«Остров Робинзона»

Моим сыновьям — Аркадию, Мареку и Мачею — посвящается

«…Вот и давай, Арнак, сами придумаем острову название. Какое? А что, если остров Робинзона? А? Неважно, существовал Робинзон или не существовал, неважно, был он на этом острове или не был. Я ведь жил на нем подобно Робинзону и часто вспоминал здесь книгу о его необычайных приключениях…»

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Человек редкостной эрудиции, богатых и разносторонних знаний, Аркадий Фидлер родился 28 ноября 1894 года в Познани в семье известного в Польше тех лет издателя Антони Фидлера. Он прожил долгую и большую жизнь, насыщенную событиями и приключениями, какие редко выпадают на долю одного человека. Царившая в семье будущего писателя атмосфера почитания литературы и родного языка, любви к природе во многом предопределила его увлечения и пристрастия, а в конечном итоге и весь дальнейший жизненный путь. С детских лет мечтал он о путешествиях и странствиях в неведомые края и дальние страны и шел к этой мечте настойчиво и целеустремленно. Он закончил философский факультет Ягеллонского университета в Кракове, а затем Берлинский и Познанский университеты, где изучал естествознание.

Первые свои путешествия он совершил в 1927 году в Норвегию и в 1928-м — за океан, в джунгли Бразилии, где пробыл больше года. Тогда же увидели свет и первые его книги об этих путешествиях. В 1933-1934 годах он предпринял новое путешествие в восточные районы Перу, на Амазонку, о котором пишет книгу «Рыбы поют в Укаяли». Книга становится сенсацией, переводится на пятнадцать языков мира и выдерживает 32 издания. К Фидлеру приходят признание и слава. В 1935 году за научную и литературную деятельность Польская академия литературы увенчивает его лавровым венком.

За научную, общественную и литературную деятельность А. Фидлер был удостоен многих литературных премий и правительственных наград, в том число Государственной премии Польши I степени и высшего ордена страны — ордена «Строителей Народной Польши». По праву заслужил он и уникальный, учрежденный в ПНР, «Орден улыбки», присваиваемый детьми деятелям науки, культуры и искусства за особо ценные заслуги в деле заботы о здоровье и счастье детей. Действительно, научный и литературный вклад А. Фидлера в дело просвещения детей и юношества, в дело воспитания их в духе интернационализма, любви к природе поистине трудно переоценить.

За долгую свою жизнь А. Фидлер совершил около тридцати длительных, продолжавшихся по году и больше путешествий в разные страны и самые экзотические уголки планеты: в Норвегию и Канаду, на Дальний Восток, Кавказ и в Якутию, в джунгли Бразилии, Гаяны и Перу, в Мексику и на острова Карибского моря и Юго-Восточной Азии, во Вьетнам, Лаос и Кампучию, в Гвинею, Гану и на Мадагаскар. Последнее путешествие в возрасте уже 88 лет Фидлер предпринял на Мадагаскар.

И каждое такое путешествие неизменно рождало новую книгу, восхитительную книгу о флоре и фауне страны, о жизни ее народа, его быте и нравах. Двадцать семь книг Аркадия Фидлера увидели свет на двадцати двух языках народов мира общим тиражом более девяти миллионов экземпляров. Лучшие из них: «На Амазонке», упоминавшаяся уже «Рыбы поют в Укаяли», «Рио-де-Оро», «Маленький бизон», «Горячее селение Амбинанитело», «Канада, пахнущая смолой», «Остров Робинзона», «Ориноко», а теперь и третья часть этой трилогии — «Белый Ягуар»; рассказы «Две тайры», «Носухи», «Там, где рыбы странствуют по суше», из сборника «Звери девственного леса» известны и советскому читателю по переводам на русский язык и другие языки народов СССР.

Книги Фидлера привлекают читателей разных возрастов и профессий социальной заинтересованностью, острой публицистичностью, неравнодушным отношением автора к судьбам людей и окружающего их мира. В этом смысле Фидлер-писатель раскрывается перед читателем как подлинный гуманист, патриот и интернационалист.

Польская газета «Литература» в статье, посвященной творчеству Аркадия Фидлера, писала: «Читатели знают, что найдут в его книгах не только привлекательную экзотику, они найдут в них доброе напутствие в жизни, умение увидеть в ней красоту и добро, заклеймить зло; его книги утверждают равенство людей независимо от цвета их кожи, он верит в добрые начала человека и видит их благотворные истоки в гармонии человека и природы».

Провозглашая и утверждая принципы гуманизма, высокой морали и нравственности, воспевая и поэтизируя природу, Фидлер с полным основанием говорил, что старается быть верным в своем творчестве традициям Генрика Сенкевича и Стефана Жеромского — польских классиков, близких ему по духу.

Все произведения Фидлера, кроме, пожалуй, вошедших в настоящую книгу и двух, посвященных событиям второй мировой войны — «Дивизион 303» и «Благодарю тебя, капитан», по истокам своим, казалось бы, должны представлять путевые записки путешественника. В действительности это не совсем так. Повествуя о виденном и пережитом, Фидлер благодаря своему литературному мастерству, тонкому чувству языка, мягкому юмору, искусному построению фабулы и философскому осмыслению описываемых явлений и событий в сочетании с их острой социально-политической заостренностью создает произведения по содержанию, конечно же, научно-популярные, но по форме — художественные. Фидлеру присущ свой особый стиль, заметно выделяющий и делающий легко узнаваемыми его произведения в литературе такого жанра.

Следует, однако, отметить, что в публикуемых в настоящей книге трех частях трилогии «Остров Робинзона», «Ориноко» и «Белый Ягуар» Фидлер впервые, пожалуй, в своем творчестве отходит от своей традиционной, ему присущей жанровой манеры, и, хотя по-прежнему остается верным себе в точности описания жизни и быта южноамериканских индейцев, животного и растительного мира, он беллетризует сюжет, создав, таким образом, художественное произведение остроприключенческого жанра. Благодаря этому его книги эмоционально воздействуют на читателя, в них реализуется основная идея: утверждение принципов равенства всех людей, изобличение хищнической природы колониальной политики западных, так называемых «цивилизованных государств», грабивших и уничтожавших колониальные народы, огнем и мечом утверждавших свое господство на силой отвоеванных территориях Северной и Южной Америки, Африки и Азии.

Книги трилогии порождают в душе читателя глубокие симпатии и сочувствие к угнетенным народам, ненависть к поработителям, колониализму и расизму. Они невольно наталкивают на аналогии с нынешней политикой оголтелого колониализма современных империалистических государств во главе с Соединенными Штатами Америки, стремящихся, не гнушаясь никакими средствами, подавить освободительное движение угнетенных народов мира.

В марте 1985 года на 91-м году жизни Аркадий Фидлер скончался. Польская литература понесла тяжелую утрату. Но книги его живут, они несут людям радость познания, вселяют в них уверенность в неизбежной победе сил добра.

ОТ АВТОРА

На побережье Венесуэлы, примерно в трехстах километрах на запад от устья великой реки Ориноко, лежит один из старейших городов Америки — Кумана. Город, основанный испанцами в 1520 году у выхода из глубокой бухты, защищенный от северо-восточных пассатов длинным мысом, с самого зарождения стал оживленным торговым и культурным центром, а также форпостом конкистадорской экспансии. Отсюда в глубь страны, вплоть до самой реки Ориноко, грозные конкистадоры отправлялись в походы покорять индейские племена и захватывать их земли, отсюда во множестве отправлялись и миссионеры порабощать, а коль угодно — спасать души индейцев и закладывать богатые миссии.

В Кумане, естественно, множество храмов и монастырей, веками копивших за своими стенами разные хроники, документы, летописи. До нынешних дней сохранилась здесь не одна ценная рукопись, проливающая свет на историю страны и людей, на дела минувших лет.

В нескольких десятках километров на север от Куманы водами Карибского моря омывается большой остров Маргарита, открытый Колумбом и известный как место ловли жемчуга и бунта последнего из неистовых конкистадоров, жестокого и беспощадного Агирре.

Между Маргаритой и материком лежит другой остров, значительно меньший по площади, — Коча, остававшийся необитаемым в течение нескольких веков. Первые поселенцы появились на нем, да и то ненадолго, лишь в середине XVII века. К этому периоду относится хранящийся в одном из куманских архивов отчет францисканца, который, побывав на острове Коча, сообщал, что его жители однажды обнаружили в пещере большую лодку, укрытую там, судя по всему, несколько десятилетий назад. На борту лодки сохранилась таинственная надпись, выдолбленная в дереве: John Bober Polonus, а под ней год — 1726. Францисканец пытался разгадать тайну найденной лодки и загадочной надписи, но безуспешно, хотя и связывал эту находку — и, надо сказать, не без оснований — с нашумевшей в свое время карательной экспедицией двух десятков испанцев, которые в погоне за беглыми невольниками в том же 1726 году вышли в открытое море и пропали без вести вместе со своим кораблем.

В иных документах того времени, находящихся в куманских книгохранилищах, упоминается некий таинственный белый человек, который вскоре после 1726 года объявился среди непокоренных индейцев племени араваков, обитавших в лесах к югу от устья реки Ориноко, и пользовался у них большим влиянием. Прозванный Великим Вождем Джуаном (имя, соответствующее английскому Джон), он сумел объединить под своим началом многие из окрестных племен. Располагая огнестрельным оружием, этот человек в течение многих лет успешно отстаивал независимость индейских племен от посягательств испанских завоевателей. Сломить сопротивление индейцев и покорить их испанцам удалось лишь после его смерти.

Уцелевшие записки этого действительно необыкновенного человека, подлинное имя которого Ян Бобер, столь интересны и увлекательны, что трудно удержаться от искушения поведать читателю о необычайных и захватывающих приключениях, пережитых им на необитаемом острове Карибского моря.

Послушаем же его собственный рассказ.

В УСТЬЕ ДЖЕЙМС-РИВЕР

— Грести-то умеешь? — шепотом спросил меня Вильям, мой новый знакомый.

— Умею, — тоже шепотом ответил я.

— Ну тогда полный вперед!

Нащупав в темноте борт шлюпки, я прыгнул в нее и, пристроив в ногах котомку со скудным своим скарбом, взялся за весла. Вильям с силой оттолкнул лодку от берега и сел на руль. Лишь теперь, почувствовав, что мы плывем, я смог наконец вздохнуть свободно — погоня осталась позади.

Едва мы отплыли от берега на несколько саженей, как нас подхватило течение — было время отлива, и вода стремительным потоком мчалась вниз, к устью Джеймс-Ривер.

Только что минула полночь. Напитанная мелким дождем мгла укрывала реку и прибрежные строения Джеймстауна. Не слышалось ни единого звука, кроме глухого плеска весел и журчания воды за бортом лодки. Январский холод вирджинской ночи пробирал до костей.

Внезапно Вильяма стал душить безудержный кашель. Разогретый несколькими стаканчиками грога, которыми я угостил его в портовом кабачке, сейчас на холоде Вильям буквально задыхался. В промежутках между приступами кашля он проклинал на чем свет стоит свое горло и пытался зажимать рот полой куртки, но проку от этого было мало. Мы стали опасаться, как бы шум не привлек к нам внимания речной стражи и не сорвал побег. К счастью, мой избавитель вовремя перестал кашлять.

Впереди на берегу замерцал огонек: сторожевой пост таможенной охраны. Я перестал грести — течение и без того несло нас в нужном направлении, к устью реки, где стоял на якоре корабль — цель нашего ночного путешествия. Откуда-то со стороны берега послышались окрики, но относились они, судя по всему, не к нам. Незамеченными мы проплыли мимо сторожевого поста, а когда огни его исчезли за излучиной реки, можно было вздохнуть спокойней. Опасность осталась позади, впереди нас ждал спасительный корабль.

Немного спустя Вильям сплюнул через плечо и, прервав молчание, заметил:

— Well, пронесло… Часика два еще погребешь…

Он наклонился ко мне и с несвойственной морскому волку мягкостью, какой я не замечал в нем прежде за время нашего двухдневного знакомства, спросил:

— Ну, как Джонни, малыш, у тебя душа не ушла в пятки?

— За мою душу не беспокойся, — огрызнулся я.

— Гром и молния! Тебя ждет каперскоеnote 1 судно, Джон! Это не игрушки — я тебе говорил! Придется и грабить и убивать! А попадем в лапы к испанцам, тут уж нам, как бог свят, не миновать виселицы.

Я перестал грести.

— Сражаться мне не привыкать, так что ты, Вильям, зря меня не пугай.

— Чудак ты, Джон! Я и не думаю тебя пугать. Но Старик у нас и впрямь каналья и живодер! Такого капитана-зверя не сыскать на всем Карибском море! Жизнь у нас на посудине — сущая каторга.

— Тебе же под силу? И другим под силу!

— Ха! Мы — другое дело! Мы с пеленок в морской купели… А ты — сухопутная крыса…

Я вспыхнул:

— Эй, Вильям, ну ты, полегче! Я немало поскитался по лесам Вирджинии и не раз смотрел в глаза смерти. Ты же знаешь, почему я бегу!

— Ну ладно, ладно, знаю…

А бежал я от мести вирджинских плантаторов — английских лордов.

Почти тридцать лет назад отец мой, переселенец, в поисках земли обетованной отправился с семьей к западным границам Вирджинии и там, в непроходимых лесах у подножия Аллеганского плато, поставил себе хижину. Корчуя лес, под постоянной угрозой нападения со стороны индейцев, в противоборстве с хищным зверьем и враждебной природой, он пережил тяжкие годы, преодолел наконец все тяготы и стал пожинать достойные своего труда плоды. Со временем по его стопам сюда потянулись и другие. По соседству стали возникать все новые фактории. Долина оказалась счастливой — расцвела, наполнилась жизнью и достатком. И вот тогда-то, а случилось это год назад, грянул гром с ясного неба. В долину явились сатрапы лорда Дунбура, чтобы отнять у нас землю, ссылаясь на какой-то королевский указ, по которому эти земли якобы еще несколько десятилетий назад были дарованы роду Дунбуров. В ответ на этот явный произвол мы подали петицию колониальным властям в Джеймстауне. Но там тоже заправляли аристократы и вельможи, прихвостни лорда Дунбура, и справедливости мы не добились. Когда сатрапы алчного лорда вновь явились в долину, чтобы согнать нас с нашей земли, мы, десятка два пионеров, объединившись, встретили их ружейным огнем. Я был одним из зачинщиков.

Власти, опасаясь, как бы бунт не распространился по всей округе, как это случилось полвека назад, во времена Бэкона, тут же бросили против нас превосходящие силы, быстро нас разгромили, подавив выступление с неслыханной жестокостью. Не скупились и на виселицы. За мою голову назначили награду. Меня обложили со всех сторон, как зверя, и открытым для меня оставался единственный путь — в столицу, в Джеймстаун. Туда я и бежал, найдя пристанище в корчме на берегу реки.

Добрые люди помогли мне, познакомили с Вильямом, матросом с каперского судна, стоявшего на якоре в устье Джеймс-Ривер. На корабле постоянно нужны были люди, а Вильяму я пришелся по душе, и он охотно согласился тайком доставить меня на борт.

Вот так и оказались мы дождливой январской ночью в лодке, неслышно скользившей вниз по реке.

Прошло больше двух часов, когда голос Вильяма внезапно вывел меня из задумчивости:

— Посмотри, впереди что-то чернеет!..

Это был наш корабль. Окриком мы дали знать о своем прибытии. Сверху сбросили веревочный трап, и по нему мы вскарабкались на палубу. Вильям провел меня в матросский кубрик и велел ложиться спать.

На рассвете он разбудил меня и повел к боцману. Более похожий на какое-то лохматое чудище, чем на человеческое существо, боцман окинул меня мрачным взглядом, бесцеремонно ощупал мои мышцы, потом презрительно сплюнул за борт и, ворча что-то себе под нос, велел следовать за собой.

— Как тебя? — спросил он через плечо.

Я не понял, что его интересует.

— Как тебя зовут, скотина? — рявкнул он.

— Ян, — назвался я своим польским именем; так звали меня дома и все соседи.

— Как? — скорчил гримасу боцман.

— Джон, — послушно поправился я, назвав свое английское имя.

— То-то, так и говори по-человечески! — буркнул боцман.

Он подвел меня к каюте капитана и втолкнул внутрь. Капитан, жирный как боров, с выпученными глазами и пронзительным взглядом, сидел за столом, накрытым к завтраку, но занят был не едой. Подле него стояли два юных индейца, его рабы, как узнал я позже. Старшего из них, парня лет двадцати, капитан с диким остервенением хлестал плеткой по голове. Когда мы вошли, он остановился, но руки не опустил и лишь искоса бросил на нас злобный взгляд.

— Новый матрос Джон, — просипел боцман с нотой иронии в голосе.

Капитан гневно мотнул головой и велел нам убираться ко всем чертям. Боцман, схватив меня за шиворот, вытолкнул на палубу и поспешно притворил за собой дверь каюты.

— Повезло тебе, каналья! — прохрипел он. — Старик был добр…

Меня так и подмывало спросить, в чем состояли мое везение, доброта капитана и что означала эта сцена дикой расправы над индейцем, но боцман, не дав мне раскрыть рта и сунув в руки ведро и швабру с тряпкой, велел драить палубу.

Так я начал свою службу на каперском корабле, безмерно довольный, что мне удалось покинуть землю Америки и уйти от преследователей.

ПИРАТСКИЙ КОРАБЛЬ

Корабль носил название «Добрая Надежда» и представлял собой трехмачтовую бригантину. На якоре он простоял еще несколько дней. Я стал уже опасаться, как бы вирджинские власти не пронюхали о моем пребывании на борту, но Вильям, старый дока, утешил меня:

— Сюда попал, считай, заживо похоронен… Им теперь тебя не сыскать…

И впрямь меня никто не искал, а вскоре мы подняли якорь и вышли в море.

На корабле царил жесточайший произвол: за малейший проступок тут же следовало наказание. Команда являла собой сборище отпетых головорезов, но все как огня боялись капитана. На меня, как на новичка, сваливали самые тяжелые работы. Передышки не было от рассвета до самой глубокой ночи, и если бы не дружеская рука и ободряющее слово Вильяма, не знаю, как смог бы я перенести этот первый, самый трудный период своего плавания. У Вильяма было хотя и грубое, но честное сердце. Лет на двадцать старше меня, он тем не менее питал ко мне поистине дружескую привязанность. Чуть ли не каждый день перед сном мы вели с ним долгие задушевные беседы.

Когда на корабле узнали, что почти четверть века своей жизни я провел в суровых лесах Вирджинии и слыл там искусным охотником, отношение ко мне несколько улучшилось и мной уже не помыкали, как прежде. Боцман приставил меня к пушке Вильяма, велев ему сделать из меня толкового канонира. Орудий на борту корабля было множество.

— Целая плавучая крепость! — высказал я однажды приятелю свое удивление.

— Сто чертей, а ты как думал? Мы же не на бал собрались.

В трюмах корабля я обнаружил отсеки, напоминавшие тюремные казематы, тем более что в них грудами были свалены кандалы.

— Для чего здесь столько кандалов? — спросил я Вильяма.

— Для людей, — ответил тот без обиняков.

— Для людей? Ты что, шутишь?

— И не думаю!

— Для каких людей?

— А всяких: негров, индейцев, метисов, датчан, французов, голландцев, португальцев, испанцев — всяких, какие попадутся к нам в лапы, кроме, конечно, своих земляков — англичан.

— А что мы с ними станем делать?

— Как что? Негров и разных прочих цветных продадим в рабство на наши плантации, а с европейцев сдерем солидный выкуп.

— Но это же разбой!

— Да ну?! — Вильям весело расхохотался.

Чем яснее становилась мне цель нашего плавания, тем более я прозревал: я попал не на обычное каперское судно, а на самый настоящий пиратский корабль.

Выйдя в открытое море, мы взяли курс на юг, на Малые Антильские острова и северное побережье Южной Америки. Рыская между островами, мы готовились к набегам на небольшие селения, чтобы грабить всех, кто попадет под руку. Подкарауливая в укромных морских закоулках проплывающие суда, мы ждали богатой пиратской добычи, особенно тщательно следя за невольничьими судами, плывшими из Африки.

Таков был этот достопочтенный корабль, на который забросила меня злая судьба.

Попав на его борт, я лишился всяких путей к отступлению. Мышеловка захлопнулась. С волками жить, как говорит пословица, — по-волчьи выть.

Когда я пытался укорять Вильяма в том, что он заранее не предостерег меня, в его голубых глазах читалось искреннее изумление.

— Эй, Джонни, гром и молния, как же так? — говорил он с укоризной. — Разве я скрывал от тебя, что это каперский корабль и нам придется сражаться и грабить? Скажи, скрывал или не скрывал?

— Нет, но…

— Вот то-то… А потом, ты же в этих своих лесах на западе тоже устраивал всякие бунты. Разве ты не бунтовал против колониальных властей и не был сам зачинщиком? Был, был, Джонни, не отпирайся. Потому-то тебя и хотели повесить и травили, как дикого зверя! Ты ведь был там отчаянным и храбрым парнем. Был, сознавайся?

— Был, но ведь…

— А если был отчаянным и храбрым там, в своих лесах, то будешь таким и на море, сердце у тебя здесь не раскиснет.

Мне хотелось ясно и просто растолковать ему разницу между тем, когда оружие поднимают во имя правого дела, и тем, когда его применяют с целью грабежа и разбоя, но я вовремя удержался, заметив недоумевающий простодушный взгляд Вильяма: вряд ли удалось бы мне убедить его в различии моральных побуждений. Мой приятель и сам не мог похвастать чистой совестью, а потому постарался перевести разговор на другую тему.

Как-то, сидя за кружкой рома, Вильям спросил, отчего в лесу меня звали странным именем Ян, а не просто Джон.

— У меня была мать полька, а отец хотя и англичанин, но тоже польского происхождения, — ответил я.

— Поляки — это там, недалеко от Турции и Вены? — блеснул Вильям своими познаниями в области географии.

— Да, не так чтобы далеко, — смеясь, махнул я рукой.

Он попросил меня рассказать о моей семье. Я рассказал, что знал.

Три английских корабля, впервые вошедших в 1607 году в Чесапикский залив Вирджинии, доставили на американскую землю не одних лишь бродяг, искателей приключений и авантюристов, как свидетельствуют об этом исторические хроники. Среди прибывших была группа промысловиков-смолокуров, поляков, нанятых на работу вирджинской компанией для создания в колонии смолокуренного промысла. В их числе был и мой прадед Ян Бобер.

Промысловики горячо взялись за дело, вскоре стали гнать для компании смолу, деготь, добывать поташ и древесный уголь. Дела у них шли настолько успешно, что в последующие годы компания стала вывозить из Польши все новых смолокуров, слывших в те времена на весь мир лучшими мастерами.

Об этом периоде в нашей семье сохранилось одно предание. Будто бы лет через десять — а может, и больше — после образования колонии английские поселенцы добились некоторых — пустячных, правда, — политических свобод, состоявших в том, что получили право выбирать из своей среды депутатов в какой-то там колониальный конгрессик созываемый в столице Джеймстауне. Когда польских смолокуров, как чужеземцев, не захотели допустить к участию в выборах, они, оскорбившись, все как один оставили работу… Однако нужда в них для колонии стала настолько ощутимой, а упорство их в защите своих гражданских прав было столь непреклонным, что власти в конце концов вынуждены были уступить и предоставить им те же права, что и английским колонистам.

— Молодцы смолокуры! — одобрительно буркнул Вильям.

В то время прадед мой женился на одной англичанке, прибывшей в колонию из Англии, и пару лет спустя это спасло ему жизнь. А дело было так. Жена его ждала ребенка, и прадед повез ее из леса рожать в Джеймстаун, где были врачи. А в ту пору как раз местные индейские племена подняли большое восстание и поголовно вырезали чуть ли не всех колонистов в лесных факториях. Один лишь Джеймстаун сумел отбиться и спасти своих жителей.

О родившемся тогда дедушке своем, Мартине, знаю я немного. Жил он в лесу, был фермером, женился тоже на англичанке, имел нескольких детей, из которых Томаш, родившийся в 1656 году, и стал моим отцом. Когда отцу исполнилось лет двадцать, воинственные индейцы с берегов реки Соскуиханны вышли на тропу войны против белых поселенцев. Тогда некто Бэкон, один из первых вирджинских пионеров, собрал отряды добровольцев, которые поголовно истребили индейцев. Одним из первых добровольцев в отряде был мой отец. Бэкон пользовался такой популярностью и славой, что люди стекались в его отряды со всей Вирджинии.

В те суровые времена власть в Вирджинии захватили всякие лорды и прочие богачи, которым принадлежали чуть ли не все земли и разные богатства. Во главе у них стоял присланный из Англии губернатор колонии лорд Бэркли, тиран и душитель народа. Видя, что вокруг Бэкона объединяется все больше недовольных порядками, лорд Бэркли нанес удар своими войсками в тыл добровольческим отрядам, когда те еще сражались с индейцами.

Однако сила добровольческого движения оказалась несокрушимой. Отряды Бэкона повернули оружие против войск губернатора и владетельных лордов. Разразилась кровавая гражданская война, в которой победоносные добровольческие отряды одерживали одну победу за другой, пока не прижали врага к самому океану.

Но здесь Бэкона подстерегла смерть. Это был сокрушительный удар по повстанческому движению. Бэркли воспользовался смятением и паникой в рядах повстанцев, быстро оправился и перешел в наступление. Повстанцы дрогнули и были разгромлены. Огнем, мечом и виселицами победители усмирили народ. В дикой злобе они безжалостным сапогом растоптали ростки свободы в Вирджинии. Это было в 1677 году.

Моего отца, приговоренного к повешению, спасло только то, что дед его считался иностранцем. Поэтому и его, как чужеземца, лишь выслали из Америки. Он отправился в Польшу, не зная в то время ни одного польского слова.

Спустя несколько лет он женился на довольно образованной девице из семьи краковского мещанина. Живя в Польше счастливо, отец тем не менее постоянно тосковал о лесах Вирджинии. И едва лишь в Америке повеяли новые, более благоприятные политические ветры и была объявлена всеобщая амнистия, отец вместе с семьей вернулся к подножию Аллеганских гор. Здесь в последний год XVII столетия появился на свет и я. Несмотря на то, что мать моя была полькой, польских слов я знал мало, зато научился читать и писать по-английски.

И вот, дабы завершить изложение этой семейной хроники, на двадцать шестом году жизни мне довелось снова с оружием в руках отстаивать отцовскую долину, а затем, не устояв перед силой тирании, спасаться бегством.

— Сто пуль тебе в печенку, ну и драчливая семейка! — с удовлетворением причмокнул Вильям. — Только и знали бунтовать! Прадед-бунтарь, отец-бунтарь и сын-бунтарь. Наш каперский корабль — самое подходящее для тебя место! Тут тебе и слава, а заодно и карманы набьешь!

— Спасибо за такую славу…

В девственных лесах Вирджинии я вел жизнь привольную и кочевую, богатую всяческими приключениями. Но если кто-нибудь спросил бы меня, какие впечатления того периода наиболее глубоко запали мне в душу, я бы ответил, что это были не охотничьи истории — хотя первого медведя я убил, когда мне исполнилось лет двенадцать, — и не кровавые события последнего восстания. Это были впечатления совсем иного, совершенно неожиданного свойства: книга, всего одна книга, которую я прочитал. Она попала мне в руки года два назад, а начав ее читать, я был ошеломлен, сердце у меня трепетало, и я не мог оторваться от нее, пока не дочитал до конца. Само название этой книги говорило о ее необыкновенной увлекательности. Она называлась:

ЖИЗНЬ и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка…

Книга, изданная в Лондоне в 1719 году, была написана Даниэлем Дефо. Вот это книга! Вот это да! Ничто ранее меня так глубоко не изумляло, как описания приключений Робинзона на необитаемом острове. Я читал эту книгу, перечитывал ее снова и снова, заучивая наизусть целые страницы. Порой мне казалось, что это я сам попал на необитаемый тропический остров, развожу там коз и спасаю Пятницу от людоедов.

Бежав от сатрапов лорда, я не взял с собой почти никаких вещей, но книгу не забыл. Она сопровождала меня и в изгнании. На корабле я рассказал о ней Вильяму, и мой приятель загорелся таким интересом, что в свободные от вахты минуты я вынужден был читать ему, поскольку сам он читать не умел.

— А ты не знаешь случайно этот остров, на котором жил Робинзон? — спросил я его однажды.

Вильям задумчиво почесал в затылке.

— Таких островов у побережья Южной Америки тьма-тьмущая. Только в устье реки Ориноко их сотни, но там нет гор, как на острове Робинзона. Недалеко от материка есть, правда, один гористый остров, Тринидад называется, но этот, пожалуй, слишком велик…

— А Малые Антильские острова, к которым мы идем?

— Их там много всяких разных: больших и маленьких, гористых и лесистых, заселенных и безлюдных… Но остров Робинзона, похоже, был рядом с материком, а Малые Антилы тянутся цепочкой с севера на юг далековато от Большой земли…

Нас волновало каждое слово книги Дефо и потому несколько огорчало, что он не привел ни названия, ни более точного местоположения своего острова.

— Постой-ка, Джонни! — воскликнул однажды Вильям, осененный новой догадкой. — Тобаго! В цепи Малых Антил это крайний, самый южный остров. Тобаго! С него в ясные дни видны скалы Тринидада. Правда, Тринидад тоже остров, но почти примыкает к Американскому материку. Может, Тобаго и есть остров Робинзона? Он гористый, посредине там лес, все вроде сходится…

— А люди там живут?

— А как же, живут. Какие-то английские поселенцы. Но раньше, мне говорили, остров был необитаем…

— Все сходится. Значит, правда, там, на Тобаго, и жил Робинзон?

— Все может быть…

Мы строили разные догадки, однако и впрямь трудно было с уверенностью заключить, где в таком скопище островов и островков могло находиться место крушения корабля Робинзона.

А тем временем с каждой пройденной милей на нашем корабле все больше нарастала напряженность: мы входили в воды французских островов, и здесь можно было рассчитывать на долгожданную добычу. Известно — вблизи Гваделупы скрещиваются морские пути различных судов, не только французских, но и датских, и голландских.

В один из дней мы заметили вырастающие из-за горизонта паруса, но оказалось, что это целая хорошо вооруженная флотилия, и нам пришлось поживее уносить ноги, дабы самим не попасть в переделку. Тогда капитан, раздосадованный неудачей, решил двигаться дальше на юг к торговым путям испанских судов, где добыча доставалась обычно легче, а если повезет, то и более богатая.

— Испанцы — самое милое дело, — разглагольствовал боцман в редкие минуты хорошего расположения духа. — Резать им глотки — одно удовольствие, а серебра у них — целые кучи!

Я скрипел зубами от досады при мысли, что так бездумно впутался в эту грязную компанию, по мне но оставалось ничего иного, как скрывать свое возмущение под маской безразличия. Более того, я заслужил даже определенное уважение у пиратов за сноровку, поскольку в обращении с пушкой добился, кажется, немалых успехов.

В районе Гваделупы мы проплывали мимо другого острова, значительно меньшего по размерам, хотя тоже гористого и покрытого лесом.

— Это не Мартиника? — спросил я у Вильяма.

— Нет, дружище, Мартиника лежит южнее, а это Доминика. Мы, англичане, давно точим на нее зуб, но не одна буйная голова раскроит еще себе череп о скалистые берега этого острова, прежде чем нам удастся заглотнуть этот кусок.

— Что, к острову трудные подступы?

— Да нет, подступы как подступы. Но на острове оказались проклятые индейцы и дерутся как бешеные. Никак к ним не подберешься.

— Слушай, Вильям, — воскликнул я удивленно, — а ты не ошибаешься? Мне казалось, что на всех островах Малых Антил индейцев давно уже поголовно истребили…

— Well, на многих действительно истребили, но не везде. Вот, например, Доминика. И еще… Если дня через два-три благополучно минуем Мартинику, увидим остров Сенте-Люсия. На нем тоже все еще держатся карибы, как и встарь. А еще южнее есть остров Сент-Винсент. Там то же самое. Белый, попади он на этот берег, может прощаться с жизнью. Мы не раз высаживали там вооруженные отряды, чтобы подразжиться рабами для наших плантаций, но эти бестии защищаются с таким упорством, что быстро отбивают охоту с ними связываться. Ну да ладно, ничего… Дойдет и до них черед…

К индейцам я всегда питал непримиримую вражду, поскольку, будучи вирджинским поселенцем, немало наслышался проклятий в их адрес, а мой отец в молодости и сам с ними воевал в рядах Бэкона. Однако теперь мне было как-то трудно разделять ненависть Вильяма к этим островитянам. Они жили на своих островах и никому не причиняли вреда. Можно ли удивляться, что они ожесточенно сопротивлялись попыткам обратить их в рабство, которое, бесспорно, было страшнее смерти. «А может быть, эти дикари переживают всякое угнетение так же болезненно, как и я, как и любой из нас?»

— Они людоеды, эти островитяне? — спросил я Вильяма.

— Известно.

— Откуда известно? — не отступал я.

— Всякий болван знает.

Вероятно, лицо мое не выражало должного доверия к этому утверждению, и Вильям хотел было оскорбиться, но тут же рассмеялся и, помолчав, сказал:

— Если тебе это интересно, спроси у Арнака, у того парня-раба, которого истязал Старик. Правда, сам-то Арнак родом откуда-то из низовьев Ориноко, а не с этих островов, но тоже кариб, как и эти на островах.

— Как же мы с ним поймем друг друга?

— Поймете. Он говорит по-английски… Не попадись только на глаза капитану. Если Старик заметит, что ты разговариваешь с его рабом, тебе несдобровать. И еще: поторопись, покуда индейцы живы, — Старик скоро замучит их до смерти.

— Страшно подумать, как он измывается над парнями, — вырвалось у меня. — Зачем он это делает?

— Зачем? Не понимаешь, чудак! У него это единственное развлечение. Кровожадная натура этого изверга все время требует жертвы, чтобы медленно доводить ее до смерти. Прежде у него был молодой негр. Старик измывался над ним до тех пор, пока ниггер не сдох как собака. Теперь вот он завел себе этих двух индейцев. Голову даю на отсечение, живыми из этого рейса они не вернутся, не будь я Вильям.

— Скверная история!

— Все нормально, малыш!

— Не понимаю.

— А чего тут понимать? Это хорошо, что Старик измывается над индейцами. По крайней мере, нас, матросов, оставляет в покое.

У Вильяма, в сущности, было незлое сердце, но разбойничьи устои жизни на пиратском корабле извратили в нем все представления о добре и зле. Я искренне привязался к старому матросу и про себя твердо решил сразу же после возвращения в Северную Америку сманить его с корабля, взять с собой в леса Пенсильвании и там помочь стать порядочным человеком и добрым товарищем. В Пенсильвании вирджинским лордам меня не достать.

КАПИТАН И ДВА ИНДЕЙЦА

Курс наш лежал строго на юг. Был февраль. Приближение к экватору явственно ощущалось в самом воздухе. Холодные ветры остались далеко позади, солнце с каждым днем пригревало все жарче, а когда порой мы подкрадывались к берегам островов совсем близко, ветерок, дувший с земли, доносил до нас терпкие ароматы цветок и неведомых растений.

Весна на островах была в полном разгаре. Невзирая на тяжелую корабельную службу, я с радостным волнением встречал здешнее, совсем иное, чем у нас, небо — мне ведь впервые в жизни довелось оказаться в полуденных краях.

Ряд островов мы миновали без приключений, далеко обходя Барбадос, на котором без малого сто лет назад обосновались англичане. Потом мы взяли курс на юго-запад, огибая Гренаду. Приближались морские пути испанских судов. Теперь вахтенный в «гнезде» с особым вниманием всматривался в морскую даль. Но всматривался тщетно. Море до самого горизонта оставалось пустынным, словно никогда и не было здесь человека.

Капитан, взбешенный неудачей, изрыгал проклятья на всех и вся. Ходил он вооруженным до зубов, словно ежеминутно опасался бунта, но на нас рычал лишь издали, зато тем более жестоко вымещал свое бешенство на двух юных индейцах. Чего только не приходилось им терпеть! А когда однажды старший из них, двадцатилетний парень, защищаясь, сделал какое-то непроизвольное движение, капитан выхватил пистолет, готовый тут же его пристрелить. Но затем он передумал и приказал накормить парня до отвала солониной, и, не давая ему ни капли воды, привязать к фок-мачте. Бедняге, выставленному под палящие лучи солнца, предстояло оставаться здесь, пока он не умрет от жажды. Капитан пригрозил, что пристрелит как пса всякого, кто попытается помочь индейцу.

Случилось это в полдень того дня, когда далеко на западе из-за горизонта показались вершины Гренады. Мы взирали на жестокость капитана, как прибитые собаки, запуганные, бессильные что-либо предпринять. Парень стоял у мачты целую ночь и весь следующий день под разящими лучами солнца. У него был сильный характер. Он молчал. Ни словом не выдал он своих мук.

К исходу дня все во мне взбунтовалось, дала себя знать кровь вирджинского поселенца. То, что капитан посмел так бесстыдно и откровенно измываться над человеком на наших глазах, я воспринял как издевательство над самим собой. По всему судя, в глазах капитана мы были сбродом, с которым не стоило считаться.

С наступлением ночи я принял решение прийти парню на помощь. Ночь выдалась пасмурной, черной, как тушь, порывы теплого ветра свистели в снастях. Вероятно, собирался дождь, но уверенности в этом не было: много дней кряду стояла ясная погода.

Под утро мне предстояло заступать на вахту. Поэтому сразу же после полуночи я пробрался к фок-мачте. Все складывалось удачнее, чем я предполагал: никто меня не заметил. С собой я прихватил большую кружку пресной воды и немного размоченных сухарей.

Поблизости никого не было. Индеец со связанными и прикрученными к мачте руками, стоя, дремал. Я поднес кружку к его губам. Несчастный испуганно вздрогнул. Пил он жадно, не отрываясь. Потом маленькими кусочками я совал ему в рот размоченные сухари. Мы не произносили ни слова, и я не думаю, чтобы он меня узнал. Я собирался дать ему еще глоток воды прополоскать рот, но не успел.

Дверь капитанской каюты вдруг распахнулась, и луч света разорвал тьму. Как ошпаренный я отпрянул в сторону. К несчастью, кружка выпала у меня из рук и с грохотом покатилась по палубе. Капитан, высоко держа фонарь в поднятой руке, направился в мою сторону. По всей вероятности, он заподозрил что-то неладное, ускорил шаги и, во всю глотку изрыгая проклятия, стал звать вахтенного.

Поблизости от фок-мачты лежали свернутые в бухты канаты, разные ящики и всякая рухлядь. Я нырнул туда и притаился в темном углу. Минуту спустя до меня донеслись яростные крики капитана: обнаружив, видимо, кружку и догадавшись о происшедшем, он тут же приказал матросам искать виновника. Однако добился он немногого — все ненавидели этого изувера и не слишком рьяно выполняли его приказ. Капитан кипел от бешенства, рычал во всю глотку, потом скрылся в своей каюте, грохнув дверью.

Никем не замеченный, я юркнул в кубрик и как ни в чем не бывало улегся на свою койку.

Но я сильно заблуждался, полагая, что этим дело кончится. На следующий день капитан собрал на палубе всю команду и потребовал, чтобы виновник назвался сам, иначе он прикажет всыпать плетей обоим матросам, стоявшим на вахте, во время которой случилось ночное происшествие. С ненавистью глядя на нас, он добавил сквозь зубы, что заставит бить их, пока они не испустят дух.

Среди других на палубе стоял и я. У меня не вызывало сомнений, что этот злодей исполнит свою угрозу и заставит бить двух безвинных людей. Происходило все это вблизи фок-мачты, из-под которой угасающим взором смотрел на нас молодой индеец. Я понимал, чем все это может кончиться.

Внутренне содрогаясь, я выступил вперед и, решительно глядя в глаза капитану, громко и четко заявил, что виновник — я.

— Ты-ы-ы?.. — зловещим хрипом вырвалось из его глотки.

Огромная его голова, выпученные глаза и хищно оскаленный рот представились мне в этот миг мордой какого-то страшного морского чудища. Капитан медленно приближался, сверля меня взглядом. Внезапно он резко взмахнул правой рукой и нанес мне короткий удар кулаком в лицо. Потеряв всякий рассудок, я бросился вперед, чтобы вцепиться ему в глотку, но сильные руки матросов стиснули меня словно клещами. Капитан выхватил пистолет. Я ощутил резкую боль в виске и потерял сознание…

Придя в себя, я обнаружил, что лежу в кубрике на своей койке. Голова у меня разламывалась от боли я гудела, перед глазами плыли красные круги, все тело сотрясал озноб. Рядом кто-то сидел. Не сразу я понял, что это Вильям.

— Ну, очухался наконец, — прошептал он радостно, склоняясь к моему изголовью. — Чертовски долго ты дрых.

— Он выстрелил в меня? — спросил я.

— Нет. Только ударил рукояткой пистолета.

— Ах, так!

Мысли у меня метались, как всполошенные птицы, и я снова потерял сознание, однако на этот раз ненадолго.

— Значит, он все-таки подарил мне жизнь? — пробормотал я с горечью.

— Черта с два, — ответил Вильям. — Старик думает, что прикончил тебя. Ты валялся будто покойник. Когда стемнело, я перетащил тебя сюда.

— Спасибо, Вилли…

Потом меня начала тревожить мысль — что будет дальше? Я не стал скрывать от Вильяма своего беспокойства. В мстительности капитана сомневаться не приходилось. Однако мой приятель особой тревоги не выказал.

— Лежи тихо, — проговорил он, — и делай вид, что отдаешь концы… Капитану сейчас не до тебя!

Я перевел на Вильяма вопросительный взгляд.

— Разве ты не слышишь?

Матрос жестом укачал на переборку кубрика. Теперь только я ощутил доносившиеся снаружи грохот и шипение волн, с силой бивших о борт корабля. Нас раскачивало во все стороны. Лампа, висевшая под потолком, плясала как бешеная, переборки устрашающе трещали.

— Шторм? — спросил я.

— Еще какой! — Вильям присвистнул. — Сущий ад! Почти сутки мы без руля. Половина мачт сломана. Корабль как угорелый мчится в сторону материка.

— Какого материка? — Головная боль путала мои мысли.

— Какого? Ясно какого: Южной Америки. Шторм несет нас на юго-запад, с ума можно спятить… Если не стихнет, нас швырнет на скалы или и того хуже — в лапы испанцам… Страшно подумать, что они с нами сделают…

Вильям заставил меня проглотить какое-то пойло, по вкусу напоминавшее мясной бульон, которое здорово меня подкрепило. Но сразу после этого меня неодолимо потянуло в сон. Я хотел было спросить у своего приятеля о судьбе индейца, привязанного к мачте, но не успел: веки у меня сомкнулись, и я заснул как убитый.

Целительный сон сделал свое дело. После пробуждения голова у меня стала яснее, а боль в виске стихла. Я попытался встать с постели, но вовремя вспомнил о наставлениях Вильяма и остался лежать.

Буря продолжала неистовствовать с прежней силой. С палубы несся оглушительный грохот, словно там палили изо всех орудий. В чреве судна раздавался такой оглушительный треск, что я только и ждал мгновения, когда наша скорлупа развалится и вода хлынет в кубрик.

В полумраке замаячила какая-то фигура. Это был Вильям.

— Ну как, старина? — спросил он приглушенным голосом.

— Лучше. Только холодно очень…

— Ну и дела! В такую жарищу? Ведь дышать нечем! Ну ладно. Тебе надо подкрепиться…

Он опять принес мне поесть. Внезапный прилив благодарности за трогательную заботу, которой окружал меня этот, по существу, чужой человек, переполнил мне сердце, и я прошептал:

— О, Вилли, Вилли!

Но он отмахнулся, будто отгоняя эти нежности, и буркнул:

— Иди к дьяволу!

— Нет, ты от меня не отвертишься! — проговорил я решительно, приподнимаясь на койке. — Послушай! Там, в Пенсильвании, нас ждут леса. Вместе мы будем корчевать деревья в плодородной долине. Я научу тебя возделывать землю и охотиться… Ты увидишь, какая это замечательная жизнь…

— Разрази тебя гром! Замечательная, замечательная! — передразнивая меня, воскликнул Вильям с иронической усмешкой, которую я скорее угадал в его голосе, чем увидел на лице. — Замечательная! Сначала надо дожить до этой твоей Пенсильвании, а шансов на это маловато… Слышишь, как ревет?

— Слышу.

— На палубе содом и гоморра. Волнами смыло спасательную шлюпку, и у нас теперь осталась только одна небольшая лодка. Такого шторма я не припомню…

Непогоду и качку я переносил не так легко, как Вильям. После еды меня стало подташнивать, но, невзирая на это, я не терял ясного представления о реальной действительности и своем положении.

В голове у меня все отчетливее зрел отчаянный план. Не делясь им до поры с приятелем, я хотел прежде убедиться сам, насколько задуманное мной было разумным и необходимым.

— Вилли, — обратился я к матросу, — ты хорошо знаешь нашего Старика?

— Этого злодея? Как свои пять пальцев. Три года с ним плаваю.

— В таком случае скажи, что будет, когда шторм прекратится? Когда-то же, черт побери, погода все-таки установится?..

Слова мои привели Вильяма в очевидное замешательство. Он, вероятно, догадался, какие мысли бродили в моей голове, и не спешил с ответом.

— Ну говори, — подбадривал я его, — не будь трусом, приятель! Капитан убежден, что отправил меня на тот свет. Что будет, когда он увидит меня живым?

Матрос пожал плечами.

— Не знаю, убей меня бог, не знаю.

— А не возьмет ли он тогда пистолет и не всадит ли пулю мне в лоб, на этот раз уже без ошибки?

Помолчав, Вилли согласился:

— От этой канальи всего можно ждать. Это мстительная бестия.

— Значит, мне надо защищаться! Это ясно, и ты согласен со мной! — воскликнул я.

— Защищаться — хорошо сказано, но как тебе, бедолаге, защищаться? — озабоченно вздохнул Вильям.

— Я знаю как! — пробормотал я.

— У Старика здесь неограниченная власть. Любого из нас он может отправить на тот свет, как щенка. В команде у него несколько подручных, готовых на любое преступление по одному его знаку. Что ты, Джонни, значишь против него?

Я лежал в кубрике в том же виде, в каком, бездыханного, втащил меня сюда Вильям: в одежде. Я нащупал пояс. На нем с левой стороны висел охотничий нож, верный товарищ моих скитаний по вирджинским лесам. Я вынул его из кожаных ножен и показал Вильяму. Но тут вдруг несколько матросов из команды вошли в кубрик, и я, торопливо пряча нож, выдохнул в ухо своему приятелю:

— Капитан не должен пережить этого шторма!.. Он погибнет, или пусть я буду проклят!

— О'кэй! Ты хочешь его… — И Вильям взмахнул рукой, словно всаживая в кого-то нож.

— Ты угадал.

Мой приятель в смятении бросил на меня встревоженный взгляд. Затем он крепко, в дружеском порыве схватил мою руку и, пожав, прошептал:

— Ты молодчина, Джонни!.. Другого выхода у тебя нет… Прикончи его! Я помогу тебе!..

Он склонился над моим изголовьем и тут же всей тяжестью упал на меня, ибо в это мгновение огромный водяной вал обрушился на корабль и почти положил его на борт. Стол, прикрепленный к полу, сорвался и с грохотом ударился о переборку. Раздался звон разбитой посуды и шум прорвавшейся где-то воды. Мы решили, что это конец. Матросы в панике бросились из кубрика на палубу. Вильям остался подле меня. Корабль лежал на борту, как мне казалось, целую вечность. Но вот он стал медленно выравниваться, возвращаясь в первоначальное положение. На этот раз, кажется, пронесло.

Настала ночь. Я выбрался на палубу. Ураганный ветер хлестал словно бичом, волны то и дело перекатывались через палубу и сносили все, что было недостаточно прочно закреплено. Приходилось изо всех сил хвататься за поручни, чтобы не оказаться за бортом. На свежем воздухе силы мои быстро восстанавливались.

Я затаился поблизости от капитанской каюты, но в такую адскую пепогоду никто не высовывал и носа. Входить же в каюту мне не хотелось. Я рассчитывал расправиться со своим врагом на палубе и тут же выбросить его за борт, в море.

Кружа неподалеку от каюты, я оказался у фок-мачты. Индеец все еще стоял там. Я пошел ва-банк, ни на что не глядя. Парень настолько ослаб, что стоило мне разрезать на нем путы, как он тут же, у мачты, рухнул на палубу. Лишь немного погодя он собрал силы, отполз в сторону и исчез из виду.

ШТОРМ И ПЕРВАЯ НОЧЬ НА СУШЕ

Чудовищный тропический шторм. Оглушительный рев моря и вой ветра. Ко мне пробрался Вильям, и теперь мы караулили вдвоем. Разговаривать было невозможно: слова застревали в горле.

