаться, Парижанин тоже не проявляет склонности шутить.

— У нас нет времени дольше ждать, — предупреждает Роз. — Сегодня, и никак не позже, мы должны получить от вас оружие.

— Но позвольте, не могу же я один взять на себя всю ответственность!

— Вас двое.

— Вы требуете невыполнимого!

— Будем говорить прямо. Оружие находится — мы это твердо знаем — в одном из трех домов, окружающих мельницу, а может быть, и у самого мельника. У нас хватит людей, чтобы взять его без вашего позволения, и достаточно способов, чтобы его обнаружить. Словом, так или иначе мы его найдем и, конечно, возьмем, а завтра вывесим в Палиссаке к сведению местного населения сообщение о наших действиях и о вашем поведении. Однако вместо этого мы предпочитаем получить ваше добровольное согласие. Вот и все.

Бертон молчит. Его компаньон чешет в затылке.

— Вы нас ставите в ужасное положение! Послушайте, это просто не по-товарищески. Есть ли у вас при себе по крайней мере какое-нибудь письменное предписание? Кто вас направил сюда?

— Бертону прекрасно известно, кто мы такие, — отвечает Серве. — А уж меня лично все знают как облупленного!

— Если вы на этом настаиваете, — говорит Роз, — Констан сможет подписать вам ордер на реквизицию.

— Кто такой Констан?

— Сопровождающий нас офицер штаба. Он ожидает нас на дороге с машинами.

— Дайте мне хотя бы время информировать начальство, — просит Бертон.

— Ни в коем случае, — вмешивается Парижанин. — Вы должны сейчас же назвать нам дом и сообщить все необходимые сведения. Вероятно, там требуется пароль? Иначе мы просто-напросто отвезем вас к себе в лагерь и будем действовать без вашего согласия.

— Вы подводите нас под удар!

— Ты всегда сможешь сказать, что все это произошло, пока ты был на рыбной ловле.

— А что вы собираетесь делать с нами?

— Вы останетесь здесь под охраной, пока товарищи не перевезут весь груз. После этого будете свободны.

— Дай нам немного подумать.

— И главное, имейте в виду, — говорит Парижанин, — чтобы не пострадал никто из наших товарищей. Впрочем, мы подождем их возвращения…

— Обратитесь на мельницу, — говорит, посоветовавшись со своим другом, Бертон. — Вы скажете, что пришли от имени…

* * *

Арамис отправился сообщить обо всем друзьям, ожидавшим у машины. Он дает выход своей радости, перепрыгивая по пути через канавы, и даже приплясывая на траве…

Констан как будто нисколько не удивлен. Он выслушивает рассказ Арамиса о переговорах, записывает необходимые сведения и вслед за Портосом и Атосом спокойно направляется к грузовику, укрытому в кустах у старой дороги. Немного погодя все трое входят во двор мельницы. На седовласого мельника автомат маленького Портоса не производит, по-видимому, никакого впечатления.

— Что вам угодно, господа?

— Мы пришли от мамаши Мишель, — объясняет Констан.

— Чего же ей надо?

— Рыбы для ее кошки.

— Ну, не слишком-то она спешит забрать свою рыбу, — говорит мельник. — А теперь, со всеми этими обысками и поджогами домов, перестаешь даже спать спокойно. Вы все заберете?

— Да.

— Оно совсем близко. Только сначала, я считаю, надо выпить по стаканчику.

Мельник наливает всем белого вина нового урожая. Они чокаются.

— За де Голля! — провозглашает здравицу мельник. — Будьте уверены, в этом доме вы не найдете фашистских подпевал.

— За победу! — отвечает Констан.

— Слушайте, ребята, может, захватите с собой немного?

— Чего?

— Да, черт возьми, этого легонького белого винца! У вас там, в маки, наверно, рады будут выпить. Я налью вам бутыль. Только вы бутыль-то мне верните.

— А оружие?

— Да оно здесь, совсем рядом. Вон, глядите, та высокая голубятня, что виднеется на берегу реки, между деревьями. Словно башня Матагер в Перигё. С этой голубятней целая история. Видите ли, в свое время эта мельница принадлежала замку Кантамерль, который стоит там, повыше, в лесу. Потом ее купил один человек из Бержерака, а мой прадед был у него работником.

— Ну а голубятня?

— А голубятня была построена во времена моего отца. Надо вам сказать, что его дед женился на дочери хозяина, и с тех пор мельница осталась в нашей семье.

— Значит, голубятня тоже ваша?

— Ничего подобного. Земля, на которой она построена, до сих пор принадлежит хозяину замка. И голубятня тоже. Ее выстроили еще при отце, потому что к мельнице слетались все голуби из замка. Вот ее и построили, чтоб их отвадить. Только голуби там все равно так и не прижились.

— Значит, оружие не у вас, а в голубятне замка?

— Сами понимаете, мне не очень-то хотелось помещать его у себя, — хитро улыбаясь, объясняет мельник.

— И владельцу замка это известно?

— А ему и незачем об этом беспокоиться. К тому же, он еще с самого начала войны уехал из этих мест, а садовник никогда сюда не заглядывает. И потом, он сам дал мне ключ от голубятни, чтобы я мог складывать там сено…

— Выходит так, — говорит с улыбкой Атос, — что, если бы немцы обнаружили ваш склад, с вас и взятки гладки?

— Ну, вполне возможно, что меня стали бы допрашивать. Это такие птицы, что чем дальше от них, тем лучше. Знаете, ведь они арестовали здесь начальника почты из Палиссака и, представьте себе, перед самой моей дверью… Вот потому-то я и рад, что вы избавите меня от этого добра. Да притом оно принесет куда больше пользы, если попадет к вам в руки, чем если станет ржаветь здесь под хворостом. Может быть, еще по стаканчику?

— Спасибо, мы и так уже повторили.

— Ну и что ж! Вино-то совсем слабое. Его можно пить литрами. Вот вам ключ. Поворачивайте свой грузовик обратно, по дороге переедете через небольшой мост и, когда доберетесь до перекрестка, свернете на проселочную дорогу, идущую к лесу. Она проходит как раз позади голубятни. Там вас никто не заметит. А я тем временем налью бутыль и посторожу здесь. Да, чуть не забыл сказать, захватите с собой лестницу, вон ту, что около птичника, она может вам понадобиться…

Портос первый забирается через люк в верхнюю часть голубятни. Это квадратное помещение, куда свет проникает сквозь маленькие отверстия наверху, под крышей. Наваленная посредине куча хвороста сразу приковывает к себе внимание Портоса. С лихорадочной поспешностью он раскидывает ветки и замирает в восторге при виде ручного пулемета, закутанного в брезентовый чехол.

— Скорее поднимайтесь сюда, ребята, тут целое богатство!

— Пожалуй, наполним весь грузовик, — говорит Атос.

«Надо было взять с собой побольше людей», — думает Констан.

Хорошо еще, что мельник догадался прийти помочь им немного.

По мере погрузки оружия и боеприпасов на машину Констан тщательно регистрирует имущество. Список его все растет: два станковых пулемета, восемь ручных, тридцать винтовок, шестьдесят автоматов, противотанковое ружье «базука», шесть ящиков с гранатами…

— Это не вы приходили сюда как-то ночью? — спрашивает мельник на прощанье.

— Едва ли, — отвечает Констан.

— Вы или не вы, во всяком случае, пошло для той же цели. Желаю вам, ребята, всяческих успехов!

Для большей безопасности грузовик сразу же сворачивает на лесную дорогу, ведущую вверх, на возвышенность, к лесным массивам замка Кантамерль. За теми, кто остался на берегу реки, сейчас пошлют легковую машину…

XX

— Соланж!

Девушка, стоящая перед вокзалом в Бержераке, услышав свое имя, оборачивается. Она небольшого роста, но хорошо сложена; на ней узкий джемпер с короткими рукавами и серая юбка; черные волосы коротко, по-мальчишески, подстрижены. Девушка с явным любопытством оглядывается вокруг. Роз, радостно улыбаясь, идет, почти бежит ей навстречу.

— Соланж, милая, здравствуй! Какая же ты стала хорошенькая!

Молодая девушка действительно сияет молодостью и счастьем.

— Я бы тебя не узнала, — говорит она, отступая немного назад, чтобы лучше разглядеть Роз Франс.

— Ты находишь, что я постарела?

— Наоборот, ты тоже похорошела!

Обе смеются и снова целуются.

— Я надела нарядное платье, — говорит Роз, — и эту шикарную шляпу, чтобы немножко изменить свою внешность, ну и, конечно, по случаю твоего приезда. А потом я все утро провела у парикмахера: так лучше, чем прогуливаться без цели. Ну а ты? Как доехала? Ты давно меня ждешь?

— Минут пятнадцать. Я приехала на велосипеде…

— Из Бордо?

— Конечно! Я тебе все расскажу…

— Только не стоит здесь задерживаться. Пойдем пообедаем.

— А куда девать мой велосипед?

— Возьми с собой.

— У меня еще есть чемодан, который должен был прибыть с автобусом.

— Тяжелый?

— Довольно тяжелый.

— За ним мы пошлем кого-нибудь потом. А пока займемся делом.

Обе они направляются к небольшому бистро с вывеской: «Машинисты, милости просим». Это кафе знакомо Роз, она однажды уже встречалась здесь с товарищем из Бержерака. Сквозь зеркальные окна большого отеля напротив вокзала видны сидящие за столиком немецкие офицеры.

— Добрый день, барышни! — говорит хозяин бистро, стоящий без пиджака за прилавком. — Чем могу служить?

— Мы хотели бы пообедать.

— Вы одни?

— Разумеется.

— Проходите, пожалуйста, в зал рядом, сейчас хозяйка займется вами.

— Тут нам будет спокойнее, — говорит, присаживаясь, Роз. — И, мне кажется, здесь мы отлично пообедаем.

И действительно, хозяин уже спешит накрыть на стол. Он очень словоохотлив и болтает с ними доверительным тоном.

— Я сейчас не держу ресторана. Разве только в базарные дни. Мало посетителей… Иногда заходят немцы со своими девицами… Я предпочитаю их не обслуживать. Вот почему я и спросил вас, одни ли вы. Вы, конечно, выпьете по стаканчику аперитива? У меня есть чудесный монбазийяк.

— Как же, знаю, — отвечает Роз. — Я уже пробовала его у вас.

— В таком случае предложу вам испробовать то, чего вы наверняка не пили…

Хозяин удаляется с таинственным видом.

— Я так рада! Ты не можешь себе представить, до чего я рада, — говорит Соланж. — А как мой брат?

— Я только позавчера с ним виделась. У нас было одно очень важное дело, и успех превзошел все ожидания… Жерар еще во многом ребенок, хотя в бою держится великолепно. Знаешь, тут его зовут Арамисом. Его группа так и называется — группа мушкетеров.

— Я ничуть не удивляюсь, это так похоже на Жерара! Еще детьми мы постоянно играли в мушкетеров. Держу пари, что именно он подал такую идею. Да, кстати, я привезла ему губную гармонику.

— В чемодане?

— Нет в рюкзаке, с собой. У меня есть маленький подарок и для тебя.

— Какой?

— Сама увидишь.

— Расскажи мне о себе, Соланж, ты мне ничего не говоришь. Как прошло твое путешествие?

Уничтожая омлет с грибами и гусиный суп, поданные хозяйкой, Соланж начинает свой рассказ. Роз то и дело прерывает ее вопросами и восклицаниями.

Соланж работала по-прежнему в районе Бордо; все время была связной — сначала в партийных организациях, затем в Ф.Т.П. и наконец снова в партии… Товарищи не хотели отпускать ее оттуда. Потребовалось вмешательство секретаря департаментского партийного комитета, а указание о ее переводе исходило, очевидно, из еще более высоких инстанций…

— Мы ходатайствовали о твоем переводе перед Центральным комитетом партии, — поясняет Роз.

…В конце концов Соланж объявили, что она направляется в Дордонь, в распоряжение департаментского комитета, и что сегодня в полдень у вокзала в Бержераке ее встретит партийный уполномоченный. Добраться сюда было нелегко: на этой неделе партизаны взорвали мост, и железнодорожное сообщение прервано… Она решила ехать на велосипеде. Выехала в пять часов утра… По дороге было немало приключений… в Либурне она задержалась, чтобы перекусить… недалеко от Кастильона ее остановила вишистская милиция. К счастью, документы у нее в порядке. Она объяснила, что едет в Бержерак повидать там двоюродного брата, переводчика в немецкой комендатуре… Еще хорошо, что не стали уточнять этот вопрос.

— А как поживают твои родители?

— Ну, ты, должно быть, знаешь, что маму арестовали еще в позапрошлом году. Последнее известие от нее было из Парижа, из крепости Роменвиль. Она держалась исключительно мужественно и стойко… Потом мы узнали, что ее отправили в Германию… Папа остался в булочной один. Дядя и тетя переехали к нам, помогать ему… Папа за этот год заметно постарел. Все ждет известий о маме… Часто вспоминает Жерара и, когда узнал, что я уезжаю, очень горевал, хотя последнее время я уже не жила дома…

Роз, в свою очередь, рассказывает Соланж о себе. Ее отец тоже в Германии. Теперь у нее не осталось больше родственников; одна только мать Бернара по-прежнему ей пишет, считая ее своей дочерью…

Затем разговор снова переходит на Жерара, общих друзей, маки…

— Кстати, — говорит Роз, — ты знаешь, кто командует здесь всеми нашими отрядами маки?

— Нет.

— Наш бывший руководитель в Бордо — Марсо.

— Я его плохо знаю; но мне о нем много рассказывали.

— Он очень хороший… Скажи, Соланж, ты кого-нибудь любишь?

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Просто так, пришло в голову… В конце концов ты в таком возрасте…

Молодая девушка слегка краснеет.

— Нет, я еще не встретила человека, который бы мне по-настоящему понравился. Да и некогда думать об этом.

— Действительно, я спрашиваю глупости, — говорит Роз. — Ты права, сейчас совсем не до этого.

Роз вытаскивает из сумочки маленькую пудреницу, несколько секунд смотрится в зеркальце, покусывая губы, затем чуть припудривает лицо.

— Брось, — говорит Соланж, — ты и так очень хороша… Послушай, не пора ли нам идти? Ты сама меня проводишь?

— Да, ты будешь работать со мной.

— Замечательно! Нас станут принимать за сестер. Я увижу партизан?

— Задавать такие вопросы не полагается.

— Далеко нам ехать?

— Восемнадцать километров.

— Я повидаю своего маленького братишку?

— Хорош маленький братишка! Да он ростом выше тебя на целую голову.

— Зато на год моложе.

— Возможно, ты его и увидишь…

* * *

Под палящими лучами солнца они вдвоем едут по дороге, ведущей в Палиссак. Соланж впервые в этих местах и всем живо интересуется.

— Что это за растения с такими огромными листьями?

— Табак.

— Ой, смотри, какие там большие утки возле фермы!

— Это не утки, а гуси.

В Палиссаке они делают остановку, чтобы передохнуть, и заходят к Тайферу выпить лимонада.

— Как все здесь тихо и спокойно, в этом маленьком городке! — удивляется Соланж. — Кажется, будто приехала сюда на каникулы.

— Видно, что вы не из здешних мест, милая дамочка, — говорит Тайфер. — Если бы вы попали сюда всего несколько дней назад, когда тут были немцы, — вот тогда, доложу вам, было шумно.

— А немцев было много?

— Несколько сот. Машина за машиной… Конца не видно.

— И немало бед натворили?

— Сожгли несколько домов… арестовали бог знает сколько человек… Если бы не было здесь нас с мэром, они бы всех поубивали. Поверьте мне, мадемуазель, бывают дни, когда в наших местах становится очень жарко. Но мы все-таки остаемся здесь, на своем посту.

— Славный человек трактирщик, — высказывает свое мнение Соланж, как только они снова двигаются в путь.

— Он немного преувеличивает, — говорит Роз. — Здесь это принято. Однако верно то, что в этом районе не так спокойно, как кажется на первый взгляд. Мы находимся в самом центре движения Сопротивления.

— С трудом можно этому поверить. На полях убирают урожай; на дорогах почти никого не видно; в деревне на улице резвятся дети… Когда в Бордо говорят о Дордони, то только и слышишь про бои, сожженные города и нивы, стычки на дорогах… Можно подумать, что тут все в огне и крови.

— Так оно и есть на самом деле. Только бои не происходят сразу везде в одно и то же время. Не стоит слишком доверять внешнему виду, надо всегда быть начеку.

— Я просто говорю о своих впечатлениях. Здесь я чувствую себя в большей безопасности, чем на улицах Бордо…

Они останавливаются перед небольшой речушкой, пересекающей дорогу, ее приходится переходить по груде камней.

— Ну, вот, смотри сама.

— Что?

— Дорога закрыта. В прошлом месяце здесь был взорван мост. Немцы заставили двух молодых людей разминировать его, и их тут же разнесло на куски.

— Я не говорю, что здесь ничего не происходит, а только поражаюсь, что с виду это мало заметно. Вот, например, лес, по которому мы сейчас едем, — просто удивительно, что нам тут не попадаются партизаны.

— Ты рассуждаешь, как ребенок.

Соланж сразу забеспокоилась.

— Ты боишься, что я не сумею здесь хорошо работать?

— Глупышка, если б это было так, я бы тебя сюда не вызвала…

Они слезли с велосипедов и стали взбираться по тропинке, вьющейся по холму.

— Далеко еще идти? — спрашивает Соланж. — Я уже устала.

— Теперь близко. Ты сейчас познакомишься с нашей доброй мамашей Дюшантиль.

— Какая смешная фамилия!

— Это, собственно, не фамилия. Тут принято давать жене прозвище по фамилии мужа: жена Мартэна — Мартина; жена Пейро — Пейротта, жена Дюшана — Дюшантиль…

— Ты у них живешь?

— Да, большей частью. Ты тоже будешь жить в этой деревне. Увидишь, я здесь как в родной семье.

— А какая у меня будет работа?

— О работе мы поговорим с тобой завтра. Сегодня мы займемся твоим устройством. Будешь ночевать у наших соседей. Если ты не очень устала, то мы сможем теперь же, не откладывая, навестить Жерара.

— Да, да, сейчас же!

— Но до него ведь не так близко, а ты за один день сделала уже больше ста километров.

— Я готова сделать еще сто, лишь бы его увидеть.

* * *

Растянувшись на одеяле, Поль Пейроль принимает на лесной поляне солнечную ванну. На нем одни только плавки; тело его уже стало коричневым от загара, и он похож на бронзовую статую. На его немного округлившемся лице застыла счастливая детская улыбка. Отмахиваясь от надоедливых мух, Поль дремлет. Неподалеку от него голый по пояс Людвиг разбирает и чистит ручной пулемет. Атос пишет в палатке письмо жене.

— Эй, вы там, встать!

— Что такое? — спрашивает, протирая глаза, Поль.

Из кустов высовывается голова Беро с взлохмаченной бородой. Его разбирает смех.

— К нам — гости!

— Гости?…

— Две девушки. Да еще прехорошенькие! Роз Франс и сестра Арамиса!

— Черт побери! — в ужасе восклицает Пейроль. — Я же совсем голый!

Он ныряет в палатку. К счастью, только накануне он получил от своей невестки посылку с чистым бельем. Поль влезает в брюки, хватает белоснежную тенниску, затягивается ремнем, чтобы принять военный вид, мигом причесывается… Успел вовремя!

Людвиг все еще возится с рубашкой.

— Добрый день! Добрый день! — приветствует их Роз, пожимая всем руки. — Где ваш командир?

— Я его замещаю, — говорит Атос.

— Мы хотели бы видеть Арамиса. Вот его сестра. Товарищ приехала сегодня из Бордо.

— Беда в том, что его сейчас нет.

— Он вернется, самое позднее, через час, — вставляет от себя Беро. — Мне знакома дорога, и я знаю, сколько уйдет на нее времени.

Действительно, Арамис, вместе с Парижанином и Портосом, еще утром уехал из лагеря, чтобы участвовать в агитационной поездке, выпавшей в эту неделю на долю их отряда. Задание было несложное: разъезжать на грузовике штаба сектора с установленным на нем мегафоном и распространять в поселках и деревнях пропагандистские материалы. Машина обычно останавливается на площади, на перекрестке, на улице — одним словом, всюду, где собирается народ; диктор, сидящий в кабине шофера, сообщает последние известия, говорит очередные лозунги, а сопровождающие его бойцы раздают присутствующим листовки, газеты, брошюры… все, что у них есть. Сегодня, например, агитаторам надо рассказать о взятии американцами Сен-Ло, о попытке переворота в Германии и о том, что русские уже за Неманом. Обычно рассказывают также и о последних действиях партизан. Население всегда радостно встречает агитаторов, и бойцы оспаривают друг у друга право участвовать в таких поездках. Роз Франс хорошо известно все это. Она немало потрудилась, налаживая агитационную работу в соответствии с директивами, присланными из Парижа руководством партии.

Роз и Соланж не заставляют себя долго упрашивать и охотно соглашаются подождать возвращения Арамиса. Мушкетеры усердствуют, желая угодить гостьям и показать себя с самой лучшей стороны. Беро, наблюдая за прилегающей местностью, становится с автоматом в руках в картинную позу. Людвиг ищет, на что можно было бы посадить дам. Атос оставляет свое письмо неоконченным. Юный Пейроль глаз не сводит с Соланж.

— Эй, Поль! — обращается к нему Беро. — Мне кажется, ты мог бы представить нас гостям.

Пейроль вначале колеблется, но, ободренный улыбкой Соланж, решается. Указывая на своих товарищей, он поочередно их рекомендует:

— Атос. Старейший партизан, по крайней мере среди присутствующих; владелец гаража, шофер, механик; женат, имеет четверых детей; тридцати пяти лет отроду; занимает в группе пост комиссара по материальному обеспечению.

Роже Беро. Ему дано имя Лельевр, но оно ему не пристало[21]; специалист по выращиванию винограда; женат, имеет сына; исполнилось тридцать два года; в группе обеспечивает службу разведки.

Людвиг. Немецкий товарищ; испытанный антифашист; женат, имеет детей; отроду ему пятьдесят два года; выполняет в группе обязанности повара.

Поль Пейроль. Это я; возраст — двадцать лет; булочник…

— Как! — восклицает Соланж. — И вы тоже булочник? Мои родители — булочники в Бордо.

— Вся наша семья занимается этим делом. У моего брата — булочная в Палиссаке. В группе я обеспечиваю связь. Весь к вашим услугам.

Соланж благодарит его новой улыбкой.

— Ты забыл про отсутствующих, — напоминает Беро.

— Ах, да, у нас есть еще ряд товарищей. Пикмаль — крестьянин, пятидесяти восьми лет, сейчас несет караул… Парижанин — командир нашей группы, рабочий из Парижа… Портос — тоже рабочий, только из Перигё, и затем, конечно, Арамис. Он помощник командира группы, комиссар по кадрам.

— Как сложно у вас с этими титулами комиссаров, — говорит Роз. — Я все еще не могу в них разобраться.

— В каждой части и в каждом подразделении имеется три комиссара: комиссар по оперативной части, иначе говоря, военный командир, комиссар по кадрам, или в некотором роде политработник, и комиссар по снабжению. Это — наша материальная часть.

— Спасибо, что превратил меня в материальную часть, — откликается Атос.

Все смеются.

— Виноват, я хотел сказать, что он занимается материальной частью; в первую очередь оружием, потом — обмундированием. Например, у нас вчера распределяли оружие. Впервые за все время. Нашей группе достался даже ручной пулемет. Роз, впрочем, знает историю этого оружия. Ну, так вот, Атос является у нас теперь лицом, ответственным за хорошее содержание оружия, за доставку боеприпасов… вообще за снабжение.

— Если послушать тебя, — говорит Роз, — можно подумать, что у вас прямо не знают, что делать с оружием: так его много. Надо объяснить Соланж, что ваша группа до известной степени избалована в этом отношении, а для всего состава в целом оружия не хватает.

— Пусть вот он расскажет, — вмешивается в разговор Беро, кивая на Атоса. — Он прекрасно знает, что автомат, который я захватил у бошей, никогда и не числился в инвентарных списках отряда.

— У вас не найдется воды? — спрашивает Соланж. — Мне очень хочется пить.

Поль стремительно хватает брезентовое ведро и исчезает в лесу.

— Вот, пожалуйста, — говорит он, возвращаясь, — совсем свежая, из родника. Если вам угодно, у меня есть мятный экстракт…

— Можешь обращаться к Соланж на «ты», — говорит Полю Роз. — Она ведь член партии.

— Принеси сюда сахару, возьми у меня в мешке! — кричит Беро.

Соланж, смеясь, отмахивается.

— Спасибо, ничего не надо, кроме воды… и еще… стакана.

Ей протягивают сразу три.

Беро жестом просит присутствующих замолчать, сам ложится на траву, прикладывает ухо к земле, потом поднимается и говорит:

— Кажется, подъезжает грузовик.

— Беги скорее в отряд, — распоряжается Атос, — и предупреди Арамиса, чтобы не задерживался.

Соланж встает с места, лицо ее сияет от радости.

— Сейчас подойдет Жерар, а мы даже не успели осмотреть ваше помещение.

— Вполне еще успеем, — отвечает Поль. — Если ты согласна пойти со мной…

Поль ведет Соланж к хижине довольно больших размеров, сложенной из круглых, скрепленных наверху бревен и покрытой дроком. Внутри, на вбитых в землю кольях, стоит грубо сколоченный стол, в глубине помещения навалена куча сена, на стенах тут и там развешаны предметы домашнего обихода.

— Здесь наша спальня, а в дождь — и столовая с кухней.

— И вы все здесь помещаетесь?

— Тут можно поместить и больше народу.

— А как с дверью?

— Кладем ветки, доски, что попало.

После осмотра хижины Поль показывает Соланж несколько диковинных приспособлений на открытом воздухе: выдолбленную деревянную колоду, превращенную в умывальник, печь, сделанную из горшечной глины, очаг с навесом из листового железа на случай дождя. В заключение он ведет Соланж в главное сооружение — палатку бурого цвета, где сложено оружие, продовольствие и личные вещи бойцов. При острой нужде в жилом помещении здесь, вероятно, смогут ночевать еще четыре-пять человек.

— А как вы все устраиваетесь зимой?

— Я еще не зимовал в партизанском отряде. Но у нас всегда найдут выход из положения. И потом иногда мы живем в домах и землянках, а некоторым нашим товарищам повезло: они поселились в замке.

Соланж, наклонившись, заглядывает в палатку. Там царит страшный беспорядок: предметы вещевого довольствия, мешки, котомки — все лежит навалом.

— Смотри-ка, она же дырявая, ваша палатка!

— О, это целая история, совершенно невероятная, — говорит Поль. — Только ни в коем случае нельзя вспоминать о ней в присутствии Портоса. Он всякий раз страшно краснеет и злится. Однажды ночью мы выполняли очередное задание, а он оставался один на дежурстве, охранял лагерь… Все шло хорошо до двух или трех часов ночи, когда Портос вдруг услышал какой-то шум. Он прислушался. Ни малейшего сомнения: шум шагов. Так и есть, говорит он себе, это дарнановцы или боши, я окружен. Потом думает: нет, это невозможно; должно быть, кто-нибудь заблудился и забрел сюда. Портос окликает неизвестного раз, другой. И вдруг слышит, как кто-то улепетывает от него во все лопатки. Тут уж без долгих размышлений он кричит: «К оружию!» — и начинает стрелять во все стороны. Спустя некоторое время прибегают встревоженные стрельбой товарищи; они уверены, что на лагерь совершено нападение. Ищут повсюду врагов — никого не могут найти. Только на следующее утро обнаруживают ущерб: палатка вся изрешечена пулями. Атос обычно не отличается вспыльчивостью, но тут он пришел в настоящую ярость.

— А шум? Что это было такое?

— Кобыла с жеребенком. Никогда мы еще так не хохотали.

Соланж заразительно смеется.

— Угомонитесь-ка на минуту! — кричит им Роз. — Нас кто-то зовет.

Раздвигая руками кусты, на поляне вырастает Роже Беро. Он молчит, лицо его искажено судорогой.

— Что с товарищами?! — спрашивает Атос, поднимаясь ему навстречу. Поль и все остальные сразу смолкают.

Роже стоит с опущенной головой и, кажется, не в состоянии вымолвить ни слова. По щеке у него катится большая слеза.

— Мой брат! — раздается возглас Соланж. — Он не вернулся?

— Все они вернулись, — говорит Беро. — На обратном пути на них напали дарнановцы. Троих ранили.

— А мой брат? Мой брат Жерар? Да говорите же скорее!

— Он убит.

XXI

В жизни человека, занимающего высокий пост, бывают моменты, когда он чувствует себя как бы подавленным тяжестью лежащей на нем ответственности. То, что ему уже известно, помогает ему увидеть размеры того, чего он еще не знает. Как тот, кто поднялся на высокую гору, он, оглядываясь вокруг, испытывает головокружение. Но, с другой стороны, огромная поддержка тех, кто его окружает, оказываемое ему доверие и, наконец, сознание своего права принимать решения, от которых может зависеть успех или провал всего дела, а иногда даже жизнь и смерть его товарищей, вызывают у него особый внутренний подъем, стимулирующий его работу и толкающий его вперед. Марсо переживает как раз один из таких моментов…

Он знает, что над ним и над вверенными ему людьми собирается гроза; она уже близка и готова вот-вот разразиться. Однако внешне в замке по-прежнему все спокойно. В гараже весело посвистывают шоферы. У домика связных сидят в тени молодые люди и читают газеты, а из радиоприемника, находящегося в здании, доносится легкая музыка. Мамаша Филипп кипятит под навесом огромный котел, и запах, распространяющийся из этого котла, неудержимо манит к себе бойцов, несущих наряд на кухне; ее муж сажает в огороде салат-латук… Время от времени подъезжает и отъезжает мотоцикл; связной, весь в поту, не спеша взбирается по холму к лужайке замка… Только сейчас, по пути из лазарета, Марсо вынужден был сделать замечание одному часовому, который, в самом растерзанном виде, с взлохмаченными волосами, разлегся на траве, погрузившись в чтение любовного романа. «Слушай, что у тебя за вид и как ты себя держишь? И ты воображаешь, что несешь охрану военного объекта?»

Может быть, под влиянием всей этой мирной обстановки Марсо и не заметил бы вовремя опасности, если бы к нему не прибыл нарочный из департаментского военного комитета. Комитет извещал его об усилении немецких военных гарнизонов, о передвижении неприятельских войск и отрядов вишистской милиции… Ему предлагалось подготовить отход на новые позиции, сохранив в целости свои силы и поддерживая регулярную связь с комитетом… Батальоны других секторов, на севере и на востоке департамента, активизируют свои действия, чтобы облегчить ему предстоящее маневрирование…

Впрочем, полученная из военного комитета информация только подтверждала данные, собранные в самом секторе службами разведки. Так, 14 июля был опознан немецкий самолет, несомненно пытавшийся обнаружить местонахождение партизанских отрядов. Жандарм Лажони поставил Марсо в известность, что жандармерия Палиссака, а возможно, и других мест, получила секретные приказы. Лажони вместе с еще одним жандармом хотел даже уйти в партизанский отряд, но его уговорили остаться на своем посту. В разных пунктах равнины были замечены группы вишистской милиции… Именно одна из таких банд три дня тому назад неожиданно напала на десятерых бойцов из отряда Жаку — Эмилио, возвращавшихся на машине из агитационной поездки. К счастью, какой-то крестьянин успел предупредить их об устроенной засаде; захватив крестьянина с собой, партизаны свернули на другую дорогу. Однако этот маневр был проделан недостаточно быстро, и шестидесяти дарнановцам, ожидавшим партизан в трехстах метрах впереди, удалось их обстрелять. Арамис был убит наповал из ручного пулемета. Д'Артаньян и еще двое были ранены. Гибель Арамиса — большая драма. Боялись, что его сестра сойдет с ума от горя. На следующий день товарищи убитого перенесли его тело на маленькое кладбище в Бреньяде. Туда прибыл весь отряд Жаку — Эмилио. Парижанин от имени Ф.Т.П. и Роз от имени партии произнесли в присутствии всего населения деревни краткие надгробные речи. На другой день произошла новая стычка с вишистской милицией, на этот раз в батальоне Ролана. Дарнановцы обстреляли грузовик с продовольствием и убили еще двух партизан. Шоферу удалось прорваться и доставить грузовик к месту назначения.

