«Детство в Соломбале»

Евгений Степанович Коковин Детство в Соломбале

ГЛАВА ПЕРВАЯ ПРОЩАЙ, ОТЕЦ!

Наша улица на окраине Соломбалы была тихая и пустынная. Летом посреди дороги цвели одуванчики. У ворот домов грелись на солнышке собаки. Даже ло­мовые телеги редко нарушали уличное спокойствие.

После обильных дождей вся улица с домами, забо­рами, деревьями и высоким голубеющим небом отра­жалась в огромных лужах. Мы отправляли наши само­дельные корабли с бумажными парусами в дальнее пла­вание.

Во время весеннего наводнения ребята катались по улице на лодках и плотиках.

Улица начиналась от набережной речки Соломбалки. Среди маленьких домиков с деревянными крышами воз­вышался двухэтажный дом рыботорговца Орликова. В нижнем этаже орликовского дома жила наша семья.

Мой отец служил матросом на небольшом судне «Святая Ольга».

Я хорошо помню тот июльский день, когда мы про­вожали отца в рейс. В порту было жарко и душно. Го­рячее солнце накалило пыльную булыжную мостовую. Лица у грузчиков были влажными от пота. На реке – полный штиль. В разогретом воздухе стоял крепкий запах тюленьего жира и соленой трески.

Видели ли вы, как грузятся большие корабли, от­правляющиеся в далекое плавание?

После короткой сутолоки грузчиков у штабеля меш­ков на причале вдруг раздается резкий крик: «Вир-ра!» Это означает: «Поднимай!»

И в ту же секунду на палубе, окутавшись в облако пара, начинает бойко тараторить лебедка. Трос натя­гивается так туго, что становится страшно: вдруг не вы­держит и лопнет! На самом деле бояться совсем нечего. Для стального троса несколько мешков с мукой – су­щие пустяки. Приходилось мне видеть, как на стальных тросах висел, словно игрушка, буксирный пароход.

Намертво затянутая стропом[1] кипа мешков легко от­рывается от дощатого настила. Теперь лебедка уже не тараторит, а глухо ворчит, словно досадуя на тяжесть груза. Перемазанные мукой грузчики, поддерживая мешки, осторожно подводят кипу к борту.

– Давай еще! – кричит старший из грузчиков. – Вирай помалу!

– Трави!

Качнувшись над палубой, кипа мешков начинает медленно опускаться в трюм.

Иногда над палубой повисают огромные пузатые бочки, корзины, плетенные из толстых прутьев, и даже живые коровы.

Со скучающим видом наблюдает за погрузкой штур­ман. Он одет в синий китель. В пуговицах кителя горит солнце. Огромные парусиновые рукавицы совсем не под­ходят к щеголеватому костюму штурмана и особенно к его красивой фуражке с великолепным якорем. Извест­но, что такие фуражки могут носить все капитаны, штур­маны и механики торгового флота. Но почему-то мно­гие моряки не любят форменных фуражек и носят про­стые кепки.

Меня это очень удивляет. Чудаки! Любой из соломбальских мальчишек из-за одной только фуражки готов стать моряком…

«Святая Ольга», нагруженная, опутанная оснасткой, привела меня в восторг. Правда, она казалась совсем крохотной рядом с большим океанским пароходом, ко­торый стоял тут же под погрузкой. Но если бы в ре­бячьей игре при делении на две команды меня спроси­ли: «Матки, матки, чей запрос? «Иртыша» или «Оль­гу»? – я ни минуты не колебался бы в выборе.

«Иртыш» – самый большой и самый роскошный океанский пароход. «Ольга» – маленькое зверобойное судно. Ну и что ж! Конечно, «Ольгу». Во-первых, один вид «Ольги», старого, но крепкого бота с высокими мачтами, туго свернутыми парусами и таинственным переплетением снастей, сразу же начинал волновать мальчишеское воображение. Во-вторых, мы знали, что на ботах и шхунах плавают самые смелые, самые от­чаянные и самые опытные моряки. В-третьих, – и это главное, – на «Ольге» уходил в плавание мой отец.

На палубе «Ольги» лаяли густошерстные ездовые собаки с острыми стоячими ушами. Матросы в зюйд­вестках[2] и парусиновых куртках крепили шлюпки, затя­гивали брезентом люки трюмов. Синий с белым четы­рехугольником отходной флаг повис на мачте. Все было готово к отплытию.

Я запомнил в тот день отца веселым и разговорчи­вым. Он был еще совсем молодой, безбородый, с голу­быми глазами и прямыми светлыми волосами.

Обычно отец был молчалив.

– От тебя, Николай, слова не добьешься, – часто говорила ему мать. – Как медведь!

Отец краснел, улыбался, но ничего не отвечал. Он был добрый и совсем не походил на медведя.

Сегодня перед отплытием он пил вино вместе с мат­росами в трактире, и потому пропала его обычная мол­чаливость.

Несколько раз отец по трапу сбегал к нам на при­чал. Мать тихо плакала.

– Таня, – успокаивал ее отец, – вернусь на буду­щий год, получу много денег и больше не пойду в море. Тогда у нас будет хорошая жизнь! Береги сына… Про­щай, Димка!..

Отец сказал: «У нас будет хорошая жизнь!» Я за­помнил это особенно крепко.

Когда убрали трап, жены матросов на берегу заго­лосили, запричитали. Испуганно ухватившись за мате­ринские юбки, истошно ревели маленькие ребятишки.

Густой тройной гудок принес какую-то незнакомую, щемящую тревогу.

«Ольга» отвалила от пристани и, развернувшись, медленно поплыла вниз по Северной Двине, к морю.

Провожающие долго стояли на берегу и смотрели вслед «Ольге», пока она не скрылась за поворотом.

…Мы вернулись домой. Потом пришел дед. Он где-то выпил, еле держался на своей деревянной ноге и по дво­ру шел, уже опираясь о забор. Трезвый, дед никогда не жаловался. Вино же заставляло его каждому изливать горе.

– Ушла «Ольга», а я остался… Татьяна, что мне здесь делать? Духота тут для боцмана. Проклятое мо­ре! Ты не горюй, Татьяна, вернется Николай. – Дед уда­рял палкой по деревянной ноге. – Проклинали мы всю жизнь море, а что мы без моря! Ну куда я теперь с этой деревяшкой? Гожусь только багром от берегов воду от­талкивать. Вот отец у меня до седьмого десятка про­плавал и схоронил кости на дне морском…

Мать укладывала деда спать, но он не унимался. Он начинал рассказывать про свою жизнь, ругал море и жаловался, что не придется ему больше плавать.

Прошли времена молодости, когда ставил Андрей Максимыч рюжи[3] в беломорских заливах и бил на льду багром тюленей, когда работал он на судах дальнего плавания и побывал во многих чужеземных портах.

Видел Максимыч много горя. Смерть заглядывала через пробоины в бортах судна, таилась она на песча­ных отмелях и скалистых берегах в страшную штормо­вую погоду.

Но и на берегу было не легче, когда моряк оставал­ся без работы. В поисках ее обивал он ступени парус­ников и пароходов. Горькая, тяжелая жизнь заставила его и ценить и ненавидеть копейки.

Максимыч знал море, качаясь на его волнах с ма­лолетства. И плавать бы ему, старому, опытному боц­ману, до самой смерти! Но безногие на судне не нуж­ны. Обыкновенный ревматизм перешел в гангрену. Де­ду Максимычу отняли ногу, и это было самым большим его горем.

Два десятка аварий и кораблекрушений пережил боцман. Но никогда он не думал, что оставит море пре­жде смерти и будет ковылять на деревянном обрубке.

ГЛАВА ВТОРАЯ ДОЛЯ МАТРОССКАЯ

Мы долго и терпеливо ожидали отца.

Мать не спала в ненастные штормовые ночи. Она следила за лампадкой и, прислушиваясь к заунывному посвисту ветра, думала об отце.

Когда кончилась зима и наша речка Соломбалка освободилась ото льда, я каждый день спрашивал у матери:

– Мама, сколько еще дней?

– Скоро, теперь скоро, – отвечала она.

День прибытия отца, даже из короткого рейса, все­гда был праздником в семье. Он привозил морского окуня или палтуса. Мать принималась жарить рыбу. Потом отец давал ей денег, и она шла в лавку купца Селиванова. Если денег хватало для уплаты долга Се­ливанову, мама приносила мне четверть фунта мятных конфет – самых дешевых, какие были в лавке. А иног­да она покупала еще связку бледных пухлых калачей с анисом.

Дед тоже уходил куда-то и вскоре приносил бутыл­ку водки. Они садились с отцом за стол. Выпив чашеч­ку, отец начинал много говорить и смеяться. Он никог­да не ругался, как другие моряки, которые жили на на­шей улице и которых я видел пьяными. Только один раз он сказал, что пошлет капитана ко всем чертям, пото­му что капитан не платит за отработку лишних вахт. В тот день, склонившись над столом, отец долго пел песню:

Доля матросская, каторга вольная, Как тяжела и горька! Кровью и потом копейка добытая – Вот вам вся жизнь моряка.

Хорошо было, когда отец оставался дома на ночь. Это означало, что судно стало на чистку котла и коман­да несет береговые вахты.

Вечером отец садился со мной за стол и карандашом рисовал пароходы. Волны вокруг парохода были как настоящие, с беленькими всплесками-барашками. Из трубы парохода валил густой темно-серый дым. На мач­те вился вымпел, и, конечно, пароход шел полным хо­дом.

Рисуя, отец объяснял:

– А это клюз для якорной цепи. – И он выводил на носу парохода кружочек, похожий на маленький гла­зок. – А это брашпиль – машина такая, якорь вирать. А это штормтрап – лестница веревочная…

Так по рисункам отца я изучал корабельную науку…

Но через год отец не вернулся. Время шло, а о «Свя­той Ольге» никаких известий не было.

Тогда уже началась война с Германией. Всюду слы­шалось новое и не понятное для меня слово «мобили­зация». Я видел знакомых рабочих, одетых в солдат­ские шинели: они уезжали на войну.

В газетах писали только о военных действиях. В журнале «Всемирная панорама» я видел по-смешно­му нарисованного Вильгельма, германского императора. Он был в каске, верх которой завершался острой шиш­кой наподобие шпиля. Загнутые кверху усы торчали, как штыки, лицо его было свирепым.

О родственниках моряков «Святой Ольги» забыли. Мать хлопотала, писала в Петроград, но ответа не бы­ло. Говорили, что «Ольгу» потопила немецкая подвод­ная лодка в горле Белого моря. Но мать не верила слу­хам, и с весны мы опять каждый день ожидали возвра­щения отца.

Осенью в Архангельск приехал из Мурманска мат­рос Платонов. Он рассказал, что их судно подобрало двух человек с «Ольги». «Ольгу», затертую во льдах, эти моряки покинули у северной оконечности Новой Земли.

– Плохо дело у «Ольги», – откровенно говорил Платонов. – Если помощи не послать – погибнут люди.

Но помощи, конечно, никто не послал.

Мы с мамой все еще ждали. Мама каждый день хо­дила к чужим людям мыть полы и стирать белье. Так прошло четыре года. Однажды мама пришла поздно ве­чером и сказала дедушке:

– Царя свергли.

– Убили, что ли? – спокойно спросил дед.

– Не знаю, – сказала мама. – Только говорят, что войны больше не будет.

– Бабушка надвое сказала! – усмехнулся дед.

Я не знал, о какой бабушке вспомнил дед. Но, ока­зывается, он знал такой случай: убили одного царя, а на другой день уже новый царь появился.

Я спросил у деда, откуда берутся цари, а он, опять усмехнувшись, ответил:

– Была бы шея, а хомут найдется.

– Может быть, война закончится – тогда «Ольгу» искать пойдут, – с надеждой сказала мать.

Раньше дед всегда утешал маму, говорил, что Нико­лай (мой отец) обязательно вернется. На этот раз он лишь покачал головой:

– Нет, Татьяна, теперь поздно. Не будет толку от поисков.

Мать заплакала. И я понял, что больше никогда не увижу моего отца.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ДЕД

Воскресенье. Утро. В училище идти не надо.

Под крышей старого погреба висит огромная искри­стая сосулька. Тяжелая слеза горит на ее острие.

Еще вчера на дворе кружила сумасшедшая мартов­ская метель. Вечером ветер переменился. Стало тихо и совсем тепло. В снег ударили капли нежданного весен­него дождя.

А на рассвете подморозило.

Только наша северная весна так легко играет ветра­ми и туманами, дождями и заморозками.

Дед ударяет по стеклу барометра пальцем и руга­ется. Стрелка барометра скачет по ступенькам-делени­ям. Деду все равно, какая стоит погода. Некуда ехать – на реке лед, карбас[4] на берегу, сети висят на стене в чулане. Но дед сердится так просто, по привычке. Надоела тесная комната, бесконечные пересуды хозяек на кухне и во дворе. Тянет на воду.

Из-за крыши соседнего дома смотрит словно чем-то удивленное солнце. Легкий морозец-утренник совсем ослаб. Только в тени остались нерастаявшие льдинки на лужах. И еще осталась эта сказочная сосулька у крыши погреба.

Сосулька напомнила мне сказку о хрустальном двор­це, которую рассказывала моя покойная бабушка Ва­силиса. Может быть, это новая проделка злющего колдуна, превратившего доброго молодца в сосульку? Но мне не жалко молодца. Все равно он снова оборотится человеком.

Солнце поднялось над крышей и ярко осветило весь наш двор.

Не успел я допить кружку кипятку, как мой прия­тель Костя Чижов уже забежал к нам во двор. Он дер­жал в руке короткую палку. Момент – и палка взле­тела в воздух.

Трах-та-тах!

Льдинка взорвалась, рассыпав осколки и искры.

– Ну смотри, Костя, я тоже сегодня устрою что-ни­будь раньше тебя!

Сказка бабушки Василисы уже забыта.

Из угла в угол через всю комнату дед растянул сеть. Скоро вскроется река – нужно готовиться к навигации и рыбной ловле.

Дед вырезает из дерева вязальные иглы, похожие на причудливые стрелы диких племен, какие я видел в книжке у Кости Чижова. На иглах намотано прядено.

В больших морщинистых руках игла кажется живой. Она змейкой проскальзывает через ячеи сети. С каж­дым новым узелком дыра в сети уменьшается.

– Это кто так разорвал? Щука, что ли?

Я хожу вокруг деда и расспрашиваю о рыбалке. Дед любит поговорить о рыбной ловле. Я хорошо знаю об этом. Нужно, чтобы дед разговорился. Тогда, между прочим, можно ловко напомнить о шхуне. Он давно обещал мне смастерить шхуну.

– Какая там щука! – отвечает дед, затягивая узел широким взмахом руки. – Корягой в Восточной Яде зацепило. И кто только в той речонке хламу насыпал?.. Зато окунь там живет. Скажи на милость: где хламу всякого много, туда он и суется. Вот какая рыба зло­вредная! Кормится в таких местах. А нам, рыбакам, одно наказанье – всю снасть в клочья порвешь. Не идут окунь да подъязок на песочек, куда-нибудь на Ши­лов остров. На песочке коряг нету и рыбы нету. Песка­ри – это разве рыба! Кошачья пища. Этак и колюху можно рыбой назвать…

– Колюху кошки не едят. – Я поддерживаю разго­вор, приподнимаю сеть, когда это требуется, подаю де­ду запасную иглу и ножницы. – Наш Матроско только понюхает колюшку и не ест.

Старый-престарый Матроско дремлет на полу. Это очень хитрый кот. Когда солнце отходит в сторону и солнечное пятно на полу передвигается, Матроско тоже меняет свое место. Он любит солнышко.

Глаза у Матроски закрыты, и вид у него такой рав­нодушный, словно ему ровным счетом наплевать, что о нем говорят. Хитрюга!

Матроско остарел и уже давно не играет со мной. Зато мышей он ловит по-прежнему ловко. Но больше всего Матроско любит свежую рыбу.

– Наш Матроско баловень, – говорит дед. – Он что покойный капитан с «Ксении». Ни один кок[5] ему с пер­вого раза угодить не мог.

Я знаю, что «Ксения» – пароход, но нарочно спра­шиваю:

– «Ксения» – шхуна такая была, что ли?

– Не-ет, «Ксения» – пароход, железный… На шху­нах капитаны не разборчивы, все едят. Народ помор­ский, простой.

– А кто, дедушко, шхуны делает? Плотники?

– Корабельные мастера шьют.

– А ты бы, дедушко, мог шхуну сделать, а?

– Шхуну одному не сшить. Тес надо. Дела много…

– Нет, дедушко, не большую, а такую… вот такую… Я показываю руками игрушечные размеры.

– Это что же за шхуна! – усмехается дед. – Для модели…

– А ты, дедушко, обещал. Сделаешь? Я тебе тоже что-то сделаю… Я тебе, знаешь, принесу… Не знаешь? Кошку найду. На рублики выменяю и принесу.

Кошка – маленький якорь. В прошлом году дед утопил свою кошку. А рыбаку без кошки никак нельзя. Что за рыбная ловля без кошки!

Но дед не соглашается. Он сделает шхуну, а кошки не надо. Может быть, ворованная. Придерутся – потом ходи и разбирайся, кто прав, кто виноват. Ему чужого не надо.

Мне все равно, лишь бы шхуна была.

Дед сидит на низенькой скамеечке, которую он сде­лал сам. Он хороший плотник. Каждый матрос должен быть плотником. Волосы у деда взлохмачены, ворот парусиновой рубахи расстегнут. Починяя свои рыбацкие сети, он поет тягучие поморские песни.

В песнях оживает Поморье – старинные посады, ры­бацкие становища, беломорские промыслы.

Я упрашиваю деда рассказать о Поморье.

– Недосуг, – отмахивается дед. – Время ли теперь сказки сказывать! Ужо весна подойдет, на рыбалку по­едем, там хоть весь день рассказывай. А на рыбалку-то нам с тобой бы на Белое море! Раздолье!

Я помалкиваю, слушаю. Не хотел дед рассказывать, да забылся. А мне это и нужно.

– Мы бы с тобой далеко в море, как бывало, пошли. С поветерью да с парусом, на карбасе. Там ветер рас­солом морским обдаст, здоровья добавит – крепок ста­нешь, что кнехта[6] на палубе держаться будешь! А рас­сказчиков тебе там слушать не переслушать. Сарафа­нов, повязок, кокошников смотреть не насмотреться. Любо, как девки у моста в хоровод сбегутся, песни за­играют. Рубахи белые – снегу ровня. Ленты – такого цвету в радуге не увидишь. А лес у моря – только мач­ты на парусники ставить. Лапы у сосен широкие, тяже­лые, медвежьи…

Хорошо слушать деда Максимыча!

Зимой по вечерам дед ходит зажигать фонари.

Уже совсем темно. Мы выходим на улицу. Опять подморозило.

– У-у… Звезд сколько! – удивляюсь я.

– Столько ли еще бывает, – равнодушно отвечает дед.

– Дедушко, а всего-навсего сколько звезд на небе? Тысяча будет?

– Поболе будет.

– Миллион?

– И миллиона поболе.

– А миллион миллионов будет?

– Должно, будет, не считал.

– А кто считал, дедушко?

– В академиях, говорят, считали.

Академия – это очень большой красивый дом. Лю­ди, живущие в этом доме, называются профессорами. Они все время считают, рисуют и учатся. Так говорит Костя Чижов. Дед Максимыч почему-то с недоверием относится к академии.

– У нас в Поморье и без академии по звездам курс прокладывали.

– Дедушко, а кто звезды выдумал? Бог?..

Ничего я не пойму! Мать говорит, что звезды выду­мал бог. Костя говорит, что звезды открыли профессора. Дед усмехается, но молчит. Он, конечно, знает, кто вы­думал звезды!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ СОЛОМБАЛА

Соломбала – остров. Мы – островитяне.

Это сказал Костя Чижов, но мы ему не поверили. В приходском училище нам говорили: остров есть часть суши, окруженная водой. Разве Соломбала со всех сто­рон окружена водой?

– Дай клятву! – потребовал Гриша Осокин. Он любил торжественность.

Костя произнес какие-то таинственные слова не пе­реводя дыхания, скороговоркой. Но ребята все равно не поверили.

– Нужно поднять кверху правую руку, – настаивал Гриша.

– Скажи, что будешь горбатым, если не остров!

Костя выполнил все, что мы требовали. Ребята сто­яли вокруг него и недоумевали.

– Побожись, – тихо сказал Аркашка Кузнецов.

– Божись сам! – презрительно ответил Костя. – Бога нету!

Он уже не первый раз говорил о том, что бога нету. Мы молчали. Тогда Костя отставил назад ногу и, как бы приготовившись наступать на ребят, сказал:

– Держу пари, что Соломбала – остров. С кем?.. Что, боитесь?..

Слово «пари» было новостью. Обычно мы в таких случаях говорили: «Давай поспорим!» или «Бьюсь об заклад!» Пари не состоялось. Когда Костя все объяс­нил, мы признали, что он прав.

Мы были островитянами. Соломбалу окружала во­да – Северная Двина, ее рукав Кузнечиха и узкая реч­ка Соломбалка. Речка эта была необыкновенная: она имела два устья, но у нее не было истока. Одним усть­ем Соломбалка впадала в Двину, другим – в Кузнечиху.

Извилистая речка уходит далеко в лес. Кривые дрях­лые ольхи склоняются к ней с берегов. Даже в шторм, когда на Двине под сильным ветром шипят, закипая, волны, когда на большую реку страшно выехать в лод­ке, даже тогда Соломбалка лишь чуть-чуть рябит. Толь­ко разговорчивее и подвижнее становятся на берегах деревья. Обняв низкорослые лиственные леса на Со-ломбальском острове, речка сходится с Северной Дви­ной. Здесь Маймакса – судоходный рукав Двины. С океана и с Белого моря в Архангельский порт идут шхуны, боты и пароходы.

На берегах Маймаксы – лесопильные заводы и лесобиржи – склады досок. У причалов лесобирж день и ночь грузятся английские, норвежские, шведские транспорты.

…Итак, Костя Чижов прав. Соломбала действитель­но остров. Вообще Костя всегда придумывает что-ни­будь интересное и необыкновенное.

Костя был покрепче каждого из нас, хотя первое время мы не хотели признавать этого. Волосы у него были зачесаны на косой пробор, как у парней с паро­ходов дальнего плавания. Это вызывало у нас затаен­ную зависть. Я много раз пробовал так зачесывать свои волосы. Приходилось выливать на голову полковша во­ды, но вода высыхала, волосы выпрямлялись – и про­бора как не бывало.

Костя Чижов носил широкие серые штаны на лям­ках. Лямки были черные. Вероятно, их пришили недав­но, потому что у Кости осталась привычка предупреди­тельно поддергивать штаны. Портниха, которая смасте­рила Костину рубаху, должно быть, долгое время шила мешки для картошки.

Когда Костя впервые появился на нашей улице, ре­бята встретили его недружелюбно. Раньше он жил на Третьем проспекте. А ребята с Третьего и со Второго проспектов – наши противники. Они загнали кузнецов­ского голубя-монаха, год назад перехватили на Север­ной Двине стружок и построили ледяную горку в пол­тора раза выше нашей.

Костя сидел на тумбочке, закинув ногу на ногу. Мы возвращались с речки. Был вечер такой светлый, тихий и теплый, что домой идти не хотелось. Заметив нового мальчика, Аркашка Кузнецов подмигнул нам и вплот­ную подошел к нему. Задиристее Аркашки на нашей улице ребят не найти.

– Эй ты, зачем на нашу улицу пришел?

– Ты ее купил?

Костя, к нашему удивлению, не проявил ни малей­шего испуга. Он спокойно смотрел на нас.

– Купил – пять копеек заплатил! – залихватски ответил Аркашка.