Бесплодно прождав несколько часов, мы решили перебраться в более тихое место и обсудить план дальнейших действий, но не успели.

Корабль налетел на подводную скалу. Удар был не особенно силен, но скрежет раздираемого под нами корпуса и треск ломающихся балок ничуть не уступали реву моря. Впрочем, я уже почти ничего не слышал. Вздыбленный водяной вал обрушился на меня с такой яростью, что я не в силах был ему противостоять. Ошеломленный, я выпустил из рук канат, за который до того держался. Огромная волна взметнула меня на самый гребень, затем с силой швырнула в пропасть, в водную пучину. Я стремительно летел вниз головой и почти лишился чувств, а когда снова смог открыть глаза, корабля уже не было.

Когда-то я слыл неплохим пловцом, но чем это могло помочь мне теперь, среди разбушевавшейся и обезумевшей стихии? Новая волна накрыла меня с головой, увлекая в бездну. Я ощутил в груди острую боль удушья, потом, теряя сознание, лишь смутно слышал постепенно затихающий шум. Но очередная волна вновь швырнула меня вверх и вытолкнула на поверхность. Продержался я недолго, но все-таки успел перевести дыхание, прежде чем меня накрыло новой водяной громадой.

Сколько длилось все это, не знаю. Тонкая нить меркнущего сознания то и дело рвалась. Швыряемый из стороны в сторону, я был жалкой игрушкой в руках всемогущей стихии, последняя искра жизни во мне вот-вот готова была погаснуть под грохочущим напором смерти.

Я не поддался смерти. Жизнь восторжествовала. В какой-то миг меня пронзило чувство огромной радости — полуживой, оглушенный и ослепленный, я вдруг ощутил под руками какую-то твердь. В этом зыбком хаосе — и вдруг какая-то опора. Это была скала, и я судорожно в нее вцепился.

В тот же миг вода с шумом откатилась назад, и я смог свободно вздохнуть. Вскочив, я попытался бежать, но, увы, ноги меня не держали. С трудом мне удалось проползти по земле на животе и четвереньках. Но по земле!!!

Однако сзади вдруг накатилась новая волна и опять смыла меня со спасительной суши. Но это была дружественная волна — она отнесла меня дальше в глубь земли и чуть выше. Здесь силы меня оставили, и я потерял сознание.

Сколько часов я пролежал — пять, десять или целые сутки? Сознание возвращалось ко мне медленно, отдельными проблесками. Еще задолго до того, как открыть глаза, я ощутил неописуемое блаженство: мне было тепло. Впервые за последние несколько дней — тепло! Море за это время отступило, видимо, шагов на сто: грохот волн, бьющих о берег, доносился приглушенно. Опасность осталась позади. Я был жив!

Тут я почувствовал, что рот мой полон ила, а голова полузасыпана песком.

«Земля, земля! Милая земля!» — было первой моей мыслью, и я едва не зарыдал.

С трудом и не сразу встал я на ноги. Еще труднее оказалось открыть глаза, будто надо было не просто поднять веки, а сдвинуть тяжелые ржавые засовы.

Я отплевался от песка, набившегося в рот, и протер глаза. К горлу подступала тошнота от морской воды, которой я немало наглотался, и, лишь очистив желудок от содержимого, я почувствовал некоторое облегчение.

Благодатное тепло, вернувшее меня к жизни, исходило от солнца. Пополуденное, оно, пробиваясь сквозь тучи, согревало землю, и, несомненно, это его золотые лучи делали сушу, на которую выбросило меня море, невыразимо прекрасной. Повсюду вокруг песчаные дюны и кое-где небольшие скалы. Неподалеку, в нескольких сотнях шагов от меня, — стройные кокосовые пальмы, а за дюнами — сухие кустарниковые заросли. Редкие деревья, тут и там возвышавшиеся над кустами, в глубине, кажется, переходили в густой лес. Из зарослей кактусов, достигавших порой чуть ли не метра в высоту, доносился веселый щебет птиц. Так и казалось, что это радостный концерт, устроенный в мою честь.

Ветер дул еще сильный, но буря стихла и море почти успокоилось. Лишь белые гривы пенились на гребнях волн там, где совсем еще недавно вздымались грозные валы. Пока я вглядывался в даль океана, ко мне вернулась память.

«Вильям! Вильям! — подумал я со стесненным сердцем. — Где же ты, друг?»

Я оглядел берег. Нигде никого. Тогда я стал кричать, надеясь, что кто-нибудь отзовется, и побрел вдоль берега, торопясь, насколько позволяла мне силы. Никакого ответа. И тут я испугался: «А вдруг поблизости живут дикие индейцы и, привлеченные моими криками, готовятся сейчас напасть на меня? А быть может, здесь обосновались испанцы — враг не менее опасный, чем индейцы?»

Я умолк, хотя и продолжал брести дальше, стараясь теперь держаться поближе к зарослям и бросая по сторонам тревожные взгляды. Чаща стала казаться мне источником опасности, утратив прежнюю прелесть.

Ни Вильяма, ни кого-нибудь другого из команды я не нашел. Однако, бредя по берегу, я вдруг заметил вдали на песке, у самой воды, какой-то темный предмет. Это была разбитая шлюпка с «Доброй Надежды», доски от нее валялись рядом. Я стал лихорадочно обыскивать все вокруг, надеясь найти хоть какую-нибудь провизию, складываемую обычно заблаговременно в спасательные лодки. Увы, не оказалось ни провизии, ни какой-либо другой полезной вещи.

«О ладья, в издевку именуемая спасательной! Мои товарищи, вцепившись в твои борта, уповали, верно, на твою помощь, а ты, разбитая, как и сама их жизнь, жестоко обманула надежды тонущих!»

Вид жалких обломков вернул меня к действительности. Я вдруг с полной ясностью осознал, что все пережитое мной за последние часы и дни не кошмарное видение, каким оно порой мне представлялось. Разбитый руль, сломанная мачта, разбросанные у воды доски с беспощадной очевидностью свидетельствовали о катастрофе. И тут я наконец понял, что вся команда «Доброй Надежды», за исключением меня, погибла. «О, бедный Вильям!»

Я обследовал еще изрядный участок берега, но нигде не встретил не только ни одной живой души, но даже ни малейшего следа человека. Теперь я не сомневался, что никому не удалось спастись. Мысль эта едва не лишила меня рассудка.

Один на чужом берегу, населенном, по всей вероятности, людоедами, перед лицом неведомых опасностей, я оказался не только без товарищей, но и без оружия и без всяких средств к существованию.

Однако мне было всего двадцать шесть, и я был здоров душой и телом. Невзирая на все горести и беды, меня начал одолевать голод. Ну что можно здесь съесть? Какие-то птицы порхали в кустах, и это, конечно, пища, но, увы, недосягаемая. В заросли кустарника опустилась стая довольно крупных попугаев, подняв невероятный гомон. Я приблизился к ним на несколько шагов и запустил в них камень. Он пролетел мимо, а птицы с громким криком улетели в лес.

Бессознательно возвращаясь к тому месту, куда выбросили меня волны, я двигался вдоль берега моря. От шторма пострадали и всякие морские твари — на моем пути в песке валялось множество ракушек разных сортов и размеров, больших и маленьких. А что, если их попробовать? Мне никогда не доводилось прежде есть моллюсков. Некоторые из них, показавшиеся мне съедобными, я разбил камнями и съел. Они оказались даже вкусными и прекрасно меня подкрепили. Небольшой ручей, впадавший неподалеку в море, напоил меня свежей пресной водой. Моллюски сотнями устилали прибрежный песок, и я с облегчением подумал, что пищи мне хватит на многие недели. Во всяком случае, с голоду на этом диком берегу я не умру.

Наклоняясь за раковинами, я почувствовал в левом кармане широких моих штанов какой-то твердый предмет. Надо сказать, что костюм мой состоял только из рубашки, матросских холщовых брюк, чулок и кожаных башмаков, изрядно пострадавших во время вынужденного купания. Жилет и куртку я потерял в море. Сунув теперь руку в карман, я извлек из него мешавший мне предмет. О радость!

— Нож!

Не веря от счастья своим глазам, смотрел я на свергающую сталь. Вирджинский охотничий нож — сокровище в моем нынешнем положении неоценимое.

— У меня есть оружие! Я могу защищаться! — восторженно повторял я.

Изнуренный выпавшими на мою долю испытаниями, я, как видно, склонен был к экзальтации и легко впадал в экстаз. Нож, конечно, был важным союзником и как-то меня приободрил, но мог ли он надежно защитить от всех неожиданностей, подстерегавших меня в этом незнакомом краю, и от опасностей, уготованных мне неведомым будущим?

Заходящее солнце уже касалось горизонта, и пора было подумать о ночлеге. Ночь обещала быть теплой, одежда моя давно высохла на теле, и бояться холода не приходилось. Зато мысль о хищных зверях не давала мне покоя. Я знал по рассказам, что Южная Америка кишит страшными тварями. В трехстах шагах от моря возвышалось громадное развесистое дерево. Я решил отправиться туда и провести ночь в его кроне.

Под вечер ветер почти совсем стих и море окончательно успокоилось. Бросая взгляды вдаль, на темнеющую поверхность воды, я высматривал какой-нибудь признак человеческой жизни и хоть малейший след разбитого корабля. Увы! На бескрайней морской глади ничто не останавливало взгляда, а пустынная даль лишь усиливала чувство обреченности и полного одиночества.

Дерево, избранное мной для ночлега, было сплошь увито лианами, которые не только во множестве свисали с сучьев на землю, словно толстые канаты, но и опоясывали кольцами ствол, подобно огромным змеям. По ним не составляло труда взобраться наверх. Отыскав на толстых нижних сучьях сравнительно удобное место, я уселся, опершись спиной о ствол, а чтобы во сне не свалиться, сорвал несколько тонких лиан и прочно ими привязался. Эти растения вполне для этого годились, будучи на редкость гибкими и прочными.

Я дьявольски устал, но заснуть не мог. В голове роились всякие мысли, и особенно тревожил вопрос: куда занесла меня злая судьба?

Направление шторма, а также некоторые особенности природы — ну хотя бы виденные мной крупные попугаи — позволяли предположить, что волны выбросили меня на Южноамериканский материк, возможно, где-то в районе северной части устья реки Ориноко. Если так, то, идя пешком вдоль моря на запад, я мог бы добраться через несколько недель или месяцев до испанских поселений Венесуэлы и оказался бы среди цивилизованных людей. Среди цивилизованных, но среди доброжелательных ли и готовых прийти мне на помощь — это уже другой вопрос.

Я, конечно, скрыл бы от них свою службу на пиратском корабле, но я и без этого рисковал подвергнуться гонениям просто как англичанин. Англичане и испанцы в этих водах Атлантики жили между собой хуже кошки с собакой, грызясь из-за островов. И хотя в Европе мог царить мир, здесь между ними всегда шла война, война необъявленная и тайная, но тем не менее жестокая и кровавая.

Вильям рассказывал мне, что на этих берегах Южной Америки рыщут и племена диких индейцев, карибов, не покоренных европейцами и широко известных своей жестокостью по отношению ко всем чужеземцам.

Да, невеселые мысли бродили в бедной моей голове, пока я сидел на дереве, подобно какой-нибудь обезьяне. Вместе с густеющим мраком в воздухе появились светло-голубые огоньки, метавшиеся во все концы словно угорелые. Некоторые застревали в ветвях моего дерева. Это были жучки-светлячки, крохотные обитатели субтропических лесов. Яростное гудение, жужжание и стрекотание неумолчным потоком наполняли воздух — это сотни сверчков и цикад приветствовали душную ночь. От недалекой речушки неслись дикие вопли жаб, квакавших совсем не так, как у нас в Вирджинии. Ко всему этому меня то и дело окутывали странные ароматы, то сладкие — от неведомых мне цветов, то дурманящие — от корней и гниющих листьев.

Веки у меня слипались, и я впадал в сонную одурь. Но неудобная поза на ветке не давала мне спокойно уснуть. Я поминутно открывал глаза, чутко вслушиваясь в звуки непроглядных джунглей.

В эту ночь время ползло как улитка.

Позже огоньки светляков пропали и звуки вокруг переменились. Цикады стихли, зато родились неведомо как и кем издаваемые таинственные вопли и рыки, уханье и визги. Луна выплыла на небо, и в мерцающем ее свете чаща подо мной преобразились в дикое, чудовищное хаотичное царство.

Вдруг волосы на голове у меня встали дыбом, сердце замерло. Внизу появилась какая-то длинная тень, скользившая сквозь заросли. Она то останавливалась, словно следя за мной, то опять бесшумно двигалась вперед. В глазах у меня, заслезившихся от напряжения, стало двоиться.

Я судорожно ухватился за ветку, чтобы не свалиться вниз. Мне показалось, что слышится треск сучьев и глухое сдавленное рычание.

Потом внизу, прямо подо мной, раздались подозрительные скребущие звуки, словно когти огромного хищника царапали кору. Моему разгоряченному воображению представлялся громадный зверь, скребущий когтями передних лап ствол моего дерева. Сжав в правой руке нож, я наклонялся во все стороны, стараясь разглядеть, что делается внизу, но густые ветви закрывали обзор. Впрочем, под деревом и без того было темно как в погребе. Потом наступила тишина, меня одолел сон, и я перестал думать об опасностях и несчастьях, утешая себя мыслью, что все это, быть может, лишь плод моего разгоряченного воображения. Однако, когда после восхода солнца я осторожно спустился с дерева, внизу на коре ствола виднелись совсем свежие глубокие царапины. Значит, все-таки это был какой-то крупный зверь! Мне стало не по себе. В вирджинских лесах я с детства привык иметь дело с хищным зверем, но здесь, в чужом краю, я оказался один на один с неведомой природой, и притом с каким оружием в руках? Смешно сказать — с ножом!

Бегом помчался я к морю, настороженно всматриваясь в окружающую чащу, и спокойно вздохнул, лишь когда почувствовал под ногами мягкий прибрежный песок, а соленый морской ветерок освежил мне лицо.

Я НА ОСТРОВЕ

Как и на ужин предыдущего дня, на завтрак я собрал моллюсков. К сожалению, теперь на песке их оставалось значительно меньше, чем прежде, а многие стали портиться и были уже несъедобны. Несмотря на это, я наелся досыта и даже пополнил свой завтрак новым блюдом: неподалеку, под пальмами, среди сорванных ветром листьев мне удалось найти несколько кокосовых орехов, упавших на землю во время урагана. Я очистил ножом зеленую кожуру и, разбив скорлупу камнем, напился вкусного кокосового молока, а затем выгрыз и нежную мякоть. Насытившись, я сразу ощутил прилив свежих сил и жажду деятельности. Видя, как моллюски быстро портились, лежа на песке без воды, я решил обеспечить себе постоянный их запас и выкопал на берегу с помощью большой раковины яму, настолько глубокую, что на дне ее выступила из-под песка морская вода. Затем, собрав, я перенес сюда больше двухсот моллюсков — запас, достаточный на несколько дней, если даже не найдется никакой другой пищи. Дабы защитить свой «аквариум» от палящих лучей солнца, я накрыл яму листьями кокосовых пальм.

Внимание мое привлек не очень высокий холм, возвышавшийся неподалеку от берега. «А что, если взобраться на его вершину и осмотреть окрестности? Вдруг сверху удастся обнаружить спасшихся матросов, а возможно, и признаки человеческого жилья?» При всех обстоятельствах лучше заранее знать, с какой стороны может угрожать тебе опасность или прийти помощь.

Путь наверх оказался менее тяжелым, чем я предполагал, и после получаса подъема мне удалось достичь вершины. Сгорая от, нетерпения, осматривался я по сторонам. Великолепная красочная панорама открывалась подо мной.

И вдруг — о ужас! — со всех сторон меня окружал океан. Я был на острове. На западе и севере суша почти сливалась с морем и небом в мглистой дали, но, несмотря на расстояние в несколько миль, и там ясно просматривалась темно-голубая гладь воды. Вода окружала меня безжалостно, как узника тюремная решетка. Итак, я в безвыходном положении. Нет лодки, нет инструментов для ее постройки, а эти края, насколько мне было известно, вообще никогда не посещались ни одним европейским кораблем. Значит, остров — кто знает, не роковой ли для меня, — мог оказаться местом моего заточения на долгие годы.

Тут впервые после крушения пиратского корабля я вспомнил о Робинзоне Крузо, и меня поразила схожесть моих злоключений с его судьбой. Я, как и он, потерпел кораблекрушение и тоже выброшен на необитаемый остров. «Прожил двадцать восемь лет на необитаемом острове», — вспомнились мне слова из названия его книги. Неужели и меня ждет такая же судьба?

— Нет! Конечно же, нет! — воскликнул я, воспрянув духом, когда внимательнее осмотрелся по сторонам.

В прозрачном воздухе море просматривалось далеко вперед. Остров, на котором я находился, не был одиноким в бескрайнем водном просторе. С севера на горизонте отчетливо вырисовывались над морем контуры другого острова, значительно большего, чем мой. С противоположной стороны, на юге, не далее, вероятно, чем в семи-восьми милях, тоже виднелась обширная и совершенно плоская земля.

Это мог быть материк или какой-нибудь большой остров. Близость этой земли придала мне бодрости.

Продолжая внимательно осматриваться, я отметил, что высокоствольный темно-зеленый лес, там и тут перемежавшийся бесплодно-рыжими пролысинами степи, рос лишь в центре острова. Остальная его часть была покрыта кустарниковыми зарослями. Климат на острове был, судя по всему, сухим. Это подтверждалось и отсутствием рек, и обилием колючего кустарника и разного рода агав и кактусов. Ручей, найденный мной накануне неподалеку от моего ночлега, вытекал из леса посреди острова и был единственным источником пресной воды, какой я сумел заметить с холма. Море у извилистых, изрезанных берегов местами вклинивалось в глубь острова, образуя лагуны и бухты, радующие глаз, особенно там, где вверх взметались веера кокосовых пальм. И если бы не сознание моего печального положения, вполне можно было бы наслаждаться, обозревая великолепный пейзаж. Как ни напрягал я зрение и как внимательно ни осматривал все ближайшие уголки острова, следов присутствия индейцев я не обнаружил. Это меня порадовало.

Холм, на котором я стоял, находился в восточной части острова. С его вершины на севере отчетливо видны были песчаные дюны, где накануне я обнаружил остатки спасательной шлюпки.

Окрестностей с противоположной, южной, стороны я еще не обозревал и обратил теперь туда свой взор в надежде найти там хоть какие-то следы своих товарищей по несчастью.

Зрение у меня острое, тренированное, но, тщательно осматривая пядь за пядью пустынную однообразную чащу, я довольно долго не мог обнаружить ничего примечательного.

Но вдруг что-то привлекло мое внимание. Я до боли в глазах напряг зрение. Далеко на юге, на прибрежном песке, что-то лежало. Не то ствол дерева, не то обломок корабля, во всяком случае, предмет странный, явно инородный, диссонирующий с фоном окружающего пейзажа. «Может быть, это человек?» Всмотревшись внимательнее, я заметил вокруг странного предмета какое-то движение: темные прыгающие точки. Минуту спустя у меня не оставалось сомнений — это черные огромные птицы собирались вокруг падали. «Грифы», — мелькнула мысль. А если это так, то не подбираются ли они к умирающему зверю, а то и человеку? Я сорвался с места и помчался вниз с быстротой оленя. Пробравшись сквозь заросли к морю, я побежал вдоль берега. И вот уже ясно видно: это действительно грифы, а спустя минуту я увидел и лежавшего без движения человека, вокруг которого полукругом расселись хищные птицы. Сердце у меня колотилось словно молот, готовое выпрыгнуть из груди, но я не замедлял бега: по одежде было видно, что это матрос с нашего корабля.

Он лежал навзничь и был мертв. Я определил это еще издали. Но, увидев его лицо, я едва сдержал крик ужаса. Это был наш капитан. Глаза у него страшно вылезли из орбит, словно не умещались в глазницах. И хотя в них отражались все муки предсмертной агонии, зрачки еще и теперь, даже мертвые, впились в меня с леденящей душу мстительностью, почти как в ту минуту, когда этот злодей собирался меня убить. Я попытался прикрыть ему веки; они отвердели и не поддались. В левой руке капитан судорожно сжимал пистолет, но пальцы так одеревенели, что мне пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось вырвать из них оружие. Радость, охватившая меня в первое мгновение при виде пистолета, длилась недолго. Ствол был наполовину забит мокрым песком, а порох подмочен морской водой. Прекрасное оружие, но совершенно теперь бесполезное, поскольку у меня не было ни крупинки пригодного пороха.

— Вот, Ян, и сбылась твоя мечта! — пробормотал я с горькой иронией. — Оружие есть, но без пороха!

Я был настолько раздосадован, что хотел было зашвырнуть пистолет в кусты, но все-таки сдержался и спрятал его, поскольку привык с уважением относиться к любому, даже непригодному, оружию. Я внимательно осмотрел труп. На голове зияла рана, которая, по всей вероятности, и явилась причиной смерти. Рана образовалась от удара о какой-то твердый предмет — череп в этом месте треснул.

— Вот тебе и на! — воскликнул я, осматриваясь. — Обо что же он мог так сильно удариться?

В этом месте берег устилал мягкий песок, поблизости не было ни одной скалы, и лишь кое-где валялись небольшие камни.

«Неужели он раскроил себе башку об один из этих камней?» — одолевали меня сомнения. Вокруг трупа я заметил много неясных следов, похожих на человеческие. Во всяком случае, мне показалось, что это следы людей, хотя уверенности не было — на песке следы едва угадывались. Возможно, перед смертью капитан метался, прежде чем упасть бездыханным.

«Странно все это! — подумал я. — Загадочная рана на голове, пистолет, зажатый в левой руке. Странно!»

Пока я осматривал труп, грифы, отлетевшие при моем приближении на какой-нибудь десяток метров, терпеливо ждали моего ухода, чтобы приняться за свою добычу. Я не мог, понятно, питать особой симпатии к капитану, но мне показалось кощунством позволить омерзительным хищникам кормиться человечиной. Я оттащил труп к зарослям и руками закопал в песок. В голову мне пришла мысль снять с трупа одежду, которая наверняка пригодилась бы на этом безлюдном острове, но я не мог преодолеть отвращения и закопал труп вместе с одеждой. С пистолетом за поясом направился я к своему дереву, прихватив по дороге доски от разбитой шлюпки. Снова утолил голод моллюсками, напился воды из ручья, а когда предзакатное солнце коснулось своим краем морской глади, влез на дерево. В качестве ложа я использовал доску, положенную на две горизонтальные ветви.

Едва наступила темнота и на небо выплыла луна, джунгли снова наполнились тысячами неведомых звуков. Спал я в эту ночь почти спокойно, то ли оттого, что на доске было удобнее, то ли просто уже стал привыкать к лишениям. Один только раз меня пробудило кошмарное видение: мертвый капитан. Я проснулся весь в поту и, только протерев глаза и окончательно очнувшись, кое-как успокоился.

В эту ночь меня не будило подозрительное рычание под деревом, а когда утром я осмотрел ствол и близлежащие кусты, то не обнаружил никаких следов появления хищников.

Завтрак я съел такой же, как накануне, и оказалось, что этим исчерпал все собранные запасы пищи. Я съел последних живых моллюсков из своего «аквариума» — остальные подохли и протухли — и расколол два оставшихся на земле кокосовых ореха.

Высоко на пальмах висело много плодов, но я не представлял себе, как добраться до них по голым стволам.

Вскоре после рассвета, пользуясь утренней прохладой, я снова отправился на южную часть острова с целью разведки. Вооруженный ножом и увесистой дубиной, вырезанной из твердого дерева, я двигался вдоль берега моря.

С пищей дело обстояло скверно — ни моллюсков, ни каких-либо других даров моря в песке я не находил. Видимо, все, что шторм выбросил на берег, исчезло в желудках птиц и лесных зверей. Утрата этого источника питания привела меня не в слишком веселое расположение духа.

Проходя мимо места, где я захоронил останки капитана, я вспомнил о странной ране на его голове.

«Черт, какая-то непонятная история!»

Я снова внимательно осмотрел все вокруг.

Слабые следы, замеченные мной накануне, совсем исчезли на сыпучем песке. Я не отыскал ничего, что могло бы приоткрыть хоть краешек тайны и пролить свет на загадочную смерть капитана. Махнув на все это рукой, я направился дальше. Мои надежды отыскать в этих местах какие-нибудь следы матросов с нашего корабля не оправдались. Все, вероятно, погибли в море, а своенравные волны сюда их не вынесли. Примерно через час ходьбы далеко впереди я снова увидел скопища грифов. Описывая в воздухе круги, они то садились на прибрежный песок, то взмывали вверх. Подойдя ближе, я увидел, что птиц привлекла огромная мертвая черепаха. Грифы выклевывали из-под ее панциря куски мяса. При моем появлении они, как и прежде, не выказали особого страха. Окружив черепаху тесным кольцом, они позволили мне приблизиться на расстояние в несколько шагов и только тогда стали нехотя взлетать.

Изо всех сил я швырнул в их гущу свою палку и попал. Оглушенная птица по смогла подняться вслед за другими. Мгновенно подскочив к ней, я схватил ее за крыло и скрутил ей голову. Вся стая с шумом улетела.

Убитая птица, величиной с нашего гуся, в пищу оказалась совершенно непригодной. От нее отвратительно весло запахом падали, и невозможно было проглотить ни куска ее мяса.

Я осмотрел останки черепахи.

Овальный ее панцирь в длину составлял три фута, а в ширину был чуть поуже. Грифы, как я знал, никогда не нападают на живых зверей. Следовательно, сам собой возникал вопрос: отчего черепаха погибла и кто ее умертвил?

Не требовалось особой проницательности, чтобы установить истину. На песке, в этом месте плотном и слежавшемся, виднелись округлые вмятины — следы кошачьеобразных лап громадного хищника. Это он убил черепаху и, вероятнее всего, наносил удары сбоку, между верхней и нижней пластинами панциря, потом когтями вырывал куски мяса, а недоеденное оставил грифам. Чья же это работа? Пума или грозный ягуар? Уж не тот ли хищник, что в первую ночь тревожил мой сон на дереве?

Следы не казались свежими. Скорее всего вчерашние. Взирая с горечью на жалкое свое оружие — нож и деревянную палку, я тешил себя надеждой, что хищник находится сейчас за много-много миль от меня, быть может, даже где-нибудь на противоположном конце острова. Неподалеку от места, где лежали останки черепахи, росло с десяток кокосовых пальм. Я нашел под ними три ореха. Поскольку поблизости не оказалось подходящих камней, которыми можно было бы расколоть скорлупу, я связал плоды между собой оплетавшими их волокнами и, перекинув добычу через плечо, отправился в обратный путь.

На этот раз я шел по зарослям вдоль побережья. Рокот океана доносился до меня лишь легким шумом. Всюду здесь густо росли кактусы. Местами с трудом удавалось пробраться сквозь колючий кустарник, переплетенный лианами. Поражали богатство и разнообразие пернатого мира. Кроме попугаев, в зарослях порхало множество других птиц, и часто настолько необычных, что, впервые их видя, я не мог надивиться. Одни, например, крупнее нашего голубя, обладали громадными клювами длиной в три четверти их собственного телаnote 2. Когда они перелетали с места на место, могло показаться, что летают одни клювы. Вид этих диковинных существ, неведомых в наших родных краях, лишний раз доказывал, насколько чужд мне был здешний мир.

И при всем этом я ни на минуту не отрывался от реальности.

«Да, — думалось мне, — сколько пищи летает здесь по воздуху! Будь у меня хоть плохонькое ружье, недурное блюдо можно бы заполучить…»

В одном месте я вспугнул в зарослях крупную черную птицу из семейства куриных, которая, не поднимаясь в воздух, резво убегала от меня по земле. Я метнул вслед ей палку, но промахнулся. Да, без ружья я был здесь бессилен, как младенец, несмотря на все богатство природы.

Пробираясь дальше сквозь чащу, я добрался до подножия холма, с вершины которого накануне осматривал остров, и вышел на небольшую песчаную поляну, лишь кое-где поросшую редкими пучками травы. Выбираясь из последних кустов, я заметил на поляне какое-то движение и панику: ящерицы, и притом очень крупные! Они, видимо, грелись на солнце, а теперь, напуганные моим появлением, бросились врассыпную. Одна из них, довольно большая, длиной, пожалуй, с мою руку, приостановилась шагах в двадцати от меня и, застыв, крохотными глазами следила за неведомым ей врагом. Я осторожно поднял свою палку и метнул ее в пресмыкающееся. Палка стрелой просвистела в воздухе, но ящерица оказалась еще быстрей. Прежде чем тяжелый снаряд достиг цели, она скрылась, юркнув в нору.

Здесь, на поляне, обитала целая колония этих рептилий! Тут и там в земле темнели входы в их норы, очень похожие на кроличьи, разве чуть поменьше. Мне сразу же вспомнилось, что у индейцев Северной Америки ящерицы считались изысканным деликатесом. Не отведать ли и мне по их примеру мяса ящерицы? Стоя на поляне, я ломал голову, как добыть соблазнительную дичь. Попробовать выкопать? Но чем? Не исключено, что норы очень глубокие. И тогда я перенесся памятью в далекие годы своего детства, когда вместе со сверстниками охотился в нашей вирджинской долине на разную мелкую дичь. Из бечевки мы вязали тогда хитроумные силки и укладывали их на звериные тропы или у входов в норы.

— О давние милые времена! — воскликнул я, исполненный горести, когда перед мысленным взором моим промелькнули картины далекого прошлого.

Эти воспоминания заставили меня еще острее ощутить всю бедственность нынешнего моего положения и одиночества. Я срезал несколько длинных тонких лиан, гибких, как шпагат, смастерил из них, как в детстве, силки и разложил у нор. Во время этих приготовлений прошел проливной дождь, хотя через минуту снова засияло солнце. Расположившись неподалеку, я прокараулил целый час; к сожалению, ни одна ящерица так и не высунула носа. Солнце клонилось к западу, и, потеряв на сегодня всякую надежду что-либо раздобыть, я решил вернуться сюда завтра.

Еле волоча ноги, побрел я к своему дереву. Самочувствие мое заметно ухудшилось. Порой кружилась голова, докучала нарастающая боль в висках, появился озноб. С ужасающей быстротой, буквально с каждой минутой, я терял силы. Ко всем испытаниям последних дней добавилась какая-то болезнь.

Я едва смог вскарабкаться на дерево и привязаться лианами. К принесенным орехам я так и не притронулся. К горлу подступала тошнота.

ЗАКОН ЖИЗНИ

Это была ужасная ночь. Я почти не спал. Меня мучили страшные кошмары и видения. Мне казалось, будто я лечу в пропасть, и я наверняка свалился бы с дерева, не привяжись я лианами. В лихорадочном бреду мне представлялось, будто я черепаха, на которую с грозным рыком бросается огромный хищник и рвет ее, то есть меня, на части. Когда наконец забрезжил рассвет, я чувствовал себя настолько ослабевшим, что мне не хотелось даже спускаться вниз. Всю ночь шел дождь. Я насквозь промок, и это еще более усугубляло и без того бедственное мое положение. Несмотря на сильный жар, я весь дрожал от холода. Восход солнца вселил в меня надежду на облегчение, а по мере того, как наступал жаркий тропический день и одежда моя просыхала, я действительно почувствовал себя лучше.

Со вчерашнего утра во рту у меня не было и маковой росинки. Около полудня я спустился все-таки с дерева и с тремя кокосами поплелся к морю, чтобы отыскать там подходящие камни и разбить орехи.

Как же я ослабел за одну эту ночь! Мне никак не удавалось расколоть скорлупу кокосов. Она оказалась слишком твердой для моих немощных ударов. К счастью, острием ножа я сумел просверлить небольшое отверстие и через него выпить немного кокосового молока. По-прежнему снедаемый диким голодом, я побрел на поляну ящериц. К неописуемой моей радости, в один из силков ящерица попалась. Она была уже мертва.

Новая забота! Как съесть ящерицу?

Индейцы пекли их на углях. У меня, к несчастью, не было ни огня, ни какого-либо способа разжечь костер. Я решил съесть добычу сырой и, вырезав все мясистые части, на гладком камне разбил их в мелкое месиво. За приготовленное таким образом блюдо я принялся с опаской, но, как ни странно, белое мясо оказалось довольно вкусным.

Во время этой трапезы меня одолевали невеселые мысли.

— О Янек, — говорил я себе с горечью, — как же низко ты пал! Даже дикие индейцы, поедая ящериц, пекут их на огне. Ты же лишен и такой возможности! Ты живешь теперь хуже, чем дикарь, и уподобился зверю.

Ясное понимание даже самых трагических обстоятельств всегда пробуждало во мне инстинкт самосохранения. Оно порождало сопротивление злой воле, вызывало к жизни скрытые силы и стремление вырваться из беды. Так случилось и теперь. Я не хотел поддаваться злому року, подобно немощному ягненку, во мне пробудилась жажда борьбы — вероятно, мясо ящерицы пошло мне впрок. В этот день солнце пекло немилосердно, стояла страшная жара, и я беспомощно озирал окрестности в поисках тени, где можно было бы прилечь.

Недалеко от поляны ящериц, как я уже упоминал, возвышался холм. У подножия его я и решил несколько часов поспать. Пройдя сто шагов по чаще, я оказался у, цели. В поисках тени я обнаружил в скале углубление, похожее на пещеру, чему немало обрадовался. Ведь это же прекрасное убежище! Не очень глубокая — всего шагов пять в глубину — пещера тем не менее вполне могла укрыть от непогоды. А от хищных зверей? Я нашелся и тут. Поскольку вход в пещеру был достаточно узким и невысоким — входя в нее, мне пришлось согнуться, — достаточно загородить его несколькими досками от разбитой шлюпки, и в пещере можно будет чувствовать себя хотя бы в относительной безопасности.

Охотнее всего я тотчас же приступил бы к перетаскиванию досок, но меня охватила такая слабость, что я рухнул на землю и тут же погрузился в глубокий сон. Спустя несколько часов я проснулся, чувствуя себя значительно бодрее От места, где валялись доски, до пещеры было около тысячи шагов. Мне трижды пришлось сходить туда и обратно, волоча за собой по песку груз. Нести его у меня недоставало сил. Солнце клонилось к западу, когда все наконец было готово; доски, связанные лианами, так плотно закрыли вход, что и сам дьявол не пробрался бы в пещеру.

Днем в мои силки, увы, ничего не попалось. В этот вечер я съел последний кокосовый орех и, устроив в пещере ложе из ветвей, рано лег спать. Совершенно лишенный сил, я отупел до такой степени, что не испытывал даже голода. У меня опять стало мутиться сознание и возвращался прежний жестокий озноб. Однако, лежа в пещере, отгороженный прочным щитом от ночных звуков и всего, что творилось вокруг, я по крайней мере мог чувствовать себя спокойнее, чем прежде.

Как долго я спал — не знаю. Пробудило меня внезапное предчувствие какой-то близкой опасности. Сердце, объятое непонятной тревогой, учащенно билось. Я прислушался. «Что меня испугало? Быть может, какой-либо звук, от которого страх обуял меня даже во сне?» Во мраке пещеры я нащупал нож и крепко сжал его рукоять. Но как ни напрягал я слух, ничего подозрительного уловить не смог среди обычных ночных звуков джунглей. Сквозь щели в досках виднелись ближайшие заросли, а по серебристо искрящимся кактусам можно было определить, что взошла луна.

И вдруг — что это? Чуть слышный шорох в траве, колеблющаяся тень у пещеры. Молниеносный прыжок. Мощное тело с грохотом обрушилось на мой деревянный щит. Треск досок, раздираемых страшными когтями.

Две доски, сорванные с бешеной силой, вывалились наружу, загрохотав по камням. От них в испуге отпрянул огромный зверь. Отскочив на три-четыре шага, он остановился. Длинное, гибкое, пятнистое тело. Ягуар! Сердце у меня замерло. Хищник притаился, прижав плоскую морду к земле. Он пожирал меня зелеными горящими глазами и щерил пасть, обнажая громадные белые клыки.

Парализованный ужасом, как зачарованный уставился я в его зрачки, ожидая, когда он бросится. В руке я сжимал нож. Ему достаточно одного прыжка, чтобы достичь меня, одного удара страшной лапы, чтобы со мной покончить. Ягуар яростно, приглушенно зарычал. Несмотря на потрясение, я отчетливо видел — бесплодная реакция перенапряженных нервов! — да, я отчетливо видел, как хищник бьет хвостом по земле.

«Когда он прыгнет?»

Секунды казались вечностью. Неминуемая гибель, грозившая мне с минуты на минуту, все еще не наступала. Я едва не терял сознание: когда же он прыгнет?!

Вдруг ягуар шевельнулся. Потом, не сводя с меня горящих глаз, стал медленно отступать. Его мощное тело постепенно скрывалось в кустах и вот исчезло совсем. Там, где минуту назад к земле припадал грозный хищник, теперь лишь темнела примятая трава. С минуту еще слышался треск сучьев и удаляющийся шорох листьев. Потом тишина.

Без сил упал я на свое ложе и долго лежал не двигаясь. Наконец мало-помалу стал приходить в себя. А вдруг хищник вернется? Я напряг зрение, всматриваясь в заросли, — ягуар не появлялся. Вероятно, владыка джунглей хотел лишь продемонстрировать свою мощь двуногому существу, осмелившемуся вторгнуться в его владения. Он предостерег меня и скрылся в чаще.

Я не осмеливался выйти из пещеры, опасаясь засады. Когда же силы понемногу вернулись ко мне, я осторожно собрал оторванные доски и укрепил их на прежнем месте. Теперь я знал, что это ненадежная защита, но пусть лучше такая, чем вовсе никакой.

Остаток ночи прошел спокойно.

До рассвета я неплохо выспался и, проснувшись утром, чувствовал себя довольно бодро, во всяком случае, голова у меня не болела, озноб прошел, а докучал мне лишь жестокий голод.

Первая мысль была о ночном происшествии.

— Ягуар! Ягуар! — повторял я с ненавистью я страхом.

Будучи опытным охотником, я отдавал себе отчет в грозящей мне опасности. Приди хищнику, многократно превосходящему в силе человека, желание полакомиться человечиной, и какая участь ждала бы меня, вооруженного всего лишь ножом да деревянной палкой?

В то же время я задавал себе вопрос, как попал ягуар на этот остров и чем мог здесь питаться такой прожорливый хищник. Хорошо известно, что ягуары отлично плавают, значит, возможно, он переплыл пролив, отделяющий остров от земли на юге. А если это так, то не следует ли предположить, что земля на юге — Южноамериканский материк?

С раннего утра голову мою занимали две главные проблемы: как обезопасить себя от ягуара и как добыть пищу. Ягуар при свете дня редко выходит на охоту, значит, время до вечера в полном моем распоряжении. Как бы там ни было, я твердо решил оставаться в пещере и не возвращаться больше на ночлег на дерево.

Голод. Меня мучил голод, лишая последних сил. Хитроумные петли мои опять оказались пустыми. День наступал пасмурный, душный, и ящерицы не покидали своих нор.

К полудню у меня хватило еще сил смастерить из упругой ветви и гибкой тонкой лианы лук, а из твердых стеблей тростника, росшего у ручья, нарезать с десяток стрел. Будучи еще мальчишкой, я нередко забавы ради мастерил себе луки, видел и настоящие индейские луки, так что дело для меня не было новым. Небольшой лук, который я смастерил теперь, был мне всего по грудь, однако стрелы выпускал недурно — шагов на пятьдесят с лишним. Птицы стаями порхали в зарослях и отнюдь не отличались пугливостью, но стрелок оказался ниже всякой критики. Сколько я ни стрелял, попасть в цель мне не удалось ни разу.

В конце концов, устав, я прилег в своей пещере, но ненадолго, ибо мысль о предстоящей ночи не давала мне покоя. В глубине моего прибежища была осыпь обломков скалы разной величины. Я решил перетащить или перекатить их к выходу и соорудить нечто вроде баррикады.

Понимая, сколь много зависело от этой работы, я немедля взялся за дело. Перенести мелкие камни не составило особого труда, зато более крупные требовали усилий, превосходивших мои возможности, а ведь только они и могли устоять под напором хищника.

Сколько же пришлось затратить мне сил и труда! Лишь используя в качестве рычага принесенные накануне доски, я сумел в конце концов кое-чего добиться. Теряя иссякающие силы, я то и дело вынужден был прекращать работу, чтобы немного отдышаться. Когда же дело все-таки подошло к концу, я был едва жив и около часа провалялся, не двигаясь.

День тяжкого труда близился к исходу, а во рту у меня не было еще ни крошки.

Солнце вышло из-за туч и, освещая сбоку деревья, отбрасывало длинные тени. Птицы, как обычно в предвечерние часы, оживились и заливались на все голоса.

Вдруг у самого входа в пещеру раздался пронзительный вопль:

— Пьоонг!

И тут же со всех сторон ему стали вторить:

— Пьоонг! Пьоонг! Пьоонг!

До ушей моих донесся шум крыльев.

Я приподнялся на локте и стал прислушиваться. Убедившись по звукам, что птицы находятся совсем рядом, я схватил лук, стрелы и выскочил из пещеры.

Птиц было десятка два. Величиной с нашу галку, они относились, вероятно, к какому-то виду семейства вороновых, были сплошь черными, а клювы у них, тоже черные, в верхней части имели большой выпуклый горбnote 3. Заметив меня, «вороны» громким «пьоонг» выражали свое изумление или неудовольствие, однако и не помышляли улетать. Некоторые, наиболее нахальные, летели прямо на меня и при этом возбужденно кричали.

Ближайшая птица была не более чем в десяти шагах. Широко расставив на ветке лапы, она возмущенно кричала на меня своим пронзительным «пьоонг». Я прицелился и выпустил в нее стрелу. Цель была близко, однако стрела пошла в сторону. Птица заметила что-то мелькнувшее неподалеку от нее, но на этом острове ей неведом был человек, и она, оставаясь сидеть, продолжала надрываться.

Вторая стрела пролетела значительно ближе к цели, третья, к сожалению, взмыла высоко вверх, зато четвертая — ура, трубите, фанфары, победу! — четвертая угодила прямо в цель, пронзив жертве крыло и свалив ее на землю. Одним прыжком я настиг птицу и прижал ее к земле — попалась!

Вся стая подняла сразу невообразимый крик и, кружа надо мной, казалось, намерена была отомстить за гибель своего сородича. Я посылал в гущу птиц стрелу за стрелой, но впопыхах позорно промахивался. Потом стрелы у меня кончились, а птицы, наконец осознав опасность, улетели.

Прежде чем убитая птица успела остыть, я ощипал ее и целиком съел, оставив только кости и внутренности.

Ночь прошла без происшествии, хотя жестокие спазмы в желудке не давали мне покоя. На следующий день я встал ослабевшим, все мышцы ныли от вчерашней работы.

Болезнь и голод давали себя знать. Я понял: если в самое ближайшее время не произойдет коренных перемен, долго мне не протянуть и придется прощаться с этим миром. Правда, мир этот в последнее время немного доставлял мне радости, но все-таки уходить со сцены так бесславно не хотелось.

«Прежде всего надо обеспечить себя запасом пищи. Нельзя больше топтаться на одном месте, надо отправляться дальше на поиски еды». Мысль эта настолько захватила меня, что поутру, едва напившись воды из ручья, я отправился в путь, невзирая на пустой желудок.

На этот раз я направился на север, туда, где на берегу валялись остатки спасательной шлюпки. Я пошел, как прежде, берегом моря, и, оказалось, не зря. Мне попался новый предмет, выброшенный волнами после крушения нашего корабля: деревянный сундучок, в каких матросы обычно хранят свой нехитрый скарб. Сундучок был заперт и совершенно не поврежден.

Я попытался открыть крышку, но она не поддалась. Тогда я потряс сундучок — в нем что-то было. А вдруг там кресало, так необходимое мне для разведения огня? Увы, я не мог пока в этом убедиться: разбивать крышку у меня не было времени. Я лишь оттащил свою находку подальше от моря в безопасное место, чтобы вечером вернуться, и двинулся дальше.

В этой стороне острова растительность за линией песчаных дюн была реже и просматривалась лучше, чем заросли вокруг моего холма. Время от времени я отклонялся от своего пути, углубляясь на несколько сот шагов в чащу, и делал это не только затем, чтобы попытаться кого-нибудь подстрелить. Из книги о Робинзоне я живо помнил главы, в которых он описывал, как исследовал свой остров. Он отыскивал полезные для себя растения и плоды. А вдруг и я найду здесь какое-нибудь дикое поле кукурузы или риса?

Увы, поиски мои не увенчались успехом. Вся растительность была мне незнакома, а внешним видом своим внушала скорее опасения. Я знал, что в этих джунглях множество ядовитых растений со смертоносными плодами.

Часто стрелял я из лука в птиц, и, хотя постоянно промахивался, занятие это не пропало даром — постепенно приобретался навык. И не знаю, быть может, мне только так казалось, но после нескольких десятков выстрелов стрелы как будто стали лететь точнее. Подкрадываясь к птицам и наблюдая за их повадками, я напал на счастливую мысль, показавшуюся мне настолько важной, что в эти первые дни пребывания на острове я счел ее решившей все проблемы дальнейшего моего существования. Что с того, что я хорошо знал леса Вирджинии, если здешние джунгли — я повторяю — являли собой для меня неразгаданную и зловещую тайну? Как же мог я, без риска отравиться, определить, какие плоды съедобны, а какие нет? И вдруг ответ пришел, как мгновенное прозрение.

— Птицы! — торжествующе воскликнул я. — Птицы мне подскажут! Птицы наверняка не тронут ядовитых плодов. Значит, все, что клюют птицы, могу спокойно употреблять в пищу и я.

Теперь я стал внимательнее приглядываться к возне пернатых существ. Понадобилось немного времени, чтобы приметить, на какие деревья и кусты они охотнее всего садятся, лакомясь их плодами. Особое мое внимание привлекли невысокие, карликового вида деревца с красными плодами, похожими на ягоды рябины. Как видно, эти плоды представляли собой для маленьких гурманов изысканный деликатес, ибо привлекали к себе самые разные породы птиц, а когда среди прочих я заметил и попугаев, то решился и сам отведать это лакомство.

Ягоды оказались на вкус довольно приятными, чуть сладковатыми. Я набросился на них с волчьим аппетитом, но на всякий случай поначалу съел немного, всего горсти две, решив непременно нарвать их больше на обратном пути, а пока, неплохо подкрепившись и сразу повеселев, отправился дальше.

Вот так птицы оказались первыми моими учителями на острове.

Среди поредевшей чащи стали попадаться песчаные прогалины. Часто на моем пути встречались агавы с мощными мясистыми листьями, утыканными острыми иглами. На некоторых кактусах виднелись прекрасные розовые цветы и, что того важнее, кое-где зеленые плоды, похожие на небольшие яблоки. Мякоть их имела приятный вкус, и я нарвал столько плодов кактуса, сколько уместилось в моих карманах.

Здесь я обнаружил еще один ручей с широким, хотя и мелким устьем, впадающий в море. По его берегам тянулся небольшой лиственный лес, сплошь переплетенный лианами. Из него далеко окрест разносился оживленный птичий гомон. Издавали его попугаи, которых оказалось здесь великое множество. Очутившись в тени первых деревьев на опушке леса, я был буквально оглушен воплями попугаев и тут же, подняв голову, увидел в ветвях множество гнезд. Как только птицы меня заметили, они сразу же смолкли, но было поздно — я обнаружил гнездовье попугаев.

Многие птенцы были уже почти взрослыми, хотя и летали еще с трудом. Они сидели на ветвях возле гнезд. Подкравшись и выбрав удобную позицию, я стал осыпать их стрелами. Наконец мне удалось свалить на землю сначала одного попугая, а потом и второго. Тем временем на вершинах деревьев возобновились прежние суета и крики, на меня же птицы не обращали больше никакого внимания. Я мог бы свалить на землю еще не одного птенца, если бы не оборвалась тетива лука.

И тут меня заставил вздрогнуть раздавшийся вдруг неподалеку треск сломанного сучка. Шагах в двадцати я заметил в траве рыжеватого зверька величиной с нашу лису. У него была продолговатая морда и пушистый хвостnote 4. Зверек с нескрываемым вожделением поглядывал вверх на попугаев. Потом он прыгнул на ствол и, помогая себе острыми когтями, стал ловко по нему карабкаться. Не имея под рукой ничего более подходящего, я швырнул в него лук. Мой снаряд стукнулся о ствол, а перепуганный зверек с тонким писком соскочил на землю и юркнул в заросли.