Марсо вызвал к себе Пайрена и Констана, чтобы обсудить все эти события и срочно принять необходимые меры.

— Мне кажется, — говорит Констан, — во всех этих делах что-то нечисто. Взять хотя бы случай с Арамисом. Кто-то, конечно, предупредил дарнановцев о пути следования грузовика. И тут может быть только одно объяснение — в отряд проник шпион.

— Похоже, что так, — подтверждает Пайрен, — ведь у нас уже были сигналы о попытках всяких подозрительных личностей проникнуть в наши ряды. Мы уже разоблачили кое-кого и лишили подлецов возможности нам вредить. Но другие шпионы могли остаться еще не разоблаченными. Наши бойцы по-прежнему излишне доверчивы. Я твержу это своим комиссарам на все лады, но они все еще не уделяют достаточного внимания вопросу бдительности. Является, например, в подразделение никому не известный тип, называет себя патриотом и рассказывает какую-нибудь историю. Алле-гоп! Не проверив правильность сообщенных им сведений, его моментально принимают в группу. Да, это именно так, и я заметил, что субъекты, занимающиеся шпионажем, как правило, ведут себя очень скромно и очень любезны в обращении; иногда шпионом бывает даже красивая девушка. В этом случае дело обстоит еще хуже: наши бойцы принимают за чистую монету все, что им рассказывают…

— Ты навел меня на мысль, — говорит Марсо. — Отряд Жаку — Эмилио, как известно, был пополнен добровольцами из разных групп. Я указывал на это Поравалю. Переброска людей создает благоприятные условия для маскировки, так как бойцы не знают друг друга, и какому-нибудь негодяю легче в этих условиях вести свою грязную работу. Нам надо проверить весь состав отряда. Д'Артаньян в должности командира отряда не вызывает никаких сомнений. Мы его хорошо знаем; ранение у него легкое, и он вполне может выполнять свои обязанности. Но зато мы должны потребовать от Пораваля немедленной замены комиссара по кадрам. Нужно подобрать надежного, хорошо проверенного товарища, который бы все контролировал и знал каждого бойца.

— Для этой роли, мне кажется, подошел бы такой человек, как Парижанин, — подсказывает Пайрен.

— О нем есть необходимые данные?

— Да, по линии партийных органов. Данные надежные.

Пайрен подходит к окну и делает знак одному из связных.

— Сейчас передам в батальон…

— Будем считать этот вопрос решенным, — продолжает Марсо. — Теперь переходим к самому важному. В настоящий момент все говорит за то, что немцы с помощью отрядов вишистской милиции готовят нам окружение. Мы с вами ответственны за три партизанских батальона, иначе говоря, за целый полк, и, кроме того, имеется еще несколько отдельных отрядов, не вошедших в батальоны. В общей сложности у нас свыше полутора тысяч человек.

— Не считая подпольных групп Сопротивления, — добавляет Пайрен.

— Сколько, по-твоему, там людей?

— Примерно столько же. У них что ни день создаются все новые отряды. И действуют неплохо, в особенности железнодорожники…

— Все это так, но они находятся на легальном положении: имеют работу, живут у себя дома; они рассредоточены по заводам, деревням, городам и, следовательно, не рискуют попасть в окружение. Совсем иное положение у наших партизанских батальонов, у нелегальных, как их раньше называли. Давайте взглянем на расположение отрядов.

Пайрен раскладывает на столе карту. Все трое внимательно рассматривают ее, отмечая при этом маленькими кружочками известное им или предполагаемое расположение подразделений.

— Получается довольно большая концентрация, — говорит Марсо. — А по данным разведки, на территории нашего сектора имеется от пяти до шести тысяч немцев, не считая тех, которые могут подоспеть им на помощь из соседних районов. Кроме того, две тысячи дарнановцев, жандармы…

— Жандармы меня меньше беспокоят, — высказывает свое мнение Пайрен. — Наши подпольные отряды Сопротивления достаточно сильны, чтобы их обезвредить. Надо учесть и то, что среди них немало наших друзей.

— Но зато нельзя не считаться с «мобильной гвардией». У нас есть сведения о выступлении ее отрядов из Бордо… Таким образом, если противник вздумает предпринять крупную операцию, то в его распоряжении будет около десяти тысяч человек. У него стратегически выгодные позиции, превосходство вооружения и техники. Военный комитет предупредил нас. Я считаю, что нам нечего больше ждать…

— Об интернациональном батальоне можно не беспокоиться, — дает справку Пайрен. — Его подразделения уже переместились дальше к северу, к Рибераку, и имеют четкие инструкции не группироваться в одном месте.

— Остаются Пораваль и Ролан, — говорит Марсо.

— Ролан все еще набирает добровольцев, — сообщает Пайрен. — Его батальон насчитывает уже свыше шестисот человек. Пожалуй, следовало бы разделить его пополам. Таково мнение комиссара по кадрам батальона, а также и Гарнье.

— Сейчас уже поздно этим заниматься, — говорит Марсо. — Теперь Ролану нужно немедленно отходить и еще более рассредоточить свои силы. Я предлагаю для него район между Мюссиданом и Перигё. Вот здесь.

Марсо указывает пальцем пункт на карте.

— Лучше вот там, — советует Констан, — там сильнее наше влияние среди населения.

— Согласен. Пораваль тоже должен переместить свой КП: сейчас он находится чересчур близко к населенному пункту. А батальон ему нужно передвинуть подальше к югу.

Пайрен снова подходит к окну и на этот раз подзывает начальника службы связи. В нескольких словах он объясняет ему задачу. Нужно отправить в батальоны двух расторопных связных. Приказ должен быть выполнен сегодня же вечером, в крайнем случае — ночью. Надо передвинуться по меньшей мере на пятнадцать километров в указанных штабом направлениях. Завтра командиры батальонов обязаны донести штабу сектора о занятых позициях.

— А теперь, — говорит Марсо, заглядывая в свои наспех сделанные перед совещанием записи, — остается одно: вопрос о нас самих.

— У меня есть на примете место для нового КП, — сразу же докладывает Пайрен. — В семнадцати километрах отсюда, на том берегу Дордони, стоит пустующий дом. Конечно, его не сравнишь с замком, но впоследствии, когда опасность минует, мы всегда сможем подыскать что-нибудь другое или вернуться сюда.

Они обсуждают предложение и, сверившись с картой, решают перевести штаб сектора на предложенное Пайреном место. Переезд назначен на завтра. Но уже теперь, во избежание всяких случайностей, всему составу штаба будет указано место сбора на тот случай, если придется пробираться поодиночке. Пайрен со связными сегодня выедет первым и проверит намеченный для эвакуации маршрут. Констан, наоборот, покинет старый КП, когда все уже будет вывезено. И это понятно: в его непосредственном ведении находятся санитарные службы и различные службы технического, вещевого и продовольственного снабжения. Все они фактически сосредоточены в замке.

— Мы поступили опрометчиво, собрав все наши службы в одном месте, — говорит Марсо. — Теперь надо исправлять ошибку. Займемся сначала санитарной частью.

Для более подробной информации пригласили доктора Серве. Довольный тем, что его позвали, доктор докладывает о состоянии своей службы:

1. Во всех подразделениях вплоть до отрядов, и даже в некоторых группах, имеются санитары. Они могут сделать перевязку, наложить шины и эвакуировать раненого. К сожалению, не все они снабжены санитарными сумками для оказания первой помощи.

2. В большей части населенных пунктов есть местные санработники. Это преданные партизанам люди, умеющие оказать первую помощь, сделать укол, ухаживать за больным или раненым. Но у них тоже не хватает перевязочных средств, а особенно медикаментов.

3. При каждом батальоне и роте имеются санитарные пункты, располагающие сравнительно большим количеством медицинского оборудования, а также носилками и машинами. Желательно, конечно, чтобы в каждом батальоне было хотя бы по одному врачу и еще по одной машине.

4. Наконец, при штабе сектора недавно создан лазарет, постепенно преобразуемый в госпиталь. Сейчас в нем находятся пять раненых и трое больных. Туда следовало бы назначить двух медсестер, кроме того, совершенно необходимо снабдить лазарет хирургическим оборудованием.

— В настоящий момент, — отвечает доктору Марсо, — мы сможем заняться только госпиталем, так как времени у нас в обрез. Кто-нибудь проверил данные разведки о том замке?

— Я собирался сам сделать это завтра, — говорит Констан.

— Это рискованно, старина, время не ждет. Я предлагаю сейчас же послать туда нарочного — предупредить, чтобы приготовились принять нашу центральную санитарную службу. У нас, в сущности, достаточно сведений о замке. Его владелец, крупный парижский коммерсант, до войны проводил там лето, а теперь давно уже не был. Ну а фермер, на которого возложена охрана поместья, входит в Национальный фронт и готов помогать нам.

— Это далеко? — спрашивает Серве.

— Километров шестьдесят будет.

— Да ты что, смеешься! Как же я, по-твоему, перевезу туда людей?

— Тебе дадут все машины, какие потребуются, все равно их надо забирать отсюда… Иначе тебе придется рассовать своих больных в окрестностях по разным местам. Но, во всяком случае, сейчас нужно вывезти госпиталь из района боевых действий.

— А как же с назначением новых медсестер?

— О них договоришься с Пайреном.

— А где же моя операционная? Ты же сам обещал мне, что Гарсиа…

— Операционная уже есть. Ты ее получишь.

После ухода Серве они обсуждают разные вопросы, связанные с транспортировкой имущества — оружия, продовольствия, автомашин, оборудования гаража… Потом все трое расходятся и занимаются каждый своим делом, чтобы ускорить подготовку к эвакуации и проследить за выполнением приказов.

Обстановка вокруг замка совершенно изменилась. Люди поглощены делом, суетятся, окликают друг друга; в замок доносится гомон разговоров, веселые возгласы. Бойцы не испытывают никаких опасений и рады предстоящей перемене.

«И вот так всегда, — думает Марсо, глядя в окно. — Когда бойца перебрасывают в другое место, не говоря, куда именно, он всегда бодро настроен. Очевидно, в таких случаях людей манит неизвестность, новые впечатления, возможные неожиданности… По-настоящему, мне бы следовало объяснить им обстановку… А! Вот какой-то связной…»

В замок является много связных. Их прибытие и уход так часты, что на это почти не обращают внимания, кроме тех случаев, когда они приносят какую-либо интересную новость. Тогда эта новость распространяется с неимоверной быстротой. Обычно же через связных направляются отчеты о выполненных операциях, планы новых операций, данные разведки, различная информация, требования к той или иной службе…

В этот раз Марсо сам выходит навстречу запыхавшемуся человеку, спрыгивающему с велосипеда. Тот его, по-видимому, узнал. Велосипедист отдает ему честь и представляется:

— Поль Пейроль, боец второго батальона из отряда Жаку — Эмилио.

— Кто тебя послал?

— Никто.

— Как так никто?

— Я был по заданию своей группы в Палиссаке. Там видели проезжавших дарнановцев и немцев. Я подождал немного, чтобы посмотреть, не проедут ли еще. Потом решил, что будет лучше явиться прямо в замок и доложить вам об этом.

— Много ли их было?

— Два грузовика дарнановцев, две легковые машины с немцами.

Марсо сразу же сопоставляет это сообщение Пейроля с утренней информацией о прибытии большого отряда вишистской милиции на ферму Борденава.

— Откуда они ехали?

— С равнины.

— Я так и думал. А куда направлялись?

— Двигались по дороге, ведущей в лес.

Вот это уже не совсем понятно. Дорога, ведущая в лес, занята дальше отрядами Ролана. Такая авантюра слишком рискованна для двух грузовиков дарнановцев. Но тут Марсо вспоминает, что от лесной дороги идет также проселочная дорога по направлению к Бреньяде. А там ферма папаши Дюшана, дом, где живет Роз…

— Когда они проехали через Палиссак?

— Около часу дня.

На два часа у Роз была назначена встреча с Пайреном в замке. Сейчас уже почти три. Марсо боится даже думать о том, что могло произойти. Он зовет Рамиреса.

— Возьми двух бойцов и беги кратчайшим путем к ферме… Там Дюшан… Роз… Подходи осторожно. Мы боимся, не случилось ли беды.

— Пожалуй, уже поздно, — говорит Хосе Рамирес. — Я вижу к нам бежит по полю какая-то женщина.

— Это Соланж, — узнает Пейроль. — Одна. Бежит сюда, к замку…

— Да, конечно, уже слишком поздно, — говорит Марсо, чувствуя, как сжимается у него сердце.

* * *

Действительно, было уже слишком поздно. Пока штаб сектора проводил в замке совещание, машины дарнановцев ворвались в Бреньяду. Крестьяне в это время обедали. Они вначале решили, что приехали партизаны, и вышли из домов им навстречу. Когда же они заметили свою ошибку, бежать было уже поздно: дарнановцы в черных мундирах оцепили деревеньку.

Роз провела все утро за беседой с Соланж. После смерти Арамиса она впервые заговорила с Соланж о ее работе. Роз старалась хоть немного утешить девушку. Она рассказала о павших ранее героях, память о которых никогда не изгладится. Их жертвы были не напрасны, из скорби о них рождаются новые великие дела… Роз советовала Соланж работать, как можно больше работать, чтобы не оставалось времени для грустных мыслей и легче было преодолеть душевную боль. Днем Роз намеревалась отвести Соланж на первую деловую встречу, познакомить ее с товарищами по партии, которые заменят ей Жерара. Соланж, глотая слезы, обещала быть стойкой и достойной погибшего брата… Однако перед тем, как приступить к работе, ей хотелось еще раз побывать на его могиле. Ее неудержимо тянуло туда. Она все еще не могла поверить, что Жерара нет в живых. С ней не стали спорить и решили обедать без нее…

Стоя у большой печи, Дюшантиль наливала суп из объемистого чугуна; Мелани держала суповую миску. Дюшан спустился в винный погреб и нацеживал вино. Роз пошла к колонке набрать свежей воды. Сидя на своем обычном месте, в конце стола, старик-сосед в ожидании супа грыз сухой ломоть хлеба, лежавший у него на тарелке. Дом Дюшанов стоял позади других, и поэтому они последними узнали о прибытии немцев.

— Боши! — крикнул папаша Дюшан, возвращаясь в дом без бутылки.

У Роз тотчас же явилась мысль уйти через сад, а оттуда пробраться кукурузным полем в лес. Но дарнановцы уже бежали вниз по дороге — путь к отступлению в сторону леса был отрезан. Роз вспомнила о Соланж; она сейчас одна, на кладбище. Затем у нее мелькнула мысль спрятаться, но было уже поздно: на пороге дома появился Борденав-сын. В портупее, затянутый ремнем, он стоял, закинув голову, отбросив назад длинные, вьющиеся волосы, и с видом победителя смотрел на застигнутых врасплох людей.

— Ах, вот как! Семейка Дюшанов в полном составе! И в придачу та самая бабенка, которая нас интересует, эта маленькая шлюха-коммунистка!

Позади него виднелись два дарнановца, вооруженные новенькими автоматами, и немецкий офицер.

— Всем выйти! — закричал офицер.

Роз с гордо поднятой головой вышла первая. У дома стояло человек двадцать дарнановцев и с ними немцы. Некоторые из них ухмылялись.

— Ты что это так уставилась на меня? — орет Борданав, наступая на Роз. — Хочешь ночку со мной провести?

Он дает ей пощечину, от которой Роз чуть не падает.

— Марш! Пошевеливайся! Лицом к стене!

— Подлец! — кричит папаша Дюшан. — Ох!

Офицер ударил его хлыстом по лицу.

— К стенке, ты тоже!

Дюшан подносит руку к усам. По щеке у него течет кровь. Он молча становится рядом с Роз.

— Видал ты старого дурня? — говорит один из дарнановцев другому. — Вздумал еще разыгрывать из себя храбреца.

Дюшантиль и Мелани, белые как мел, взялись за руки, точно готовясь умереть вместе. Около них старик-сосед, шевеля губами, бормочет молитву.

— Обыскать дом! — командует офицер.

Дарнановцы бросаются в дом, ломают мебель, расшвыривают вещи, выбрасывают в окна белье. Старая Дюшантиль не в силах вынести этого зрелища. Она плачет.

Стоя у стены, Роз думает: «Они ничего не найдут, не могут ничего найти. Может быть, даже не убьют нас сразу. Они несомненно знают, кто я, и надеются, что им удастся заставить меня говорить…» Она вспоминает о товарищах, о десятках тех, кто сегодня вечером и в ближайшие дни будет ждать ее, о своих партийных руководителях: о Гарнье, с которым она была непосредственно связана по работе, о Гастоне, секретаре департаментского комитета… Всем им скоро станет известно: товарищ Роз, ответственная за сектор, провалилась… Она вспоминает о штабе сектора — он всего в трех километрах отсюда. Что с Марсо? Может быть, и его взяли? Нет, это невозможно, этого не может быть. Не так-то это просто. Марсо будет защищаться. У него есть оружие, бойцы… И вдруг в памяти возникает Соланж — одна, на кладбище. Только бы ей не пришла в голову мысль вернуться сюда… Лишь бы остальные спаслись…

* * *

Соланж, задыхаясь, подбежала к замку. Марсо и Пайрен спешат ей навстречу.

— Ты, Соланж? Говори скорее, ты из Бреньяды? Что с Роз?

— Не знаю, — отвечает девушка.

Немного отдышавшись, она прерывающимся голосом рассказывает о том, что видела.

Когда в деревню прибыли машины, она была на кладбище… Она заметила немецкую форму, и ей все стало ясно… Одна группа сразу же направилась к дому Дюшанов… Соланж издали было видно, что Роз и старый крестьянин стояли у стены сарая… Дарнановцы что-то орали… Врывались в дома… Она невольно вспомнила об Орадуре… Ей удалось незаметно выбраться с кладбища через заднюю калитку… Она бежала все прямо, прямо… Знала, что замок где-то здесь, недалеко…

Марсо слушает ее рассказ, сурово сдвинув брови. На мгновение кажется, что он готов один броситься к Бреньяде, но он тут же берет себя в руки.

— Быстро, двух связных в разведку! — командует он. — Рамирес! Собери всех людей у замка!

Марсо идет к себе, обдумывая, что следует предпринять и как он сам должен действовать. Неожиданно Пайрен хватает его за руку, и он оборачивается. Там, за лесом, медленно вздымается к небу столб белого дыма.

XXII

Ролан находился на своем КП, когда нарочный из штаба сектора вручил ему приказ отходить за Мюссидан. Почти одновременно явился батальонный связной и сообщил о нападении вишистской милиции на Бреньяду. Какой-то крестьянский паренек видел, как по косогору в направлении деревни двигалась автоколонна, и одним духом домчался до ближайшего поста, чтобы известить партизан. Ролан тотчас же собрал всех имевшихся на месте офицеров батальона.

— Мы должны выполнить полученный из сектора приказ, — сказал он, — но вместе с тем не можем оставить население Бреньяды во власти кучки дарнановцев и немцев. В свое время эта деревня в течение двух недель оказывала нам гостеприимство. Если мы не вмешаемся, немцы могут жестоко расправиться с крестьянами.

В срочном порядке был выработан следующий план действий:

1. Все подразделения батальона начинают немедленный отход.

2. Два отряда остаются на месте для поддержания связи и прикрытия тыла.

3. Три других отряда отправляются сейчас же на помощь Бреньяде с заданием любыми способами помешать разрушению деревни.

Приведя самые убедительные доводы, Ролан взялся лично руководить операцией в Бреньяде. Местность была всем хорошо знакома, и три грузовика по лесным дорогам быстро доставили Ролана и около сотни его людей в район деревни.

Ролан приказал одному отряду ждать у грузовиков, а сам, выслав вперед двух разведчиков, со всеми остальными людьми подошел поближе к Бреньяде, чтобы, не выдавая себя, разобраться в обстановке. К сожалению, по условиям местности он не мог приблизиться к деревне с той стороны, где проходила дорога, и это давало врагу возможность беспрепятственно отступить, укрываясь за домами. Ролан спохватился, что следовало послать одну группу в обход, к подножью холма, чтобы отрезать врагу отступление, но было уже поздно. Во всяком случае, теперь надо было действовать, и притом действовать быстро.

К этому времени дарнановцы закончили обыск и стали готовиться к отъезду…

Роз и папаша Дюшан все еще стояли у стены дома. Офицер приказал надеть на них наручники и отвести их порознь к двум легковым машинам. Немцы думали таким образом застраховать себя от возможного нападения на обратном пути: партизаны не станут стрелять из опасения попасть в своих.

Видя, как уводят ее мужа, Дюшантиль хотела броситься вслед за ним, но один из дарнановцев грубо оттолкнул ее. Она упала, вскрикнув в негодовании:

— Мерзавец! Нет у тебя, видно, матери!

Дюшан попросил у офицера разрешения захватить с собой куртку и обувь, но получил отказ.

Роз, щека которой все еще пылала от полученной пощечины, крикнула напоследок:

— Мужайтесь, победа будет за нами!

Борденав-сын подошел к немецкому офицеру, видно, замыслив еще какую-то подлость.

— Делайте, что хотите, — заявил ему офицер.

Тогда Борденав взял охапку сена, поджег ее и вошел с ней в амбар.

— Нет, нет, только не это! Только не это! — закричал Дюшан, пытаясь вырваться из цепких лап двух солдат, толкавших его в машину. — Лучше убейте меня. Трусы! Бандиты!

— Пошли! — крикнул Борденав своим молодчикам, снова появляясь с пылающим факелом в руке. — Будем жечь все вокруг!

Но они не успели…

С занятой позиции ни Ролану, ни его бойцам не было видно, что происходит у дома Дюшана, однако они заметили несколько стоявших на страже дарнановцев. Ролан указал места двум бойцам с ручными пулеметами, выслал лучших стрелков вперед, взял сам винтовку и шепотом передал по цепи приказ: «Два стрелка на каждого часового, целиться лучше! Пулеметчикам стрелять по второй команде».

— Огонь!

Как раз в этот момент из амбара папаши Дюшана вырвались первые клубы дыма… Шесть дарнановцев упали почти одновременно. Остальные тотчас исчезли. Немного погодя из одного окна застрочил автомат, и группа дарнановцев сделала попытку пробраться к телам убитых.

«По-видимому, они не рассчитывают удержать за собой позиции», — подумал Ролан.

— Беглый огонь!

На этот раз в бой вступили два ручных пулемета… Дарнановцы в беспорядке отхлынули. Пробежав несколько шагов, рухнули на землю еще два человека.

— Прекратить огонь! — скомандовал Ролан. — Впустую не стрелять!

Тут он увидел долговязого Борденава и еще нескольких дарнановцев, появившихся из-за амбара. Они подталкивали перед собой крестьян и, прячась за ними, пытались унести своих убитых. По ту сторону дома послышалась команда на немецком языке и шум заведенных моторов.

Ролан не колебался ни минуты. Он первый выскочил из укрытия, скомандовав:

— Вперед!

Бойцы с громкими криками бросились за ним… Это произошло так быстро, что дарнановцы, беспорядочно отстреливаясь, стали отступать.

Когда Ролан и его товарищи достигли ближайшего дома, последняя машина противника уже скрылась за холмами.

— Мой муж, они увезли моего мужа! — кричала Дюшантиль. — Увезли Роз!

— Живо! Быстрее! Тушить пожар! — распорядился Ролан.

Пламя уже перекинулось на сеновал, находящийся над хлевом. Воспользовавшись паникой, кто-то из крестьян успел отвязать животных, но одну корову, совсем обезумевшую от страха, и маленького теленка, находившегося в глубине хлева, вывести не удалось. Где-то в дыму слышалось их жалобное мычание. Женщины и мужчины, крестьяне и партизаны — все, кто тут был, бросились к колодцам и колонкам. Передавая ведра с водой по цепи, они пытались отстоять от огня дом Дюшанов. Некоторые проникли внутрь дома и, задыхаясь от дыма, выбрасывали оттуда мебель и все, что можно было спасти. Из простыни вывалился какой-то портрет. Дюшантиль машинально подобрала его, потом закричала, обращаясь к тем, кто был в доме:

— Не рискуйте собой! Уже горит кровля. Выходите, выходите, бросьте все! Мне теперь ничего не надо!

Люди оказались бессильны потушить пожар и старались хотя бы помешать ему перекинуться на соседние постройки. Стояла сильная жара, и все кругом вспыхивало, как порох. Словно факел, занялась одна скирда. Другую удалось отстоять.

— Все сгорит, все сгорит, — повторяла какая-то старая крестьянка, ломая в отчаянии руки.

Загорелся еще один сарай, крытый соломой. Но все же наконец люди одержали верх над стихией. Деревня была спасена.

Ролан в это время быстро проверял, все ли бойцы здесь.

— Где Поль? Куда девался Жак? Кого у нас не хватает?

Все оказались налицо. Но в самой деревне были жертвы.

Отстреливаясь при отступлении, дарнановцы ранили двух крестьян. Кроме того, был смертельно ранен сосед Дюшанов. Его отнесли в сад около церкви, где старый кюре причастил его.

— А как дела у дарнановцев? — спросил Ролан.

— Семь убитых!

— И это все?

— Еще три тяжело раненных.

— Всего, значит, десять… Эх, устрой мы засаду да действуй мы более решительно, ни один бы не ушел живым!

Сидя в стороне, рядом с дочерью, Дюшантиль думала о муже и уныло смотрела, как догорал ее бедный дом, который она ни разу в жизни не покидала. Она все еще держала в руках портрет, подобранный во время пожара.

— Положи его куда-нибудь в сторонку, — сказала она Мелани, — отец очень им дорожил… Он его спрятал… Бедный мой муженек! Подумать только, всего какой-нибудь месяц назад ты так радовался, зажигая костер святого Жана!

* * *

Марсо сразу же узнал от разведчиков о событиях в Бреньяде. Взяв с собой Пайрена, он сам отправился в деревню, чтобы вместе с Роланом выработать дальнейший план действий.

Опасаясь нового налета врага на Бреньяду, они решили оставить на несколько дней в окрестностях деревни отряд, который наблюдал бы за врагом и, в случае необходимости, помог населению бежать в лес. Семье Дюшанов было уже выплачено пособие. Пока что их приютили у себя соседи. Партизаны, со своей стороны, обещали, как только минует опасность, вернуться в Бреньяду и отстроить Дюшанам новый дом, лучше прежнего.

Но Марсо и его товарищи испытывали мучительное беспокойство за судьбу Роз и папаши Дюшана. Пока что Марсо мог сделать только одно: дать приказ своей разведке любыми доступными ей способами узнать, куда их увезли.

Оставалось принять решение о судьбе маленькой Соланж. Этот вопрос касался главным образом Пайрена, и по возвращении в замок он сам переговорил с молодой девушкой. Она приехала сюда, чтобы работать вместе с Роз, под ее непосредственным руководством. Теперь, когда Роз арестована, нужно будет снова наладить все связи, продолжить ее работу… Соланж, конечно, не заменит ее. Однако важно то, что она еще не известна врагу, но уже достаточно опытна как связная и поэтому может быть очень ценной помощницей партийного руководителя. Вопрос об ее использовании должен решаться партийными органами. Нужно будет информировать обо всем Гарнье и просить, чтобы он переговорил с Гастоном. Но пока что нельзя никуда отпустить Соланж одну или предложить ей оставаться в Бреньяде. Все это навело Пайрена на мысль — выяснить у Пейроля, как у местного жителя, нельзя ли поместить Соланж в какой-нибудь семье поблизости.

— Можно устроить ее у моего брата, — сразу же ответил Поль.

— Он надежный человек?

— Поставляет хлеб для маки.

— А, знаю. Пожалуй, слишком на виду. Лучше было бы устроить ее в другом месте.

— Родители Соланж — булочники в Бордо. Это поможет объяснить ее пребывание у нас.

— Так ты ее знаешь, оказывается?

— На днях познакомился, когда она заходила к нам в группу вместе с Роз Франс, чтобы повидать Арамиса.

— А твой брат согласится поместить ее у себя?

— Если узнает, что она из маки, примет без всяких разговоров.

— Хорошо. Значит, пошлем Соланж к твоему брату.

— Пусть лучше сам Пейроль проводит ее туда, — сказал появившийся во время их беседы Марсо. — Заодно принесет нам сведения о том, что там делается. Мы известим его отряд, что он вернется позже.

* * *

Поль и Соланж, не спеша, едут в Палиссак на велосипедах и, глядя на них со стороны, можно принять их за влюбленных жениха и невесту. Но оба они грустны; уже вторично их встрече сопутствует несчастье: тогда — гибель Жерара; сейчас — арест Роз. Соланж, которая была очень подавлена смертью брата, теперь старается побороть свое горе и думать только о судьбе Роз и этого славного папаши Дюшана, с которым уже через несколько часов после знакомства у нее установились самые дружеские отношения. Перед ней был совсем недавний пример бойцов Ролана, отважно вступивших в бой с врагом!… А бедная Дюшантиль! Одна, без мужа, перед своим сгоревшим домом… Соланж думает о товарищах, готовившихся на ее глазах к выполнению задания, — завтра, быть может, их подстерегает новая, куда большая, опасность… А слова, которые, как ей передавали, Роз крикнула на прощанье: «Мужайтесь, победа будет за нами!» Все это вселяет в Соланж бодрость, придает ей такую силу воли и выдержку, каких она в себе и не подозревала.

— Ты видела Палиссак? — спрашивает Поль.

— Мельком. Я проезжала через него с Роз по дороге из Бержерака. Как раз в тот день, когда надеялась встретиться с братом…

Поль сразу же пытается переменить тему разговора.

— Что делают твои родители?

— По-моему, я уже говорила тебе об этом. У них — булочная в Бордо.

— Я хотел спросить, участвуют ли они тоже в движении Сопротивления.

— Маму арестовали немцы. Отец будет потрясен, узнав о гибели Жерара…

Трудно не касаться этой темы. Поль на минуту задумывается, чем бы отвлечь мысли Соланж от мучительного вопроса.

— Знаешь, Соланж, это очень хорошо, что ты будешь жить у нас!

— Почему?

— О тебе там будут по-настоящему заботиться.

— А большая у вас семья?

— Мой брат, невестка да еще дедушка. Отец умер пятнадцать лет назад, все болел после той войны, а мама не намного его пережила.

— Брат у тебя — товарищ?

— Да, мы с ним — большие друзья.

— Нет, я не о том. Он член партии?

— Нет.

— А ты?

— Тоже нет. А нужны только члены партии?

Поль встревоженно смотрит на нее, опасаясь, не совершил ли он ошибки, не сообщив своевременно Марсо о своей беспартийности.

Соланж ласково улыбается.

— Нет, это не обязательно.

Поль снова воспрянул духом.

— Я был очень рад, когда Марсо велел мне тебя сопровождать.

— А почему?

— Да так. Приятно знать, что он мне доверяет. Он со мной лично никогда еще не говорил.

— Ты его очень уважаешь?

— Его уважают все наши, да и жители тоже. Говорят, он — бывший рабочий. Просто не верится, что это так.

— Знаешь, Поль, рабочие очень многое умеют…

Соланж начинает разъяснять ему свою мысль, но Поль трогает ее за руку.

— Не говори так громко, пока мы проезжаем мимо этого дома. Здесь живут коллаборационисты.

— Почему ты думаешь, что они коллаборационисты? — интересуется Соланж, после того как они немного отъехали.

— Ну, сами они этого, конечно, не скажут, но это и так ясно.

Обрадовавшись новой теме, Поль подробно рассказывает Соланж о взглядах людей, проживающих в каждом встречающемся им по пути доме. Такой-то под сомнением, а такой-то неустойчив или просто скрывает свое двуличие… Словом, выходило так, что по обеим сторонам вдоль всей дороги живут одни только трусы и предатели.

— Ну а среди этих людей есть такие, кто доносил бы на партизан? — спрашивает его Соланж.

— Этого еще недоставало!

— А кто-нибудь из них выдавал патриотов?

— Ну, это было бы верхом подлости!

— Так. А нет ли между ними тех, кто хоть сколько-нибудь помогает движению Сопротивления? Например, сдает свое зерно на мельницу или булочнику, заранее зная, что оно пойдет на хлеб партизанам?

— Да так поступают почти все, но я не вижу в этом особого героизма.

