«Необыкновенный рейс «Юга»»

Необыкновенный рейс «Юга» (fb2) - Необыкновенный рейс «Юга» [Повесть] 1621K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Свирид Ефимович Литвин

Свирид Литвин НЕОБЫКНОВЕННЫЙ РЕЙС «ЮГА» Повесть

Искренне благодарен за финансовую поддержку в издании книги «Необыкновенный рейс „Юга“» генеральному директору фирмы «Айсберг» Олегу Григорьевичу Антоненко, а также за подготовку рукописи к печати

Татьяне Павловне Чернявской,

Ждане Ивановне Зинченко,

Нинель Григорьевне Рядченко,

Наталье Васильевне Шапошниковой,

Тамаре Андреевне Невингловской,

Александру Васильевичу Олесевичу

Сын автора повести «Необыкновенный рейс „Юга“» Виталий Свиридович Литвин

Свирид Ефимович Литвин

Необыкновенный рейс «Юга»

Данное произведение названо повестью, однако это скорее записки, что никак не умаляет их достоинств, поскольку они сделаны человеком, умеющим видеть, слышать и не лишенным литературного дара. Автор их в начале первой мировой войны плавал кочегаром на российском пароходе «Юг», необычный рейс которого и описал в своем труде.

Многие страницы рукописи свидетельствуют не только о наблюдательности автора, его восхищении красотами океана, не только об умении превосходно выписывать красочные пейзажи, но и о скромности: он нигде не выпячивает свое личное «Я».

Истории с немецким крейсером «Эмден», потерей винта посреди океана, пошивкой паруса, индийским пассажиром, сюжет с найденной на незнакомом островке засургученной бутылкой из-под рома с запиской на английском языке «Я выпил, а ты понюхай…» — все воспринимается с полной достоверностью: выдумать такое невозможно.

Трагические страницы голода на судне по-настоящему волнуют.

К чести автора следует сказать и то, что если первая половина рукописи больше описательна, то во второй он старается — и не безуспешно! — передать образы и характеры членов экипажа.

Записки в целом читаются с захватывающим интересом. Автор сумел приблизить к нам далекие события начала века.

Я убежден, что записки Свирида Литвина представят читателям сегодняшних поколений ценный человеческий документ и впишут достойную главу в историю нашего торгового флота.

Иван РЯДЧЕНКО

Об авторе

Недавно в газете «Одесские известия» и в журнале «Судоходство» были опубликованы отрывки из повести моего отца «Необыкновенный рейс „Юга“». Многие прочитавшие их просили рассказать об истории создания этого произведения и его авторе. Поэтому когда появилась возможность издания повести отдельной книгой, я решил вкратце познакомить читателей с биографией Свирида Ефимовича Литвина.

Мой отец родился в 1883 году в селе Андреевка Елисаветградской губернии (ныне Кировоградская область). У него в раннем возрасте появилась страсть к чтению. Учась в церковноприходской школе, он получил разрешение местного пана Волянского брать книги для чтения из его личной библиотеки, но со строгим требованием бережного отношения к ним. Библиотека у пана была богатой. Любимыми у отца были книги о путешествиях, о дальних странах. И когда он уединялся на берегу речки Высь, то именно о них и мечтал.

Его односельчанин Тихон Терещенко служил на крейсере «Варяг», и наслушавшись от него рассказов о моряках, мой отец уже не мыслил себя никем иным, как моряком. Эту веру во встречу с морем укрепило известие о том, что Ефим Пастушенко из Андреевки служил на военном корабле Черноморского флота.

Окончив четыре класса церковноприходской школы, Свирид слыл грамотным, начитанным человеком. В семнадцать лет он принимает судьбоносное для себя решение — к морю! 300 километров, которые разделяли Андреевку и Одессу, он преодолел с уверенностью, что романтика станет явью — быть ему моряком.

Как рассказывал отец, прибыв в Одессу, он первым долгом направился в порт и был очарован морем и кораблями, стоявшими у причалов и на рейде.

Начал искать работу. Готов был пойти на любую должность, на любое судно, но везде был один ответ: «Придется подождать». Большой город начал пугать сельского паренька. Неизвестно, чем бы завершилось его путешествие, если бы он не встретил земляка, который трудился дворником. У него романтик нашел ночлег и пищу. Земляк помог устроиться в аптеку мыть баночки, пузырьки, бутылочки под лекарства.

Работая в аптеке, отец ежедневно наведывался в порт. Неизмеримой была радость, когда его взяли в экипаж парусного судна «Мария Регир». В дальние плавания парусник не ходил, но вкус моря и на нем можно было почувствовать сполна. Главное, что отец убедился: в выборе профессии не ошибся.

Морская фортуна повернулась лицом к Свириду Ефимовичу — его приняли кочегаром на пароход Добровольного флота Русского общества пароходства и торговли (РОПИТ) «Владимир». Он проявил огромное усердие и за короткое время получил 2-й класс. В качестве кочегара 2-го класса перешел на пароход «Юг». На этих судах мой отец совершал рейсы в Китай и Японию. Основным грузом был чай. Его доставляли в Батуми и Одессу.

Нелегкая, порой изнуряющая, работа не уменьшила тягу отца к знаниям. Как пополнить их багаж? Свирид Ефимович нашел неординарный метод. Он познакомился с преподавателем, который давал ему задания по грамматике, математике, истории, другим наукам на время рейсов. В свободное от вахты время отец выполнял задания, а по возвращении сдавал своеобразные экзамены.

Служил отец на флоте до самой Октябрьской революции. Как известно, Добровольный флот Русского общества был аннулирован, команда «Юга» списана на берег. Моряки отправились по домам.

После установления советской власти в Елисаветградской губернии отец не уединился, всегда был среди людей. Односельчане уважали его за порядочность, принципиальность, прислушивались к его мнению. И власть заметила организаторские способности моряка. Со временем его назначили заместителем председателя Златопольского райисполкома.

Не знаю, по какой причине, но эта достаточно престижная должность тяготила отца. Он принял решение посвятить себя учительству. Сдав экстерном экзамены по программе педагогического училища, получил диплом учителя начальной школы.

Двадцать лет длилась педагогическая деятельность Литвина Свирида Ефимовича. Её прервала проклятая война.

Наряду со многими способностями отец мой обладал определенным литературным даром. В тридцатые годы он публиковался в периодической печати. Писал по вечерам при свете керосиновой лампы. Однажды я спросил: «Папа, что ты пишешь?» Он, обычно строгий в пору творческой работы, приласкал меня и сказал: «О моряках пишу, сынок, как жизнь испытывала меня».

Главной целью своего творчества отец поставил рассказать о поистине необыкновенном рейсе «Юга» во время первой мировой войны. Он пережил все его перипетии вместе с командой.

При жизни отца повесть не увидела свет. О её судьбе я не знал долгие годы. В 1994 году я посетил родные места. При встрече с племянником Анатолием Литвиным вспомнил о повести отца. И, к моей великой радости, узнал, что она сохранилась в его семейном архиве.

Возвратившись в Одессу, я попросил прочитать отцовский труд известного одесского писателя Ивана Ивановича Рядченко. Он дал положительный отзыв, который и подвигнул меня на то, чтобы довести повесть Свирида Ефимовича Литвина до широкого круга читателей. Это наша общая история, и ее важно знать всем нам.

ЛИТВИН Виталий Свиридович,

сын автора повести

«Необыкновенный рейс „Юга“»

Свирид Литвин (справа) и его брат Никифор Литвин.

Свирид Литвин после службы на флоте.

1

Был июль 1914 года.

Русский пароход «Юг», на котором я служил кочегаром, стоял в это время в Шанхае на рейде под погрузкой чая для Батуми и Одессы.

Первую весть о начавшейся войне между Германией и Россией принес на «Юг» капитан, сам узнавший о ней в русском консульстве. В дальнейшем новости о войне мы узнали уже от знакомых китайцев и русских эмигрантов, черпавших сведения о ней из китайских и английских газет.

Находясь в большей части в заграничном плавании, команда «Юга» редко читала газеты, и война с Германией показалась всем довольно неожиданной. Потому ли, что мы были далеко от театра военных действий, или потому, что плохо разбирались в технике войны, новость о войне нас не испугала, а только удивила.

Через три дня после услышанных нами новостей мы, как обычно, вышли из Шанхая по направлению в Гонконг. Прибыв в Гонконг, опять узнали, что, кроме уже воюющих держав, в войну ввязались еще Англия и Япония. Простояв два дня в Гонконге, мы вышли в Сингапур.

Настроение у всех было приподнятым. Мы не знали истинного положения вещей и думали, что после выступления Англии и Японии против Германии война закончится, быть может, даже до нашего прихода в Одессу.

Большинство команды «Юга» состояло из люмпен-пролетариата разных наций, и потому возможно, что мы на нашем вечно плавающем островке — «Юге» — были оторваны от той жизни, которой жили люди Земли. Жадно интересуясь всеми перипетиями начавшейся войны, мы вовсе не задумывались над тем, какими кровавыми жертвами будет расплачиваться за эту войну тот или иной народ. Для большинства команды война эта казалась большим и интересным эпизодом на определенном участке земного шара. Переход от Гонконга до Сингапура занимал у нас всего семь с половиной суток. Раньше, идя ли в Сингапур из Гонконга, или из Сингапура в Гонконг, мы никогда не интересовались тем, когда именно придем в порт назначения. Теперь же, когда услыхали о войне, вдруг очень стали интересоваться тем, какого числа мы придем в Сингапур, а в особенности тем, что случится за эти семь с половиной суток на земле, пока мы будем в море.

Идя все время Южно-Китайским морем, мы жадно всматривались во все идущие навстречу пароходы, но они молча проносили мимо нас новости о земле, которые знали благодаря имеющимся у них радио. У нас же из-за скупости пароходной компании, которой принадлежал «Юг», радио не было. В Сингапур мы прибыли на рассвете и стали на рейде.

От прибывших на судно поставщиков провизии мы узнали, что в войну против Германии, возможно, вступят еще Италия и Румыния и что война может превратиться в мировую. Новости, хоть и неофициальные, были, конечно, волнующими. Но еще более волнующими стали они, когда вернувшийся с берега капитан подтвердил их и сообщил о том, что находившийся все время в Циндао германский крейсер «Эмден» вышел в море и теперь нужно ожидать его налетов на суда тех держав, которые воюют сейчас с Германией.

Во время стоянки в Сингапуре мы узнали из разных источников, что в дальнейшем, неизвестно лишь на чьей стороне, могут принять участие в войне Турция, Болгария, а возможно, даже Америка. Не читая газет, а питаясь лишь слухами, мы от волнения задыхались. Сингапурские новости во много раз превысили все наши ожидания и, кроме этого, сулили бездну новостей, притом таких, которых можно было ожидать изо дня на день и с часа на час.

Простояли мы в Сингапуре шесть дней: четыре дня на рейде и два дня на пристани под погрузкой угля для парохода и пресной воды для питья и котлов. Причалив к пристани, мы по обыкновению ринулись повахтенно в город. Привычный нам до этого облик порта и многолюдных улиц большого города тропиков значительно изменился. В уличных потоках полуголых китайцев и малайцев часто попадались непривычные для нашего глаза солдаты в разных формах, разных наций и разных цветов кожи. На рейде, недалеко от пристани, стояли уже два огромных французских парохода, битком набитые цветными людьми из французских колоний в Вест-Индии. Стоял на пристани под английским флагом пришедший из Сиднея с белыми и цветными солдатами неперекрашенный еще бывший германский пароход Северного Ллойда. На улицах появились крикливые малайские и китайские мальчики, предлагающие прохожим (на разных языках) разноязычные газеты. На стенах домов и у правительственных зданий пестрели какие-то объявления. В магазинах, лавочках заметно вздорожали продукты первой необходимости. По слухам, доносившимся до нас через лакеев из кают-компании, мы из Сингапура должны были идти прямо до Суэца без обычного захода в Коломбо на Цейлоне, в Ходейду и Джидду в Красном море. На основании этих слухов команда объемистее стала запасаться на берегу табаком, дешевыми сигаретами, мылом и спичками. Сделав необходимые в судовом быту запасы, почти половина команды обзавелась еще и сингапурскими макаками и попугаями для сбыта их в Батуми и Одессе.

За шесть дней стоянки в Сингапуре кубрики команды и прилегающие к ним полубак, коридоры и прочие пустующие помещения судна стали похожими на уголок зоологического сада. Кувыркались, дрались, пищали разных возрастов непривычные к привязи макаки, благим матом орали в клетках и на шестах попугаи, более голосисто чирикали под общую суматоху шанхайские и гонконгские канарейки. Тихо и скромно вел себя только приобретенный кочегаром Бердником мангуст — гроза ядовитых змей. За день до нашего отхода на судне неожиданно появился ещё сравнительно молодой стройный и красивый индус. Старший помощник отвел ему пустующую каюту второго класса, и вскоре мы узнали, что это наш пассажир до Порт-Саида. От Порт-Саида индус направлялся в Англию.

Часа за два до отхода «Юга» на судно явился русский консул в Сингапуре. Когда по приказанию старшего помощника мы, кроме вахтенных, выстроились на шканцах во фронт, консул кратко объяснил нам, как коварная Германия втянула нас в войну, попугал немного зверствами немцев и, наконец объявил, что все мы с судами, независимо от возраста и отношения к военной службе, мобилизованы и должны подчиняться законам и дисциплине военного времени. Пожелав в заключение счастливого пути, консул удалился. Через час после ухода консула мы отчалили от берега, а еще через час шли уже полным ходом в быстро надвигающихся с океана сумерках мимо вечнозеленых островов в Малаккском проливе.

Шумная и кипучая жизнь огромного города осталась позади. Жизнь на судне начала входить в свою обычную колею.

Третья часть команды стояла на вахтах, а две трети, утомленные дневными заботами и развлечениями в городе, отдыхали.

2

Почти двое с половиною суток мы шли в коридоре между Малаккским полуостровом и Суматрой. Как всегда, в Малаккском проливе стоял мертвый штиль. Воды пролива были зеркально неподвижны и выгибались от движения судна, как масло.

На палубе и в жилых помещениях невыносимая жара. Работа в кочегарке была пыткой. Обычно жара там колебалась от 40° до 50° по Цельсию.

Но во время чистки топок она доходила до 60°, а один раз днем на второй вахте дошла даже до 70°. На второй вахте от жары и сернистого угара во время чистки топок упало в обморок два кочегара. В бессознательном состоянии их вынесли на палубу, затем положили в лазарет. От поставленных раструбами против хода судна ватерлаторов совершенно не ощущалось никакого притока воздуха ни в кубрики, ни в кочегарку. Чтобы уловить хоть какое-нибудь течение воздуха, их по несколько раз за вахту передвигали, но это был напрасный труд.

Многие из кочегаров работали у печей совершенно голыми в одних рваных «ботах» и были похожи на тех фантастических чертей, которых малевали когда-то на картинах, изображающих ад.

И на вахтах, и вне вахт, в особенности машинная команда, поглощали чай и воду ведрами. Беспрерывно струившийся со лба пот заливал глаза, но через свою обильность он не был соленым, как обычно. Стоявшие на вахтах в кочегарке и машинном отделении люди казались вышедшими только что из воды. По их голым телам и мокрым брюкам пот струился потоками. Стекая с тела и с одежды в ботинки, он чавкал там, как обильная грязь под ногами пешехода на улице. Часто за идущим кочегаром тянулись по тиковой палубе путаные петли от струй того пота, которым переполнена была его обувь и который лился или через их верх, или сквозь дыры. Поглощаемая людьми во всех видах вода вытекала из них не через мочевые каналы, как обычно, а обильным потом через поры тела. Если раз в сутки мочился кто, то моча эта была кроваво-красной. В ней были только те отбросы организма, которых не могли выделить поры тела.

Отдых людей после вахт был не лучше. Тенты, натянутые над палубами, от жары не спасали. Солнце, бывшее для нас в это время еще с северной стороны, стояло почти в зените и отбрасывало в полдень на юг только небольшую тень. Свободные от вахт люди от жары и густо насыщенного парами воздуха не находили себе места ни на палубе, ни в кубриках. Легши после вахты соснуть, они и днем, и ночью просыпались мокрыми от пота и с подмоченными простынями и матрацами.

Только поздно вечером, после захода солнца, на баке становилось намного прохладнее, но и то не всегда. Утомленные жарой и работой, свободные от вахт люди или лежали на койках и на трюмных люках под тентами, или как сонные бесцельно слонялись по палубе. Изнеможение от жары и работы убивало у них даже малейшее желание говорить. С уст неохотно слетали только самые необходимые слова. Ни о чем не хотелось думать, ничего не интересовало. С левой стороны два дня виднелись вечнозеленые долины и горы Суматры, но для многих из нас они были привычными и не удивляли своей красотой, да еще при этой жаре.

Оживление на судне началось по выходе в открытый океан. Постепенно усиливаясь, повеял легкий ветерок, и в кочегарке, и на палубе стало легче работать и отдыхать. Люди стали заметно бодрее и разговорчивее. В обычные судовые темы разговоров опять начала вплетаться интригующая всех тема о войне. Если в Шанхае и Гонконге война была для нас чем-то отвлеченным, то в Сингапуре, после того, как увидели на пароходах и в городе солдат, мы поняли, что война от нас не так уж далеко.

То, что мы с судном мобилизованы, вначале никого не удивило. Использование коммерческих судов и команд на них для военных нужд было для нас не новостью. Многие уже служили некогда на транспортах, сопровождавших эскадру Рожественского от берегов Балтики и почти до самой Цусимы. Обстановка на судне в это время ничуть не менялась, изредка менялось только отношение администрации к команде.

Какова будет в дальнейшем наша роль в начавшейся войне, мы, конечно, не знали и лишь делали разные предположения. Острый интерес к войне длился на судне около трех суток. В дальнейшем интерес этот стал понижаться и постепенно сошел на нет. Того ежедневного и даже ежечасного нового, что разносил телеграф по всему миру о войне, мы, из-за отсутствия на «Юге» радио, не знали, а то, что мы знали, уже отходило в прошлое и становилось неинтересным. Наиболее подробные новости мы должны были узнать только в Суэце. От Суматры до Суэца безостановочного хода и при благоприятной погоде было дней восемнадцать. Стоило ли все эти восемнадцать дней ежедневно ломать голову над тем, что делается там, на твердой и далекой земле! Ведь рано или поздно в Суэце или Порт-Саиде мы если не всё, то главное из того, что случится за это время на земле без нас, узнаем. Первый острый интерес к войне у команды прошел. На судне, соответственно месту его плавания, началась своя обычная, привычная для всех, повседневная жизнь.

Началась та жизнь, когда в ежедневной работе и прочих интересах палубной жизни на большом судне днями забываешь о том, что ты находишься в море. Третья часть команды всегда стояла на вахте, остальные, свободные от вахт и сна, занимались тем, что стирали и чинили бельё, или тем, что кормили и поили закупленных в Шанхае, Гонконге и Сингапуре канареек, попугаев и макак. Люди, свободные даже от этих мелких работ, играли в шашки, лото и домино.

Вечерами, когда зажигали свет и становилось немного прохладнее, чем днем, более общительные из команды, несмотря на вечный профессиональный антагонизм между матросами и кочегарами, ходили из кубрика в кубрик к товарищам в гости. Кочегар Лярош, немного знавший английский язык, не замедлил свести знакомство с пассажиром индусом и почти каждый день ходил к нему в каюту играть в домино.

3

Уже около суток, как позади осталась как бы загораживающая вход в океан зеленая Суматра. Уже около суток мы шли вольным простором океана по прежнему курсу мимо Цейлона на Баб-эль-Мандебский пролив и Суэц. Навстречу нам, как и всегда, днем и ночью шли пассажирские и грузовые пароходы. Индийский океан в этом месте был для нас не больше как широкой дорогой, по которой в одну и другую сторону ползли с разных концов Земли плавучие подводы с людьми, различными грузами и животными. К судам, которые проходили вдалеке от «Юга», команда относилась безразлично, но на суда, которые проходили близко, свободные от вахт люди всегда смотрели с удовольствием. Старые бывалые моряки всегда старались определить при этом, какой державе и какому пароходному обществу принадлежит проходящее судно, куда и откуда идет и каково его название. Неизвестно, кто первый вечером, в начале шестого, заметил приближающееся к нам с правого борта судно, но когда на палубе разнесся слух, что навстречу идет, «кажись, „Доброволец“», почти вся команда высыпала на палубу и стояла у правого фальшборта.

«Доброволец» был русским судном, и всем приятно было видеть хоть издали в этой, такой далекой от России точке земного шара своих людей, своих товарищей. Как всегда, мы начали делать предположения, который из «добровольцев» может быть сейчас в этом месте. Предположения расходились. Одни указывали на «Тамбов», другие — на «Воронеж», третьи — на «Владимир».

Глядевшие на «доброволец» в бинокли капитан и вахтенный помощник послали матроса на ют отсалютовать ему флагом свое приветствие. Обычно на такое расстояние друг от друга по траверсу, на каком были мы с «добровольцем», встречные суда, каковы бы ни были приятельские отношения между капитанами, друг к другу не подходят. Увидев «добровольца», мы никак не думали о том, что он, дав прежде три коротких гудка, резко повернёт вдруг к нам. Вслед за этим мы услышали телеграфный звонок с мостика в машину, а затем увидели, что «Юг» наш тоже повернул к «добровольцу». Приблизительно минуты через три мы стояли с застопоренной машиной правым бортом против правого борта парохода Добровольного флота «Томск». Несмотря на то, что расстояние между «Югом» и «Томском» было не более сорока метров, старший помощник капитана с «Томска», вооружившись мегафоном, крикнул по направлению капитанского мостика «Юга»:

— Вы откуда идете?

— Из Сингапура! — выкрикнул в ответ старшему помощнику тоже в мегафон капитан «Юга».

— Вы идете в Коломбо или прямо до Суэца? — спросили опять с «Томска».

— Прямо до Суэца, — ответили с «Юга».

Дальше между старшим помощником «Томска» и капитаном «Юга» произошел следующий разговор:

Старший помощник «Томска»: Выходя из Сингапура, вы не получали никаких предупреждений о том, что в океане пиратствует сейчас германский крейсер «Эмден»?

Капитан «Юга»: Нет. Известно лишь, что «Эмден» вышел из Циндао в неизвестном направлении.

Старший помощник «Томска»: Нам сообщили сегодня по радио из Коломбо, что «Эмден» находится сейчас в Индийском океане… Есть будто бы сведения, что он потопил несколько французских и английских пароходов. Из Коломбо сообщили вчера об этом на все суда, имеющие радио, чтобы предупредить все встречные суда без радио.

Капитан «Юга»: Спасибо вам за новость, но что мы должны теперь делать? Возвращаться или идти в Коломбо?

Старший помощник «Томска»: Из Коломбо рекомендуют идти как можно осторожнее до портов своего назначения… Даже с изменением курса. Есть предположение, что «Эмден» курсирует поперек головных линий между Африкой, Коломбо и Сингапуром.

Капитан «Юга»: А о том, чтобы вернуться в порт отправления, предложения не было?

Старший помощник: Нет, таких предложений не было.

— Это скверно, — сказал, опустив мегафон, капитан «Юга» стоявшему близ него старшему помощнику. Потом, приложив опять мегафон к губам, снова заговорил по направлению к мостику «Томска»:

— Что вы нам теперь посоветуете: зайти, не меняя курса, в Коломбо, или, свернув на градус левее, идти прямо к берегам Африки?

На «Томске» на время умолкли и, видно, начали совещаться. Через минуту с мостика опять крикнули, но уже без мегафона.

Кричал капитан:

— Наш совет: за неимением, конечно, лучшего, идти так, как вы и думаете… Левее обычного курса сперва к берегам Африки, а потом, конечно, к Адену… Днем, думаю, держаться вам не помешает по возможности дальше от разных дымков и судов на горизонте, а ночью, приняв соответствующие предосторожности, идти совершенно без огней. На случай встречи днем с каким-нибудь подозрительным судном, я думаю, не мешало бы убирать даже флаг.

Помолчав немного, добавил:

— А может, вы придумаете еще что-нибудь?

— Нет, куда уж, — безнадежно махнув рукой, ответил капитан «Юга». — В создавшемся положении что ни выдумай, все плохо. — И, как бы вспомнив о чем-то, спросил опять:

— А как с войною? Что вы слыхали в Коломбо?

— Да то же, вероятно, что вы в Сингапуре… Нас, конечно, бьют… Бьют нас и союзников наших тоже.

— Это скверно.

— Конечно, скверно. Но дальше будет, пожалуй, еще сквернее, — с загадочной ноткой в голосе ответил капитан «Томска» и, сразу же переменив тон, опять спросил у капитана «Юга»:

— А как у вас с углем, водой и провизией? Хватит до Суэца?

— У нас запасы рассчитаны до Порт-Саида, — ответил наш капитан.

— Если у вас все рассчитано до Порт-Саида, то вам смело можно идти до Африки не по курсу, а прямо хоть и по экватору. В этом месте нет никаких линий, кроме линий от Мадагаскара и до Коломбо, и там вы будете в полной безопасности. Там «Эмдену» делать нечего.

Капитан «Томска» поднял фуражку:

— До свидания и счастливого пути вам!

— До свидания! Счастливого и вам! — отозвались с «Юга». — Передайте в Сингапуре о нашей встрече.

— Обязательно! Если благополучно доберетесь до Одессы, кланяйтесь Одессе!

— Есть! Спасибо! До свидания!

Капитаны и их помощники, помахав на прощание друг другу фуражками, перешли в машину к телеграфам и компасам. Как только прекратило разговор начальство, с палубы обоих судов раздались смешанные крики команды. Кричал кто-то с «Томска»:

— Уваров у вас есть?

— Есть! На вахте!

— Передайте поклон от Солнцева!

— Ладно, передадим!

— А Нейман у вас есть? — кричали с «Юга» на «Томск».

— А как же! Вот он! Кто спрашивает? — кричал Нейман с «Томска».

— Слышишь, Шингарев? Когда будешь во Владивостоке на Корейской, передай Женьке Косой привет!

— Ладно! Передам!

— Кланяйтесь Одессе-маме!

— Будем кланяться!

И смешанный гул голосов с одного судна на другое:

— До свидания!

— До свидания!

— Счастливо!

— Счастливо и вам!

Команды машут друг другу кепками и сетками. Суда выравнивают носы по направлению своих курсов и, бурля винтами воду, расходятся. «Томск» медленно направляется на восток к Сингапуру, а мы — на запад, к заходящему солнцу. Красный, свободно видимый глазами диск солнца через минуту-две медленно опускается в порозовевшую глубь безмолвного океана, а еще через полчаса наступает сумрак. Темная глыба уходящего от нас «Томска» становится невидимой, и мы остаемся в жуткой, по-новому ощущаемой и как бы подозрительной ночной тишине океана сами.

— Вот тебе и война! — воскликнул, ни к кому, собственно, не обращаясь, один из кочегаров, когда «Юг» пошел полным ходом, а команда, отойдя от фальшборта, направилась к кубрикам.

Будь эти слова сказаны за час, за день до встречи с «Томском», они не имели бы того смысла и значения, какое приобрели сейчас. Раньше их пропустили бы мимо ушей, но сейчас в их смысле чувствовалась и какая-то угроза, и предостережение… Каждый после этих кратких слов тревожно почувствовал и понял, что война — это не что-то безличное и отвлеченное, как думали многие раньше, а нечто, нераздельно связанное с каждым человеком на земле, знает он об этой войне или не знает.

Неприятно близкой и непосредственно нам угрожающей сделал эту войну, конечно, «Эмден». «Эмден»! Как, однако, странно все произошло.

Не более полугода тому назад мы стояли рядом друг с другом, разделенные лишь узким молом в Циндао, и никто тогда ни с нашей стороны, ни со стороны команды «Эмдена» не знал, не думал и не предполагал, конечно, что мы, так мирно и по-соседски стоявшие друг возле друга, можем стать вдруг друг другу врагами.

Наша команда мирно и свободно, как у себя в России, заходила с матросами «Эмдена» в рестораны и пивнушки Циндао, и никому — ни со стороны матросов с «Эмдена», ни с нашей стороны — не приходило в голову коситься друг на друга. Наоборот. Когда нас человек пять зашло в одну из пивнушек, к нам, бросив за своим столиком товарищей, подошел один из матросов «Эмдена». Весело поздоровавшись с нами на ломаном русском языке, матрос вступил в разговор. Из смешанного русского, немецкого и английского мы узнали от матроса, что он до военной службы плавал на судах торгового флота, часто бывал в Одессе и прочих портах. Из его разговора видно было, что он очень хорошего мнения о России, русских городах и людях, населяющих Россию. Видно было, что ему очень приятно и интересно говорить с нами и вспомнить свое прошлое, не связанное с военной службой.

Разговаривая с этим веселым матросом с «Эмдена» на разных языках, мы видели в нем только нашего веселого товарища по профессии. Теперь этот товарищ, будучи, возможно, командором на «Эмдене», должен будет, совершенно не имея никакой вражды к нам, стрелять в нас по приказанию офицера. Это было до смешного нелепо, этому не хотелось верить, но вопреки всему, это было так. После предупреждения с «Томска» о том, что мы можем встретиться вдруг с «Эмденом», возник тревожащий всех вопрос о том, будет ли «Эмден» при встрече топить судно с командой, или команде прикажет с судна убраться, а потом уже будет расстреливать и топить само судно… Никому не хотелось быть потопленным вместе с судном, все уверяли себя, что перед потоплением судна команде будет предложено перебраться с судна если не на сам «Эмден», то, в крайнем случае, хоть на шлюпки. Все так думали и все так говорили, потому что так приятнее было думать. Кроме этого, все тешили себя надеждами ещё и на то, что нам, с переменой курса, может быть, и вовсе не придется встретиться с «Эмденом». Изменение курса вселяло надежду на то, что рейс наш если и затянется немного, то закончится благополучно. Через час после встречи с «Томском» мы узнали от лакеев, что в кают-компании было совещание капитана со своими помощниками и что на этом совещании решено в десять часов вечера изменить курс. Ночь мы провели внешне спокойно. Ходили на вахты, сменялись, отдыхали и спали, как и всегда, но уже без прежнего безразличия к тому, что будет через час, через вахту, утром, вечером или ночью.

