«На море»

Майн Рид На море

I

Мне исполнилось всего шестнадцать лет, когда я убежал из родительского дома и стал матросом. Я убежал не потому, что был несчастлив в семье. Напротив, я покинул добрых и снисходительных родителей, сестер и братьев, которые любили меня и долго оплакивали после бегства. С самого раннего детства я чувствовал влечение к морю, жаждал видеть океан и все его диковинки. Надо полагать, что чувство это было у меня врожденным, потому что родители никогда не потакали моим морским влечениям. Напротив, они прилагали все усилия, чтобы заставить меня отказаться от моего намерения и готовили совсем к другой профессии. Я не слушал, однако, ни советов отца, ни просьб матери; они производили на меня совсем противоположное воздействие и не только не гасили моей страсти к бродячей жизни, но заставляли с еще большим рвением добиваться желанной цели.

Не могу припомнить, когда, собственно, зародилась у меня эта страсть; видимо, началось это еще с первых впечатлений моего детства. Я родился на берегу моря и еще ребенком сидел целыми часами у воды, не спуская глаз с развевающихся белых парусов на лодках и с высоких, стройных мачт, видневшихся далеко на горизонте. Как же было мне не любоваться этими судами, полными силы и грации? Как было не желать попасть на какое-нибудь из этих движущихся зданий, которые могли дать мне возможность уплыть далеко по этой прозрачной и голубой поверхности моря?

Позже мне попадались в руки книги, где говорилось о волшебных странах и необыкновенных животных, о странных людях и любопытных растениях, о пальмах, смоковницах, бананах, исполинских баобабах и других диковинках. В довершение всего у меня был дядя, старый капитан коммерческой морской службы, который больше всего на свете любил собирать вокруг себя племянников и рассказывать им о своих путешествиях. Сколько длинных зимних вечеров провели мы, сидя у огня и слушая рассказы о приключениях на земле и море, об ураганах и кораблекрушениях, о длинных переездах в беспалубных лодках, о встречах с пиратами и битвах с индейцами и китами, величиной с большой дом, о кровавой борьбе с акулами и медведями, с львами и волками, с крокодилами и тиграми… Дядя сам участвовал во всех этих приключениях или, по крайней мере, говорил, что участвовал, что для его восторженных слушателей было решительно одинаково. Нечего поэтому удивляться, если после таких рассказов родительский дом показался мне тесным, а будничная жизнь скучной. И я, не в силах противиться овладевшей мной страсти, убежал в один прекрасный день, чтобы отправиться в море. Некоторые из капитанов, к которым я обратился, отказались взять меня, зная, что мои родители против этого, а ведь с ними-то мне и хотелось больше всего плыть, так как их добросовестное отношение к делу могло служить залогом хорошего обращения и со мной. Отказ заставил меня обратиться в другую сторону, и в конце концов я нашел-таки человека менее щепетильного, который согласился принять меня к себе юнгой; он знал, что я убежал из родительского дома, и тем не менее принял меня и назначил день и час отъезда.

Я пунктуально исполнил приказание и явился в назначенный час, и прежде чем дома могли заметить мое исчезновение и начать поиски, судно распустило свои паруса, и о преследовании не могло быть и речи.

Не прошло и двенадцати часов моего пребывания на борту, а точнее двенадцати минут, когда моя страсть к морю прошла окончательно. Чего не сделал бы я, чтобы вернуться на твердую землю! Я испытал страшный приступ морской болезни и думал уже, что умираю. Морская болезнь — ужасная вещь даже для пассажира первого класса, который находится в прекрасной каюте и пользуется прекрасным уходом. Но как это тяжело такому мальчику, каким был я, с которым грубо обращается капитан, которого бьет боцман, над которым смеется экипаж, и какой экипаж! К счастью, болезнь эта проходит тем скорее, чем сильнее ее приступ, и дня через два я мог уже встать и ходить.

Капитан был человек злой и грубый, боцман непомерно жестокий, и я нисколько не преувеличиваю, говоря, что экипаж состоял из одних бандитов. Капитан был не просто груб по своей природе, он становился свирепым, когда был пьян или сердился, а не проходило дня, чтобы он не был пьян или не сердился. Горе тому, кто имел тогда дело с ним, а особенно мне! Ибо гнев свой он вымещал всегда на существах слабых и не умевших дать ему отпор.

Это был коренастый человек с правильным лицом, круглыми, жирными щеками, с выпуклыми глазами и слегка вздернутым носом. Такие лица, как правило, изображают на картинах у добродушных типов, они внушают вам мысль о веселом и открытом характере. Они очень обманчивы, ибо за ними скрывается самое циничное вероломство и жестокий, бешеный характер. Боцман был достойным двойником своего капитана, разница заключалась лишь в том, что первый никогда не пил. Дружба между ними была самая тесная. Боцман был верным псом капитана и, по выражению матросов, лизал ему сапоги. Боцман превосходил капитана своей жестокостью и когда тот говорил: «бей!», он кричал: «добивай!»

Был у нас еще третий офицер, не имевший, впрочем, никакого значения; затем плотник, страшный пьяница, с красным и распухшим носом, большой приятель капитана; толстый негр, исполнявший обязанности повара и эконома, отвратительное существо, вид и характер которого были такого дьявольского свойства, что давали ему полное право занять место в одной из кухонь преисподней. Как упрекал я себя за то, что отказался от любви родителей и общества своих сестер и братьев! Как ненавидел я своего бедного дядю, старого морского волка, соблазнившего меня своими рассказами! Но к чему было себя корить! Раскаяние пришло слишком поздно, и я должен был переносить то существование, какое я себе сам устроил. Капитан дал мне подписать договор, которого я не читал и по которому я обязался оставаться у него лет пять в качестве юнги. Пять лет рабства, пять лет полной зависимости от человека, который мог бранить меня, давать мне пощечины, бить, даже заковать в цепи! И никакой возможности избавиться от этого! Увлеченный мечтами об океане, я подписал договор и тем полностью связал себя, капитан сказал мне это, а боцман подтвердил. Если бы я попробовал бежать, я стал бы дезертиром, которого могли поймать и подвергнуть наказанию. Даже иностранный порт и тот не мог служить мне убежищем.

Не могу передать всех жестокостей по отношению ко мне! Даже сон — и в том мне было отказано! У меня не было ни матраца, ни гамака, я не захватил с собой никакой одежды, кроме того, что было на мне — школьного костюма и фуражки. Ни денег, ни багажа, ничего у меня не было. Все койки были заняты, а на некоторых спало по два человека, матросы были так бессердечны, что не позволяли мне спать на сундуках, стоявших возле их коек, не позволяли ложиться и на полу, который был совершенно мокрый, а местами весь заплеван. В одном из уголков палубы было местечко, где никто не потревожил бы меня, но там было ужасно холодно, а у меня не было никакого одеяла, кроме моей одежды, постоянно мокрой. Я дрожал и не мог уснуть, а потому перебирался на порожний сундук, но хозяин его, заметив меня, самым грубым образом сбрасывал меня на пол. Я был рабом не только старших, но всего экипажа, включая Снежного Кома — ужасного негра. Я чистил сапоги капитану и боцману, я полоскал бутылки на кухне и был на посылках у матросов. О, я был хорошо наказан за свое непослушание, навсегда излечен от своей страсти к морю!

II

Я долго молча переносил это ужасное существование. К чему было жаловаться? Да и кому? У меня никого не было, кто пожелал бы выслушать меня; все окружающие были равнодушны к моим страданиям, и никто из них не выказывал стремления облегчить мою участь или замолвить слово в мою пользу. Неожиданное обстоятельство, случившееся через некоторое время, привело к тому, что мне стал покровительствовать один из матросов, который, не имея возможности остановить грубостей капитана, все же был настолько силен, чтобы защитить меня от возмутительного обращения своих товарищей. Матроса этого звали Бен Брас. Не своими заслугами я, само собою разумеется, заслужил его покровительство; не было это и следствием нежной симпатии, ибо сердце его давно уже потеряло всякую чувствительность. Он на себе испытал жестокое обращение, и несправедливость сделала его черствым по отношению к другим; его грубые манеры и суровый вид были следствием перенесенных им страданий, хотя в глубине его души таилась большая доза доброты и сострадания.

Этот Бен Брас был прекрасным моряком, лучшим матросом на борту судна, чего не отрицали его товарищи, несмотря на то, что один или два из них могли даже соперничать с ним. Надо было видеть его, когда он во время шторма взбирался по вантам, чтобы взять брамселя на гитовы! Его прекрасные густые и вьющиеся волосы развевались по ветру, лицо, полное энергии, дышало спокойствием и отвагой, как бы вызывая бурю побороться с ним. Он был пропорционально сложен, высокого роста, гибкий и скорее жилистый, чем мускулистый, с гривой каштановых волос. По всему было видно, что он молод и годы не успели еще разредить и «обесцветить его роскошной шевелюры. Выражение его лица, загоревшего от ветра и солнца, было честным и добрым, несмотря на его старания казаться суровым. И, как это ни странно для моряка, у которого вообще нет времени бриться, у него не было ни бороды, ни усов. Никогда, даже в праздники, не надевал он ничего другого, кроме синей блузы, плотно прилегавшей к телу и четко обрисовывавшей его. Скульптор пришел бы в восторг от смелых и чистых линий его шеи, от широкой груди, которая, к сожалению, как у всех моряков, была испорчена татуировкой (она переходила и на его мускулистые руки) в виде якоря и двух соединенных сердец, пронзенных стрелой, букв „ВВ“ и множества других инициалов. Таков был мой друг Бен Брас. А стал он мне покровительствовать после одного случая.

Вскоре после моего прибытия на борт судна я заметил, что половина экипажа состоит из иностранцев. Это очень удивило меня; я всегда думал, что экипаж английского судна должен состоять из людей, родившихся в одном из королевств Великобритании, а между тем на «Пандоре» были французы, испанцы, португальцы. Один из американцев, по имени Бигман, заслуживает особенного упоминания. Имя его подходило ему как нельзя лучше: это был человек толстый, коренастый, грубый телом и духом, со свирепым лицом, обрамленным бородой, которой позавидовал бы любой пират. Имея сварливый нрав, он всегда находил случай придраться к чему-нибудь и наделать шуму, но в общем это был человек мужественный, хороший моряк, принадлежавший к числу тех трех, которые могли соперничать с Беном Брасом и пользовались, как и он, правом кого-то бить, а за кого-то заступаться.

Совершенно невольно и сам не зная этого, я сделал что-то такое, чем оскорбил американца; это было, наверное, что-то незначительное, но Бигман мстил мне при всяком удобном случае. В один прекрасный день он ударил меня по лицу; Бен, находившийся поблизости, возмутился такой жестокостью и, вскочив со своего гамака, бросился на Бигмана и нанес ему страшный удар кулаком по подбородку. Американец зашатался и рухнул на сундук, но тотчас же поднялся и вышел на палубу, а за ним и мой защитник; между ними начался поединок, за которым с интересом следили матросы. Что касается начальства, то оно не вмешивалось в эту ссору. Боцман подошел поближе и любовался зрелищем, а капитан остался на своем месте, нимало не заботясь о том, чем все это кончится. Такое отсутствие дисциплины меня крайне удивило, да на «Пандоре» и помимо этого происходило много удивительных для меня вещей.

Поединок кончился тем, что Бигман был весь избит; лицо его стало синевато-черным, и в конце концов он упал, как бык, подкошенный смертельным ударом, и признал себя побежденным.

— Довольно на сегодня, не правда ли? — крикнул Бен Брас. — Не смей, говорю тебе, и пальцем тронуть мальчишку, иначе я отплачу тебе вдвойне. Этот мальчишка такой же англичанин, как и я, он слишком много переносит от других, чтобы еще и сын краснокожего осмеливался оскорблять его. Запомни мои слова! Да и вы все там, — прибавил Бен, обращаясь к матросам, — не троньте его, не то будете иметь дело со мной.

С тех пор никто не смел тронуть меня, и положение мое значительно улучшилось. Мне давали полную порцию пирога и всего остального, позволяли спать на сундуке, и один из матросов, желая заслужить уважение Бена, подарил мне старое одеяло; другой же — нож с привязанным к нему вместо цепочки шнурком, чтобы я мог надевать его на шею. Все, одним словом, старались дать мне что-нибудь необходимое, так что совсем скоро я перестал испытывать в чем-либо недостаток.

Всякий человек, отправляясь в мореплавание, запасается одеждой, тарелками, ножом, вилкой, стаканом, словом, всем необходимым, но я, поспешно бежав из родительского дома с пустыми руками, не взял с собой даже ни единой рубашки. Можете представить, в каком ужасном положении я был, пока оно не изменилось благодаря покровительству Бена. А скоро новое происшествие увеличило мою признательность, усилив в свою очередь и расположение ко мне моего покровителя. То, о чем я сейчас расскажу, часто случалось и до меня, да, вероятно, будет еще случаться до тех пор, пока закон не ограничит беспредельной власти капитанов коммерческих судов. Большинство шкиперов считают, что они вправе самым жестоким образом обращаться со своими подчиненными, пользуясь полной своей безнаказанностью; жестокость их ограничивается только терпением их жертв и покорностью своей судьбе. Матросам с независимым, смелым характером нечего бояться своих начальников, но робкие и слабохарактерные очень страдают от власти жестокого капитана. Они вынуждены постоянно работать, удручены усталостью, от которой едва не умирают, их избивают за малейшую провинность, а иногда и без всякой причины… С ними обращаются, как с рабами, сохранением жизни которых никто не интересуется. Никто не отрицает того, что власть капитана должна быть шире власти директора завода или руководителя какого-нибудь предприятия: от этого зависит безопасность судна; но нельзя допускать полной безответственности за превышение власти и чрезмерное злоупотребление ею. Капитана поддерживают его помощники, он пользуется преимуществами своего материального положения и ужасом, который он внушает экипажу, особенно тем, кто имеет за что пожаловаться на него. Потому капитан всегда может одержать верх над жертвой своей жестокости, которая не посмеет рассказать о своих страданиях, боясь не только не добиться правосудия, а, напротив, вдвойне поплатиться впоследствии за свой неосторожный поступок.

III

Самое трудное для начинающего морскую карьеру — это данное им обязательство взбираться на мачты. Снисходительный капитан позволил бы, конечно, новичку постепенно бороться с головокружением, которое возникает, когда он взбирается по вантам, и посылал бы его сначала не выше марс-стеньги; он дал бы ему время привыкнуть держаться руками и ногами за снасти и несколько раз позволил бы ему пролезать через собачью дыру в марсе, вместо того, чтобы принуждать его спускаться по подветренным вантам. Постепенно головокружение у новичка прошло бы, и тогда ему можно было бы запретить пролезать через собачью дыру, и, напротив, заставлять подниматься до бом-брамселя и так далее. Так поступил бы капитан гуманный, но, увы, таких очень мало.

Не прошло двух недель со времени нашего отплытия, как капитан крикнул мне: «Вверх!». Если мне удалось взобраться на первые ванты, то лишь потому, что я страстно хотел этого; еще до своего поступления на «Пандору» я никогда не проходил мимо наших яблонь, чтобы не взлезть на них, и к тому же я понимал необходимость научиться свободно передвигаться среди всех снастей судна. К несчастью, я не мог поступать по своей собственной воле; два раза уже взбирался я на выбленки, пройдя через собачью дыру, добирался до грот-марса и хотел уже лезть дальше, но капитан и боцман всякий раз приказывали мне спуститься вниз и отправляться мыть их каюты, или чистить их сапоги, или исполнять какую-нибудь другую работу в этом роде.

Я начинал понимать, что пьяница капитан не имеет никакого намерения обучить меня чему-нибудь из того, что должен знать моряк, что он просто-напросто взял меня, чтобы иметь раба, которого можно заставлять делать все, что угодно, которого всякий может угощать пинками ногой — и преимущественно он.

Такое решение капитана крайне огорчало меня, не потому, что я хотел остаться моряком: если бы в то время мы вернулись в Англию, весьма возможно, что нога моя не ступила бы больше на палубу какого бы то ни было судна. Но я знал, что мы отправились в далекое путешествие. Сколько времени могло оно продолжаться? Этого я не мог сказать. Даже если я смогу бежать с «Пандоры», что буду делать в чужой стране, без друзей, без денег, когда я не буду иметь никакого понятия ни о торговле, ни о чем-либо другом? Откуда найдутся у меня средства для возвращения в Англию? Будь я хорошим матросом, я мог бы предложить свои услуги за право проезда и вернуться к своей семье. Но я не мог этого сделать, и вот почему я был так огорчен невозможностью выучиться тому, чему хотел.

Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но только в одно прекрасное утро я подошел к капитану и насколько мог деликатнее стал упрекать его за невыполнение условий относительно моего обучения. В ответ на это он повалил меня на пол и так избил, что все мое тело покрылось синяками, последствием моей неосторожности было то, что он стал обращаться со мной еще хуже. Мне все реже позволяли взбираться на снасти и упражняться там. Один только раз, вместо того чтобы крикнуть мне: «вниз!», меня заставили взбираться вверх и даже выше, чем я хотел.

Воспользовавшись тем, что боцман и капитан отправились отдыхать, я вскарабкался на грот-марс, который матросы называют колыбелью — и не без основания, так как судно, паруса которого вздуваются ветром, раскачивается с одной стороны на другую или спереди назад, смотря по тому, какое движение придает ему ветер. Колыбель — самое удобное место на судне для того, кто любит уединение. Не заглядывая через края или через собачью дыру, вы не видите, что делается на палубе, а шум голосов, едва долетающий к вам, сливается со свистом ветра среди снастей и парусов. Я был невыразимо счастлив, когда мог провести несколько минут в этом уединенном местечке; удрученный пребыванием среди ужасного общества, возмущенный то и дело раздающимися проклятиями и руганью, я готов был отдать все на свете, чтобы мне разрешили хотя бы несколько минут отдыхать в этой воздушной колыбели; но тираны мои не давали мне ни покоя, ни отдыха. Боцман, например, находил какое-то особенное удовольствие в том, чтобы мучить меня; он догадался о моем пристрастии к грот-марсу и тотчас же решил, что из всех мест на судне именно здесь он не позволит оставаться мне.

Забравшись в колыбель, я с наслаждением протянул усталые ноги и несколько минут прислушивался к дыханию ветра, сливавшегося с дыханием волн; легкое дуновение ветра освежало мне лицо и, несмотря на опасность уснуть на этой ничем не окруженной платформе, я скоро перешел в царство снов, которые были не очень приятны, что, я думаю, нетрудно понять. Мое сердце грызли сожаления, душа возмущалась оскорблениями и всем, что совершалось вокруг меня, тело истомилось от непрерывной работы. Возможно ли было ждать прекрасных снов?

Мои, по крайней мере, были непродолжительны. Не прошло и пяти минут, как я был разбужен, но не голосом, звавшим меня, а жгучей болью от удара веревкой, который нанесла мне чья-то сильная рука. Первого удара было достаточно, чтобы заставить меня вскочить, и я был уже на ногах, когда рука палача поднялась, чтобы ударить меня второй раз. Поспешность, с которой я вскочил, помешала веревке попасть в цель, и каково же было мое удивление, когда в человеке, наносившем мне удары, я узнал Бигмана!

Я знал, что он всегда был не прочь ударить меня, храня в своей душе непримиримую ненависть ко мне, и, встреться я с ним один на один в каком-нибудь уединенном месте, я не удивился бы, если б он вздумал меня убить. Но со времени данного ему Беном урока он был нем, как рыба, и хотя при встрече со мной лицо его становилось мрачным, он никогда никаких оскорблений себе не позволял по отношению ко мне.

Почему же он осмелился напасть на меня, когда Бен был на палубе? Что могло так изменить его поведение? Неужели я чем-нибудь оскорбил своего покровителя, который за это отдал меня во власть этого ужасного бандита? Неужели Бигман вообразил себе, что никто не мог видеть его с того места, где мы были? Но нет, этого не могло прийти ему в голову. Я мог крикнуть, и Бен услышал бы меня; я мог, наконец, все рассказать ему потом, и он наверняка отомстил бы за меня.

Все эти мысли быстро промелькнули у меня в голове между вторым и третьим ударом, от которого я также успел уклониться. Я заглянул в собачью дыру, надеясь увидеть оттуда Бена, но не увидел и хотел уже позвать его, когда в глаза мне бросились два человека, которые стояли, подняв головы вверх, и смотрели на грот-марс. Голос мой замер; я узнал круглое ликующее лицо шкипера, а рядом с ним — свирепое лицо боцмана.

Неожиданное нападение американца стало мне теперь понятно: дело было не в нем, а в них. Капитан и его помощник выглядели так, что было понятно: они присутствуют при исполнении данных ими приказаний, а по дьявольскому выражению их лиц легко было заключить, что они готовят мне какую-то новую пытку. К чему было звать Бена? Его сила была тут не причем. Вздумай он только помочь мне, подать голос в мою защиту, и эти люди, заставлявшие бить меня ради собственного удовольствия, приказали бы заковать его в цепи и даже имели право убить его, так как закон был на их стороне.

Он мог только присутствовать при моей пытке; я решил избавить его от этого зрелища и от опасности бороться со своими принципами; поэтому я молчал и ждал, что будет дальше.

— Проклятый увалень! Ленивая собака! — закричал боцман. — Буди его, янки, веревкой! Храпеть среди бела дня! Хорошенько его, еще раз! Заставь его петь, мой милый!

— Нет, — прервал его капитан. — Заставь его карабкаться, янки! Гони его выше! Он любит взбираться высоко!.. Он хочет быть моряком, пусть же учится этому ремеслу!

— Превосходно, — ответил боцман, злобно посмеиваясь, — превосходно! Он сам этого хотел… Проветрим же его! Не робей, янки, заставь его карабкаться!

Бигман поднял веревку и приказал мне лезть вверх. Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Поставив ноги на ванты марса, я схватился руками за выбленки и начал опасное восхождение нервными, неровными скачками, получая удары веревкой всякий раз, когда останавливался. Бигман бил меня с бешенством; он старался заставить меня выстрадать возможно больше и достигал своей цели, так как узлы веревки причиняли мне жгучую боль. Мне ничего не оставалось, как лезть вверх или подвергаться этой ужасной пытке, а потому я продолжал подниматься по вантам. Так добрался я до грот-стеньги. С каким ужасом взглянул я вниз! Подо мной была пропасть. Мачты, склонившиеся под напором ветра, не стояли в вертикальном положении; я висел в воздухе и ничего не видел, кроме искрящихся внизу волн.

— Выше! Выше! — кричал американец, замахиваясь веревкой.

Выше! Боже мой! Но как это сделать? Надо мной тянулись снасти брам-стеньги — и никаких выбленок, никаких колец, куда бы я мог поставить ноги! Как быть?

Но мешкать мне не позволялось; грубое животное, следовавшее за мной по пятам, било меня по ногам, угрожая со страшными проклятиями не оставить на мне ни единого клочка мяса, если я не двинусь дальше. Я решил попробовать и, разместившись между снастями, с трудом дотянулся до брам-реи, где остановился, не в состоянии двигаться дальше. У меня захватывало дыхание и сил оставалось лишь настолько, чтобы держаться за снасти. Над головой моей высилась бом-брам-стеньга, а под ногами Бигман с торжествующей улыбкой наблюдал за моей агонией.

— Выше! — кричали капитан и боцман. — Выше, янки!

Осталась еще бом-брам-стеньга!

Мне показалось, что я услышал голос Бена:

— Довольно, довольно! Вы разве не видите, как это опасно!

Я взглянул на палубу; там стояли матросы и о чем-то спорили, вероятно, обо мне. Я был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание, да к тому же палач мой не давал мне времени опомниться.

— Ну же, ну! — кричал он. — Выше или, черт тебя возьми, ты у меня лопнешь под веревкой! Трус! Будешь ты подниматься или нет! Черррт…

И орудие пытки с небывалой силой опустилось на меня.

Подняться на бом-брам-стеньгу — дело опасное даже для человека, привыкшего к таким упражнениям, но для новичка это просто немыслимо. Передо мной ничего не было, кроме гладкой веревки, без малейшего даже узла, который мог бы служить мне точкой опоры… Одни только усталые руки мои должны были поддерживать тяжесть моего тела… это было ужасно! Но после этого мне некуда будет больше карабкаться, и тогда палачи мои будут удовлетворены; к тому же, мне не оставалось выбора, и я с отчаянием схватил веревку и продолжал свое восхождение.

Я был уже на полдороге и чуть-чуть не схватился за рею, когда силы оставили меня окончательно. Голова у меня закружилась, сердце замерло, пальцы разжались, и я почувствовал, что падаю… падаю… и у меня захватило дух. Сознание мое сохранилось, однако, вполне; я видел пропасть и был уверен, что утону или разобьюсь о поверхность воды… Я долетел до волн и погрузился глубоко в море… Мне показалось, однако, что я не прямо с бом-брам-стеньги упал в воду… на моем пути будто встретилось какое-то препятствие, изменившее направление падения. Я не ошибся, как узнал потом: я сначала упал на большой парус, вздутый ветром, и отскочил от него, как мяч, что уменьшило силу падения и спасло, таким образом, мне жизнь. Вместо того чтобы упасть головой вниз, как я летел в тот момент, когда веревка выскользнула из моих рук, при встрече с парусом я перевернулся в воздухе и погрузился в воду ногами.

Когда я всплыл на поверхность воды, то удивился, что еще жив. Сознание мое было смутным; я чувствовал, что нахожусь в море. Я поднял глаза и увидел наше судно, удалявшееся в противоположную от меня сторону. Мне показалось, что на меня смотрят матросы с гакаборта и вантов, но судно все дальше и дальше удалялось от меня. Я хорошо плавал для своих лет, не был ранен и мог бороться с волнами, а потому поплыл, действуя больше инстинктивно, чтобы не погрузиться на дно, чем в надежде добраться до судна. Я оглядывался кругом в поисках веревки, которую, как мне казалось, должны были бросить матросы. Сначала я ничего не увидел, но затем, поднявшись на гребень волны, заметил что-то круглое, находившееся между мной и судном. Солнце светило мне прямо в глаза, но тем не менее я понял, что это голова человека, плывшего ко мне. Когда я приблизился к ней, то узнал Бена Браса. Увидя меня падающим в море, он перескочил через борт и поплыл на помощь.

— Хорошо, мой мальчик! Очень хорошо! — воскликнул он, приблизившись ко мне. — Мы плаваем, как утки, и не ранены, не правда ли? Держись за меня, если ты устал.

Я ответил ему, что чувствую себя достаточно сильным и могу проплыть еще с полчаса.

— Превосходно! — сказал он. — Нам должны бросить веревку! Досталось же тебе сегодня, бедное дитя! Повесить бы этих проклятых мерзавцев! Я отомщу за тебя, мой мальчик, не бойся! Эй, там на судне! — крикнул он. — Сюда веревку, сюда! О-го-го!

Судно повернулось и направилось в нашу сторону. Будь я один, как это я узнал после, такого маневра не последовало бы. Но Беном Брасом нельзя было пожертвовать безнаказанно; ни шкипер, ни боцман не осмелились предоставить его судьбе и немедленно распорядились, чтобы экипаж подобрал нас. К счастью, ветер был не сильный, и море было спокойным, а потому мы скоро были на палубе, куда матросы втащили нас канатами.

Ненависть моих преследователей улеглась, по-видимому, так как до следующего утра я не видел ни одного, ни другого. Мне позволили отдыхать весь остаток дня.

IV

Странная вещь! С этого дня капитан и боцман стали менее жестоко обращаться со мной; не потому, конечно, что смягчились или что почувствовали угрызения совести. Они просто-напросто заметили неблагоприятное впечатление, произведенное на весь экипаж их несправедливостью. Большинство матросов были друзьями Браса и не боялись вместе с ним осуждать жестокую игру, жертвой которой был я. Собравшись вокруг кабестана, матросы громко рассуждали о случившемся, и это не могло не дойти до ушей начальства; к тому же, Бен, бросившись в море, чтобы помочь мне, приобрел новых друзей, потому что истинное мужество ценится даже такими грубыми людьми, какими были матросы, а любовь, которой он пользовался среди своих товарищей, внушала известную долю сдержанности нашим командирам. Он принял мою сторону, протестуя таким образом против отвратительного насилия надо мной. Когда Бигман гнал меня наверх, Бен Брас приказывал ему спустить меня вниз, но капитан, стоявший на палубе, делал вид, что не слышит его. Любой другой матрос в таком случае подвергся бы строгому взысканию, но благодаря Бену никто не был наказан за то, что осмелился принять мою сторону, а напротив, как я уже сказал, со мной стали обращаться менее жестоко.

С этого времени мне разрешили участвовать вместе с матросами в разных маневрах и освободили от некоторой доли грязной работы, какую я исполнял до сих пор. Один из матросов, голландец по имени Детчи, тихое и простое существо, получил на свою долю часть моей работы, а с ней вместе и часть гнева, которую капитан старался всегда излить на кого-нибудь.

Несчастное существо был этот голландец, самый грустный пример всех человеческих несчастий. Расскажи я подробно обо всех мерзостях, жертвой которых со стороны шкипера и боцмана «Пандоры» был этот человек, никто не поверил бы в правдивость этих фактов, никто не поверил бы в существование такой бессердечности. Но всегда таковы натуры порочные: получив возможность издеваться над кем-нибудь, кто не в силах им сопротивляться, они вместо того чтобы дать улечься злобе, распаляют себя сильнее, как в лесу дикие звери при виде капли крови. Примером этому могли служить капитан и боцман «Пандоры»: окажи им сопротивление голландец, и мстительность их давно бы улеглась, но он этого не сделал и потому они с наслаждением мучили это слабое и робкое создание, гнева которого им нечего было бояться.

Я припоминаю, что несчастному Детчи связывали большие пальцы рук, привязывали к палубе и оставляли в таком положении на несколько часов. На первый взгляд, в этом не было ничего страшного, но на самом деле это была пытка, достойная инквизиции, и несчастная жертва скоро начинала стонать.

Второе развлечение капитана и его помощника состояло в том, что они с помощью веревки, прикрепленной к поясу, подвешивали бедного матроса к концу реи; они называли это качелью обезьяны. Однажды его закрыли в пустой бочке, где он провел несколько дней без пищи; несчастный Детчи едва не умер от голода и жажды, не просунь ему кто-то через отверстие в бочке немного сухарей и воды, что спасло ему жизнь. Много еще других наказаний выпало на долю несчастного, и все они настолько возмутительны, что я не хочу говорить о них.

Как бы там ни было, но его злоключения улучшали мое положение, потому что на его долю выпало много такого, что иначе выпало бы на мою долю. Поставленный между мной и нашими общими палачами, он служил мне щитом от них. Я был ему за это благодарен, но не смел выказывать ни сожаления, ни сочувствия. Я сам нуждался в сожалении, потому что чувствовал себя очень несчастным, несмотря на перемену, происшедшую в моем положении.

— Почему же? — спросите вы. На что было мне жаловаться, когда я, преодолев первые затруднения, делал быстрые успехи в карьере, к которой так стремился? Да, это правда, под руководством Бена Браса я становился хорошим матросом; неделю спустя после моего головокружительного прыжка в воду я без малейшего страха взбирался на бом-брам-стеньгу и, несмотря на сильный ветер, отправлялся вместе с другими брать на гитовы брамселя. За это я даже заслужил одобрение Бена Браса. Да, я действительно становился хорошим матросом и тем не менее я чувствовал себя несчастным. Причина этого состояния духа заключалась в следующем.

С первых же дней службы на «Пандоре» я был поражен общим характером всего судна; состав экипажа и отсутствие дисциплины не походили на то, что я читал в книгах, где говорилось о повиновении и полном уважении матросов к своему капитану. Поражен я был еще и тем количеством людей, которые находились вместе со мной на судне; вместимость «Пандоры» равнялась 500 тоннам, она была, следовательно, только коммерческим судном. Почему же нас было на нем сорок человек, включая негра?

Последнее обстоятельство, впрочем, произвело на меня менее сильное впечатление. Меня больше тревожило поведение начальства и экипажа, странные разговоры, некоторые фразы, которые долетали до моего слуха. Все это внушало мне страшное подозрение и боязнь, что я нахожусь среди отъявленных негодяев.

Первое время после нашего отъезда все люки были спущены и закрыты парусиной. Ветер дул попутный, судно быстро продвигалось вперед, и не было никакой необходимости спускаться в трюм; меня туда не посылали, и я не знал поэтому, какой груз идет с нами. Я услышал как-то раз, что он состоит преимущественно из водки, которую мы должны были доставить в Капштадт, но кроме этого я ничего не знал.

Спустя некоторое время, когда мы уже подходили к тропикам, брезенты были сняты, передний и задний люки открыты, и нам разрешено было ходить между деками. Любопытство заставило меня спуститься туда, и то, что я там увидел, наполнило меня ужасом и подтвердило мои подозрения.

Большая часть нашего груза состояла, по-видимому, из водки, так как громадные бочки наполняли почти весь трюм. Кроме того, здесь были полосы железа, несколько ящиков с товарами и куча мешков, наполненных, вероятно, солью.

Тут, скажете вы, ничего не было такого, что могло бы вызвать во мне страх, но дело в том, что не эти вещи испугали меня, а целая куча железа, валявшегося на полу, в котором я, несмотря на свою неопытность, сразу узнал ручные кандалы, железные ошейники, громадные цепи, снабженные кольцами. Для чего нужны были на «Пандоре» эти орудия пытки?

Я скоро узнал это; плотник делал что-то вроде решеток из крепких дубовых палок, чтобы закрыть ими отверстия люков. Этого было достаточно для меня; я недаром читал о разных ужасах, совершенных между деками. Для меня не было больше сомнения, что «Пандора» — невольничье судно.

Да, верно — я находился на судне, снаряженном и вооруженном всем, что необходимо для торговли рабами. Правда, у нас не было пушек, но я видел большое количество кортиков, мушкетов, пистолетов, которые вытащили откуда-то и раздали матросам, чтобы они вычистили их и привели в порядок. «Пандора» готовилась, очевидно, к какому-то опасному предприятию, чтобы в случае необходимости иметь возможность отбить у другого судна его груз человеческого мяса. Собственно говоря, она была слишком слаба, чтобы выдержать битву даже с самым незначительным военным судном, и я думаю, капитан наш должен был в случае преследования искать спасения в своих парусах, а не в оружии. Наша «Пандора» была действительно так устроена и оснащена, что мало нашлось бы судов, которые при попутном ветре смогли бы догнать ее в открытом море.

Теперь, как я уже говорил, я не сомневался больше в цели нашего путешествия, тем более, что матросы не делали из этого никакой тайны, а, напротив, хвастались этим, как каким-нибудь благородным делом. Мы прошли уже за Гибралтарский пролив и плыли теперь по таким местам, где нам нечего было опасаться, что мы встретим военное судно. Крейсеры, обязанность которых заключалась в том, чтобы мешать торговле неграми, встречались обычно далее к югу и вдоль берегов, где производилась погрузка живого товара. Экипаж поэтому был совершенно спокоен и большую часть дня забавлялся, так что на судне с утра до вечера ничего не делали, а только пили и ели.

Вы спросите, быть может, как могло судно, так открыто предназначенное для торговли неграми, выйти без всяких препятствий из порта Англии? Не забывайте, что все это произошло во времена моей юности, в очень, следовательно, отдаленную эпоху, и я не сделаю ошибки, если скажу, что рассказ мой относится к 1857 году.

Я был слишком молод, чтобы делать какие-либо философские выводы по этому поводу; торговля неграми сама по себе внушала мне такое же отвращение, как и многим моим соотечественникам. В то время Англия, увлеченная Вильберфорсом и другими гуманистами, дала миру хороший пример, предложив двадцать миллионов фунтов стерлингов на защиту прав человека. Представьте же себе мое огорчение, когда я убедился окончательно, что нахожусь на борту судна, занятого таким преступным делом; стыд, который я чувствовал, видя себя среди людей, внушавших мне отвращение; отчаяние, овладевшее мной при мысли о том, что я состою членом такой шайки и должен быть свидетелем их ужасного занятия!

Сделай я это открытие внезапно, оно еще тяжелее подействовало бы на меня, но я пришел к нему постепенно; подозрение зародилось гораздо раньше окончательной уверенности. Я думал сначала, что попал к пиратам, которые встречались довольно часто в то время, и я даже почувствовал некоторого рода облегчение, что имею дело не с пиратами. Не потому, что мои товарищи показались мне теперь не такими отвратительными, — просто я подумал, что бегство в этом случае будет несравненно легче, и решил бежать при первой же возможности. Но, увы, зрелое размышление представило мне ужасную перспективу: могли пройти целые месяцы, прежде чем мне представится случай бежать с этого ужасного судна… Месяцы!.. Я должен был бы сказать годы! Я не боялся больше подписанного мною договора, условия которого так беспокоили меня раньше: меня не могли принудить исполнять обязанности, противоречащие закону. Не это пугало меня, а невозможность вырваться из-под контроля адских чудовищ, располагавших моей судьбой.