— Может быть, это и не героизм, но все-таки поддержка, без которой несомненно было бы гораздо меньше героев. Я говорю так, Поль, потому что мне кажется, ты немножко смахиваешь на сектанта.

— А что это значит — сектант?

— Сейчас некогда тебе объяснять. Мы уже подъезжаем…

— Жандармы, — предупреждает Поль.

— Что им нужно?

— Не волнуйся, это палиссакские жандармы. Они знают меня, вот увидишь.

Действительно, перед самым въездом в городок поставлены для наблюдения за проезжающими четыре жандарма и ефрейтор. Лажони, стоящий посреди дороги, отходит в сторону и дает знак молодым людям, чтобы они проезжали.

— Подождите! Подождите! — останавливает их ефрейтор и обращается сначала к Полю: — Откуда ты едешь?

— С мельницы.

— Гм! Без обмана?

— Я же вам говорю!

— А девушка — с тобой?

— Да, со мной.

— Дайте-ка нам ваши документы, мадемуазель.

Немного обеспокоенная Соланж протягивает ему удостоверение личности.

— Вы — из Бордо?

— Конечно, — вмешивается Поль, — моя кузина.

— Хорошо, — разрешает ефрейтор. — Проезжайте!

— Какая скотина! — говорит Поль, когда они отъехали на некоторое расстояние. — Здесь его терпеть не могут. Сейчас еще он ведет себя сносно. Чует, куда ветер дует. А если бы ты знала, каким он был в начале оккупации! Прямо отъявленный кагуляр.

— Ну, пока нам не приходится на него обижаться, — замечает Соланж.

— Надеюсь, на этот раз ты не будешь упрекать меня в том, что я сектант.

Молодая девушка улыбается открытой улыбкой. Этот Поль, с его неиссякаемой жизнерадостностью, сумел — пусть хоть на короткий срок — рассеять ее мрачные думы…

XXIII

Четыре человека с трудом продвигаются по размытой дождем земле: Марсо, Констан, Рамирес и Пейроль. Они отправились в путь рано утром, и силы их почти на исходе.

— Какая гнусная погода! — ворчит Рамирес.

— Будет тебе охать, — говорит Марсо. — Эта погода, может быть, и выручает нас.

Накануне вечером, выполнив свое задание, Пейроль вернулся в замок. Он принес тревожные вести: в соседней деревне остановилась рота немцев, жандармам дали приказ наблюдать за дорогами, а на ферму Борденавов прибыли дарнановцы. Но и помимо Пейроля Марсо получил много сообщений, подтверждающих появление немецких войск в близлежащих районах. Было ясно, что против отрядов маки готовится очень серьезная операция.

— Значит, мы вовремя приняли меры предосторожности, — сказал Марсо Констану. — Как твое хозяйство?

— Серве сумел все уладить со своим госпиталем. Больных взял на свое попечение один местный врач, он сам разместит их по фермам. Раненые отправлены вместе с Серве и санитарами на трех машинах… Теперь — о том, чем я непосредственно ведаю: оружие укрыто в надежном месте, не так далеко отсюда, и позже мы его заберем; впрочем, большая часть его выдана на руки; ну а прочее имущество только что отправлено с автоколонной…

Этой автоколонне, которой командовал Пайрен, предстояло сделать большой крюк; путь был заранее тщательно изучен и сравнительно безопасен. К этому времени Марсо уже получил информацию о состоянии своих частей. Пораваль известил через нарочного, что полученный им приказ выполняется, все идет нормально, завтра он сообщит свою новую дислокацию. Что касается Ролана, то сразу же после событий в Бреньяде он должен был, согласно намеченному плану, выйти из пределов угрожаемой зоны. Итак, зная, что его батальоны избежали возможного окружения, Марсо мог без опасения за их судьбу заняться эвакуацией штаба сектора.

В замке оставалось около тридцати человек, но среди них было много руководящих лиц: начальник службы связи, начальник интендантского снабжения, начальник транспорта, ответственный за военную подготовку, ответственный за информационную службу — печать и радио… По последним данным, замок вместе с его обитателями находился в клещах, которые вот-вот могли сомкнуться. Поэтому Марсо приказал, не ожидая завтрашнего дня, немедленно готовиться к отъезду.

Впереди колонны, состоявшей из трех остававшихся в замке грузовиков, должны были следовать мотоцикл и небольшой грузовичок. На машины Констан погрузил остатки продуктов и имущества.

Пока шли приготовления, Марсо вызвал к себе Пейроля, который, доложив о выполнении задания, уже собирался вернуться в свою группу. Побеседовав с ним и убедившись в хорошем знании им местности, Марсо велел ему остаться. Действительно, его присутствие могло оказаться очень полезным, если бы в пути, в силу непредвиденных обстоятельств, пришлось изменить намеченный ранее маршрут.

Выехали поздно вечером, немного поспешно. Приближалась гроза. Среди непрерывных вспышек молнии и громовых раскатов машины могли двигаться с большей уверенностью. Миновали одно селение, потом второе; дорога казалась свободной, и грузовики ускорили ход… Но уйти далеко не удалось. Впереди раздалась стрельба, и встревоженная выстрелами колонна остановилась в полной темноте. Сомнений быть не могло: следовавшие в ста метрах впереди мотоцикл и грузовичок наскочили на засаду…

Сойдя с машины первым, Марсо приказал отвести все грузовики в укрытие за поворотом, а людям — занять позиции. Вскоре к ним присоединились шофер и три бойца с грузовичка. По их словам, двое из них, сидевшие в кузове, заметили какую-то темную полосу поперек дороги и видели, как, подлетев к ней, мотоцикл вдруг круто свернул в сторону, а мотоциклист свалился на землю. Они сразу поняли: немцы! Не долго думая, они решили сами перейти в наступление, метнули гранаты и открыли огонь из автоматов. Шофер, тоже не растерявшись, резко затормозил машину и вместе с сидевшим рядом бойцом успел вовремя спрыгнуть на землю. Затем все четверо бросились бежать обратно, прячась в придорожных канавах и распластываясь через каждые десять шагов на земле, чтобы укрыться от свистевших вокруг пуль. Что сталось с мотоциклистом, они не знали. Марсо вызвал добровольцев разведать силы противника и по возможности выяснить судьбу их товарища. Два бойца отправились в разведку, укрываясь в тени склонов, тянувшихся вдоль дороги. Один из них тотчас вернулся обратно, так как попал в полосу огня, через которую нельзя было пробраться, а другой пропадал несколько минут, показавшихся долгими часами… Вернувшись, он сообщил, что не обнаружил следов товарища, который, очевидно, попал в руки врага. Точной численности противника разведчик не смог определить, но ему удалось при блеске молнии заметить целую колонну грузовиков. Их было четыре или пять. Силы явно неравные. Марсо приказал открыть огонь, чтобы немного задержать немцев, и подал знак к отступлению…

Колонна не могла ни возвратиться назад в замок, ни остановиться на время в одном из встреченных ими селений — надо было искать другую дорогу. Выбрав новое направление, Марсо из предосторожности, прежде чем вступить в попавшуюся на пути деревню, решил все же произвести предварительную разведку. С этой целью он послал Пейроля на одну из ферм. И хорошо сделал: оказалось, что и в деревне стоит немецкая колонна.

— Да, роли теперь переменились, — сказал Рамирес. — Обычно мы охотимся за ними, а сегодня ночью как будто бы они всюду нас подстерегают.

Марсо справился по карте, расспросил Пейроля и решил взять направление в сторону леса, надеясь, что там удастся проехать. Грузовики, двигаясь по плохим дорогам, взобрались на крутой склон холма, затем с трудом спустились на дно оврага и остановились наконец в низине. Ехать дальше было невозможно.

— Жаль, что мы не свернули на дорогу перед оврагом, — сказал Пейроль. — Она, по-моему, выходит на шоссе, откуда мы снова можем попасть на ту дорогу, по которой нам надо ехать.

Сведения Пейроля надо было проверить, и Марсо предпочел выждать, чтобы не подвергать людей новой опасности. Он выставил часовых, приказал повернуть машины и вызвал к себе в кабину первого грузовика Констана.

И вдруг разразилась уже давно собиравшаяся гроза — хлынул ливень… Небо полыхало огнем. Громовые раскаты эхом отдавались в долине. При каждой вспышке молнии было видно, как гнулись от ветра верхушки деревьев. Время от времени слышался треск ломавшихся сучьев, которые падали в лесу, волновавшемся как бурное море. Молния ударила в сосну почти рядом, и при ослепительной вспышке они увидели, как огонь разрубил ее пополам, сверху донизу. Дождь барабанил по брезентовым навесам грузовиков. Временами казалось, что буря сметет все вокруг…

Как только разразилась гроза, часовые вернулись к грузовикам. Марсо и Констан молча наблюдали величественное зрелище бушующей стихии… Ветер, налетая порывами, хлестал по стеклу; казалось, находишься в рубке корабля, застигнутого бурей. Лес впереди них то и дело озарялся вспышками молний; слышался приглушенный шум дождя и ветра. Со всех сторон в выбоины дороги, превратившейся в сплошной поток, стекали ручьи воды…

— Страшное дело, — заметил Констан.

— Боишься грозы?

— Нет, думаю об урожае…

Сам Марсо думал совсем о другом. «Где будем мы, где буду я завтра в это же время? — размышлял он. — Надо было остаться на прежней дороге; может быть, гроза избавила бы нас от новых сюрпризов. А теперь по такой распутице трудно будет отсюда выбраться… Что с остальными? Если все обошлось хорошо, они теперь должны быть далеко… Но когда я смогу об этом узнать?… Пайрен, пожалуй, выехал довольно поздно… А что с Роз? Вчера в этот час она, наверно, спокойно спала в домике Дюшанов… Где-то она теперь, в эту ночь? В гестапо? В камере пыток? Может быть, уже мертва, как тот товарищ, которого мы только что потеряли… Что если они действительно убили ее?… Да, вдруг убили?… Можно ли ждать иного, зная, что она в руках врага?…» Эта мысль причиняла ему острую боль и в то же время заставляла сжимать кулаки от ненависти к врагу, особенно лютой, потому что он чувствовал себя сейчас бессильным что-либо сделать для спасения Роз.

— Констан, у тебя есть сигареты?

— Только одна.

— Тогда оставь себе.

— Нет, давай поделим.

Покурив и видя, что гроза начинает утихать, Марсо несколько успокоился; он попытался уснуть, чтобы набраться сил. Ему удалось задремать… И сразу же, вздрогнув, он очнулся. Ему почудились выстрелы. Но это были последние раскаты грома затихающей грозы. Шквал бури сменился обыкновенным дождем.

Как только стало светать, Марсо вызвал желающих пойти на разведку. Отправилось в разных направлениях четыре человека. Добытые ими сведения совпадали в одном: все дороги вокруг находятся под наблюдением противника. «Как странно, — подумал Марсо, — врагу, должно быть, донесли о нашем передвижении». Но он ничем не выдал своего беспокойства. Немного погодя его опасения как будто подтвердились. Один из посланных в разведку не вернулся обратно. Сначала Марсо подумал, что с ним тоже произошло несчастье, но вскоре выяснилось иное. Обнаружилось, что этот человек не принадлежал к личному составу штаба сектора.

— Он прибыл в замок вчера вечером, — сказал кто-то, — как связной из отряда Жаку — Эмилио. Его информация совпадала с полученной ранее из других источников, а мы уже собирались уезжать, ну и взяли его с собой.

— Непростительная оплошность, — сказал Марсо. — Ты, Пейроль, его знаешь?

— Я как-то не обратил на него внимания, — ответил Поль. — Впрочем, может быть, он из другой группы. Мы еще не все друг друга знаем в отряде.

Марсо сразу же вспомнил свои подозрения в отношении отряда Жаку — Эмилио, которые возникли у него в связи с гибелью Арамиса. Теперь ему все стало ясно: ведь три дня спустя произошло нападение вишистской милиции на Бреньяду, где за день до этого весь состав отряда Жаку — Эмилио был на похоронах Арамиса. Проникший в отряд предатель, по-видимому, заметил присутствие Роз в Бреньяде и дал знать дарнановцам. Тот же самый предатель, вероятно, явился вчера вечером в штаб сектора, а теперь ускользнул, чтобы предупредить врага.

— Кто-нибудь знает этого человека, разговаривал с ним?

Марсо обвел взглядом присутствующих. Все они ему знакомы. Общее молчание подтвердило его подозрения.

— Этот тип несомненно предатель. Кто велел ему ехать с нами?

— Я, — отозвался человек, который раньше уже говорил о неизвестном.

— Это моя вина, — вмешался начальник службы связи, — так как я признал его сведения достоверными.

— Сейчас некогда обсуждать этот вопрос и ждать дальше, — сказал Марсо. — Надо немедленно уходить отсюда. Вы вдвоем останетесь здесь в течение часа для наблюдения. Если этот тип вернется сюда, что маловероятно, захватите его с собой. Если нет, уходите сами. Остальные начнут отходить сейчас же небольшими группами. Так более надежно. Единственный способ ускользнуть — пробраться у них под носом. Этому типу известно место нашего сбора?

— Нет.

— Никто не говорил об этом по дороге?

— Никто.

— Наверное?

Марсо опросил одного за другим всех.

— Ты? А ты? Припомните хорошенько, речь идет о жизни всех нас.

— Никто не говорил, ведь никому и в голову не приходило, что придется пробираться поодиночке.

— Это еще счастье, — сказал Марсо. — Значит, встречаемся там, где намечено. Смотрите, чтоб все добрались!

Констан наскоро раздал имевшиеся съестные припасы, и, оставив грузовики, партизаны группами молча разошлись.

— А ну, кто скорее доберется! — бросил на прощанье какой-то шутник.

Однако смеяться никому не хотелось.

Марсо, Рамирес и Констан пустились в путь вместе с Пейролем, служившим им проводником. Все утро они шли под проливным дождем и около полудня сделали привал, чтобы перекусить. Идти по лесу и по вязкой грязи виноградников было очень трудно, но зато дороги здесь были менее опасны… Только к вечеру какой-то крестьянин предостерег их, что поблизости находятся немцы. По его словам, всюду рыщут патрули, разыскивающие, как говорят, партизан. После этого они стали вдвойне осторожны и останавливались при малейшем шорохе. Сделав большой крюк, они вышли наконец на равнину. Рамирес снова стал было жаловаться на плохую погоду…

— Дождь почти перестал, — возразил Констан.

Теперь они шли по открытой местности, прямо по полям, избегая дорог. Они должны были выйти к берегам Дордони. Впереди них, в каких-нибудь десяти километрах, лежали холмы, где их ждало новое пристанище. Марсо, перепрыгивая через канаву, слегка повредил себе ногу и теперь хромал.

— Внимание! — предупреждает он вдруг.

Это уже не первая тревога, и люди спокойно оглядываются по сторонам.

— Где? Ничего не вижу, — говорит Констан.

— Там, между деревьями… грузовики…

— Двигаются в нашу сторону, — отзывается Рамирес.

— Едут по шоссе, — добавляет Пейроль.

— Где проходит это шоссе? — спрашивает Марсо.

— Справа от нас, довольно близко.

— В таком случае свернем влево и отойдем подальше. Встреча с этой колонной не сулит нам ничего хорошего.

К несчастью, в этот момент они находятся в середине уже сжатого поля, где их легко заметить. К тому же колонна, кажется, ускоряет ход.

— Спрячьте оружие, — говорит Марсо. — Возможно, они наблюдают за нами в бинокль.

Путники идут быстрее, не оглядываясь, стараясь принять вид обыкновенных прохожих. Однако шум моторов позади как будто усиливается… Рамирес наклоняется, чтобы незаметно поглядеть назад.

— Скорее, они нас увидели!

Марсо быстро оценивает обстановку. Дарнановцы спрыгивают с передних машин и бросаются за ними в погоню. Группа немецких солдат, сошедших с заднего грузовика, бежит наискосок, чтобы отрезать им отступление к лесу, находящемуся справа. Слева невдалеке стоит какой-то дом. Впереди — ровная поляна, за ней — полоса деревьев. Выход только один — бежать…

Все четверо бегут что есть мочи, чтобы скрыться от преследования. Но уже начинает сказываться усталость, они невольно замедляют бег. Марсо из-за поврежденной ноги не может поспеть за остальными, и товарищи вынуждены время от времени останавливаться и поджидать его. Расстояние между ними и их преследователями все больше и больше сокращается… Дарнановцы теперь находятся менее чем в ста метрах… Сейчас они их настигнут. Вот враги уже стали стрелять наугад. Позади слышен топот, крики, которые становятся все громче… Беглецы достигают наконец полосы деревьев, и вдруг перед ними — вздувшийся от грозового ливня ручей, скрытый в складках холмистой местности…

Они переглядываются, у всех одна мысль: сейчас нас схватят. Схватят… Они уже видят собственные тела, искалеченные, обезображенные врагом, свои изуродованные лица, раздробленные конечности, плавающие в крови, смешанной с грязью… Слева, в десяти метрах от них, виден небольшой мостик, перекинутый через ручей. Марсо не может больше бежать. Он указывает Рамиресу на этот мостик.

— Бегите!

— Но…

— Это приказ. Живо!

Стиснув зубы, Марсо прыгает в ручей и очередью из автомата сбивает первого появившегося перед ним дарнановца, высокого щеголеватого парня с длинными вьющимися волосами. Схватившись за живот, тот падает без звука. Другие преследователи сразу останавливаются и прячутся в кустах. Эта передышка, хотя и очень маленькая, все же дает возможность товарищам Марсо уйти вперед…

Марсо остается один. От неловкого движения автомат, который он держит в руке, падает в воду, и течение сразу же уносит его. Марсо достает револьвер и, укрываясь за мелким прибрежным кустарником, погружается по пояс в воду. Фактически он безоружен, так как в барабане револьвера только один патрон. Этот патрон он оставляет для себя, на крайний случай. Он не хочет попасть живым в руки врага. Марсо медленно погружается все глубже в воду, держа револьвер в зубах, дулом в рот…

Дарнановцы, не слыша больше ничего, совещаются, потом, нагибаясь, осторожно пробираются вперед, обшаривают берег и, перебежав через мостик, возобновляют преследование. Четверо из них остаются на страже. Марсо слышит, как они переговариваются:

— Вот подлецы, убили Борденава!

— Форменные бандиты, — откликается другой. — Нужно выпустить им кишки, всем до единого…

Марсо старается ничем не выдать своего присутствия. Он застыл, не шевелясь, на месте, держа палец на спусковом крючке… По крайней мере он может быть доволен, что отомстил за Роз, убив Борденава.

Но вот он снова слышит треск ломающихся веток… и стук сапог… Что это, возвращаются дарнановцы? Подходят немцы? Пока неизвестно. Только бы товарищам удалось уйти от врагов! Да, конечно, они ускользнули из их лап, недаром дарнановцы так злобно ругаются. А тебе, старина Марсо, видно, пришел конец…

Шум шагов и говор то стихают, то слышатся до ужаса близко, почти рядом. На берегу все еще шарят по кустам, где-то над его головой, над самым обрывом… Не заметили ли его? Может быть, пора нажать на спусковой крючок? Распрощаться с жизнью? Удивительно, сколько мыслей и воспоминаний сразу встает перед ним… Партия, его друзья, Роз… И он не может даже послать им прощального привета. Нет, надо держаться до конца — до той минуты, когда враги обнаружат его и раздастся их торжествующий крик… Шум все еще не смолкает. Страшно прислушиваться. Лучше про себя считать до ста. Посмотрим, что получится. Раз… два… три… Если он досчитает до пятидесяти, значит, опасность может миновать… Да, как будто они уже не так близко… сорок два… сорок три… Его сердце бьется спокойнее… шестьдесят… шестьдесят один… Он спасен… Перестань считать, трус ты этакий! Он разжимает зубы, отпуская дуло револьвера, снимает палец со спускового крючка поднимает голову и улыбается. Рядом с ним из береговой норы вылезает крыса. Как прекрасна жизнь! Марсо хочется выйти из холодной воды, в которой он промерз до костей, хочется вскарабкаться на высокий берег, побежать вперед. Но рассудок берет верх. Он больше не вправе играть своей жизнью. Поэтому он еще долго выжидает, понемногу выбираясь из воды. Ну теперь они несомненно ушли…

Спустилась ночь. Марсо переходит через мостик и быстрым шагом, чтобы хоть немного согреться, продолжает путь. Его донимает голод, он дрожит от холода и решается зайти на скромного вида ферму.

— Я — патриот, спасся от немцев…

Крестьянин и его жена растерянно смотрят на стоящего перед ними насквозь промокшего, покрытого грязью человека… В глазах у них — испуг. Здесь, в этом доме, для него ничего не найдется — ни теплого угла, ни даже охапки соломы для ночлега в сарае. Они всего боятся и прямо умоляют его идти дальше. Марсо пожимает плечами и уходит в ночную тьму…

Вот наконец и Дордонь. Марсо, спрятав револьвер под берет, перебирается через нее вплавь. Еще ферма… Собака рычит на него. Была не была — он стучит в дверь. На этот раз его принимают без всякой опаски. Здесь к его услугам сухая одежда, горячая еда, теплая постель… Его клонит ко сну. Накануне в этот самый час, находясь в лесу, он задавал себе вопрос: где-то я буду завтра? Сегодня об этом уже не приходится больше беспокоиться. Теперь все его мысли сосредоточены на одном: что с остальными?…

На другой день утром он покидает ферму и в конце концов благополучно добирается до условленного места встречи. Кого-то он там застанет? С трепетом в сердце он всматривается, ищет каких-нибудь признаков, которые говорили бы о присутствии товарищей.

— Это он! Скорее сюда!

Рамирес первый выбегает ему навстречу. От радости он прыгает, танцует, кричит диким голосом.

— А где остальные? — спрашивает Марсо.

— Все налицо. Одного тебя не хватало.

— А Пайрен?

— Жив и здоров, только очень подавлен. Он думает, что ты погиб. Да и все так считали.

Марсо усмехается, точно речь идет о чем-то совершенно немыслимом. По просьбе друзей он рассказывает, как было дело… Рассказывает совсем просто. В заключение вынимает револьвер и, вытянув руку, долго целится в воображаемую мишень.

— И вот, — говорит он, — то, что я чуть не сделал.

Марсо нажимает на спусковой крючок. Слышится только негромкое щелканье. Пуля, предназначенная им для себя, не вылетела. Значит, она не вылетела бы и тогда…

Марсо, очевидно, вспоминает о том, как он мерз в холодной воде, потому что по спине у него пробегают мурашки…

XXIV

Роз Франс увезли из Бреньяды на первой машине. Она слышала стрельбу и крики, видела растерянность на лицах дарнановцев и чувствовала, что ее похитителей охватил страх… И как горько ей было! Ведь товарищи где-то совсем рядом, она ждет, что вот-вот кто-нибудь из них, может быть, сам Марсо, появится внезапно, чтобы спасти ее, — и как раз в этот момент ее насильно усаживают в немецкую машину; ей приходится терпеть глумление двух солдафонов, которые, чуть не раздавив ее, втискиваются рядом с ней на сиденье… Пока машины спускались с холма, Роз все еще надеялась на спасение: около леса на них могут напасть партизаны… Даже если бы во время перестрелки ее убили, и то было бы лучше… Но лес выглядел безлюдным, безнадежно спокойным… Она невольно вспомнила, как совсем недавно Соланж удивлялась, что в лесу им не встретился ни один партизан… Затем блеснула новая надежда — мост! Мост разрушен, его приходится объезжать и переправляться через речку вброд… Прекрасное место для засады! Но препятствие было преодолено с поразительной легкостью… Дарнановцы сошли с грузовиков, и машины осторожно поехали по дороге, проложенной местными крестьянами для своих телег. Никакой суеты — всего несколько обычных команд и чисто военный маневр, и вот автоколонна в полном составе снова на большой дороге… Роз подумала о Палиссаке. Решатся ли они там проехать? Как знать? Они все же решились. Спокойно проехали через маленький городок, встреченные, как ей показалось, полнейшим безразличием. Мелькнули церковь, булочная, кафе Тайфера и в окне за стеклом какая-то фигура, велосипед, оставленный около почты, куры, что-то клюющие во дворе жандармерии, дети в саду… Та же картина и по приезде в Бержерак: дорога, по обеим сторонам которой растут высокие деревья, небольшие домики с садами, полными цветов, вывеска на великолепной даче: «Вилла счастья» и тихие, безнадежно спокойные городские улицы; на тротуарах нет пешеходов, в магазинах нет покупателей, только одиноко стоит на своей площадке полицейский, обвязавший кепи платком для защиты от ярких лучей солнца… Однако в самом центре площади, на эстраде для оркестра, дегтем сделана надпись, которую немцам не удалось стереть: «Смерть захватчикам! Долой оккупантов!»

Роз Франс подвезли прямо к комфортабельному дому, отделенному от других домов небольшим парком. Открылись решетчатые ворота, и машина въехала во двор. Когда ворота снова закрылись, Роз услышала, как отъехали грузовики с дарнановцами, направлявшимися, очевидно, в другое место. Она заметила еще, что машина, где находился папаша Дюшан, тоже не въехала в ворота.

Роз усадили в каком-то коридоре. Оба сопровождавших ее конвоира сели рядом с ней на той же скамье. Ожидание всегда тягостно. Врезается в память каждая мелочь: стук пишущей машинки, хлопанье двери, звонок телефона… Все вокруг казалось вполне нормальным, спокойным, размеренным и отрегулированным, как часы, тиканье которых она отчетливо слышала…

Роз ожидала добрый час. Наконец открылась дверь и офицер, бывший с дарнановцами в Бреньяде, позвал ее:

— Мадемуазель Верной, пожалуйста, пройдите сюда.

Роз поднялась, встали и сопровождавшие ее солдаты.

Она сразу же спохватилась, что выдала себя, отозвавшись на свое имя. Офицер посторонился, уступая ей дорогу. Они вошли в довольно просторную комнату. Там работали трое молодых военных, каждый за отдельным столом с красующимся на нем букетиком гвоздики. Они едва подняли голову. Оба солдата сели у входа. Роз повернулась к офицеру.

— Дальше, — сказал он.

Офицер толкнул обитую дверь, и на этот раз Роз оказалась в уютном, хорошо обставленном кабинете с открытым окном, выходящим в парк. На секунду у нее мелькнула мысль выскочить в окно, но ей мешали наручники, крепко сжимавшие руки, — они заранее обрекали на неудачу всякую подобную попытку. Да и куда можно убежать? Парк был окружен высокой оградой; за окном раздавался собачий лай.

Налево от входа за маленьким столом работала машинистка, с крашеными, цвета платины волосами и ярко-красными ногтями. Справа стоял письменный стол. За ним какой-то субъект в штатской одежде равнодушно перебирал папки с бумагами. Другой, значительно больший письменный стол стоял в глубине комнаты. На стене над ним висел большой портрет Гитлера; казалось, фюрер сидит за столом.

— Садитесь, — пригласил офицер, указывая Роз на кресло.

Сам он остался стоять и лишь прислонился спиной к окну, чтобы лучше видеть ее лицо. Он вынул из серебряного портсигара сигарету, закурил ее от зажигалки, услужливо протянутой ему штатским, и небрежно взял в руки отпечатанный на машинке листок.

— Мари Верной, известная под кличкой Роз Франс. Член Коммунистической партии. Разыскивалась в Бордо, Нанте, затем в Дордони. Арестована сегодня в деревне Бреньяде, где она скрывалась. Все правильно?

Роз утвердительно кивнула головой.

— Вы не рядовой член партии, а ответственный руководитель. Согласно нашим данным, вы связаны со всеми партийными организациями юго-западного района Дордони. В наших сведениях упоминается также о ваших связях с военным руководством отрядов Ф.Т.П., действующих в том же районе. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Я признаю, что мое имя — Мари Верной. Я горжусь тем, что принадлежу к Французской коммунистической партии. Под ее руководством я действовала как патриотка, защищая свою родину. Я ни в чем не раскаиваюсь и лишь сожалею, что не имела возможности сделать больше. А теперь вы можете меня убить. Больше вы ничего обо мне не узнаете.

— Разве речь идет о вас? — проговорил, сдерживая досаду, офицер. — Вы у нас в руках. Следовательно, сами вы нас больше не интересуете. Речь идет о других.

— Бесполезно продолжать, — ответила Роз.

— Мы, собственно, еще и не начали, — сказал офицер. — Вы, полагаю, знаете, что в этом доме обычно говорят всё…

— Это не в моем характере.

— Мне жаль вас. Мне хотелось бы избежать по отношению к вам процедуры… скажу прямо, очень неприятной. Вы красивы… Итак, значит, нет? Вам нечего сказать?

Роз презрительно молчала.

— Тем хуже для вас.

Офицер повернулся к штатскому, быстро сказал ему несколько слов по-немецки и направился к двери.

— Мы увидимся с вами позже, мадемуазель Франс.

Машинистка с крашеными волосами тоже вышла из комнаты, сделав недовольную гримасу. Роз осталась наедине с неизвестным. Он был очень тщательно одет; как у фюрера, со лба у него свисала прядь волос и над губой топорщились небольшие усики. Он не спеша поднялся и закрыл окно…

— Начинается гроза. Лучше избегать сквозняков, — сказал он на чистейшем французском языке.

Вернувшись к своему письменному столу, он вынул пару черных перчаток, надел их, тщательно расправив каждый палец, застегнул пуговки на запястье, взглянул на молодую женщину и улыбнулся улыбкой садиста.

Роз содрогнулась.

— Встань! Подойди сюда, ближе, на расстояние руки… Как зовут твоего партийного руководителя?

Роз не отвечала. От первого удара по лицу у нее зашумело в ушах. Вторым она была отброшена к стене. Ей показалось, что она оглушена и теряет сознание. Но ее истязатель действовал методично. Он схватил ее одной рукой за плечо, а другой, сжатой в кулак, нацелился в грудь.

— Как его имя? Ну, того, чье прозвище Гастон?

После этого удары сыпались один за другим с небольшими промежутками, рассчитанными на то, чтобы дать ей опомниться. Роз кричала, стонала, но не произносила ни слова. Палачу стало жарко, он снял пиджак и засучил рукава рубашки. Он был весь в поту… Наконец, после страшного удара, Роз лишилась сознания, но тут же пришла в себя от какого-то похожего на взрыв грохота. Однако это был всего лишь раскат грома. Гестаповец, вероятно, уже устал. Он снял перчатки, тщательно уложил их в ящик стола, вызвал двух солдат и, не говоря ни слова, вышел.

Прошло много времени, прежде чем он вернулся в сопровождении офицера. Наступила уже ночь. Снаружи слышался шум приближавшейся грозы. Обхватив голову руками и отвернувшись к спинке кресла, чтобы не было видно порванной блузки, Роз, казалось, спала. «Если у меня будет подавленный вид, — подумала она, — снова начнутся побои». И она вызывающе подняла голову.

— Нам некогда терять с вами время, — сказал офицер, — завтра утром вы будете расстреляны.

Готовая к такой развязке с момента своего ареста, Роз не пошевельнулась. Но все же это жестокое сообщение внутренне потрясло ее и заставило невольно искать какой-то невозможный выход.

Офицер загадочно усмехнулся.

— Мы арестовали некоего Гастона, — сказал он, — и с ним несколько других, менее важных лиц.

Роз показалось, словно она стремительно летит куда-то в пропасть; Гастон — это ведь действительно кличка руководителя департаментского комитета партии. Его провал был бы катастрофой.

Офицер продолжал:

— Его взяли сегодня утром в Перигё, в доме № 42, который вам, должно быть, известен, в маленьком доме на берегу реки Иль…

Это похоже на правду. Роз еле скрыла свое волнение.

— Неплохо, не правда ли? — сказал офицер. — Для нас гораздо важнее захватить партийное руководство, чем военное. Впрочем, ваши франтиреры теперь далеко не уйдут. Начать хотя бы с вашего майора Марсо и его штаба. В настоящее время с ними покончено, там уже никого больше не осталось…

— Это ложь! — перебила его Роз.

— А, вот как! Вас это, оказывается, интересует? Мы сможем снова поговорить на эту тему. У вас будет еще часть ночи для размышлений.