Каждый молча, правда, стал чувствовать свою зависимость от чего-то хоть и далекого, но огромного и могучего, что бессознательно и неразумно, самым нелепейшим образом может раздавить вдруг каждого и не нести за это никакой ответственности. Имя этому неясному и пугающему было не «война» даже, а просто какая-то несуразность жизни. Утром следующего дня мы увидели, что солнце взошло не по корме у нас, а с левого борта. Мы шли на юг.

В девятом часу, после завтрака третьей вахты, по приказанию старшего помощника вся команда была вызвана на палубу к четвертому номеру трюма. Вышедший вскоре старший помощник очень коротко объяснил команде создавшееся для судна положение и успокоил тем, что благодаря принятым мерам все должно закончиться для нас благополучно. В заключение он, однако, напомнил всем о том, что с сегодняшнего дня два раза в сутки будут устраиваться водяная и пожарная тревоги и необходимо всем тщательно проверять расписание своих мест во время возможных аварий.

Обойдя затем кубрики палубной и машинной команд, он приказал вывесить у каждой койки доселе беспорядочно валявшиеся спасательные нагрудники из подшкиперской и развесить в коридорах и возле машинного отделения.

Тотчас же после ухода старшего помощника, часть матросов под руководством одного из младших помощников занялась осмотром шлюпок, наполнением свежей водой бочонков на шлюпках, а другая вместе с подшкипером — погрузкой на шлюпки сухарей и консервов. И на словах, и на деле мы серьезно готовились к вполне возможной аварии. Но глядя на совершенно пустынный океан, над которым, кроме нас, из прочих предметов природы высоко в небе висело всего лишь яркое солнце, мы никак не верили в возможность этой аварии здесь, в этой безграничной водной пустыне.

Ровно в десять часов дня мы опять изменили курс и опять пошли на запад. Шли теперь курсом, по которому в обычное время не ходило, пожалуй, ни одно судно. Раньше, когда ходили обычными курсами, на которых нас изредка догоняли и часто встречали разные пароходы, днями не обращали внимания на горизонт, не думали о том, что находимся в море и почти безразлично относились к видимым иногда дымкам на горизонте. Но сейчас, в этом месте океана, где в десять лет разве по нужде кто скитался, мы неожиданно для себя каждый раз, выходя из кубрика или вахты на палубу, начинали рыскать глазами по всему пустынному горизонту с преднамеренной мыслью увидеть где-нибудь или дымок какой, или судно. Мы хорошо знали, что в этом месте океана невозможно увидеть какое-нибудь судно, мы не верили даже в то, что здесь встретимся с «Эмденом», и все же и днем и ночью подолгу вперяли взоры в немые и пустынные дали. Раньше, когда каждый день на кормовом флагштоке развевался наш национальный флаг, мы на него совершенно не обращали внимания. Теперь же, когда флаг по совету капитана с «Томска» был убран, мы невольно и даже с грустью посматривали на голый флагшток, и становилось почему-то обидно не за национальный флаг, а за флаг нашего «Юга», за то, что где-то кто-то почти неосязаемый принудил нас унизиться и вместе с полотнищем флага как бы прятать лицо свое.

В первом часу дня нашего нового плавания мы проделали сперва пожарную, а в пятом водяную тревогу. Благодаря тому, вероятно, что команда была предупреждена накануне, пожарная тревога прошла четко, без запинки и своевременно.

Водяная тревога прошла с дефектами. Люди явились к своим шлюпкам со всем необходимым своевременно, но когда начали разворачивать и вываливать за борт шлюпки, оказалось, что в некоторых гнездах с трудом ворочаются шлюп-балки, а у некоторых шлюпок при пробном спуске на воду с трудом распускаются тали. На следующий день палубная команда под присмотром старшего помощника почти целый день возилась у шлюпок и исправляла выявленные во время первой тревоги дефекты.

Несмотря на все разнообразие первого дня, не похожего для нас на все прочие, он показался необыкновенно длинным. Такой же, непохожей на прочие и длинной показалась нам и наступившая вслед за этим днем ночь. Эту ночь, как и все следующие, мы первый раз, вопреки навигационным законам, шли не только без отличительных мачтовых и бортовых огней, а даже при выключенных огнях на палубе и закрытых огнях в кубриках и судовых помещениях.

Во время обычного рейса «Юга» ночью на баке всегда стоял один матрос, следивший за горизонтом впереди судна. При каждом появлении отличительных огней далеко идущего судна матрос или кричал на мостик «Огонь справа!», «Огонь слева!», или трубил об этом условленное число раз в рожок. В эту ночь, когда мы пошли без своих отличительных огней, на баке поставлено было два «впередсмотрящих».

Но и без «впередсмотрящих» было кому следить за горизонтом не только впереди, а и со всех сторон. Почти вся команда, как машинная, так и палубная, сменившись с вахты, вместо того, чтобы ложиться спать, долго еще толкалась у фальшбортов на прове или на баке, выжидающе всматривалась в завуаленный темной ночью горизонт и спать ложилась исключительно на трюмах или на баке. Кубрики ночью были совершенно безлюдны и заполнены, казалось, одной тревожной тишиной. Незаметно для самой себя команда стала менее оживленной и почти прекратила обычные после вахт игры в домино, шашки и не играла на музыкальных инструментах. Все как будто чего-то ждали. Реже стал слышаться обычный смех, шутки и беззаботные голоса. Беззаботно вели себя на судне лишь канарейки, попугаи и макаки. На следующий день во время водяной тревоги с одной из макак случилось происшествие, которое надолго осталось у всех в памяти.

Одна из самых больших макак, принадлежавшая рулевому Кривко, незаметно соскользнула с привязи и очутилась вдруг на мостике, ведущем от экспардека до бака. Вызванные тревогой к шлюпкам кочегары и матросы хотя и видели на бегу оторвавшуюся макаку, но ни один из них не стал ловить её. Только после тревоги сам Кривко да кто помоложе из матросов и кочегаров с хохотом кинулись ловить животное. Увидев подступивших к ней со всех сторон людей, макака спокойно и без особой тревоги бросила чесаться и легко перескочила с мостика на ванты фок-мачты. Усевшись на выбленках, она опять начала беззаботно почесываться, пока не заметила, что к ней осторожно взбирается её не совсем дружелюбно настроенный к ней хозяин. В несколько прыжков макака очутилась на верхнем конце вант и с небольшой площадки стала спокойно следить за дальнейшим продвижением к ней Кривко. Когда увидела, что Кривко свободно доберется к ней, она метра за два до приближения к ней хозяина как ни в чем не бывало ухватилась за тонкий флаг-линь и не менее быстро, чем по горизонтали, помчалась под дружный хохот команды вверх до самого клотика.

Очутившись на самом верху двадцатиметровой мачты и увидев, что Кривко перестал её преследовать, макака чуть приспустилась с клотика и уселась на проволочном, как струна натянутом от фок-мачты до бизань-мачты, штаге. Поинтересовавшись некоторое время тем, что творится на палубе и кинув очень поверхностный взгляд на, видно, не очень интересующий её пустынный горизонт, макака, ухватившись за штаг, как за ветку дерева, начала так усиленно и деловито чесаться, будто все это дело происходило не на двадцатиметровой высоте, а в двух метрах от земли. Никогда еще команда не хохотала так безудержно и весело, как при виде этой макаки, а еще более при виде Кривко, которому было совсем не до смеха. Не находя себе от злости места на палубе, он сердито материл макаку и всех, смеялся. С капитанского мостика без хохота, правда, но с веселыми лицами тоже смотрели в бинокли на макаку. Всласть и вдоволь, вероятно, начесавшись и видя, что, кроме движения вниз по мачте на палубу, есть еще возможность свободно двигаться к бизань-мачте, макака двинулась по длинному, метров в шестьдесят, штагу к бизань-мачте. Этот новый непредвиденный воздушный рейс макаки заставил нас немного умерить хохот и насторожиться.

О том, что макаки ловки и цепки, мы знали, но мы знали и то, что ни одна макака в своей жизни не делала такого исключительного перехода на такой высоте и по такому предмету, как штаг.

Перейдет ли? Макака бежала по штагу (толщиной приблизительно 25 мм), как по палке, ловко перебирая ногами. Пробежав метра два-три, она, потеряв равновесие, вдруг кувыркнулась спиною вниз, повисла и в то время, когда нам казалось, что она вот-вот сорвется, как ни в чем не бывало бежала еще, цепляясь за штаг, метра полтора спиною вниз, потом опять седлала штаг и несколько секунд чесалась, а затем снова начинала двигаться по штагу спиною вверх, пока опять не опрокидывалась на спину.

— Перебежит ли? — с тревогой, молча и вслух думали мы, неотрывно следя за движениями макаки по штагу.

— Нет, не перебежит, — сказал вдруг зорко следивший за ней кочегар Бородин.

— Почему не перебежит? — с ноткой беспокойства в голосе спросил кто-то.

— А потому, — ответил Бородин, — что дым идет из трубы почти в гору… Штаг над трубою нагрет… Когда она с разбега ухватится руками за горячий штаг, то упадет на палубу.

Предположения Бородина были более чем убедительны, но один из матросов осмелился все-таки усомниться в них:

— А может, она попробует, что штаг горячий, и вернется.

— Вряд ли, — ответил Бородин. — Ведь она не знает, что это именно штаг горячий… Это мы знаем, что и от чего горячее… Для нее может казаться, что это горячее заключается не в штаге, а в её руках. Это одно. А второе — она, почувствовав горячее, не будет знать даже, откуда оно идет: спереди от нее или сзади.

Пока Бородин говорил, макака, то опрокидываясь спиною вниз, то пробираясь верхом по штагу, постепенно и неуклонно продвигалась вперед. Пробежав, не умеряя бега, более двух метров, она вдруг как бы в раздумье остановилась, затем медленно перевернулась и без крика, сперва медленно, а затем все ускоряя лет, полетела вниз и исчезла… в трубе.

Без крика изумления, молча стояли мы, пораженные произошедшим событием. Тут только что была макака, а вдруг её не стало. Пять минут тому назад было очень весело, а потом стало вдруг неприятно грустно.

— Ну вот… Я же говорил, что так будет, — сказал, наконец, кочегар Бородин, и эти слова его как бы вывели всех из оцепенения. Все вдруг разом заговорили и начали жалеть бедную макаку. Те, у кого так же, как и у Кривко, были макаки, озабоченно пошли проверять привязи.

4

На третий день нашего хотя и ненормального, но продолжающего быть благополучным плавания по всему судну из уст в уста начала передаваться вдруг новость о том, что с судна исчез якобы пассажир индус.

Эта новость была настолько нелепой, что ей никто сперва не хотел верить. Чего ради и каким образом ни с сего ни с того исчезать было трезвому и спокойному индусу с судна? Если бы оно стало у берега в порту, то исчезновение пассажира с судна было бы понятным: пассажир мог бы незаметно сойти на берег, и все было бы ясно. Но судно было ведь не у берега, а в открытом океане. Куда же мог здесь исчезнуть индус? Первым открыл исчезновение индуса дневальный машинистов — Казимир. Индус, как каютный пассажир третьего класса, столовался вместе с машинистами, у которых был отдельный от команды стол. Не видя индуса за столом во время завтрака, Казимир отправился в каюту к индусу, но в незапертой каюте индуса не оказалось.

Не оказалось его в каюте и через час, и в одиннадцать часов, когда Казимир пошел звать его к обеду.

Усматривая в отсутствии индуса что-то неладное, Казимир начал спрашивать о нем всех встречных на палубе, в коридорах и кубриках, но никто не мог припомнить, видел ли он в этот день индуса или нет.

Предположив, наконец, что индус, может быть, неожиданно заболел и лежит в лазарете, Казимир отправился туда, но и в лазарете индуса тоже не оказалось. Кое с кем посоветовавшись, Казимир доложил об исчезновении индуса старшему помощнику капитана. Выслушав Казимира и заглянув к индусу в каюту, старший помощник тщательно пересмотрел с боцманом и подшкипером все пустующие на судне помещения, но ни в одном из них индуса не оказалось. Окончив обыск по судну, старший помощник в присутствии боцмана, подшкипера и Казимира тщательно осмотрел все вещи индуса, но они как будто были не тронуты. На стенке каюты в туфельке висели хорошие швейцарские часы, в одном из ящиков столика в портмоне лежали в свертках золотом и в бумажках 120 фунтов стерлингов. Даже намека на грабеж и на возможное в связи с грабежом убийство индуса не было.

Старший помощник запер каюту индуса и, велев боцману собрать на шканцы всю команду и судовую администрацию, сам пошел доложить обо всем случившемся капитану.

Когда команда и судовые чины, за исключением вахтенных, были в полном сборе, в сопровождении старшего помощника на шканцы пришел сам капитан. Поздоровавшись с командою, он начал расспрашивать о том, кто видел в последний раз индуса, кто с ним больше всех вел знакомство и кто заметил, какие у него были наклонности. Больше всех вел знакомство с индусом кочегар Лярош, но Лярош ничего интересного не мог сообщить об индусе. Он почти каждый вечер после ужина играл час или полтора с индусом в шахматы, но пространных разговоров с ним не заводил.

И Лярош и машинисты, лучше других знающие индуса, утверждали, что он был спокойным, вежливым, выдержанным и всегда ко всем приветливым. В кубриках команды был всего два раза, но к лакеям, которые помещались в одном с ним коридоре, он, когда Лярош шел в восемь часов на вахту, заходил иногда поиграть в домино или шашки.

В последний вечер Лярош, которому помешали отдохнуть дневные тревоги, у индуса не был. Сам индус у лакеев тоже в тот вечер не был. Расспросив ещё кое о чем, капитан велел команде разойтись, а старший помощник, позвав к себе в каюту Ляроша, Казимира и боцмана, стал составлять акт о таинственном исчезновении пассажира.

Неожиданное и подозрительное исчезновение индуса вызвало на судне, как и следовало ожидать, всевозможные толки и предположения. Все они были нелепы, но нужно же людям для объяснения произошедшего что-нибудь предположить. Одни говорили, что индус, желая покончить жизнь самоубийством, выбросился ночью за борт. Другие, высмеивая такое, как им казалось, нелепое предположение, выдумывали свое, еще более нелепое, о том, что любивший постоять вечером на баке индус мог, наклонившись через релинг, свалиться в море неожиданно даже для себя. Третьи утверждали, что индус мог сойти неожиданно с ума и выброситься за борт, сам этого не осознавая. Четвертые робко пробовали предположить, что индус был, может быть, немецким шпионом, думал взорвать в море наше судно, а так как это не удалось, то он…

Версию же об убийстве индуса, благодаря тому, вероятно, что все вещи и ценности его были целы, не выдвигал никто.

Разговорам об исчезновении индуса не было конца. Это событие десятки раз на разные лады обсуждали, делали изменения, вносили поправки и вновь жадно смаковали и обсуждали. Ни один человек о самом индусе не пожалел. Наоборот: почти все были нескрываемо довольны тем, что это происшествие внесло волнующее разнообразие в жизнь судна.

Насытившись разговорами об исчезновении индуса, все вдруг по чьей-то мысли начали опять говорить о том, что индус может даже еще объявиться. Эта мысль вызвала новые предположения, и все почти весело стали нетерпеливо ждать и надеяться, что индус в самом деле появится и расскажет о своем исчезновении нечто такое, чего даже ничья фантазия представить себе не может.

В загробную жизнь никто из команды не верил и все же ночью кое-кому, кто проходил по коридору мимо комнаты индуса, казалось в темноте, что за ним бесшумно следует индус.

Ночью на судне люди вертятся на палубе меньше, чем днем. Через каждые четыре часа идут на вахты, идут с вахт и ходят по разным служебным и неслужебным надобностям. К этим шатающимся людям никогда раньше никто не присматривался. Но после разговоров о том, что индус, может быть, появится опять на судне, все, даже не веря в эту возможность, стали вдруг подозрительно всматриваться в каждую людскую фигуру, одиноко двигающуюся в темноте по палубе или по коридору.

На следующий день во время завтрака третьей вахты, когда разговор опять завертелся вокруг темы об исчезновении индуса, долго молчавший эстонец Олаф на ломаном русском языке серьезно заявил вдруг:

— Нет, я хорошо знаю, что индус утонул и никогда мы его уже не увидим.

— Откуда ты знаешь? — спросил кто-то. — Во сне видел, что ли?

— Не во сне, а знаю. Хорошо знаю, что утонул, и знаю даже, от чего, и это очень просто, — упорно твердил Олаф.

— Ни черта ты не знаешь, — недовольно буркнул опять кто-то. — Пятьдесят душ до сих пор ничего не придумали, а вот он… С твоей головой…

— А вот все равно знаю, — не унимался Олаф. — Вы все пятьдесят душ и все дураки, а я вот знаю.

— Да говори уж, умный, говори, черт с тобой.

И Олаф не спеша и безобидно спросил вдруг:

— Вы слыхали когда-нибудь о лунатиках?

— Слыхали, — с изумлением от догадки ответили чуть ли не все кочегары.

— Ну так вот: если он был лунатиком, так он мог лазить везде. Мог ходить по планширу и, конечно, мог свалиться за борт. Я думаю, что с ним так и случилось…

Эта мысль Олафа показалась всем настолько правдоподобной, что сперва никто не нашелся что сказать, все только с удивлением смотрели на губатого Олафа.

— А ведь губатый черт, похоже, что и правду говорит, — нарушил молчание, как бы очнувшись от удивления, кочегар Ростов.

Вслед за Ростовым заговорили все. Начали припоминать вдруг и рассказывать эпизоды о лунатиках, соглашаться с тем, что индус действительно мог стать жертвой лунатизма, и удивляться тому, что никто не догадался подумать об этом раньше. Через каких-нибудь полчаса догадка Олафа стала достоянием всего судна и все, казалось, были даже рады тому, что все вдруг разъяснилось так неожиданно просто.

Только вернувшийся с вахты вечный скептик Бородин, выслушав новые предположения об исчезновении индуса, подумав немного, спокойно заметил:

— Чепуха все это… Если бы была лунная ночь, то это могло еще быть, а луны ведь нет уже несколько ночей… Лунатики бродят при луне только.

Это спокойное и авторитетное заявление Бородина как бы отрезвило всех от возбуждения и опять повергло в бестолковщину и путаницу прежних никого не удовлетворяющих предположений. Олафа за то, что так неожиданно подвел всех, на все корки, как водится, выругали.

На третий день по исчезновению индуса, когда третья и первая вахты после обеда валялись на койках, в кубрик вошел вдруг с широко осклабленной и вымазанной углем рожей кочегар из второй вахты Акулов.

— Лежите? — широко улыбаясь и интригующе обводя всех глазами, спросил он у лежавших.

— Лежим, а тебе что? — спросил у Акулова, ни о чем не догадываясь, кто-то с койки.

— Нашелся, шельма, — не меняя застывшей улыбки на лице, заявил вдруг Акулов.

— Нашелся?! Кто нашелся? — заговорили сразу несколько человек, смутно догадываясь, в чем дело, и почти все лежавшие и дремавшие на койках люди поднялись с мест.

— Нашелся индус, шельма, — продолжал широко улыбаться Акулов.

Кочегары в чем были повскакивали с мест и тесным кольцом обступили грязного и мокрого Акулова.

— Где нашелся?… Что ты мелешь?… Какой индус?… Да врешь ты!.. Где он? — кричали все разом, напирая со всех сторон на Акулова.

— На котлах, — невинно обводя всех счастливыми глазами, сообщал Акулов.

— На котлах?! Да чего его черт понес на котлы?

— Он живой?

— Повесился?

— Живой…

— Да где он? Говори, где он?… Что ты тянешь, как… — нетерпеливо и сердито крикнул кто-то Акулову.

— Где он?… А сидит сейчас на четвертом номере трюма.

— На четвертом номере?!

Дальнейшего ответа от Акулова кочегары ждать не стали и густой лавой двинули в одних исподниках на шканцы к четвертому номеру трюма.

Такой необыкновенный и очень торопливый бег толпы человек в двенадцать не мог остаться незамеченным на палубе. Все, кто был на палубе и на мостике, видя почти взапуски бегущих к шанцам кочегаров, не мог, конечно, удержаться, чтобы не крикнуть вдогонку: «Эй! Куда вы?». На крик «Куда вы?», кочегары, естественно, отвечали на бегу: «К индусу! Индус нашелся!» и сами перли дальше. Через минуту все на судне толпились у совершенно пустого четвертого номера трюма, с недоумением о чем-то спрашивая друг у друга, что-то друг другу разъясняя, кого-то ругая, плюясь и дико гогоча. Вся история с объявившимся на котлах индусом оказалась не больше, как артистически «отлитой» Акуловым «пушкой». За «пушку» эту, по распоряжению капитана, Акулова на один рубль оштрафовали. После «вылитой» Акуловым о найденном индусе «пушки» интерес у команды к исчезнувшему индусу почти моментально исчез, и говорить о нем стали очень редко и с неохотой, А когда невзначай и начинал кто вспоминать о нем, то его вдруг резко и сердито обрывали:

— Да брось ты к чертовой матери своего индуса!.. Еще не надоело говорить о нем?

5

Мы были в океане уже девятые сутки. Девятые сутки по выходу из Сингапура нас, за исключением встречи с «Томском», ничего извне не тревожило, и мы к этому состоянию внешнего спокойствия после всех тревожных и напрасных ожиданий начали понемногу привыкать.

По создавшейся в первые дни привычке мы по-прежнему смотрели во все стороны горизонта, но теперь в этом смотрении не было уже прежнего беспокойного ожидания увидеть где-нибудь дымок на горизонте или огонек ночью. Прежнего беспокойства о конечной судьбе нашего плавания тоже уже не было. И дни и ночи в служебной и в неслужебной жизни судна текли как будто нормально.

О том, что движемся вперед по пустынному океану, мы знали не по движению судна (в океане это движение незаметно), а по стрелке счетчика пройденных миль на лаге и по счетчику оборотов главной машины. Потому что мы шли не своим обычным курсом, и потому что мы шли в той части океана, где обычно суда не ходят, нам казалось иногда, что плывем по совсем новому неведомому океану и что берегов у этого океана, возможно, не будет.

Из состояния покоя и сравнительного душевного равновесия вышла команда в ночь на десятые сутки плаванья. Ровно в час ночи, когда первая вахта легла, помывшись, спать, с бака раздалось вдруг три коротких звука рожка. Эти три звука рожка означали, что «впередсмотрящий» на баке заметил по носу огонь.

В другое время на такой сигнал редко кто из команды обратил бы внимание, но сейчас, после стольких дней одинокого и притом такого секретного плавания в пустынной части океана этот сигнал в несколько секунд поднял почти всю команду на ноги, и не больше как через минуту вся команда теснилась уже на баке.

Очень редко по носу чуть-чуть заметно и почти неподвижно светился небольшой желтый огонек.

Через минуту после сигнала с бака с мостика протелеграфировали в машину «стоп», и машина остановилась. Еще через полминуты она дала задний ход и опять остановилась. На судне стало тихо, как никогда за девять суток плавания. Единственным звуком, нарушающим сонную тишину вокруг судна, была изливающаяся за борт по отливной трубе вода из конденсатора. Стоящие люди на баке переговаривались тихо. Так же негромко, но четко в ночной тишине переговаривались о чем-то в темноте на мостике капитан и его помощники. Минуты через две после остановки на баке стало слышно, как старший помощник крикнул в рупор:

— В машине! Передайте в кочегарку, чтобы там не подбрасывали угля в топки и не шевелили!

И опять на палубе стало тихо и тревожно.

Минут через пять после остановки и после напряженного внимания массы устремленных на огонь глаз всем стало видно, что огонь приближается.

С мостика в бинокль, как говорили потом, было хорошо видно даже не один огонь, а два. Очевидно, навстречу нам или наискось немного шло какое-то судно.

Долго рассуждать о том, приятную или неприятную встречу сулило нам это судно, в нашем положении было рискованно. Как только стало очевидным, что судно к нам приближается, старший помощник крикнул матросу пойти посмотреть «сколько на лаге», и сейчас же крикнул в машину через рупор:

— Давайте полный ход, но передайте в кочегарку, чтобы не подбрасывали в топки свежего угля!

Что ответили старшему помощнику из машины, нам, конечно, не слышно было, но мы слышали, как старший помощник опять крикнул в рупор:

— Будем идти пока тем паром, что есть, а потом я скажу вам!.. Подломать легонько можно!..

Вслед за этим мы услышали, как тихо дрогнул корпус судна и зашумела рассекаемая носом судна вода под баком.

Мы не на всех парах, а с тем паром, какой был в котлах, немного уходили влево от нашего курса.

Минут через пять после поворота с мостика опять крикнули в машину:

— Можно подбросить угля в топки и пошевелить!

Минут через десять огонек по носу начал оставаться вправо по корме, а ещё через пять исчез и совершенно растаял в сумраке ночи над безмолвным океаном. К лучшему или к худшему было то, что мы не встретились тогда с этим путником на непроторенном пути в океане, для нас осталось, конечно, неизвестным. Пройдя минут двадцать влево от своего курса, мы опять выровнялись и пошли по прежнему курсу.

Этот случай свидетельствовал о том, что океан, даже в этом месте, не так уж безлюден, и предусмотрительность на судне должна по-прежнему оставаться неослабной.

Днем, делая разные предположения о встречном судне, мы опять, как и в первые дни, начали внимательно и тщательно следить за горизонтом и не без основания уже опасаться того, что даже здесь можно наскочить на приятную или неприятную встречу с каким-нибудь судном. Приблизительно в четвертом часу этого же дня на палубе произошло одно маленькое событие, не имеющее, впрочем, никакого отношения к рейсу «Юга», но характерное тем, что о нем часто потом вспоминали и воспоминание это иногда веселило команду.

На «Юге», как я упоминал уже выше, кроме незадачливого пассажира-индуса были ещё такие «пассажиры», как попугаи, макаки и мангуст. И мангуст, и макаки, когда хозяева их были на вахтах, помещались в ничем не занятом помещении возле кубрика кочегаров. В свободное от вахт время и кочегары, и матросы выводили макак на палубу, привязывали, и здесь макаки резвились, дрались, искали друг у друга вшей, не сидя «сложа руки» ни одной минуты.

Освободившись от вахты, кочегар Бердник тоже выводил на палубу своего мангуста и привязывал его у поручня трапа. Сюда же дневальный Лаврук выводил из кубрика и своего Яшку, совсем молоденького и очень наивного ещё самца-макаку.

Первый раз, когда мангуст и Яшка очутились вместе, они старались держаться поодаль и как бы не замечая друг друга, но потом постепенно начали заигрывать друг с другом. Как это ни странно, но первое поползновение к заигрыванию сделал не непоседливый Яшка, а более спокойный и уравновешенный мангуст. Молодой, робкий и мало ещё видавший мир Яшка от заигрываний мангуста сперва увиливал, но потом привык, и когда его выводили на палубу вместе с мангустом, он охотно играл, кувыркался, боролся с ним.

Однажды во время обеда, когда на третье блюдо была бабка со сладким сиропом, один из кочегаров налил в пустую жестяную банку остаток этого сиропа и предложил Яшке. Яшка сироп этот охотно выпил, а спустя недолгое время начал выкидывать такие коленца, которые казались несвойственными даже для макаки.

Сперва он весело и резво прыгал и пищал, потом кувыркался, а затем ни с того ни с сего начал озлобленно и на всех без разбору лезть, ощерив зубы, в драку.

Обступившие Яшку кочегары терялись в догадках: «С ума сошел Яшка или белены объелся?»

Догадался о том, что делается с Яшкой, тот кочегар, который угостил его сиропом. Догадался, заметив у Яшки совсем осоловелые, точь-в-точь, как у очень редко пьющего мужика, глаза. Яшка опьянел от ложки разбавленного красным вином сиропа.

Досыта позлившись и напрыгавшись, Яшка, наконец, обессиленно свалился под трапом на палубу. Когда один из кочегаров начал подкладывать ему под голову кусочек пакли, тот только чуть-чуть глаза вскинул на кочегара, но головы не повернул и ни одного движения ни рукой, ни ногой не сделал.

После этого случая каждый раз, когда на сладкое был винный сироп, Яшку спаивали, дразнили. Он комично рвался в драку, а потом бессильно падал на палубу и засыпал. В описываемый мною день, когда вся третья вахта сидела на трюме и пила чай, Бердник вывел по обыкновению на палубу своего мангуста и присоединил к Яшке. Так как нового в игре Яшки с мангустом было лишь то, что становящийся каждый день сильнее и ловчее Яшка всё чаще осиливал и таскал иногда за хвост мангуста, то команда на ту возню, которую подняли возле трапа мангуст и Яшка, не обратила внимания. Яшка и мангуст кувыркались, а команда пила чай и вела свои обычные разговоры. На новый, никем не предвиденный вариант в игре Яшки и мангуста указал нам проходивший мимо на бак боцман.

Видавший виды боцман, остановившись возле трюма и глядя с улыбкою на мангуста и Яшку, сказал нам:

— А вы видите, что делается?

Когда мы, прервав разговор, повернули головы в ту сторону, куда глядел улыбающийся боцман, то увидели, как Яшка, ухватив за хвост не на шутку испуганного мангуста, напрягал все свои силы, чтобы сделать его своею супругою.

О том, что мангуст был особой женского пола, мы, как и сам Бердник, не знали и не интересовались этим. Заметил это и не преминул воспользоваться этим Яшка.

От разрывающего внутренности хохота вылегли на трюме и на палубе все, кроме самого хозяина мангуста — Бердника.

Вышедший на шум из кубрика Бердник, увидев сцену между Яшкой и мангустом, не только ни разу не улыбнулся, а даже как-то по-особенному скорбно насупился и молча стал глядеть на Яшку и новоявленную девицу — мангуста.

Поза появившегося Бердника еще более расширила волну неудержимого хохота. Кое-кто из команды буквально катался по палубе, хохоча до слез. Это был небывалый для многих в жизни хохот. Я не помню, чтобы до и после этого не только на «Юге», а и вообще где-нибудь так дико и неудержимо смеялись люди. Когда вскоре после этого случая настали на «Юге» не совсем веселые дни, многие, вспоминая те минуты, говорили, что хохотали мы тогда не даром и что хохот этот предвещал, дескать, нехорошее. Говорилось это как будто и не всерьез, а всё же не раз и не одним человеком.