Судно наше направлялось к берегам Гвинеи, но там я не мог найти необходимой мне защиты от капитана. Я мог встретить там только туземных вождей да отвратительных торговцев, которые были бы счастливы доказать свою преданность капитану, водворив меня на прежнее место. Бежать в лес? Но это значило умереть с голоду или быть разорванным дикими зверями, которых так много в Африке. Я мог быть, кроме того, убит дикарями или стать пленником и рабом какого-нибудь негра… Ужасно!

Я перелетел мысленно через Атлантический океан и стал раздумывать о том, каковы мои шансы спастись на противоположном берегу. «Пандора», отчалив от берегов Гвинеи, отправится, само собой разумеется, в Бразилию или на Антильские острова. Груз свой она, конечно, высадит тайно, пристав ночью к какому-нибудь пустынному берегу, чтобы не попасться крейсерам, а на следующее утро уедет, и для такой же экспедиции, быть может. Мне не позволят сойти на берег, где я непременно убежал бы, предоставив Богу заботу о своей жизни.

Чем больше раздумывал я, тем больше убеждался, как мне будет трудно убежать из моей плавучей темницы, и отчаяние охватывало меня. Ах, если бы только нам встретить английский крейсер! С какой радостью прислушивался бы я к свисту пуль среди снастей и треску пробиваемых боков «Пандоры»!

V

Я воздерживался, разумеется, от выражения своих чувств; даже Бен Брас был бы бессилен защитить меня от ярости своих товарищей, заметь они только отвращение, которое внушало мне их общество.

Надо полагать, однако, что лицо мое выдавало мои мысли, потому что матросы не раз затрагивали меня, подсмеиваясь над моими сомнениями и называя меня кислятиной, молокососом, мокрой курицей и другими оскорбительными словами, которыми полна была их речь.

Я удвоил старания, чтобы не показывать им чувств, наполнявших мое сердце, но решил в то же время поговорить с Беном и спросить его совета. Я без боязни мог довериться ему, но дело это тем не менее было очень деликатное и требовало известных предосторожностей. Бен был тоже членом шайки и его могли оскорбить мои слова, ведь он мог предположить, что я порицаю его, и лишить меня своего покровительства.

Однако затем я подумал, что Бен вряд ли будет обижаться на меня. По двум-трем словам, которые я от него услышал, я заключил, что Бен тяготится своим существованием и поступил сюда поневоле, в силу обстоятельств Я любил его бесконечно и очень хотел, чтобы это так и было. Каждый день мне представлялся случай видеть разницу между ним и другими матросами. Вот почему я принял в конце концов твердое решение рассказать Бену о своих страданиях и посоветоваться с ним, как мне поступить.

На бушприте судна есть одно место, где очень приятно находиться, особенно когда штас фок-марса опущен и поддерживается жердью. Два или три человека могут свободно сидеть там или лежать на парусе и разговаривать, не боясь, что подслушают их тайны; ветер там дует обычно с кормы и уносит слова в сторону от судна. Романтично настроенные матросы любят это небольшое уединение, а на судах, наполненных эмигрантами, наиболее отважные пассажиры забираются туда, чтобы подумать о своей будущей жизни. Это было любимое место Бена, и к концу дня он всегда садился там, чтобы выкурить трубку.

Несколько раз я был готов пойти с ним, но боялся, что это ему не понравится. Наконец, собравшись с духом, я скользнул туда за ним, не говоря ни слова. Бен сам заговорил со мной, и мне показалось, что присутствие мое его не раздражает, что, напротив, он даже доволен, видя меня рядом. Однажды вечером, когда я отправился за ним туда по своему обыкновению, я рассказал ему, наконец, обо всех своих мучениях.

— Бен, — окликнул я его.

— В чем дело, Вилли?

Он понял, что я хочу в чем-то признаться, и приготовился слушать меня внимательно.

— Что это за корабль, на котором мы находимся? — спросил я после минутного молчания.

— Это не корабль, малыш, а барка.

— Ну и…

— Барка и только.

— Я хотел бы знать, какого рода.

— Хорошо построенное и прекрасно оснащенное судно. Будь это корабль, то на бизань-мачте, которая сзади, были бы четырехугольные паруса, а так как их нет, то это барка, а не корабль.

— Это я знаю, ты несколько раз говорил мне об этом; но я хотел бы знать еще, какого рода барка наша «Пандора»?

— Зачем ты это спрашиваешь? Превосходная барка. Вряд ли найдется другое парусное судно с таким носом, как у нее; есть у нее один только недостаток: на мой взгляд, она очень легкая и поэтому слишком раскачивается в плохую погоду; стоит только наложить поменьше балласта, и ничего не будет удивительного, если в один прекрасный день мачты перетянут на одну сторону; прощай тогда экипаж.

— Не сердись на меня, Бен, но ты уже говорил мне это, а я хотел бы знать кое-что другое.

— Что же бы ты хотел знать, черт возьми! Пусть меня повесят, если я понимаю.

— Бен, ответь мне, правда ли, что это коммерческое судно?

— О, вот чего ты хочешь! Все зависит от того, малыш, что ты называешь товаром. Бывают разные товары. Суда нагружаются разным манером; одно…

— А какой груз на «Пандоре»?

Я взял его за руку и взором молил ответить мне честно. Он колебался несколько минут, затем, видя, что от ответа ему не уйти, сказал:

— Негры… Не стоит скрывать, ты это должен узнать. «Пандора» совсем не коммерческое судно, на ней перевозят негров.

— О, Бен! Разве это не ужасно?

— Да, ты был создан не для такой жизни, бедный малыш, мне горько видеть тебя здесь. Когда ты пришел в первый раз на «Пандору», я хотел шепнуть тебе на ухо словечко и ждал только случая, но старая акула слопала тебя раньше, чем я успел подойти к тебе; ему нужен был юнга, и ты подходил ему. Второй раз, когда ты пришел на борт, я спал… Так ты и остался среди нас. Нет, Вилли, нет, ты здесь не на своем месте.

— А ты, Бен?

— Довольно, малыш, довольно! Я не сержусь на тебя за это, такая мысль должна была прийти тебе в голову. Я, быть может, и не такой плохой как ты думаешь.

— Я не считаю тебя плохим, Бен, напротив, потому-то я и говорю с тобой так откровенно; я вижу большую разницу между тобой и другими, я…

— Быть может, ты прав, быть может, нет. Было время, когда я походил на тебя, Вилли, когда у меня ничего не было общего с этими бандитами. Но в мире существуют тираны, которые делают людей плохими, и меня сделали таким, каким я стал.

Бен замолчал; глубокий вздох вырвался у него из груди, и на лице появилось выражение отчаяния.

— Нет, Бен, — сказал я, — они сделали тебя несчастным, но не злым.

— Спасибо, Вилли, — ответил мой бедный друг, — ты добрый и потому говоришь так, ты очень добрый, малыш. Ты даешь мне почувствовать то, что я чувствовал когда-то. Я все тебе скажу; слушай хорошенько, и ты поймешь меня…

Слеза блеснула в глазах Бена. Я придвинулся поближе к нему, чтобы слушать внимательно и ничего не пропустить.

— История моя не длинная и не требует много слов. Я не всегда был таким. Я долго служил на военном корабле и хоть себя хвалить неловко, я говорю правду: там было мало таких, которые лучше меня исполняли свои обязанности. Но, к сожалению, в будущем это мне не помогло. Однажды в Спитгиде, где находился тогда весь флот, я сказал правду боцману по поводу одной девушки, которая была мне хорошим другом. Боцман позволял себе много вольностей по отношению к ней, и это сердило меня. Я не выдержал и стал угрожать ему… Я ничего не сделал, только угрожал… Смотри, малыш, вот результат этого.

С этими словами Бен снял свою куртку и поднял рубаху до плеч. Спина его была испещрена глубокими шрамами, следами ран от полученных им ударов плети.

— Теперь, — продолжал Бен, — ты знаешь, почему я попал на «Пандору». Я бежал с корабля и постарался найти себе место на коммерческом судне; но я унес с собой печать Каина, она следовала за мной по пятам; так или иначе она всегда открывалась, и я вынужден был уходить. А здесь, видишь ли, я не одинок: среди нашего экипажа ты найдешь много таких спин.

Бен замолчал. Я сам был слишком взволнован рассказанной мне историей и тоже молчал. Спустя несколько минут я сказал:

— Бен, жизнь на «Пандоре» ужасна! Неужели ты не хочешь ее изменить?

Он не ответил и отвернулся от меня.

— Сам я уже не в силах выносить этого существования, я решил бежать, как только представится случай. Ты поможешь мне, не правда ли?

— Малыш, мы отправимся вместе, — ответил Бен Брас.

— О, какое счастье!

— Да, я устал от этой жизни, — продолжал он. — Я много раз уже собирался бросить «Пандору», это мой последний рейс. Уже давно я задумал бежать и увезти тебя с собой.

— Как я счастлив, Бен! Когда же мы бежим?

— Этого-то я и не знаю. Бежать на берег Африки — это рисковать своей жизнью, потому что негры наверняка убьют нас. Не в эту сторону нам надо бежать: в Америке мы сможем устроить это дело. Будь уверен, даю тебе слово, что мы убежим!

— Сколько еще времени придется страдать!

— Ты не будешь больше страдать, говорю тебе; я позабочусь об этом, не бойся. Будь только осторожен и не показывай никому, что тебе что-то не нравится. Особенно ни слова о том, о чем мы говорили сегодня вечером. Ни слова, слышишь?

Я пообещал Бену в точности выполнить его советы, а так как его звали на вахту, то и я сошел вместе с ним на палубу. В первый раз с тех пор, как я ступил на «Пандору», я почувствовал себя легко.

VI

Не буду описывать во всех подробностях наш путь к берегам Гвинеи. Путешествие по морю вообще однообразно, крайне однообразна и жизнь моряка: стая морских свиней, один или два кита, летучие рыбы, дельфины, несколько видов птиц и акул, — вот единственные живые существа, которых встречаешь во время длительного плавания.

Мы шли прямо к тропику Рака и чем дальше продвигались, тем жара становилась сильнее. Стало, наконец, так жарко, что везде выступила смола, и башмаки наши начали прилипать к доскам. Каждый день мы теперь видели паруса на горизонте: большинство судов шло в Индию или возвращалось в Англию. Нам попадались также бриги, несколько барок под английским флагом, которые шли, вероятно, к Капштадту или к бухте Альгоа, но ни те, ни другие не выказывали стремления познакомиться с нами, да и сами мы избегали, по-видимому, их визитов, и капитан «Пандоры» ни разу не окликнул в рупор ни одно из этих судов.

Однако скоро нашлось судно, которое выразило желание приблизиться к нам. Увидев нас, оно изменило свое направление и на всех парусах двинулось в нашу сторону. Так как мы находились в Гвинейском заливе, приблизительно в ста милях от Золотого Берега, то судно, преследовавшее нас, было, очевидно, крейсером. Худшего для нашего капитана нельзя было и придумать. Наши сомнения скоро рассеялись: ход судна, его снасти, все показывало, что это катер. Преследование со стороны судна, которое было гораздо меньше нашего, служило несомненным доказательством, что это или судно королевской морской службы, или пират, но в любом случае вооруженное лучше, чем «Пандора».

Место, где мы находились, никогда не посещали пираты. Суда, ведущие здесь торговлю, обычно невелики, и бывают нагружены солью, железом, ромом, разной мелочью, всевозможными безделушками, которые очень ценятся дикарями Дагомеи и Ашанти, хотя, собственно, ничего не стоят. На обратном пути зато они бывают нагружены золотым песком и слоновой костью. Зная об этом, некоторые пираты направились к берегам Гвинеи. Но в общем они там встречались гораздо реже, чем в Индийском океане и возле Антильских островов. Будь мы у мыса Доброй Надежды, экипаж «Пандоры» счел бы катер пиратским и не беспокоился бы так сильно, потому что люди, из которых он состоял, меньше боятся пиратов, чем военного судна; они знают, что пираты считают их своими, так как наравне с ними находятся вне закона. Пираты, к тому же, могли нанести лишь незначительный ущерб, ведь им не нужны ни соль, ни железо, ни безделушки, а только ром да водка.

Катер тем временем приближался, и теперь его можно было узнать: на нем развевался флаг Великобритании. Это был английский крейсер, в обязанности которого входило преследовать судна, торгующие неграми. Никакая другая встреча не могла быть более неприятной для «Пандоры». Крейсер был прекрасно оснащен и даже не подумал скрываться, а прямо направился в погоню за нами. «Пандора», не колеблясь ни единой минуты, бросилась удирать на всех парусах.

Что касается меня, то я не спускал глаз с крейсера, мысленно измеряя расстояние, отделявшее его от нас. В сердце моем вспыхнула надежда, оно билось все сильнее по мере того, как расстояние между двумя судами уменьшалось, и крейсер все яснее вырисовывался на волнах. Одно только уменьшало мою радость и минутами заставляло меня желать, чтобы мы избежали преследования, — Бен был дезертиром королевской морской службы, и его могли узнать, если бы наш экипаж был взят в плен. Шрамы на его спине могли вызвать подозрение, начались бы розыски, и нашлись бы, конечно, необходимые доказательства того, что он дезертир, а тогда какое жестокое наказание ждало его!

Я страстно хотел, чтобы «Пандору» взяли в плен, и в то же время, думая о Бене, спасшем мне жизнь, молился о спасении судна. Меня разрывали противоречивые чувства. Ужасное существование, на которое я был обречен, невозможность разорвать гнусную цепь ясно представлялись мне, и тогда мной овладевало ужасное отчаяние. Затаив дыхание, я следил за парусами крейсера, который стремительно приближался к нам и вот-вот мог нас обогнать… Но затем глаза мои обращались на Бена, который бегал по палубе, прилагая все усилия, чтобы ускорить ход «Пандоры», — и ужас в душе моей сразу сменял надежду.

Дул сильный ветер, и это давало большие преимущества крейсеру. «Пандора», как сказал Бен, была очень легкой; она плохо держала свои паруса во время сильного ветра. Одно из самых быстрых судов при небольшом ветре, она не могла идти на всех парусах, когда ветер усиливался, и должна была опускать паруса бом-брамселя и совсем брать на гитовы паруса брамселя. Поэтому «Пандора» не могла идти так быстро, как при других обстоятельствах, и экипаж это прекрасно знал.

Крейсер, таким образом, продолжал выигрывать в расстоянии, и продержись ветер еще часа два, «Пандора» была бы настигнута и взята в плен. Наш экипаж был в этом убежден, и капитан даже отдал приказ скрыть принадлежности своей гнусной торговли: ошейники, ручные кандалы и цепи сложить в бочку и спрятать ее между парусами и канатами; решетки, которые делал плотник, немедленно сломать и уничтожить, мушкеты, пистолеты и кортики снести в трюм и сложить в специально приготовленное для этого потайное место.

Нечего было и думать тягаться оружием с таким соперником, каким был преследующий нас крейсер. Хотя он был меньше «Пандоры», но экипаж его был многочисленнее; на нем были пушки, и целый артиллерийский залп ответил бы нам на малейшую попытку к сопротивлению. Нам ничего не оставалось больше, кроме бегства, но и эта надежда была потеряна, а потому экипаж стал готовиться к принятию визита. Часть матросов поспешила скрыться, чтобы излишним количеством членов экипажа не внушать подозрений (их было вдвое больше, чем полагается на обыкновенном коммерческом судне).

Капитан вынул свои бумаги, которые были приготовлены исключительно для такого случая, и должны были показать, что у него все в порядке. Крейсер был уже на расстоянии одной мили от нас, когда ядро, пущенное из пушки, пролетело рикошетом по воде мимо самой «Пандоры».

Сердце мое билось так сильно, что казалось, будто оно сейчас вырвется из груди. Минута освобождения приближалась, а между тем что-то в глубине моей души говорило, что ничего подобного не будет. Предчувствие это, увы, исполнилось: судьба решила, что мы должны ускользнуть от крейсера, и «Пандора» не будет взята в плен.

Можно было подумать, что пушка нарочно дала сигнал, потому что вслед за выстрелом ветер вдруг стих. Вероятно, солнце, почти совсем закатившееся, стало причиной такой внезапной перемены. Капитан сразу понял, какие преимущества он может извлечь из всего происшедшего. Вместо того чтобы повиноваться сигналу, данному крейсером, все матросы бросились на ванты, распустили паруса, и «Пандора» быстро понеслась вперед.

Час спустя она была уже в нескольких милях от катера, и прежде чем ночь опустилась на море, крейсер на наших глазах начал уменьшаться, пока наконец не превратился в точку, едва заметную на горизонте.

VII

Убегая от крейсера, который почти целый день гнался за нами, «Пандора» уклонилась на сто миль в сторону от своего маршрута. Она прошла еще пятьдесят миль на юг, чтобы быть уверенной в том, что катер окончательно отстал, и только тогда приняла прежний курс, когда убедилась, что враг отказался от погони. Последнюю часть пути «Пандора» совершила по диагонали, и на рассвете, не видя больше ни одного судна на горизонте, снова направилась к Гвинее. Ночная темень способствовала нашему побегу, катер потерял нас, конечно, из виду, и теперь «Пандору» нельзя было увидеть даже в самый лучший телескоп.

Мы неслись прямо к Африке, и к концу дня моим глазам представился берег, печально известный продажей негров — мужчин, женщин и детей.

Ночь «Пандора» провела на расстоянии нескольких миль от берега, но с восходом солнца подошла к нему. Не было видно нигде ни порта, ни деревни, ни даже хижины. Берег едва-едва поднимался над уровнем моря и был покрыт густым лесом, доходившим почти до воды. Не было нигде ни маяка, ни буя, которые могли бы указать судну путь. Но капитан сам прекрасно знал, куда идти. Не в первый раз совершал он экспедицию в эти места. Он шел наверняка, и хотя эта земля казалась необитаемой, он знал, что на незначительном расстоянии от берега его уже ждут.

Можно было подумать, что «Пандора» выскочит прямо на берег. Не было видно ни одной бухты, никакой пристани, не стоял, по-видимому, и вопрос о том, чтобы бросить якорь. Правда, большинство парусов было уже спущено, и судно значительно уменьшило свой ход, но мы все еще шли быстро и могли наскочить на берег.

Некоторые матросы — новички на «Пандоре» — начинали уже высказывать свое опасение, но старые матросы, несколько раз уже бывавшие на Невольничьем Берегу, только смеялись над ними.

Вдруг судно, обогнув мыс, поросший густым лесом, повернуло к небольшому заливу, который внезапно нарушал прибрежную линию, казавшуюся непрерывной. Это было устье реки — узкой, но глубокой. «Пандора» без малейшего колебания вошла в нее, проплыла несколько минут вверх по течению и бросила якорь на расстоянии мили от морского берега.

Напротив того места, где мы остановились, я увидел странные хижины, расположенные почти прямо на берегу, а несколько дальше — постройку больших размеров, скрытую среди деревьев. Перед хижинами стояли люди с мрачными лицами; они подали какой-то знак боцману «Пандоры», и тот ответил им таким же. На реке появилась лодка с несколькими гребцами, она подплыла к берегу, взяла стоявших там негров и направилась к нам.

Берега реки были покрыты пальмами. Я впервые увидел эти деревья, но знакомы они были мне раньше по гравюрам в книгах. Они смешивались с другими громадными деревьями, тоже не менее странного вида, которые ничего не имели общего с теми, какие растут у нас. Но внимание мое скоро было поглощено черными людьми, подъехавшими к «Пандоре».

Река имела не более двухсот метров в ширину. Мы стояли на якоре в середине самого течения, а потому лишь небольшое пространство отделяло пирогу от нас. Через несколько минут она была около судна, и я мог вдоволь любоваться ужасными пассажирами, наполнявшими ее.

Я понял, глядя на них, что лучше всего будет держаться от них подальше. Теперь я осознал, почему Бен Брас не хотел бежать на берега Гвинеи. «Это было бы безумием, — отвечал он мне на мои настоятельные просьбы накануне, — люди на „Пандоре“ очень плохие, но кожа у них белая и в глубине их души все же осталось что-то человеческое. Но у негодяев, живущих в Африке, душа такая же черная, как и тела. Ты их увидишь, мой мальчик, и тогда скажешь, прав ли я». Я рассмотрел внимательно лица восьми или десяти негров, сидевших в пироге, и убедился в справедливости этих слов. Никогда еще не видел я таких свирепых лиц; их смело можно было назвать истинными исчадиями ада.

Их было одиннадцать человек, и все они были чернокожие, но с разным оттенком — начиная от густого смоляного до некрасивого желтовато-каштанового. Они, очевидно, принадлежали к различным племенам. Смешивание племен на западном берегу Африки — весьма обычное дело; к этому привела торговля рабами. Несмотря на то, однако, что сидевшие в пироге люди отличались между собой цветом кожи, во всем остальном они походили друг на друга: у всех был выпуклый лоб, толстые губы, на голове короткие и курчавые, как шерсть, волосы. На гребцах не было никакой одежды, кроме полосы бумажной ткани, обернутой вокруг пояса и доходящей до половины бедра. Я предположил, что это воины, поскольку у них были копья и старые мушкеты. Три человека, которых они везли к нам, занимали, судя по их одежде, более высокий пост, но выражение их лиц было еще ужаснее. Что касается вождя этих людей, то его одежда была до того странной, что, взглянув на него, нельзя было решить, смеяться или дрожать.

Это был настоящий негр, черный, как порох, громадного роста и толстый, как бочка. Лицо его с менее характерными чертами, чем у других его спутников, было еще ужаснее, представляя собой смесь лукавства и свирепости.

Громадный рост и жестокое выражение лица этого человека не внушали ни малейшего желания смеяться, напротив! Зато костюм его… Вряд ли самому изобретательному клоуну, участвующему в какой-нибудь комической пантомиме, пришло бы в голову облачиться в такой шутовской наряд. На нем был надет ярко-красный фрак, покрой которого показывал, что это старинный мундир армии короля Георга, принадлежавший, судя по нашивкам на рукавах, какому-нибудь сержанту, и, уверяю вас, сержанту из числа самых толстых и громадных в британской армии. Несмотря на это, мундир был слишком узок для своего настоящего владельца; надо было бы прибавить к нему еще с полметра, чтобы можно было свободно застегнуть на груди. Слишком короткие рукава оставляли открытыми черные запястья вождя, резко отличающиеся от ярко-красного цвета одежды. Негр был таким толстым, что фалды его мундира раздвигались в стороны, и между ними болтался кончик полосатой рубашки, принадлежавшей раньше какому-нибудь матросу. Что касается брюк, то они вовсе отсутствовали, и негр был совершенно голый от пояса и до ногтей на ногах.

Старая треуголка с потрепанными перьями, с почерневшими галунами, украшавшая когда-то голову старинного адмирала, торчала на курчавой голове негра, у которого, кроме того, был еще громадный нож за поясом и сбоку болталась длинная сабля.

В любом другом месте появление этого человека вызвало бы громкий смех, но капитан отдал приказание встретить с подобающим уважением его величество Динго-Бинго, а потому экипаж «Пандоры» постарался быть серьезным.

Итак, человек в треуголке и ярко-красном мундире оказался монархом, королем Динго-Бинго. Два других негра, одетые несколько иначе, были, следовательно, министрами, а восемь гребцов в лодке составляли часть его телохранителей.

Когда они приблизились к «Пандоре», им сбросили веревки. Лодку подтянули к стенке судна, а из веревок сделали лестницу, чтобы облегчить его черному величеству восхождение на корабль, где он был принят со всеми подобающими его сану почестями.

Король обменялся громкими приветствиями с капитаном, после чего старый пройдоха повел его к себе в каюту. Проходя по палубе, оба приняли торжественный вид, отдающий шутовством, — видно было, что оба негодяя старые знакомые и наилучшие друзья в мире.

Боцман в свою очередь старался изо всех сил занять министров. Что касается телохранителей, они оставались в пироге, потому что король Динго знал, что ему нечего бояться. Он давно знал капитана, ждал его, ему не надо было задавать никаких вопросов, и у него не было никаких сомнений относительно собственной персоны; король и шкипер были достойны друг друга.

VIII

Я не слышал разговора, происшедшего между этими двумя мошенниками, могу только передать его результаты. Его величество имел по соседству, в том доме, вероятно, который я заметил среди деревьев, толпу несчастных негров, от которых он хотел отделаться. Часть их он купил в глубине страны, а другую часть добыл, охотясь на них со своими воинами, как охотятся на диких зверей. Весьма возможно, что среди несчастных жертв находились и его собственные подданные: африканские царьки не стесняются торговать единоплеменниками, когда у них нет денег, или каури, а охота на рабов кончается неудачей.

Но король Динго-Бинго добыл себе стада людей для продажи, и веселая улыбка, сиявшая на лице капитана, когда друзья вернулись на палубу, доказывала, что добыча эта изрядная и что ему не придется ехать в другое место для пополнения своего груза. В противном случае капитану пришлось бы иметь дело с белыми и черными торговцами, обычно крайне неуступчивыми. Цена товара в таких случаях поднимается очень высоко, и барыш, на который рассчитывает покупатель, уменьшается наполовину. При отсутствии же конкуренции цена товара ничтожна. Достаточно самых маленьких безделушек для приобретения черных тюков, как выражаются торговцы невольниками. Пропитание рабов почти не учитывается, так мало выделяется этим несчастным: африканское просо, называемое обычно саго, и пальмовое масло самого низкого качества — вот все, что приобретается для них на берегу Гвинеи.

Пальмовое масло добывается из мякоти, окружающей косточку плода пальмы Elais. Когда оно остывает, то становится до того твердым, что его можно резать только очень острым ножом. В таком виде его дают в пищу неграм, которым оно заменяет масло и служит одним из главных источников питания.

Просо и пальмовое масло — самые дешевые продукты в Африке, поэтому их покупают для невольников, о разнообразии пищи которых никто не думает. Единственное питье, которое им дают, это чистая вода. Для них-то собственно и держат в трюмах судов, на которых их перевозят, большие бочки, какие я видел в трюме «Пандоры». Когда груз спускается на берег, эти бочки наполняются морской водой и служат вместо балласта на обратном пути. По возвращении на Невольничий Берег, где погрузка товара происходит обычно на реке, морская вода выливается, и бочки вновь наполняются пресной водой.

Итак, капитан «Пандоры» был, как мы видели, в прекрасном настроении духа — у него не было конкурентов, а количество груза превосходило все его надежды. Его величество был, видимо, доволен только что происшедшим свиданием. Он вышел совсем пьяный из каюты капитана, держа в правой руке бутылку рому, наполовину опорожненную, а в другой — куски материи яркого цвета и несколько подаренных ему блестящих безделушек. Он шел по палубе с важным видом, громко восхваляя свои качества воина и хвастаясь тем, что ограбил несколько деревень, а также количеством невольников, которых ему удалось взять в плен, и великолепной добычей, которую он собрал для капитана: пятьсот негров, молодых и сильных, запертых в его бараконе (так называлась постройка, что я увидел на берегу), пятьсот невольников, которых он может передать сегодня же, если только капитан желает…

Но шкипер не был еще готов; ведь нужно было прежде всего освободить бочки от морской воды и наполнить их пресной, которая теперь становилась необходимой.

Окончив хвастаться на очень плохом английском языке, испещренном ругательствами, король Динго-Бинго сел в свою пирогу и был отвезен обратно на берег. Спустя несколько минут и капитан «Пандоры» в сопровождении боцмана и пяти или шести матросов отправился на берег — он был приглашен на большой обед, который его величество устраивал в королевской хижине.

Я с завистью смотрел на шлюпку капитана, и не потому, что мечтал принять участие в пиршестве короля Динго-Бинго: я хотел ощутить под ногами твердую землю, прогуляться среди деревьев, которые я видел с судна, посидеть под их тенью, послушать птичек, поющих в лесах, побыть одному — словом, стать свободным, хотя бы только на один день.

Но исполнить свое желание я не мог. Я по-прежнему продолжал быть полотером и чистильщиком платья и сапог и с утра до вечера ходил с метлой, тряпкой и щеткой в руках. Ни минуты отдыха! Другие матросы, закончив свои дела, могли оставить «Пандору» и сойти на берег, когда им вздумается; вся работа их заключалась в разгрузке рома, железа и соли, которыми платили королю Динго-Бинго.

Я несколько раз пытался вместе с ними проскользнуть в шлюпку, но капитан и боцман всякий раз отгоняли меня прочь. Просыпаясь утром, я видел позолоченные солнцем верхушки больших деревьев и вздыхал по свободе. Надо пробыть, как я, несколько месяцев подряд на судне, чтобы понять всю силу желания, которое я тогда испытывал, ведь я был раб, обремененный работой и усталостью. Выслушивая постоянно разные грубости, я питал отвращение ко всему персоналу — и старшему, и младшему. О, я пожертвовал бы всем на свете, лишь бы хоть один час побыть в том прекрасном лесу, который тянулся по обоим берегам реки и конца ему не было видно!

Не знаю, почему капитан и боцман с таким упорством противились тому, чтобы я вышел на берег. Возможно, они боялись, что я убегу. Учитывая свое отношение ко мне, они, конечно, имели полное право подозревать меня в таком намерении. А отпустить меня они и не думали: я был хорошим юнгой, превосходным лакеем, и услуги мои им были нужны. Кроме того, никто не мог помешать им убить меня в момент ярости или просто ради удовольствия, словом, лишиться меня они не хотели.

Так же сурово капитан и боцман обращались с бедным голландцем. Иногда его положение было даже хуже моего, поэтому надо было ожидать, что он непременно постарается бежать, чтобы избавиться от своих мучений — всякому терпению есть предел. Бедный Детчи, к несчастью, потерял терпение и решил дезертировать. Я говорю к несчастью потому, что попытка эта, весьма естественная в его положении, привела его к ужасной смерти, о которой я не могу вспомнить без содрогания.

Несколько дней спустя после того, как «Пандора» бросила якорь против хижины короля Динго, Детчи сообщил мне о своем намерении бежать. Доверился он мне в надежде, что я убегу с ним или, по крайней мере, помогу ему. Я единственный из матросов выражал ему свое сочувствие, и он знал, что я такая же жертва, как и он, и не прочь буду бежать с ним. Он был прав, но так как Бен Брас посоветовал мне подождать переезда в Америку, я решил терпеливо сносить все требования и гадости капитана и боцмана. Я знал, что переход от берегов Африки к берегам Америки будет длиться несколько недель, и кроме того, я верил обещанию Бена бежать вместе со мной с этого ужасного судна.

Вот почему я отказался от предложения голландца. Я постарался даже отговорить его, советуя ему подождать, пока мы не приплывем в Америку.

К несчастью, все мои советы были бесполезны. Детчи слишком исстрадался и не мог больше выносить такого существования.

Однажды ночью, когда экипаж «Пандоры» спал глубоким сном, послышался странный звук: как будто что-то тяжелое упало в воду.

— Человек упал в реку! — крикнул вахтенный. Разбуженные матросы, спавшие на палубе в гамаках, никак не могли понять, кто же это.

Луна светила в ясном небе так ярко, что можно было, как днем, различить все окружающие нас предметы. Матросы высыпали на борт и увидели причину поднятой тревоги — на поверхности реки виднелся черный предмет, передвигавшийся, по-видимому, к берегу. Это была голова человека, который, судя по быстрому движению волн, как можно скорее старался добраться до берега. В пловце все узнали несчастного Детчи.

Капитан и боцман, по примеру своих матросов, также спали в гамаках на открытом воздухе. Они моментально вскочили на ноги, схватили ружья и прежде, чем дезертир успел проплыть половину расстояния, отделявшего его от берега, мучители его стояли, перегнувшись за борт, с мушкетами в руках.

Они могли одним выстрелом пронзить тело своей жертвы или раскроить ей череп, но несчастный Детчи все же погиб не от их рук.

Не успели они еще прицелиться, как поверхность воды покрылась бороздами, и затем среди них показалась сначала голова, а потом и все длинное тело чудовища.

— Крокодил, крокодил! — послышались крики на «Пандоре».

Капитан и его сообщник сняли пальцы, уже готовые спустить курки, и опустили мушкеты — убийство совершится без всякого вмешательства с их стороны, подумали они, и я увидел злобную радость на их лицах.

— Бедный Детчи! — крикнул чей-то голос с сожалением. — Ему не добраться до берега, с ним кончено! Бедный малый! Крокодил схватит его!

Едва были произнесены эти слова, как чудовище, приблизившись к своей жертве, с быстротой молнии бросилось на нее, показав нам свою спину, покрытую чешуей, схватило ногу несчастного пловца и погрузилось с ним в воду.

Раздался душераздирающий крик, крик предсмертной агонии, громким и продолжительным эхом разнесшийся по лесам. Он дрожал еще в наших ушах, когда на поверхности воды показались пузыри, указывавшие место, где исчез бедный Детчи.

— И прекрасно! — крикнул шкипер, сопровождая свои слова ужасным проклятием. — Потеря не велика; кислятина, трус, без которого мы можем обойтись!

— Разумеется! — поспешил ответить ему боцман. — Пусть это послужит примером тому, кто попробует дезертировать, — прибавил он, поворачиваясь в мою сторону. — Не беги дурак с «Пандоры», с ним этого не случилось бы. Впрочем, он, быть может, решил, что брюхо крокодила лучше палубы хорошего судна. Тогда он получил, что хотел. Прелюбопытное, однако, судно выбрал он себе!

В ответ на эти слова капитан разразился громким смехом, к которому присоединились и некоторые из матросов. Поставив мушкеты на место, шкипер и боцман вернулись к гамакам и заснули глубоким сном. Матросы продолжали еще обсуждать ужасную катастрофу, разыгравшуюся на их глазах. Однако их рассуждения доказывали жестокость их сердец — одни из них шутили, другие смеялись этим шуткам. «Хотелось бы мне знать, — проговорил кто-то, — написал ли Детчи завещание?» Матросы захохотали, так как всем было известно, что у несчастного ничего не было, кроме старого ножа, жестяной чашки, вилки, железной ложки и кое-каких лохмотьев, служивших ему вместо одежды. «А кто же будет его наследником?» — не мог угомониться весельчак. И вся шайка снова принялась хохотать.

В конце концов матросы решили бросить на следующий день жребий, кому достанутся вещи покойного. Наконец они разошлись; одни из них отправились к своим койкам, другие к гамакам, и скоро весь экипаж «Пандоры» крепко спал. Что касается меня, то я продолжал стоять у борта судна, не спуская глаз с того места, где исчез несчастный Детчи. Там ничего не было видно. Кровавая пена, всплывшая на несколько минут на поверхности реки, уже давно разошлась. Темные воды катились мимо меня, и в них не заметно было ни малейшего движения. Но в моем воображении ясно возникало ужасное зрелище — я видел в раскрытой пасти чудовища тело его жертвы, я слышал предсмертный крик, уносимый эхом. Кругом меня, однако, все было тихо, ни один листочек не трепетал на берегу, не слышно было ни шелеста ветра, ни ропота воды, можно было подумать, что природа, пораженная ужасным зрелищем, притаилась и затихла.

IX

Я не мог спать всю ночь и очень обрадовался, когда наступило утро. Судьба моего бедного товарища не давала мне покоя весь следующий день: мне казалось, что и меня постигнет та же участь. Причиной таких грустных предчувствий был ужас, внушаемый мне капитаном. Я твердо был уверен, что настоящими убийцами бедного Детчи были шкипер и его ужасный боцман, а крокодил появился только случайно. Голландец и без него был бы все равно убит этими двумя людьми, которые уже целились в него; чудовище только предупредило их, и погибни матрос от пуль этих негодяев, они так же мало раскаивались бы в этом и так же были бы спокойны. У меня были, следовательно, причины бояться их, и неудивительно, что меня охватило беспокойство при этой мысли.

Весь день раздавался в моих ушах предсмертный крик несчастного матроса и звучал он еще печальнее от того, что представлял разительный контраст со взрывами хохота и шумным весельем всего нашего экипажа. На борту был большой праздник. Капитан принимал короля Динго-Бинго, которого сопровождали не только его важные сановники, но и чернокожие красавицы из его гарема. Матросы устроили бал, и пьянство и танцы продолжались до самой глубокой ночи.

Товары, привезенные нами, были переправлены на берег и переданы королю Динго, который взамен отсчитал капитану своих пленных, становившихся таким образом невольниками. Но прежде чем доставить их на борт, нам предстояло исполнить необходимые для этого приготовления. Так, были сделаны решетки, уничтоженные во время погони крейсера, исправлены перегородки, отделяющие мужчин от женщин, опорожнены бочки и вновь наполнены пресной водой. Только по окончании всего этого мы могли приступить к размещению груза, что не представляло никакого затруднения, так как «груз» сам мог двигаться на места, указанные ему.

Пока «Пандора» готовилась к их приему, невольники оставались в прежнем помещении на берегу.

Я по-прежнему стремился попасть на твердую землю хотя бы на несколько минут. Я стал бы самым счастливым человеком, если бы мне удалось побегать по лесу, мне казалось, что я почерпнул бы новые силы для того, чтобы переносить ужасы предстоящего нам плавания, одна мысль о котором вызывала у меня страх.

Меня беспокоили не мои собственные страдания, а мысль о пытках, свидетелем которых я буду; беспокоил вид всей этой толпы, битком набитой в помещении, слишком тесном для нее, беспокоили мысли обо всех этих бедных неграх, у которых не будет достаточно места, чтобы сесть, осужденных на то, чтобы не ложиться в течение долгих недель, полумертвых от голода и жажды, задыхающихся среди тропической жары и отравленного воздуха, где многие из этих несчастных найдут себе смерть… И я не только буду видеть все эти страдания, но должен буду принять участие в них.

Жизнь моя и без того стала жалкой и полной разочарований. Ведь я ушел из-под родительского крова не потому, что чувствовал непреодолимое влечение к морской службе; мне просто хотелось увидеть неизвестные страны, я жаждал путешествий, меня влекла любовь к приключениям. «Когда я буду моряком, — говорил я себе, — весь мир будет открыт для меня!» Какое разочарование! Я был в Африке, в ста метрах от берега, а мне едва позволяли взглянуть на дивный пейзаж, раскрывающийся перед моими глазами! Я был пленником, который сквозь решетчатое окно своей темницы видит безграничный горизонт, птицей, которая сквозь клетку смотрит на манящую ее зеленую листву.

Тем не менее у меня оставалась крохотная надежда. Бен Брас обещал, что как только он получит разрешение поехать на берег, он попросит капитана отпустить меня с ним. Перспектива этой поездки приводила меня в восторг, хотя я и не надеялся на успех.

Тем временем я старался развлечь себя, чем-нибудь разнообразить дни, внимательно наблюдая за всем окружающим. Все, что я видел с палубы «Пандоры», было ново для меня и потому интересно. Мы находились в стране, совсем необитаемой. Расположенные на берегу бараки и хижины были жилищем временным. Дворец его величества находился внутри страны, в более возвышенной местности. Климат там был здоровый; западный же берег Африки, куда мы приплыли, отличается очень плохим климатом. Король являлся сюда один только раз в году, когда приезжали суда, покупающие негров. Он пригонял с собой собранное им стадо, стадо людей, и это составляло ему главный доход. Во время этой поездки его сопровождали телохранители, министры, жены и все придворные женщины, потому что суда привозили ром и водку, и тут же, на месте, устраивались празднества или, вернее, грубые оргии, доставлявшие громадное наслаждение придворным его величества.

Все остальное время бараки и хижины короля стояли пустыми. Дикие звери, менее жестокие и страшные, чем люди, занимали их место, и только их голоса раздавались среди лесной тишины.

Вот почему я находил столько прелести в окружающем меня лесу, который производил на меня могучее, чарующее впечатление. Я видел гиппопотамов, плавающих по реке и затем медленно вылезающих на берег. Их было два вида: одни больше, а другие поменьше — об этих очень мало известно. Не проходило и часа, чтобы я не увидел громадных крокодилов, точно древесные стволы, лежащих неподвижно на берегу реки и преследующих в воде какую-нибудь рыбу. Большие морские свиньи выскакивали из воды и так близко подплывали к нашему судну, что я мог ударить их гандшпугом. Они живут в океане, но иногда заходят в реку и плывут вверх по течению до того места, где могут найти себе корм («Пандора», к моему удовольствию, стояла как раз в том месте, где было много любимых морскими свиньями растений).

Я видел также амфибий разных видов, большую ящерицу, которая по своим размерам могла бы поспорить с некоторыми крокодилами, мне встретилось и одно очень редкое красновато-рыжее животное — речная свинья из Камеруна, от которого мы были недалеко.

По берегу проходили сухопутные животные. Я заметил льва, мелькавшего между деревьями, больших обезьян, черных и красновато-рыжих, крики, вой и болтовня которых не умолкали даже ночью. Бесчисленное множество диких голубей, попугаи, разные необычные птицы перелетали над рекой с одного берега на другой, сидели на верхушках деревьев, откуда доносилось к нам самое разнообразное пение…

Будь я свободен, я никогда не устал бы смотреть на эту полную жизни картину, все эти голоса, поражавшие мой слух, все эти животные, проходившие мимо моих глаз, еще больше увеличивали мое желание посетить эти места.

Какова же была моя радость, когда Бен объявил мне, что на следующий день он получает отпуск, и я буду сопровождать его! Милость эта была оказана мне не ради моего удовольствия: Бен заявил, что я ему необходим, так как он хочет поохотиться, и ему нужен помощник, чтобы нести дичь, а потому меня отпустили из одной только любезности к нему. Мне, впрочем, были совершенно безразличны мотивы, заставившие капитана дать мне несколько часов отдыха. Я был слишком счастлив, чтобы думать о таких пустяках, и готовился следовать за Беном с таким чувством радости, какого я впоследствии никогда больше не испытывал.

Х

На рассвете следующего дня мы покинули «Пандору». Два приятеля Бена Браса отвезли нас на берег на лодке и вернулись на судно. Я не успокоился до тех пор, пока не ступил ногой на землю, мне все время казалось, что мои мучители раскаются в своем великодушии, крикнут гребцам остановиться и прикажут мне вернуться обратно. Я вздохнул с облегчением только после того, как углубился в чащу леса, скрывшую меня от взора моих врагов.

Я почувствовал себя вполне счастливым! Я прыгал от радости, бегал, как безумный, танцевал, размахивал руками, смеялся и плакал, я вел себя так, что Бен Брас подумал, что я сошел с ума. Нет слов, чтобы выразить чувства, испытанные мной в ту минуту. Я снова был на земле, ноги мои отдыхали на мягкой траве, после того, как в течение двух месяцев они ходили по твердой палубе судна. Вместо леса мачт, шестов рангоута и просмоленных канатов, окружавших меня на борту, передо мной высились огромные деревья, раскачивавшие над моей головой гибкие ветви с зелеными листьями. Ветер, вместо того чтобы свистеть между снастями или гудеть, ударяясь о паруса, слегка шептал, шелестя листвой деревьев, и доносил до меня пение птиц. Но главное — я был свободен, я мог думать, говорить, двигаться, — и это в первый раз с тех пор, как я ступил на «Пандору»!

Передо мной не было гнусных лиц, в моих ушах не раздавались плоские шутки и ужасные проклятия, выкрикиваемые хриплыми голосами, глаза отдыхали на прекрасном и добром лице моего мужественного друга, веселые слова которого находили себе отзвук в моем сердце; и он сам был счастлив возможности провести несколько часов на свободе.

Мы собирались охотиться, а потому запаслись необходимым количеством оружия, которое, собственно говоря, ничего не имело общего с обыкновенным охотничьим оружием. Бен нес большой мушкет времен королевы Анны, который был так тяжел, что мог отдавить плечо любому гренадеру, но возьми Бен Брас даже пушку, он и тогда бы не почувствовал, какую тяжесть тащит на себе. Я же был вооружен громадным пистолетом, которым можно было пользоваться разве что при взятии судна на абордаж, но никак не для охоты. Кроме этого, у нас был с собой фунт дроби в кисете для табаку и небольшое количество пороху, который мы несли в бутылке из-под имбирного пива — любимого напитка англичан. Для пыжей мы взяли пакли, которой конопатят суда. И вот с такой оснасткой мы собирались охотиться на всех пернатых и четвероногих, которые повстречались бы нам на пути.

Мы долго ходили по лесу, но не встретили никаких животных, а только их следы. Над нами пели и щебетали птицы, по звуку можно было сказать, что они находятся на расстоянии нашей дроби, но как мы ни смотрели в ту сторону, откуда слышались их голоса, мы не увидели ни единого перышка. Птицы, конечно, видели нас прекрасно, да и мы в свою очередь могли бы увидеть их, знай только, где они прячутся. Но они терялись среди ветвей и листьев — природа позаботилась о том, чтобы дикие животные могли прятаться, пользуясь своей окраской, среди леса. Пятнистая шкура пантеры и леопарда, несмотря на свой блеск, мало отличается от рыжеватых сухих листьев, которыми усыпан лес; попугаи, живущие среди зеленых деревьев, сами бывают такого же цвета; на скалах встречаются серые попугаи, тогда как живущие среди стволов гигантских деревьев бывают более темного цвета.

Вот почему мы долго ходили, не заметив ни единого перышка. Однако судьба наконец сжалилась над нами. Мы увидели большую бурую птицу, спокойно сидевшую на нижней ветке дерева, лишенного листьев.

Я остановился на некотором расстоянии, а Бен двинулся вперед, чтобы подстрелить птицу. Мой друг передвигался бесшумно — этому он научился, будучи какое-то время браконьером. Осторожно скользил он от одного дерева к другому, пока не подошел, наконец, к тому месту, где сидела его жертва. Простодушное создание не обратило ни малейшего внимания на охотника, который уже даже не старался скрыть своего присутствия. Бен, твердо решивший не возвращаться с пустыми руками, приблизился так, чтобы не промахнуться. Птица сидела неподвижно, и можно было подумать, что это чучело, набитое соломой. Бен поднял мушкет времен королевы Анны, спустил курок — и птица упала мертвой.

Я подбежал, чтобы поднять ее; это была большая птица, по виду и по размерам очень похожая на индюка: голова и шея у нее были такие же красные и без перьев. Бен был убежден, что это дикая индейка. Что же касается меня, я этому не верил — я прекрасно помнил, что индейки встречаются в Америке и в Австралии, но их нет в Африке. Зато здесь водятся дрофы двух видов и другие птицы, похожие на индеек. Поэтому я заключил, что это одна из таких птиц, и хотя это не индейка, все же из нее должно выйти вкусное жаркое. Надеясь на то же самое, Бен Брас поднял птицу и перекинул ее через плечо, затем зарядил мушкет, и мы отправились дальше.

Не успели мы сделать и десяти шагов, как увидели наполовину съеденный труп животного. Бен сказал мне, что это лань. С первого взгляда можно было, пожалуй, поверить в это, но я заметил, что у животного простые рога, а не ветвистые, к тому же я читал, что в Африке нет ни оленей, ни диких коз, за исключением одного вида, который встречается в северной части, на большом расстоянии от того места, где мы были. Я сказал Бену, что это, вероятно, антилопа, заменяющая в Африке лосей, диких коз и оленей. Бен никогда не слышал о существовании антилоп и не хотел верить моим словам.

— Антилопа! — с презрением воскликнул он. — Нет, нет, Вилли! Это лань и ничто другое! Какая жалость, что она мертвая. Знатный был бы у нас груз, не правда ли, малыш?

— Да, — ответил я озабоченно, потому что подумал о другом. Антилопа была разорвана каким-то хищным животным, которое съело почти половину ее. Бен предположил, что антилопой пообедал, вероятно, шакал, а быть может, и волк. Я так же думал сначала, но предположить, что мы ошибаемся, меня заставили глаза антилопы, вернее то место, которое они когда-то занимали. Глазные орбиты антилопы были совершенно пусты. Это обстоятельство поразило меня. Очевидно было, что это сделал не шакал и тем более не волк — глаз антилопы был слишком мал для того, чтобы животное могло его вырвать. Только клюв птицы, питающейся падалью, мог проникнуть туда, и клюв этот принадлежал, по всей вероятности, хищной птице.

Какую же птицу нес Бен на своем плече? Теперь я знал это. Место, где мы ее встретили, соседство падали, ее неподвижность при виде приближающегося охотника, лысая голова, совершенно голая шея подтверждали, что это был гриф. Я читал, что бывают случаи, когда ее убивают палкой, особенно когда у нее полный желудок. Присутствие наполовину съеденной антилопы доказывало достаточно, что гриф наелся по горло падалью, и его неподвижное состояние было теперь понятно.

Я уже знал наверняка, какую дичь мы несли, но мне нелегко было сказать о своем открытии Бену, мне хотелось, чтобы он сам заметил свою ошибку. Мне недолго пришлось ждать этого. Не сделали мы и ста шагов, как Бен развязал веревку, придерживавшую птицу, перетащил ее через плечо, поднес к носу и вдруг отбросил прочь.

— Индейка? Ах, Вилли, нет! Это не индейка! Это проклятый коршун, черт его возьми, он пахнет падалью!

XI

Я сделал вид, что удивлен, хотя еле удерживался от смеха, глядя на своего смущенного друга. Действительно, ужасный запах, издаваемый отвратительным грифом, походил на запах мертвой антилопы, которую мы видели несколько минут назад. Только теперь, когда запах падали поразил нос Бена, он поверил, что дичь его — не индейка. Он, конечно, прекрасно знал грифа Пондишери, которого видел в Индии, или желтоватого грифа, которого встречал в Гибралтаре и на берегах Нила. Но убитая птица была гораздо меньше; она походит на индейку и встречается только в Африке, на ее западном берегу. Впоследствии я изъездил почти все страны мира и никогда не встречал грифа такого рода. Что же удивительного в том, что мой товарищ не мог его узнать, в первый раз очутившись в тех местах?

Выражение лица Бена, когда он отбрасывал от себя вонючую бестию, было до того смешным, что я расхохотался бы от души, если бы не боялся оскорбить его, так как ему и без того было досадно. Желая, напротив, заставить его забыть это маленькое происшествие, я подошел к отвратительной птице, притворился удивленным и затем согласился с ним, что это действительно гриф. После этого мы пошли дальше наудачу, надеясь встретить какую-нибудь дичь, более вкусную на этот раз.

Недалеко от того места, где Бен бросил грифа, мы вошли в большой пальмовый лес, вид которого вполне удовлетворил меня. Если я когда-либо, мечтая о далеких странах, желал чего-нибудь, так это увидеть все удивительные деревья, растущие в жарком климате земного шара, о которых я так много читал в описаниях разных путешествий. Увидя пальмовый лес, я понял, что самые блестящие рассказы дают далеко не полное представление о красотах природы. Из всех образцовых произведений ее я ничего не видел, что привело бы меня в такой неописуемый восторг.

Есть много видов пальм, которые растут лишь отдельно и никогда не образуют лесов, состоящих исключительно из одних пальм. Но пальмы, образовавшие лес, куда мы только что вошли, принадлежали к одному из самых благородных видов этого великолепного семейства. Потом я узнал, что это были масляные пальмы, известные у африканцев западного берега под названием мава; ученые называют их Elais guineensis.

Пальма это похожа на кокосовую, она средней толщины — около метра в окружности и достигает 30 метров высоты. Верхушка ее украшена пятиметровой длины листьями, напоминающими страусовые перья и грациозно спускающимися вниз в виде зонтика. Под тенью этих великолепных листьев, в том месте, где они ответвляются от ствола, вырастают плоды элаиса — орехи величиной в голубиное яйцо. Они растут громадными кистями, похожими на гроздья фиников. Скорлупу ореха покрывает мясистая оболочка, похожая на оболочку, покрывающую обычный грецкий орех, но более маслянистая; из нее добывают пальмовое масло, о котором я уже говорил. Из сердцевины ореха также можно получить масло. Сделать это гораздо сложнее, зато такое масло более высокого качества, чем масло, получаемое из оболочки ореха.

Нет ничего более впечатляющего, чем вид пальмы с длинными гроздьями зрелых ярко-желтых плодов, которые красиво выделяются на темно-зеленом фоне листьев, грациозно склонившихся над ними, как бы для защиты золотых кистей от палящих лучей тропического солнца.

Особенно хороши элаисы, когда они образуют целый лес, как тот, куда мы вошли с Беном. Даже этот суровый матрос был явно тронут грандиозным зрелищем, которое открылось перед его глазами, и вместе со мной восхищался великолепной картиной.

Всюду, куда проникал наш взор, мы видели стройные стволы, до того прямые и ровные, что их можно было принять за колонны, воздвигнутые руками человека. Они поддерживали свод листьев, развернутых над нашими головами. Грациозные изгибы этих перистых листьев, как бы выточенных резцом, представляли собой настоящие аркады. С верхушек этих колонн, точно золотые люстры, спускались яркие кисти.

Мы прошли больше мили по этому чудному лесу, но несмотря на его красоту, стремились поскорее выйти из него. И не потому, что там было темно — пальмы, защищающие нас от прямых солнечных лучей, умеряли их жар, но не лишали нас света; все кругом имело смеющийся и волшебный вид. Дело в том, что под этими чудесными деревьями совершенно невозможно было идти: вся почва была покрыта орехами, так, как бывает покрыта земля под яблонями после ночной бури. Местами плодов было так много, что не было возможности их обойти, и мы давили их, скользя по маслянистой мякоти, липкой, как смола, в которой находилось множество косточек, затруднявших ходьбу. Иногда к нашей обуви приставала целая кисть плодов, и тогда приходилось останавливаться, чтобы отлепить ее. Мы шли вперед спотыкаясь и только через час добрались до опушки леса.

Я очень обрадовался, увидев другие деревья. Они были не так красивы, зато под ними можно было идти спокойно, не рискуя упасть на каждом шагу или споткнуться и получить растяжение связок. Пройдя некоторое время под густым сводом этого леса, мы решили выйти из него на равнину, так как не было никакой дичи. К тому же, тем, кто привык жить всегда на открытой местности, большие леса не особенно нравятся. Сначала вас поражает их величественный вид, но затем утомляет однообразие: все деревья похожи одно на другое, все породы одинаковы; густой слой сухих листьев под ногами шуршит однообразно и постепенно начинает раздражать, и вы в конце концов стремитесь туда, где видите над собой голубое небо, где кругом — безграничный горизонт, где нежная и зеленая трава расстилается под ногами, точно мягкий, пушистый ковер, по которому так приятно ступать.

Спутник мой чувствовал приблизительно то же самое, а кроме того, на равнине он надеялся найти какую-нибудь дичь. Желание наше скоро исполнилось. Не прошли мы и четверти мили с того места, где простились с элаисами, как увидели потоки солнечных лучей, лившихся сквозь деревья, и кусочек голубого неба. Мы бросились в том направлении и через несколько минут были уже на краю обширной равнины, которая терялась далеко на горизонте. То тут, то там виднелись великолепные деревья, росшие то в одиночку, то группами; все они были так разбросаны, что представляли собой великолепно спланированный парк. Но нигде не видно было ни дома, ни хижины, ничего, что бы указывало на присутствие человека.

Что касается животных, то на равнине мы увидели их очень много. Бен назвал и их оленями, хотя это были антилопы, что можно было определить по их рогам. Какое, впрочем, нам было дело до этого — как бы они ни назывались, мы обрадовались, встретив их, потому что надеялись на хорошую охоту. Мы остановились посреди одной из групп деревьев, чтобы посоветоваться, как нам лучше подойти к дичи. Мы решили, что лучше всего пробираться под прикрытием деревьев, разбросанных по равнине. И вот, то согнувшись, то на четвереньках двинулись мы вперед и так добрались до небольшой рощи, откуда решили начать охоту. Не без труда и царапин проложили мы себе дорогу среди акаций, алоэ и разных колючих кустарников.

Несмотря, однако, на все эти препятствия, мы все-таки приблизились к стаду. С волнением увидели мы, что антилопы продолжают пастись, не выказывая ни малейшего беспокойства, и находятся на расстоянии выстрела нашего древнего мушкета. Я не имел намерения стрелять из своего пистолета: я бы растратил только напрасно свой порох. Мне просто хотелось видеть, что будет, и ради этого я последовал за своим спутником.

Я недолго ждал. Бен понял, что надо спешить, антилопы, спокойно пасшиеся до сих пор, вдруг подняли головы и, повернув свои нежные мордочки в нашу сторону, почуяли, по-видимому, что вблизи них находится враг.

Мой товарищ положил дуло своего мушкета на ветку, тщательно прицелился и спустил курок. В ту же минуту антилопы понеслись прочь и исчезли прежде, чем смолкло эхо выстрела. Бен был уверен, что попал в антилопу. Впрочем, охотники никогда не сознаются, что промахнулись, если верить их рассказам, то количество животных, раненных ими и убежавших от них, превзошло бы всякую разумную вероятность.

Дело в том, что у Бена была слишком мелкая дробь для такого крупного животного, как антилопа: он мог бы сто раз стрелять и попадать в цель, но убить антилопу ему не удалось.

XII

Бен страшно теперь сожалел, что не взял с собой пуль или, по крайней мере, несколько кусочков железа, а что касается дроби, то на нашем судне и не было более крупной. Когда мы отплывали, наше честолюбие не было таким сильным, чтобы мы могли мечтать об антилопах. Мы взяли с собой все необходимое для охоты на пернатых такой величины, какой они встречаются вблизи нашего Портсмута. Поэтому только птицы, и притом птицы небольшие, могли опасаться ловкости моего спутника. Бену не удалось бы убить и грифа, не стреляй он в него прямо в упор. Но к чему эти сожаления? Мы зашли слишком далеко, чтобы возвращаться за пулями, особенно по такой ужасной жаре. К тому же, нам пришлось бы снова проходить через элаисовый лес. Поэтому мы решили пойти в обход, лишь бы снова не проходить через него. Бен сказал, что мы обойдемся и без пуль, снова зарядил мушкет, и мы отправились на поиски дичи, более подходящей к нашему оружию.

Мы прошли еще немного, когда наше внимание привлекло очень странное дерево. Оно стояло особняком, хотя на некотором расстоянии от него находилось еще несколько таких же деревьев, но значительно ниже. То, что эти деревья принадлежат к одному виду, было несомненно, хотя некоторые отличия и существовали. Однако одинаковые листья и еще некоторые признаки указывали на то, что эти отличия — лишь следствие возраста. Маленькие деревья, следовательно, более молодые, доходили до полутора-двух метров высоты и имели около полуметра в окружности. Любопытнее всего было то, что вверху деревья были толще, чем у основания, точно кто-то нарочно вырвал их и посадил верхушками вниз. Ни веточки, ни сучка не росло на этих странных стволах. Лишь верхушки их венчались толстыми пучками длинных массивных листьев, прямых и жестких, которые походили скорее на клинки шпаги и тянулись во все направления, образуя шар. Если вам случалось когда-нибудь видеть алоэ, вы легко можете представить себе листву этого странного дерева. Оно похоже также на другое растение, известное под названием юкка; между ними так много общего, что впоследствии, когда я увидел юкку в Мексике и в Южной Америке, я был поражен и подумал, что эти растения принадлежат к одному семейству, хотя ботаники относят их к разным семействам.

С удивлением смотрели мы на странную листву этого дерева. Бен высказал предположение, что это пальма. Свое мнение он основывал на внешнем виде молодых деревьев, растущих кругом своего громадного предка. Отсутствие веток, круглый ствол, увенчанный пучком листьев, ввели в заблуждение не одного Бена. Всякий, кому никогда не приходилось изучать ботаники, делал такой же ошибочный вывод. Для матросов любое дерево, листья которого растут прямо из ствола и лучами расходятся во все стороны, как алоэ и юкка, представляет собой пальму.

Я был также не очень-то силен в ботанике и наверняка присоединился бы к мнению Бена, не знай совершенно случайно, что эти деревья не пальмы. У меня была одна книга, в которой описывались разные чудеса природы. Я очень любил ее, перечитывал раз десять или пятнадцать, и каждый раз с большим удовольствием. Среди чудес, описанных автором, упоминалось в высшей степени любопытное дерево, которое растет на Канарских островах и называется драконовым деревом Оротавы. По словам Гумбольдта, оно достигает двадцати метров в высоту и почти четырех метров в окружности. Если сделать надрез на этом дереве, из него начинает вытекать сок кроваво-красного цвета, который называется драконовой кровью. Такой сок дает не только драконовое дерево, но и некоторые другие, и несмотря на то, что они принадлежат к разным видам, они также называются драконовыми деревьями. Дерево Оротавы на протяжении шести метров совсем не имеет сучьев, затем оно разделяется на множество коренастых веток, которые отходят от ствола, как рожки канделябра. Каждая ветвь имеет на конце пучок жестких листьев, описанных мной выше. Из середины этих пучков поднимается стрелка цветов, вместо которых появляются впоследствии маленькие орешки.

Гумбольдт в своем рассказе упоминает, что драконовое дерево Оротавы росло на Канарских островах еще четыреста лет тому назад, когда испанцы появились там впервые, и с тех пор почти не выросло. Впоследствии я посетил Канарские острова и видел это чудо растительного мира, с которым после посещения Гумбольдта случилось неприятное происшествие — во время грозы в июне 1819 года половина кроны этого исполина была сорвана бурей. Однако дерево живет, и жители Оротавы, которые очень гордятся им, поместили на нем табличку с указанием года и числа события.

Вы до сих пор, конечно, не можете понять, что общего имеет драконовое дерево Оротавы с Беном Брасом и с деревьями, привлекающими наши взоры. Сейчас вы это поймете. В книге, где было описано это дерево, находилась гравюра, хотя и грубо, но настолько верно изображавшая его, что я сразу смог узнать, к какому семейству принадлежали деревья, увиденные нами.

Я сказал об этом Бену Брасу, который упорно продолжал называть это дерево пальмой. Он стал спорить со мной.

— Как, — горячился он, — ты можешь узнать это дерево, когда в первый раз видишь его?

Я рассказал ему тогда о книге и о гравюре, оставшейся у меня в памяти, но он по-прежнему мне не верил.

— Хочешь, я докажу тебе, что я прав? — сказал я. — Это совсем не трудно.

— Каким образом? — спросил Бен Брас.

— Если из этого дерева пойдет кровь, — ответил я, — то это — драконовое дерево.

— Если из дерева пойдет кровь? — воскликнул мой спутник. — Да ты сошел с ума, Вилли! Кто видел когда-нибудь, чтобы у деревьев была кровь?

— Я говорю о соке.

— А, чтоб тебя! Ну, конечно, у деревьев бывает сок, кроме тех, что умерли.

— Но не красный.

— Как! А ты думаешь, что сок этого дерева красный?

— Красный, как кровь, я уверен в этом.

— Посмотрим, малыш! Это очень легко: мы сделаем надрез и увидим, какой сок течет в его ужасных жилах, потому что, не в обиду будь ему сказано, я ничего более ужасного не встречал в своей жизни. Ни мачты из этого дерева не сделать, ни даже маленькой реи, зато оно достаточно безобразно, чтобы служить виселицей.

Бен направился к драконовому дереву, я — следом за ним. Мы шли не спеша, торопиться нам было некуда, дерево оставалось на месте, не то что антилопа или птица. Ни под ним, ни на его ветвях ничего не было видно. Его листья легче было сломать, чем расшевелить, поэтому легкий ветерок не мог привести их в движение. Но по мере того как мы приближались, этот ветерок доносил до нас запах цветов, находящихся на нем.

Возле самого дерева росла высокая желтая трава, похожая на рожь во время жатвы. На ней четко отпечатались следы какого-то большого животного, которое, по всей вероятности, здесь отдыхало. В этом не было ничего удивительного — мы находились в стране, изобилующий дикими зверями. Те же антилопы могли здесь отдыхать и примять траву. Мы не придали этому никакого значения, и Бен, вытащив большой нож, воткнул его в исполинский ствол предполагаемой пальмы.

Но ни он, ни я не увидели сока. В ту минуту, когда нож ударил по дереву, в двадцати шагах от нас из травы выскочило какое-то животное и уставилось на нас, удивляясь, по-видимому, нашей смелости.

Не надо было быть ученым-натуралистом, чтобы узнать, что это за животное. Рыжая шерсть, густая грива, огромная морда со сверкающими желтыми свирепыми глазами и длинными усами, из-за которых выглядывали страшные клыки, — все подтверждало то, что это был лев. Его узнал бы и ребенок. Видимо, зверь спал в высокой траве, а мы его разбудили.

Ужас парализовал нас. Мы стояли неподвижно и со страхом смотрели на громадную кошку, которая скорее была удивлена, чем рассержена. К счастью, томительное состояние это продолжалось недолго. Лев глухо зарычал, опустил хвост и удалился с угрюмым видом, как это делают обычно все львы в присутствии человека, особенно когда не голодны и их не трогают.

Зверь медленно удалился, время от времени поворачивая голову через плечо, чтобы посмотреть, преследуют его или нет. Мы, однако, были далеки от подобной мысли, напротив, спрятались за большое дерево, которое не могло защитить нас, приди льву вдруг фантазия напасть на нас. Но несмотря на то, что он уходил не так быстро, как нам бы этого хотелось, он тем не менее не выказывал ни малейшего намерения вернуться обратно, и мы начинали понемногу успокаиваться.

Мы легко могли бы убежать по равнине, но боялись, что лев последует за нами. Ему было достаточно нескольких прыжков, чтобы догнать нас и одним ударом своей громадной лапы разорвать в клочки или, как выражался мой спутник, «переселить в середину будущей недели».

Вероятно, лев так бы и ушел, не тронув нас, оставь мы его в покое, но мой друг Бен отличался смелостью, граничащей с безрассудством. Его вывела из терпения медлительность льва, и ему пришла вдруг сумасшедшая мысль испугать его выстрелом из мушкета и заставить обратиться в бегство. Не успела прийти ему эта мысль в голову, как он уже спустил курок.

Я уверен, что Бен попал в льва, но что могла ему сделать наша дробь, будь он даже совсем рядом? Эффект, произведенный выстрелом, был прямо противоположным тому, которого ждал охотник. Вместо того чтобы бежать, как надеялся Бен, громадный зверь громко зарычал и, моментально обернувшись, пустился скачками к тому месту, где мы стояли.

XIII

Еще минута — и нас с Беном уже бы не было. Я был уверен, что мы сейчас будем растерзаны на куски, и, вероятно, так бы и случилось, не будь мой спутник таким находчивым. Он моментально сообразил, как нам избежать опасности. Возможно, Бен думал об этом раньше, иначе с его стороны было бы непростительной глупостью стрелять в льва среди открытой равнины и притом дробью.

Не успел я вскрикнуть от ужаса, как он уже схватил меня за ноги и поднял к себе на плечи.

— Скорее, — закричал он, — хватайся за первую попавшуюся ветку и полезай на верхушку дерева. Скорее, скорее, не то мы погибнем!..

Я понял, чего Бен хочет, и молча принялся исполнять его приказание. Едва не свалившись с рук Бена, который вытянул их во всю длину, я ухватился за одну из веток драконового дерева. Теперь оставалось только дотянуться до его верха, но я уже умел карабкаться, как обезьяна, и мне достаточно было небольшого усилия, чтобы водвориться на верхушке колосса.

Бен также не стоял на месте. Он выпустил меня, как только почувствовал, что мои руки нашли точку опоры, и поспешил всеми возможными способами вскарабкаться ко мне. К несчастью, ветка находилась очень высоко над ним, а ствол был слишком толстым, чтобы можно было схватить его руками — как будто перед ним была стена. Зато поверхность коры была шероховатая, покрытая узлами и углублениями. Отпадая, старые листья оставили там часть своего основания, образовав нечто вроде ступенек. Оценив с присущей ему сообразительностью преимущества, которые ему дают эти неровности, Бен сбросил с себя башмаки и, как кошка, стал подниматься вверх, помогая себе руками и ногами.

Сделать это было нелегко. Бен должен был оставаться хладнокровным, ведь если бы он потерял равновесие и упал, все было бы кончено: лев быстро приближался и не дал бы ему времени вскарабкаться вторично. К счастью, мне удались прочно закрепиться среди ветвей, и я, наклонившись к Бену, схватил его за ворот куртки и стал тащить к себе. Спустя минуту он был уже рядом со мной.

Никогда опасность не казалась мне такой неизбежной. Ноги Бена висели еще между ветками, когда лев, подбежав к драконовому дереву, прыгнул вверх и выхватил когтями несколько громадных кусков коры. Оставалось не более десяти сантиметров от когтистой лапы до подошвы моего бедного друга. Вцепись только лев в ногу Бена — и тот погиб бы! Но, говоря словами Бена Браса, сантиметр равняется целой миле, когда удается избежать опасности. Дальнейший ход приключений доказал справедливость этой поговорки.

Нельзя сказать, что занимаемая нами позиция доставляла нам удовольствие. Напротив, мы испытывали некоторую долю беспокойства. Лев не может подниматься на дерево, обхватив его лапами, как это делают медведи, или карабкаться, как кошка, потому что когти у него тупые. Тем не менее сила его так велика, мускулы так эластичны, что он может прыгнуть на довольно значительную высоту. Весьма возможно, что и наш лев, уцепившись за шероховатую кору драконового дерева, умудрился бы как-нибудь добраться до его верхушки. Нет ничего удивительного в нашей тревоге, особенно когда мы увидели, как свирепое животное остановилось в нескольких шагах от дерева и протянуло свои широкие лапы, готовясь сделать прыжок в нашу сторону.

Это было делом одной секунды. Одним прыжком перескочил он расстояние, отделявшее его от драконового дерева, пролетев наискось прямо к тому месту, где дерево разветвляется. По счастью, когти не удержали льва, и он упал в траву.

Неудача не обескуражила его; он отошел назад, готовясь ко второму прыжку. Глаза его горели бешенством, губы вздрагивали, обнаруживая ряд белых зубов и шершавый, покрытый пеной язык.

Раздалось ужасное рычание, у нас в глазах точно молния блеснула, и не успели мы произнести ни единого слова, как рыжая лапа льва протянулась к ветке, и у наших ног мы увидели его широкую морду. Еще одно мгновение — и страшный зверь очутился бы возле нас. Но в эту критическую минуту Бена не покинуло присутствие духа. Лев не успел прыгнуть во второй раз: острое лезвие ножа опустилось дважды на его лапу, ухватившуюся за ветку, а я поспешно выхватил пистолет из-за пояса и выстрелил в морду чудовища.

Не знаю, что на него произвело большее впечатление, но в ту минуту, когда я спустил курок пистолета, лев упал на землю. Страшно зарычав, он начал кружить вокруг дерева. Его голос, пожалуй, был слышен за несколько миль от нас.

Судя по тому, как он хромал, видно было, что он страдает от ран, нанесенных ему Беном, а кровь на морде показывала, что и моя дробь попала в цель.

Мы думали сначала, что после такого приема лев откажется от своего намерения, но скоро увидели, что надежды наши тщетны. Ни мой выстрел, ни нож Бена не ранили его серьезно, а только усилили его гнев и жажду мести. Лев несколько раз обошел вокруг дерева, то и дело останавливаясь и, глухо ворча, зализывая свою лапу, а затем снова стал готовиться к прыжку. Я зарядил пистолет, Бен держал наготове нож, и, усевшись поудобнее на дереве, мы стали ждать нападения.

Лев сделал третью попытку и бросился к дереву, но, к нашей великой радости, не смог прыгнуть так высоко, как раньше. Надо полагать, лапа его была сильно порезана.

Несколько раз прыгал он, но все с меньшим и меньшим успехом. Если бы ярость могла помочь ему, он, наверное, достиг бы своей цели. Трудно представить себе, до какого бешенства лев дошел. Рычанье его, смешанное с пронзительными криками, гремело с такой силой, что я не слышал голоса Бена.

После нескольких тщетных попыток схватить нас, лев понял, наконец, что это невозможно, и отказался, по-видимому, от своего намерения. Однако уйти с этого места он и не подумал. Напротив, он решил подвергнуть нас осаде, и, к нашему огорчению, мы увидели, что он улегся в траве у дерева, намереваясь, очевидно, оставаться там до тех пор, пока не принудит нас спуститься.

XIV

Нам, таким образом, ничего не оставалось делать, как сидеть на верхушке драконового дерева. Лев улегся так, чтобы одним прыжком схватить нас, когда мы ступим на землю, и спуститься вниз значило попасть к нему прямо в пасть. Он лежал, свернувшись клубком, как кошка. Время от времени он вставал, вытягивался, как бы собираясь ползти, бил себя по спине хвостом, скалил зубы и злобно рычал. Затем снова ложился и лизал порезанную лапу, глухо ворча.

Мы надеялись, что ему надоест лежать, и он уйдет, но надежда эта мало-помалу покинула нас, когда мы увидели его упорное намерение стеречь нас. При малейшем движении на ветках он вскакивал и, предполагая, что мы хотим спуститься, становился таким образом, чтобы преградить нам путь. Это доказывало, что лев не собирается покидать свой пост.