Без долгих разговоров ее отправили в городскую тюрьму. Роз едва успела мельком разглядеть свою камеру. Это была комната метра в четыре длиной и два шириной, с небольшой откидной койкой в глубине. Дверь сразу же захлопнулась, и свет был погашен. Роз бросилась на кровать и расплакалась. Она рыдала, как ребенок, захлебываясь слезами, повторяя: «Мама… мама…» Понемногу она успокоилась и, взяв себя в руки, стала размышлять. А в это время на улице разразилась гроза…

Прежде всего Роз вспомнила последние слова офицера. Гастон арестован? И Марсо тоже? Приведенные о Гастоне данные соответствовали действительности. Роз не раз встречалась с ним в маленьком домике на берегу реки… Однако она знает, что он не живет там постоянно… Все же, если гестаповцы узнали про этот домик, вполне возможно, что там устроили засаду и что Гастон вместе с другими товарищами был арестован… Как бы то ни было, Гастон ничего не сказал им, иначе они не стали бы ее так избивать, чтобы узнать его настоящее имя… А что с Марсо? Неужели захвачен его штаб? Это было бы ужасно… Нет, это просто невозможно… Офицер не сообщил никаких подробностей, значит, все это выдумка… Да и потом, когда его могли взять? Сегодня днем? Но ведь этот самый офицер гестапо удирал сегодня от партизан как заяц… Значит, это просто обычный прием, чтобы обескуражить, обезволить арестованного, вызвать в нем какой-то отклик на свои слова, заставить его невольно выдать себя… Нет, нет, такого несчастья не могло произойти! А если офицер солгал в отношении Марсо, то, почем знать, может быть, точно так же он солгал и относительно Гастона?… Тем более что гестаповцы ничего, видимо, не знают о нем. Им известно ее настоящее имя (кстати, кто им мог сообщить его?…), но неизвестно имя Гастона. Они знают, что она, Роз, в курсе многих дел, и хотят заставить ее говорить… Но если бы офицер сказал правду, то ее показания были бы не так уж нужны. Конечно, они надеются получить от нее сведения, которых им не хватает… Но когда? Будут ли они снова допрашивать ее ночью? Надо думать, что да, ведь утром она должна быть расстреляна. А если ее решили расстрелять, зачем нужно было отвозить ее сюда, в тюрьму? Может быть, это только угроза?… Она обо всем узнает завтра или… завтра ее уже не будет в живых… Трудно свыкнуться с этой мыслью… Тут Роз приподнялась, пытаясь представить себе свой конец: столб… наведенные автоматы… удар, разрывающий грудь… Говорят, не всегда умирают сразу… Хватит ли у меня мужества?… Хватит ли сил улыбнуться перед смертью?… Да, она сможет достойно выдержать это испытание. Ночью, в полном одиночестве, Роз мысленно снова прошла весь свой жизненный путь. Перед ее взором промелькнули детские годы в маленьком доме, около Нанта. Вспомнилась мать, такая нежная, такая красивая… Потом педагогический институт… Первое для нее политическое откровение в словах Мориса Тореза, которые она услышала как-то вечером по радио: «Мы — поборники чистейшего и благороднейшего идеала, какой когда-либо знало человечество»[22]. Ее первое участие в общественной жизни во время каникул: собрание молодых девушек, и вот одна из них, приехавшая из Парижа, привлекает всех остальных к сбору банок сгущенного молока для маленьких детей в Испании… Бесконечные споры с ее добрым, честным отцом… Потом первое большое горе — смерть матери… Внезапное сознание, что она уже не ребенок… Отъезд в Бордо; отец — скрипач в Оперном театре, сама она ждет места учительницы; безденежье, с трудом скрываемая бедность… И важный этап в ее жизни: митинг в апреле 1939 года, вечером, в Бордо… Она пришла на этот митинг после долгих колебаний, почти тайком. И внезапно ощутила, что она не одна, что ее окружает здесь множество друзей. Слова докладчика навсегда врезались ей в память: она могла бы повторить сегодня все сказанное им почти слово в слово. Казалось, что его призыв был обращен именно к ней, и она сразу откликнулась на этот призыв, подав в тот же вечер заявление о вступлении в партию… Оратором был Марсо… Тогда его называли Шарль Морэн… Ни он, ни она в то время не знали друг друга. Только позже, в самый разгар войны, они впервые встретились и заговорили друг с другом… Он произвел на нее очень сильное впечатление… Затем быстро промчалась вереница первых месяцев подпольной жизни: недоразумения с докерами, незабываемые воспоминания о Леру, ее первая встреча с Бернаром… Их любовь… Несколько недель огромного счастья, пережитого в их маленькой комнатке, и вдруг его арест, последнее письмо и ужасное известие: он расстрелян вместе с другими товарищами… Затем ее пребывание в Градиньяке у матери Бернара. Ее отчаяние, порой даже мысли о самоубийстве, потом снова возвращение к борьбе… Арест ее доброго, милого отца, отъезд в Дордонь, рождение партизанских отрядов, которые росли буквально у нее на глазах… Наконец, новая встреча с Марсо… С тем Марсо, который появлялся в ее жизни до и после Бернара… И вот однажды вечером Марсо признался ей в любви… Как хорошо, что она осталась верна памяти Бернара… Ей не в чем упрекнуть себя… Не в чем. Она проживет «столько, сколько живут розы»[23]. И все же ей не хочется умирать, так не хочется умирать! Если бы она могла хотя бы написать прощальное письмо, как это сделал Бернар… Но кому? Мысли ее смешались… Она не решается назвать имя, которое приходит ей на ум. Перед ней мелькает столько лиц, столько воспоминаний, и разобраться в них так трудно… Но в одном она твердо уверена: партия и родина сливаются в ее представлении в одно целое, и им посвящена ее последняя мысль…

Обычно расстреливают на заре. И как раз в этот момент Роз уснула…

Проснувшись, она почувствовала, что надежда ее оживает. Конечно, она надломлена усталостью и побоями, голодна, заключена в одиночную камеру и, очевидно, в ту, где содержатся приговоренные к смерти, но все же она еще жива.

Роз утратила всякое представление о времени. Ее камера освещалась через маленькую форточку. Сквозь решетку она увидела клочок неба и верхушку какой-то крыши. Небо было серое. По черепице моросил мелкий дождик. Роз принялась разглядывать обстановку камеры… Она была очень проста. В глубине — кровать, слева — маленький откидной стол, вделанный в стену, табуретка, прикрепленная к полу цепью. В углу, возле двери, — отвратительная лохань под согнутой трубой. Роз нажала кнопку, вделанную в стену, и из трубы полилась вода. В другом углу, как раз на уровне руки, — полка, где положен котелок, деревянная ложка и грязная-прегрязная тряпка. Вверху — маленькое решетчатое отверстие, предназначенное, очевидно, для отопления или вентиляции. Простыни на постели были такие черные, что она, конечно, никогда не решилась бы лечь на них раздетой. Подняв одеяло и тюфяк, Роз обнаружила клопов… Давным-давно не беленные стены были исцарапаны и сплошь испещрены надписями. Здесь можно было найти все, что угодно: имена, даты, календари, непристойные рисунки, надписи всякого рода. Одна из них привлекла внимание Роз:

Прощай, моя прекрасная партия, Прощай, моя любимая родина. Прощай, дорогая семья! Идущий на смерть Шлет вам привет.

Чья-то кощунственная рука стерла подпись и дату. Тут же, пониже, другая рука написала, но когда именно, раньше или позже, — сказать было трудно: «С 44-го до завтрашней утренней раздачи бурды. Да здравствуют девчонки!» Все эти надписи причиняли Роз душевную боль.

Закончив осмотр камеры, Роз решила узнать, что находится снаружи. Она влезла на кровать. Правда, ей это удалось не сразу, так как мешала острая боль в боку, — Роз даже начала опасаться, что внутри у нее что-то повреждено… Но кровать была не настолько высока, чтобы с нее можно было дотянуться до окна, и Роз прекратила дальнейшие попытки выглянуть наружу. Она присела на минутку, чтобы осмотреть больные места. Тело оказалось покрыто синяками и кровоподтеками, но переломов как будто нигде не было… Может быть, в камере по соседству находится папаша Дюшан? Может быть, здесь, рядом с ней, есть и другие заключенные? Роз постучала в правую стенку, сначала тихо, потом сильнее, кулаком. Никакого отклика. Такой же стук в другую стенку тоже остался без ответа. Она только что собралась снова постучать, как вдруг услыхала лязг открывающегося дверного засова. Сердце у нее замерло… Перед ней появился немецкий солдат…

— Auf![24]

Роз шагнула вперед, собираясь следовать за ним… Однако солдат, взяв Роз за руку, толкнул ее к задней стенке камеры и знаками объяснил, что она должна убрать свою кровать и прикрепить ее к стене. После этого солдат ушел, не сказав больше ни слова. Роз услышала, как снова щелкнул замок, и тут обнаружила, что над задвижным решетчатым окошком имеется глазок, которого она раньше не заметила. Решив, что за ней следят, она уселась на табурет и стала ждать… Снаружи доносился лишь приглушенный шум дождя, хлеставшего по деревьям, гудки автомобильной сирены да отдаленные звуки голосов.

Она снова погрузилась в думы, но вскоре глухой стук прервал ее мысли. Открылось окошечко. В нем мелькнуло какое-то лицо, которое она не успела разглядеть, и чья-то рука положила на полку кусок черного хлеба. Это было важным для Роз событием, служившим хорошим предзнаменованием. Значит, ее не собираются немедленно расстрелять. Уже выигран один день, а может быть, и больше… Эта оттяжка подтвердила ее предыдущие предположения… Возможно, даже есть шанс спастись. Она потянулась за куском хлеба и с аппетитом принялась его жевать…

И вдруг Роз насторожилась. Где-то совсем близко раздался голос, звавший ее:

— Эй, новый жилец! Ты слышишь меня?

— Слышу! — закричала Роз.

— Подойди к окну!

— Слишком высоко!

— Влезай на койку и держись за форточку.

Роз вспомнила о глазке и на секунду задумалась, как бы избавиться от наблюдения. Отщипнув немного хлебного мякиша и размяв его, она прилепила лепешку к глазку. С бьющимся от волнения сердцем, испытывая сильную боль, Роз с большим трудом взобралась на поднятую койку. Ничего увидеть она не смогла, но зато слышала все вполне отчетливо.

— Кто со мной говорит?

— Я. Меня зовут Марсель. Ты политическая?

— Да, коммунистка, партийный работник.

— Кто тебя арестовал? Можешь говорить смело. Здесь все свои.

— Немцы и дарнановцы.

— Какие новости?

— Русские прорвали фронт в Польше.

— Мы знаем. Говорят, что Морис приехал в Алжир? Правда ли это?

— Я этого не слышала.

— Вероятно, выдумки. Жаль. А партизаны готовятся?

— К чему?

— Вчера по лондонскому радио выступал один из руководителей партии. Он предлагал сделать все возможное для освобождения политических заключенных, еще томящихся в тюрьмах. Ясно, что мы ждем не дождемся этого часа. Тут, в нашей конуре, нас семеро.

— А я одна.

— Мы знаем. Это камера… для тех, кого хотят держать в одиночке, или для тех, кто под следствием.

— Здесь подолгу держат?

— Когда как… Но ты будешь освобождена раньше… Партизаны вот-вот ворвутся в Бержерак.

Роз не решилась его разуверять. Впрочем, может быть, он сказал это только для нее, чтобы ее подбодрить…

— Наш разговор не подслушивают?

— Нет. Сейчас, во всяком случае, нет.

— Сколько сейчас времени?

— Примерно без четверти десять. Только что раздали хлеб. Надо будет кончить разговор незадолго до раздачи похлебки. Остается еще минут двадцать… Ты можешь сказать свое имя? Потом мы будем называть тебя Роз.

— Да это как раз моя кличка.

— Роз, а дальше как?

— Франс.

Говоривший умолк. Роз с волнением оглянулась на дверь.

— Здравствуй, Роз! — сказал кто-то другой.

Роз показалось, что этот голос ей знаком. Она напрягала память, боясь ошибиться.

— Кто ты?

— Ты меня не узнаешь? Целую тебя в обе щеки.

— Пожалуйста, скажи еще что-нибудь.

— Твой долговязый приятель, докер… из Бордо…

— Леру!

Это было так неожиданно, так замечательно, что Роз чуть не свалилась со своей вышки.

— И я, — сказала она, плача от радости, — целую тебя от всего сердца.

Наступило молчание.

— Можешь себе представить, — заговорил Леру, — от волнения я чуть не расквасил себе физиономию. Кстати, здесь меня зовут Антуаном. — И он принялся напевать:

Антуаном меня зовут… Пионы в саду цветут…

— Идея! Мы будем звать тебя теперь Пионом, это тоже название цветка.

— Пусть, если тебе так нравится, — сказала Роз, ей уже хотелось смеяться. — Но как ты сам здесь очутился?

— Вышло исключительно удачно. Я потом тебе объясню. А ты как?

— Я работала в департаменте.

— Здорово! Ты, значит, видела Марсо?

— Да, видела.

— Как он поживает? Надеюсь, хорошо?

— Да… Вчера вечером на допросе мне сказали, что он якобы арестован… Только я этому не верю.

— И никогда подобным трюкам не верь. Вот и мне они с самого начала внушали: и Марсо, и все остальные… даже Морис. Представляешь! А на самом-то деле фашистов самих везде бьют. Что же они собираются с тобой делать?

— Обещали — к столбу. Это должно было состояться сегодня утром…

— Нам всем говорили то же самое, да только у них не хватит времени.

Роз показалось, что в голосе Леру уже меньше уверенности. Она на секунду задумалась, потом спросила:

— Почему ты так думаешь?

— Да по всему видно. Ты сама знаешь, как сейчас быстро развертываются события… А кроме того, у нас есть связь с товарищами на воле. Мы сообщим им, что ты здесь. Ты не унывай — это главное, не падай духом…

— Вместе со мной был арестован еще один товарищ. Я беспокоюсь о его судьбе.

— Мужчина или женщина?

— Мужчина, крестьянин, хороший товарищ.

— Видно, он сидит не с нашей стороны. Мы выясним и расскажем тебе о нем после похлебки. Еще один вопрос — тебя били?

— Да.

— Очень сильно?

— Достаточно.

— Негодяи! Не унывай, скоро мы им накладем по шее…

Роз зашагала по камере. Теперь она уже не одинока…

XXV

Пораваль потирает руки. Он доволен…

До этого он целых два дня был не в духе. Все началось с приказа, переданного позавчера его помощнику по кадрам. По сообщению Пайрена, в штабе сектора подозревали, что в состав отряда Жаку — Эмилио проник враг. Пайрен указывал на необходимость усилить бдительность и требовал немедленно сместить в этом отряде комиссара по кадрам.

Во-первых, Пораваль не любит, когда такие приказы поступают в адрес лиц, которых он считает своими подчиненными. Он не допускает мысли, что комиссары батальона могут действовать самостоятельно в каких-либо вопросах. Во главе батальона стоит майор, то есть он сам. У него есть два офицера штаба, не имеющих права превышать власть, предоставленную им званием капитана. Значит, все приказы должны поступать прежде всего к нему. Во-вторых, от него сейчас требуют замены человека, пользующегося его доверием, человеком, совсем ему неизвестным. Офицер, состоящий ныне в должности комиссара отряда (раз уж так настаивают на этом названии), — один из его первых товарищей по оружию. Он пришел вместе с ним из «Тайной армии» в маки Ф.Т.П.; правда, он никогда не хватал звезд с неба, но зато был превосходным солдатом, умевшим беспрекословно повиноваться приказам. За что же его в таком случае смещать? И ради кого? Ради какого-то там Парижанина, никогда раньше не воевавшего, не имеющего опыта партизанской борьбы, то есть, попросту говоря, с точки зрения Пораваля, совсем штатского человека. Ну, конечно, Парижанин, по всей вероятности, — коммунист. Это само по себе еще не говорит против него. Но только партийцы что-то уж слишком разошлись. В конце концов, кто командует батальоном? Коммунисты или Пораваль? Если командует он, Пораваль, то все должно делаться с его согласия. А раз так, то он категорически протестует против требуемой от него замены.

Едва Пораваль разобрался с этим вопросом, как новый связной доставил ему приказ об отходе. На этот раз распоряжение исходило от Марсо. Это был настоящий приказ, и Пораваль не протестовал. Правда, занимаемые им теперь позиции казались ему совсем неплохими, а его начальник разведки не сообщал ему ничего тревожного. Поэтому сам он не видел никакой необходимости в поспешном отходе и подчинился приказу только как дисциплинированный офицер. В тот же вечер все подразделения батальона отошли и расположились на новых позициях по заранее намеченному плану. Никаких происшествий не произошло, но в пути были получены два известия. Первое касалось боя, происшедшего после полудня в Бреньяде. Рассказывали, что там разыгралось большое сражение и что деревня сожжена вишистской милицией. Второе известие относилось к его собственному батальону: из отряда Жаку — Эмилио при таинственных обстоятельствах исчез один боец. Пораваль, естественно, сопоставил этот факт с сообщением Пайрена. Раздумывая обо всем, он задавал себе вопрос, нет ли прямой связи между всем этим и приказом об эвакуации, полученным из штаба сектора, а может быть, также и событиями в Бреньяде. Пораваль любил ясность во всех вопросах. Поэтому неопределенность, в которой он теперь находился, да и все догадки, более или менее правдоподобные, возникавшие у него в голове, только способствовали усилению его плохого настроения.

Утром на следующий день он отправил в штаб сектора связного, чтобы донести, как положено, о занятых им новых позициях. Связной возвратился около полудня и сообщил тревожные вести. Сам он чуть не нарвался на немецкую колонну, и, кроме того, по слухам, ходившим среди местного населения, по направлению к замку Кантамерль двигался большой отряд противника.

Охваченный мрачными предчувствиями, Пораваль вызвал к себе офицеров отряда Жаку — Эмилио и стал выяснять подробности исчезновения бойца из их отряда, о чем ему сообщили накануне. Было установлено, что в отряде отсутствовали двое: Пейроль и еще некто по имени Лесаж. С Пейролем ничего особенного не произошло, если не считать, что он запоздал с возвращением в лагерь. Он был послан из группы в Палиссак, а затем стало известно, что его задержали по делу в штабе сектора. Но исчезновение второго бойца не могло не вызвать серьезного беспокойства. Его знали мало, никто не поручал ему никакого задания, и он скрылся без всякого предупреждения. Предполагали, что это случилось в тот самый момент, когда в отряд был передан приказ об эвакуации.

— Это же позор! — кричал Пораваль, стуча кулаком по столу. — Терять людей таким образом, да еще так плохо их знать!

Запросили сведения из другого отряда, откуда прибыл этот Лесаж, и выяснили, что все данные о нем ограничиваются довольно запутанной историей, рассказанной им в момент вступления в отряд. Он заявил, что он еврей, сирота, подвергался из-за своей национальности преследованиям со стороны немцев. Он сказал также, что пришел пешком из Бордо, и поэтому сообщенные им сведения нельзя было сразу проверить. Ему поверили на слово, как приняли на веру и его удостоверение личности на имя Соломона. Отсюда сразу же появилось и прозвище — Лесаж[25]. Один из его товарищей по группе, тоже еврей по национальности, заметил, что Соломон явно сторонится его. Но об этом вспомнили только сегодня. Его еврейское происхождение было несомненно вымышленно. Оно нужно было просто для обоснования всей истории. Несколько дней спустя после прибытия в маки этот Соломон вызвался добровольно перейти в отряд Жаку — Эмилио, и его бывшая группа забыла о нем.

Получив эти сведения, Пораваль вспомнил свой разговор с Марсо, когда тот сделал ему замечание относительно метода, каким пополнялся отряд Жаку — Эмилио.

— Не нравится мне ваш метод, — сказал Марсо.

— В армии отборные части создаются именно из добровольцев.

— Наша военная организация отличается от всех других армий.

Вспомнив сейчас об этих словах, Пораваль стал строго отчитывать офицеров за легкомыслие и беспечность, царившие, по его мнению, в батальоне, и в первую очередь обратил свой гнев на комиссара по кадрам отряда Жаку — Эмилио.

— Я тебя снимаю с должности тут же, на месте, слышишь, тут же! Ты не способен контролировать свой личный состав и не умеешь разбираться в людях.

Тот не спорил. Пораваль был для него таким начальником, решения которого он всегда считал правильными. И хотя Пораваль бывал иногда вспыльчив, все же он знал его как хорошего человека и прекрасного командира, который искренно заботился о своих бойцах, гордился их выправкой и дисциплиной и больше всего дорожил честью своего батальона.

— Кто его заменит? — спросил д'Артаньян.

Пораваль, не задумываясь, ответил:

— Парижанин.

— Он командует группой, которая и без того ослаблена после смерти Арамиса и моего ухода.

— Это приказ. Мы укрепим группу другими людьми.

Тем временем Пораваль посылал связных одного за другим в штаб сектора, чтобы по возможности наладить прерванную связь или получить более достоверную информацию о судьбе штаба. Один из посланных сообщил, что штаб сектора прошлой ночью покинул замок, но до сих пор неизвестно, где он находится. Эта новость несколько рассеяла опасения Пораваля за судьбу Марсо, но все же не смогла совсем успокоить его. Связной, явившийся утром из батальона Ролана, не сообщил ничего нового. К полудню Пораваль решил было предпринять более глубокую разведку, но в это время к нему прибыл наконец первый связной из сектора. Пейроль доставил ему предписание, гласившее:

«Майору Поравалю. Получен приказ освободить любой ценой и без промедления политических заключенных, находящихся в Бержеракской тюрьме. Учитывая, что ваш батальон размещен ближе всего к Бержераку, передаю вам этот приказ для немедленного исполнения. Я целиком полагаюсь на вас. По имеющимся сведениям, предстоит освободить 80 человек. Тюремную охрану можно привлечь на нашу сторону. Для данной операции достаточно одной смелой группы при поддержке максимум двадцати человек. Податель сего сообщит вам новую дислокацию штаба сектора и условия связи. При переезде штаба погиб один боец. По всей вероятности, мы были преданы субъектом, явившимся из отряда Жаку — Эмилио. Он прибыл в штаб в 6 часов вечера и пропал без вести на следующий день в 6 часов утра.

Надеюсь, что вы довольны своими позициями, прошу сразу же установить со мной связь».

Подписано: «Марсо».

Ознакомившись с предписанием, Пораваль приказал Пейролю подождать несколько минут. От его плохого настроения не осталось и следа. Он был доволен, чувствуя, что его ценят. Рад тому, что ему доверено важное задание. Рад, что сумел правильно разобраться в деле отряда Жаку — Эмилио. Он перечитал предписание и, немного поразмыслив, позвал Пейроля.

— Слушай, малыш, ты как будто довольно сообразителен. Мне об этом говорил твой брат… Да я и сам хорошо тебя знаю и всегда интересуюсь тобой…

— Так точно, товарищ майор.

— Ты доволен ремеслом солдата? Не очень трусишь?

— Все как будто в порядке.

— Ты, надо думать, знаешь Бержерак?

— Да, неплохо.

— Как ты считаешь: сможешь ли ты выполнить там сегодня днем задание по разведке?

— Смогу, товарищ майор.

— Предупреждаю тебя, это будет в районе тюрьмы.

— У меня как раз есть кузина, которая живет там поблизости.

— Очень кстати. Кто-нибудь еще в твоей группе знает Бержерак так же, как ты?

— Да, крестьянин Беро…

— Кто у тебя командир группы?

— Парижанин.

— Я знаю. На него можно положиться?

— Думаю, что да. Он сам сидел в тюрьмах и до последнего времени находился в концлагере.

— Прекрасно. Беги в свой отряд и скажи этим двум, чтобы, бросив все дела, явились ко мне. Нужно будет предупредить еще д'Артаньяна. Или лучше оставайся здесь, а я пошлю связного. У меня к тебе есть еще другие вопросы…

* * *

Пейроль и Беро под командой Парижанина отправились в Бержерак. Задание было такое:

1. Выяснить местоположение тюрьмы и получить максимум возможных сведений о числе заключенных, размещении постов, системе охраны, времени смены караула и так далее… Все это, вероятно, можно разузнать, познакомившись с кем-нибудь из надзирателей.

2. Наметить лучший маршрут для вывода арестованных, так как нельзя будет, не возбуждая внимания, подвести грузовики близко к зданию тюрьмы.

3. Если удастся наладить связь с тюремной охраной, подготовить план освобождения заключенных, рассчитанный на сегодняшнюю ночь.

4. Во всех случаях быстро информировать штаб батальона.

После часа езды на велосипедах три приятеля въехали поодиночке в город и снова встретились в лавке, указанной Пейролем. Оставив свои машины на хранение лавочнику, они разгуливают по улицам с безобидным видом крестьян, приехавших из деревни. У каждого спрятан револьвер… После вчерашнего ливня снова установилась чудесная погода. Под ласковыми лучами солнца ярко зеленеют деревья в саду против тюрьмы. На скамейках сада сидят женщины и старики, дети резвятся вокруг фонтана и бегают по аллеям…

— Этот сад, прямо против тюрьмы, точно создан для нас, — говорит Парижанин. — Превосходная позиция для наблюдения… Через него, пожалуй, можно было бы и эвакуировать заключенных…

— К сожалению, нельзя, — поясняет Пейроль, — в саду нет другого выхода.

— Мы с Беро обследуем сад, а ты тем временем сбегай-ка для первой разведки к своей кузине. Встреча — здесь, через полчаса…

Пейроль задержался больше положенного, но зато сообщил интересные сведения. Его кузина оказалась знакома с одним из бывших тюремных стражников. Они вдвоем сходили к нему. Человек он, видимо, порядочный, но нерешительный. Впрочем, он оставил службу в тюрьме еще до оккупации, а с тех пор произошло много перемен, и он теперь не в курсе дел. Однако, уступая настойчивым просьбам, он сообщил имя одного надзирателя, состоящего сейчас там на службе.

— Великолепно, — говорит Парижанин. — А что представляет собой твоя кузина?

— Девушка лет двадцати пяти, довольно красивая.

— Участвует в Сопротивлении?

— Не могу сказать, но, во всяком случае, она не против нас.

— Она нас не выдаст?

— Что ты! Этого не бойся.

— Очень хорошо. Раз ты из нас троих лучше всех одет и к тому же ее кузен, бери ее под руку и прогуливайся вдвоем с ней по окрестностям. Надо изучить дорогу для отхода. Через сад пройти не удастся. Беро говорит, что нужно перейти через железнодорожный переезд около вокзала, но там немецкий пост. Поговори об этом с тем товарищем железнодорожником, к которому нас направил Пайрен, и собери все нужные сведения. А мы тем временем нанесем визит надзирателю…

— Только бы застать его дома! — говорит Беро, дергая звонок.

— Не унывай, кого-нибудь да застанем и, в крайнем случае пошлем за ним.

Какая-то женщина открывает им дверь.

— Что вам угодно, господа?

— Мы хотели бы поговорить с господином Ленуаром.

— Вы пришли удачно, — говорит человек в форме надзирателя, — я как раз собирался уходить. Чем могу служить?

— Мы должны кое-что сообщить вам лично, — заявляет Парижанин.

— Входите, пожалуйста, господа.

Все четверо входят в столовую. Надзиратель — мужчина могучего телосложения. Он не похож на человека, который позволит себя запугать. Жена его, довольно миниатюрная женщина, упорно не желает уходить и с некоторым беспокойством смотрит на посетителей. Парижанин решает приступить к разговору.

— Господин Ленуар, для вас настало время откликнуться на призыв Национального фронта.

Надзиратель удивленно пожимает плечами и пристально смотрит на Парижанина, ожидая продолжения. Его жена начинает плакать.

— Мадам, — обращается к ней Парижанин, — было бы лучше, если бы вы ненадолго оставили нас одних. Мы не собираемся причинять никаких неприятностей вашему мужу…

— Я вас слушаю, — говорит надзиратель, когда они остаются втроем.

— Сегодня ночью Французские внутренние вооруженные силы освободят заключенных.

Ленуар бежит за женой, ушедшей в кухню, и тотчас же возвращается с ней в столовую. Лицо его преображается.

— Садитесь, пожалуйста! Это как, серьезно?

Парижанин и Беро сообщают надзирателю, кто они, потом рассказывают о совершенных уже побегах в Мозаке, Нонтроне, из госпиталя в Бержераке и о недавнем обращении Национального фронта с призывом освободить заключенных.

— Сейчас самое время, — говорит Ленуар, — боши уже собираются эвакуировать тюрьму. У нас 85 заключенных в общих камерах и еще одна женщина и один мужчина в одиночках. К этим двум нас не допускают, и мы боимся, что их расстреляют. В особенности опасаемся за женщину: сегодня утром ее привели с допроса в очень плохом состоянии.

— Как их зовут?

— Дюшан и Мари Верной.

— Это, конечно, Роз Франс, — догадывается Беро. — Нужно ее спасти.

— Значит, всего будет 87 человек. Разумеется, я не считаю уголовников.

— Конечно, только политические.

Три собеседника подробно обсуждают все необходимые меры. Нужно действовать быстро, но надо все заранее предусмотреть. Малейшая забывчивость или оплошность могут свести на нет все усилия. В ближайшую ночь ничего не удастся сделать, надо выждать один день. Ленуар должен еще переговорить с другими надзирателями и с жандармами — конечно, не со всеми, а с теми, на кого можно положиться. Парижанин, в свою очередь, должен известить батальон — нужно будет организовать боевое охранение и все подготовить к эвакуации… Они условливаются, что побег произойдет завтра ночью. Группа партизан, зная пароль, подойдет к воротам тюрьмы через час после проверки немцами наружных постов. Проверка, как правило, производится один раз, около полуночи. По мнению Ленуара, ни надзиратели, ни жандармы не окажут никакого сопротивления. Парижанин обещает Ленуару принять все меры к тому, чтобы избавить их от возможных репрессий со стороны немцев. Партизанские отряды примут к себе всех надзирателей и жандармов, которые захотят последовать за заключенными, а их женам и семьям будет выдано денежное пособие. Те же из них, кто захочет остаться, будут разоружены, связаны и заперты в одну из камер; так же поступят и с двумя немецкими солдатами, которые караулят камеры Дюшана и Роз. Не должно быть пролито ни одной капли крови.

— Еще один вопрос, — говорит в заключение Ленуар. — Допустим, что завтра произойдут какие-либо изменения, как вас известить?

Парижанин на минуту задумывается. Вопрос законный. Он прикидывает, кого бы сделать связным… Может быть, для этой цели подойдет кузина Пейроля?

— Мы сообщим вам адрес, действительный на весь завтрашний день. Если вы там ничего для нас не оставите — значит, все идет нормально…

* * *

Д'Артаньян в десятый раз смотрит на часы…

Со вчерашнего дня у него накопилось, пожалуй, больше впечатлений, чем за все время его участия в движении Сопротивления. Вчера вечером Пораваль вызвал его в батальон. Там он застал еще трех офицеров и участвовал вместе с ними в совещании, носившем почти торжественный характер. Пораваль информировал его о результатах разведки Парижанина и возложил на него руководство операцией по освобождению заключенных.

— Это будет новая славная страница в истории отряда Жаку — Эмилио, — сказал Пораваль, — но помните, что здесь затронута и честь всего батальона. Я поручился за успешный исход дела.

По указанию Пораваля, д'Артаньян изложил свой план действий. Он предложил направить в тюрьму группу мушкетеров, сохранив командование ею на этот случай за Парижанином. Сам д'Артаньян, с двумя другими группами своего отряда, расположится в саду против тюрьмы. Так как операция намечена на ночное время, можно будет незаметно поставить в саду два ручных пулемета, чтобы держать под обстрелом оба конца улицы. Если, проникнув в тюрьму, мушкетеры окажутся в трудном положении, он немедленно пошлет им на помощь вторую группу. Если же все пойдет хорошо, он дождется выхода всех заключенных и последует со своими людьми за колонной, обеспечивая охрану тыла.

— Сколько у вас бойцов помимо мушкетеров? — спросил Пораваль.

— Восемнадцать, а со мной — девятнадцать.

— Вы в них уверены?

— Теперь да. Все люди прошли проверку. Впрочем, о цели задания они узнают только по прибытии на место.

Утром Пораваль вторично вызвал д'Артаньяна в штаб батальона. Получив донесение о принятом плане, Марсо прислал связного. Штаб сектора настаивал главным образом на том, чтобы операция была проведена без всякой задержки, и дал указания отвести колонну заключенных на дорогу к Мюссидану, где их будут ждать машины, высланные батальоном Ролана. Кроме того, Марсо приказал, чтобы сразу же по выполнении задания д'Артаньян направил к нему нарочного с донесением.