«Соперник!» — мелькнула у меня шутливая мысль. Внимательно осмотрев гнездовье, я остался доволен. Гнезд здесь было несколько десятков, практически неисчерпаемая кладовая. Конец моему голоду!

— От голода я не погибну! Не погибну! — торжествовал я и, наверное, впервые за все время пребывания на этом острове сам себе радостно улыбнулся.

Как же переменился я за эти несколько последних дней! Как одичал, балансируя на грани между жизнью и смертью! Чувство простой человеческой признательности мешалось в моей душе с дикой кровожадностью, когда, наблюдая за стаей птиц, я строил планы, как лучше в последующие дни добыть здесь побольше мяса.

До моей пещеры отсюда было часа два пути. Боясь преждевременно растревожить попугаев, я решил поскорее убраться восвояси. Поскольку красные ягоды не причинили мне вреда, я набрал их с собой про запас. Нагруженный добычей, добрел я наконец до спрятанного мной матросского сундучка и, обвязав его лианами, потащил за собой по песку.

Подходя к пещере, я благословлял счастливый день, принесший мне столько удач.

Силы мои иссякали; простой матросский сундучок казался пудовым, но сердце мое согревала надежда.

ОЗЕРО ИЗОБИЛИЯ

Выброшенный на берег матросский сундучок надежд моих не оправдал: ни огнива, ни какого-либо полезного инструмента в нем не оказалось. Там было немного поношенной одежды: рубашка и кафтан, а также горсть английских монет, кусок корабельной веревки и небольшой мешочек с кукурузным и ячменным зерном! Крепко сколоченный сундучок не пропустил ни капли морской воды, и все предметы в нем оказались сухими и нисколько не пострадали. Зерно я мог съесть, но мне не хотелось — у меня в достатке было теперь свежих плодов.

Один из матросов «Доброй Надежды» держал голубей — вероятно, ему и принадлежал этот сундучок с зерном. Позднее я вспомнил, какую важную роль в жизни Робинзона Крузо сыграл ячмень, который он с таким успехом сеял на своем острове, благодаря чему у него был хлеб и он в течение долгих лет смог жить на необитаемом острове. В моем положении не было необходимости возделывать землю и сеять хлеб: я был убежден, что не пробуду на острове так долго, как Робинзон, живший в этих краях более полувека назад. С тех пор многое изменилось в водах Карибского моря. Здесь больше стало людей, а значит, и больше вероятности перебраться с моего острова на лежащий неподалеку материк.

На рассвете следующего дня я поспешил в рощу Попугаев на охоту, главным образом в расчете наловить как можно больше живых птиц, чтобы выращивать их про запас. Лук я починил и подстрелил из него двух попугаев. Потом, стараясь не шуметь, взобрался на дерево и длинным шестом попытался сбросить ближайших ко мне молодых попугаев на землю. Однако старания мои поначалу не увенчались успехом — попугайчики крепко держались за ветки. Тогда я привязал к шесту петлю из гибкой лианы и на этот раз добился успеха. За полчаса ловли набрался целый десяток. Больше ловить не имело смысла.

Пока я привязывал пойманных попугайчиков к шесту, они во все горло верещали, а со всего леса им вторили крики сотен сородичей. Я счел за благо поскорее ретироваться и поспешил к своей пещере.

По пути у меня было немало хлопот. Хотя путы из лиан были достаточно прочными, попугайчики легко перекусывали их острыми клювами, и, чтобы не лишиться добычи, мне то и дело приходилось унимать их страсть к уничтожению. Попугаи, сплошь зеленого цвета, с желтыми и красными пятнами на голове, были почти взрослыми и крупнее наших голубей.

Вернувшись в пещеру, я не знал, как их удержать. Чем бы я их ни связывал, они сразу же все перекусывали. Не оставалось ничего иного, как закрыть их в пещере, а тем временем на скорую руку соорудить клетку из толстых веток. Работа эта — и заготовка нужных веток, и связывание их лианами — заняла несколько часов. После полудня клетка наконец была готова и стояла у входа в пещеру. Затем я принес — и для себя, и для моих узников

— гроздья красных ягод. По дороге в лесу мне попалась весьма полезная в хозяйстве посуда: вид тыквы, плоды которой, с твердой кожурой и полые внутри, представляли собой отличные сосуды для воды. Я перенес попугаев в клетку, набросал им туда ягод, поставил для питья воду, сам недурно поужинал, а до захода солнца все еще было далеко.

Довольный сделанным за день, я весело поглядывал на свой «курятник». Подавленное настроение последних дней вдруг исчезло; я оживился, стал дышать полной грудью, во мне пробудилась надежда. Освободившись от повседневных забот о пище, мысль моя раскрепостилась, заработала живей и шире; вновь первостепенным стал вопрос: как выбраться с острова?

День еще догорал, было светло, и я взобрался на вершину холма. Солнце садилось в безоблачном небе, воздух был чист и прозрачен. Я обводил взглядом окрестности в надежде отыскать или признаки человеческой жизни, или спасительный парус. Но тщетно. Беспредельная ширь океана оставалась пустынной.

Когда я спускался с холма, солнце погружалось в море. Птицы в клетке уже спали, но я с удовольствием отметил, что большая часть ягод ими съедена.

Ночью меня внезапно разбудили крики переполошившихся попугаев. Высунувшись из пещеры, я заметил у клетки подозрительную тень. Крикнув, я швырнул туда камень. Тень метнулась и, зашелестев ветвями, исчезла в зарослях. С палкой в одной руке, с камнем в другой, с сердцем, бухающим как молот, я выбрался из своего укрытия. В клетке зияла дыра, но — насколько можно было рассмотреть в темноте — попугаи были на месте. Я заделал дыру, для вящей безопасности придвинул клетку ближе ко входу в пещеру и сверх того обложил ее камнями. До утра покоя моего ничто больше на нарушало.

Однако утром оказалось, что не хватает четырех попугаев. Повсюду были разбросаны перья. Какой хищник устроил ночью набег, установить по неясным следам мне не удалось.

Визит ночного разбойника и понесенные потери не охладили, однако, моего пыла выращивать попугаев. Ошибку совершил я сам, соорудив слишком слабую клетку. Ведь есть еще доски от разбитой шлюпки, их можно использовать.

Чтобы перетащить все оставшееся на берегу моря от разбитой шлюпки, понадобилось несколько часов. Доски были разных размеров и в большинстве сломанные, поэтому, прежде чем приступить к сооружению клетки, пришлось их тщательно подобрать и подогнать. Для связывания досок служили лианы, а также длинные, тонкие и гибкие ветви росшего повсюду колючего кустарника. Меж досок я оставил щели шириной в два пальца. К полудню клетка была готова. Восьми футов в длину и в ширину, четырех футов в высоту, она могла вместить не менее сотни попугаев. Но главное — она была прочной и надежной.

Я посадил в нее оставшихся шесть птиц и направился в рощу Попугаев. На этот раз я подстрелил трех взрослых птиц, а девять молодых поймал живыми. Времени на это ушло много, и, когда вечером я возвращался в пещеру, было уже темно.

В этот день, особенно пополудни, стояла страшная жара, к которой я, обитатель севера, совершенно не был привычен. Спешка, с какой в этот день приходилось все делать, снова подорвала мои силы. Я долго не мог уснуть, мучимый ознобом и страшной головной болью.

Несколько раз за ночь попугаи поднимали ужасный гомон. Я вставал и, крича, швырял из пещеры в их сторону камни. Выйти дальше в темноту я не отваживался. Утром я убедился, что ночью вокруг шныряли какие-то не очень крупные зверюшки, но повредить клетку им не удалось. Я был горд своей работой.

Но все-таки я был болен и очень слаб. Весь день мне пришлось пролежать в своем убежище и прийти еще к одному печальному выводу: в жарком климате, особенно под солнцем, нельзя ни бегать, ни вообще перенапрягаться, а тем более выполнять тяжелые работы. Все здесь надо делать не спеша.

На третий день, почувствовав себя лучше, я побрел неторопливым, спокойным шагом в рощу Попугаев. Было душно. Шел мелкий дождь, мокрые птицы сидели на ветвях, их было легко поймать. И вот результат: два попугая убитых и двенадцать живых. Теперь я ежедневно совершал такие походы и каждый раз возвращался с добычей. Но вскоре попугаи поумнели. Взрослые поняли опасность и держались от меня подальше. Молодые же подросли быстрее, чем я предполагал, и редко теперь сидели на месте. На пятый или шестой день мне удалось добыть только две птицы. Ходить сюда больше не имело смысла.

Кроме того, возникла и еще одна, более важная проблема, из-за которой пришлось отказаться от ловли живых попугаев: корм. Птицы пожирали немыслимое количество красных ягод. За кормом для них мне приходилось ежедневно ходить в лес не менее двух раз. Так что в ближайшей округе все запасы ягод вскоре были исчерпаны. Давал я своим зеленым пленникам и кактусовые «яблочки», однако всего этого было мало и хватало ненадолго. Следовало отыскать новый источник корма, и я решил предпринять дальний поход в глубь острова.

Тут следует упомянуть о некоторых событиях этих нескольких дней. Прежде всего я усовершенствовал свое оружие: смастерил больший по размеру лук, использовав для тетивы корабельную веревку, найденную в сундучке; стрелы изготовлял по-прежнему из тростника, но стал привязывать к ним наконечники из твердого дерева. В стрельбе постепенно приобреталась сноровка. Из твердого же дерева я изготовил крепкое копье с остро заточенным концом.

На ящеричной поляне в расставленные силки попалось несколько ящериц, доходивших размером до двух локтей. Под сенью ближайшего дерева я связал их, радуясь пополнению моих продовольственных запасов.

На рассвете одного из погожих дней я отправился в глубь острова, захватив с собой не только все свое вооружение, но и вместительную, хотя несколько и неказистую на вид корзину, сплетенную из лиан. Мой запас провизии состоял из одной ящерицы и красных ягод. Я шел вдоль ручья, протекавшего неподалеку от пещеры, и, не удаляясь от него, пробирался сквозь чащу. Растительность по берегам ручья была пышнее, чем в других местах. Здесь произрастали даже лиственные деревья с густым подлеском.

Я шел, настороженно вслушиваясь в каждый шорох, но не забывая при этом отыскивать взглядом какие-нибудь съедобные растения.

Свежее раннее утро вселяло в меня бодрость и силы, которых за последние дни значительно прибавилось. Вдруг впереди, прямо передо мной, выскочили два коричневых зверька, очень похожих на зайцев, но, прежде чем я успел прицелиться в них из лука, проворные зверьки юркнули в чащу. Через несколько сот шагов я заметил трех новых зайчиковnote 5. Они были так заняты собой, что мне удалось незамеченным подойти к ним шагов на тридцать. Тогда только они почуяли опасность, мгновенно замерли, вытянув вверх свои маленькие мордочки и наблюдая. Я пустил в них стрелу. Мимо. Зверьки одним прыжком скрылись в кустах.

Меня удивила их пугливость — ведь остров необитаем.

Я понимал, что был первым человеком, который появился в этих дебрях. Однако с каким испугом удирали от меня зверьки! Где же та райская идиллия, какая согласно устоявшимся представлениям должна царить на безлюдном острове?

Ее не было. Она существовала лишь в моем воображении. В этих девственных лесах рыскали разные хищники, пожиравшие более слабых зверьков, здесь, как и всюду, шла постоянная борьба за существование. Поэтому появление дотоле не виданного двуногого существа породило всеобщий переполох и страх. Лишь ягуара не испугала моя особа, да и он не отважился напасть на человека и отступил. Я поднял стрелу и осмотрел место, где недавно сидели три зайца: должно быть, здесь немало этих зверьков. Повсюду виднелись многочисленные следы.

«Сюда стоит как-нибудь наведаться, — решил я, — и поставить здесь силки, как на ящериц».

Я не прошел и ста шагов от этого места и остановился как вкопанный. Среди кустов кое-где проглядывали известковые прогалины, лишенные растительности, на одной из них я вдруг заметил прямо перед собой свернувшуюся в клубок змею. Она грелась в лучах утреннего солнца и, видимо, спала. Я хотел было выстрелить в нее из лука, но тут же отказался от этого намерения. Подкрался ближе. Когда разбуженный гад стремительно поднял голову, шипя и пронзая меня злобным взглядом своих маленьких глаз, я копьем, словно молотом, нанес ему сильный удар. Он дернулся, но уже обессиленный. Еще несколько ударов, и все было кончено.

У змеи длиной в несколько футов было сравнительно толстое тело с великолепным зигзагообразным черно-коричневым рисунком. Я, разумеется, не знал этого вида, но, когда с помощью двух прутьев разжал ей пасть, увидел меж других зубов два больших ядовитых клыка. Я содрогнулся при мысли, что произошло бы, не заметь я вовремя эту тварь. Теперь я стал более внимательно смотреть себе под ноги.

Два часа минуло от восхода солнца, когда я добрался до небольшого озерка, из которого вытекал мой ручей. Озерко шириной в четверть мили со всех сторон окружала топкая трясина, поросшая камышом и обычной прибрежной растительностью. В одном только месте был доступ к воде. Вокруг озера тянулись настоящие тропические джунгли, непроходимые, но кончавшиеся не далее чем в ста шагах от воды. Из прибрежных зарослей доносился шумный птичий гомон. Дикие утки и похожие на них птицы, плавая, весело резвились на середине озера, а в трясине на длинных ногах стояли полуукрытые зеленью цапли, изумительно розовые, с изогнутыми клювами.

Поблизости что-то зашелестело. Верхушки осоки на болоте в одном месте сильно качались, слышался хруст сломанного тростника и сухой треск. Там возился какой-то зверь, явно не из мелких. Дерево, за которым я укрывался, стояло на небольшом возвышении, но, как ни вытягивал я, словно цапля, шею, любопытства своего удовлетворить так и не мог. Карабкаться на дерево тоже не имело смысла — я просто вспугнул бы зверя. Впрочем, после недолгого ожидания счастье улыбнулось мне само.

Раздвинулась стена зарослей камыша. Зверь вышел на поляну в каких-нибудь пятидесяти шагах от меня. Крупный, величиной примерно с полугодовалого поросенка. У него была громадная голова какой-то забавной формы, а толстое тело покрывала бурая шерсть. На первый взгляд какая-то уродливая порода свиньи, но это был не кабан. За первым зверьком появились еще четыре, из которых один взрослый, а три других — молодые поросятаnote 6.

Все семейство не спеша покинуло прибрежное болотце и направилось в сторону леса, двигаясь прямо на меня. Я медленно натянул лук.

Звери приближались, не догадываясь о присутствии человека. От стада чуть отбился один поросенок и приблизился ко мне едва ли не на десять шагов. Как только он повернулся боком, я выстрелил. Ловко пущенная стрела попала в самое сердце, пробив тело навылет. Зверь лишь жалобно тихо хрюкнул и забился в последних судорогах. Остальные пустились наутек.

Не помня себя от радости, я бросился к добыче. Славный выстрел! Зверь был мертв. По форме зубов я определил, что это грызун. Весил он добрых десять фунтов — в два раза больше, чем взрослый заяц. Тут же на месте я его освежевал и сунул в корзину за спину.

«Добрый, славный лук!» — нежно взглянул я на свое оружие и погладил его, будто живое существо.

Стоило ли идти дальше с таким грузом? Солнце поднялось высоко, усиливался зной, с каждой минутой становясь все невыносимее. Я повернул назад, пообещав себе назавтра задолго до рассвета предпринять сюда новую вылазку.

Я размышлял, какое название дать вновь открытому озеру. Не подобает такое богатое птицей и дичью место оставлять безымянным. И придумал: «озеро Изобилия».

…К сожалению, проблема корма для моих попугаев ничуть не сдвинулась с места. А это было делом неотложным.

ТАИНСТВЕННЫЙ ВРАГ

Мне катастрофически не хватало огня! Убитый зверь оказался жирным и был бы хорош поджаренным на вертеле. Мне же пришлось удовольствоваться сырым мясом. Съев изрядный кусок, все остальное я спрятал в глубине пещеры, где было несколько прохладнее.

Два или три дня назад мне попался на берегу моря небольшой камень, похожий на кремень. Я сильно ударял им о другие камни, но безуспешно — искр не появлялось.

На следующий день после открытия озера Изобилия я покинул пещеру очень рано и до заячьей поляны добрался; едва стало светать. С собой я принес около двадцати силков и разложил их на тропинках и тропках, проторенных зайцами в зарослях.

Озеро Изобилия встретило меня по всем птичьем великолепии: разноголосым предрассветным концертом всевозможных трелей, писков, свистов, хлопанья крыльев.

Я затаился, стараясь по вызвать переполоха, в надежде выследить крупного зверя. Но на этот раз меня ждало разочарование, хотя свежих следов было множество, а земля вокруг взрыта.

Поистине озеро Изобилия! Обойдя его полукругом, я направился дальше в ранее намеченном направлении. Ручья тут уже не было, всюду стоял сплошной девственный лес.

Не прошел я и четверти мили, как сделал новое радостное открытие: мне попались невысокие деревья, густо увешанные желтыми плодами, по величине и форме напоминающими яблоки. У плодов была мучнистая розовая мякоть, настолько сладкая и нежная, что прямо сама таяла во рту. Тут же, нарвав побольше этого лакомства, я стал уплетать его за обе щеки. Этих райских деревьев росло здесь довольно много; немало зрелых плодов валялось на земле, а на ветках висели еще недозревшие, мелкие и зеленые. Разное время созревания позволяло надеяться, что пища мне здесь обеспечена на многие недели, а может, и месяцы.

— Райские яблоки! — возбужденно восклицал я, наблюдая, как питательное лакомство привлекает к себе всяческих птиц и насекомых, особенно крупных ос.

Это было важное для меня открытие, возвещавшее конец прежним трудностям и спасавшее меня от голода. Можно ли дивиться моей радости?

Было раннее утро, день едва начинался, и я двинулся дальше, горя желанием узнать, что же ждет меня там, в глубине острова. Однако ничего особенного я там не обнаружил. Лес скоро кончился, сменившись разбросанными тут и там густыми бамбуковыми рощами и травянистыми полянами. Потом снова потянулся сухой колючий кустарник и кактусы, доходившие, похоже, до самого западного побережья. Я добрался до середины острова, однако никакой дичи больше не встретил.

На обратном пути я не поленился и набрал столько яблок, сколько уместилось в мою корзину. Ноша была нелегкой для моих подорванных болезнью сил, но в душе все пело от радости, а ноги сами несли вперед. Приятные неожиданности в этот день сыпались на меня как из рога изобилия: проходя мимо заячьей поляны, я обнаружил в расставленных часа два назад силках двух отчаянно бившихся в бесплодных попытках вырваться зайчишек.

Теперь я мог рассмотреть их вблизи. Это были грызуны с на редкость длинными лапками. На наших зайцев они совсем не походили, но, коль уж я окрестил их так, буду звать зайцами и дальше.

Осторожно, стараясь не поранить, я связал им лапы и, приторочив зверьков сверху корзины, с луком и стрелами в одной руке, с копьем в другой, в приподнятом настроении направился к пещере.

Итак, в моем хозяйстве стало три вида животных: попугаи, ящерицы и зайцы. С содержанием грызунов опять возникли трудности. Как только я посадил их в одну клетку с попугаями, задиристые птицы тут же бросились клевать пришельцев, а клювы у них были ого-го! Зайчат пришлось срочно, пока живы, вытаскивать. Я пустил их пока к себе в пещеру и тщательно забаррикадировал вход. На изготовление новой клетки у меня не было времени. «Надо выкопать для грызунов яму».

Как только полуденный зной немного спал, я поспешил берегом моря к месту, где лежал панцирь погибшей от зубов хищника черепахи. Нашел я его сразу. Отбив часть панциря камнем, я насадил его в виде клина на крепкую, расщепленную на конце палку, прочно привязал лианами — и лопата была готова. Я тут же ее опробовал, и — да здравствует смекалка! — инструмент оказался достаточно падежным.

В пятнадцати примерно шагах от пещеры я выкопал яму. Дело шло споро, земля тут оказалась мягкой. Яма представляла собой квадрат со сторонами в двадцать пять футов и глубиной в человеческий рост. Поместив в нее зайцев, я накрыл яму ветвями, чтобы грызуны не выскочили, они были защищены от солнца и — пусть хоть как-то — от непрошеных гостей. Зайчишки в этот же день охотно принялись за райские яблоки, которые и попугаям пришлись настолько по вкусу, что, не выдели я им небольшую порцию, они в полчаса склевали бы весь мой запас. В яму к зайцам я поместил и ящериц, учитывая сходный характер их нравов.

Только теперь, справившись с первыми трудностями и обеспечив в какой-то мере свое существование, я мог передохнуть. По примеру Робинзона Крузо я решил сделать календарь, но вспомнил об этом слишком поздно — почти через месяц после высадки на острове. Дни в моей памяти перепутались, и я не знал, когда будни, когда праздник. Я помнил лишь, что корабль потерпел крушение в первых числах марта, а мысль о календаре пришла мне в голову где-то в начале апреля. Я наугад установил дату — десятое апреля — и с этого момента каждый день стал делать зарубки на коре ближайшего дерева. Тут же вырезал: год 1726-й от рождества Христова.

Устранив угрозы голода и почувствовав прилив сил, я все чаще стал задумываться, как мне вырваться из заточения на этом острове. Тоска по людям, по их миру охватывала меня остро, как физическая боль. Теперь я каждый день взбирался на вершину холма и смотрел на море. Пусто, всюду, куда ни глянь, безбрежное море, и лишь на севере — очертания острова, а на юге — какой-то земли, быть может, даже материка, и больше ничего, ни малейшего признака человеческой жизни.

Мой холм, как я уже упоминал, находился на восточном берегу острова, и я собирался предпринять дальнюю вылазку на южную его оконечность и оттуда с более близкого расстояния постараться детальнее рассмотреть материк. Чтобы выбраться с острова и преодолеть морской пролив, понадобилась бы хорошая лодка, а как тут мечтать о лодке, не имея никаких инструментов, кроме охотничьего ножа? Робинзон Крузо с набором всяких инструментов, топоров, оружия и запасами продовольствия с разбитого судна в сравнении со мной был могущественным лордом.

Но присутствия духа я не терял ни на минуту. Было бы здоровье, а выход найдется. Время проходило в трудах. Апрель выдался погожим, дожди шли редко, но становилось все жарче, а солнце, прежде стоявшее на юге, поднималось в зенит. Около двенадцати часов оно находилось почти прямо надо мной, так что тень моя пряталась под ногами. Позже оно перемещалось дальше на север и — о чудо! — в полдень светило с севера.

Я уже говорил — бездельничать не приходилось. Ежедневные походы на озеро Изобилия обеспечивали нас, меня и мою живность, пищей. Лук, становясь в моих руках все более метким, часто доставлял дичь, а в силки время от времени попадались зайчишки. В течение месяца в одном и том же месте я поймал их около десятка.

Когда зной усиливался, ходить в плотных штанах, рубахе и башмаках было неудобно, и я часто их снимал, хотя и делал это неохотно, поскольку, не привыкнув к наготе, стыдился самого себя. Приходилось остерегаться и всяких насекомых: комаров, клещей, ос. Лицо мое заросло косматой бородой, и однажды, увидев свое отражение в стоячей воде, я едва не пришел в ужас от разбойничьей своей физиономии.

В конце апреля мне довелось пережить дни, полные беспокойства и тревоги. Поблизости объявился грозный хищник и стал наведываться в мой зверинец. Делал он это настолько хитро и скрытно, что поначалу представлялся мне какой-то нечистой силой, лишавшей меня по ночам сна.

Началось все с того, что в один из дней я недосчитался зайца. Должно было быть двенадцать, а стало одиннадцать. В ветвях, прикрывавших яму, виднелась небольшая дыра, но это могло быть и случайностью. Никаких других следов поблизости я не обнаружил. Трава здесь была мной изрядно вытоптана.

На следующий день считаю: десять зайцев. Невероятно, чтобы заяц мог выскочить. Вокруг опять никаких следов, и лишь стена ямы в одном месте слегка осыпалась, словно там кто-то неосторожно полз. Причем зайцы никогда не пропадали ночью, а только днем, когда я ходил в лес за пищей. С каким-то дьявольским постоянством почти за каждую отлучку мне приходилось расплачиваться одним, а то и двумя зверьками. Таинственный враг истрепал мне нервы до такой степени, что я опять стал всерьез опасаться за свое здоровье.

Эта бестия постоянно держала меня в поле своего зрения, в чем я не раз имел возможность убеждаться. Знать, что враг неустанно следит за тобой и притаился где-то рядом, а ты не можешь сказать, где он, не знаешь даже, как он выглядит и не бросится ли в следующую минуту тебе на спину, — это поистине скверное чувство, дьявольская игра в прятки. Однажды я отошел всего на каких-нибудь пятнадцать минут за водой к ручью, вернулся — одного зайца уже недосчитался. А вокруг все оставалось как прежде — ни малейшего движения в кустах, никакого подозрительного шороха. Я начинал уже сомневаться: в здравом ли я рассудке.

Прожорливость врага была под стать его несвойственному зверям небывалому нахальству и коварству. Или он невидимка? Я с величайшей осторожностью осмотрел каждый куст, каждое дерево поблизости, не пропустив ни одного дупла, ни одной норы, и все безрезультатно — нигде ни малейшего следа. Тогда я окопал злосчастную яму широкой полосой, удалив с нее всю траву, чтобы узнать, следы каких лап оставит за собой хищник. Вернувшись после часовой прогулки, я обнаружил, что он появлялся. И на этот раз он утащил одного зайца, но четких следов не оставил. На вскопанной земле, правда, что-то изменилось, появились какие-то вмятины, но я безуспешно высматривал следы лап. Близкий к умопомешательству, я опрометью бросился в пещеру, гонимый страхом, что враг бросится и на меня, но ведь он мог затаиться в глубине моей пещеры. Ах, нервы, нервы!

Придя в себя и вновь обретя присутствие духа, я дал себе клятву не знать покоя, отказаться от всего, чем дотоле занимался, пока не разгадаю тайну и не схвачу дьявола за рога.

На следующий день, в обычное время, вооруженный, как всегда, ножом, луком и копьем, я покинул пещеру, но, не пройдя и двухсот шагов, припал к земле за одним из кустов. Ползком, стараясь не шуметь, как вор, направился я к своей собственной обители. До ямы оставалось шагов пятьдесят. На этом безопасном расстоянии я притаился за кустом, выбрав позицию, с которой хорошо просматривалась и пещера, и яма с зайцами, и клетка с попугаями. Враг мог быть поблизости, наблюдая за мной из ближайших зарослей, но я об этом уже не думал. Меня охватил гнев, и я не хотел отступать.

Ждать пришлось недолго. Я заметил какое-то движение, но не в зарослях, где я укрывался, а на склоне холма. Над моей пещерой нависал довольно крутой склон, который вел к вершине холма. Этот склон, изрезанный расселинами и трещинами, был покрыт осыпями и низкорослым кустарником. Оттуда-то и двигался мой враг, спускаясь вниз. Он старался держаться расселины меж камнями, поэтому я не мог его толком рассмотреть.

И только когда он сполз к самому подножию холма, я разглядел его. Огромная змея медленно ползла, извиваясь, прямо к моей яме с зайцами. Она казалась каким-то адским чудищем. Тело ее, толщиной почти с бедро человека, выражало страшную силу и наверняка могло, опоясав взрослого вола, раздавить ему все ребра. Как же против такой громадины выйти с моим жалким оружием? Я заколебался в нерешительности.

Тем временем змея подползла к яме и остановилась, вытянув голову. Замерев в полной неподвижности, она довольно долго прислушивалась, сверля своими крохотными глазками заросли, в которых я притаился, словно чуя опасность. Потом она раздвинула головой ветви настила и сунулась в яму. Большая часть тела ее при этом осталась снаружи.

«Сейчас она схватит моих зайцев!» — захлестнула меня ярость.

Не владея более собой, я вскочил на ноги и бросился вперед. Змея, как видно, меня учуяла: внезапным стремительным рывком она вырвала голову из ямы и вскинула ее высоко над землей. В пасти у нее судорожно трепыхался зайчонок. Заметив меня, змея откинулась назад, выгнув тело широкой дугой и готовясь то ли нападать, то ли обороняться. Подбежав шагов на пять, я отпустил тетеву — стрела пронзила ей шею навылет. Удав чуть дрогнул, как бы дивясь, выпустил из пасти добычу и тут же, шипя, пополз на меня. Я едва успел отбросить лук и схватить копье. В тот миг, когда враг был совсем рядом, я изо всех сил размахнулся и нанес ему удар в шею. Змея пронзительно зашипела и закачалась, неестественно запрокинув голову. Кажется, я перебил ей шею. Долго раздумывать не приходилось, я нанес еще один удар, сильнее прежнего.

Этого оказалось достаточно — удав обратился в бегство. Стрела, все еще торчавшая в его теле, разлетелась вдребезги.

Живучесть чудовища была поистине поразительной. Извиваясь, удав мчался такими прыжками, что я едва поспевал за ним. Лук и стрелы снова были у меня в руках.

Если бы удав устремился вниз, в заросли, ему наверняка удалось бы спастись. Но он, повинуясь силе привычки, стал взбираться на холм — к своей гибели. Тут я догнал его и, не слишком приближаясь — сил у него было еще достаточно, — стал осыпать его градом стрел. Чаще я промахивался, но несколько раз все-таки попал. Он вновь сделал попытку броситься на меня, но силы его иссякли. Я без труда отскочил в сторону. Схватив копье за острие, я тупым концом ударил его по голове раз, второй, третий. Уже бессильный, он все еще извивался, и я долго опасался к нему приблизиться.

Потом я измерил его. В длину он составлял пятнадцать футов, тело его украшал великолепный рисунок из линий, зигзагов и пятен. Цветов было несколько: светло— и темно-коричневый, черный и желтый.

Я был так измотан борьбой, что вынужден был лечь и несколько часов отдыхать.

Помятый удавом заяц сдох. В яме их осталось только четыре.

ОГОНЬ

После этих бурных событий наступили более спокойные дни. Каждый день утром, если только благоприятствовала погода, я отправлялся в лес и всякий раз что-либо приносил: то птицу, то зайца, то фрукты. Одним словом, недостатка в пище я не испытывал, а это было сейчас самым важным.

На заячьей поляне я, кажется, истребил всех зверьков: они все реже попадали теперь в мои силки. Но я открыл в другой части острова хорошее место для лова, и моя яма опять стала заполняться четвероногими обитателями.

В окрестностях озера Изобилия мне часто попадались болотные свиньи. К сожалению, мне ни разу не удалось приблизиться к ним на расстояние выстрела.

Становилось все жарче, под конец апреля солнце жгло немилосердно. Я стал ломать голову, как одеваться. Робинзон Крузо, мой любимый герой и предшественник на этих островах, защищался от солнца зонтиком, а когда его европейская одежда пришла в негодность, Сшил себе из козьих шкур нечто вроде кожуха, а на голову — меховую шапку. На моем острове коз не было. Имея, однако, столь привлекательный пример, я хотел быть верным и достойным последователем моего героя, хотя поначалу мне пришлось немало поломать голову. Из пальмовых веток и листьев я смастерил роскошный зонтик, но, когда попытался им пользоваться, — полное фиаско. С таким снаряжением оказалось совершенно невозможно продираться сквозь заросли леса. В конце концов я зашвырнул бесполезную игрушку в угол и больше к ней не возвращался.

С одеждой дела обстояли не менее скверно. Все, что было на мне после кораблекрушения, включая и вещи, найденные в сундучке, быстро изорвалось в чащобах, сплошь утыканных колючками. Близился день, когда мне вообще нечего будет на себя надеть.

Шкурок от съеденных зайцев у меня скопилось уже не менее двадцати, и при желании из них можно было бы сшить что-то похожее на одежду. Но при одной мысли — носить в такую жару меховую шубу, мне становилось дурно. Под полотняной рубашкой пот лил с меня ручьями, что же будет под шубой? Нет, не верю, что Робинзон ходил в шкурах и в этом климате чувствовал себя хорошо.

Преодолевая ложный стыд и стремясь сберечь остатки одежды, я ходил раздетым, в одной набедренной повязке.

Кожа моя, с течением времени более похожая на кожу индейца, чем белого человека, становилась все более устойчивой к солнечным лучам. На голове у меня выросла буйная шевелюра, длинные волосы ниспадали на шею, и этой естественной защиты оказалось вполне достаточно. Днем я ходил раздетым, а на ночь надевал рубашку, поскольку в пещере порой было изрядно холодно.

Мои кожаные башмаки тоже стали понемногу разваливаться. Я попробовал привязывать к ногам деревянные сандалии, но в них неудобно было ходить, и я вскоре их забросил. Почти все время теперь я ходил босиком, а когда кожа на моих подошвах достаточно загрубела, без сожаления расстался и с башмаками. «Дикарь!» — могут мне сказать. «Возможно, дикарь!» — отвечу я, но разве на острове я не жил в условиях дикого человека, не имевшего даже огня, и разве, чтобы дожить до лучших времен, не следовало прежде всего обрести именно черты человека, именуемого диким?

Огонь! Отсутствие его я начинал ощущать все острее. Сырая пища давала себя знать, и, хотя я оправился от болезней, одолевавших меня в первые дни жизни на острове, я тем не менее понимал, что длительное употребление сырого мяса к добру не приведет. И я все искал и искал кремни, стучал камнями друг о Друга. И все напрасно — ни одной живительной искры я так и не добыл.

И вот однажды, в какое-то счастливое утро, меня словно осенило, я хлопнул себя по лбу и вскрикнул от радости. За всеми своими горестями я совершенно об этом забыл. Ведь у меня же с самого начала было отличное кресало, стоило только протянуть руку, и притом какое кресало!!! Кремневый пистолет, найденный мной возле капитана! Пороха у меня, правда, не было, и стрелять из него я не мог, но разве, отводя и спуская курок, нельзя высечь искру?

Со всех ног я бросился в пещеру. В углу в пыли нашел пистолет, протер его, проверил — пружина курка была цела и лишь заржавела. Несколько раз я отвел и спустил курок, пока не пошло легче. Когда я очистил железную полку от ржавчины и спустил на нее курок, я чуть не ошалел от радости: искра высеклась — яркая, веселая, жаркая искра.

Второй вопрос: удастся ли найти трут для разведения огня? Сухая трава не хотела заниматься, мелко наструганное сухое дерево — тоже нет. Тогда я нашел в лесу старое трухлявое дерево, выгреб из него немного пыли, тщательно ее растер и высушил на солнце. Потом я насыпал ее на полку пистолета. Щелчок спущенного курка — и искра. Пыль затлела! Я подул: робкий голубоватый язычок пламени. Я добавил веточек — огонь!

— Огонь! Огонь! — закричал я как ребенок.

Я подложил сухих веток — огонь усиливался, разрастался, трещал. Волнение душило меня. Еще веток! Пламя выросло в рост человека, победно гудело, сыпало искрами. Новый, животворный, могущественный союзник!

Бегом таскал я сухие ветки, в избытке валявшиеся поблизости. Когда огонь набрал силу и я убедился, что он не зачахнет, я забил зайца, освежевав, нанизал тушку на прут и стал медленно вращать над костром. Вскоре в воздухе разнесся восхитительный аромат печеного мяса. Он был так ошеломителен, что у меня закружилась голова и потекли слюнки.

Я никогда не забуду вкуса этого первого пиршества. Пока костер трещал и гудел все веселее, я стоял рядом, упиваясь и лакомством, и гордясь тем, что вырвал у сил природы такой бесценный дар.

Снова сослужил службу опыт, приобретенный в лесах Вирджинии. Я умел без особых усилий поддерживать костер так, чтобы он не затухал. Правда, теперь у меня стало больше работы, поскольку к прежним обязанностям добавилась новая — доставка из леса запасов топлива.

Обладание огнем как бы расширило мой взгляд на мир, вселило в меня надежду, приумножило мои силы, придало мыслям моим смелости и полета. Я стал уже задумываться, как по примеру Робинзона обжечь посуду из глины и готовить в ней пищу. Но тут подоспела Другая, более неотложная работа.

В этот период, в первой половине мая, стала серьезно меняться погода. Лохматые тучи, день от дня все более темные, громоздились над островом, и дожди шли с каждым днем все сильнее. Не приходилось сомневаться, что приближается период дождей.

На острове я жил уже два с лишним месяца. Сколько раз за это время взбирался я на вершину холма и понапрасну всматривался в даль! Я все больше свыкался с мыслью, что пробуду здесь дольше, чем поначалу предполагал, и к этой неизбежности следовало как-то приспособиться. В мешочке у меня было немного кукурузных и ячменных зерен. Свежие фрукты, как и сырое мясо, начинали вызывать у меня отвращение. Добытый огонь открывал передо мной возможность разнообразить свой стол — будь у меня больше зерна, я мог бы растереть его в муку и испечь хлеб. Из рассказов Робинзона Крузо я помнил, что пора дождей — лучшее время для посева, а поэтому решил немедля взяться за возделывание земли.

В двухстах шагах от пещеры, на берегу ручья, я отыскал подходящее место. Почва здесь показалась мне плодородной, трава и кустарник были особенно густы. Со всей скрупулезностью приступил я к уничтожению буйной растительности. Она испокон веков полонила здесь землю, глубоко пустив корни, и борьба с ней была тяжкой, а орудия мои более чем примитивны. Не одна капля пота упала с моего лба, и прошла неделя, прежде чем я очистил поле размером пятьдесят на пятьдесят шагов. Я хотел вскопать землю, но это оказалось делом нелегким — она слежалась и сплошь проросла корнями. Лопата моя из панциря черепахи сломалась, и пришлось от этой затеи отказаться. Выкорчеванные кусты и травы высохли, я их сжег и этим ограничился.

Зерна я посеял на двух отдельных участках: на одном — кукурузу, на другом — ячмень. Оказалось, что участок я приготовил больше, чем у меня было зерен. Закончив сев, я пробороновал поле веткой, чтобы не соблазнять пернатых, и наконец мог разогнуть натруженную спину и с облегчением вздохнуть.

— Дело сделано важное! — проговорил я с удовлетворением, глядя на поле. — Любопытно, что из этого вырастет.

Кончался май. Дожди все шли, частые, грозовые, ливневые, но непродолжительные. Солнце по нескольку раз в день выходило из-за туч. Влажный воздух напоен был ароматом мокрой разогретой зелени.

Я ВИЖУ ДВУХ ЛЮДЕЙ

Одиночество давало себя знать все сильнее. Я все чаще громко разговаривал сам с собой. Личность моя раздвоилась, и стало как бы два Яна: один — горячий и нетерпеливый, другой — рассудительный и сдержанный. Если один, горячий, на чем-то настаивал, то второй ему перечил и возражал. Очевидно, разум мой, привыкший к мышлению в человеческом обществе, должен был с кем-то общаться, пусть даже с самим собой. Такие вот странности порождало мое одиночество.

Однажды, как и много раз прежде, я стоял на вершине холма, наслаждаясь хорошей погодой и чистым воздухом. Именно теперь, в пору дождей, если выходило солнце, отдаленные предметы различались особенно четко и явственно, как на ладони. Суша на южном горизонте рисовалась отчетливее, чем когда бы то ни было, и казалась удивительно близкой.

— Янек! — заговорил во мне предприимчивый «я». — Ты обошел остров вдоль и поперек, а там, на южной его оконечности, еще не был!

— Ну и что, что не был? — буркнул в ответ тот, второй, сдержанный. — Мне хватало и другой работы!..

— Пора подумать о том, как вырваться из этого заточения! Прошло уже три месяца! Не стану больше ждать. Завтра же иду на южный берег! Интересно посмотреть…

— Нет, не пойдешь, тут еще дел много…

— Интересно с близкого расстояния посмотреть на ту землю…

— А костер?

— Что костер?

— Ты обязательно должен построить шалаш, чтобы укрыть костер от дождя.

— Хорошо, я построю шалаш. Но потом сразу же отправлюсь на юг!

— Как хочешь…

Порой мне казалось, что эти наивные беседы с самим собой помогали мне оставаться в здравом уме, не давая рассудку помутиться.

Костер горел перед пещерой, и дожди часто его гасили. На нескольких высоких кольях, вбитых в землю вокруг костра, я устроил навес из больших пальмовых листьев. Он был достаточно высок, чтобы я мог свободно под ним ходить, и достаточно широк, чтобы ливни, хлеставшие сбоку, не загасили огонь. Стены строить я не стал. Все это отняло у меня три дня.

На четвертый день утром я оставил попугаям и зайцам еды на два дня и отправился на юг. Как обычно, за спиной я нес корзину с провизией, в руках лук, стрелы и копье, а за поясом нож. Взял я и пистолет, а также горсть высушенной трухи для разведения огня.

Насколько я мог установить со своего холма, остров имел примерно овальную форму, с неровными берегами, изрезанными бухтами и заливчиками. От моей пещеры на восточном берегу кратчайший путь на юг вел прямо через остров, но этот путь в то же время был и самым трудным, так как пролегал через сплошной кустарник. Поэтому я предпочел пойти кружным путем по берегу моря. Здесь и легче идти, и не было риска заблудиться.

Вскоре я миновал место, где закопал труп капитана. В последнее время отчаянная борьба за жизнь и всяческие испытания, выпавшие на мою долю, заставили меня начисто забыть о его таинственной смерти. Теперь, проходя мимо его могилы, я невольно опять вспомнил все обстоятельства и снова задумался о загадочной ране.

Продолжая путь, я вскоре добрался до новой, дотоле незнакомой мне местности. Тут росло много кокосовых пальм, особенно у берега, и я легко и с удовольствием шел под зеленым шатром их листьев. С вершин свисали зрелые плоды. Я смотрел на них с вожделением. Многие пальмы, поддавшись в свое время напору вихрей, росли наклонно, и при случае можно было попробовать взобраться на них обезьяньим способом, обхватывая ствол руками и босыми ногами.

По утреннему холодку идти было легко. Я отмерял милю за милей и через несколько часов, когда солнце стало припекать, добрался до южной оконечности острова. Пейзаж всюду был одинаковый: по берегу песок и кокосовые пальмы, кое-где небольшие скалы, потом кустарниковые заросли, а дальше, в глубине острова, кое-где редкие деревья.

Суша, расположенная южнее моего острова, просматривалась отсюда несколько четче, чем с вершины холма, но все же была довольно далеко. Удастся ли переплыть разделяющий нас пролив на плоту или на чем-либо подобном? Нет, тут, пожалуй, нужна хорошая лодка. Мысль эта развеяла робкую мою надежду без труда добраться до материка. Но зато теперь я знал, по крайней мере, на что можно рассчитывать.

Берегом моря я пошел дальше. И вдруг остановился как вкопанный, потрясенный до глубины души: на песке виднелся четкий свежий след человеческой ступни. Это было столь неожиданно, что у меня едва не подкосились ноги. Я всмотрелся внимательней. Сомнений не оставалось. И не один след, а следы двух человек отчетливо отпечатались на песке и в моем разгоряченном сознании.

Инстинктивно я спрятался за ближайший куст и настороженным взглядом обвел все вокруг. Ветер с моря раскачивал кусты, и в этом неустанном движении трудно было что-либо различить. А тут еще шумели волны, ветер шелестел в агавах, щебетали птицы — и все это вместе создавало такую раздражающую какофонию звуков, из которой слух мой не мог ничего выловить.

После ошеломления первых минут ко мне вернулось наконец самообладание. Сидеть дальше под кустом не имело смысла. Если где-то для меня зрела опасность, ее следовало выявить, и чем быстрее, тем лучше, а выявив, приготовиться к сопротивлению.

Я еще раз осмотрел следы. Они были совсем свежие. Не ранее сегодняшнего утра тут прошли два человека босиком, а значит, вероятно, индейцы. Они дошли до этого места и вернулись той же дорогой вдоль берега. Я решил пойти за ними со всей осторожностью и узнать, кто они. Матросы с пиратского корабля рассказывали страшные истории о жестокости здешних индейцев.

Тут же я припомнил, как в подобной ситуации вел себя Робинзон Крузо. Едва он обнаружил след человеческой ноги на своем острове, им овладел такой панический ужас, что он как ужаленный бросился в свою «крепость», заперся в ней на несколько дней, от страха не спал и, хотя молил бога о помощи, долгое время но мог собраться с мыслями. Даже от одного чтения об этих ужасных переживаниях у меня мурашки пробегали по коже.

«Почему же я не переживаю ничего подобного?» — подумалось мне.

И я действительно не переживал. Бдительность моя была доведена до предела, но это и все. Я понимал, что с того момента, как обнаружил присутствие индейцев, пришел конец моему спокойствию на острове и в тартарары полетела кажущаяся безмятежность мнимой идиллии, в какой я жил; пусть мнимой, но все-таки идиллии. Люди, следы которых я обнаружил, всего вероятнее, были врагами, с которыми рано или поздно мне придется сразиться. Если, несмотря на это, я не испытал страха, как Робинзон Крузо, то, вероятно, потому, что был слеплен из другого теста и жизнь в лесах Вирджинии научила меня смотреть прямо в глаза любой опасности. У Робинзона на его острове было больше оружия, я же был вооружен большим опытом.

Следы шли по самому берегу, а я, не желая подвергаться риску быть замеченным издали на открытой местности, крался краем чащи вдоль песчаных дюн, зная по опыту, что рано или поздно следы свернут в эту сторону.

И тут я остановился. В голову мне вдруг пришла мысль о капитане со странной раной на голове и пистолетом в руке. Казавшаяся прежде непонятной причина его смерти не объяснялась ли теперь присутствием на острове чужих, враждебно настроенных людей? Это они убили капитана, когда он добрался до острова, а следы, по которым я теперь шел, несомненно, были следами его убийц. Сообразив все это, я понял, что ждет меня впереди, и стал еще осторожнее.

Вскоре я добрался до бухты, довольно далеко вдававшейся в глубь острова. Противоположный ее берег белел прибрежным песком на фоне зеленых зарослей примерно в четверти мили от меня. Я укрылся за стволом кокосовой пальмы, откуда открывался отличный обзор всей бухты.

Внезапно я вздрогнул. Я увидел их. На той стороне бухты. Они бежали в сторону чащи и, прежде чем мне удалось их рассмотреть, скрылись в кустах. Против солнца на таком расстоянии трудно было определить! кто они: белые или индейцы. Я успел только заметить, что на них была какая-то одежда. Значит, это, возможно, белые? Индейцы в этих краях одежды не носили, разве лишь набедренные повязки.

Я до такой степени отвык от людей, что при виде этих двух человек почувствовал, как у меня сжалось горло и закружилась голова. В равной степени меня волновало и сознание близкой опасности, и необычность появления здесь человека. Я еще раз проверил свое оружие, приготовив его к бою.

«Почему они так бежали? — задал я себе вопрос. — Заметили меня?»

«Вряд ли! — тут же ответил я сам себе. — Ведь я и носа не высунул из укрытия…»

«Но если это индейцы, у них острый глаз. Могли и заметить…»

Скверно. Лишь внезапность давала мне шанс на победу, тем более что их двое, а может, и больше.

«Идти ли дальше? — возник вопрос. — Может, лучше вернуться в пещеру?»

Нет, непременно надо идти дальше и выяснить, кто они и какие у них замыслы.

Зная теперь приблизительно, где их искать, я отступил в глубь чащи и под ее покровом стал торопливо продираться сквозь кусты. Обогнув бухту по широкой дуге и оказавшись на противоположном ее берегу, я удвоил внимание и осмотрительность, какой научила меня лесная жизнь. Если меня обнаружили раньше, то моего появления, наверное, будут ждать со стороны бухты. Желая сбить их с толку, я еще больше углубился в чащу, чтобы, описав большой круг, выйти им в тыл со стороны, противоположной бухте. Оттуда они наверняка не ждут моего появления.

Густые заросли здесь, к сожалению, как и везде на острове, были сплошь в колючках, раздиравших мне кожу. Нередко приходилось пробираться ползком. У меня была лишь одна цель: обнаружить их прежде, чем они меня, и захватить врасплох.

Но все произошло наоборот. Они увидели меня раньше, и, когда я меньше всего был к этому готов, коварная стрела просвистела возле моего уха и вонзилась в ближайший сук. Я бросился на землю и тут же отполз в сторону. Прошла минута, другая. Тихо. Никто меня не преследовал. Я отполз еще дальше и прислушался. Ни шороха, ни звука. Ничто не подтверждало присутствия противника. За мной не гнались. Я знал, в каком направлении притаился тот, что выпустил в меня стрелу, но где второй? Может быть, где-то рядом?

Не мешкая, я стал быстро выбираться из засады, и, только пройдя полмили, смог наконец перевести дух.

К пещере я пробирался кружным путем, по дороге петлял и несколько раз устраивал засады, стремясь выявить намерения противника. Но меня никто не преследовал. Чтобы окончательно сбить со следа возможную погоню, в удобных местах, где были бухточки и мелководье, я заходил в море и шел вброд по воде вдоль берега. При подходе к пещере я замел за собой все следы. Несколько часов, остававшихся до вечера, я использовал для устранения окрест всех признаков человеческого жилища. Это была работа тяжкая, но необходимая. Уверенный, что теперь нелегко будет обнаружить мое пребывание, я лег спать.