Наше беспокойство достигло высшей степени. До сих пор, испуганные нападением и видом ужасного противника, мы не думали о безвыходности нашего положения. Когда прошел первый ужас, мы вынуждены были защищаться, и удача, сопутствовавшая нам вначале, помешала отчаянию овладеть нами. Скажу даже больше: уверенность, что мы находимся в безопасности, успокоила нас совершенно.

Только теперь мы начали понимать, что подвергаемся опасности совсем иного рода. Как ни безопасно было наше убежище, мы не могли долго оставаться на нем; сидеть верхом на ветке — положение весьма неудобное, но нас беспокоило не это. Причина нашей тревоги была значительно серьезнее: перспектива голода и жажды. И если мы не были голодны, то жажда уже начала нас мучить. Мы не выпили ни глотка воды с тех пор как вышли на берег, а кто ходил пешком в Африке под палящими лучами солнца, тот знает, как мучит жажда через каждые четыреста-пятьсот шагов. Мы хотели пить, еще когда плыли в лодке, и я искал воду с самого начала нашей прогулки, но нигде не находил ее.

Как упрекали мы теперь себя, что не захватили с собой кувшина с водой! Нам даже и в голову не пришло, что нам нужна будет какая-нибудь провизия. Мы так обрадовались данному нам отпуску, что совсем забыли о том, что находимся в дикой стране, и отправились, не захватив с собой решительно ничего.

И теперь, сидя на обнаженных ветках, где не было никакой тени, чтобы защитить нас от палящих лучей солнца, в полдень, вблизи экватора, мы подвергались настоящей пытке. Я страдал невыносимо, и мне казалось, что я не вынесу этого и умру, если муки эти продлятся еще немного. Перспектива, как видите, была далеко не утешительной: оставить драконовое дерево значило быть растерзанным львом; сидеть на нем — значило умереть после страшной агонии от голода, а главное от жажды.

Как вырваться из такого ужасного положения? Возможно, льву надоест караулить нас, и он уйдет в другое место искать себе добычу? Но нет, он и не думал уходить. Его поведение свидетельствовало об обратном — я припомнил, что в книгах, прочитанных мной, говорилось о неумолимом характере царя зверей, который далеко не отличается тем великодушием, какое ему приписывают. Это пресловутое великодушие есть не что иное, как безразличие к людям, которые не трогают его, и то лишь, когда он сыт.

Наш лев не был голоден, но ему послали вызов, затем ранили во время борьбы, последовавшей за вызовом, и чувство мести дошло у него до крайней точки. Нечего было и думать, что бешенство его скоро уляжется. Не успокоит ли ночь его ярость? Можно было уповать на то, что темнота смягчит его гнев или даст нам возможность ускользнуть от него, но до вечера было еще так далеко…

Мы ни одной минуты не рассчитывали на наших товарищей с «Пандоры»; у Бена, правда, были друзья среди матросов, но характер у них был не такой, чтобы заботиться о том, что с ним произошло. Да если бы они и вздумали искать его, то как найти кого-нибудь среди этих безграничных лесов, где нет даже тропинок, по которым можно было бы проследить, куда мы пошли?

С этой стороны у нас была единственная надежда, основанная на весьма странном предположении. Возможно, что, не увидя нас вечером, капитан «Пандоры» вообразит, что мы дезертировали, и пошлет осматривать окрестности, чтобы найти нас. Как ни странно было такое предположение, мы страстно желали его осуществления, считая единственным средством к спасению.

Жажда, между тем, мучила нас все сильнее. Горло горело так, как будто мы проглотили индейский перец, язык пересох, во рту не оставалось ни капли слюны.

Внезапно Бену вдруг пришла в голову одна мысль. Он вытащил нож и сделал надрез на ветке, где сидел. Вопрос, о котором мы спорили, был решен: из раны, нанесенной Беном, показался красный сок; из жил растения текла драконова кровь.

Думая утолить жажду из предлагаемого нам природой источника, мы приложились губами к надрезу и начали высасывать кровавую жидкость. Мы не сделали бы этого, будь мы более сведущими, потому что драконова кровь принадлежит к числу самых едких жидкостей на свете. Увы! Мы скоро узнали это на собственном опыте. Через пять минут после того как мы проглотили эту странную жидкость, нам показалось, что рты наши наполнены огнем, и жажда наша до того усилилась, что мы не в силах были переносить ее. Как раскаивались мы, что проглотили этот ужасный сок, как проклинали свою неосторожность! Ведь мы могли бы протерпеть до следующего утра, но теперь это было невозможно, мы страдали так, как будто не пили несколько дней подряд.

Как описать нашу агонию? Пытка наша увеличивалась с каждой секундой и, наконец, дошла до того, что Бен Брас предложил мне сойти вниз, утверждая, что лучше бороться со львом, чем выносить такую муку.

XV

Да, хотя исход этой борьбы был очень сомнителен, мы все же решили покинуть убежище и попытаться отбить свою жизнь у свирепого животного, преграждавшего нам путь. Мы предпочли рискнуть и лучше погибнуть в когтях льва, чем выносить страдания, которые могли продолжаться еще долго. Но, к счастью, мы не были доведены до такой крайности.

Вы помните, вероятно, старый мушкет Бена Браса, сделанный еще в то время, когда королева Анна правила Англией. Дело в том, что он лежал у дерева, куда мой друг бросил его, когда спешил убежать от приближавшегося к нам врага, и мы не раз уже посматривали на него. Он находился слишком далеко от нас, и мы не могли схватить его, да если бы и подняли его, разве дробь, которой он был заряжен, могла освободить нас от врага? Мы могли бы извести весь порох и не добились бы никакого результата, а только усилили бы бешенство льва, если его бешенство не достигло уже крайних границ. Поэтому мы оставили нашу «королеву Анну» у подошвы драконового дерева и не сделали ни малейшей попытки взять ее обратно.

Но в ту минуту, когда мы собирались приступить к решительной битве и искать спасения в отчаянной попытке, мы подумали вдруг, нельзя ли будет воспользоваться старым мушкетом. Бен вбил себе в голову, что он может сослужить нам службу. Отчего было, действительно, не попробовать? И я только удивляюсь, что эта мысль не пришла нам раньше.

План Бена заключался в следующем: взять старый мушкет, зарядить двойным зарядом, раздразнить льва тем или иным способом, чтобы он снова возобновил свои попытки нападения, и в ту минуту, когда он прыгнет к ветке, на которой мы сидим, выстрелить в него в упор, что, по мнению Бена, должно было ранить его серьезно.

Прежде всего, следовательно, надо было взять мушкет, который лежал всего на расстоянии какого-нибудь метра от дерева. Но как близко ни находился он, а достать его было невозможно, потому что лев, следивший за всеми нашими движениями, моментально схватил бы того, кто спустился бы на землю. Как же достать мушкет?

Мы ни разу не обсуждали вопроса — как спуститься за нашим ружьем, ибо это значило идти на верную смерть. Бен сначала думал взять меня за ноги и держать так, как это делают обезьяны, которые цепляются друг за друга, когда хотят что-нибудь достать. Но, рассчитав расстояние, отделявшее нас от земли, мы решили, что об этом нечего и думать. Тогда Бену пришла другая мысль: сделать петлю на конце веревки, захватить ею мушкет, веревку потянуть так, чтобы затянуть узел, и затем поднять «королеву Анну». План этот был хорош, оставалось только привести его в исполнение.

У нас была веревка; моряки никуда не выходят без нее. Этой веревкой мы связывали грифа, и когда Бен бросил его, то веревку, разумеется, взял с собой. Она была достаточно длинная и крепкая. А кто лучше Бена мог сделать мертвый узел? Узел был сделан, и веревка осторожно спущена, чтобы петля не затянулась раньше времени. К счастью, ружье лежало на траве таким образом, что было слегка приподнято, и петлю можно было без затруднения подвести под него. Но Бен Брас успокоился только тогда, когда петля проскользнула за крючок, представлявший надежную точку опоры. Бен затянул петлю, и спустя минуту «королева Анна» была у него в руках!

Зарядить мушкет было делом нескольких минут, но при этом следовало соблюдать большую осторожность, чтобы не уронить палочку или бутылку с порохом, кисет с дробью или паклю, из которой мы делали пыжи. Без чего-то одного все остальное было бесполезно.

Противник наш не молчал во время этих приготовлений. Увидя мушкет, каким-то таинственным образом поднимающийся на дерево, лев, по-видимому, понял, что против него что-то затевается, и, вскочив на ноги, начал ходить вокруг драконового дерева, громко рыча.

«Королеву Анну» зарядили, и Бен ждал, чтобы лев бросился к дереву, как это он делал сначала, однако зверь не имел, по-видимому, никакого желания начинать атаку. Он ворчал по-прежнему и бил хвостом, но не сходил с того места, откуда наблюдал за нами.

Не достигнем ли мы желаемого результата выстрелом из пистолета? И Бен посоветовал мне выстрелить. Я подчинился, но никакого вреда, конечно, льву не причинил, а только слегка задел его. Тем не менее вызов этот не остался без последствий. Лев прыгнул к драконовому дереву, затем остановился, продолжая ворчать и бить хвостом.

Враг находился на расстоянии восьми-десяти шагов от дула «королевы Анны», но было видно, что он все еще не намерен нападать на нас. Постояв несколько минут на одном месте, он сел на задние лапы, как это делают кошки. Его широкая грудь была совершенно открыта и представляла заманчивую цель для охотника.

Бену Брасу очень хотелось спустить курок мушкета, но лев был слишком еще далеко для того, чтобы дробь наша дала желаемый результат, и мой друг, наученный опытом, опустил мушкет.

Он приказал мне снова зарядить пистолет, и я уже приготовился выполнить это, когда вдруг он шепотом приказал мне остановиться. Я вопросительно взглянул на него, не пришел ли какой-нибудь новый проект ему в голову? Не говоря мне, на что он решился, Бен вынул железный шомпол, с помощью которого мы заряжали «королеву Анну», затем взял паклю, обернул ей головку шомпола и воткнул ее в дуло мушкета. Закончив эти приготовления, он приложил мушкет к плечу и стал старательно целиться в зверя. Послышался громкий выстрел, и облако дыма, окружившее верхушку дерева, скрыло от меня все окружающее.

Несмотря на то, что мы надеялись на некоторый результат выстрела, мы все же не могли предполагать, что Бен Брас добился полного успеха. Вместо рычания, выражающего бешенство и угрозу, до нашего слуха доносились страшные стоны, ужасное хрипение, глухие крики, похожие на стоны умирающей кошки.

Но вот, наконец, все стихло, и когда минуту спустя рассеялся дым от пороха, мы увидели льва, лежащего на боку, без движения и жизни. Несколько минут мы смотрели на него, не покидая нашего убежища, чтобы убедиться в его смерти. Когда мы увидели, что лев действительно не дышит, мы сошли с драконового дерева и приблизились к нему. Железный шомпол сделал свое дело: он проткнул грудь страшного зверя и проник до самого его сердца.

На этот день охоты было достаточно. Бен так же считал. Льва такой величины было довольно для его честолюбия, и мы решили не искать больше никаких приключений.

Но не в характере Бена было уйти, не унеся с собой доказательств своей ловкости как охотника. Отыскав родник и утолив жажду, мы вернулись к месту, где лежал мертвый лев, и сняли с него шкуру.

Мой спутник взвалил ее на плечо, я взял «королеву Анну», и мы, гордые одержанной победой, направились в сторону, где находилась, по нашему мнению, «Пандора».

XVI

Мы хотели как можно быстрее вернуться на борт, поэтому избрали более короткую дорогу. Мы прошли какое-то время, когда нам показалось, что мы сбились с прямого пути; мы тотчас же повернули и пошли в другую сторону.

Пройдя целую милю от того места, где мы изменили направление, и не видя все еще реки, мы предположили, что ошиблись и снова вернулись назад. Пройдя еще одну или две мили, но, не видя ни малейших признаков воды на горизонте, мы поняли, что заблудились. Мы никак не могли представить себе, в каком направлении могли находиться «Пандора» или хижины короля Динго-Бинго.

Отдохнув несколько минут, мы продолжили наш путь и прошли не менее трех миль, стараясь не уклоняться в сторону. Но вместо того чтобы добраться до низменности, где извивалась река, мы очутились среди гористой местности, кое-где покрытой деревьями. Здесь было множество разных антилоп, но мы слишком были озабочены поиском верного пути, чтобы охотиться на них. Вид мачт «Пандоры» был бы нам несравненно приятнее вида антилоп.

Впереди возвышалась гора. Бен предложил подняться на ее вершину и рассмотреть окружающую местность. Возможно, мы сможем увидеть реку, а быть может, и «Пандору».

Я полностью доверял Бену Брасу и согласился с его предложением. Мы направились к горе. Она находилась, по-видимому, в одной или двух милях от нас, но, к великому нашему удивлению, когда мы их прошли, расстояние нисколько не уменьшилось.

Мы прошли еще с полчаса, а гора все не становилась ближе; мы продолжали по-прежнему двигаться к ней, но расстояние не уменьшалось.

Будь я один, я непременно отказался бы от намерения достигнуть цели, которая как бы нарочно бежала от нас, и повернул бы назад. Но Бен Брас был необычайно настойчив, а потому решил, что он во что бы то ни стало доберется до горы и взойдет на ее вершину, хоть для этого ему пришлось бы идти до самой ночи.

Знай он с самого начала, что надо будет пройти миль десять до того места, откуда он хотел подняться на вершину горы, он, возможно, и отказался бы от такого путешествия. Но небо так ясно над тропиками, воздух там так прозрачен, что для человека, привыкшего к туманному горизонту Англии, трудно правильно оценить расстояние до предмета, находящегося далеко от вас.

Оставался всего только час до наступления темноты, когда мы пришли к намеченному месту. Крутые склоны горы делали наше восхождение очень утомительным, но мы с избытком были вознаграждены за наши труды чудесным видом, окружавшим нас: далеко на горизонте серебристой полосой на фоне зеленого ковра извивалась река; один конец ее терялся в лесу, а другой — тянулся в море, которое белело далеко впереди и сливалось с горизонтом. Мы увидели также «Пандору», неподвижно стоявшую на сверкающей воде, а среди листьев мелькнул как будто баракон короля Бинго. Судно выглядело издали не больше пироги и как будто стояло у самого устья реки, тогда как находилось в целой миле от него.

Увидев «Пандору», мы почувствовали огромную радость. Блуждая наудачу в продолжение четырех часов, мы начали уже очень беспокоиться, но теперь, когда определили положение реки, мы могли отправиться в путь, и легко добрались бы до берега, вдоль которого дошли бы до места назначения. Одно только волновало нас — мы никак не могли пройти расстояние, отделявшее нас от судна, до захода солнца. Только после заката могли мы быть у реки, оба берега которой были покрыты густым лесом, где нужно было идти очень медленно. Ночью же дороги совсем непроходимы, и нам волей-неволей пришлось бы остаться там до следующего утра.

Поэтому Бен решил, что благоразумнее оставаться на вершине горы, чем идти ночевать в лес. Здесь, где деревья были так редки, мы подвергались меньшей опасности со стороны диких зверей, чем в чаще леса и особенно вблизи реки, где так много диких животных. Мы тем более могли расположиться на горе, что тут нам нечего было бояться жажды — чудный источник, из которого мы уже пили, находился в двух шагах от того места, где мы решили провести ночь. Ради воды нам, следовательно, незачем было стремиться к реке.

Недоставало нам только съестных припасов. У нас не было ни кусочка мяса, ни сухаря, и мы были голодны, как волки. Как перенести голод, раздиравший наши желудки? Мы могли удовлетворить его только на «Пандоре», на следующий день и, быть может, очень поздно. Бен очень сожалел, что не взял с собой мяса убитого льва. Он уверял, что с удовольствием съел бы ломоть этого мяса, но у нас была только шкура, которую мы, несмотря на голод, не могли есть.

Мы уселись вблизи источника, откуда вытекал ручеек, и принялись рассуждать о том, как провести ночь. Надо было прежде всего набрать сучьев и развести большой костер — не из боязни холода (вечер был душный), а из-за диких зверей, которых огонь держит всегда на расстоянии. Пока мы сидели и разговаривали, голод наш все увеличивался и, наконец, достиг такой степени, что мы собирались уже есть траву. Но на этот раз судьба была милостивее к нам и избавила нас от этой необходимости. Когда мы осматривались кругом в надежде увидеть какое-нибудь корнеплодное растение, которое могло бы заглушить голод, мы увидели вдруг большую птицу, вышедшую из-за деревьев. Она не замечала нас, и потому приближалась совершенно спокойно, внимательно высматривая себе пищу.

Бен зарядил ружье. Железный шомпол согнулся, когда ударил льва, но охотник кое-как выправил его и воспользовался им, чтобы ввести новый заряд в дуло мушкета. Увидя большую птицу, спокойно приближавшуюся к нам, мы тихонько притаились в траве, и Бен, лежа позади кустарника, осторожно просунул сквозь ветви дуло мушкета.

Можно было подумать, что Провидение нарочно послало нам такую большую птицу на ужин; глупое создание шло прямо на охотника. Когда птица была в десяти шагах от нас, Бен спустил курок, раздался выстрел — и птица, не взмахнув даже крылом, упала замертво. Это была большая дрофа. Бен поднял ее и принес к источнику. Мы быстро ощипали перья дичи, зажгли костер, выпотрошили дрофу и положили ее печься на огонь. Весьма возможно, я даже убежден в этом, что она пахла дымом, но я не замечал этого, а Бен и того меньше, и мне казалось, что вкуснее этого я никогда и ничего не ел. К тому же, мы питались два месяца солониной и соленой рыбой «Пандоры», и прекрасная жирная дрофа, принадлежавшая к числу самой хорошей дичи, была для нас настоящим лакомством. Это было такое пиршество, что мы, принявшись за жаркое, почти все его съели, несмотря на значительную величину птицы.

Ужин наш мы закончили большим глотком свежей воды, почерпнутой из прозрачного источника, находившегося у наших ног. Затем мы занялись поисками места, где было бы удобнее провести ночь.

XVII

Спать мы предполагали лечь на том месте, где испекли дрофу. Густая трава могла служить прекрасным и удобным матрацем для нас.

Жар был еще таким сильным, что заснуть было тяжело. Но мы уже знали по опыту, что спустя какое-то время тепло уйдет. В этой части Африки, как бы ни было жарко днем, ночи бывают очень свежие. Когда на борту судна мы спали на палубе, часто случалось посреди ночи искать одеяла, чтобы укрыться от густого тумана, леденившего нас. Происходило это не оттого, что температура резко опускалась, просто разница с дневным жаром была так велика, что понижение температуры производило на нас впечатление очень резкого и чувствительного холода.

В этот день было жарче обычного, а у нас за плечами было утомительное путешествие — лес элаисов, пребывание на верхушке драконового дерева на солнцепеке, чаща колючих кустарников — и мы были совсем мокрые от испарины. А так как с нами не было одеял, и одежда на нас была очень легкая, то благоразумие советовало нам найти убежище получше: хотя бы среди густой листвы какого-нибудь дерева, которое защитило бы нас от росы.

На склоне горы, недалеко от самой ее верхушки, мы заметили небольшой лесок, который, по-видимому, устроил бы нас. Забрав с собой мушкет, львиную шкуру, несколько горящих веток, чтобы скорее можно было развести новый огонь, и остатки дрофы, мы направились туда. Это было нечто вроде рощицы, состоящей из деревьев, которые, по-видимому, принадлежали к одному и тому же семейству. Листья у них были блестящие, большие, продолговатые, лапчатые; каждый состоял из пяти отдельных листочков, расположенных, как пять пальцев на руке. Из каждого букета таких листьев на очень длинной ножке свешивался широкий белый цветок. Ничего не могло быть прелестнее этих изящных цветов, которые представляли красивый контраст с зеленым цветом листьев, окружавших нас.

В первую минуту мы не заметили ничего странного. Рощица была расположена правильным кругом, можно было подумать, что во время роста ее тщательно подстригали по плану, намеченному садовником-пейзажистом. Это было удивительно, потому что человеческое искусство никоим образом не могло принимать здесь участия. Но я слышал раньше, что и в южной части Африки, и в американских прериях часто встречаются правильно растущие рощицы, а потому ничуть не удивился, встретив то же самое на берегу Гвинеи.

Эта странная роща не особенно обратила на себя наше внимание, мы шли к ней, чтобы найти там убежище на ночь. Густая листва обещала нам прекрасную защиту от росы и даже от дождя, если бы он вдруг пошел, и мы с радостью принимали гостеприимство, которое она предлагала нам. Только дойдя до ее опушки, мы заметили, в чем дело — вместо предполагаемой рощицы мы, к великому своему удивлению, увидели одно-единственное дерево. Ошибиться здесь было невозможно: всю эту густую массу ветвей, покрытых листьями и цветами, поддерживал один ствол.

Что же это было за дерево? Если драконовое дерево так поразило нас, то как же поражены были мы при виде этого гиганта, перед которым драконовое дерево казалось кустарником! Вы, пожалуй, не поверите мне, если я сообщу вам размеры этого колосса растительного царства, а между тем сообщение это будет опираться на цифры, данные знаменитыми путешественниками. Деревья, подобные тому, которое мы видели, были уже описаны ботаниками, и колоссальная величина их хорошо известна ученому миру.

Дерево, увиденное нами на горе, имело метров 30 в окружности. Бен тщательно измерил его руками и объявил, что в нем около 25 обхватов, а обхваты у Бена были порядочные, потому что он был большого роста. Примерно в четырех метрах от земли ствол делился на множество сучьев, некоторые из них были такой же толщины, как самые толстые деревья наших лесов. Сучья эти шли сначала горизонтально, постепенно становились тоньше к концу и тянулись очень далеко, затем, склоняясь мало-помалу, они доходили до самой земли, из-за чего мы и не видели главного ствола, от которого они начинались. Все эти сучья, наружные ветви которых были покрыты листьями, потому представляли собой вид небольшой рощицы, что самые высокие из них не превышали десяти метров. Но если это дерево не было самым высоким, зато оно, наверное, было самым толстым. Я случайно прочитал про этого африканского гиганта; моя книга чудес природы не выпустила его из виду, и я знал, что это необыкновенное дерево называется баобабом.

Я знал также, что негры Сенегала дают разные названия баобабу, называя его кислой тыквой, мало, деревом с обезьяньим хлебом. Из своей книги я узнал, кроме того, ученое название этого дерева Adansonia, данное ему в честь французского ботаника Адансона, который исследовал Сенегал больше ста лет тому назад и первый описал это дерево. Я помнил также мнение этого ученого относительно невероятной долговечности баобаба — по его словам, некоторые деревья этого вида живут не менее шести тысяч лет. Баобабы, измеренные им, имели двадцать пять и более метров в окружности. Ему говорили, что встречаются даже такие баобабы, у которых окружность — больше тридцати пяти метров. Глядя на дерево, стоявшее перед нами, я нисколько не сомневался в достоверности этого факта. Не менее хорошо помнил я и описание плода баобаба, сделанное одним французским ботаником. Вот что он говорит: это древесная шишка от двадцати пяти до тридцати сантиметров в длину, зеленоватого цвета, покрытая белым пушком, она похожа на бутылочную тыкву и состоит из нескольких отделений, наполненных твердыми блестящими зернами, которые окружены мягким и мясистым веществом. Туземцы делают из этого вещества кисловатое питье и с успехом применяют его при лихорадке, кроме того, они сушат листья, растирают их в порошок и прибавляют в еду, что очень уменьшает испарину. Самыми большими листьями они покрывают свои хижины, а из волокон коры изготовляют веревки и ткут грубую материю, из которой бедняки мастерят передники, доходящие до половины бедра. Из оболочки плодов туземцы делают чаши, похожие на бутылки.

Я хорошо помнил эти подробности и хотел рассказать о них Бену, как только мы устроимся на отдых. Когда мы подошли к баобабу, нам пришлось нагибаться, чтобы пройти под ветками. С первого же взгляда мы увидели, что лучшего места для ночлега нам не найти. Места под деревом было так много, что там мог бы разместиться весь экипаж большого судна. Мы были уверены, что здесь сон наш не потревожит никто и ничто — ни ветер, ни роса.

Мы все-таки решили развести большой костер, потому что боялись диких зверей (в этом ничего удивительного не было, если вспомнить наше приключение у драконового дерева). Несмотря на густую листву, окружавшую нас, мы все же могли кое-что различить. Отложив в сторону вещи, мы принялись собирать сухие ветки, валявшиеся на земле. Принеся четыре или пять охапок к месту, выбранному для ночлега, мы стали готовить костер, что заняло у нас довольно много времени. Сук, под которым мы расположились, был так толст, что мог служить нам вместо крыши. Земля, покрытая листьями, высохшими, как трут, обещала быть мягкой, как матрац, и мы надеялись провести ночь самым комфортабельным образом. Мы разложили костер на некотором расстоянии от ствола баобаба, зажгли и уселись рядом.

Бен вытащил трубку из кармана, набил ее табаком и с наслаждением закурил. Я сам испытывал глубокое чувство радости: после всего, что я перенес на борту судна, эта свободная жизнь в лесу казалась полной невыразимого очарования, и мне хотелось, чтобы она продолжалась всегда.

Я сел напротив Бена, и, пока он курил, мы весело болтали. Когда мы вошли под сень баобаба, там было так темно, что мы видели только то, что находилось в двух-трех шагах от нас, но теперь при ярком свете горевшего костра мы могли рассмотреть в деталях место нашего ночлега. Вверху мы видели среди густой листвы висевшие над нашими головами длинные тыквы; они также валялись вокруг нас на земле. Многие из них были совсем сухие и пустые внутри. Нам было достаточно нескольких секунд, чтобы заметить все это. Но наше внимание привлекло нечто совсем иное.

Ствол баобаба, казавшийся при свете костра громадной стеной, был покрыт корой серо-коричневого цвета, испещренной узлами, большими углублениями, причудливыми морщинами, а посреди всех этих неровностей резко выделялись четыре прямые линии, встречающиеся под прямым углом; получался, таким образом, параллелограмм чуть больше метра длиной и сантиметров шестьдесят шириной, основание которого находилось на расстоянии сорока сантиметров от земли, а более длинная сторона шла по направлению высоты дерева.

Не было никакого сомнения в том, что эти линии не могли быть произведением самой природы. Кора, покрытая везде неровностями, не могла лопнуть сама по себе с такой геометрической правильностью; это могли сделать только люди. Присматриваясь внимательно к этим линиям, мы заметили мало-помалу следы какого-то острого орудия, но по цвету этих надрезов, которые были такие же, как и естественные трещины на коре, можно было с достоверностью сказать, что сделаны они очень давно. Мы встали, чтобы лучше рассмотреть эти таинственные линии, на которые в стране обитаемой не обратили бы никакого внимания. Но здесь была пустынная местность, мы не только никого не встретили с самого утра, но не видели абсолютно ничего, что указывало бы на присутствие человека. Нам говорили, что местность эта совершенно необитаема; мы на деле убедились в этом, и поэтому были так поражены видом линий на баобабе.

Мы тщательно осмотрели их и нашли, что надрезы эти сделаны глубоко; затронута была, по-видимому, даже древесина. Вблизи линий не оказалось никаких фигур, как мы предполагали сначала; тут просто-напросто было четыре линии, как бы образованные плинтусами двери или окна. Мысль эта сразу пришла мне в голову, когда я поднес ближе горевшую головешку и вдруг увидел, что между краями надрезов виднелось темное углубление, точно по ту сторону надрезов находилась пустота. Я взглянул на Бена и сразу понял, что та же мысль пришла и ему в голову.

— Сам черт тут замешан! — воскликнул он, ударяя кулаком по коре баобаба. — Что ты ни говори, а здесь дверь. Слышишь, Вилли? Тут пусто, как в пустой бочке!

Звук, издаваемый корой под энергичным ударом кулака Бена Браса, был действительно звонкий, и мне даже показалось, что кора поддалась под сильной рукой матроса.

— Ты прав, — сказал я Бену, — дерево это, вероятно, выдолблено внутри, а та его часть, которую ты ударил кулаком, наверняка дверь.

Этот вопрос спустя минуту был окончательно разрешен. Достаточно было одного удара ногой, чтобы подозрительная часть коры выскочила, обнаружив нашим удивленным взорам полость, выдолбленную внутри дерева. Бен бросился к костру, схватил несколько горевших хворостинок, из которых устроил целый факел и, вернувшись обратно к баобабу, осветил им внутренность полости. То, что мы увидели там, не только удивило, но привело нас в неописуемый ужас. Мой спутник, несмотря на все свое мужество, был поражен не меньше меня. Он вздрогнул так сильно, что едва не уронил факел, и была даже минута, когда он хотел убежать.

И действительно, нервы наименее впечатлительного человека в мире и те не выдержали бы зрелища, представившегося нашим взорам. Оно потрясло нас еще и потому, что появилось неожиданно и ночью.

Полость внутри дерева представляла четырехугольную камеру, имевшую приблизительно около двух метров в вышину и ширину. Своим происхождением она была обязана не дряхлости дерева, а человеческим рукам и топору.

В глубине этой странной комнаты была устроена скамья, а на ней находилось то, что так страшно напугало нас. Там сидели три человеческие фигуры. Спинами они опирались о заднюю стену комнаты, руки их свисали, а ноги были слегка вытянуты вперед. Ни один из них не пошевелился, они были мертвы, но видом своим не походили на мертвецов. Все трое были сухие, как мумии, а между тем на них не было никакого покрова. Они были похожи на скелеты, облеченные в черную кожу, покрытую бесчисленными морщинами. Черепа их были в густой шерсти, угасшие глаза, высохшие, как и все остальное тело, все еще оставались в орбитах, которые были непомерно велики. Сухие губы, как бы раскрытые конвульсивным движением, открывали белые, как слоновая кость, зубы. Резко выделяясь на темном высохшем лице, они придавали им ужасный, сверхъестественный вид, так сильно напугавший Бена.

XVIII

Вероятно, вы удивитесь, когда я скажу, что не разделял ужаса своего спутника; быть может, потому, что был моложе. Неожиданность была, правда, так велика, что в первую минуту я испугался, однако тотчас же успокоился. С первого взгляда, разумеется, вид трех скелетов с белыми зубами, неподвижными глазами, черной кожей, освещенных мерцающим светом дымящихся факелов и открытых неожиданно среди дикой страны, где мы на каждом шагу подвергались опасности со стороны животных и людей, не мог не подействовать ошеломляюще на меня и на моего друга Бена.

Но это было делом одного мгновения, спустя минуту я уже ничего больше не испытывал, кроме жадного любопытства, и рассматривал их с таким же спокойствием, с каким рассматривал бы галерею антиквара. Хладнокровие мое удивляет вас, а между тем в этом нет ничего особенного: той же книге чудес обязан я разгадкой этого таинственного происшествия, и только она давала мне такое преимущество над Беном Брасом, невежество которого было главной причиной его ужаса. Я читал в этой книге, что некоторые племена негров устраивают внутри баобаба углубления, куда помещают своих покойников, но не честных людей, умерших естественной смертью, а преступников, в наказание за совершенные ими преступления, которые после исполнения над ними позорной казни не имеют права на обычное погребение.

Вместо того, чтобы бросать гиенам, шакалам и хищным птицам тела казненных преступников, негры кладут их в выдолбленные ими пустоты баобаба. В таком погребении они, по-моему, ничего не проигрывали. Трупы не разлагаются там, как обычно; оттого ли, что дерево обладает какими-нибудь особыми качествами, оттого ли, что внешний воздух не может проникнуть в эти склепы, только тела, помещенные туда, высыхают, как мумии, и сохраняются целыми веками. Трудно понять с первого взгляда, почему негры придумывают себе столько работы ради каких-то преступников, которых лучше было бы бросить на съедение зверям. Это становится еще непонятнее, когда вспомнишь несовершенство их орудий, с помощью которых им приходится выдалбливать ствол большого дерева. А между тем удивляться этому нечего, потому что древесина баобаба так нежна, что выдолбить в нем камеру так же легко, как выдолбить углубление внутри репы или в куске мягкой глины. Негры очень часто выдалбливают внутренность баобаба и устраивают там себе жилье.

Все это я сразу припомнил, и это дало мне громадное преимущество над моим спутником, который ничего не читал по этому поводу. Бен удивлялся спокойствию, с которым я рассматривал зрелище, заставившее его дрожать с головы до ног. Я поспешил объяснить ему, почему я такой храбрый, после чего и он успокоился. Он принес еще несколько зажженных хворостин и поправил факел. Без всякого страха на этот раз вошли мы в пещеру. Мы настолько успокоились, что трогали руками скелеты трех негров, превосходно сохранившихся — их тела высохли от времени, но не были источены червями и муравьями; весьма возможно, что запах, свойственный исключительно баобабу, отпугивал насекомых; что касается гиен и шакалов, то двери, плотно закрывающей отверстие, было достаточно, чтобы предохранить тела покойников от их нападения; весьма возможно также, что вследствие отсутствия гниения эти любители падали не могли узнать о мертвецах. Высохшая кора не так уж плотно закрывала в настоящее время отверстие камеры, а потому легко поддалась под ударом ноги моряка.

Некоторое время мы находились в этом погребальном помещении, где все до малейших подробностей возбуждало наше любопытство. Никто не проникал сюда с давних времен, с того, быть может, дня, когда туда были заключены преступники. Определить с точностью время, когда это произошло, было невозможно. Достоверно было только, судя по состоянию, в котором находились трупы, что с тех пор прошло много лет. Весьма возможно, что в то время здесь жило многочисленное население, уничтоженное потом более могущественным врагом или же проданное в рабство и увезенное в американские колонии.

Пока я размышлял таким образом, мысли совсем иного рода занимали моего друга Бена. Я подозреваю, что он мечтал о каком-нибудь сокровище, скрытом вместе с трупами в этом склепе, потому что он тщательно осматривал все трещины, все шероховатости камеры, как бы надеясь найти там мешки с золотым песком или драгоценные камни, которые так часто встречаются у дикарей.

Если такова была его надежда, то велико должно было быть его разочарование! Кроме негров, в склепе ничего не было: ни одежды, ни посуды, ни единой песчинки золота, ни единого драгоценного камушка. Убедившись в этом, Бен бросил последний взгляд на безмолвных обитателей баобаба, отвесил им полусерьезный, полушутливый поклон и пожелал спокойной ночи.

Мы возвратились к костру с твердым намерением лечь и уснуть. Хотя было еще не поздно, но мы так устали от ходьбы, что спешили протянуть усталые ноги у костра, куда подложили еще свежего хвороста.

XIX

Не успели мы лечь, как тотчас же уснули, но сон наш был, увы, непродолжителен. Не могу сказать наверняка, сколько времени прошло с тех пор как мы легли, когда нас разбудил страшный шум, самый страшный шум, какой только можно себе представить. Мы никак не могли понять, откуда он происходит, но догадывались, что шумят какие-то животные.

Сначала мы подумали, что это волки, или вернее гиены и шакалы, которые заменяют волков на африканском континенте. Среди разнообразных голосов, поразивших наш слух, раздавались крики животных, которых мы так часто слышали на берегах реки или вблизи хижин короля Динго-Бинго. Но крики эти сопровождались на этот раз необыкновенно странными звуками, которых мы никогда раньше не слышали. Это была смесь пронзительного тявканья с кошачьим мяуканьем и воем на разные лады, к чему присоединялись время от времени какая-то болтовня и странные крики, похожие на человеческие вопли и бормотание безумных.

Животных, производивших этот шум, собралось, по-видимому, много, но кто они? Ни мой спутник, ни я не знали, что думать на этот счет. Голоса, доносившиеся к нам, были грубые, невыносимые и с оттенком угрозы. Они вызывали в нас чувство ужаса, который увеличивался по мере того, как они раздавались все ближе и ближе.

Мы вскочили на ноги и оглядывались кругом, уверенные в том, что невидимый враг сейчас нападет на нас. Несмотря на то что шум раздавался вокруг нас, мы положительно не могли видеть, кто его производил. Костер наш почти совсем догорел, и при его умирающем свете мы уже в нескольких шагах от себя ничего не могли рассмотреть. Мой спутник подошел к нему и ногой сгреб в одно место почти угасающие головешки; огонь вспыхнул с новой силой и ярко осветил все вокруг. Наш зеленый зал, составленный сучьями баобаба, мгновенно осветился, но в нем никого не было: звуки, все еще раздающиеся среди ночной тьмы, доходили к нам извне.

Они усиливались по мере своего приближения и неслись к нам со всех сторон. Мы были окружены, по-видимому, целым легионом каких-то ужасных созданий. Мы долго стояли, ничего не видя, и вдруг среди темноты засверкали какие-то блестящие точки, круглые, зеленоватые и точно вспыхивающие время от времени. Это были глаза тех животных, крики которых мы слышали. По этим диким крикам, по манере, с которой они осаждали нас, видно было, что это животные свирепые, хищные, готовые растерзать нас.

Спустя несколько минут они были так близко от нас, что мы могли уже их узнать. Я видел этих животных в зверинцах, а мой спутник знал их лучше меня. Это были большие обезьяны, известные под названием бабуинов.

Открытие это не рассеяло страх, внушенный нам их голосами. Напротив, мы слишком хорошо знали сварливый характер этих животных. Кто видел их в клетках, тот знает, какие это злобные, мстительные существа и как опасно к ним подходить даже тогда, когда они должны были бы привыкнуть к тому, что человек о них заботится. Еще более ужасны они при встрече с ними в тех местах, где они живут. Туземцы, проходя леса, где живут эти четверорукие, принимают все необходимые меры предосторожности и стараются идти в сопровождении людей, хорошо вооруженных.

Мы это знали превосходно и, признаюсь вам откровенно, страшно испугались, увидя бабуинов вблизи нашего костра. Мы испугались так, как только можно испугаться, когда лев преследует вас. А еще больше мы испугались потому, что эти бабуины принадлежали к числу самых больших и опасных: это были ужасные мандрилы, что видно было по их толстой морде, желтой бороде, покрывавшей их выдающийся вперед подбородок, по вздутым щекам, ярко-красный и фиолетовый цвет которых ясно виден был при свете нашего костра.

Даже с одним таким мандрилом встретиться опасно, гораздо опаснее, нежели с гиеной или взбешенным догом, потому что мандрил обладает чудовищной силой. Нас же осаждал не один мандрил, тут их была целая армия. Куда ни смотрел я, везде видел лиловые морды, освещенные отблеском пламени, и со всех сторон раздавались грозные голоса, шум которых мешал мне слышать голос моего спутника.

Что касается их намерений, то не было никакого сомнения в том, что они собирались напасть на нас. Если они еще не напали, лишь из боязни костра, а быть может, и потому, что хотели первоначально узнать, с каким врагом имеют дело.

Но боязнь огня, подумал я, не удержит их долго, они привыкнут к нему. Действительно, круг обезьян все больше и больше сужался. Что делать и как спастись? Против такого врага защита немыслима; в одно мгновение ока могли они напасть на нас и разорвать своими громадными зубами. Единственное средство спастись от них — бежать отсюда. Но как уйти? Способ, который помог нам спрятаться от когтей льва, был здесь немыслим: мандрилы влезают на деревья несравненно лучше человека. Оставалось бегство, и мы, пожалуй, пустили бы его в ход, будь это возможно. Но бабуины образовали вокруг нас такой тесный круг, через который трудно было прорваться. А между тем оставаться там, где мы были, значило отдать себя на верную смерть. Враг продолжал приближаться и по-прежнему издавал громкие крики, преследуя двойную цель: испугать нас и ободрить себя для атаки. Я уверен, не будь у нас костра, вид которого их поражал, обезьяны давно уже напали бы на нас. Но они смотрели недоверчиво на огонь и приближались очень медленно.

Заметив, что огонь сдерживает мандрил, мой спутник попробовал разогнать их страхом. Он схватил кусок горящей головешки и, бросившись к стоявшим поближе обезьянам, стал ею размахивать перед ними. Я последовал его примеру и побежал к обезьянам с другой, противоположной стороны. Бабуины отступили перед этой атакой, но не так быстро, чтобы дать нам надежду, что мы можем заставить их бежать. Они остановились, как только увидели, что мы не идем дальше. Когда же мы вернулись к костру за новыми головешками, мандрилы снова двинулись к нам и на этот раз с более грозным видом. Никто из них не был ранен, и они решили, вероятно, что наши головешки совершенно безвредное оружие.

Мы попробовали повторить наш маневр, но он не внушал им больше ни малейшего страха. Напрасно размахивали мы своими факелами, обезьяны чуть-чуть отступали и, не задумываясь, снова возвращались обратно.

— Негодное это для них средство, мой маленький Вилли! — сказал мне Бен Брас с тревогой в голосе. — Не убегут они от этого, негодные! Пущу в ход старый мушкет, может, они тогда уйдут.

«Королеву Анну» зарядили по обыкновению дробью. Мы знали, что она слишком мелкая и может только оцарапать наших противников, что должно было еще больше раздразнить их и сделать их более неумолимыми. По этой причине мы не стреляли в бабуинов, а предпочли попугать их огнем.

Но Бен решил, что заставит поплатиться хотя бы одно из этих чудовищ за посягательство на нас. Он вложил железный шомпол в дуло своего ружья, как сделал это, когда стрелял в льва. Затем он двинулся вперед, прицелился в одну из самых больших обезьян и спустил курок.

Крик и стоны дали нам знать, что он попал в цель: громадная обезьяна каталась по земле в предсмертных судорогах, а вокруг нее толпились ее товарищи. Со своей стороны, и я ранил выстрелом из пистолета другого бабуина, который привлек в свою очередь огорченных друзей.

Мы вернулись к костру. Старый мушкет нельзя было больше заряжать, потому что шомпол остался в ране мандрила; да будь у нас двадцать таких шомполов, мы и тогда не успели бы ими воспользоваться. Выстрелы наши произвели действие, противоположное тому, какого мы ожидали: вместо того чтобы испугать наших врагов, мы еще больше раздразнили их. Оставив своих раненых товарищей, они бросились к нам с очевидным намерением не откладывать больше нападения. Критическая минута приближалась. Я схватил одну из самых больших головешек, Бен Брас держал в руке старый мушкет, готовый пустить его в ход при первой необходимости. Но к чему защищаться? Побежденные численностью врагов, мы должны были быть разорваны на куски этими ужасными зубами, не приди в голову Бену Брасу еще одно средство спасения.

В ту минуту, когда надежда совершенно покинула нас, наши глаза обратились в сторону склепа, выдолбленного в баобабе. Мы не вставили обратно кору, служившую дверью, и отверстие оставалось открытым. Эта мысль поразила нас обоих и, вскрикнув от радости, мы поспешили к убежищу. Дверь была узкая, но мы моментально скользнули в нее, так что мандрилы, бегущие за нами, не успели нас догнать, и мы очутились в обществе трех мертвецов.

XX

Не следует думать, однако, что мы совершенно успокоились. Внезапное наше исчезновение поразило, правда, мандрилов, и они не пытались даже войти за нами внутрь баобаба. Но они все-таки следовали за нами, и нельзя было сомневаться в том, что они не замедлят перешагнуть порог склепа, перед которым продолжали устраивать грозную демонстрацию.

Склеп был открыт, потому что мы не успели поднять кору, служившую дверью. Она лежала на земле, но мы не могли взять ее. Внутри баобаба не было ничего, чем мы могли бы защищаться от врагов. Все, что мы могли сделать, это преградить им доступ внутрь камеры, отталкивая прочь, — Бен своим мушкетом, а я головешкой, все еще остававшейся у меня в руках. Мы решили, если этого будет недостаточно, взять свои ножи и бороться до последних сил; стоило бабуинам проникнуть в склеп — и смерть наша была неминуема.

Бабуины, продолжая вопить, собрались напротив нас и заняли все пространство между костром и баобабом. Точно черные демоны, вырисовывались они на фоне пламени, танцуя, как безумные, вокруг убитых Беном товарищей и издавая жалобные крики, которые сменялись страшными воплями, где слышались бешенство и жажда мести. Насколько можно было судить, число мандрилов достигало шестидесяти. Некоторые из них бесновались прямо против двери и ждали, по-видимому, только знака, чтобы броситься на нас.

— Если бы только дверь поднять, — сказал я своему товарищу, посматривая на кору, лежавшую на земле.

— Невозможно! — ответил Бен. — Нас разорвут на куски, как только мы высунем нос наружу. Но пусть меня повесят, Вилли, если я не придумал чего-то! Мы обойдемся без двери; не пускай их только сюда, пока я не устрою баррикаду; возьми мушкет, это будет почище твоей головешки. Внимание, товарищ! Не пускай ко мне этих чудовищ! Браво, Вилли, браво!

Объяснив мне, как я должен поступить, Бен скрылся сзади, оставив меня в недоумении относительно того, что он хочет делать. Да мне некогда было и думать об этом; бабуины решили теперь, по-видимому, пробраться силой в камеру, и мне нужны были вся моя сила и ловкость, чтобы удержать их на приличном расстоянии от дула мушкета. Все они по очереди ставили ногу на край отверстия и затем валились на землю под моими ударами, которые следовали друг за другом с быстротой ударов кузнеца, опасающегося, что железо его остынет.

Но я чувствовал, что сил моих не хватит надолго. Я начинал уже слабеть под напором беспощадных врагов, когда мой, товарищ скользнул мимо меня. В камере вдруг стемнело, и огонь костра мелькал только сквозь взявшиеся откуда-то небольшие щели. Откуда появилась вдруг такая внезапная темнота? Огонь не погас… я видел его. Не спутник ли мой подставил свою грудь под ужасные удары осаждающих нас?

Ничуть не бывало! Бен Брас придумал отдать в жертву мандрилам нечто лучшее, чем самого себя. Я протянул руку, чтобы ощупать предмет, поставленный им между нами и ревущей толпой, и понял, что это была одна из мумий. Бен согнул ее вдвое и всунул между краями отверстия, заткнув его почти во всю вышину. Но баррикада не была еще кончена. Приказав мне придерживать мумию на том месте, где он ее поставил, он притащил другую, согнул ее также вдвое и всунул таким образом, чтобы окончательно закрыть отверстие.

Баррикада эта была столь нелепа, что позабавила бы нас в другое время. Теперь же нам было не до смеха, положение наше было отчаянное. Хотя баррикада наша была весьма удачной выдумкой, но она могла быть только временной защитой. Бабуинам стоило схватить мумии, чтобы уничтожить их в один миг. Между двумя скелетами находилось отверстие, достаточное для того, чтобы просунуть дуло «королевы Анны», а рядом с этим другое, куда я выдвинул свою дубинку, и мы продолжали отталкивать мандрилов, мешая им уничтожить баррикаду.

К счастью, отверстие камеры было устроено таким образом, что становилось уже к наружной стороне, из-за чего мумии так крепко держались в нем, что без особого усилия их нельзя было оттуда вытащить. Итак, пока бабуины не разорвали их на куски, мы оставались в безопасности. Целый час мы только и делали, что с четкостью маятника вдвигали и выдвигали наше оружие. Но вот враги начали ослабевать, атаки их стали менее стремительными и менее частыми. Они, по-видимому, начинали понимать, что им трудно попасть к нам, и к тому же удары наши значительно охладили их пыл.

Несмотря, однако, на то, что обезьяны прекратили осаду, они продолжали по-прежнему кричать. Мы не могли их больше видеть; костер погас, и все погрузилось в тьму, так что остальную ночь мы провели в абсолютной темноте, но не в тишине. Мы внимательно прислушивались к голосам мандрилов, которые ревели, вопили, стонали вокруг нас, ожидая, что они вот-вот удалятся. Тщетная надежда! Крики раздавались по-прежнему, и ничто не показывало, что они намерены уйти.

Это была одна из самых ужасных ночей, проведенных когда-либо нами. Нечего говорить, я думаю, о том, что мы не могли закрыть глаза. Мы много слышали о беспощадном характере бабуинов; мы знали, что, приведенные в бешенство, они не успокаиваются до тех пор, пока не удовлетворят свою жажду мести. Мы знали также, что обезьяны не похожи на львов, буйволов, носорогов и других опасных животных Африки, которые тотчас же успокаиваются, как только потеряют из виду врага. Бабуины не отказываются так легко от врага, вызвавшего их ярость; эти чудовищные создания обладают несколько иначе развитым умом, нежели четвероногие, и хотя ум этот ниже человеческого разума, тем не менее он имеет нечто, сходное с ним.

Наши бабуины прекрасно понимали наше положение и знали, что мы не можем выйти из баобаба, не пройдя мимо них. Наделенные сильными страстями, они не имели ни малейшего желания отказаться отомстить нам. Мы убили одного из них, быть может, всеми уважаемого вождя племени, другого ранили, всем им по очереди наносили более или менее сильные удары, а потому, зная их мстительный характер, мы не могли надеяться на пощаду с их стороны, и сам Бен Брас молчал и, казалось, отчаялся.

Бабуины могли неопределенное время оставаться на одном месте; им ничего не стоило отправлять одних за провизией, а других оставлять стеречь нас. Они могли, кроме того, найти все необходимое тут же, на месте: чистый, прозрачный источник, из которого мы вчера пили, доставлял им свежую воду. Даже за съестными припасами не нужно было ходить — обезьяны могли питаться плодами баобаба, которые являются их любимой пищей и называются поэтому обезьяньим хлебом. Весьма возможно, что бабуины заметили нас, возвращаясь в свое убежище на баобабе после того, как целый день пробегали по лесам, и, увидя свое жилище занятым, пришли в неописуемый гнев.

Естественно, что в таких условиях мы не могли спать. Всю ночь мы провели в надежде, что с наступлением дня бабуины вернутся к своей привычной жизни и уйдут в леса. Увы! Когда наступило утро, мы, к нашему отчаянию, увидели, что они и не думают уходить. По крикам и жестам бабуинов было понятно, что они намерены продолжать осаду. Теперь их стало еще больше. Одни из них сидели на земле или на ветках, другие толпились возле убитого Беном бабуина и умершего от нанесенной мной раны. Время от времени они собирались вместе и с новыми силами спешили к нам и пробовали разрушить баррикаду. Мы отгоняли обезьян, как накануне, и они удалялись, поняв бесполезность своих усилий.

Так бабуины провели весь день, вынуждая нас оставаться в мрачном убежище. Мы укрепили нашу баррикаду третьей мумией, надеясь, что это удержит врагов. Но тут нас стал одолевать другой враг, более сильный, чем мандрилы. Мы уже были знакомы с ним; он мучил нас на верхушке драконового дерева, но эти мучения были еще ужаснее внутри баобаба: это была жажда, от которой все горело во рту. С каждой минутой она становилась невыносимее.

Наступил вечер, но осада продолжалась. Упрямые создания всю следующую ночь провели у баобаба, а когда забрезжил рассвет второго дня, их оказалось еще больше. Что делать? Не имея ни отдыха, ни покоя в течение сорока восьми часов, измученные голодом и особенно жаждой, мы чувствовали, что смерть уже недалеко от нас. Выйти из убежища, где мы томились в агонии, значило дать себя растерзать, но оставаясь, мы умирали медленной смертью. Трудно рассказать, в каком угнетенном состоянии сидели мы друг возле друга. Мы снова начали подумывать о том, нельзя ли будет прорваться сквозь ряды мандрилов и спастись от них бегством. Это можно было, пожалуй, сделать на открытом месте, но в лесах бабуины бегают быстро и на каждом шагу могут ухватиться за ветку.

Однако мы понимали, что попытка эта была бы хороша в начале осады. Нам надо было сразу воспользоваться нерешительностью бабуинов и их боязнью огня. Но теперь, когда число разъяренных обезьян увеличилось, мы могли быть уверены, что погибнем под их ударами. Но жажда так мучила нас, что мы решили рискнуть; тем быстрее наступила бы смерть.

— Лучше погибнуть сразу, — сказал Бен, — чем выносить такую пытку.

Я согласился. Нам предстояло пережить ужасные мгновения, но перспектива быть разорванными бабуинами казалась нам менее страшной, чем муки жажды. Впрочем, у нас и не было другого выбора. Обезьяны, устав ждать, с яростью приступили к атаке и, набросившись на защищавшие нас скелеты, кусками отрывали высохшую кожу мумий. Бесполезно было идти навстречу смерти, и мы, видя, что защита больше немыслима, покорились своей участи. Вдруг я увидел, что Бен вышел из состояния оцепенения и что-то ищет.

— Что ты ищешь? — спросил я.

— Мне пришла в голову одна мысль, — ответил Бен. — Будь я повешен, черт возьми, если не отправлю этих обезьян на все четыре стороны!

— Каким образом?

— Сейчас увидишь! Где львиная шкура?

— Я сижу на ней. Она тебе нужна?

— Давай ее сюда поскорей, Вилли!

Я немедленно встал с места и передал шкуру льва Бену Брасу. Я уже понял, для чего она ему нужна, и, не ожидая, пока он скажет мне об этом, поспешил помочь ему. Десять минут спустя тело Бена Браса было покрыто львиной шкурой, которую мы прикрепили и завязали таким образом, что даже более проницательный взор, чем у мандрил, был бы обманут. Бен хотел неожиданно выйти и предстать перед бабуинами в надежде, что вид царя зверей обратит их в бегство. Наше положение было таким отчаянным, что подобный способ спасения не мог увеличить угрожавшей опасности. К тому же этот план имел некоторые шансы на успех: все животные приходят в ужас при виде льва, и бабуины не составляют исключения.

Чтобы быть уверенными в успехе, мы тщательно занялись приготовлениями к этому последнему средству спасения.

Когда, наконец, переодевание было закончено, артисту ничего больше не оставалось, как выступить на сцену. Мы осторожно вынули мумии и положили их так, чтобы в случае необходимости сразу найти их.

Обезьяны заметили наши действия и насторожились. И вот переодетый Бен вышел из баобаба и заревел таким басом, какой сделал бы честь даже льву, останки которого он надел на себя.

Если бегство обезьян заслуживало когда-нибудь красочного описания, то это было именно такое бегство. Не прошло и минуты, как мы не могли уже сказать, куда девались бабуины. Двух минут было достаточно, чтобы они совершенно исчезли. Можно было подумать, что они взлетели в воздух или провалились сквозь землю. Из-под шкуры льва раздался вдруг такой раскатистый смех, какой вряд ли сменял когда-нибудь львиное рычанье.

Затем мы поспешили уйти из-под баобаба. Здесь было опасно оставаться, мандрилы могли заметить обман и вернуться обратно. Мы поспешно распрощались с тремя мумиями, довольно-таки подпорченными зубами бабуинов, и спустились с горы, не оглядываясь назад и не останавливаясь нигде, кроме источника, у которого поспешно утолили свою жажду.

Минул третий день после нашего отплытия, когда мы удивили своим появлением матросов «Пандоры», которые не рассчитывали больше на наше возвращение.

XXI

Все приготовления, необходимые для предстоящего путешествия, быстро завершались — плотник заканчивал свои решетки и ставил перегородки, а матросы выливали морскую воду из бочек и наполняли их пресной. Но пока шли эти приготовления, к королю Динго-Бинго явились послы и сообщили ему новость, которая привела в страшное волнение его величество и произвела не меньшее впечатление и на капитана «Пандоры».

Эти послы назывались круменами и принадлежали к неграм, питающим пристрастие к морю и рыбной ловле. Коммерческие суда, посещающие эту часть Африки, за недостатком матросов пополняют свой экипаж такими круменами. Трое круменов поднялись вверх по реке и сообщили королю Динго-Бинго печальную новость: английский крейсер находится у станции, отстоящей на пятьдесят миль дальше к северу. Этот крейсер выслеживал большое невольничье судно, которое он потерял из виду; но он не теряет надежды найти его, если будет держаться к югу. Крумены прибавили, что крейсер остановился только для того, чтобы запастись свежей водой, а затем будет продолжать свой путь вдоль берега, где, по мнению капитана, он найдет скрывшееся от него судно.

Конфиденциальные сообщения эти переданы были самим капитаном крейсера главному негоцианту порта, англичанину, который вел торговлю пальмовым маслом и слоновой костью и которого никто не подозревал в связях с торговцами невольников, поскольку он всегда проявлял себя одним из самых рьяных сторонников уничтожения торговли неграми. Он всегда был к услугам всех крейсеров и приобрел таким образом полное доверие офицеров английской морской службы, с которыми находился в самых дружеских отношениях.

Находились, однако, люди, подозревавшие, что этот превосходный Джон Буль знаком с королем Динго-Бинго. Они утверждали даже, что между этими двумя почтенными особами существуют более тесные отношения. Как бы там ни было, но именно этот друг и доверенное лицо капитана крейсера послал трех круменов предупредить короля Динго об угрожающей ему опасности. Крумены совершили свое путешествие вдоль берега в небольшой парусной лодке и прошли большую часть опасного пути ночью, чтобы избежать наблюдения с крейсера.

Нечего было и сомневаться в том, что это был тот самый крейсер, который преследовал нас, и его капитан знал, что мы направились к югу. Конечно, крейсер возьмет то же направление, осмотрит весь берег и не преминет открыть устье реки, где мы стоим на якоре. Штурман, управляющий ходом крейсера, должен знать бараки короля Динго, он проведет туда судно, и нас захватят на месте.

Ужас его черного величества был, впрочем, не так велик, как ужас капитана «Пандоры». Король терял гораздо меньше, и посещение крейсера не могло принести ему особенных убытков. Правда, невольники были еще у него в бараконе, но они уже не принадлежали ему: он успел получить в уплату за них ром, мушкеты и соль. Динго-Бинго нужно было только скрыть эти припасы от крейсера, а что произойдет дальше — ему было безразлично. Получив сообщение от круменов, он приказал своим людям спрятать в лесу все товары, полученные им с «Пандоры», а затем закурил трубку, наполнил стакан ромом и принялся курить и пить с таким беззаботным видом, как будто никакого крейсера и не было.

Но положение капитана «Пандоры» было совсем иное. Правда, он мог вывести своих рабов из барака и спрятать их в лесу (забавно было смотреть, с каким жаром советовал ему король прибегнуть к такому способу). Но даже если бы капитан и согласился на это предложение, крейсер, войдя в реку, все равно взял бы в плен «Пандору», а невольники остались бы в стране, и король, захватив их снова, вторично продал бы их. Старый негодяй не подавал виду, что очень в этом заинтересован, и самым серьезным образом настаивал, чтобы капитан согласился с этим планом, который якобы только и может спасти его.

Но капитан не поддавался на эти уговоры — он знал, как опасно доверить пятьсот негров чьему бы то ни было надзору, особенно в лесу. Предположив даже, что капитану удастся скрыть свой груз, куда девать «Пандору»? Войдя в реку, крейсер тотчас же заметит судно и немедленно захватит его. Что будет тогда с невольниками, с экипажем, с самим капитаном? Как будет жить он среди дикарей? Он знал, что если очутится во власти короля Динго, тот не особенно почтительно и гостеприимно отнесется к нему. Вот почему, не слушая советов его величества, капитан решил водворить на место груз и немедленно пуститься в путь. Это было действительно единственно верное средство — до подхода крейсера выйти из реки и добраться до открытого моря, словом, во что бы то ни стало избежать этой встречи. Как ни был смел экипаж «Пандоры», все же судно наше не могло выдержать атаки военного корабля и даже пяти или шести шлюпок, которые крейсер мог выслать против нас. Средством спасения могло быть только бегство, и шкипер был слишком осторожен и умен, чтобы не понимать этого.

Ветер был легкий и дул с берега — весьма благоприятное обстоятельство для нашего бегства и неблагоприятное для крейсера. Это внушило некоторую надежду капитану, и он приступил к немедленной загрузке судна. Все шлюпки были пущены в ход и матросам было работы по горло. Только я да мой друг Бен были единственными из всего экипажа, кто не особенно интересовался этим делом. Однако приходилось соблюдать осторожность и работать вместе с другими.

Погрузка шла без особых затруднений. Живой груз был выведен из бараков к реке, перевезен на борт и спущен через люки в пространство между деками. Отдельно были размещены мужчины и женщины с подростками обоих полов и маленькими детьми, черными, как агат, и совершенно голыми. Впрочем, большинство несчастных были вообще без всякой одежды; некоторые женщины были в простых бумажных рубашках или в передниках из пальмовых листьев; некоторые мужчины — в коротеньких юбках из грубой материи; на остальных не было ничего. Надо полагать, что люди короля Динго отобрали у них одежду.

Мужчины были скованы цепями по двое вместе, а иногда по трое и даже по четыре человека вместе; это была мера, предпринятая самим королем, чтобы помешать их бегству. Из женщин только некоторые были в цепях, отличавшиеся от других более независимым характером и выказавшие сопротивление своим гнусным поработителям. Цепи эти не были сняты с них на «Пандоре», и негров водворили на место в том виде, в каком их передали.

Король Динго стоял на берегу и наблюдал за отправкой невольников, в чем принимали деятельное участие и его телохранители. Шкипер стоял возле него, и оба хладнокровно разговаривали, как бы присутствуя при загрузке слоновой кости, а не живого товара. Время от времени король тыкал пальцем в какого-нибудь невольника и указывал капитану качества проданного им товара: «чудная штука», «золото», «добрый тюк», и советовал при этом капитану следить за ним хорошенько в дороге. Видно было, что он досконально знал всех этих несчастных; многие из них были собственными его подданными и выросли на его глазах. Но какое ему было дело до этого, ему нужен был ром и мушкеты, и он продавал их. Король испытывал к своему народу те же чувства, какие фермер испытывает к своим свиньям и коровам. Он стоял на берегу реки, шутил и смеялся, ничуть не взволнованный печальным зрелищем.

Погрузка тем временем продолжалась, большинство несчастных было уже на «Пандоре», когда мы увидели круменов в лодке, быстро направляющихся к судну. Их посылали к устью для наблюдения, пока происходит погрузка. Они должны были вернуться немедленно, как только заметят крейсер или какое-нибудь другое судно на горизонте. Возвращение круменов, таким образом, было доказательством того, что они видели парус, а быстрота, с которой они поднимались вверх по реке, не только подтверждала это, но прямо указывала на то, что у них какое-то важное сообщение.

Капитан и его друг Динго растерянно смотрели на круменов, и сообщенная ими новость еще больше взволновала их. Парус был не только виден, он направлялся прямо к берегу, и крумены, видевшие несколько дней тому назад крейсер совсем близко, теперь сразу узнали его.

Эта новость сразила капитана, но, рассмотрев внимательно небо и положение верхушек деревьев, чтобы определить, с какой стороны дует ветер, он несколько успокоился и дал приказание ускорить погрузку.

Крумены вернулись на свой пост, чтобы следить за передвижением крейсера, а капитан спешил употребить время с пользой. Ветер благоприятствовал «Пандоре», тогда как военный крейсер шел против ветра и не мог подойти к берегу, а тем более войти в устье реки до тех пор, пока не изменится ветер. Оставался всего один час до вечера, неприятель не мог войти в реку раньше завтрашнего утра. Капитан надеялся, что крейсер бросит якорь в одной или двух милях от берега, и поэтому думал, что ему удастся в темноте пройти незамеченным и выйти в открытое море. Крейсер пошлет ему, быть может, вдогонку несколько ядер, но груз его стоит того, чтобы из-за него рисковать; впрочем, другого способа избежать крейсера и не было.

Поэтому решено было попытаться. Только бы крейсер бросил якорь на таком расстоянии от берега, чтобы можно было пройти! Вся надежда капитана основывалась на направлении ветра, который продолжал дуть с востока.

XXII

Как только закончилась погрузка, были укреплены решетки, и к несчастным невольникам приставили двух часовых, вооруженных мушкетами со штыками. Они имели полное право пустить в ход оружие против тех, кто вздумал бы бежать.

Шкипер ждал только донесения круменов. Они появились, и сообщение, привезенное ими, вполне соответствовало его желаниям: крейсер не мог подойти к берегу, он бросил якорь в двух милях от устья реки, где намерен был ждать перемены ветра или наступления дня, а затем двинулся к реке. На это сообщение капитан и рассчитывал. Смелость снова вернулась к нему и, не сомневаясь больше в успехе, он отправился проститься со своим другом Динго. Оба были в прекрасном настроении, и бутылка с ромом переходила от одного к другому. Пока на берегу в хижине короля происходила эта оргия, боцман плыл вниз по реке, чтобы собственными глазами убедиться в положении крейсера и определить путь, по которому должна следовать «Пандора», чтобы увильнуть от врага.

Несколько человек матросов сопровождали шкипера на берег, чтобы отвезти его обратно на борт после того, как он простится со своим другом. Мы с Беном Брасом были также в числе людей, правивших гичкой капитана. Оставалось всего полчаса до захода солнца, когда вернулся боцман. Он подтвердил сообщение круменов, а так как ветер все еще дул с востока, то надо было полагать, что бегство нашего судна совершится беспрепятственно. Капитан и боцман хорошо были знакомы с берегом, они знали, что могут спастись, направляясь к югу от того места, где крейсер бросил якорь — там было глубоко и если только не переменится ветер, все шансы будут на их стороне.

Одно только беспокоило их: весьма возможно, что капитан крейсера знает, где находится «Пандора», и, не имея возможности приблизиться к берегу, он вышлет шлюпки к устью, чтобы помешать бегству невольничьего судна. Если же он не подозревает о присутствии «Пандоры», то на следующее утро он отправится исследовать реку. Но скорее всего надо было предполагать, что ему уже известно о нашем пребывании в бараконе короля Динго, и ждать атаки ночью.

Оставалось еще несколько минут до захода солнца, когда шкипер, обнявшись в последний раз с ужасным королем Динго, вышел из его хижины. Король в сопровождении черных придворных вышел проводить гостя и стоял на берегу реки, пока капитан усаживался в лодку. Мы с Беном сидели на своих местах и уже взялись за весла, когда король вдруг как-то странно вскрикнул. Я взглянул на него и увидел, что он смотрит на меня так, как будто хочет меня съесть, разговаривая в то же время с капитаном на каком-то непонятном мне языке.

До тех пор король никогда не обращал на меня своего внимания, не знаю даже, замечал ли он меня. Я всегда оставался на судне, за исключением того времени, когда мы с Беном совершали нашу знаменитую охотничью прогулку, где было столько приключений. Всякий раз, когда отвратительный Динго приезжал на борт судна, он немедленно уходил в каюту капитана или стоял на мостике, так что ему не представлялось случая видеть мое лицо.

Но почему в момент отъезда он так заинтересовался мной? Я не понимал ни одного слова из того, что он говорил капитану, потому что они бормотали на каком-то жаргоне, взятом из португальского языка, который известен на всем берегу Гвинеи. Но по жестам и выразительным взглядам было понятно, что разговор касается моей особы или, по крайней мере, моей одежды.

Разговор становился все более и более горячим; это был нескончаемый ряд диких криков; мирный вначале, он перешел в ожесточенный спор. Почему друзья так спорили из-за меня? Бен сидел рядом со мной. Я спросил его потихоньку, не может ли он сказать мне, в чем дело.

— Ты понравился этому старому негодяю, — ответил Бен, — он хочет взять тебя к себе и требует от шкипера, чтобы тот продал тебя ему в неволю; весь спор из-за цены.

Я едва не рассмеялся, когда услышал это, но мое веселое настроение скоро изменилось. Серьезное выражение лица Бена, тон, которым он произнес эти слова и особенно манера, с которой капитан и король обсуждали этот вопрос, доказывали мне, что дело здесь не шуточное.

В первую минуту шкипер не имел, по-видимому, никакого намерения исполнить требование старого негра, но тот с таким жаром излагал свое желание, делал такие выгодные предложения, что торговец невольниками начал колебаться. Король предлагал пять черных за одного маленького белого.

— Шкипер хочет шесть, — объяснил мне Бен, — из-за этого только они и спорят.

Итак, капитан соглашался продать меня ужасному Динго, вопрос был только в цене.

Я был поражен, не менее моего был взволнован и Бен. Он знал прекрасно, что негодяй, во власти которого я нахожусь, не постесняется продолжить этот торг. Единственная причина, мешавшая капитану сразу согласиться на продажу, была та, что он нуждался во мне. Но когда он увидел, что, продав меня, он увеличит свой груз на шесть здоровых и сильных негров, каждого из которых он может продать в Бразилии за добрую тысячу рублей, алчность его взяла верх над сознанием моей необходимости. Он ничем не рисковал; я мог исчезнуть, и никто не узнал бы об этом. Перед кем отвечал он? Продавец невольников, бандит! Он мог продать меня, убить, приди ему такая фантазия, — и за это ему ничего не грозило!

Поэтому нечего удивляться моему ужасу. Мысль стать рабом этого грязного дикаря, этого гнусного чудовища, торговавшего человеческим мясом, возмутила меня до глубины души.

Сил нет описать конец этой отвратительной сцены. Я страдал так, что не сознавал того, что делается вокруг. Мне сказали, что торг окончен, что король дал за меня шесть негров, и капитан взамен согласился отдать ему меня. В доказательство того, что меня не обманывают, мне указали на капитана, который вышел из шлюпки и направился к хижине короля Динго под руку с ужасным дикарем, чтобы закрепить торг стаканом рома.

Я кричал, грозил, я даже богохульствовал; я был как в бреду, я не мог больше управлять ни своими словами, ни действиями. Мое будущее наводило на меня такой ужас, что я хотел броситься в реку. Какая страшная участь! Быть проданным такому человеку и без надежды получить когда-нибудь свободу! Это было ужасно, я чувствовал, что схожу с ума…

Крики, мои и слезы вызывали только смех негров, стоявших на берегу и издевавшихся надо мной на своем непонятном мне языке. Даже мои товарищи, сидевшие вместе со мной в лодке, и те мало заботились о моих чувствах.

Только бедный Бен сострадал мне, но что он мог сделать, чтобы спасти меня? Я понимал его бессилие — он был бы строго наказан, осмелься поднять голос в мою защиту.

Тем не менее я удивился его бездействию, считая, что он должен был выразить мне более живое сочувствие. Я был неправ: пока я обвинял Бена в равнодушии, он думал обо мне, стараясь отыскать способ, который мог бы помочь мне бежать.

Когда капитан и король Динго отошли, Бен придвинулся ко мне и сказал тихо на ухо, чтобы никто не услышал:

— Ничего не поделаешь, малыш! Он продал тебя за шесть негров. Ты не можешь помешать этому. Не сопротивляйся им, не то они свяжут тебя веревками. Сделай, напротив, вид, что ты доволен, но не спускай глаз с «Пандоры» и, когда она снимется с якоря, беги… Это легко будет сделать в темноте. Беги вдоль реки, бросайся в воду, когда ты будешь возле устья, и плыви прямо к судну. Я буду там, не бойся, я брошу тебе веревку. Что касается остального, не бойся, старый негодяй не рассердится, когда ты вернешься к нему, напротив! Я уверен, он будет доволен, что ты провел Динго-Бинго… Делай то, что я тебе говорю и… тс! Вон они возвращаются.

Несмотря на то что Бен говорил еле слышно и урывками, я все же прекрасно понял его и поспешил ответить, что последую его совету. В ту же минуту я увидел шкипера, спешившего к шлюпке.

Он был не один. Его сопровождал Динго, еле стоявший на ногах, а за ними шли шесть здоровенных негров, скованных попарно; их сопровождала толпа вооруженных людей.

Взамен этих трех пар капитан отдавал меня своему ужасному другу. Десять минут тому назад эти жертвы каприза своего властелина носили оружие и находились в его армии, готовые по первому приказу хватать в плен соседей и даже его подданных. Но счастье человеческое непостоянно, и товарищи, более счастливые, чем они, схватили их и вели к капитану.

Минуту спустя их без всяких церемоний столкнули в лодку, а меня высадили на берег, к моему новому хозяину. Шкипер, само собой разумеется, был очень удивлен, увидев, что я не оказываю ни малейшего сопротивления. Что касается короля Динго, то он был в восторге от моей кротости и вежливо повел меня в королевскую хижину, где настаивал, чтобы я выпил с ним стакан его лучшего рому.

Сквозь щели между пальмами, из которых состояли стены хижины, я увидел шлюпку, плывущую по реке к «Пандоре». Негров отправили к остальным невольникам, гребцы направились к задней части судна и водворили лодку на место.

XXIII

Я помнил советы Бена и старался как можно любезнее отнестись к гостеприимному предложению короля Динго. Храбро проглотил я стакан рома и даже притворился, что мне чрезвычайно весело, хотя на самом деле мне было не до веселья. Мое поведение привело в восторг моего нового хозяина. Он был очень доволен такой удачной покупкой, несмотря на то, что капитан «Пандоры» стянул с него значительно большую плату, чем он предполагал дать: Динго хотел сначала дать за меня всего только одного негра, а кончилось тем, что он отдал шесть. Шесть взрослых человек за одного мальчика!

Что он хотел сделать со мной? Невольника, принадлежащего лично ему одному? Пажа, чтобы подавать ему тарелку, когда он захочет есть, ром, когда он захочет пить; который будет отгонять от него москитов во время его сна и забавлять его, когда он проснется? Или, быть может, он хотел дать мне более высокое положение? Быть может, он сделает меня своим секретарем или первым министром? Не вздумает ли он женить меня на одной из своих чернокожих дочерей? Возвести меня в княжеское достоинство?

Судя по тому, как он обращался со мной, я мог надеяться, что если я все время буду нравиться ему, мне легко будет здесь жить. Я слышал много рассказов о том, как белые становились любимцами негритянских принцев, которые делали их своими доверенными лицами. Не ждала ли и меня такая судьба, если я останусь у короля Динго?

Но дай мне этот ужасный человек даже самую великую должность в своем государстве, предложи мне разделить трон с самой красивой из его дочерей — и тогда я предпочел бы вернуться на «Пандору». Она не была, разумеется, райским садом, и, быть может, я бежал из огня, чтобы попасть в полымя. Но теперь со мной там не обращались уже так плохо, как вначале, и самое главное — я рассчитывал на обещание Бена, что мы недолго будем оставаться там.

Что касается короля Динго — он внушал мне отвращение, которого я никак не мог преодолеть. Мне казалось, что здесь мне угрожает страшная опасность, и я твердо решил: если мне не удастся попасть на «Пандору», я лучше убегу в лес, чем останусь в обществе этого гнусного дикаря. Да, несмотря на львов и мандрил, несмотря на все опасности, я предпочитал пустыню хижине этого чудовища, которому меня продали.

У меня был уже составлен план: я думал о конторе, о которой говорили крумены, когда докладывали о крейсере. Эта контора находилась на берегу моря в пятидесяти милях от реки, и я рассчитывал добраться до нее. Директором конторы был англичанин, и несмотря на то, что он был другом короля Динго, его компаньоном или соучастником, я надеялся, что он мне поможет — не может же он остаться безучастным к судьбе своего соотечественника. К тому же, туда должен вернуться крейсер и он возьмет меня под свою защиту. Да что я говорю: он заставит взлететь короля на воздух в наказание за его постыдную торговлю, если я только дам знать об этом капитану крейсера!.. Но это было невозможно. С рассветом крейсер должен пуститься в погоню за «Пандорой».

Пока я придумывал разные способы побега, ужасный Динго старался быть любезным, и этим только увеличивал отвращение, которое я питал к нему. Он осыпал меня знаками внимания и угощал ромом, который я не пил, а делал вид, что пью. Все время он говорил со мной на языке, которого я не понимал, хотя он немного знал английский, или вернее воровской язык, с которым я познакомился во время своего пребывания на «Пандоре». Но гнусный дикарь был так пьян, что даже подданные не понимали его.

Я с радостью следил за тем, как он пьянеет все сильнее и сильнее. Я испытал чувство истинного счастья, когда он встал и, сделав несколько неверных шагов, пошатнулся и рухнул на какую-то подстилку, заменявшую ему постель.

Спустя минуту Динго спал глубоким сном и храпел, как бык; никакая музыка не казалась мне до тех пор такой прекрасной, как этот храп.

В ту же минуту я услышал стук ручного ворота и лязг якорной цепи. Все люди короля Динго устремились на берег, желая посмотреть, как будет отправляться судно, очертания которого смутно вырисовывались в темноте.

Я подождал еще несколько минут. Я боялся бежать раньше времени, опасаясь, что меня поймают прежде, чем я доберусь до устья реки. Я знал, что судно будет спускаться по реке медленно, потому что из-за многочисленных поворотов реки нельзя распускать парус, и мне легко будет догнать его.

Никто из служителей короля не подозревал о моих намерениях, они считали, что я очень доволен своей судьбой, и я уверен, большинство из них завидовало моему счастью. Я был уже любимцем его величества, я мог претендовать на первые места в его королевстве. Можно ли было подумать, что я захочу бежать от такой блестящей перспективы? Такая мысль не могла прийти в голову черным вельможам, которыми я был окружен. Поэтому, когда король уснул, мне позволили идти, куда я хочу. Я воспользовался этим и направился к невольничьему бараку, чтобы оттуда пройти в лес, окружавший его. Повернув затем наискось к реке, я дошел до воды и пустился вперед так быстро, как только позволяли мне густые кусты.

Я шел вдоль реки в нескольких метрах от берега, время от времени приближаясь к воде, чтобы определить, опередила меня «Пандора» или нет. Я ясно видел судно даже сквозь деревья — вопреки желанию капитана небо было безоблачно, и луна лила ясный свет на поверхность реки.

Хотя «Пандора» двигалась медленно, я еле-еле поспевал за ней. Если бы дорога была более проходимой, это было бы легко, но тропинки никакой не было, я шел по следам, проложенным дикими зверями между стелющимся виноградом и лианами; большей частью мне приходилось ползти по земле или перелезать через препятствия. Все это замедляло мой путь, а мне необходимо было опередить судно, чтобы переплыть реку в ту минуту, когда оно станет приближаться к берегу моря.

Несколько раз я видел каких-то диких зверей, очертания которых смутно рисовались в темноте среди больших деревьев. Некоторые из них, показавшиеся мне гигантскими, убегали при моем приближении. Я боялся их, но этот страх был ничто в сравнении с ужасом, который охватил меня — мне показалось, что я слышу, как король Динго приказывает своим солдатам привести меня обратно, и я остановился, задыхаясь, чтобы прислушаться к звукам, долетавшим до моего слуха.

Через несколько секунд я понял, что Динго должен был стоять рядом со мной, чтобы я мог различить его голос. Лес был наполнен таким количеством разнообразных криков и голосов, что вряд ли существовали у кого-нибудь такие легкие, которые издали бы звук, способный заглушить их. Дрожа от страха, я удерживал дыхание и прислушивался, не раздается ли голос негра среди этого хора. Но я ничего не слышал, кроме пронзительного стрекотания кузнечиков и кобылок, кваканья лягушек, рыканья львов, разнообразных криков обезьян, воя шакалов и многих других, незнакомых мне животных.

Мне казалось самым вероятным, что меня будут искать на реке. Они должны будут броситься к лодкам, как только заметят мое отсутствие. Король, быть может, сам руководит преследованием. Я уже упомянул о том, что улизнул в тот момент, когда судно двинулось вперед; это должно было вселить предположение, что я догнал «Пандору», и король Динго наверняка поспешит, чтобы потребовать меня обратно. Удрученный этой мыслью, я с беспокойством смотрел на реку, когда видел ее, но не замечал ничего, что подтверждало бы мои опасения.

Но не только это беспокоило меня. В устье реки находились крумены, которые следили за движениями крейсера. Эти люди были преданы королю Динго, они могли заметить меня, когда я буду плыть, захватить и вернуть обратно моему гнусному хозяину. Они слышали, как была заключена сделка. Поэтому я должен был следить за лодкой круменов и избегать ее. Эта мысль заставила меня бросить взгляд на реку; мне показалось, что судно двигается гораздо быстрее, и, скользнув сквозь лианы, я ускорил свои шаги.

Наконец, я достиг того места, где река делала значительный изгиб. Я был возле устья, которое несколько дальше расширялось таким образом, что получалась бухта. Дальше мне не нужно было идти, иначе мне пришлось бы проплыть слишком большое расстояние, чтобы добраться до судна. К тому же, «Пандора» начинала уже распускать паруса, скоро ход ее настолько ускорится, что мне трудно будет ее догнать. Наступила критическая минута. Я снял обувь и почти всю одежду, спустился с берега и бросился в воду.

XXIV

Судно находилось не напротив меня, но по его ходу можно было предположить, что мы встретимся с ним на самой середине реки. Бен советовал мне плыть к передней части судна, где он будет ждать меня с веревкой, а рядом будет находиться какой-нибудь матрос с другой веревкой, на тот случай, если я не успею схватиться за веревку Бена. Я был уверен, что кто-нибудь из экипажа непременно подхватит меня, но предпочтительнее всего, конечно, было плыть к передней части судна, потому что с этой стороны я не рисковал встретить ни капитана, ни боцмана, и явись даже сам король требовать моего возвращения, меня могли спрятать так хорошо, что капитан смело мог отрицать мое присутствие на борту.

Я был лучшим пловцом из всего экипажа, за исключением Бена. Я много плавал, еще когда жил в доме отца, и мне ничего не стоило проплыть целую милю, а потому сотня метров, которые мне приходилось преодолеть до встречи с судном, были для меня сущим пустяком. Несмотря на это, я все же сильно беспокоился. До сих пор я не думал об этом — волнение во время бегства, трудность пути среди лиан заставили меня забыть о предстоящих мне впереди опасностях. Только когда я бросился в реку, я вспомнил и несчастного Детчи и крокодилов.

Дрожь ужаса пробежала по моему телу, и я почувствовал, как кровь стынет у меня в жилах. Что, если в эту самую минуту я нахожусь вблизи одного из этих ужасных чудовищ? Не мелькнул ли в моих глазах, когда я спускался с берега, какой-то темный предмет метра два длины, который я принял за большой древесный ствол? Этот предмет зашевелился, когда я входил в воду; я подумал, что его несет течением… Но это было заблуждение, он двигался, как живое существо… Нет сомнения, это крокодил!

Как я не подумал об этом раньше? Кусок дерева не мог оставаться без движения на том месте, где я его заметил, течение унесло бы его. Я теперь был уверен, что это было отвратительное чудовище, питающееся человеческим мясом. Я обернулся и поднял голову. Луна освещала реку, и все видно было, как днем.

Боже милостивый! Я был прав… Это было не бревно, а громадный крокодил, я видел его чудовищное тело, спину, покрытую чешуей, длинную голову, открытую пасть… Я разбудил его, бросившись в воду, и теперь он хотел узнать причину шума.

Сомнения крокодила скоро рассеялись. Когда я снова поплыл, он забил хвостом по воде и бросился за мной. Тело его было в воде, но ужасная раскрытая пасть торчала над поверхностью реки.

Страх подгонял меня, и я быстро продвигался вперед. «Пандора» также приближалась ко мне и была всего метрах в сорока от меня. Крокодил находился дальше от меня, чем я от судна, но эти чудовищные амфибии плавают быстрее человека. Я знал это и был уверен, что крокодил настигнет меня…

Какой ужас! Я плыл и кричал… Чей-то голос ответил мне… Я заметил очертания каких-то фигур, бежавших к бушприту, и услышал громкий голос Бена, который успокаивал меня и указывал направление, по которому я должен был плыть.

Я находился у самого бушприта, но не видел веревку… Ее не было… О Боже! Что со мной будет! Я снова приподнял голову, чтобы взглянуть в сторону своего врага. Черная голова крокодила виднелась не более чем в четырех метрах от меня. Я ясно различал его неправильные зубы, короткие сильные лапы, которые с необыкновенной быстротой гребли воду.

Еще минуту, и я почувствую его острые зубы; он потащит меня на дно реки и съест, как бедного Детчи. Но в ту минуту, когда я уже считал себя погибшим, сильная рука схватила меня за пояс и подняла вверх. Крокодил прыгнул из воды, стараясь схватить меня, но тут же грузно шлепнулся обратно, не задев. Еще несколько минут он бил хвостом по воде, но видя, что жертва ускользнула от него, куда-то исчез, проплыв мимо «Пандоры».

Я не сразу понял, кому и чему обязан своим спасением. Ужас до того сковал меня, что я сообразил все лишь после того, как попал на борт и увидел возле себя Бена Браса. И на этот раз он спас меня. Добежав до края бушприта, Бен скользнул вниз по мату, и, спустившись к реке на веревке, связанной петлей, схватил меня в тот момент, когда я приподнял голову, чтобы взглянуть на крокодила.

Отделался я во всяком случае счастливо и дал себе с тех пор слово никогда по собственной воле не плавать по рекам Африки.

Шкипер знал, вероятно, что я вернулся на борт; матросы подняли такой шум, когда увидели, что крокодил преследует меня, что он не мог не узнать причины этого. Я тем не менее занял свое место на койке, и ничто не показывало, чтобы меня хотели отправить обратно. Дело в том, что капитан, как и думал Бен Брас, ничего не имел против того, что я надул короля Динго, а так как он нуждался в моих услугах, то ему и в голову не приходило отсылать меня. Он исполнил все условия торга, совесть его была спокойна, и он был очень доволен, что я вернулся.

Но пироги короля могли нагнать нас, меня могли потребовать обратно, и шкипер не преминул бы отдать меня. Поэтому я успокоился только тогда, когда судно вышло из реки и, распустив паруса, направилось к открытому морю. С какой тревогой смотрел я на реку, пока мы не вышли из нее! Не крокодил пугал меня, я с ужасом думал о том, что вот-вот покажется пирога с двойным рядом гребцов, а в ней я увижу Динго-Бинго.

Мысль попасть снова в руки этого гнусного дикаря приводила меня в отчаяние. Я знал, что он заставит меня дорого поплатиться за бегство и за то, что я обманул его, тогда как он так благосклонно относился ко мне. Я вздохнул с облегчением, когда мы прошли мимо шлюпки круменов, продолжавших следить за крейсером. Когда же судно наше закачалось на волнах океана, вся тревога моя улетучилась, и спустя минуту я забыл короля Динго и его ужасных телохранителей, тем более что новое обстоятельство поглотило все мое внимание.

Выйдя из устья реки, «Пандора» вся, до самых верхушек мачт, предстала перед крейсером, который в свою очередь был также виден с нее, потому что небо было чистое и луна светила ярко. Матросы крейсера, однако, не замечали, по-видимому, невольничьего судна; быть может, очертания «Пандоры» терялись на фоне деревьев, быть может, часовой не был внимателен, но прошло несколько минут, а мы все еще не замечали никакого движения на английском судне. Но вслед за этим враг проснулся… Послышался барабанный бой, и паруса крейсера распустились с такой быстротой, с какой это всегда делается на военных судах благодаря большому количеству матросов.

Несмотря на то, что наше судно своей смелостью и неожиданным появлением имело преимущество над крейсером, оно было далеко не в благоприятных условиях. После того как час или два тому назад крейсер стал на якорь, ветер несколько изменился и дул теперь не с берега, а параллельно ему. Капитан «Пандоры» сразу заметил эту роковую для него перемену. Дуй ветер по-прежнему с востока, он мог бы с уверенностью сказать, что уйдет от крейсера, но теперь все шансы были против него. Я стоял в это время вблизи шкипера и боцмана, которые изрыгали самые страшные проклятия на своего врага. Я прислушивался с большим интересом к выражениям их тревоги и жадно следил за всеми движениями крейсера, но волнение наше было разного рода. Пока они проклинали крейсер, я в душе молился, чтобы «Пандора» была взята в плен. Даже мысль о возможности погибнуть под выстрелами англичан не умаляла моего желания. Крики негров, которые задыхались в пространстве между деками, мольбы их, смешанные с угрозами, доказывали, какое ужасное существование должны они будут переносить в течение недель, а может быть, и месяцев. Как хотел я, чтобы нас взяли в плен!

XXV

Надежда моя увеличивалась пропорционально росту беспокойства капитана. Крейсер распустил паруса и уже несся по волнам. Матросы нашего судна думали, что он оставил свой якорь на дне, а канат был просто перерублен. Наш боцман уговаривал капитана принять какие-то отчаянные меры.

— Мы не можем пройти мимо него, — говорил он, — нечего даже и пытаться. Надо воспользоваться приливом. Черт… это наш единственный шанс. Да и какая опасность нам грозит?

— Что ж, попробуем, — ответил шкипер. — Нас захватят, конечно, если мы не сделаем этого и… черт!.. Я готов разбиться о скалы, чем попасть в руки этих чертей…

Этим закончился разговор, и боцман отправился к матросам, чтобы дать им необходимые указания для исполнения задуманного им плана. Я не понял, что он сказал капитану, но заметил, что «Пандора» меняет направление и поворачивает нос к крейсеру. Можно было подумать, что она хочет пойти навстречу военному судну или нарочно подставляет себя под его выстрелы. Этот маневр, надо полагать, удивил экипаж крейсера, как удивил и наших матросов. А между тем намерение боцмана было более разумно, чем это казалось с первого взгляда. «Пандора» прошла всего три кабельтова по новому направлению, а затем повернула так, что ветер дул ей поперек борта, и пустилась к берегу. Большинство матросов не понимало этого маневра, но по привычке повиновалось приказаниям. Что касается экипажа крейсера, то он мог предполагать, что «Пандора», поняв, что уйти в море невозможно, решила вернуться в реку или пристать к берегу, чтобы матросы затем на шлюпках пробрались вверх по реке.

Но это предположение было неверно. Маневр боцмана и заключался именно в том, чтобы обмануть врага. Капитан и боцман не отличались гуманностью, но они были ловкими моряками, а знание африканского берега давало им преимущество перед офицерами крейсера. Как только на военном судне заметили, что «Пандора» направляется к устью реки, они также изменили свое направление и погнались за ней в надежде захватить ее немедленно, что нетрудно было сделать на реке. На крейсере, видимо, боялись, что шкипер или пустит «Пандору» ко дну, или сожжет ее.

Погоня длилась около десяти минут. «Пандора» была уже вблизи берега и собиралась, по-видимому, войти в устье реки, тогда как крейсер, находившийся теперь в восьмистах метрах от кормы невольничьего судна, шел параллельно песчаной мели у самого устья. В эту минуту «Пандора» повернулась таким образом, что корма ее находилась против ветра, и очутилась прямо против мели. Экипаж встревожился на мгновение… Сейчас «Пандора» или будет свободна, или погибнет, или ее захватят, или она помчится к берегам Бразилии. Преступление на этот раз восторжествовало. «Пандора» довольно глубоко врезалась в песок и моментально очутилась по ту сторону мели. Опасность миновала, и бандиты огласили воздух громкими криками «ура».

Крейсер понял, что погоню продолжать бесполезно. Он с трудом двигался против ветра и наступившего прилива, а «Пандора» в это время неслась уже дальше со скоростью двенадцати узлов в час. Крейсер послал ей вдогонку несколько ядер, но без результата.

С восходом солнца крейсер совсем исчез из виду, а «Пандора» на всех парусах шла по направлению к Америке. Ничто теперь не мешало успеху нашего путешествия. Правда, нас мог захватить еще корабль английской эскадры, крейсирующий у берегов Южной Америки, но вероятнее всего было, что мы без всяких препятствий войдем в какой-нибудь из маленьких портов Бразилии или Кубы, а там капитану легко будет отделаться от своего груза.

Пятьсот несчастных увеличат собой число невольников, зато капитан разбогатеет, и бандиты, служившие ему матросами, получат также свою долю добычи, которая пойдет на пьянство и разгул. Разбогатевший капитан займет место среди самых богатых негоциантов, и кому будет тогда дело до того, каким путем приобрел он себе богатство и запачканы ли руки его кровью?

Вернемся теперь к матросам невольничьего судна. Велика была их радость, когда они убедились, что крейсер оставил свою погоню. Дальнейшие обязанности их не представляли никакого затруднения; самое легкое из всех путешествий — это переезд из Гвинейского залива до берегов Бразилии. Ветры здесь почти всегда благоприятные, и редко приходится переводить паруса; судно спокойно скользит по волнам и как бы следует по течению реки, а не прорезает воды океана. Но несмотря на всю прелесть такого путешествия, мое сердце разрывалось при виде агонии несчастных негров, заключенных между деками.

Бесполезно описывать пытки живого груза, о них говорилось уже много раз. Скажу только, что действительность превосходит все эти описания. Несчастные, которых мы везли в Америку, питались хуже свиней. Скученные в слишком узком для них пространстве, они могли садиться только по очереди, дышали зараженным воздухом, лишены были самого необходимого, и если им позволяли в пути выходить на палубу, по четыре человека за один раз, то лишь на несколько минут. Результаты такого режима скоро сказались. Уже через несколько дней после посадки на судно бедные жертвы были неузнаваемы. Они похудели, щеки их впали, глаза ввалились, лица приняли ужасное выражение, так как их черный цвет потерял свой блеск, и кожа стала беловатой и как бы посыпанной мукой. Что касается членов экипажа, то они не потеряли ни сна, ни аппетита, и веселье их не стало менее шумным. Негры для них были стадом, которое продают и покупают. Они не думали о страданиях этих несчастных, и на стоны их отвечали громкими взрывами хохота.

XXVI

Ничто не нарушало однообразия нашего путешествия, и в течение двух недель мы не встретили ни единого паруса, зато на судне у нас происходило много разных событий, об ужасающих подробностях которых я не хочу рассказывать. Но нет, есть одно событие, о котором я расскажу, несмотря на жестокие страдания, поднимающиеся в моей душе при этом воспоминании.

Когда я бросаю взгляд назад и припоминаю события, случившиеся со мной в течение всей моей жизни, я нахожу, что самое ужасное из них — то, о котором я хочу рассказать. Впечатление от этого было таким сильным и глубоким, что я долго не мог думать ни о чем другом. И теперь еще, по прошествии стольких лет, все подробности с поразительной живостью встают перед моими глазами.

Прошло две недели с тех пор, как мы оставили берега Африки. Все время дул попутный ветер, и, казалось, все предсказывало быстрый и счастливый переход. Я радовался быстроте нашего плавания, потому что оно ускоряло мое освобождение. Каждый день казался мне целой неделей; мучения несчастных жертв удлиняли мне минуты, и я стремился скорее приехать в Бразилию, где должна была кончиться их пытка и моя. Смертность среди невольников становилась ужасающей, шум падающих в море трупов, куда их бросали без всяких церемоний, повторялся так же часто, как звон колокола, возвещавшего часы дня. Ни к шее, ни к ногам трупов не привязывали ни ядер, ни камней, их бросали прямо в воду, и они плавали на поверхности, раскачиваясь на волнах, поднятых «Пандорой». Но это ужасное зрелище недолго мелькало перед нашими взорами, труп скоро исчезал среди пены, а на том месте, где несколько минут тому назад виднелось человеческое тело, показывались только изуродованные конечности да плавательное перо акулы, быстро мелькающее над водой.

Как ни кажется это невероятным, но зрелище это очень забавляло матросов, однако повторяясь слишком часто, оно мало-помалу потеряло всякий интерес и перестало занимать их. Да и сам я привыкал постепенно к страданиям и не так уж чувствительно относился к ним, как вначале.

Между акулами, следовавшими за «Пандорой», было несколько, которые плыли за нами от самих берегов Африки. Я узнавал их по некоторым признакам. Так, некоторые из них были покрыты шрамами от прежних ран, полученных во время драки с другими акулами. Число этих морских чудовищ увеличивалось с каждым днем, и теперь их было значительно больше, чем в первые дни нашего отъезда из Гвинеи. Они плавали целыми десятками вокруг «Пандоры», то мелькая мимо кормы, то следуя за нами. Иногда они плыли рядом и смотрели на нас жадными глазами, как голодные собаки, ожидающие, что им бросят кость.

Не забывайте, что мы находились в открытом море, в нескольких сотнях миль от ближайшего берега. В одно прекрасное утро я вышел на палубу позже обычного. Меня всегда будил очень рано сам боцман, угостив каким-нибудь ругательством, а то и пинком. Но в это утро меня почему-то никто не разбудил, и я, воспользовавшись этим случаем, проспал дольше обычного.

Солнце светило вовсю; когда я проснулся, оно заливало своими лучами всю переднюю часть палубы, темную обычно при моем пробуждении. Свет, поразивший мои глаза, припухшие от сна, напомнил, что мне давно уже пора приниматься за работу. Моей первой мыслью было, что меня ждет изрядное количество ударов, как только боцман покажется на палубе. Скрываться от него в таких случаях было бесполезно, рано или поздно я получил бы ту же порцию, а потому лучше было не откладывать и отделаться поскорее. Порешив на этом, я отправился вниз, надел башмаки и куртку, единственное из одежды, что я снимал, когда ложился спать, и, призвав на помощь всю свою энергию, необходимую мне, чтобы перенести ожидающее меня наказание, я полез по лестнице и вышел на палубу.

Мне показалось, что у нас не все в порядке и что на судне присутствует какая-то тревога. Еще когда я только проснулся, я был удивлен следующим обстоятельством. Недалеко от моего гамака стояли два матроса, которые говорили друг с другом на непонятном мне языке. Я был поражен мрачным выражением их лиц, сверкающими глазами, выразительными жестами, которые заставили меня предположить, что они говорят о чем-то серьезном, о каком-нибудь несчастье, угрожающем «Пандоре».

«Может быть, — подумал я с радостью, — они увидели парус, крейсер с английским флагом? Может быть, он еще преследует наше судно?»

Я подошел к матросам и собрался расспросить их, в чем дело, но это были люди угрюмые, ни разу не сказавшие мне ласкового слова, и я ничего не осмелился спросить у них. Придя на палубу, я прежде всего взглянул на море, а затем на небо. На горизонте не было ни единого паруса, на небе — ни единого облачка. Следовательно, тревога, поразившая меня, вызвана была не появлением судна и не приближением бури. Шкипер и боцман стояли на палубе и ругались друг с другом, а матросы тем временем ходили взад и вперед по палубе, спускались в люки и тотчас же появлялись назад бледные, как привидения, и со всеми признаками самого ужасного отчаяния.

Я заметил на палубе несколько бочек, поднятых из трюма. Люди, собравшиеся вокруг них, раскупоривали их, с серьезным видом рассматривали содержимое и пробовали его. Каждый из них был, по-видимому, глубоко этим заинтересован. Очевидно, произошло что-то очень серьезное, но я все еще не догадывался, что именно. Желая узнать причину волнения, охватившего экипаж «Пандоры», я отправился на поиски Бена, но никак не мог его найти. Он был, вероятно, в трюме, где стояли бочки. Тогда я направился к большому люку, чтобы спуститься к Бену. Для этого мне пришлось пройти мимо боцмана, который видел меня прекрасно, но не обратил на меня ни малейшего внимания. Что же случилось, что он забыл даже о наказании, ожидавшем меня? Надо полагать, что-нибудь очень важное, какая-нибудь страшная опасность.

Я заглянул через большой люк и увидел Бена в глубине трюма, посреди больших бочек, которые он переставлял с места на место, внимательно осматривая каждую из них. С ним было несколько матросов. Одни стояли и смотрели, что он делает, другие помогали ему, но все были явно удручены, и страшная тревога читалась в их глазах. Я не в силах был дольше выдержать эту неизвестность. Выждав мгновение, когда боцман отвернулся в другую сторону, я скользнул в люк и спустился вниз. Добравшись до Бена, я схватил его за рукав, чтобы привлечь к себе его внимание.

— Что случилось? — спросил я.

— Плохи наши дела, Вилли! Плохи!

— Да в чем же дело?

— Запас воды истощился.

XXVII

Впечатление, полученное мной при этих словах, было бы гораздо сильнее, будь я более опытным моряком, и если только я обратил на них внимание, то лишь потому, что меня поразил беспокойный вид окружающих. Недолго, однако, пришлось мне ждать, чтобы понять весь ужас этих слов: «запас воды истощился!»

Вы также, быть может, не понимаете всего значения этих слов, таких простых, по-видимому. Слова же эти означали, что на «Пандоре» нет больше пресной воды, что бочки пусты, а мы находимся среди океана, что нам нужно несколько недель, чтобы добраться до берега, что при жгучих лучах тропического солнца мы не выдержим даже недели и все умрем от жажды. Итак, мы были обречены на смерть: белые и черные, тираны и жертвы, невинные и виновные, всех ожидала одна и та же участь, одни и те же мучения.

Вот что значили слова Бена, и теперь я понял тревогу и беспокойство, царившие на «Пандоре». Я также принял деятельное участие в осмотре бочек и ждал результатов с такой же тревогой, как и мои товарищи. Не все бочки были пустые, большинство их было наполнено, вопрос был только в том, чем наполнены? Была ли это пресная вода? Нет, вода была морская, соленая, которую невозможно пить. Это ужасное открытие легко было объяснить. Я говорил уже, что бочки, наполненные морской водой, служили балластом во время первого путешествия «Пандоры». По приезде в Африку воду эту должны были вылить, а бочки наполнить речной водой, но, к несчастью, это не было исполнено как следует. Капитан и боцман не следили за этой операцией, они занимались только торговлей и пьянствовали с королем Динго, а матросы, которым было поручено это дело, были все время так же пьяны и только четвертую часть бочек наполнили пресной водой, а три четверти оставили по-прежнему с морской. Теперь капитан и боцман кричали, будто им было доложено, что бочки наполнены пресной водой, и даже указывали лиц, сообщивших им об этом, однако те упорно утверждали, что ничего подобного не говорили. Обвинения и опровержения сыпались друг за другом, смешиваясь с целым потоком ругательств и проклятий, изрыгаемых капитаном и его помощником.

Главная причина такого преступного недосмотра заключалась в появлении военного судна, и весь экипаж это прекрасно знал. Не будь крейсера, матросы, несмотря на то, что были пьяны, не бросили бы своего дела, и только необходимость бежать и скорее кончить погрузку заставила их забыть о бочках. Виновником всего был, разумеется, капитан, не давший матросам времени покончить с запасом воды, но он не мог поступить иначе, не рискуя потерять груз и судно. Само собой разумеется, что, осмотрев вовремя бочки, он предотвратил бы несчастье, так как мог еще тогда вернуться к берегу и запастись необходимым количеством воды, или же, если это невозможно было сделать, уменьшить потребление драгоценной жидкости.

Я с тревогой ждал результатов осмотра, производившегося в трюме. Наконец, осмотр бочек был кончен, и Бен отправился отдать отчет капитану в присутствии всего экипажа. Слова его были похожи на удар грома: на борту оказалось всего только две бочки с пресной водой, наполненные до половины.

Да, обе эти полубочки вмещали в себе сто галлонов — четыреста пятьдесят бутылок воды, которых должно было хватить на несколько недель, чтобы удовлетворить жажду сорока матросов и пятисот негров, тогда как количества этого могло хватить с трудом только на один день. Вот почему слова Бена Браса произвели такое потрясающее впечатление на матросов. До сих пор, несмотря на все свое беспокойство, они еще надеялись, что найдется несколько бочек воды, но теперь они знали правду, и никаких иллюзий, следовательно, нельзя было больше допустить.

Горе этих нечастных, обреченных на смерть, вылилось в бешеном взрыве гнева, не пощадившем ни капитана, ни боцмана. Дисциплина была нарушена; оскорбления, угрозы, проклятья сыпались без различия чина и звания. Но взрыв гнева утих мало-помалу, и все эти люди, только что обвинявшие друг друга и проклинавшие своих начальников, стали вдруг снисходительнее один к другому. Они почувствовали необходимость сплотиться перед общей опасностью, и каждый по очереди предложил меры для отвращения опасности.

Первая мера заключалась в том, чтобы тратить воду очень бережливо, для чего следовало определить минимальное ее количество, необходимое для каждого, момент, с которого начнется раздача и сколько раз она должна производиться до высадки на берег. Все были одинаково заинтересованы в разрешении этой задачи: если порции, назначенные для ежедневной раздачи, превзойдут возможную для нас меру, то драгоценная жидкость истощится раньше, чем мы будем в состоянии ее пополнить, и тогда экипаж опять-таки погибнет. На сколько времени могло хватить четыреста пятьдесят бутылок воды? Или, вернее, какое количество воды можно было раздавать каждому из нас ежедневно? Вопросы, которые было нелегко разрешить! Экипаж состоял из сорока человек, включая капитана и боцмана, которые с этого времени должны были разделять лишения матросов.

Итак, четыреста пятьдесят бутылок надо было разделить на сорок. Это составляло немногим более одиннадцати бутылок на человека. Следовательно, учитывая почти двадцать дней пути, приходилось на каждого полбутылки в день. С этим можно было выжить, и положение было не так ужасно, как думали сначала. Меньше чем за три недели мы должны были дойти до Америки. Предположив, что случится затишье или ветер будет встречный, можно уменьшить эту порцию наполовину. Достаточно будет и четверти бутылки, чтобы не умереть от жажды. Наконец, мы могли встретить какое-нибудь судно, и оно наверняка не отказалось бы поделиться с нами частью своей воды, только бы это было не военное судно. В том случае, если встретившееся судно откажется дать несколько бочек воды, матросы «Пандоры» решили взять их силой. Капитан и матросы были готовы идти на все, и теперь недоставало только малого, чтобы невольничье судно превратилось в разбойничье.

XXVIII

Но среди всех этих переговоров ни единого слова не было упомянуто относительно пятисот несчастных, томившихся между деками. Я уверен, что никто из матросов даже не вспомнил о них, кроме Бена Браса, меня и, вероятно, капитана «Пандоры». Но шкипером в этом случае руководили не принципы гуманности — он думал только о барышах и убытках, и его тревожили не страдания бедных африканцев, а потеря громадного капитала. Как бы там ни было, но о неграх никто не думал, их точно не существовало. На их долю не рассчитано было ни единой капли воды, никому даже и мысли о них не пришло в голову, и тот, кто вздумал бы напомнить об этом, был бы всеми поднят на смех.

Только в тот момент, когда все было уже решено, нашелся один матрос, напомнивший об этом. Он сделал это не для того, чтобы просить за них, он вспомнил это совершенно случайно и крикнул товарищам с оттенком насмешки в голосе:

— Гром и молния! А что мы сделаем с неграми?

— И то правда, что мы сделаем с ними? — раздались с разных сторон хриплые голоса. — Воды для них нет, это уж вполне достоверно.

— Чего проще, — ответил другой с чудовищным хладнокровием, — бросим их за борт.

— Тысячи громов! — воскликнул какой-то свирепый немец, восхищенный, по-видимому, таким планом. — Трудно выдумать план лучше, судно наше сразу отделается от этого отродья.

— Per Dio! — ответил ему неаполитанец. — Сколько утопленников и какое волнение будет возле la Pandora! Corpo di Bacco!

Не могу описать вам свои чувства во время этого разговора. Все эти чудовищные вещи матросы говорили как бы шутя; это кажется невероятным, а между тем это так. Я знал, что они способны на все. Я ждал каждую минуту, что проект этот будет принят, и пятьсот негров полетят в море, как ненужный балласт, мешающий безопасности судна.

Но бандиты не пришли ни к какому соглашению. Долго разбирался этот вопрос в полусерьезном, полушутливом тоне, что придавало какой-то адский оттенок всем этим дебатам. Капитан всеми силами противился этому предложению и, несмотря на чувство строптивости, охватившее матросов, он сохранил достаточно власти над ними, чтобы поддержать свое мнение. Тем не менее ему все же пришлось снизойти до того, чтобы спорить с ними. «Негры, — говорил капитан, — погибнут и без того, это вопрос нескольких дней; какое дело матросам до того, от чего умрут черные: от жажды или утонут? Их можно и мертвыми бросать в море. Почему не потерпеть немного? Некоторые могут перенести лишение воды». Он знал негров, которые оставались без воды в течение значительного промежутка времени; в этом отношении они похожи на верблюдов и страусов. Шкипер не сомневался, что погибнут многие, но все же были шансы на то, что некоторое количество выдержит жажду до прибытия в порт. «К тому же, может встретиться судно, — говорил оратор, — и как бы худо им ни было, глоток свежей воды быстро восстановит их силы».

Продолжая в том же духе, капитан старался доказать своим слушателям, в каком положении они будут, если «Пандора» прибудет в Америку без негров: ни денег, ничего! Тогда как если из пяти черных спасется хотя бы один, то все же останется достаточно, чтобы получить кругленькую сумму, а уж он обещает всех наградить как следует. Бросать негров в море, нет, это абсурд! Они никому не мешают, они сидят за решетками и ничего худого не могут сделать.

Бедные создания, бывшие предметом этих споров, не знали, к своему счастью, об угрожавшей им участи. Некоторые из них стояли у решеток, прижав к ним свои исхудалые лица. Они, по-видимому, заметили, что на борту происходит что-то необычное, но, не зная судна и не понимая языка своих тиранов, они не могли догадаться о том, что им готовится.

Увы, они скоро должны были узнать это. Печальное открытие, сделанное сегодня, лишило их обычной порции воды, которая раздавалась им каждое утро. Они любили больше пить, чем есть, и отсутствие воды было для них тяжелее, нежели отсутствие пищи. Когда еще я выходил из трюма, я слышал уже голоса, молившие дать им воды; одни из них просили на родном своем языке, другие, надеясь, что их лучше поймут, пользовались португальским словом и то и дело повторяли:

— Agoa! Agoa!

Бедные жертвы! Дрожь пробирала меня, когда я думал об ужасной агонии, предстоящей им. Я знал, что такое жажда, потому что сам испытал ее, сидя на верхушке драконового дерева! Но что значили мои страдания в сравнении с ужасной пыткой, которая ждала несчастных и должна была длиться столько дней!

По мере того как проходил день, крики негров слышались чаще, и тон их становился более страдальческим. Некоторые, удивляясь тому, что им не дают обычной порции воды, вообразили, что это происходит от небрежности и каприза их тюремщиков. С бешенством хватались они за решетки, стараясь уничтожить препятствие, мешавшее их мести. Другие скрежетали зубами, кусали губы, покрытые пеной, били себя в грудь и издавали громкий воинственный крик, далеко разносившийся по волнам океана.