— А вы лично, — сказал Пораваль, — как только все будет кончено, немедленно явитесь в штаб батальона.

Пораваль коснулся еще некоторых деталей плана и, пожав д'Артаньяну руку, добавил:

— Я рассчитываю на вас.

После этого д'Артаньян вместе с Парижанином и комиссаром по материальному обеспечению уточнил только что полученные указания. Парижанин и его люди проникнут в Бержерак после полудня. Он сам, Атос, Портос и Беро возьмут с собой по автомату, Пейроль и Пикмаль — револьверы. Людвиг наденет немецкую форму — это тоже может пригодиться. Прежде всего им надо будет проверить, нет ли каких-либо перемен у надзирателей. Если выяснится что-то новое, послать к д'Артаньяну Пейроля с донесением; если же все будет обстоять нормально, — выжидать, избегая появляться группой, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Д'Артаньян со своими людьми выедет ночью на грузовике и расположится вблизи города. В половине первого Парижанин вышлет к нему в условленное место связного с таким расчетом, чтобы к часу ночи все были на своих местах. К этому времени партийная ячейка железнодорожников и их подпольная боевая группа уже расположатся около вокзала. Дальше операция должна протекать по плану. Около двух часов ночи эвакуация заключенных будет закончена… В три часа их встретят машины. А на рассвете все они должны быть уже далеко от города…

Сразу же после ухода Парижанина для д'Артаньяна начался мучительно долгий период ожидания… День протекал в тиши и уединении лесов… Только дважды его потревожили: в отряд явился связной, а затем ему пришлось самому отправиться по вызову в батальон к Поравалю… Д'Артаньян все еще опасался возможных изменений в плане. Он со страхом ждал возвращения Пейроля с какой-нибудь неприятной вестью… Позже, к вечеру, убедившись, что никто не является, он стал беспокоиться о судьбе товарищей там, в Бержераке… Благополучно ли прошла их поездка? Не попались ли они на глаза немцам, входя в город? Не привлекло ли внимания оружие, спрятанное в мешке у Пикмаля? Не опознали ли Людвига в его немецкой форме? Может быть, не следовало посылать их так рано?…

С наступлением темноты он приказал накормить посытнее своих бойцов, и часов в одиннадцать грузовик уже вышел из лагеря. Незадолго до полуночи они были на условленном месте, на небольшом поле, недалеко от вокзала… Д'Артаньян объявил товарищам о поставленной задаче, и теперь они ожидали дальнейших событий. Уже без четверти час.

Что делает связной Парижанина? Он должен был бы уже явиться сюда. Время идет… Бойцы, не шевелясь, выжидают за пригорком… Отсюда город кажется спящим…

Ночью отчетливо слышен бой часов на башне собора. Раздается четыре удара — ровно час. Д'Артаньяну не сидится на месте. Он посылает двух бойцов в разведку вдоль дороги: связной Парижанина мог сбиться с пути. Залаяла собака. Может быть, он? Нет! Снова томительное ожидание… Четверть второго… Просто непонятно. Очевидно, что-то произошло. Д'Артаньян совещается со своими офицерами. Может быть, товарищам пришлось передвинуть все сроки на час? Ведь может статься, что немцы сделают свою проверку позже… Подождем еще немного…

Половина второго… тридцать пять минут… Больше ждать нельзя. Д'Артаньян принимает решение — послать в город двух разведчиков… Нужно знать, и знать точно, что там происходит…

Теперь ждут разведчиков… Они возвращаются в тот момент, когда на башне бьет два часа. Дороги под охраной, подойти к вокзалу нет возможности, город, очевидно, окружен немцами…

Д'Артаньян охвачен беспокойством. Его бойцы молча ждут. На лицах написана тревога… Их положение становится опасным…

Однако д'Артаньян не намерен оставлять свои позиции. Дело идет, может быть, о жизни тех, кто в тюрьме, о жизни Парижанина и его группы, о чести их батальона. Он знает, что в этот момент люди, наделенные значительно большей ответственностью, чем он сам, с нетерпением ждут результатов операции. Завтра весть о побеге политических заключенных может разнестись по всей Франции… Он не вправе уйти, не испробовав всех возможностей. Надо сделать попытку прорваться в город… Товарищи стараются его переубедить:

— Ты не имеешь права.

— Оставьте ваши разговоры, я здесь командир.

Ему приводят доводы… Надзиратель мог оказаться предателем. Извещенные им немцы могли принять необходимые меры предосторожности. При таких условиях отряд численностью всего в двадцать человек, не зная толком создавшейся обстановки, не может пускаться в авантюру. Враг воспользуется этим как прямым предлогом для расстрела заключенных… Нет, это просто безрассудство…

Но д'Артаньян никак не может решиться на отход, не выяснив все до конца. Что он скажет в батальоне? Что доложит Марсо? Нет, во что бы то ни стало кому-нибудь из бойцов нужно проникнуть в город. Если никто не отважится, пойдет он сам.

Нашелся один желающий, молодой парень из Бержерака. Он прекрасно знает все подступы к городу. Д'Артаньян поручает ему выполнить это задание…

Через сорок минут он возвращается. Подступы к вокзалу крепко охраняются, но ему все же удалось через сады и переулки проникнуть в город. Там все было нормально. В тюрьме царила тишина. В городском саду никого не оказалось…

«Вероятно, товарищей схватили», — думает д'Артаньян и со смертельной тоской в душе приказывает отходить…

Уже четыре часа утра. На развилке дороги грузовик останавливается. Сойдя с него, один из бойцов направляется с донесением в штаб сектора. Остальные продолжают свой путь. Д'Артаньян, сидя в кабине, отдельно от своих товарищей, украдкой смахивает слезу. Он в отчаянии.

XXVI

Вскоре после того как д'Артаньян прибыл на условленное место, из дома, находившегося неподалеку от его позиций, вышел какой-то человек… Он прошел немного вперед вдоль дороги и вскоре вернулся обратно… Затем из того же дома вышли еще два человека, и все трое, удаляясь от города, скрылись в ночной тьме… Все это было проделано так осторожно, что дозорные д'Артаньяна, расставленные по соседству, ничего не заметили. Три человека шли около получаса, потом, свернув с дороги, направились к какой-то богатой даче. Один из них открыл решетчатую калитку и пропустил своих спутников в сад; под их шагами заскрипел песок на аллее… Приоткрылась какая-то дверь, и на пороге показался силуэт женщины… Не говоря ни слова, она впустила посетителей в слабо освещенный коридор, после чего пошла проверить, заперта ли калитка, и, возвратясь, закрыла наружную дверь дома, дважды повернув ключ.

— Он здесь? — спросил один из прибывших.

— Да, в гостиной.

Женщина открыла другую дверь и, пропустив двух посетителей, оставила их наедине с Марсо.

Третий, вероятно, не раз бывавший в доме, прошел в кухню, где застал Рамиреса. Тот чувствовал себя довольно непринужденно, он снял свое оружие и разложил его на столе.

Женщина принесла им бутылку вина, паштет и хлеб, а сама принялась готовить бутерброды для тех, кто находился в гостиной. На вид ей казалось лет сорок, и держалась она с большим достоинством. Человеку, сидевшему около Рамиреса, было, должно быть, лет пятьдесят, одет он был в рабочий комбинезон.

При виде двух посетителей Марсо на секунду замер в нерешительности, в глазах у него мелькнуло изумление, потом, радостно улыбаясь, он пошел им навстречу.

— Вот это да!

Более высокий из них был Гарнье, комиссар по кадрам департаментского комитета Ф.Т.П. Другой — член Центрального комитета, которого Марсо не видел еще с довоенного времени и теперь не сразу узнал, так как тот стал носить очки и отрастил себе усики. Они крепко обнялись, похлопывая друг друга по спине.

— Меня зовут Фуркад, — сказал представитель Центрального комитета, желая несомненно избежать, чтобы его назвали настоящим именем.

Но Марсо было бы приятно вспомнить его прежнее имя. Фуркад — раз уж надо его так называть — был для Марсо больше, чем просто товарищ по партии и ответственный руководитель. Он был тем человеком, которого в какой-то момент жизни встречает на своем пути каждый коммунист: Фуркад открыл Марсо двери партии и направлял его первые шаги. Это было десять лет назад, в знаменательные дни февраля 1934 года, когда Марсо, в то время рабочий Шарль Морэн, вернувшись с военной службы, снова стал работать токарем на верфях Жиронды. Фуркад находился тогда в Бордо. Его видели повсюду: на демонстрациях, на заводах, в порту… Однажды вечером Морэн был на небольшом собрании, где присутствовало всего семь человек; перед ними выступил Фуркад. Он говорил совсем просто, словно беседовал с ними. Именно он рассеял последние колебания Морэна относительно вступления в партию. В дальнейшем Фуркад всегда проявлял к нему внимание, выдвинув его сперва секретарем ячейки верфи, потом, после больших забастовок 1936 года, — в состав руководства местной секции и, наконец, после его возвращения из Испании, — в федерацию партии.

На каждом этапе его работы Фуркад, который был старше Морэна на тринадцать лет, помогал ему, поддерживал, подбадривал, боролся против естественной для молодого коммуниста боязни ответственности. И вот Шарль Морэн, ставший теперь майором Марсо, после пятилетней разлуки снова встретился со своим старым другом. Он знал, что Фуркад, бежав из плена в Германии, опять занял свой пост в Центральном комитете, но о дальнейшей его судьбе, как и о судьбе многих других, ему ничего не было известно.

Марсо не мог удержаться, чтобы не задать Фуркаду несколько вопросов о здоровье руководителей партии: о депутатах-коммунистах, находящихся в Алжире… о Жаке Дюкло… о Морисе Торезе. Потом наскоро поговорили об общих друзьях, об арестованных товарищах, расстрелянных, пропавших без вести или ведущих где-то борьбу…

— Я вызвал тебя сюда, — сказал Фуркад, — не только ради удовольствия повидать тебя, но чтобы вместе с тобой и Гарнье разрешить один важный вопрос. Ты знаешь о нанесенных нам тяжелых ударах?

— Да. В департаментском комитете — Гастон, в секторе — Роз.

— И ряд других… правда, менее ответственных. Как видишь, продолжаются аресты наших активистов. Это охота за нашими руководителями, которая идет с самого начала оккупации; иногда ей помогают наши мнимые друзья, мечтающие о том, чтобы мы провалились ко всем чертям… Нам все труднее и труднее возмещать потери, по-видимому, военные операции подходят к концу… это вопрос недель, а может быть, даже дней… Партия, сильная авторитетом, завоеванным ею в массах, получит новое пополнение. Но сразу возникнут и новые проблемы. Для их решения будет уже недостаточно военного опыта, который многие наши активисты приобрели в вооруженной борьбе. Особенно остро даст себя чувствовать отсутствие политических кадров, потерянных нами и не возмещенных… Над этим вопросом надо думать уже сейчас… Вот почему ты должен принять на себя руководство департаментским комитетом.

— Как партия мыслит себе то, что произойдет в момент освобождения страны?

— Прежде всего, освобождение Франции еще не означает конца войны. Конечно, за ним последует взрыв всенародного ликования. Однако с прибытием в Париж де Голля борьба еще не кончится, как думают некоторые… Но ты так и не ответил на мое предложение?

— Я, разумеется, согласен с решением партии.

— Но ты как будто от него не в восторге?

— Я боюсь, что это вызовет осложнения с военным комитетом.

— Безусловно, — вмешался Гарнье, — но не такие, чтобы их нельзя было преодолеть. Товарищи в департаментском военном комитете поймут необходимость этой меры… Тебя, как военного, легче будет заменить, чем, например, комиссара по кадрам Пайрена, который ведет главным образом политическую работу… Скорее всего будут противиться этому в междепартаментском военном комитете. Снова начнутся разговоры о вмешательстве партии во внутренние дела Ф.Т.П…

— На этот случай, — сказал Фуркад, — у меня найдутся соответствующие доводы, чтобы их убедить. И если потребуется, можно будет поставить вопрос перед более высокими инстанциями — переговорить с товарищами из Национального военного комитета Ф.Т.П… У некоторых наших военных, по-видимому, существует тенденция мнить себя великими военачальниками и забывать при этом, что именно партия сделала их такими, как они есть… Впрочем, уже везде понемногу происходит объединение в Ф.Ф.И…

— Да, — подтвердил Гарнье, — сейчас мне все время приходится встречаться с руководителями «Тайной армии» и некоторыми другими по поводу слияния штабов в нашем департаменте.

— Кстати, — вспомнил Марсо, — ты знаешь о предложении, сделанном мне Сирано?

— Да. Тебе, конечно, понятна цель его демарша?

— Догадываюсь, — ответил Марсо. — По-настоящему Сирано следовало обратиться к тебе, ведь ты департаментский комиссар по кадрам. Но он отлично знал, что, по своему положению, ты связан непосредственно с партийным руководством, точнее — с Гастоном. Поэтому он и решил, что, обратившись ко мне, легче добьется результата. В его представлении я военный, а не политический работник…

— Я не уверен в правильности твоей последней догадки, — возразил Гарнье, — он, мне кажется, достаточно осведомлен в отношении тебя… Я вполне согласен с тобой, что они не любят разговаривать с коммунистами, как с таковыми. Но в его демарше скрыты и другие намерения. Прежде всего, я думаю, здесь — попытка ослабить представительство Ф.Т.П. внутри Ф.Ф.И., так как если бы ты принял его предложение, то представлял бы только свой сектор, то есть часть департамента. С другой стороны, твое согласие, даже при наличии оговорок, могло бы быть истолковано как признак намечающегося разлада внутри Ф.Т.П., а также между Ф.Т.П. и партией.

— Все они одинаковы, — сказал Фуркад. — Учитывая приобретенное нами влияние, они охотно соглашаются признать Ф.Т.П., признают даже, что Ф.Т.П. является военной организацией Национального фронта, но не желают иметь ничего общего с партией. Тем не менее факты говорят за то, что именно наша партия располагает, и уже давно, наиболее крупными организованными силами внутри страны как в политическом плане, так и в военном.

— Это их пугает, — заметил Гарнье.

— Только в нашем секторе в отрядах Ф.Т.П. свыше трех тысяч человек, — заявил Марсо.

— Скажи откровенно, — спросил Фуркад, обращаясь к Марсо, — тебе жаль расстаться с ними?

— Не без того.

— Вполне естественно, но, поверь мне, ты не утратишь ни своих прав, ни званий… К тому же тебе и в новом твоем положении придется войти в состав штаба Ф.Ф.И… Только твоей главной задачей будет теперь работа по политическому руководству департаментской организацией партии. Ведь это целый департамент… Ты, надеюсь, не намерен опускать рук?

— Наоборот…

— И потом, могу тебе теперь сказать: именно партия потребовала, чтобы тебя направили в Дордонь и перестали, наконец, перебрасывать с места на место — в Нормандию, в Вогезы, в Савойю и не знаю еще куда. Я не хочу сказать, что все, что тебе поручали до сих пор, было бесполезной тратой времени, но ты уже был раньше секретарем департаментского комитета и, по нашему мнению, тебя можно было бы использовать на более ответственной партийной работе. Руководство партии имело в виду твою кандидатуру на место Гастона даже в том случае, если бы он не был арестован. Это вовсе не значит, что Гастон не справлялся с работой. Но он шахтер из Па-де-Кале, и нам казалось более правильным послать его теперь на работу в свой район. К сожалению, он арестован. Это дает мне право назначить тебя на его место, не ожидая санкции Парижа…

Они еще долго обсуждали новые задачи, стоящие теперь перед Марсо… говорили об изменениях и назначениях, связанных с его уходом из сектора… Пайрен в качестве комиссара по кадрам, то есть политического руководителя, и Констан как комиссар по материальному обеспечению должны, конечно, остаться на своих местах в штабе сектора. Надо только решить вопрос о комиссаре по оперативной части, то есть о замещении должности Марсо. Приходится выбирать между Роланом и Поравалем. Ролан — преданный партии коммунист, исключительно отважный человек, но отличается вспыльчивым характером и неуживчивой натурой, и это мешает ему руководить крупными военными силами. Пораваль тоже по-своему смел. Хотя он и не коммунист, и даже далек от этого, но безусловно честный человек. У него значительно большие способности к руководству, чем у Ролана. Однако в его тактических приемах есть еще следы пребывания в «Тайной армии», тогда как Ролан блестяще усвоил тактику партизанской борьбы…

Было решено вновь обсудить этот вопрос в департаментском военном комитете и разрешить его как можно скорее. Кроме того, надо было дать Марсо время подготовиться к новым обязанностям и закончить все дела, связанные со старой должностью…

— Есть одно дело, которое следовало бы, мне кажется, выполнить до твоего отъезда, — сказал Фуркад.

— Какое?

— Освобождение заключенных. Наши друзья из Парижа все время настаивают на внеочередном решении этого вопроса. Это срочное, очень срочное дело… Вчера мы узнали, что немцы намерены спешно эвакуировать всех политических заключенных Бержерака в концлагерь в Суже…

— Позавчера я получил приказ военного комитета…

— Ну и как?

— Если все прошло хорошо, — ответил, взглянув на часы, Марсо, — то в данный момент все они, включая Роз Франс, должны быть уже на свободе.

— Ах ты плут этакий! — воскликнул Гарнье. — Что же ты раньше не сказал? Это надо вспрыснуть!

— Только не сейчас… Слишком горькое будет разочарование, если дело провалилось. Дождемся подтверждения.

— А когда ты его получишь?

— Думаю сразу же, как вернусь на КП.

— В таком случае, — сказал Фуркад, — мы не будем больше тебя здесь задерживать. Ты сразу же пришли связного… И подготовьте очередное громовое коммюнике: «Сегодня, 31 июля…»

* * *

Вернувшись на свой КП, Марсо никак не может заставить себя лечь спать. Он все еще под сильным впечатлением недавней беседы с Фуркадом и Гарнье, но особенно волнует его ожидание вестей об освобождении заключенных, об освобождении Роз… Его тревожит, что связной запаздывает. По намеченному плану тот должен был прибыть около половины четвертого, самое позднее — в четыре часа. А сейчас уже десять минут пятого. Правда, опоздание возможно и вполне объяснимо… В силу непредвиденных обстоятельств время операции могло быть перенесено. В этом случае следует, пожалуй, подождать еще. Но как мучительно тянется время! Уже рассвело, вся природа просыпается, разбуженная птичьими трелями.

Марсо должен найти себе какое-то занятие, чтобы отвлечься от дум. Он открывает ящик стола и просматривает лежащие в нем бумаги. Вот приказ, подготовленный накануне для рассылки всем подразделениям… В нем содержится подробное описание примет предателя, известного под именем Соломона. Никаких сомнений больше нет: он самый настоящий полицейский шпик, засланный в батальон Пораваля… Подумать только, что этому проходимцу позволили проникнуть в штаб сектора! Непостижимо! И ведь как все было рассчитано: если бы переезд штаба сектора совершился благополучно, его, вероятно, отослали бы снова в отряд… Тогда он прямо побежал бы информировать врага о новых позициях, о средствах обороны и обо всем, что ему удалось высмотреть… В лесу он удрал из штаба, убежденный, конечно, что его гнусное дело удалось и штаб окружен… Догадавшись, что он разоблачен, этот субъект несомненно не останется в районе, он попытается вредить в других местах. «Как глупо, что я забыл сообщить о нем Гарнье, — размышляет Марсо, — из-за этого опоздают дать информацию по другим секторам. Надо будет предупредить Гарнье сразу же, одновременно с донесением о побеге заключенных…»

Донесение о побеге! Марсо ждет вестей с лихорадочным нетерпением и в то же время начинает бояться их. Если операция провалилась, Роз уже не вырваться из когтей немцев. Концлагерь в Суже очень далеко отсюда и слишком хорошо охраняется, чтобы удалось на него напасть. Если заключенных увезут туда, можно считать их погибшими…

Без особого интереса Марсо просматривает другие бумаги, лежащие на столе. Вот донесение, поданное вчера вечером разведкой… Он успел только бегло проглядеть его. Речь идет о немецкой автоколонне, которая должна проследовать завтра, то есть уже сегодня. Колонна выйдет из Бержерака и пойдет по дороге в Бордо. Сообщение было получено слишком поздно, чтобы можно было дать задание какому-нибудь батальону. Жаль! Немецкие колонны ходят обычно по утрам, и теперь уже нет смысла заниматься этим делом…

Что это? Шум машины? Не с известием ли? Нет, едва ли. У д'Артаньяна только один грузовик. Марсо все же выходит на крыльцо и видит подъезжающего на машине доктора Серве с двумя санитарами. Они ехали всю ночь, проезжали мимо Бержерака. Нет, ничего подозрительного там не заметили… Устроив на новом месте свой госпиталь, Серве оставил его под присмотром двух врачей, а сам вернулся к месту службы, в штаб сектора.

— Ты уже встал? Можно переговорить с тобой?

— Немного погодя, — отвечает Марсо, — мне надо еще поработать.

Марсо возвращается к столу. Он чувствует, что в данный момент совершенно не способен разговаривать с кем бы то ни было. Однако сейчас еще только половина пятого…

Наконец кто-то идет… Должно быть, к нему. Он приказывал пропустить связного от д'Артаньяна сразу же, как тот прибудет. Обычно, когда в штаб поступает радостное сообщение, оно сразу же производит сенсацию и становится всеобщим достоянием еще до того, как передано по назначению. На этот раз слышен лишь шум приближающихся шагов и скрип отворяемой двери… Это Рамирес…

— Слушай, Хосе, я же тебе сказал, чтобы ты пошел отдохнуть…

— Тут прибыл товарищ…

Раньше чем ему что-либо успели объяснить, Марсо все понял.

— Неудача, да?

— Ничего мне не сказал.

— Хорошо. Пусть войдет.

Бледный как смерть, он выслушивает рапорт связного, что-то записывает, задает ему несколько вопросов и, не упрекнув ни одним словом, отпускает.

Не их вина. Их нельзя обвинить ни в чем. Но само по себе все это ужасно. Связной не прибыл на условленное место? Город охраняется немцами?… Они, очевидно, узнали о готовящемся побеге… Парижанин со своими бойцами попал, должно быть, в западню. Заключенные не освобождены, и, мало того, другие товарищи бесполезно пожертвовали собой… Теперь, после этой неудачной попытки, немцы усилят охрану. Они несомненно ускорят эвакуацию заключенных… А мы не успеем подготовить новой операции. Можно прийти в отчаяние!… Что же делать? Конечно, днем станут известны подробности. Пошлем людей в разведку. Но, вероятно, будет уже поздно… Это была ловушка, да, самая настоящая ловушка! Вот только… Город охраняется? Готовится эвакуация в концлагерь в Суже? Может быть, дело именно в этом? Может быть, немцы задумали эвакуировать заключенных именно сегодня? Кто знает? А еще эта автоколонна, намеченная на утро… Марсо вспоминает о данных разведки, которым не придал раньше значения. Ну-ка, посмотрим… Сообщение пришло вчера вечером, немцы могли принять решение неожиданно… Маршрут выбран ими правильно; наш переезд на новые позиции уменьшает для них опасность внезапного нападения партизан… Эта дорога соединяется дальше с дорогой на Бордо, а значит, и на концлагерь в Суже… Во всяком случае, такой вариант вполне возможен, даже вероятен… Автоколонна, о которой нам дали знать, подготовлена крайне поспешно именно для отправки заключенных. Но тогда еще есть какая-то надежда. Можно еще попытаться кое-что предпринять, надо только действовать быстро… Может быть, еще не поздно… Ведь речь идет о спасении восьмидесяти человек… О спасении Роз… Поручать Поравалю или Ролану уже некогда… Но и штаб сектора тоже может сделать что-то своими собственными силами… Достаточно двадцати смелых людей… Риск будет оправдан. Однако надо решать быстро, решать немедленно. Решено! Марсо будет сам руководить операцией. Дорога ему знакома. На машине всего пятнадцать минут ходу, дальше надо перебраться через Дордонь, тут возможна засада… У Марсо возникает на секунду сомнение: имею ли я право так поступить? Разве в этом мои обязанности? Да, но ведь дело идет о жизни восьмидесяти человек, о жизни Роз… И сейчас нет иного способа спасти их… Бывают моменты, когда командир обязан сделать все от него зависящее, поставить на карту все, даже собственную голову…

* * *

Данные разведки оказались верными. В седьмом часу утра двадцать человек, замаскировавшись в лесу на берегу Дордони, открыли огонь по двум передним броневикам немецкой колонны… Следующие за ними четыре крытые грузовика останавливаются, по-видимому, противник не очень силен. Но все же, скрываясь за броней машин, он отвечает яростным огнем, затрудняющим подход к колонне на близкое расстояние. Марсо разбил своих бойцов на две группы с расчетом атаковать колонну одновременно спереди и сзади. Он удивлен, что с грузовиков не слышно никаких возгласов. Если бы там действительно находились заключенные, они наверняка попытались бы бежать или хотя бы закричали, чтобы дать знать о своем присутствии. Но ничего подобного не происходит. Воспользовавшись минутным замешательством партизан, не решавшихся открыть стрельбу по грузовикам, водители машин прячутся в придорожной канаве. Первая группа Марсо прекращает стрельбу, боясь, что ее могут накрыть пулеметным огнем, простреливающим опушку леса. Сам Марсо устроился между двумя группами, под защитой огромного пня, откуда он может наблюдать за дорогой. Он быстро оценивает обстановку: ни один из броневиков, кажется, не поврежден, грузовики — порожние, а может быть, нагружены каким-либо имуществом. Внезапное нападение на автоколонну дало определенный результат: выяснено, что заключенных здесь нет, следовательно, бессмысленно продолжать атаку. Марсо посылает Рамиреса в одну группу и своего связного — в другую с приказом отходить. Считая себя в безопасности, Марсо чуть приподнимает голову над пнем, чтобы в последний раз взглянуть на грузовики. Нет, действительно заключенных там нет, можно отходить со спокойной совестью… И в тот же самый миг рядом с ним падает неразорвавшаяся граната. Молниеносным движением он схватывает ее и вытягивает руку, чтобы бросить гранату обратно… Увы, слишком поздно…

Раздается взрыв, крик, и вслед за оглушительным раскатом водворяется тишина. Только из-за пня слышится болезненный стон… Немцы перестали стрелять. Они знают, что теперь надо выждать. Франтирер ранен, а может быть, и убит; товарищи придут за ним: таков у них закон. Тогда снайпер может поупражняться, как при стрельбе в тире…

Доктор Жан Серве, пристроившийся с двумя санитарами в подлеске, догадывается, что случилась беда. Ему еще не известно, кто именно пострадал, но для него достаточно знать, что один из партизан, лежащий в густом кустарнике, нуждается в помощи. И для него, партизанского врача, наступает черед действовать… Его товарищи уже отходят, а он поднимается, берет свою сумку и прислушивается, не раздадутся ли снова стоны, — чтобы взять верное направление. В сопровождении двух санитаров он, нагнувшись, пробирается к месту, откуда раздался крик. На белой нарукавной повязке у него — красный крест. Они стараются двигаться осторожно, но сухой валежник трещит у них под ногами. По-видимому, немцы на шоссе услышали их, может быть, даже заметили, так как стрельба возобновляется… Санитары ложатся на землю и ползком продвигаются вперед. Сам Серве перескакивает от одного дерева к другому… Кругом свистят пули. Нужно торопиться. Последним рывком Серве достигает пня и приседает на корточки рядом с распростертым телом. Он сразу понимает размеры несчастья: на земле без движения лежит Марсо, вместо кисти правой руки у него кровавое месиво, вся одежда залита кровью… Чтобы поднять его, надо взяться вдвоем. Несколько раз под огнем противника они пытаются осторожно приподнять раненого. К счастью, их скрывает листва. Посылаемые вслепую пули царапают стволы деревьев и срезают ветки над их головами… Наконец, они вне опасности. Выходят из леса, достигают реки и встречаются с остальными. Бойцы потрясены. Это глупо, нелепо, все что хотите, но несчастье совершилось. Рамирес и десяток бойцов остаются на берегу охранять переправу через реку, пока перевезут Марсо. Доктор Серве, склонившись над носилками, положенными на дно лодки, выслушивает раненого и делает ему первые перевязки… Еще есть надежда спасти его. Он может выжить. Но надо срочно оказать ему помощь. Нужно произвести более тщательный осмотр, исследовать зондом раны, сделать еще несколько перевязок и немедленно отправить в госпиталь. Там можно будет ампутировать кисть руки, выходить его, вылечить, спасти… Но до госпиталя еще целых восемьдесят километров…

Наконец подъезжают к штабу сектора. Пайрен, еще ничего не зная о случившемся, вне себя от радости, бросается навстречу грузовику:

— Ребята, победа! Победа! Заключенные спасены!

XXVII

Все произошло очень просто. Утром Поль Пейроль явился в Палиссак, чтобы попросить у своего брата газоген, и заодно воспользовался случаем повидаться с Соланж. Молодая девушка все еще не совсем оправилась от постигшего ее горя, но у Пейролей чувствовала себя, как в родной семье. Она взяла с Поля слово, что он напомнит о ее существовании Пайрену. Ей так хотелось поскорее приступить к работе, быть полезной…

Итак, Парижанин и его бойцы после полудня двинулись в путь на машине булочника. Вел ее Поль Пейроль; рядом с ним уселся Людвиг, вновь одетый в немецкую форму. Благодаря этому можно было не беспокоиться о пяти товарищах, сидевших в кузове… Конечно, беседуя с братом, Поль не болтал лишнего. Он довольно туманно объяснил ему, что требуется перевезти кое-что в Бержерак.

По прибытии в Бержерак друзья расстались. Поль отвел машину в гараж, откуда брат должен был потом ее взять, а сам пошел к кузине. Пикмаль, у которого за плечами был мешок с оружием, уселся вместе с Беро за столиком в небольшом кафе. Атос и Портос, одетые в поношенные и чинёные костюмы, предпочли отправиться побродить по берегу Дордони. Людвиг, связанный немецкой формой, прогуливался один, избегая встречаться с немецкими солдатами и особенно с офицерами. Повидавшись с кузиной, Поль встретился в саду против тюрьмы с Парижанином. У кузины не оказалось никаких новых вестей, поэтому оставалось только ждать. Надо было прождать часов шесть-семь… Каждый убивал время, как умел, — прогуливаясь, стоя у витрин магазинов или сидя в кафе… Будь еще это четверг или воскресенье, можно было бы заглянуть в кино. Но сейчас все развлечения сводились в основном к тому, чтобы гулять по улицам или стоять, не привлекая к себе внимания. Вечером все они слегка закусили где пришлось — кто в бистро, кто в буфете — и, наконец, в половине десятого вечера сошлись за оградой сада. Здесь все спокойно растянулись на газоне, скрытые от любопытных взоров густой зеленью. Теперь надо ждать полуночи, ни курить, ни разговаривать нельзя… Около ограды Парижанин организовал дежурство для наблюдения за тюрьмой. Время от времени можно было видеть идущего мимо прохожего, или проезжающего по бульвару велосипедиста, или влюбленную парочку, остановившуюся в укромном уголке… Немного погодя мимо ограды прошел твердым шагом, гулко стуча по мостовой, небольшой отряд немецких солдат: человек десять-двенадцать. Солдаты обошли вокруг тюрьмы, остановились около ворот, один из них переговорил с кем-то внутри, и отряд ушел. Снова водворилась тишина… Никто больше не проходил. Не ночной ли это был дозор? Но еще не пробило одиннадцати часов.

Парижанин поднял своих людей, проверил у них оружие и шепотом напомнил данные ранее указания… Какая-то темная фигура вышла из тюрьмы, пересекла опустевшую улицу и, казалось, направилась к саду. Должно быть, это Ленуар.

— Сюда! — позвал его Парижанин.

— Они уже прошли, — сказал надзиратель. — Все готово. Лучше не медлить.