– Дешево, – сказал Костя. – Так всю Соломбалу за рубль купить можно.

– Ты не задавайся лучше, а то получишь… Убирай­ся с нашей улицы!

– Я на своей улице. У меня батька пуд картошки въездных за комнату отдал. Это тебе не пять копеек!

– Ты на нашу улицу переехал? Когда? – спросил я.

– Вчера вечером.

– Ну, так бы и говорил, – успокоился Аркашка Кузнецов. – Значит, теперь наш… Ладно… Ну что, ре­бята, дать ему на всякий случай «бабушкин стульчик»?

«Бабушкиным стульчиком» назывался легкий пинок в известное место.

– Попробуй! – Костя встал и шагнул к Аркашке. – Такой стульчик покажу, что надолго запомнишь!

Аркашка попятился.

– Ладно, не задену. Я так просто… Не бойся…

– Очень тебя испугался! – усмехнулся Костя. – Ты сам-то не бойся.

– А ты плавать умеешь? – насмешливо спросил Гришка Осокин.

– Тебя научу.

Мне новый мальчуган понравился. Я подал ему руку.

– Как тебя зовут?

– Костя… А тебя?

– Меня зовут Димка, а фамилия Красов. Пойдем с нами играть!

В углу обширного орликовского двора стоял забро­шенной погреб, старый и полусгнивший. Погреб давно собирались сломать, но пока он служил ребятам отлич­ным местом для игр. Это была наша пещера. Иногда мы превращали погреб в корабельную каюту. Правда, хозяева дома нередко выгоняли нас из погреба, но мы тайком снова проникали туда.

Анна Павловна Орликова, хозяйка дома, любила отдыхать в маленьком садике возле дома. Тут на клум­бах, обложенных вокруг камнями, цвели махровые аст­ры, анютины глазки и маргаритки. Нам даже близко к садику подходить запрещалось.

Увидев нас, Анна Павловна начинала кричать и звать прислугу или сына. Можно было подумать, что на хозяйку напали грабители. Тогда появлялся Юра – узкоплечий высокий гимназист, которого на улице из­давна прозвали короткоштанным. Скинув ремень, он воинственно гонялся за нами. В воздухе сверкала ярко начищенная широкая пряжка.

Мы в страхе разбегались.

Однажды утром у садика Анна Павловна нашла сорванную маргаритку. Кто ее сорвал, мы не знали. Но гнев хозяйки, конечно, обрушился на нас.

– Голодранцы! Воры! Разрушители! – вопила Анна Павловна.

И чего она так взбеленилась? Подумаешь – марга­ритка! Да если бы мы очень захотели, то ночью все цве­точки повыдергали. Только зачем они нам, эти цветоч­ки! Вот если бы репа – это другое дело!

На крик матери выскочил Юрка. Мы моментально высыпали со двора на улицу. Юрка кинулся за нами, и ему удалось поймать Гришку Осокина.

– Ты сорвал? Ты? Говори!

– Ничего я не рвал. Отпусти! Я скажу Сашке.

Сашка был старшим братом Гриши. Конечно, если бы он вступился, Юрке не поздоровилось бы. Ведь Саш­ка был совсем взрослый и уже работал в мастерских. Но разве он будет связываться с Орликовыми! Ему тог­да и самому достанется от отца. Орликовых не любили, но побаивались.

Юрка затащил Гришку во двор и на глазах у мате­ри избил его. Гришка ревел и грозился, вытирая кровь, сочившуюся из носа.

Анна Павловна все еще сидела в садике, вздыхала и расправляла лепестки несчастной маргаритки.

– Бедный цветочек… Покажи им, Юрочка, как чу­жое хватать!

Гришка в тот день больше не выходил на улицу. А вечером мы увидели на набережной Соломбалки Саш­ку Осокина. Мы догадались: он поджидал Юрку Орли­кова. Молодец! Он не боится.

Ага! Вон Юрка вышел из дому. Он, наверное, отпра­вился в город, в Летний сад. Ничего не подозревая, Орликов уверенной походкой вышел на набережную Соломбалки.

– Постой-ка! – крикнул Сашка.

Юрка остановился, прищурил глаза, сделав вид, что не понимает, зачем он понадобился Осокину.

– А ну, пойдем под мостик, поговорим! – зло ска­зал Сашка.

– Что вам нужно?

Раньше Юрка все же иногда выходил на улицу и играл с Сашкой и другими ребятами своего возраста. Тогда он не был таким вежливым и не называл на «вы» мальчишек. Теперь он заканчивал гимназию и с презре­нием поглядывал на своих ровесников с нашей улицы.

«Вам!» Сашка Осокин так же зло улыбнулся.

– Нужно. Пойдем, поговорим!

Было видно, что Юрка струхнул. Он побледнел, отвел глаза в сторону и молчал.

– Пойдешь?

– Зачем? Я ничего не сделал…

– Ничего? – Сашка взял гимназиста за грудь и притянул к себе. – А за что Гришке нос расквасил? С ма­ленькими воюешь, а под мостик идти боишься! Смот­ри, теперь то время прошло, царское. Не забывайся!

Сашка рванул Орликова на себя и с силой оттолк­нул:

– Еще раз заденешь ребят – душу из тебя вытряхну!

Но «то время» еще не прошло. Хотя царя уже не бы­ло, в Соломбале и на нашей улице, по крайней мере, ничто не изменилось.

Юрка Орликов вскоре окончил гимназию и уехал из Архангельска.

В тот день, когда мы познакомились с Костей Чижо­вым, нам удалось незаметно пробраться в погреб.

– Это наша каюта, – сказал я Косте.

– А где же иллюминатор? – спросил новый член экипажа. – Нужно прорезать.

В самом деле, почему мы не додумались до этого раньше! И в тот же вечер в двери погреба было выре­зано небольшое круглое окно – «иллюминатор».

Костя Чижов оказался выдумщиком и смелым парнем. Он открыл нам много такого, о чем мы раньше да­же и не подозревали.

Однажды в воскресенье Костя появился на улице не босой, как обычно, а в веревочных туфлях. Отец послал его в город с очень важным поручением. Костя позвал с собой нас. Он обещал показать памятник Петру Первому.

– Он ведь нашу Соломбалу Соломбалой назвал, рассказывал Костя, шагая впереди ребят. – Тут у Петра верфь была…

Нам, конечно, было известно, откуда пошло название «Соломбала». В торжественный день спуска на воду первого корабля Петр устроил бал. Здесь не было пар­кетных залов. Под ногами у танцующих лежала солома. От двух слов – «солома» и «бал» – пошло название острову, на котором мы жили.

– Это все вранье, – важно сказал Костя. – А я вот знаю. Слушайте! Когда спускался первый корабль, был сильный-пресильный шторм. Всем штормам шторм. И вот в тот день на Двине перевернуло ботик, а на этом ботике самый любимый помощник Петра плыл. Ну, по­мощник и утонул. А в тот день бал созывали по какому-то случаю. Все веселятся, а Петр скучный такой «Что ты, – спрашивают, – государь, не весел?» А он отвечает: «Солон мне этот бал». Вот и вышло «Солон-бал». А потом уж Соломбалой стал остров зваться[7]. Вот как было дело!

Мы согласились: это тоже было похоже на правду.

Мы шли толпой по деревянным тротуарам и расска­зывали всевозможные истории и случаи. Кто хотел, что­бы его послушали, забегал вперед и, перебивая другого рассказчика, восклицал:

– Ну, это что!.. А вот…

Мы вспомнили Ивана Лобанова – архангельского богатыря, который, рассердившись на рабочих копра, забросил в болото сорокапудовую «бабу» для забивки свай. В другой раз Лобанов удержал у пристани паро­ход, машина которого работала на «полный вперед».

Рассказам, воспоминаниям не было конца.

Нагретые солнцем доски тротуара обжигали босые ноги. Когда ногам становилось невыносимо горячо, я шел по траве, около тротуара.

Соломбала – морская бедная слобода, часть Архангельска. Живут тут моряки, судоремонтники и лесопнльщики. Соломбалу отделяет от центра Архангельска ру­кав Северной Двины – Кузнечиха.

Через Кузнечиху перекинут длинный деревянный мост. Идти по мосту очень интересно. Оглянешься – сзади родная Соломбала: огромное белое здание флот­ского полуэкипажа, собор, лесопильный завод Макаро­ва, у набережной – мачты и пароходные трубы.

Под мост непрестанно проскакивают лодки. У мо­стовых свай толкается маленький пароходик с баржей на буксире. И трудно понять, то ли он не может спра­виться с непомерно трудным делом – провести баржу под мост, то ли капитан пароходика кого-нибудь поджи­дает и не хочет пришвартовываться[8].

С моста видно широкую Северную Двину, чуть затя­нутую дымом. А впереди, на высоком берегу – Архангельск выглядывает из зелени бульвара причудливыми башенками, железными крышами, церковными купо­лами.

По городу мы идем пешком и с любопытством раз­глядываем красивые дома Немецкой слободы. Здесь живут самые богатые люди Архангельска – владельцы лесопильных заводов, пароходов, магазинов.

По Троицкому проспекту, громыхая и позвякивая проходит трамвай, но он не для нас. Если вывернуть все наши карманы, из них не выпадет ни одной копейки.

Нам остается лишь любоваться вагоном и строить предположения, кто сильнее: трамвай или речной пасса­жирский пароход – «макарка».

Речные пароходы принадлежали архангельскому коммерсанту Макарову.

Хотя трамвай нам очень нравился, но мы были соломбальцами, водниками, и потому без особого спора согласились, что пароход, конечно, пересилит.

Костя велел нам подождать, а сам зашел во двор небольшого домика. Через несколько минут он выбежал. Поручение отца было выполнено. Теперь можно отпра­виться смотреть памятник Петру Первому.

Памятник стоял на берегу Северной Двины. В тре­уголке и мундире, с подзорной трубой в руке, Петр словно сошел с корабля на новую землю. Широкая лен­та и звезда украшали его грудь. Одна перчатка с боль­шим раструбом была заткнута за пояс.

Мы несколько раз обошли вокруг памятника.

– Он сам корабли строил! – сказал Гриша.

– Как «сам»?

– Очень просто: брал топор и работал. Я видел на картинке.

– Врешь, Гришка! Он царь был… Мастеровых, что ли, не хватало?

– Такой уж царь, – ответил Гриша. – Он показы­вал, как делать.

– Просто руки хотел поразмять, – сказал Костя. – Надоест ведь все приказывать да приказывать…

ГЛАВА ПЯТАЯ ВЕСНА

Я помнил слова отца: «Вернусь, получу много денег, тогда у нас будет хорошая жизнь!» А дедушка говорил, что, если отец и вернулся бы, все равно ничего хорошего он бы не увидел. «Матрос – он матрос и есть, – добав­лял дед. – Матросу, что мастеровому на заводе, всю жизнь спину гнуть».

Хорошая жизнь была у Орликовых! Они ели белый хлеб, деревенские молочницы привозили им молоко, сли­вочное масло, творог, яйца и множество всякой снеди. Каждый день прислуга Мариша ощипывала на крыльце тяжеловесных, жирных гусей.

Юрка Орликов носил всегда новые башмаки. У него был велосипед. Он часто ходил в кинематограф «Марс» и в цирк Павловых. Он гнал нас со двора и кричал: «А ну, босоногая команда, брысь! Это наш дом! И двор тоже наш. Убирайтесь!»

И мы ничего не могли Юрке ответить. Двор был действительно Орликовых. Они могли выгнать не только ребят со двора, но и нашу семью из дома. Сам Орли­ков уже несколько раз грозился это сделать.

Мы уходили, хотя нам было очень обидно.

Прошло лето, наступила осень. Первыми заморозка­ми ударила зима. Начались игры в штурм снежных кре­постей и катанье по тротуарам на коньках-самоделках.

…Зимой в Архангельске смеркается рано. Вернувшись из училища, ребята собрались в погре­бе. На улице кружила метель и играть не хотелось. Я принес дедушкин фонарь «летучая мышь». На голых, убеленных инеем стенах погреба качались огромные причудливые тени. Полумрак придавал нашему убежи­щу таинственность.

– Когда я вырасту, то буду зарабатывать много де­нег, – тихо сказал Гриша Осокин. – Вот тогда зажи­вем!

– Как же ты заработаешь много?

– Выучусь…

– У меня отец целых три года учился, а денег нету.

– Я буду десять лет учиться… – мечтательно ска­зал Гриша.

Из всех ребят, которые жили на нашей улице, только один Орликов окончил гимназию. Остальные учились по два-три года. И мы знали – никому из нас долго учиться не придется, нужно работать. Мы не верили, что Гришка Осокин будет учиться десять лет.

Между тем происходило много не понятных для нас событий. Еще осенью стало известно, что в Петрограде восстали рабочие и прогнали буржуйское правительство Керенского. Говорили, что в Москве и Петрограде те­перь Советы – рабоче-крестьянская власть. Во всей России – революция.

В Соломбале, в клубе судоремонтных мастерских, рабочие сорвали со стены портрет Керенского и сожгли его. Говорили, будто это сделал Костин отец, котельщик Чижов.

Шли разговоры о том, что всех заводчиков скоро про­гонят, а хозяевами на заводах будут сами рабочие. В Маймаксе уже собирались отряды, которые называ­лись Красной гвардией. А в Архангельске тоже был Совет.

Однако лесопильным заводом все еще владел Мака­ров. И когда рабочие объявили забастовку, Макаров их всех уволил.

– Это все меньшевики в Совете пакостят, – сказал мне Костя. – Они за буржуев стоят.

Я не знал, кто такие меньшевики, но не признался в этом, а только спросил.

– Почему же их не прогонят?

– Подожди, прогонят.

Костя знал много такого о чем я и понятия не имел. Однажды, когда я пришел к нему, он показал мне газе­ту «Известия Архангельского Совета». В газете мы про­читали заголовки: «Революция и свобода в опасности», «Товарищи рабочие и крестьяне! Поднимайтесь на за­щиту революционных прав!», «Все истинные революцио­неры, становитесь под красные знамена Красной Ар­мии!»

Я сам видел на улицах отряды Красной гвардии, красные флаги, красные банты и повязки на рукавах красногвардейцев Я видел у красногвардейцев винтовки и удивлялся, почему они сразу же не прогонят всех бур­жуев и в том числе Орликова.

… Пришла весна. Мы с нетерпением ожидали теплых дней, когда можно бегать в одних рубашках, удить рыбу и по десять раз в день купаться.

Соломбальцы готовились к навигации. Всюду на бе­регах речки горели костры. Легкий серый дымок оседал на горбатых днищах перевернутых для ремонта лодок. На кострах в жестяных банках и котелках разогрева­лась смола. От дыма и острого запаха смолы приятно кружилась голова.

Весенняя вода сбывала медленно, хотя течение было стремительным. Обломки досок, масляные пятна, клочья грязной пены – все это беспорядочно неслось в гавань.

Не узнать нашу речку Соломбалку ранней весной. Обычно мелкая, спокойная, теперь она вышла из бере­гов, стала широкой, бурливой рекой. Казалось, вот-вот огромная морская шхуна, хлопая парусами, ворвется в устье и бросит на середине речки якоря.

Дед ремонтировал свой карбас. Каждое утро, за­хватив инструменты, паклю и ведро со смолой, он ухо­дил к речке. Он любовно работал – латал и осмаливал старые доски пузатого поморского карбаса.

Подходили знакомые рабочие, матросы:

– Рыбачить собираешься, Максимыч?

– Нужно за свежей ухой съездить, – отвечал дед.

Старого боцмана уважали как хорошего, опытного рыбака. Знали, что если Максимыч поехал, он не вер­нется без рыбы. Люди верили в его рыбацкое счастье.

А счастье деда Максимыча было не такое, каким оно представлялось людям. Часто мы вытаскивали невод пустым. Несколько мелких подъязков и ершей дед со злостью выбрасывал обратно в реку. Но неудача вскоре забывалась. Злость и обида проходили, как только дед усаживался на бережок и закуривал свою маленькую коричневую трубочку.

– Дело не в счастье, – говорил он. – Какое счастье, когда ветер с севера тянет! После полудня стихнет – тогда и рыбачить можно.

Погоду дед предсказывал безошибочно. Он смотрел на облака, на солнце. Ругал чаек, разгуливавших по пе­счаным отмелям, что было верным признаком северного ветра. Радовался чистому, бледному закату солнца.

В комнате висел барометр. Но, даже не глядя на не­го, дед точно знал, когда будет дождь, ветер или ясная штилевая погода.

ГЛАВА ШЕСТАЯ НА РЫБАЛКЕ

– Ну, Димка, посудина исправна, – сказал дед, за­ливая костер водой. – На рыбалку, внук, за окуньём!

– Дедушко, возьмем Костю, – попросил я. Дед не любил брать на рыбалку чужих людей. Я, ко­нечно, расхваливал своего друга. По моим рассказам, Костя был тихий, послушный мальчик, каких мало не только в Соломбале, но и во всем Архангельске.

– И потом, он такой сильный – один может невод вытащить. Вчера он всех ребят на берегу разогнал. А Ваське как поддаст, так тот бух прямо в канаву! Так и надо: пусть не бросает камни на чужую крышу!

– Видно, что тихий, – пробормотал дед. – Ну лад­но, зови, не помешает.

– Он и грести хорошо умеет, – продолжал я. – Раз он один к морю уехал на целую ночь. Вот тогда мать его искала! Ревела… думала, что утонул.

На другой день мы собрались ехать. Костя обрадо­вался, когда я его позвал на рыбалку. Конечно, он по­едет. Кто же из ребят откажется от рыбной ловли, да еще с дедом Максимычем! Во всяком случае, в Солом­бале таких чудаков не найдется.

Утром солнце поднималось неяркое, подернутое ро­зоватой холодной дымкой. Это хорошее предвестие. День будет ясный, безветренный. Все было приготовлено с вечера: весла, парус, драночная корзинка с хлебом, рыболовные снасти. Утром оставалось только погрузить все в карбас.

Дед в зюйдвестке и в драных клеенчатых брюках по обыкновению сидел на передней банке[9]. Я поместился на корме, чтобы грести «от себя». Костя прилег на меш­ке с сетями. Строго-настрого я наказал ему не баловать­ся в карбасе, не болтать, чтобы не сердить деда Максимыча.

Речку Соломбалку заполняли лодки. Большие карбасы, корабельные шлюпки, легкие челноки и моторки стояли у пристаней и просто у берега на приколе.

Наш широконосый поморский карбас выделялся сре­ди этой великолепной пестрой флотилии. Карбас был старый и некрасивый. Я стыдился его, завидуя владельцам хорошеньких раскрашенных шлюпок. Я знал, что ни одна из этих лодок не сравнится в бурю с нашим морским карбасом. Однако признавался: они были красивее. Ничего не скажешь!

На большой реке, недалеко от устья Соломбалки мы увидели рыболовов. Двое мужчин сидели в лодке, стоявшей на якорях. С борта лодки свесились удилища. Три поплавка без движения лежали на воде: два красных с гусиными перьями, третий – простая пробка, пронзенная палочкой.

Дед поморщился. Он ненавидел рыбную ловлю на удочки.

– Рыбу ловят, а мух варят, – проворчал дед. – Си­ди жди, когда клюнет. Рыбаки тоже мне! Да хоть бы выехали куда-нибудь подальше. Какая тут рыба, у самого города!..

Дед Максимыч всегда рыбачит вдали от людей, на далеких лесных речушках, и обязательно сетями или неводом.

Вода убывала. Карбас быстро плыл вниз по широкой Кузнечихе. Сзади на воде оставались два ряда воронок закрученных веслами. Косте наскучило лежать на сетях и молчать. Он стал плеваться в воду, стараясь попадать в воронки. Потом он попросился у деда сесть на весла.

– Пока вода падает, до Юроса доберемся, – сказал дед, закуривая трубку, – а там с прибылой водой до Еловуши поднимемся.

Юрос – многоводная речка, приток Кузнечихи. У Юроса тоже есть притоки – узкие лесные речонки, Яда и Еловуша. Это излюбленные места рыбалок деда.

Вода в лесных речках темная, загадочная. Что тво­рится там, в глубине? Должно быть, ходят горбатые черноспинные окуни. Привольно резвятся серебристые сорожки. Гоняются за мелкой рыбешкой прожорливые, хищные щуки. И ищут песчаные местечки ерши, злые лишь с виду, колючие рыбки.

Огромные круглые листья балаболок покрыли речку. Ярко-желтые головки балаболок задумчиво покачива­лись над водой. Изредка встречались крупные белые ли­лии. Дед называет их кувшинками. Они и в самом деле походили на маленькие фарфоровые кувшинчики.

Вокруг лодки яростно гудели оводы. Солнце нещадно жгло. У деда выступил пот. Хорошо! Разогреются стари­ковские кости. Дед сбросил с головы зюйдвестку и рас­стегнул воротник. Овод уселся мне на лоб. Я осторожно накрыл его ладонью. Потом плюнул ему на головку и отпустил. Он взвился вверх и сразу же скрылся из виду. Мы с Костей запели:

– Так и надо, так и надо! Не садись куда не надо!

На этот раз мы остановились у Еловуши. Пока дед развязывал мешок и вытаскивал сети, мы с Костей на­рубили кольев.

На середине устья Еловуши мы поставили троегубицу – самую большую сеть. У берегов растянули мелкие сети. Речка оказалась совсем загороженной.

Сети у деда Максимыча выкрашены настоем из ольховой коры под цвет воды. Дед считает рыбу хитрой, и сам при ловле пускается на всевозможные хитрости. Но самое главное – на рыбной ловле должна быть полная тишина. У нас на карбасе уключины никогда не скри­пят. Разговариваем мы шепотом.

Сети расставлены. Теперь можно отдохнуть и попить чаю.

Спустя час на берегу уже пылал костер. Из рожка жестяного чайника выскакивали капельки закипающей воды.

На противоположном берегу Юроса желтела полос­ка утрамбованного водой песка. Неизвестно откуда там вдруг появились чайки. Чистенькие, белые, они были по­хожи на гипсовые игрушки. Для деда это дурная при­мета:

Бродят чайки по песку – Моряку сулят тоску, И пока не лезут в воду – Штормовую жди погоду.

– Чтоб вам неладно было! – выругался дед. – Зловредная птица!

Солнце снизилось, и уже похолодало. По верхушкам деревьев прошелся свежий ветер. Зашевелились ивовые кусты, а реку покрыло мелкой темной рябью.

– Вода малая – самое время неводок забросить. Да толку мало – разойдется ветер!

Дед даже плюнул с досады.

А я, по совести говоря, был доволен тем, что дед от­думал рыбачить неводом. Руки устали от гребли. Хоте­лось отдохнуть.

– Дедушко, ты так и не рассказал о трубинском кладе. Расскажи, дедушко!

Дед покуривал трубочку и рассказывал, а мы с Ко­стей лежали у костра и с открытыми ртами слушали.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ШТОРМ

Егор Трубин, богатый помор с Зимнего берега Белого моря, владел промысловым ботом. Это был на редкость скупой человек. Рассказывали, что на промыслах, а по­том на перевозках грузов из Архангельска в Поморье он нажил немалое состояние. В Соломбале он купил до­мик и навсегда оставил свое поморское становище.

С мальчишеских лет он плавал на ботах и отлично знал море. Он был опытным капитаном и сам отправ­лялся в каждый рейс, не доверяя бот чужим людям.

Трубин удивлял моряков: он совсем не пил. Может быть, от скупости, а может быть, по обычаям поморов-староверов, за всю жизнь он не издержал на водку, коньяк или пиво ни одной копейки.

«Куда ты деньги кладешь? – спрашивали у Трубина купцы и капитаны. – В банке у тебя счет не открыт. Домишко плохонький, баба треской да хлебом живет. Под печкой в кубышке хранишь, что ли?»