6

Немного больше чем через сутки после встречи с неизвестным судном, как раз в тот момент, когда все было так тихо и спокойно и менее всего чего-то ожидали, случилось именно то, что надолго и резко изменило жизнь на «Юге».

Был исход четвертого часа утра. На судне было еще по-ночному тихо, и только изредка в тишине слышно было, как в кочегарке звякали то закрываемые, то открываемые дверцы топок котлов или лязгали лопаты о железные плиты в кочегарке.

Третья вахта, ожидая «склянок», стояла у левого борта, позевывала после сна и курила, сплевывая за борт. На мостике глухо и размеренно топали ступни вахтенного помощника. Было такое состояние, когда находящиеся на палубе люди менее всего думали о том, где они находятся, а еще менее о том, чтобы ожидать чего-нибудь извне. Так было сонно и предутренне тихо на палубе.

И вдруг в этой тишине, хотя глухо и очень отдаленно, раздался ясно услышанный всеми гул не то взрыва, не то пушечного выстрела. Из стоявших на палубе людей не оказалось, как после выяснилось, ни одного человека, не слышавшего этого короткого и глухого гула.

— Ты слышал?

— Вы слышите? — сразу же раздались негромкие и тревожные возгласы среди стоящих у борта людей.

— Где это?

— Как будто справа…

Люди от левого борта немедленно перебежали к правому.

Вахтенный помощник тоже, вероятно, услыхал этот гул, потому что сейчас же прозвонил в машину «стоп», и машина стала.

Дальше слышно было, как вахтенный матрос стучал в дверь каюты капитана.

От того, что машина остановила свое движение, на судне стало тихо, как в гробу. Легкий стук и звук человеческого голоса казались неестественно четкими и ненормальными в этой тишине. Чуть слышно хлюпалась сонная вода у борта корабля. Немая темень стлалась над безмолвным простором океана. Беззвучное усыпанное яркими звездами небо высоко висело над океаном.

Стараясь не только не говорить, а даже не дышать громко, мы ждали. И вдруг дождались.

Вправо от нашего курса, почти на траверсе, опять раздался одиночный, подобный орудийному, гул, и вновь наступила тишина, но ненадолго.

С мостика после ясно услышанного всеми гула раздался вдруг оклик капитана:

— На палубе?

— Есть на палубе! — откликнулся старшина третьей вахты.

— Вы слышали гул выстрела или разрыва?

— Да, слышали!

— С какой стороны вы его слышали?

— Прямо против нас с правой стороны!

— Так и есть… Правильно, значит, — уже негромко заговорил на мостике капитан к вахтенному помощнику.

Не прошло после этого и минуты, как с бака раздался пугливый выкрик до сих пор не подававшего признаков жизни впередсмотрящего:

— Огонь справа!

И в тот же момент мы уже увидели огонь, но не огонь далеко идущего судна, а огонь далеко начинающегося пожара в море.

Самого настоящего огня не видно было, заметно было очень далекое красноватое зарево с ничтожным пока радиусом освещения. Казалось, что где-то далеко за горизонтом только разгорается куль сырой соломы.

Было ясно, что в пустынном океане за тысячи миль от берегов случилась какая-то катастрофа, разыгрывается какая-то страшная драма.

На баке начали бить склянки. Третья вахта пошла в кочегарку, а через пару минут ее сменила на палубе вторая и уже разбуженные кочегары первой вахты, матросы и машинисты.

Полуодетые люди тревожно толпились у правого борта, пугливо смотрели на далекий пожар и, как будто боясь быть услышанными, негромко расспрашивали друг у друга о том, что случилось.

На мостике стояли все помощники и капитан и так же, как и вся команда, негромко о чем-то совещались.

Пожар на горизонте еле заметно разгорался.

По международному морскому обычаю мы, завидев пожар в море, немедленно должны были идти на помощь горевшему судну и спасти если не само судно, то, во всяком случае, людей. Но вопреки этому обычаю, мы, как воры, стояли, притаившись в темноте, и не то ждали конца катастрофы, не то дальнейшего ее развития.

Если бы идя ночью мимо берега, мы видели пожар на берегу, то ни на минуту не обеспокоились бы тем, что там горит. На берегу может гореть разное: лес, завод, фабрика или село, но что бы ни горело, там никогда не грозит людям такая опасность от пожара, какая грозит на море.

В лучшем случае, спасшись с горящего судна даже на шлюпках, люди все равно не застрахованы от гибели, так как добраться на шлюпках до берега не всегда возможно, а с проходящего судна шлюпку в море заметить трудно.

В этот момент нам больше, чем кому бы то ни было, до жути была ясна та картина катастрофы, которая вершилась от нас в каких-нибудь восьми-десяти милях. Дай немедленно полный ход машине, и через какой-нибудь час мы были бы уже у горящего судна.

Причины пожаров на судах различны. Главные из них, конечно, неосторожное обращение с огнем, возгорание самовоспламеняющихся грузов, самозагорание угля в трюмах, замыкание тока и многие другие. Будь пожар в море в мирное время, мы на всех парах пошли бы на помощь не известному нам судну, не задумываясь о причинах пожара на нем. Но в данное время была война и хуже, чем пираты в старые времена, носился по океану «Эмден», топя все суда воюющих с Германией держав.

До начала пожара мы ясно слышали гул двух взрывов. Что это за взрывы?

Гул может быть от взрыва котлов на судне, от взрыва перевозимых снарядов и от взрыва бензина на наливном судне. Еще может быть гул от выстрелов из восьми или десятидюймовых орудий и разрывов их снарядов.

Если бы мы твердо знали, что случилось только первое, то не задумываясь пошли бы на помощь гибнущему судну, но мы этого не знали.

В нашем положении мы имели право предполагать разное, и, конечно, предполагали самое худшее, то есть то, что где-нибудь возле гибнущего судна кружит сам «Эмден», являющийся причиной его гибели.

Когда далеко на горизонте из желтоватого пятна пожара вдруг ярко вспыхнул огненный столб, мы дали полный ход машине и стали удирать подальше почти под прямым углом от нашего курса.

Позади нас полыхал далекий пожар, а влево розово рдел восток, предвещая скорый рассвет и день, открывающий наше присутствие. По приказанию капитана мы шли на всю силу машины: вместо обычных десяти, десяти с половиной миль в час шли одиннадцать три четверти и двенадцать. Ветрогонки работали на полный ход. Кочегары, обливаясь потом, почти беспрерывно ломали, подрезали и подбрасывали уголь в ненасытные топки как бы обезумевших от рева огня котлов. В машине от сверхнормального хода начали загораться подшипники. На них не щадя лили масло и воду.

Через три четверти часа напряженного хода зарево пожара позади нас то ли оттого, что мы отдалялись от него, то оттого, что оно начало само по себе убывать, заметно уменьшилось. Слева ясно обозначался рассвет. Позади нас тянулся длинный, в несколько километров, хвост из дыма, выброшенного трубой «Юга». Не сбавляя хода, мы шли на юг уже час и десять минут. Позади не видно было ни малейших признаков пожара уже не только с палубы, а даже с вант. Минут через пять-десять должно было взойти солнце, на палубе было уже совершенно светло.

Долго ли еще думали на мостике идти сверхнормальным ходом, мы, конечно, не знали. Почти вся команда, кроме занятых на вахте, была на палубе. Настроение у всех тревожно-приподнятое, но веселое. Все мысли и разговоры вертелись около того, что теперь, когда мы предположительно знаем, где «Эмден», дальнейший путь по океану нам уже не страшен. «Эмден» останется у нас как бы позади.

— Ну, теперь конец! Не дальше как дней через десять будем у Адена, — весело провозгласил один из молодых матросов.

— Да, все худшее осталось позади, — с ноткой одобрения в голосе поддакнул ему один из машинистов.

Пароход уходит от встречи с крейсером «Эмден».

Но в тот момент, когда машинист закончил свою фразу, весь корпус судна вдруг неимоверно вздрогнул, судорожно задергался, а в машинном отделении послышалось гулкое и невероятно торопливое бултыхание машины.

Только что весело болтавшие на палубе люди как бы оцепенели и вопрошающе глядели друг на друга.

— Что это? — с явным испугом в голосе спросил кто-то из команды. Но ему никто ничего не ответил. Как по уговору, с молчаливым тревожным недоумением в глазах все бросились к коридорам, ведущим к машине. На мостике также бегали и суетились, кто-то тоже сбегал по трапу с мостика на палубу.

Когда мы прибежали к дверям, ведущим с обоих коридоров в машину, и заглянули вниз в машинное отделение, то увидели, что машина неподвижно стоит, а внизу толпятся люди и слышны короткие, но резкие голоса.

Расталкивая людей, на верхнюю площадку в машинном отделении протиснулся второй помощник и, не спускаясь вниз, крикнул:

— Андрей Романович! Что там у вас случилось?

— Что случилось? А случилось самое худшее, — сердито ответил старший механик.

— Поломка какая-нибудь?

— Да! В дейдвудной трубе сломался, по-видимому, вал!

— Что вы?! — с неподдельным испугом и с ударением на «вы» воскликнул помощник и на некоторое время умолк.

Мы тоже молчали. В машине стало тихо, было слышно, как внизу говорил через рупор на мостик второй механик:

— …Да, иного объяснения быть не может. Когда остановится судно, нужно будет спустить шлюпку и осмотреть с кормы…

Дальнейший разговор второго механика перебил вдруг глухо и дробно хлопающий рев вырвавшегося из котлов пара. Из-за вынужденной и непредвиденной остановки машины накопившийся излишек пара в котлах подорвал предохранительные клапаны на котлах и, грозно сотрясая все вокруг, рвался сквозь специальную трубу к небу. Заглушая голоса и звуки, почти минуту грохотал вырывающийся на простор пар.

Оставив на мостике третьего помощника, в машину спустились капитан и старший помощник. После краткого совещания в машине решено было осторожно провернуть ее передним и задним ходом. Пущенная на малый ход, она легко и без натуги давала не меньше оборотов, чем при полном ходе с винтом.

Пройдя в самый конец тоннеля к той части вала, где он входит в дейдвудную трубу, комиссия из палубной и машинной администрации не обнаружила при вращающемся на полный ход вале никакого шума винта в воде за корпусом судна. Вращаясь на полный нормальный ход машины в 68 оборотов в минуту, вал издавал в тоннеле лишь слабый гул. За кормой в конце дейдвудной трубы, где обыкновенно в ходу мощно и гулко работал в воде четырехлопастный винт, было совершенно тихо. Чтобы окончательно убедиться в отсутствии винта, старший помощник с двумя механиками и матросами поехал на спущенной шлюпке посмотреть под корму уже неподвижно стоящего парохода.

Низко стоящее солнце посылало на воду уже редкие и косые свои лучи, и вода в океане казалась не прозрачно-синеватой, как при отвесных лучах солнца, а темно-голубой. На глубине семи метров увидеть отсутствие или наличие винта в воде было трудно.

Старший механик, не сходя со шлюпки, передал на палубу, чтобы машину пустили на 70 оборотов.

Когда машина дала ход, бывшие под кормой в шлюпке люди не заметили на воде ни малейшего движения. Дальше убеждаться в отсутствии винта не было надобности. Если бы потеря винта случилась на каком-нибудь обычном курсе, вопрос о том, что будет с нами, был бы, пожалуй, второстепенным. Через сутки-двое, самое большее — трое, нас могло бы на обычном курсе догнать или встретить какое-нибудь судно и если не взять на буксир, то, в крайнем случае, вызвать из ближайшего порта буксирное судно. Но в этой части океана мы могли надеяться только на счастливую случайность.

Даже учитывая создавшееся положение лишь поверхностно, мы не могли не задумываться над тем, что будет с нами, если мы проболтаемся в океане месяц. Мяса в холодильнике, овощей и прочей провизии у нас еще дней на десять. Муки — дней на пятнадцать. Было еще в подшкиперской мешков пять сухарей и две небольших бочки солонины, но в нашем положении это капля в море. Этих запасов, при нормальном ходе, для нас могло бы хватить от Сингапура и почти до Константинополя. Теперь эти запасы нужно было делить так, чтобы их хватило на неопределенное время. Как делить?

В кают-компании ввиду создавшегося положения шло какое-то совещание судовой администрации. Минут через двадцать на это совещание позвали нашего артельщика, повара и кока.

Через полчаса через вахтенного матроса передано было собраться всей команде на шканцах. Когда все были в сборе, к команде вышла вся судовая администрация.

Старший помощник с простыми цифрами в руках разъяснил нам, что при наличии тех продуктов, которые есть у нас, включая даже неприкосновенный запас солонины и сухарей, их хватит при нормальном потреблении дней на семнадцать. При половинной норме — дней на тридцать пять. Учитывая критичность положения, по приказу капитана, как заявил старший помощник, со следующего дня для всех людей без исключения будет введена половинная норма питания.

— Претензий никто не имеет? — по обычаю спросил старший помощник.

— Нет, никто, — безобидно загудела команда.

— Это правильно…

— Посидим немного и на пище святого Антония…

Команда начала расходиться. По дороге к кубрику люди гомонили:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

— Уходили от «Эмдена», а попали черту в лапы.

— А ты скажи, кто виноват в этом?

— Виновата, браток, война. Не знаешь разве: паны дерутся, а у мужиков чубы трещат.

— Да, пожалуй.

— Разве мы лазили бы здесь, если бы не война?

7

Нельзя сказать, что команда к создавшемуся положению на судне отнеслась равнодушно, но нельзя и утверждать, что она была им подавлена. Положение было не из утешительных, но поскольку привел к нему целый ряд закономерно последовавших причин, оно казалось команде хоть и неприятным, но вполне нормальным. Переход на половинную норму питания команда приняла как необходимую страховку от голода на случай непредвиденно длительного пребывания в море.

В то, что в нашем положении придется слоняться среди океана по воле волн, течения и ветра, может, месяц и больше, никто не верил. «Когда-нибудь кто-нибудь наткнется же на нас и здесь», — верила команда. В крайнем случае, если бы на нас наткнулся теперь даже сам «Эмден», мы ничего уже против этого как будто не имели бы.

«Не может быть, чтобы топя или расстреливая судно, „Эмден“ не забрал к себе в плен команду», — утешали себя люди. Только на всех судах мира да ещё на шахтах отчасти и команда и начальство в одинаковой мере подвержены несчастью или гибели. Во всех прочих предприятиях, в том числе и на войне, начальство от всех гибельных неприятностей стоит далеко в стороне. Вся наша судовая администрация вынуждена нести плен на беспомощном судне наравне с командой и поэтому прилагала все силы, чтобы найти способы спасения.

Для облегчения положения людей на судне и спасения самого судна на втором совещании администрации решено было использовать команду на разных работах по возможности минимально и лишь в крайней необходимости.

Из трех котлов под парами оставался только один, в котором поддерживался пар лишь для динамо-машины и рефрижератора. На вахты у котла выделялось по два кочегара, для вахт у динамо и рефрижератора — по одному машинисту, и для вахт в машине у центробежки и прочих механизмов — по одному смазчику или машинисту.

Вместо двух вахт в сутки на одного человека в ходу при новом расписании еле приходилась одна вахта в полтора суток. До минимума сокращены были вахты и на палубе. Такое использование людей на вахтах и прочих судовых работах должно было приберечь силы команды, переходившей на половинный паек питания.

Для наблюдения за горизонтом по инициативе старшего помощника над вахтами фок-мачты устроена была небольшая деревянная площадка. Вся палубная команда дежурила на этой площадке по часу с биноклем в руках день и ночь.

С освещением судна больше не прятались. Вместо выключенных сигнальных ходовых огней на половине высоты обеих мачт поднимались на ночь обыкновенные, видимые со всех сторон, круглые фонари.

Было проверено действие обоих, давно не бывших в употреблении гудков, вытащены из подшкиперской никогда до этого не употреблявшиеся ракеты, проверена на паре штук их пригодность к действию. Ракеты действовали превосходно.

Мы были на расстоянии приблизительно четырех градусов широты от экватора. Солнце в полдень буквально стояло у нас над головой и не давало никакой тени. За всё время нашего хода только дня три-четыре выпало таких, когда дул легкий муссон от экватора в сторону Азии. Большей частью и днем и ночью океан был как мутная стеклянная гладь. Эта гладь так незаметно сливалась с густо насыщенным парами воздухом у горизонта, что казалось иногда, будто мы плывем не по океану, а по воздуху. Еле заметные очертания горизонта вырисовывались в океане только к вечеру и совершенно чистыми были только по утрам, когда охладившийся за ночь воздух очищался немного от густо насыщающих его испарений океана.

Потому что всё в нашем положении было ново для нас, вся команда была пока в хорошем настроении и не скучала. Люди, благодаря тому, что раз в полтора суток приходилось ходить на легкую вахту, несли ее охотно, а те, кому приходилось бездействовать, охотно отдыхали от прежних утомительных вахт и не очень скучали за ними.

В ночь, на вторые сутки нашей вынужденной стоянки, на второй вахте произошло событие, которое на какое-то время подняло на ноги все судно — от кастрюльника до капитана включительно. На второй вахте в носовой кочегарке стоял кочегар третьего класса Аренс и кочегар второго класса Акулов. Почистив очередную топку и подняв до требуемой нормы пар, Акулов, присев под ветерлатором, дремал, а Аренс, вылезши на палубу, занялся на трюме чаем.

В кочегарке, в машине и на палубе была та относительная ночная тишина, которая свойственна судну только на стоянке в порту или на рейде. Был второй час ночи, и все свободные от вахт люди спали.

Подремав минут двадцать, кочегар Акулов инстинктивно поднял полусонные глаза на манометр и увидел, что пар осел всего на десять фунтов. Он решил подремать еще минут пять. Для динамо-машины, которая после 12 часов ночи работала с уменьшенной нагрузкой, достаточно было пара в 140 фунтов. Когда Акулов опять закрыл глаза, он ясно услышал, как в яме угольной посыпался вдруг уголь, как уголь этот подвалил к левой полуоткрытой заслонке из ямы в кочегарку, и как часть угля просыпалась даже на плиты в кочегарку. Ни на шум осыпающегося угля в яме, ни на то, что уголь, забив небольшое отверстие из ямы в кочегарку, посыпался на плиты, Акулов не обратил ни малейшего внимания. Все это давно было привычно для слуха Акулова. Подремав еще минут пятнадцать, Акулов опять поднял глаза на манометр. Увидев на стрелке, что пар осел уже до 130 фунтов, Акулов решил подняться, наконец, чтобы расправить немного прогоревший уголь в топках и подбросить в них свежего. Открыв одну из топок и расправив привычным движением гребка порядочно прогоревший в ней уголь, Акулов отшвырнул гребок и опять взялся за лопату. Но, звонко шваркнув железной лопатой по плитам и подцепив на нее привычным жестом не менее шести килограммов угля, Акулов вдруг выпустил лопату из рук и как вкопанный остановился перед той кучей угля, которая просыпалась из угольной ямы в кочегарку. Оттуда почти по локоть выглядывала со сжатыми в кулак пальцами человеческая рука. Потянувшись к Акулову, рука эта как будто просила о помощи. Страшная догадка мелькнула в голове Акулова при виде этой руки и, забыв закрыть дверцы топки, Акулов как обваренный паром ринулся в проход мимо котлов в кормовую кочегарку.

Не рассчитав быстроты своего бега, Акулов с разбега ударился лбом о железный угол стенки в темном проходе, но не обратил сгоряча на это внимания. Ворвавшись в машину и увидев вопросительно смотревшего на него машиниста Гаурсена, задыхаясь от волнения и с улыбкой, в которой были и страх и удивление, крикнул:

— Индус там!.. В угле! Видно руку!

— Индус? — с недоверием и боязнью за рассудок Акулова спросил, наконец, Гаурсен.

Поняв, вероятно, по виду Гаурсена, что тот или не понимает его, или чего-то испугался, Акулов, оставив Гаурсена, кинулся наверх.

Выскочив из машины в коридор, Акулов бросился к полуоткрытой двери каюты второго механика.

Не предупреждая механика ни стуком, ни окликом, Акулов, чуть не сорвав рукой закрывавшую дверь шерстяную ширмочку, вскочил в каюту механика и, задыхаясь от бега и волнения, не совсем вежливо и осторожно крикнул:

— Карл Эдуардович! Индус в кочегарке! Индус!

Полуодетый механик быстро поднялся на койке и, спросонок ничего не понимая, уставился широко открытыми и испуганными глазами на окровавленного и придурковато улыбающегося Акулова.

Поняв, что механик, как и Гаурсен в машине, не понял его или не расслышал, Акулов постарался уже более спокойно объяснить механику:

— Карл Эдуардович, там в кочегарке индус…

— Индус?

Механик, окончательно придя в себя, уже с опаской покосился на не совсем, как ему показалось, нормального Акулова.

— Какой индус? Что ты мелешь?.. Что это у тебя за кровь? — засыпал вопросами второй механик Акулова.

При слове «кровь» Акулов почувствовал, видно, на разбитом лбу боль и пощупал его грязной рукой. Нащупав на лбу и на лице кровь и, увидев её на пальцах, кочегар стал уже более спокойно пояснять механику:

— А это когда я бежал из носовой кочегарки в кормовую, так ударился, верно, о выступ.

— А чего же ты бежал из носовой кочегарки в кормовую? — стал осторожно выпытывать у Акулова второй механик.

— А я же, Карл Эдуардович, говорил уже вам: там, в кочегарке, индус.

— Индус?

Предполагая, что Акулов, вероятно, не в своем уме, второй механик, стараясь не показать вида, что он встревожен, как можно спокойнее в тон Акулову спросил его:

— А что же индус делает там?

— Как, что делает? Разве он может что-то делать? — неподдельно удивился, в свою очередь, словам механика Акулов и опять пояснил механику:

— Он лежит в угле… А от него видно одну только руку.

— Только руку?

— Да, одну руку… Я хотел подбросить в топку угля, нагнулся к куче, а там — рука… Я думаю, там индус есть…

Механик пристально посмотрел в уже не растерянное, как перед этим, лицо Акулова и спросил:

— А ты не врешь, Акулов, как прошлый раз?

— Нет, что вы, Карл Эдуардович! Разве я стал бы беспокоить вас… Вставайте лучше и пойдем посмотрите сами.

— Ну иди… Я оденусь и сейчас приду.

Акулов неохотно вышел из каюты, а второй механик так же неохотно спустился с койки и начал одеваться. За четверть часа в кочегарке перебывали все обитатели судна. В куче угля оказался довольно-таки провонявшийся труп индуса. Заткнув носы, кочегары туго завернули его в брезент и вынесли на палубу.

На короткое время было очень удивительным для всех, как это никто не догадался поискать индуса в угольной яме, и как это индус в ней очутился. После коротких догадок и соображений кажущаяся неясность стала ясной.

В коридоре, рядом с общей каютой для лакеев, поваров и кастрюльника, была широкая дверь в угольную яму. Дверь эта, если была открытой, то заставлялась железной решеткой в полроста человека. Через эту дверь кочегары лазили в запасные угольные ямы сбрасывать в нижние ямы уголь, и через нее же грузили уголь с берега или с барж для котлов. Такая же дверь была и с противоположной стороны, но та всегда была закрытой. В тот день, или, вернее, вечер, когда исчез индус, третья вахта перегружала из кочегарок в запасную угольную яму негодные дымогарные трубы и разный железный хлам.

Окончив работу, кочегары, торопясь напиться перед вахтой чаю, дверь, ведущую в угольную яму, прикрыли, а решетку поставить на место забыли. В семь часов в длинном коридоре под эспардеком из-за выключенного света было уже полутемно, а в восемь часов совершенно темно.

Индус после восьми часов заходил иногда в каюту к лакеям поиграть в шашки или домино. Так как после восьми в коридоре стояла темень, индус без привычки мог легко ошибиться дверью и открыть дверь не в каюту лакеев, а в угольную яму. Открытая в угольную яму дверь вела в глубокий подвал ямы.

Никакой, хотя бы короткой, площадки за дверью в угольную яму не было. Неосторожно ступив за дверь, неминуемо надо было лететь на дно ямы или на уголь в яме, предварительно ударившись о железный бимс, тянувшийся от одного борта к другому метра на четыре ниже двери в яму. Ударившись боком или головой об этот бимс, можно бы, пожалуй, и не убиться, но упав при потерянном сознании на уголь ниже бимса, можно было и не встать уже вовсе, будучи присыпанным сверху слоем обрушившегося при падении тела угля. По всей вероятности, с индусом всё так и случилось. И если бы не уголь, сброшенный из запасных ям в нижние вскоре после того, как исчез индус, то он вынырнул бы в кочегарку гораздо раньше. Уголь из запасных ям задержал индуса в нижней яме до тех пор, пока в кочегарку не стал поступать тот уголь, который был сначала в нижней яме.

На второй день состоялись похороны индуса.

Вооружившись после завтрака солидной парусной иголкой и ниткой, подшкипер Живенко с густо дымящей сигарой в зубах принялся заштопывать в кусок старого брезента воняющий труп индуса. Команда, глядя на Живенко, зубоскалила и отпускала по его адресу довольно плоские шутки.

Окончив работу, Живенко плотно привязал потом к ногам индуса два старых колосника, и он был готов к погребению.

— Вахтенный! — окликнул Живенко вахтенного матроса, — скажи старшему помощнику, что труп уже зашит.

Минут через пять к трюму, на котором лежал погибший, подошел старший помощник.

— Что, готово уже? — спросил помощник у Живенко.

— Да, готово, — ответил Живенко.

Старший помощник, внимательно оглянув зашитый брезент, спросил вдруг, ни на кого не глядя:

— А яма для него готова?

Стоявшие вокруг кочегары и матросы засмеялись, а кто-то заметил:

— Да ведь он и так недавно из ямы.

— Боцман! Откройте фальшборт, — обратился старший помощник к боцману.

Пока боцман и матросы открывали фальшборт, на эспардеке появился капитан. К трюму, на котором лежал труп, подошел ещё кто-то из команды. Если бы происходили похороны кого-нибудь из экипажа судна, настроение у команды, может быть, было бы иное. Но хоронили чужого всем и никому не ведомого индуса, настроение у всех было самое обычное. Никакой торжественности в обстановке похорон не было. Когда фальшборт был открыт, старший помощник поднял голову к стоявшему на эспардеке капитану и спросил:

— Эрнст Петрович, можно опускать?

Капитан, чуть пожав плечами и не выпуская трубки изо рта, сквозь зубы ответил:

— Конечно… Пусть ловит себе раков… Акул не видно?

— Не видно, — ответил старший помощник и сейчас же обратился к матросам:

— Ну, давайте!..Альтанов, Фельшау, берите!

К трупу подошло четыре матроса, взяли его под ноги и под спину и понесли к открытому борту ногами вперед. Перевесив ногами за борт, матросы легонько подтолкнули его, и он в метре от борта шлепнулся в воду и стал медленно опускаться, постепенно принимая в воде вертикальное положение.

— Вот и всё… И вся комедия, — сказал старший помощник вслед скрывающемуся в воде трупу. Когда он отошел от открытого фальшборта, матросы и кочегары тоже сгрудились там, заглядывая в воду, но ничего уже не было видно. Вода была чистая и гладкая и ничто не напоминало о том, что под её гладью стоймя опускается на дно океана человек, и что человек этот, если только суждено ему достигнуть когда-нибудь дна, будет опускаться на дно месяцы, а может быть, и годы.

Когда глядевшие за борт отошли в сторону, матросы стали закрывать фальшборт. Всё было закончено.

Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает…

— продекламировал один из кочегаров, отходя от борта, заключительные слова из известной кочегарской песни. А другой в тон ему добавил:

А волны бегут, всё бегут за кормой И след их вдали пропадает.

8

На третий день неподвижной стоянки в океане капитан вызвал к себе старшего помощника, боцмана и подшкипера. Минут через двадцать все эти люди вышли из каюты капитана и принялись при помощи матросов вытаскивать из подшкиперской и прочих помещений куски старого и запасного брезента.

Праздная команда не могла не обратить внимания на эту немного странную работу, и сейчас же накинулась на боцмана и подшкипера с кучей разных вопросов.

И боцман, и подшкипер загадочно отмалчивались, и лишь изредка кое-кому отвечали:

— Надо, значит, и вытаскиваем…

— Приказали делать, вот и делаем…

— Что ты хочешь знать все? Все будешь знать, скоро состаришься…

Куски брезента стали расстилать на трюмах и на палубе, а пришедший вскоре с рулеткой старший помощник начал вымерять их.

— Что это будет, Николай Иванович? — спросил, не вытерпев, старшего помощника кочегарский старшина Алканов.

— Что будет? Будем шить, брат, парус. Под парусами поплывем! — ответил Алканову помощник, и тогда все стало ясно. Среди команды послышались радостные и удивленные возгласы, все вдруг изъявили желание принять участие в пошивке паруса.

Идея об оборудовании паруса принадлежала капитану Метерсону, плававшему в молодости матросом на парусных судах Голландии и Америки.

Несмотря на то, что на океане было совершенно тихо, парус и днем и ночью шили как матросы, так и кочегары. Ограниченное количество парусных иголок с удовольствием стали пополнять машинисты, выделывая их кузнечным и слесарным способом.

Плотник с парой матросов из небольших кусков бревен стачивал и мастерил гафель, а машинисты укрепляли его железными кольцами, болтами и шипами.

— Даешь муссон! Даешь муссон! — выкрикивал иногда кто-нибудь из кочегаров или матросов, усердно орудуя иголкою над парусом.

В летнюю пору муссон дует от экватора в сторону берегов Азии. Мы находились как раз в поясе пресловутой экваториальной тишины, и поэтому муссон был здесь явлением не обязательным. Но нет ведь явлений без исключений. Мы в нашем положении верили и надеялись, что когда-нибудь начнет все-таки «шевелить» хотя бы слабый ветерок, и что ветерок этот вынесет нас понемногу в область настоящего муссона, а муссон уже, рано или поздно, вынесет к тем линиям, по которым почти ежедневно ходят суда.

Мы радовались сооружению паруса, как дети, и когда на третий день перед обедом парус был, наконец, подвешен к гафелю, веселью нашему не было границ.

Огромный парус висел пока под гафелем, как тряпка, но нас это ничуть не смущало. Ведь вечно океан без ветра быть не может.

После почти незаметно промелькнувших веселых и радостных дней сооружения паруса наступили постепенно однообразно долгие и томительные дни непривычного безделья.