Парижанин подумал о д'Артаньяне, который еще не прибыл на место. Его уже нельзя предупредить об изменении часа. Все идет как будто хорошо… Вопрос стоит так: сейчас или никогда. Нервы бойцов напряжены до крайности. Они не хотят, не могут больше ждать… Парижанин решил действовать немедленно. Они перелезли через ограду и направились к тюрьме…

* * *

В этот вечер семеро заключенных в камере Леру никак не могли заснуть. Все они были взвинчены, возбуждены. Поведение надзирателей в течение последних двух дней казалось им загадочным. В тюрьме циркулировал неизвестно кем пущенный слух: будут эвакуировать… Особенно взволнован был сам Леру, он даже не пытался уснуть. Растянувшись одетым на тюфяке, заложив руки за голову, он лежал с открытыми глазами и слышал, как его товарищи по камере, стараясь заснуть, ворочались с боку на бок на своих жалких койках. Леру вспоминал, как он перепугался накануне… Проснувшись утром, он окликнул Роз, но та не отозвалась. Он сразу же решил: «Так и есть, ее увели. Бандиты! Подлецы! Убийцы!» В несколько минут эта весть распространилась по всей тюрьме. Стали налаживать связь с товарищем, арестованным вместе с ней. Дюшан находился по-прежнему в своей одиночке и тоже забеспокоился. Роз привели обратно в камеру незадолго до раздачи хлеба. Об этом стало известно уже позже, когда на вызов Леру из камеры Роз раздался жалобный возглас, почти стон. Ее снова водили на допрос в гестапо и снова избивали… Она теряла последние силы.

— Пусть избивают нас, — негодовал Леру, — мы — мужчины. Но ее! Женщину! Если бы вы только ее видели — совсем еще ребенок!

Он чуть не плакал. После полудня Леру снова беседовал с Роз. Она высказала опасение, что у нее повреждено что-то в боку. Почувствовав, что Роз совсем обессилела, Леру, чтобы подбодрить ее немного, произнес для нее целую речь: обстановка складывается великолепно, враг в панике отступает на всех фронтах, освобождение уже близко, с минуты на минуту надо ждать появления партизан; у бледных как смерть надзирателей от страха трясутся поджилки…

— Спасибо, Антуан, спасибо! — крикнула в ответ Роз. — Я буду держаться стойко. Если не удастся свидеться, расскажи об этом товарищам, скажи Марсо…

От таких слов сердце разрывалось на части. Леру отшутился:

— Ну-ну, ты сама ему скажешь!

Но в глубине души он был встревожен, страшно встревожен. Он представил себе свою старшую дочь, пятнадцатилетнюю Жаклину, на месте Роз. И докер Леру почувствовал приступ ярости.

Прошла еще одна ночь… Утром Роз откликнулась. Уф! Еще один день. В течение этого дня Леру был неистощим на всякого рода новости, он все время подбадривал Роз. После полудня товарищи из камеры Леру принялись петь и так разошлись, что один из сторожей, лучше всех относившийся к заключенным, крикнул им: «Эй-эй, потише там! Сейчас не время привлекать внимание!»

Что он хотел сказать? Возможно, именно эти слова вызвали бессонницу у заключенных… Сам Леру не знал точно, подействовали ли на него слова надзирателя, или он беспокоился за судьбу Роз, но вот уже третью ночь он не мог сомкнуть глаз… Вдали послышался бой башенных часов, гулко отдававшийся в ночной тиши. Одиннадцать часов. Что-то ждет их впереди?

Немного погодя дверь камеры открылась, и луч света скользнул по стенам… «Черт! Опять обход…» — подумал Леру, натягивая на себя одеяло. Но его взору представилась совсем другая, неожиданная и непонятная картина… Вошли двое: надзиратель с револьвером в руке и какой-то неизвестный — небольшого роста шустрый человечек с огромным автоматом на груди. Спокойным, но звонким и приятным голосом неизвестный объявил заключенным:

— Маки! Собирайтесь! Наденьте ботинки или сандалии — что у вас есть. Сложите в мешок носильные вещи и самую малость из остального, что хотели бы захватить с собой. И главное — никаких разговоров.

Леру готов был закричать во все горло, подпрыгнуть до потолка, неистово плясать…

— Кто староста камеры? — спросил жизнерадостный коротыш.

— Я, — откликнулся Леру.

— Пойдешь с нами.

Дверь камеры впервые закрылась за тремя людьми без привычного стука запирающегося засова.

Камера сразу стала похожа на сумасшедший дом: в темноте началась невероятная толчея, слышались приглушенные смех и ругань, люди целовались с кем придется, прыгали, выделывали пируэты… Один, разыскивая полотенце, расшвырял все свои вещи, другой старался не шуметь и, как нарочно, уронил свой котелок, третий мурлыкал себе под нос какую-то тирольскую песенку…

Леру испытывал сильное желание расцеловать маленького человечка, с таким решительным видом ведущего его по коридору тюрьмы.

— Слушай, старина, хотелось бы знать, как тебя зовут.

— Портос.

* * *

Полночь. Все готово. Восемьдесят семь заключенных Бержеракской военной тюрьмы с котомками за плечами выстроены в тюремном коридоре. Роз, бледная и осунувшаяся, стоит впереди. Рядом с ней папаша Дюшан горделиво расправляет усы. Все старосты камер получили по револьверу. Заключенные одеты в сандалии или в мягкие туфли, а некоторые, как папаша Дюшан, — босиком. Им непривычно видеть, как спокойно ходят мимо надзиратели и жандармы. Но больше всего их занимает немецкий солдат, который стоит на посту у входных дверей.

— Это переодетый партизан, — высказывает вслух догадку Леру.

Людвиг, услышав его слова, заговорщически подмигивает ему… Людвигу только что удалось обработать двух стражников-немцев. Он вошел в их помещение и заговорил с ними по-немецки:

— Партизанский батальон занял район тюрьмы и прилегающие к нему улицы. Жандармы и надзиратели-французы с ними заодно. Партизаны не намерены причинять вам зла, но хотят увести отсюда заключенных. Малейшее сопротивление будет стоить вам жизни…

Немцы — два пожилых солдата — даже не пытались сопротивляться. Их связали и заперли отдельно, одного в камере Роз, другого в камере Дюшана. Два жандарма и один надзиратель, не пожелавшие уйти с партизанами, разделили участь немецких часовых.

У входной двери тюрьмы вполголоса беседуют какие-то молодые люди, а надзиратель Ленуар тем временем наблюдает через приоткрытую дверь, что делается снаружи… Парижанин объясняет своим бойцам план дальнейших действий. Атос, Портос и Беро выйдут отсюда первыми, захватив с собой один из ручных пулеметов, найденных в помещении тюремной охраны. Атос и Портос расположатся с пулеметом у железнодорожного переезда, а Беро вернется в тюрьму сообщить об их готовности, и тогда начнется эвакуация. Пейроль и Беро в качестве головных поведут за собой колонну… У них будет второй ручной пулемет…

Половина первого ночи. Беро уже вернулся. В районе вокзала все обстоит благополучно. Все группы проинструктированы. Наступает торжественный момент. Никто не говорит ни слова. Людвиг, Беро и вооруженный ручным пулеметом Пейроль выскальзывают на улицу. Ленуар, стоящий у двери, подает знак рукой, и колонна трогается. Впереди, в сопровождении Дюшана, идет Роз, за ними следуют остальные… Высоченный Леру с револьвером в руке замыкает первую группу; в ней — все его товарищи по камере… Восемьдесят семь заключенных, тринадцать надзирателей, двадцать жандармов да еще группа мушкетеров, растянувшись, составляют колонну длиной более двухсот метров. Это почти расстояние от тюрьмы до железнодорожного переезда…

Над городом выплывает луна, и от нее на шоссе и на стены домов ложатся огромные тени. Люди медленно продвигаются к станции; каждый следит за согнутой спиной переднего, идущего на два метра впереди него… Головная группа, придерживаясь спасительной тени, лежащей на тротуаре, проходит улицу, ведущую к вокзалу, и достигает железнодорожного переезда. Наступает решительный момент. Вот шлагбаум. За ним — рельсы. Неподвижные вагоны. Приходится пройти мимо барака, откуда сквозь дверную щель просачивается луч света: немцы еще не спят… Из товарного вагона, против двери в бараке, выглядывает вороненое дуло пулемета: это Атос и Портос охраняют колонну… Опять рельсы и опять вагоны… Стоящий под парами паровоз вздыхает, брызжет паром, кашляет, пыхтит — словом, производит невероятный шум. Значит, железнодорожники на посту… Теперь нужно свернуть в сторону от шоссе на Периге, на котором, по полученным сведениям, немного подальше немцы устроили заставу. Безмолвная колонна пешеходов, идущих в сандалиях и босиком, переходит с одной проселочной дороги на другую. Поворот налево, затем направо и снова налево… По команде, переданной шепотом, колонна останавливается: при свете луны впереди вырисовывается препятствие — забаррикадированный мост через Кодо…

Леру с его места отчетливо видно, как Людвиг отделяется от колонны и направляется к баррикаде у речки. Он осторожно подходит к ней и делает знак рукой… Колонна продвигается метров на сто и снова останавливается. Это становится невыносимым. Перед выходом из тюрьмы Леру, как и всем остальным старостам камер, сообщили сложившуюся обстановку: город окружен немцами, дороги и мосты охраняются… Каждую секунду невидимые вражеские пулеметы могут начать сеять смерть среди них. Охваченная паникой колонна может быть легко завлечена в ловушку. Леру не пугает опасность, он знает, что самое худшее для него — остаться в тюрьме. Кроме того, при нем револьвер, он готов на все, лишь бы не даться врагу в руки. Но ведь он не один, вместе с ним другие товарищи… Роз… Вот она стоит впереди Леру, опираясь на руку папаши Дюшана: без сомнения, еле держится на ногах. Проходит минута… Пейроль и Беро перебираются через баррикаду. Треск ломающихся веток отдается в голове у Леру, точно грохот обвала или взрыва. Теперь очередь Роз. Ей помогают с обеих сторон. На один миг ее силуэт резко выступает на фоне неподвижного неба… Леру кажется, что стоит лишь преодолеть это препятствие, и все будут спасены. Вот и его черед. Какой-то железнодорожник в форменной фуражке указывает ему проход. Он перекидывает свои длинные ноги через баррикаду, прыгает и, поскользнувшись на мокрой траве, падает. Ну и идиот! Падая, он выронил револьвер. Приходится искать его ощупью, пока остальные, шедшие позади, продолжают спрыгивать с баррикады. Теперь перед ним метров на двести расстилается открытая поляна. Тот, кто шел впереди него, издали кажется только серым пятнышком на лугу…

Парижанин перебирается через баррикаду последним. Рядом с ним идут Атос и Портос. Пикмаль — на несколько шагов впереди них. Они еще слишком недалеко от города, чтобы выражать вслух свою радость, но она уже светится в их глазах. Самое трудное — позади… Колонна, сомкнувшись, проходит теперь через деревню, где из каждой подворотни раздается яростный собачий лай.

— Проклятые псы! — ворчит Леру. — Они перебудят всех бошей вокруг.

К счастью, колонна быстро минует это селение. Теперь уже мост, вокзал, город, тюрьма — все это осталось где-то далеко позади, как тяжелые воспоминания прошлого.

После часа ходьбы Парижанин дает команду сделать привал. Люди собираются на опушке небольшого леса, а на склоне холма занимает свой пост охрана: два пулеметчика распластываются на траве, как лягушки.

Опасность еще не миновала. Сейчас два часа ночи. Чтобы догнать на машинах беглецов, немцам достаточно нескольких минут. По плану, Ролан должен выслать грузовики не раньше трех часов. Они опережают план, и отклонение от графика порождает непредвиденные трудности. Нехорошо вышло и с д'Артаньяном. Нужно было сразу же послать к нему связного, но из-за спешки и волнений Парижанин совсем забыл об этом. Д'Артаньян ведь не знает, что город окружен немцами, и могло статься, что, не дождавшись связного, он на свой страх и риск направился к тюрьме. А это может повлечь за собой роковой исход как для него, так и для самих беглецов, ведь тревога будет поднята раньше времени. Вспоминая об этом, Парижанин горько упрекает себя за допущенную оплошность. Его все время мучит эта мысль, непростительный промах отравляет ему всю радость от успеха операции. Да и успех ли это? Далеко не все трудности еще преодолены. У освобожденных из неволи людей после пережитых ими лишений уже нет необходимых сил и стойкости. Некоторых придется даже нести на руках. Разношерстная колонна в сто двадцать с лишним человек не способна маневрировать так же легко, как группа или отряд бойцов. Да и трудно такой колонне пройти незаметно для постороннего глаза. Надо помнить, что три четверти людей безоружны, у них нет даже револьверов. Наконец в случае нападения немцев не исключена возможность измены со стороны надзирателей и жандармов. Парижанин срочно совещается с товарищами по группе, какие меры следует им принять…

Тем временем, пользуясь передышкой, Леру подсел к Роз и папаше Дюшану.

— Ну и передряга! Бегство из камер было таким скоропалительным, что я едва успел тебя чмокнуть. Как себя чувствуешь?

— Сносно. Ты знаком с папашей Дюшаном?

— Мы познакомились еще в тюрьме. Да ты сама столько мне о нем наговорила, что теперь, пожалуй, можешь уже и не представлять.

Леру изо всех сил пожимает руку крестьянину.

— Нужно как-то помочь Роз, — говорит тот. — Она не в состоянии больше идти. Боши отбили ей все ступни ног, да и бок у нее побаливает.

— Не надо, — вмешивается Роз, — как-нибудь выдержу.

— Не валяй дурака, — с напускной строгостью набрасывается на нее Леру. — Вот, кстати, и начальник. Этого парня я никогда не забуду. Эй! Портос!

— Не ори так громко, — откликается Портос, — можешь беды наделать.

— Хорошо бы принять меры к переноске вот этого товарища.

— Уже предусмотрено. Подготовлены носилки. Мы сейчас займемся ею…

— Скоро ли доберемся? — спрашивает Дюшан.

— Какой-нибудь час ходу, дорогой папаша. Как ты-то себя чувствуешь?

— Неплохо. Не знаешь ли случайно чего-нибудь про мою Дюшантиль?

— С ней все в порядке, скоро увидитесь.

— А что было в деревне, после того как нас увезли?

— Сейчас некогда рассказывать подробно. Товарищам не удалось отстоять твой дом от пожара. Все остальное спасли.

— Эх! Проклятый Борденав! Вот кого бы я вздернул с большим удовольствием!

— Тебе не придется трудиться: на другой же день Марсо угостил его автоматной очередью в живот.

— Вот это толково! — с восхищением замечает Леру. Роз, сама не зная почему, вдруг ощущает глубокое беспокойство за Марсо…

Шесть часов. Уже давно рассвело. После первого привала шли безостановочно. У большинства беглецов, истощенных длительным недоеданием, стали проявляться признаки крайнего утомления. Даже Леру, несмотря на его могучее телосложение, чувствует, что у него начинают подкашиваться ноги. Никогда бы он не подумал, что двадцать четыре месяца тюрьмы могут так подорвать силы человека. Парижанин не устал, но на его плечах самый тяжелый груз: ответственность за судьбу всех этих людей. Несомненно коменданту тюрьмы сейчас уже обо всем стало известно. Немцы тоже узнали. Весь город, должно быть, облетела весть о побеге. И на поиски беглецов, верно, брошено все: солдаты на мотоциклах, машины, возможно, даже танки…

По обочинам дороги люди молча взбираются на пригорок. В головной части колонны и в хвосте ее разведчики все время наблюдают за окрестностями. И вдруг сигнал тревоги…

— Все в лес! — командует Парижанин. — Как можно дальше от дороги!

Люди бегут к лесу и прячутся там как попало, пользуясь ямами, пригорками, всеми неровностями местности… Роз не захотела оставаться на носилках. Она потребовала, чтобы ей дали револьвер, и залегла позади дерева, между Дюшаном и Леру. Сквозь редкую листву все настороженно всматриваются вдаль. Парижанин указал позиции двум пулеметчикам. К его бойцам для охраны опушки присоединился надзиратель Ленуар с двумя жандармами. Если окажется, что это действительно немцы, никто не должен себя обнаруживать. Если немцы нападут на них, те, у кого есть оружие, обязаны держаться возможно дольше. Остальные будут отходить небольшими группами. Пейроль и Беро получают задание обеспечить отход Роз…

Шум моторов приближается… Леру сжимает рукоятку револьвера и пересчитывает у себя в кармане патроны… Несчастные, истощенные люди, которым впервые предстоит видеть бой, чувствуют, как тревожно бьется у них сердце. Зато у Атоса и Портоса, залегших позади пулеметов, — полная уверенность в своих силах: они хорошо вооружены. Сам Парижанин готов на все…

Шум машин уже совсем близко… Вдруг маленький Портос подпрыгивает точно на пружинах. Громким криком он возвещает всем величайшую радость: «Наши!»

Да, это так. На дороге один за другим появляются четыре грузовика. На них сидят молодые бойцы в рубашках с засученными рукавами. На крышах кабин под лучами солнца поблескивают пулеметы.

— Портос!

— Ролан!

Со всех сторон несутся возбужденные, радостные возгласы. Бывшие заключенные первые завязывают знакомство, пускаются в разговоры, крепко обнимают своих новых друзей…

— Быстро — на машины! — командует Ролан. — Мы ищем вас уже почти три часа. Где Роз?

— Здравствуй, Ролан! Я здесь.

— Залезай ко мне, в первую кабину.

Люди набиваются в грузовики. Они по-братски объединены в одно целое. Тут все вместе: бывшие заключенные, надзиратели, жандармы, франтиреры и партизаны.

Машины набирают скорость. Навстречу едущим в них людям несутся зеленые массивы лесов — там, в этих лесах, их ждет подлинная Франция. Во всю мощь своих легких они поют радостный гимн свободных людей.

XXVIII

С момента побега заключенных из Бержеракской тюрьмы прошло две недели. Беглецы были организованы в группы и прикомандированы к разным подразделениям. В партизанских отрядах их прозвали «бержераковцами». Теперь подробности их героического освобождения отошли уже в область истории, потонули в водовороте текущих событий…

В Дордони не проходило дня, чтобы не устраивалось засады или не завязывалось стычки с неприятельскими войсками — немцев нигде не оставляли в покое… Подпольные группы Сопротивления проявляли большую активность, и движение день ото дня ширилось повсюду. На дорогах и на стенах домов появлялись бесчисленные надписи: «Вон оккупантов!» Издававшаяся нелегально в Париже газета «Юманите» рассказывала о забастовках на заводах, на железных дорогах… Она призывала население Франции взяться за оружие… На западном фронте союзные армии сделали прорыв к югу от Авранша и, обогнув Нормандскую возвышенность, при поддержке Французских внутренних вооруженных сил успешно продвигались вперед. Уже освобождены Ренн, Лаваль, Ле-Ман, Шартр… На востоке Советская армия ускорила темпы наступления на всех фронтах. Она освободила Литву, вступила в Восточную Пруссию, форсировала Вислу и оказалась одновременно на подступах к Варшаве и у подножия Карпат… Народ в оккупированных странах повсюду усилил борьбу. Развернулось широкое партизанское движение… Во Франции части Ф.Ф.И. заняли Ванн, Кемпер, Кемперле, Шатолен… Они освободили свыше десяти департаментов. Один американский генерал, признавая, что их усилия равны действиям пятнадцати регулярных дивизий, опубликовал по этому поводу специальное коммюнике, перепечатанное всеми партизанскими газетами[26].

Но война еще не кончилась. Все еще гибнут люди, гибнут накануне столь близкого уже теперь освобождения Франции. В самый день приезда «бержераковцев» в батальон Ролана распространился слух о смерти Марсо. Услышав внезапно страшную весть, Роз не нашла в себе сил перенести этот удар. Измученная пытками в гестапо, пережитыми волнениями и усталостью, она лишилась чувств. Ролан сам прибежал успокоить ее, но — увы! — он мог сообщить ей мало утешительного…

Известие о смерти Марсо не подтвердилось… Тяжело раненный, он был доставлен в то же утро в замок, где расположился госпиталь Серве. Требовалась немедленная операция…

— Скажи мне правду, скажи все, — умоляла Роз Ролана.

— Ну что я могу тебе сказать? Я не верю этому. Не могу себе представить. Это было бы так нелепо…

Ролан сам был потрясен. В действительности он сказал Роз не всю правду — было мало надежды, что Марсо выживет… А между тем Гарнье, еще не знавший о том, что произошло, срочно вызывал Марсо в военный комитет.

Состояние здоровья Роз ухудшилось, и ее в тот же вечер отвезли в замок… Доктор Серве, в белом халате, сам вышел во двор встретить подъехавшую машину. Роз не решилась сразу же задать ему волновавший ее вопрос.

— Он жив, — сказал доктор.

— Можно его видеть?

— Пока нельзя. Позже. Ведь вы и сами-то прибыли к нам как больная.

И потянулись дни — дни мучительной тревоги для Роз… Марсо перенес две операции: ампутацию кисти руки и извлечение осколка гранаты из области сердца… Чтобы поддержать его силы, пришлось сделать срочное переливание крови… Прикованная сильной лихорадкой к постели, Роз не переставала следить за ходом болезни Марсо. Она расспрашивала о состоянии его здоровья всех, кого могла, чаще всего свою юную сиделку Симону. Симона была старшей дочерью фермера, смотревшего за замком. Ей было всего пятнадцать лет, но это была крепкая, здоровая девочка, выполнявшая уже работу взрослой женщины: она помогала своей матери на ферме, убирала в замке и ухаживала за больными.

Гарнье и Пайрен приехали справиться о здоровье Марсо и зашли проведать Роз. Увидев их, она встрепенулась.

— Он жив еще?

— Да, — ответил Пайрен, — но…

— Говори прямо.

— Врачи пока не могут сказать ничего определенного.

Гости переночевали в замке и перед отъездом снова зашли к Роз.

— На этот раз можем кое-что тебе сообщить. Опасность еще не миновала, но надеются его спасти.

Роз почувствовала огромное облегчение. Заговорив о своей партийной работе, она попросила срочно прислать к ней Соланж и после ухода Гарнье и Пайрена крепко заснула… В этот же вечер она впервые поднялась с постели. На следующий день ей было разрешено навестить раненого.

Марсо с осунувшимся, очень бледным лицом, казалось, спал. Забинтованная, укутанная в вату, правая рука его была похожа на огромный пакет; кисть левой руки тоже была забинтована. Молодая женщина не решалась подойти, боясь его потревожить. Однако Марсо сам слегка повернул голову, и по его губам скользнула чуть заметная улыбка.

— Подойди, Роз. Я так беспокоился за тебя, так боялся…

— А я — ты не можешь себе представить…

— Здорово меня изукрасили! Правда?

— Все пройдет, Марсо, ты скоро поправишься…

— Какая уж тут поправка… Правая кисть отрезана до запястья, два пальца на левой руке повреждены, восемь осколков гранаты…

— Но ведь могло быть значительно хуже…

— Но могло и совсем не случиться… Так по-дурацки вышло… Как поживают товарищи?

Тут в разговор вмешался доктор Серве.

— Товарищи чувствуют себя хорошо, и они сами справляются о твоем здоровье. Тебя нельзя больше утомлять.

На другой день Роз задержалась немного дольше. Марсо медленно поправлялся.

Роз рассказала ему теперь про свой допрос в гестапо и про побег из тюрьмы… Марсо печально усмехнулся.

— Как все неудачно сложилось! Ведь в момент вашего побега из тюрьмы я был в одном доме, совсем неподалеку оттуда. Если бы я знал… мог бы и не оказаться здесь…

— А как это с тобой произошло?

— Не стоит теперь об этом говорить. Я сам во всем виноват…

Марсо подробно расспрашивал Роз о пребывании в тюрьме, об отношении надзирателей и жандармов к заключенным, о поведении товарищей, о самочувствии папаши Дюшана, но больше всего о Леру.

— Конечно, как и прежде, с сектантским душком?

— Зато такой же смелый и преданный.

— Знаю наших докеров. Где он сейчас?

— Составил группу из своих бывших товарищей по камере и попросил зачислить их в отряд, освободивший нас из тюрьмы.

— А как жандармы? Надзиратели? Хорошо держались?

— Кажется, почти все хорошо.

— Прекрасно, что все так удалось…

К вечеру Симона принесла Марсо еду: бульон, пюре, немного белого мяса… Отпустив девочку, Роз сама принялась кормить раненого, как ребенка, не обращая внимания на его разговоры, все сводившиеся к потерянной кисти руки… Возвращаясь к себе в комнату, она встретила доктора Серве, который сделал ей замечание:

— Товарищ Роз, если вы будете изображать из себя сиделку, то никогда сами не поправитесь.

— Я уже здорова.

— Та-та-та! В этом доме командую я.

— Но вы сами обещали выписать меня 15-го.

— При условии, что вы будете выполнять все мои предписания.

Все же Роз продолжала свои визиты к Марсо, а он с каждым днем заметно поправлялся.

* * *

Накануне отъезда Роз прогуливалась по парку, который до сих пор еще не успела оценить по достоинству. Теплый вечерний воздух был насыщен сладким ароматом лип и магнолий. Роз решила дойти до фермы, чтобы поблагодарить мать Симоны — Жермен Буске — за проявленное к ней внимание. Каждое утро добрая женщина посылала ей с Симоной молоко и фрукты и заодно сообщала известия, переданные по радио. Жермен не была по происхождению крестьянкой. Не был крестьянином и ее муж, хотя, как воспитанник сиротского приюта, вырос в деревне. До войны оба они служили в Париже у владельца замка, крупного ресторатора. Муж мыл посуду, а жена работала официанткой. Как отец четырех малолетних детей, Буске не был мобилизован в армию. После оккупации Франции, когда правительство Виши выкинуло пресловутый лозунг «возвращения к земле», ресторатор вспомнил о своей ферме в Дордони, где вели хозяйство престарелые крестьяне, неспособные уже извлекать из земли доход и поддерживать замок в надлежащем состоянии. Он предложил семье Буске поселиться на этой ферме. Поступок его рекламировался тогдашними газетами как пример, достойный подражания. Таким-то образом Сезар и Жермен Буске с четырьмя детьми оказались в деревенской глуши, в компании двух старых крестьян. Все жили на ферме в большой тесноте, так как хозяину, конечно, и в голову не могло прийти предложить им поселиться в замке. Для семьи Буске начался новый этап жизни. Занимаясь тяжелым физическим трудом, они не знали никаких развлечений; не было у них ни соседей, ни знакомых: ближайшее селение находилось в пяти километрах от замка. Поместье состояло главным образом из лесов и лугов; кроме того, было несколько участков под зерновыми культурами и старый запущенный виноградник. Помимо сельскохозяйственных работ на обязанности семьи Буске лежало поддержание порядка в самом замке, так как хозяин купил поместье, намереваясь отдыхать в нем и охотиться. Оговорив все это, он согласился на умеренную арендную плату и натуральные поставки, за получением которых приезжал сам из города в определенные дни.

Роз хотелось поближе познакомиться с семьей Буске, которая по-прежнему оставалась все такой же бедной, как в момент приезда сюда. Роз интересовало, каким путем Сезар Буске, живя в этой деревенской глуши, пришел к решению вступить в Национальный фронт и, не спросясь хозяев, предоставил замок в распоряжение партизан.

Замок, с двумя крытыми шифером башенками и ста двадцатью окнами, сохранял еще прежний гордый вид. Он не был пока полностью меблирован, но владелец успел до войны провести туда водопровод и электричество. Благодаря этому доктор Серве смог без особых трудностей сделать из замка вполне приличный госпиталь.

Парк, в котором росли главным образом вековые дубы, занимал огромную площадь, но был наполовину вырублен. Руководил вырубкой сам хозяин, приезжавший в 1942 году для этой цели в поместье. Один из предпринимателей в округе, купивший древесину, нажил на ней целое состояние.

Роз была уже недалеко от фермы, как вдруг из боковой аллеи вышел доктор Серве и быстро направился к ней.

— Рад, что мы встретились. Я давно уже хотел переговорить с вами.

Такое начало почему-то неприятно подействовало на Роз.

— Слушаю вас.

— Вы не торопитесь?

— Я собиралась навестить Жермен.

— Ее нет на ферме. Если вы ничего не имеете против, мы могли бы пока посидеть здесь на скамейке.

Серве помолчал, словно подыскивая нужные слова.

— Завтра вы нас покинете… Неизвестно, когда мы снова встретимся… Я не хотел бы расстаться, не объяснившись с вами.

— Я не понимаю вас, доктор.

— Видите ли… Когда мы с вами встретились впервые, я, может быть, вел себя несколько развязно…

— Мне не в чем упрекнуть вас.

— Вы мне очень понравились, и я дал вам это почувствовать, может быть, чересчур уж смело. Я хочу, чтобы вы знали теперь, что я вас очень уважаю…

— Я не сомневаюсь в этом, доктор. С первого же дня нашего знакомства я считала вас прекрасным товарищем и впоследствии смогла полностью оценить ваши достоинства, а особенно вашу самоотверженную работу в качестве партизанского врача.

— Прошу вас, Роз, забыть, что я врач. Я такой же человек, как и все, просто одинокий человек… Вопрос, который я вам задам, может быть, покажется вам странным. Согласны ли вы стать моей женой?

— Ну, ведь это же несерьезно, — сказала, невольно отодвигаясь, Роз.

— Нет, очень даже серьезно. Война уже скоро кончится, и я вернусь на свое место в Палиссаке. После всего пережитого я не мог бы вступить в брак с женщиной, которая не внесет в мою жизнь чего-то нового. Я оценил ваши качества… Да и что там говорить! Разве сердцу прикажешь!…

— Не настаивайте, Серве, это невозможно. Вам известны мои взгляды. Передо мной стоят другие задачи.

— Разве это довод? Наши взгляды не так уж различны, чтобы их нельзя было примирить.

— Дело не только в этом. У меня был муж. Он расстрелян.

— Знаю. Но вы так молоды! Не можете же вы оставаться всю жизнь одинокой, жить только прошлым! Вы сами хорошо понимаете, что это не ответ… Я не прошу, чтобы вы сейчас же сказали мне «да»… Позвольте мне лишь надеяться. Я уже не мальчик, прожил порядочно на свете и достаточно опытен, чтобы понять все ваши колебания…

— Не питайте напрасных надежд, Жан. Я не хочу сама себя обманывать. Я вас очень уважаю и сохраню к вам самое дружеское расположение. Но… не требуйте от меня большего.

— Лучше скажите мне прямо, что ваше сердце уже занято.

— Да.

— Конечно, Марсо?

— Да, он.

Серве, нахмурившись, с минуту молчит, по-видимому, он чувствует себя глубоко несчастным. Голос его чуть-чуть дрожит.

— Благодарю вас за откровенность. Марсо — единственный, у кого я не стану вас оспаривать. Прошу вас забыть все, что я вам сказал. Простите.

— Мне не за что вас прощать, — говорит Роз. — Мы останемся и впредь друзьями.

— Пусть будет так, друзьями. И если когда-нибудь вам будет трудно, вспомните, что у вас есть преданный друг…

* * *

Наступило утро. По просьбе Марсо его кровать придвинута к окну, откуда открывается чудесный вид на парк. Ему видны и ферма Буске, и часть луга, где сынишка фермера пасет коров.

Вдруг рядом с ним, в комнате санитаров, раздается дикий крик. С другого конца замка тоже доносятся какие-то возгласы. Встревоженный Марсо приподнимается на постели, стараясь понять причину неожиданного переполоха.

Из замка стремительно выбегают и носятся во всех направлениях люди. Они жестикулируют, как дикари, и кричат что-то, чего он не может разобрать, всем попадающимся им навстречу: Сезару, который косит газон, Серве, идущему после купанья в озере с полотенцем через плечо, больному, гуляющему по аллее… Узнавшие новость тотчас спешат сообщить ее другим и, охваченные каким-то повальным безумием, прыгают и восторженно кричат. Словно люди сошли с ума…

Мальчуган Буске бросает коров и мчится к ферме, собака скачет вслед за ним… Коровы, которые медленнее поддаются волнениям, удивленно останавливаются, мычат и, наконец, тоже разбредаются в разные стороны… Словом, всюду суматоха…

«Что с ними стряслось? Что такое? — повторяет про себя Марсо. — Как ужасно: быть тут же, рядом, и ничего не знать…»

По лестнице без всякого стеснения стучат каблуки. Кто-то во весь дух мчится по коридору… Наконец-то он узнает, в чем дело… Роз и Симона распахивают дверь и останавливаются перед ним, с трудом переводя дыхание. Волосы растрепаны, лица сияют…

— Что случилось?

— Высадка на юге Франции!