«Есть у меня деньги – в одном кармане вошь на ар­кане, в другом – блоха на цепи», – отнекивался Егор Трубин.

Но Трубин говорил неправду. Банку он не доверял, барыши свои в чужое дело не вкладывал. А золотые в сундуке все прибавлялись и прибавлялись. Отправляясь в плавание, боялся Трубин за свой кованый ящик. Однажды ночью, как об этом потом рассказывала жена Егора, он погрузил сундучок в лодку и отвез на судно. «Надежнее, когда при себе хранится, – думал он. – Бот погибнет, я погибну, и золото на дно морское пой­дет».

Плавал еще несколько лет Егор Трубин, и плавало вместе с ним его сокровище.

В штормовую осеннюю ночь выбросило трубинский бот на отмель. Вернулся Трубин в Архангельск. Из всей команды остались в живых он да матрос Илья.

Через несколько недель видели их обоих, отплываю­щих в море на обыкновенном беспалубном карбасе. Ку­да они отправились, никто не знал. Еще позднее нашли мертвого Егора Трубина в одном из устьев Северной Двины. Судовой журнал, найденный у Егора в кармане, свидетельствовал о том, что промышленники побывали у своего погибшего судна.

Илья бесследно исчез. Думали, что матрос убил Егора Трубина. Но вскоре двинские волны прибили труп Ильи к одному из лесопильных заводов Маймаксы.

На другой год большой весенней водой трубинский бот сняло с отмели. Его прибуксировали и поставили на «кладбище кораблей» в устье Северной Двины. Ос­мотрели трюм, кубрики, капитанскую каюту – трубинского клада нигде не нашли.

Скоро эта история была забыта. И только при случае старики иногда вспоминали об исчезнувшем сокровище и таинственной смерти Трубина и его матроса.

…Обо всем этом нам рассказал дед Максимыч.

– Послушай, Костя, – сказал я тихо, чтобы не слы­шал дед, – вот если бы нам найти трубинский клад!

– Ну и что?

– Тогда у нас была бы хорошая жизнь!

– Давай искать… Только где?

– Где-нибудь…

Мы условились по приезде в Соломбалу приняться за поиски клада. Не выдавая своей затеи, я расспросил деда о домике, в котором жил Трубин. Оказалось, что старый дом еще цел, но заколочен, и в нем никто не живет.

– Тем лучше для нас, – сказал я Косте, – никто нам не помешает искать.

Ветер усиливался. По Юросу разгулялись волны.

– Поедем торбать, а то утром, путного ждать нечего.

Сказав это, дед привязал к палке большую жестяную банку с пробитыми мелкими отверстиями. Мы подня­лись на карбасе вверх по речке. Я и Костя сидели за веслами, а дед «торбал» – ударял банкой по воде.

Бум-м-м! Бум-м-м! – гремела банка, пугая рыбу и выгоняя ее из речки в большую реку. Но устье речки было надежно загорожено, и рыбы должны были неми­нуемо попасть в сети.

Потом предстояло самое интересное – осмотр сетей. Дед, отдыхая, курил. А нас одолевало нетерпение. Костя молча глядел на деда и очень беспокоился: а вдруг ры­ба вырвется из сети и уплывет?

Я держал себя солидно, как это полагается порядоч­ному рыбаку, изредка перебрасываясь с дедом двумя-тремя словами относительно погоды, прошлогодних уло­вов и прочих рыбацких дел. Однако дед продолжал ку­рить и, казалось, не собирался ехать к сетям.

Наконец я не выдержал:

– Не пора ли посмотреть?

– Пожалуй, пора, – согласился дед.

Признаться, я подозревал, что дед и сам давно хочет осмотреть сети, но лишь нарочно оттягивает удоволь­ствие.

Разумеется, самое главное делал я – осматривал снасть. Дед поддерживал карбас на веслах, чтобы его не наносило течением на сети. Костя был около меня, готовый помочь, если я потребую. Вообще на рыбалке мой приятель во всем слушался меня. Он ведь никогда не рыбачил сетями. А удочки и донницы – какая же это рыбалка!

Вначале осматривали троегубицу – двойную длин­ную сеть. Она была связана из тонких ниток и из пря­дена. Ячейки из тонких ниток – мелкие, а в ячеи из прядена могла проскочить большая семга.

Костя донимал меня расспросами:

– Дима, почему «троегубица» называется?

– Потому, что троегубица…

Я и сам не знал, почему так называется эта сеть, но признаваться мне не хотелось.

– Тут две сетки, – настаивал Костя. – Значит, двоегубица…

– Не суйся, Костя! Видишь, дело…

Приподняв сеть, я напряженно всматривался в глу­бину. Что-то черное запуталось в ячеях. Конечно, это язь! Я узнал его, как только он, передернутый сетью, показал свой серебристый бок.

Потом я освободил из ячей двух толстых краснова­тых окуней и передал Косте.

Но вот сеть натянулась, ослабла и снова натянулась. И вдруг вода вскипела. Я чуть не опрокинулся за борт от неожиданности.

– Дедушко, щука! – зашептал я, не надеясь на свои силы. – Больша-ая!..

Тут дед не выдержал и, держась за борта, перелез ко мне на корму.

Осторожно подведя щуку к борту, мы попытались перебросить ее в карбас. Но хищница, рванувшись вглубь, ускользнула из рук и окатила нас крупными брызгами. Карбас зачерпнул бортом воду.

В глубине рыба притихла, притаилась.

– Чертовка! – вздохнув и с изумлением глядя на нас, сказал дед. – Ничего, теперь она наша. Не уйдет.

Действительно, щука запуталась очень сильно. При­шлось отвязать конец троегубицы и выбирать всю сеть. Как только щука перевалилась в карбас, дед ударом ук­лючины по голове оглушил ее.

У щуки была страшная пасть и черная пятнистая спина. Она разлеглась на дне карбаса, словно отдыхая. Голова ее лежала под одной банкой, а хвост распла­стался под другой.

– Фунтов пятнадцать, – сказал дед, похлопывая рыбу по пятнистому боку. – Хороша рыбка!

Из маленьких сетей мы достали несколько окуней и сорог, которых по размерам дед называл «ровными».

Было уже совсем поздно. Ветер не унимался. Стало прохладно. Мы вышли на берег, довольные удачей, и улеглись спать.

Я проснулся от шума и ветра. Костя и дед уже встали. Как видно, они готовились к отъезду.

Небо было ясное, голубое, а по широкой реке Юросу катились тяжелые, с белыми всплесками волны.

Нужно было осмотреть и вытащить сети. Когда я ду­мал о воде, холодная дрожь проскальзывала по телу. Но, к моему удивлению, вода оказалась теплой.

На этот раз в сетях ничего не было, если не считать одного маленького подъязочка, непонятно каким обра­зом запутавшегося в крупных ячеях. Дед швырнул подъязка в речку:

– Иди гуляй себе, беспутный…

Ветер загнал всю рыбу в глубины, на дно. Теперь о рыбной ловле нечего было и думать.

– Дождь – это терпимо, и мороз даже терпимо, а вот уж ветер нашему брату никак не по нутру, – бормо­тал дед, садясь за весла. – В такую погоду ерша не до­стать. Поехали, ребятки, домой!

На Юросе карбас стало покачивать. В такой шторм в море не выходят суда. На Северной Двине заливает и перевертывает карбасы. Падают под напором ветра де­ревья, и с крыш слетают листы железа. Город, река, лес – все наполнено непрерывным шумом.

Ветер, гоня высокие волны, долго не выпускал наш карбас из Юроса. Волна ударяла в широкий нос карба­са и медленно поднимала его. Потом нос стремительно нырял вниз. Другая, со злобой шипящая волна захле­стывала карбас и снова приподнимала его.

Мы гребли в три пары весел, но карбас почти не двигался. Я сидел на кормовой банке и, управляя кар­басом, греб от себя.

– Нос на волну! – заорал дед, когда волна вдруг ударила в борт.

Озверелые волны с ревом бросались на маленький карбас.

В карбасе набралось много воды, и, когда нос под­нимался, вода перекатывалась ко мне под колени. Ветер рвался наискосок с берега на берег, и плыть вдоль Кузнечихи было невозможно.

– На волну! – прокричал дед, ожесточенно работая веслами. – Пересекай реку!

На лице у Кости я заметил испуг. Пожалуй, он бо­ялся не столько волн, сколько деда. В самом деле, дед только в штормовую погоду становился таким серди­тым. Греб он сильно, по-матросски, резко и коротко об­рывая ход весел в воде. Здоровой ногой он упирался в банку, где сидел Костя. Парусиновая рубаха его про­мокла и казалась черной. С зюйдвестки на плечи ручья­ми стекала вода.

В такие минуты его нужно было слушаться беспре­кословно. Дома дед мог пускаться в длинные разгово­ры, выспрашивал, советовал, смеялся. Но на карбасе, и особенно в шторм, дед разговаривал мало – он лишь кричал и приказывал. Признаться, в такие минуты я тоже побаивался деда.

Когда карбас пересек реку, дед заставил Костю от­качивать жестянкой воду. У берега волны были неболь­шие, и плыть стало легче. Дед закурил трубку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ МЫ ИЩЕМ КЛАД

Если мы найдем трубинский клад, то…

Прежде всего пойдем в кинематограф «Марс» и ку­пим билеты не на третьи места, а на вторые – подаль­ше от экрана, за барьером, где всегда сидят наши учи­теля, или даже на первые места, где садятся Орликов с женой и другие соломбальские богатеи. Мы купим би­леты всем ребятам с нашей улицы и ребятам с Кривой Ямы, с Новоземельской, Саженной, Базарной улиц. А Орликовым не останется места. Вот будет забавно, когда их не пустят в «Марс»!

На другой день мы пойдем в цирк Павловых. В цир­ке много интересного: полеты, борьба, фокусы, дресси­рованные собаки и лошади.

Потом купим яхту с большим белым парусом и кли­верами. Накупим у старьевщиков множество книг и устроим для ребят библиотеку…

Костя пришел вечером к нам, и мы отправились к маленькому домику Егора Трубина. Удивительно, что эта хибара еще не рухнула. Старинный дом с крытым двором – таких теперь уже в Соломбале не строили – почти до окон ушел в землю. Мы проникли во двор, за­лезли в подполье и зажгли фонарь.

Кроме пустой бочки из-под сельдей, глиняных че­репков и нескольких ржавых обручей, в подполье ниче­го не оказалось. Маленькой лопаткой Костя принялся копать землю. У него вскоре даже выступил пот – так усердно он работал. Я сменил Костю и тоже работал до поту.

Мы выкопали добрый десяток глубоких ям, с зами­ранием сердца ожидая, когда лопата ударится о кова­ный сундучок.

Но чем больше мы копали, тем все меньше и мень­ше верили в существование клада. Наконец нам надоело копать. Усталые, мы смотрели друг на друга. Никакого клада нигде нет. Может быть, все это вранье – история с трубинскими деньгами?

Мы выбрались из подполья, осмотрели избу и по­шли домой. Кинематограф, цирк, яхта, хорошая жизнь – все это стало опять далеким и несбыточным.

Мне было неловко перед Костей: ведь это я угово­рил его искать клад. Чтобы подбодрить приятеля, я ска­зал:

– А знаешь, где клад, Костя?

– Ну его к черту!

– Клад на корабельном кладбище, там, на боте. Только надо хорошенько поискать.

– Это верно, – согласился Костя. – А ты знаешь, где это кладбище?

– Дедушко показывал.

– Тогда поедем на кладбище!

Мы решили на этой же неделе поехать на кладбище кораблей, к морю.

На улице нам встретился отец Кости – котельщик Чижов. Это был плечистый человек невысокого роста. Он носил фуражку-бескозырку, видимо, еще оставшую­ся от службы в военном флоте. Только ленточек на фу­ражке не было.

Орликовы почему-то не любили отца Кости, назы­вали его матросней и арестантом. Говорили, что воен­ную службу Чижов заканчивал в арестантских ротах.

Костю отец называл Котькой, но разговаривал с ним всегда серьезно, грубоватым, чуть насмешливым голо­сом. Так он говорил со всеми.

– Ну, Котька, чего нового в наших делах?

– Есть охота, – спокойно ответил Костя.

– Ну, идем, у меня тут есть кое-что.

– А Димке можно?

– А как же!.. Пошли!..

В небольшой комнате Чижовых, оклеенной сереньки­ми обоями с цветочками, мы перекусили – съели селедку и по кусочку овсяного хлеба. Костина мать достала из печи горшок с кашей.

– Вы куда это ходили, братки, с лопатой да с фо­нарем? – спросил Чижов.

Я смутился, а Костя прямо выпалил:

– Мы клад, папка, искали!

– Чего?

– Клад.

– Зачем же вам клад?

– Чтобы хорошую жизнь устроить!

И Костя рассказал о нашей затее.

Чижов потрепал сына по щеке:

– Жизнь-то хорошая нужна, это верно. Только от кладов для всех такой хорошей жизни не будет – кла­дов не хватит. – Он засмеялся и продолжал: – Подо­ждите, братки. Советская власть такую хорошую жизнь и хочет устроить для рабочих и для крестьян. Сейчас первое дело – белогвардейцев разбить, контру разда­вить. Тогда легче дышать будет.

– Контра… – повторил Костя.

– Ну да, контра, контрреволюция. Это те, кто про­тив революции, против рабочих и крестьян идут.

– А много этой контры? – спросил Костя.

Чижов нахмурился:

– Много еще, братки. В Сибири Колчак хозяйнича­ет. Со всех сторон белогвардейцы на Москву походом собираются. Да еще в других странах капиталисты на нас волками смотрят. Им тоже Советская власть не по нутру. Но ничего, наша власть – рабоче-крестьянская, и Красная Армия – рабоче-крестьянская, народная. А народ всех врагов победит. Все, братки, будет! Дайте срок!

– Вот видишь, – сказал мне Костя, – я тебе гово­рил! Советская власть буржуев прогонит, и тогда будет хорошо.

Было видно, что Костя с уважением относится ко всему, что говорит отец. Мне котельщик Чижов тоже очень нравится. Ведь это он сорвал портрет Керенского. А всем известно, что Керенский стоял за буржуев и, зна­чит, за Орликовых.

Лето было какое-то необыкновенное, тревожное. Но­сились слухи о том, что в Мурманске высадились анг­лийские войска.

На кладбище кораблей мы так и не собрались по­ехать.

Заканчивался июль 1918 года.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЗАЧЕМ ОНИ ПРИЕХАЛИ?

Утром над Соломбалой прогудел гидроплан. Он ле­тел так низко, что, казалось, вот-вот своими лодочками сорвет крышу какого-нибудь дома.

Соломбальские жители испуганно прятались по дво­рам. Женщины плакали. Старуха Иваниха, распластав­шись на крыльце, отчаянно выла, предвещая конец миру.

Еще накануне прислуга Орликовых Мариша начала запасать воду. Она раз десять бегала на речку с вед­рами. Сам Орликов сказал, что красные, уходя из Архангельска, отравят воду.

Нас, ребят, тоже посылали таскать воду. Костя ска­зал, что Орликов врет. Но что поделаешь, если матери заставляют! Всякие слухи с молниеносной быстротой разносились по Соломбале, и женщины всем этим слу­хам верили.

Говорили, что в порту подготовляются взрывы. Мы долго и со страхом ожидали. Но никаких взрывов не было. Все это оказалось пустой болтовней.

Вскоре гидроплан снова появился над Соломбалой. Теперь он летел очень высоко. Что-то зловещее и тре­вожное было в этом полете большекрылой птицы.

Несмотря на ранний час, все ребята были на улице. Никто не хотел играть. Ребята спорили. Каждый гово­рил, что гидроплан пролетел именно над их домом. Ко­нечно, они все врали. Я хорошо видел, как он пролетел над нашим домом. Но я не спорил и сказал об этом лишь Косте Чижову. Костя ничего не ответил.

В стороне судоремонтных мастерских тяжело про­гремели выстрелы. Но это были не взрывы. Два года назад от взрывов в порту в некоторых домах на нашей улице вылетели стекла. А это были выстрелы орудий­ные.

Прерывистое эхо многократно отозвалось за Солом­балой, еще более пугая встревоженных жителей.

Стало известно, что в Белое море пришли англий­ские, американские и французские крейсеры.

Аэропланов летало теперь так много, что на них да­же наскучило смотреть. Аркашка Кузнецов рассказывал, что гидропланы запрудили всю Двину.

Нам очень хотелось побежать к гавани и посмотреть, как садятся и поднимаются гидропланы. Но мы боялись. Во-первых, кто знает, может быть, там и в самом деле что-нибудь взорвется. А во-вторых, нам просто строго-настрого было запрещено уходить от домов. Но вечером, когда все немного успокоились, мы покинули нашу тихую улицу.

В это время напротив кинематографа «Марс» высаживались из катеров на берег английские и американ­ские солдаты.

Играл духовой оркестр. Огромные сверкающие тру­бы, словно удавы, обвивали задыхающихся музыкантов. Больше всех старался барабанщик. Изо всех сил он бил короткой колотушкой в бока толстопузого барабана и каждый раз прихлопывал сверху медной тарелкой.

Такой же барабан, закованный в металлические пру­тья, я видел в городе у карусели.

У кинематографа собралась толпа.

Потом приехали в колясках соломбальские богатей. Тут был и Орликов с женой. Вместе с другими купцами он прошел через толпу к самой стенке гавани. Анна Павловна несла пышный букет цветов. Махровые астры, левкои и гвоздика – запретные для нас цветы – все было собрано с клумб.

Мне припомнилась маленькая маргаритка, из-за ко­торой Анна Павловна назвала нас ворами, а Юрка Ор­ликов избил Гришку Осокина.

Видно, Орликовы были здорово рады приходу ино­странцев, если даже все цветы для них собрали.

С катера по трапу сошел офицер, должно быть, са­мый главный из иностранцев.

Орликов отвесил низкий поклон и подал ему на узорчатом полотенце каравай хлеба. В верхней глази­рованной корке каравая была врезана чашечка с солью.

Английские офицеры пожимали руки Орликову и Анне Павловне, а те, довольные и гордые, улыбались.

Умолкшая на время музыка вновь загремела над двинскими волнами.

Все это очень походило на ярмарку. Я вспомнил ка­русель, разряженную петрушку, шарманку и многоцвет­ную, пестреющую перед глазами толпу.

В толпе нестройно кричали «ура». Орликов подни­мал руки и резко опускал их, подавая сигналы:

«Ур-а-а!».

– Они привезли сюда белого хлеба и консервов, и шоколаду, – сказал нам Аркашка Кузнецов. – Вот за­живем!

Костя нахмурился. Он, должно быть, что-то знал, но молчал. Неделю назад Костя сказал мне, что где-то в Кеми англичане расстреляли трех большевиков.

Мне было понятно лишь одно: если Орликовы так рады иностранцам, значит, им жить будет не хуже. Красные ушли из Архангельска. А что же будет с Со­ветской властью, которая, как обещал Костин отец, хо­тела устроить для нас хорошую жизнь?

Я спросил об этом Костю.

– Молчи! – шепнул он мне.

Вечером войска иностранцев маршем проходили по главной улице Соломбалы. Дробно гремели по булыж­никам подковы американских ботинок, и нелепо болта­лись на шотландских солдатах короткие юбочки.

Зачем они приехали в Архангельск?

Орда голодных босоногих ребятишек кружилась око­ло солдат. Забавляясь, солдаты с громким хохотом бро­сали на дорогу галеты и обливали ребят водой из фляжек.

Необычная, странная форма солдат, незнакомая речь, оружие – все это не могло не интересовать нас.

На площади у собора в окружении своих офицеров стоял английский генерал и любовался маршем. Вдруг он поднял руку. Какие-то непонятные нам слова мгно­венно привели в движение всех его приближенных.

Вытянутая рука генерала указывала на крышу ма­ленького деревянного домика, где помещался заводской комитет.

Над крышей колыхался яркий красный флаг.

Офицеры – два англичанина и русский белогварде­ец – побежали к заводскому комитету и скрылись в воротах. Через минуту они вытащили на улицу чело­века. Это был молодой рабочий во флотском бушлате, но с черными простыми пуговицами. Он, должно быть, не успел даже надеть фуражку; волосы его растре­пались.

Вызванные из строя солдаты окружили его. Русский офицер кричал:

– Кто вывесил большевистский флаг? Не дожидаясь ответа, он с силой ударил рабочего по лицу.

– Гады! – услышал я шепот Кости.

Толпа зашумела и сдвинулась с места.

– За что бьете? – послышались негромкие голоса. Солдаты протолкнули рабочего к домику и застави­ли лезть на крышу. Рабочий стал ногами на карниз и попробовал подняться на руках до скобы, удерживаю­щей водосточную трубу. Но руки его сорвались, и он упал на землю.

– Поддержите его штыками!

Белогвардеец выхватил из рук солдата винтовку и ткнул рабочего.

Кое-как, сопровождаемый насмешливыми и злыми выкриками, рабочий забрался на крышу и осторожно снял флаг. Он бережно сложил его и спрятал в нагруд­ный карман.

Когда он спустился, его сбили с ног, сорвали буш­лат. Едва он поднялся, как новые удары кулаков и при­кладов посыпались на него. С окровавленным лицом, закрываясь от ударов руками, он снова упал на землю.

Клочья красной материи, оставшиеся от флага, были разметаны по дороге.

Четыре солдата под командой офицера увели изби­того рабочего с площади.

– Куда его? – спросил я Костю.

– Известно куда! – мрачно ответил Костя. – На расстрел.

Я был удивлен и напуган словами моего друга. Мне никак не верилось, что этого молодого судоремонтника, которою я частенько встречал в Соломбале, сейчас рас­стреляют. Что он им сделал, этим людям из чужих стран? Они только сегодня приехали в Соломбалу и уже начинают убивать русских рабочих…

Смотреть парад больше не хотелось. Мы вернулись домой. Я вошел в нашу комнату тихонько, и дед Максимыч не видел меня. Он сидел на своей низенькой ска­меечке и чинил сапог. Вбивая в подметку беленькие березовые шпильки, он пел протяжную поморскую песню:

Не веяли ветры, не веяли, Незваны гости наехали…

О каких незваных гостях он пел? Может быть, о тех, которые сегодня приехали в Архангельск?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ КОСТЯ ЧИЖОВ СОБИРАЕТСЯ БЕЖАТЬ

Но больше всего нас поразило появление на нашей улице Орликова-сына. Он шел по деревянному тротуа­ру, сдержанно улыбаясь и ударяя стеком по покосив­шимся тумбам, словно пересчитывая их. При каждом ударе стек заунывно свистел.

В светло коричневом френче английского покроя Юрка Орликов выглядел настоящим офицером, каких мы видели на картинках в журнале «Всемирная пано­рама». На френче было четыре огромных нашивных кармана со складкой посередине. Над тонким малень­ким лицом Юрки возвышалась широкая остроугольная фуражка. Желтые краги были новенькие, без единой царапины. И на туго затянутом ремне с портупеей ви­села кобура настоящего револьвера.

Нет, это уже был не Юра-гимназист, не короткоштанный Юрка. Это был прапорщик Орликов – тон­кий, высокий, гордый.

Мы ненавидели Юрку Орликова, но тут вынуждены были ему позавидовать: фуражка, краги и револьвер, ничего не скажешь, были у него шикарные.

– Зачем у него такие карманы? – спросил я Костю.

– Для оружия, конечно, – ответил мой приятель, – ну для маузера, для гранат…

– Для какого маузера?

Костя презрительно посмотрел на меня. «Эх ты, простофиля, не знаешь!» – говорили его глаза.

– Скажи, Костя, – не унимался я, – скажи, что тебе, жалко, что ли…

– Ну, револьверы такие. Вот есть наганы, кольты, маузеры…

Мне стало стыдно, и, чтобы не унизиться перед ре­бятами, я соврал:

– У нашего дедушки был кольт. Он мне давал стрелять.