До отвращения к самому себе тяготила пустота казавшихся очень длинными дней и ночей.

Раньше в обычное ходовое время всегда и почти каждому казалось, что он недосыпал, теперь же спать уже не хотелось, хотя казалось, что он спит теперь даже меньше, чем раньше.

Заметно надвигался табачный голод. Почти у всех курящих запасы табака, папирос или сигар рассчитаны были приблизительно до Порт-Саида. Из-за непредвиденной остановки надо было во что бы то ни стало утоньшать, укорачивать папироски и удлинять периоды между куреньем. Курящие злились, шутили над собой и товарищами и почти ежедневно занимались вымериванием своих запасов и арифметическими вычислениями, на сколько времени при известном потреблении хватит каждому курева.

Пробовали искать подходящие для примеси в табак суррогаты, но при всей изобретательности курящих на судне таких, кроме чая, не оказалось. Чай, после недолгих опытов, для примеси в табак оказался негодным, так как вызывал сильное сердцебиение.

Невольно и с наслаждением многие вспоминали при этом детские годы в деревне, когда можно было к украденному у отца табаку подмешивать тертый лист сухого подсолнуха, конопли и даже сухого конского навоза, напоминающего по внешности легкий табак.

Сокращенный наполовину харчевой рацион не так беспокоил курящих, как сокращенные порции курева.

Благодаря тому, что команда была полна ещё прежних сил, и тому, что у каждого было хотя и бессознательное, но твердое волевое убеждение, что «так нужно», «так необходимо», резкого ощущения голода или отощания команда пока не замечала. Заметное ощущение отощания и вялости в движениях стали замечать не сразу. Но об этом после.

Шла вторая неделя нашей вынужденной стоянки.

Неподвижный и завуаленный у горизонта испарениями океан напоминал собой, особенно в полдень, скорее облачный небесный простор, чем водную безбрежную ширь. В полдень, когда солнце было в зените, океан был пустынным и молчаливым до жути.

Кроме самих себя, своего, ставшего железным островом, корабля и солнца на небе, ничего другого в океане днем мы не видели. Изредка пролетали, правда, над водной гладью стайки летучих рыб, но это явление было таким коротким и таким привычным, что никакого впечатления не производило. С половины двенадцатого часа дня и до половины первого солнце вертикально стояло у нас над головою, и в это время на глаз совершенно нельзя было определить, где восток, где запад или юг. Удушливая жара от безветрия была невыносимой даже под двойными тентами. Вода в океане в верхних слоях доходила до +32°.

Оживлялась команда и отдыхала немного от дневной жары только ночью. Ночи в южном океане были прекрасны. Дневные испарения океана, упавши ночью тяжелыми росами обратно в океан, очищали воздух, и тогда над его немыми просторами океана нависал другой океан, ещё более немой и необъятный, чем тот, который носил на себе нас. В бархатной синеве не знающего забот земли неба мириадами сверкали почти выпуклые звезды. Такие же, лишь немногим менее яркие, сверкали и в темном зеркале вод океана вокруг неподвижно застывшего корабля.

Мы часто и подолгу любили смотреть на эти звезды и искали по ним тот край, где большинство из нас когда-то родились и где у кое-кого был ещё кровно близкий, родной человек. В зависимости от того, как судно меняло каждый день своё положение, мы ночью, сидя на трюме бака, искали сперва созвездие Большой Медведицы, а потом Малой. Большая Медведица, в наивысшем своем положении над горизонтом, занимала по отношению к нам лишь то положение, которое она занимает где-нибудь в средней полосе России, будучи в низшем. Большую Медведицу ночью мы уже не могли видеть, так как она целиком пряталась от нас за горизонтом. Чуть-чуть показывалась над горизонтом также и Малая Медведица, будучи тоже лишь в наивысшем положении по отношению к нам.

Полярная звезда, находясь приблизительно в 4° над горизонтом, не могла, конечно, прятаться от нас, но увидеть её над горизонтом благодаря её небольшой величине и густой насыщенности атмосферы в плоскости горизонта не всегда было возможно. В Сингапуре её не видно было вовсе. Все же крупные и малые звезды и созвездия, которые были на родине или над головою, или на южной стороне неба, здесь значительно передвинулись с юга на север. На южной стороне неба сверкали уже другие звезды, новые, никогда не видимые для людей, живущих по другую сторону тропика.

Рассматривая однажды ночью звездное небо тропиков, кто-то вспоминал о созвездии знаменитого Южного Креста на небе. Стали искать сообща этот Южный Крест и нашли его только при помощи подошедшего третьего помощника капитана. Южный Крест был условным астрономическим созвездием, сам в глаза не бросался и вовсе не горел так ярко на небе, как об этом так часто писали и пишут, не скупясь на слова и краски, некоторые писатели-романисты.

Незабываемо оригинальны были в период первой недели нашей невольной стоянки восход и заход солнца. Приближалось осеннее равноденствие, и поэтому ни перед восходом солнца, ни после его заката на небе не было тех длинных зорь, какие свойственны широтам умеренного и полярного пояса. Небосвод на востоке перед восходом солнца зарумянивался как бы неожиданно, разгорался быстро, всё ярче и шире опламеняя небосвод, и когда разгорался, наконец, до предела, сгоняющего с неба все звезды, из океана вылезал вдруг красный диск солнца, и над океаном начинался просторный, огромный, ни на что земное не похожий день. Вынырнув из розоватых утром вод океана, солнце уверенно и быстро поднималось по невидимой дуге к зениту самым кратчайшим путем. Поднявшись за шесть часов к зениту, оно так же по невидимой дуге, находясь почти на равном расстоянии от обоих полюсов, опускалось опять к западу.

Нырнув вечером в потемневший океан, солнце очень быстро потухало в нем и через какой-нибудь час на небосклоне совершенно стирались все следы его существования. Где-то над Америкой начиналось в это время утро, начинался трудовой день, а у нас начиналась ночь, отдых, покой и безрадостные сны по ночам о далекой земле, которая, как никогда до этого, стала вдруг для всех нас такой желанной.

Облака над океаном были во все эти дни бесформенные, без резких очертаний и без присущей им подвижности. Висели они большей частью над горизонтом и никогда не подступали к раскаленному диску солнца. Только перед закатом или восходом солнца громоздились они, иногда застыв в резко очерченном массивном оклублении или нависнув темной стеной над горизонтом. Проснувшись до восхода солнца или во время его восхода и праздно глазея на пустынные просторы дремлющего в утренней прохладе океана, мы часто любили искать среди не расплывшихся ещё под лучами солнца облаков разные существующие в природе формы.

В чистом утреннем воздухе перед восходом солнца осевшие в северо-восточной части океана облака всегда были почему-то особенно фигурны.

С изумлением, доходящим иногда до немого восторга, мы, не будучи даже художниками, часто видели в этих облаках необычайно красивые очертания гор, фантастических замков или гигантские фантастические фигуры птиц, растений и животных. Как из первозданного хаоса, перед нами в немой тишине как будто рос, двигался и перестраивался огромный циклопический мир, управляемый таинственным незримым художником и режиссером.

Однажды, когда мы, человек шесть, проснувшись раньше прочих, любовались разными фигурами из облаков, кочегар Забелин спросил вдруг:

— Ребята, а вы видели ведьму?

— Ведьму? А где ты нашел её?

— А вон, вон, — указал Забелин пальцем на крайнее справа облако, которое действительно приняло форму головы безобразной старухи с клыками в беззубом рту.

Когда все уже увидели фигуру старухи, кочегар Мешанькин, заметив подходящего к нам матроса Каурова, сказал вдруг:

— Нет, братцы, это вовсе не ведьма…

— Не ведьма?

— А кто же?

— Это, братцы, Каурова теща… Смотрите: и нос такой, и рот… Вылитая теща.

Кауров, у которого действительно была безобразная теща, искоса взглянул на фигуру из облаков, сердито буркнул короткое грубое ругательство по адресу расхохотавшегося Мешанькина и молча вернулся вниз на палубу. После этого случая каждое утро и вечер, когда показывались где-нибудь четко обрисованные облака, все начинали искать среди них тещу Каурова, или тещу какого-нибудь из тех кочегаров или матросов, у которых никогда ещё не было ни тещи, ни жены.

9

Спустя приблизительно дней десять со времени нашей невольной остановки мы стали замечать вдруг, что солнце начало заходить не за океан или обычные облака, а за далекую грозовую тучу на горизонте. Туча эта была так далека, что от нее не слышно было не только грома, а не видно даже молний.

Однажды ночью часа в два, когда все, кроме вахтенных, спали, пошел вдруг сперва чуть-чуть подкрадывающийся, а потом всё больший дождь. Спавшая на баке и где попало на трюмах команда с хохотом и веселой руганью стала перебираться с постелью в кубрики. Дождь прошел небольшой шквальной полосой и вскоре, постепенно затихая, прекратился. Этот неожиданный ночной дождь положил начало целому ряду дождей, а вместе с ними — и нашим надеждам на то, что дожди послужат, может быть, причиной изменения давления в атмосфере, и после дождей начнется хоть небольшой, — но спасительный для нас ветер. Утром следующего дня после дождя солнце вынырнуло не скоро и не из океана, а из как бы дремлющих на востоке обильно насыщенных облаков. Днем часов в десять в разных местах океана показалось несколько совсем не связанных между собой дождевых туч.

То ближе, то дальше от нашего неподвижного судна шел обильный дождь. Самые ближайшие явно грозовые тучи были далее десяти километров и за дальностью расстояния казались неподвижными и как бы намалеванными. То в одном, то в другом месте между этими тучами тянулись от океана и до верхушек этих туч по два, по три и даже по четыре более темных, чем сами тучи, смерча. Водяные смерчи, чуть утонченные посредине, казались гигантскими столбами, упирающимися в океан и подпирающими своими верхушками нависшие над океаном тучи. Ни единого шороха, ни единого звука не доносилось до нас со стороны этих грозно и стихийно разряжающихся невдалеке от нас сил природы. Появившиеся грозовые тучи на горизонте внесли явное оживление среди экипажа судна. Люди стали бодрее и веселее. Барометр, стоявший все время неподвижно, начал показывать на дождь.

Освеженный где-то дождевой прохладной водой или вспугнутый акулами, всего метрах в шестидесяти от судна быстро прошел часа в два дня огромный косяк крупной морской рыбы. Идущий почти на судно косяк рыбы площадью в квадратный километр был замечен вахтенным матросом с мачты. Он заметил его движение на такой глади океана километра за два до парохода и испугался. Вода в том месте, где двигалась рыба, как бы кипела. Матрос тревожно затрубил несколько раз в рожок, и вся команда и администрация судна почти до единого человека выскочили на палубу. Администрация кинулась сейчас же на эспардек и на мостик, а команда — по обыкновению на бак.

— В чем дело? — сердито крикнул старший помощник матросу на мачте, ничего не замечая на море. Матрос указал рукой по направлению хорошо видимого ему как бы кипящего пространства воды и ничтоже сумняшеся громко ответил:

— А вон там!.. Я не знаю, что оно!..Как будто кипит море!

Мы взглянули туда, куда указывал матрос, и хотя нам не так хорошо было видно, как ему, все же увидели, может, в километре от судна действительно как бы кипящее без всякой видимой причины море. По правде сказать, даже все мы, видавшие виды на суше и на море, разинули рты, увидев то, что показал нам матрос, и не знали, что думать. Недоумение наше рассеял, однако, все тот же матрос, на мачте. Ему с мачты и в бинокль было видно то, что творилось в километре от нас:

— Это идет рыба! — почти радостно крикнул он сверху всем нам на палубу.

Вскоре после того, как матрос известил нас, что это идет рыба, мы услышали как бы шум далекого дождя на море.

По мере приближения кипящей брызгами и пеною воды в море мы одновременно слышали и приближающийся к нам шум, но уже не дождя, а как бы шумного широкого водопада. Большая, как целое поле, площадь пенящейся и шумящей воды двигалась наискось корпусу парохода и должна была пройти за кормой. Мы как один бросились на ют. Ещё метров за полтораста нам стало видно, как из воды резво, шумно и быстро выпрыгивает и вновь бултыхается в воду, как в каком-то вакхическом всерыбном танце, огромное количество крупной и мелкой рыбы. Рыба прошла метрах в пятидесяти-шестидесяти от парохода. Несмотря на то, что мы должны бы были показаться ей чем-то необыкновенным, она, однако, прошла мимо нас так, как будто нас вовсе для неё не существовало. Никогда и никто из нас не видел еще такого количества такого шумного, радостного и плясового движения рыбы. Вся рыба, и большая и малая, как бы забыв обо всем на свете, была занята, казалось, только тем, кто кого перегонит, кто выше выскочит из воды и кто ловчее и хлеще, показав небу хвост, вновь нырнет в воду.

Глядя на прыжки рыб, а в особенности на подражающих во всем своим родителям рыбенышей, мы хохотали почти до упаду. Сколько силы, красоты и слаженности было в движении каждого индивидуума и разом всего рыбьего коллектива!

Только тогда, когда косяк прошел уже мимо судна, мы подумали, наконец, что не мешало бы заблаговременно спустить пару шлюпок, врезаться в косяк рыбы и набить баграми и веслами так широко и густо идущей рыбы. Эту позднюю догадку мы оставили пока про запас, а догадку о том, что позади рыбы, возможно, идут акулы, и что эти акулы могут появиться возле нас, мы решили заблаговременно использовать самым лучшим образом.

Как только косяк рыбы скрылся далеко в океане, часть молодых машинистов и кочегаров сейчас же начала делать крючок для поимки акулы.

После появления рыбы на всем пространстве небосвода над океаном запузырились более или менее плотные массивы облаков, медленно двигающихся на юг к экватору. То, что облака шли к экватору, указывало на то, что в атмосфере должно скоро произойти перемещение воздушных масс, и ветер, хоть небольшой, а должен задуть в желаемом для нас направлении.

Перед вечером в пятом часу неожиданно прошел из небольшого облака шумный дождевой шквал, пересекший в своем движении половину судна. На пространстве от трубы и к корме минуты три лил густой ливень, а на прове и на баке было в это время совершенно сухо, тихо и ясно.

Неожиданно появившееся над судном облачко, шумно полив половину судна, быстро промчалось на юг, волоча за собой длинную серую фату, сотканную из бесчисленных капель дождя.

Солнце в этот день заходило за двигающиеся на горизонте грозовые тучи. Этот на редкость оживленно прошедший для нас день часов в десять вечера ознаменовался ещё одним немного комичным событием. Команда в это время ещё не спала, а сидела или, приготовившись ко сну, лежала на трюмах. Говорили, конечно, о событиях и впечатлениях прошедшего дня.

Вдруг на площадке мачты, где стоял вахтенный матрос, раздалось два резких звука рожка. Это означало, что слева на горизонте показался огонь какого-то судна.

— Огонь!.. Судно слева! — раздались дико-радостные крики среди команды, и все сломя голову кинулись на бак. Вопросительно уставились на горизонт слева и с изумлением увидели далеко на горизонте рог вытянувшейся из-за океана луны. Исполнительный матрос Фельшау, тщательно следящий за горизонтом, протрубил появление луны, приняв чуть выткнувшийся из-за горизонта рог её за возможный огонь судна. Понявшего свою оплошность и прикусившего язык Фельшау как следует, со смехом и шутками, дружески поругали и опять разошлись по своим местам.

Той же ночью перед рассветом начал пошевеливать ветер. Он был слабый, как бы отвыкший от своей работы, и нерешительный.

— Врет, — утешала себя команда. — Раз начал шевелить, так будет дуть… Хоть бы баллов на пять, на шесть…

Часов в десять дня опять вычертились темными завесами в разных частях горизонта на целые десятки километров дождевые, почти неподвижные, тучи со смерчами.

Часам к двум дня стало заметно, что с севера по направлению к судну медленно движется все больше и больше увеличивающаяся в размерах довольно темная, подпертая тремя смерчами туча. Ее прорезали иногда белые, без обычного миганья, беззвучные пока молнии. Расшевелившийся было баллов до трех ветерок перед приближением тучи затих совершенно.

Часа в четыре туча приблизилась настолько, что стал слышен далекий гром, а еще через час мы увидели быстро подвигающуюся к нам пеструю и плотную завесу из струй дождя, совершенно закрывающую половину небосвода. Все тенты на палубе были немедленно свернуты, а люки над машиной и прочими помещениями закрыты чехлами и брезентами.

Молнии, кажущиеся редкими и беззвучными вдали, при приближении тучи стали сверкать то в одном, то в другом конце огромной тучи почти беспрерывно. Гром гремел почти вслед за каждой вспышкой молнии, но у него не было тех раскатов и того содрогающего землю продолжительного буханья, присущих ему на суше и особенно в горах. Над просторами океана гром не гремел, а только коротко и звучно щелкал, как выстрелы и даже не орудий, а скорее гигантских пистолетов.

Вместе с тучей медленно двигались смерчи. Самый ближайший прошел от судна приблизительно в полукилометре.

Пока хлынувший дождь не скрыл от нас не только смерча, а даже ближайшие части судна, нам очень ясно видно было, как быстро и бурно вращалось огромное, километров до двух вышиной, веретено, как веретено это наматывало на верхний конец черный и лохматый, похожий на овечью шерсть, край тучи и как в том месте, где конец этого веретена упирался в зыбившийся легкой рябью океан, вода кипела огромной пенной копной, большею, пожалуй, чем одноэтажный дом с крышей.

При виде этого небывало огромного и такого близкого к нам водяного столба невольно приходило на мысль, что если бы этот столб воды прошел прямо на наше судно, он неминуемо причинил бы огромные неприятности.

Неприятностей, грозящих бы судну гибелью, принимая во внимание размеры судна, он не причинил бы, но опустошения на палубе и надпалубных помещениях произвел бы порядочные. Кто знает, сколько сотен тонн воды обрушилось бы с подоблачной высоты на палубу неподвижного судна, если бы смерч взял направление прямо на него.

Плавая в тропиках долгие годы, мы видели смерчи в разных морях и десятки раз. Но нам даже в голову никогда не приходило, что смерч может угрожать когда-нибудь судну.

Паровому движущемуся судну смерч не страшен, паровое судно всегда его сможет обойти, уйти с его пути, но парусное судно или судно, потерпевшее аварию, как мы, например, никогда не может быть застраховано от налета на него смерча.

Дождь обрушился на пароход стеною. Не прошло и минуты, как в ливне как бы потонули все очертания судна и наступили водяные сумерки.

Сказать, что дождь лил как из ведра, будет неверно. Вернее будет сказать, что он лил, как из опрокинутого над палубой океана.

Покинув кубрики, мы стояли, столпившись в коридорах под полубаком, и смотрели на ливень. Видели мы этот ливень не больше двух минут. Через две минуты с бака хлынули потоки воды и непрерывной водяной стеной закрыли от нас все видимое пространство на палубе. Что делалось за этой завесою, мы не видели и не знали. Слышали только поглотивший все звуки шум дождя на палубе и прорывающийся иногда сквозь этот шум приглушенный грохот грома. Где-нибудь на другом конце, на юте, например, судно могло гореть от удара молнии, но мы этого не знали бы.

Ночь наступила, как и раньше, тихая, без ветра, но темная и беззвездная. Часов в восемь вечера, когда совершенно стемнело и вдалеке, как будто за горизонтом, начал время от времени бухать гром и перемигиваться то в одном, то в другом конце горизонта молния, бывшие в это время на палубе люди заметили вдруг на всех концах железных стоек у бортов и вообще на всех железных оконечностях сперва слабые, бледно-фосфорические, а потом все более и более ярко разгорающиеся огоньки.

Никогда раньше не видевши и никогда ни от кого не слыхавши о таком явлении, люди на палубе, буквально разинув рты, как загипнотизированные молча смотрели на таинственно и пугающе мигающие огоньки.

Увидев, наконец, что огоньки не исчезают, а наоборот, продолжают как бы укрепляться и светить все ярче, люди бросились по кубрикам и прочим помещениям за товарищами, и через минуту вся команда, включая даже вахтенных в кочегарке, стояла на палубе и с молчаливым изумлением как очарованная смотрела на таинственную иллюминацию.

Среди команды самым грамотным был кочегар Матисен. Окончивши когда-то Виндавское техническое училище, Матисен не плавал машинистом или механиком потому лишь, что очень любил подолгу валяться непробудно пьяным и не умел перед начальством кланяться.

Когда первый момент изумления перед необыкновенным явлением природы прошел, кто-то из кочегаров, обращаясь к Матисену, спросил:

— Ну, ты, Грамотный!.. Что оно такое, черт бы его побрал?.. Электричество это или другое что?

— Это огни святого Эльма, — ответил спокойно и без удивления Матисен.

— Огни святого Эльма? — почти разом воскликнуло несколько голосов.

— Какого Эльма?.. И почему «святого»?.. А что они значат?.. И из чего они? — посыпался целый ряд вопросов, не давая возможности Матисену отвечать.

Когда вопросы прекратились, Матисен по-прежнему спокойно ответил:

— Почему они зовутся огнями святого Эльма, я не знаю, но знаю, что так зовут их… Когда-то давно я читал об этом книжку…

— А из чего они? — допытывался кто-то.

— Тоже не знаю… Есть предположение, что от насыщенности электричеством воздуха.

— После грозы, наверно?

— Да… Но явление это толком еще не изучено.

— Ну и чудеса же, черт бы их побрал! — не унимался один из кочегаров.

— Расскажи дома, что видел такую штуку, так, пожалуй, и не поверят.

Зрелище было действительно незабываемым и от непривычки, пожалуй, даже жутким. Огромное судно среди непроницаемого мрака окутывающей его ночи казалось гигантским паникадилом или люстрой. Даже на верхушках мачт над клотиками, где чуть вытыкались острия громоотводов, бесшумно пламенели магические язычки чудесного света.

Никакая в мире картина художника, никакое кино и электроискусство не в состоянии передать всей прелести и оригинальности этого явления.

Минут через тридцать от начала явления огоньки вдруг, как бы сжимаемые густым мраком ночи, начали уменьшаться, таять и, наконец, совсем потухли. Жуткая неприветная темень обступила со всех сторон корабль, и лишь против палуб да в коридорах без миганья остались светить желтым убогим светом электрические лампочки.

К судну с севера опять двигалась туча, часто била молния и опять гремел далекий гром. Спать на мокрой палубе нельзя было, и вся команда перебралась в кубрики, ставшие неожиданно шумными. Ночью опять лил ливень, а утром дул легкий ветер по направлению к северу. Часов в десять дня, когда вновь начали показываться небольшие тучи, капитан приказал загородить дощатыми порогами коридор под эспардеком. Когда часа в два пошел ливень и первые потоки его смыли грязь с палубы, матросы закрыли у бортов все шпигаты, и на прове, и на шканцах быстро образовались озера чистой как слеза дождевой воды. Через заблаговременно открытые водопроводчиком трубы вся масса собранной на палубах воды ринулась в пустые цистерны для пресной воды, расположенные по днищу всего судна. Израсходованный за время хода от Сингапура ее запас неожиданно опять был пополнен.

Воды было вдоволь. Недоставало питания. Прошедший накануне косяк рыбы дразнил воображение команды, и поэтому каждый, кто подходил теперь к борту, считал своим долгом проверить, не движется ли опять где косяк рыбы. Так же внимательно и часто смотрели теперь все за борт на случай, не покажется ли где акула, но и акул тоже не видно было.

Тот, кто читал книжки о путешествиях в тропических морях, хорошо, наверное, помнит описания о том, как за всеми кораблями, идущими в этих морях, плывут всегда жадные акулы. Для людей, век не плававших не только в тропических морях, а даже никогда никаких морей не видевших, достоверность таких описаний остаётся, конечно, вне всяких подозрений. Но для моряков, годами плавающих в тропиках, описания эти кажутся и наивными и недобросовестными. Тот, кто плавал в тропиках, знает, что можно сделать один, два, даже три рейса по Красному морю, Индийскому океану, по Восточно- и Южно-Китайскому морям и ни разу не увидеть ни одной акулы.

Акулы появляются у судов неожиданно, плывут некоторое время, часто вместе с дельфинами около носа судна и без видимой причины, опять уходят от судна в море.

В 1911 году, когда в Красном море на пароходе Добровольного флота «Владимир» среди турецких солдат свирепствовала азиатская холера, за пароходом действительно несколько дней шли табуны акул до самого Суэца.

Направляемые турецким правительством из Аравии на войну в Триполи солдаты умирали на палубе «Владимира» ежедневно десятками. Умерших днем кое-как зашивали в брезент и с колосниками на ногах выбрасывали за борт. Но умерших ночью выбрасывали за борт свои же товарищи в чем они были, и эти люди, очевидно, становились обильной пищей для акул.

Команда «Юга» видела акул в этот рейс всего лишь один раз за островом Сокотрой на пути к Цейлону. От Владивостока и до Сингапура и от Сингапура до места аварии «Юга» на протяжении многих недель пребывания в море акулы не встречались.

Акула, как известно, животное несъедобное, но в нашем положении с этим не считались, мы хорошо знали, во-первых, что съедобность того или иного животного условна, а во-вторых, что всякая нужда меняет не только вкусы, а и законы. Для нас важно было поймать сперва акулу, а о том, для кого она будет съедобной, а для кого нет, мы пока не думали.

Небольшой откованный машинистами железный двухконечный крючок давно висел на стенке возле матросского кубрика. К кольцу крючка был привязан тонкий стальной трос, способный выдерживать силу и тяжесть даже однотонного зверя.

10

Утром на четвертый день после начала дождей задул, наконец, тот ветер, который смог не только надуть кое-как парус, а и дать движение судну. Кочегары на шканцах в ходу вообще редкие гости, но когда начали распускать парус, туда, как на чужую территорию, собрались почти все кочегары и долго с любопытством, улыбками и веселыми словечками смотрели на не всегда плотно надутый парус. В рулевой рубке опять появились у штурвала матросы, на мостике вахтенные помощники, за кормой, то еле ворочаясь, то почти останавливаясь, протянулся длинный линь лага.

Со дня поднятия паруса началась новая эра жизни на судне. Мы начали, наконец, к чему-то двигаться. Двигались мы в первые дни крайне медленно: четверть мили, иногда полмили в час, но для нас и это было достижением. Ветер дул попутный, гнал он нас на север и со дня на день увеличивался. Бывшие неподвижными долгие недели воды океана начали постепенно зыбиться, но зыбкость эта была пока так незначительна, что на судне не ощущалось ни малейшей качки.

От того, что мы кое-как двигались, а ещё больше от сознания, что мы движемся, мы перестали понемногу думать об аварийности нашего положения, и нам уже казалось иногда, что все беды остались позади. Но это только казалось. Грубая действительность через некоторое время всегда старалась неожиданным образом напомнить нам, что аварийность не только не миновала, а ещё может даже усугубиться.

Кажется, на четвертые сутки нашего плавания на третьей палубе четвертого номера трюма, где помещались машинисты и камера холодильника, был обнаружен ночью запах дыма. Откуда шел запах, понять нельзя было, а самого дыма было не видно. Пожар на судне в море — явление не только страшное, а и нежелательное. В нашем же положении оно могло быть для нас губительным. Когда был обнаружен запах дыма, немедленно дали знать старшему помощнику и капитану. По приходе их в верхнем трюме были осмотрены все жилые и нежилые помещения, но ни малейших признаков того, откуда исходит этот запах, обнаружено не было.

Несмотря на позднее время, вся команда была на ногах и тревожно рыскала по всем помещениям, ища не видимого пока, но где-то явно существующего довольно грозного врага.

Осмотрев все, что можно было осмотреть, команда и администрация судна остановились, наконец, на палубе у трюма в полной нерешительности. Капитан, посоветовавшись о чем-то со старшим помощником, подозвал к себе трюмного матроса Гуськова.

— Какой там у тебя в трюме груз? — спросил он.

— Там ничего особенного, Эрнст Петрович, нет, — ответил Гуськов. — В самом нижнем трюме чай, в среднем трюме — тоже чай, и только возле чая в среднем трюме есть тюков двадцать обрезков мануфактуры.

— Откуда её погрузили?

— Из Сингапура.

— Куда она идет?

— До Порт-Саида.

— Откройте трюм и пробейте пожарную тревогу, — сказал капитан старшему помощнику.

Находившиеся матросы тут же бросились отбивать клинья от шин, которые обжимали брезенты над средним трюмом четвертого номера. Не дожидаясь колокольного сигнала на пожарную тревогу, часть находящейся у трюма команды бросилась по своим местам, а часть осталась у трюма, зная, что она, в случае чего, будет нужнее здесь, возле трюма, у самого места пожара, чем где-нибудь на баке или в кубрике. Через пол минуты после приказания капитана тревожно забил на баке колокол, а ещё через три минуты, когда был сдернут с трюма брезент и поднято несколько люков, оттуда повалил довольно густой едкий дым.

— Больше света! Давайте побольше люстр сюда! — крикнул капитан, и сейчас же сверху сквозь разобранные люки над верхним трюмом спустили вниз несколько переносных люстр.

Вырвавшийся из трюма дым черными клубами повалил на палубу.

Сквозь открытые в машинное отделение двери слышно было, как внизу в машине мощно чокал «Камерон» и на палубе била мощной струей из приготовленного шланга вода. Все было готово для борьбы с пожаром. Люди молча и напряженно ждали дальнейших распоряжений капитана, но он, как будто забыв о пожаре, спокойно смотрел в трюм, из которого валил дым. Старший помощник, заметив, наверное, тревожное состояние команды и сам волнуясь не менее её, не вытерпел и, подойдя к капитану, спросил:

— Всё готово, Эрнст Петрович, прикажете тушить?

Капитан все так же спокойно, не вынимая рук из карманов брюк, чуть повернув голову к старшему помощнику, ответил:

— А что вы будете тушить? В трюме ничего сейчас не видно. Пусть выйдет дым, и тогда посмотрим.

Через пару минут действительно вышел тот дым, который накопился, может, за несколько дней, и когда остался только тот дым, который шел от горящего предмета, капитан приказал трюмному спуститься с люстрой в трюм и обнаружить место пожара.

Спустившийся в трюм матрос Гуськов менее чем через минуту вылез из трюма и объявил, что в трюме тлеют тюки мануфактурных обрезков из Сингапура. Вооружившись шлангом, Гуськов в течение трех минут залил тюки, а ещё через четверть часа все они уже были на палубе.