Марсо чуть не соскочил с кровати и при этом сделал непроизвольное движение, разбередившее одну из ран. Он чувствует, как бледнеет от боли, и, стиснув зубы, откидывается назад.

— Что с тобой? — спрашивает Роз, бросаясь к нему.

— Ничего, ничего. Пройдет. Садись же! Мне уже лучше; я просто забыл, что стал теперь развалиной.

— Не говори глупостей, ты ведь поправляешься!

Симона оставляет их вдвоем.

Роз рассказывает новости. Пока известно еще очень мало, было только сообщение, что союзники высадились на побережье Средиземного моря, у Сент-Максима и Сен-Рафаэля, в Провансе. Вместе с ними и французские войска… Роз и Марсо долго еще обсуждают создавшееся положение… Роз придвигает свой стул ближе к кровати.

— Знаешь, ведь сегодня я уже уезжаю. Соланж заедет за мной на велосипеде.

— Знаю, знаю. Как бы мне хотелось сказать то же самое! Впрочем, теперь…

— Перестань, пожалуйста, — прерывает его Роз. — Ты жив — это самое главное. А ты все время говоришь так, словно считаешь себя пропащим человеком. Это же сущая ерунда.

— Не пропащим, конечно, но все же не тем, что был.

— Почему? Можешь ты мне это объяснить? По крайней мере для меня ты тот же, что и был.

Роз смотрит на него таким взглядом, какого раньше он никогда у нее не замечал.

— Ты помнишь тот вечер, когда провожал меня к Дюшанам?

— Зачем ты вспоминаешь об этом?

— Потому что так нужно. Я… я тоже люблю тебя.

— Нет, Роз, не надо… не говори мне об этом, никогда больше не говори мне об этом.

— Но я хочу, чтобы ты знал теперь, да, особенно теперь…

— Чтобы меня подбодрить, так, что ли? Нет, спасибо!

— Какой ты злой!

Марсо оборачивается к ней и видит, что она готова заплакать.

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Но пойми сама. В тот раз ты меня отвергла, а теперь сама делаешь первый шаг…

— Ну и что же?

— Теперь все уже не то, что прежде. Твой поступок меня бесконечно трогает, больше, чем ты можешь себе представить…

— Я говорю искренно.

— Конечно… Но это нельзя назвать любовью.

— Что же это такое?

— Ты коммунистка, ты, я знаю, питаешь ко мне чувство большой привязанности и могла подумать, что твой долг — пожертвовать собой ради меня. С твоей стороны это прекрасная, великодушная жертва, но принять ее я не могу.

Уткнувшись головой в край кровати, Роз плачет; темные локоны рассыпались по одеялу. Марсо делает движение, словно хочет погладить ее волосы, но тут же усталым жестом опускает руку…

— Роз, мы останемся и впредь большими друзьями и хорошими товарищами.

— Выслушай меня внимательно, — говорит Роз, поднимая голову и откидывая назад волосы. — Мне очень трудно возвращаться к прошлому, но я должна тебе сказать, хотя, может быть, это и плохо, не знаю… Но с первых же наших встреч я почувствовала, что меня влечет к тебе…

— Ну, не говори глупостей.

— Я полюбила Бернара, это правда, и стала его женой. Если бы он остался жив, я всегда была бы ему верна.

— Вот видишь…

— Да, но если бы жизнь и некоторые обстоятельства сложились по-другому, я могла бы стать твоей женой.

— Ты с ума сошла, Роз…

— Нет, дай мне досказать. Когда мы снова встретились два месяца назад и потом виделись почти каждый день, я опять испытала к тебе то же чувство, что и раньше. Но я не сразу разобралась в этом. И вот наступил тот знаменательный вечер, когда ты сам сказал мне, что любишь меня, что всегда любил меня… Ведь в глубине души я ждала этого признания, и все же оно меня потрясло. Мне казалось, что ответить на твое чувство — значит отречься от памяти Бернара, обмануть его доверие, его большую любовь ко мне. Я старалась бороться; боролась сама с собой. До того дня, когда мне так неожиданно сообщили о твоей смерти. Для меня это известие было ужасным ударом. Мне казалось, что от горя сердце у меня разорвется на части… Я поняла, что любила тебя, что имела право любить тебя…

— Бедная моя Роз, — говорит Марсо, с трудом сдерживая волнение. — Но я-то теперь уже не тот, что был. Инвалид…

— Разве для меня это может иметь значение? Неужели ты думаешь, что я способна разлюбить тебя только потому, что у тебя не стало кисти руки? Наоборот, теперь ты нуждаешься в заботе, и только любящая женщина может тебе ее дать.

— Ты забываешь, Роз, что стала ответственным работником. Наша борьба еще не кончена. Теперь ты больше нужна партии, чем я…

— Ну что за довод, Марсо! Партию составляют такие же люди, как ты. Но, может быть, у тебя есть какие-то другие причины говорить так? Скажи мне все, скажи откровенно. Я ведь совсем не знаю твоей личной жизни…

Как раз в этот момент с шумом распахивается дверь, и на пороге появляется Серве. Из-за плеча доктора выглядывают два санитара и маленькая Соланж.

— Вам, надеюсь, известна новость?

— Конечно, доктор, — говорит Марсо.

— Сезар раздобыл несколько бутылок старого вина. Такое событие полагается вспрыснуть.

XXIX

В Палиссаке уже вечер. В среду и субботу в эти часы мужчины поселка встречаются обычно у парикмахера. Пообедав в этот день пораньше, они спешат бриться к Александру. Здесь беседуют обо всем: об урожае, о рыбной ловле, об охоте… перебирают все городские сплетни… вспоминают все происшествия за неделю и толкуют о политике. Это — место встреч, центр общественных дискуссий, маленький форум городка.

Здесь в обычное время завсегдатаи поджидают друг друга. Вечер, как правило, заканчивается в кафе Тайфера, где для традиционной игры в белотт собираются всегда одни и те же партнеры. Иногда, правда, разговоры в парикмахерской принимают такой оживленный характер, что она пустеет только к полуночи.

Намыливая клиентам подбородки, парикмахер Александр бесстрастно слушает все, что говорится вокруг. Время от времени он приостанавливает работу, чтобы свернуть сигарету, вставляет с невозмутимым видом какое-нибудь острое словцо или шутку, вызывающую у посетителей взрыв смеха, и снова спокойно принимается за свое цирульничье ремесло. Когда заходят споры на политические темы, он избегает в них участвовать. Александр, как опытный коммерсант, не хочет портить отношений с клиентами. Но те, кто хорошо его знает, могут угадывать его мысли по движению рук. Если сидящий в кресле одних с ним взглядов, он задерживает в воздухе бритву, чтобы дать возможность своему клиенту высказаться, ответить то, что хотел бы от него услышать Александр. Если же нет, он делает вид, будто всецело поглощен работой и ничем больше не интересуется. Тогда он действует, как истый артист… Намыливает клиента до бровей, орудует вовсю бритвой, легонько похлопывает бреющегося по щекам, обтирает ему лицо, расчесывает волосы — словом, всячески обхаживает клиента, не давая возможности своему политическому противнику вставить в разговор хотя бы словечко.

Сложившиеся издавна привычки меняются с трудом в таком городке, как Палиссак. В начале войны мобилизация и различные оборонные мероприятия вынуждали Александра закрывать парикмахерскую раньше обычного. Однако мало-помалу наплыв эвакуированных из Эльзаса и частые наезды отпускников восстановили прежние порядки. Сборища по субботам, а затем и по средам возобновились сперва у парикмахера, а затем и в кафе. В 1940 году, в момент разгрома Франции и массового отступления войск, наступил новый перерыв, но ненадолго; после возвращения демобилизованных на родину и прибытия беженцев из Парижа традиционные сборища снова возобновились. В ноябре 1942 года была оккупирована вся Франция, но это не так уж сильно сказалось на Палиссаке и не смогло нарушить местных привычек. Только высадка союзников в июне 1944 года, события в Мюссидане и приход немцев в Палиссак положили конец вечерам у Александра. Этот последний перерыв был самым длительным. Зато теперь, после освобождения Дордони, ничто не могло помешать восстановлению прежних традиций. Словно ничего и не изменилось… А между тем сколько событий произошло за последнее время! В течение каких-нибудь двух дней сообщения следовали одно за другим, нарастали словно бурный морской прилив: капитулировала Румыния, затем Болгария, Финляндия… Более того, Румыния объявила войну Германии… И затем в самой Франции произошло чрезвычайно важное событие: генерал Леклерк и полковник Роль-Танги (кстати сказать, полковник Ф.Ф.И.!) приняли капитуляцию сдавшегося в плен немецкого гарнизона в Париже. Ликование в Палиссаке было почти так же велико, как недавно — в связи с событиями в Бержераке.

Части Ф.Ф.И. прошли церемониальным маршем по улицам Бержерака среди ликующих народных масс; впереди вели колонну пленных гитлеровцев, затем несли спущенные знамена побежденного врага. За два дня до этого немцы, находившиеся под угрозой полного окружения, вынуждены были покинуть город. Партизаны преследовали их по всем дорогам до самого Бордо, уничтожая по пути последние очаги сопротивления… Однако для жителей Палиссака все эти факты бледнели перед большим событием в жизни городка: вчера все его население собралось на торжественный митинг на площади… Кого тут только не было! И молодые, и старики, женщины и дети, мэр и жандармы, учитель и кюре. Никогда еще на памяти палиссакских граждан не было ничего подобного…

Митинг был организован местным комитетом освобождения, созданным месяца два назад из представителей всех республиканских направлений. Председателем комитета был избран Бертон, член социалистической партии; кроме Бертона, в него вошли: доктор Серве — от Национального фронта; Тайфер, известный своими радикал-социалистскими взглядами; владелец галошной мастерской господин Брив, именовавший себя сторонником новой партии, которая объединила всех католиков — участников движения Сопротивления… В последний момент в состав комитета был введен еще Поль Пейроль — от Ф.Ф.И. Не хватало только коммуниста. И не потому, что кто-то возражал против участия коммунистов — таких возражений не было, — а по самой простой причине: некем было заменить Бастида, который был единственным в Палиссаке общественным деятелем, известным своими коммунистическими взглядами. Правда, был еще один коммунист — молодой Матье, рабочий из мастерской Брива, но он входил в комитет как представитель профсоюзов. Следовательно, приходилось ждать, пока коммунисты и их сторонники выделят своего представителя.

Образованный в таком составе комитет освобождения вынес согласованное решение провести митинг под председательством мэра господина Бушавена.

Бушавена, конечно, нельзя было назвать активным участником движения Сопротивления, но все знали, что он не был и коллаборационистом. Бушавен работал в городке ветеринаром и в течение тридцати лет являлся также и его мэром. По местным понятиям, это был душа-человек — он охотно беседовал со всеми, знал всех жителей городка по имени, старался со всеми быть в ладу… Он называл себя беспартийным, независимым… Так как его авторитет зиждился главным образом на его неизменной жизнерадостности и благодушии, то все дела щекотливого характера он поручал улаживать секретарю мэрии, которым чаще всего бывал учитель. Словом, мэр был спокойный, уравновешенный человек, представитель старого поколения, умевший при любых обстоятельствах обеспечить плавное течение местных дел. За четыре месяца до этого Французский комитет национального освобождения, находившийся в Алжире, постановил, что мэры и городские советники, избранные до войны, должны постепенно, по мере освобождения их районов, возвращаться к исполнению своих обязанностей — за исключением тех, кто оказывал прямое содействие врагу. Муниципальные советники Палиссака не были замешаны ни в чем предосудительном. Исключение составлял старый Борденав, бежавший вместе со всей семьей из департамента накануне отступления немецких войск. Поэтому местный комитет освобождения не видел оснований к тому, чтобы пересматривать состав муниципалитета. Вполне естественно, что все советники с недавних пор с негодованием отмежевались от своего бывшего коллеги Борденава, заявив во всеуслышание, что нужно было организовать за ним погоню, задержать его и расстрелять, как это сделали с его сыном партизаны.

Итак, Бушавен, восстановленный в должности мэра, председательствовал на торжественном митинге, устроенном в честь освобождения Палиссака. Вспомнив свои переживания перед таким же знаменательным днем в прошлом, он прежде всего от имени собравшихся почтил память погибших граждан округи: «…Лусто, этого труженика дордоньской земли, отдавшего жизнь за родину… Бастида, честного рабочего, примерного гражданина, которого любили даже его политические противники…» Затем мэр упомянул об отсутствующих, о безвинных жертвах, схваченных и уведенных оккупантами: это — «несчастная вдова нашего дорогого Бастида… начальник почты, отец троих детей…» В заключение он вспомнил о попавших в руки врага военнопленных… После здравицы в честь тех, кто освободил страну, и в первую очередь в честь генерала де Голля, мэр предоставил слово желавшим выступить.

Первый оратор, учитель Бертон, появился на трибуне в офицерском мундире, на котором красовались погоны капитана. Говорил он громко, с рассчитанными на внешний эффект ораторскими приемами. Сперва сказал несколько слов о комитете освобождения — «этом органе, возникшем из глубин палиссакского движения Сопротивления…» Потом приступил к существу дела: «…Социалистическая партия выступает перед вами с высоко поднятой головой… Мы представляем собой тех, кто с самых первых дней войны верил в генерала де Голля… В мрачную пору оккупации мы мужественно вели борьбу с врагом, скромно, не выставляясь напоказ…» И закончил призывом к действию: «…чтобы под руководством генерала де Голля завершить освобождение Франции и не допустить возврата к власти старых реакционных сил…»

После него выступил толстяк Тайфер. Он говорил медленно, с расстановкой, поминутно утирая платком лоб, и за время своей речи опустошил графин воды. Он не прибегал к ораторским приемам, но его голос прозвучал с особой силой, когда он вспомнил о республиканских традициях: «…все мы, кто остался верен своим идеалам, видим сегодня их радостные симптомы в рождающейся Четвертой республике…» Весьма кстати он упомянул о своем сыне, «ушедшем в маки по призыву своего отца…» Затем, беря в свидетели мэра, «своего давнишнего политического противника», Тайфер с доверительным видом пустился в воспоминания о том, как вместе с мэром ему удалось повлиять на немцев в тот день, когда они пришли в Палиссак. «…Но если Палиссак не разделил участи Орадура, — скромно закончил он, — то в этом нет никакой нашей заслуги, ибо, как и все французы, мы только выполнили свой долг, только свой долг…»

Потом на трибуну поднялся господин Брив, выступивший «от имени местного Сопротивления…» Говорил он высокопарно и витиевато и закончил речь на высоких нотах, воскликнув: «Ничто больше не сможет разрушить наш союз, скрепленный кровью жертв!… Ничто больше не сможет нас разъединить!… Мы останемся верны великому идеалу свободы, за который все мы боролись, не щадя своих сил, идя на все жертвы!…»

Последними двумя ораторами были Роз Франс от Коммунистической партии и доктор Жан Серве от Национального фронта. Хотя этот порядок выступления ораторов показался всем на митинге естественным, он был установлен не без споров. На предшествовавшем митингу заседании комитета Бертон высказал свое удивление таким, как он выразился, «несоответствием». Митинг был организован комитетом освобождения и логически должен был завершиться выступлением его председателя. Однако Серве настаивал на предложенном им порядке: «Твой комитет освобождения, — сказал он, — это только Палиссак. Национальный фронт — это вся Франция». — «В таком случае, — заявил Бертон, — я буду выступать первым».

Роз, взволнованная и внезапно вдруг оробевшая, начала свою речь такими словами: «В час, когда мы празднуем освобождение Дордони, я хочу прежде всего приветствовать тех, без чьих жертв мы не были бы здесь, и в первую очередь героев Сталинграда, которые, нанеся нацистам первое крупное поражение, спасли мир от фашистского варварства».

Аудитория зааплодировала. Приободрившись, Роз рассказала вкратце историю французского движения Сопротивления и воздала должное «всем тем, — откуда бы они ни пришли и кем бы они ни были, — кто боролся в партизанских отрядах, на заводах, в деревнях, и даже в тюрьмах, за освобождение родины…» Как женщина, она подчеркнула роль женщин в борьбе с врагом: «…Никто теперь не сможет оспаривать наши права на активное участие в жизни страны…» Как коммунистка, она выразила в простых словах чувства, воодушевляющие коммунистов: «…любовь к родине, которую так горячо воспел поэт-коммунист, выступая от имени своей партии… преданность идеалу справедливости, мира и прогресса…» Нарисовав образ Франции, проданной, преданной, разграбленной, опустошенной войной, Роз Франс воскликнула: «Борьба еще не кончена!…» Она призвала продолжать борьбу, «чтобы полностью изгнать захватчиков… уничтожить фашизм… покарать предателей… воссоздать свободную, сильную, независимую Францию!…» Доктор Серве заявил, что движение Сопротивления объединило всех французов. В качестве примера он указал на боевой союз между Лусто, бывшим членом «Боевых крестов», и рабочим-коммунистом Бастидом — в борьбе с врагом они стали товарищами по оружию. Выступая от имени Национального фронта, Серве подробно изложил программу Национального совета сопротивления, разработанную еще в период его подпольного существования: ликвидация фашизма и всех его последствий, наказание предателей, расширение демократических свобод, введение подлинного социального обеспечения, национализация банков и крупных промышленных компаний, новая конституция…

«…Вот, — сказал он, — та программа, которая будет поддержана теперь всем народом…» Как представитель Ф.Т.П., он напомнил о роли партизанских отрядов в борьбе с врагом и так закончил свое выступление: «…Пусть и впредь живет и крепнет наш боевой союз! На обновленной земле мы рука об руку пойдем вперед к новой жизни, к восстановлению нашей страны, к свободе и миру!»

Под звуки «Марсельезы» митинг закончился. У всех на глазах были слезы радости. Жители Палиссака пережили один из самых замечательных моментов истории своего города…

И вполне естественно, что сегодня вечером, в очередную среду, у Александра, который снова открыл свою парикмахерскую, разговор вертится вокруг темы дня. Тут собрались мясник Мерло, бакалейщик Булен, Жозеф Пейроль, инспектор Костдуа, жандарм Лажони и Бертон в своем капитанском мундире. Именно Бертона сейчас и бреет Александр…

— Господин Костдуа прав, — говорит между двумя взмахами бритвы Бертон, — на митинге было слишком много ораторов.

— Я не согласен с этим, — возражает Булен. — Мне еще не приходилось видеть ничего подобного. Люди готовы были провести всю ночь на митинге.

— И все же, — настаивает на своем Костдуа, — для одного раза чересчур много. Я не говорю о господине Серве, речь его была превосходна, но вот, например, эта молодая женщина, которая никому в Палиссаке не знакома…

— Выступление коммуниста было необходимо, — замечает Мерло.

— Конечно, конечно! Но можно было подыскать кого-либо из местных жителей, кто выступил бы покороче. Она говорила хорошо, я не стану этого отрицать, но, мне кажется, без всякой пользы. До нее все уже было сказано.

— А мне, например, ее упоминание о русских показалось очень правильным. Нравится нам это или нет, а надо признать, что без их помощи мы не сидели бы здесь.

— Так же, как и без помощи американцев, — вставляет Бертон.

Александр придерживает рукой его голову и делает грациозное движение бритвой.

— Я симпатизирую больше американцам и англичанам, чем русским, — заявляет Лажони. — Однако надо быть справедливым. Именно армии Сталина вывели из затруднительного положения всю Европу, тех же англичан и прочих… Что же касается коммунистов, то, конечно, можно не разделять их взглядов, но все же, когда нужно было сражаться с бошами, они всегда были тут как тут.

— Жандармерия тоже не устояла перед заразой, — говорит с иронией Костдуа. — Сегодня буквально все причисляют себя к коммунистам или членам Национального фронта.

— Ваша очередь, господин Костдуа, — объявляет Александр, раскрывая чистую салфетку.

Налоговый инспектор опускается в кресло вместо Бертона, который оправляет перед зеркалом складки мундира.

— Вы знаете, — говорит Бертон, очевидно, продолжая свою мысль, — в отрядах маки действовали американцы.

— Впервые слышу, — удивляется Лажони, — где же это?

— Одна группа спустилась на парашютах в нашем районе. Сегодня Распиньяк устраивает в их честь прием в замке.

— Ну а на кой черт они к нам пожаловали? — спрашивает Пейроль.

— Производили разведку. Они прибыли сюда, чтобы вместе с другими нанести немцам решительный удар, но им не представилось случая действовать.

Никто из присутствующих не поддерживает разговора на эту тему, и Булен снова возвращается к митингу.

— А наш мэр неплохо провел митинг.

— Он умеет это делать, — соглашается Лажони.

Инспектор Костдуа, с намыленным лицом, готов уже вставить свою реплику, но Александр, поднимая бритву, бесцеремонно поворачивает ему голову.

— Все-таки это было превосходно, — говорит Мерло. — Нам и впредь не мешало бы время от времени собираться на такие митинги…

— Комитет освобождения займется этим, — откликается Бертон и пускается в рассуждения относительно будущего Палиссака.

Александр кончает брить своего клиента и свертывает сигарету. Кресло занимает Пейроль.

— Привет честной компании!

Это входят, почти одновременно, господин Брив и доктор Серве. Бертон смотрит на часы и обращается к Костдуа.

— Вы пойдете к Тайферу? Давайте составим партию!

— Хорошо. Я играю с хозяином, как всегда. А вы?

— Не будете ли вы у нас четвертым, господин Пейроль?

— К сожалению, не смогу. Сегодня вечером у меня гости.

— Если угодно, — вмешивается господин Брив, — я могу быть вашим партнером, пока подойдет моя очередь. Александр, проследи, пожалуйста, за моей очередью!

— Есть, — говорит парикмахер. — Пожалуйте через час.

Все трое уходят.

— Видал? — обращается Серве к Пейролю. — Капитан-то поторопился сбежать.

— Что между вами произошло? — спрашивает Лажони.

— Была у нас одна история со складом оружия, а главное — вчерашний митинг. Он не может мне простить, что я предоставил трибуну Роз Франс. А что вы все скажете по этому поводу?

— Она говорила лучше всех, — высказывается Александр, чувствуя себя в кругу друзей. — За исключением тебя, конечно.

— Не валяй дурака. Я еле лыко вязал. А она, прямо скажу, — настоящий оратор.

— Что мне понравилось в ее выступлении, — говорит Булен, — так это то, что она без всяких обиняков бросила правду в лицо всем этим коллаборационистам и кагулярам. Костдуа это явно пришлось не по нутру, вы сами сейчас слышали.

— На мой взгляд, — вставляет Пейроль, — этого еще слишком мало. Среди них есть и такие — не буду называть имен, — кто во время войны здорово поднажился. Их тоже следовало бы разоблачить.

— Кого вы имеете в виду? — интересуется Лажони.

— Вы, я думаю, сами их знаете, пожалуй, даже лучше моего.

Жандарм делает выразительный жест.

— Не извольте беспокоиться, все это утрясется. Скоро мы увидим, как они начнут строить дома, покупать землю… Вот тогда-то сразу и выловим спекулянтов…

— А их немало, — говорит Пейроль. — Стоит только вспомнить обо всех этих сброшенных на парашютах грузах, которые не дошли до партизан! Там было не только оружие, но и деньги, кофе, масло… И все пошло «налево».

— Все это присылалось из Лондона, — вставляет Александр, — а, как говорят англичане, дело прежде всего…

— У нас здесь тоже имеются такие, кто ловко обделывал свои делишки, — говорит Серве, — хотя бы этот владелец галошной мастерской. Лучше бы он вчера вечером не распространялся так много насчет жертв…

— Я не думаю все же, чтобы он использовал сброшенное на парашютах для своих личных целей, — высказывает мнение Лажони.

— Однако он нажил кое-что за это время. До войны у него было всего одиннадцать рабочих, а теперь их уже двадцать пять или даже тридцать. Неизвестно, как это он сумел словчить…

— Да, не все участники Сопротивления такие, как Пораваль, — подает реплику Пейроль. — Этот действительно чист.

— И заслужил свои погоны.

— Если бы он остался на своей лесопилке, то мог бы сколотить капитал, как многие другие.

— Внимание! — предупреждает Александр. — Кто-то идет.

В дверь заглядывает парнишка — племянник Пейроля.

— Хозяйка велела узнать: ты еще долго здесь будешь?

— Минут пять, не больше, — отвечает булочник.

Побрившись, он задерживается еще на добрых четверть часа и, уходя из парикмахерской, напоминает Серве:

— Мы вас ждем к себе, доктор. Не забыли?

* * *

Фернанда Пейроль, взволнованная, мечется по дому. Обед уже готов, а еще не все гости собрались. Вдвоем с соседкой, пришедшей помочь ей в стряпне, она в последний раз проверяет меню:

— Для начала у нас вермишель, по две порции, конечно. Затем будет вареная говядина. Только не кладите, пожалуйста, слишком много гарнира… Дальше куры… Потом телятина с грибным соусом… После этого жареные утки… Тут мы дадим гостям небольшую передышку. А в заключение вы подадите гусиную печенку с салатом… Конечно, недостает еще жаркого из баранины. Господин Мерло не смог во всей области найти для меня даже маленькой бараньей ножки. А всё эти немцы: понадобилась им шерсть, ну и угнали всех баранов…

Конечно, теперь, при карточной системе, Фернанде Пейроль не удалось достать всего, чего ей хотелось, чтобы угостить своих гостей так, как это издавна принято в провинции Перигор. Званый обед, как его здесь называют, является обычно целым событием и связан с самыми торжественными моментами в жизни. Чтобы быть достойным этого названия, он должен напоминать обед в стиле Пантагрюэля. Такое угощение — предмет мечтаний жителей городка и полностью гармонирует с гасконской страстью к большим масштабам.

— Давайте распределим места… Роз и Соланж сядут по обе стороны около моего мужа… Господин Серве и Пикмаль — около меня… Беро и Поль — друг против друга, они помогут наливать вино… Дедушка сядет между Беро и Пикмалем. Поль — рядом с Соланж…

Фернанда, точно капитан боевого корабля, делает последний смотр перед боем: проверяет приборы, бокалы, салфетки, блюда, стопки запасных тарелок, десертные фужеры, вазы для фруктов, большой кофейник… Сегодня все ее запасы сильно поубавятся, но в такой вечер просто грешно думать об экономии.

— Итак, нас будет десять человек… Четверо своих… Роз… Соланж… Вот беда, а мальчугана-то забыли! Скорее, сюда еще прибор… Подумать только, мой почтенный супруг никак не кончит бриться!

Пока идут все эти приготовления, Пикмаль составляет компанию деду, который, усевшись в пекарне, следит за утками, поставленными жариться в печь. Соланж в кухне всячески старается помочь Фернанде. Роз, сидя у двери, беседует с Полем Пейролем и Беро.

— Как жаль, что нет с нами остальных товарищей! — говорит Беро.

Несколько недель прожили вместе мушкетеры, объединенные общей борьбой с врагом, и вот теперь для них пробил час разлуки.

Атосу не терпелось поскорее повидать жену и четырех ребят, и на другой же день после парада в Бержераке он вернулся к себе в гараж. Беро и Пикмаль, считая свою задачу выполненной, возвращаются к земле, где их ждет привычная работа. Поль намерен остаться в армии до конца войны…

Остальные — д'Артаньян, Парижанин, Портос, Людвиг — уже проследовали с полком Пораваля в длинной колонне грузовиков, легковых машин и мотоциклов по дороге в Бордо.

Взамен нескольких человек, вернувшихся к своим очагам, в отряды Ф.Ф.И. влились новые, более значительные пополнения. Все военные силы Дордони объединены теперь в 6-ю бригаду Ф.Ф.И. Поговаривают даже о восстановлении прежних полков — 108-го бержеракского, 26-го пехотного…

Беро предается воспоминаниям. Он рассказывает о том, как отправился в партизанский отряд в день высадки союзников, как проходил через Палиссак… Завтра ему предстоит такая же дорога — только в обратном направлении, в компании с Пикмалем, которому с ним по пути.

Роз сообщает им о том, что произошло в Париже.

— Вы знаете, восемь дней назад Центральный комитет партии призвал парижан к восстанию. Соорудили баррикады, шли уличные бои…

— Эти парижане все же молодцы, — говорит Беро. — О них не так часто слышно, зато стоит им взяться за дело — сразу же все забурлит.

Вернувшись от парикмахера, Жозеф Пейроль приглашает всех к столу. Поднимается шум, разговоры, переставляют стулья, и пока все рассаживаются, подходит и доктор Серве.

Фернанда поспевает всюду и внимательно следит за тем, как развертываются «боевые действия»… После обычного в начале еды затишья понемногу завязываются разговоры… Сперва о самом обеде: он превосходен, но чересчур обилен. Жозеф Пейроль, чувствующий себя в своей стихии, откупоривает первые бутылки. Все чокаются и пьют за победу, за быстрое окончание войны… Становится жарко, и мужчины, по предложению доктора Серве, снимают пиджаки.

— Просто удивительно, — говорит Роз, — что в Палиссаке не нашлось ни одного местного коммуниста, чтобы выступить на митинге.

— Они, конечно, есть, — отвечает булочник, — но кто из них, по-вашему, мог бы выступить? Двое — рабочие из мастерской Брива они никогда не выступали публично. Еще один — арендатор с равнины. И это, пожалуй, все. Эх! Если бы Бастид был жив!

— Хорошо, оставим митинг; возможно, товарищи не привыкли еще выступать. Но вот комитет освобождения? Это же просто позор, что в комитете нет ни одного представителя партии.

— Опять та же картина: раз нет Бастида, трудно кого-нибудь туда подобрать. В особенности если учесть, что там придется иметь дело с такими «зубрами», как Бертон, Брив или Тайфер.

— Ну, разве уж не найдется других? Хотя бы из сочувствующих. Сколько человек в Палиссаке голосовало за партию перед войной?

— Тридцать пять.

— Вы их знаете?

— Почти всех знаю. Тут были Александр, Булен, я, начальник почты… не говоря о четырех членах партии.

— А теперь, по-вашему, сколько бы голосовало?

— Ну, сказать точно, конечно, трудно, но, пожалуй, вдвое больше.

— Ты явно преуменьшаешь действительное число сторонников партии, — говорит Серве. — За коммунистов будет теперь голосовать множество людей. Вся эта молодежь из маки. Женщины… Мы здесь увидим еще любопытные вещи…

— Вам следовало бы создать партийную ячейку, — вставляет Соланж.

Фернанда Пейроль тоже вступает в разговор:

— Этим должен бы заняться господин Серве. Он умеет хорошо говорить. Его здесь все знают.

Серве обращается к Роз:

— Для меня это будет многовато, — говорит он после некоторого раздумья. — У меня ведь есть еще работа в Национальном фронте, и мне надо лечить больных… А кроме того, я ведь состою в социалистической партии.

— Вместе с Бертоном? — спрашивает Роз.

— Бертон, вы сами знаете, мне не нравится. Но ведь не все социалисты на него похожи. Я считаю, что следовало бы иметь одну партию и один профсоюз… И если я все еще остаюсь с социалистами, то только потому, что хочу содействовать объединению.

— Вы не вернетесь в армию?

— Нет, теперь я больше там не нужен. Правда, я буду еще заниматься своим госпиталем, раз там есть больные. У меня их двенадцать человек, не говоря уже о Марсо. Но скоро и там дело наладится.

Пока все заняты беседой, Поль Пейроль нагибается к Соланж, угощает ее и что-то нашептывает…

Брат его откупоривает бутылку и, осторожно наклоняя ее, разливает вино в бокалы. Бутылки оказывается мало, и он открывает вторую.

— Не знаю, за что бы нам еще выпить?

— Я предлагаю тост за коммунистическую ячейку в Палиссаке, — говорит Роз.

— А я за майора Марсо, — откликается Беро. — Вот кто мог бы организовать вашу ячейку!

Все чокаются.

— Черт возьми! До чего же вкусно! — восклицает, прищелкивая языком, доктор Серве. — Не хуже бонского.

— Двадцать девятого года, — с гордостью заявляет булочник.

— Если уж заговорили о ячейке, — продолжает Беро, — то в самом деле, надо бы кому-нибудь заняться этим.

— Это не так-то легко, — замечает Пейроль. — Вот хотя бы я… Булочная отнимает у меня массу времени; разве я смогу приняться за такое дело?

— Мне кажется, — говорит Роз, — что вы немало потрудились для движения Сопротивления.

— Ну, это совсем не то.