– Не ври! – крикнул Аркашка Кузнецов. – Твой дедко – сторож, водолив.

– А когда он боцманом плавал, думаешь, не было… не было, да?

Я уже сам начинал верить, что у дедушки был кольт и я стрелял из этого замечательного револьвера. Но мои приятные размышления были прерваны Костей Чижо­вым.

– У боцманов не бывает кольтов, – сказал Кос­тя. – Бывает у капитанов, да и то не у всех. Вот у нас, у отца…

Костя вдруг замолчал, и мне показалось, что он в чем-то чуть-чуть не проговорился.

В этот момент шедший впереди Орликов ударил сте­ком по последней тумбе и свернул в ворота своего дома.

…Ночью на нашей улице произошли новые события. В дом, где жил Костя Чижов, явились офицеры. Среди них был Орликов. Они перерыли все в комнате Чижо­вых и потом увели отца Кости.

Все стали говорить, что Чижов – большевик.

Весь день я бродил по улице в надежде увидеть Костю. Но он не появлялся.

Я думал о том, что, может быть, Костиного отца тоже увели на расстрел, как того рабочего на параде.

Вечером я сидел в лодке и ловил на удочку колюш­ку. Но это бесполезное занятие мне быстро наскучило: колюшка – несъедобная рыба.

Я стал раскачивать лодку, любуясь волнами, уходя­щими от бортов.

– Эй, на лодке! – услышал я голос с берега.

На берегу стоял Костя.

– Иди сюда, покачаемся! – позвал я его.

Костя спустился на пристань, прыгнул в лодку. Он сел на банку и тихо заговорил:

– Я тебе что-то скажу. Только ты никому!

– Ясно, никому.

– Хочешь бежать?

– Куда?

– К красным, на фронт.

И он поведал мне свои планы.

Вчера, за несколько часов до ареста, котельщик Чижов завернул свои документы и револьвер в поло­тенце и уложил в жестяное молочное ведро. Потом он дал ведро Косте и послал его на речку.

Как велел отец. Костя на лодке выехал из Соломбалки и пристал к Кузнечевскому валу, у Шилова ост­рова. Здесь он стал ожидать отца. Из Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по Двине на лодке.

Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе – в том погребе, где мы обычно играли.

– Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим.

Мне стало страшно, и в то же время я с восхище­нием смотрел на своего друга.

Когда Костя показал мне из кармана, словно птич­ку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем.

Подступала ночь – светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над при­тихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами.

Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тос­кой взглянул на меня.

Я понял, что Костя думает об отце.

– Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик?

– Ну да, большевик. Да ты не болтай!

– Ты меня, Костя, за девчонку считаешь?

– Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длин­ный, – строго сказал Костя. – Ему ничего нельзя го­ворить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец!

Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботаж­ного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на свете. Это была самая большая моя тайна.

– Ей и говорить не надо, – усмехнулся Костя, – она больше тебя знает!

Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать ри­фовый узел. Наконец, я был уверен, что если ее поса­дить за весла, то она будет размахивать ими, как пти­ца крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя, за­ставило забыть обиду.

Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была Советская власть, к ка­питану Лукину тайно явились два незнакомых человека. Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иност­ранных кораблей. И капитан наотрез отказался.

Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам.

– Утром Оля с матерью к нам приходила, – про­должал рассказывать Костя. – Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не ска­зала. Молодец!

История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале прои­зойдут такие события!

Непонятно! Ведь говорили, что англичане и амери­канцы приехали помогать России воевать против нем­цев. А на самом деле они арестовывали русских рабо­чих и даже расстреливали их.

До нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым:

– Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.

– Где работать?

– Пойду на пароходы котлы чистить.

– А как с фронтом? – спросил я. – Не побежим?

– Денег матери заработаю – тогда и на фронт.

– И учиться не будешь?

– Когда красные придут, Советская власть будет – тогда буду учиться на механика.

– А когда красные придут?

– Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск…

– А разве англичане и американцы тоже будут вое­вать против красных?

– А зачем же они приехали сюда!

– Орликов говорил: против немцев нам помогать…

– Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит…

– Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно… А это ты хорошо придумал, Костя, – работать! Я тоже буду работать.

Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, по­могать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.

Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадова­лась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать.

Первое, что пришло мне в голову, – это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно при­знаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не по­могли.

Зато помог дедушка.

– Пусть поработает, – сказал он – Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками[10] плавали.

Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ

Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.

Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.

«Мхи» стало страшным словом, и его всегда произ­носили шепотом. Нам об этом разговаривать строго за­прещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.

Вскоре на нашей улице арестовали еще троих ра­бочих.

Появилось новое слово, еще более страшное и жут­кое – «Мудьюг».

В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскрес­ным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.

Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.

Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам при­зраком, чудовищем, встающим из морских волн.

Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.

Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попро­сила прочитать другую женщину. За это ее арестовали.

Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!

И вот такой случай представился. Небольшой лис­ток бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными кра­ями.

Не оставалось сомнения: это была прокламация, на­верняка прокламация.

Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.

Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли анг­лийские офицеры. Если бы они знали, что лежит у ме­ня в кармане! Было страшно и немного весело.

Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения.

С трепетом вытащил я листок, теперь уже измяв­шийся в моем кармане, и расправил его.

– «Дорогие товарищи!» – прочитал я шепотом и еще раз про себя повторил эти слова.

Я лежал на траве, под кустом, но не забывал погля­дывать по сторонам.

– «…Мировая гидра контрреволюции в лице амери­канского и английского империализма…»

Многие слова в прокламации были непонятны: «ми­ровая гидра», «колонии». Зато я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию. Они хотят, чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей. Они воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию русский лес. В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищать Совет­скую власть от мировых разбойников.

Должно быть, Костя Чижов читал такие проклама­ции, если он решил бежать на фронт к красным.

Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке. Нельзя же было хранить ее в кармане! Но потом, заметив, что поблизости никого нет, прице­пил прокламацию на гвоздик к забору. Пусть соломбальцы прочитают и узнают, зачем иностранные офице­ры и солдаты приехали в Архангельск.

…В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в квартире Орликовых каж­дый вечер было шумно и весело.

Юрий Орликов являлся домой в сопровождении других офицеров. Часто с ним вместе приходили англи­чане и американцы.

Наш потолок дрожал от топота. Наверху танцевали. Через открытые окна, завешенные прозрачным тюлем, были слышны звуки фисгармонии; шумный, многоголо­сый разговор прерывался смехом и звоном стаканов и рюмок.

Ночью компания выходила во двор.

– Господа, – кричал Юрий, – кому сегодня мы нанесем визиты? Ордера есть?

– Я арестовываю без ордеров, по своему усмотре­нию, – отвечал один из офицеров.

Когда они проходили по улице, в окнах домов то там, то тут приподнимались уголки занавесок. Бессонные от тревоги десятки глаз провожали веселую компанию.

По утрам прислуга Мариша в огромном переднике выносила на помойку бутылки, жестянки и пустые си­гаретные коробки.

Под шоколадной и сигаретной оберткой скрывалось «золотце» – блестящая свинцовая бумага. Обертки с непонятными золотыми буквами собирались ребятами наравне с конфетными бумажками – «рубликами». На «рублики» играли в бабки, на них можно было купить у ребят рыболовные крючки, самодельные игрушки, старые книжки, картинки – словом, всякую всячину, ценную для нас.

Собравшиеся во дворе самые маленькие ребята ок­ружали Маришу. Они умоляли ее не выбрасывать бо­гатства в помойку. В раскрытых жестянках оставались капли сгущенного молока. Иногда в банках находили кусочки белого хлеба, крошки печенья. Мы были го­лодны…

Ребята постарше стояли в стороне. Даже голодные, они не подходили к Марише и с горечью смотрели на малышей, переживая их унизительное положение.

Однажды, когда вышла Мариша, во дворе был Кос­тя Чижов. Шестилетний Борька Кузнецов первым подбежал к ней:

– Тетенька, дайте кусочек!.. Тетенька…

Мариша сунула ему кусок булки. Но едва Борька хотел запустить в булку зубы, как к нему подскочил Костя и сильным ударом выбил ее из рук растерявше­гося мальчика.

Борька вытаращил глаза и вдруг заревел громко и истошно, на весь двор.

– Никогда не бери! – зло сказал Костя. Он с не­навистью взглянул на окна орликовской квартиры.

Но маленький Борька ничего не понимал и, не уни­маясь, плакал. Тогда Костя достал из кармана жестя­ную коробочку из-под пистонов и подал ее Борьке:

– Вот, возьми лучше это. А после я тебе хлеба при­несу. Не реви!

Все ребята знали об этой коробочке и давно зари­лись на нее, но никакими своими сокровищами они не могли соблазнить Костю на обмен. И тут даже самые маленькие поняли, что Костя совсем не хотел обидеть Борьку Кузнецова.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ КОТЛОЧИСТЫ

– Димка, вставай!

Я слышу голос Кости. Хочется спать. Ночью мне снилось страшное. Английские офицеры гонялись за мной. Они стреляли из револьверов, но все пули мино­вали меня. Потом они схватили дедушку и повели на расстрел. Дед потерял свою деревянную ногу и прыгал, словно играл в «классы». Я бежал за дедом, чтобы по­дать ему ногу, но нога вырвалась из моих рук и тоже прыгала по дороге.

Проснувшись, я обрадовался: все это только сон. Дед сидел на скамейке и чинил свой сапог. Успокоен­ный, я снова заснул…

– Димка, вставай!

Если бы над головой выстрелили из пугача, если бы мне пообещали настоящую яхту или кусок белого хлеба с маслом – в те минуты я все равно не открыл бы глаза.

Но это пришел Костя Чижов звать меня на рабо­ту – чистить котлы.

Я надел парусиновую рубаху. Мать завернула в бу­магу завтрак – кусок хлеба. «Ну, я пошел», – сказал я. Так всегда раньше говорил отец, отправляясь на судно.

Страшный сон забылся. Появилось любопытство, смешанное с непонятным чувством волнения.

У Кости была бумажка, по которой нас пропустили через ворота судоремонтных мастерских.

Я знал всю Соломбалу вдоль и поперек. Купался в запретных местах на Северной Двине – против дома с деревянными львами на воротах. Забирался на коло­кольню соломбальского старинного собора, откуда было видно не только всю Соломбалу и весь Архангельск, но и Маймаксу. Я ходил в кинематограф «Марс» и в цирк, ловил на кладбище птичек и катался на вагонетках за городом по заброшенной железной дороге. И только в судоремонтных мастерских я никогда не бывал.

Мы шли по дороге, усыпанной дробленым шлаком. Всюду чернели пирамидки блестящего каменного угля. Вдали виднелись мачты и корпуса стоявших на ремон­те пароходов.

Конечно, мы зашли в кузнечный цех. Не поддаться такому искушению было невозможно. Там творился ад кромешный. Вентиляторы гудели, как аэропланы. Под колпаками в горнах пламя рвалось вверх, словно из брандспойта.

Захватывающее зрелище надолго остановило нас у парового молота. На наковальне лежала круглая рас­каленная болванка. Мелкие редкие искорки отскакива­ли от нее. Рабочий, отстраняя лицо от жара, придержи­вал болванку огромными клещами.

Вдруг сверху сорвалось что-то тяжелое. Под ударом с болванки брызнули тысячи искр. Рабочий ловко по­вернул болванку, и молот снова грохнул с высоты.

Потом мы зашли в механическую мастерскую.

Длинный ряд токарных станков шумел шкивами и ремнями. Как будто станки куда-то мчались, и в то же время они оставались на месте. Узловатые сшивки рем­ней казались мышатами, они бегали вверх и вниз, вверх и вниз. Отполированные, блещущие шкивы сбегали сту­пеньками. Они кружились с бешеной скоростью. У две­ри стояла корзина, наполненная железными стружками. Длинные шероховатые спиральки были еще теплые: их только что принесли от станков. Изготовлять такие спиральки мне казалось недосягаемым мастерством. А на самом деле, как я потом узнал, удивительные пру­жинки были всего лишь отбросами токарной ра­боты.

В котельном цехе лежали широкие плиты. Рельс точно такой же, как на трамвайном пути, проходил от стены к стене. Но он был не на земле, а на балках вверху. По рельсу катался ролик с двумя блоками и цепями.

Вначале ролик показался мне бесполезным, игру­шечным. Но вот один из котельщиков опустил цепи, и крюки обхватили лист железа. Медленно лист припод­нялся и качнулся в сторону. На ролике лист подкатил­ся к прессу. Железо было по крайней мере толщиной с палец. А под прессом оно резалось, как бумага. От­резаемые кромки извивались и коробились, словно жи­вые. За час мы насмотрелись таких чудес, каких не ви­дали, пожалуй, за всю жизнь.

– Как хорошо тут, Костя! – сказал я, когда мы выходили из цеха. – Я обязательно буду работать в та­ких мастерских.

Костя взглянул на меня исподлобья.

– Ты бы неделю назад сюда пришел – увидел бы, как тут было хорошо!

– А что было?

– Забастовка была…

Костя понизил голос до шепота и осмотрелся: не слушает ли кто.

– Ты только молчи, а то… нас обоих туда…

Я понял: «туда» – значит на Мудьюг, в тюрьму, на Мхи.

Косте было известно многое.

Неделю назад в мастерских прошли слухи: получен заказ на изготовление снарядов и на оборудование не­скольких пароходов пушками. А рабочие не хотели вы­полнять этот заказ. Пароходы должны были пойти вверх по Двине, чтобы воевать против красных.

Утром судоремонтники явились в мастерские, но ра­боту не начинали. Тогда после обеденного перерыва на двух грузовиках приехали солдаты. Рабочие вышли из цехов. Офицер, который командовал солдатами, заявил, что будет стрелять, если забастовка не прекратится немедленно. Но рабочие оставались во дворе мастерских.

Тогда офицер приказал солдатам подготовить пуле­мет. В это время пришел какой-то инженер и сообщил, что заказа на изготовление снарядов не будет. Только после этого работа в цехах возобновилась. Зато на дру­гой день трое рабочих из котельного цеха не пришли на работу. Они были арестованы ночью как зачинщики забастовки.

И снова судоремонтники начали бастовать. Двое ра­бочих были освобождены. Они вернулись понурые, не­разговорчивые. Позднее один из них рассказал, что у третьего арестованного, котельщика Федора Феликсова, при обыске нашли револьвер и листовки. Его, навер­но, увезли на Мудьюг, а может быть, и расстреляли.

– Вот как тут бывает «хорошо»! – добавил Костя к своему рассказу.

– Ну, когда придут красные, мы будем здесь рабо­тать. Тогда будет хорошо, правда, Костя? Ведь тогда рабочие будут сами хозяевами мастерских! – Мне хо­телось хоть как-нибудь подбодрить своего друга. Я знал, что сейчас он думает об отце.

Кто-кто, а я-то очень хорошо знал, что такое – по­терять отца. У меня вдруг защемило в груди. Что с ним случилось, с моим милым отцом? Молодой, сильный, ведь он тоже, как и мы теперь, думал о лучшей жизни.

– Ничего, Костя, ничего, – повторял я и не знал, что бы еще такое сказать в утешение своему другу.

…Чистить паровые котлы нас послали на пароход каботажного плавания «Енисей».

Пароход стоял у стенки и через несколько дней дол­жен был отправиться в рейс.

На палубе «Енисея» работали котельщики. Один из них крутил, словно у шарманки, рукоятку маленького переносного горна. Чем быстрее он начинал крутить, тем ярче вспыхивало пламя в горне. Клещами котель­щик вытаскивал из огня раскаленные заклепки, похо­жие на спелые ягоды, и подавал клепальщикам. Под меткими и частыми ударами молотков, сливающимися в сплошной треск, заклепка темнела, осаживалась и за­полняла воронкообразное отверстие.

На баке[11] матрос свивал в круглый коврик толстый упругий канат. Машинисты разбирали носовую лебедку.

Глядя на этих людей – мастеровых и моряков, тоже хотелось что-нибудь сделать, построить, отремонтиро­вать. Хотелось, чтобы твои руки так же ловко выстуки­вали молотками трескучую дробь на заклепках, чтобы они умели клепать, пилить, строгать, завинчивать гайки, запускать донки, шуровать уголь в топке, вязать узлы и поднимать флаги.

Третий механик повел нас в машинное отделение. Тут пресно пахло отработанным паром. Высокая трех­цилиндровая машина тускло поблескивала маслом, за­стывшим на отполированных частях.

Неужели такая тяжелая громадина может двигаться под действием пара? Мне казалось, что все эти штоки, шатуны и вал так тяжелы, что их не сдвинет никакая сила. Маленькая дверца, такая маленькая, что даже мне, проходя в нее, приходилось нагибаться, вела в коче­гарку.

Рядом с большим трехтопочным котлом стоял малю­сенький вспомогательный котел. У вспомогательного, как полагается, тоже были водомерное стекло и мано­метр. Как объяснил механик, манометр показывал дав­ление в котле.

Я хотел пуститься в расспросы. Ведь в кочегарке было столько незнакомого и непонятного! «А что такое еще за давление?», «А эта штучка как называется?» Но механик совсем не склонен был со мной долго раз­говаривать.

– Давление – это давление… ну, сила пара. Рабо­тать надо! Нас никто не учил, сами все узнавали. На практике.

На практике так на практике! Поработаем – узнаем. А водомерное стекло я и сам понял, для чего служит. Водомерное. Значит, воду мерить в котле.

Нам дали инструмент: молотки и стальные щеточки. Молотки были специальные для чистки, заостренные с обоих концов.

Через узкую горловину Костя залез в большой ко­тел. Я – за ним. В котле было сыро и прохладно.

Над волнистыми топками шли ряды трубок. По этим трубкам, когда котел находился под паром, проходил дым, и трубки назывались дымогарными.

– Вычистить, чтобы как чертов глаз блестело! – сказал механик. – Сам Горчицын принимать будет… из регистра[12].

Костя показал мне, как отбивать молотком накипь, как орудовать шкрабкой и щеткой. Я работал старательно, побаиваясь какого-то Горчицына из какого-то регистра. Костя сказал, что чистить нужно по-хороше­му, а то котел может взорваться.

В полдень нас позвали обедать.

– Можно передохнуть, – сказал старший кочегар. – Подите в кубрик, ребята дадут вам перекусить.

В кубрике стоял полумрак. Это узкое длинное по­мещение, где жили кочегары, напоминало коридор. У стенок были устроены койки в два этажа. Над сто­лом висел крюк. Я знал, что на этот крюк в штормовую погоду подвешивают чайник.

За столом сидели кочегары и угольщики – помощ­ники кочегаров. Они обедали.

Перебивая друг друга, они рассказывали забавные истории. Особенно отличался своими веселыми расска­зами угольщик Голубок – высокий, плечистый, но еще совсем молоденький парень. Он был без рубашки, и только сетка, обернутая вокруг шеи, спускалась на го­лую грудь, как галстук.

– Вот нанялся этот Ваня матросом на судно, – рас­сказывал Голубок, хитро прищуривая глаз, – а в тот день отход был. Я же говорю, Ваня сверху приехал, на море не бывал. Днем закончили погрузку и отошли от причала, чтобы на рейд встать. Вот капитан кричит Ване: «Отдай якорь!» Ваня стоит на баке и глаза от удивления выкатил. А судно относить стало. Разозлил­ся капитан да еще громче закричал в рупор: «Отдай якорь!» Тут Ваня совсем перепугался и взмолился: «Я не брал, – говорит, – дяденька, твоего якоря»…

Кочегары громко хохотали, а Голубок рассказывал все новые и новые истории:

– Это что за пароход у нас, «Енисей»! Вот я пла­вал, был у нас пароход «Селивёрст», так у него от мачты до мачты – семь верст. На вахту кочегары не как-нибудь, а на трамвае ездили. А один матрос, пока по мачте до клотика[13] лез, за полмесяца деньги получил… А вам приходилось в Лондоне бывать? Не приходилось? Так вот, я вам скажу, там туманы так туманы! Весло засунешь в туман, а потом на это весло брюки и рубаш­ки после стирки развешиваешь.

– А в тропиках ты, Голубок, бывал? Как там, очень жарко?

– Еще бы! Мы один раз в тропическом рейсе якоря потеряли. Матросы с ног сбились в поисках. Нету яко­рей, да и только! А потом догадались – расплавились якоря. Вот какая жара! Но всего хуже во льдах дрей­фовать. Мороз – слова не скажешь. Слова прямо у са­мого рта замерзают. Ну, потом мы наловчились один говорит, а двое палками слова отколачивают…

Нам не хотелось уходить из кубрика от этих веселых людей. Когда мы вежливо попрощались с кочегарами, Голубок сказал:

– Пока будете чистить – отгадайте загадку кото­рый у нас на «Енисее» конец самый короткий и который самый длинный?

Работая в котле, мы перебирали с Костей все верев­ки и канаты, какие могли быть на пароходе. Какой са­мый короткий конец – этого мы отгадать не могли. Са­мым длинным концом на судне, решили мы, должна быть веревка у лага[14].

Мы выбрались из котла поздно вечером. Я очень ус­тал. В голове звенело. Я с ужасом смотрел на свои чер­ные от грязи, покрытые ссадинами руки. Есть не хотелось, и тошнота подкатывала к горлу. Скорее бы спать!

Утром мы снова были на «Енисее». На палубе нам встретился Голубок.

– Отгадали загадку? – спросил он.

– Не могли, – ответил Костя. – Самый длинный – у лага.

– У нас подлиннее есть, – засмеялся Голубок. – Язык у нашего боцмана – длиннее конца не найти…

Самым коротким концом на судне оказался кусок веревки у колокола-рынды для отбивания склянок[15].

Я смеялся, но через силу. Со вчерашнего дня болела голова и ныли руки. Теперь мне казалось, что нет тяже­лее работы, чем чистка паровых котлов.

К вечеру на пароход пришел старик с большой седой бородой. Это был Горчицын. В котел он не залезал.

– А ну, мальчик, ударь по задней стенке! – кричал Горчицын и, закрыв глаза, прислушивался к стуку.

Этот старик по звуку определял исправность и чи­стоту котла.

Наконец котел приняли. Можно было накачивать воду и поднимать пар. Завтра утром «Енисею» предстояло отплытие.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ОТКРЫТЫЕ КИНГСТОНЫ

Дул побережник – сухой и свирепый ветер с северо-запада. Вспененные волны бросались на причальную стенку, разбиваясь каскадами сверкающих брызг. У сто­явшего на рейде парохода в судорогах извивался шторм­трап. Под ним на волнах танцевала крутобокая шлюпка.

С утра мы начали чистку котла на «Святом Михаи­ле». В полдень нам неожиданно приказали перебраться на «Прибой».

– Мы, дяденька, только начали, – сказал Костя Чижов. – Зачем же переходить?

– Не ваше дело! – закричал механик. – Ступайте, куда посылают!

«Прибой», небольшой буксирный пароход, стоял у стенки в устье речки Соломбалки. Мы бродили по бере­гу, ожидая, когда нас позовут. У «Прибоя», охраняя штабель продолговатых ящиков, шагал солдат с вин­товкой. По палубе ходил офицер.

Высунувшись из рубки, его слушал капитан буксира.

– К двенадцати часам чтобы все было готово! Вы слышите, капитан?

– Постараемся.

– За погрузкой я буду наблюдать лично, – резко сказал офицер. – Команде не говорить ни слова.

Он сошел на берег. Нас с Костей пропустили на па­роход.

– Вечером поднимать пар будем, – сказал капитан старшему машинисту.

– Некуда торопиться, – ответил машинист. – Я от­казываюсь, не пойду. Что с меня возьмешь!