Причина самовозгорания тюков, как объяснил потом команде третий помощник, заключалась в том, что они состояли из тесно спрессованных мелких мануфактурных обрезков шерсти и прочих тканей. Все обрезки, как и полагается всем мануфактурным тканям, были густо окрашены химическими красками. В трюме, борта которого частично были над водой и накалялись солнцем, стояла неимоверная жара. Вся совокупность этих причин и вызвала тот химический процесс, который закончился в конечном итоге самовозгоранием тюков. С места пожара команда расходилась весело настроенной, и хотя было еще темно, досыпать ночь никто не думал.

Кое-кто из старых кочегаров начал делиться воспоминанием о том, где и когда кто был свидетелем пожаров на судах и отчего происходили эти пожары.

Кочегар Уваров рассказал о пожаре на «Инженере Авдакове», случившемся во время шторма в Средиземном море.

Подлинная причина этого пожара осталась, конечно, невыясненной, но и администрация судна, и вся команда объяснили себе причину начавшегося в трюме пожара ни чем иным, как тем, что в каком-то из разбитых ящиков загорелись от трения друг о друга или от трения соседних коробочек погруженные в Петербурге спички. Об этом пожаре Уваров вспоминал с нескрываемым удовольствием.

Открыв трюм с горевшим грузом, команда начала немедленно заливать его водой. Когда огонь был потушен, принялись разбирать груз и всё негодное и попорченное выбрасывать за борт, а то, что уцелело, размещать опять в трюме. Работая около такого груза, как калоши, команда не преминула, конечно, в изобилии запастись ими. В общем акте о пожаре все эти калоши были списаны как погибшие во время пожара.

Добравшись до Константинополя, припрятанные калоши команда обменяла на берегу на золотые и серебряные турецкие лиры, французские франки и английские фунты стерлингов.

Вечером того же дня, когда случился пожар, мы пересекли путь Васко да Гамы, пройденный им по Индийскому океану на деревянных судах в 1498 году. 416 лет отделяло нас от этого исторического события. Когда третий помощник капитана сообщил нам мимоходом об этом, почти вся команда высыпала на палубу. Группируясь у фальшбортов на прове, команда начала внимательно смотреть на пустынный простор океана, как бы ища на нем те следы, которые оставили здесь 416 лет тому назад корабли Васко да Гамы.

Никаких следов на океане от кораблей Васко да Гамы, конечно же, не оказалось. Океан был таким же, как и четыре сотни лет тому назад, только техника да люди изменились за это время. По просьбе кочегара Бородина третий помощник капитана вкратце рассказал историю путешествия Васко да Гамы, историю открытия Америки и путешествия Магеллана.

Во время этой беседы, к удивлению третьего помощника и более грамотных матросов и кочегаров, выяснилось, что некоторые члены экипажа, имея за плечами не одно кругосветное плавание, не знали, между прочим, того, что земля — шар.

Вернувшись после беседы с командой к себе в каюту, третий помощник принес через несколько минут в матросский кубрик два разных экземпляра «Географии» и предложил грамотным матросам и кочегарам прочесть и разъяснить их команде.

На следующий день во время чтения «Географии» одним из кочегаров было внесено предложение соорудить глобус, нарисовать на нем все части света, океаны и обозначить на нем то место, где мы движемся по океану. Праздной и уставшей от бездействия командой это было принято почти единодушно. На утро следующего дня из дерева, проволоки и парусины общими усилиями начал сооружаться на метр в диаметре глобус. К вечеру он был уже плотно загрунтован белой краской, а на второй день кочегар Матисен, окруженный по-детски весёлой толпой кочегаров и матросов, осторожно с циркулем в руках размечал на глобусе меридианы и параллели. Приготовив затем в разных котелках разных цветов краску и вооружившись географическими картами, Матисен начал наводить на глобусе очертания материков, островов, морей и заливов. Через два дня упорной работы Матисена, к общему удовольствию всей команды, на палубе стоял огромный глобус, на котором четко был вычерчен третьим помощником весь путь «Юга» от Сингапура и до дня изготовления глобуса. Каждый день после того, как старший помощник «ловил» секстантом в 12 часов дня солнце и определял по нему и по хронометру местонахождение судна, третий помощник шел с циркулем в руках к глобусу и отмечал местонахождение судна на глобусе. Следя теперь за движением судна по глобусу, мы знали уже, что нам до линии, идущей от Коломбо до Суэца, надо одолеть ещё 500 километров. Идя в среднем по 30 километров в день, мы знали уже, что если не изменится или не утихнет муссон, то приблизительно через 17 дней мы будем невдалеке от острова Сокотра на пути судов, идущих из Азии в Европу и из Европы в Азию.

Изучая географию по книжкам, картам и глобусу, мы одновременно изучали и границы втянутых в войну держав. Как неимоверно далек теперь был от нас мир событий на земле!

То, что мы знали о событиях на земле после встречи с «Томском», давно отошло в область прошлого. Личная ежедневная тревога за свою судьбу, за свою жизнь почти совершенно выветрила из наших голов интерес к тому, чем жили на земле люди.

Знакомясь теперь по учебникам с теми территориями, которые занимали разные державы, мы стали горячо интересоваться вдруг тем, что творится сейчас на земле, которая казалась нам порой уже чем-то безнадежно отдаленным, как какой-нибудь её спутник вроде Луны.

Не зная тонкой политической игры держав, затеявших войну, причин и конечных целей войны, мы, не вдаваясь в предположения и длинные рассуждения о том, кто кому намнет бока, горячо интересовались, однако, тем, куда передвинутся те или иные границы, каких держав мы не застанем уже на земле вовсе и какие новые государства на земле за это время появятся. Мы часто находили теперь нелепым изменение нами первоначального курса с целью избежать встречи с «Эмденом». Мы изменили курс, чтобы не встретиться с враждебным нам «Эмденом», а за это время, пока мы болтались в море, на земле могло измениться все так, что «Эмден» из недруга давно мог стать уже нашим другом, а кто-нибудь из предполагаемых друзей — нашим врагом.

— Земля! Как мы любили ее в это время! Любили не за то, что на ней можно вволю достать хлеба, мяса и табака, а за то, что на ней были люди, ежедневно изменявшие ее облик и жизни людей на ней.

На четвертый день утром, после того, как мы соорудили глобус, перед нами неожиданно вырисовалось вдруг далеко на горизонте два близко расположенных друг от друга островка. Замеченные сперва вахтенным матросом в бинокль, они через пять минут стали центром внимания всей команды.

После тщательных наблюдений с капитанского мостика и просмотра некоторых судовых карт и лоций, выявилось, к общему удивлению, что они нигде на картах и в лоциях не отмечены. Оказалось, что мы неожиданно наткнулись на два не открытых ещё острова.

От нашего курса острова лежали немного вправо, и нам ничего не стоило подойти к ним ближе.

Приблизительно часа в три дня на километр расстояния к островкам капитан приказал боцману сделать лотом промер глубины. Заброшенный на длинном лине, лот дна не достал. И только на расстоянии метров 400 до одного из островов лот на глубине 50 метров начал упираться в дно. За 100 метров до берега первого островка мы после долгих недель скитания по океану отдали, наконец, на двадцатиметровой глубине якорь.

Новооткрытые острова вызвали у нас не радость, а только удивление. Слишком унылый вид являли они. Чтобы выявить их природу, по приказанию капитана на воду была спущена одна из шлюпок, на которой четыре матроса и два помощника капитана отчалили от борта парохода к ближайшему островку.

— До свиданья! — весело крикнул нам старший помощник, когда шлюпка начала отдаляться от парохода.

— Счастливо! — крикнул ему второй помощник с палубы парохода.

— Кланяйтесь там нашим, — добавил второй механик.

Минут через пять шлюпка осторожно подошла к берегу, и было видно, как из нее выскочили на берег одевшие высокие сапоги старший и третий помощники. Островок, у которого остановились, был не больше квадратного километра, а второй и того меньше. Никаких признаков растительности на них не было. Они являли собой довольно плоскую без резких контуров возвышенность метров на десять над уровнем океана.

Высадившиеся на берег помощники и два матроса не спеша пошли в двух направлениях по острову. В то время, когда четыре человека ходили по острову, один из двух матросов, оставшихся в шлюпке, вылез с подкатанными до колен брюками из шлюпки и тоже пошел вдоль берега.

Мы видели, как этот матрос, время от времени нагибаясь, брал что-то в руку, рассматривал, а потом далеко швырял от себя в воду. Пройдя с сотню метров от шлюпки, матрос, как и раньше, поднял что-то с земли, долго рассматривал поднятое, но уже не бросил его, как раньше, в море, а взяв под мышку, быстро зашагал к шлюпке. Не доходя до шлюпки метров сорок, матрос крикнул что-то товарищу в шлюпке и показал ему нечто черное в высоко поднятой руке.

Мы хорошо видели в руках матроса это черное, и нас не могла не интересовать его находка. Это не мог быть камень или кусок дерева.

Мы видели, как матросы в шлюпке рассматривали находку, угадывали, что мог матрос найти на этом берегу и с нетерпением ждали возвращения шлюпки. Угадывая, вероятно, наше нетерпение или просто от желания похвастаться своей находкой, матрос, оборвав с товарищем беседу, громко крикнул нам на пароход какие-то два слова, но мы их не разобрали. Как бы в пояснение своих слов он приложил к губам что-то черное и запрокинул назад голову. Все поняли, что матрос нашел бутылку.

— Неужели с вином? — пронесся вдруг возбужденный и веселый говор среди густо облепивших фальшборт людей.

— Хоть бы каплю оставил, варвар этакий…

— Каплю? Хоть бы понюхать оставил, и то хорошо было бы.

Когда минут через двадцать к шлюпке вернулись оба помощника и сопровождавшие их матросы, мы видели, как матрос передал старшему помощнику бутылку и как оба помощника и матросы с оживлением осматривали ее.

— Но почему они не едут?

— И какого они дьявола сидят там? — возмущались матросы и кочегары, пожираемые нетерпением узнать, что же, наконец, нашел Гаенко.

Где-то когда-то какой-то писатель выразился: «Все мы живем для хорошего человека». Смысл этого изречения можно понимать по-разному и, между прочим, так: все мы должны жить так, чтобы всем тем людям, с которыми живем мы сейчас, и тем, которые будут жить после нас, хорошо жилось от нашей деятельности. Читал ли когда-нибудь кочегар Квебб с парохода «Канада» это изречение или не читал, но от избытка доброты в своем сердце к своему ближнему, желая сделать этому ближнему что-нибудь приятное, ничего не мог придумать лучшего, как, выпив бутылку рому, опустить в опорожненную бутылку записку такого содержания:

«Я выпил, а ты понюхай,

Кочегар Квебб.

Пароход „Канада“ 1900 года августа 17»

Опустив означенную записку в бутылку, кочегар Квебб хорошенько заткнул ее пробкой, пробку сверху густо закрасил суриком и выбросил в океан.

Спустя четырнадцать лет мы нашли эту бутылку на острове, которого в то время, когда Квебб писал свою записку, возможно, даже не было ещё над водою. Где и в каком месте выбросил Квебб бутылку, в записке об этом указано не было.

Содержание записки было незамысловатым, и вся проделка Квебба была не больше, как озорной выходкой подвыпившего гуляки-кочегара, но для людей «Юга» в том положении, в каком они очутились впоследствии, эта выходка оказалась тем хорошим делом для ближнего, какое должен делать каждый живущий на земле для своего ближнего вообще.

Незамысловатая и крайне лаконичная фраза Квебба «Я выпил, а ты понюхай» и сам Квебб заняли на несколько дней внимание и воображение команды «Юга», и нельзя сказать, чтобы время, затраченное на внимание к Квеббу, было истрачено для команды бесполезно.

Но об этом дальше и в своем месте.

Когда была осмотрена, а некоторыми даже и обнюхана бутылка, когда всеми умеющими и не умеющими читать по-английски была ощупана руками записка Квебба, команда, шутя и смеясь шутке Квебба, весело разошлась по кубрикам и на свои рабочие места.

Минут через пятнадцать по возвращении шлюпки с острова был поднят якорь, расставлен парус, и «Юг» опять, медленно развивая ход, двинулся на север.

Вечером после ужина третий помощник, ездивший на остров, рассказал команде о том, что он видел на острове и откуда взялись эти острова. На острове, кроме сухой глинистой земли с ракушками и камнями, покрытых глиною, никаких признаков жизни не было.

Острова, по мнению помощника, были самого недавнего вулканического происхождения, и помощник рассказал несколько примеров появления, а также исчезновения таких новорожденных островов на морях. Открытые нами острова действительно могли отсутствовать пока на всех морских картах по причине их недавнего возникновения.

Только теперь, после установления их долготы и широты «Югом», они могут появиться на всех морских картах, если не исчезнут в скором времени. Рассказ помощника о том, что мы неожиданно явились открывателями островов, навел всех на веселую мысль о том, что островам этим необходимо дать сейчас же какое-нибудь название.

— Пусть будет «Два брата», — внес кто-то первое предложение, но его тотчас перебили.

— Какой там «Два брата»… «Два брата» уже есть.

— Ну так «Брат и сестра»! — выкрикнул кто-то.

— Неинтересно!

— «Муж и жена»!

— Некрасиво и глупо!

— Стой! Я знаю! Будет интересно, ново и красиво!

— Давай!

— «Адам и Ева».

— Правильно!

— Идет! Молодец, Денисов! Быть тебе на этих островах попом!

К помощнику опять посыпался ряд, видно, серьезно интересующих команду вопросов о том, каким образом организовались на земле материки, моря, горы и прочее. Указывая на цветные карты «Географии», третий помощник рассказал команде о движении и разрывах материков в прошлом Земли, об оседании и поднимании берегов в разных местах Земли сейчас.

Рассказ третьего помощника так заинтересовал команду, что она начала просить его почаще наведываться в кубрики для дальнейшего продолжения бесед о чудесах и строении мира. Третий помощник пообещал наведываться, но прошло два и три дня, а он не показал за это время в кубрики и носа. Спустя некоторое время мы узнали от лакеев о том, что капитан на основании директив, полученных ещё в Сингапуре от консула, дал понять помощнику, чтобы тот держал себя, как и каждый чин администрации, от команды подальше.

11

Со дня открытия островов, названных нами «Адам и Ева», прошло два дня. Новооткрытие острова и предыдущие беседы третьего помощника дали обильную пищу воображению команды, и в продолжение этих двух дней на палубе и в кубриках велись нескончаемые разговоры о том, как начали бы строить теперешние люди жизнь, если бы очутились вдруг без денег, без оружия и без средств на голой земле. В этих нехитрых, в смысле логической последовательности, разговорах было немало юмора и злорадной, едкой сатиры по отношению к сильным мира сего. Почти двое суток велась творимая легенда о смешных комических недоразумениях между людьми на голой земле. Она так увлекла команду, что та на время забыла даже о своем бедственном и незавидном положении. Из мира химер в мир действительности вернули команду звуки рожка, неожиданно оповестившие в конце второго дня о том, что где-то что-то замечено. Эти звуки моментально пресекли все фантазии. Дико, с ребячьим визгом команда кинулась на бак, на вахты и всюду, где были самые высокие места на судне.

На исходе был четвертый час дня. Зыбящийся небольшой волной горизонт был довольно ясен. Далеко впереди на этом горизонте ясно был виден дым далеко идущего судна. Куда оно шло? Нам навстречу, поперек нашему курсу, или наискось? Дым на горизонте то исчезал на короткое время, то вновь появлялся, расстилаясь низким темным облаком. Сомнений не было: там шло судно, но заметить его невооруженным глазом в легкой ряби волн было невозможно. Только в бинокль еле-еле были видны мачты и трубы парохода.

Не полагаясь на слепую возможность встречи с неизвестным пароходом, с мостика немедленно дано распоряжение в кочегарку держать в котле полный пар и сейчас же был дан протяжный гудок. После гудка, несмотря на то, что был день, выпущено с полдюжины ракет.

После ракет завыла, терзая слух и нервы, сирена. Когда два кочегара подняли пар до предельной нормы, гудок и сирена заревели разом. От мощного октавного рёва гудка дрожали груди, от завывания сирены сверлило в ушах. Когда кто-нибудь говорил, то видно было только движение губ. Голосов не слышно было даже вблизи.

Оглушая слух, ревели гудки, нам казалось, что звук этих гудков должен долететь не только до парохода на горизонте, а даже до ближайших берегов Африки. Вряд ли слышал когда-нибудь океан в этом месте такой дикий и вместе с тем такой могучий и грозный вопль железного чудовища.

Прошел приблизительно час с тех пор, как мы заметили на горизонте дым. На протяжении этого часа мы ясно видели если не само судно, то дым от него и то, как дым этот уходил от нас и нашего курса вправо, как он постепенно оседал все ниже и ниже к горизонту, таял, редел, и немного больше чем через час исчез с горизонта совершенно.

Не больше как в двадцати пяти километрах от нас были люди… Страшно подумать: это были люди с земли, люди, все знавшие о земле, люди могущие, если у них было радио, крикнуть в Коломбо, в Аден, в Джибутти, чтобы кто-нибудь пришел и взял нас на буксир!

После встречи с далеко прошедшим на горизонте судном, следовавшим, вероятно, из Европы к берегам Австралии, нам, чтобы дойти до спасительной для нас линии, оставалось ещё 350 километров. Идя обычным ходом, мы легко могли бы покрыть это расстояние менее чем за сутки, но при ходовых и не всегда надежных средствах, которые были у нас, расстояние это могло быть покрыто при наилучших условиях не менее чем за дней десять — двенадцать.

Мы никогда раньше до встречи с пароходом не замечали однообразия и скуки водных пространств. И тихие и бурные водные просторы стали для нас так же обычны, как для жителя равнин равнины, как для жителя гор горы. Ни жителю гор, ни жителю равнин или лесов во время какой-нибудь местной катастрофы никогда не приходит в голову, что причиной этой угрожающей его существованию катастрофы является лес, горы или равнина. И житель гор и равнин во время надвигающейся на него катастрофы легко и свободно имеет возможность избежать её, чуть-чуть передвинувшись куда-нибудь в сторону. Мы этой возможности, в том положении, в каком находились, лишены были совершенно.

После встречи с пароходом мы с тоской и ненавистью стали глядеть на ни в чем не повинные водные просторы океана, а главную причину всех неприятностей начали видеть не в аварии судна, а в том, что она произошла на воде.

Случись с нами какая-нибудь авария на земле, мы с тем запасом провизии, который был у нас, уверенно двигались бы в любом направлении к намеченному пункту и определенно знали бы, когда именно мы к нему придем. Даже на льду чувствовали бы себя прочнее и увереннее, чем на этом большом, но всецело зависящем теперь от произвола разных стихий пароходе.

На второй день после того, как мы увидели на горизонте дым, вся команда с раннего утра и до поздней ночи, не спуская глаз, со злобной надеждой следила за горизонтом. Показавшийся на короткое время пароход вселил во всех слабую надежду на то, что раз показался один пароход, то, возможно, скоро начнут они показываться чаще.

После этого прошло в злобном ожидании других пароходов двое с половиною суток. На утро третьего дня команда с тревогой узнала вдруг от стоявших ночью на вахте матросов, что от полуночи и до утра ветер значительно убавился и мы еле двигались. Только после восхода солнца ветер начал как будто усиливаться, но в нем не было уже прежней мощи.

Новость, сообщенная утром матросами, заставила всех подозрительно приглядеться и к ветру, и к морю, и к небу. Посматривая на горизонт и на небо с низко несущимися на север облаками, один из кочегаров открыл вдруг, что поверх низких жидких облаков есть еще один слой облаков, более плотных, движущихся на юг, а поверх этих двух слоев еще третий слой совершенно неподвижных. Открытие, сделанное кочегарами, было в природе не ново, но в связи с тем, что перед утром притих ветер, оно вселило вдруг в мысли людей очень тревожное и основательное предположение о том, что с наступлением осени муссон, дувший все время с океана на материк, может вдруг на время притихнуть, а на смену ему опять задуть муссон с материка на океан. Муссон, задувший с материка, может угнать судно обратно в безлюдный океан, и тогда уже людям на судне неминуемо будет угрожать медленное, мучительное и верное умирание от голода. Команда жила впроголодь уже двадцать пять дней. Провизии, и притом самого худшего качества, оставалось самое большее дней на десять.

Если бы была твердая уверенность, что за эти десять дней судно выйдет хотя бы на линию Коломбо — Суэц, команда пережила бы и эти десять дней, не унывая. Но после того, как убавился ветер и показалось противоположное воздушное течение с материка, уверенность в скором достижении желанной цели значительно снизилась, и команда резко пала духом. У многих появилось головокружение, переменился вкус во рту. Многие потеряли в весе до пяти килограммов и больше. Поддерживаемая все время ровным попутным ветром уверенность команды в том, что мы благополучно достигнем своей цели, заглушала и вечно сосущий голод, и все невзгоды плавания. С ослаблением ветра у всех ослабела и уверенность, что мы увидим когда-нибудь тот пароход, который хоть в чем-нибудь окажет нам помощь. Потеря уверенности породила безнадежность, а безнадежность — злобу на всех и вся.

На третий день после встречи с пароходом на горизонте мы вместо обычно проходимых нами тридцати километров в сутки прошли только двадцать пять.

На четвертый день прошли двадцать четыре. По всему было видно, что в дальнейшем ежесуточный ход наш будет уменьшаться и что, возможно, в недалеком будущем мы можем остановиться совсем. От упадка состояния духа и физических сил команда почти перестала двигаться без нужды по палубе и с неохотой ходила на вахты. Люди больше лежали на трюмах или в койках и напоминали скорее больных, чем здоровых людей. Один из кочегаров заболел поносом и слег в лазарет. От недоедания начали дохнуть обезьяны. Лежа на койках, люди подолгу молча и упорно о чем-то думали, а потом, как бы сорвавшись с цепи, начинали вдруг ругать Бога, царя и всех тех, кто выдумал войну. Часов в 10 пятого дня после встречи с пароходом, далеко на горизонте, слева от хода судна, показались кашалоты. Скрывшись на некоторое время под водою, они вскоре неожиданно выплывали наверх там, где их и не предполагали увидеть. Показывая на поверхности воды черные выпуклые спины или головы, они выпускали в воздух высокие фонтаны воды, затем тяжело и грузно вновь скрывались под водою.

Появление кашалотов внесло некоторое разнообразие в жизнь людей на судне и навело на мечты и рассуждения о том, сколько бы месяцев могла жить команда, убив хоть одного кашалота. От рассуждений о кашалотах перешли к рассуждениям об акулах и кончили тем, что хорошо было бы покушать хоть раз вволю даже дельфинятины. Приблизившись к судну на расстояние приблизительно одного километра, кашалоты медленно прошли позади судна и скрылись в океане. Команда, как больная, опять разбрелась от фальшбортов на трюмы, высчитывая в сотый раз в уме, на пальцах, на клочках бумажек и на глобусе, сколько ещё миль и приблизительных дней оставалось до линии Коломбо — Суэц.

12

То, что давно и с безнадежностью было почти выкинуто уже из головы всеми, пришло на шестой день после встречи с пароходом незадолго до вечера. Кочегар Буркин, постирав в ванной грязное белье, понес его на бак для просушки. Развешивая белье у правого борта, Буркин случайно взглянул в сторону от борта и вдруг оцепенел: метрах в семи, внимательно вглядываясь воловьими глазами не столько в пароход, сколько в уже замеченного ими Буркина, плыли две акулы.

Стараясь потише ступать босыми ногами, Буркин осторожно спустился с бака и, подойдя к трюму, на котором лежали кочегары и матросы, негромко и таинственно заявил:

— А ну, ребята, подымайся!.. Акула!

— Что-о-о? — не то с удивлением, граничащим со страхом, не то с недоверием почти разом воскликнуло несколько человек, и на трюме сейчас же приподнялись и сели человек пять.

— Акула, говорю, за бортом, — пояснил Буркин.

— Акула?!. Да врешь ты?!. Где она?!. Что ты?!

— Тише… Она здесь, — указал рукою на правый борт Буркин.

Двадцать человек как вихрем смело с трюма и отбросило к правому борту. Увидев над бортом свесившиеся головы людей, акулы, внимательно осмотрев их, не спеша подплыли к борту на расстояние не больше четырех метров и изучающе стали смотреть на людей, немного даже вылегая для удобства набок. Из водящихся в Индийском океане разных пород акул это была самая маленькая. Как одна, так и другая акула были длиной приблизительно по четыре метра. По строению своего тела, за исключением головы, они напоминали щуку. Головы у акул были туповатые с широкими ртами и смелыми глазами, очевидно, хорошо сознающего свою силу довольно умного зверя. Брюхо у каждой акулы было серовато-белое, но бока, и в особенности спина, подходили под цвет воды, и цвет этот служил, вероятно, акулам не столько защитой, сколько давал возможность незаметно подкрадываться к жертве. Только на голове и на затылке кожа у акул была не темно-синей, а отливала бархатисто-серебристой сединой. Засмотревшись на акул, команда на время как бы забыла даже о том, что в коридоре матросского кубрика висит, почти забытый в последние дни, крючок, приготовленный для акул.

Наконец, часть людей почти разом отделилась от борта и нервно засуетилась.

— Ну вот тебе и акулы! А поймаешь, поймаешь-то как? — заговорил почему-то вполголоса и, видимо, очень волнуясь, матрос Темкин.

— Поймать?… Мы это сейчас оборудуем, — уверенно, но тоже негромко (вероятно, чтобы не услышали акулы) ответил кочегар Бородин.

— Давай артельщика! Где артельщик?

Через пять минут у борта толпилась уже не только вся команда, а даже вся администрация. Как по уговору, все старались негромко говорить и не все разом выглядывать за борт. Вызванный артельщик немедленно принес из рефрижератора кусок очень ценного для всех мяса и разрубил его на два куска. Большой кусок тщательно насадили, обвязав парусной ниткой, на крючок, а меньший кусок для приманки привязали на тонкий шкамышгар и привязали к тросу подальше от крючка.

Когда все живо было сделано, тонкий металлический трос с приманкой занесли с самого носа и опустили за борт так, чтобы акулы совершенно не заметили, откуда он появился. Опущенные за борт в воду куски мяса еле заметно начали подводить поближе к тому месту, где, не удаляясь от борта, плыли акулы. Чтобы скорее привлечь внимание акул к мясу, люди отошли от борта и стали осторожно наблюдать их сзади с эспардека и сквозь иллюминаторы кубрика.

Когда крючок с мясом был подведен к акулам не дальше пяти — шести метров, акулы, смотревшие в ту сторону, где они видели людей, мяса на крючке не замечали. Заметно зашевелились и чуть даже отошли они от борта, когда увидели, как чуть выше уровня воды показался темный кусок мяса, который сейчас же опустился в воду. Хищно, но с опаской они начали не спеша подплывать сбоку к уже хорошо замеченной приманке. И не смотрели уже на палубу, а то подплывая ближе, то отплывая немного в сторону, внимательно следили за кусками мяса. Наконец, как бы по уговору резко взмахнув сильными хвостами, стали как бы вовсе отплывать от парохода. Этот маневр акул чуть было не вызвал крик гнева и брани у притаившейся команды. Злобно извергая сквозь зубы ругань и проклятья, команда удержалась все-таки на месте.

Отплыв метров на десять от борта, акулы, как бы набравшись смелости, опять подплыли к борту и стали следить за приманкой. Это исключительно осторожное поведение хищных акул бесило голодную команду и выматывало из неё последние нервы. Уже вечерело, а акулы всё еще не решались ухватиться за мясо. Но то, что они решили, видимо, не отставать от судна, свидетельствовало о том, что рано или поздно они начнут действовать.

Прошло добрых десять минут. Спокойное поведение приманки в воде убедило, вероятно, одну из акул в её безвредности, и она, чуть вильнув хвостом, резко отделилась вдруг от товарки, подплыла к куску мяса на шворке и быстро ухватила его своим широким ртом. Почти не жуя его, она чуть-чуть отплыла в сторону, немного покосилась глазами на палубу и вдруг с разгону, как бы опережая свою товарку, кинулась на крючок с мясом и быстро схватила его ртом.

— Тяни! Держи! — крикнули не своим голосом несколько человек. Но ни тянуть, ни держать ничего не нужно было. Трос, на котором прикреплен был крючок с мясом, крепко был закреплен на палубе за железный рим.

Ухватившая крючок с мясом акула бешено билась и рвалась с подцепившего её под нёбо крючка, но крепкий трос удерживал её у борта. Вторая акула, живо нырнув глубоко в воду, быстро скрылась. На палубе поднялся невероятный крик и суета. Казалось, что все разом и кричали и командовали. Несколько человек в одном месте разом срывали чехол с лебедки, а в другом — с крана. Кто-то пускал в давно застывшие лебедки пар, кто-то тащил разной величины стропы.

— Не пускай!.. Держи! — кричали неизвестно кому суетящиеся люди на палубе.

Не послабляя троса, его осторожно перевели с бака на прову и подвели к крану. Привязав трос к шкентелю крана, акулу подтянули краном вверх настолько, что одна треть её выглядывала из воды, а две трети трепались в воде.

— Сорвется, — заметил кто-то.

— Сорвется, — с тревогой ответил кто-то другой.

— Не тяни больше! Сорвется! — крикнули стоящему на кране кочегару.

Вытянуть акулу на палубу было бы легко, если б её можно было зажать поперек стропом. Но обвить вокруг живой, бьющейся на тросе акулы строп было опасно. Не менее опасно было и тянуть её на крючке. Крючок мог вырваться из пасти акулы, и она могла сорваться назад в воду. Пока команда, свесив за борт головы, обсуждала, как лучше поднять на палубу акулу, к борту подошел старший помощник.

— А ну, ребята, расступитесь… Мы ей введем сейчас внутрь успокоительного, — сказал он. В руках у старшего помощника был браунинг. Когда акула, перестав извиваться на крючке, как будто немного успокоилась, старший помощник, не долго целясь, два раза выстрелил ей в лоб. После коротких выстрелов акула вдруг так заметалась на тросе, что нам казалось иногда, что теперь она точно сорвется. Чтобы окончательно охладить её рвение, старший помощник не спеша выпустил в нее все заряды, целясь в разные части туловища, и акула, истекая кровью, стала заметно ослабевать! Часто мигавшие до этого её глаза полузакрылись и как бы застыли.