Обдумывая события дня, я хорошо понимал, что в самом ближайшем будущем предстоит решительная схватка с пришельцами. Но я был слишком утомлен, чтобы думать о каком-либо плане действий, и быстро уснул.

АРНАК И ВАГУРА

Проснувшись ранним утром, я увидел мир иным, чем прежде: чужим и враждебным, с притаившимися за каждым кустом неведомыми опасностями. Но как только взошло солнце и орущие в клетке попугаи по обыкновению стали требовать пищи, а я накормил их и поел сам, я вновь воспрянул духом. Жизнь диктовала свои права, требуя соблюдать установленный порядок вещей. А к ним прежде всего относились охота и заботы о хлебе насущном.

Выйдя, однако, из пещеры и углубившись в чащу, я шел уже не так беззаботно, как прежде, когда внимание мое привлекали лишь дичь да четвероногие хищники. События вчерашнего дня не выходили у меня из головы. Появление на острове таинственных людей как бы вводило военное положение. И в самом деле, направляясь к озеру Изобилия, я чувствовал себя, как солдат на войне, со всех сторон окруженный опасностями.

Тем не менее ничего особенного не случилось. В пещеру я возвращался нагруженный корзиной желтых плодов, «райских яблочек», и подстреленным из лука зайцем. По пути заглянул на свое поле. Кукуруза всходила прекрасно, как на дрожжах, и было радостно смотреть на ее свежую зелень, зато с ячменем — горе. Появились, правда, какие-то робкие стебельки, но настолько чахлые и рахитичные, что при виде их сердце обливалось кровью.

Я размышлял, стоит ли разводить костер. Спокойнее, конечно, было бы обойтись без костра. Но, несмотря на это, я все-таки разжег его, хотя и небольшой, чтобы поменьше было дыма. Обжаривать зайца пришлось дольше обычного, но мясо хорошо подрумянилось и было вкусным.

День прошел в обычных заботах, разве что больше внимания приходилось обращать на соблюдение всяких мер предосторожности. Я ни разу не выходил на открытое место, где легко было бы заметить меня издалека. Внешне оставался спокоен, но сколько во взбудораженной моей голове роилось планов, догадок, намерений и сомнений! Ясно было одно: нельзя медлить и колебаться, необходимо как можно быстрей выявить замыслы обнаруженных мной людей и, если это враги, уничтожить их. В противном случае они могут упредить меня и зарезать в пещере, как кролика в норе.

Но что предпринять? Как к ним подобраться?

На четвертый день после памятной моей вылазки на южную оконечность острова задолго до рассвета я вновь отправился туда с твердым намерением вступить в решительный бой с пришельцами. Я искал их в течение нескольких часов в окрестностях бухты, у которой впервые их встретил. Безуспешно. По старым следам ничего установить не удалось, а свежие, видимо, были затерты. Во всяком случае, людей здесь не было: видимо, они ушли. Куда? Быть может, на другую сторону острова, дальше на запад? А может быть, у них была лодка и они уплыли на юг, на материк? Я совершенно не знал их намерений, и это больше всего меня тревожило. А вдруг в мое отсутствие они обнаружили пещеру и сейчас, затаившись где-нибудь поблизости, поджидают меня?

Я не на шутку встревожился и, возвращаясь к пещере, пошел не напрямик, а предварительно описав большой круг. Настороженным взглядом ощупывал я каждый куст, каждую пядь земли. Нет, чужих следов не видно. Я вздохнул с облегчением.

На ночь я забаррикадировал пещеру валунами тщательнее, чем когда-либо прежде. Небольшое отверстие, оставленное сверху в каменной кладке, позволяло мне обозревать всю поляну с клеткой попугаев и заячьей ямой посередине. Над островом опускались сумерки.

«Поблизости их нет! — с облегчением подумал я, запершись в своей пещере, где чувствовал себя в относительной безопасности. — Но где они? Где их искать? Как до них добраться?» — мысленно повторял я.

Неопределенность неведомо с какой стороны грозящей опасности невыразимо угнетала.

Двумя днями позже я внезапно проснулся среди ночи. Разбудили меня странные звуки снаружи: крик перепуганных попугаев и треск ветвей. Мне показалось или впрямь донесся приглушенный крик человека? Выглянув через отверстие, я заметил над заячьей ямой какое-то неясное, подозрительное движение. Я схватил попавшуюся мне под руку палку — лука впопыхах найти не смог. Одним толчком развалил каменную стену и выскочил наружу.

Кто-то — человек или зверь — провалился в заячью яму и теперь отчаянно барахтался, пытаясь выбраться. Он уже почти вылез. Человек! Я подбежал к нему в тот момент, когда он уже выкарабкался и готов был броситься в чащу. Ударом дубины по голове я свалил его на землю. И тут меня пронзила острая боль в левом плече. Стрела из лука впилась в мышцу. Вторым ударом я хотел размозжить противнику голову, но теперь было не до этого: вторая стрела могла оказаться роковой. Я мгновенно схватил лежавшего без памяти за ногу и бегом поволок его в пещеру. Еще минута — и я завалил вход камнями. Отыскав в темноте куски лиан, я связал пленнику руки и ноги, а потом занялся перевязкой своей раны, использовав для этого старую рубашку. К счастью, рана оказалась неопасной, и кровь удалось легко остановить. Я непрерывно поглядывал сквозь щели в камнях, опасаясь нападения со стороны второго противника. Но на поляне царила тишина.

В томительном ожидании ползли часы. Если пленник жив, он наверняка пришел в сознание, но ничем этого пока не обнаруживал.

Я оказался в странном положении: захватил пленника, но какая от этого польза? Второй противник, притаившийся поблизости в чаще, держит меня в своих руках и, стоит мне попытаться выйти из пещеры, легко может меня застрелить. А в пещере у меня не было никакой провизии.

Хотя уже рассветало, в моем убежище царила тьма, и я не знал еще, с кем имею дело. Несколько раз я пытался заговорить с пленником, разумеется, по-английски, ибо никакого другого языка, кроме нескольких польских слов, не знал, но он не отвечал, хотя и был жив — я слышал его дыхание.

За стенами пещеры стало совсем светло, когда и внутри мрак начал постепенно редеть. Легко понять, какое любопытство снедало меня. Наконец я различил черты лица пленника и не смог сдержать возгласа удивления:

— Это ты?..

Это был тот молодой индеец-раб, которому по воле капитана суждено было умереть медленной смертью у мачты «Доброй Надежды». Я не мог вспомнить его имени.

— Подожди-ка… Как тебя зовут? — спросил я.

Юноша молчал, неподвижно глядя в свод пещеры. Я знал, что он несколько лет пробыл в рабстве у белых и неплохо владел английским.

— Послушай, ты! — проговорил я более строгим голосом. — Посмотри мне в глаза! Ты меня слышишь?

В ответ молчание. Здоровой правой рукой я взял его за голову и резко повернул лицом к себе.

— Больно… — охнул он тихо.

Я, видимо, коснулся ушибленного палкой места. Сам виноват в том, что я причинил ему боль.

— Не упрямься! — предостерег я его. — Ты в моих руках! Я тебе ничего плохого не сделаю, если ты меня не вынудишь… Как тебя зовут? — снова спросил я, на этот раз мягче.

— Арнак, — пробормотал он вполголоса.

— Ах да, действительно, — вспомнил я, — Арнак! А тот, второй, твой приятель, — указал я движением головы в сторону леса, — его как зовут?

Молчание. Юноша отвернулся от меня и уставился в угол пещеры.

— Кто он? — повысил я голос.

Он не отвечал.

— Смотри на меня! — крикнул я и подскочил к нему.

Он решил, что я его ударю, и послушно повернул ко мне лицо. В глазах его читались беспокойство и страх, но в то же время и упрямство.

— Не бей, господин!.. — проговорил он не то умоляюще, не то угрожающе.

Я вспомнил, как наш изверг капитан издевался над юношей.

— Арнак! — проговорил я менее суровым голосом. — Я сказал, что не трону тебя, если ты не будешь меня влить своим поведением. Не дури и отвечай мне честно. Кто тот, второй?

— Вагура.

— Индеец?

Юноша утвердительно кивнул.

— Это тот, твой приятель с нашего корабля?

— Да, господин.

— Как вы спаслись?

— Мы плыли. Вода вынесла.

— А кто уцелел, кроме вас?

Арнак снова заколебался. Веки его чуть приметно дрогнули. Он закрыл глаза, чтобы я не приметил его смущения.

— Кто же еще спасся? — настаивал я.

— Он, — шепнул юноша нерешительно. — Но…

Снова молчание.

— Что «но»?

— Но… он умер.

Я догадался, что речь идет о капитане, и решил не касаться щекотливой темы, чтобы не смущать молодого индейца. Выяснить эту историю можно будет позже, в более удобную минуту. Важнее для меня сейчас было другое.

— А кто еще спасся с корабля?

— Больше никто, господин.

— А на острове есть жители?

— Нет, господин.

— Ты уверен, что это необитаемый остров?

— Да, господин.

Сведения были утешительные. Я верил в их правдивость, так как прежде и сам пришел к тому же выводу. Мне жаль было беднягу Вильяма, чего я не мог сказать обо всей остальной команде. Это была банда головорезов, которых на корабле держал в повиновении безжалостный кулак капитана, зато на суше она была способна на любое, самое мерзкое преступление. На необитаемом острове жить с ними было бы невозможно.

И вот я оказался перед лицом новой проблемы, проблемы двух юных индейцев. Что они представляли собой в действительности, я не имел ни малейшего понятия. Целые годы провели они в рабстве, их бесчеловечно истязали, над ними глумился негодяй-хозяин. В таких условиях, уродующих характер, что доброе могло в них развиться? Коварство, хитрость, вероломство, жестокость — как раз те качества, которые поселенцы и Считали свойственными индейцам, — в душах двух угнетенных юношей, несомненно, должны были расцвесть полным цветом.

Об индейцах у меня было сложившееся мнение. С самого раннего детства сохранил я в памяти рассказы о жестоких схватках с краснокожими воинами, и, хотя в Вирджинии их давно уже истребили, до нас постоянно доходили страшные слухи из более отдаленных районов Запада.

В истории моей семьи имеется немало кровавых эпизодов войны с индейцами. Моему прадеду, звавшемуся, как и я, Ян Бобер, через несколько лет после прибытия на американскую землю лишь волей случая удалось избежать смерти, когда индейцы неожиданно напали на английские поселки и поголовно уничтожили их обитателей.

Отец мой, Томаш Бобер, в неполных двадцать лет добровольно вступил в армию прославленного Бэкона, очистившего от индейских племен всю долину реки Соскуиханны. В памяти моей свежи были страшные рассказы отца о нападении диких туземцев на землю английского пионера-поселенца, поставившего свой дом слишком глубоко в лесах, в стороне от своих земляков. Правда, затем индейцев постигла заслуженная кара. Отряд мстителей, в числе которых был и мой отец, не знал покоя до тех пор, пока поголовно не истребил в округе всех краснокожих, всех, вплоть до грудных младенцев. Этот рассказ, впервые услышанный мной еще в детском возрасте, произвел на меня неизгладимое впечатление и породил стойкую неприязнь к индейцам.

— Почему ты хотел меня убить? — спросил я Арнака.

Юноша не понял и посмотрел на меня вопрошающе.

— Там, на южном берегу, несколько дней назад ты выстрелил в меня из лука, — пояснил я.

— Это не я, — ответил он тихо. — Это Вагура.

— Зачем он стрелял?

— Ты — белый, господин.

«Вот их благодарность! — с горечью подумал я. — Я спас его от смерти, а мне — стрела в спину. Неужели белый цвет моей кожи достаточный повод для убийства? Разве все белые одинаковы?»

Но минуту спустя в голову мне пришла другая, более трезвая мысль:

«А может быть, этих парней довели до такого состояния, что они уже не способны отличать белого от белого и всех считают законченными негодяями?»

Арнак, будто угадавший ход моих мыслей, нерешительно оправдывался:

— Вагура молодой… горячий…

Луч восходящего солнца пробился в пещеру сквозь дыру в каменной кладке. Время шло, надо было искать выход из неясной ситуации и энергично брать инициативу в свои руки.

— Арнак! — обратился я к индейцу. — Когда ты стоял привязанный к мачте, кто тебе ночью дал воду?

Юноша смотрел на меня испытующе, но не отвечал.

— Ты не помнишь?

— Помню, — тихо проговорил он.

— Так кто?

— Ты, господин.

— А ты знаешь, что из-за этого случилось?

Он не совсем понял вопрос. Тогда я стал ему напоминать.

— На следующий день был сбор команды на палубе, недалеко от твоей мачты, разве ты не видел?

— Видел.

— Кого капитан хотел убить?

— Тебя, господин.

— Вот видишь, ты все помнишь. А кто тебе разрезал путы во время бури, незадолго до крушения корабля?

— Ты, господин? — вырвалось у него.

— Да, я.

— Я не знал… — прошептал он.

Арнак смущенно заморгал. Я видел, что он взволнован.

— А вы, — продолжал я голосом, полным укора, — вы хотели меня убить из лука.

Юноша, явно смущенный, как видно, осознавал недостойность своего поведения. Значит, юный дикарь отнюдь не был туп и обладал способностью понимать свою вину. Более того, от моего внимания не ускользнуло, что он хотел что-то разъяснить, как-то загладить свой поступок, доказать свои добрые намерения, но не знал, как это сделать. В конце концов на мой вопрос, зачем они в меня стреляли, он в оправдание опять повторил то же, что говорил прежде:

— Ты — белый, господин!

«Чья же вина, что у этих туземцев сложилось столь искаженное представление о нас, белых? Быть может, это вина не их, а самих белых?»

Я склонился над ним и взмахом ножа рассек на нем путы.

— Ты свободен! Иди!

Растирая онемевшие ноги и руки, он не сводил с меня изумленного взгляда и глотал слюну, словно у него вдруг пересохло в горле.

— Ты голоден, — заметил я дружеским тоном.

— Да, господин.

— Давай-ка сейчас уберем камни от входа, и ты иди. Кстати, скажи Вагуре, чтобы стрелы поберег для более подходящего случая… Потом вы сходите в лес за хворостом для костра, и мы приготовим себе на завтрак пару зайчишек…

В одно мгновение выход из пещеры был разобран. Арнак выскочил наружу и с громким криком помчался в глубь кустарника. Я взял лук и-стрелы, копье, нащупал у пояса нож и медленно вышел вслед за ним. Яркий свет дня ударил мне в глаза. Остановившись посередине поляны, я прищуренным взглядом внимательно осмотрел окружающие меня заросли. Там никого уже не было, Арнак исчез, словно канул в воду, кустарник сомкнулся за ним плотной стеной.

Я занялся костром, присел возле него на корточки и, положив оружие рядом, начал раздувать угли, не успевшие еще остыть со вчерашнего вечера. Весь я был на виду, и всадить в меня без промаха стрелу из ближайших зарослей не составило бы никакого труда. И потому, возясь с костром, я все же внимательно поглядывал вокруг, готовый в любую минуту схватить оружие и отразить нападение. Но вокруг все было тихо и спокойно.

Когда первые угли в золе стали тлеть, из чащи появились юные индейцы, тащившие огромные охапки сухого хвороста. За Арнаком чуть в стороне шел Вагура. Шестнадцатилетний парнишка не скрывал своего страха и смотрел на меня так, словно я собирался его съесть.

Занявшись приготовлением завтрака, я поторапливал и юношей. Дел было предостаточно: раздуть и поддерживать огонь, извлечь из ямы и освежевать зайцев, привести из ручья воды в тыкве, обстругать два прута для вертелов…

— Держи! — крикнул я Арнаку, бросая ему нож.

Поймав оружие и держа его в руке, юноша оторопел. При виде его растерянного лица я от души рассмеялся в объяснил, о чем идет речь:

— Беги в лес, отыщи две прямые ветки и обстругай их! Будем печь на них зайцев!..

Арнак оценил оказанное ему доверие и не мог скрыть своей радости. На лице его промелькнуло что-то похожее на улыбку. Он бросился в чащу кустарника, а возвратившись с прутьями, тотчас же вернул нож.

«Я НЕ ПЯТНИЦА!»

Итак, мы стали жить втроем. Не зная нрава юных моих собратьев по несчастью и вообще не будучи об индейцах особо высокого мнения, я старался по возможности держать их от себя на расстоянии. Шалаш я велел им поставить от моей пещеры шагах в двадцати. Я не настолько им доверял, чтобы торопиться впустить их к себе. Впрочем, индейцы и сами проявляли определенную настороженность и предпочитали спать отдельно.

В хозяйстве моем прибавилось теперь ртов, но зато несравненно легче стало добывать пищу и вообще выполнять любую работу. В лице обоих я обрел недурных помощников. Они отлично стреляли из лука, особенно Арнак, который почти никогда не промахивался. Им знакомы были породы лиан, куда более подходящих для тетивы и веревок, чем те, которыми прежде пользовался я.

Существенные выгоды извлекал я из превосходного знания ими растительности острова. В первый же день Арнак отыскал в зарослях мясистые листья какого-то вида агавы, повязки из которых с поразительной быстротой исцелили мою рану в плече, оставленную стрелой. Значительно разнообразнее стал и наш стол: юноши знали множество дикорастущих овощей и съедобных кореньев. Не было теперь недостатка и в кокосах: проворные парни вскарабкивались на самые высокие пальмы и стряхивали с них плоды.

Редкостное знание ими здешней растительности неопровержимо свидетельствовало о том, что родом они из местности, расположенной недалеко от острова. В один из первых же дней нашей совместной жизни разговор зашел именно на эту, столь важную для меня тему, поскольку я ни на минуту не оставлял мысли о том, как выбраться с острова. Они рассказали мне, что их племя зовется араваками и живет оно на берегу Большой земли, а их деревня лежит на самом берегу океана.

«Большой земли?» — пронеслось у меня в голове.

— А не знаете ли вы большой реки, которую испанцы зовут Ориноко?

— Я слышал о ней, — ответил Арнак, — в устье этой реки живут индейцы племени гуарани, наши враги.

— Если они ваши враги, значит, живут недалеко от вас?

— Далеко, господин. Чтобы добраться до селений гуарани, наши воины плывут на лодках вдоль берега моря столько дней, сколько пальцев на двух руках.

— А ты знаешь, в какую сторону плывут ваши воины?

— Знаю, господин. В сторону восходящего солнца и до пути переплывают еще большой залив.

Из всего этого напрашивался вывод, что родина юношей лежала где-то на западе от устья реки Ориноко.

Мне нравились ясные, толковые ответы Арнака. Я с симпатией смотрел на его темно-бронзовое лицо, правильные черты которого, не лишенные своеобразной привлекательности, изобличали в нем, что ни говори, существо мыслящее. У него были тонкие, слегка поджатые губы, прямой, красиво очерченный нос и большие черные мечтательные глаза. Стройная фигура придавала ему присущую многим индейцам горделивую осанку в противоположность Вагуре. Вагура, коренастый парень с толстыми губами, широкими ноздрями и живым характером, можно сказать некрасивый, являл собой тип, совершенно отличный от своего старшего товарища, хотя и был из одной с ним деревни.

На корабле я знал их как запуганных, забитых, отупевших от нескончаемых истязаний зверенышей. Этот тяжкий период жизни оставил на обоих неизгладимые следы: тела их были покрыты глубокими шрамами, уши изорваны. Левое ухо у Вагуры было полностью отрезано. К счастью, длинные прямые волосы в какой-то мере прикрывали эти изъяны. Тяжкие травмы с той поры остались и в их душах. Правда, с каждым днем пребывания на свободе состояние подавленности у них постепенно рассеивалось, и хотя от постоянной настороженности они еще не избавились, в остальном как же они преобразились за это время!

Насколько я мог понять из их рассказов, юноши попали в рабство четыре года назад. Арнак был тогда в возрасте Вагуры. За четыре года многие детали, конечно, могли в его памяти стереться.

Я обратил на это его внимание, выразив сомнение в достоверности рассказанных им подробностей.

— Нет, помню, — заверил меня индеец с непоколебимой уверенностью, — помню все, как было.

— А рядом с вашими селениями нет больших островов?

— Рядом нет. У нас широкое море, далеко» далеко; много дней плыть на каноэ — островов нет.

— Карибское море усеяно островами, — усомнился я, — а ваше море без островов?

— Да, господин.

Оставалось лишь сожалеть, что я так скверно знал географию этих мест… Со слов Арнака у меня сложилась не очень ясная картина, но я не отступал.

— И в селении у вас даже не слышали о каких-нибудь островах?

— О-о, слышали, господин. Есть такой остров, на котором живут плохие люди. Испанцы. Это они напали на нашу деревню и захватили нас в рабство. Им нужно много рабов, чтобы ловить в море жемчуг. Рабы ныряют…

— Как же ты оказался на нашем английском корабле «Добрая Надежда», если ты, как утверждаешь, попал в руки к испанцам?

— Англичане напали на испанский корабль и захватили всех рабов.

— А ты не помнишь, как назывался остров, на котором ловят жемчуг и живут плохие люди?

Арнак коротко посовещался с Вагурой на своем аравакском языке, а затем уверенно сказал:

— Маргарита, господин.

Это название мне не раз доводилось слышать на пиратском судне. Остров лежал в нескольких сотнях миль западнее устья Ориноко и острова Тринидад. На корабле знали о его богатствах и давно точили на него зубы. На путях к острову можно было перехватывать испанские корабли с богатой добычей.

— Далеко этот остров от вашего селения?

— Несколько дней быстро плыть на каноэ.

— В какую сторону?

— В сторону заходящего солнца.

Картина стала проясняться. Селение юношей находилось на материке, примерно на полпути между устьем Ориноко и островом Маргарита.

— Большой это остров? — спросил я.

— Люди говорят, большой, — ответил Арнак.

У меня мелькнула мысль, а не Маргарита ли часом тот обширный остров на севере, очертания которого видны с вершины моего холма?

— Вы заметили остров на севере? — задал я индейцам вопрос.

— Да, господин.

— Может, это и есть Маргарита?

В глазах юношей мелькнуло беспокойство. Одной лишь мысли, что столь близко могут оказаться те самые «плохие люди», было достаточно, чтобы вселить в них тревогу.

— Мы не знаем, господин, — пробормотал Арнак, — не знаем…

— А на юге от нас тоже остров?

— Нет, там не остров, господин, — живо возразил юноша.

— Не остров?

— Нет, это Большая земля.

— Почему ты так уверен?

Юноши были твердо убеждены, что там Большая земля, и убежденность их основывалась на различных приметах, и прежде всего на том, что наш остров время от времени навещал грозный владыка южноамериканских лесов — ягуар. Ягуары живут только на материке. А если ягуар здесь появлялся, значит, он мог приплывать только с юга через пролив. Это подтверждают и следы на берегу, а однажды юноши даже видели, как он плыл.

— Плыл? Разве он может переплыть такое расстояние по воде? — перебил я их недоверчиво.

— Он плыл, господин. Мы видели своими глазами. Ягуар хорошо плавает…

— Но зачем ему сюда плавать?

— На западном берегу острова много-много черепах. Ягуар любит есть черепах.

Индейцы слыли тонкими знатоками тайн природы я повадок зверей. Не приходилось сомневаться, что наблюдения юношей были достоверными, а выводы правильными.

— Но если там Большая земля, отчего же вы не переплыли пролив, чтобы добраться к своим?

— Мы пробовали, господин. На плоту, — сказал Арнак, — но в проливе очень сильное течение. Нас вынесло в открытое море. Нужна лодка и хорошие весла…

К такой же мысли, помнится, пришел и я.

Но как построить лодку, если в распоряжении у нас единственный инструмент — мой охотничий нож?

Имея теперь больше свободного времени, я решил заняться гончарным ремеслом. Над костром мы могли печь мясо на вертеле, но из-за отсутствия посуды не могли его варить. Племя араваков владело искусством изготовления посуды из обожженной глины. При активной помощи юношей я вскоре добился неплохих результатов. Неподалеку от озера Изобилия мы отыскали подходящую для дела глину, рядом с моей пещерой построили из камней печь. Затем занялись лепкой и обжигом. Мне припомнилось из книги о Робинзоне, с каким трудом давалась ему эта работа. Первые попытки оказались неудачными и у нас — горшки поначалу лопались. Но потом дело понемногу наладилось.

Возможность варить пищу оказалась весьма существенной. Мясо, приготовленное теперь разными способами, обрело новые вкусовые качества, а некоторые овощи из тех, что собирали молодые индейцы, особенно разного рода коренья, вообще годились в пищу только в вареном виде.

Воспоминание о Робинзоне Крузо оживило в моей памяти многие из его приключений, и особенно перипетии отношений с Пятницей, таким же, по существу, индейцем, как Арнак или Вагура. Робинзон не питал против краснокожих предубеждения, присущего мне, уроженцу приграничных районов Вирджинии, оттого ему не составило особого труда возлюбить своего Пятницу, подобно тому, как добрый пастырь любит свою преданную паству. К тому же и Пятница был совсем не таким, как мои юные товарищи. Какой восторг он испытывал оттого, что мог служить своему избавителю, с какой радостью ставил его ногу себе на темя в знак полной покорности, каким неизбывным глубоким счастьем наполняла его возможность верного служения своему господину до последнего вздоха!

Идиллический образ столь преданного и благородного дикаря не оставлял теперь меня в покое и порой в свободные минуты будил во мне заманчивые, но, признаюсь, несбыточные мечты. Моим товарищам в отличие от Пятницы не свойственно было впадать в неистовый восторг, они не разражались то и дело приступами буйного детского смеха; особенно сдержанным был Арнак. Однако все работы они выполняли охотно, хотя, впрочем, без особого энтузиазма и не слишком торопясь, но и без проволочек. «Вот бы, — точила меня мысль, — вот бы сотворить из этих парней этаких двух новых Пятниц! Перевоспитать их, превратить в усердных, преданных мне до последнего вздоха слуг, готовых всю жизнь следовать за своим господином неотступно как тени, как псы, повсюду, даже в леса Вирджинии или Пенсильвании».

Я был белым, они краснокожими. Обычно принятым в этих краях Америки способом — грубой силой — я мог бы превратить их в рабов, безответных слуг. Но мне хотелось не этого. Мне хотелось взрастить в них идеалы служения мне, дабы они сами добровольно пошли за мной, своим господином, бесконечно счастливые на манер Пятницы.

Я приступил к осуществлению своего замысла с хитростью человека, наметившего себе определенную цель и стремящегося к ней любыми путями. В один из дней, после захода солнца, мы сидели у костра, умиротворенные сытным ужином и довольные друг другом.

— Я расскажу вам, — обратился я к юношам, — необыкновенную историю одного человека, англичанина, который, как и я, несколько десятилетий назад после кораблекрушения попал на необитаемый остров где-то здесь, в наших краях, и прожил на этом острове половину своей жизни… Хотите послушать?

Они не возражали, а Арнак спросил:

— На необитаемом острове? Здесь, на нашем?

— Нет, — ответил я, — тот остров прежде был необитаемым, а потом на нем обосновались английские и испанские поселенцы… Попавшего в кораблекрушение англичанина звали Робинзон Крузо…

И, стараясь подбирать наиболее простые и понятные слова, я поведал им историю Робинзона Крузо, как она запомнилась мне самому по книге.

Юноши слушали меня с большим интересом: история была занимательной сама по себе, происходила где-то здесь, неподалеку от их родины, героем был их земляк, похожий на них самих и возрастом и родом. Арнак, как обычно, сидел с непроницаемым лицом и спокойным взглядом, однако в глазах его мерцала искра, которой прежде не было.

— Занятная история, правда? — прервал я затянувшееся молчание, которое воцарилось вокруг костра после того, как я кончил рассказ.

Кивками они выразили свое согласие.

— Этому Пятнице, — продолжал я, — посчастливилось изведать в жизни подлинное блаженство оттого, что он имел возможность до самозабвения служить своему господину. Для него дни проносились словно в сказке. Многие люди хотели бы оказаться на его месте и завидовали бы счастью, какое выпало на его долю…

Юноши молчали, устремив неподвижные взгляды в огонь костра. На лицах у них было какое-то неопределенное выражение.

— Разве вы не разделяете моего мнения? — спросил я удивленно.

Помолчав, Арнак едва слышно проговорил:

— Нет, господин.

— Нет?!

— Нет, — повторил Арнак и бросил на меня испуганный взгляд.

— Ты, вероятно, не понял моего рассказа.

— Нет, я понял.

— И ты не думаешь, что Пятница был счастлив?

— Не думаю, господин…

Он хотел добавить что-то еще, но не решился и замолчал, опасаясь моего гнева.

— Говори все, что думаешь, не бойся, — подбодрил я его доброжелательно.

— Пятница… Пятница был рабом господина Робинзона, — выпалил Арнак.

Признаться, в первое мгновение я опешил.

— Рабом?

— Да, господин. Жалким рабом.

Мне становился понятным ход мыслей Арнака. Я неплохо знал жизнь, обычаи и психологию североамериканских индейцев, и теперь мне это помогло легче проникнуть в мир представлений моих товарищей.

Первобытные, полудикие индейские племена, в том числе, безусловно, и араваки, являли собой слабо связанные сообщества взаимонезависимых людей, выполнявших лишь простейшие функции, необходимые для поддержания жизни, и не знакомых с теми сложными формами труда и зависимости одних от других, какие характерны для нашего цивилизованного общества. На войне индейцы захватывали пленников — да, конечно, — не затем лишь, чтобы допустить их в свое племя на правах равных с равными либо убить для отправления каких-то своих темных религиозных обрядов. Рабства — во всяком случае, в таких формах, как у нас, — насколько мне известно, у них не существовало. Его впервые утвердили в Америке европейцы, и притом жесточайшими методами, на своих плантациях и шахтах. Не существовало у индейцев и никаких форм прислуживания одних другим, будь то добровольное или принудительное. Именно поэтому Арнаку и Вагуре отношение преданного душой и телом Пятницы-слуги к Робинзону представлялось чем-то совершенно непонятным и абсурдным. Если Пятница всю жизнь работал на Робинзона, значит — в примитивном представлении моих юных товарищей — он был рабом белого господина, а если при том еще и радовался, значит, и вовсе был не в своем уме.

Я понял, что в стремлении достичь цели и обратить юных индейцев на путь Пятницы мне предстоит преодолеть упорное сопротивление, но это меня не смутило. Напротив, это только разожгло мое нетерпение. Вероятно, и тут давала себя знать гордыня достойного сына своих вирджинских предков. Я превосходил юнцов и по уму, и по опыту, по возрасту и по крепости своих кулаков, не говоря уже о подавляющей силе моей воли. Так отчего бы мне и не приспособить их для своих нужд?

Я еще раз обрисовал им в самых привлекательных красках жизнь Пятницы, растолковав в наиболее доступной форме всю разницу между свободным слугой и рабом. Парни слушали рассеянно, погруженные в унылое молчание. Всячески расхвалив завидные качества преданного Пятницы, я обратился к Арнаку:

— Как и Робинзон Крузо, я тоже дам тебе новое имя. Теперь ты будешь Пятница.

— Я — Арнак, господин, — тихо ответил юноша, чуть заметно оживившись.

— Арнак — не Пятница!

— Пятница! — произнес я настойчиво. — Сегодня Арнак умер, родился Пятница.

Он взглянул на меня внимательно, словно пытаясь проникнуть в суть моих замыслов. Минуту спустя с очень серьезным выражением лица он заверил меня:

— Нет, господин, Арнак не умер!

— Неправда! — возразил я, повышая голос. — Арнака больше нет. Ты Пятница, и конец!

Юноша решительно, но очень спокойно произнес:

— А-р-н-а-к, господин!

Его невозмутимое упорство начало меня раздражать. Он открывался для меня с какой-то новой стороны, несвойственной его обычному поведению. Откуда бралось у этого краснокожего мальчишки такое упорство?

Я решил провести пробу сил, пусть бы мне даже пришлось при этом отхлестать его за непослушание.

— Пятница! — обратился я к Арнаку в тоне приказа. — Подай мне вон ту тыкву с водой!

Тыква лежала в нескольких шагах от костра.

Парень понял, что это вызов. Он замер, в нем вспыхнуло чувство протеста. Взгляд его, обращенный прямо на меня, был тверд. Однако написанное на моем лице выражение твердой решимости, видимо, удержало его от готовой разразиться вспышки. Он сник. Потом встал, медленно отошел от костра и принес мне тыкву с водой.

Я дружелюбно улыбнулся ему. Отпил глоток воды.

— Спасибо тебе, друг Пятница!

Парень сел на прежнее место у костра. Нервно пригладил волосы и, глядя в огонь, пояснил мне вежливо, но твердо:

— Арнак принес тебе воду, господин!

«Вот упрямый бес!» — подумал я с удивлением, хотя меня так и разбирала злость.

Пора дождей подходила к концу, ливни иссякали. Солнце, еще недавно стоявшее в дневные часы на севере, постепенно возвращалось в зенит. Зной с каждым днем становился все нестерпимее. Тяжелые работы мы старались теперь выполнять только по утрам, на рассвете, и вечерами, пока не стемнеет.

Возделанное поле, предмет моей гордости, доставляло не только радости, но и огорчения. Дело в том, что кукуруза взошла буйно и дружно, зато ячмень совсем зачах. С ним происходило что-то непонятное. Мало того, что он очень медленно прорастал, но и, поднявшись с трудом, на какой-нибудь вершок, словно испуганный своей дерзостью, начинал скручиваться, хиреть, сохнуть. Ему явно чего-то не хватало. Для меня так и осталось неразгаданной загадкой, отчего ячмень на острове у Робинзона Крузо так прекрасно прижился и давал богатый урожай, а у меня — полная неудача. Жаркий влажный климат, видимо, все-таки не подходил для культивирования ячменя. Мне становилось ясно, что ячмень — культура умеренного климата — совершенно не переносит тропической жары.

Зато кукуруза моя разрасталась на славу! Однако, когда она вытянулась выше человеческого роста и початки ее, плотно набитые множеством зерен, стали созревать, на нас свалились новые заботы. Многочисленное пернатое, да и четвероногое племя стало точить клювы и зубы на мое поле, с необычайной прожорливостью разворовывая урожай. Поочередно сменяя друг Друга, мы бдительно караулили поле с рассвета дотемна, а потом и круглые сутки, поскольку обнаружилось, что любители полакомиться кукурузой наведываются и по ночам.

Я караулил наравне с индейцами. В один из дней в часы моего дежурства мне понадобилось проверить участки леса, где я расставил новый вид силков на зайцев. Арнаку, ничем в тот момент не занятому, я поручил меня подменить.

— Пятница! — окликнул я его. — Мне надо идти в лес проверить силки. А ты покарауль пока кукурузу.

Уверенный, что он понял меня, я ушел. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись из джунглей, я застал его сидящим на том же месте, где я его оставил.

— Ты почему здесь, а не на кукурузном поле? — возмутился я.

Бросив на меня косой взгляд, он ничего не ответил.

— А Вагура на поле? — спросил я.

— Не знаю.

— Кукуруза осталась без надзора?

— Может быть.

Меня охватил дикий гнев.

— Что это значит? Я велел тебе идти на поле!

— Нет, господин.

— Что? Нет? Вдобавок ко всему ты еще и лжешь? — вскипел я и занес руку, чтобы влепить ему затрещину. В ожидании удара он даже не шелохнулся.

Я не ударил. В его взгляде наряду с упрямством я прочел испуг и что-то похожее на мольбу. Это была немая мольба пощадить его достоинство. Рука у меня опустилась. Я опомнился.

— Арнак, — проговорил юноша сдавленным голосом, — Арнак не лжет.

— Не лжешь? — стиснул я кулаки. — Разве я не тебе велел караулить поле?

— Нет, господин. Не мне.

— Кому же, черт побери?

— Пятнице. — И тише добавил: — Я не Пятница, я — Арнак.

Я стал прозревать. Мне открылись дотоле скрытые тайники его души: это не было простое упрямство дикого индейца.

БУНТ МОЛОДЫХ ИНДЕЙЦЕВ

Проходили недели нашей совместной жизни. Я обретал все большую уверенность, что индейцы не вынашивают против меня враждебных замыслов. Во всяком случае, я не замечал в их поведении ничего подозрительного. Скорее наоборот: это я все еще вызывал у них какие-то опасения. Нередко я подмечал, как они украдкой бросали на меня пугливые взгляды. Я не мог найти этому объяснения, поскольку жили мы довольно дружно, а от мысли навязать им новые имена я быстро отказался, натолкнувшись на столь упорное с их стороны сопротивление.

— Почему вы боитесь меня? — спросил я их как-то без обиняков.

Они переглянулись и ничего не ответили. Молчание их служило лучшим доказательством того, что я не ошибался.

Я всегда относился к ним справедливо, разными способами выказывая свое расположение. Поэтому недоверчивость их меня удивляла.

— Арнак! — допытывался я. — Ты старше и разумнее! Я требую ответить мне, отчего вы меня боитесь! Потому что я белый, да?

Арнак медлил с ответом. Он был явно смущен.

— Причина в том, что я белый? — настаивал я.

— Нет, господин, — ответил он наконец, — не только…

— Да говори же толком, черт побери…

— Ты был на корабле…

— На корабле?

— Да, господин.

— Ну и что из этого? Ведь это я на корабле пришел тебе на помощь. Разве ты забыл об этом?

— Нет, господин. Но корабль был плохой… Он грабил наши деревни, убивал индейцев, увозил людей в рабство, издевался над ними… А ты был с ними…

— Значит, ты считаешь, что я такой же злодей и пират, как и все остальные на корабле?

— Не совсем, но…

— Но все-таки пират, да?

— Да, господин! — ответил индеец с подкупающей откровенностью.

— Ты ошибаешься, Арнак! Я не пират и не злодей! Я попал на пиратский корабль по жестокой необходимости, а не по своей воле… Вы боитесь, что я могу продать вас в рабство?

— Нет, господин! Продать нас нельзя, мы будем драться до последнего вздоха.

— Ты напрасно все это говоришь. До этого дело никогда не дойдет. Я ни за что не применю против вас силы… Если мы когда-нибудь выберемся отсюда, а ведь рано или поздно это случится, вы поплывете в свою деревню, а я — на свою родину, на север.

Для придания этим словам вящей убедительности я рассказал им в доступной для их понимания форме о своих последних злоключениях в Вирджинии, объяснив, как и почему я совершенно случайно оказался на пиратском корабле.

Индейцы слушали меня с напряженным вниманием, но, когда я закончил рассказ, по их замкнутым лицам невозможно было понять, удалось ли мне развеять их сомнения. Хотя казалось, что да.

По вечерам у костра беседы наши нередко обращались к одной и той же теме: как нам вырваться из нашего островного заключения. Я решил, что мне лучше всего было бы добраться вместе с юношами до их родного селения, местоположение которого мы предполагали где-то недалеко к востоку от нас, на побережье материка. Я знал, что шторм, до того как бросить на скалы «Добрую Надежду», нес нас много дней кряду на юго-запад, и, значит, теперь устье реки Ориноко и родную деревню моих новых друзей следовало искать где-то на востоке. Попав в их деревню, я сумел бы затем с помощью индейцев добраться до заселенных англичанами Антильских островов.

В один из дней я отправился с Арнаком — Вагура оставался караулить кукурузу — на южную оконечность нашего острова, чтобы еще раз осмотреть пролив между островом и материком. Пролив был неширок, миль восемь-девять, однако морское течение, как уверял Арнак, было здесь очень сильным и устремлялось сначала с востока на запад, а потом поворачивало на север, в открытое море. Мы нашли место, с которого удобнее всего было бы отчалить от острова, но на чем?

— В том-то и дело — на чем? — произнес я вслух, скорее сам для себя, чем для своего спутника. — Вернее, всего было бы на лодке. Но сколько понадобится времени, чтобы изготовить лодку с помощью одного-единственного небольшого ножа?

— Можно выжечь дерево, господин, — подсказал идею Арнак.

— Выжечь можно, но это тоже потребует многих месяцев. Я думаю, надо еще раз попробовать на плоту. Как ты считаешь?

— Сильное течение…

— Плот построим попрочнее и с хорошим рулем, а кроме того, выстругаем три прочных весла. Поставим парус и пустимся в путь, когда ветер будет с севера в сторону земли. Я думаю, преодолеем течение.

— Парус? — переспросил индеец.

— Да, простой небольшой парус. У нас нет для этого парусины, но зато вокруг щедрая природа. Сплетем из тонких лиан плотную циновку, легкую и прочную, как полотно. Покроем ее широкими листьями, и получится парус — лучше не надо…

Я был исполнен уверенности в успехе, и вера эта передалась Арнаку. Переплыть втроем пролив с тремя веслами и под парусом представлялось нам теперь предприятием вполне осуществимым. Я не сомневался, что в самом скором времени нам удастся выбраться с острова. К строительству плота мы решили приступить сразу же после сбора кукурузы.

На южную оконечность острова мы добрались довольно быстро: до полудня оставалось еще немало времени. День, довольно пасмурный и не слишком жаркий, давал возможность идти сравнительно быстро, и, воспользовавшись этим, мы направились берегом дальше, на западную оконечность острова, которую я до сих пор совсем не знал. Подтвердились рассказы юношей: по пути мы встретили много следов черепах, выходивших по ночам из моря на сушу. Настоящее черепашье царство разместилось на выступающей в море песчаной косе. Здесь на каждом шагу встречались панцири черепах, нашедших на суше свою гибель.

— Сколько панцирей, — заметил я. — Много дохнет черепах…

— Это его работа! — пояснил Арнак. — Он любит есть черепах.

— Ягуар?

— Да, господин.

— Значит, правда, что ягуар переплывает пролив, как ты однажды рассказывал?

— Конечно, правда.

— Несмотря на течение?

— Он сильнее течения.

Мы обшарили прибрежные заросли, начинавшиеся сразу же за песчаными дюнами, и довольно быстро отыскали черепаху. Средней величины, она весила фунтов около пятидесяти. Мы перевернули ее на спину, прирезали, затем извлекли из панциря мясо и, завернув его В листья, уложили в две корзины, которые были у нас за плечами.

Пора было возвращаться, и тут вдруг Арнак, ходивший неподалеку, издал предостерегающий окрик. Я схватил лук и бросился к нему.

— Он! — прошептал индеец, указывая на землю.

На песке и на траве отчетливо вырисовывались отпечатавшиеся следы ягуара. Присмотревшись к ним внимательнее, я понял предостережение Арнака: следы были свежими. Хищник рыскал здесь не раньше сегодняшнего утра.

Не двигаясь с места, мы внимательно вглядывались в окружающие нас заросли.

— Уйдем отсюда, господин! — прошептал Арнак.

На его посеревшем лице отражалось сильное беспокойство.

До берега моря было недалеко. Два десятка прыжков сквозь колючие заросли — и мы выбрались из чащи на более безопасное место.

Держась ближе к воде, мы пустились в обратный путь.

— Может, он спал недалеко от нас, — оправдывался Арнак, обретя снова свой прежний здоровый бронзовый цвет лица.

— Очень может быть, — согласился я. — Веселенькое было бы дело, разбуди мы его ненароком!

Я взглянул на наши копья, луки и стрелы, которые хотя и были изготовлены из самых прочных сортов дерева, однако представляли собой слишком слабое оружие против такого мощного хищника, как ягуар.

После нескольких часов пути мы подошли к знакомым местам в окрестностях нашей пещеры. Проходя неподалеку от могилы капитана, я отклонился в сторону от дороги, чтобы взглянуть на это место. Арнак молча следовал за мной. Могилы я не нашел. Дожди сровняли холм, смыв все следы.

— Где-то здесь я его похоронил, — проговорил я, обращаясь к индейцу и краем глаза следя за выражением его лица.

Он знал, о ком я говорю, но не выказал ни беспокойства, ни замешательства.

— Долго пришлось с ним драться? — неожиданно спросил я.

— Нет, господин, — отвечал Арнак, глядя мне прямо в глаза.

И здесь меня впервые поразило его необыкновенное прямодушие.

— Когда вы на него напали? — продолжал я допытываться. — Сразу, как он вышел из воды?

— Нет.

— Расскажи, как это было.

Рассказ его был простым и потрясающим.

Волны смыли Арнака с тонущего судна. Из последних сил держась на поверхности, невзирая на шторм, он доплыл до острова и упал на песок. Спустя какое-то время он увидел человека. Это был Вагура, которого волны тоже выбросили неподалеку на берег. Вдвоем они побрели дальше. У опушки леса услышали голос, взывавший о помощи. Подойдя ближе, они буквально наткнулись на капитана, лежавшего на земле. Он был в сознании, но двигался с трудом, кажется, вывихнул ногу. Узнав их он приподнялся на локтях и выхватил пистолет. Видя что они собираются бежать, он грозным голосом, каким имел обыкновение орать на них на корабле, приказал:

— Арнак, ко мне, скотина!

Они убежали. Однако, оправившись от первого испуга, решили, что должны убить его. Тогда они не знали еще, что находятся на острове и что убийство капитана является для них неизбежной необходимостью. В лесу они быстро вооружились двумя дубинами и вернулись к капитану, он выполз из зарослей, опасаясь, очевидно, внезапного нападения, и лежал теперь на прибрежном песке у самой воды.

Недолго думая, они бросились к нему. Он встал. В левой руке У него был пистолет, в правой — толстая палка. Прицелившись в Арнака, он спустил курок, но выстрела не последовало — порох, вероятно, отсырел. Тогда он занес для удара палку, но Арнак оказался проворнее и страшным ударом дубины по голове свалил капитана на землю.

Увидев, что он мертв, они убежали на южную часть острова, опасаясь других пиратов, которые, могло статься, тоже спаслись.

Арнак закончил свой рассказ. Он устремил на меня внимательный взгляд и, как видно, отнюдь не чувствовал себя в чем-либо виноватым. Минуту спустя он спросил меня голосом, в котором звучала гордая, чуть ли не вызывающая нота:

— Ты удивлен, что мы его убили?

Поставленный в тупик такой исполненной чувства собственного достоинства позицией этого двадцатилетнего индейца, я окинул мысленным взором все связанные с ним события. Этот юный индеец развеивал в прах мои былые представления о краснокожих, представления предвзятые, поверхностные и, стыдно признаться, совершенно ошибочные! А я-то, глупец, собирался превратить его в подобие Пятницы, в этакого безответного херувима в образе дикаря, счастье всей жизни для которого — служить своему белому господину в качестве верного раба.

Поскольку я продолжал молчать, а он ждал, Арнак задал новый вопрос:

— А ты, господин, на нашем месте поступил бы иначе?

— Нет, — буркнул я.

Я не забыл, что на корабле и сам вынашивал планы убийства капитана во время шторма, считая это актом необходимой самозащиты.

В поле дозрела кукуруза. На следующий день после вылазки на южную и западную оконечности острова мы приступили к уборке урожая. Крохотный клочок земли доставил нам не слишком много хлопот: со сбором початков и лущением зерен мы управились за один неполный день. Урожай выглядел вполне прилично, составив что-то около полутора мешков, и после просушки мы наполнили зерном несколько корзин.

Легко себе представить, как вкусны были для нас первые лепешки, испеченные из кукурузной муки! С желтыми плодами, «райскими яблочками» и печеным черепашьим мясом они казались нам королевским лакомством, хотя, думаю, что любой, даже не очень привередливый кулинар счел бы это блюдо более подходящим для собак, нежели для люден. Однако нам на необитаемом острове было не до привередливости, и, не жалуясь в тот период на здоровье, мы поедали все, что было хоть сколько-нибудь съедобным.

Три или четыре дня спустя я испытал потрясение, какого мне еще не приходилось испытывать на острове, разве что в ту ночь, когда я захватил Арнака у заячьей ямы и взял его в плен.

Втроем мы отправились за кокосовыми орехами, росшими в миле на север от нашей пещеры. Парни взбирались на пальмы и срывали плоды, а я стоял внизу. Бросив случайный взгляд на море, я остолбенел. Там, в каких-нибудь четырех-пяти милях от нас, плыл большой корабль. В лучах утреннего солнца сияли белые паруса. В первый миг я решил, что это мираж.

— Арнак! Вагура! — закричал я, указывая на корабль.

Волна счастья захлестнула мне сердце. Я давно готовился к этому и теперь знал, что нужно делать.

— К пещере! — крикнул я своим товарищам и что есть мочи помчался вперед.

Костер после утренней трапезы еще тлел. Мне не составило труда раздуть пламя и подбросить в него сухих веток.

Индейцы явились вслед за мной, но несколько замешкавшись. Бежали они, видимо, не слишком торопясь.

— На гору! — крикнул я. — Тащите хворост, как можно больше!