– Не волнуйся, Ефимыч, на ветре громко разговаривать вредно, – сказал капитан, глазами указывая на солдата. – Конечно, с тебя ничего не возьмут. Зато тебе дадут… свинцовую штучку из этого запаса.

– Все равно не пойду. И кочегары отказываются.

– А они откуда знают о грузе?

– Не беспокойся, знают… А ну, молодцы, чего уши развесили! Давай в котел!

Мы спустились в машинное отделение. На неболь­ших судах кочегарка не отделена от машины. Захватив шкрабки, щетки и обтирку, мы пролезли через горлови­ну в котел.

– «Прибой» посылают вверх по Двине – оружие и патроны белым везти, – объяснил мне Костя, – а команде не хочется. Слышал, как они говорили? Я знаю: у этого машиниста брат арестован.

В котле было тесно и холодно. Огонь в топке пога­сили давно. Двухрожковая коптилка тускло освещала ряд дымогарных трубок и стенку котла. Я лежал, не имея возможности повернуться, и слушал Костю.

– А вдруг нас забудут, – голос у Кости глухой, тревожный, – или нарочно закроют! Задраят горлови­ну, воды накачают и пар поднимут. Кочегар с «Пожар­ского» рассказывал – был такой случай, одного пар­нишку сварили…

Я представил себе такого же, как я, мальчика-котлочиста. Он разбивает в кровь кулаки о железную стенку котла, кричит. Но никто его не слышит. Лязгает гаеч­ный ключ, крепящий крышку горловины. Уже работает донка и плещется вода. Кочегары готовят промаслен­ную паклю для растопки…

Мне захотелось вылезть из котла на палубу, где сво­бодно дышится, где ярко светит солнце и шумит в сна­стях свежий ветер. Мы проработали до позднего вечера.

– Забирай инструмент, – сказал Костя. – Пойдем сдавать.

Я высунул голову в горловину. По трапику в машин­ное отдаление спускался капитан. Наклонившись над верстаком, работал машинист.

– Баржу еще привели, – тихо сказал капитан. – На буксире, говорят, придется тащить. Каюту всю за­грузили. Пломбу повесили. Только не выйдет! Вы го­товы?

– Готовы, – ответил машинист. – В десять будет совсем темно. Тогда и уйдем. Не заметят.

– Матросы не придут. Помощник уже ушел… Если спросят, скажу команда разбежалась. Только, думаю, не удастся им спросить меня. Я, Ефимыч, с тобой дви­нусь. Мне в Архангельске пока делать нечего.

Капитан присел на ступеньку трапа и задумался. Ма­шинист бросил напильник на верстак, подошел к капи­тану, зашептал:

– Ты уходи пораньше, а я останусь…

– Зачем?

– Пять лет на «Прибое». Понимаешь, жалко им оставлять. Открою кингстон… пусть все к черту… на дно вместе с ихними патронами!

Мне показалось, что машинист заплакал.

– Костя, что такое кистон? – спросил я.

– Не кистон, а кингстон. Это клапан так называет­ся. Его откроешь – вода наберется в пароход, он и утонет.

Так вот что задумал машинист! А может быть, он тоже большевик?

Через горловину я внимательно рассматривал лицо машиниста. Лицо было небритое, добродушное.

– Ну, вылезай, что же ты! – толкнул меня сзади Костя.

Мы вылезли из котла. Машинист дружески хлопнул Костю по плечу. Из Костиной куртки поднялось облачко пыли.

– Бегите домой, чумазые!

– А принимать не будете?

Машинист махнул рукой

– Нет.

Поднявшись на палубу, я облегченно вздохнул.

У стенки, сзади «Прибоя», тихо покачивалась неболь­шая баржа. Руль у нее был огромный, почти вполовину всей баржи. На носу я различил надпись: «Лит. В».

Мы пробовали разгадать, что означает эта странная надпись. Но попытки наши остались безуспешными.

По берегу ходил часовой. Темнело. Ветер не утихал. Двинские волны с шумом наступали на берег. Где-то в стороне военного порта тревожно завыла сирена.

– Пойдем, – сказал Костя.

Мы молча прошли мимо часового, обогнули горы каменного угля, миновали мастерские. Соломбальские улицы были тихи и безлюдны. Нам встретился патруль английских солдат. Наступали часы, когда на улицу жителям выходить запрещалось. Соломбала, как и весь Архангельск, была на военном положении. Нам нужно было поспешить запоздавших английские солдаты уводили к своему коменданту. А разговор с английским комендантом, как известно, неприятная штука.

Домой я вернулся усталый и сразу лег спать, ни словом не обмолвившись о том, что узнал на «Прибое».

Наутро мы пошли с Костей к тому месту, где вчера стоял «Прибой». Но нас даже близко не подпустили солдаты.

Буксира не было. Над берегом сгорбился подъемный кран. На катере неуклюже передвигался водолаз. По­блескивали стекла скафандра.

Машинист Ефимыч сдержал свое слово.

«Прибой» лежал на дне Северной Двины. Баржа с оружием и патронами исчезла.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ КОСТИНА ТАЙНА

Решение Кости бежать на фронт, к красным, было окончательным и бесповоротным. Так, по крайней мере, заявил он сам.

Ежедневно по пути на работу он делился со мной своими планами. И каждый день он придумывал что-ни­будь новое. Один раз Костя даже сказал, что перед по­бегом он еще отомстит Орликову за отца.

– Как же ты отомстишь? – спросил я.

Я мог представить, что Костя запустит кирпичом в окно орликовской квартиры или перережет провода у электрического звонка. Наконец, он может вырвать все цветы из заветного садика и написать на дверях мелом оскорбительное прозвище Юрия Орликова.

Но Костя сказал, что все это пустяки по сравнению с тем, что ожидает Орликова:

– Он должен умереть!

Я полностью одобрил решение Кости. Ведь Орликов предал его отца. А котельщик Чижов стоял за то, что­бы в России была Советская власть. А Советская власть должна была установить для всех рабочих и крестьян хорошую жизнь. Орликов не хотел этого. Он враг, и пра­вильно сказал Костя: он должен умереть. Таким гадам не должно быть пощады!

Костя Чижов решил стать начальником отряда крас­ных партизан. Он будет бороться против богачей и за­щищать Советскую власть. Меня Костя назначит своим помощником.

На своей эскадре Костя подплывет к Архангельску и освободит его от белых, от американских и англий­ских захватчиков и палачей.

В первый день приезда иностранцев мы смотрели на них с любопытством. Теперь мы их ненавидели. Они приехали сюда, чтобы арестовывать наших, русских ра­бочих, и убивать их. Они схватили отца Кости Чижова и отца Оли Лукиной. Они заодно с Орликовыми. Мы были голодны и мякинный хлеб считали за счастье. А они ели белый хлеб и галеты, пили сгущенное кон­сервированное молоко и какао. Они курили табак «кепстен» и сигареты с золотыми ободками. А дедушка Максимыч сушил для своей трубочки мох.

Наступила осень. Вечера стали темными.

Когда дождя не было, ребята разжигали на берегу Соломбалки костры. Темнота обступала нас, сидящих вокруг костра. Речка качающейся полоской отражала пламя. Искры летели высоко-высоко.

… Далеко в порту трижды просвистел пароход.

– Отходит, – сказал Костя.

– В море?

– Нет, это буксир «Яков». На левый берег пошел.

На левом берегу Двины – вокзал, склады, пакгаузы. Там, у стенки, в бункеры пароходов грузится уголь.

– Хорошо быть капитаном! – тихо проговорил Гри­ша Осокин. – Стой в рубке и поворачивай штурвал. Ти­хий ход! Задний! Вперед до полного!

– Капитан денег зарабатывает много, – сказал Аркашка Кузнецов.

– Не так много, – серьезно заметил Костя.

– Если бы у меня было много денег, я бы купил все книги, какие есть на свете, и прочитал, – сказал Гриша. – И ел бы пятачные булки и леденцы.

– А я бы купил большой пароход и всю жизнь пла­вал бы, – сказал я. – А ты, Костя?

Костя не ответил. Должно быть, он думал сейчас о чем-то другом. Он часто оглядывался и прислушивался словно кого-то ожидал.

– Ты чего? – спросил я тихо.

– Ничего! – грубо ответил Костя.

Неожиданно он поднялся.

– Я сейчас, – сказал он, – подожди меня тут.

И он скрылся в темноте, между кучами дров. Постепенно ребята стали расходиться, и вскоре у костра я остался один. Где же Костя? Куда ему понадо­билось идти в такой поздний час?

Я сидел, пошевеливая палкой костер, и смотрел, как искры, подгоняемые дымом, взлетали высоко вверх и исчезали в темноте.

Вдруг к костру подошел человек. Он был в паруси­новой матросской рубахе с большим синим воротни­ком – гюйсом.

– Здорово! – сказал он тихо.

– Здорово! – ответил я.

Матрос присел на корточки. Пламя костра осветило его лицо и надпись на ленточке бескозырки: «Флотский полуэкипаж».

Мне часто приходилось видеть военных матросов. Они жили в Соломбале в огромном каменном доме, который так и назывался – флотский полуэкипаж. В будни матросы командами выходили на работы, а в воскресенье они гуляли по Никольскому проспекту.

– Где Костя? – неожиданно спросил матрос.

– Сейчас придет. А что нужно?

– Нужно.

Подгоревший костер рухнул. Рой искр взмыл кверху.

Матрос поднялся, отошел, еще с минуту постоял, словно что-то обдумывая.

В этот момент появился Костя. Он заметно смутился. Должно быть, ему не хотелось, чтобы я знал о его зна­комстве с матросом. Он поманил и отвел матроса от костра.

– Ну как, ходил? – спросил матрос.

Костя утвердительно кивнул головой.

– Что сказали?

– Сказали – не готова обувь…

Я видел, как матрос вытащил из кармана малень­кий сверточек и передал Косте. Что он говорил, я не слышал.

– Ладно, – ответил Костя. – Все будет сделано.

Матрос ушел.

Что будет сделано? И кто этот матрос? Почему он знает Костю? Я сгорал от любопытства. Я думал, что Костя сейчас же все расскажет. Но он и слушать не хотел моих просьб.

– Я тоже кое-чего знаю, – сказал я, – и тебе уж ни за что не скажу.

Однако хитрость не удалась. Костя молчал. Потом он начал болтать всякую чепуху, конечно, для того, что­бы я отстал от него. Но мне тоже не просто заговорить зубы Тогда Костя пообещал обо всем рассказать завтра.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Изо всех сил старался я скрыть свое любопытство. Утром, направляясь на работу, я внимательно рассмат­ривал тумбы у деревянных тротуаров, словно в тумбах скрывалась какая-то загадка. Дважды даже заходил в ворота чужих домов, вслух считал свои шаги. Я делал вид, что занят чем-то особенно важным и интересным. Пусть Костя думает, что мне ровным счетом наплевать на его тайны.

А на самом деле мне хотелось лишь привлечь вни­мание приятеля. Если он спросит, чем я занят, я тотчас потребую рассказать все без утайки.

Словом, мысль о матросе не выходила из моей го­ловы.

А Костя шагал рядом и как ни в чем не бывало на­певал песенку о кочегаре, который не в силах был вах­ту стоять.

В конце концов мы рассорились. Собственно, это бы­ла не настоящая ссора, какая обычно бывает у ребят. Мы не показывали друг другу кулаков, не устрашали угрозами. Я лишь сказал, что не буду у Кости помощ­ником и сам придумаю кое-что более интересное, чем побег. Но Костя упорно молчал.

В этот день нас разъединили. Меня послали на паро­вую шаланду. Костя остался на «Святом Михаиле».

Шаланда имела странный вид. Единственная мачта находилась на самом носу, а труба высотой с мачту – на корме. На середине у шаланды палубы не было, и подвесной горбатый мостик был перекинут с бака на корму. Все здесь было какое-то смешное и несуразное. Даже капитана на шаланде называли багермейстером.

На паровой шаланде перевозили землю и песок, вы­черпанные на углубляемых местах реки.

Я не был в восторге, очутившись на этом грязевозе. И как это хочется команде плавать на таком судне! Ме­ня встретил старик-механик, очень добрый на вид, с большими седыми усами. На шаланде все его называли Николаем Ивановичем. Механик вытер паклей руки и протянул их мне.

– Уже трудишься, – сказал он. – Ладно. А чей будешь?

– Красов.

– Андрея Максимовича внук, стало быть. Давно не видел старика… Все рыбачит?

– Рыбачит.

– А батько где? Что-то не помню его. Он в верхней или в нижней?

Старый механик разговаривал со мной, как со взрос­лым, и это мне нравилось. Он спрашивал, в какой коман­де отец – в верхней или в нижней, то есть матрос или кочегар.

– В верхней был.

– Значит, рогаль! – засмеялся механик. – Один дух стоит рогалей двух, а под осень – восемь. Слыхал?

С давних пор матросов называют рогалями, а коче­гаров и угольщиков – духами. Летом, когда на море штиль, матросы на палубе отдыхают. Зато внизу, у котлов, мучаются кочегары. Нет ветра – нет тяги, плохо держится пар. Но осенью, когда на море шторм и волна за волной катятся через палубу, тяжело и опасно рабо­тать матросам. И в это время блаженствуют, как они сами говорят, кочегары. В кочегарке нет сумасшедшей жары, и пар держится хорошо.

Обо всем этом я знал. Шутка механика не обидела меня.

– На каком же плавает отец? – спросил он.

– На «Ольге» плавал и погиб.

– Вот оно как… Знаю это дело, знаю…

Механик замолчал. Он вытащил большие часы-луковицу, посмотрел на небо, словно сверяя время по солн­цу, и сказал:

– Время идет, работать нужно.

– Почему вы плаваете на шаланде? – спросил я.

– А где же еще плавать?

– Ну, на большом пароходе, в море.

– Хватит, наплавался.

Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поговорить со старым моряком о том, как интересно плавать в море.

– Мы с твоим дедом поплавали, – перебил меха­ник, – повидали, поработали, и никто нам спасибо не сказал. Обоих нас с моря прогнали. Максимыча – за то, что он калека. Меня – за другое…

– За что?

Механик усмехнулся:

– Будешь много знать – скоро состаришься.

Пока мы стояли на палубе, Николай Иванович рас­сказал о работе землечерпалок.

Грязные шаланды, землечерпалки и рефулеры наво­дили чистоту в гавани портового города. Напористая моряна и весенние разливы наносят по песчинке, по ка­мешку целые острова. Постепенно гавань мелеет, дно поднимается. И давно большие морские транспорты перестали бы входить в порт, если бы не работали земле­черпалки.

– Мы, как дворники, чистим и подметаем фарва­тер, – сказал механик с усмешкой.

Машинное отделение на шаланде было такое же, как и на морских пароходах. Кочегарка тоже отделялась железной стенкой – водонепроницаемой переборкой. Металлические поручни, надраенные шкуркой – наж­дачной бумагой, сверкали отражением света.

В котле я работал старательно: мне хотелось заслу­жить похвалу старого механика. Вдруг они встретятся с дедушкой. «Дельный, – скажет Николай Иванович, – у тебя внук, старина».

Но механик даже не зашел в кочегарку, не полез в котел. Он позвал меня задолго до окончания работы:

– Беги домой, на сегодня хватит. Кланяйся Максимычу, скажи, что зайду как-нибудь, навещу старика.

Обрадованный, я убежал с шаланды. Котлы надо­ели. Когда я работал, согнувшись между дымогарными трубками, я страшно уставал и всегда думал о нашей тихой улице. Там дул свежий ветерок и было так хоро­шо играть!

Первым делом нужно забежать на «Михаила», к Косте. Хотя мы и поссорились утром, но обиды у меня уже не было. В самом деле, на Костю невозможно долго сердиться. Без него скучно. Я привык к нему.

Взбежав по трапу на палубу «Михаила», я заглянул в вентиляторную трубу и громко позвал:

– Костя!

Теплая струя воздуха из кочегарки щекотала лицо. Мой голос оглушительно прогудел в листах железа. Но никто из кочегарки не ответил.

– Костя, я пошел домой!

Труба снова гулким ревом повторила окончания мо­их слов.

Внезапно тяжелая рука схватила меня сзади за плечо:

– Чего надо?

Я обернулся и увидел над собой худое лицо кочегара, серое от угольной пыли и потное.

– Костю, котлочиста, зову.

– Нету здесь Кости, – нахмурившись, ответил коче­гар. – Он что, братишка тебе будет?

– Нет, мы с одной улицы. Товарищ мой.

Кочегар опять нахмурился и отвернулся:

– С ним тут нехорошая штука вышла. Ну вот, так дома твой Костя.

– Дома? Какая штука вышла?

– Ошпарился он, домой его увезли. Не выжить, наверно, парню.

Сломя голову помчался я к Косте. Неужели он уже умер? Не может быть этого! Мигом добежал я до до­мика, где жили Чижовы. Мне встретился Гриша Осокин. Он куда-то бегал, запыхался и не мог говорить.

– Костя… Костя… весь… весь… ошпарился.

Значит, правда.

Я тихонько пошел к Чижовым.

Костя лежал на кровати бледный, с закрытыми гла­зами. У кровати сидела мать и плакала.

У Кости были ошпарены руки и ноги.

На «Святом Михаиле» два котла. Один котел чи­стил Костя, другой был под парами. Кочегар велел котлочисту заползти под площадку и перекрыть клапан. Костя отвернул штурвальчик вентиля, и в этот момент сорвало резьбу. Со страшной силой и шумом вырвался пар и опрокинул котлочиста.

Я ушел от Чижовых с тревогой за своего друга.

Вечером на следующий день, когда я пришел с ра­боты, к нам прибежала мать Кости:

– Димушка, тебя Костя зовет. Ему сегодня легче.

Когда мы вошли в комнату Чижовых, Костя лежал с открытыми глазами. Он слабо улыбнулся мне. Обе ру­ки у него были забинтованы.

– Димка, – прошептал Костя, когда мать вышла из комнаты, – дай честное слово, что не скажешь…

Я не понял, о чем говорит Костя.

– Нужно одно дело сделать. Я тебе скажу. Дай честное слово, что никому… ни одному человеку…

– Честное слово, Костя! Никому!

Костя приподнял голову с подушки и стал говорить еще тише:

– В Соломбале есть один человек, дядя Антон. Он большевик. Только об этом никто не знает. И ты мол­чи. Понимаешь?

Я кивнул головой.

– У меня письмо от него есть. Нужно в город сне­сти. Снесешь? – И Костя рассказал мне, куда нужно отнести письмо.

– Ясное дело, снесу,

Костя глазами показал на подушку:

– Вот тут возьми.

Я вытащил из-под подушки конверт.

– Спрячь подальше! – шепнул Костя.

– А чего этот… дядя Антон… делает? – спросил я.

– Он матрос из флотского полуэкипажа. Батькин товарищ. Он делает известно чего: работает против белогадов. Только об этом ни гу-гу. Понял?

Однако еще не все было мне понятно. Но другие мысли уже захватили меня, когда я шел от Кости домой.

Мой друг, который вместе со мной чистил котлы и который играл с ребятами в казаки-разбойники, мой приятель Костя помогал большевикам, был у них вроде как почтальон. Ведь за это его могли отправить на Мудьюг или даже убить. Но он ничего не боялся. Сме­лый парень!

– Костя… Костя… – повторял я, нащупывая в кар­мане конверт. – Вот ты какой!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ

На другой день я пошел в училище. Кончилось ле­то – кончились каникулы.

Длинный коридор приходского училища был запол­нен ребятами. Снова на переменах игра в арапки, «куча мала», плавные круговые полеты бумажных ворон и го­лубей.

Сторожиха Уляша долго звонит маленьким ручным колокольчиком. Мы бежим в класс.

Новость! В нашем классе новая учительница. А где же Яков Парамонович?

– Где Яков Парамонович?

Учительница смущается, мнется. Она еще совсем мо­лодая.

– Он больше у нас не будет… Он… он… уехал.

– Куда уехал? Он никуда не собирался уезжать

– Дети, начинаем урок. У нас сегодня арифметика.

У меня возникают сомнения. Действительно, Яков Парамонович никуда не хотел уезжать. Может быть, и его… Я пугаюсь этой мысли. Яков Парамонович был хо­роший учитель, и мы его очень любили.

Урок тянется долго и тоскливо.

Впереди меня сидит Оля Лукина, дочь арестованно­го капитана, девочка, которая мне нравится. Ни одна девчонка в Соломбале мне не нравится. Только одна Оля. У нее красивые глаза и красивые волосы. Волосы чуть волнистые, заплетенные в косы. А чем красивы ее глаза – я и сам не знаю.

Оля оборачивается и спрашивает:

– Красов, ты решил задачу?

– Нет, – сердито отвечаю я.

Сейчас я не думаю ни об Оле, ни о задаче Я думаю о конверте, лежащем у меня в кармане. Сегодня нужно идти в город по поручению Кости.

Черная доска стоит на треноге. Крупными меловыми буквами и цифрами на ней написано условие задачи:

«Барышник заплатил рыбаку за 1 пуд рыбы 50 ко­пеек. На рынке он продал рыбу по 3 копейки за фунт. Сколько он получил барыша?»

Я видел перед собой трепещущую серебристую рыбу, вытаскиваемую бородатым рыбаком из садка, представ­лял барышника: он был похож на Орликова. Но, как я ни старался, задачу решить не мог. Каждую минуту я ощупывал в кармане конверт и пытался вдуматься в смысл задачи.

Вернувшись из училища, я не мог сидеть дома. Когда ждешь – время, как назло, идет невероятно медленно. Я выходил на улицу, сидел на тумбочках, пел песни. Так я спел все песни, какие знал, но оказалось, что песен нужно знать по крайней мере в пять раз больше. Тогда я стал считать. Но это скоро надоело. Время шло уди­вительно медленно. Однако я помнил наказ Кости: идти можно только вечером, когда стемнеет.

А вдруг меня задержат? Тогда конверт нужно неза­метно уничтожить. Иначе узнают о дяде Антоне, о боль­шевиках, которые втайне действуют в Архангельске. И маму и деда Максимыча арестуют, хотя они ничего и не знают обо всей этой истории.

«Ничего, Димка, не бойся! – успокаивал я себя. – Ведь Костя не боится. Он смелый парень!»

Наконец, как мне показалось, время пришло. Я старался идти не торопясь, но ноги сами несли меня впе­ред. Вскоре я уже был на Кузнечевском мосту.

Встречались и обгоняли дрожки. Лошади с черными наглазниками легко мчали их по гладкому деревянному настилу.

За устьем Кузнечнхи в далекий берег Северной Двины уткнулось заходящее солнце. Большая река, широ­кая, потемневшая, лежала спокойно и, казалось, за­стыла.

Вначале я шел по набережной. Потом свернул в ули­цу, которая называлась Садовой. Тут действительно был сад. Он занимал целый квартал. Высокие березы роняли на тротуары желтые листья. Сад был обнесен железной решетчатой оградой. Хорошо бы поиграть в этом саду! Но увы… ребят туда не пускают.

Я не заметил наступившей темноты. Нужно было то­ропиться, и я побежал разыскивать флигель с комнатой на чердаке.

В Летнем саду играл оркестр. Но я не мог ни мину­ты задерживаться. Надо успеть вернуться в Соломбалу до выхода патрулей.

Шагая по Поморской улице, я пересек два проспекта и скоро нашел двухэтажный дом, во дворе которого стоял приземистый пятиоконный флигель. Вместо обыч­ного одного слухового окошка на крыше светились три окна. Я обошел флигель и поднялся по узкой чердачной лестнице.

– Что скажешь, мальчик? – услышал я тихий го­лос из темноты.

От волнения я чуть не перепутал условную фразу:

– Дядя Миша… дядя Миша, я вам принес сандалии починить, Агния Ивановна послала…

– Работы много, скоро не сделаю, – последовал ответ.

Все шло так, как говорил Костя.