— Ну, теперь, Левченко, подтяни на аршин и задержи! — скомандовал старший помощник кочегару, стоявшему на кране.

— Ребята, давайте строп, но подводите его не руками, а баграми и издали, — обратился опять старший помощник к матросам. Пока подводили строп и пока пеньковый конец от стропа прикрепили к гаку шкентеля, акула висела неподвижно, но когда натягиваемый шкентелем строп сжал, как петлей, её тело, акула опять начала трепыхаться, но беспокойства о том, что она сорвется со стропа или крючка, уже не было.

— Вира помалу! — крикнул старший помощник кочегару на кране, и акула, слабо вздрагивая, поплыла по воздуху в гору.

— Дайте дорогу, ребята, Акулина Ивановна едет, — пошутил один из машинистов.

Подняв акулу на метр выше борта, кочегар быстро перевел рычаг крана, плавно перенес акулу хоботом крана из-за борта на судно и медленно опустил ее на палубу.

— Ну, Акулина Ивановна, теперь ты уже наша, — заметили в толпе матросов и кочегаров.

Когда акула была опущена на палубу, по всему судну замелькали электрические огоньки. На палубе становилось темно.

— Вот что, ребята, — обратился старший помощник к команде, — акула от нас не уйдет теперь. Разбирать ее сейчас уже поздно. Все это мы сделаем завтра, только предупреждаю: ни одна душа не должна подходить близко к акуле. Акулы живучи. Треп-нет хвостом — и если не ногу сломает, то ребро. Идите отдыхайте, а утром мы ее располосуем.

На следующий день с раннего утра команда возилась с акулой, разрубая ее топором на части и складывая в холодильник. Мясо у акулы было жесткое, плотно проросшее хрящами, заменявшими ей кости. Погрузив акулу в холодильник и получив по 600 граммов мяса на человека, команда рубила, терла, молола и отбивала это мясо на все лады, стараясь использовать так, чтобы от него не было ни малейших отходов.

На обеих кухнях судна слышался несмолкаемый гомон, оттуда несся угарный запах пригорелого акульего мяса. Заметно повеселевшая команда шутила и поздравляла себя с разговением.

И вареное, и жареное мясо акулы было невкусным, отдавало не совсем приятным запахом, но заправленное перцем и густо присоленное, оно все же было лучше, чем вонючая солонина на тех судах, где нет холодильников, и которую почти каждому приходилось есть раньше. В этот день, впервые после долгого поста, команда наелась так, что укладываясь на ночь спать, никто не чувствовал уже неотступно напоминающего о себе голода, мрачного настроения духа и нервозности.

Разбирая днем акулу, почти каждый оторвал и на память о необыкновенном рейсе, и на брелок к часам по небольшому зубу. На следующий день только тем и занимались, что стачивали корни акульих зубов на точильных камнях и уменьшали зубы до величины обыкновенного брелка.

Дня через два после поимки акулы у нас закончились запасы бывшего в холодильнике мяса, а еще через день — и муки на хлеб. По распоряжению капитана из подшкиперской были извлечены темные залежавшиеся ржаные сухари и годами хранящаяся в герметически закупоренных бочках американская солонина. Мясо этой солонины было довольно жирное, но так густо просолено, что соль в рассоле не растворялась и валялась между мясом, как куски мелкого щебня.

Густо насыщенное раствором соли, мясо было жестким и, прежде чем употреблять его в пищу, его нужно было сутками мочить в теплой воде. Вымоченное и вымученное в разной воде, оно все равно было нестерпимо соленым и мясного вкуса почти не имело. Чтобы как можно экономнее и полезнее израсходовать каждый паек сухарей, солонины и мяса акулы, команда повахтенно ходила каждое утро на кухню и под руководством кока рубила, терла и мяла солонину, сухари и мясо акулы на мельчайшие части, а потом из этой смеси кок жарил котлеты, делал замысловатые соусы и похлебки. То же самое творилось и на кухне администрации. Кухня администрации в эти дни ничем не отличалась уже от кухни команды. Каждому новоизобретенному из смеси сухарей, солонины и мяса акулы блюду команда давала свое название, но названия эти не всегда были приличны.

Те небольшие порции спирта, которыми ежедневно угощал артельщик команду, вышли еще за неделю до поимки акулы. Принимаясь за обед или ужин, команда вместо спирта угощала теперь себя фразой из записки кочегара Квебба: «Я выпил, а ты понюхай».

Фраза эта так въелась в сознание команды, что ее повторяли не только во время обеда или ужина, а при каждом подходящем и не подходящем случае. Долго молчит кто-нибудь, неизвестно, что думает — и вдруг ни с того, ни с сего изрекает: «Я выпил, а ты понюхай».

Утром, когда встречался на палубе кочегар с матросом или машинист с лакеем, непременно кто-нибудь из них совершенно серьезно вместо «Доброе утро» говорил: «Я выпил, а ты понюхай».

Встреченный товарищ, не оставаясь в долгу, не менее серьезно отвечал ему: «Я понюхал, а ты закуси».

За то, что Квебб выкинул такую шутку, а отчасти и за то, вероятно, что по профессии он был как бы сродни нам, команда, кочегары и матросы одинаково полюбили Квебба как очень веселого, но отсутствующего товарища.

Лежа днем или ночью на койках или на люках трюмов, команда очень часто и охотно заводила разговоры о Квеббе, о том, в каком городе Англии родился он и вырос и как он поживает, если жив еще, сейчас. На записке, опущенной в бутылку, значился 1900 год. Если кочегару Квеббу было в то время лет двадцать пять, то теперь ему должно было быть около сорока. Команда интересовалась, жив ли он, и если жив, то где и какие моря бороздит он сейчас на «Канаде», или каком-нибудь, уже десятом после «Канады», судне.

Есть ли у него жена, дети, была ли когда-нибудь любимая девушка, дом…

А может быть, Квебб был даже не англичанином, а негром? Если он был негром, то где он родился — в лесах на побережье Африки или в дремучих кварталах неизвестного города Америки от неизвестного отца?

Не смотрел ли он когда-нибудь на нас из встречного английского или американского парохода?

А не было ли, например, так, что выпивая в кабачках Гонконга, Сингапура или Марселя, мы сидели с ним бок о бок? Никогда ни один человек иной нации, иного языка и иной, быть может, расы не интересовал так команду, как этот неожиданно вынырнувший вдруг «из бутылки» кочегар Квебб. Никому не известный, он стал вдруг на несколько дней частью жизни многих людей на судне.

13

Только потому, вероятно, что команда ко всему постепенно была подготовлена ходом предыдущих событий, то все, что дыханием смерти повеяло, наконец, в лицо команде, было принято ею без страха и без ропота. Утро сорок первого дня скитаний «Юга» без винта застало «Юг» в восьмидесяти километрах от линии Суэц — Коломбо и около ста пятидесяти от мыса Гвардафуй.

День этот начался при полном штиле, без солнца, с низко нависшими над океаном сеющими мелкий дождь облаками, а главное, без грамма какой бы то ни было провизии.

Меньше чем пять часов нормального хода машины отделяло «Юг» от спасительной линии Суэц-Коломбо. Слабо дувший в последние дни ветер совершенно затих еще накануне и сиротливо обвисший, как крыло огромной раненой птицы, парус был убран.

Кое-как шелестевшие в ходу о борта судна небольшие волны дремотно улеглись в это утро под мелким дождем, и вокруг судна воцарилась та тишина, которая присуща разве безмолвию космических просторов.

Благодаря сеющемуся время от времени мелкому дождю на палубе, кроме неподвижно застывших на своих местах вахтенных, не было ни души.

Туго стянув на животах кушаки, команда угрюмо и расслабленно лежала в кубриках на койках и не проявляла уже больше внимания ни к горизонтам, ни к философии.

Быть может, впервые за всю жизнь судна, со дня его эксплуатации в это утро ни на одной кухне не зажгли огня. И кухонная прислуга, и лакеи, и вся администрация судна молча и как бы по уговору вповалку лежали в своих помещениях на койках и были безразличны, казалось, не только к дальнейшей судьбе судна, а даже к своей собственной. Люди молча лежали в койках, не изъявляя желания не только говорить о чем-либо, а даже логично о чем-либо мыслить.

О чем было говорить, о чем мыслить! Самое главное, о чем интересно было бы говорить и о чем неотступно каждому думалось, была, конечно, всякого рода еда, но о ней сотни раз было уже и думано, и говорено, но разговоры эти не только не улучшали положения и настроения людей, а, казалось, еще более кое-кого только расстраивали.

Ни за макаками, ни за птицами ухаживать больше не нужно было. И не успевшие подохнуть макаки, и мангуст, и две судовые кошки были съедены накануне с потрохами, а попугаи и канарейки — даже с костями.

То, что совершенно и окончательно иссякли не столько удовлетворяющие, сколько раздражающие голод микроскопические порции пищи, не только не ухудшило состояния духа команды, а даже как будто улучшило. По крайней мере, люди стали заметно спокойнее и никто не ждал уже с нетерпением тех восьми или двенадцати часов, в которые выдавались в последние дни все более и более уменьшающиеся порции пищи.

Только часам к одиннадцати, когда совершенно прекратился дождь, люди по одному, как больные, стали не выходить, а как будто выползать на палубу. Рассевшись на трюмах или прислонясь где-нибудь к фальшборту, все безразлично смотрели на унылый с осенним мутным оттенком горизонт, но глаза их не искали уже на грани горизонта мачт, трубы или дымка какого-нибудь парохода. Уж сколько раз сотни глаз и днем и ночью искали или спасительных огней, или очертаний какого-нибудь судна, и все напрасно.

Спокойно, математически уверенно и неотвратимо, как день за днем нарастающее полнолуние, к людям вплотную подошел наконец голод, а с ним, возможно, и сама, никем пока ясно не представляемая еще, голодная смерть.

Как в начале остановки «Юга» люди не думали о том, что им придется все-таки голодать, так и теперь, в начале буквально начавшегося уже голода, они никак не давали в своем сознании места мысли о том, что, быть может, если не всем, то кому-нибудь из них придется все же преждевременно умереть на судне от голода.

Люди были мрачны, вид у них усталый и унылый, но мрачный и унылый вид этот был не от мрачных мыслей о предстоящей, может быть, и в самом деле голодной смерти, а просто от истощения, физической слабости и неотступного желания есть.

Воля к жизни и не окончательно еще истощенный запас сил вселяли в сознание людей убеждение, что рано или поздно они будут-таки как-нибудь спасены, и что делать предположения о голодной смерти на судне не только преждевременно, а даже нелепо.

Первый день буквального голода прошел тягуче медленно, уныло и показался очень длинным. Люди с нетерпением ждали вечера, ждали ночи, чтобы хоть ночью, забывшись во сне, не осознавать себя и не чувствовать неотступной потребности в пище. В этот день ни одна душа с утра не пошла уже на вахту в кочегарку. Котел по распоряжению администрации был потушен, и на ночь вместо электрического света зажгли в помещениях керосиновые лампы. Впервые за все долгие дни скитаний в море судно погрузилось ночью в непривычный мрак и показалось пугливо чужим и незнакомым. Вместо ярких электрических сигнальных огней над темной палубой повисли два слабо мерцающих керосиновых фонаря, и от света их веяло унынием и сиротливой беспомощностью.

Солнце взошло из-за дремлющих просторов пустынного океана необыкновенно ярким и чистым. Очищенный от испарений прошедшим накануне дождем воздух был непривычно чист и прозрачен. Огромный купол неба, опираясь у горизонта на океан, был без единого пятнышка облаков и казался просторнее, чем обыкновенно. День, по-видимому, обещал быть тихим и уморительно знойным. Перевалившее уже по ту сторону экватора солнце было от зенита градусах в двадцати и палило днем немилосердно. Пользуясь кратковременной прохладой утра, команда по одному выползала на палубу и размещалась группами и в одиночку на трюмах, на баке и у бортов. Возможно, радуясь восходу солнца, а возможно, удирая от какого-нибудь хищника, невдалеке от судна над румяной гладью вод пролетали иногда небольшие серебристые стайки летучих рыб. Кое-где в одиночку или по двое выскакивали из воды и вновь бултыхались в воду дельфины.

И для летучих рыб и для дельфинов судна нашего как будто не существовало. Летучие рыбы, встречаясь днем с идущим на полный ход судном, пролетали иногда от него не дальше 40–50 метров.

Но в бурные ночи, когда волна заливает всю палубу, разбивается, часто утром можно увидеть на палубе по несколько штук неживой рыбы.

Дельфины во время хода судна часто, завидев его даже издали, быстро плывут наперерез ходу судна, и поравнявшись с ним, заплывают вперед и долго плывут впереди его носа, кувыркаясь и играя в воде, как молодые щенята в сене. В небурную погоду при низко осаженном в воде судне дельфинов легко бить особо приспособленной острогой на пеньковом шкерте.

В Черном море команды грузовых паровых шхун и пароходов часто занимались раньше охотой на идущих по носу дельфинов, но не ради их мяса, а ради ворвани, годной для технических потребностей судна. Мясо и жир дельфинов считаются несъедобными, но для команды «Юга» в эти дни они были бы ни с чем не сравнимым лакомством.

Не интересуясь, видно, неподвижно стоящим судном, дельфины не только в это утро, а и почти каждый день показывались то в одном, то в другом месте не ближе сотни метров от судна. Это как будто умышленное, осторожное поведение дельфинов злило иногда команду, и все глухо и свирепо ругались.

Сегодняшнее ясное утро, мирная, далеко видимая, как бы праздничная, гладь океана делали настроение команды если не таким праздничным, как вид океана, то, во всяком случае, нескучным.

Сидя небольшими группами на трюмах или стоя у бортов, кое-кто пробовал даже шутить.

В одной из групп кочегар Болотин рассказывал нарочно выдуманный сон, в котором фигурировали исключительно вкусная выпивка и еще более вкусная закуска и разные блюда.

Болотина за этот сон ругали, толкали, плевались и, в конце концов, не имея сил заткнуть ему рот, злобно отходили от него прочь.

Приблизительно часов в десять неожиданно рассмешил всех масленщик Альбенко. Любивший в свободное от вахты время читать что-нибудь, Альбенко даже теперь, когда ничто уже, кроме еды, никого не интересовало, по-прежнему, лежа в стороне от всех на трюме, читал какую-то книжку. Вдруг, к удивлению всех, всегда довольно спокойный и сдержанный Альбенко с необыкновенной прытью сорвался с трюма, хлопнул о палубу книжкой и с отборной бранью начал с остервенением бить и топтать ее ботинками. Ничего не понимающая команда оторопело уставилась на как бы ошалевшего масленщика.

— Что с тобой, Альбенко? Что ты делаешь? — спросил, наконец, один из кочегаров.

Схватив вконец истерзанную книжку, Альбенко стал разрывать ее на клочья и с бранью швырять за борт.

— Пишет, гад! Пишет! — заговорил, наконец, совсем задыхаясь от гнева, Альбенко, когда выбросил за борт последние ошметки книжки.

— Пишет! Что он пишет! Начини пирог вязигой, да добавь туда сметанки, да прибавь туда муки, да перцу, да еще черт знает чего, а ты все это читай и нюхай…На каждой странице если не жрут, так курят, если не курят, так пьют или жрут!..Тьфу! Черт бы вас побрал с вашими книгами и с вашими писаками!

Когда Альбенко немного успокоился, то выяснилось, что он читал «Мертвые души» и как раз то место, где помещик Петух заказывал на утро повару кулебяку.

Выпуская в люди свои «Мертвые души», Н. В. Гоголь мог ожидать со стороны критиков по отношению к своему труду разной оценки. Но вряд ли он надеялся когда-нибудь, что будет подвергнуто такой жестокой критике такое, казалось бы, совсем безобидное место в его произведении, как организационная подготовка к изготовлению кулебяки и частое курение трубок и чубуков его героями. Из всех дней скитаний «Юга» этот день выдался исключительно необыкновенным. Если бы не голод и болезненная ослабленность людей, он был бы, пожалуй, самым чудесным днем в жизни команды судна.

Спустя час после истории с Альбенком, когда уставшая от веселого утра команда отдыхала на трюмах под тентами, отдых ее неожиданно был вдруг нарушен испуганным криком какого-то матроса на баке.

— Ребята! Ребята! Скорее идите сюда! Скорее сюда! — кричал по-видимому довольно-таки чем-то напуганный или удивленный матрос. Забыв об истощении и общей слабости, вся команда, как один человек, насколько могла, живо поднялась на ноги и побежала на бак к матросу.

— Что такое? В чем дело? — кричали тоже немало перепуганные криком кочегары и матросы, быстро взбираясь по трапам на бак.

— А вон… глядите! — указал с испугом, удивлением и восхищением матрос на небо над «Югом».

Стараясь не только не шуметь, а даже не дышать громко, как перед великим таинством, остановилась команда, закинув назад головы, перед гигантским голубым экраном над головою. На экране этом, вниз мачтами, трубою и палубою, висел, почти во всей величине своей, «Юг».

В той тишине, которая царила на палубе, на неподвижных водах океана, среди притаившей дыхание команды, впечатление от неожиданно повисшего над головами огромного почти подлинного судна было потрясающе.

Уже болели затылки, уже кружились задранные кверху головы, а команда, не считая времени, боясь потерять хоть одно мгновение, все стояла и жадно, почти молитвенно, глядела на никем из команды не виданное доселе чудо природы.

— Это мираж, — осмелился, наконец, негромко вымолвить Матисен, и тогда, перебивая друг друга, загалдели все. Кто-то помоложе побежал, насколько это позволяли его силы, сообщить о видении машинистам, лакеям и администрации.

Через пару минут на всех открытых частях палубы показались с запрокинутыми назад головами люди. Висящая вниз мачтами почти подлинных размеров копия судна чуть-чуть вздрагивала, как на полотне экрана. Неясно видны были повисшие головой вниз люди с бесплотного «Юга», но ясно видно было, когда кто-нибудь махал фуражкой, как передвигался вниз головою помощник капитана на мостике и как начал слезать по вантам вахтенный матрос с мачты.

Но о том, что все на свете, кроме пищи, суета сует, неожиданно напомнил всем не забывший о еде даже в эти удивительные и почти торжественные минуты Хойда. Глядя на повисший над головами второй «Юг», Хойда не преминул не то всерьез, не то шутя совершенно серьезно заметить:

— А не сбросили ли бы они нам оттуда хлеба?

Сломив торжественность минуты, команда покатилась от хохота, а один из матросов ответил Хойде:

— А ты просемафорь им, может, и сбросят.

Введенные Хойдою в шутливое и веселое настроение, матросы и кочегары, задрав головы, со смехом и шутками усиленно начали махать на все лады фуражками, сетками и кепками, а с палубы призрачного «Юга», тоже задрав головы к команде, призрачные люди также махали фуражками, сетками и кепками.

— Хлеба! Бросьте нам хлеба! — начали выкрикивать кочегары помоложе, вымахивая кепками над головой.

— Хлеба и табаку! — крикнул вдруг всегда серьезный Матисен, и команда вновь покатилась от хохота, увидев, как и серьезный Матисен завертел вдруг кепкой.

— «Хлеба и табаку!» — кричали древние римляне, завидев перед собою Цезаря! — выкрикнул не менее серьезный, чем Матисен, кочегар Бородин и тоже начал махать кепкой по направлению к товарищам на опрокинутом «Юге».

Пока часть кочегаров и матросов дурашливо вымахивала фуражками, матрос Русланов объяснял тем временем остальной части команды причины появления миражей на суше и на море.

Когда Русланов заявил, что на небе появляются даже тени судов, идущих иногда далеко в море, все сейчас же забегали глазами по небесному простору с надеждой, не покажется ли где на небе тень какого-нибудь, хотя бы и далеко идущего, судна.

Второго судна на небосводе не оказалось, но далеко на севере засерело, чуть вздрагивая, длинное подобие облака, мало, однако, напоминающее его своей формой.

Прекратив разговоры и пристально всматриваясь вместе с командой на подобие облака на севере, Русланов вдруг весело воскликнул:

— А вы знаете, ребята, что это такое?

— Что?

— Это остров! Мираж далекого острова!

— А верно! — выкрикнул еще кто-то.

— Вы глядите лучше… Это Сокотра, — пояснил переставший махать уже шапкой Матисен.

После пояснения Матисена, почти перед каждым предстал вдруг в воображении подлинный вечно залитый солнцем, довольно большой и почти совершенно лишенный всякой растительности скалистый остров Сокотра.

Мимо этого острова, как по одну, так и по другую его сторону всегда шли суда из Азии и Австралии в Европу, и из Европы — в Азию и Австралию. Безмолвно вглядываясь теперь в опрокинутый над океаном довольно знакомый профиль опрокинутого острова, команда жадно искала возле призрачных берегов его хоть малейший намек на движущееся куда-нибудь судно.

— Вот и близок локоть, да не укусишь, — заметил стоявший рядом с командой боцман.

Боцману никто ничего не ответил, а кочегар Лагунин вслед за боцманом глубокомысленно заявил:

— Да, мираж острова интересен, а вот если бы это был мираж не острова, а более близкий мираж какого-нибудь парохода, так я уверен, что он помог бы нам спастись…

Все с недоумением и вопросительно повернулись к Лагунину.

— Как же мираж помог бы нам?…Как же мы могли бы спастись? — с беспокойной надеждой на что-то разом почти спросило у Лагунина несколько человек.

— Вы как думаете? — обратился вдруг Лагунин к Русланову и Матисену, как к наиболее компетентным особам в природе миражей, — вы как думаете: если бы мы видели сейчас в стороне мираж какого-нибудь парохода, с этого парохода могли бы видеть мираж нашего «Юга»?

— Вполне даже, — авторитетно ответил Русланов.

— А если бы мы начали с «Юга» семафорить и призывать о помощи, могли бы на миражном судне заметить наши сигналы?

— Пожалуй…

— Ну вот и все, что я хотел и знать и сказать, — заключил Лагунин.

Фантастическая, но вполне, при удобном случае, способная быть реализованной идея Лагунина стала вдруг всем ясной. Все живо и разом опять заговорили.

— Эх, твоими бы устами, Алеша, да мед пить!

— Хорошо придумано, Алеша, да не на сегодня…

— Ну что ж! Подождем тогда до завтра, — улыбаясь, ответил всем Лагунин.

— Правильно, Алеша! Подождем… Времени у нас хватает.

К двенадцати часам дня или от уплотненного парами воздуха, или от течения призрачное отображение судна над головою и острова на северном склоне небосвода, мелко дрожа, начало расплываться в воздухе и, наконец, совершенно растаяло.

Видение исчезло.

Пришедший от рубки под капитанским мостиком матрос мерно пробил на баке двенадцать часов дня.

— Обедать, ребята! Обед остыл! — громко выкрикнул один из матросов, и все один за другим полезли по двум трапам с бака на палубу.

Улегшись опять на трюмах под тентами, команда долго делилась впечатлениями от миража и все очень жалели, что ни у кого не оказалось фотографического аппарата, чтобы заснять это явление.

— А можно ли заснять мираж? — спросили у Русланова.

Русланов ответил, что он этого не знает. То же самое ответил и Матисен, когда спросили об этом у Матисена.

Порядочно уставши от волнующих событий этого дня, команда до вечера почти спала, а вечером, после заката солнца, все долго сидели в темноте на трюмах и негромко припоминали вслух все, что знали или слыхали когда-нибудь о гибели судов и гибели на них людей от голода или эпидемий.

Из клочьев коллективных припоминаний выяснилось с трудом, что кое-кто слыхал, а кое-кто читал когда-то о гибели судов и частичной гибели людей на них от голода и от морозов, но преимущественно в северных морях. О гибели судов в тропиках и гибели людей на них от голода никто никогда не читал и не слыхал. Из всех припоминаний о гибели судов и команд на них в Арктике наиболее памятной всем была гибель «Жаннетты», и о ней долго в этот вечер говорили.

Услыхав из разговоров, что команды некоторых судов, оставшись без пищи, ели иногда кожу обуви, Хойда вдруг оживился.

— Как? Разве с ботинок можно есть кожу?

— Можно и железо грызть, если кушать хочешь, а не то что кожу, — ответили ему.

— Кожу есть можно, но сыт ли будешь от нее — вот вопрос.

— Если так, сейчас иду, режу ботинки и ем!

Под смех команды Хойда слез с трюма и направился в слабо освещенный керосиновой лампой кубрик.

Минут через пять он вышел из кубрика, молча сел в стороне немного от команды и усиленно начал что-то жевать. Команда, притихши, прислушивались к усиленному и как бы демонстративному чавканью Хойды. Один из кочегаров всё-таки не вытерпел и посоветовал:

— Ты бы хоть присолил её немного…

— Иди ты к чертовой матери! — огрызнулся на него Хойда. — Сам знаю. Не дурак.

На эту реплику Хойды кое-кто осторожно засмеялся, а остальные рассудительно промолчали. У многих появилось вдруг сомнение: а что, если вправду в хромовой коже есть какой-нибудь вкус? Вот жует же Хойда и как будто с аппетитом. Однако дальше этих рассуждений никто не успел придумать что-нибудь, так как все сомнения Хойда постарался неожиданно рассеять. Моментально перестав вдруг жевать кожу и чуть-чуть прислушавшись к настороженному молчанию команды, он вдруг злобно выкрикнул:

— Вы что это, дурака валяли, когда говорили, что кожу можно есть, или это было в самом деле?

Этот вопрос так озадачил всех, что никто не знал, что сказать бедному Хойде. Только спустя минуту кое-кто на этот выкрик Хойды глухо засмеялся, а масленщик Альбенко с соблазняющей улыбкою в голосе ответил:

— Ну и глуп же ты, Хойда, сивый мерин. На кой черт ты кому сдался, чтобы с тебя смеяться… Как будто сегодня до смеха.

— Ложись, Хойда, и спи, — с наставительной и отечески покровительственной ноткой в голосе предложил Бородин. Поняв, что над ним никто не смеялся, Хойда, умерив раздражение, уже более спокойно начал плеваться.

— Тьфу, тьфу, стерво собачье! Не ел я её век и есть не буду. Издохну, повешусь, ну а такой гадости в рот не возьму больше.

Плюясь и ругаясь, он направился к крану на кухне полоскать пресной водой рот. Когда минут через пять Хойда вернулся к трюму, там уже было тихо. Отыскав в темноте свою постель, Хойда с тяжелым вздохом молча опустился на неё, и на судне замерли все признаки жизни и движения.

Абсолютно мертвая ночная тишина водворилась на неподвижном судне. Ни шелеста, ни шороха, ни звука.

Тишина эта напоминала вечную тишину гроба. И хотя никак не хотелось думать и предполагать, что люди «Юга» обречены, быть может, на голодную смерть, в воображении невольно все же представлялся еще более мертвенно затихший и обезлюдевший «Юг», а на нем всюду или скелетоподобные трупы людей, или сверкающие белизною костей скелеты.

Мысль, что это может быть, что в нашем положении, при наличии создавшихся условий, мы неуклонно день за днем неотвратимо идем к этому, пугала до холода в груди и заставляла прочие мысли упорно работать над тем, каким же образом, наконец, хоть немного продвинуться куда-то вперед или найти что-нибудь на пищу хоть на один день, хоть на один раз.

До мыса Гвардафуй было немного больше ста пятидесяти километров. Если бы был хотя бы небольшой, балла в два-три попутный ветер, то к мысу можно было бы, запасшись пресной водой, идти под парусами на шлюпках. Идя по три-четыре километра в час, мы могли бы за двое суток свободно добраться до берегов Африки, до Сомали. Но ветра, как назло, не было, а рисковать идти на веслах с обессилевшими людьми было более опасно и рискованно, чем сидеть и ждать смерти на «Юге». Об этом не раз поговаривали уже, об этом не раз думали, но думы эти не спасали, а лучшего чего никто не мог придумать.

Акулы, как бы сговорившись, к судну не подплывали, не подплывали и дельфины.

Изредка где-нибудь выпуская веерообразные вверху фонтаны воды, показывались огромные глыбы кашалотов, но для нас эти живые глыбы жира и мяса были не более утешительными, чем неподвижные глыбы камня.

На что можно было еще надеяться, что можно было еще предположить, о чем можно было еще мечтать? Надеяться на попутный ветер при том штиле, какой устойчиво раскинулся над океаном, нечего было и думать. Принимая к сведению то, что уже заканчивался октябрь, нужно было думать не о попутном ветре, а ожидать обратного, дующего с континента на океан. Ветер этот мог подуть со дня на день, и все давно знали уже, что если только подует этот ветер, то он принесет с собой верную смерть и гибель.

Пока еще не было этого ветра, обрекший нас на неподвижность штиль казался даже чем-то содействующим нашему спасению. Стоя, по крайней мере, на одном месте, мы могли еще надеяться на то, что когда-нибудь да покажется же какое-нибудь судно, идущее куда-нибудь в Австралию или от берегов Африки в Азию.

Место, на котором мы стояли, было вне всяких курсов, но в длинном рейсе суда отклоняются иногда ветром от точного курса, идут далеко в стороне от него, и такое судно свободно могло натолкнуться, конечно, и на нас. Но когда?

Слишком маловероятным было осуществление этой надежды, но за неимением другой мы стали цепляться и за эту. А вдруг…

Утром третьего дня команда проснулась значительно позже, чем в предыдущий день. Проснувшись, однако, не спешил вставать с постели, а или подобрав под себя ноги, неподвижно сидел, или, подложив под голову руки, лежал.

В восемь часов, когда пробили склянки и два матроса пошли мимо трюма на вахту, один из кочегаров крикнул им вдогонку:

— Вы, рогачи, когда будете на вахте, так смотрите не только за горизонтом, а и за небом. Если покажется судно на небе, так кликните.

Океан был по-прежнему неподвижен и гладок, и день обещал быть таким же ясным и знойным, как и накануне. Приблизительно минут через десять по уходу матросов на вахту из кубрика вышел с ножом и какими-то железными прутьями и дощечками в руках кочегар Виткевич.

Примостившись на углу трюма, он усердно начал что-то мастерить.

— Пан уже что-то выдумал, — проговорил один из кочегаров, увидев начавшего строгать дощечку Виткевича.