— Так всегда говорят. Самое главное — сделать первый шаг. Но мы еще вернемся к этому разговору. Скажите, пожалуйста, мадам Пейроль, вам понравился митинг?

— Больше всего мне понравилось ваше выступление. Вы одна только и вспомнили о женщинах.

— Нет, я имею в виду не себя, а вообще весь митинг.

— Все было хорошо.

Старый Пикмаль, до этого не подававший голоса, отрывается от тарелки.

— А вот хотите вы знать, что я думаю? Нужно, чтобы выступало побольше новых людей, даже если они не так-то уж хорошо говорят, и поменьше старых. Я и сам старею, но мне очень хочется, чтобы дела у нас хоть немного изменились.

— Они и изменятся, — говорит Беро, — а иначе такой произойдет взрыв, что только держись!

Пейроль откупоривает одну бутылку за другой, а гости начинают вспоминать различные боевые эпизоды. По этой части Беро неистощим.

— Ты помнишь историю с Людвигом? Как он тащил ящик с гранатами? А этот случай с табаком?

Жозеф Пейроль рассказывает историю со всеми подробностями, и все покатываются со смеху.

Затем снова говорят о товарищах, об общих знакомых, вспоминают ночные дежурства в лесу у костра. Разговоры за столом постепенно сменяются песнями.

В конце вечера Поль Пейроль отводит Роз в сторону и спрашивает:

— Скажи, пожалуйста, как по вашим правилам, если двое хотят пожениться и один из них коммунист, а другой — нет, ему нужно вступить в партию?

— Не обязательно, — смеется Роз, — ты что, о себе спрашиваешь?

— Видишь ли…

— Если только из-за этого ты и хочешь вступить в партию, то лучше не спешить.

— Но я уже чувствую себя коммунистом!

Стоящая неподалеку Соланж — может быть, под влиянием вкусного обеда и вина — впервые за долгое время весело смеется…

* * *

Для Беро и Пикмаля ночь пролетела незаметно. Встав из-за стола около часа ночи, они вместе с Полем отправились провожать доктора, у которого предполагали и переночевать. Однако когда они проходили мимо дома Александра, у доктора Серве, находившегося в приподнятом настроении, явилась идея разбудить парикмахера. Александр не заставил себя долго ждать. Полуодетый, он спустился вниз, и все пятеро принялись стряпать «турен», знаменитую чесночную селянку, секрет изготовления которой известен каждому уважающему себя жителю Палиссака. Так прошло еще часа два, и Беро, не имевший ни малейшего желания лечь спать, готов был сразу же пуститься в путь. Но доктор Серве захотел непременно отвести всех к себе домой и предложил выпить на дорогу еще хотя бы по стаканчику старого арманьяка, уцелевшего с довоенного времени… В конце концов только на рассвете Беро и папаша Пикмаль, взявшись под руки, отправились в путь…

Сейчас они уже на берегу Дордони, там, где когда-то крестьянин Кулондр провожал Беро, уходившего в маки, — как раз у той лодочной пристани, где несколько недель тому назад Эмилио и Парижанин ускользнули от преследовавших их дарнановцев.

Стоя неподвижно, два друга, уже совершенно трезвые, мысленно переживают совсем недавние события, навсегда связанные в их памяти с этими местами. Так же стояли они только что возле развалин, которые были некогда домом Лусто.

— Ясно, кто-то указал дом немцам, — прошептал Беро.

Теперь перед ними, на том берегу реки, — почерневшие от огня стены фермы Кулондра. Позади них — огромное поместье Борденавов, где стоит целый и невредимый, совершенно новый дом с красной черепичной крышей и двумя громоотводами. Борденав и его семья позорно бежали в обозе врага, совсем как старый предатель Петэн, обосновавшийся теперь, как передают, где-то вблизи Бельфора. Крестьянские мозолистые руки Беро невольно сжимаются в кулаки. Кто знает, не вернутся ли когда-нибудь все эти люди назад?…

— Подожди меня здесь, — говорит он Пикмалю.

На востоке разгорается заря нового дня. Беро направляется к покинутой владельцами усадьбе. Он знает, что слуг здесь нет, весь скот отсюда угнали и кругом ни души. Минут двадцать спустя Беро возвращается. Выражение лица у него странное.

— Слушай, — обращается он к Пикмалю, — то, что я тебе скажу, должно остаться между нами. Поклянись! Я знаю, что товарищи, особенно Парижанин, не разрешили бы сделать это. У меня в мешке были еще взрывчатка и запал… В общем, сам понимаешь, сейчас все это взлетит на воздух.

— Не годится так, — говорит старик. — Ведь дом… Я уверен, что Марсо не одобрил бы.

— Как ты там хочешь, а дело уже сделано…

Два друга переправляются на лодке через реку и останавливаются на минуту возле дерева, где был расстрелян Кулондр. Тут еще сохранилась надпись, прибитая партизанами: «Здесь Марсель Кулондр погиб за Францию».

Из-за лесистого склона, скрывающего от них замок маркиза Распиньяка, до них доносятся возгласы, смех, даже музыка. Там, в замке, должно быть, царит веселье. Как, впрочем, и везде сейчас. Вчера в Палиссаке говорили о том, что Распиньяк устраивает прием в честь нового префекта и американских офицеров. Празднество, должно быть, до сих пор не кончилось. Пикмаль смотрит на дерево со свежими еще следами пуль, и сердце у него сжимается от боли.

— Да, бедняга старик… Ты идешь, Роже?

Они проходят по роскошным владениям Распиньяка и на минуту задерживаются у ограды парка, прислушиваясь к шуму, доносящемуся из замка.

— Кто там? — раздается чей-то голос. Беро инстинктивно опускает руку в карман.

— Давай без шуток!

— Извини, — говорит сторож, выходя к ним навстречу. — Я тебя не узнал. Думал, бродяги…

— Что это в замке происходит?

— Хозяин устроил банкет в честь участников движения Сопротивления…

Сидони уже проснулась. Она выбегает из дому навстречу мужу и, плача от радости, обнимает его. Из сарая в башмаках на босу ногу, держа в руках вилы, выходит дядюшка.

— Вот леший! Да это же Роже!

Восклицания и вопросы сыплются без конца. Сидони, для которой каждое чудесное летнее утро начинается одной и той же работой, растапливает печь, идет за водой, открывает окна…

— Милу, вставай! Живо, малыш, папа вернулся!

И когда ребенок в рубашонке вбегает в кухню, со стороны равнины до них доносится страшный грохот взрыва.

— Что-то взорвалось, — говорит Сидони, подбегая к дверям.

Роже Беро подмигивает Пикмалю.

— Иди сюда, ничего не случилось. Просто какая-нибудь шальная граната, от которой кто-то избавился…

И он спокойно целует сына.

* * *

Празднество в замке в полном разгаре. Вечером из Бержерака и Перигё прикатили машины. «Сегодня здесь одни только участники движения Сопротивления», — сказал Распиньяк своим гостям. Этих участников оказалось очень много. Можно было подумать, что Виши вообще никогда не существовало. Среди гостей находился бывший депутат-социалист, были здесь и новоявленные общественные деятели, множество офицеров в мундирах и даже несколько молодых людей с нарукавными повязками Ф.Ф.И…

Большой зал был украшен портретом де Голля и трехцветным флагом с лотарингским крестом. В буфетах на столах в изобилии стояли закуски и вина.

Сирано, затянутый в мундир полковника, в течение всего вечера пользовался большим успехом у дам. Его жена Элен, молча сидевшая рядом со старшими Вильнуарами, ревнивым взором следила за незнакомой ей молодой особой, блиставшей веселостью и остроумием; эта дама явно ухаживала за ее мужем. Распиньяк, беседуя в кругу близких друзей, хвалил Сирано:

— Он настоящий герой, уверяю вас, и имеет все данные стать министром…

Американские офицеры раздавали свои автографы. Чарли, ставший теперь для всех майором Томсоном, скромно явился в штатском. Отец Сирано, господин Вильнуар, вел разговор с депутатом:

— Мои заводы будут теперь работать полным ходом на армию…

В малом зале шли танцы… Как раз в этот момент раздался взрыв.

В первую минуту у Распиньяка мелькнула тревожная мысль, что взрыв произошел в его владениях. Перепуганные дамы в декольтированных платьях, испуская жалобные крики, крепче прижались к своим кавалерам. Задремавшие было после бессонной ночи пожилые гости, очнувшись, вскочили с кресел. Сирано и Распиньяк бросились к балкону. Оба вглядывались в долину, стараясь в полумгле рассвета определить место взрыва. По ту сторону Дордони, над рухнувшей крышей, поднимался дым.

— Канальи! — восклицает маркиз. — Это у Борденава!

Сирано, как и подобает сильному мужчине, ободряюще улыбается дамам. Он делает знак музыкантам:

— Продолжайте, ничего серьезного!

Но Распиньяк обеспокоен.

— Долго еще будут длиться все эти истории?

— Приходится считаться с тем, сколько ненависти накопилось у народа за годы этой войны, — отвечает ему Сирано. — В городах, например, обстригают сейчас волосы женщинам, жившим с немцами. Несколько магазинов, принадлежавших известным коллаборационистам, подверглись той же участи, что и усадьба Борденава. Я лично за то, чтобы не мешать таким вещам…

— Но неужели все это вам по душе?

— Это даст нам удобный предлог для восстановления порядка.

— А пока что здесь могут совершаться всякие противозаконные дела, всякие безобразия!…

— Меня беспокоит не это, а то, что коммунисты вошли в состав правительства. Скоро они снова вылезут на белый свет со своей партией и профсоюзами… Вот это куда серьезнее.

— Тут я отказываюсь понимать нашего де Голля. Пригласить в свой кабинет коммунистов!

— Трудно этого избежать, дорогой мой. В данный момент, во всяком случае, их устранить нельзя.

— Значит, по-вашему, победа ускользает от нас?

— Будем надеяться, что американцы не дадут нас в обиду…

XXX

В Бреньяде жизнь шла своим чередом. Дюшаны поселились в доме соседа, убитого дарнановцами. У старика не было детей, и он завещал все свое имущество Мелани. В последние годы он стал совсем беспомощным, а в семье Дюшанов к нему относились как к родному; во время его болезни Мелани самоотверженно ухаживала за ним. Старик знал, что, пока живы ее родители, у нее нет ничего своего — ни дома, ни земли. А она молода, может еще снова выйти замуж… И вот он оставил ей в наследство все, что имел…

Конечно, его дом не дворец! Но для Бреньяды это прекрасный дом. В нем большая кухня с глинобитным полом; в глубине ее стоит кровать, принадлежавшая старику, на ней теперь спят супруги Дюшаны. Над камином Дюшан прибил фотографию, спасенную в день пожара его женой. Папаша Дюшан гордится тем, что сумел сберечь ее в годы войны и оккупации. Это портрет Мориса Тореза. По обе стороны кухни — две комнаты с выложенным плитками полом, сюда поставили всю мебель, которую удалось спасти от пожара. Около дома — сарай и хлев. У Дюшана уцелела еще пара волов; он сможет обрабатывать свою землю и небольшой участок, доставшийся Мелани в наследство.

Возвращение Дюшана домой было для деревни целым событием. Старый кюре, хотя он и отвык за последнее время от кафедры, произнес по этому поводу торжественную проповедь. Дюшантиль и Мелани окружили Дюшана заботой, ухаживали за ним, как за ребенком. В самом деле, чего он только не натерпелся, бедняга! В тюрьме немцы морили его голодом, избивали…

— Чего им от тебя было нужно?

— Выпытывали сведения о Роз Франс, подлецы! Хотели от меня узнать фамилии всех товарищей, бывавших в нашем доме. Я им толкую: «Никто у нас не бывал». — «А эта Роз Франс, что жила у вас?» — «Это беженка. Разве я не могу принять к себе в дом беженку?» Вот тут-то они и начали меня бить. Но я не сдался.

Кроме того, у Дюшана в запасе имелась еще история побега из тюрьмы. Об этом он мог рассказывать до бесконечности, добавляя все новые и новые подробности. Разве можно было все это забыть?…

Неделю назад Марсо переехал к Дюшанам. Он оставался единственным раненым в госпитале, и ему казалось, что его выздоровление идет очень медленно. Как-то в госпитале его навестила Мелани. Она привезла Марсо корзину груш от Дюшантиль и предложила ему: «Почему бы вам не переехать к нам? Конечно, нашему дому далеко до замка, но места вполне хватает. Отец был бы так рад».

Марсо поблагодарил ее, не дав определенного ответа, но через день, воспользовавшись приездом Серве, попросил отправить его в Бреньяду. Перемена обстановки пошла ему на пользу.

Прошел месяц со дня освобождения Дордони, и события продолжали развиваться с неимоверной быстротой. В Париже было образовано временное правительство, которое отменило законы, изданные в Виши, и объявило о своей верности республике. Генерал де Голль действовал весьма активно. В сопровождении большой свиты из высших военных чинов, бывших членов парламента и новых префектов, он посетил ряд крупных городов: Лион, Тулузу, Бордо, Орлеан…

Была освобождена уже почти вся Франция кроме Эльзаса, Лотарингии и отдельных, еще оккупированных немцами участков вдоль побережья. Гитлеровские войска удерживали в своих руках мыс Грав, города Руайан, Ла-Рошель, Рошфор, Сен-Назер, Лориан, Дюнкерк… И перед Ф.Ф.И., влившимися теперь в состав французской армии, стояла задача выбить их оттуда.

Союзники находились в Бельгии, они приближались к германской границе. На Восточном фронте советские войска освободили Эстонию, вступили в Бухарест и Софию. Они дошли до Югославии и поддержали местных партизан, которые находились под угрозой уничтожения. Несколько дней спустя 8-я английская армия высадилась в Албании. В начале сентября немцы, преследуемые по пятам вооруженными силами греческого движения Сопротивления, стали эвакуироваться из Греции. Английский маршал с необычайной поспешностью прибыл в Афины…

В Бреньяде наступило время сбора винограда. Выезжая из дому рано утром, крестьяне возвращаются вечером, везя на телегах кадки, наполненные черным виноградом. По местному обычаю во время сбора винограда они помогают друг другу. В назначенный день все соседи собираются на помощь сборщикам. В другие дни семья, получившая помощь, сама работает у соседей. Мужчины выезжают на виноградники первыми, доставляя туда кадки. За ними следуют женщины и дети с корзинами в руках и садовыми ножницами, воткнутыми в пробку. По традиции, виноград собирают парами. Возраст при этом не имеет значения, и выбор компаньона сопровождается множеством шутливых замечаний: «Ну, ну, мой малыш… Ты, кажется, находишь меня слишком старой?» — «Пойдем, крошка, пойдем со мной. Тебе будет спокойнее, чем с этой молодежью…»

Двое, а иногда и четверо мужчин безостановочно ходят от сборщиков винограда к кадке. Под тяжестью ноши у них сгибаются плечи. В гуще виноградника работают весело, издали перекликаясь друг с другом. Юноши спорят из-за права носить корзины девушек, а беспечные красавицы в это время с аппетитом объедают ягоды на виноградной кисти, еще влажной от росы. Какая-нибудь парочка прячется где-то позади, пока ей не начнут кричать: «Эй, вы, там, влюбленные! Не помочь ли вам?» Около полудня закусывают, сидя на дышлах телег, затем снова принимаются за работу. Нужно закончить сбор до наступления темноты. Возвращаются домой, когда все уже окутано пеленой густого тумана. Вечером в сарае, при свечах, мужчины давят виноград ногами или выжимают его под прессом. Женщины в это время заняты на кухне, поджаривая на вертеле птицу. Ужин кончается очень поздно. Старое вино пьют, уже не разбавляя его водой: ведь через несколько дней из большой бочки будет струиться новое вино прекрасного розовато-лилового цвета.

Так бывало прежде, до войны, а в этом году сбор винограда проходит менее оживленно. Муж Мелани был убит на фронте в 1939 году. Двое мужчин из деревни все еще находятся в германском плену. Трое молодых людей остались в армии вместе с городскими рабочими. Такое число отсутствующих очень заметно для Бреньяды, девушкам явно не хватает кавалеров.

Марсо не знал, как делается вино. Заинтересовавшись, он захотел взглянуть на сборщиков винограда. Их веселый разговор на местном наречии немного развлек его, но при виде множества здоровых работающих рук он снова расстроился и пошел дальше. Правая рука у него на перевязи, а на левой, забинтованной, свободны только три первых пальца. Марсо идет не спеша, избегая резких движений, так как его раны едва зарубцевались. Доктор Серве навещает его через день и, перебинтовав раны, неизменно говорит на прощанье: «Дело идет на поправку, старина, да, на поправку».

В доме Дюшанов Марсо окружен всеобщим вниманием. Ему отвели лучшую комнату с кроватью орехового дерева и туалетным столиком. По утрам Дюшантиль приносит ему большую чашку молока и бутерброды с салом. Когда он укладывается спать, она заходит поправить ему одеяло и узнать, не надо ли чего-нибудь. Однажды вечером, когда на улице стало прохладнее, Мелани затопила у него в комнате камин. Днем он или гуляет, или усаживается за большой кухонный стол, чтобы почитать, а то и попрактиковаться в письме левой рукой.

Марсо мог бы оставаться в замке и пользоваться таким же уходом в семье Буске, но там ожидали приезда хозяина. Это был типичный коллаборационист, теперь, конечно, выдававший себя за участника движения Сопротивления. Марсо можно было бы перевезти и в любой госпиталь по его выбору — в Перигё, Бержерак или даже в Бордо. Но он считал, что ему прежде всего нужен покой; да и зачем ему теперь Бордо? Бабушка Марсо умерла год тому назад, а других родственников у него там не было. Конечно, Марсо мог бы устроиться в более комфортабельном доме, расположенном ближе к городу, к товарищам и Роз. И все же он предпочел приехать в Бреньяду, в семью, где когда-то жила Роз. К тому же и сама деревня находилась неподалеку от его бывших КП — пещеры, Пиньяд и замка Кантамерль. Ему захотелось снова посетить эти места и побыть там одному.

В глубине души он надеялся, что здесь, быть может, Роз будет чаще навещать его. Но за всю эту неделю пребывания в деревне ему так и не пришлось ее повидать. В замок Роз приезжала три раза, и всякий раз Марсо вел себя с ней так, словно он никогда не слышал от нее никакого признания. Он беседовал с ней о положении в стране, о ее работе, о товарищах, напуская на себя равнодушный, почти строгий вид. Но теперь это вынужденное притворство невыносимо тяготит его, причиняя ему страдания. Марсо не мыслит себе жизни без Роз; так не может больше продолжаться: они должны быть вместе. Но, чтобы отбросить все колебания, ему хочется еще раз убедиться, знать наверняка… быть уверенным, что его любят по-настоящему, а не просто жалеют, как калеку.

Теперь Роз постоянно живет в Перигё, там, где находится федерация партии. Марсо знает, что она очень занята — по-видимому, каждый вечер бывает на собраниях. Товарищи, должно быть, не дают ей ни минуты передышки. И это естественно: впереди еще столько всяких дел! И какие задачи надо решать! В числе очередных задач — вопрос о людях, сражавшихся в рядах франтиреров, которым партия поручает ныне ответственную работу и от которых требует соблюдения строжайшей дисциплины, ибо они — граждане государства, находящегося в состоянии войны. Ведь война еще не кончена. Об этом говорят хотя бы операции в Голландии: англичане, высадившие в Арнхеме воздушный десант, оказались вынуждены отступить. Во Франции нужно пустить в ход те самые заводы, которые еще недавно патриоты должны были взрывать, надо восстанавливать железные дороги и шоссе, строить временные мосты для нужд армии. В рядах этой армии — в окрестностях Ла-Рошели и на Эльзасском фронте — сражаются сейчас бойцы, которыми Марсо командовал, его товарищи, его друзья, его братья, одетые теперь в военную форму. Думая о продолжающихся еще боях и об огромных задачах, стоящих перед страной, Марсо не может забыть, что сам он сейчас беспомощный калека.

Те, кто крепок, здоров, у кого целы руки и ноги, не могут себе представить, сколько воли и мужества требуется от обессиленного болезнью человека, чтобы подняться, например, в гору.

Марсо знает, что правая кисть руки у него потеряна навсегда. Ежедневно он делает всевозможные упражнения и учится свободно владеть оставшимися на левой руке пальцами. Он уже умеет сам одеваться, но ботинки ему зашнуровывают другие. Он научился держать в руке ложку, но не может сам резать хлеб. Стал теперь сам умываться, но еще не умеет бриться одной рукой. А самое трудное для него — снова научиться писать. Держать перо в этой проклятой левой руке — вообще нелегкое дело, но еще хуже, когда у двух пальцев не хватает фаланг.

Главное для Марсо сейчас — не сидеть без дела. Он много читает. Читает все, что только могут ему достать: разные книги, брошюры, газеты. Изучает теоретические труды, присланные по его просьбе Роз. Ему уже не кажутся скучными ежедневные прогулки, которые с каждым днем становятся все продолжительнее.

Вот сегодня, например, он решил пройтись до замка Кантамерль. Марсо всегда боится прочесть в глазах людей, с которыми встречается впервые после ранения, сочувствие или жалость к себе. Это лишний раз напоминает ему о его несчастье. Однако садовник Филипп и его жена удивились не тому, что он ранен, а, наоборот, его быстрому выздоровлению. Очевидно, они уже знали о его ранении. Старики рассказали Марсо о том, что произошло здесь после отъезда штаба. На следующее же утро сюда явились дарнановцы. Опасаясь засады, они окружили замок и осторожно подбирались к нему. Затем обошли все помещение, пораскрывали все двери, обшарили все уголки и, разъяренные неудачей, ушли.

— Значит, вы оставались тут, папаша Филипп?

— Нет, что вы! Мы со старухой удрали.

— Кто же вас предупредил?

— Да вы же сами, черт возьми! Раз, думаю, партизаны ушли, то и тебе, старина, надо исчезать отсюда. Наше счастье, что эти проходимцы не вздумали нагрянуть в Бреньяду.

— Должно быть, события, происшедшие там накануне, заставили их призадуматься.

— Да, говорят, Ролан пообщипал их там как следует.

«Хорошо, что мне пришла мысль проведать их», — думает, возвращаясь домой, Марсо, и все же невольная грусть охватывает его. В замке Кантамерль витают тени безвозвратного прошлого. Там уже нет ни суеты связных, ни шума мотоциклов и машин, ни той кипучей деятельности, которая на короткий срок превратила замок в центр, куда сходились все нити управления тремя батальонами. Но того, что прошло, не вернешь, жизнь идет вперед, и нельзя отставать от нее. Марсо медленно сворачивает на ту дорогу, где однажды ночью шел вдвоем с Роз… Роз, любимая!… Но что это там?… Или ему мерещится?… Нет, это она!

Навстречу ему, озаренная лучами заходящего солнца, идет Роз. Они одни на опушке леса. Марсо кажется, что все вокруг него — холм, лес, виноградники, долина — словно преобразилось. Неизъяснимый восторг охватывает его. Он смотрит на нее, как зачарованный. Никогда еще он не видел ее такой красивой и нарядной. Что он скажет ей сейчас?… Ему кажется, что вся его жизнь может зависеть от одного ее взгляда, одного слова… Роз улыбается ему, и ее восторженный взор рассеивает все его сомнения… Она порывисто прижимается к его плечу, и Марсо чувствует, как сильно бьется его сердце, ни разу не дрогнувшее даже перед лицом смерти… Роз поднимает голову, в глазах ее — безграничное счастье… Весь мир забыт: осталась только Роз и его любовь… Марсо склоняется к ней и долгим поцелуем приникает к ее губам…

* * *

Роз и Марсо идут теперь к дому… Они не сказали еще друг другу ничего, кроме тех нежных и бессвязных слов, которые всегда шепчут влюбленные. Роз, вся трепещущая от волнения, берет Марсо под руку и старается идти с ним в ногу. Оба молчат. Слова им сейчас не нужны. Вокруг них — первое золото осенних листьев. Солнце уже склонилось к закату, но оно все еще сияет в их сердцах. Они поравнялись с лужайкой, где совсем недавно сидели вдвоем.

— Помнишь? — шепчет Роз.

Вместо ответа Марсо снова целует ее, и этот поцелуй заставляет их забыть все окружающее, они уже ничего не слышат и ничего не замечают… не видят даже мамашу Дюшантиль, которая совсем рядом спокойно собирает траву для своих кроликов.

— Знаешь, — говорит Роз, когда они подходят к дому, — я получила письмо от Соланж. Она вернулась в Бордо. Поль во время отпуска навещал ее. Они собираются пожениться после войны. Скорей бы только война кончалась!…

Роз нарочно не отнимает у Марсо своей руки: ей приятно на глазах у всех идти с ним рядом. Поднявшись на цыпочки, она смеется.

— Смотри, я почти такого же роста, как ты!

Перед домом собралась какая-то группа людей. Среди них один в военной форме.

— Да ведь это наши товарищи! — восклицает Марсо. Он чувствует, как на глаза у него невольно навертываются слезы. Здесь почти все его близкие друзья: Фуркад, Гарнье, Рамирес и изменившийся до неузнаваемости Ролан в офицерской форме.

— Можете не объявлять нам о своей помолвке, — смеется Гарнье, — нам и так все ясно.

— Я приехал из Лa-Рошели, — говорит Ролан. — Подполковник Пораваль шлет тебе горячий привет. Также и все остальные товарищи: Пайрен, Констан, Гарсиа, Павел…

Все окружают Марсо, радостно приветствуют его и поздравляют так горячо, что он просто недоумевает. Фуркад первый догадывается о причине недоразумения.

— Держу пари, — говорит он, — что Роз забыла сообщить тебе новость. Руководство партии рекомендует тебя кандидатом в депутаты Консультативной ассамблеи.

— А кроме того, — добавляет Гарнье, — товарищи из федерации ждут своего секретаря. Мы прибыли за тобой.

— Ты по крайней мере поправился? — спрашивает Рамирес.

— Еще как поправился!

— Все это надо вспрыснуть, — объявляет папаша Дюшан, внезапно появляясь с двумя бутылками в руках.

Раздается взрыв смеха.

— И откуда ты их только извлек?

— Мои бутылки, парень, были надежно замаскированы. Не какие-нибудь, а двадцать девятого года! Даже если б эти подлые свиньи-дарнановцы все сожгли, я все равно отыскал бы свои бутылочки.

Гости входят в кухню и располагаются, как у себя дома.

— Смотри-ка, — говорит Ролан, заметив портрет над камином, — ты его водворил на место!

Папаша Дюшан делается серьезным.

— Ему самое время вернуться. Скажете, не так, ребята?

Тут входит Дюшантиль. Взглянув на Роз, сидящую рядом с Марсо, она заговорщически улыбается.

— Наконец-то столковались! В наше время такие дела делались куда быстрее.

— Позови Мелани, — говорит ей муж, — и заодно тащи сюда малыша Пьера. Пусть он тоже чокнется.

Дюшан торжественно разливает золотистый, густой, как масло, напиток и провозглашает тост:

— За ваше здоровье, дети, и за возвращение Мориса!…

Январь 1952 года — февраль 1953 года.

Примечания

1

Согласно условиям перемирия, подписанного между Германией и правительством Виши, Франция была разделена на две зоны: северную, оккупированную немецкими войсками, и южную — не оккупированную. Однако 11 ноября 1942 года, вскоре после высадки англо-американских войск в Северной Африке, гитлеровские войска оккупировали всю Францию. — Прим. перев.

(обратно)

2

Так деголлевцы называли день высадки союзников. — Прим. перев.

(обратно)

3

Народ в Гаскони называет «кагулярами» всех крайних реакционеров. Это слово происходит от названия фашистского заговора «кагуляров», раскрытого во Франции перед Второй мировой войной. — Прим. авт.

(обратно)

4

Французские франтиреры и партизаны (Ф.Т.П.) — партизанская армия, созданная коммунистической партией Франции для борьбы против гитлеровских захватчиков. — Прим. перев.

(обратно)

5

В марте 1936 года произошло объединение Унитарной конфедерации труда и Всеобщей конфедерации труда. — Прим. перев.

(обратно)

6

Дарнан — главарь вишистской милиции. — Прим. перев.

(обратно)

7

Б.С.Р.А. — Центральное бюро осведомления и действия. Эта организация была придана штабу генерала де Голля и субсидировалась английским правительством. После освобождения Франции она превратилась в Д.Ж.Е.Р. — Главное управление изучения и расследований. — Прим. авт.

(обратно)

8

Второе бюро — разведывательная служба Военного министерства Франции. — Прим. перев.

(обратно)

9

Секретное оперативное бюро — отдел, подчиненный Военному министерству Англии и распространявший свое влияние на различные страны. Французская секция его называлась «Букмастер». — Прим. авт.

(обратно)

10

Документы! (нем.)

(обратно)

11

Хорошо (нем.).

(обратно)

12

Ги Моке — семнадцатилетний герой движения Сопротивления, расстрелянный гитлеровцами в Шатобриане 22 октября 1941 года; сын депутата французского парламента коммуниста Проспера Моке. — Прим. перев.

(обратно)

13

Национальный фронт борьбы за независимость Франции — общенациональная патриотическая организация Сопротивления, созданная по инициативе коммунистов в 1941 году. — Прим. перев.

(обратно)

14

«Песнь отправления» — патриотический гимн периода французской революции 1789 года, написанный Мари-Жозефом Шенье. — Прим. перев.

(обратно)

15

10 июля 1940 года нелегально издававшаяся газета «Юманите» опубликовала за подписью Мориса Тореза и Жака Дюкло воззвание ЦК Французской коммунистической партии, в котором говорилось: «Франция познала поражение, оккупацию, унижение. Истекающая кровью Франция хочет жить свободной и независимой. Никогда столь великий народ, как наш, не будет народом рабов. Франции не быть разновидностью колониальной страны. Франция с ее славным прошлым не станет на колени перед кучкой лакеев, готовых к любым услугам. Битым генералам, аферистам, политиканам с подмоченной репутацией не возродить Францию. Народ — вот на кого возлагается великая надежда на национальное и социальное освобождение. И лишь вокруг рабочего класса, пламенного и великодушного, полного веры и отваги, может быть создан фронт свободы, независимости и возрождения Франции».

18 июня 1940 года генерал де Голль заявил по радио из Лондона: «Я, генерал де Голль, находящийся в Лондоне, призываю всех французских офицеров и солдат, которые находятся или могут оказаться на английской территории — как с оружием, так и без оружия, призываю инженеров и рабочих, специалистов военной промышленности, которые находятся или могут оказаться на английской территории, установить со мной связь». — Прим. авт.

(обратно)

16

В Гаскони существует обычай пить вино из неостывшей еще тарелки, в которой только что ели суп. Стакан крепкого вина, вылитый в горячую тарелку, называют шабро. — Прим. авт.

(обратно)

17

Raus! (сокр. от heraus) — Пошли! (нем.)

(обратно)

18

Бельвиль — предместье Парижа. — Прим. перев.

(обратно)

19

Ступайте и действуйте быстро! (нем.)

(обратно)

20

Ф.Ф.И. (Les Forces Francaises de l'lnterilur) — Французские внутренние вооруженные силы — объединили все вооруженные силы Сопротивления, находившиеся на территории Франции. Были созданы в начале 1944 года по инициативе Французской коммунистической партии. — Прим. перев.

(обратно)

21

Лельевр (le lievre) — по-французски заяц. — Прим. перев.

(обратно)

22

Из речи Мориса Тореза «За свободную, сильную и счастливую Францию», произнесенной по радио 17 апреля 1936 года. — Прим. перев.

(обратно)

23

Слова из стихотворения французского поэта Франсуа Малерба (1555—1628) «Утешение г-ну Дешану». — Прим. перев.

(обратно)

24

Встать! (нем.)

(обратно)

25

Лесаж (le sage) — по-французски мудрец. — Примеч. пер.

(обратно)

26

Генерал Эйзенхауэр заявил в то время в специальном коммюнике:

«Начиная с 6 июня Французские внутренние вооруженные силы значительно ускорили темпы и увеличили размах своей деятельности. Эта армия широко развернула саботаж. Особенно эффективными оказались диверсии на железных дорогах. Партизаны совершали нападения на немецкие гарнизоны, занимали деревни; на улицах городов шли бои. Уничтожались вражеские войска. Партизанская война сейчас в полном разгаре, и в некоторых районах Французские внутренние вооруженные силы удерживают в своих руках инициативу». — Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?