– У Агнии Ивановны носить нечего. К среде будут готовы?

– Давай сандалии. Заходи!

Кто-то открыл дверь. Полоса тусклого света ударила по чердаку.

Я вошел в комнату. Все в этой комнате было обычное: комод, покрытый кружевной дорожкой, на столе самовар, на стене – множество фотографических карто­чек в большой общей раме, на треножниках – глиняные горшки с геранями.

– Давай сандалии… О, да мы знакомы, оказы­вается!

Передо мной стоял усатый механик с паровой ша­ланды, Николай Иванович. Я оторопел. Мне уже пока­залось, что я ошибся и попал не в тот дом.

– Давай сандалии, – повторил Николай Иванович.

Я вытащил конверт, и это нисколько не удивило ме­ханика. Значит, все получается так, как надо. Николай Иванович разорвал конверт и прочитал записку.

– Так, так… – сказал он.

Я ждал, что еще скажет механик. Может быть, он мне даст еще другое, более опасное поручение? А он сказал:

– Садись, выпей чайку!

– Спасибо, Николай Иванович. Мне домой поспеть надо до патрулей.

– Ах, вот что! Это верно. Патрули… Значит, ты наш, Ну, смотри, осторожнее! – Он помолчал, потом улыб­нулся и сказал: – Максимычу поклон передал? Ну-ну, беги. А патрулей этих скоро опять не будет. Заживем!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ЗИМОЙ

Вскоре я сам увидел дядю Антона. Он пришел к Чижовым навестить Костю. Он был одет в парусиновую матросскую рубаху с большим синим воротником – гюйсом. На ленточке его бескозырки я прочитал: «Флот­ский полуэкипаж».

Дядя Антон появился у Чижовых на минутку. Ему нельзя было задерживаться: за ним могли следить шпи­ки. Он оставил нам новое письмо, пожелал Косте ско­рее выздороветь и ушел.

Еще три раза ходил я в город к Николаю Иванови­чу с письмами от дяди Антона.

Костя окончательно выздоровел только зимой, когда Соломбалу занесло снегом. Маленькие домики на на­шей улице казались завернутыми в снежную вату. Суг­робы доходили почти до крыш. По обеим сторонам очищенных тротуаров тоже высились сугробы. Под тяже­стью снега сутулились тополя и березы.

С наступлением сумерек морозный воздух синел. Всюду топились печки. Сизый дым тихо струился из труб и стлался по улице, отчего воздух еще более сгу­щался.

Поздними темными вечерами мы приходили к ма­ленькому домику на соседней улице и усаживались на скамейку. Это было место встреч с дядей Антоном. Вме­сте с письмами матрос передавал нам кусок хлеба или несколько галет. На другой день мы относили письмо Николаю Ивановичу.

После жестоких декабрьских морозов наступили теп­лые дни. В Соломбале на озерке был устроен каток. Привязав заржавленные «снегурки» к валенкам, днем я катался по тротуарам, а вечером тайком перелезал через забор на каток.

Конечно, каток не мог идти ни в какое сравнение с рекой Кузнечихой и даже с Соломбалкой. Но теперь лед на реках замело снегом. А осенью, когда первые морозы сковывали реки, лучших мест для катанья искать было не нужно. Черный лед выгибался и преда­тельски потрескивал. Но разве соломбальских ребят ис­пугаешь!

На катке было всегда шумно. Большой круг занима­ли конькобежцы в рейтузах и вязаных рубашках. Они носились, как птицы, резко взмахивая руками или зало­жив руки за спину.

В широком кольце, обнимающем площадку, медлен­но двигался поток шарфов, шапок-ушанок, шляпок, ка­поров и вязаных шапочек. Это было самое скучное мес­то на катке. Держась за руки крест-накрест, плыли па­рочками парни и девушки. Многие не умели кататься и мучились, едва переставляя ноги, словно шли по льду пешком и прихрамывали.

Именно в этой тоскливой толчее и разрешалось ка­таться нам, ребятам. А нам хотелось на беговую дорож­ку или в центр, на площадку для фигурного катания. В центре творились чудеса, каких даже в цирке не уви­дишь. Фигуристы рисовали здесь на льду причудливые узоры, вычерчивали восьмерки, прыгали, стремительно кружились и танцевали на коньках вальс.

Костя на каток не ходил: доктор сказал, что ему пока нужно остерегаться резких движений.

Англичане и американцы построили в саду горку. Она возвышалась над деревьями. Соломбальцы никогда не видали таких горок. Необычно высокая и узкая, с вытянутым скатом горка иностранцев совсем не была похожа на наши русские ледяные горки.

В одно из воскресений мы пошли в сад. Там собра­лись английские и американские офицеры. Даже самые худощавые из них в огромных желтых шубах казались толстяками. Офицеры курили, громко разговаривали и смеялись.

– Э, малшики! – крикнул один по-русски. – Кто хочет тысячу рублей получить? Кто самый смелый?

Иностранцы предлагали тысячу тому из мальчишек, который скатится с горки на коньках.

Они с ума сошли, что ли, эти американцы? Пусть-ка сами скатятся на коньках с такой вышины!

С наших широких горок мы кататься не боялись. Но горка чужеземцев была в два-три раза выше. Ледяная дорожка убегала от горки, извиваясь между деревьями.

Свою горку иностранцы делали без снега. В морозы они поливали голые доски водой. Сквозь тонкий, про­зрачный ледок на горке были видны даже сучки и щели между досками. Шутка ли – скатиться с такой горы!

И все же среди ребят смельчак нашелся. Это был Мишка Сычов, тринадцатилетний мальчуган с Четвер­того проспекта.

– Брось, Мишка, – крикнул ему товарищ. – Ви­дишь, они пьяные. Надуют…

Но Мишка смело забирался по лестнице на верхнюю площадку горки. Однако там, на высоте, смелость вне­запно покинула его. Он дважды подходил к скату и дважды отступал.

– Гуд, бой! Давай, малшик! – кричал офицер. – Трус, малшик!

Ребята, тесно прижавшись друг к другу и задрав головы, смотрели на Мишку и молчали. Нам очень хо­телось, чтобы Мишка Сычов доказал иностранцам сме­лость русских ребят. И в то же время щемящая тревога за товарища затаилась в груди.

– Не надо, Мишка, – с мольбой в голосе тихо ска­зал Мишкин товарищ. – Не надо, убьешься. Слезай…

Но Мишка не слышал.

Самым страшным было начало – несколько аршин ската были почти отвесными. Мишка отошел назад к поручню, потом, глядя застывшими глазами далеко впе­ред, прошел, не сгибая колен, всю площадку и сорвался вниз. Он не катился, а падал, весь сжавшись в комочек, и через мгновение уже был у подножия. Внизу, стреми­тельно пролетая отлогий конец ската, он стал выпрям­ляться. Он миновал первый изгиб дорожки, и, казалось, движение его стало замедляться.

Ребята следили за смельчаком, затаив дыхание. И вдруг на втором изгибе дорожки, все еще мчась с бешеной скоростью, Мишка не успел повернуть и вре­зался в снег.

Ребята ахнули. Все! Конец! Пропал!

С секунду ничего нельзя было разглядеть во взвих­ренном облаке снега. Потом у дерева высоко мелькнули Мишкины ноги, и страшный, душераздирающий крик расщепил тишину:

– А-а-а!..

Мы бросились к Мишке. Он лежал, запорошенный снегом, недвижимый, с бледным исцарапанным лицом. Ребята склонились над ним:

– Мишка! Мишка! Что с тобой?

Вокруг быстро собралась толпа. Иностранцы стали торопливо расходиться из сада. Они, видимо, боялись, что им несдобровать перед собирающейся толпой.

Мишу осторожно перенесли на скамейку. У него бы­ли перебиты ноги. Он стонал и не открывал глаз.

– Изуродовали парня, – сумрачно сказал пожилой рабочий, сняв полушубок и прикрыв Мишу.

– Нашли забаву! Теперь мальчонка навек калека…

– Нужно коменданту пожаловаться!..

– Ничего комендант не сделает…

Я смотрел на Мишку и дрожал от озноба.

Вскоре подошла лошадь с дровнями. Мишку поло­жили на дровни и увезли в больницу.

С тех пор ребята никогда не подходили к горке ино­странцев.

…Зима уходила. Снег быстро таял. Лед на Двине по­темнел и поднялся.

До Архангельска докатились слухи о наступлении ча­стей Красной Армии по Северной Двине и по железной дороге. Тайком рассказывали о поражениях интервен­тов и о восстаниях в белой армии. Впрочем, архангель­ские жители сами были свидетелями одного такого вос­стания.

В Кузнечевских казармах солдаты отказались ехать на фронт. Они разогнали офицеров и собрались на ми­тинг. Тогда к казармам прибыла английская морская пехота.

Поднялась стрельба. Англичане, американцы и бело­гвардейцы били по восставшим из пулеметов и бомбо­метов. Звенели стекла, и сыпалась штукатурка, отби­ваемая пулями. Восставшие отвечали стрельбой из окон и с чердака казармы.

Жители ближайших домов испуганно прятались в подпольях.

Восстание подавили. Солдат выстроили и рассчитали по десяткам. Каждый десятый был выведен из строя. «Десятых» отвели на Мхи и немедленно расстреляли.

Говорили, что англичане и американцы скоро уедут из Архангельска. Английские солдаты тоже нередко от­казывались воевать.

Однажды утром в училище Костя встревоженно шепнул мне:

– Вчера дядю Антона и еще одного матроса вели под конвоем куда-то к кладбищу… Нужно Николаю Ива­новичу сказать.

В этот день мы должны были встретиться с дядей Антоном. Мы пошли с тайной надеждой, а может быть… Хотя время подходило к полуночи, было светло. Теперь мы уже не садились на скамеечку, чтобы не вызывать подозрений, а бродили по улице. Что ж в этом особен­ного – двое мальчишек-полуночников не ложатся спать и бегают по улице! А может быть, они собираются на рыбную ловлю!

Но сколько мы ни ждали, матрос не явился. И мы поняли: дядю Антона расстреляли… Должно быть, у него нашли листовки…

Вечером на другой день мы пошли к Николаю Ива­новичу. Там мы встретили трех незнакомых рабочих. Когда Костя сказал о случившемся Николаю Иванови­чу и тот сообщил об этом своим товарищам, один из ра­бочих строго спросил у нас:

– А вы не проболтались где-нибудь?

– Мы знаем, не девчонки, – серьезно и с обидой ответил Костя.

– Народ надежный, давно известный, – ласково улыбнувшись, сказал Николай Иванович.

Мы слышали, как Николай Иванович тихо перегова­ривался со своими товарищами.

– Выступать нужно, я давно говорю, – глядя в пол, шепотом сказал другой рабочий. – Чего там наши медлят!

– С ухватами не выступишь, – заметил Николай Иванович. – Оружия нет, и люди не подготовлены. В комитете знают об этом. Наступление наших задер­жалось. Интервенты опять подкрепление по железной дороге послали.

– В Маймаксе люди давно готовы, – возразил тот же рабочий. – Сколько ждать можно! Так нас всех пе­ресажают да перестреляют…

Николай Иванович встал. Брови его сдвинулись. Он сердито посмотрел на рабочего, который с ним спорил:

– Врешь, Богданов! Всех нас не перестреляют. На­прасно ты панику поднимаешь. Для выступления момент нужно выбрать. Вот оружие достанем да фронт к Архангельску подвинется – тогда и выступим.

– А что, с оружием плохо?

– Пока плохо, – ответил механик.

Мы попили у Николая Ивановича чаю с хлебом.

– Пока, ребятки, не приходите. Вы хорошо помогали нам. – Николай Иванович подал нам руку и тихонько сказал Косте: – Известно, батька твой жив, на Мудьюге сидит. Скажи матери, а больше никому… Слышишь?

О, как обрадовался этому известию Костя! Он ухва­тился за рукав Николая Ивановича, и слезы полились из его глаз.

– Правда, жив?

– Доподлинно известно. Но молчок…

Кажется, первый раз я видел, как Костя плакал. Когда мы возвращались, он всю дорогу плакал, смеялся и обнимал меня.

Славный мой дружище Костя Чижов!

В Соломбале среди ребят мы никогда не проронили ни одного слова о дяде Антоне и о знакомстве с Ни­колаем Ивановичем. Теперь, уединившись, мы часто вспоминали матроса-большевика. Мы мало знали этого скупого на слова и всегда настороженного человека в военной матросской форме. Конечно, ему очень нелегко было жить и выполнять задания подпольного комитета, когда почти все время он находился на глазах у своих унтеров и офицеров. Опасность быть заподозренным или замеченным подстерегала дядю Антона на каждом шагу.

– Как это он не боится? – иногда говорил я Кос­те. – Ведь у него в казарме столько врагов!

– Он большевик, – отвечал Костя.

И этот ответ объяснял все. Мы уже знали многих большевиков и видели их бесстрашие.

Но вот теперь дяди Антона нет. При этой мысли ста­новилось невыносимо тоскливо. Сейчас как-то особенно хотелось его увидеть, прикоснуться к его бескозырке, к ленточкам, к синему воротнику и сказать «Спасибо, дядя Антон!»

В Соломбале всюду чувствовалось, что интервенты и белогвардейцы намереваются начать наступление на фронте. За кладбищем проходили торопливые учения.

Ребята находили на полях патроны, невзорвавшиеся гранаты и пироксилиновые шашки. Митьке Ильину ото­рвало руку: он держал подожженную шашку. Осколком взорвавшейся бомбы у Липы Крыловой выбило глаз.

Иногда обоймы с патронами находили в канавах на улицах Соломбалы.

Костя снова собирался на чистку котлов.

А пока мы катались по Соломбалке на огромной шлюпке, которую перехватили на Северной Двине во время весеннего ледохода. Шлюпка была дряхлая и тяжелая. Но мы являлись теперь ее полными владель­цами, и она нам казалась великолепным судном. Свое судно мы назвали «Молния».

Мы опять решили искать клад, на этот раз на кора­бельном кладбище.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ НА ПОИСКИ КЛАДА

Ночь. Легкий, почти прозрачный туман поднимается над большой рекой. Он чуть-чуть скрывает лишь сере­дину реки. Далекий противоположный берег виден от­четливо поверх бледной прохладной пелены.

Летняя северная ночь. Светлая, бескрайняя, она на­полнена необыкновенно чистой, нетронутой тишиной. Безоблачное огромное небо утратило дневную голубиз­ну. Оно такое же ясное и спокойное, как вся эта чудес­ная, такая ясная и загадочная белая ночь.

Из за острова доносился едва слышно перекатный шум землечерпалки.

Лодка тихо плыла по течению. Вначале мы усиленно гребли, но скоро нам надоело. Торопиться было некуда, хотя путь предстоял далекий. Мы ехали на кладбище кораблей разыскивать трубинский клад.

Накануне весь день прошел в сборах экспедиции. У деда, по настоянию Кости, я выпросил карту. Мы хорошо знали путь и так, но какая же экспедиция мо­жет быть без карты'

Были у нас и компас, и флаг, наспех сшитый из цветных лоскутьев, и самодельная подзорная труба. В носовой части лодки лежали веревки, топор, лопата, удочки. Словом, снаряжение экспедиции было полное.

Конечно, мы не сказали дома, куда отправляемся. Так просто, едем рыбу ловить на ночь. Ведь если рас­сказать о наших замыслах, все станут смеяться. Поэто­му план экспедиции содержался в строжайшем секрете.

Когда лодка вышла из устья Соломбалки на боль­шую реку, я поставил мачту со свернутым парусом. Вет­ра не было, и это огорчало нас. Во-первых, нельзя было развернуть парус; во-вторых, флаг на верхушке мачты висел безжизненно. А нам хотелось плыть под парусом, плыть с флагом, развевающимся по ветру. При таком торжественном и важном деле, как отправка в экспеди­цию, парус был необходим.

Мы любили безветренные белые ночи. Но сейчас мы мечтали о штормовой погоде

Несколько раз Костя раскладывал карту на скамей­ке, и мы внимательно рассматривали ее. На карте было написано: «Дельта Северной Двины». Река расходилась рукавами, охватывая острова и островки. Множество речек хвостиками пристало к большой реке. А там, где река становилась совсем широкой, начиналось море, Двинская губа.

Чуть пониже уютное местечко на карте, вдавленное рекой в берег и прикрытое длинным изогнутым остро­вом, было помечено крестиком. Это и было кладбище кораблей.

Некоторые мелкие речушки казались на карте густы­ми веточками. Здесь можно было заблудиться.

И город, и Соломбала скрылись из виду. Нашу шлюпку окружали река и берега, поросшие лесом и ку­старником. Особенно красивым и заманчивым был правый берег. На высокой горе росли огромные старые ели, издали казавшиеся черными среди яркой зелени травы и кустов. Уж не бросить ли нашу затею и не остаться ли тут? Ловить рыбу, играть в густом лесу.

Но это предложение сразу же было отвергнуто Ко­стей. Прошло не больше часа, как зашло солнце, а на небосклоне уже разливалась багряная краска – пред­вестие восхода. Ночь кончилась.

– Право руля! – скомандовал себе Костя и круто повернул шлюпку к берегу.

Пришвартовав наше судно к обрывистому берегу, мы развели костер. В продовольственном запасе экспедиции были сухари и сушеная рыба. Половину этого запаса мы сложили в котелок, залили водой и повесили котелок над костром.

Завтрак показался нам необычайно вкусным – так, впрочем, всегда бывает на свежем воздухе.

– Когда мы поплывем в настоящую экспедицию, – сказал я мечтательно, – у нас будут консервы, солони­на, белые сухари, ром…

– А это разве не настоящая? – возмущенно воскликнул Костя.

– Нет, Костя, тогда у нас еще будет шоколад…

– И какао, – добавил Костя.

– И меховая одежда, как у настоящих путешествен­ников…

– И винтовки, как у Пржевальского…

Тут разгорелись страсти. Мы перечислили столько необходимых вещей, что, пожалуй, даже самый большой корабль был бы перегружен ими до клотика.

Разумеется, мы ни минуты не сомневались, что со­кровище будет в наших руках. Прошлогодняя неудача почти забылась. Ведь тогда мы искали клад очень прос­то, а теперь у нас была настоящая экспедиция.

Да, потом у нас будут ром, консервы и шоколад, а пока мы с аппетитом ели и похваливали смесь сухар­ной каши с рыбьими костями.

Хорошо, если бы с нами в будущую экспедицию поехала Оля Лукина. Ведь были же смелые женщины-пу­тешественницы. Или нет, лучше она будет после долгих лет ожиданий встречать наш корабль, возвращающийся из дальних и опасных странствий.

Когда мы закончили свой ранний завтрак, над остро­зубыми верхушками елей левого берега поднялось яркое, пригревающее солнышко. В траве засверкали капельки росы, но тумана над рекой уже не было. Мелкая рябь побежала по реке. Качнулись и зашумели листвой кустарники. Потянувший с юго-запада ветер усиливался. Задрожал, зашевелился на мачте и взмыл в воздух наш многоцветный вымпел.

Мы столкнули с отмели шлюпку и развернули парус. Он защелкал по воде шкотом, как щелкает бичом укро­титель зверей в цирке. Я поймал и натянул шкот. Па­рус вобрал ветер и стал пузатым. Под бортом бойко за­говорила вода.

– Хорошо! – сказал Костя, развалившись на корме и зажмурив глаза.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ КЛАДБИЩЕ КОРАБЛЕЙ

Пока убывала вода и дул попутный ветер, шлюпка быстро неслась по реке. Мы, лежа на банках, рассказы­вали друг другу небылицы. Иногда Костя вскакивал и в подзорную трубу рассматривал берега. Потом переда­вал мне и говорил:

– Вы видите, мой друг, там, на берегу, раскинут вражеский лагерь…

Хотя в трубу и было вставлено увеличительное стек­ло, однако оно лишь мешало смотреть, затуманивая даль. В трубу я ничего не мог рассмотреть, зато поверх трубы хорошо видел рыбачьи избушки, или, как гово­рил Костя, вражеский лагерь.

Вскоре Костя заметил вдали на реке лодку.

– Догнать! – скомандовал он.

Но догонять лодку не пришлось. Она плыла нам на­встречу.

Оказалось, что это не простая лодка, а моторный ка­тер. В нем сидели офицеры и матросы.

Катер подошел к нашей «Молнии».

– Куда идете? – спросил морской офицер, сидев­ший у руля.

– Рыбу ловить, – ответил невозмутимо Костя.

– Откуда?

– Из Соломбалы.

– Далеко забираетесь. На вас рыба и поближе най­дется, – сказал офицер. И вдруг приказал: – Обыскать!

Мы испугались. В минуту все снаряжение нашей экспедиции было перевернуто и перерыто

– Это что за пулемет? – спросил офицер, рассмат­ривая нашу подзорную трубу, и, не дождавшись ответа, выбросил ее за борт.

– Господин офицер, не надо, – захныкал я, – это мы играем.

– Дурацкие игры! Лодку тут не встречали?

– Нет, – сказал я.

– Это которая на веслах шла? – как бы припоми­ная, перебил меня Костя.

– Все лодки на веслах, – заметил офицер, ус­мехаясь.

– Это которая небольшая, черноватая? – тянул Костя. – Мы же, Димка, видели – она в Курью речку свернула. Помнишь?..

– Помню, – утвердительно сказал я. – В ней еще двое ехали…

На лице у Кости я заметил досаду. Ведь никакой лодки мы не видели. А на той лодке, о которой говорил офицер, могло быть и три человека.

Но, по счастливой случайности, я не ошибся. Офи­цер стал внимательным. Он, видимо, поверил нам.

– Куда свернула?

В Курью! – в один голос воскликнули мы и на­перебой начали объяснять, как попасть в речку Курью.

Спустя несколько минут мы были свободны и про­должали свой рейс.

– А что если они обыщут всю речку и никого не найдут? – спросил я у Кости.

– Конечно, они никого не найдут, – ответил Костя, ликуя, – а в это время те, кого они ищут, будут уже далеко…

– Тогда они погонятся за нами.

Костя присвистнул:

– Не догонят!

Ветер тем временем переменился, и шлюпку стало прижимать к левому берегу. Течение тоже повернуло. Лодка почти не двигалась.

– Давай бечевой потянем, – предложил я. – Мы всегда против течения бечевой карбас водим, когда с де­душкой на рыбалку ездим.

К борту шлюпки мы привязали веревку. Один из нас шел по берегу и тащил шлюпку. Второй сидел в шлюпке и управлял. Утомившись, мы решили подождать, по­ка вода будет убывать. На берегу, в кустарнике, мы разожгли костер и повесили над ним чайник. Я забро­сил удочки и донницы. Не прошло и минуты, как был пойман большой пучеглазый окунь. Костя тоже закинул удочки. Но больше ни одна рыбка не задевала на­живки.

Окуня опустили в ведро с водой. Было интересно смотреть, как он, изогнувшись и распустив розовые плавники, ходил в нашем «аквариуме», то и дело наты­каясь на стенки.

Напившись кипятку и закусив сухарями, мы улег­лись на траву и уснули.

Нас разбудило горячее полуденное солнце. В возду­хе гудели оводы. Было нестерпимо жарко.

Мы выкупались и снова отправились в путь.

Это место, укрытое длинным изогнутым островком, в самом деле походило на кладбище. Здесь было тихо. Высокие березы и ольхи густо росли на островке, защи­щая бухту от ветров.

Мелодично посвистывали в зарослях невидимые птицы.

Мачты, склоненные и обломанные, торчали над бух­той, как кресты. Кое-где корабельных корпусов не было видно, и лишь мачты и реи вылезали из воды. Это были кресты над утопленниками.

Всюду над водой возвышались облезлые кормы с по­ломанными рулями. Старый почерневший бот завалил­ся на берег. Обшивка отстала от бортов и топорщилась, словно оперение у большой мертвой птицы.

На берегу распластались борта шхун, лежали скеле­ты из килей и шпангоутов[16], обломки рубок и палубных надстроек, глубоко вросшие в песок. Они нашли здесь, в бухте, свой покой. Престарелые странники – шхуны, боты, яхты, лодки, карбасы – закончили жизнь. Когда-то они бороздили Белое море и Ледовитый океан, захо­дили на Новую Землю, в норвежские фиорды, в Христианию[17], Лондон и Ливерпуль. Моряки, плавая на них, ловили треску, зубатку и морского окуня, промышляли тюленя, собирали гагачьи яйца.

Плоскодонные речные баржи приютились среди мор­ских судов.

Но самым интересным из того, что увидели, была большая красавица шхуна. Она даже не имела крена, и на мачтах ее сохранились остатки снастей. Позоло­ченные выпуклые буквы на носу чуть покривились, но мы без труда прочитали название шхуны – «Бетуха». Мачты были высокие, слегка склоненные назад. И это придавало шхуне особенную прелесть. Такие шхуны ри­суют в книгах. На носу была вырезана фигура девушки.

– Какая длинноволосая женщина! – сказал Костя.

– Не женщина, а обыкновенная русалка. Знаешь, Костя, они живые очень злые: заманивают моряков и отравляют.

– Вранье, живых русалок не бывает.

– Зато морские черти бывают.

– И чертей не бывает.

– Нет, бывают, – настаивал я. – Дедушка сам видел морского черта. На Мурмане поймали. Маченький такой, колючий.

– Не знаю, – удивился Костя, – только отец го­ворил мне, что черта выдумали попы. И лешего, и ру­салок, и домовых – все выдумали.

– Наш дедушка в бога не верит. Но только, знаешь, морской черт – это не настоящий, а животное такое…

– Ну, это другое дело, – серьезно сказал Костя. Вода колыхалась у бортов шхуны, и казалось, что судно покачивается, удерживаясь на якорях. Но шхуна прочно сидела на мели.

Мы даже забыли о кладе и, не медля, привязали шлюпку к борту шхуны.

– Как тут хорошо! – сказал Костя, спрыгнув на палубу. – Если бы я знал, то давно приехал бы сюда.

Палуба была завалена старыми досками, обрывка­ми веревок и канатов, осколками стекла. Из щелей между палубными досками выплавилась и застыла се­рая от пыли смола. Запах смолы, знакомый, приятный, вызывал необъяснимое волнение.

Мы осмотрели всю шхуну. По очереди вертели боль­шой с точеными рукоятками штурвал, спустились в куб­рик. Заглянули в люк трюма. Там в жуткой темноте блестела вода. Наш разговор звонко разносился по трюму. Словом, в развлечениях недостатка не было.

Вдруг Костя вспомнил о кладе:

– На «Белухе» ничего нет. Тут не только нет денег, но даже и того, что стоило бы денег.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ НА ВОЛЬНОМ ВОЗДУХЕ

Но клад почему-то нас не волновал. Мы проголода­лись и поспешили на берег. Под двумя могучими широколапыми елями мы расположили лагерь нашей экс­педиции. Палатка, сооруженная из паруса и ветвей, бы­ла надежным прикрытием от дождей, ветров и солнца Флаг с мачты «Молнии» был торжественно перенесен на берег и укреплен над палаткой.

Спичек было мало Костя начал добывать огонь тре­нием. Но сколько он ни старался, ничего не получалось. Тогда решили разжечь костер и поддерживать его днем и ночью.

– Давай останемся здесь навсегда, – предложил Костя. Построим избушку и будем жить до тех пор, по­ка красные не придут в город.

– А как же клад? – спросил я.

– Останемся, если не найдем. Будем охотиться и ловить рыбу.

Это было заманчиво – остаться и жить в лесу, как охотники.

– Жалко, что здесь нет тигров и слонов. Зато мед­ведей и зайцев, должно быть, много.

Костер пылал ярко и бездымно. Дым привлекает внимание людей. Нужно выбирать сухие сучья – тогда костер будет бездымный; об этом мы знали из книги об индейцах. Впрочем, это известно не только из книг. Так же делал и дедушка, хотя он никогда не читал этой книги об индейцах. Над костром висел котелок, черный от копоти. В нем варилась уха из окуня.

Наступила ночь. Поднялся туман и скрыл островок и корпуса шхун и ботов. Хотя мы не верили в чертов­щину – в русалок и водяных – и спать нам еще не хо­телось, все же обследование кладбища было отложено до утра.

Сказать по правде, вечер нагнал какую-то непонят­ную тоску. Как славно бы теперь спать дома. Мысль о кладе казалась смешной. И уж совсем глупой пред­ставлялась теперь затея остаться здесь жить. Как могла прийти в голову Косте такая чепуха! Мы съели уху из окуня и остатки сухарей. Что же делать дальше?

Я знал, что Костя тоже думает об этом. Но оба мы не хотели признаться друг другу в своей слабости.

Следуя поговорке «утро вечера мудренее», мы молча улеглись спать.

В палатке стоял полумрак. Через многочисленные дырочки ветхого паруса заглядывала бледная ночь. Тя­нуло холодом. Не спалось. Лежать было скучно.

Я взглянул на Костю. Он тоже не спал. Его широко раскрытые глаза смотрели вверх.

– Скучно, Костя. Тебе хочется домой?

– Нисколечко, – ответил Костя. – Я мог бы здесь десять лет прожить.

– А я мог бы сто лет прожить!

– А я двести!

– А я триста!

– А я пятьсот!

– А я целую тысячу!..

Постепенно усталость начинала одолевать меня. Сквозь сладкую дремоту я слышал тихий голос Кости, а отвечать уже не хотел и не мог.

…Пробуждение было странным. Вначале я никак не мог сообразить, почему я сплю в одежде. Утро сейчас или вечер? Почему одному плечу жарко, а другому про­хладно? Наконец, почему одеяло у меня такое жесткое и нет у него конца-края?

Во сне я видел елку, увешанную сладкими медовы­ми пряниками…

Над головой весело прощебетала птичка. Под одея­ло подполз горьковатый, но приятный дымок от костра.

И тут я все вспомнил. Это не одеяло, а парус; наша палатка рухнула, когда мы спали. Левому плечу на сы­рой земле было холодно. Правое плечо через парусину пригревало солнце. Было не утро, а полдень.

Кости рядом не оказалось. Он хлопотал у костра, раскалывая топором обломки корабельных досок. На таганах, объятые высоким пламенем костра, висели ко­телок и чайник.

Вид у моего приятеля был серьезный, самый заправ­ский вид работающего моряка. Босой Костя то и дело поддергивал штаны, закатанные под коленями.

Я вылез из под паруса и подошел к костру. От вче­рашней грусти не осталось и следа.

Высоко над бухтой качались чайки. Зелень деревьев и травы на солнце была яркой, как на картинах. Лас­точки с невероятной быстротой стригли пространство между берегами.

Там, где река поворачивала, в желтом обрыве высу­шенного солнцем берега чернели отверстия – гнезда ласточек. Обрыв напоминал географическую карту бес­численные узкие трещины – реки, черные кружки гнезд ласточек – города.

Вода была самая малая. Бухта зеленела травой шолей и осокой, и широкими листьями балаболки. Хорошо, уютно и тихо было на корабельном кладбище. Во вся­ком случае, если не десять лет, то несколько дней про­жить здесь – немалое удовольствие! Но тут я вспом­нил о том, что есть нам сегодня нечего. И тоска снова овладела мной, рассеяв лучезарные мысли.

Не замечая меня, Костя разговаривал сам с собой. Он командовал котелком и чайником, да так громко и грозно, словно в его подчинении находился экипаж во­енного крейсера.

– К чему тебе столько кипятку? – спросил я.

– Баню хочу устроить зайцам и медведям. Надо же зверюгам помыться…

Но тут Костя запустил руку в ведро, стоявшее в те­ни кустарника, и вытащил за жабры серебристую крас­ноглазую сорогу.

Так вот зачем нужен кипяток! Сегодня на завтрак у нас будет уха.

Я похвалил друга, а Костя в это время, торжествуя. вытащил из ведра большеротую упрямую щуку. В ней было по меньшей мере фунтов пять. Кроме того, в вед­ре плавали два фунтовых язя, два окуня и кое-какая мелочь – ерши, подъязки, сорожки.

Рано утром, страдая бессонницей, как говорил он сам и как обычно говорят бывалые, пожилые люди, Костя вышел из палатки. Ему пришла мысль половить рыбу. С борта «Молнии» он закинул удочки, а с обры­вистого берега опустил донницы и жерлицы, наживив на них мелкую рыбешку.

Разумеется, на рыбалке с дедом я видывал и поболь­ше добычи, но никогда мне еще не приходилось так ра­доваться рыбацкому счастью. Было только досадно, что поймал рыбу Костя, а я в это время спал.

Завтрак у нас был богатейший. Не хватало лишь хлеба, но мы привыкли дома сидеть без хлеба по не­скольку дней. Зато соли было вдоволь – мы насобира­ли ее на пристани в гавани за день до отплытия в экс­педицию. Там во время погрузки рассыпали мешок.

Позавтракав, мы столкнули шлюпку на воду и от­правились осматривать заброшенные суда. Хороший сон, сытный завтрак и теплый солнечный день подбодрили нас. Мы не сомневались, что найдем клад.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ НАШЛИ

На первом боте мы лишь перемазались в саже и ни­чего интересного не нашли.

Бот был погорелый. Может быть, он горел в море, возвращаясь из дальнего рейса. Искры сыпались с бор­тов и с шипеньем гасли на волнах. Если была осенняя темная ночь, зловещее зарево с ужасом наблюдали с бе­рега жители поморских посадов и становищ. Если стоял ясный день, море курилось черным ползучим дымом.

Осматривая старые суда, забираясь на мачты, загля­дывая в трюмы и кубрики, можно было представить множество разнообразных историй, загадочных, страш­ных и веселых.

Хозяин красавицы шхуны «Белуха», наверно, был богачом. Он плавал в море без всякой цели, гулял по волнам, предпочитая их иногда Троицкому проспекту. «Белуха» была маленькой плавающей дачей.

А вот на этом боте люди работали, спуская за вахту по семь потов. Бот и сам походил на измученного тер­пеливого труженика. Когда он плыл в Архангельск, в трюмах лежала рыба или поваренная соль. Когда бот выходил из порта в море, он вез для поморов всякую хозяйственную утварь.

Хозяин этого бота был скряга и живодер. Сам он ходить в море боялся. Старый бот мог в каждом рейсе развалиться; он давно отслужил, что ему полагалось.

Капитан на боте был старый помор, не знавший страха. Ему все равно, где умирать – в избе на пола­тях или в море под волной. Матросов он гонял, как пес кошек. «Я работал, – кричал он, – работайте и вы!» Может быть, этого капитана матросы сбросили за борт. Бывали такие случаи…

Зато капитана со зверобойного судна матросы, долж­но быть, любили. Это был добродушный человек, отваж­ный мореход и охотник.

Он первым спускался на лед к лежке морского зве­ря и багром укладывал первого тюленя. С его легкой руки начинались хорошие промысловые дни.

Надо думать, на «Промышленнике» был славный парень-кок. По уверению команды, он умел из топори­ща варить суп, из речного песка раскатывать пироги и пел забавные песенки.

И вся команда этого судна состояла из смелых и трудолюбивых зверобоев – в море, весельчаков и бездомников – на берегу.

На одной шхуне в каюте мы заметили в двери не­сколько маленьких круглых отверстий. Это были следы от пуль. Одна пуля застряла в доске. А на полу так и остались несмытыми пятна крови.

Конечно, мы сразу же сочинили самый страшный рассказ о нападении на шхуну морских разбойников.

Но вот осмотрены все корабли. А трубинское сокро­вище не найдено. Все наши поиски оказались напрас­ными.

Снова день подходил к концу. Нужно было возвра­щаться домой.

И вновь тоскливые мысли напали на нас.

– Может быть, шхуна с кладом затонула, – сказал я. – Может быть, сундук лежит в трюме вот этого судна.

Шлюпка покачивалась у шхуны с высоко поднятой кормой и обломанным рулем. Большая часть корпуса шхуны была под водой.

– Да, все перерыто, – ответил Костя, оглядывая бухту. – Остались утопшие да баржи. Баржи новые, на них даже лягушек не найдешь. А в трюмы утопших не попасть… Ладно, поедем домой! Только ты не гово­ри, куда ездили… Дурачки мы с тобой, Димка! Это только в сказках клады находят.

– А бывает и не в сказках.

– Вранье! Не бывает. Никаких кладов больше не буду искать. Ищи один. Я на фронт побегу, к красным. Теперь фронт близко, красные наступают.

Не спеша мы поплыли по бухте к нашему лагерю. У крутого, стеной уходящего в воду берега стояла не­большая баржа. На носу баржи было написано «Лит. В».

Что-то знакомое мелькнуло в моей памяти. Где я видел такую же странную надпись?..

И тут я вспомнил чистку котлов на «Прибое», вет­реный осенний день, машиниста Ефимыча, открытые кингстоны.

– Костя!.. Костя, посмотри, та баржа… помнишь?

– Помню. Зачем ее сюда привели? Она совсем но­вая и целая.

– Давай посмотрим!

Не раздумывая долго, мы забрались на баржу и при­нялись за осмотр ее.

Дверь каюты и люковая крышка трюма были зако­лочены гвоздями. Но у нас был топор. Отогнув гвозди у двери, мы спустились в маленькую каюту, где обычно на баржах живут шкипер и водолив.

Маленькая дверца, которая вела из каюты в трюм, была заперта на внутренний замок. Сколько ни старал­ся Костя открыть дверь лезвием топора, она не подда­валась. Тогда он обухом топора выбил одну нижнюю доску. Доска отскочила, но сразу же во что-то уперлась.

Костя просунул в щель руку. Мучимый любопытст­вом, я замер в ожидании.

– Что-то железное, – шепнул Костя, – и деревян­ное. Кажется, ружье…

– Ну-ка дай, Костя, посмотреть!

Просунув руку в щель, я ощутил холод смазанного железа и гладкую, полированную поверхность дерева. Насколько было возможно, я протягивал руку все даль­ше. Там были два приклада, три… четыре…

Признаться, мы здорово перепугались. А вдруг здесь, на кладбище, кто-нибудь есть!

– Пойдем посмотрим, – шепотом предложил Кос­тя. – Если кто тут есть, надо тикать.

Мы выбрались из каюты и осмотрели всю баржу. Нигде ничего подозрительного не заметили.

Снова спустившись в каюту, мы выбили еще одну доску. Костя зажег спичку.

Десятки винтовочных затыльников, густо покрытых маслом, смотрели на нас глазками шурупов.

– Вот так клад!

– Что же нам делать, Димка?

– Не знаю.

– Нужно посмотреть трюм с палубы. Гвозди у трюмного люка были крепкие и большие, настоящие барочные. Топору они не поддавались. Мы исцарапали руки и облились потом, прежде чем откры­ли крышку. Под крышкой лежал двойной слой просмо­ленной парусиновой прокладки.

Трюм баржи был заполнен ящиками с патронами. Удивленные, мы долго молчали. Что же делать нам с этакой находкой?

– Заявить? – Костя вопросительно взглянул на ме­ня и, не дожидаясь ответа, сказал: – Ни за что на свете!

– Что же будем делать, Костя? Так и оставим?

– Если бы у меня был отряд, всех бы вооружил!

– Костя, а если бы нам взять по одной? Пригодят­ся, когда на фронт побежим.

– Возьмем по две и спрячем, а остальные все в во­ду. Чтобы белым не досталось!

Мы вернулись в лагерь. Мне было жалко топить вин­товки и патроны. Может быть, пригодятся. И тут я вспомнил: оружие нужно архангельским большевикам.

– Какие мы с тобой болваны, Костя! – крикнул я. – И как мы сразу не догадались… Нужно об этом сказать Николаю Ивановичу.

Костя даже подпрыгнул и щелкнул себя в лоб: го­лова дубовая! Как он сам не догадался!

– Нужно увести баржу в другое место, – сказал я. – Кто-то о ней знает.

Однако вдвоем мы не смогли даже и пошевелить плавучий склад оружия и боеприпасов.

Пришлось закрыть люк и двери и покинуть баржу. Нужно было скорее ехать в город. Кое-как мы промая­лись до рассвета. Спать не могли. Кто же сможет спать, пережив такое удивительное приключение!

Когда солнце вылезло из-за верхушек деревьев, мы залили костер, подняли парус и поплыли, держа курс на Архангельск.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ОРУЖИЕ ЕСТЬ!

Когда мы прибежали к Николаю Ивановичу и сооб­щили о находке, нам не поверили.

Мы рассказывали торопясь, захлебываясь и переби­вая друг друга.

– Все шхуны старые престарые, а баржа эта новенькая. Зачем такая баржа на кладбище стоит… Тут я и говорю Димке.

Костя перевел дух и взглянул на меня. А я не вы­держал:

– Стой! Ведь это я тебе, Костя, говорю «Помнишь, Костя, та самая баржа…»

Николай Иванович сидел у стола, расчесывал своп пышные седые усы гребеночкой и, должно быть, думал, что мы с ума сошли или вычитали всю эту нелепую ис­торию в книжке. Он чуть заметно улыбался, но не останавливал нас. Давайте, мол, рассказывайте для развлечения, пока время есть. Забавно! Вот ведь какие штуки можно в книге вычитать! Ребята – они ребята и есть.

На кровати лежал человек, которого мы раньше не встречали. Он лежал, не сняв пиджака, закинув ноги на стул, чтобы не запачкать одеяло. Николай Иванович называл его товарищем Королевым.

Королев курил, смотрел в потолок в одну точку и, наверно, что-то обдумывал. Потом он стал посматривать на нас и прислушиваться. Наконец он даже присел на кровати.

– Тогда я схватил топор, – с жаром рассказывал Костя, – да ка-а-ак ахну по двери! Доска так и вы­летела…

– Я туда руку запустил и…

– Да подожди ты, Димка' Дай по порядку… Вот не поверите, смотрю – винтовка. Спросите у Димки…

Мы замолчали – что скажет на это Николаи Ива­нович?

– Постойте, ребята, а какая это баржа? – вдруг спросил Королев. – На ней написано что-нибудь? Ну, название есть?

– Названия никакого нету, – покачал головой Костя. – А написано на носу только желтыми буквами…

– «Лит. В»! – добавил нетерпеливо я.

Мне все казалось, что Костя рассказывает чересчур медленно. Тянет и тянет!

– Да, «Лит. В», – подтвердил Костя. – Мы толь­ко никак не могли отгадать, что это за «лит» такое.

– Эх, черт возьми! – вскричал Королев так, что мы даже испугались. – Да ведь это же та самая баржа!

Он схватил Костю в охапку и закружил его. Потом так же схватил меня и поднял до потолка.

– Нет, неужели этот Прошин правду писал?.. Нико­лай Иванович, принеси-ка мне мою зеленую папку.

Ошеломленный механик выбежал из комнаты. Он вернулся с канцелярской папкой, завязанной тесемками.

Королев порылся в папке и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.

– Да-да, да да… – повторял он, читая про себя. Потом он передал письмо Николаю Ивановичу. – Видите, видите, ясно сказано «Литерная В находится в надежном месте». По правде, я не очень верил этой записке. Прошин писал ее в тюрьме. Но только его так измучили, что бедняга не выдержал… помешался. Пом­нишь, Николай Иванович, я говорил тебе об этом… А кроме того, я плохо знал этого Прошина. Могла быть провокация. А теперь можно предполагать…

…Вероятно, в тот самый день, когда был потоплен «Прибой», моторист Прошин заметил одиноко плыву­щую по Двине баржу. По осадке легко было определить, что баржа с грузом. Обнаружив в барже винтовки и патроны, Прошин отбуксировал ее своим катером на кладбище кораблей. По возвращении в Архангельск он был арестован. И тайна оружия ушла с ним в тюрьму.

Зимой Королев получил от Прошина записку, но подпольщикам уже было известно, что моторист после допросов и пыток сошел с ума.

Так вот как попала баржа на корабельное кладбище! Конечно, Прошин не указал места, опасаясь, что запис­ка может попасть в руки тюремщиков. Кроме того, он, может быть, надеялся, что его скоро освободят.

– А что же вы там делали, на этом кладбище? – неожиданно спросил Николай Иванович.

Было немножко стыдно и смешно признаваться и рассказывать о поисках клада.

Николай Иванович и Королев долго смеялись и хва­лили нас. Потом Николай Иванович угостил нас чаем, и мы отправились домой счастливые и веселые.

Спустя три дня мы снова поплыли на кладбище ко­раблей. Когда наша «Молния» вышла на широкую реку, Костя сказал.

– Смотри лучше, они должны быть тут!..

На реке было тихо. На востоке ровный бледно-розо­вый восход солнца предвещал ясную и безветренную погоду. Поеживаясь от ночной прохлады, Костя неторопливо греб и напевал.

Нас ни в чем нельзя было заподозрить: в шлюпке лежали удочки и донницы, банка с червями-наживкой и сачок. Обычное дело – ребята поехали ловить рыбу.

На середине реки я заметил две лодки.

Костя трижды поднялся со скамейки во весь рост. Это был условный знак – «свои».

Верст пять мы плыли одни, не сближаясь с лодоч­никами, направлявшимися также на корабельное клад­бище. Три лодки, плывущие вместе, могли вызвать по­дозрение.

Только когда Архангельск скрылся за поворотом реки, мы подплыли к лодкам и поздоровались с под­польщиками. Среди них был знакомый уже нам Коро­лев. Николай Иванович на кладбище не поехал. Во-пер­вых, он был уже стар, чтобы работать на разгрузке, а во-вторых, ему нельзя было покинуть свою паровую шаланду.

Королев на этот раз надел не пиджак, а синюю мат­росскую куртку. Широколицый, загорелый, он и в са­мом деле походил на архангельского моряка. И только разговор выдавал его: он говорил чисто, гладко – по-петроградски.

Из предосторожности нам вскоре опять пришлось разделиться.

Мы плыли долго, но ни разу не приставали к берегу.

И вот снова перед нами корабельное кладбище: скло­ненные мачты шхун, узкий изогнутый островок, тихая бухта, яркая зелень листьев балаболки.

Меня высадили на островке. Отсюда было видно всю реку до поворотов.

Я должен был наблюдать за рекой и противополож­ным берегом, пока подпольщики разгрузят баржу и спрячут оружие в лесу. Если на реке покажется какая-нибудь лодка или катер, мне немедленно подать услов­ный сигнал продолжительным свистом.

Костя отправился вместе с Королевым и другими подпольщиками к барже.

В бухте корабельного кладбища было по-прежнему тихо и уютно.

У песчаного мыска на мели игриво плескалась ры­бешка, рассыпая на воде быстро исчезающие круги. Пе­реливчатый птичий посвист долетал из кустарников.

Я лежал на траве, укрывшись за ивовым кустом, зорко всматривался вдаль и прислушивался. Косте досталось, пожалуй, более интересное дело – показать подпольщикам баржу и работать с ними. Однако и на­блюдать – поручение тоже не пустяковое. Тут нужно иметь прежде всего зоркий глаз. И уж, ясное дело, не каждому мальчику можно доверить наблюдение.

Вскоре до меня донесся стук топора и скрип отди­раемых с гвоздей досок. Начали!

Лежать и наблюдать пришлось очень долго. Сколь­ко прошло времени, я не знал, но только оно тянулось неслыханно медленно, это томительное время ожидания.

Уже солнце стало клониться к берегу, когда я, на­конец, услышал поскрипывание уключин. Это приехал за мной на «Молнии» Костя.

– Закончили! – сказал он. – Поедем. Нужно по­есть – и домой!