Но матросы «Пандоры» не слышали, по-видимому, этих криков и не обращали внимания ни на бешенство одних, ни на просьбы других. Тем не менее число часовых было увеличено, так как капитан опасался, что черные проложат себе путь и выйдут на палубу. Горе белым, если бы только это удалось им!

Тут неожиданно случилось новое несчастье, которое увеличило страдания пленников и опасения матросов. Ветер стих и началось полное затишье; палящий жар, не освежаемый ветром, становился невыносимым. Повсюду таяла смола, вытекающая из досок и канатов; ни к чему нельзя было притронуться, все кругом было раскалено, как огонь. Мы находились в той части океана, которую испанцы называют «лошадиной широтой», потому что в те времена, когда они впервые посещали Новый Свет, их суда часто попадали в зону затишья, из-за которого лошади гибли сотнями от жары и их выбрасывали в море.

При тех обстоятельствах, в которых находилась «Пандора», ничего не могло быть хуже этого затишья. Матросы гораздо меньше боялись бури; будь даже встречный ветер, они все же продвигались бы вперед, но при штиле они оставались на месте, теряли драгоценное время, что при недостатке воды было еще хуже. Больше всех встревожены были старые, бывалые матросы. Много раз на своем веку переплывали они экватор и избороздили тропический пояс во всех направлениях, а потому по цвету неба каждый из них мог с достоверностью сказать, что штиль продолжится неделю, две, а может быть, и больше. Они по собственному опыту знали, что в жарком поясе штиль может длиться целый месяц, а нам достаточно было недели, чтобы погибнуть.

В момент заката солнце казалось огненным диском; на небе не видно было ни единого облачка, на поверхности воды ни малейшей зыби. В последний раз освещало солнце нашу «Пандору». На следующий день, когда появились первые проблески рассвета, от прекрасного судна остались одни только обломки, плавающие на поверхности океана.

XXIX

В предыдущей главе я несколько упредил события, о которых мне еще предстоит рассказать, и я начинаю снова свое повествование с того момента, когда негры с угрозами требовали обычной порции воды. Наступила ночь, но на «Пандоре» не было тишины; хриплые голоса несчастных наполняли воздух и разносились далеко по неподвижной поверхности моря. Негров могли держать в клетке, но никакая сила в мире не могла удержать их от выражения своего гнева.

Матросы посчитали, наконец, что крики эти невыносимы, и те из них, которые предлагали отделаться от негров, повторили снова свое предложение. Штиль, наступивший так внезапно, опровергал все аргументы капитана. Нет возможности предположить, чтобы негры дотянут до высадки на берег, они все задохнутся через каких-нибудь два дня. Почему же не покончить со всем этим разом? Жизнь каждого и без того в опасности, так зачем же беспокоиться о тех, которые и без того должны умереть? Не лучше ли жить спокойно эти последние дни, чем слушать оглушительные крики этих скотов?

— Послушать их, так с ума сойдешь, — говорил сторонник уничтожения негров.

— Из одной жалости к ним, — предлагал другой, — следует прекратить эту пытку. Умрут — и страдать перестанут.

— Да и какая цена им? — спрашивал третий, думая о материальной стороне. — Что стоит весь груз? Безделицу. Понятно, на берегу Америки дело будет иное; но деньги не получены, значит не потеряны. Капитан теряет только ту сумму, которую он выдал королю Динго, ему легко будет восполнить эту потерю. Раз будет вода, кто помешает ему вернуться в Африку и запастись там новым грузом? Его величество поверит и даст в долг капитану (невероятность такого факта заставила слушателей рассмеяться), но наш шкипер не может быть доведен до такой крайности, у него есть друзья в Бразилии, даже в Портсмуте, и они все охотно дадут ему взаймы.

Речь эта перевесила весы в пользу предложенного ранее проекта и, несмотря на мольбы и возражения капитана и одного или двух матросов, решено было негров утопить. Оставалось придумать лучший способ для исполнения этого проекта. После нескольких минут спора решено было снять один из брусков решетки так, чтобы за один раз мог бы пройти один только человек. Каждая жертва должна была быть выведена таким образом, чтобы этого не заметили другие, и затем брошена в море, откуда она не могла уже вернуться назад. Правда, большинство этих несчастных были хорошими пловцами, но «Пандору» окружали прожорливые акулы, которые немедленно пожрали бы их.

Сердце мое разрывалось на части, когда я слушал все эти подробности, которые разбирались этими чудовищами с невероятным хладнокровием и против которых я не мог возразить. Скажи я хоть одно слово в пользу этих несчастных, я был бы первой жертвой, брошенной на съедение акулам. Поэтому я должен был молчать. Да, впрочем, будь даже в моей власти помешать этому, я, право, не знаю, сделал ли бы я это. Так или иначе, но негры должны были погибнуть, и смерть, которую им готовили их палачи, была не так ужасна, как муки жажды.

Я не имел времени долго останавливаться на этих рассуждениях, потому что матросы направились уже к проходу в люк, чтобы приступить к исполнению своего плана. Впереди шел плотник с топором в руках. Уже один из брусков решетки был подрублен, когда с задней части судна раздались крики, заставившие плотника уронить топор. Лица присутствующих исказились от ужаса: все прислушивались с трепетом. Спустя минуту крики опять возобновились и перекрыли голоса негров.

— Пожар! Пожар! — кричал кто-то.

Матросы поспешили к задней части судна, я бросился туда вслед за ними. На задней палубе мы нашли капитана и боцмана, которые били палками негра по имени Снежный Ком — они, по их выражению, заставляли его громко петь. Спина несчастного повара служила явным доказательством того пыла, с которым они изливали на нем свою жажду мести. Что касается криков, испугавших матросов, то вот что оказалось. Негр спустился в камеру-склад, чтобы нацедить водки из большой бочки. В эту камеру можно было пройти только через маленький люк, сделанный в полу большой каюты, а так как там было совершенно темно, то негр всегда отправлялся туда с зажженной свечкой.

Никто собственно не знал в точности, что сделал этот глупец, потому что со времени печального открытия по поводу воды Снежный Ком, как большинство матросов, сам капитан и боцман, был также совершенно пьян. Надо полагать, что бочка с водкой, стоявшая в камере, не была еще начата. Обычно водку негр набирал черпаком. Свеча, которую он держал в другой руке, выскользнула и упала в отверстие, куда он хотел просунуть и черпак, вследствие чего водка воспламенилась.

Из боязни жестокого наказания негр решил ничего не говорить. Он поспешил на палубу, захватил ведро с водой и, вернувшись в камеру, вылил воду в бочку, полагая, что сможет погасить огонь. Но, увы, это не помогло. Несколько раз бегал негр из камеры на палубу и обратно, никому не говоря о том, что сделал. В конце концов на это обратил внимание боцман. Пожар был открыт и негр был вынужден во всем сознаться.

Вот тогда-то и послышался громкий крик «пожар!», остановивший матросов в тот момент, когда они хотели топить несчастных негров. Капитан и боцман полностью переключились на повара, и матросы подумали, что тревога была ложной — кому же могло прийти в голову, что вместо того чтобы гасить пожар, они будут терять время на то, чтобы наказывать его виновника! Наказание негра успокоило матросов; но они ошиблись, как и всякий бы на их месте ошибся. Обезумевшие от пьянства и бешенства, капитан и боцман ничего решительно не сделали, чтобы остановить пожар, а вместо этого изливали свой гнев на голову и плечи несчастного негра, который среди болезненных воплей продолжал кричать по-прежнему:

— Пожар, пожар!

— Да где же он? — спрашивали все друг друга с возрастающим беспокойством.

Когда же, наконец, выяснилось место пожара, все бросились к камере-складу, надеясь, что огонь уже потушен, и желая убедиться в этом своими собственными глазами, потому что из всех бедствий на борту нет ничего ужаснее пожара.

Матросы скоро узнали, в чем дело. Достаточно было спуститься вниз, чтобы рассеять неизвестность. Густой дым вырывался из люка и наполнял всю камеру. Последние сомнения, если только они еще существовали, окончательно рассеялись. Внезапно раздался взрыв, и в ту же минуту целый столб пара, смешанного с голубоватым пламенем, стремительно вырвался наружу.

XXX

Не надо было долго думать, чтобы объяснить причину взрыва: спиртные пары, расширившиеся от жара, разорвали бочку, обитую железными обручами. Воспламененная жидкость разлилась по полу и подожгла все горючие материалы, находившиеся в камере: бочки с растительным и коровьим маслом, с сухарями, ветчиной и салом, бочку со смолой, которая стояла рядом с водкой, главным источником всего зла. К счастью, весь порох, составлявший часть первого груза, был отдан в уплату королю Динго. По крайней мере, так предполагали, это позволило матросам действовать с большим хладнокровием, чем они действовали бы, знай только, что в камере оставалась еще одна бочка с порохом.

Никто, само собой разумеется, не оставался безучастным к пожару на «Пандоре». Все спешили погасить огонь. Матросы притащили ведра с водой на палубу и, образовав живую цепь, стали по очереди лить воду в люк. Но это не произвело никакого действия на пламя, которое становилось все более и более ярким, все более и более грозным. Вниз спуститься никто, однако, не осмеливался, огонь и дым препятствовали этому; проникнуть в камеру значило рисковать своей жизнью.

Десять минут лилась, не переставая, вода, но огонь все увеличивался, дым становился более густым и едким. Очевидно, загорелась смола и жирные вещества, находившиеся в складочной камере. Не было никакой возможности ни подойти к люку, ни войти в камеру, а поэтому невозможно было и лить воду. Бесполезно было и стоять цепью, и ведра были отставлены в сторону. Но час отчаяния еще не наступил. Моряки никогда не теряют мужества до тех пор, пока есть хотя бы малейшая надежда на спасение. И каким бы ни был экипаж «Пандоры», под толстым слоем порока в сердцах моряков таилась одна добродетель — непоколебимое мужество.

Мы стали придумывать другой способ борьбы с пламенем, которое все усиливалось. К насосу прикрепили парусиновый рукав и направили его в дверь находящейся рядом каюты. Что касается люка, то не было никакой возможности ввести туда конец рукава. Однако передняя часть судна была больше нагружена, чем задняя, и вода вместо того чтобы оставаться на полу каюты, возвращалась обратно в проход между люками. Это было новое разочарование, еще более печальное, чем первое: все надеялись, что вода зальет каюту, проникнет в камеру и погасит огонь.

Матросы переглядывались друг с другом, и на их лицах отражалось беспокойство. Каждый из них был уверен в бесполезности своих трудов, но никто не смел этого сказать, и они продолжали накачивать воду, хотя делали это медленно и неохотно, уже не веря в успех. Вдруг насос остановился, трубы опустились, и вода перестала течь; все пришли к одному и тому же заключению и поняли это.

Облако дыма, вырвавшись из каюты, потянулось по всей задней части судна и стало медленно подниматься вверх. Воздух был так неподвижен, что этот густой столб, который окружал бизань-мачту и делал ее совершенно невидимой, не дошел до шканцев. Удушливый пар скрыл от нас каюту и часть палубы, но огня не было еще видно. Глухой шум и зловещий треск, раздававшийся по временам, говорили ясно, что огонь продолжает свое дело и что он скоро покажется перед нами во всем своем ослепительном блеске.

Никто не думал больше, что можно его остановить, «Пандору» уже ничто не могло спасти. Надо было бежать с нее. Внезапно воздух огласил крик отчаяния, горько отозвавшийся в сердце каждого моряка:

— Шлюпки на воду!

На «Пандоре» было три шлюпки; пинасса, большая шлюпка и гичка капитана. Этого было достаточно для нас всех, хватило бы даже одной большой шлюпки: в ней помещалось обычно тридцать человек, но при необходимости могло поместиться и сорок. Когда-то это была превосходная шлюпка, но сейчас в ней было несколько прогнивших досок. Сделана она была не для «Пандоры», а была куплена на скорую руку для этого, собственно, путешествия. Пинасса могла вместить пятнадцать человек, будь она только годна для того, чтобы держаться на воде. К несчастью, она лежала на шканцах, и плотник исправлял повреждения, которые она потерпела на реке короля Динго. Оставалось таким образом только две лодки. Решено было, что в большую шлюпку сядут двадцать восемь человек, а остальные двенадцать займут гичку. Решение это было принято всеми сразу, без всяких совещаний, на всякие рассуждения не было времени.

Большинство матросов бросились к шлюпке, и я с ними. Все столпились у борта и приготовились спускать лодки. Я не нашел Бена и, предполагая, что он отправился к гичке, кинулся туда, чтобы присоединиться к нему, потому что не хотел расставаться с ним. Гичка висела над кормой, и по дороге мне нужно было пройти через столб дыма, окружавшего каюту. Поскольку не было ни малейшего ветерка, дым держался больше левого борта. Придя на корму, я увидел пять или шесть человек, занятых спуском гички. Они делали это с лихорадочной поспешностью и с необыкновенным беспокойством. Я узнал между ними капитана, боцмана и плотника. Остальные были матросы, которые пользовались особенной благосклонностью начальников и считались их преданными друзьями. Гичка опустилась уже до поверхности воды, и я услышал, как ее киль погрузился в воду. Я перегнулся за борт и увидел, что в гичке находились уже разные предметы — компас, карты, бочонки и ящики, но никто еще там не сидел.

Я рассмотрел всех матросов, но между ними не было Бена Браса. Я уже был готов идти к шканцам, когда увидел, что люди, спустившие гичку, поспешно спускаются сами; скоро они уже сидели в лодке.

«Вряд ли, — подумал я, — она удалится, не дождавшись тех, которые должны присоединиться к ним».

Перед этим было решено, что матросы все вместе сначала спустят шлюпку, а затем займутся гичкой, так как для ее спуска достаточно нескольких минут и небольшого количества людей. Я был убежден, что матросы, спускавшие шлюпку, не заметили исчезновения своих товарищей и думали, что они работают вместе с ними. Видя, что капитан и боцман спустились в гичку вместе с плотником и тремя матросами, я сразу же подумал, что они делают это втихомолку и не хотят, чтобы их заметили. Мои наблюдения скоро подтвердили это предположение: было очевидно, чти они прячутся и хотят отплыть без тех матросов, которые также должны были занять место в гичке.

Я не знал, как мне быть, капитан и боцман только посмеялись бы надо мной, вздумай я сказать им что-нибудь, а страшный шум, поднимавшийся со всех сторон «Пандоры», мешал мне предупредить людей, спускавших шлюпку. Впрочем, было уже поздно. Беглецы перерезали веревку, державшую лодку, и спустя минуту удалились. Я не понимал их поспешности — гичка совершенно спокойно выдержала бы двенадцать человек, которых предполагалось посадить в нее, а остальные матросы предпочитали плыть в шлюпке. Что касается пожара, то опасность была еще не так близка, еще оставалось время, прежде чем огонь мог разрушить эту часть судна. Поспешное бегство шкипера можно было объяснить лишь какой-то таинственной, никому не известной причиной.

Я все еще стоял, свесившись через борт, и с любопытством следил за лихорадочными движениями беглецов. Капитан сам схватил весло, чтобы помочь другим. Подняв глаза в тот момент, когда гичка удалялась, он увидел меня и, приподнявшись слегка на скамейке, крикнул, заикаясь от пьяной икотки:

— Эй! Вилли! Скажи им, чтобы они осторожнее… спускали шлюпку… осторожнее… слышишь? ик… и главное — пусть спешат… ик… потому… там бочка… ик… с порохом!..

XXXI

Меня точно обухом ударило по голове при этом ужасном известии, и я стоял, как пригвожденный, на том месте, где его услышал. Бочка с порохом! Так сказал капитан. А сказал он правду, я не сомневался в этом: его поведение служило доказательством опасности, о которой он предупреждал. Его поспешное бегство было мне теперь понятно: капитана гнала мысль о бочке с порохом. Негодяи объявили об этом только при отплытии, скрывая тайну до тех пор, пока не убедились, что смогут бежать. Скажи они об этом раньше, матросы не отдали бы гичку, и тогда бы бегство их не состоялось. Теперь же, когда побег удался, они предупредили нас об опасности, угрожающей нам, они хотели даже, чтобы прежние их товарищи оставили «Пандору» здоровыми и невредимыми, потому что спасение экипажа не требовало больше от них никакой жертвы.

Капитан, закончив свою речь, обращенную ко мне, сел на прежнее место, задвигал веслами в такт со своими товарищами, и гичка быстро удалилась. Пораженный всем услышанным, я стоял и не мог говорить, а мне так хотелось попросить капитана еще раз подтвердить сказанное им. Но когда я несколько успокоился, капитан был слишком далеко и не мог меня слышать. Да и к чему? Я не сомневался в том, что он сказал; его слова были ясны и точны, он говорил совершенно серьезно. Дело было слишком важное, минута слишком торжественная, чтобы шутить. Но где эта бочка с порохом? В камере-складе? Невозможно, она вся в огне. Между деками или в трюме? Никто ее и никогда не видел там, куда матросы имели доступ. Эта бочка должна была быть в помещении самого капитана — в месте, смежном с тем, которое горело и вблизи которого я находился. Инстинкт самосохранения вывел меня вдруг из оцепенения. Собрав все свои силы, я бросился к шканцам и… остановился. Что мне делать? Первой моей мыслью было бежать к матросам и сообщить им о словах капитана, я уже собирался это сделать. Но мой ангел-хранитель шепнул мне, чтобы я был осторожен. Жизнь, которую я вел эти последние месяцы, научила меня задумываться над всем происходящим вокруг меня. Я сразу сообразил, какой страшный переполох произведу, рассказав об этой тайне. Матросы работали старательно, тогда как никакая сила в мире не могла заставить их работать быстро; вид огня, вырывавшегося из окон каюты, и без того уже достаточно подстегивал их, и мне казалось, что, сообщив ужасную новость, я только усилю их страх и парализую их мужество. Поэтому я решил передать слова шкипера только Бену Брасу и с этим намерением бросился искать его.

На этот раз я его нашел. Он находился посреди толпы, работавшей у ворота. Невозможно было подойти к нему и рассказать обо всем так, чтобы никто этого не слышал. Я присоединился к работавшим и двигался вместе с ними. Я вынужден был ждать, пока случай даст мне возможность сообщить обо всем Бену.

Я принялся работать с другими, но мысли мои были об одном — о страшном взрыве, который мог отправить нас в вечность. Я работал машинально, делал часто не то, что было надо. Мой сосед заметил это и грубо оттолкнул меня.

Но вот шлюпка освобождена и спущена на море; матросы криком радости приветствовали свой успех. Некоторые из них спустились в нее, другие, оставаясь на борту «Пандоры», переправляли туда необходимые припасы. Два человека принялись спускать тяжелую бочку, по виду и величине которой сразу можно было догадаться, что в ней находится ром. Никто не протестовал против этой бочки, напротив, многие бросились помогать тащившим ее. Бочку обвязали толстой веревкой и начали спускать, но не успели двинуть за борт, как веревка соскользнула, и бочка рухнула в шлюпку, ударившись о ее бок немного выше ватерлинии. Послышался треск дерева. Точно злой дух направил бочку прямо на одну из гнилых досок, которая треснула под ее ударом.

Крик отчаяния вырвался у матросов, сидевших уже в шлюпке, быстро наполнявшейся водой через трещину. Некоторые из них, схватившись за канаты; придерживавшие шлюпку, вернулись обратно на борт, а другие принялись законопачивать трещину и выкачивать воду. Но старания их оказались бесполезными: трещина была непоправима, и вода все больше и больше заливала шлюпку. Увидев это, матросы прекратили работу и присоединились к товарищам. Десять минут спустя большая шлюпка была на дне моря.

— Плот! Плот! — в один голос закричали матросы. Все набросились на топоры, веревки и шесты и в ту же минуту послышались бешеные крики нескольких человек, которые бросились к корме в надежде найти там гичку. Гички не было, она плыла далеко в море. Факт говорил сам за себя, и никаких объяснений не требовалось: капитан и боцман «Пандоры» предали своих товарищей в несчастье и бежали.

— Эй, вы, там, на гичке! Эй! — кричали матросы, но крики их не достигали цели. Сидевшие в гичке стали удаляться еще быстрее, опасаясь, по-видимому, что их догонят на шлюпке — и не без основания: имей матросы возможность догнать изменников, они не пощадили бы их. Проклятия и бешеные крики в течение нескольких секунд раздавались на борту невольничьего судна, но необходимость действовать без промедления заставила матросов вернуться к своему делу.

Быстрота, с которой моряки устраивают плоты, невероятна. Чтобы поверить в это, надо видеть собственными глазами, как они работают. Дерево, как всякому известно, составляет главный материал для устройства плота, а между тем матросы несравненно быстрее соединяют его разные части при помощи веревок, чем плотник при помощи молотка и гвоздей, и не только быстрее, но и прочнее. Моряка, у которого есть веревка, нельзя никогда застать врасплох; это его оружие. Одним взглядом, одним прикосновением руки узнает он, какая именно веревка необходима ему для определенной цели; слишком ли она длинная или короткая, слишком ли слабая или крепкая, разорвется она или вытянется. И с какой легкостью рубят они мачты и шесты! Надо было видеть, как они работали, эти тридцать шесть матросов, которые оставались на «Пандоре»: одни пилили, другие рубили топорами, третьи носили реи.

Прошло несколько минут, и большая мачта была срублена. Падая, она разрушила все, что было под ней. Немного погодя с нее были сняты все ее снасти: ванты, штаги, брасы, шкоты и топенанты. Скоро, привязанная к «Пандоре» веревками, они покоилась на поверхности моря и представляла собой основание, к которому прикреплялись и присоединялись все остальные части плота. Когда сооружение плота было закончено, вокруг него для большей легкости прикрепили пустые бочки, затем перенесли туда паруса и все количество сухарей и пресной воды, какое оставалось еще на судне. Не прошло и четверти часа после того, как большая шлюпка пошла ко дну, когда объявлено было, что плот готов.

XXXII

Но как ни ничтожен был этот промежуток времени, он мне показался целой вечностью. Секунды были для меня часами… Каждая из них могла быть последней, и эта ужасная мысль томительно тянула минуты. Когда шлюпка пошла ко дну, я потерял всякую надежду; я не думал, что плот будет готов до взрыва пороха.

Мне казалось, что время остановилось, и я никак не мог понять, почему не совершается это ужасное событие… Быть может, думал я, порох находится в самой глубине судна, где спрятан под ящиками и тюками, преграждающими к нему доступ пламени? Я знал, что бочка с порохом, даже брошенная среди горящих угольев, взрывается не сразу, а только когда в дереве разовьется очень высокая температура. Весьма возможно, что пороха не было ни в каюте, ни даже в кормовой части судна, капитан ничего не сказал мне об этом. Этот человек бежал, ничего не прибавив к своим ужасным словам. А что, если он пошутил? Что, если это утонченная жестокость негодяя? Месть по отношению к матросам? Накануне он все время ссорился с ними. Они унижали его, оскорбляли, не подчинялись его приказаниям. У людей такого характера оскорбление вызывает всегда ненависть, и весьма возможно, что капитан лишь для удовлетворения собственной жажды мести сказал мне, что на судне осталась бочка с порохом.

Предположение такого рода не было невероятным для того, кто знал этого человека, и я нашел, что в этом случае мне тем более необходимо отыскать Бена и сообщить ему тайну. Он наверняка знает, шутил капитан или говорил серьезно. В последнем случае он догадается, конечно, где находится порох, и тогда, быть может, мы успеем захватить бочку и скинуть ее в море.

Размышления эти длились не более минуты, и я снова бросился на поиски своего друга. Я нашел его среди матросов, строящих плот. Тронув Бена за рукав, я отвел его в сторону и передал ему слова капитана. Как ни был мужественен Бен Брас, но известие это ошеломило его. Я видел, как он побледнел и даже сначала не мог говорить.

— Ты уверен в этом? — спросил он меня наконец.

— Совершенно, — ответил я.

— Бочка с порохом!

— Он сказал мне это в ту минуту, когда отплывал. Я думаю, что он хотел только напугать нас.

— Нет! Он сказал правду, Вилли. Черт возьми! Ведь мы не весь порох отдали королю Динго, я вспомнил! Я видел, как капитан прятал одну бочку, которую сначала поставил в счет старому негру, а затем утаил ее. Я не был тогда уверен в этом, а теперь не сомневаюсь. Милосердный Боже, дитя мое! Мы погибли!

Спокойствие, которое я почувствовал, предположив, что капитан солгал, сразу пропало, и новая тревога, еще более жгучая, опять наполнила мою душу. Бочка, украденная у короля Динго, была, следовательно, на борту, а вор бежал от катастрофы, жертвами которой мы должны были стать! Мы вместо него платили за кражу!

Бен стоял неподвижно, как бы прислушиваясь, не раздастся ли взрыв. Скоро, однако, обычное присутствие духа вернулось к нему, и он, сделав мне знак следовать за ним, бросился к передней части судна. Матросы в это время спускали в море грот-мачту, и никто из них не видел, куда мы шли. Бен подошел к носовой части судна, затем к вантам бушприта и жестом подозвал меня к себе. Посоветовав мне не говорить ни единого слова относительно пороха, он продолжал:

— Пусть себе делают плот, быть может, они успеют закончить его. Будем надеяться, что Бог нам поможет в этом. Ведь мы ничего плохого не делаем, стараясь спасти свою жизнь. Порох должен находиться по соседству с каютой, и здесь не так опасно, как сзади; тем не менее мы должны спешить. Живей, малыш! Две эти доски помогут нам. Перережь эти веревки, а я пойду за деревом. Скорее же, скорее, малыш!

И Бен Брас отделил топором две доски, тянувшиеся по обе стороны планшира до того места, где большими буквами было написано название судна. Спустя минуту эти доски были уже на воде, и он связал их веревками, которые я ему принес. Взобравшись затем на бушприт, Бен срубил там несколько шестов, а я в это время доставал для него штаги и веревки. Все это в свою очередь было спущено на неподвижную поверхность океана.

Когда Бен нашел, что леса уже достаточно, он положил топор, с помощью веревки спустился на доски, брошенные им на море, и пригласил меня следовать туда же за ним. В эту минуту до нас донеслись радостные крики матросов, кончивших, по-видимому, свою работу. И действительно, я увидел, что они садятся на плот. Еще минута, и я остался бы последним на горящем остове «Пандоры». Последним? А пятьсот человеческих существ, заключенных внутри судна? Разве они не были людьми, и жизнь их не была им так же дорога, как и нам?

Ужасное воспоминание, от которого кровь моя стынет в жилах и о котором я не могу говорить без того, чтобы по всему телу не пробежала дрожь…

Что стало с неграми с того момента, когда начался пожар на «Пандоре»? Где были эти несчастные, что они делали и какие меры приняты были, чтобы их спасти? Нет! Никто с той минуты, когда раздался тревожный крик, помешавший их топить, никто, кроме меня, не подумал о них! Они все еще оставались в межпалубном пространстве. Оттуда их крики раздавались по-прежнему, но матросы не обращали на них никакого внимания.

Весьма возможно, что до той минуты, когда был закончен плот, главной причиной страданий негров была жажда. Они продолжали просить воды и разрешения погулять, потому что выходили только накануне и почти задыхались. Но я думаю, что у них не было ни малейшего подозрения об опасности, угрожавшей им. Дым на кормовой части судна поднимался вверх перпендикулярно и не доходил до них, а пламя было не так видно, чтобы броситься им в глаза. Можно было с достоверностью сказать, что они ничего не подозревали о пожаре. Видя необычное поведение экипажа и прислушиваясь к шуму на палубе, к ударам топора, которым рубили грот-мачту, к страшному стуку при ее падении, они могли лишь догадываться, что, кроме жажды, им угрожает еще что-то другое. Не имея ни малейшего понятия о том, как управляют судном, они не могли представить себе, что за маневры совершаются наверху. Кораблекрушением это не могло быть, потому что судно стояло неподвижно на месте, а встревоженные лица матросов не имели для них особенно важного значения. Неведению негров скоро был положен конец. В ту минуту, когда я собирался покинуть «Пандору», сквозь столб дыма, выходившего из каюты, прорвался целый сноп пламени. За ним последовал второй, еще более громадный и более яркий, затем третий, и наконец пламя полилось целой полосой и больше не прекращалось. Луна побледнела перед этим ослепительным светом, который залил золотом все судно, как лучами появившегося неожиданно солнца.

Крик отчаяния вырвался из недр горящего судна, крик, который заглушил на несколько секунд зловещий треск дерева и которого я не забуду до последнего часа своей жизни. Я повернулся в ту сторону, откуда слышался этот душераздирающий крик. При свете пожара я увидел лица несчастных негров, прижавшихся к решетке, которая не пускала их на свободу. Их глаза метали молнии, на губах белела пена, ослепительно белые зубы были стиснуты. Пламя быстро приближалось, и дым добирался уже до люка, заделанного решеткой, которую они с бешенством трясли. Первым моим движением было вернуться к Бену Брасу, с нетерпением поджидавшему меня, но в эту минуту я увидел топор, брошенный им. Я поспешно схватил его. Мне пришла вдруг мысль перерубить решетку в люке. Я знал опасность, которой подвергался, я не забывал о бочке с порохом, но я не мог смотреть на этих несчастных, не мог допустить, чтобы на глазах моих сгорело столько человеческих существ — и не сделать ни малейшей попытки к освобождению их из тюрьмы.

«По крайней мере, — подумал я, — эти несчастные сами выберут себе род смерти. Вода не так ужасна, как огонь, и им легче будет утонуть, чем сгореть в пламени».

Я сказал Бену Брасу о своем намерении.

— Ты прав, — ответил он, — смелее, Вилли! Освободи этих несчастных. Я сам думал об этом… Спеши только и будь осторожен.

Я не дослушал его и бросился к люку. Дым стал до того густым, что я не мог рассмотреть испуганных лиц негров. Еще несколько минут — и эти сверкающие глаза угаснут навсегда, раздирающие душу голоса заглушит смерть…

Я помнил хорошо, откуда начал плотник рубить решетку и, схватив топор, изо всех сил ударил по тому же месту. Перекладины решетки скоро подались, мне нечего было больше делать, и я поспешил к носовой части судна. В ту минуту, когда я схватился за решетку, чтобы спуститься к Бену, перекладины, закрывавшие люк, отскочили, и толпа негров целым потоком хлынула на палубу.

Я не останавливался больше, чтобы смотреть на них и, скользнув вниз по веревке, спустился к своему товарищу, встретившему меня с открытыми объятиями.

XXXIII

Плот, сделанный Беном, был достаточно велик для нас двоих и мог безопасно плыть по тихой поверхности океана, но буре или даже более просто ветру ничего не стоило опрокинуть его. Бен, правда, не имел никакого намерения плыть по морю на двух несчастных досках, он хотел только покинуть судно раньше большого плота, чтобы успеть, если возможно, до взрыва бочки с порохом. Предположив даже, что катастрофа случится раньше, чем мы успеем удалиться, мы здесь все же подвергались меньшей опасности, нежели на задней части судна. Затем мы могли присоединиться к большому плоту, когда он будет закончен.

Оказалось, что большой плот был готов одновременно с нашим, и все остававшиеся на борту матросы уже сидели на нем. Сначала мы не видели его, так как он находился позади судна, но едва мы удалились от «Пандоры», как сейчас же увидели плот и сидевших на нем матросов, которые спешили уйти подальше от судна из опасения, что на нем может оказаться порох. Хотя никто из матросов не говорил о своих подозрениях на этот счет, можно с достоверностью сказать, что многие из них догадывались о существовании бочки с порохом, которую капитан взял обратно у старого негра, и этому обстоятельству следует приписать ту поспешность, с которой они строили плот. Покинув судно, матросы, верившие в существование бочки с порохом, тотчас же высказали свои подозрения. Немудрено, что они так спешили удалиться от судна и что с такой тревогой следили за ходом пожара.

Как только Бен Брас увидел матросов, он поспешил к ним, надеясь догнать их за несколько минут, но это удалось ему не так скоро. Среди матросов на большом плоту было заметно какое-то странное движение. Они, видимо, были чем-то удивлены и в то же время страшно испуганы и старались как можно дальше уплыть от судна. Что было причиной их испуга? Они были слишком далеко, чтобы пожар мог повредить им, даже взрыв не представлял для них больше никакой опасности. Нет, не это беспокоило их.

Я взглянул на Бена Браса, надеясь получить от него объяснение такого поведения, но и Бен Брас вел себя не менее таинственно. Он стоял на коленях на передней части нашего маленького плота и изо всех сил греб веслами, чтобы догнать товарищей. Вместо того чтобы действовать со свойственным ему хладнокровием, он греб с какой-то лихорадочной поспешностью, как бы опасаясь, что плот исчезнет у него из виду. Он ничего не говорил, но при свете пламени я видел на лице его почти такой же ужас, как и на лице матросов, сидевших на большом плоту.

Нет, не опасение остаться сзади внушало ему такое сильное беспокойство. Мы двигались, правда, медленно, но между тем с каждым ударом весел все больше и больше приближались к большому плоту, который еле-еле двигался вперед, несмотря на все усилия экипажа. Какова же была причина такой необыкновенной поспешности Бена?

До сих пор я еще ни разу не оборачивался в сторону «Пандоры», потому что боялся смотреть на нее, да к тому же я слишком был занят тем, чтобы наш плот быстрее двигался вперед. Но тут я поднял голову и увидел ужасную картину. Я понял, почему Бен и его товарищи так стремительно спешили удалиться от «Пандоры».

Огонь дошел уже до середины судна, он пожирал остатки грот-мачты и находил себе обильную пищу в громадном количестве просмоленных канатов, рей и других снастей, что давало ему возможность развиваться с большей силой и быстротой. Но ужасная картина, которую представляли всепожирающие языки пламени, лизавшие уже фок-мачту, была ничем в сравнении с раздирающим зрелищем, которое разыгрывалось на корме судна. На брашпиле, на абордажных сетках и вантах, вокруг водореза и даже на бушприте шевелилась масса человеческих существ, до того жавшихся друг к другу, до того скученных, что они совершенно покрывали все пространство, на котором находились. Их было больше четырехсот, освещенных пламенем и нависших на передней части, как рой пчел на ветке дерева.

Свет пламени, пылавшего вокруг этих несчастных, освещал их лица, тела и даже курчавую шерсть на голове кроваво-красным цветом, что придавало всему этому зрелищу сверхъестественный вид. Можно было подумать, что мы присутствуем на финале какой-то оперы, действие которой происходит в аду и где представляется сцена казни грешников, если бы раздирающие крики не напоминали нам слишком наглядным образом, что перед нами не опера. Яркий свет, усиливающийся с каждой минутой, давал нам возможность рассмотреть малейшие подробности страшной картины и видеть ужас в безумных глазах, пену на судорожно искривленных губах, страшные кривлянья людей, которые обезумели от отчаяния и крики которых сменялись резким хохотом, напоминавшим голоса гиен.

Женщины молили о спасении своих детей, они протягивали их к матросам на плоту, прося пощадить маленькие существа, обреченные на смерть. Как ни было ужасно это зрелище, не оно так сильно волновало матросов и не угрозы мужчин и просьбы женщин.

— Кто уничтожил решетки? — с ужасными проклятиями кричали матросы «Пандоры». — Кто освободил негров?

Мы в это время настолько уже приблизились к плоту, что могли ясно слышать эти слова. По тону, каким они были произнесены, я понял, что мне следует опасаться матросов, к которым мы так спешили присоединиться. Поддавшись жалости к несчастным, я оказал им бесполезную услугу, подвергая опасности жизнь матросов, а вместе с тем — жизнь Бена и свою собственную.

И все же я не могу сказать, что сожалел о том, что последовал своему великодушному порыву, и, будь я снова поставлен в то же положение, я, не задумываясь, опять бы сделал то же самое. Только теперь я понял опасность, угрожавшую нам. Негры, само собой разумеется, оставят «Пандору», бросятся к нам вплавь и будут искать спасения на наших плотах. Это было ясно по их движениям. Большинство мужчин собралось на абордажных сетках, некоторые сидели уже на бимсах и готовились прыгнуть в море.

XXXIV

Я не удивлялся больше ужасу матросов, я понял, что негры, бросившись в море, немедленно поспешат к нам и постараются отправить наши плоты на дно моря или же бросить нас самих туда, чтобы воспользоваться этим единственным средством спасения. Уничтожение одних и смерть других не подлежали во всяком случае никакому сомнению. Мы с Беном Брасом больше всех подвергались опасности, потому что ближе всех находились к судну, но тем не менее мы быстрее, чем большой плот, могли уйти от негров, потому что наше ничтожное сооружение двигалось легче.

— Ради спасения своей жизни не говори о том, что это ты сделал, — сказал мне Бен. — Они утопят тебя и меня вдобавок, когда узнают, что ты открыл люк. Ни слова, даже если тебя спросят об этом, я буду отвечать им вместо тебя.

Не успел он договорить, как несколько голосов крикнули нам:

— Эй, вы, на маленьком плоту! Кто вы такие? Да это никак Бен Брас со своим любимцем Вилли. Это вы выпустили негров?!

— И не думали, — с негодованием ответил Бен. — Да и как мы могли это сделать, когда не были на судне! Мы их не видели, и я сам удивляюсь, кто мог устроить такую штуку. Не тогда ли это было, когда вы заставили рубить решетку?.. Плотник, видимо, подрубил перекладины, вот они и уступили усилиям черных. Что касается меня, я не знаю, как это случилось; я был уже внизу и мастерил этот плот. Я боялся, что ваш плот не достаточно велик, чтобы удержать всех нас… Еще один удар веслами, друзья мои, и доски наши присоединятся к вашему плоту. Я сказал себе: «Хотя бы для двоих, а все-таки будет легче».

Изменив таким образом направление разговора, Бен сделал вид, что не интересуется больше тем, кто допустил неосторожность, рассердившую матросов, глаза которых были устремлены на красную движущуюся массу на краю судна. Удивительная, однако, вещь! Вот уже несколько минут, как негры собирались броситься в море и догнать плот, а между тем ни один из них не решался оставить горящий остов судна, и все они по-прежнему крепко цеплялись за него. Возможно, они ждали, что кто-нибудь из них даст знак, бросившись первым в море? Такая нерешительность с каждой секундой уменьшала шансы на спасение. Пока негры колебались, плот удалялся все дальше, а огонь, свистя и шипя, суживал все больше и больше пространство, где они находились. Почему же противились они инстинкту самосохранения, побуждавшему их искать единственное спасение от смерти?

«Они боятся утонуть», — говорили на плоту. Это предположение могло объяснить до некоторой степени колебание несчастных. Нельзя было предположить, однако, чтобы ни один из них не умел плавать, африканцы вообще прекрасные пловцы; жизнь, которую они ведут, учит их этому. Живя на берегах глубоких рек, в стране, где мосты неизвестны, где бесчисленное множество озер, они волей-неволей должны уметь плавать. Тропическая жара делает, к тому же, купание весьма приятным, и большинство негров проводит половину жизни в воде. Поэтому нельзя предположить, что черных удерживала боязнь утонуть.

Что же могло удерживать их?

Один из матросов ответил на мой безмолвный вопрос, и загадка разъяснилась.

— Смотрите, — сказал он, указывая на воду, — вы видите, что мешает им броситься в воду?

Все пространство между плотом и горевшим судном сверкало, как расплавленное золото, отражая пламя пожара. Судно резко выделялось на поверхности моря, а под ним виднелось его изображение, все изборожденное глубокими полосами, как бы указывавшими на присутствие там каких-то живых существ. Ослепленные ярким светом пожара, мы отворачивали глаза от его движущегося отражения, окружавшего судно, и давно уже замечали струи, которые то и дело появлялись на воде, но не понимали причины их.

Теперь же, когда наше внимание обратилось в ту сторону, нетрудно было догадаться, откуда происходит такое движение воды: это были прожорливые акулы, целой стаей плававшие вокруг «Пандоры» в ожидании добычи, которая не могла ускользнуть от них… Мы видели теперь большие спинные плавники, торчавшие из воды или, как лезвие ножа, прорезавшие поверхность моря, исчезавшие, чтобы затем появиться вновь, но уже на более близком расстоянии от несчастных.

Судя по плавникам, которые мы могли рассмотреть, здесь собрались несметные стаи этих чудовищ. Чем больше мы смотрели на море, тем больше видели этих прожорливых созданий, число которых прибывало с каждой минутой. Нет сомнения, что, привлеченные блеском пламени, они собрались сюда со всех сторон. Надо полагать, что они не в первый раз были свидетелями такого пожара. Развязка ужасной драмы была, очевидно, акулам известна, и они поспешили принять участие в пиршестве, обещавшем им кровавое наслаждение.

Видя, как акулы теснятся вокруг «Пандоры» и терпеливо, как кошки, ожидают возможности схватить добычу наверняка, я не мог не думать о том, что эти отвратительные чудовища предвидели эту катастрофу. Они окружили также наши плоты, и количество их было почти такое же, как и вблизи судна. Они следовали за нами по две, по три вместе. С каждой минутой становились они смелее и нахальнее, некоторые из них плыли так близко от нас, что гребцы могли бить их веслами. Но матросы остерегались бить акул, потому что их присутствие, всегда ненавистное для моряков, теперь доставляло им чуть ли не удовольствие. Без акул негры давным-давно осадили бы нас, но сопровождавшая нас страшная свита преграждала черным доступ к нам.

Теперь мы знали, почему негры не покидают судна. Вся поверхность моря между судном и нами кишела акулами, а потому броситься в море — значило броситься в пасть этих чудовищ. Тем не менее смерть стояла уже за спиной негров, смерть близкая и верная, которая готовила им самую ужасную агонию. Освободив их из темницы, я думал, что предоставляю им выбор между огнем и водой; но это была ошибка, потому что у них оказался другой выбор: им предстояло или сгореть, или быть съеденными заживо.

XXXV

Страшный выбор, державший несчастных в нерешительности! Какую смерть выбрать из этих двух смертей, одинаково ужасных? Какое было им дело до того, как кончится их пытка; отчаяние парализовало их. Ни криков, ни угроз, ни мольбы! Они ждали неподвижно и молча конца своей агонии.

Но в последнюю минуту, когда разум не действует больше из-за опасности, от которой ничто не может спасти, в человеке просыпается инстинкт самосохранения, и он начинает бороться со смертью. Никто не прощается с жизнью, не попытавшись сначала защитить себя. Утопающий хватается за все, что он встречает, и не без сопротивления погружается на дно. Тело борется упорно, оно хочет преодолеть разрушающую силу, еще долго после того, как разум потерял надежду. К неграм «Пандоры» также вернулась энергия в последний момент их борьбы со смертью.

Пламя покрывало уже почти всю палубу судна, оно прорвало дым, заволакивавший его, и лизнуло тела своих жертв. Раздались крики отчаяния, живая масса заволновалась и, как бы по данному кем-то знаку, сразу бросилась в море.

Но первыми повиновались инстинкту самосохранения не те несчастные, которые были ближе к воде, а те, которые стояли сзади них. Взобравшись на плечи своих товарищей, они бросились в воду, побуждаемые к этому пламенем. Молчание было нарушено. Вся масса, без малейшего колебания, надеясь избежать смерти, бросилась в воду, и спустя минуту остов горевшего судна опустел.

Сцена изменилась, но стала не менее ужасна; человеческие существа с невероятными усилиями бились на поверхности моря, те из них, которые не умели плавать, исчезли под водой, судорожно взмахивая руками; другие соединялись группами и вместе шли ко дну. Зато пловцы, отделившись в сторону от своих гибнувших товарищей, быстро плыли, рассекая волны руками. Время от времени рядом с головой кого-нибудь из них показывался плавник акулы; раздавался душераздирающий крик… Чудовище бросалось на свою жертву, с бешенством хлопая хвостом по воде, которая покрывалась пеной, окрашенной кровью.

Это было до того страшное зрелище, что даже матросы, несмотря на все свое бесчувствие, не могли смотреть на него без волнения. Но к этому чувству волнения при виде ужасной бойни примешивалась радость, которая явилась следствием не жестокости, а лишь чувства самосохранения. Это была, собственно, даже не радость, а сознание избавления от опасности быть захваченными неграми.

Как ни были многочисленны акулы, они не могли уничтожить всего груза «Пандоры». Как только закончилась первая атака, они постепенно исчезли, удаляясь в глубь моря, вполне насытившись обильной добычей. Поверхность моря была все еще покрыта множеством голов, и при отблеске пламени видно было, что пловцы направляются к нашему плоту. Снова ужас охватил матросов, понявших, что они в свою очередь могут стать добычей акул.

Безумные крики, испуганные восклицания послышались с плота. Не теряя времени на бесполезные слова, матросы взялись за работу — каждый из них схватил первый попавшийся предмет, который мог служить веслом. Одни вооружились палками, другие — кусками дерева, третьи — досками от бочек, а те, которые ничего не нашли, перегнулись за борт и гребли просто руками. Но масса бесформенных кусков дерева, составлявших плот, медленно продвигалась вперед, и несмотря на то что пловцы находились на расстоянии ста метров, матросы начинали серьезно побаиваться, что те нагонят их.

Страх этот имел серьезное основание. Не могло быть никакого сомнения, что негры нагоняют нас с каждой минутой и что они скоро нападут на нас. Все сидевшие на плоту были в этом уверены. Несмотря на самые отчаянные усилия, они не могли соперничать в быстроте с неграми.

Кто мог помешать неграм? Ничто больше не останавливало их, ведь акулы давно уже почти все исчезли. Изредка только раздавался предсмертный крик позади нас… Это исчезал пловец. Но такие крики раздавались все реже, большинство негров продолжало преследовать нас. Чего они хотели? Избежать смерти или отомстить? Быть может, ими руководили и то и другое чувство? Какое, впрочем, дело до мотивов, руководивших ими! Их было достаточно много, чтобы справиться с нами, и прежде чем умереть, они наверняка заставили бы матросов «Пандоры» перенести все те страдания, которые сами перенесли.

Неграм нужно было только добраться до плота, а захватить его им ничего не стоило. Могли ли тридцать человек противостоять двумстам? Они набросятся, конечно, на плот, схватятся за его края и своей собственной тяжестью потянут его на дно моря. С каждой секундой шансы пловцов увеличивались. Первые из них, самые сильные, находились уже метрах в десяти от плота, остальные — метрах в тридцати, но самое главное — они двигались быстрее плота. Некоторые матросы полностью отчаялись, они уже решили, что пришел их последний час, и все их преступления предстали перед ними, увеличивая их ужас.

И я тоже думал, что приближаются мои последние минуты. Страшно было умирать в мои годы такой ужасной смертью и среди таких людей. Я был полон сил, здоровья, в душе моей жила страстная любовь к жизни и я горько раскаивался в совершенной ошибке. Одного себя я должен был упрекать за то положение, в которое так безрассудно попал. Но к чему поздние сожаления? Надо было думать о смерти. Море должно было принять в свои объятия господ и рабов, тиранов и жертв и всех скрыть под одним общим саваном.

Таковы были мысли, мелькавшие у меня в голове, пока я следил за неграми, приближавшимися к нашему плоту. Я не чувствовал к ним ни жалости, ни симпатии; я смотрел на них, как на ужасных чудовищ, которые готовятся сбросить нас в пропасть, убить меня, их благодетеля. Я забывал, проклиная их, что сами они в отчаянии и, лишь спасая свою жизнь, спешат настигнуть нас.

Я был страшно взволнован, ничего не понимал и, разделяя мнение окружавших меня матросов, видел врагов в тех несчастных, которые только хотели жить. Но как ни хотелось мне, чтобы их оттолкнули, я все же не мог принять участие в начавшейся скоро бойне. Жестокие удары веслами и палками встретили первых пловцов, которые догнали нас. Удары попадали им в голову или в грудь, и некоторые негры тотчас же шли ко дну, тогда как другие, подплыв к передней части плота, хотели, по-видимому, образовать непроницаемый круг около нас.

В первую минуту крики и угрозы матросов испугали пловцов, они отплыли от плота, но по-прежнему следовали за нами. Спустя несколько минут плот больше не двигался. Гребцы, осажденные со всех сторон, увидели, что дальнейшее отступление невозможно.

XXXVI

Было очевидно, что, несмотря на оказанный им прием, пловцы не имеют ни малейшего намерения отступать назад. Плот представлял лишь призрачную мечту на спасение, но тем не менее был единственным убежищем на поверхности моря, а потому весьма естественно, что несчастные решили преследовать нас до последнего издыхания.

Негры находились от нас на некотором расстоянии, поджидая своих товарищей, чтобы общими силами атаковать плот. Большинство матросов потеряло всякое мужество и предавалось самому крайнему отчаянию, но среди этих грубых людей было несколько человек, которые сохранили полное присутствие духа и придумывали способ, как избежать угрожавшей нам опасности.

Что касается меня, я был в полном оцепенении. Я следил за движениями негров, пока у меня не закружилась голова. Я не сознавал, что делалось вокруг. Я различал крики матросов, слышал, как они ободряли друг друга, но предполагал, что они сговариваются оттолкнуть пловцов, окружающих нас. Я ждал, что меня сейчас поглотят волны, был убежден, что скоро умру, и все-таки мне казалось, что я вижу все это во сне.

Вдруг я услышал крики «ура!», вырвавшие меня из оцепенения. Я быстро обернулся и, к своему удивлению, увидел распускающийся обрывок паруса, который три матроса поддерживали в вертикальном положении. Мне незачем было спрашивать, для чего они это делали; я чувствовал ветерок, обвевавший мне лицо и голову и уже надувавший парус. Море волновалось вокруг нас и пенилось в том месте, где доски прорезали волны, и плот наш стал двигаться быстрее. Я смотрел на пловцов; они все еще следовали за нами, но уже начали отставать. Каждая минута увеличивала расстояние между нами. Боже милостивый! Мы были спасены, по крайней мере — от этой опасности.

Скоро я ничего не различал, кроме черных точек на поверхности моря. На мгновение мне показалось, что негры, поняв, что нас не догнать, повернули к «Пандоре». На что они надеялись? Громадный очаг, служивший маяком, не дождался их прибытия — пламя, пожирая внутренности судна, нашло, наконец, бочку с порохом, которая должна была закончить эту ужасную драму.

Раздался ужасный взрыв, равносильный залпу из ста пушек. Горящие куски разлетались во все стороны и, падая с шипением в воду, гасли. Несколько секунд держался в воздухе сверкающий сноп, который затем угас, дрожа, на поверхности моря. «Пандора» исчезла среди последних искр, рассыпавшихся во все стороны.

Глубокое молчание последовало за оглушительным взрывом; матросы не осмеливались произнести ни единого слова. В течение часа слышался еще иногда предсмертный крик какого-нибудь несчастного, силы которого истощились или он стал добычей акул.

Ветер надувал по-прежнему парус, и до захода солнца экипаж «Пандоры» был уже далеко от места, где разыгралась ужасная трагедия.

Но на рассвете ветер снова стих, и наступило прежнее затишье; плот стоял на море в полной неподвижности,

Матросы не пытались больше двигать его вперед; к чему напрасные труды? Каково бы ни было принятое им направление, нам нужно было проплыть сотни миль, прежде чем удалось бы добраться до берега, а пройти такое пространство на плоту было бы немыслимо даже при благоприятном ветре.

Будь у нас достаточное количество припасов, экипаж мог бы попытаться плыть куда-нибудь, но припасов у нас могло хватить только на несколько дней. Единственной нашей надеждой было встретить судно, которое взяло бы нас на борт, но надежда эта была так слаба, что никто не смел и думать о ней. Мы находились в одной из наиболее редко посещаемых частей Атлантического океана, бывшей вне навигационной линии, соединяющей две великие коммерческие страны. Вся надежда была главным образом на португальские суда, идущие в Бразилию. Мы надеялись встретить какое-нибудь невольничье судно, возвращающееся из Африки или отправляющееся туда за новым грузом, нас могли заметить также крейсер или военное судно, которые должны были идти к Огненной Земле, а оттуда в Тихий океан.

Матросы ничего не делали и все спорили о том, какие у нас есть шансы на спасение. Большинство этих бандитов были опытными моряками и в совершенстве знали все пути на океане. Некоторые из них думали, что положение наше вовсе не такое отчаянное; мы можем распустить парус, устроив мачту из шестов и весел. Тогда нас заметят издали на каком-нибудь судне, которое может взять нас и доставить на берег. Так говорили матросы, которые еще были способны надеяться на лучшее. Другие, напротив, печально качали головами и приводили своим товарищам такие серьезные доводы, что мы совсем падали духом. Они говорили, что в этой части океана встречается мало судов, и если даже какое-нибудь из них заметит нас, оно не в состоянии будет приблизиться к плоту по причине штиля, потому что и само будет стоять на одном месте, пока ветер не надует их паруса. Штиль может продлиться несколько недель, а как же жить до тех пор?

Доводы такого рода заставили матросов произвести осмотр съестных припасов. Странно, но воды у нас оказалось больше всего. Бочку, стоявшую на палубе в тот момент, когда начался пожар, взяли позже и поместили между шестами, так что она все время плыла рядом с плотом. Открытие это вызвало большую радость среди матросов, потому что вода в таких случаях — самое важное, а между тем о ней всегда забывают в последнюю минуту.

Но за кратковременным взрывом радости последовало полное уныние. Матросы осмотрели все ящики, открыли бочки, перерыли мешки, но ничего не нашли, кроме сорока сухарей, которых хватило бы лишь на один раз! Новость эта принята была с выражением глубочайшего горя; одни предавались отчаянию, другие бешенству. Матросы осыпали упреками тех, кому поручено было позаботиться о съестных припасах. Обвиняемые оправдывались, утверждая, что они спустили бочку со свининой, но куда она делась? Скоро действительно нашли бочку и поспешили открыть ее. В ней оказалась смола.

Невозможно описать сцену, последовавшую за этим открытием. Отборная ругань, обвинения, проклятия сыпались беспрерывно, матросы едва не передрались друг с другом. Смолу выбросили в море, причем едва не утопили и тех, которые поставили ее на плот. Какая надежда оставалась нам? Сколько времени проживем мы с двумя сухарями на человека? Не пройдет и трех дней, как мы начнем испытывать муки голода, и самая ужасная смерть постигнет нас по прошествии недели.

Эта ужасная уверенность усилила гнев одних и уныние других, угрозы и проклятия раздавались всю ночь, и одну минуту я боялся даже, что выбросят в море тех, кого обвиняли в измене экипажу.

Вместо бочки со свининой у нас оказалась другая, которую, на мой взгляд, лучше было бы оставить на «Пандоре», а между тем ее не забыли. Содержимое ее было слишком драгоценно, чтобы не опустить ее раньше всего другого. Это была бочка с ромом. Хмель мешает чувствовать ужас смерти, и матросы, потерявшие всякую надежду на спасение, бросились к ней, как в объятия друга.

Не та ли это бочка, которая при спуске в шлюпку упала и пробила ее бок? Не знаю… весьма возможно. На борту во всяком случае могли найти и другую, потому что среди съестных припасов этот напиток всегда находится в большом изобилии. Это любимый напиток матросов, главный источник грубых наслаждений этих распущенных людей. Ром этот был плохого качества, поэтому его никогда не прятали под замок. Матросы могли пить его, сколько угодно, и не проходило часу, чтобы тот или другой не утолял свою жажду у этого отвратительного источника. Если бочка со свининой осталась на судне, то ром был здесь и мог заменить ее, и некоторые из этих несчастных с дикой радостью кричали, что ром не сохранит им жизнь, зато сделает смерть более легкой и приятной.

XXXVII

Едва появились первые проблески рассвета, как все глаза устремились на горизонт: не осталось ни единой точки на море, которая не была бы тщательно исследована, не было ни одного матроса, который не постарался бы стать выше своих товарищей, чтобы иметь возможность окинуть взором более широкое пространство. Но горизонт был пуст. Не видно было ни паруса, ни мачты — ничего, что бы указывало на жизнь. Даже рыбы не волновали спящей воды, птицы своими крыльями не шевелили раскаленной атмосферы.

Гички также не было видно. Она удалилась, по всей вероятности, в направлении, противоположном направлению нашего плота. Нигде не замечалось ни малейшего признака «Пандоры»; последние обломки ее давно уже исчезли.

Был полдень. Перпендикулярные лучи солнца жгли так немилосердно, что мы положительно нигде не могли укрыться от них. По-прежнему продолжалось затишье. Никто не двигался на плоту, стоявшем неподвижно. Одни сидели, другие лежали на досках. Большинство матросов чувствовали себя слишком удрученными, чтобы ходить, некоторые или из-за более живого характера, или из-за обильного употребления рома разговаривали между собой и даже спорили.

Очень часто то один, то другой матрос вставал, чтобы посмотреть на горизонт и, не говоря никому ни слова, возвращался обратно на свое место. Молчание его служило доказательством печального результата осмотра. Появление паруса вызвало бы восторженное восклицание со стороны самого флегматичного из этих людей.

В полдень все почувствовали страшную жажду и особенно те, которые пили ром. Каждый получил определенное количество воды — полбутылки. В нормальных условиях такого количества было бы совершенно достаточно, но под палящими лучами солнца полбутылки воды не принесли нам ни малейшего облегчения. Я убежден, что даже полгаллона — две бутылки с четвертью, — не утолили бы моей жажды. К тому же полученная нами вода была теплая. Лучи солнца, падая на бочку, нагрели ее содержимое почти до кипения, а жажду невозможно утолить несколькими глотками горячей воды. Избежать такого неудобства было вовсе нетрудно: стоило только прикрыть бочку мокрым парусом, и вода сохранила бы свою свежесть, но никто не подумал о таком простом средстве.

Отчаяние все сильнее и сильнее охватывало матросов, а с ним пришла и полная апатия. Ни у кого не хватало больше энергии на то, чтобы принять какие-нибудь меры.

Что касается сухарей, то их было слишком мало, чтобы делить на ежедневные порции; достаточно было одного раза, чтобы раздать все, что у нас было. Каждый из нас получил два сухаря на свою долю, и, сверх того, осталось еще семь или восемь, которые решено было разыграть по одному в кости. Никогда не видел я более интересной и с большим воодушевлением разыгранной партии; можно было подумать, что на ставку поставлена громадная сумма. А впрочем, какая сумма, собственно говоря, могла оплатить эти несколько кусочков хлеба!

Шумное возбуждение, вызванное игрой и большим количеством рома, длилось всего несколько минут. Когда был разыгран последний сухарь, все впали в прежнее уныние, и молчание снова водворилось между матросами. Некоторые из этих несчастных, измученные голодом, немедленно съели оба сухаря, тогда как другие, более сильные и предусмотрительные, съели только одну порцию, а остальное спрятали.

Вечером, на закате, на плоту все воодушевились, и в сердцах матросов ожила надежда. Дело в том, что один из них, взглянув на горизонт, вдруг крикнул: «Парус! Парус!»

Трудно представить себе безумную радость, вызванную этими словами; все вскочили со своих мест, хлопали в ладоши и, как безумные, кричали «ура». Одни размахивали шляпами, другие танцевали. Те, что больше всех отчаивались, как будто снова вернулись к жизни. Но если трудно описать радость, вызванную этими словами, то еще труднее изобразить отчаяние этих несчастных, когда они убедились, что известие, сообщенное им, неверно.

На горизонте не показывалось никакого судна, ничего не видно было на поверхности океана. Парус существовал только в болезненном воображении несчастного, крики и жесты которого доказывали, что он сошел с ума.

Да, не подлежало никакому сомнению, что он стал безумцем. Некоторые из товарищей крикнули, что его надо бросить в воду. Никто не поднял даже голоса, чтобы опровергнуть такое гнусное предложение, и несколько человек готовились уже схватить несчастного, когда он, поняв, вероятно, их намерение, забился в угол и сидел там, не двигаясь с места; тогда его оставили в покое.

Но скоро произошло кое-что пострашнее. Я до сих пор начинаю дрожать, когда вспоминаю ужасное решение, которое тщательно скрывали от Бена Браса до тех пор, пока нам не сообщили о нем.

Два сухаря, розданные на человека, были съедены очень быстро. С тех пор никто ничего не получал, кроме двух стаканов воды, которые раздавались нам каждый день, и голод начинал становиться невыносимым.

С некоторого времени между вожаками банды замечалось какое-то тайное соглашение. Надо сказать, что несколько более энергичных человек сумели, несмотря на все выносимые нами пытки, взять власть над остальными. Сначала я оставался совершенно равнодушным ко всем этим совещаниям, но в конце концов стал замечать, что, говоря между собой шепотом, они как-то странно посматривают на меня и на Бена Браса. Их голодные взгляды причиняли мне крайне неприятное ощущение. Всякий раз, когда наши взгляды встречались, они отворачивали головы и казались смущенными, как будто бы их застали на месте какого-то преступления. Странное выражение их лиц я приписывал голоду и не заботился больше о них.

На следующий день, однако, совещания эти стали повторяться чаще и показались мне более оживленными, нежели накануне. Бен Брас был также удивлен и, хотя не знал результата этих совещаний, догадался быстрее меня, какова цель этих таинственных переговоров. Он счел своим долгом сообщить мне о своем открытии, чтобы как можно осторожнее подготовить меня к ужасному решению.

— Один из нас должен умереть, чтобы спасти других, — сказал он, — решено бросить жребий, и теперь идут рассуждения о том, как это лучше сделать. Нам, может быть, посчастливится, малыш, не надо отчаиваться.

Не успел он это сказать, как один из матросов поднялся и потребовал внимания своих товарищей. Приступив тотчас же к делу, оратор объявил без всяких предисловий, что один из нас должен немедленно умереть. У нас еще есть вода, но этого мало, потому что без пищи мы все должны будем умереть, а для того, чтобы была пища, необходимо, чтобы кто-нибудь пожертвовал собой…

Но каков был мой ужас и гнев моего друга, когда один из самых влиятельных вожаков банды, американец, прямо указал на меня.

Он высказал разные доводы в защиту своего предложения, которые приняты были без возражения. Они матросы, говорил он, а потому старше меня, простого юнги, который не имеет права изъявлять требований на бросание жребия. Между нами нет равенства, и я не могу, следовательно, разделять шансов, которыми могут пользоваться они как матросы. Это очевиднее очевидного.

Бен Брас старался обратиться к душе своих товарищей, но бандиты не знали жалости. Каждый из них радовался такому решению, которое избавляло его от опасности быть избранным по жребию. Доводы американца успокаивали их совесть, и гнусное предложение взяло верх над убеждениями моего друга.

Итак решено было, что я должен умереть. Уже шесть или восемь лютых зверей направились ко мне, собираясь схватить, когда Бен Брас, бросившись одним скачком к каннибалам, закрыл меня своим телом и, выхватив из-за пояса нож, пригрозил убить первого, кто тронет меня.

— Назад! — закричал он. — Назад! Вы низкие люди! Никто не тронет мальчика, не убив сначала меня. Весьма возможно, что съедят его первого, но умрут-то прежде него другие!

Вдруг я заметил, что выражение лица Бена изменилось. Он махнул рукой в знак того, что хочет сделать одно предложение, и ему удалось добиться молчания.

— Друзья, — сказал он, — в нашем тяжелом положении нам нельзя ссориться!

Голос Бена стал почти умоляющим. Было очевидно, что он придумал какой-то компромисс, поскольку было неблагоразумно продолжать борьбу, которую он объявил.

— Смерть — ужасная вещь, — продолжал Бен, — но я не могу не согласиться, что один из нас должен быть принесен в жертву для спасения других. Это лучше, чем погибать всем. Но вы знаете, что обычай требует в таком случае, чтобы лицо, которое должно умереть, было бы избрано по жребию.

— Мы не хотим знать этого обычая, — крикнуло несколько голосов.

— Ну, если все вы такого мнения, — продолжал Бен, не меняя тона, — и если юнгу должны съесть первым, я не нахожу нужным сопротивляться… Я согласен с вами и не защищаю его.

Слова эти поразили меня, и я поднял глаза на Бена. Неужели он отдаст меня этим бессердечным людям? Он не обратил на меня никакого внимания, продолжая смотреть на матросов, и мне показалось, что он хочет еще что-то им сказать.

— Но, — проговорил он после минутного молчания, — с условием…

— С каким? — нетерпеливо крикнуло несколько голосов.

— С небольшим, — ответил Бен. — Я прошу вас оставить ему жизнь до завтрашнего утра. Если с восходом солнца мы не увидим паруса, вы можете поступить с ним по вашему желанию. Вы поступите справедливо, доставив ему это единственное средство спасения; если же вы не согласны на это, — прибавил он, переходя в прежнее наступательное положение, — я буду биться с вами до последнего издыхания и повторяю вам, если он и будет съеден первым, то не он во всяком случае первым умрет!

Слова Бена произвели ожидаемое им действие. Как ни были грубы эти люди без сердца, они не могли не согласиться, что требование такого рода вполне справедливо, хотя я думаю, что на них больше всего повлияла решимость Бена, с которой он размахивал перед их глазами сверкающим лезвием своего ножа. Какова, впрочем, была причина, побудившая их принять это предложение Бена, безразлично, но спустя минуту матросы, которые приблизились к нам, чтобы схватить меня, удалились с мрачным видом и улеглись на прежнее место.

XXXVIII

Трудно описать волнение, охватившее меня. Я избежал лишь немедленной казни, которая была отложена, но моя смерть была делом решенным. Встретить какое-нибудь судно было так мало шансов, что мне не оставалось ни малейшего проблеска надежды.

Все старания Бена были бесполезны. Наступит день, и так как было ясно, что мы не встретим судна, то моему другу придется сдержать слово, данное моим палачам. Я испытывал то же чувство, какое испытывает приговоренный к казни, час исполнения которой ему известен, с той разницей, что я не знал за собой никакого преступления и умирал невинным.

Вы поймете, конечно, что я не мог сомкнуть глаз. Да и кто может спать, зная ужасную судьбу, ожидающую его при пробуждении? С каким горем думал я о своей семье и своих друзьях в Англии, которых я не увижу больше! Как упрекал я себя за то, что ради страсти к морю ушел из родительского дома!

Завтра утром, когда взойдет солнце, меня зарежут, не дав возможности защитить себя, и смерть моя останется неизвестной. Мои палачи, надо полагать, ненадолго переживут меня, а те из них, которым удастся, быть может, спастись, никому не откроют тайны моей трагической судьбы. Никто не услышит обо мне; все те, кого я люблю, не будут знать о моей печальной участи. Так, впрочем, лучше… Но какая ужасная судьба!

Мы с Беном Брасом по-прежнему оставались на нашем маленьком плоту. Мы лежали так близко друг к другу, что соприкасались плечами. Он мог шепнуть мне на ухо все, что хотел, и никто не услышал бы его. Но он был погружен в какие-то глубокие размышления и не хотел, по-видимому, нарушать молчания, а потому и я не говорил с ним.

Наступила ночь, обещающая быть очень темной. К вечеру на горизонте показались густые тучи, и хотя море было еще спокойно, видно было, что оно скоро изменится. После захода солнца тучи эти поднялись выше, заволокли небосклон и луну таким густым покровом, что она совершенно скрылась с наших глаз. Море больше не искрилось, как в предыдущие ночи; тучи, отражаясь в нем, придавали ему мрачный оттенок, вполне гармонирующий с моими печальными мыслями.

Я указал Бену на перемену, совершившуюся в атмосфере, и сказал, что нахожу ночь слишком темной.

— Тем лучше, малыш! — кратко ответил он мне и снова погрузился в прежнее молчание.

Я долго ломал себе голову над его ответом.

«Тем лучше! — повторял я про себя. — Что он хотел этим сказать? Что хорошего может означать такая темнота? Какую пользу может он извлечь из нее? Мрак не может привлечь к нам суда, солнце взойдет, и я должен буду умереть. Что значат эти слова Бена Браса и почему он так ответил мне? Не с намерением ли ободрить меня, вселить в меня надежду?.. С той минуты, когда он добился отсрочки для меня, он не сказал мне ни единого слова. К чему?.. Он не мог ни утешить меня, ни облегчить моих страданий, а между тем он сказал; „тем лучше“.

Я уже был готов спросить Бена, что он имел в виду, но в ту минуту, когда я хотел обратиться к нему, он отвернулся, и я не мог больше говорить с ним так, чтобы никто не слышал нас. Благоразумнее всего было молчать, и я решил подождать более благоприятной минуты, чтобы спросить его о том, чего я не понимал.

Темнота стала до того непроницаемой, что я с трудом видел своего друга, находившегося возле меня. Даже большой плот казался какой-то бесформенной массой; белый парус смутно выделялся на черном фоне неба. Несмотря, однако, на эту темноту, мне показалось, что я вижу нож в руках Бена Браса. Но каково было его намерение?

Вдруг мне пришло в голову, что он что-то подозревает, что не доверяет моим палачам и боится, что они не захотят ждать утра для исполнения своего гнусного замысла. Опасаясь нападения с их стороны, он расположился между ними и мной таким образом, чтобы можно было защитить меня в случае необходимости.

Как я уже говорил раньше, мы с Беном лежали на тех же досках, на которых находились в момент отплытия от «Пандоры». Они были привязаны к большому плоту сзади, и когда ветер гнал его, мы плыли позади. Бен повернулся лицом в сторону матросов. Мне показалось, что он не лежит, а сидит на корточках и что-то ищет. Как бы там ни было, но пробраться ко мне нельзя было, не переступив через его тело, и я предположил, что с этим намерением он и принял такое положение.

Усиливалась не только темнота, вместе с ней усиливался и ветер. Плот быстро скользил по морю, и по шуму, производимому им, можно было судить о скорости его хода. Погруженный в какое-то оцепенение, я прислушивался к этому однообразному шуму, который мешал мне думать. Внезапно я был поражен одним обстоятельством, которое сразу вывело меня из моего состояния — плеск воды становился глуше, а шум все тише и тише и, наконец, совершенно прекратился. Я предположил, что упал парус, так как ветер продолжался, а плот, между тем, больше не двигался.

Я с удвоенным вниманием стал прислушиваться и, к великому своему удивлению, услышал шум, производимый плотом, но только в отдалении. Я хотел спросить Бена о причине такого явления, когда по морю пронесся бешеный крик, а за ним смешанный гул раздраженных голосов.

— Спасены! — вскрикнул я, вскакивая от волнения. — Спасены! К нам приближается судно, не правда ли?

— Да, мы спасены, малыш, но только от этих негодяев! — ответил мне голос Бена Браса. — Ветер угнал их от нас и пока он дует, нам нечего их бояться.

Я заметил тогда беловатую точку, которая скоро исчезла на горизонте. Это был парус гонимого ветром плота. Бен перерезал веревки, соединявшие с плотом наши доски, и он находился теперь в нескольких сотнях метров от того места, где мы стояли. Среди тьмы, окружавшей нас, матросы не заметили маневра Бена, но в конце концов они все-таки, вероятно, распознали, что мы отделились от них, и тогда разразились криками и угрозами, которые достигли нашего слуха.

— Не бойся ничего, они не могут напасть на нас, — сказал Бен, — вздумай они даже догнать нас, когда ветер стихнет, то и тогда это не удастся им, потому что их грузной махине не поспеть за нашим плотом. Но так как несравненно лучше будет увеличить расстояние между нами и этими бандитами, то вот, малыш, возьми это, греби и не теряй мужества.

Не знаю, каким образом удалось Бену достать два весла, взятые им, вероятно, с большого плота. Он дал мне одно, а сам взял другое, и мы, держа путь в сторону, противоположную от матросов, против ветра, гребли всю ночь, не переставая. Мы остановились отдохнуть только, когда начало рассветать. Мы осматривались кругом, надеясь увидеть какой-нибудь парус. Но, увы, взоры наши ничего не различали; кругом нас было лишь пустынное море, даже плот скрылся совершенно из виду. Мы были одни на поверхности океана!

Я мог бы рассказать вам еще много об опасностях, пережитых нами, до того благословенного часа, когда мы увидели белые паруса прекрасного судна, которое взяло нас к себе на борт и доставило в Англию, где мы увидели всех, кого любим. Но я не хочу утомлять вас этими подробностями. Достаточно сказать, что мы спаслись; не случись этого, разве мог бы я рассказать вам всю эту историю?

Да, мы живы до сих пор, Бен Брас и я. Мы остались моряками и плаваем по морям, но не под командой такого чудовища, каким был продавец невольников. Мы оба теперь капитаны. Я служу на судне, принадлежащем Ост-Индской Компании, а друг мой на коммерческом судне, таком же красивом, каким была «Пандора», и состоит в числе совладельцев этого судна.

Бен Брас ведет честную и законную торговлю на берегах Африки. Груз его состоит из слоновой кости, золотого песка, пальмового масла, страусовых перьев, но не из человеческого мяса. Дела его идут хорошо, и всякий раз, когда он возвращается домой, он откладывает значительную сумму в банк. Я радуюсь его удачам, да и вы, читатель, надеюсь, разделите радость моего превосходного друга.

Что касается людей, входивших в состав экипажа «Пандоры», то ни один из этих разбойников, ни в гичке, ни на плоту, не увидел больше берега. Все они погибли, и ни одна рука не поддержала их в последний час, ни одна слеза не пролита была в их воспоминание. Их агонию видел только Бог, и когда судно, встретившее плот, приблизилось к нему, чтобы спасти несчастных, спасать было некого. Жертвы их были отомщены!

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Х

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

Реклама на сайте