Сам я схватил пылающую головню и стал взбираться с ней вверх по склону. Холм, у подножия которого находилась пещера, возвышался над уровнем моря саженей на сто — сто пятьдесят. Когда я, обливаясь потом и задыхаясь, достиг вершины, головня еще тлела.

Повсюду вокруг, по склонам и на самой вершине холма, рос кустарник. Я быстро наломал кучу веток и развел костер. Он вспыхнул ярким пламенем, но дыма почти не давал: кусты были сухими, без листьев и все в колючках.

С вершины холма горизонт перед моим взором значительна расширился. Корабль в море был словно на ладони. Он шел под всеми парусами с востока и держал курс прямо на большой остров, очертания которого вырисовывались на севере. Мне пришел на память наш разговор с индейцами об острове Маргарита и наши предположения, что виднеющаяся на севере земля и есть этот остров. Теперь курс корабля, кажется, подтверждал наши тогдашние предположения. Не Маргарита ли это на самом деле?

Надо было быстрее подбросить в огонь зеленых веток, чтобы костер дал побольше густого дыма. Я взглянул вниз, индейцы медленно поднимались по склону.

— Эй, там, быстрее! — крикнул я.

Однако они словно не слышали. Я крикнул еще раз. И тут с удивлением заметил, что они не тащили с собой веток для костра, как я им велел, а держали в руках — я не поверил своим глазам — только луки и стрелы. «Черт побери! Ну, я вам покажу!»

Когда индейцы приблизились, я поразился непривычно замкнутому выражению их лиц. Не доходя до меня шагов двадцать, они остановились.

— Господин, — произнес Арнак мрачно и решительно, — мы не хотим костер!

Меня словно поразило громом.

— Арнак, что ты болтаешь?.. Без костра они нас не заметят.

— И пусть!

— Ты что, с ума сошел?

— Нет, господин!.. Но костра не будет!

Я онемел. Воцарилось молчание. Тишину нарушал лишь треск догорающего костра. Упорство индейцев вызвало у меня недоумение. Устремив на них укоризненный взгляд, я двинулся в их сторону.

— Господин! — торопливо выкрикнул Арнак. — Пожалуйста, не подходи к нам!

Луки они держали натянутыми, хотя, правда, с опущенными вниз стрелами.

Не обращая внимания ни на их слова, ни на луки, я продолжал идти. Они стали медленно отступать, явно уклоняясь от стычки.

— Что вам взбрело в голову? Говорите же, черт побери! — вырвалось у меня в сердцах.

— Мы не хотим быть рабами! — ответил Арнак.

— Вы не будете! Кто вас заставит?

— Ты ошибаешься, господин! Там плохие люди! — Арнак указал глазами на корабль. — Они захватят нас в рабство.

— Ты в этом так уверен?

— Да, господин. Это испанский корабль.

— А если не испанский? Если английский или голландский?..

Арнак не произнес в ответ ни слова и лишь грустно покачал головой, будто говоря, что все это одно и то же.

Парень был, кажется, прав и реально оценивал обстановку. Уроки жизни не прошли для него даром. Да, было горькой правдой: сюда, в богатые воды Карибского моря, все европейские морские державы слали отбросы своего общества. Историю здесь творили и острова во славу корон своих монархов захватывали пираты или люди с пиратскими натурами и склонностями. Здесь, не стихая, бушевала разбойничья война — всяк против каждого, чтобы вырвать друг у друга добычу, захваченную по праву кулака. Однако все они независимо от национальной принадлежности сообща преследовали местное индейское население, расценивая его повсюду лишь как свою добычу, как объект грабежа, истребления или обращения в рабство. Матрос Вильям не раз рассказывал мне и об этом, и о леденящих кровь жестокостях англичан.

Охваченный неожиданной радостью появления — после стольких месяцев вынужденного плена — первой ласточки цивилизованного мира, я не подумал, был ли это провозвестник доброго или злого рока. Для моих товарищей — скорее злого, а для меня — кто знает — доброго ли? Вероятнее всего, судно действительно было испанским. Об этом свидетельствовали разные признаки. Но какая плачевная судьба ждала меня в руках испанцев, пусть бы мне даже и удалось скрыть факт своей службы на каперском судне! Англичане и испанцы, как известно, с давних пор соперничая в этих водах, питали друг к другу непримиримую ненависть.

Все это пронеслось в моей голове с быстротой молнии.

— Хорошо. Огня не будет! — решил я, к видимой радости своих товарищей, и ногой разбросал догоравшие остатки костра.

Спускаясь с горы, я размышлял о поразительной решимости, сказал бы больше — несгибаемости юношей. Не следствие ли это на редкость суровой жизненной школы?

После стольких недель совместной жизни, протекавшей почти в полном согласии, это было первое по-настоящему серьезное столкновение, столкновение открыто враждебное. А ведь можно было найти другой путь и решить вопрос к общему согласию. Еще до возвращения в пещеру я высказал им откровенно:

— Нехорошо, ребята! Друзья так не поступают!

Они взглянули на меня встревоженно.

— Если у вас возникли какие-то сомнения, — продолжал я, — придите и скажите честно, откровенно, по-человечески… — И добавил с укором: — А луки и стрелы Приберегите для врагов!

Бронзовое лицо Арнака стало пурпурным, а Вагура глубоко вздохнул.

— Да, ты прав, господин, — произнес Арнак.

— Да, да, господин! — как эхо повторил вслед за ним его младший собрат.

До самого позднего вечера мы наблюдали за кораблем. Вне всяких сомнений, он шел к острову на севере. Значит, там все-таки населенный остров, и, вероятно, это Маргарита. Индейцы теперь ничуть в этом не сомневались, и одна эта мысль вселяла в них ужас: ведь, значит, это остров беспощадных охотников за жемчугом и за индейцами.

На следующий день корабля уже не было видно. Пустынное море шумело и билось волнами о наш остров.

СХВАТКА С ЯГУАРОМ

Появление у наших берегов корабля имело и свои положительные последствия: мне стало ясно, что нам не приходится уповать на помощь со стороны моря. Помощь могла принести нам не радость, а уготовить довольно печальную судьбу, и потому первоначальный план — добраться до материка собственными средствами — стал представляться наиболее верным.

С энтузиазмом принялись мы за работу. Прежде всего следовало построить нетяжелый, прочный, достаточно устойчивый и легкий в управлении плот. Имея в качестве инструмента лишь охотничий нож, не приходилось и думать о рубке деревьев. Впрочем, в этом и не было необходимости — мы использовали омертвевшие, высохшие, но не упавшие еще деревья; использовать поваленные оказалось невозможным, ибо на земле они мгновенно загнивали. Строительный материал собирали по берегам ручья в глубине острова, где лес был гуще и откуда небольшие бревна во время прилива без труда удавалось сплавлять по воде вниз, к морю. Здесь мы устроили свою «верфь».

Заготовив достаточный запас бревен, я поручил юношам собирать лианы, в сортах которых они великолепно разбирались. Длинное лыко из этих растений предназначалось для связывания между собой стволов и долго сохраняло в воде прочность не хуже пеньковых канатов. Для увеличения плавучести мы решили составить плот из двух настилов бревен, причем верхние уложить поперек нижних. Затем возник вопрос, не лучше ли для верхнего настила использовать не бревна, а доски от разбитой спасательной шлюпки, из которых я раньше соорудил клетку для попугаев.

Но, прежде чем мы решили эту проблему, произошли события, едва не стоившие нам жизни и задержавшие наше отплытие на долгие месяцы.

Однажды ночью меня разбудил Вагура. Он торопливо разбрасывал камни, которыми был закрыт вход в мою пещеру. Парни, как и прежде, спали в своем шалаше неподалеку.

— Что случилось?! — крикнул я, вскакивая.

Парень был так перепуган, что едва выдавил из себя какие-то нечленораздельные звуки.

— Где Арнак?

— Возле костра, — пробормотал Вагура.

Я выглянул наружу. Из-под пепла остывавшего костра выбивались языки пламени. Арнак, раздув огонь и торопливо швырнув в него громадную охапку веток, со всех ног бросился к нам. Вскочив в пещеру, он лихорадочно стал заваливать вход камнями. Я принялся ему помогать.

— Он! — выдохнул Арнак.

— Кто? Ягуар?

— Да, господин.

Сквозь щели в камнях теперь просматривалась вся поляна, освещенная пламенем костра.

— Как вы его заметили?

— Он подкрался к нашему шалашу. Мы крикнули, он отскочил и притаился в чаще. Сидит теперь там.

Я не слышал их крика, вероятно, спал крепко.

— А может, хищник вам только привиделся со сна? — спросил я полушутя.

— Вы, часом, не обознались?

— Нет, господин, это был он! Он был! — вторили они друг другу.

Тем временем костер почти догорел, оставив лишь тлеющие угли, и на поляне воцарилась непроглядная темь. Минуту спустя Вагура, обладавший превосходным обонянием, прошептал, тронув меня за плечо:

— Понюхай, господин!

Я принюхался и действительно уловил резкий запах, время от времени доносившийся до нас вместе с легким дуновением ветерка. Такой запах издают хищные звери.

И вдруг все сомнения сразу рассеялись — впереди, прямо перед нами, на поляне показалась длинная громадная тень хищника. Он выскользнул из темной стены зарослей и, припадая к земле, полз к клетке с попугаями.

Потом раздался глухой удар и громкий треск ломающихся досок. Это под тяжкими ударами мощных лап хищника разлетелась клетка. Тут же завопили и захлопали крыльями переполошившиеся попугаи.

— Одни щепки остались от палубы нашего плота, — с горьким юмором проговорил я.

Попугаи надрывались от крика. Вероятно, ягуар рвал их на части. Однако некоторым удалось все-таки вырваться, они сначала кружили в воздухе, хлопая крыльями, потом расселись на ближайших деревьях и продолжали верещать.

Спустя четверть часа все стихло. Смолкла возня и возле клетки. Мы напрягли зрение — нигде никого. Ягуар как будто исчез.

Тщетная надежда! Треск ломаемых сучьев и какой-то не то писк, не то свист со всей очевидностью свидетельствовали, что ягуар добрался и до заячьей ямы. Потом стих писк последнего зайца и хруст его костей в пасти прожорливого хищника, а ягуар все кружил поблизости, то и дело появляясь на поляне, не далее чем в двадцати шагах от нас. При этом он ворчал, шипел, испуская порой сдавленный раздраженный рык.

— Ищет нас, — прошептал Арнак. — Чует, а как добраться, не знает.

Неподалеку снова раздался треск и грохот. Нетрудно было догадаться, что это разлетелся в щепки шалаш моих друзей.

Потом все стихло до самого утра.

Только после восхода солнца мы набрались решимости выбраться из пещеры. Перед нами предстала печальная картина: клетка разбита, доски переломаны, яма разрушена, зайцев — ни одного; шалаш разнесен в щепы, земля вокруг разрыта. Хищник в ярости разделался со всем, от чего исходил наш дух, расколотил часть горшков, разгрыз даже готовое весло, которое с таким трудом несколько дней кряду выстругивал ножом Арнак.

Охваченные безотчетной тревогой, мы бросились к ручью, где стоял наполовину готовый плот. Он был не тронут. Ягуар, как видно, сокрушал лишь то, что попадалось ему близ нашего жилья. К счастью, корзины с кукурузой находились в пещере.

Несколько попугаев, которым удалось пережить ночное нашествие, вертелись поблизости. Наполовину ручные, они не улетали, и проворные юноши сумели поймать их на деревьях.

Ягуарам свойственно возвращаться на следующую ночь к остаткам своей трапезы. Решив помешать этому, мы закопали глубоко в землю остатки растерзанных зайцев и попугаев. Потом взяли все целые доски от разбитой клетки. Их могло еще хватить на плот. Новый шалаш решили не строить — те немногие дни, что осталось провести нам на острове, парни будут спать у меня в пещере.

Не откладывая, я тут же занялся работой на плоту и выстругиванием весел, а индейцы отправились на охоту. Надо было не только добыть мяса, но и насобирать таких корней и плодов, которые можно было бы взять с собой в путешествие. К вечеру мы снова собрались все в пещере.

Как и следовало ожидать, ночью ягуар появился опять. Он бродил по поляне, урчал, пугая нас то хрустом веток, то крадущимися шагами, то грозным рыком. Всю ночь мы не сомкнули глаз. Ближе к утру ягуар вспрыгнул на утес, нависавший над нашей пещерой, и стал когтями рыть землю. Мы отчетливо слышали его прямо над собой — он пытался добраться до нас сверху. Однако, ничего здесь не добившись, ягуар перестал царапать твердую скалу и попробовал проникнуть к нам со стороны входа. Но и тут хитроумно уложенные камни оказались для него непреодолимой преградой. Злобность четвероногого охотника, его кровожадное стремление добраться до нас таили в себе нечто жуткое. Мы пытались отпугнуть его дикими воплями и стрельбой из лука сквозь щели в камнях — детская забава. Он обращал на это внимания не более чем на комариный писк. Спокойно, терпеливо и упорно он продолжал добиваться своего.

Лишь рассвет охладил его жажду отведать человеческого мяса. Ягуар, издав гневный рык, будто прощаясь, удалился и оставил нас наконец в покое, скрывшись в чаще.

После двух бессонных ночей мы поняли, что необходимо принимать решительные меры для своего спасения, иначе рано или поздно нам грозит неминуемая гибель.

Сидя утром у костра, мы разложили на земле все наше оружие и оценили его критически. Ягуар был на редкость крупным и мощным, это признали даже индейцы, а наше оружие — луки, стрелы, копья, дубины и нож — слишком жалким. С грустью глядя на примитивный наш арсенал, я пытался воспроизвести в памяти, как охотились на крупных хищников южноамериканские индейцы, о чем мне когда-то доводилось слышать.

— А правда, что вы знаете яды, — спросил я, — которые мгновенно убивают?

— Да, господин, такие яды есть, — оживились юноши.

— Вы отравляете ими стрелы, и задень такая стрела зверя — он сразу же гибнет?

— Да, господин, это правда.

— А вы умеете готовить такие яды?

— Я умею, — ответил Арнак.

— Из чего они готовятся?

— Из плодов одной лианы. Их варят…

— А здесь, на острове, такие лианы растут?

— Растут, господин, мы их видели…

— Тогда бегом за ними!

Парни охотно вскочили с земли, но энтузиазм их тут же угас.

— Яд нужен сегодня? — спросил Арнак.

— Конечно, сегодня ночью.

— Не получится, господин. Плоды нужно варить несколько дней, иначе яд не действует…

Это, к сожалению, было непреодолимое препятствие. Вопрос использования отравленных стрел отпадал, во всяком случае, на этот раз. Мы стали искать другой выход. Я расспрашивал индейцев, как их племя охотилось у себя в лесах на ягуаров.

— Наше племя на них не охотится, — ответил Арнак серьезно. — Наше племя боится их и считает священными… Мы приносим им жертвы…

— Людей?

— Нет, господин. Собаку, если сдохнет, или часть зверя после удачной охоты…

— А этого ягуара вы мне поможете убить?

— Да, господин, поможем.

— Не побоитесь священного зверя?

— Нет, мы в это не верим…

Я посмотрел на парней с любопытством. До сих пор мне ни разу не доводилось касаться предмета их религиозных верований. Похоже, что четырехлетнее пребывание в рабстве и знакомство с новым миром оказали по крайней мере хоть то положительное влияние, что развеяли их предрассудки.

— И никто из вашего племени не охотился на ягуаров? — старался я выяснить.

Оказалось, что был шаман, которому требовались шкуры, кости и клыки ягуаров для отправления обрядов, но сам он не охотился, а заставлял воинов племени копать глубокие ямы-западни и привязывал возле них для приманки живую собаку. Если ягуары рыскали поблизости, случалось, что и попадали в ямы, из которых не могли выбраться. Тут их шаман и убивал копьем.

— А ты, Арнак, копал такие ямы?

— Копал, господин.

— Интересно. Надо попробовать.

После всестороннего обсуждения мысль о яме-западне показалась нам превосходной. Для приманки можно было откопать остатки зайцев, а западню соорудить, углубив старую заячью яму. Несколько лопат из черепашьих панцирей у нас имелось.

Не откладывая, мы тут же принялись за работу. Заячья яма была чуть глубже человеческого роста. Ее предстояло углубить еще раза в три и притом так, чтобы придать ей форму резко суживающейся книзу воронки. Такая глубокая и узкая внизу яма должна была, по нашим замыслам, сковывать движения провалившегося в нее ягуара.

Мы работали без отдыха, попеременно сменяя друг друга, почти целый день. Сначала дело шло споро, но, когда места внизу осталось лишь для одного человека, работа пошла медленнее. Копать теперь мог только один, два других, стоя наверху, вытаскивали на лианах корзины с выкопанным песком на поверхность. Вагура, как самый слабый из нас, работал только наверху.

Незадолго до наступления вечера работа была почти закончена. На первый взгляд яма казалась прямо бездонной: так она была глубока. Мы с удовлетворением заглядывали в эту пропасть: кто в нее упадет — легко не выберется.

Прикрыть сверху яму ветвями и разложить на них объедки зайчатины дело недолгое. Затем осталось запасти побольше хвороста для костра — и западня готова.

Примерно за час до захода солнца Вагура отправился в лес проверить расставленные на зайцев силки. Едва он успел уйти, как тут же примчался обратно, серый от ужаса, задыхающийся, с обезумевшими глазами.

— Он! — с хрипом вырвалось из его горла. — Он гонится за мной… Бегите! — и сам тут же бросился к пещере. Мы схватили оружие и притаились в засаде, неподалеку от входа.

Действительно, менее чем в ста шагах от поляны в зарослях мелькнуло длинное желтое тело. Открытая встреча с грозным хищником была бы слишком опасной. Пришлось признать свое бессилие и укрыться в пещере.

— Если так пойдет и дальше, — заметил я, — дело для нас может кончиться плохо… Он и днем уже охотится за нами!

Свой расчет мы строили на том, что ягуар выскочит на поляну и, привлеченный разложенной приманкой, провалится в западню. Однако на поляну он не вышел.

Мы съели свой ужин в темноте, не выходя из пещеры, и забаррикадировались камнями. Дежурили попеременно. После полуночи наступила моя очередь. Вокруг по-прежнему все было тихо и спокойно. В предыдущую ночь непрошеный гость к этому времени уже появился.

«Неужели сегодня не придет?» — думал я разочарованно.

Отдежурив положенное время, примерно около двух часов, я разбудил Арнака и, едва лег на свое ложе, тотчас же уснул мертвым сном, изнуренный целым днем тяжелого труда и двумя предыдущими бессонными ночами.

Внезапно меня разбудил какой-то странный звук, похожий на сдавленный рев. Индейцы вскочили тоже.

— Он! — прошептал Арнак.

Мы напрягли слух и зрение. Бледнеющее на востоке небо предвещало близкий рассвет. Поляна и темные заросли за ней тонули в безмолвии; доносился лишь обычный шелест листвы и стрекотание тропических ночных цикад.

И вдруг со стороны западни — шумная возня и яростный рык!

Ясно: ягуар провалился в яму.

— За мной! — крикнул я сдавленным голосом.

Как можно тише мы разобрали у входа камни, схватили оружие и выскочили из пещеры. Крадучись, осторожно приблизились к краю ямы. Ночная тьма по-прежнему окутывала все вокруг, того и гляди, один неосторожный шаг

— и сам угодишь в западню.

Яма оставалась прикрытой ветвями, и лишь в одном месте, там, где провалился хищник, зияла черная дыра. Зверь, вероятно, услышал наше приближение и затаился.

Я велел разжечь неподалеку костер и при свете головни, высоко поднятой Арнаком, заглянул вниз. «Попался, разбойник!» Стиснутый узкой ямой, грозный ягуар сверкал горящими зелеными зрачками, вытянув вверх лапы. Даже в этой ловушке он вселял ужас и повергал в трепет; это действительно был царь джунглей. Сжавшись в комок и глухо ворча, ягуар скалил на нас страшные клыки. Мороз пробегал по коже при одной мысли ненароком свалиться к нему в яму.

— Посвети получше! — попросил я Арнака.

До отказа натянув лук, я пустил вниз стрелу. Ягуар взревел. Стрелу, вонзившуюся в шею, он тут же вырвал когтями и зубами. Разъяренный, он пытался выпрыгнуть, но безуспешно: земля осыпалась под его когтями.

Вдруг он затих. Я выбрал самое длинное копье из имевшихся в нашем распоряжении и изо всех сил всадил его в затылок зверю, ощутив, как оно глубоко вонзилось в тело. Однако хищник одним ударом страшной лапы сломал оружие, причем отскочившим древком меня так сильно ударило в плечо, что я откатился на несколько шагов и распластался на земле.

Ягуар, изрыгая ужасающий рев, снова заметался. Вскоре, однако, он опять утих, и тут мы с тревогой обнаружили, что неукротимый зверь, царапая лапами стены ямы, осыпал вниз много земли. Теперь он находился выше, чем поначалу.

Пользуясь минутной передышкой, мы отступили от ямы. Заметно рассветало. Плечо у меня сильно болело, и не знаю, как выглядел я, но на лицах и в глазах моих товарищей явственно читались крайнее возбуждение, страх и замешательство.

— Так мы ничего не добьемся! — заметил я. — Если его сейчас же не убить, он может выскочить и убежать.

— Он не убежит, господин! Сначала он съест нас.

— Вот именно!

Ягуар, оставленный в покое, сидел в яме тихо. Мы решили подождать, пока совсем рассветет, а потом засыпать его градом стрел из трех луков сразу. Стрел у нас было около тридцати. Пускать их следовало с предельной быстротой, чтобы лишить его сил прежде, чем он в ярости наскребет под себя кучу земли и выскочит из ямы.

Прошло полчаса. Взошло солнце. Воспользовавшись перерывом, мы, стоя с луками наготове, наскоро подкрепились желтыми яблоками. Зверь затаился, не издавая ни звука, но мы знали, что смертельной раны я ему не нанес.

— Целиться только в глаза! — напомнил я. — Не в лоб — он у него как железный. Сохранять спокойствие! От нашей меткости сейчас зависит все.

Мы обступили яму с трех сторон и по моему сигналу сорвали маскировку из веток, открыв западню.

Ягуар прищурил зрачки, пригнул голову, сжался, словно готовясь к прыжку, но не прыгнул. Горящий его взгляд источал такую неукротимую ненависть, что мы невольно содрогнулись. Шкура у него была желтая в черных пятнах. Это был настоящий великан.

Тетиву мы спустили почти одновременно. Удачнее всех выстрелил Арнак — его стрела вонзилась хищнику прямо в глаз. Душераздирающий рев, молниеносный скачок. Стрелу зверь вырвал ударом лапы. Не достав в прыжке верхней кромки ямы, ягуар снова грузно рухнул вниз — дрогнула земля.

— Еще! Стреляйте быстрее! — крикнул я возбужденно.

Мы лихорадочно пускали стрелы, одну за другой, без всякого перерыва.

— Во второй глаз! Во второй глаз! — кричали индейцы.

Несмотря на то, что ягуар бешено метался, целиться было нетрудно. На таком небольшом расстоянии почти все стрелы вонзались в зверя. Большинство из них попадало в затылок. Кровь хлестала из ран во все стороны. Ягуар был буквально нашпигован-стрелами и тем не менее продолжал с неукротимой яростью карабкаться вверх, разгребая когтями стены ямы и сбрасывая под себя целые груды земли. При этом он ревел, визжал и шипел так, что леденела кровь. Меня стало охватывать отчаяние: запас стрел был на исходе, а зверь, страшный в своей неуязвимости, продолжал неистовствовать с прежним бешенством. Еще несколько минут — он полностью засыплет яму и выберется наверх.

— Камни! Тащите сюда камни! — крикнул я индейцам, указывая на вход в нашу пещеру.

Они поняли и бросились к пещере, а я тем временем продолжал копьем сталкивать ягуара вниз. Притащили камни. Двумя руками я занес над головой обломок величиной в три кирпича и, старательно прицелившись, изо всех сил метнул его в голову ягуара. Зверь издал глухой стон и, оглушенный, свалился на дно ямы. Вслед за первым полетел второй камень. Но, к нашему изумлению, зверь тут же пришел в себя, снова вскочил и стал бесноваться с прежней силой. Его живучесть вселила в нас такой ужас, что, остолбенев, мы на минуту замерли. Однако времени на переживания не оставалось. Ягуар разрыл стены настолько, что вот-вот мог выскочить из ямы. События развивались с молниеносной быстротой. В следующее мгновение должна была наступить развязка. Оставалось еще одно-единственное средство: огонь.

— Вагура! — крикнул я. — Разводи большой костер! Здесь, на самом краю!

Куча сухих ветвей вспыхнула мгновенно, и высоко вверх взметнулись языки пламени.

— Мало, давай больше! — подгонял я. — Подбрасывай еще хвороста! Арнак, помогай!

С ожесточением человека, отстаивающего свое право на жизнь, смотрел я на своего грозного врага. Ему приходил конец. Он выстоял против наших стрел, копий и камней, но перед силой огня ему не устоять!

Общими усилиями мы столкнули в яму громадный пылающий костер. Огонь накрыл дно ямы вместе с ягуаром. Оглушительный рев. Хищник пружиной взвился вверх в головокружительном прыжке и… уцепился передними лапами за кромку ямы. Я подскочил и вонзил ему в затылок копье, стремясь сбросить его обратно вниз. Но огонь пробудил в звере бешеную силу. Я не смог его удержать, и, прежде чем Арнак и Вагура успели подбежать ко мне на помощь, ягуар выскочил из ямы.

Все остальное произошло в одно мгновение: ягуар вышиб из моих рук копье, одним ударом лапы свалил меня на землю и придавил всей тяжестью своего тела. Безотчетно я выставил вверх левую руку, пытаясь прикрыть горло и лицо от его клыков. Он захватил мою руку своей страшной пастью и сжал челюсти. Теряя сознание, я увидел, как Арнак с размаху всадил ему в бок копье и столкнул с меня. Я видел еще, как зверь прыгнул на Арнака. Потом меня окутала тьма, и я потерял сознание.

ДРУЖБА КРЕПНЕТ

Восхитительная музыка ласкает мой слух. В эту мелодию вплетается веселое щебетанье птиц. Вслед за тем баюкающий лепет не то ласкового моря, не то теплого ветерка, напоенного ароматом цветов. Роятся краски, возникают какие-то неясные образы, становясь все яснее, все отчетливее, пока постепенно у меня не раскрываются веки. Раскрываются на один лишь миг, но достаточный, чтобы содрогнуться: прямо передо мной страшное тело ягуара. Преодолев режущий свет солнечного дня, я все-таки вновь открываю глаза и убеждаюсь: то не был сонный мираж. Ягуар, а точнее, его шкура висела распятой у входа в пещеру, между двумя агавами, просыхая на солнце.

Я ощутил прилив острой радости.

— Убит! — с удовлетворением шепнул я себе.

— Да, господин, убит! — раздался голос у моего ложа. Я повернул голову. Рядом со мной лежал Арнак. Я попытался было подняться, но не смог: нестерпимая боль пронзила все тело. Я огляделся. Мы лежали вдвоем близ пещеры. Судя по солнцу, было утро.

— Где Вагура? — встревожился я.

— Пошел в лес. На охоту и за травами…

— А ты? Что с тобой?

— Он разодрал мне ногу. Не могу ходить.

В памяти моей всплыли последние минуты схватки с ягуаром, когда зверь подмял меня под себя.

Если бы не отвага Арнака, хищник, вне всякого сомнения, растерзал бы меня в клочья. Я взглянул на смелого юношу с глубокой признательностью и уважением.

— Ты успел вовремя! Еще одна минута — и мне бы несдобровать!

— Это было последнее его усилие, господин, — ответил индеец просто.

— Спасибо тебе, Арнак!

Юноша указал рукой на группу кактусов, видневшихся в чаще, шагах в трехстах от нас.

— Видишь? — спросил он.

Там в воздухе кружили черные стервятники, другие расселись вокруг на кустах.

— Теперь у них пир! — добавил Арнак. — До этого места он кое-как дотащился и там подох. Вагура заметил птиц… Пошел и увидел его мертвого. Снял с него шкуру… Теперь птицы рвут его мясо, а мы живем…

Арнак улыбнулся.

— Давно мы лежим? — спросил я.

— Пятый день, господин.

— Пятый день! Так долго?

Состояние мое было тяжелым. Когтями ягуар нанес мне глубокие раны на груди и перегрыз мышцу левой руки, не повредив, к счастью, кости. Однако существовала реальная угроза заражения крови и гангрены. По счастливому стечению обстоятельств Вагура не пострадал в схватке, а поскольку прежде в родном селении помогал иногда шаману, он знал кое-какой толк в травах. Эти познания оказались теперь весьма кстати, и, кто знает, не им ли мы были обязаны жизнью. Юноша приносил из леса разные лечебные травы, из которых одни останавливали кровотечение из наших многочисленных ран, другие предохраняли от заражения крови, третьи — в виде отвара для питья — способствовали выведению из организма разной отравы. Арнак, хотя и пострадал не так тяжело, как я, проходил тот же курс лечения. В первые дни жизнь моя висела на волоске, однако понемногу я начал выкарабкиваться, и, когда на пятый день пришел в сознание, стало ясно, что худшее осталось позади.

Схватка с ягуаром и ее последствия существенно нарушили все наши планы о скорейшем отплытии с острова. Раны благодаря заботам Вагуры затягивались довольно быстро, но до полного выздоровления было еще далеко. Силы возвращались ко мне медленно: шли недели и месяцы. Приходилось запасаться терпением и лежать, лежать, не вставая.

В пище недостатка у нас не было, хотя на охоту теперь ходил один только Вагура. Природа в избытке снабжала нас фруктами и орехами, овощами и съедобными кореньями. Зайцев, правда, становилось все меньше: в нашей части острова мы, кажется, почти полностью их истребили. Мяса в общем было маловато, но мы как-то обходились и без него. Ходить на западную оконечность острова за черепахами было далеко, а гнезда попугаев, как убедился Вагура, оставались пустыми: вероятно, не наступил еще сезон.

За время недель своего вынужденного бездействия я о многом передумал. Глядя на всюду поспевающего Вагуру, без помощи которого я погиб бы от голода, ведя частые беседы с Арнаком о его родном племени, я стал подмечать в своем сознании важные перемены. Во мне исчезала прежняя нелепая предвзятость против индейцев. Теперь только я начинал понимать, как был прежде не прав! Как несправедливы были вирджинские поселенцы, когда, беззастенчиво грабя местное население и сгоняя его с исконных земель, в то же время обливали его грязью презрения и ненависти для успокоения своей нечистой совести.

Еще раньше, много недель назад, я заметил, что оба моих товарища — существа отнюдь не темные и невежественные. Когда я стал присматриваться к ним внимательней и ближе, мне начали открываться в них те же черты и качества, которые присущи и нам, европейцам. Юные индейцы подвержены были тем же эмоциям, что и я, испытывали такие же огорчения и радости, так же остро отзывались на всякую несправедливость и чтили те же достоинства и качества, какие и у нас принято считать заслуживающими уважения.

А я-то пытался было превратить их в Пятниц, в безропотных и верных слуг. Какое заблуждение! Они воспротивились этим поползновениям, они не хотели превращаться в слуг, они не уступили мне, но, когда пришла пора тяжких испытаний, они, как самые верные друзья, не колеблясь, спасли мне жизнь, рискуя при этом своей собственной.

Меня охватывал стыд за то, что я до сих пор так несправедливо судил об индейцах, мне было совестно за моих английских соплеменников там, на севере. С каждым днем я все отчетливее осознавал то зло, какое белые колонизаторы несли туземным народам. Я твердо решил, что если когда-нибудь вернусь к цивилизованным людям, то приложу все силы, чтобы открыть им глаза на правду и пробудить их совесть, рассказав о незаслуженно трагичной судьбе индейцев. Я решил в будущем углубить свои познания, овладеть писательским мастерством и попытаться описать свои нынешние впечатления, с тем чтобы представить моих краснокожих друзей в истинном свете, так, как они того заслуживают.

Арнак оправился от ран значительно раньше, чем я. Теперь он часто ходил на охоту вместе с Вагу рой, но при этом не забывал о главном: о постройке плота. Ведь предстояло столько дел! И весла, и парус, и руль, и уключины для весел, не говоря уже о самом плоте. Одним словом, работы впереди — непочатый край.

Из головы у меня не выходила одна мысль. После несчастья, постигшего нас в схватке с ягуаром, я, как говорится, обжегшись на молоке, стал дуть на воду. Почувствовав себя лучше, я в один из дней подозвал к себе юношей и вернулся к разговору на тему, которой мы касались и раньше, когда еще только назревал вопрос о схватке с ягуаром.

— Если бы во время нападения ягуара у нас был запас стрел с отравленными наконечниками, — сказал я, — справиться с хищником для нас не составило бы труда.

— Это правда, господин! — согласились индейцы.

— А кто знает, что ждет еще нас впереди, — продолжал я. — Доберемся мы до Большой земли. Там нас будет подстерегать немало опасностей. У нас должны быть отравленные стрелы! И чем быстрее, тем лучше!

— Значит, другую работу отложить? — спросил Арнак.

— Может, и отложить. Вы говорили, что яд надо варить несколько дней, пока он обретет силу? Не будем тогда терять время. Вы готовы идти?

— Да, господин.

Они собрались уходить. Я задержал их. У меня было к ним еще одно дело. Общие радости и горести, и особенно последняя схватка с ягуаром, необыкновенно нас сблизили.

— Послушайте, отчего вы все время обращаетесь ко мне: «Разрешите, господин», «Нет, господин», «Да, господин»? Мне это не нравится. Мы друзья, и я для вас не господин.

Они были несколько озадачены. Арнак в замешательстве не знал, куда деть свои руки, в которых держал Наполовину обструганное весло. Лицо его покраснело.

— Ну как, договорились? — спросил я.

— Да… господин! — ответил он робко и, заметив свою оплошность, рассмеялся.

— Ян, Ян! — воскликнул я, шутливо погрозив пальцем.

Вагура встал между нами и, тыча поочередно в каждого пальцем, словно представляя нас друг другу, начал повторять:

— Вагура, Арнак, Ян!.. Ян, Арнак, Вагура!

Ядовитые лианы в эту пору плодоносили, и юноши, соблюдая всяческие меры предосторожности, собрали целую корзину их плодов, похожих на терн. Поначалу их варили в горшке, а потом, когда отвар начинал густеть, его переливали в каменную чашу и, накрыв черепашьим панцирем, продолжали греть на медленном огне. Затем в загустевший совсем отвар грязно-зеленого цвета погружали на несколько часов пучки стрел. Высохнув, стрелы готовы были к применению.

Результаты их испытаний превзошли все ожидания. Большая птица, похожая на индейку, лишь слегка подраненная, пробежала всего несколько шагов и упала как подкошенная. Мгновение еще она конвульсивно подергала ногами и тут же издохла.

— Вот это да! Действует молниеносно! — поразился я. — А сколько времени яд на стрелах сохраняет силу?

— Много лун, — ответил довольный Арнак.

Наконечники стрел, одинаково опасные как для зверей, так и для нас, мои друзья держали завязанными в мешочках из заячьих шкурок.

К этому времени я начал понемногу вставать и, хотя был еще слаб, пытался помогать при некоторых не особенно тяжелых работах. Еще через месяц не только зажили раны, но ко мне почти полностью вернулись прежние силы. Правда, на груди и на левой руке остались глубокие шрамы.

За ноябрем, изобиловавшим ливнями, наступил более сухой декабрь. С началом января совсем распогодилось. Солнце стало клониться к югу и хотя изрядно припекало, но уже не палило таким зноем, как в предыдущие месяцы, когда стояло в зените.

Приготовления к отплытию были завершены.

Плот мы устелили не досками, как первоначально намечали, а стволами бамбука, которые были достаточно прочными и притом значительно легче. Бамбук рос за озером Изобилия. Совершив несколько небольших выходов в море, мы опробовали детище наших многотрудных усилий. Плот держался хорошо.

— Он лучше, чем тот, на котором вас снесло течением? — спросил я индейцев.

— О, — отвечал Арнак, — значительно лучше!

Наступили последние дни нашего долгого пребывания на острове. Почти целый год провел я здесь и перед отъездом не мог не навестить места, с которыми свыкся. Признаться, с чувством какой-то грусти взирал я в последний раз на озеро Изобилия, на ручей, поивший меня пресной водой, на поляну, когда-то названную Заячьей, где мы давно уже истребили последнего зайца, и на скалу Ящериц, на которой вот уже много месяцев не было ни одной ящерицы.

Мы не знали, как поступить с попугаями, которых у нас осталось восемь. Они были совсем ручными, но брать их с собой в путь не имело смысла. Мы выпустили их на волю. Они взлетели на деревья, окружавшие пещеру, и расселись на вершинах, пронзительно вереща и не помышляя улетать.

В один из безветренных дней мы перетащили припасы на плот и при полном штиле совершили первый переход по морю вдоль побережья. Высадились мы примерно в трех милях южнее, на мысе, который выступал далеко в море у юго-восточной оконечности острова. Отсюда решено было переплыть пролив при благоприятном ветре, то есть когда он будет дуть с севера на юг, в сторону материка.

Теперь, когда в любой из дней мы могли покинуть остров, мысли мои нередко обращались в будущее, к испытаниям, которые ждали меня впереди. Мне были мало известны нравы и обычаи племени араваков, к которым мы собирались отправиться, хотя я и знал, что они ненавидели белых колонизаторов и считали за грех людоедство. О людоедстве я немало наслышался леденящих душу рассказов и начитался все в той же книжке о Робинзоне Крузо.

После того как мы прибыли на мыс и разбили лагерь, Я спросил у своих юных товарищей, а не случится ли так, что араваки встретят меня как врага и прирежут как зайца?

Юноши вытаращили на меня глаза.

— Почему они должны встретить тебя как врага?

— Я белый…

— Да, белый, но ты наш друг!

— А если вас не послушают, что тогда?

— Послушают, мы все расскажем вождю: и то, что ты всегда был нашим другом, и… и…

— И этого будет достаточно?

— Достаточно, Ян!

После минутного раздумья Арнак поднял на меня глаза и, не скрывая огорчения, проговорил:

— Белые люди считают нас жестокими дикарями, более похожими на животных, чем на людей. Они думают, что мы глупые существа, лишенные разума. Это не так, Ян!

— Я знаю, Арнак!

— Ты знаешь, другие не знают. Если я объявляю тебя другом в своем племени, то и все араваки — и в лесах, и в прериях — тоже будут считать тебя своим другом. Никто не посмеет даже пальцем тебя тронуть. Этим мы отличаемся от белых людей, — добавил Арнак с горькой улыбкой.

— А людоедство? — не удержался я от вопроса. — Ну, скажи мне честно, есть оно или нет?

— Есть, — ничуть не смущаясь, ответил Арнак, — вернее, было раньше, но все это совсем не так, как хотят представить белые люди. У нас поедали поверженного врага, но не для утоления голода…

— Религиозный обряд! — догадался я.

— Да, Ян! У нас думали, что отвага врага перейдет к победителю, если съесть, например, сердце убитого…

КОВАРНОЕ МОРСКОЕ ТЕЧЕНИЕ

Через три дня сложились благоприятные для нас погодные условия. Море было спокойным, дул легкий северный ветер. Спустя час после восхода солнца мы вывели нагруженный плот из устья ручья в море и заняли на нем свои места. Небольшой парус, сплетенный из тонких лиан и натянутый поперек плота, хорошо взял ветер. На левом весле сидел я, на правом — Арнак, на руле — Вагура.

Грести почти не приходилось — ветер нес нас прекрасно, и вскоре мы отдалились от берега на добрую четверть мили. Все шло превосходно, мелкие волны плескались о борта нашего плота.

Легкая грусть охватила меня, когда я окидывал прощальным взглядом берег, узнавая издали ставшие близкими моему сердцу места: холм с пещерой, знакомые опушки леса, мелководное устье ручья, одинокие пальмы — все то, что я так долго наблюдал с другой стороны, со стороны суши.

— Интересно, — проговорил я, — есть ли у этого острова какое-нибудь название?

— Наверно, — ответил Арнак.

— А может, и нет, он же необитаем. Мне кажется, мы были первыми людьми, жившими здесь.

— Возможно, Ян.

— Вот и давай, Арнак, сами придумаем острову название. Какое? А что, если — остров Робинзона? А? Неважно, существовал Робинзон или не существовал, неважно, был он на этом острове или не был. Я ведь жил на нем подобно Робинзону и часто вспоминал здесь книгу о его необычайных приключениях. Да, пусть это будет наш остров Робинзона!.. Вы согласны, Арнак, Вагура?

— Согласны, Ян!

Спустя час мы отдалились от острова настолько, что его берега, растительность и даже холм покрылись легкой голубоватой дымкой. Свежий поначалу ветерок по мере выхода в открытое море, к сожалению, слабел и в конце концов совсем стих. Пришлось взяться за весла. Часа через два нелегкой работы нам удалось преодолеть не больше трети всего пути. Очертания берега, к которому мы направлялись, стали отчетливее.

Море было так спокойно, что порой напоминало гладь большого озера. Но, достигнув примерно середины пролива, мы заметили впереди себя полосу воды, покрытую какой-то странной рябью. Это место отличалось от остальной поверхности и более темным, синим, цветом. Индейцы забеспокоились.

— Кажется, там ветер, — указал я вперед.

— Нет, Ян, это не ветер, — ответил Арнак. — Это течение! Мы знаем его.

— Значит, скоро начнется кутерьма?

— О-ей, начнется!

Мы немного подкрепились кукурузными лепешками и сладкими желтыми плодами — нашими «райскими яблочками».

Мы остались на прежних местах: я на левом весле — с этой стороны предстояло грести сильнее, чтобы противостоять течению, Арнак — на правом, а Вагура — на корме плота у руля. Плыли мы, естественно, сидя спиной к направлению движения и плохо видели, что делается впереди, но вскоре почувствовали, что грести стало труднее.

Будто невидимыми лапами вода цеплялась за весла, и приходилось налегать на них изо всех сил, а Вагура с трудом удерживал руль, чтобы не сбиться с курса. Мы входили в полосу течения.

Течение, словно мощная река шириной в несколько миль, устремлялось с востока на север вдоль берега земли, которую мы считали материком. Чем глубже мы вторгались в его пределы, тем оно становилось сильнее. Вода с громким плеском билась о бревна плота. Несмотря на нечеловеческие усилия, нам не удавалось держаться выбранного курса. Течение не только сносило нас в сторону, на запад, но раза два развернуло плот, как игрушку, вокруг оси.

— Ничего! — крикнул я друзьям. — Не страшно, если течение снесет нас на несколько миль на запад! Главное — не терять спокойствия и грести к материку, Рано или поздно мы пробьемся через это проклятое течение…

— А плот выдержит? — спросил Вагура, глядя на Меня с тревогой. — Трещит!

Плот и впрямь трещал, грозя рассыпаться, хотя для обвязки бревен мы выбирали самые прочные лианы, и пока они держали неплохо.

— Осталось мили три, самое большее — четыре! — прикинул я расстояние, отделявшее нас от вожделенного берега.

Друзья мои не отвечали и лишь с нескрываемой тревогой следили за стремительным дрейфом нашего плота на запад.

Южная оконечность острова Робинзона осталась уже в стороне, а западный его берег был у нас теперь на правом траверзе.

— Прошлый раз тоже так было, — пробормотал Арнак. — А дальше еще хуже будет…

Увы, слова его вскоре подтвердились. Чуть дальше на запад берег материка вдруг обрывался. Линия его круто сворачивала на юг, образуя глубокий залив, из которого на север устремлялось другое мощное течение. Сталкиваясь с нашим западным, оно вспенивалось водоворотами и мчало затем взбешенные массы воды дальше на север.

Мы отчаянно налегали на весла, пытаясь пробиться на юг. Но что значили наши жалкие весла в сравнении с бешеным напором океанских масс воды?! В этой адской круговерти наш плот выдержал экзамен на прочность, но попытка добраться на нем до материка, увы, не удалась. Течения с непреодолимой силой отбрасывали нас от цели и несли к северу.

— Не удалось! — скрипнул я зубами, отбрасывая в сторону весло, когда бесплодность дальнейшей борьбы стала очевидной. Я задыхался. Пот лил с меня ручьями. Не легче было и моим спутникам. С ненавистью покоренных проклинали мы враждебную стихию.

Но медлить было некогда. Если до сих пор мы стремились пробиться на юг, то теперь оказались перед лицом новой проблемы: встала задача — как вернуться на остров Робинзона? Он находился к востоку от нас, а течение неудержимо несло плот на север, где все отчетливее выступали из моря берега предполагаемого острова Маргарита. Это был, как мы теперь могли воочию убедиться, обширный остров, протянувшийся с востока на запад миль на двадцать, а то и больше.

— О-ей, плохо, плохо! — восклицали индейцы. — Там злые люди!

Течение несло нас к острову. Мы гребли как одержимые, пытаясь вырваться из цепких объятий стремительного потока. Наконец нам это удалось. После получаса отчаянных усилий мы заметили, что течение ослабело и грести стало легче. Еще одно последнее усилие — и плот закачался на спокойной волне. Мы издали радостный крик. До острова Робинзона оставалось около двух миль. Море снова было ласковым и тихим.

Неторопливо гребя, под вечер мы достигли северо-западной оконечности нашего острова. За день мы обогнули его громадным многомильным полукольцом, были до предела измотаны, удручены понесенным поражением и все-таки ощутили радость, когда плот с шуршанием уткнулся в берег и мягкий песок заскрипел под нашими ногами.

Ночь мы проспали на месте высадки, а на утро следующего дня переправили плот вдоль берега на восточную сторону острова, к устью нашего ручья, и вернулись в свое прежнее жилище.

Вблизи пещеры ставшие ручными и не помышлявшие разлетаться попугаи приветствовали нас радостными криками, что растрогало нас до слез, и на какой-то миг нам показалось, будто мы вернулись под родной кров.

МОРСКОЙ БОЙ

— Мы совершили две ошибки, друзья, — сказал я индейцам, когда, сидя у костра, мы обсуждали свое будущее и все случившееся. — Совершили две ошибки и потому не сумели переплыть пролив.

— Знаю! — воскликнул Вагура. — Плохой плот!

— Ты угадал. Нужно строить другой плот; полегче, поуже и лучше управляемый.

— Но как сделать легче? — спросил Арнак. — Мы и так брали только сухие бревна.

— А теперь сделаем из бамбука. У озера Изобилия его вполне достаточно. Бамбук легче бревен и достаточно прочен.

Арнак выразил по этому поводу некоторые сомнения, и в конце концов мы сошлись на том, что построим плот из бамбука, но борта укрепим небольшими сухими бревнами.

— А вторая ошибка? — напомнил Арнак.

— Мы слишком рано вошли в течение… В следующий раз нам надо отплыть вдоль берега как можно Дальше на восток и только там начинать пробиваться через течение к материку, чтобы не попасть во встречное течение на западе.

В этот момент хлынул проливной дождь, и нам пришлось укрыться в пещере. В последние дни ливни на остров обрушивались по нескольку раз в сутки, обильные, но кратковременные, предвещавшие наступление поры дождей.

Все последующие недели проходили в напряженной работе. Мы охотились, собирали плоды и коренья, строили новый плот и расчищали у реки от кустарника и бурьяна небольшой клочок земли, решив, на тот случай, если нам опять не удастся выбраться с острова, засеять его кукурузой. Теперь нехватки в мясе у нас не было — возвращаясь как-то с западной оконечности острова, мы доставили на своем старом плоту десятка два крупных черепах и держали их живыми.

В один из дней, пользуясь благоприятной погодой, мы засевали кукурузой свое поле, как вдруг все трое, словно по команде, бросили работу. Откуда-то издали доносились странные громоподобные звуки. Мы обратились в слух. В ту пору над островом нередко громыхали грозовые раскаты, но доносившиеся сейчас звуки не были обычным громом. В чистом небе ярко светило солнце, и тем не менее непрерывный гул сотрясал воздух.

— Это не гроза! — воскликнул Арнак.

— С моря идет! — поддержал его Вагура.

Бросив лопаты, мы помчались к холму, и, когда, взобравшись по склону выше крон деревьев, взглянули на море, взорам нашим открылась потрясающая картина: не далее мили от острова два корабля, отстоя друг от друга на четверть мили, вели ожесточенную орудийную перестрелку. Ясно видны были разрывы пушечных ядер, с плеском падавших в воду поблизости от кораблей. Клубы порохового дыма окутывали оба корабля.

С затаенным дыханием следили мы за боем. По оснастке я определил, что это двухмачтовые бригантины, каждая со множеством пушек.

Канонада была адская.

Корабли постоянно меняли свое положение, стремясь, как видно, повернуться к противнику так, чтобы обрушить на него всю мощь своих орудий. Многие ядра попадали в борта и в такелаж, разрывая ванты и парусную оснастку, но, несмотря на эти повреждения, не особенно, видимо, опасные, бой продолжался с неослабевающей силой.

— Кто это, Ян? — тревожно допытывались мои друзья. — Пираты?

На грот-мачте бригантины, находившейся ближе к острову, развевался флаг, и, хотя клубы дыма ограничивали видимость, мне удалось рассмотреть, что это флаг испанский. На другом, чуть дальше отстоявшем корабле я ничего не мог рассмотреть, и, похоже, флага там вообще не было.

— Готов поклясться, что тот второй — пират! — произнес я. — А этот, что ближе, — испанец.

Непрестанно маневрируя, корабли постепенно смещались к северу в район пяти небольших скал, торчавших из воды примерно в полумиле от острова. Теперь они оказались ближе к нам, и сверху, как на ладони, были видны все перипетии сражения.

Бой был жестокий. Пиратский корабль, как я его окрестил, пытался, судя по всему, подойти к борту противника, взять его на абордаж и захватить в рукопашном бою, но испанец держался настороже и искусно уклонялся от сближения. Стоило ему, однако, чуть отступить, как противник еще быстрее бросался вперед. Был момент, когда испанец, казалось, одерживал верх, сбив у пирата метким залпом фок-мачту и сразу ограничив его маневренность. Но спустя несколько минут на палубе испанца раздался страшный взрыв — взлетел на воздух пороховой погреб, — я весь корабль объяло пламенем. Это и решило исход боя в пользу пирата. Орудия смолкли.

Испанцы с пылающей бригантины, спасаясь, прыгали в воду. С борта спустили две шлюпки. Матросы, лихорадочно гребя, спешили удалиться от места пожара, направляясь к нашему острову.

Арнак судорожно сжал мою руку и, указывая на шлюпки, прошептал:

— Горе нам. Это плохие люди!

— Бежим отсюда! — вскочил и Вагура, готовый мчаться куда глаза глядят.

— Спокойно, друзья, спокойно! — удержал я их. — Пока ничего страшного нам не грозит.

— Тебе — нет! — буркнул Арнак, хмуря лоб. — А нам — да!

В сердцах я прикрикнул:

— Не болтай глупостей! Между мной и вами нет разницы! У нас одна судьба! Что бы ни случилось, я вас не брошу и не дам в обиду. Вместе живем, вместе будем и защищаться. Ваши враги — мои враги!

В глазах Арнака что-то мелькнуло, нечто похожее на искру благодарности, и он спросил:

— А эти в лодках тебе враги?

— Враги! — ответил я.

Мы не спускали глаз с двух лодок, приближавшихся к берегу. В них было около трех десятков матросов. Они лихорадочно работали веслами, поминутно оглядываясь назад, и так спешили, что натянули даже какое-то подобие парусов.

Не прошло и получаса, как лодки пристали к острову в полумиле от нашего холма.

Матросы высадились, поставив одну, большую по размерам, лодку на якорь шагах в двадцати от берега. Мы опасались, что пришельцы отправятся в глубь острова, но они расположились лагерем у самой воды и с напряженным вниманием стали следить за происходящим на море.

А там по-прежнему пылал их корабль. Бригантина победителей подошла к нему на расстояние мушкетного выстрела и спустила с борта шлюпку с вооруженными людьми. При виде этого высадившиеся на остров крайне обеспокоились, предположив, вероятно, что это погоня за ними. Они заметались по берегу, выбирая подходящие для обороны позиции и готовя к бою оружие. Мы заметили, что почти у каждого второго матроса был мушкет. Однако страхи их оказались напрасными. Шлюпка с пиратского корабля осталась возле горящей бригантины, обходя ее вокруг. Убедившись, что пламя не даст возможности подняться на палубу, лодка вернулась на свой корабль, который тут же распустил все уцелевшие паруса и стал удаляться в восточном направлении. К вечеру он скрылся из виду за горизонтом.

Итак, на нас свалилось новое несчастье, новая грозная опасность нависла над нами.

Важнее всего сейчас было разведать, что это за люди и каковы их намерения. Скрываясь в зарослях, мы подобрались к их лагерю шагов на сто пятьдесят и затаились в густом кустарнике. Отсюда все было видно как на ладони. На всякий случай мы прихватили с собой луки и отравленные стрелы.

Пришельцев мы насчитали двадцать три. По одежде я сразу определил, что это не англичане и не голландцы. Отплытие пиратского судна несколько их успокоило, но теперь они что-то оживленно обсуждали и даже, казалось, ссорились. Одни кричали, указывая на север, где вырисовывались на горизонте вершины предполагаемого острова Маргарита, другие махали в противоположном направлении, в сторону материка. Нетрудно было догадаться, о чем идет у них спор, и нас несказанно обрадовало, что пришельцы собираются покинуть остров.

Чуть в стороне от группы спорящих в козлах стояло их оружие. Там было десятка два ружей разного калибра и в том числе несколько крупнокалиберных мушкетов. Жадным взглядом пожирал я это богатство, о котором целый год бесплодно мечтал, и помимо воли стал размышлять, как бы им завладеть.

Вопреки моему утверждению, что я считаю пришельцев своими врагами, в каких-то тайниках моего сознания бродила безумная мысль подойти к ним и поговорить. Давно оторванный от людей своего мира, я, как пустыня влаги, жаждал общения с ними. Меня ужасно занимало, как они отнесутся ко мне. Будь это англичане, я бы ни минуты не сомневался. Но это были не англичане. Их крики, доносившиеся до нашего убежища, рассеяли последние сомнения: это были испанцы. Люди, которых как огня следовало бояться и моим товарищам-индейцам, и мне самому.

Завороженный притягательным видом ружей, я внимательно следил за поведением испанцев и не заметил, что Арнак тихонько толкает меня в бок.

— Ян, — шепнул он наконец, — посмотри туда, на воду!

— На воду?

— Не видишь?

— Вижу две лодки.

— Правильно, две лодки!

Он произнес это таким возбужденным голосом, что я сразу понял ход его мыслей. «Толковый парень этот Арнак, ничего не скажешь!» Пока я пожирал взором соблазнительное оружие, он обдумывал дело куда более важное: как выбраться с острова. У берега были две оснащенные парусами лодки, из которых меньшая словно специально была создана для наших целей. Но как ею завладеть? Наполовину вытащенная из воды на песок, она лежала у самых ног сидевших на берегу людей. Вторая, большая, шлюпка качалась на якоре саженях в двадцати от берега.

— Лодка бы пригодилась! — проговорил я скорее самому себе, чем товарищам. — Но к ней не подобраться.

День клонился к вечеру. На северо-востоке из-за горизонта над океаном вырастала черная грозовая туча. Пора дождей ежедневно одаривала нас обильными ливнями.

Как только испанцы заметили приближение грозы, они очень быстро достали из лодки топоры, тесаки и побежали в заросли. Мы едва успели скрыться. Раздались удары топоров. Вскоре на берегу лежала целая гора жердей и веток, из которых пришельцы соорудили три просторных шалаша. Едва они закончили работу, как первые крупные капли забарабанили по песку и листьям. Испанцы мигом перетащили в укрытие оружие, всякий скарб и укрылись сами.

Наступил вечер. Буря разыгралась вовсю. Море ревело, выл ветер. Лодки остались без присмотра; испанцы не выставили никакой стражи, будучи, очевидно, уверенными, что остров необитаем. Шалаши стояли не далее чем в двадцати шагах от берега, но нам благоприятствовал ливень. В быстро сгущавшемся мраке невозможно было даже на таком небольшом расстоянии рассмотреть, что делается возле лодок.

Мы ждали только наступления полной темноты в надежде, что все обойдется как нельзя лучше. При этих обстоятельствах, когда неосмотрительность испанцев играла нам на руку, похитить меньшую лодку не составляло особого труда.

Дождь был холодным, и мы основательно продрогли. Медленно ползли минуты. В терпеливом ожидании мы обдумывали, как поступить потом, после похищения лодки.

— Испанцы, — обратился я к товарищам, — не поймут, кто увел у них шлюпку. Буря сотрет все следы. Подумают, что унесло волнами. А что дальше? Вдруг завтра они начнут искать ее по всему берегу?

— Давайте сразу уйдем в море! — предложил Вагура. — Убежим с острова!

— Не болтай ерунды! — осадил его Арнак. — За полночи мы далеко не убежим, а при свете испанцы сразу вас заметят. Да и погода видишь какая?

— Что же делать?

— Сразу выйти в открытое море нам не удастся, — мягко прервал я спор.

— Надо сначала научиться обращаться с парусами и веслами. Значит, придется лодку спрятать…

— Но куда?

— Давайте переведем ее на другой конец острова, — предложил Арнак, — там испанцы искать ее не станут.

— Зачем так далеко? Я думаю, можно перетащить ее вверх по течению нашего ручья и там спрятать в зарослях.

— Правильно! Это лучше всего! — обрадовались индейцы. — Затащим ее в ручей!

— Мне казалось, что испанцы стремятся поскорее выбраться с нашего острова. А если у них не окажется второй лодки, уплывут ли они тогда?

— Уплывут, Ян, уплывут! Поместятся все в большой лодке!

Я в этом был не особенно уверен. Вопрос: уплывут или не уплывут — был для нас едва ли не вопросом жизни и смерти. Если испанцы останутся на острове, они рано или поздно нас обнаружат. Этому надо было воспрепятствовать любой ценой.

— Единственный выход, — заявил я, — переждать в укрытии завтрашний день, а с наступлением ночи сразу же покинуть остров.

Тем временем погода стала меняться неблагоприятным для нас образом. Бури на нашем острове, как я уже упоминал, носили характер сильных, но непродолжительных шквалов. Так и на этот раз — гроза быстро прошла, небо стало очищаться, меж тучами заблестели звезды. После шторма ветер вздымал еще высокие волны, и грохот стоял сильный, но видимость и на земле и на море стала лучше, чем была прежде, в начале ночи.

Мы приступили к осуществлению своего плана. В операции вместе со мной принимал участие только Арнак; Вагура должен был ждать на берегу. Сбросив с себя одежду, в нескольких шагах от шалашей мы вошли в воду, погрузившись по самую шею, и направились вдоль берега, где по дну, а где и вплавь преодолевая глубокие места. Я прихватил с собой охотничий нож и почти весь путь держал его в зубах.

Небо все больше очищалось от туч, и, хотя луны но было, яркий свет звезд позволял нам ориентироваться. Когда впереди замаячили контуры шлюпок, мы удвоили осторожность.

Сначала подобрались к большой лодке, стоявшей на якоре вдали от берега. В ней никого не было, на дне после шторма набралось много воды. В носовой части возвышалась груда свернутых парусов. Перебравшись через борт, мы торопливо обшарили всю лодку в поисках чего-нибудь полезного.

— А под парусом? — шепнул я Арнаку. — Пошарь-ка там!

Минуту спустя я услышал радостный возглас.

— О-ей! — ликовал мой юный друг, радостно размахивая в воздухе найденным топором.

— Отлично! Забирай его с собой! — прошептал я. — Сгодится.

Ничего более не обнаружив, мы осторожно соскользнули в воду и повернули к берегу. На мелководье нам пришлось встать на четвереньки и дальше ползком добираться до лодки, лежавшей на берегу.

Издали она казалась нам не особенно большой и тяжелой, но теперь, когда надо было стащить ее с песка на воду, пришлось немало потрудиться. Наконец нам удалось ее сдвинуть.

— Посмотри, есть ли в ней весла и парус! — шепнул я Арнаку.

— Есть, — ответил тот, продолжая толкать лодку.

Мы были так поглощены своим занятием, что совершенно забыли о приближающемся рассвете. И тут я вдруг услышал характерный скрип песка. Повернув голову, я с ужасом увидел приближающегося к нам от шалаша человека. Заметив лодку не на своем месте, испанец на мгновение застыл как вкопанный.

— Каррамба! — закричал он во все горло и еще крикнул несколько испанских слов, а затем одним прыжком, как ягуар, бросился в воду, чтобы удержать уплывающую лодку. Нас, вероятно, он до сих пор не заметил и лез вперед как очумелый. Арнак, изловчившись, хватил его топором по голове. Испанец охнул и без чувств рухнул в воду. Однако поднятый им перед этим крик разбудил людей в шалашах. Они выскочили и мчались теперь к нам.

Не оставалось ничего другого, как бросить лодку и спасаться бегством. Мы нырнули и незаметно быстро отплыли от лодки. Сзади слышались возбужденные голоса испанцев. Отплыв на безопасное расстояние, мы остановились, чтобы посмотреть, что делается в лагере противника. Там разожгли на берегу костер, вытащили на песок лодку, приводили в сознание лежавшего без чувств испанца. Складывалось впечатление, что о нашем существовании там не догадываются.

— Прощай, лодочка! — скрипнул я зубами.

Меня разбирала злость: мало того, что не удалось похитить лодку, так еще вдобавок ко всему я уронил в воду свой охотничий нож, служивший мне верой и правдой.

Вагуру мы нашли в условленном месте, шагах в трехстах от лагеря испанцев. Вместе с ним мы снова подкрались к шалашам и, укрывшись в кустах, стали наблюдать за испанцами.

Оглушенный Арнаком испанец к этому времени пришел в себя, и, как видно, рассказывал своим товарищам ужасающие подробности нападения на него, поскольку в лагере поднялось заметное возбуждение. На большую шлюпку тотчас же выслали двух вооруженных караульных, а меньшую оттащили еще дальше от воды. Опасаясь, видимо, нападения, остаток ночи никто в лагере не спал.

— Пронюхали, собаки! — проговорил Арнак. — Как бы утром они не стали нас искать.

— Побоятся — они же не знают, сколько нас тут.

— И думаешь, оставят нас в покое?

— Конечно.

Все произошло даже лучше, чем я предполагал. Перед рассветом мы заметили в лагере оживленную беготню и испытали немалую радость: испанцы готовились к отплытию. Они лихорадочно носились по берегу и спешили так, словно сам Люцифер наступал им на пятки.

Первые лучи восходящего солнца осветили два развернутых паруса уже далеко на горизонте. Они двигались курсом на север, в сторону острова, который мы считали Маргаритой. С облегчением вздохнув, мы тут же отправились к месту, где недавно лежала на песке лодка, в надежде отыскать мой нож. Нам повезло: Вагура нашел его на мелководье, и я так обрадовался, что обнял и крепко расцеловал парнишку.

Но было бы ошибкой считать, что на этом наши приключения окончились. Оказалось, что вчерашний ливень погасил пожар на испанской бригантине, а буря выбросила ее остов на одну из пяти скал, близ которых произошло морское сражение. Нос корабля, сгоревший дотла, развалился, а корма, казалось, уцелела, хотя из глубины ее все еще валил дым.

В то утро мы занимались обычными делами. Около полудня меня осенила мысль. Поразительно, как она не пришла мне в голову раньше. Остов! На останках бригантины, конечно же, немало крайне нужных нам вещей, быть может, даже доски, молотки и гвозди, с помощью которых можно соорудить неплохую лодку. До остова, торчавшего в полумиле от берега, нетрудно было добраться на нашем плоту.

Сразу же после обеда мы все вместе отправились в путь. С собой взяли топор, нож и несколько пустых корзин. Море было довольно спокойным, и переправа не представляла трудностей.

Из глубины корпуса через все щели валил еще дым, однако кормовые надстройки, высоко торчавшие над водой, казались не слишком пострадавшими.

Мы подплыли к самой палубе. Куда ни глянь, всюду печальные следы опустошения. Однако огонь уничтожил не все. Некоторые балки только обуглились. Паруса, правда, сгорели дотла, но мачты частично уцелели. Да и такелаж был уничтожен не полностью.

— Смотри, Ян, сколько здесь всяких канатов! — радовались юноши.

Я не представлял пока себе ясно, чем нам удастся поживиться, но добыча обещала быть богатой.

Привязав плот к мачте, мы вскарабкались на круто накренившуюся палубу и, цепляясь за разные поручни и канаты, добрались до кормы. Огонь как-то пощадил заднюю часть судна, быть может, потому, что путь ему преградили кормовые надстройки из дуба. В них находились каюты, куда можно было заглянуть через иллюминаторы. Но чтобы проникнуть внутрь, пришлось разбивать двери топором. Усилия наши окупились. Здесь, судя по всему, жили офицеры бригантины, и, спасаясь, они почти ничего с собой не взяли. Все это валялось теперь в хаотическом беспорядке и казалось мне после года дикой жизни на острове таким богатством, что я не знал, на чем в первую очередь остановить свой пораженный взор.

Мы радовались и смеялись как дети. Индейцы напяливали на себя всякие одеяния, будто на маскараде, я же надел какой-то парадный мундир, богато расшитый золотыми галунами, а на голову возложил великолепную шляпу испанского гранда.

— Ты настоящий капитан на параде! — восклицали индейцы, глядя на меня с восхищением и оттенком страха. Им столько довелось претерпеть от людей, носивших такие мундиры, что теперь один вид этой одежды пробуждал в них чувство тревоги.

— Ну хватит дурачиться! — утихомиривал их я. — Раздевайтесь!

— Одежду не возьмем? — в их голосах звучало разочарование.

— Нет. Нам нужны вещи более полезные.

А более полезным было оружие и инструменты. Я нашел пистолет, заброшенный в угол, но он оказался неисправным — у него не было курка. Наше внимание привлек мешочек, спрятанный под койкой. Когда я заглянул внутрь, мне стало жарко от охватившего меня волнения: в мешочке оказался порох! Несколько фунтов пороха. Пистолет, спрятанный у меня в пещере, послужит теперь не только для разжигания огня! Нашли мы и большой запас пуль. Давно уже не испытывал я такой радости, как в этот момент. Словно тяжелый камень свалился с моей души. Я знал подлинную цену настоящему огнестрельному оружию — недаром же я был охотником.

И вот новая радость.

Продолжая рыться в каюте, которая, несомненно, принадлежала капитану, я наткнулся на подзорную трубу. Длиной в полтора фута, она обладала многократным увеличением, и, когда я, наведя резкость, направил ее на остров, листья далеких кокосовых пальм стали видны так отчетливо, словно были на расстоянии полета стрелы. Мои друзья, дотоле никогда не смотревшие в подзорную трубу, буквально онемели и готовы были верить в колдовские чары. Я от души над ними посмеялся, осторожно уложил трубу в футляр и отдал Вагуре, велев беречь ее как зеницу ока.

В капитанской каюте ничего интересного мы больше не нашли. Зато, вскрыв остальные — а их было четыре, — мы обнаружили в последней настоящий арсенал. Там лежало десятка два ружей самого разного калибра, от изящных нарезных до тяжелых мушкетов, несколько бочонков с порохом и мешки с пулями.

У меня задрожали руки.

— Зачем было им столько оружия? — удивился Арнак.

— Думаю, — высказал я предположение, — что и они тоже были пиратами.

Указав на оружие, я сказал:

— Все это — на плот!

Арнак удивленно вытаращил на меня глаза.

— Все? — спросил он. — Ведь нас только трое!

— Все! — решительно махнул я рукой. — Все до единого ружья.

— Зачем нам столько? Зря будем таскать! Все равно с острова мы все не сможем увезти!

— Неважно! — настаивал я. — Если брать оружие, его надо брать… Понесли!

Должен признаться, оружие было моей слабостью, но что поделаешь, я не был намерен уступать.

Арнак согласился, но выдвинул свое условие:

— Хорошо, Ян, пусть будет по-твоему! Но тогда разреши нам взять на остров всю одежду!

— Всю? И этот мундир с золотыми галунами?

— Да. И мундир, и шляпу.

Я махнул рукой: ладно, плот у нас вместительный.

Погрузка трофеев заняла немного времени. Я осмотрел палубу, отыскивая доски, пригодные для постройки лодки, но подходящего строительного материала не оказалось. Зато мы вытащили из кают несколько скамеек, столов у стульев и, бросив их в воду, привязали канатом К плоту, чтобы тащить за собой.

На корабле мы пробыли около трех часов. К концу дым, шедший из трюмов, усилился. Он душил нас, глаза слезились. Некоторые участки палубы раскалились от разгоравшегося внизу огня.

Мне хотелось отыскать еще какие-нибудь инструменты, но, кроме топора, ничего не нашлось. Тогда, отчалив от корабля, мы направили свой нагруженный плот в сторону острова. Погода стояла прекрасная. По спокойному морю мы благополучно добрались до берега.

Ночью красное зарево осветило небо над пятью скалами. Огонь вырвался на палубу и пожирал остатки бригантины.

ВЫСАДКА ТАИНСТВЕННЫХ ЛЮДЕЙ

Мы продолжили работу там, где ее прервали, встревоженные отголосками морского сражения, — на кукурузном поле. Оставшимся у нас зерном мы старательно засеяли плодородный участок земли у ручья, хотя в душе каждый из нас надеялся, что нам удастся покинуть остров раньше, чем урожай созреет.

Из скамеек и столов, захваченных с бригантины в надежде сколотить из них лодку, ничего не вышло. Нам не хватало необходимых инструментов: пилы, рубанка, молотка, гвоздей, кроме того, строительный материал оказался неподходящим — слишком твердым, и пришлось вернуться к первоначальному варианту — к плоту. Мы несколько раз его переделывали и, выходя в море, проверяли его пригодность. В этой работе у нас был уже некоторый опыт.

Не забывали мы упражняться и в стрельбе. Важно было научить юношей отлично стрелять. За время своей неволи они немало нанюхались пороха и привыкли к грохоту пушек, но никогда не держали в руках оружия. Теперь я быстро научил их заряжать, целиться, стрелять и чистить оружие. Стреляли мы обычно по мишени из двух установленных одна за другой досок от столов. Таким образом, мы сохраняли пули, которые после стрельбы выковыривали из дерева.

После проверки всех ружей два пришлось выбросить как негодные, а из остальных одиннадцати я отобрал три лучших: два легких ружья для юношей и мушкет для себя.

Юным моим друзьям так понравилось стрелять по мишени, что они, дай им волю, только тем бы и занимались, но я вскоре положил конец этому развлечению. Как только индейцы добились того, что без промаха попадали в цель с расстояния в сто шагов, я счел учебу законченной, не желая зря расходовать порох. Из заячьих шкурок мы смастерили себе по два мешочка на дорогу — один для пороха, другой для пуль.

Собственно, ничто больше не мешало нашему выходу в море. Период бурь миновал, погода установилась, наступили жаркие дни, а готовый уже плот ждал у выхода из ручья. Но нам жалко было расставаться с кукурузным полем. Урожай и на этот раз обещал быть отменным. Еще три-четыре недели, и початки полностью дозреют. Мы решили ждать и покинуть остров только после сбора урожая. Как и в прошлом году, поле пришлось охранять. При этом не одна прожорливая птица пала жертвой наших стрел. Я стрелял теперь из лука ничуть не хуже Арнака и Вагуры.

Невероятные и потрясающие события, на много дней нарушившие покой на острове Робинзона, нежданно обрушились на нас в один из солнечных дней, когда ни одна туча не омрачала голубого неба, а свежий ветерок с моря был полон неги. В тот день утром Вагура отправился в рощу Попугаев посмотреть, не вывелись ли молодые птенцы. Спустя три часа он, задыхаясь, примчался обратно с выражением ужаса в глазах.

— Люди… Люди… — заикался он, с трудом переводя дыхание, и как безумный тыкал пальцем куда-то назад, откуда только что прибежал.

— Что «люди»? Какие люди?

— Много людей… Много… Много…

— На море?

— Нет!.. Высадились!

— Далеко отсюда?

Вагура ловил ртом воздух, губы у него дрожали как в лихорадке, и лишь спустя минуту он смог ответить:

— Около леса, где попугаи…

— Сколько их?

— Не знаю. Много… Целая туча!

— Они гнались за тобой?

— Нет.

— А заметили тебя?

— Нет.

— Это хорошо. А кто они? Испанцы?

— Да, испанцы!

— Как ты определил, что это испанцы?

Вагура не смог на это ответить, но продолжал утверждать, что это испанцы.

Внезапно в голову мне пришла мысль, что это, возможно, карательный отряд испанцев с острова Маргарита, посланный против нас. Мы тут же бросились в пещеру за оружием. Три наших ружья были готовы к бою. Восемь остальных мы быстро зарядили и поставили у стены, чтобы иметь под рукой.

Потом мы быстро вскарабкались на холм, но даже с самой вершины и с помощью подзорной трубы нам не удалось обнаружить никаких следов пришельцев. Роща Попугаев, находившаяся на расстоянии примерно трех миль, скрывалась от нас за мысом, образованным здесь изогнутой линией побережья.

До полудня было еще далеко, а день обещал быть тяжелым и полным неведомых опасностей. Мы решили отправиться навстречу неизвестности, прихватили с собой в путь немного провизии, тщательно проверили ружья, а я еще сунул за пояс заряженный пистолет. Кроме огнестрельного оружия, мы взяли и несколько луков: может случиться, что надо будет стрелять, но не выдавая своего присутствия.

Поначалу я решил оставить Вагуру у пещеры на случай обороны ее от внезапного нападения, но парню это пришлось не по душе, и он совсем приуныл.

— Ты что? Не хочешь оставаться? — удивился я.

— Лучше я пойду с вамп!

— Боишься остаться один? — спросил я раздраженно.

Мой тон его задел.

— Я не трус, Ян, — воскликнул он горячо. — Я не трус.

Я устыдился, что так неосмотрительно задел его честолюбие. Да и что удалось бы ему сделать одному против целой оравы врагов, а вместе с нами он мог бы оказаться полезным.

— Хорошо, Вагура! Пойдешь с нами!

Оставшееся оружие мы на всякий случай спрятали так надежно, что его не нашел бы и сам черт.

Поскольку мы отправились на разведку и не собирались ни на кого нападать, а лишь в худшем случае обороняться, если нападут на нас, тяжелый мушкет был мне ни к чему. Вместо него я взял легкое ружье. Заменили мы и заряды. Пули вынули, а в ружья набили свинцовую картечь, чтобы в случае нападения поражать сразу нескольких противников.

Молча покидали мы пещеру. Каждый с самого начала был настороже. Шли по опушке зарослей гуськом — первым я, замыкающим Вагура. Часто останавливались, вслушивались в звуки, но, кроме шума морского прибоя и голосов лесных птиц, ничего до нас не доносилось.

Обойдя мыс, мы увидели незваных гостей на расстоянии мили. Я приложил к глазу подзорную трубу. Некоторые из пришельцев лежали на прибрежном песке в тени кокосовых пальм и спали, словно их свалила смертельная усталость. Другие бродили вокруг в поисках, видимо, чего-либо съедобного, а двое-трое забрались на пальмы и рвали орехи. Всего я насчитал около тридцати человек, но могло оказаться, что значительно больше их скрывается в чаще. Поразило меня, что на море не видно было никакого корабля, на котором они сюда приплыли, и только три лодки лежали на берегу.

Я передал подзорную трубу Арнаку, пожав плечами.

— Ослеп я, что ли? Присмотрись-ка получше! Как они сюда попали?

Индеец внимательно всматривался в даль. На его лице было написано удивление, когда он отвел трубу от глаз.

— Корабля не видно! — произнес Арнак. — Может, он высадил их на остров и уплыл?

— Сомневаюсь! Тогда бы у них было не три лодки, а в лучшем случае одна…

— Ты считаешь, что они приплыли на этих трех лодках издалека?

— Трудно сказать! Лодки небольшие, а людей много.

— О-ей, даже парусов нет! На одних веслах плыли. Откуда — вот вопрос?

— Полагаю, с острова Маргарита…

— Значит, это испанцы?!

Все это казалось нам странным и загадочным. Кому могло прийти в голову пускаться в открытое море с таким скудным снаряжением, на таких утлых лодках, к тому же явно перегруженных людьми? Погода, правда, благоприятствовала гребцам, но, случись, что спокойное дотоле море слегка бы вдруг разыгралось, и катастрофы не миновать. Странное легкомыслие!

— А может быть, это индейцы? — вмешался Вагура.

Мы еще раз рассмотрели пришельцев в подзорную трубу. Нет, они не походили на индейцев. Правда, с такого расстояния мы не могли разглядеть их лиц, но на них были — по крайней мере, на некоторых — рубашки или брюки

— явное свидетельство того, что это не индейцы: туземцы в этих краях не носили такой одежды. Да и лодки были явно европейского происхождения.

— Ты заметил у них ружья или какое-нибудь другое оружие? — спросил я у Арнака.

— Пока ничего не заметил, — ответил тот.

— Может, у них вообще нет оружия?

— Похоже на то, Ян…

Вдруг Арнак, пристально смотревший в подзорную трубу, издал возглас удивления. Быстро передавая мне трубу, он прошептал:

— Посмотри сам!

Я взглянул. Один из спавших под пальмами встал. Это была женщина. Рядом с ней появилась совсем маленькая фигурка: ребенок. Новая загадка! Что все это значит?!

Как бы там ни было, следовало добраться до сути и установить, зачем они сюда пожаловали.

Не забывая об осторожности, мы двинулись вперед, как и прежде, держась края зарослей. Шагах в пятистах от бивака пришельцев сплошной стеной поднимались громадные кактусы, давая нам отличное укрытие. Мы притаились.

Отсюда открывался прекрасный вид на ручей, впадавший здесь в море, на высокоствольный лес, на рощу Попугаев, зеленевшую чуть дальше от берега, и на лагерь пришельцев, расположившихся тут же за ручьем, на другом его берегу.

Внимательно наблюдая теперь в подзорную трубу за всем происходящим в лагере, я не упускал из виду ни одной мелочи и тотчас же делился своими наблюдениями с друзьями.

— Среди спящих есть женщины и дети…

— Много? — спросил Арнак.

— Немного. Три или четыре — и столько же детей…

— А оружия много?

— Не вижу вообще… О, есть! У одного длинный нож, он сейчас срезает им ветки… Второй ему помогает, у него тоже нож…

— Может, они оружие спрятали?

— Зачем и от кого им прятать оружие на необитаемом острове? Оружие в таких случаях обычно держат под рукой.

Продолжая разглядывать пришельцев в подзорную трубу, я внезапно подскочил от удивления.

— Постойте! Невероятно! Что за странное сборище?! Среди них нет ни одного испанца! Ни одного белого!

— Как это?

— Нет, и все! Там одни индейцы и… негры!

— Негры?!

— Ну да, негры!

Я передал трубу Арнаку. Он подтвердил мое открытие.

— Что заставило их забраться сюда? — задумались мы.

— Во всяком случае, они приплыли из мест, где живут белые, — заявил я.

— Почему ты так думаешь?

— Посмотри, на них жалкие лохмотья, какие носят обычно невольники на плантациях, а кроме того, тут еще и негры! А ведь негры в этих краях не живут.

— Правда.

Присутствие среди пришельцев индейцев вызвало у моих товарищей вполне понятное волнение. Эти индейцы могли оказаться друзьями, по могли принадлежать и к враждебному племени. Рознь между некоторыми племенами так уродливо и глубоко калечила души туземцев, что порой даже жестокое рабство не могло ни вытеснить, ни заглушить у них чувства вражды. Отсюда и беспокойство моих друзей.

Внимательнее рассмотрев бивак, я пришел к выводу, что эти люди прибыли сюда не со злыми намерениями. Они выглядели до предела измученными, подавленными и часто обращали беспокойные взоры на север, туда, откуда, несомненно, прибыли. Они словно боялись, что оттуда им грозит какая-то опасность.

— Они боятся погони! — высказал предположение Арнак.

Такое же впечатление сложилось и у меня.

Один из мужчин, статный и мускулистый, подошел к ручью, напился из пригоршни, потом снял рубашку и стал мыться. Арнак, следивший в подзорную трубу за его движениями, схватил вдруг за плечо Вагуру и прижал трубу к его глазу. Оба возбужденно заговорили между собой по-аравакски, чем-то крайне взволнованные, то с чем-то соглашаясь, то выражая сомнения, то споря; потом снова хватались за подзорную трубу, словно желая еще раз убедиться. Я уловил лишь часто повторяемое слово: Манаури. Их необычайное оживление возбудило мое любопытство.

— Что это за Манаури или как его там? — спросил я.

— О-ей, Ян! — сказал Арнак. — Вон тот, что купается, очень похож на Манаури.

— А кто такой Манаури?

— Манаури — это брат матери Вагуры и один из вождей нашего племени.

— Значит, ваш близкий родич!

— Мы не уверены, что это он. Мне кажется, он, а Вагура сомневается… Мы четыре года не виделись. Можно ошибиться.

— Это не Манаури! — тряс головой Вагура.

— А я думаю, Манаури! Наверняка Манаури, — настаивал на своем Арнак.

Я велел им перестать препираться и сказал:

— Нам очень важно знать точно. Поэтому ныряйте в кусты и подойдите к нему еще на сто шагов, вон туда, к тем зарослям. Может, оттуда его узнаете.

Прихватив подзорную трубу, парни юркнули в кусты и поспешили к ручью. Резвости им было не занимать, и все-таки они не успели. Прежде чем им удалось подойти достаточно близко, индеец вышел из воды, повернулся к ним спиной, надел рубашку и вернулся к своим.

Когда я подошел к юношам, они все еще были взволнованы и не пришли к единому мнению.

В чаще кактусов мы, чуть не касаясь друг друга лбами и не спуская глаз с бивака, стали совещаться, что делать дальше.

Следовало предпринять что-то решительное, ибо пришельцы, как можно было понять по их поведению, не собирались скоро покинуть остров.

У нас давно уже вошло в обычай перед каждым важным шагом устраивать общий совет. Мнение ребят стоило выслушать, коллектив у нас был сплоченный и дружный, а кроме того, такое уважение к юношам страшно им льстило. Впрочем, они вполне его заслуживали — ведь мне не раз доводилось следовать их на редкость разумным и верным советам, особенно Арнака.

Вот и теперь мы совместно порешили, что лучше будет, если мы сами объявимся пришельцам, до того, как они обнаружат наше присутствие и предпримут какие-либо враждебные по отношению к нам шаги. Эти люди не казались нам опасными, может быть, даже они нуждались в нашей помощи, а возможно, и нам бы пригодилась их помощь, ведь у них было три лодки.

Собираясь выйти из кустов, я положил ружье на землю, не желая пугать людей его видом. Мне достаточно было и пистолета, сунутого за пояс и наполовину скрытого.

— Мы тоже пойдем без ружей? — спросил Арнак.

— Вы не пойдете вообще!

— Как? Что ты говоришь, Ян? Нет, мы тоже пойдем! — попытались возражать юноши.

Я посмотрел на них с чуть иронической улыбкой, что сразу их смутило и несколько охладило их пыл.

— Нам нельзя раскрывать все свои карты.

— Что значит, Ян, «раскрывать карты»?

— Нельзя показывать все наши силы. Сначала пойду я один, и посмотрим, как они поведут себя. Вы — мое войско, останетесь в укрытии до тех пор, пока я не подам знак. Лучше если они не будут о вас знать… Понятно? Вы — мой скрытый резерв. Ну, я пошел!

Чтобы не выдать укрытия Арнака и Вагуры, я сделал в чаще крюк в четверть мили и только потом вышел на берег. Не спеша, будто прогуливаясь, приближался я к биваку. Впереди росли кокосовые пальмы, скрывавшие меня от глаз пришельцев. Потом я вышел на открытое место. С этой стороны пришельцы, вероятно, никого не ждали, и я прошел изрядную часть пути, пока они наконец меня заметили почти у самого устья ручья.

Поднялся страшный переполох! Женщины, крича, бросились врассыпную. На бегу они хватали детей. Мужчины, заметив, что я один, не побежали, а схватились за оружие: кто за ножи, кто за тяжелые дубинки, — и остались стоять каждый на своем месте как вкопанные, пожирая меня взглядом. После паники первых минут наступила зловещая тишина.

Тем же шагом, что и прежде, я шел вперед. Вот и устье ручья. От ближайших мужчин меня отделяло не более тридцати-сорока шагов.

Я сделал дружеский жест рукой и громко поприветствовал мужчин по-английски:

— Welcome! — Привет!

Они не шелохнулись.

— Good day! — Добрый день! — крикнул я и приветливо, во весь рот улыбнулся.

В ответ на мое «Добрый день!» снова глухое молчание.

— Никто из вас не понимает по-английски? — спросил я.

Матрос Вильям научил меня нескольким испанским словам. Я перебрал их в памяти и крикнул:

— Buenos dias! — Добрый день!

С той стороны тишина, ни гугу. По выражению лиц трудно было понять, понимают ли они испанский язык.

Я попробовал еще раз.

— Amigo! — Друг! — Bueno amigo! — Добрый друг!

При этом, ударяя в грудь, я указывал на себя пальцем, дабы не вызывало сомнений, что «добрый друг» — это я и есть.

Но те словно превратились в каменные изваяния. Такого недоброжелательного приема я не ожидал. Неужели их так страшно поразил вид обросшего бродяги, что они оцепенели и лишились дара речи?

Но я не сдавался.

— Amigos! — Друзья! — произнес я и широким жестом обвел их всех, давая тем ясно понять, что всех их Считаю друзьями.

В их толпе раздался кое-где приглушенный шепот, но тут же смолк, и снова никакого ответа.

Я исчерпал уже свой запас и слов и шуток. Что же предпринять еще, чтобы их расшевелить и убедить? Я догадывался, что, судя по бороде, они распознали во мне европейца и этим объяснялось их недоверие.

Оставался еще один способ, но тоже не очень надежный.

— Манаури! — позвал я.

Откуда-то сбоку до меня донесся возглас удивления. Я ухватился за него, как за последнюю соломинку.

— Манаури! — повторил я, произнося имя как можно отчетливее.

— Хо! — ответил рослый индеец, выходя из-за пальмы. Это был тот человек, что недавно купался в ручье.

Волна радости охватила меня. Значит, это земляк моих юношей, родственник Вагуры.

— Манаури? — еще раз повторил я вопросительно, чтобы окончательно убедиться.

— Si, si — Да, да! Манаури! — ответил индеец.

Огромное удивление отражалось на его лице. Я живо представил себе, что творилось в душе этого человека: он бежал вместе с другими на необитаемый остров, и вдруг тут перед ним вырастает призрак незнакомого бородатого мужчины, европейца, которого он никогда в жизни в глаза не видел, и обращается к нему по имени!

Манаури с застывшим на лице выражением удивления собирался приблизиться ко мне, но тут к нему вдруг подбежал огромный негр и остановил его. Негр что-то возмущенно доказывал индейцу, грозно показывая в мою сторону. Он явно предостерегал его.

Манаури был высокого роста, но негр возвышался над ним еще на полголовы. Это был настоящий гигант: на широких плечах и выпуклой груди его играли мощные узлы мышц. Как мне удалось рассмотреть издали, у него были живые пронзительные глаза, резкие движения и властная, повелительная манера держаться. Вероятно, это был вождь.

Разговор между Манаури и негром носил бурный характер. Они спорили: негр — резко, Манаури — сдержанно. Я чувствовал, что негр пытается задержать индейца, а тот хочет подойти ко мне и поговорить.

— Манаури, amigo! — кричал я во всю глотку индейцу, рассчитывая, что он не поддастся уговорам негра — Amigo Манаури!

Но тут я заметил, что негр отдал какое-то распоряжение и несколько человек бросились в заросли явно с целью отрезать мне путь к отступлению. Поняв их намерение, я голосом, движением рук и головы выразил протест, а потом бросился бежать. Преследователи отставали от меня шагов на сто.

Я повернулся к ним и попытался дать понять, чтобы они оставили меня в покое, но они лишь прибавили скорость. Их было шестеро или семеро. Если они наконец не опомнятся, будет скверно: прольется кровь, их кровь.

Направляясь к группе кактусов, за которыми укрывались мои товарищи, я еще издали стал кричать:

— Арнак! Вагура! Выходите… С ружьями! Покажите им ружья!

Все сейчас зависело от того, насколько правильно поймут меня друзья и проявят расторопность. От этого зависела жизнь и семи моих преследователей, а если прольется их кровь, то и наша жизнь!

К счастью, все обошлось благополучно. Юноши правильно оценили происходящее. Они выскочили из укрытия, не только грозно размахивая ружьями, но и крича так пронзительно, что могли бы нагнать страх и на более многочисленного противника.

Когда я подбежал к ним, Арнак бросил мне в руки приготовленное ружье и крикнул:

— Они испугались! Отступили!

Появление на сцене ружей, как и следовало ожидать, выполнило свою задачу — преследователям расхотелось рисковать. Они пустились наутек и скрылись в зарослях.

Кружа и путая, насколько было возможно, следы, мы вернулись в пещеру. Солнце уже пересекло зенит. В этот день мы не ждали непрошеных визитеров, плотно поужинали, а я принялся точить на камне охотничий нож, решив попытаться сбрить свою бороду и хоть как-то привести в порядок прическу.

После долгих трудов и непередаваемых мучений с помощью ребят мне кое-как удалось принять человеческое обличье.

При виде моего лица индейцы прыснули веселым смехом. Я никогда еще не видел их столь веселыми. Даже всегда мрачный Арнак развеселился. Они были уверены, что вскоре независимо от злой или доброй воли огромного негра встретятся со своим сородичем Манаури, и это вселяло в них радость и располагало к шуткам.

— Ты стал не таким красивым, — с притворным сожалением заметил Вагура, — не похож теперь на тигра!

— Зато он больше понравится им! — подхватил Арнак.

— Кому?

— Ну тем женщинам! Ты что, разве их не заметил?

Я добродушно посмеивался. Но шутки шутками, а нам следовало спрятать все ценнейшие вещи на тот случай, если пришельцы появятся здесь в наше отсутствие. Оба плота мы перевели в укрытие, где густые ветви смыкались над ручьем непроницаемым шатром. Запасные ружья закопали в углу пещеры под копной сена. Что можно было, спрятали в ближайших зарослях и даже привязали там несколько живых черепах, остававшихся еще в нашем хозяйстве.

Спокойные теперь за свое имущество, мы снова отправились в путь, к биваку пришельцев. Солнце уже заходило, когда мы добрались до места.

На этот раз в укрытии остался я с двумя ружьями под рукой, а мои товарищи направились в лагерь. Для острастки они взяли с собой ружья, но оба неисправные, да к тому же и незаряженные: если бы ребят схватили и отняли у них оружие, оно не сослужило бы службы против нас.

Перед расставанием я дал моим юным друзьям последние напутствия:

— Идите и поговорите с Манаури! Ни за что на свете не выдавайте, сколько нас. Даже Манаури не должен этого знать.

— А если спросят?

— Скажите, что я запретил вам говорить, — и конец! Не рассказывайте и сколько у нас оружия!.. Убедите Манаури и великана негра, что я надежный человек, хорошо отношусь и к индейцам и к неграм и с радостью им помогу, если они нуждаются в моей помощи.

— Так и скажем, Ян! — заверил меня Арнак. — Все это чистая правда. А если негр надумает нас убить?

— Это маловероятно, все-таки там Манаури. Но если он станет угрожать, скажите, что я нахожусь поблизости в засаде, и прежде чем он успеет причинить вам зло, я всажу ему пулю в лоб. Стоит вам только крикнуть…

— Ладно, Ян! Мы будем держаться возле костра, чтобы тебе лучше было нас видно.

— Отлично!.. Если что-нибудь случится, я буду защищать вас как самого себя. Я уже говорил вам, что никогда не оставлю вас в беде.

— Мы помним об этом, Ян!

Они пошли. Тьма густела, и я смог прокрасться вслед за ними почти до самого берега ручья, где и залег в кустах. Бивак находился от меня в нескольких десятках шагов, и я не только слышал громкую речь, но и видел все там происходящее, несмотря на ночь, так как в центре лагеря горели два костра.

Вскоре до меня донеслись громкие отрывистые голоса. Это в лагере появились юноши. Я видел, как они шли к костру и как вокруг них собиралась толпа.

Из-за сутолоки трудно было рассмотреть, что с ними происходит: толпа загораживала их от меня. Я осмотрелся. В нескольких шагах от меня наклонно росла кокосовая пальма. Босиком я легко на нее взобрался и сверху отлично видел весь лагерь. Юноши стояли у костра, как мы и условились. Нас разделяло шагов восемьдесят — расстояние порядочное для стрельбы ночью. Одно ружье я взял с собой наверх, а второе положил на землю возле ствола.

Я видел Манаури, понял, что он узнал юношей и радостно их приветствовал. Сердечно обнимали их и другие индейцы, очевидно, из их же племени. Стоявшие рядом негры выражали не меньшую радость, и даже на голову возвышавшийся надо всеми великан приветливо встретил юных гостей. У меня отлегло от души, и я с надеждой ожидал дальнейшего развития событий.

Арнак предложил окружающим сесть, и те охотно расселись вокруг костра. Стоять остались только он, Вагура, Манаури и негр-великан.

«Молодчина», — отдал я должное сообразительности юного индейца, поняв, что он намеренно усадил прибывших, чтобы я лучше мог видеть все происходящее.

Разговор у костра, затянувшийся до глубокой ночи, был бурным и, как видно, нелегким.

Наконец там о чем-то договорились, наступило заметное оживление, и Арнак направился в мою сторону, по дороге окликая меня.

Я отозвался. Подойдя, Арнак кратко обрисовал положение:

— Все в порядке, Ян! Индейцы верят тебе. Негры тоже, но…

— Что «но»?

— Они боятся всех белых. Но мы их убедили.

— Ты уверен?

— Пожалуй.

— А зачем они сюда приплыли? Что говорит Манаури?

— На севере действительно остров Маргарита, мы не ошиблись. Там много негров и индейцев живет в страшном рабстве. Недавно были волнения. Рабы восстали против испанцев. Но их разгромили и теперь жестоко карают, убивают, вешают. Нашим удалось похитить три лодки и ночью тайком уплыть. Через два дня они добрались до нашего острова.

— И что они собираются делать дальше?

— Бежать на материк, а до того немного передохнуть и запастись едой. У них мало пищи…

— Значит, они пробудут здесь несколько дней?

— Ну да.

— И не боятся погони?

— Они бежали ночью, никто их не видел. Пока погони нет. Им кажется, что все обойдется и они сумеют добраться до материка.

— А что они знают о течении?

— Об этом мы не говорили.

Закинув ружье за спину, я последовал за Арнаком. Мы перебрались через ручей и направились прямо к костру.

— Buena noche! — Добрый вечер! — приветствовал меня Манаури.

— Buena noche! — ответил я и, приблизившись, протянул ему руку.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Манаури было лет сорок, его спокойное, умное лицо невольно вызывало чувство уважения. На его улыбку я ответил такой же открытой улыбкой.

Вокруг костра стояло несколько индейцев и негров. Я поочередно подходил к каждому и приветствовал его пожатием руки. Негр-великан, стоявший чуть в стороне, хотел было незаметно отойти, но я протянул ему руку и произнес:

— Buena noche, amigo!

Все смотрели на нас, и волей-неволей ему пришлось протянуть мне руку в ответ. С удивлением я отметил, что негр довольно молод, самое большее лет двадцати пяти и, значит, чуть моложе меня.

— Amigos! — обратился я к присутствующим и перешел на английский язык. — Я попал на остров год назад и сердечно вас приветствую. Я готов оказать вам посильную помощь в обретении полной свободы…

Обращение сразу ко всем присутствовавшим оказалось делом непростым: сначала Арнак переводил мой английский на аравакский язык, а потом Манаури с аравакского на испанский.

Индейцы встретили мои слова с нескрываемой радостью, а Матео, так звали негра-великана, лишь сдержанно поблагодарил.

— Давайте обсудим план дальнейших действий, — предложил я, присаживаясь к костру. — В восточной части острова у нас есть жилище, и мы приглашаем всех быть нашими гостями. День-два отдохнете, а затем решим, что делать дальше.

Я ожидал проявлений радости и благодарности, И действительно, Манаури, прижимая руку к груди, сказал, что араваки охотно принимают мое предложение. Они знают, что я хорошо знаком с островом, и во всем будут следовать моим советам и указаниям. Зато негр-великан Матео явно колебался. В глазах его читались сомнения и неуверенность. Затем он встал и, сказав, что должен посоветоваться со своими людьми, направился к пальмам, где расположилась группа негров.

У костра воцарилось молчание. Отсутствовал Матео довольно долго. Из-под пальм доносились возбужденные голоса. Потом они стихли, и в кругу света, отбрасываемого костром, появилась фигура Матео. Теперь он был спокоен и решителен.

— Мы благодарим белого человека за гостеприимство, но не можем им воспользоваться. Мы разобьем свой лагерь в западной части острова. Так мы решили.

Я понял, что спорить бесполезно.

— А ты, Манаури? — повернулся я к индейцу.

— Слово аравака — твердое слово. Мы пойдем с тобой.

Светало. Четче обозначился горизонт. Я поднялся на ближайшую дюну и осмотрел океан. Кругом, куда ни кинь взгляд, пустынный простор. Погони не было.

В большую лодку индейцев уместилось одиннадцать человек — женщины с детьми и шесть гребцов. Остальные вместе с нами пошли пешком. Матео на двух лодках собирался со своей группой обогнуть остров с севера, но я попытался ему отсоветовать: путь с противоположной, восточной и южной, стороны был несколько короче, а главное, безопасней на случай погони, которая может появиться с севера, со стороны острова Маргарита. Но Матео лишь упрямо качал головой и повторял, что все равно поплывет с северной стороны.

Когда женщины садились в лодку, мне показали жену Матео. Это была молоденькая и необычайно красивая индианка, державшая на руках годовалого малыша. Матео с удивительной заботливостью, какой я никак не мог в нем предположить, взял у нее из рук ребенка и помог ей сесть в лодку. Взгляд его, когда он смотрел на жену и ребенка, был полон любви и нежности. Я не мог надивиться.

Манаури подошел ко мне с вопросом, не следует ли уничтожить следы бивака.

— Конечно, — согласился я.

С помощью веток все мы за десять минут навели порядок.

Когда чуть позже мы шли уже вдоль берега к пещере и я взглянул на море, то увидел, что не только большая лодка индейцев, но и обе лодки с неграми плыли на юг. Значит, Матео прислушался все-таки к моему совету.

«Странный человек!» — подумал я.

ТЕНЬ С ОСТРОВА МАРГАРИТА

Всю предыдущую ночь мы не спали, но отдыхать было некогда. Предстояло немало дел. Накормить двадцать шесть ртов в наших условиях — дело нешуточное.

Как только мы совместными усилиями переправили тяжелую лодку вверх по течению ручья во время прилива и надежно укрыли ее в кустах, я поспешил на кукурузное поле, оставшееся со вчерашнего утра без надзора. Со мной был и Манаури, перед которым мне хотелось похвастаться нашим урожаем.

Как и следовало ожидать, множество попугаев сидело на дозревающих початках, и проказники с удовольствием склевывали спелые зерна. На земле лакомилась стая черных птиц, похожих на кур. Я собрался было распугать обжор, но Манаури остановил меня.

— Устроим охоту, — шепнул он мне по-испански.

— Верно, — согласился я.

Не выходя из зарослей, мы повернули обратно и побежали к пещере. Каждый вооружился чем попало: кто схватил лук и стрелы, кто палку или дубинку, а кто и нож. Охотники цепочкой расположились по опушке леса, вокруг поля, загонщики пошли со стороны ручья. Нам редкостно повезло. Из попугаев, с криком взмывших в воздух, жертвами наших стрел пали только две птицы. Зато кур, бежавших по земле, мы сумели добыть не меньше десятка. Все это сопровождалось веселыми криками и смехом. Такой успех мы сочли за доброе предзнаменование.

Женщины тут же занялись приготовлением птицы и вскоре подали нам роскошный завтрак. За едой мы не тратили времени даром и обсуждали, как лучше распределить между всеми предстоящую работу. Решили так: две группы охотников, одна под предводительством Арнака, другая — Вагуры, немедля отправятся к озеру Изобилия, в глубь острова на север, к роще Попугаев; два рыбака, вооруженных копьями, выйдут на плоту в море на рыбную ловлю к скалам, у которых сгорела испанская бригантина; самый старший, пятидесятилетний индеец, останется в лагере и вместе с женщинами займется постройкой шалашей; лучший лучник будет сторожить кукурузное поле; индеец, занимавшийся на острове Маргарита плотничеством, расширит второй плот и сделает к нему новые весла, а я… Меня больше всего волновал вопрос безопасности и защиты от возможного нападения. Пусть даже с Маргариты не будет погони, все равно высадка на Южноамериканский материк, захваченный испанцами, потребует большой осмотрительности. В запасе у нас было восемь исправных ружей. Бесценное это богатство следовало разумно использовать. Восемь ружей в надежных руках, а вместе с нашими одиннадцать — это в тех условиях большая огневая сила. Надо только суметь ее обеспечить — научить людей стрелять. Я обратился к Арнаку:

— Спроси у них, кто умеет обращаться с огнестрельным оружием!

Не все сразу поняли мой вопрос.

— Кто раньше стрелял из ружья? — более понятно поставил я вопрос.

Назвались трое.

— Вы умеете обращаться с оружием? Заряжать, целиться, чистить?

— Умеем.

— Мне нужно еще пятерых, которых я научу стрелять. Кто хочет?

Вызвались все. Все горели желанием овладеть этой наукой. Стать обладателем ружья было мечтой индейца. Манаури отобрал четверых, сам был пятым.

Поскольку я считал важным, не теряя времени, взяться за дело, пришлось изменить состав ранее предложенных групп, главным образом охотничьих. Когда все разошлись, я с восемью учениками остался неподалеку от пещеры.

Меня поражал энтузиазм индейцев. Зная беспечную леность некоторых северных племен, немало наслушавшись россказней о сонливых туземцах Южной Америки, я не переставал дивиться усердию моих новых товарищей. Передо мной открывался какой-то совершенно новый, прежде неведомый мне человек.

Трудно было предположить, что ужасы рабства, выпавшие на долю этих людей, могли привести к столь разительным переменам их натуры. Рабство у жестокосердых испанцев могло скорее уничтожить в человеке все человеческое, превратить его в ничтожество. Здесь же наблюдалось нечто совершенно противоположное: жажда свободы — непобедимая сила человеческого духа. Эти люди хотели обрести свободу — вот отчего они не знали устали, а глаза их горели неукротимым огнем. Они узрели путь к свободе, им виделось светлое завтра, и это вселяло в них энтузиазм, делало их сильными и смелыми.

И как в тот раз, когда я лежал, изодранный когтями ягуара, и думал об Арнаке и Вагуре, так и теперь я вновь вспомнил своих северных соплеменников. И снова меня охватило горькое чувство досады. Сколько же там людей, одержимых ненавистью к индейцам, и притом не только среди яростных пуритан! О, если бы эти слепцы оказались на моем месте и увидели индейцев Манаури, стремящихся к свободе!

В ходе учебы особое внимание я уделял умению быстро заряжать ружье, целиться и сохранять на полке порох сухим. Лишь после этого мы приступили к самой стрельбе. Каждому я позволял стрелять два раза, сначала с небольшой порцией пороха, чтобы не пугать стрелка звуком выстрела, а потом с нормальным зарядом. Ученики оказались прилежными и через несколько часов муштры кое-что усвоили. Их нельзя было считать еще отборными стрелками, по под надзором стрелять они уже могли.

— Будем ежедневно заниматься хотя бы по часу, но без стрельбы. Надо экономить порох! — пояснил я.

До захода солнца оставалось еще несколько часов, и Манаури с двумя своими людьми отправился в лес нарезать веток и лиан для луков и тростника для стрел. Я был этому рад, поскольку луки оставались все-таки основным оружием нашей группы и их не мешало иметь побольше и хорошего качества.

Находясь весь день вблизи пещеры, я чуть ли не каждый час поднимался на вершину нашего холма или посылал туда кого-нибудь из оказавшихся под рукой. Море сверкало приветливо и безмятежно: на огромном пространстве ничего тревожного. Я старался соблюдать все меры предосторожности, чувствуя себя ответственным за судьбы этих людей и как старожил острова, и как честный человек, которому они без колебания вверили свои жизни.

К вечеру охотники стали возвращаться. Добычу несли самую разную: были здесь и зайцы, и птицы, и ящерицы, и даже змеи. Ягод и фруктов принесли несколько корзин, хотя последних, к сожалению, у нас было маловато. Особым лакомством почитались макушки некоторых пальм, срезанные выше одеревеневшей части ствола; и впрямь, в вареном виде они пришлись мне очень по вкусу.

Рыбаки, выходившие в море к Пяти скалам, рыбы наловили, но немного, всего несколько штук. Зато им пришлось пережить волнующие минуты схватки с тюленем или каким-то подобным существом: еще немного — и они принесли бы в лагерь гору мяса. Но в последний момент раненное копьем животное сорвалось и скрылось под водой.

За ужином мы обсудили план на следующий день и решили выставить постоянный дозор на вершине холма, а кроме охотничьих групп, выслать на западный берег острова плот с несколькими людьми для отлова черепах. Заодно они посмотрят, как устроился Матео со своими людьми.

Мне интересно было узнать подробности о жизни на острове Маргарита. Индейцы рассказали, что там много испанцев, владеющих плантациями, но живущих в основном за счет ловли жемчуга. У берегов острова скалистое дно, на котором селятся особые раковины, образующие жемчуг — редкость, несущую радость избранным и горе угнетенным. Далеко не каждая раковина содержит жемчужину, и надо достать их сотни со дна Моря, чтобы напасть на одну с драгоценным плодом.

В качестве ныряльщиков используются исключительно рабы. Труд этот настолько тяжел, что даже самые сильные и выносливые через год погибают от разрыва легких. Ныряльщик в этих условиях приговорен к неизбежной смерти, а недолгая его жизнь — сплошное мучение. Из-за высокой смертности рабов испанцы на Маргарите постоянно испытывают в них недостаток и систематически устраивают охоту на людей на берегах островов Карибского моря, а известных своей силой негров покупают за бешеные деньги где придется. При всем этом испанцы одержимы каким-то бесом жестокости. Они издеваются над рабами на каждом шагу, при любой возможности. Изощренные пытки доставляют им садистское наслаждение.

Когда индейцы рассказали мне все это, на лице у меня, видимо, отразилось сомнение. Они заметили его и тут же стали показывать свои раны, спины с рубцами от плеток, руки с обрубленными пальцами, глубокие язвы на ногах, руках и груди. Где их только не было…

Впервые я так непосредственно столкнулся с чудовищным миром рабства. Рабство существовало и на севере; надо сказать, и в моей Вирджинии одни притесняли и угнетали других, но я не видел этого собственными глазами. Живя в лесах далеко на западе среди вольных поселенцев, я прежде нечасто над этим задумывался. Теперь же меня словно поразило громом. Я смотрел на этих людей, и в голове моей не укладывалось, что для других они служили исключительно рабочим скотом и безжалостно обрекались на гибель по чьей-то злой воле.

В этот вечер у костра на своем острове Робинзона я впервые в жизни болезненно ощутил всю несправедливость, царящую в мире людей. Как можно было ее терпеть?

— Хочешь послушать, — обратился ко мне Манаури, — как погиб брат Матео?

— Расскажи.

Брат Матео был ловцом жемчуга и работал у самого богатого на острове испанца дона Родригеса, одно имя которого вселяло в сердца людей ужас. Хозяин требовал добывать со дна моря все больше раковин, но ловец не мог — он проработал десять месяцев, и силы его были на исходе. Хозяин, видя, что многого от него не добьешься, и стремясь запугать других ловцов, приговорил его к смерти. Приговор исполнить должны были собаки. На Маргарите во множестве содержались огромные, специально обученные собаки. В день казни дон Родригес пригласил нескольких своих приятелей-испанцев, согнал всех своих рабов, даже маленьких детей, и устроил кровавое зрелище. На специальной арене на приговоренного натравили огромного пса. Брат Матео отбивался как мог — хотя и он, и все остальные знали, что минуты его сочтены, — и держался на ногах, защищая свое горло. Когда испанцы вдоволь насладились ужасом и отчаянной борьбой негра, хозяин велел спустить второго пса. Против двух собак негр устоять не смог. Пока он отбивался от первого пса, второй набросился на него, повалил на землю и разорвал горло. Это были страшные псы, такие же, как и их хозяева.

— Идите отдыхать! — предложил я индейцам в наступившей тишине. — Завтра нам предстоит много работы… И знайте — здесь вы в полной безопасности! Спите спокойно!

Пожелав им спокойного сна, сам я долго ворочался, прежде чем смог уснуть. Горькие минуты, которые я пережил, очевидно, подействовали на нервы.

ЗНАК ХИЩНОГО ГРИФА

Наутро, едва рассвело, все были на ногах, и, наспех позавтракав, каждый отправился по своим делам. Я пошел посмотреть на кукурузное поле, как вдруг ко мне примчался индеец, стоявший в дозоре на верху холма, и, задыхаясь, стал что-то торопливо объяснять, указывая на север.

— Hispanos! Hispanos! — только и понял я, но и этого было достаточно.

Я бегом бросился к лагерю и в один миг взобрался в сопровождении индейца на вершину холма.

— Там, — показал индеец рукой.

С севера приближался корабль. Он был еще в десяти-двенадцати милях от нас, но курс держал прямо на остров и через два-три часа мог оказаться здесь. Это была, как я определил, двухмачтовая шхуна под двумя парусами — судно, значительно меньшее по размерам, чем распространенные в этих водах бригантины, и очень быстроходное.

— Собрать всех людей! Вернуть охотников! — крикнул я индейцу, забыв, что это не Арнак и не Вагура, знавшие английский.

В лагере оставалось четверо взрослых: индеец, сообщивший мне о корабле, две женщины и я. Охотники отправились четырьмя группами, и каждую следовало предупредить. Арнак повел людей в глубь острова, к озеру Изобилия, Вагура на север — в район рощи Попугаев, Манаури на плоту отплыл на юг за черепахами, а рыбаки на втором плоту снова отправились к Пяти скалам. Жестами, показывая руками и называя имена, я растолковал, кто за кем должен бежать, а сам отправился за Арнаком. Охотники покинули лагерь четверть часа назад, и мы надеялись быстро их нагнать. К сожалению, рыбаки ушли намного раньше и давно уже ловили рыбу у Пяти скал.

Мы двинулись каждый в своем направлении. Обе женщины были сравнительно молоды и здоровы, и на них вполне можно было положиться. Спустя примерно час одна из них привела группу Вагуры, а другая — Манаури, который плыл недалеко от берега и вовремя заметил женщину, подававшую ему знаки. Пока они тщательно укрывали в зарослях плот, вернулся и я с группой Арнака.

— Рыбаков еще нет! — заметил я с беспокойством.

К ним отправился индеец, дежуривший на холме. Он был хорошим пловцом, как дал понять мне жестами, и обещал быстро вплавь добраться до Пяти скал.

На приближавшемся корабле наверняка имелась подзорная труба, поэтому я запретил кому бы то ни было показываться на берегу и вообще на открытых местах. Особенно это касалось дозорных на холме. Костры были погашены.

Я осмотрел оружие. Как я был рад, что накануне успел ознакомить с ружьями нескольких индейцев и хоть немного научить их стрелять. Теперь каждому из них я вручил по ружью, причем те, кто посильнее, получили тяжелые мушкеты. Раздав порох и пули на десять выстрелов, я приказал зарядить ружья и предупредил, что каждый должен беречь свое оружие и снаряжение как зеницу ока.

— Рыбаки еще не вернулись? — спросил я.

— Нет.

Не было сомнений, что шхуну интересовал именно наш остров. Она приблизилась на четверть мили к берегу и на этом небольшом удалении дрейфовала вдоль восточного побережья. Укрывшись за валунами на склоне холма, мы прекрасно ее видели.

— Они подплывают к Пяти скалам, — шепнул Арнак.

— Смотрите! — воскликнул я. — Они спустили главный парус.

— Похоже, хотят причалить, — выдохнул Вагура.

— Похоже! — ответил я.

Нет, они не причалили, но сбавили ход. Видимо, им хотелось внимательно, не торопясь рассмотреть остров. Наведя на судно подзорную трубу, я различил у борта группу людей, у одного из них в руках тоже была подзорная труба. Да, сомнений не оставалось — это были испанцы с Маргариты, отправившиеся в погоню за беглыми рабами. Я постарался их пересчитать: человек пятнадцать.

Не подавая вида, в душе я содрогнулся. Полтора десятка до зубов вооруженных испанцев, да еще, возможно, со сворой злобных псов, легко могли одолеть нашу группу, хоть и более многочисленную, но зато гораздо хуже вооруженную. Теперь я уже не возлагал такой, как прежде, надежды на наших свежеиспеченных стрелков, и, кто знает, не надежней ли в этой ситуации был бы в их руках простой лук. Своими опасениями я поделился с находившимися рядом Манаури, Арнаком и Вагурой.

— Я думаю, — возразил Арнак, — что те трое, что раньше уже стреляли, нас не подведут.

— А остальные?

— Не знаю.

— А ты что думаешь, Манаури?

— С тремя все в порядке, а другие — трудно сказать.

— Хорошо, в таком случае надо всем им дать, кроме ружей, еще и луки.

— Из луков все хорошо стреляют, — сказал Манаури.

— А может, сделаем так: стрелять будем только мы вшестером — те трое, Арнак, Вагура и я, а трое других будут лишь заряжать ружья и подавать нам?

— Так и правда лучше! — согласились они.

Корабль тем временем миновал Пять скал и медленно приближался к нам. Второй, неспущенный парус все явственнее вырисовывался на фоне лазурного океана. Белизной он напоминал голубя, но при столь неподходящем сравнении я содрогнулся, и горестная улыбка тронула мои губы: это не знак голубя, а знак хищного грифа — олицетворение притаившейся смерти, призрак кровожадных угнетателей! Корабль плыл медленно. Он словно крался, и в этом таилось столько глухой угрозы, что невольно пробирала дрожь.

— У них могут быть собаки! — сказал я. — Сколько у нас отравленных стрел?

— Около тридцати.

— Яд на них не испортился?

— Неизвестно. Надо проверить.

Минуту спустя Арнак добавил с особой интонацией в голосе:

— У них могут быть собаки, но сами они хуже собак!

— И что?

— Нужно убить их, иначе они убьют нас.

Шхуна находилась теперь напротив холма, все в той же четверти мили от берега и примерно в полумиле от нас. Благодаря подзорной трубе ни одна мелочь на палубе не ускользнула от моего внимания. Я проверил еще раз: испанцев было пятнадцать. Собак я не видел, если они и были, то где-то в трюме. Все испанцы сгрудились на палубе и по-прежнему не спускали глаз с острова. По их неторопливым движениям я заключил, что ничего подозрительного они не заметили и вообще не собирались приставать к берегу.

По мере движения корабля на юг отлегло от сердца и у нас. Мы спустились вниз, оставив наверху только двух наиболее зорких индейцев. Каждый час они должны были доставлять нам донесения.

Яд на стрелах не потерял своей силы: слегка раненный заяц через несколько минут был мертв.

Вернулись наконец рыбаки и посланный к ним индеец. Их рассказ возбудил беспокойство. Корабль они заметили поздно, когда он был уже в полумиле от скал. Они тут же бросились наутек. Но, чтобы их не обнаружили, плыли возле плота, пряча за ним головы и слегка его подталкивая. Таким образом они добрались до берега, спрятали плот и укрылись сами среди прибрежных скал.

— Вы безмозглые растяпы, — обрушился Манаури на рыбаков. — Как вы могли так близко подпустить к себе врагов?! Они заметили вас? Плот не щепка, его далеко видно!

— Нет, не заметили. На Пяти скалах много водорослей. Мы забросали ими плот, и он стал похож на плавучий островок… Они не заметили нас.

Перед лицом опасности в индейцах пробудился воинственный пыл, проснулся дремавший дух воинов. Единый порыв вступить в бой с ненавистным врагом охватил весь лагерь.

Три группы охотников сами собой преобразовались в три отряда воинов под предводительством Манаури, Арнака и Вагуры.

А шхуна тем временем шла все дальше на юг. Однако, достигнув юго-восточной оконечности острова, она не повернула на запад, как мы надеялись, а отдалилась от берега и под полными парусами направилась в открытое море, сначала на восток, потом на юг, в сторону материка.

— Кружит, как гриф! — заметил я. — Ищет теперь беглецов в море.

— Не найдут там и, может, оставят нас в покое, вернутся на Маргариту,

— оживился Манаури.

Тщетная надежда! Корабль, убедившись, что море пустынно, вновь направился к нашему острову и стал обследовать южное его побережье с того места, от которого ушел в море. Стало ясно, что испанцы намерены обогнуть весь остров.

День клонился к вечеру. До темноты оставалось около двух часов.

Шхуна шла теперь курсом на вест, а значит, туда, где Матео и его люди расположились лагерем на берегу моря. Их не предостерегли, а сами они не могли, конечно, заметить корабля, поскольку он шел вдоль восточной стороны острова.

Манаури полностью разделял мое беспокойство.

— Надо их предупредить, — заявил он коротко.

Всесторонне взвесив положение группы Матео, я встревожился не на шутку. Приблизительно мы знали, где он расположился, ибо Арнак подробно описал ему Черепаший мыс. Там был источник пресной воды — ручей, впадавший в небольшой залив. У этого залива, безусловно, и расположилась группа Матео. Но разве испанцы, проплывая мимо, не могут заглянуть именно в это укрытие и обнаружить негритянские лодки?

— Идем сейчас же! — заторопился я. — Нельзя терять ни минуты! Надо предупредить Матео.

— Идем! Кто пойдет? — спросил Арнак.

ЭХО ДАЛЕКИХ ВЫСТРЕЛОВ

До тех пор, пока испанская шхуна будет плыть по другую сторону острова, наш лагерь в безопасности. Здесь достаточно оставить небольшой отряд. Но на западе, заметь испанцы беглецов, дело может дойти до стычки. Там нужны будут наши силы.

На поспешно собранном совете, в котором приняли участие все мужчины, я предложил созревший у меня план действий. Суть его состояла в том, что Манаури с отрядом, вооруженным тремя ружьями, останется на месте, а Вагура и Арнак со своими людьми пойдут со мной на запад. Форсированным маршем я надеялся за ночь добраться до Матео прежде, чем это удастся испанцам, которые с наступлением темноты наверняка станут на якорь.

Но с этим планом не согласился Манаури. Человек смелый, честолюбивый и деятельный, в расцвете сил, один из вождей своего племени, он не хотел оставаться в тылу, когда предстояло решение столь важных дел.

— Там будет бой, ты сам говорил, — обиженно произнес он, — а ты хочешь, чтобы я сидел в лагере с женщинами и детьми.

Я понял ненароком допущенную бестактность и нанесенную воину обиду.

— Прости меня, Манаури! Возможно, там будет бой, но, может, и нет! Я надеюсь, нам удастся своевременно предупредить Матео и укрыть его лодки. В то же время у испанцев очень быстроходный корабль, и они могут вернуться сюда раньше нас. Женщины и дети не могут оставаться без защиты.

— Зачем испанцам возвращаться сюда, в наш лагерь?

— Манаури, ты хорошо слышал, что говорили рыбаки сегодня утром? Корабль подошел к ним у Пяти скал на полмили, прежде чем они его заметили и скрылись. А что, если испанцы их видели? Они могли не пуститься за ними в погоню, решив отыскать сначала всех беглецов. Не найдя их, разве они не могут опять вернуться сюда? Ну ладно, не будем об этом… Хорошо, Манаури, ты пойдешь с нами, но кого-то оставить здесь все-таки надо.

Манаури с удовлетворением принял мои объяснения и обратился к своим людям с вопросом, кто добровольно хочет остаться в лагере. Не вызвался никто, все хотели идти. Тогда Манаури сам назначил четырех человек, и среди них двоих с ружьями. Его уважали и не ослушались.

Я выделил стрелкам по двадцать зарядов на ружье, провизии мы взяли на два дня и, не задерживаясь более, двинулись в путь. Ружья и отравленные стрелы равномерно распределили по всем трем отрядам.

Ускоренным шагом, чуть не бегом, двинулись мы вдоль берега моря цепочкой, след в след, по индейскому обычаю. Всего в трех отрядах было шестнадцать человек, девять ружей и мой старый, но безотказный пистолет.

Преодолев до темноты большую часть пути, у ручья мы устроили короткий привал и немного перекусили. Пользуясь случаем, я поставил вопрос, который считал слишком важным, чтобы оставлять его невыясненным: кто руководит походом.

— Я тоже думал об этом, — воскликнул Арнак. — Ты!

— Нет! — возразил я. — По старшинству руководство принадлежит Манаури. Пусть руководит он.

Манаури, для приличия помолчав, бросил на меня дружеский взгляд, в глазах его сверкнули лукавые искорки.

— О-ей, ты мудрый человек! Но я тоже неглупый…

— Я говорю серьезно, — стоял на своем я.

Индеец беззвучно рассмеялся.

— Слушай, Ян, тебе не надо задабривать меня. Мы и так любим тебя как брата и верим тебе!

Потом он обратился к остальным индейцам, указывая на меня большим пальцем:

— Мы на этом острове всего два дня, он — целый год. Он знает здесь каждую тропу. В лесах своей родины он был великим охотником. Он добыл нам огнестрельное оружие. Кто лучше поведет нас против испанцев? Скажите?

— Он! Он! Он! — дружно отозвались индейцы.

Манаури изобразил на лице притворное огорчение человека, вынужденного подчиниться решению большинства.

— Ты слышишь? — обратился он ко мне. — Они сами решили! Они хотят тебя! Ты не станешь противиться?

— Нет, — ответил я, смеясь.

Прежде чем отправиться в дальнейший путь, я счел нужным дать несколько общих указаний:

— Повторяю еще раз: если испанцы высадятся на остров, главная наша задача — как можно дольше не обнаруживать себя. Вы опытные воины и знаете, как важно захватить врага врасплох. Поэтому, пока можно, будем пользоваться ножами, дубинками, луками, отравленными стрелами и лишь в крайнем случае — ружьями.

Опустилась ночь. Туч не было, и мириады звезд тропического неба рассеивали тьму. Мы без помех продвигались берегом моря, дорогой, вдоль и поперек исхоженной мной, Арнаком и Вагурой. Час пролетал за часом, время мы определяли по звездам. Около полуночи выплыла луна, и стало совсем светло.

В зарослях оглушительно стрекотали цикады, сверчки и кузнечики, упоенные знойной ночью; с моря доносился приглушенный шум волн; волшебная чарующая прелесть кокосовых пальм навевала сладкие грезы.

Мы давно уже миновали залив, где я впервые встретил Арнака с Вагурой, и приближались к цели. Еще миля полторы отделяли нас от Черепашьего мыса.

Вдруг шедший впереди Арнак резко остановился так, что я от неожиданности наткнулся на него.

— Тише, — прошептал он. — Тише! Стойте!

Все остановились, вслушиваясь.

Минуту спустя до нас донесся издали странный звук, раскатившийся эхом. Потом еще и еще, пауза — ив наступившей тишине снова грохот. Сомнений не оставалось: это отдаленные звуки выстрелов. Они неслись откуда-то со стороны Черепашьего мыса.

— Высадились! — прошептал Арнак.

— Мы опоздали, — выдохнул кто-то.

Да, свершилось. Раньше, чем мы предполагали, настала минута грозной опасности, решавшая нашу судьбу.

Впереди все еще разносилось эхо одиночных редких выстрелов. Команда была не нужна. Все бросились вперед.

Стрельба, как ни странно, все не прекращалась, хотя и стала реже. Подойдя ближе, мы стали различать, что выстрелы доносились не из одного места, а неслись с разных сторон. Они раздавались то прямо перед нами, то ближе, то дальше, то справа, то слева, откуда-то из глубины острова.

Бежать дальше сломя голову не имело смысла, это могло кончиться трагически: запыхавшиеся и уставшие, мы не выдержали бы боя с испанцами. Я приказал остановиться и отдышаться.

Внезапно выстрелы прекратились.

— Похоже, они преследуют их по всему лесу! — проговорил Арнак.

Кто-то из индейцев высказал мысль, что нам, быть может, не стоит идти дальше, поскольку группа Матео уничтожена.

— А что делать? Вернуться в лагерь? — ужаснулся я.

— Вернемся и спрячемся.

— Вся ли группа Матео уничтожена — еще вопрос! Возможно, кто-то бежал и скрывается в зарослях. Им надо помочь.

Арнак тут же поддержал меня, обрушившись на малодушного сородича:

— Твой ум съела собака! Ты надеешься спрятаться от них? На этом острове? Они найдут тебя!

— Они не узнают, что мы здесь!

— Не узнают? Думаешь, они не заставят силой говорить тех, кого схватят из группы Матео?

Я не хотел предпринимать ни одного шага, не убедившись в поддержке всех людей, и обратился к ним с вопросом, что они думают делать дальше.

— Отступать сейчас неразумно! — ответил Манаури. — Выход один — идти вперед!

— А твои воины? Они все думают так?

— Все! — выкрикнул кто-то из стоящих сзади.

Вдруг мы насторожились: где-то неподалеку раздались довольно странные звуки. Среди обычных шорохов В отзвуков этой душной ночи явственно различался совсем особый отрывистый звук. Слух не обманул нас: это был лай собак, басовитый, злобный лай больших собак.

— У них собаки! — пронеслось по нашим рядам, как дуновение холодного ветра.

Я снова напомнил людям:

— Только луки, копья, дубины и ножи! Ружья — лишь по моему приказу!.. Испанцы не должны знать, что у нас есть ружья!

Марш наш сквозь заросли, хотя и покрытые сплошь колючками, проходил довольно успешно. Чаща не была здесь непролазной, редкие кусты то тут, то там уступали место безжизненным прогалинам и полянам. Арнак вел нас прекрасно, я с удовольствием, да что там, с удивлением наблюдал за его действиями. В эту тяжелую минуту он не обманул надежд, которые я на него возлагал.

Яркий свет луны облегчал нам движение, но, с другой стороны, и демаскировал нас, поэтому мы старались по возможности держаться в тени деревьев.

Собаки лаяли где-то впереди и все ближе к нам. В любую минуту они могли нас обнаружить. Меня стали грызть сомнения. Я повел этих людей на опасное дело, но, поступая так, не шел ли я наперекор собственной совести? Меня неотступно преследовала удручающая мысль о слабости нашего вооружения в сравнении с тем, чем располагали испанцы.

Я оценивающе взглянул на своих товарищей. Арнак во главе отряда прокладывал дорогу. Лицо его выражало мрачную отвагу и решимость, в каждом движении его ощущалась непреклонная воля. В плотно сжатых губах Манаури застыло такое упорство, какого никогда прежде я не подмечал у степенного индейца. Вагура с напряженным вниманием вслушивался в доносившиеся до нас спереди звуки и наложил уже на тетиву, вынутую из колчана, отравленную стрелу. Следующий воин, по имени Раисули, был из тех трех, кому прежде доводилось иметь дело с огнестрельным оружием. С мушкетом за спиной, с луком, стрелами и дубиной в руке он был живым олицетворением воинственности и горящим взглядом окидывал чащу, отыскивая врага.

Прочь сомнения! Мне стало ясно, что никакая сила не удержит этих людей. Они шли вперед, ибо это был единственный для них путь к свободе. Я устыдился того, что мог хоть на миг усомниться в них.

Перед нами открылась поляна, залитая лунным светом. Поросшая чахлой травой, с песчаными прогалинами, шагов сто в ширину, она тянулась прямой длинной полосой почти от самого моря на верную тысячу шагов в глубь острова. Мы размышляли, пересечь нам открытое пространство или обойти его стороной, как вдруг в зарослях на противоположной стороне раздался треск ветвей и близкий лай собаки.

— Бежит сюда! — предостерег Арнак.

— В укрытие! — шепотом приказал Манаури.

Из чащи напротив нас на поляну выбежала не собака, а человек. Он упал, но тут же вскочил и двинулся вперед, прямо на нас. Заметно было, что бежит он из последних сил, еле передвигая ноги. Это была женщина. Негритянка из группы Матео.

Едва она успела достичь середины поляны, как из чащи вслед за ней выскочила собака. В несколько прыжков она настигла женщину и прыгнула ей на спину. Несчастная даже не вскрикнула и рухнула наземь.

Все дальнейшее произошло с быстротой молнии. Индеец из отряда Вагуры выскочил на поляну и, прежде чем собака успела вонзить клыки в горло женщины, выпустил стрелу. Пронзенный насквозь пес злобно захрипел, перегрыз стрелу и тут же упал бездыханным. Индеец подхватил чуть живую женщину и, взвалив ее себе на спину, в несколько прыжков вернулся к нам.

Шепот восторга вознаградил поступок смельчака. Стоявший сзади меня Раисули впал в экстаз. Он прыгал, приплясывая, и что-то яростно выкрикивал. Ему зажали рот, повалили на землю и наконец успокоили.

— Что он кричал? — встревоженно обратился я к Арнаку.

— Ничего. Только то, что собака убита. Радовался.

Внезапно наше внимание опять переключилось на заросли с противоположной стороны поляны. Там продирался сквозь кусты какой-то человек. Он явно шел следом за собакой и время от времени звал ее свистом. Выйдя на поляну, он остановился, осмотрелся и тут заметил лежащую собаку.

— Испанец! — воскликнул кто-то из наших сдавленным от волнения голосом.

— Тихо! — зашипел Манаури.

Испанец, подойдя к собаке, вскрикнул от удивления, наклонился над животным и перевернул его. Тут он, очевидно, заметил стрелу, мгновенно выпрямился и внимательно посмотрел в нашу сторону.

Несколько стрел сразу просвистело в воздухе. Расстояние было небольшим, и почти все они угодили в цель. Испанец упал. Одна стрела пронзила ему горло.

Прежде чем мы успели опомниться, Раисули выскочил на поляну и, размахивая палкой, стал исполнять вокруг убитого какой-то бешеный ритуальный танец победы. Казалось, он совершенно обезумел.

Мы стояли в немом изумлении, беспомощно взирая на дикое зрелище. Арнак отложил в сторону ружье и собрался броситься к Раисули, чтобы силой утащить его с поляны. Но не успел. С той стороны из чащи грохнул выстрел. Раисули зашатался, словно продолжая свой безумный танец, и упал как подкошенный. Пуля оказалась смертельной.

На поляну вышли два испанца. В руках они держали ружья. Ствол у одного, как мне показалось, еще дымился. О нашем присутствии они не подозревали. Все их внимание сосредоточилось на темневших впереди трупах. К ним они и направились. Они так далеки были от мысли о грозившей им опасности, что по пути переговаривались и даже, похоже, спорили довольно громко и возбужденно.

— Спроси у Манаури, о чем они говорят? — прошептал я Арнаку.

Мы стояли близко друг от друга и могли не опасаться, что наш шепот услышат. Через минуту Арнак склонился к моему уху:

— Манаури говорит, что один ругает другого за плохой выстрел.

— Но ведь он попал! Раисули убит.

— Да, но тот, что стрелял, должен был только ранить в ногу, а не убивать…

— А… им нужен живой невольник.

— О-ей!

— Значит, возможно, других они тоже не убили?

Это вселило в нас кое-какую надежду, что выстрелы, которые мы прежде слышали, могли и не означать смерть людей Матео. Однако раздумывать было некогда.

Двое испанцев подошли к убитым и — мы видели — остолбенели. Только теперь они узнали в лежащем своего.

Надо было действовать быстро и покончить с ними, пока они не опомнились.

— Арнак! — поторопил я. — Пора!

— О-ей! — кивнул юноша головой.

Несколько отрывистых коротких слов, и лучшие стрелки натянули тетивы луков. Свистнули стрелы.

Увы, результат не оправдал моих расчетов. Упал на месте, едва вскрикнув, только один испанец. Второй же, разобравшись в происходящем, пустился наутек. В него попало две стрелы, но ни одна, как мы потом убедились, не была смертельной. И вот теперь он как безумный мчался в сторону зарослей и неистово орал.

Если он успеет оповестить своих о нашем присутствии, это сулит нам верную гибель. Все теперь решали мгновения: успеет он или не успеет добежать до зарослей. Я молниеносно схватил ружье, прицелился. Была ночь, но свет луны рассеивал мрак. На мушке прыгала спина убегавшего: то выше, то ниже. Вот он в пятидесяти шагах от нас, теперь в шестидесяти. Сколько еще до зарослей? Пятнадцать, десять шагов?

Я затаил дыхание, переводя ствол мушкета в такт его движениям то вверх, то вниз. Всю душу вложил я в этот выстрел. Когда убегавший подпрыгнул особенно высоко и мушка оказалась у него на спине, прямо под левой лопаткой, я спустил курок. Грохот, сноп огня, удар приклада в плечо. Сквозь вспышку мне показалось, что испанец резко взмахнул руками, но густой дым тут же скрыл его от меня.

— Готов! — выкрикнул Вагура. — Убит! Ты попал в него!

Отгремело эхо выстрела, стих шум в ушах, дым рассеивался. Теперь лежавшего увидел и я. Он не шевелился и уткнулся в землю всего в нескольких шагах от темной стены зарослей.

— Выстрел нас не выдал? — подошел ко мне встревоженный Арнак.

— Думаю — нет! Как в лесу отличишь, кто стрелял — я или кто-нибудь из них?

— Да, но испанец кричал…

— Вот это действительно плохо! Они наверняка его слышали.

— Не могли не слышать! Он вопил как бешеный! — подтвердил Вагура.

— Впрочем, и это не страшно! Пока нас не увидят, они не поймут, отчего он кричал.

— Три врага погибли! — хихикнул Вагура. — Трое могли нас видеть, и души троих ушли к праотцам!

После моего выстрела на поляне воцарилась тишина, безмолвствовала и чаща на противоположной стороне. Лай собак и, казалось, даже голоса людей доносились откуда-то издалека. Очевидно, главные силы преследователей направились в другую сторону леса.

Не обнаруживать себя, и притом как можно дольше, — в этом наше главное преимущество. Трупы на поляне, как и следы схватки, могли нас выдать. Их надо было скрыть.

— За дело! — скомандовал я.

Манаури и Арнак быстро распределили обязанности: одни переносили и укрывали трупы, другие собирали стрелы и трофейное оружие, третьи с ружьями в руках залегли на страже.

Я перезарядил мушкет и присоединился к стрелкам.

Не прошло и пяти минут после моего выстрела, как поляна вновь была девственно чиста и пуста.

Край чащи с противоположной стороны тонул в глубокой тиши, нарушаемой лишь однообразным стрекотанием цикад и кузнечиков. Теплая лунная ночь источала тропическую негу и, наверное, навевала бы сладкие грезы, если бы запах крови да изредка доносившийся лай собак не нарушали этой кажущейся волшебной идиллии.

НЕГРЫ

До рассвета было еще далеко. На небе появились редкие перистые облака, порой закрывавшие луну, и тогда вокруг воцарялась непроглядная темень. После пережитых потрясений наступила некоторая передышка.

Пользуясь затишьем, я, как обычно, через Арнака обратился к Манаури:

— Где спасенная негритянка?

Индеец качнул головой назад.

— Далеко?

— Нет!

— Не знаешь, она пришла в себя?

— Не знаю.

— Идем к ней.

Приказав людям, оставшимся во главе с Вагурой на краю поляны, соблюдать в наше отсутствие особую осторожность, Манаури, Арнак и я двинулись назад.

— Надо пройти шагов сто, — пояснил Манаури.

— Что будем делать дальше? — спросил Арнак.

— Как и решили, пойдем на помощь Матео. Только сначала поговорим с негритянкой. Возможно, от нее узнаем что-нибудь важное.

Негритянка сидела, прислонившись спиной к стволу небольшого дерева. Услышав приближающиеся шаги, она быстро вскочила, готовая бежать, но, узнав нас, тут же успокоилась.

— Долорес, как ты себя чувствуешь? — приветливо обратился к ней Манаури по-испански. — Тебе лучше?

— Лучше, — вздохнула женщина.

— Тебя накормили?

— Да.

Заметив меня, Долорес задрожала всем телом.

— Успокойся, глупая! — ласково произнес Манаури. — Это наш друг. Он спасет Матео.

— Матео убит, — прошептала негритянка.

— Что ты говоришь? Ты уверена?

— Да. Я видела, как его убили.

— Где это произошло?

— Там…

Она замолчала, не в силах продолжать. Манаури осторожно потряс ее за плечи, заклиная взять себя в руки и не задерживать нас.

Индеец уверял меня, что Долорес было лет тридцать, но выглядела она на все пятьдесят: так изнурило ее долголетнее рабство. Увезенная из Африки еще ребенком, она знала только испанский язык. Испанцы дали ей имя, они же, взваливая на нее непомерную работу, лишили ее молодости.

Кое-как женщина наконец вновь пришла в себя и стала отвечать яснее. События, насколько мы могли понять из ее сбивчивых слов, развивались примерно так: Матео со своей группой по нашему совету расположился лагерем неподалеку от Черепашьего мыса. В этот вечер их костер, как всегда, горел на берегу, а примерно через час после захода солнца все отправились спать. Никто не заметил корабля, появившегося в сумерках на горизонте, зато испанцы сразу обнаружили горевший костер. Они высадились где-то недалеко от мыса и стали подкрадываться к спящим. Но одна из находившихся с ними собак преждевременно залаяла и всполошила лагерь. Прежде чем палачи приблизились, люди Матео убежали в заросли. Тяжелее всего пришлось женщинам с маленькими детьми. Пытаясь отвести от них погоню, Матео с тремя или четырьмя товарищами выступил против преследователей и весь удар принял на себя. У них были только палки и копья; против них — разъяренные собаки и превосходящие силы испанцев со шпагами, копьями, ружьями. Матео и товарищи защищались отчаянно и долго — очевидно, враг хотел захватить их живыми, — и, прежде чем они пали под ударами превосходящих сил, беглецы смогли рассеяться по всему лесу. Долорес сразу же потеряла своих и бежала одна куда глаза глядят. В нее два раза стреляли, но не попали.

Наконец она добежала до поляны, где ее настигла собака и где мы пришли ей на помощь.

— А почему ты думаешь, что Матео погиб? — спросил я.

— Потому что все испанцы бросились на него! Я видела, когда обернулась. Его окружили со всех сторон.

— Они могли его ранить, могли взять живым.

Но Долорес была твердо уверена в гибели Матео, как и тех трех или четырех мужчин, которые сражались вместе с ним, хотя и не могла это убедительно доказать.

— Испанцам нужны живые рабы, а не мертвые, — заметил Манаури.

— Жив Матео или мертв, — заметил я, — его последний бой и самоотверженность говорят, что он настоящий герой.

— У Матео всегда было мужественное сердце, — подтвердил Манаури.

Чуть слышный треск сломанного сучка со стороны поляны прервал наш разговор. Появилась расплывчатая фигура быстро бегущего человека.

— Наш, — шепнул Арнак.

Это был один из индейцев, находившихся в карауле. Он принес какую-то важную новость и торопливо излагал ее, обращаясь к Манаури. Арнак перевел:

— Какие-то люди пересекли поляну… и перешли на эту сторону.

— В каком месте?

— Справа от нас, ближе к середине острова, шагах в трехстах…

— С собаками?

— Нет, собак не было.

— Сколько их?

— Четверо или пятеро.

Это была тревожная весть. Мы оказывались в клещах. Враг был перед нами, и какие-то люди, вероятнее всего, тоже враги, зашли нам в тыл. Эти четверо или пятеро в тылу могли доставить нам немало хлопот. От них следовало избавиться как можно быстрее, если понадобится, даже с помощью огнестрельного оружия.

Возвращаясь с соблюдением всех мер предосторожности назад к отряду, я шепотом отдавал на ходу распоряжения. Манаури и его отряду поручалось остаться на месте и внимательно следить за поляной. Арнак и Вагура со своими людьми пойдут со мной. Мушкеты с длинными стволами, малопригодные в чаще, мы заменили на легкие ружья, зарядив их картечью. Но луки, копья и ножи — три отличных охотничьих ножа достались нам от убитых испанцев в качестве трофея — останутся главным нашим оружием.

— Готовы? — спросил я юношей.

— Готовы, — ответили они.

Задача наша казалась нелегкой. Противник затаился где-то в непроглядной чаще, быть может, совсем рядом, в какой-нибудь сотне шагов. Надо полагать, он, как и мы, держался настороже, напрягая зрение и слух, и все-таки нам предстояло не только приблизиться к нему, но и захватить его врасплох, чтобы ни один не ушел с поля боя живым.

Сначала мы шли по краю поляны. Тучи закрыли луну, и это было нам на руку. Все мы обратились в слух и зрение. Тишина стояла полная — противник ничем не выдавал своего присутствия.

Пройдя более двухсот шагов, Арнак, как обычно, шедший впереди, вдруг остановился и предостерегающе поднял руку. Мы прислушались. Откуда-то сбоку доносился лай собак. Он приближался, казалось, с той стороны, откуда прибыли эти пятеро. Вскоре послышался треск ломаемых на бегу сучьев. Сомнений не было: собака, нет, две собаки неслись через кусты следом за людьми, незадолго перед тем перешедшими поляну.

— Похоже, они их преследуют? — прошептал Вагура.

Собаки изредка издавали короткий призывный лай, характерный для псов, идущих по свежему следу зверя. Вскоре они выскочили на поляну шагах в двухстах от нас и мчались вперед с опущенными к земле мордами. Принюхиваясь, они явно шли по следу.

— Да, они их преследуют! Двух мнений быть не может! — заметил я.

К счастью, псы, увлеченные погоней, нас не учуяли. Они нырнули в чащу с нашей стороны, и вскоре лес огласился их бешеным лаем.

— Они их нашли! — крикнул Вагура.

— Значит, там негры! — обрадовался Арнак.

— На помощь к ним! — вскочил Вагура.

— Подожди, — остановил я его. — За собаками могут бежать испанцы.

— Что же делать?

— Арнак, укройся со своими людьми в том месте, где собаки пересекли поляну.

— Хорошо, Ян!

— И чтоб ни одна живая душа не проскользнула!

— Понятно!

Собаки заливались таким злобным лаем, что казалось они обезумели.

— Вагура! Скорее! Туда!

Мы бросились напрямик сквозь чащу, не думая больше о том, что нас услышит. Дикий лай собак все еще оглашал воздух.

— Они разорвут их прежде, чем мы добежим! — крикнул на бегу Вагура.

— Вперед! Быстрее!

Мы пробивались сквозь колючий кустарник, ориентируясь на лай собак. И вот мы у цели. Негры, сбившись в кучку, стояли, прислонясь спинами к раскидистому дереву, и палками отбивались от разъяренных псов.

Мы подошли на какой-нибудь десяток шагов, но и люди и животные были так захвачены борьбой, что нас не замечали. Убедившись, что непосредственная опасность людям пока не грозит, индейцы стали спокойно выбирать удобные позиции, окружая сражавшихся полукольцом, так, чтобы случайно не ранить людей.

— О-ей! — громко крикнул Вагура, когда все были готовы и луки натянуты.

Псы, словно пораженные громом, умолкли и на мгновение замерли. Это были громадные доги. Один из них, заметив нового врага, ощетинился, готовый прыгнуть на ближайшего индейца. И тут сразу три стрелы — в пасть, в шею и в грудь — свалили его на месте. Второй пес струсил и хотел было удрать, но, прыгнув, нарвался на крайнего в полукольце индейца. Удар палкой по голове сначала оглушил его, а несколько стрел потом, как первого, поразили насмерть.

— Хорошая работа! — порадовался я.

Описать изумление и радость негров, когда вместо испанцев перед ними появились избавители, невозможно. Спасенных было пятеро: три негра и одна молодая индианка, жена Матео, с ребенком. Сын на ее руках надрывно кричал.

На небо снова выплыла луна, стало светлее. Я подошел к индианке. Меня опять поразила ее необыкновенная красота, черты лица, полные нежной прелести, несмотря на все выпавшие на ее долю переживания и усталость. Внимательнее присмотревшись к ребенку, я едва не вскрикнул от тревоги: личико его залито было кровью. Понятно, отчего он так кричал.

— Что с ним? Он ранен? — спросил я.

— Да, господин, — прошептала мать.

На лбу у ребенка виднелась глубокая длинная ссадина, из которой все еще сочилась кровь.

— Отчего это?

— Колючки на кустах…

К счастью, на мне была выстиранная за день до того рубашка, добытая со сгоревшей испанской бригантины. Недолго думая, я оторвал от нее рукав, разорвал его на лоскуты и ловко перевязал головку ребенка. Я говорю с некоторым бахвальством «ловко», ибо это полезное искусство постиг еще в лесах Вирджинии.

После перевязки малыш тут же перестал плакать, а получив сладкое яблоко, и вовсе успокоился. Я потрепал его по щечке — ребенок улыбнулся.

— Видишь? — весело подмигнул я матери. — Он меня не боится.

— Я тоже! — ответила она тихо и спокойно.

В ее больших глазах светилась благодарность, но вдруг они как-то померкли и подернулись печалью, на лбу пролегла морщинка.

— Что с Матео? — спросила она.

Я растерялся, не зная, что ей ответить. Она взглянула на меня проницательно. Спросила:

— Он убит?

— Не знаю! — ответил я. — Надеюсь, нет.

— Где же он?

— Мы точно не знаем. Но будь уверена, Матео настоящий герой, и ты можешь им гордиться!

Индианка всхлипнула, судорожно прижала к себе ребенка.

— Как ее зовут? — спросил я у Вагуры, переводившего наш разговор.

— Ласана, — ответил юноша.

— Ласана, — произнес я твердо, — ты должна нам верить. Мы не успокоимся, пока не уничтожим бандитов или не погибнем сами. Если Матео жив, он будет свободен.

Обеих освобожденных женщин — Ласану и Долорес — я хотел отправить в лагерь к нашей пещере под охраной двух негров. Но они воспротивились: все негры требовали оружия и хотели сражаться вместе с нами. Ласана тоже не захотела уходить. Она просила дать ей лук и нож и оставить с нами: ее место там, где решается их судьба.

От фигуры ее веяло решимостью и отвагой. В конце концов я разрешил женщинам остаться в укрытии у моря в полумиле от поляны, а трое негров присоединились к нам.

Короткий совет с участием новых союзников, который мы устроили, вернувшись к Манаури, ничего существенного не дал. Считая, что единственное спасение от испанцев в бегстве, трое негров вместе с женщинами и другими бросились бежать из лагеря сразу же после сигнала тревоги, и хотя слышали голос Матео, но не догадались, что это призыв к бою. В зарослях они отстали от своих и теперь не знали, где те находятся.

— Сколько у испанцев собак? — спросил я.

Этого они тоже точно не знали, но предполагали, что, во всяком случае, больше трех.

— Вы сможете провести наш отряд к лагерю, где на вас напали испанцы?

— Сможем.

— Надо идти туда! Если Матео жив и они держат его где-то связанным, то, вероятнее всего, там, где его схватили.

Негры не умели стрелять ни из луков, ни из ружей, зато хорошо метали копья, и я распорядился выдать каждому из них, кроме ножей и дубин, по два копья. Старший, по имени Мигуэль, подошел ко мне со смущенным выражением лица и спросил, может ли он просить меня о чем-то важном.

— Говори! — сказал я, приветливо на него взглянув.

— Мы трое!.. — Он показал на себя и двух своих товарищей и смущенно умолк. — Нас трое… — начал он опять. — Понимаешь!

— Ничего не понимаю! — ободрил я его улыбкой.

— Нам стыдно! Мы не трусы!.. Поверь нам!.. Мы правда не поняли призывов Матео!

— Вас никто за это не осуждает, — заверил я его.

— Нам стыдно, что он погиб, а мы убежали.

— Что делать! Так случилось!

— Мы хотим искупить…

— Искупить? Как?

— В бою! Своей кровью! Приказывай, что надо сделать! Дай нам любое задание!

Теперь я, в свою очередь, с немым волнением смотрел на возбужденного Мигуэля и его товарищей. Меня взволновал этот простой порыв душевного благородства, которого в этом человеке не смогла убить даже многолетняя каторга тяжкого рабства. Это ли не утверждало веру в человека, в человека вне зависимости от цвета его кожи!

Мысль была мимолетной, неуместной в эту тяжелую минуту. Я тут же пришел в себя и вернулся к реальной действительности.

В этот момент к нам подполз индеец из охранения и сообщил, что на той стороне поляны слышится какая-то подозрительная возня — похоже, скулит и рвется сдерживаемая на поводке собака.

— Ты не ошибаешься? — пытливо взглянул на него Манаури.

— Все рядом со мной тоже слышали, — заверил индеец.

Я поднес к глазам подзорную трубу. Было темно, луна скрылась за тучами, и все-таки я заметил в зарослях с противоположной стороны, правее нас шагах в ста, какое-то неясное движение.

— Внимание! — поднял я руку.

От стены зарослей отделилась фигура человека, бегом пересекавшего поляну. Я поймал его в фокус подзорной трубы. По одежде я распознал врага.

— Испанец! — предупредил я товарищей.

На нашу сторону поляны перебежал только один человек. Если там скрывались и другие испанцы, то, вероятно, это был разведчик.

— Его надо немедленно уничтожить! — прошептал я.

— Я! — Мигуэль стремительно повернулся ко мне. — Я беру его на себя!

— Отлично! — согласился я. — Но не один! Идите втроем!

— Хорошо!

— Помни, это их разведчик, он осторожен и хорошо вооружен. С ним будет нелегко!

— Мы постараемся!

— И, главное, без шума!

После их ухода мы остались на прежней позиции, внимательно следя за поляной, ожидая, не появятся ли новые враги. Никто не появился.

Сдавленный короткий хрип возвестил о безмолвной драме, разыгравшейся в чаще кустарника. Вскоре вернулись и негры. На их лицах читалось торжество.

— Все! — выдохнул Мигуэль и положил передо мной на землю добытое ружье и пистолет, не забыв и мешочки с порохом и пулями.

— Отлично!

— А это мне! — проговорил Мигуэль и показал сверкнувший сталью кинжал. Я кивнул головой в знак согласия.

— Это наш четвертый нож! — хохотнул Вагура.

В этот момент резкий лай неподалеку разорвал воздух и ударил по нашим нервам. Две собаки выскочили из кустов в том месте, откуда раньше появился испанец. Но они пошли не по его следу, а бросились наискось через поляну прямо к нашему укрытию. Вероятно, они давно уже учуяли нас.

— Стрелы! Отравленные стрелы! — прошипел Арнак индейцам.

Едва собаки добежали до первых отделявших нас от поляны кустов, как бешеным лаем тут же возвестили о найденной добыче. Пораженные сразу несколькими стрелами, они взвыли и на всем бегу грохнулись наземь, но, увы, поздно — мы были обнаружены.

И тут я совершил грубую ошибку, первую за весь поход. Зная, что находящиеся поблизости испанцы, выпустив собак, точно определили место нашего нахождения, я должен был тотчас скомандовать отход. Но я этого не сделал и позволил сначала нескольким индейцам собрать выпущенные в собак стрелы.

— Быстрее, — торопил я их.

Вдруг прямо против нас, с той стороны поляны, ослепительный блеск разорвал тьму, и воздух потряс грохот нескольких выстрелов. Их было восемь или десять, а может быть, даже одиннадцать — целый залп. Под градом свинца зашелестели кусты, в которых мы прятались. Ружья врагов были заряжены картечью.

Лежа на земле, я почувствовал жгучий удар в левую лопатку. К счастью, заряд прошел выше, лишь слегка задев кожу.

Справа и слева раздались приглушенные вскрики и стоны раненых товарищей.

Я рассчитывал, что после залпа испанцы бросятся в атаку. Но, очевидно, они не рискнули. Во всяком случае, из-за дыма, окутавшего противоположную сторону поляны, никто не появился.

— Будем стрелять из ружей? — спросил Вагура.

— Нет! — решительно возразил я. — Не стрелять! Ни в коем случае!.. Всем тихо отступить на сто шагов от поляны! Подобрать раненых! Быстрее!

Оказалось, что, кроме меня, было еще пятеро раненых, и среди них один, раненный в голову, в безнадежном состоянии потерял сознание, когда его переносили в тыл.

— Что делать с собаками? — обратился ко мне Арнак. — Забрать их с собой?

— Заберите.

Я решил до конца выдерживать принцип — не оставлять никаких следов. Испанцы могут предполагать что угодно, но чем меньше будут о нас знать, тем лучше. До сих пор они были в неведении, кем был и каким оружием располагал их противник…

Отступив от поляны шагов на сто, мы остановились. Расставленные на всех направлениях дозорные сообщали, что врага не видно и не слышно. Это нас тревожило и заставляло предполагать, что испанцы тайком что-то затевают. Я дал команду отходить дальше. Тем временем раненый индеец скончался. Его похоронили рядом с Раисули. Трупы испанцев и собак затащили в такие заросли, что и среди белого дня их не отыскал бы сам дьявол. Раненым, в том числе и себе, я наспех кое-как сделал перевязки. Одного тяжело раненного и неспособного больше сражаться мы отправили в тыл к женщинам, а сами двинулись в сторону моря, выслав вперед на несколько десятков шагов разведку. Теперь нас с учетом трех присоединившихся негров опять было шестнадцать, а оружия стало даже больше, чем прежде.

Более всего меня в эти минуты радовала твердость людей. Первая неудача не подорвала их духа. Они горели жаждой боя и мести. Это были прирожденные воины, не раз выходившие на тропу войны.

ЗАПАХ ПОРОХА И КРОВИ

Добравшись до берега моря, мы перешли на другую сторону поляны и по ее краю осторожно двинулись к месту, где засели испанцы, так метко накрывшие нас огнем. Но там мы их не застали. Заросли были пусты.

— Куда они могли деваться? — расстроился Арнак.

— Трудно сказать, — проворчал я, — можно предположить, что вернулись в лагерь. Будем искать.

От поляны, где мы находились, до лагеря было добрых полмили. Мы прошли уже больше половины пути, когда заметили впереди подозрительное движение. Соблюдая всяческие меры предосторожности, несколько испанцев прокладывали себе путь в том же направлении, что и мы. При свете лупы их фигуры ясно различались шагах в двухстах от нас.

— Догоним их! — загорелся Вагура.

— Нет, слишком близко их лагерь, — остановил я его.

— Мы их убьем быстро-быстро! Пойдем!

— Нет! Бой здесь не обойдется без шума.

— Ну и пусть, мы быстро их убьем!

— Рядом могут оказаться другие и напасть на нас сзади. Нет, нельзя!

Испанцы тем временем скрылись из вида. Опасаясь засады, я выслал вслед за ними двух разведчиков, а мы двинулись дальше, но несколько другой дорогой, держась ближе к берегу.

Небо на востоке начинало отливать свинцом, предвещая скорый рассвет, хотя в глубине острова царила еще глубокая ночь. И тут я вдруг ясно осознал, что в ближайший час неизбежно решится наша дальнейшая судьба и лишь десятки минут отделяют нас от последнего боя. Воздух был тих, безветрен, чуть слышно плескались о берег волны. Луна, переплыв на запад, искоса взирала на землю.

Какой-то темный предмет замаячил на море. Это была шхуна, стоявшая на якоре не дальше чем в двух-трех ружейных выстрелах от берега.

— Стоит прямо против лагеря, — прошептал Мигуэль.

Стали слышны неясные звуки, долетавшие откуда-то спереди, видимо, из лагеря.

— Похоже, — обратился я к негру, — испанцы расположились на том же месте, где был ваш бивак.

— Да, — согласился Мигуэль.

Несмотря на все напряжение, я не мог скрыть довольной улыбки: предусмотрительность, с какой мы укрывались, приносила свои плоды — враг все еще не представлял, с кем имеет на острове дело, и вел себя свободно, как дома.

Хотя время шло и звезды на небе уже померкли, нельзя было торопиться и в спешке упустить хоть какую-нибудь мелочь, от которой мог зависеть благополучный исход всего дела. Прежде всего следовало разведать обстановку, и, отложив ружья, мы впятером, Арнак, Манаури, Вагура, Мигуэль и я, отправились на разведку.

Заросли колючего кустарника по мере приближения к лагерю испанцев редели. Почва становилась каменистее, и чем ближе к морю, все больше попадалось камней и валунов. Здесь не было даже кокосовых пальм — обычного украшения других берегов острова. Лагерь Матео лежал на открытом месте. Тут виднелись еще остатки трех шалашей, поставленных неграми и разрушенных во время событий последней ночи.

Из-за отсутствия укрытия подойти к лагерю ближе чем на сто шагов нам не удалось. Испанцы из отряда, несколько минут назад шедшего перед нами, только что вернулись в лагерь и с явным возбуждением делились своими впечатлениями о пережитых приключениях с оставшимися здесь сородичами. На костре что-то варилось.

— Сколько их? Считайте! — распорядился я.

Считали все. Их было одиннадцать.

— Кажется, все здесь! — сказал я. — Четверо убиты, значит, всего пятнадцать. Столько мы и видели их на шхуне.

Это был важный факт. Следовательно, в лесу за спиной у нас никого не осталось.

— А собак не видно?

— Нет, не видно. Наверно, их было только пять и все убиты.

Испанцы пребывали в состоянии крайнего возбуждения. К сожалению, мы находились слишком далеко, и Манаури не мог разобрать, о чем они спорили. Впрочем, это нетрудно было понять по их жестам. Одни возбужденно убеждали в какой-то опасности, другие с ними не соглашались.

В конце концов они разделились на две группы, и одна группа отошла в сторону.

Мы напрягли зрение… и сердца наши забились сильнее. Там, на земле, лежали связанные люди. Одного из них испанцы подняли и поставили на ноги.

— Матео! — прошептал Мигуэль.

К сожалению, Мигуэль ошибся. Это был не Матео, а другой негр из его группы.

Испанцы, как видно, добивались от него ответа на какие-то вопросы, но он молчал, и они подтащили его ближе к костру.

Там, чуть в стороне от других, сидел молодой человек, отличавшийся богатым убранством, — без сомнения, их предводитель, поскольку все обращались к нему с подчеркнутым почтением. Я навел на него подзорную трубу. Это был юноша лет двадцати, не более, с черными тонкими усиками и такими нежными и правильными чертами лица, что в первый миг его можно было принять за красивую девушку, если бы не усы.

Юноша встал, вытащил из костра горящую головешку и с жуткой усмешкой, какую я никогда бы не смог себе представить на столь прекрасном на вид лице, приблизился к связанному негру и стал жечь его тело, прикладывая пылавшую головню то к щекам, то к животу и ногам несчастного.

Тут я понял грозившую нам опасность: враги хотели вырвать у пленного показания. Если им это удастся, мы будем раскрыты.

— Нельзя терять ни минуты! — Я резко оторвал трубу от глаз.

Мои спутники и сами видели, что творится в лагере, и поняли обстановку. Не понадобилось много слов, чтобы разъяснить план, напрашивавшийся сам собой.

— Срочно за подмогой и быстрее обратно! Окружим испанцев, чтобы ни один не смог уйти в заросли. Здесь со мной будет Арнак со своим отрядом! Справа — Вагура, слева — Манаури! Ударим все вместе по моему сигналу! Я крикну или выстрелю…

— Хорошо! — с мрачной решимостью буркнул Вагура.

— Не забудьте мой мушкет, — бросил я вслед уходящим.

Мы остались вдвоем с Мигуэлем. Испанцы продолжали пытать несчастного негра. Потом юнец приказал подвести к нему другого пленника и подверг его еще более тяжким пыткам. Этот оказался менее стойким и начал кричать.

Я оглянулся: индейцев не было. Начинало сереть, отчетливее становились контуры валунов, обретали окраску ближайшие кусты. Светало.

Мигуэль бормотал под нос испанские слова, полные отчаянного нетерпения. Там, у костра, испанцы плотным кольцом окружили негра, внимательно вслушиваясь в его слова.

«Если бы дать сейчас по ним залп, — подумалось мне, — можно бы уничтожить сразу всю банду».

Испанцы, видно, узнали от пытаемого любопытные вещи, ибо среди них поднялся настоящий переполох. Одни тут же бросились к оружию, составленному неподалеку в козлы. Другие стали лихорадочно совещаться. Я содрогался при мысли, что они успеют уйти в лес. Тогда нам не только не видеть победы, но сомнительно, удастся ли вообще спастись.

Шорох за спиной. Арнак. За ним его отряд. Камень свалился у меня с сердца.

— Где Вагура? — прошептал я.

— По пути к месту, как ты велел.

— Ага!

— Вот два мушкета и еще ружье.

Вагуре, направленному на правый фланг, идти было дальше всех, и приходилось ждать, пока он доберется до места.

Все теперь решали и могли оказаться роковыми секунды.

О благословенная болтливость испанцев! Стоя у костра, они все совещались, размахивая руками и часто поглядывая на небо в ожидании, видимо, полного рассвета. Было уже настолько светло, что я взял для пробы на мушку красавчика юнца, и он великолепно просматривался в прорезь.

Будь на месте испанцев славные охотники из вирджинских краев, они давно бы уже заняли оборону или двинулись на врага. Испанцы же в своей безмерной гордыне не могли осознать, что вместо забитых рабов встретили на острове организованного противника. И медлили.

— Вагура добрался до места, как ты думаешь, Арнак? — спросил я.

— Давно!

Слова эти прозвучали словно приговор. Я тщательно выбирал цель для сигнального выстрела, но тут в лагере вдруг началось движение. Испанцы пришли наконец к какому-то решению, и часть из них с ружьями в руках быстро двинулась влево от нас, к позиции Манаури.

— Арнак! — прошептал я. — Крикни, да погромче! — А сам прицелился в ближайшего испанца, находившегося от меня в каких-нибудь восьмидесяти шагах.

Боевой клич юноши заставил испанцев остановиться как вкопанных. Этого мгновения оказалось достаточно, чтобы выстрел из моего мушкета попал в цель — еще не рассеялся дым, а я уже видел падающего врага.

И сразу же с трех сторон раздались грохот выстрелов и воинственные клики индейцев. К сожалению, огонь их не дал ожидаемых мной результатов. То ли они плохо целились, то ли — и это наиболее вероятно — слишком большим было расстояние, но никто из испанцев, кроме убитого мной, не упал. Возможно, были легкораненые, но серьезного урона врагу наши пули не нанесли.

После залпа индейцы сразу же ураганом ринулись на врага. Испанцы, придя в себя, открыли ответный огонь. Но стреляли они торопливо и в спешке тоже промахивались. Тем не менее урон нам они все-таки нанесли: двое или трое индейцев упали. Испанцы тут же отбросили ружья и схватились за шпаги и пистолеты.

Неудачу залпа из ружей индейцы с лихвой восполнили стрелами. Лук был верным их оружием. Лук и решил исход сражения.

С воинственными воплями в неудержимом порыве индейцы бросились на врага, окружив его с трех сторон, и с расстояния в несколько десятков шагов выпустили стрелы. Убийственные стрелы: трое-четверо испанцев со стоном рухнули на землю. Остальные, видя свое поражение, бросились назад. Несколько человек бежали к морю, и преследовать их не имело смысла. Большинство же пыталось пробиться к лесу. Напрасно. Их догоняли стрелы, копья. Ярость охватила мстителей, ничто не могло устоять перед их порывом.

Хрипы умирающих, стоны раненых, проклятия сражающихся, клубы дыма и пыли, заслонившие поле, едкий запах пороха и крови — все слилось в страшную картину боя.

Ни одному из врагов уйти в лес не удалось.

Я подозвал Арнака, старавшегося быть все время поблизости от меня, и поручил ему собрать людей. В этот момент раздался возбужденный крик Мигуэля:

— Туда убежали! Туда убежали!

Действительно, несколько испанцев, спасаясь от стрел атакующих индейцев, убегали к морю.

— За ними! — вскричал Мигуэль и первым бросился вперед. За ним последовали остальные.

Примерно в ста шагах от лагеря трое убежавших испанцев успели добраться до лодки и с лихорадочной поспешностью столкнули ее в воду. Когда мы добежали до берега, они плыли уже вне досягаемости для наших выстрелов.

Лодка испанцев устремилась к выходу из небольшой бухты, горловина которой суживалась до нескольких десятков шагов. С одной ее стороны поднимались невысокие скалы, противоположная сторона была пологой и песчаной.

Все наши бросились к скалам. Однако Манаури быстро оценил обстановку и часть индейцев направил на противоположную, пологую сторону пролива, чтобы лодка оказалась между двух огней.

Испанцы опередили нас на порядочное расстояние и гребли как одержимые, стремясь добраться до пролива раньше нас. Поначалу казалось, им удается осуществить это намерение. Но долго грести в таком бешеном темпе было невозможно. Вскоре они устали, и лодка продвигалась вперед все медленнее.

Когда первые индейцы добрались до скал, испанцы как раз вошли в теснину, шагах в пятидесяти от берега. В воздухе мелькнули первые стрелы, выпущенные из луков. Несколько индейцев в запальчивости бросились в воду, чтобы вплавь добраться до врага. Стрелы, как я успел заметить на бегу, метко попадали в цель.

Испанцы прилагали лихорадочные усилия, пытаясь уйти от проклятой скалы, но неосмотрительно близко подплыли к противоположному берегу пролива. А сюда тем временем подоспела погоня, высланная Манаури.

Раздался выстрел. Это один из испанцев выстрелил из пистолета в пловцов. С правого, пологого берега тотчас же прозвучал ответный ружейный выстрел. В лодке — стоны и крики. Картечью, словно серпом, скосило гребцов. Их постигла судьба, какую они заслужили.

Когда я добежал до скалы, лодку подтягивали уже к берегу. На дне ее лежали испанцы, и среди них — красавец юнец. Трупы стали вытаскивать из лодки, и тут оказалось, что хитроумный юнец лишь слегка ранен и только притворился мертвым. Индейцы узнали его и буквально впали в неистовство. Они хотели тотчас же его убить, но я решительно этому воспротивился.

— Почему ты его защищаешь? — разъяренно набросились они на меня.

Я заслонил испанца своим телом. В необузданном бешенстве они схватили меня за руки и пытались оттащить силой.

— Арнак! Вагура! — крикнул я.

Арнак подбежал ко мне. Вагура был на противоположной стороне пролива.

— Что случилось? — На лице юноши отразился испуг.

Концом лука Арнак с такой силой ткнул ближайшего воина, что тот, отпустив меня, зашатался. При этом Арнак разразился какой-то гневной тирадой по-аравакски. Вероятно, речь шла о почтении ко мне, ибо воины хоть и с явной неохотой, но отступили от меня на несколько шагов. Однако они не успокоились и, гневно указывая на молодого испанца, требовали его смерти.

— Почему ты не хочешь, чтобы его убили? — обратился ко мне Арнак.

— Сначала надо его допросить! Нужно узнать, что замышляют на Маргарите. Возможно, там готовят еще одну погоню.

— Твоя правда, Ян! Но потом ты позволишь его убить!

— Черт с ним! Делайте с ним потом что хотите!..

Арнак растолковал индейцам мои намерения относительно пленного, но, как видно, не встретил у взбешенных собратьев особого понимания. Теперь только Прояснилась наконец причина их возбуждения и упорства: оказалось, что этот юнец был сыном самого жестокого из рабовладельцев Маргариты, дона Родригеса, того самого дона Родригеса, который приказал отдать на растерзание псам брата несчастного Матео. А сам юнец, такой же бесчеловечный и жестокий, как и его отец, всегда зверски измывался над рабами.

К счастью, Манаури сумел разрядить обстановку, заверив всех, что преступника не минует справедливая кара. И воины понемногу остыли. Испанца связали по рукам и ногам, бросили обратно в лодку, и два индейца, сев на весла, повели ее к лагерю.

Все еще стоя на вершине скалы, мы со сжатыми кулаками следили за шхуной. Оказалось, на ней оставались два не замеченных нами прежде испанца. Теперь они подняли якорь и распустили паруса. Всходило солнце, дул легкий утренний ветерок. Его порывы надули паруса, и стройный корабль поплыл. Нечего было и думать догнать его на лодках, стоявших в бухте.

— Корабль удирает! — мрачно заметил Арнак. — Если бы его удалось захватить, мы легко добрались бы на нем на Большую землю. Двое все-таки уцелели!

Для меня же их бегство являлось причиной более серьезной тревоги, и я не стал скрывать своих опасений от Арнака и Манаури.

— Эти два испанцы поплывут, конечно, на Маргариту. Там они поднимут тревогу, и через два-три дня сюда явится такая сила, что вмиг разделается с нами… Для нас остается одно спасение…

— Я знаю!

— Ну?

— Бежать на Большую землю!

— Верно! Нельзя терять ни минуты! У нас четыре лодки и два плота…

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ И СУД

Вернувшись в лагерь, мы первым делом занялись спасенными неграми. Трое из них, сильно покалеченные, были живы, четвертый, к несчастью, мертв

— Матео. Испанцы зверски надругались над его телом, его просто невозможно было узнать. Каждую минуту в лагерь могла вернуться его жена, за которой уже послали, и потому я велел поскорее захоронить останки Матео, чтобы избавить молодую женщину от страшного зрелища.

Из группы Матео недосчитались еще двух негров. Манаури отправил в заросли нескольких индейцев обыскать окрестности, и вскоре были обнаружены их трупы. Теперь, по крайней мере, мы знали, что никого из заблудившихся в лесу не осталось.

Пока индейцы готовили к отплытию две лодки — мы собирались переправить на них раненых в мою пещеру, — я в присутствии Манаури, Арнака и Мигуэля допрашивал пленного. Сколько же дерзости, цинизма и наглости было в этом молодом выродке! На мои вполне корректные вопросы он отвечал лишь отборными ругательствами и гнусностями. Я не переставал удивляться, как из этих нежных уст мог изливаться поток таких мерзостей.

Надменность его не знала предела. Когда я заметил, что ему следовало бы вежливее отвечать человеку, который как-никак спас его от неминуемой смерти, он только издевательски расхохотался мне в лицо. В самонадеянной его башке не укладывалось, что кто-то может посягать на его жизнь.

— Похоже, ты совсем обезумел! — проговорил я. — Взгляни на трупы своих товарищей.

— Ха!.. Не забывай, кто я!

— А кто ты?

— Сын губернатора! Никто из этих рабов не смеет коснуться меня. А ты, паршивый предатель нашей расы, будешь первым болтаться на веревке.

Меня так и подмывало влепить этому негодяю пощечину, но я вовремя удержался.

— Значит, ты думаешь, что сын губернатора неприкосновенен?

— Да! — Он презрительно скривил лицо.

Удивительное лицо! Даже эта гримаса не могла лишить его невыразимой привлекательности. Невероятно: страшный демон в обличье ангела.

— Ошибаешься! — заметил я. — Жизнь твоя висит на волоске.

Юнец нагло расхохотался.

— Завтра сюда явятся люди, которые покажут вам, мерзавцам, кто здесь господин, а кому висеть на суку…

— Какие люди?

— Не знаешь какие? С Маргариты.

— Зачем им сюда являться?

— Ты что, ослеп? Разве ты не видел нашего уплывшего корабля? Как ты думаешь, куда он направился, а?

Вот, значит, на чем основывалась его самоуверенность! Упования, надо сказать, не иллюзорные и не призрачные, хотя он и не ведал о моих намерениях относительно его будущего. Дело в том, что я решил защищать его жизнь любой ценой, пусть бы даже все индейцы ополчились против меня, — и защищать, конечно, не ради его прекрасных глаз, а ради нашей же безопасности. Он был сыном именитого испанца — это не подлежало сомнению,

— и, значит, жизнь его в наших руках как заложника могла оказать нам неоценимую услугу в случае нашествия на остров преследователей с Маргариты. Это могло стать ключом к нашей свободе.

Во время этого дознания со стороны моря раздались вдруг крики. Оттуда к нам бежало несколько индейцев.

— Корабль! — кричали они. — Корабль!

Мы было подумали, что легки на помине преследователи с острова Маргарита, но не это явилось источником шума. Напротив, новость оказалась сверх ожиданий радостной.

Утром, на восходе солнца, в море поднялся ветер, но продержался он не более получаса, а потом совсем стих. На море установился полный штиль. На острове случались иногда такие минуты, но длились они не больше часа-двух, а около полудня всегда поднимался сильный ветер.

Шхуна не успела проплыть и мили, как паруса ее безжизненно повисли при полном безветрии, и корабль потерял ход. Лагерь наш забурлил. Известие об остановке корабля пробудило серьезную надежду, что нам удастся еще его догнать. Все, кто только мог, хватали первое попавшееся под руку оружие и со всех ног мчались к лодкам.

Среди всеобщего возбуждения и суматохи не следовало терять головы. Подозвав Арнака, Вагуру и Манаури, я предложил им следующий план: берем две лодки, на которых прибыл сюда Матео с отрядом; на большую сажусь я с Арнаком, на меньшую — Вагура. Грести будут все здоровые, кроме нас троих,

— мы будем стрелять, и потому руки у нас не должны дрожать. С собой заберем все дальнобойные мушкеты, а для повышения дальности их стрельбы увеличим заряд пороха. Часть мушкетов зарядим пулями, а часть — картечью.

— Остальным вообще не брать оружия? — спросил Вагура.

— Пусть берут, это не повредит, но лишь бы не мешали нам троим целиться.

— О-ей! — вскричал Арнак. — Хорошо прицелиться — самое главное!

Манаури выразил полное согласие и тотчас принял на себя командование гребцами, рассадив их по двум лодкам. Мы тем временем зарядили ружья, взяв с собой восемь мушкетов.

— Прихватим и маленькую шлюпку испанцев, — решил я в последний момент, — пусть отвлечет на себя внимание.

Для этой шлюпки хватило трех человек.

Не прошло и четверти часа, как мы отчалили от берега. Гребцы изо всех сил работали веслами — только мелькали смуглые спины. Я встал на носу лодки, Арнак — на корме. Выйдя из бухты, мы оказались в открытом море, тихом и спокойном, как озеро в погожий день. Шхуна стояла как вкопанная, будто на якоре. Паруса ее бессильно свисали.

Едва испанцы нас заметили, они как ошалелые заметались по палубе, то хватаясь за паруса, то что-то перетаскивая. В подзорную трубу я видел, как они заряжали мушкеты.

Расстояние между нами быстро сокращалось. Гребцы не жалели сил. Пот ручьями стекал по их спинам. Зной становился все нестерпимее. Тела гребцов истощены были долгой неволей, здоровье подорвано, но эта решительная минута придала им новые силы.

До корабля оставалось четверть мили. На море по-прежнему ни ветерка. Теперь не оставалось сомнений, что мы достигнем цели и шхуна от нас не уйдет. Два испанца могли, защищаясь, нанести нам урон, но окончательная победа должна быть за нами.

Я переглянулся с Арнаком и велел ему еще раз напомнить гребцам, как себя вести: едва только мы подойдем на расстояние выстрела, поднять весла, лечь на дно лодки и не шевелиться.

По носу шхуны шел высокий борт, зато корма была низкой и незащищенной. Поэтому мы обошли корабль сзади. Испанцы, предвидя этот маневр, установили на корме два ящика, за которыми и укрылись.

— Внимание! — крикнул я Арнаку. — Применю небольшую военную хитрость, возможно, они поддадутся.

Я решил выстрелить по испанцам картечью с большого расстояния, рассчитывая вывести их из равновесия и заставить тоже выстрелить. Тогда у них не останется времени перезарядить ружья. Так я и сделал. Шагов с двухсот от кормы шхуны я выстрелил из мушкета, целясь высоко над головами противника. Было ясно видно, как картечь ударила по парусам и палубе корабля. Тут же я схватил второе ружье и прицелился, словно собираясь стрелять вторично. Испанцы, и без того возбужденные, не выдержали и опрометчиво выстрелили. Пули их, как я и предполагал, не долетели и ударили по воде в нескольких десятках шагов от нас.

— Гребите! Быстрее! — крикнул я индейцам. — Теперь прямо на них!

Несколько сильных ударов веслами приблизили нас к кораблю на нужное расстояние.

— Внимание! — закричал я. — Буду стрелять!

— Я тоже? — спросил Арнак.

— Только когда увидишь цель.

Гребцы повалились на дно лодки, продолжавшей по инерции плыть. Она шла плавно, как по маслу, ни чуточки не качаясь.

У испанцев, как видно, было только два ружья, из которых они выстрелили, и теперь, прячась за ящиками, они торопливо их перезаряжали. Из-за укрытия время от времени появлялась то макушка, то локоть, то колено, но лишь на короткое мгновение, не дававшее возможности прицелиться. Несмотря на спешку, противник был начеку.

Но вот чуть больше, чем прежде, появилась спина, и я тут же выстрелил, целясь под лопатку. Пуля попала в цель. Испанец вскрикнул и, потеряв над собой контроль, вскочил. Грохнул еще один выстрел, на этот раз из ружья Арнака, и противник упал смертельно раненный.

Тем временем второй испанец, воспользовавшись замешательством, выстрелил. Ружье его было заряжено картечью. Двое индейцев, лежавших на дне лодки, оказались раненными в спину. Теперь ружье противника вновь было разряжено, и я решил взять корабль на абордаж. Но это не удалось. Со шхуны снова прозвучал выстрел. Очевидно, испанец воспользовался заряженным ружьем погибшего. К счастью, секундой раньше в него выстрелил со второй лодки Вагура, и хотя не попал, но испанец в испуге тоже промахнулся.

Решив теперь быть осторожнее, мы не спускали глаз со шхуны и стреляли всякий раз, как только враг хоть чуточку появлялся из-за ящика. Таким путем мы обрекли его на неподвижность и рассчитывали, что рано или поздно наша пуля его настигнет.

Не знаю, сколько минут мы так его выслеживали, стреляя раз за разом, как вдруг развязка наступила совершенно неожиданно. Увлеченные боем, мы совсем забыли о маленькой шлюпке с тремя гребцами. За ними никто не следил. А они тем временем обошли шхуну и, пока мы привлекали к себе все внимание испанцев, подплыли к кораблю со стороны носа и незамеченными вскарабкались на борт. Каково же было наше удивление и даже изумление, когда на шхуне раздался вдруг воинственный клич трех индейцев, бросившихся на противника. Луки и копья вмиг решили исход борьбы. Шхуна была паша.

Возможно ли описать мою радость, да что там — безмерный восторг, охвативший меня, когда, взбираясь на палубу испанского корабля, я осознал всю значительность этой минуты? Подойдя к верным своим друзьям, Арнаку, Вагуре, Манаури и остальным индейцам, я взволнованно пожал им руки.

— Победа! — только и мог я проговорить.

— Путь открыт! — добавил Арнак, окидывая взором горизонт на юге, где в дымке вырисовывалась линия материка.

— Да, теперь открыт!

Несколько индейцев, обученных в неволе управляться с парусами, остались на корабле, чтобы, дождавшись ветра, подвести его ближе к лагерю, остальные разместились в трех лодках и направились на них к берегу.

Когда мы вошли в бухту, Манаури знаками дал мне понять, что хочет говорить со мной наедине, в присутствии одного только Арнака как переводчика, и, выйдя на берег, мы тут же отошли в сторону.

— Воздух стал чистым, — начал вождь, — путь свободен. Как ты думаешь, когда мы покинем остров?

— Как можно скорее. Через два-три дня.

— А может, раньше? Разве ты не боишься, что с Маргариты приплывут новые люди?

— Сейчас пока нет. Но позже, через неделю, дней через десять, это не исключено.

— Значит, чем скорее мы отсюда уплывем, тем для нас лучше?

— Конечно.

Я вопросительно взглянул на Манаури, ибо не мог себе представить, что он отзывал меня в сторону для того лишь, чтобы обсудить время отъезда. И оказался прав. Речь шла о жизни молодого пленника.

— Ты защищал его, — сказал Манаури, глядя мне в глаза с каким-то особым выражением, — поскольку хотел добиться от него сведений о Маргарите. Он оскорблял и тебя и нас и ничего не сказал. Ты думаешь, что-нибудь изменилось и теперь он заговорит?

— Давай попробуем.

Манаури прищурил глаза и с непоколебимым упорством покачал головой.

— Нет, Ян! Не надо пробовать, он ничего не скажет! Да теперь это и не нужно!.. Убьем его!

Впервые здесь Манаури высказался с такой твердостью. В сражениях последней ночи, бесспорно, достигнута была и еще одна победа — моральная: в Манаури умер раб и возродился вождь.

Я изложил ему свои мысли насчет юнца, заметив, что нам выгодно держать молодого испанца в качестве заложника как можно дольше.

— Заложника?

— Именно.

— Разве ты не сказал сейчас, что мы отплывем в ближайшие два-три дня, а за это время враг нас не найдет?

— В наших обстоятельствах может случиться любая неожиданность, а мудрый вождь должен предвидеть всякие возможности!

У Манаури вообще было скорее доброе, даже мягкое выражение лица, но в эту минуту черты его казались твердыми, словно высеченными из гранита.

— Мудрый вождь прежде всего считается с тем, что думают и говорят его воины. Поэтому, Ян, выход только один: пленника надо убить!

— А тебе не кажется, что это будет похоже на убийство беззащитного?

— Убийство? Беззащитного? — Манаури возмущенно подчеркнул это слово.

— Справедливую кару ты называешь убийством? Нет, Ян! Мы учиним над пленным честный суд. Мнение сможет высказать каждый, и ты тоже — если захочешь, в его защиту, — но справедливость должна восторжествовать. — Потом он язвительно добавил: — Белые люди тоже ведь устраивают суды, но у них это очень далеко от справедливости.

И к чему я так вступался за молодого испанца, создав впечатление, что питаю к этому преступному выкормышу какое-то особое пристрастие? Не о нем ведь я пекся, а о нашей общей безопасности!

В бою за лагерь погибли два индейца и один негр. Мы похоронили их рядом с Матео. Над могилой великана насыпали громадный холм, отдавая дань уважения бесстрашному человеку. В этой работе я принял самое активное участие, чтобы все видели, что не был на него в обиде. Его обоснованная неприязнь к белым находила у меня полное понимание.

По мере того как солнце поднималось выше, ветер стал усиливаться. Около полудня шхуна вошла в бухту и бросила якорь. Теперь все, за исключением трех дозорных, были в лагере. Манаури тотчас потребовал суда над пленным.

Неподалеку от лагеря одиноко стояло невысокое дерево, под которым и собрались все наши люди. Подле меня по бокам сидели Арнак и Вагура. У ближайших кустов лежал связанный испанец. Горделивый юнец, почувствовав, к чему клонится дело, скис, не осыпал нас больше ругательствами и подавленно молчал.

Манаури в скупых словах обрисовал его преступления перед рабами на острове Маргарита и предложил присутствующим решить его судьбу. Все без исключения, здоровые и раненые, мужчины и женщины — а их было двое: негритянка Долорес и вдова Матео, индианка Ласана, — единогласно высказались за смерть.

Затем Манаури обратил взгляд в мою сторону и предложил мне в заключение высказать свои соображения.

— Зачем тебе мое мнение? — спросил я. — Все требуют его смерти, значит, будет так, как того хочет большинство. Мое мнение здесь ни к чему!

— Ошибаешься, Ян! Мы ценим твое мнение. Тебе мы обязаны победой над испанцами! Мы ценим твое мужество и ум. Ты наш друг и товарищ. А кроме того, ты тоже белолицый, и, значит, твой суд будет самым праведным.

— Так чего ты от меня хочешь?

— Скажи, заслужил этот молодой испанец смерть или нет?

— Заслужил! — ответил я без колебаний.

Мой ответ, переведенный присутствующим Арнаком, вызвал бурную радость и всеобщее ликование. Я попросил тишины и сказал, что должен кое-что добавить.

— Пожалуйста, говори!

— Молодой испанец заслуживает смерти, и смерть от нашей руки его не минует. Но умереть он должен не сейчас и не здесь.

— А где и когда?

— Позже, после нашего благополучного прибытия в ваше родное селение.

В ответ на эти слова разразилась целая буря протеста. Нет, они требовали его немедленной смерти! В сердцах их накопилось столько горечи и желчи, что они как одержимые отметали всякий голос рассудка и возмущенно отвергали мысль о заложнике. Я понял, что бури этой не удается унять. Вопрос о немедленной смерти пленника был предрешен.

Едва страсти утихли, как разразился новый спор по поводу того, какой смертью должен умереть осужденный.

— Нет, нет, никаких пыток! Никаких мучений! Если честному человеку приходится убивать, он убивает, не обрекая виновного на муки! Так умрет и испанец!

Опять поднялась целая буря. Но я твердо стоял на своем и не думал уступать. Когда крики немного утихли, я повысил голос:

— Только бесчеловечные чудовища издеваются над беззащитными! Если вы хотите остаться моими друзьями, вы должны вести себя по-человечески. Если вы хотите сохранить мою дружбу, будьте настоящими воинами! Пусть вернется к вам разум! Слушайте, что я вам говорю! Это мое последнее слово!

Арнак, Вагура и Манаури активно меня поддержали, но несколько горячих голов продолжали настаивать на своем и настраивали против нас других. Я оставался непреклонным, хотя последствия и могли оказаться для меня пагубными.

И вдруг воцарилась тишина. Слова попросила женщина. Да, вдова Матео, Ласана. Она приблизилась ко мне и, указывая на меня пальцем, стала что-то говорить. Она отличалась от других необыкновенной выдержкой и обаянием, голос у нее был глубокий и сильный, приятного тембра.

— Что она говорит? — шепнул я Арнаку.

— Она говорит, что правда на твоей стороне… Что они должны тебя слушать, и она, жена Матео, этого требует… И еще… хо-хо!

— Что: хо-хо? — спросил я тихо.

— Интересные вещи мы о тебе узнаем!

Арнак посмотрел на меня искоса, и, что бывало редко, лукавая улыбка появилась на его лице.

— О-ой! — воскликнул и Вагура, поглядывая на меня.

— Да говорите же вы наконец, в чем дело!

— Она говорит — ты великий человек… и дружбу такого человека надо ценить, еще она говорит…

Я не был уверен, не преувеличивают ли мои друзья, Но, как бы там ни было, слова индианки произвели сильное впечатление на слушателей и оказались решающими. Я издали поблагодарил женщину улыбкой.

Дальше все происходило спокойно и в полном согласии.

Было решено повесить испанца на том самом дереве, под которым вершился суд. Ему развязали путы на ногах и подвели под дерево. Глаза у него от страха остекленели, он хотел что-то крикнуть и не успел — суд свершился. И тут с лицом его произошла разительная перемена: черты, прежде столь прекрасные и нежные, вдруг обрели отвратительное выражение изуверства — качества, которое, видимо, составляло при жизни всю суть его мерзкой натуры.

Вся сцена эта могла бы произвести гнетущее впечатление, если бы я не оценил верно основной ее смысл: это была не просто месть двух десятков униженных и оскорбленных индейцев и негров — это была заслуженная кара, справедливое возмездие угнетенных.

Я ОТКРЫВАЮ ЧЕЛОВЕКА

После свершения этого тягостного акта мы переправили своих раненых из лагеря на борт шхуны и пустились в путь вдоль острова. Ветер дул с севера, и, плывя поначалу на восток, мы имели его с левого борта, а потом — прямо по носу. Шхуна была маневренной и хорошо слушалась руля. Удачная парусная оснастка позволяла, перекладывая галсы, неплохо идти и под ветер. Все три лодки мы укрепили за кормой.

Еще задолго до вечера нас приветствовали ставшие родными окрестности, и вскоре мы бросили якорь в четверти мили от берега прямо против холма. В пещере все оказалось в полном порядке. Индианки, обрадованные нашим возвращением, тут же приготовили пищу, а раненых перевязали.

Всех способных двигаться я собрал на краткий совет, чтобы обсудить, когда нам лучше покинуть остров.

— Как можно скорее! — заявил Манаури. — Лучше всего завтра утром!

— Хорошо, завтра утром! До захода солнца остается три часа, и работы у нас хоть отбавляй.

Прежде всего надо было собрать с поля кукурузу. Правда, на шхуне обнаружились большие запасы провизии, но жаль было бросать созревшую кукурузу, которую мы столько недель лелеяли и холили, оберегая как зеницу ока.

Все дружно принялись за уборку урожая, и вскоре около двух десятков корзин наполнились золотистым зерном.

Еще забота: у нас было теперь четыре шлюпки — флотилия, пожалуй, великоватая. Что делать с самой большой лодкой, которая своей тяжестью наверняка лишь снижала бы маневренность шхуны? Порешили оставить ее на острове, а чтобы защитить от непогоды — затащить в пещеру и заложить там камнями.

Незадолго до захода солнца общими усилиями мы переволокли лодку в пещеру. Когда, трудясь в поте лица, мы наконец справились и с этим делом, дневной свет еще не померк. И тут меня осенила мысль оставить о себе на острове память и вырезать ножом на борту лодки свое имя.

На носу лодки я выдолбил слова: John Bober — и тут же заколебался: почему John, а не Ян? Однако сделанного было уже не поправить, и потому я добавил еще одно слово: Polonus. А под ним год: 1726.

За ужином Манаури с торжественным видом попросил минуту внимания. Обращаясь к неграм, он выразил сомнение, сумеют ли они сами, без помощи, устроиться на Большой земле и не попадут ли вновь в руки к испанцам. В связи с этим он предложил им не только гостеприимство и приют в индейском селении, но и принятие их в племя араваков на равных правах со всеми его членами. Негры встретили эти слова с глубокой благодарностью. Потом Манаури обратился ко мне и заверил, что племя окажет мне всяческое содействие, чтобы помочь благополучно добраться до островов, расположенных неподалеку от устья реки Ориноко и заселенных англичанами. Затем он добавил:

— Но если сказать по совести, то нам хочется, чтобы ты оставался у нас гостем как можно дольше, и даже на вею жизнь! В дружбе, уважении и еде ты, Ян, не будешь знать у нас недостатка!

Я от всего сердца поблагодарил его за добрые слова и искреннее приглашение.

В последний день пребывания на острове мы пробудились задолго до рассвета и принялись перевозить на шхуну имущество и раненых. Имевшееся у нас огнестрельное оружие я решил подарить индейцам после прибытия в их селение и с особым вниманием следил, чтобы его ненароком не повредили. У нас было около тридцати мушкетов и ружей с большим запасом пороха и пуль — мощь, разумное использование которой могло гарантировать свободу и само существование араваков на много-много лет вперед. Арнаку и Вагуре, лучше других понимавшим значение этого оружия, я доверил его сохранность.

Якоря мы подняли лишь около полудня, когда посвежел ветер, и курс взяли прямо на восток, стремясь подольше не приближаться к материку, с тем чтобы не попасть во встречное течение. Всего нас на шхуне было тридцать человек: нападение испанцев стоило жизни одиннадцати несчастным, в том числе одной женщине и трем детям. Дорого-доставался нам путь к свободе!

Стоя на палубе, опершись о борт, Арнак, Вагура и я провожали взглядом удаляющийся остров, остров Робинзона, как я его когда-то назвал. Мы прожили на нем более четырехсот дней, тяжких и напряженных, дней упорной борьбы с болезнями, с дикими животными и с людьми, дней почти непрерывного изнурительного труда и лишений, а порой и отчаяния.

Прощаясь с пальмами, тающими в голубой дали, глядя на исчезающий за горизонтом холм, с которого я столько раз тщетно искал взглядом спасения в пустынном море, я не слал проклятий острову, узником которого столь долго был. На необитаемом острове, как ни странно, я открыл бесценный клад — я открыл человека в себе самом и в своем ближнем.

Именно здесь с незрячих глаз моих спала пелена предубеждений к людям иной расы, здесь сердце мое изведало тепло подлинной человеческой дружбы.

Нет, я не поминал лихом безлюдного острова!

Кто-то сзади подошел к нам и остановился рядом со мной. Ласана. Одной рукой она прижимала к себе ребенка, а другой, как и мы, оперлась о борт. С минуту она смотрела в сторону острова, потом перевела взгляд на меня. Мне показалось, что ее огромные агатовые зрачки излучали тепло.

Я положил свою ладонь на ее руку. Индианка не отстранилась.

Note1

Каперство (с середины XVII в. вплоть до 2-й половины XIX в.) — узаконенные государством военные действия частных судов против неприятельских судов, а также судов нейтральных стран, занимающихся перевозкой грузов для неприятельского государства; морской разбой.

(обратно)

Note2

Речь идет, вероятно, о туканах — типичных обитателях Южной и Центральной Америки (здесь и далее прим. пер.).

(обратно)

Note3

Эти птицы, довольно распространенные в Южной Америке, охотно живут вблизи человеческого жилья. Индейцы называют их «ани». Название это, распространенное и среди португальцев в Бразилии, перешло в официальную терминологию орнитологии. Латинское их название Crotophaga ani.

(обратно)

Note4

Это, бесспорно, была красная носуха (Nasua rufa) — зверек из семейства енотовых, широко распространенный в лесах Южной и Центральной Америки.

(обратно)

Note5

Из описания можно предположить, что это были известные в Южной Америке грызуны — агуты (Dasuprocta aguti).

(обратно)

Note6

Не вызывает сомнения, что это были капибары, известные также под названием водосвинки (Hydrochoerus capybara).

(обратно)

Оглавление

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

ОТ АВТОРА

В УСТЬЕ ДЖЕЙМС-РИВЕР

ПИРАТСКИЙ КОРАБЛЬ

КАПИТАН И ДВА ИНДЕЙЦА

ШТОРМ И ПЕРВАЯ НОЧЬ НА СУШЕ

Я НА ОСТРОВЕ

ЗАКОН ЖИЗНИ

ОЗЕРО ИЗОБИЛИЯ

ТАИНСТВЕННЫЙ ВРАГ

ОГОНЬ

Я ВИЖУ ДВУХ ЛЮДЕЙ

АРНАК И ВАГУРА

«Я НЕ ПЯТНИЦА!»

БУНТ МОЛОДЫХ ИНДЕЙЦЕВ

СХВАТКА С ЯГУАРОМ

ДРУЖБА КРЕПНЕТ

КОВАРНОЕ МОРСКОЕ ТЕЧЕНИЕ

МОРСКОЙ БОЙ

ВЫСАДКА ТАИНСТВЕННЫХ ЛЮДЕЙ

ТЕНЬ С ОСТРОВА МАРГАРИТА

ЗНАК ХИЩНОГО ГРИФА

ЭХО ДАЛЕКИХ ВЫСТРЕЛОВ

НЕГРЫ

ЗАПАХ ПОРОХА И КРОВИ

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ И СУД

Я ОТКРЫВАЮ ЧЕЛОВЕКА . . . . . .