Все очень устали, и потому было решено немного отдохнуть, прежде чем отправиться в обратный путь.

Костра не разжигали. Мы поели соленой селедки с хлебом и запили водой из реки. Конечно, мы могли наловить свежей рыбы, но сейчас об этом некогда было и думать. Королев прилег на траву.

– Итак, господа Пуль и Айронсайд, ваше дело про­играно, – сказал он, улыбаясь и играя головкой осы­павшейся ромашки. – Теперь вам только и остается – насмолить лыжи. Иначе вашим бокам достанется еще покрепче.

Мы знали, что Пуль и Айронсайд – английские ге­нералы, находившиеся в Архангельске.

– Вот получен последний номер, – продолжал Ко­ролев, развертывая перед товарищами газету. – «Опе­ративная сводка. На Северо-Двинском направлении на­шими войсками после упорного боя захвачено несколь­ко селений по реке Северной Двине. Под могучими уда­рами красных войск союзники и белые отступают. Во всем Шенкурском уезде восстановлена Советская власть».

– Откуда такая газета? – спросил я Костю.

– Из Москвы.

– Союзники уже, кажется, удирают, – сказал мо­лодой рабочий, который лежал рядом с Королевым. – Судов много уходит, и все с полным грузом.

– Грабят, – подтвердил другой подпольщик.

– Да, грабят, – кивнул Королев. – Но ничего, землю-то русскую им с собой не увезти. Они тут хотели навсегда остаться, колонией наш Север сделать. Не вы­горело! И не выгорит никогда!

Из разговоров подпольщиков мы узнали, что най­денными винтовками будет вооружен отряд архангель­ских рабочих, который начнет боевые действия с при­ближением частей Красной Армии к городу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ В ПОГРЕБЕ

Наступила зима. Англичане и американцы еще осенью, вслед за французами, оставили наш город. Тем­ными ночами уходили пароходы с войсками.

В Архангельске теперь оставались белогвардейцы во главе со своим генералом Миллером.

В Соломбале же открыто говорили, что красные громят белогвардейцев и скоро займут Архангельск.

Однажды со стороны Северной Двины послышалась пальба. Нам не нужно было объяснять, что случилось. Мы давно ожидали этого дня и знали, что он скоро наступит.

Мы лишь переглянулись с Костей, поспешно спрята­ли свои лыжи и дворами, через заборы, выбрались на соседнюю улицу.

Это был самый удобный и безопасный для нас путь – дворами, через заборы. Никто не остановит, не задержит, а к Двине мы попадем быстрее.

На Никольском проспекте мы увидели отряд рабо­чих с красными повязками и винтовками. По площади бежали солдаты и стреляли. У них тоже на рукавах были красные повязки.

Но главные события происходили на Двине.

По реке, разбивая толстый лед, уходил в сторону моря ледокол «Минин». Из двух широких труб ледоко­ла валил густой черный дым. Кочегарам, видимо, при­казали угля не жалеть. Даже издали, с берега, была заметна сумятица, царившая на ледоколе.

С палубы еще не убрали горы тюков, мешков, чемо­данов, в спешке погруженных как попало. Среди воен­ных папах и башлыков можно было различить шляпы, высокие каракулевые шапки и платки.

Многие архангельские богатей тоже решили бежать на ледоколе за границу.

Вместе с ледоколом «Минин» в море уходила большая паровая яхта «Ярославна». И она была переполне­на белогвардейцами.

Группы рабочих и матросов с берега обстреливали из винтовок отплывающие суда.

Мы с Костей спрятались во дворе небольшого доми­ка и смотрела через открытые ворота на Двину.

– Эх, винтовку бы нам! – сказал Костя. – Вот бы стрельнули… Давай побежим туда!

Пригибаясь так же, как это делали матросы, мы пе­ребежали к самой реке и укрылись за катером.

– А где сам Миллер? – спросил один из рабочих, стоявших вместе с нами за корпусом катера.

– На «Минине», – ответил другой. – У него весь штаб на «Минине», уже сколько дней!

– Так ведь он уйдет! Надо на лед выходить.

– С одними винтовками ледокол не задержать. Сю­да бы орудие! По капитанскому мостику ударить да по рулю.

Рабочие побежали дальше, то и дело стреляя по ле­доколу.

Вдруг на «Минине» грянул орудийный выстрел.

– Ложись!

Мы рухнули в снег.

Вслед за первым грохнул второй выстрел, потом третий.

Один снаряд разорвался на берегу, подняв в воздух облако снега и угольной пыли. Второй угодил в крышу маленькой деревянной церкви.

– Не разобрал сдуру, куда бьет! – засмеялся мо­лоденький матрос, привстав на колено и укрываясь за причальными тумбами. Вкладывая в магазин винтовки обойму за обоймой, он торопливо прицеливался и стре­лял по ледоколу. – Эк, струхнули! Неужели уйдут, гады?..

– В спину поветерь! – пожелал белогвардейцам какой-то старик.

«Минин» уходил все дальше и дальше.

Мы вернулись на главную улицу Соломбалы. Тут и там развевались красные флаги. С красными повязками шли в колоннах рабочие и пели песни.

Стало известно, что в город уже вступили части Красной Армии.

– Вот бы Николая Ивановича увидеть! – сказал я.

– Сейчас ему некогда, не до нас, – ответил Костя, пристраиваясь к колонне рабочих. – Потом увидим еще.

Я встал рядом с Костей. Мы прошли в рядах всю Соломбалу.

Костя шагал серьезный, сосредоточенный и тонень­ким, срывающимся голосом подтягивал песню, которую пели рабочие. Он отставал в пении, потому что не знал слов песни и лишь повторял их окончания.

Усталые и возбужденные, мы пришли домой только к вечеру. Я уже хотел лечь спать, но в это время к нам прибежал Костя:

– Димка, пойдем смотреть прожектор! Красиво!

Мы выскочили во двор. Морозило. В вышине горели крупные, удивительной чистоты звезды. Тонкий луч про­жектора перекатывался по небу. Он то падал за крыши домов, то вдруг снова поднимался белым высоким стол­бом, упираясь в мягкую темноту неба.

Мы любовались прожектором, пока он не погас.

Было холодно.

– Теперь отец вернется, – сказал Костя и задум­чиво добавил: – Если не расстреляли…

– Не расстреляли, – уверенно, чтобы подбодрить Костю, ответил я. – Ведь Николай Иванович говорил!

– Он давно говорил… А этим теперь зададут! – Костя погрозил в сторону орликовской квартиры.

Из окон сквозь тюлевые занавески во двор проби­вался яркий свет, отражаясь на снегу белыми квад­ратами.

– Теперь Советская власть будет! – сказал Костя, и глаза его сверкнули. – Ребятам можно будет учить­ся, на кого они захотят.

– А ты, Костя, на кого будешь учиться?

– Я инженером буду!

– А что инженеры делают?

– Я буду строить пароходы, которые по океану пла­вают. Большие! И потом я изобрету такую машину, ко­торая и по земле ходит, и по воде плавает, и по воз­духу летает.

– Как ты изобретешь, Костя?

– Выучусь и изобрету. При Советской власти будет нужно много разных машин, чтобы легче работать ра­бочим было…

– А что бы такое мне изобрести?

– Ты изобрети такой дом… – Костя на договорил.

Заскрипела калитка. Во двор вошли какие-то люди. Разглядеть их было невозможно.

Костя присел на корточки в тени от погреба и мах­нул мне: «Садись!»

Притаив дыхание и не шевелясь, мы сидели на снегу и ждали.

– Кто это? – шепотом спросил я.

Костя опять махнул рукой:

– Молчи!

Незнакомцы поднялись на высокое крыльцо парад­ного входа, которое находилось у самой калитки. Было видно, как один из них надавил кнопку звонка.

На лестнице послышался голос Юрия Орликова:

– Кто?

– Откройте!

Дверь наверху захлопнулась.

Пришедшие позвонили вторично, потом начали сту­чать, да так сильно, что дверь гулко задрожала. Кто-то из них чуть слышно, но зло выругался.

Опять дверь наверху отворилась, и на этот раз жен­ский, похожий на Маришин голос испуганно спросил:

– Кого нужно?

– Юрия Орликова.

– Его нет.

– Врут! – прошептал Костя.

– Откройте! – потребовали снизу.

Мариша осторожно сошла по лестнице и открыла дверь. Люди поднялись наверх.

Мы поняли: красноармейцы пришли за Юркой Орликовым.

Врут, врут, врут! Мы уже хотели бежать и сказать красноармейцам, что Орликов дома. Наверно, он где-нибудь спрятался. Не верьте этим гадам! Он тут, пря­чется дома, этот прапорщик, который предавал больше­виков и сам арестовывал их, а может быть, и расстре­ливал! Это он выдал отца Кости Чижова!

Да, мы уже были готовы вскочить, но в этот момент приоткрылась дверь черного хода квартиры Орликовых. Кто-то вышел и тихо у забора стал пробирать­ся в нашу сторону, к погребу. Я дрожал от волнения и холода. Костя ещё ближе прижался к стене погреба.

– Это Юрка! – прошептал он. – Тес…

В самом деле, это был Орликов-сын. Он постоял не­которое время, озираясь по сторонам. Потом решительно подошел к погребу, рванул дверь и шмыгнул туда. Видимо, он хотел подождать в погребе до ночи, чтобы ночью незаметно улизнуть из города.

И не успел я опомниться, как Костя подскочил к две­ри погреба и набросил щеколду.

– А-а-а… попался! – прыгая и торжествуя, кричал Костя. – Попался, белогад проклятый!

Ошеломленный, я все еще сидел на снегу и не мог приподняться. Юрке Орликову бежать не удалось, и за­держал его Костя Чижов! Вот когда ты, Юрка, будешь расплачиваться! За все – за искалеченного на горке Мишку Сычова, за избиение Гришки Осокина, за свое барство, за отца Кости Чижова, за всех, кого предал и арестовал!

– Открой! – в испуге прохрипел Орликов. – Маль­чик, открой!

Он смотрел в «иллюминатор» и почти плакал. Ниче­го, зато ты смеялся, когда у Гришки Осокина текла из носа кровь! Ты смеялся, когда плакали дети рабочих, уводимых тобой в тюрьму.

– Попался, попался! – продолжал кричать и пры­гать Костя. – Димка, иди зови наших!

Орликов протянул в «иллюминатор» руку, и я заме­тил в его руке револьвер.

– Костя, берегись! – заорал я.

– Открой, говорю! – зашипел Орликов. – Открой, а то пристрелю!

Костя отскочил от «иллюминатора». Но Орликов выстрелить побоялся Он, должно быть, сообразил, что выстрел услышат в доме

– Димка! – закричал на меня Костя. – Чего ты стоишь? Беги зови!

Орликов убрал револьвер и зашептал:

– Не надо, мальчик! Я тебе денег дам. Сейчас дам денег. Открой, прошу тебя… пожалуйста, открой!

– Денег? Купить хочешь… А вот чего не хочешь? – Костя показал кулак.

Стуча зубами от холода и волнения, я взбежал по лестнице к Орликовым. Я не мог говорить и заикался:

– Он там… в погребе! Мы его… поймали. Он… хо­тел убить Костю! Скорее!

… Больше я ничего не помнил. В тот вечер я просту­дился и заболел. Несколько дней я лежал в постели, объятый жаром, и бредил. Мне чудилась наша улица, извилистая речка Соломбалка, широкая снежная рав­нина Северной Двины. Я слышал продолжительные зо­вущие гудки пароходов и видел задумчивые, но счаст­ливые глаза моего друга Кости Чижова.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДА ЗДРАВСТВУЮТ СОВЕТЫ!

Дед Максимыч снова растянул в комнате свои сети. Тихий мартовский ветер принес неожиданную оттепель. Еще не ясные, но волнующие признаки ранней весны уже беспокоили и радовали старика.

Простудившись и пережив страшное волнение в тот памятный вечер, я пролежал в постели почти месяц.

Дедушка Максимыч сам ухаживал за мной. Кряхтя, он ходил около кровати. Он измерял мне температуру, прогревал меня чаем до поту и пел мои любимые по­морские песни. Милый мой дедушка!

– Скоро, внук, на рыбалку, за окуньём! – говорил дед, подбадривая меня.

Каждый день, возвращаясь из школы, к нам захо­дил Костя

– Помнишь, когда я лежал ошпаренный, а ты при­ходил ко мне? – вспоминал Костя. – Давно это было. Мы тогда письма носили Николаю Ивановичу от дяди Антона.

– Да, давно, еще при белых, – отвечал я.

Действительно, казалось, что все это было очень-очень давно. Теперь мы обо всем могли говорить гром­ко, не боясь ни Мхов, ни Мудьюга. Как хорошо, когда можно думать и разговаривать, и мечтать так свободно!

Однажды, когда я уже начал вставать с кровати, прибежал Костя. Он что-то кричал и прыгал, и смеялся. И я ничего не мог понять, что он говорил. Только успо­коившись, он более внятно сказал:

– Как ты не поймешь? Завтра приезжает папка! Завтра! Ура-а! – он продолжал прыгать и кричать: – Завтра! Ура-а-а!!!

На другой день действительно котельщик Чижов вернулся домой. Но я его еще не видел.

…Было воскресенье, и потому ребята в школу не пошли. Они играли на улице. Я смотрел на них из окна.

Костя с красным флагом стоял на тумбе и что-то с жаром говорил ребятам. Вероятно, в игре он был командиром красногвардейского отряда. Флаг легко вился над его головой, и мой друг в самом деле был похож на командира.

На улице все еще лежали снежные сугробы, но солнце теперь не искрилось в них. Сугробы потемнели и осели, им недолго оставалось лежать. Скоро весеннее солнце совсем растопит их.

Я услышал, как ребята закричали «ура». Они под­прыгивали и размахивали руками. Должно быть, Костя Чижов сказал им что-то очень интересное.

Еще долго ребята прыгали и кричали, как вдруг Костя, соскочив с тумбы и показывая рукой в сторону речки, побежал туда. Огласив улицу воинственно-радост­ными выкриками, ребята устремились за своим коман­диром.

Что они могли там увидеть?

Я готов был сам выбежать из дому и узнать, что же случилось. Но мне нужно сидеть дома еще целый день. А завтра я уже пойду в школу.

Вскоре я услышал странный шум, напоминающий шум автомобиля. Я прильнул к стеклу. Да это же и был самый настоящий грузовой автомобиль!

Из-за переплета оконной рамы показались передние колеса. Грузовик с трудом пробирался по узкой, необъ­езженной дороге. Ведь по нашей улице никогда не про­ходил ни один автомобиль. На радиаторе грузовика краснел маленький флажок. Припрыгивая, увязая в снегу и крича, ребята бежали рядом с машиной.

И вот грузовик остановился у нашего дома. Нет, он не застрял в снегу. Шофер специально остановил ма­шину. Об этом можно было судить по тому, что он не­медленно открыл дверцу и вышел из кабины. Потом из кабины вышел и другой человек. Это был не кто иной, как сам Николай Иванович.

Из кузова выпрыгнул еще один человек. К нему тут же подбежал Костя. Я, конечно, сразу же догадался: это отец Кости, котельщик Чижов.

Сопровождаемые ребятами, Николай Иванович, отец Кости и шофер вошли в нашу комнату.

– Рыбачить собираешься? – Николай Иванович обнял деда. – Давно не видел тебя, старик!

– Слыхал от внука, что все еще с машинами возишься, – ответил смущенно дед. – Ну, да ты моло­дой, разницы у нас лет десять будет. А я рыбачу на своей посудине помаленьку. Да нынче рыба путаная и хитрая пошла. Не те времена.

– Тебе пенсию теперь дадут, старик! – весело ска­зал механик. – Век свой трудился, а теперь в твои годы отдохнуть полагается. А смотри, Максимыч, жизнь-то какая начинается! Новая жизнь – без пароходных ком­паний, без Макаровых, без ульсенов и фонтейнесов, без орликовых. Теперь мы, Максимыч, сами всему хозяева! И заводам и пароходам – хозяева!

– Хозяева – это верно, – сказал дедушка и взгля­нул на Чижова. – Только больно дорого это досталось. Вот он выдержал, выстоял, жив, слава богу, остался. А сколько народу русского доброго загубили белогады да иноземные пришельцы. Вот видишь, и нашего соседа капитана Лукина нету…

Котельщик Чижов нахмурился, наклонил голову.

– Лукин на моих глазах погиб, на Мудьюге, – проговорил он глухим голосом, и было видно, что ему очень тяжело вспоминать об этом. Но он снова поднял голову и продолжал:

– Может быть, помнишь, Максимыч, был в тракти­ре у Коновалова официант по прозвищу Шестерка… Та­кой большеголовый, лысый…

– Как не помнить, – отозвался дед.

– Так вот, этот Шестерка оказался при белых в тюрьме надсмотрщиком, а потом перебрался на Мудьюг, выслужился и свирепствовал страшно. Что только он ни творил – вспомнить жутко. Сколько он погубил наших! Летом он сбрасывал рубаху и ходил среди нас, работающих каторжан, в одной руке – плеть, в дру­гой – револьвер. На груди у него татуировка – череп и кости. Должно быть, для того, чтобы еще свирепее казаться. Потому и прозвище у нас новое получил – Синий Череп.

С содроганием слушал я страшный рассказ Чижова. Трудно было в этот рассказ поверить. И в то же время я знал: Чижов не такой человек, чтобы врать и приду­мывать. Ребята, слушая, молчали.

– Так вот, этот Шестерка, этот Синий Череп… и за­стрелил у всех у нас на глазах капитана Лукина. Ни за что ни про что, самосудом, из злости. А сколько от его руки других погибло – не сосчитаешь!

Все подавленно молчали. Дед шарил по карманам, видимо, разыскивая трубку.

У меня вдруг сдавило грудь. «Так вот как погиб отец Оли Лукиной, – думал я. – Синий Череп… Синий Череп… Как это страшно!»

– Ну ладно, хватит унывать, – громко сказал отец Кости и присел ко мне:

– Что, идет на поправку? Ну хорошо… Я смотрел на этого небольшого ширококостного че­ловека, похудевшего, но все такого же насмешливого и чуть грубоватого. Костя был очень похож на него.

– Вот и на нашей улице праздник! Не у всех, по­нятно. – Чижов кивнул на потолок, вверх, где жили Орликовы. – А вы клад искали, хорошую жизнь. Ее не искать, а завоевывать надо и потом строить! Ну, да вы всего добились, молодцы! Хорошо помогли…

Чижов помолчал, улыбаясь, потом спросил, обра­щаясь ко всем ребятам:

– Теперь вам, братки, только учиться. Все права! Советская власть этого для вас и добивалась. Хотите учиться?

– А как же! – серьезно, баском ответил Костя.

Ребята зашумели. Еще никто из взрослых не раз­говаривал с ними так серьезно и по-дружески.

– А на кого будете учиться? – спросил Николаи Иванович.

– На капитана, – застенчиво сказал Гриша Осокин. – Можно на капитана?

– Я механиком буду, – отозвался Костя Чижов. – И изобретателем…

– Дело! – сказал Костин отец. – Вот с осени в Соломбале морская школа откроется. Там вас многому научат. А кто захочет – в Москву или в Петроград можно. Ученье – это великое дело!

Морская школа для нас! Это уже было началом той жизни, о которой мы так долго мечтали.

Николай Иванович и Чижов попрощались с дедом Максимычем. Чижов весело подмигнул ребятам:

– А на грузовике, я думаю, вы не отказались бы прокатиться?

Тут поднялся такой шум и гам, что Николай Ива­нович, смеясь, даже закрыл уши ладонями, а наш ста­рый кот Матроско в испуге вскочил на печку и с удив­лением выглядывал из-за занавески.

Хотят ли ребята прокатиться на грузовике? Да кто же откажется от такого удовольствия! Ведь еще нико­му из нас никогда в жизни не приходилось кататься на автомобиле.

Ребята бросились во двор. И я схватился за шапку.

– А ты куда? – спросила мама. – Тебе еще рано на улицу. Можно только завтра, с понедельника.

Я был в отчаянии. Все ребята поедут на грузовике, а я должен сидеть дома!

– Сегодня тепло, – сказал Николай Иванович. – Мы его в кабину посадим.

Конечно, это очень здорово – ехать в кабине. Важ­но! Однако в кузове веселее. Все вокруг видно – и впе­реди, и сзади, и по сторонам. И кроме того, можно пе­реговариваться с ребятами.

Я попросил, чтобы меня посадили в кузов.

Машина была старая, и шофер долго крутил рукоят­ку, пока, наконец, мотор не зафыркал. Грузовик тро­нулся, ребята покачнулись и в восторге засмеялись.

Мы выехали на набережную речки Соломбалки, и машина пошла быстрее. Костя стоял, держась за ре­шетку кабины, и высоко держал свой красный флаг.

Перед мостиком грузовик остановился, пропуская лошадь с водовозной бочкой. В этот момент в кузов за­бралось по крайней мере еще человек десять соломбальских мальчишек.

С мостика машина понеслась по Соломбале с неве­роятной скоростью, какую только мог развить старый мотор.

Мы сидели, держась за борта кузова и друг за дру­га, и кричали. Но мы не слышали даже своих голосов. Весенний ветер шумел в ушах и уносил крики далеко-далеко.

По сторонам у домов мелькали красные флаги и на стенах – такие же красные полотнища со словами, ко­торые мы повторяли: «Да здравствуют Советы!»

А навстречу, с теплым ветром и с возбужденными криками первых перелетных птиц, на Соломбалу насту­пала наша весна.

Примечания

1

Строп – петля из веревки (троса) для подъема груза.

(обратно)

2

Зюйдвестка – непромокаемый головной убор.

(обратно)

3

Рюжи – особый вид рыболовных снастей.

(обратно)

4

Карбас – поморская лодка.

(обратно)

5

К о к – повар на судне.

(обратно)

6

Кнехт – железная причальная тумба на палубе

(обратно)

7

Эти легенды не соответствуют действительности. Соломбала – означает болотистая местность. Название дано задолго до приезда Петра

(обратно)

8

Пришвартоваться – привязать судно канатами или тросами к причальным тумбам берега.

(обратно)

9

Банка – скамейка на лодке

(обратно)

10

Зуйками называли мальчиков, работавших на промысловых ботах.

(обратно)

11

Б а к – носовая часть палубы.

(обратно)

12

Регистр – учреждение, проверяющее исправность паро­ходов.

(обратно)

13

Клотик – верхушка мачты.

(обратно)

14

Лаг – прибор для измерения скорости судна

(обратно)

15

Отбивать склянки – ударами в колокол сообщать время, часы

(обратно)

16

Шпангоуты – поперечные крепления судна.

(обратно)

17

Христиания – старое название столицы Норвегии Осло

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ ПРОЩАЙ, ОТЕЦ!

ГЛАВА ВТОРАЯ ДОЛЯ МАТРОССКАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ДЕД

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ СОЛОМБАЛА

ГЛАВА ПЯТАЯ ВЕСНА

ГЛАВА ШЕСТАЯ НА РЫБАЛКЕ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ШТОРМ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ МЫ ИЩЕМ КЛАД

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЗАЧЕМ ОНИ ПРИЕХАЛИ?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ КОСТЯ ЧИЖОВ СОБИРАЕТСЯ БЕЖАТЬ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ КОТЛОЧИСТЫ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ОТКРЫТЫЕ КИНГСТОНЫ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ КОСТИНА ТАЙНА

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ЗИМОЙ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ НА ПОИСКИ КЛАДА

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ КЛАДБИЩЕ КОРАБЛЕЙ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ НА ВОЛЬНОМ ВОЗДУХЕ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ НАШЛИ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ОРУЖИЕ ЕСТЬ!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ В ПОГРЕБЕ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДА ЗДРАВСТВУЮТ СОВЕТЫ!

Реклама на сайте