Особое внимание на всегда что-нибудь изобретавшего Виткевича никто не обратил, но кочегар Шустов, поглядев на него, заметил:

— Виткевич за ночь все-таки что-то выдумал… Хоть не такое, чтоб жрать, так хоть время убить, а мы вот ни того, ни другого…

— А я вот и надумал, — ответил один из кочегаров.

— Что же ты надумал?

— Кто знает, сколько человек может прожить без пищи? Ну и думал!

— Нет, серьезно… Я читал когда-то в календаре, что только девять дней.

— Девять дней только? — тревожно спросил кто-то.

— Да.

Заявление о том, что человек может прожить без пищи только девять дней, по-видимому, не на шутку всех озадачило. Все на время замолчали.

— И это каждый человек девять суток живет без пищи, или не каждый? — спросил с видимым беспокойством матрос Смирнов.

— А черт его знает, каждый или нет. Написано было «девять», я и говорю девять.

— Я думаю, ребята, что это неправда, чтобы только девять, — начал рассуждать Смирнов.

— По-моему, один может прожить только семь суток, а другой может и двенадцать. А девять — это, вероятно, только в среднем.

К трюму подходил вышедший из кубрика Русланов, и один из кочегаров предложил:

— Об этом, ребята, нужно спросить вот у Русланова. Слышь, Русланов, тут зашел спор у нас: сколько дней человек может прожить без пищи? И вот Тихонов говорит, что девять, а Смирнов — семь. Или двенадцать? Ты не знаешь, сколько?

— А тебе сколько бы хотелось? — спросил у кочегара Русланов.

— Да сколько? — ответил, улыбаясь, кочегар. — Я думаю, хотя бы дней пятнадцать.

— Немало, — серьезно заметил Русланов. — Однако я вас, ребята, потешу: человек может прожить без пищи и без вреда для здоровья от семи до сорока суток. А в некоторых случаях даже больше.

— И будет жив? — с недоверием спросил кочегар Тихонов.

— Да. Вполне будет жив и здоров, — ответил Русланов. — А если болен какой-нибудь болезнью, так легко даже вылечится. Есть люди, которые специально лечатся только голодом… Это целая наука. Я сам голодал два раза уже и вылечил таким образом геморрой и даже ревматизм.

— И долго голодал?

— По двенадцать суток.

— И ты не врешь это — двенадцать суток?

— А зачем же врать мне? И разве я заставляю тебя верить мне?

— И тяжело это было?

— Гораздо легче, чем перенести грипп или малярию. Лечиться голодом нужно, конечно, умеючи. Может, кому желательно, так я тово… Могу немного подучить…

— О! Пожалуйста! Конечно! Ещё бы! Лишь бы помогло только! — закричало разом почти несколько человек, и кое-кто придвинулся поближе к стоящему на кубрике Русланову.

— Ну уж за то, поможет ли, я не ручаюсь. Это будет зависеть не от меня лично, а от вас, — пояснил Русланов.

— Ничего, ничего!.. Поможет или нет, а ты учи!

— Не стесняйся… Мы за это денег тебе все равно не заплатим, — ответили ему.

Верила или не верила команда Русланову, но после его обещания научить, как можно легче переносить голод, все заметно повеселели, а когда немного успокоились, Русланов, оглядев с довольной улыбкой свою необыкновенную аудиторию, начал не спеша развивать теорию о лечении болезней голодом.

Где-то, вероятно, вычитанная Руслановым теория о лечении голодом сводилась к тому, что голод и растительная пища, очищая организм от мочевой кислоты, способствуют, якобы, не только его выздоровлению, а и некоторому сопротивлению разным болезням.

Чтобы легче было переносить курс лечения вообще, а тем более наступивший голод на судне, Русланов рекомендовал команде заняться самовнушением и поддерживать свое настроение и силы такими приблизительно самоподбадривающими словами: «Я вполне здоров!» «Я не хочу кушать!» «Я чувствую себя сытым!» «Я стойко и бодро буду ждать того времени, когда положение наше улучшится!» Произносить такие слова Русланов рекомендовал без насмешки, твердо и уверенно.

Когда после получасовой лекции Русланов умолк, один из кочегаров довольно сердито спросил вдруг:

— Ну а сам-то ты лечишься теперь этим и кушать сейчас не хочешь?

— Я этим не лечусь сейчас, — ответил с улыбкой Русланов, — я к этому привык уже. В начале голодовки просто сказал себе, что я не буду думать о пище две недели, и я о ней сейчас не думаю.

— И не хочешь жрать?

— Не хочу.

— Ну а отощаешь же ты за эти две недели?

— Конечно, отощаю. Упаду даже в весе фунтов на тридцать, и силы упадут, но главное — меня в это время не будет мучить голод, меня не будет тянуть к пище.

— Ей-ей, тебе, Русланов, только попом быть, — не утерпел один из кочегаров. — У тебя даже рожа как будто такая же, как у попа… С маслом.

Кочегары и матросы засмеялись.

— Да, умеет умасливать здорово, — поддакнул один из матросов. — С одной стороны, смешно все это выходит, по-ребячьи как-то, а с другой…

— А с другой похоже на правду.

— Вот именно.

— Слушайте, ребята! Давайте попробуем. Давайте начнем и посмотрим, что будет, — предложил не потерявший еще живости масленщик Адольф.

— Давайте! — загудело разом несколько голосов, и все зашевелились.

— Давайте!

— Только ты, Русланов, уйди от нас, — предложил матрос Смирнов, — а то ты научил нас, дураков, а потом будешь смотреть на нас и смеяться. Иди лучше в кубрик и смейся в кубрике. Марш!

— Ну, ладно уж. Уйду, — ответил, добродушно улыбаясь, Русланов. — Начинайте. Только не озорничайте, а действуйте серьезно.

— Все понятно… Уваливай…

Русланов с добродушной улыбкой направился в матросский кубрик, а матросы и кочегары с гомоном и смехом начали размещаться по своим постелям. Когда все уселись и прилегли на своих местах, масленщик Адольф спросил:

— Ну что же, ребята, начинаем?

— Конечно, начинаем… Чем раньше, тем лучше.

— А с чего же начинать-то? — бестолково посматривая на всех, спросил кочегар Звонцов.

— С чего начинать? А ты вот слушай. Я буду говорить, а вы все повторяйте за мною, — скомандовал Адольф.

— Ладно, командуй.

— Начинаю… только с верою.

— Есть! С верою!..

— Я сыт! — довольно серьезно произнес Адольф.

— Я сыт! — загудело в тон ему несколько голосов почти разом, но абсолютно без соответствующей моменту серьезности.

— Я здоров! — изрек Адольф.

— Я здоров! — разом ответило ему человек двадцать пять, а кочегар Лагунин не замедлил добавить вслед:

— Я так здоров, что сожрал бы слона.

— А я не подавился бы даже кашалотом, — заверил его матрос Лютиков.

После слов кочегара Лагунина и матроса Лютикова все на трюме затряслись от смеха.

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! — неслось на разные лады из двух десятков разных глоток.

Раздосадованный несерьезным отношением к самовнушению, Адольф сердито начал было протестовать против мальчишеского поведения некоторых товарищей, но его сейчас же с хохотом и бранью остановили.

— Да брось ты, Адошка, дурака валять! Ну какое тут самовнушение, когда кишки второй месяц марш играют. Подурачились немного — и будет… А отдохнем, опять начнем… Это хорошо самовнушением заниматься на сытое пузо, а он выдумал: Я сыт! Я здоров!

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

Намерение Русланова научить команду при помощи самовнушения не чувствовать потребности в пище скандальным образом провалилось. Но зато оно пригодилось как хороший материал для поддержания юмористического настроения среди команды в дальнейшем.

Заинтересовавшись неожиданно теорией и практикой самовнушения, команда не обращала внимания на то, что мастерил кочегар Виткевич, и только когда уже все успокоились, один из кочегаров заметил:

— О Езус-Мария! Что это пан Виткевич соорудил?

Когда все обернулись в сторону Виткевича, то увидели почти готовый из дерева и стальной проволоки лук.

Пан Виткевич всегда мастерил какие-нибудь не соответствующие солидности его возраста мелкие вещи, был редко общителен с товарищами, больше молчал, чему-то молча улыбался и единогласно, но без уговора между собой, был причислен командой к разряду людей «без двенадцатой клепки в голове». Им не пренебрегали, но и не дружили с ним. Он был чужд не только русским, украинцам и латышам, а даже своим соотечественникам полякам. С ним никто не водился и он ни с кем.

— Что пан соорудил? — спросил кочегар Зюзин у Виткевича, не надеясь, однако, на ответ всегда отмалчивающегося Виткевича.

— Пушку! — задорно-весело и неожиданно для всех ответил вдруг Виткевич.

— Кашалотов стрелять или на «Эмдена»?

— Дураков стрелять, — опять задорно ответил Виткевич, видимо чувствуя при этом какое-то, ему одному лишь понятное, превосходство над всеми сидевшими перед ним матросами.

— Это плохо, — ответили ему. — На дураках, говорят, свет держится, а ты такое задумал. Бога боялся бы…

Вскоре переключив внимание на что-то другое, о Виткевиче и его луке забыли.

И только после обеда, по времени, конечно, зайдя в кубрик, один из кочегаров обнаружил, что Виткевич занят подготовкой к охоте на крыс.

Крыс, несмотря на то, что их каждый рейс перед выходом из Одессы душили в трюмах серой, на пароходе всегда было много. Особенно много их было в надпалубных помещениях, в машинном отделении и в кубриках за деревянной обшивкой. Днем крысы возились, скреблись и пищали за обшивкой, а ночью, когда команда спала или отдыхала, крысы часто и безбоязненно выбегали из-под коек, бегали по палубе, по столам, а иногда даже по телам и лицам спящих на койках людей.

Когда кубрики были свободны от людей днем, крысы и днем не боялись показываться в кубрике, перебегая из одного места в другое.

Отъевшиеся на жирных судовых харчах, кошки редко обращали внимание на бегающих по палубе крыс.

Бывшие на «Юге» две кошки начали интересоваться крысами и занялись постепенно охотою на них тогда только, когда сократилась выдача порций для команды. Не получая никакой харчевой поддержки, кошки за месяц очистили от крыс почти все палубные помещения. То, что обнаружил случайно в кубрике Виткевич, было, вероятно, не больше, как жалким единичным экземпляром из многочисленного крысиного царства на судне. Охота Виткевича на крысу ради ее «мяса», никого, конечно, не удивила. Удивило отчасти только то, как «хитрая» Виткевича голова до этого додумалась.

14

Несмотря на то, что команда трое суток жила без пищи, воду люди пили против прежнего меньше лишь на две трети. Приблизительно половина выпитой воды испарялась через кожные покровы и дыхание, а остальная, как и обычно, через мочеточные каналы. Вкус воды, благодаря освобождению организма от мочевой кислоты и прочих ядов и солей, с каждым днем менялся, ухудшался и становился терпким. Во избежание возможных желудочных заболеваний по распоряжению капитана на кухне начали воду кипятить. В прокипяченную воду бросали понемногу лимонной кислоты, и это немного улучшило терпкий неприятный вкус. Чаю, за отсутствием сахара, команда не пила уже несколько дней, но по совету Бородина почти все начали пить вдруг, и очень часто даже чай с солью вприкуску. Горячий настоящий шанхайский чай с солью вприкуску освежал часто залипающий, неприятно пахнущий слизью язык, возбуждал нервную систему и, главное, обманывал немного совершенно освободившийся от всяких занятий, часто напоминающий о себе желудок. Чаепитие палубной и машинной команды вскоре перекинулось к лакеям и машинистам, а от лакеев и машинистов — к судовому начальству.

Приблизительно после трех суток отдыха кухня опять задымила и дымила уже не только днем, а и ночью.

На третий день часа в четыре дня, когда команда на трюмах чаевничала, на юте раздались вдруг глуховатые, но ясно различаемые выстрелы из револьвера. Кто-то не спеша раз за разом выпустил ровно пять револьверных зарядов. Опрокидывая чашки и чайники, люди, неуклюже торопясь, поспрыгивали на палубу и левым коридором подались на шканцы к юту, где стреляли. Кто стрелял? Зачем? В кого?

Когда сбежались все на шканцы, то выяснилось, что стрелял второй механик из револьвера на близко появившегося у правого борта возле кормы дельфина.

Попал ли он в него или не попал, но дельфин преблагополучно скрылся под водой и больше его не видели.

Расходясь по своим местам, команда основательно ругала ушедшего дельфина и не менее основательно — второго механика за то, что не сумел его застрелить.

Нет! Нам пока не везло! Не везло фатально.

Вечером в той стороне, где заходило солнце, и против нас, где были предположительно горы Сомали и Абиссинии, показались довольно массивные облака. Закончив свою дневную работу на нашем полушарии, солнце опустилось в этот вечер не за океан, как раньше, а за темную стену загородившего горизонт облака.

Показавшиеся вдруг на западе облака ничего хорошего для нас не предвещали. Идущие в горах Сомали и Абиссинии дожди могли легко передвинуться к нам, переменить атмосферное давление в воздушном океане и вызвать более чем вероятное и нежелательное для нас течение воздуха с севера на юг. Это течение в свою очередь могло потянуть нас опять к экватору, опять в страшную, почти первозданную пустыню водных просторов.

Лежа после захода солнца в темноте на трюмах, команда долго говорила о возможности дальнейшего ухудшения положения на судне и теперь, когда уже было слишком поздно, немало нашлось охотников, которые жалели теперь о том, что не додумались с первого же дня остановки пойти к берегам Африки. У берегов Африки ходили, возможно, какие-нибудь суда и, может быть, на риск хотя бы нужно было послать к берегам Сомали хоть одну шлюпку. Но сейчас уже поздно. Сейчас идти на веслах немыслимо: команда была крайне истощена и обессилена.

Утро четвертого дня, как и предыдущие, наступило в абсолютной тишине. Не слышно было даже шагов на мостике по-прежнему отстаивающих днем и ночью свои вахты матросов. Ходившие на вахту матросы и помощники капитана просиживали теперь свои вахты на складных стульях.

Люди, лежавшие на трюмах, давно не спали, но у них не было уже желания не только двигаться, а даже говорить.

Из-за совершенно опустевшего желудка и опавшего живота казалось, что диафрагма стала вдруг туго резиновой и начала притягивать под ложечкой к спине живот и опавшую грудную клетку. Нормально говорить стало трудно. После сказанных даже двух-трех фраз требовался небольшой перерыв, чтобы отдышаться и дать возможность успокоиться болтающемуся с перебоями в странно пустой груди как будто не своему, а чужому сердцу. После передышки требовалось не механично, а вполне сознательно вдохнуть в себя побольше воздуха и только тогда уже продолжать разговор дальше. По утрам, в особенности после долгого лежания, часто обморочно кружилась голова и нужно было физическое усилие, чтобы не упасть даже в сидячем положении. Непривычно чутким вдруг стало обоняние, и чаще, чем обычно, чувствовались разные запахи.

После освобождения от никотина легких очень чувствительно переменил свой запах воздух, ставший как будто плотнее и полновеснее.

Неприятно ныли, вероятно, от бездействия, корни зубов и поэтому, чтобы парализовать это немного болезненное ощущение, приходилось время от времени тесно стискивать зубы, которые, казалось, вышли из своих гнезд. Когда наступала ночь, думалось: скорее бы наступало утро, а когда наступало утро, хотелось, чтобы скорее проходил день и наступала ночь. Ночи переносились легче, чем дни. Ночью не было движения, и обессиленный организм меньше уставал, чем днем. Но ночью надоедало однообразие, тишина и спокойствие и более четкое, чем днем, ощущение себя, своего «я».

День был менее однообразен и пуст, чем ночь, но днем утомляли обычные мелочи, утомляла казавшаяся более медленной, чем обычно, сама текучесть дня.

Делать было нечего и спешить было некуда, но люди от нечего делать больше, чем обычно, ходили смотреть на часы, а посмотрев, очень удивлялись, что время идет очень медленно, что «еще только одиннадцать», или «только два».

Никто, вероятно, в мире не ощущает так медленной текучести времени, как голодные.

Команда нервничала, серчала и часто ругала часы, которые «идут, как волами едут». О том, кому, зачем и чего нужно было, чтобы часы и время шли быстрее, никто, конечно, объяснить не мог, но каждому казалось, что если время будет двигаться скорее хотя бы вдвое, то скорее приблизится где-то все-таки движущееся к нам за горизонтом неведомое спасение, и что все муки голода и ожидания значительно для нас сократятся.

На расстоянии какого времени в днях, например, пряталось от нас наше спасение, об этом никто не загадывал, но каждый по инстинкту самосохранения и воли к жизни верил, что оно существует и что его отделяет от нас только какое-то выраженное в днях и часах время.

Если не все на судне в эти дни, то большинство из экипажа очень похожи были на тех детей, которые, глядя на чужой горящий дом, думают: «Это чужой дом может гореть, потому что он чужой, а вот наш дом никак не может гореть, потому что это дом наш. Это чужой папа может болеть и умирать, потому что это папа чужой, а вот наш папа не может болеть и умирать, потому что это папа наш».

Команда слыхала и знала уже о гибели судов и людей на них если не в тропиках, то в Арктике, но каждый не то что с сомнением утешал себя, а просто-таки глубоко верил, что то, что где-то гибли суда и команды на них, было одно, а мы — это дело совсем другое. Мы погибнуть не должны.

Эта слепая вера не более сильных, а более жаждущих жизни вселяла веру и в менее жизнеприспособленных.

Легче всех, видно, переносили голод и были бодрее настроены не физически сильные люди, а более развитые культурно и интеллектуально, люди, чье сознание обладало способностью жить в мире мыслей.

Люди, хоть и сильные физически, но с ограниченным умом, голова у которых была на плечах, казалось, для того лишь, чтобы думать о том, чем наполнить желудок, отзывались на чувство голода более чувствительно, чем люди, слабые физически, но умственно развитые.

Четвертого дня оживление на судне началось часов в девять утра после оброненного кем-то известия, что Виткевич пошел на кухню варить подстреленную им в кубрике крысу.

Это была мелочь, но для многих эта мелочь показалась, вероятно, событием огромной важности, потому что не менее десятка человек сейчас же покинули постели и под предводительством Хойды поковыляли на кухню.

Выпотрошив крысу и обдав её кипятком так, чтобы облезла шерсть, Виткевич, не сдирая с крысы шкурки, поместил её в кастрюлю с водой и начал варить.

Пока Виткевич варил крысу, десять пар глаз столпившихся у кухни людей с голодной тоскою неотрывно смотрели на кипящую на плите кастрюлю.

Все эти столпившиеся у дверей кухни и еле держащиеся на дрожащих ногах люди хорошо знали, что Виткевич не только хвоста никому не даст, а даже обглоданных костей, но они твердо решили ждать, пока Виткевич не сварит крысу, пока не станет ее есть.

— Ты как думаешь, Федор, сам он ее скушает или нет?

— Кого? Крысу?

— Да!

— Никогда!

— Я тоже думаю. Без нашей помощи он ее не съест.

Варил, мешал и присаливал Виткевич крысу больше часа.

Когда крыса, по-видимому, была сварена, он перекинул ее из кастрюльки в бак, взял ложку и, ни на кого не глядя, направился с баком к дверям. И кочегары, и матросы с молчаливой тоскливой завистью дали ему дорогу, а когда он, переступив порог кухни, пошел по коридору, они тоже последовали гуськом за ним.

Давно немытое, с тесно прилипшими к зубам щеками и с глубоко ввалившимися, потерявшими уже живой нормальный блеск глазами лицо Виткевича было сосредоточенно напряжено, и сам он, в своем шествии с бачком в обеих руках впереди десятка таких же, почти до неузнаваемости обезображенных голодом людей был похож на фантастического жреца, правящего какой-то новый, неведомый религиозный обряд.

Когда необыкновенное шествие стало приближаться к трюму № 2, лежавшие на трюме матросы и кочегары приняли вдруг сидячее положение и с молчаливым любопытством уставились на молча шествующих друг за другом людей.

Как от рождения слепой и глухой прошел Виткевич мимо трюма к трапу на бак, а за ним, ни на шаг от него не отставая, медленно передвигались десять таких же хилых, слабых и изможденных, как и он, людей.

Когда предводительствуемые Виткевичем люди стали не спеша подниматься по трапу на бак, кто-то из сидящих на трюме спросил у самого заднего:

— Куда это вы идете?

— Идем на бак есть крысу, — ответил тот, но с такой серьезностью, что брало сомнение: шутит ли он, или в самом деле думает вместе со всеми есть Виткевичеву крысу.

— Жалко: не хватает еще двух человек, — заметил, глядя вслед подымающимся по трапу людям, кочегар Бородин. — Если бы добавить еще два человека, так вышел бы Христос и двенадцать апостолов.

— Похоже.

— Идем, — предложил Адольф Альбенку. — Я буду Петром, а ты Иудой.

Устало поднявшись на ноги, они тоже поплелись на бак вслед за Виткевичем и его свитой. То, что было затеяно идущими за Виткевичем кочегарами и матросами, было не больше, как плохой артистической игрой вконец потерявших от голода совесть людей.

Люди хорошо знали, что Виткевич ни с кем не поделится крысой, будет есть ее сам, но чтобы досадить ему, они решили идти вслед за ним, чтобы, когда он будет есть крысу, смотреть ему голодными глазами в рот. Они знали, что для Виткевича, хотя он был по общему мнению и «без двенадцатой клепки в голове», это будет все-таки пыткой.

Никто, однако, и не представлял себе, где именно сядет есть свою крысу Виткевич, и как все это будет выглядеть.

Думать над этим начали тогда только, когда увидели, что Виткевич, не останавливаясь, идет прямо к самому носу судна. Когда он, дойдя до самого конца носа, широким взмахом руки швырнул бачок с крысой в море, совершенно не ожидавшие этого люди, как громом пораженные, с изумлением открыли рты и недоумевающими глазами уставились на Виткевича. Злобно швырнувши далеко в море несчастный бачок с крысой, Виткевич обернулся назад, посмотрел на дураковато глядящих на него матросов и кочегаров и страшный в худобе и изнеможении своем, трясясь в злобе и бессилии, гневно прохрипел:

— Вы что?! Думали, я скот?! Нет, я еще не скот!.. А вот вы — скоты!.. Вы не люди, а быдло!

Дальше он говорить не смог. Руки и ноги у него тряслись, он еле держался на ногах. Жалобно искривив рот в подобии плача, но без единой слезы в округлых, ни на кого не глядящих глазах, он прошел заплетающейся походкой мимо неузнающе глядящей на него команды по направлению к трапу.

Зашедший минут через десять в кубрик кочегар Авилов слышал, как одиноко лежавший лицом вниз на койке в самом конце кубрика Виткевич изредка всхлипывал. Очевидно, он плакал.

Глупый инцидент с Виткевичем произвел на всех удручающее впечатление. Не глядя друг на друга, люди молча пролежали до самого вечера и только вечером, сидя за чаем, пробовали изредка говорить, но разговор не клеился. О чем было говорить? Все было уже переговорено, обо всем было уже передумано. Даже наиболее неподатливые сидели молча и угрюмо смотрели на мощную громаду ничего хорошего не предвещавших облаков на западе.

Каждый молча думал о чем-то своем.

Когда чуть стемнело и долгое молчание стало уже невыносимо тягостным, кочегар Тихонов заметил:

— А что, ребята, если все это только сон, один только страшный сон и ничего этого нет?… Через минуту-две проснемся вот — и ничего этого не станет?

— Зачем же тебе ждать две минуты, когда я могу разбудить тебя сейчас, — предложил фантазирующему кочегару матрос Алябьев. — Ты подставь ухо, я тресну тебя по уху, и ты сейчас же проснешься…

А другие добавили:

— Проснешься, а перед тобой борщ со свининой, жаркое с картошкой.

— И всякая снедь… Полный стол.

— И с выпивкой…

— Слышишь? Не говори мне про борщ! — раздался вдруг не в меру гневный голос Хойды.

— Слышишь, Уваров, не говори ему про борщ. Ты знаешь, что он не любит борща даже на запах.

— Ну, если не любит борща, то пусть представляет себе яичницу с колбасой.

— Ох, суки ж вы, суки, — скулящим голосом застонал Хойда и вдвое скорчившись, отвернулся от говоривших.

— Не говорите, товарищи, глупостей, — промолвил один из матросов, пожалевший, видно, и себя, при напоминании о борще, и Хойду.

Люди умолкли, и над судном нависла вскоре жуткая, кажущаяся недружелюбной, тишина. Каким страшно далеким казалось не известно что обещающее утро этим людям.

— Ох-х, йисточки ж я хочу!.. Ох, йисточки ж я хочу!.. Мамо моя ридна, як же я хочу йисточки!

То, что Хойда заговорил, наконец, на своем родном языке, свидетельствовало о том, что переживал, вероятно, невероятные муки, нестерпимо страдал. В скулящем беспомощном вопле Хойды, неурочно раздавшемся в могильной тишине ночи, было что-то от первобытного человека, от тех далеких времен, когда человек, стихийно подавленный со всех сторон враждебно настроенной к нему природой, не раз беспомощно умирал от голода у своих шалашей, пещер или просто где-нибудь под деревом. Вопль Хойды разбудил многих, но все лежали, затаив дыхание, стараясь не показать вида даже перед собой, что они его слышали.

Ни одно живое существо в мире не способно было исторгнуть из груди своей такие звуки бессилия, как исторг их только что властелин природы — человек.

Более жалким и более страшным и беспомощным в бессилии своем, чем животное, показался в этот момент человек пугливо притихшим под одеялами людям. Жуткий, пугающий в ночной тишине вопль Хойды напомнил многим о близком конце и о том, что силы человека ограничены.

Утром, когда рассвело, многие, в том числе и Хойда, обнаружили вдруг у себя опухшие, пугающие безобразием ступни ног.

— Так это правда, значит, что люди от голода пухнут?! — с нескрываемым удивлением говорили вслух люди, рассматривая налитые кое у кого до лоска ступни.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что большинство даже довольно грамотных людей такое выражение, как «пухнуть с голода» считали до сих пор не больше как за ироничное замечание по отношению к состоянию людей, которым никак не к лицу пухнуть.

— Так это и ноги, и рожа, и все станет пухнуть? — удивлялись люди.

— По-видимому.

— А потом что?

О том, что может быть потом, если не придет дня через три-четыре какое-нибудь спасение, было ясно, но люди вслух об этом не говаривали, а только думали.

Утром пятого дня часть команды «Юга» боялась не смерти уже, не самой потери жизни, а того лишь, что придется умирать, быть может, день, два, а может, кому-нибудь и неделю. Страшна была не смерть, не конец преждевременно и нелепо обрывающейся жизни, умирать все равно когда-нибудь надо было, а страшно, страшнее самой смерти, было то, что умирать приходилось мучительно медленно и все время мучительно голодному.

Хотя бы раз поесть, хотя бы раз дать сладко забыться желудку и перестать чувствовать все время как бы обрывающийся желудок.

Команда парохода «Юг» терпит голод.

Непрерывно напоминающий о себе физической болью, сжавшийся в сморщенный комочек желудок стал у каждого как бы отдельным от головы органом мысли и властно заставлял все остальное сознание и все остальные чувства прислушиваться только к нему и внимать только его немому, но очень внятному голосу.

Это было невыносимо. Хотелось иногда просто встать и уйти хоть на миг от этой боли, но обтянутые жесткой, присохшей к костям кожей ноги уже не хотели служить людям. Несмотря на крайнее истощение и бессилие, грудь, руки и прочие части тела были у людей вполне здоровыми, но ноги на половине голеней — как перебитые. Когда человек лежал или сидел, он не чувствовал никакой боли, но когда становился на ноги и пробовал идти, ноги, кроме того, что подгибались в коленях, еще очень остро болели ниже колен. Ходить и переступать с ноги на ногу было тяжело, и казалось, что ноги ниже колен состоят не из костей уже, а из очень хрупкого хряща, который может вот-вот обломиться под тяжестью тела, и тогда не на чем уже будет ходить.

Чтобы не упасть на дрожащих, все более и более теряющих чувствительность и не повинующихся воле человека ногах, люди один за другим начали обзаводиться штоками от галяков. При помощи штоков стало легче передвигаться по кубрикам и по палубе.

День за днем стали меняться и падать голоса. Из звучных и звонких они стали глухо шавкающими и исходили не из груди уже, а из одного горла и рта.

15

Тихо и как будто привычно наступила шестая ночь — без отчаяния, правда, но и без надежды.

Ночи были одинаково теплыми, как и прежде, но для костлявых тел они казались прохладными, поэтому часть команды перебралась с трюма в кубрик. Оставшиеся на трюмах люди не спали, но лежали так тихо и неподвижно, как будто спали. Изредка ворочался, часто вздыхая и сдерживая не то стон, не то плач, только Хойда.

Часов приблизительно в десять Хойда приподнялся, сел на постели и, обнимая руками острые, как палки, колени ног, заговорил в безмолвную пустоту ко всему безучастной ночи:

— Ох, мамо ж моя ридна! На що ж ты мене породыла? Чом ты мене малого не втопыла в глубокий крыныци або в холодний водыци? Нащо я, гиркый, терплю оцю муку?

По содержанию этих слов и по тону, каким они были произнесены, легко можно было догадаться, что Хойде подходит конец, и что не дни уже, а, пожалуй, часы Хойдиной жизни уже подсчитаны.

Каждому из лежащих рядом с Хойдой людей до холодка под черепом было ясно, что то, что рядом вот с ним в темноте сейчас движется, что издает еще полный глубокого человеческого отчаяния голос, через девять или семнадцать часов будет уже не Хойдой, а только предметом, напоминающим о нем, а еще через час или два и предмета этого не станет. Выброшенный в море, он перестанет существовать, будто и не был никогда вовсе.

Между живых людей сидел уже явный мертвец, и мертвец этот был страшен тем, что каждый почти чувствовал себя частью его.

Чтобы хоть на время освободить себя от кошмарных, как бы уплотняющихся во времени представлений и мыслей, люди один за другим заговорили:

— Хойда, не мешай людям спать.

— Поешь кожи и молчи.

— Внушай себе, что ты сыт, здоров и пьян.

Люди прекрасно сознавали, что говорили издевательски жесткие слова, но слова эти так легко прилаживались одно к другому и так просились на язык, что не сказать их не было силы. Они как бы сами сползали с языка, опережая волю и сознание.

Плаксиво всхлипнув, Хойда тяжеловато вытянулся на своей постели и умолк. Утомленные тишиной ночи, люди постепенно один за другим уснули. Спал ли в эту ночь Хойда, неизвестно, но часа за четыре до рассвета кто не спал уже, то слышал, как совсем упавшим голосом Хойда спросил вдруг:

— Чы довго ще до свита?

Ему не скоро ответил один из кочегаров:

— Да часа три, наверное.

А другой кто-то спросил, в свою очередь, Хойду:

— А зачем тебе, Хойда, «свит»?

— Мабуть, я вже не выдержу, — ответил спрашивающему каким-то покорным и уже безобидным тоном Хойда.

Ни о чем больше никто не стал расспрашивать Хойду. Люди умолкли и каждый молча думал о том, что ждало его самого в дальнейшем, или о том, чтобы поскорее уснуть еще раз до рассвета, и чтобы ни о чем не думать, ничего не знать и не чувствовать.

Часа через полтора до рассвета лежавший у левого борта в кубрике у открытого иллюминатора кочегар Билый, насколько позволяли ему силы, воскликнул:

— Эй, ребята! Слышите?

— А что такое? — спросили его сонным голосом несколько полудремавших кочегаров.

— За бортом, кажется, акула!

— Да что ты?!. Откуда ты знаешь? — спросило его одновременно несколько сбросивших сон человек.

— Да по воде что-то шлепнуло… как будто хвостом…

— А ну молчите!

Кочегары с приподнятыми головами на койках умолкли, а Билый, высунув немного голову в иллюминатор, стал вслушиваться в ночную тишину за бортом.

Там было мертвенно тихо и темно. Билый слушал долго. Наконец, один из кочегаров не вытерпел и спросил:

— Ну что там? Слышно что-нибудь или нет?

— Нет. Тишина, — ответил Билый, отстраняясь от иллюминатора.

— А как на дворе — темно?

— Да, темно еще.

— А может, тебе показалось что?

— Или приснилось?

— Нет, я ясно слышал, как что-то шлёпнуло.

— Жалко… Если б днем…

Весть о том, что у борта появилась акула, живо облетела все судно, и как только начал алеть восток, почти все люди, высунув на протяжении всего судна за борт головы, стали наблюдать за водой у бортов парохода.

Добрый час простояли они, глядя за борт, но ни малейшего шелеста, всплеска или движения воды за бортом не заметили. Когда взошло солнце, вконец обессилевшие люди, хрипло и злобно ругаясь, отошли от фальшбортов и начали готовиться к чаепитию. За чаем долго обсуждали утреннюю тревогу из-за акулы и поругивали как саму раздразнившую у всех воображение акулу, так и кочегара Билого, которому, как предполагали, во сне, возможно, приснился просто всплеск воды за иллюминатором. Отсутствие Хойды заметили тогда только, когда легли опять каждый на свою постель и увидели, что постель Хойды пуста и его никто как будто не видел с самого утра.

— А когда шли акулу выглядывать, был он или нет? — спрашивали один у другого кочегары.

— А может, он свалился где и лежит?

— Он ночью говорил, что «мабуть, я вже не выдержу», — припомнил один из кочегаров, ночевавших ночью на трюме.

— Может, он упал где и лежит мертвый?

Догадка кочегара о том, что Хойда, быть может, уже умер, вызвала на лицах людей не страх и изумление, а только короткое молчаливое удивление.

«Неужели уже началось?» — как бы вопрошали их устремленные на кочегара широко открытые глаза.

— А на койке его нет? — начали спрашивать друг у друга, когда прошел первый момент удивления.

— На койке его нет и в кубрике не видно…

И матросы и кочегары, кто посильнее, интересуясь втайне тем, что на судне началось опять что-то новое, с серьезными и озабоченными лицами пошли по всем закоулкам судна искать Хойду.

Но ни получасовые поиски, ни расспросы о Хойде никаких результатов не дали. Никто Хойды с самого утра не видел и в самых сокровенных закоулках присутствия его не обнаружил. Когда почти все искавшие сошлись опять к трюму № 2, кочегар Бородин высказал вдруг то, о чем почти все подумали, но не решались сказать.

— Я, товарищи, догадываюсь, где Хойда, — начал Бородин.

— А где? — почти одновременно спросило несколько человек, зная наперед уже, что ответит Бородин.

— Он выпал за борт… И не по неосторожности, а умышленно.

— Так оно, вероятно, и есть… Ты это правильно говоришь, — прошипело несколько голосов в ответ Бородину.

— Это не акула шлепнула хвостом, а шлёпнул в море Хойда.*. Это он сам утопился!

— Молодец!.. Все равно издыхать… По крайней мере, перестал мучиться…

Ни один человек ни вслух, ни молча не пожалел о том, что Хойда насильно покинул жизнь. Не меньше половины нашлось даже таких, что, беря в пример, позавидовали мужеству Хойды. Они на такой поступок, какой совершил Хойда, были пока не способны. Когда доложили о происшедшем старшему помощнику, уменьшившийся на треть в объёме старший помощник пришел к команде, коротко и без удивления расспросил глухим голосом о последних днях Хойды и, обессиленно човгая туфлями на босу ногу по палубе, побрел к себе в каюту. После ухода старшего помощника около трюма устало и с передышкой говорили о Хойде еще около часа, припоминая все слова его и поведение в предыдущие дни.

Когда разговор оборвался, Бородин окликнул Билого:

— Билый, ты не спишь?

— Нет.

— А ну пойдем на бак. Покажешь, по крайней мере, где он шлепнул.

Билый неохотно, но без протеста начал кряхтя подниматься с трюма.

— Матисен, пойдем, — позвал Бородин Матисена.

Билый, Бородин, Матисен, а за ними еще человека три поднялись к левому борту.

— Вот как будто здесь, — указал Билый за борт. — Ведь я не спал тогда и ясно слышал, как что-то шлепнуло.

Свесивши через перила головы, кочегары некоторое время молча смотрели на спокойную воду у борта, а потом Бородин сказал:

— Это самая просторная и завидная могила в мире…Отсюда началась жизнь…Если б я был хоть поганеньким царем на Земле и жил у моря, я своих подданных хоронил бы только в море.

Кочегары глядели в прозрачную иссиня-голубую воду. Вдруг молодой смазчик Журбин, искривив костлявое нервное лицо в гримасу отвращения, отошел от релинга и промолвил:

— Слушайте… Идем отсюда… Скорей идем!

Кочегары с удивлением посмотрели на Журбина.

— Что с тобою? — спросил, пристально и озадаченно глядя на Журбина, Бородин.

— Ничего… Идем, — ответил, по-прежнему кривясь, как от зубной боли, Журбин.

Кочегары с недоумением, молча переглядываясь друг с другом, пошли за Журбиным к трапу на нижнюю палубу.

Оставшись позади всех, Матисен негромко сказал Бородину:

— Ни о чем не спрашивай его. Его потянула глубина.

— Да?

— Да. У некоторых людей недуг такой.

— Ну ладно.

Забыв скользнуть по привычке по горизонту взглядом, кочегары с опущенными головами медленно спустились с бака и молча разбрелись по своим постелям на трюмах.

Занятые с самого утра поисками Хойды, а потом разговорами о нем, люди не заметили, как на северной стороне небосвода начали пузыриться часов с семи утра небольшие облачка, как количество этих облачков с каждым часом увеличивалось и как все они быстро двигались на юг. Только часов в двенадцать дня, когда резко зашумел между снастями ветер, люди, испуганно поднявшись на трюмах, неожиданно увидели и лохматые пузыри облаков на небе и зарябивший мелкой волной океан. В океане начинался зимний муссон, начался иногда месяцами дующий в одном направлении, часто доходящий до силы урагана ветер.

Посползавши с трюмов и уцепившись руками за фальшборт, люди, скупо обмениваясь короткими фразами, сперва со злобой, потом прощально и, наконец, со скорбью стали глядеть в ту сторону, откуда дул ветер и неслись по небу облака. Ветер шумел и дул со стороны земли, со стороны той, даже недалекой, сравнительно, земли, на которой были разные люди, были города и села, были горы, животные и, главное, — необъятный выбор всего того, что можно всегда есть. Люди бессознательно глубоко втягивали в себя через ноздри воздух ветра, ища в нем если не самой пищи, то хоть съестных запахов земли, но и запахов этих у ветра не было. Безучастный ко всему ветер, выполняя свое очередное задание, гнал на юг облака и, расшевеливая на безбрежной глади океана волны, готовился вместе с этими волнами и облаками гнать одновременно на юг и так долго жаждавший увидеть землю «Юг». Было ясно: ветер нес людям «Юга» окончательную гибель.

Грустно глядя в ту сторону, откуда дул ветер и откуда низко плыли по небу пушистые хлопья облаков, один из кочегаров не проговорил, а скорее с усилием прошелестел во рту языком:

— Хорошо сделал Хойда.

Почему именно хорошо сделал Хойда, всем было ясно.

— А я потерплю еще сутки и тоже… — чуть слышно прошелестел языком другой кочегар, и опять было всем ясно, что кроется в этом «тоже», но никто не удивился этому, никто не стал протестовать против этого.

Глядя на край горизонта, из-за которого невидимо, но довольно ощутимо мчался теплый ветер, чуть ли не каждый думал теперь о своем «тоже», и уже чужие «тоже» были для него и безразличны и чужды.

Не глядя друг другу в глаза и скупясь на какие бы то ни было мнения и дальнейшие предположения, люди один за другим расползлись от фальшборта на трюмы и по кубрикам, и на палубе по-прежнему стало пусто.

Ни одна душа не поднялась почти до самого вечера даже за чаем. В кубриках, на койках и на трюмах люди лежали неподвижно, но в неподвижности этой чувствовалось больше напряжения, чем в любом видимом движении.

Лежа в разных местах и в разных позах, они не спали, а думали. Медленно и не внагонку, но беспрерывно думали все, но то, что думал один, не было похоже на то, что думал другой. А то, что думал каждый, не было похоже на то, что он думал за час или за день перед этим, и на все то, что вообще думали когда-либо в жизни.

Перед глазами чуть ли не у каждого назойливо проплывали давно забытые картины из прожитой жизни, а в промежутках между этими картинами упорно думалось о том, как лучше сделать:,ни на что не надеясь, выброситься за борт — так, как Хойда, этой же ночью, или обождать еще до утра, до следующего вечера, ночи… Слабые всплески воды за бортом, монотонно шумящий в снастях и над тентами ветер бессознательно помогали сознанию людей рождать мрачные безнадежные мысли.

16

Долгожданное спасение подошло совершенно неожиданно, и случись оно часом раньше или позже, его, возможно, даже прозевали бы.

Было пять часов утра, полусветло уже, когда один из вахтенных матросов увидел вдруг километрах в трех-четырех от «Юга» сперва густо нависший над горизонтом дым, а потом под дымом еще не совсем ясные очертания судна. Это неожиданное зрелище так ошеломило матроса, что он не знал в первое время, что думать об увиденном. И только тогда лишь, когда уже ясно увидел, что судно, идя с северной стороны от «Юга», не только движется на запад, а даже мили на две прошло уже мимо «Юга», он окликнул сперва дремавшего на мостике вахтенного помощника, а потом усиленно начал свистеть в свисток.

Через две минуты все живое на «Юге» было уже на палубе. На баке неимоверно часто звонил кто-то в колокол, и звон этот походил не на раздельный звон металла, а на беспрерывный вой объятого ужасом неведомого чудовища с медной глоткой. Обнаруженное матросом судно или вовсе не видя «Юга», или не обращая на него внимания, неуклонно двигалось на запад, оставляя позади себя черный, длинный, относимый ветром хвост дыма.

На мостике возмутительно долго, как казалось, возились с ракетами и почти каждого обнимал страх при мысли, что если еще чуть-чуть замнутся с ракетами, то станет совсем светло, и ракет с уходящего судна не увидят.

Наконец, к общей радости, в небо с шумом взвилась одна ракета, спустя полминуты — другая, третья… Высоко взмыв в небо, ракеты глухо хлопались в воздухе и рассыпались в нем миллионами медленно тающих искр. Со времени выпуска первой ракеты прошло приблизительно пять минут. Не изменяя курса и не убавляя хода, неизвестное судно, перестав дымить, по-прежнему двигалось вперед. Заглушавший все время голоса и шум на палубе вой колокола по чьему-то приказанию вдруг утих, и на палубе, после его резко оборванного воя, стало на несколько секунд тревожно, тихо.

Судно уходило.

— Да куда же ты уходишь? — со слезливым гневом прохрипел чей-то голос вослед уходящему судну.

— Эй вы! Люди там! — хрипел, как пьяный, потрясая кулаками вслед судну, огромный когда-то кок Кувадло. — Вы люди там или звери? Здесь же вот умирают, куда же вы идете?

— Остановитесь! — надрывая глотку и последние силы, сипел кто-то в гуще людей у борта, но сиплый крик его был слышен не дальше пяти метров.

— Что б вы туда не дошли, а назад не вернулись! — хрипел кто-то другой.

Выпускаемые сперва через полминуты ракеты стали выпускать через минуту. Судно явно уходило, не видя ни ракет, ни «Юга».

На палубе поднялись сиплый вой отчаяния, проклятия и стоны. На лицах, изуродованных страшным оскалом зубов, корчились гримасы плача и гнева. Люди хрипло кричали, махали руками и, казалось, готовы были вот-вот выскочить за борт и догонять судно вплавь. Будь в это время на «Юге» дальнобойное орудие, из него в этот момент непременно открыли бы по уходящему судну огонь.

Рассвет охватывал все больший и больший простор океана. На палубе стало совершенно светло.

На уходящем судне опять, видно, начали подбрасывать уголь в топки, потому что из трубы его повалил густой, бесформенным облаком заволакивающий судно дым.

Эта случайная дымовая завеса стала на время немым антрактом между двумя действиями неподдельной драмы пятидесяти четырех человек. Первое действие этой драмы было уже известно. За дымовой завесой, как за декорацией, таилось второе действие с двумя предполагаемыми вариантами: по одному варианту это могла быть дальнейшая, более мучительно ощущаемая после всего происшедшего медленная смерть, о чем страшно было думать, а по другому — вдруг ставшая прекрасной жизнь.

Стиснув зубы и как бы по уговору умолкнув, люди неотрывно следили переставшими мигать глазами за пригибающимся к океану дымом.

Может быть, минуту, может, полторы тянулась дымовая завеса за судном, но людям «Юга» казалось, что она тянется бесконечно, что за дымом давно уже нет никакого судна, что по океану ползет только, как марево, один дым.

«Чет или нечет? Чет или нечет?» — беззвучно и молниеносно мигало в до безумия напряженных мозгах.

Буквально безумным не было на судне в этот момент ни одного человека, но если бы рассеявшаяся дымовая завеса открыла вдруг по-прежнему уходящее судно, то за борт вслед за ним друг за другом выскочило бы, пожалуй, не меньше половины людей. Когда отползший немного влево дым открыл опять контуры уже довольно далеко ушедшего судна, все вдруг увидели, что оно стоит не кормой к «Югу», как следовало бы ожидать, а левым бортом.

«Случайное это положение или неслучайное? Идет судно или стоит на месте? Кажется это или не кажется?» — промелькнуло в десятках голов при виде стоящего поперек своего курса судна.

Прошло несколько томительных секунд, и все, наконец, стало ясно. Огибая дугу, судно поворачивалось носом к «Югу» — оно увидело сигналы «Юга».

Многие, вспоминая потом этот момент, говорили, что они в это время, катаясь на палубе и на трюмах, рыдали и плакали от радости, как дети. В том, что многие в этот момент могли рыдать и плакать, сомневаться, конечно, нельзя было. Ведь так огромно было счастье от завиденного вдруг спасения. Но вряд ли кто, видя этих людей в тот момент, когда они плакали, сказал бы, что они действительно плачут. Их мумиеподобные с ощеренными зубами и немигающими бельмоподобными огромными глазами лица изображали во время этого плача все, что угодно, но только не плач. Из огромных глаз их не выступало ни одной слезы, а лица в плаче кривились в страшный нелюдской хохот. Они живо что-то лопотали шелестящими языками, и хриплый с присвистом лопот их был похож, скорее, не на говор людей, а на непонятный лай человекообразных существ.

Через полчаса приблизительно метрах в тридцати от «Юга» застопорил свою машину английский пароход «Мери Родсгер».

Около десятка биноклей щупали нас с разных мест палубы «Мери Родсгер».

Как только прекратилось движение винта позади парохода, с капитанского мостика «Мери Родсгер» крикнули на «Юг» в мегафон (по-английски, конечно):

— Чего вы хотите? В чем дело?

— Мы потерпели аварию!.. У нас нет провизии!..

— Зайдите, пожалуйста, к нам на палубу, — не прокричал, а, скорее, прохрипел тоже в мегафон капитан «Юга» по-английски, но вряд ли его понял и расслышал кто на «Мери Родсгер».

Когда разговор на мостике оборвался, с разных мест палубы «Юга» вдруг на всевозможных языках раздались хриплые и шипящие крики: «Дайте нам хлеба!», «Дайте закурить!»

Вид людей на «Юге» говорил англичанам, вероятно, больше, чем их слова. Минут через пять к штормовому трапу «Юга» подплывала шлюпка со старшим помощником с «Мери Родсгер», а еще через пару минут он говорил уже с капитаном. Разговаривая с капитаном, он время от времени больше, казалось, с опасением, чем с удивлением посматривал в сторону недалеко стоящей и пожирающей его голодными глазами команды. Вид небритых, явно потерявших человеческий облик людей, по-видимому, пугал его.

Разговор капитана со старшим помощником «Мери Родсгер» длился минут пять. Из отрывочных переводов на русский язык этого разговора команде стало известно, что «Мери Родсгер» — рефрижераторное судно, идущее из Австралии в Англию с мясом. Необходимую провизию для команды немедленно доставят на «Юг» и даже приготовят пищу. Команда «Мери Родсгер» сама подаст на «Юг» концы, и «Юг» будет взят на буксир до Адена.

Теперь уже было ясно: мы спасены.

Через полчаса после визита старшего помощника с «Мери Родсгер» «Юг» шел уже на буксире у «Мери Родсгер», а еще через четверть часа вся команда «Юга», сидя на трюмах, отпивала небольшими глотками из японских чашек душистый кофе с консервированным молоком, но без сухарей и без хлеба. И на кухне, и у штурвала «Юга» под общим присмотром второго помощника работали люди с «Мери Родсгер».

Англичане передали команде «Юга» табак, папиросы и сигары. Сидя после кофе на трюмах, люди, блаженно улыбаясь, курили подаренные им папиросы. Редко кто выкурил первый раз целую папиросу. Большинство от двух-трех слабых затяжек пьянели и сейчас же, притушив драгоценную папиросу, пьяно валились на постель.

Через три часа после кофе всем людям «Юга» выдали по небольшой тарелке жирного бульона с сухарями, через два часа — кофе с сухарями, а еще через три часа — опять бульон с сухарями. Сухарей выдавалось каждый раз не больше 50 грамм на человека.

На второй день, не меняя времени выдачи пищи, порции были удвоены, еда была разнообразнее, но всё же это было каплей в море по сравнению с тем, что мы могли проглотить, если бы нас не держали в стороне от провизии. Только на пятый день мы стали есть нормальными порциями пишу, приготовленную уже нашим коком, но без увеличения порции сверх нормальной потребности для нормального здорового человека.

Приблизительно отъелись мы и перестали чувствовать голод только через три недели. Даже прибавивши против прежнего нормального веса по четыре килограмма, мы все еще чувствовали временами адский аппетит, все еще ели что попало со вкусом и без разбора.

Второй помощник с «Мери Родсгер», не старый ещё, веселый и общительный человек, пробыл на «Юге» почти сутки. Сутки пробыли с ним два рулевых матроса и около двух суток кок.

От общительного второго помощника и матросов «Мери Родсгер» мы узнали, что в войну было втянуто уже не менее полмира и что нам уже в Одессу не попасть. Оказалось, что Турция тоже объявила России и всем державам Антанты войну и что проходы в Черное море для нас уже закрыты.

— А как с «Эмденом»? Что слышали и что знаете вы об «Эмдене»? Был ли в Индийском океане «Эмден»? — допытывались мы, жадно ловя каждое слово троих людей, так много знавших о том мире, который был далеко от нас все эти дни.

Из ответов второго помощника и матросов с «Мери Родсгер» мы узнали, что «Эмден» действительно потопил не одно судно воюющих против Германии держав и что только недавно австралийский крейсер «Сидней» потопил его в Южном полушарии между рифами группы островов Кокос-Айленд в Индийском океане.

Когда спустя сутки второй помощник и матросы с «Мери Родсгер» вернулись на своё судно, вахты у рулевого аппарата стали нести, чередуясь через час, рулевые «Юга». Через двое суток зажжен был один из котлов, и кочегары стали ходить на пока двухчасовые вахты. На третью ночь после встречи с «Мери Родсгер» на «Юге» светились уже электрические лампочки, а на палубе и в помещениях для команды зашевелились как бы оживающие после тяжелой болезни люди.

Не по дням даже, а по часам и минутам мы возвращались к жизни. Учитывая то, что нам предстоял ремонт и то, что путь нам в Одессу был закрыт, мы не загадывали о будущем. Мы жили ближайшими днями и всласть думали о еде, которая с каждым днем становилась для нас доступнее, и о прочих мелких, но теперь очень значительных удовольствиях, которые ждали нас впереди в каждом порту.

На третьи сутки после нашего плавания на буксире мы зашли в Аден и вместе с «Мери Родсгер» отдали на рейде якорь. Минут через двадцать с «Мери Родсгер» приехали на «Юг» старший и второй помощники: старший затем, чтобы капитан «Юга» рассчитался за буксирование и провизию, а второй — просто навестить команду «Юга».

Угощая команду привезенными с «Мери Родсгер» сигарами, второй помощник расспрашивал команду на английском и немецком языках о её самочувствии, а команда «Юга» расспрашивала помощника о том, как приобрести в Адене табак, коньяк, прочие напитки.

Во время оживленного разговора между помощником и командой не знающий ни одного языка матрос Лямин попросил вдруг кочегара Ляроша, чтобы тот спросил у помощника, не знает ли тот случайно Квебба.

Услыхав просьбу Лямина, стоявшие возле Ляроша матросы и кочегары ухватились за предложение Лямина и тоже насели на Ляроша, чтобы он спросил помощника о Квеббе.

Уступая просьбе команды, Лярош перевел свой разговор с помощником на Квебба.

Услыхав фамилию Квебб, помощник стал вдруг серьезным и замкнутым, ответов на вопросы Ляроша почти не давал, а время от времени стал задавать Лярошу короткие вопросы о Квеббе сам. Когда один из матросов по просьбе Ляроша принес помощнику бутылку и написанную Квеббом записку, помощник прочитал ее внимательно раза два, засмеялся и, наконец, возвращая записку Лярошу, сказал:

— Ну, это знаете, интереснее даже, чем в другом романе… Это прямо таки необычайно. Я об этом, по приходе в Англию, непременно сообщу в газету.

— Обязательно.

— А все-таки, как же, мистер Джекобс, с Квеббом? Знали вы его или нет? — начал опять допытываться у второго помощника Лярош.

— Знал ли я Квебба? Лично, друзья, Квебба я не знал. Не служил с ним. Но я хорошо знаю, что какой-то кочегар Квебб организовал около года тому назад стачку кочегаров в Сиднее. Благодаря этой стачке ни одно судно за неделю не вышло из Сиднея. Верховный суд в Сиднее приговорил за это Квебба к трем годам каторжных работ. Через три месяца пребывания на каторге Квебб бежал и сейчас если не умер ещё, не пойман, то, вероятно, где-нибудь плавает… Конечно, под другой фамилией.

— Молодец, Квебб! — с веселой ноткой в голосе выкрикнул один из кочегаров, понимающий немного английский язык. При последних словах кочегара на «Мери Родсгер» раздался гудок, и второй помощник поспешно стал прощаться с командой. Прощаясь, он сказал Лярошу:

— Очень жаль, что нет возможности поговорить о Квеббе подробнее, но я обещаю вам, что если узнаю еще что-нибудь о Квеббе, то напишу вам… А если встречу когда-нибудь Квебба, то и ему скажу, чтобы он тоже написал вам.

— До свидания!

— До свидания!

Минут через двадцать «Мери Родсгер» ушла из Адена по направлению к Суэцу. Она везла в Англию замороженное мясо из австралийских быков и овец для подкормки тех сотен тысяч людей, которых превращали, в свою очередь, не на бойне, а на берегах Марны в сотни тысяч тонн человеческого мяса немецкие снаряды.

17

Радио из Адена дало знать русским консульствам и послам в Суэце, Порт-Саиде, Каире, Александрии, Риме, Марселе и других городах о том, что уже вычеркнутое из списка судов торгового флота России судно «Юг» нашлось, и что его, починив, с успехом можно еще использовать в мировой войне.

Через двое суток из Джибутти пришел катер «Сена», отбуксировал нас в Суэц, а из Суэца по каналу нас провели в Порт-Саид.

Простояв трое суток в Порт-Саиде, мы на буксире направились в Геную. Прибыв в Геную почти в конце декабря и отгрузив в пакгаузы часть чая, мы стали в один из генуэзских сухих доков на ремонт.

На ремонте в Генуе простояли две недели. За эти две недели через русских эмигрантов мы узнали об истинных причинах войны, о наших поражениях на фронтах и о том, что война эта неминуемо приведет рабочий класс к социальной революции.

После ремонта направились в Архангельск.

Эмигранты — члены РСДП(б) — обильно снабдили нас социал-демократической литературой, которую команда изучала весь путь от Генуи до Архангельска.

В Архангельске после тщательного таможенного и жандармского обысков мы через знакомых матросов и кочегаров спустили по частям доверенную нам литературу в те руки, для которых она предназначалась.

Отгрузив чай и погрузив пшеницу, мы, имея уже радиостанцию и радиста, через три недели вышли в Лондон.

Отгрузив там пшеницу, направились в Александрию за хлопком. Погрузив хлопок, опять пошли в Архангельск.

За три года войны мы избороздили земной шар во всех возможных направлениях. Мы ходили под русским флагом, но часто перебрасывали из одного конца земного шара в другой грузы, принадлежащие нашим тогдашним союзникам. Покинув Архангельск в апреле, вновь возвращались в него только в декабре или январе. Идя в какой-нибудь порт, мы никогда не знали, в какой порт, в какую часть земного шара опять попадем из этого порта. Выйдя из Сан-Франциско, например, во Владивосток, мы не знали, что из Владивостока попадем в Марсель. Придя в Марсель, не знали, что из Марселя направимся в Рио-де-Жанейро, а придя в Рио-де-Жанейро, не знали, что попадем в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Архангельск или в какой-нибудь порт Англии или Франции.

Пересекая какой-нибудь океан, мы иногда неделями не видели берегов. Блуждая в просторах океанов среди водяных гор или изнывая на тихой глади вод от зноя и штиля, мы страстно жаждали поскорее добраться до земли, чтобы отдохнуть в шуме её городов, в толкотне и сутолоке их уличного движения. Но добравшись до городов, окунувшись в вонь, грязь и нищету их бытия, страстно рвались обратно в широкие просторы морей, чтобы не знать, не видеть и не ощущать убожества и несовершенства человеческой жизни, не видеть, как страшно, в мнимом величии своем, человек бывает гадок, подл и низок.

Почти три года день и ночь, зимой и летом, в бурю, в мороз и жару мы неустанно ползали по земному шару, передвигая из одного конца в другой горы снарядов, оружия, разных предметов военного обихода и целые полки пушечного мяса.

Скованные законами военного времени, мы как солдаты служили делу войны, ненавидя её и тех, конечно, кто её затеял. Куда бы мы ни пришли, будь то даже нейтральный порт Барселона, Роттердам или Кадис, — всюду люди служили войне, всюду все занято было войною.

Большой и прекрасный мир, который мы знали по описаниям и который видели до войны воочию, после трех лет скитаний по нему превратился для нас не больше, как в очень большую грязную деревню, которая попала на время в руки пьяных от крови бандитов.

Плавая большею частью в теплых морях, мы часто и зимой и осенью по нашим числам видели на земле вёсны. Вёсны эти были прекрасны, но та культурно-политическая слякоть, которая царила в то время над миром, мешала нам видеть эти вёсны.

Нам казалось иногда, что рейсу нашему никогда не будет конца, что мы как никогда медленно плывем. Это был самый длинный, но зато и последний уже наш рейс на «Юге». Когда мы пришли в Лондон, нас без предупреждения и без всяких объяснений не совсем вежливо всех, кроме администрации, интернировали, сперва поместили в какую-то казарму, а потом среди ночи отвезли под конвоем на какую-то баржу. На этой барже мы, к общей нашей радости, застали уже команды с разных судов Добровольного флота, очутившихся во время Октябрьской революции в Англии.

— Зачем мы здесь? — спрашивали друг у друга и не знали.

Нас держали в трюмах и не выпускали на палубу.

Однажды ночью мы услышали, что баржа наша пошла на буксире. Куда? Неужели в открытое море затем, чтобы пустить нас всех ко дну? Нельзя сказать, чтобы это были веселые минуты для нас, нескольких сотен людей, впервые в жизни узнавших, что у них есть своя власть, своя родина.

Перед утром баржа подошла к большому грузовому пароходу в туманном море, и нас всех до одного переселили на пароход. Без объяснений и ответов со стороны экипажа судна на наши вопросы пароход поднял якорь и вышел в море. Куда? В какую-нибудь колонию, где есть рудники, лесоразработки или под мину с миноносца, который шел впереди нас?

Только когда мы заметили, что все время днем и ночью движемся на север, что миноносец, минуя зону активного действия немецких подводных лодок, повернул назад, мы поняли, наконец, что нас интернируют в Россию, что от нас хотят избавиться в Англии как от «большевистской заразы».

Была поздняя неприглядная российская осень, когда мы после долгих дней плавания пристали, наконец, к Архангельской пристани. Первый раз в жизни мы сходили с судна не как моряки, а как пассажиры, первый раз в жизни мы ступили на землю, которая принадлежала уже не Романовым.

Оглавление

Необыкновенный рейс «Юга»

Об авторе

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg