«Остров затерянных душ»

Остров затерянных душ (fb2) - Остров затерянных душ (пер. Владислав Шарай) 1555K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джоан Друэтт

Джоан Друэтт Остров затерянных душ

© Joan Druett, 2007

© Shutterstock.com / RCPPHOTO, обложка, 2016

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2016

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2016

* * *

Посвящается Роберте Мак-Интайр, чья поддержка в самом начале пришлась как нельзя более своевременно

Нечасто журналистам предоставляется возможность описать более яркий пример преодоления всех опасностей кораблекрушения и последующего благополучного избавления после двух лет лишений на необитаемом острове, чем тот, о котором речь пойдет ниже.

Southland News, 29 июля 1865 г.

Человек, переживший кораблекрушение, содрогается при виде даже спокойного моря.

Овидий

Острова Окленд

Карта любезно предоставлена сотрудником Департамента охраны природы Новой Зеландии Крисом Эдкинсом

Глава 1 Надежное судно

Шел октябрь 1863 года. В Сиднее (Австралия) это ранняя весна. Ярко светило солнце, но промозглый ветер, дувший в сторону гавани, разбивал отражавшиеся на широкой водной глади блики на множество мелких осколков. Волны хлестали острова и дальние скалистые берега, поднимая в воздух стаи морских птиц, которые с тревожным гомоном кружились над высокими мачтами кораблей. Пересекая гавань от станции на Круглой пристани, пыхтели паромы, котлы которых топились дровами, и их гудки заглушали грохот пробегавших неподалеку конных трамваев.

Из пришвартованных к причалам бригов, кечей и шхун[1] выгружали сахарный тростник, кофе, тропические фрукты и уголь, а грузили руду и технику местного производства. Огибая груды мешков и штабеля бочек, лавируя между низко согнувшимися под тяжелой ношей грузчиками, торопливо снующими сквозь распахнутые двери складов под двускатными крышами, в портовой суете что-то искали двое. Свистевший в проходах холодный ветер, приносивший запах копоти, пыли и эвкалиптов, вынуждал обоих мужчин поднимать воротники и поглубже засовывать озябшие руки в карманы. Тем не менее они упрямо пробирались от причала к причалу, оценивающе оглядывая одно за другим пришвартованные суда.

Несмотря на обветренные, как и у моряков, лица, сразу было ясно, что эти двое прибыли сюда из центральной части города. Эти ухоженные, одетые по-городскому мужчины в своих хороших шляпах и подобающим образом начищенных ботинках привлекали к себе внимание. Оба были примерно одного возраста – немного за тридцать; черная окладистая борода более высокого уже была припорошена инеем седины, а горбоносое лицо его худощавого спутника, обрамленное пышными каштановыми бакенбардами, украшали аккуратно подстриженные усы. Явный акцент второго выдавал в нем француза, в то время как выговор высокого свидетельствовал о том, что он является выходцем с севера Англии. Впрочем, говорили они мало, поскольку заранее все обсудили и точно знали, что им нужно.

Повсюду: на стенах, дверях, бушпритах и мачтах – висели объявления, сообщающие о дате отплытия, найме людей или продаже того или иного судна. Именно последние привлекали пристальное внимание этих мужчин, но пока безрезультатно, так как найти судно, которое отвечало бы их требованиям, было весьма непросто. Они искали шхуну не очень большую, чтобы ею могли управлять четверо моряков, но при этом прочную и добротно сработанную. К тому же она должна быть недорогой, поскольку для амбициозного предприятия, которое они задумали, средств у них было в обрез, но ее надежность имела решающее значение. Они намеревались пройти на ней тысячу пятьсот миль в направлении зюйд-зюйд-ост от берегов Австралии и достигнуть холодных вод Антарктики, где ревущие ветры пятидесятой параллели поднимают гигантские волны выше самых высоких мачт, прежде чем обрушить их на обледенелую палубу. Там им нужно сменить курс, пройти шестьсот миль на северо-восток и стать на якорь в бушующих водах, которые омывают остров Кэмпбелл. Поэтому неудивительно, что они были крайне скрупулезны в выборе корабля и старались найти такой, который соответствовал бы их планам.

Вдруг седобородый заметил судно, вполне подходящее для их путешествия. Остановившись, он обратил на него внимание своего приятеля, и они, ускорив шаг, направились к судну. Вместе они внимательно изучили объявление, прибитое к столбу, к которому был пришвартован корабль. Из него они узнали название судна – «Графтон». Отойдя немного назад, они принялись осматривать его, оценивая конструкцию и оснастку, наблюдая за тем, как короткий и широкий корпус тяжело качается на зеркальной поверхности гавани. Это была двухмачтовая марсельная шхуна, оснащенная одним прямым парусом, расположенным наверху фок-мачты, и остальными косыми. Это обеспечивало легкость в ее управлении силами малочисленной команды, что отвечало первому требованию в их перечне. Однако особое расположение мужчин вызвал добротный вид шхуны, свидетельствующий о ее надежности в морском путешествии.

Они снова обратились к объявлению. Из него следовало, что «Графтон» использовали для перевозки угля из Ньюкасла, расположенного в Новом Южном Уэльсе, в Сидней и что его трюм способен вместить около семидесяти пяти тонн груза. То, что судно транспортировало уголь, им понравилось. В лучших традициях «Индевора» капитана Джеймса Кука, который также был углевозом, эта шхуна была построена для доставки тяжелых грузов в условиях штормов, столь частых в бурных морях. Несмотря на то что шхуна «Графтон» стоила несколько дороже, чем им бы того хотелось, она идеально подходила для той авантюры, которую замыслили эти двое. Развернувшись, они отправились на поиски агента.

Ни один из них не был новичком в рискованных предприятиях. Француз, Франсуа Райналь, предыдущие одиннадцать лет провел в золотоносных районах Нового Южного Уэльса и Виктории[2] в качестве старателя, пока пошатнувшееся здоровье не вынудило его бросить это занятие. Сначала его свалили тяжелые приступы двух болезней, свирепствовавших на золотых приисках Австралии, – дизентерии и офтальмии. И если с дизентерией он справился с помощью стакана бренди, смешанного с перцем, то офтальмия вызвала настолько мучительную и пугающую слепоту в течение девяти дней, что его приятель убрал оружие подальше от него, боясь, как бы Райналь не совершил самоубийства. Затем он стал жертвой несчастного случая, едва не стоившего ему жизни, – на него обрушились своды штольни. Его кости остались целы, но многочисленные повреждения внутренних органов заставили Райналя в феврале приехать в Сидней и обратиться за помощью к одному из ста восемнадцати медиков, которые тогда практиковали там. Теперь, спустя восемь месяцев, врач засвидетельствовал его излечение, но, желая снова броситься в погоню за удачей, Франсуа Райналь тем не менее решил больше не возвращаться на золотые прииски.

Тот, что был повыше, Томас Масгрейв, подвизался капитаном торгового судна и пользовался репутацией надежного шкипера и толкового штурмана. Пятнадцать лет тому назад, будучи в шестнадцатилетнем возрасте, он начал плавать на курсирующих между Ливерпулем и Австралией судах. Быстро продвигаясь по службе, Масгрейв вскоре занял довольно высокий пост и в 1857 году принял решение осесть в Сиднее. Скорее всего, это объяснялось тем, что его дядя успешно вел торговлю тканями в этом же городе. Подыскав дом, он послал за женой и детьми, после чего некоторое время водил суда по маршруту Австралия – Новая Зеландия. Но потом удача отвернулась от него и он лишился работы. Как и Райналь, он был готов снова попытать счастья и разбогатеть. Вместе они пустились в рискованное предприятие, идею которого им предложили два господина, которых они оба, как им казалось, достаточно хорошо знали.

Одним из советчиков был дядя Масгрейва, другой – его партнер по торговому бизнесу, француз по имени Шарль Сарпи, давний знакомый Райналя. По словам этих двух торговцев тканями, на далеком острове Кэмпбелл имеются богатые залежи серебросодержащей руды олова. Правда, местоположение залежей пока еще не определено, но они там точно есть, и их можно найти. Торговцы настойчиво уговаривали Масгрейва и Райналя, и их доводы так пьянили, что лишь много времени спустя Франсуа, который последний десяток лет работал золотоискателем, а перед тем механиком, осознал, что ему следовало бы проявить больше благоразумия и обдумать их предложение намного тщательнее, прежде чем пускаться в эту авантюру.

Возможно, на острове Кэмпбелл, состоящем по большей части из вулканических скал, иссеченных и изломанных ледниками, действительно имелись серебросодержащие месторождения руды олова, но, даже если бы членам экспедиции удалось обнаружить эту руду, им пришлось бы иметь дело не только с труднодоступностью острова, но и с круглогодично неблагоприятным климатом. И Райналь, и капитан Масгрейв не могли не знать об имеющих дурную славу ветрах, которые никогда не прекращались и свирепо буйствовали над гористым островом. Мало того, что далеко не полные карты изобиловали предупреждениями об опасностях приближения к острову Кэмпбелл на расстояние, позволяющее стать на якорь, в Сиднее было множество старых охотников за тюленями, не понаслышке знавших, что такое Субантарктика. Тем не менее, как в последующие страшные месяцы с печалью повторял Райналь, оба они были очарованы этим магическим термином – «серебросодержащий». Из-за этого дурманящего слова они согласились взяться за осуществление плана, от которого более трезвомыслящие люди отказались бы без колебаний.

Они же незамедлительно приступили к подготовке «Графтона» к предстоящему плаванию. Первым делом необходимо было подготовить шхуну к жутким морям, которые ей придется бороздить, и добавить балласта, чтобы ее корпус стоял в воде настолько надежно, насколько это было возможно. Как выяснил Масгрейв, шхуна уже была отягощена примерно пятнадцатью тоннами старого железа, чтобы обеспечить ее остойчивость при пустом трюме во время обратных рейсов в Ньюкасл за очередной партией угля. По его мнению, этого веса было не вполне достаточно, но добавить железа они не могли, так как поверх него была настелена сплошная несъемная палуба, служившая полом трюма. Масгрейв приобрел десять тонн блоков песчаника, но портовым грузчикам пришлось их разместить поверх пола, где они были не настолько устойчивы, чтобы удовлетворить капитана судна.

Ничего с этим поделать Масгрейв не мог, и он сосредоточился на обеспечении провианта для первой разведывательной экспедиции, продолжительность которой, по их расчетам, должна была составить не более четырех месяцев. В трюме были установлены два десятка бочек, наполненных пресной водой; затем он приобрел и загрузил около трехсот фунтов[3] морских галет (больших круглых сухих лепешек из муки и воды, запеченных до такой твердости, что о них можно было легко поломать зубы), две бочки соленой свинины, около двадцати галлонов[4] черной патоки, бочонок соленой говядины, двести фунтов пшеничной муки, несколько маленьких коробок с сахаром и маслом, мешок сушеной фасоли и гороха, десять фунтов чаю и кофе в ящиках и пару бочек картофеля. Также были погружены запасная парусина, канаты и рангоутное дерево на случай текущего ремонта, если таковой потребуется.

Как раз на этом этапе у партнеров предприятия закончились средства. Когда Масгрейв отправился к торговцам мануфактурой, чтобы попросить денег на покупку якорной цепи, его дядя и Сарпи принялись сетовать на ее дороговизну, а затем неохотно выделили некоторую сумму. Однако ее хватило лишь на шестьдесят фатомов[5] – по тридцать фатомов на каждый из двух якорей – не очень хорошей цепи. Ставить шхуну на якорь вблизи от скалистого берега было чревато бедой, поскольку ветер и прилив могут потащить судно, вырвав якорь из грунта. Тем не менее Масгрейв не стал жаловаться, понимая, что его могут уволить и взять на это место другого. К тому же он знал, что «Графтон» благополучно проходил досмотр портовой инспекции с пятнадцатью фатомами цепи – всего лишь девяноста футами! – на якоре правого борта.

И они с Райналем, вместо того чтобы отказаться от авантюры, которая становилась все более сомнительной, приступили к поиску и найму двоих моряков и повара. Это не вызвало затруднений благодаря нескончаемому притоку в город разочаровавшихся золотоискателей, среди которых было немало матросов. Первым пополнил список членов команды двадцатилетний англичанин Джордж Харрис, дружелюбный малый с богатым опытом мореплавания. Затем они нашли молчаливого норвежца двадцати восьми лет с шотландской фамилией – Александра Макларена, который немногословно пояснил, что обычно его зовут Аликом, и предоставил свой прекрасный послужной список – к слову, официально подтвержденный.

После того как Алик подписал договор о найме на судно, в распоряжении Масгрейва стало достаточно людей для управления парусами шхуны и они с Райналем, как и предполагалось, могли нести вахтенное дежурство. Впрочем, у них пока еще не было повара, и к этой примечательной компании был добавлен пятый. Выбранный ими новобранец оказался португальцем с Азорских островов, заявивший, что его зовут Браун. Однако Масгрейву понадобилось совсем немного времени, дабы выяснить, что слова нанятого им парня не соответствуют действительности и что его настоящее имя – Энри Форжес. Оказалось, что азорец сбежал с предыдущего своего корабля, но Масгрейва это совершенно не обеспокоило. Ему было не привыкать к подчиненным с фальшивыми именами, и в его планы не входило посещение мест, где у Форжеса мог возникнуть соблазн бежать.

Больше внимания заслуживала в высшей степени отталкивающая внешность их нового повара, чей нос был как будто сожран чем-то вроде проказы. Заинтересовавшись этим, Райналь стал задавать ему множество вопросов о его прошлом, на которые азорец охотно отвечал. Он рассказал, что впервые попал на корабль десять лет назад в возрасте тринадцати лет. Капитан американского китобойного судна посетил его остров, чтобы нанять юнгу, и он не упустил возможности повидать мир. В то время Форжес обладал достаточно привлекательной внешностью, но в одном из последующих плаваний он заболел обезображивающим недугом. Другие члены экипажа испытывали такое отвращение к его уродству и настолько боялись заразиться сами, что он, по его словам, упросил капитана высадить его на берег на островах Самоа. К счастью, туземцы выходили его и он выздоровел. Больше того, поведал он далее, они довольно сильно привязались к нему и были так расстроены, когда он поплыл к проходящему судну, что стали его преследовать с топорами, дубинами и копьями. Если бы с корабля не поспешили спустить шлюпку, туземцы могли бы убить его, но ему все-таки удалось удрать под яростный рев разочарованных аборигенов. «Весьма занятная история», – охотно признал изрядно подивившийся Райналь.

Как только Форжес поставил крестик на судовых документах, экипаж был укомплектован – пять человек четырех национальностей, говорящие на четырех разных языках и с очень разными характерами. Замкнутость норвежца Алика, несомненно очень опытного моряка, порой граничила с грубостью, в то время как умелый и ловкий англичанин Джордж оказался намного более общительным, а Энри, повар с Азорских островов, был попросту болтлив. Капитан Масгрейв уже проявлял признаки присущей ему меланхолии, однако именно жизнерадостного по натуре Франсуа Райналя неожиданно обуял страх, побудивший его принять кое-какие меры запоздалой предосторожности.

Первым делом он отправился к дяде Масгрейва и Сарпи и попросил их торжественно пообещать, что, если шхуна не вернется в течение четырех месяцев после отплытия, они отправят за ними поисковую группу. После того как они отказались сделать это, сославшись на слишком большие затраты, он потребовал сообщить об исчезнувшей шхуне властям Нового Южного Уэльса. Правительство, несомненно, вышлет военный корабль из приписанных к базе или по меньшей мере разошлет сообщения всем судам, находящимся в том районе. Райналь настаивал на подобной гарантии, пытаясь объяснить ее благоразумность. Пять человек собирались отправиться в одно из самых опасных морей на земном шаре, карты которого к тому же были приблизительными и неопределенными. Как утверждал Райналь, не было смысла скрывать от самих себя тот факт, что они подвергнутся целому ряду опасностей, главным среди которых является риск кораблекрушения.

Вторым его решением было взять с собой ружье-двустволку, сослужившее ему хорошую службу на австралийских приисках, пару фунтов пороху к ней, дюжину фунтов свинца для изготовления пуль и капсюли – и оно, как оказалось позже, имело критическое значение. Но в тот момент это было всего лишь невольным порывом, поскольку изначально Райналь намеревался оставить ружье в Сиднее. Уже уходя со съемной квартиры, он вдруг неожиданно подумал о том, что у него на острове, наверное, будет возможность развлечься охотой на уток.

«Тогда я не мог себе представить, – писал он впоследствии, – насколько полезным окажется это оружие и боеприпасы к нему в дальнейшем». В те долгие мрачные дни, что ожидали их впереди, это ружье помогло им всем выжить.

Глава 2 В открытом море

Капитан Масгрейв приказал поднять якоря утром 12 ноября 1863 года, несмотря на то что стояла сырая мрачная погода и был прилив. Пронзительный ветер со свистом налетал с юго-востока, и уже вскоре «Графтон» на полных парусах шел к выходу из гавани, напористо рассекая водную гладь под резкие выкрики команд лоцмана. Наконец, оставив позади залив, они оказались под высокими утесами скал, от каменных стен которых эхом отражались возгласы матросов и хлопанье раздувшейся на ветру парусины. Поворот «Графтона» заставил паруса неподвижно обвиснуть и дал боцману возможность покинуть шхуну. Перевалившись через борт, он благополучно спрыгнул в бот, который шел за ними следом. Крикнув напоследок: «Бог вам в помощь, джентльмены, и не теряйте бдительности!» – он удалился, и путешествие должным образом началось.

Выход в открытое море был отмечен двумя знамениями. Сначала на «Графтон» почти сразу же налетел внезапный ледяной шквал с юга. Ветер быстро ослаб, но то было своевременным предостережением о том, что их ждет впереди. В полночь 14 ноября, когда ветер полностью стих и вода лоснилась черным шелком, небо наполнил звездный дождь, продолжавшийся до самого рассвета. Как вспоминал Райналь, то было великолепное зрелище, но стрелка барометра опускалась, и это было грозным предвестием.

К рассвету следующего дня все еще наблюдался мертвый штиль. Легкий ветерок поднимался на несколько минут, наполняя паруса, и корабль проходил с полмили, прежде чем паруса, хлопнув, оседали и безвольно повисали. В начале дневной вахты на западе потемнело, над горизонтом стали скапливаться грозовые тучи, вскоре превратившиеся в сизо-черную, зловеще клубящуюся массу, которая медленно расползалась по всему небу. Ночью рваные облака, подгоняемые ветром, закрывали собой диск луны.

Буря нарастала постепенно, в течение следующих двух дней набирая ураганную силу. К вечеру 18 ноября небо приобрело чернильно-черный цвет, за исключением светящейся полосы у горизонта, отделяющей его от бурно клокочущего моря.

«Очень низкие тучи проносятся над нами с головокружительной быстротой, – живописал Райналь, используя настоящее время, чтобы передать драматизм ситуации. – Их ежесекундно пронзают ослепительные молнии. Нас безжалостно хлещет дождь – ледяной дождь. То и дело к тысяче жутких звуков добавляются чудовищные громовые раскаты».

В одиннадцать вечера Райналь принял румпель[6] у норвежского моряка Алика Макларена, до этого стоявшего на руле. Ослепленный непрекращающимися вспышками молний, он с трудом различал стрелку компаса в нактоузе[7], но все же ему каким-то образом удавалось удерживать правильный курс. Судно мотало и бросало, наверху все гудело и тряслось, и в тот момент, когда грохнул оглушительный раскат грома, внезапно налетевший шквал швырнул Райналя головой вперед.

Выпустив из рук румпель, он плашмя повалился на палубу. Свободный руль со стуком вывернулся, и шхуна сошла с курса, подставив борт яростно бьющим волнам. Огромный вал вздыбился на высоту мачты и свирепо обрушился вниз, сминая часть фальшбортов и сильно накренив судно. Снизу донесся грохот десяти тонн незафиксированных блоков песчаника, разом сдвинувшихся с места. «Графтон» тут же завалился набок, и все, кто был на борту, в страхе затаили дыхание. Они ждали, ждали, когда шхуна вернется на ровный киль, но она продолжала лежать на правом борту, глухо ударяясь о пенные волны. Палуба стала настолько круто, что по ней невозможно было пройти, оглушительно скрипела толстая обшивка, жалобно и возмущенно – перегруженные мачты и снасти.

Райналь, весь в ушибах и насквозь промокший, шатаясь, поднялся на ноги, с трудом добрался по наклоненной палубе до кормы и снова ухватился за румпель. Алик стоял, вцепившись в мачту. Масгрейв взбирался по сходному трапу, а оба матроса, которые в то время были не на дежурстве, спотыкаясь и оскальзываясь, выходили из носового кубрика. С большим трудом Масгрейв, Алик, Энри и Джордж убрали парус, пока Райналь боролся с румпелем, упрямо приводя шхуну к ветру[8]. Затем его сменил Масгрейв, а француз с остальными полез в трюм, где все свалилось кучей на правый борт, временно ставший дном шхуны. Если бы железный балласт не удерживал на месте надежный настил, «Графтон» бы опрокинулся и пошел ко дну.

Шум стоял оглушительный: волны грохотали всего в нескольких дюймах от их ушей, а десять тонн песчаника ворочались и перекатывались с ужасающим стуком. Райналь и трое матросов принялись возвращать на место неподатливые блоки, бочки и мешки с намокшей солью. К тому времени, когда им удалось вернуть шхуну в прямо стоящее положение, уже занимался новый день. Поднявшись на палубу, где Масгрейв сизо-белыми от холода руками мертвой хваткой сжимал румпель, они буквально валились с ног от изнеможения.

Буря продолжала неистовствовать. Возможность снова поднять паруса появилась у них только 21 ноября. В тот день они также смогли разжечь огонь в печи на камбузе[9]. Небо было сплошь затянуто тучами, и повсюду вокруг них киты выбрасывали фонтаны воды – грозный признак надвигающейся бури. Но хотя бы пока было тихо. Когда Масгрейв в полдень приступил к определению их местоположения, оказалось, что буря снесла их с курса более чем на сто пятьдесят миль. До 30 ноября они не встретили никакой суши, а в тот день заметили ее сквозь сгущающийся туман, ставший вскоре настолько плотным, что с одного конца маленькой шхуны не было видно противоположного. В ту ночь, ожидая рассвет, они лежали в дрейфе с подобранным парусом. Наконец взошло солнце и туман рассеялся. Но острова Кэмпбелл нигде не было видно.

Повернув, шхуна легла на нужный курс, приближаясь к цели своего плавания с запада. Когда солнце поднялось выше в бледно-голубом небе, из моря, словно часовые, встали высокие, похожие на колонны скалы. Некоторые из них были настолько искорежены под воздействием ветра и волн, что приобрели странные, почти пугающие формы. Вокруг их вершин с криками носились стаи фрегатов, а у подножий кипел белопенный прибой. Позади прибрежных скал вздымались не меньше чем на тысячу футов вселяющие благоговейный трепет горы; их красноватые утесы блестели черным там, где сбегали потоки воды, а внизу на них яростно набрасывались волны. На узких террасах толпились колонии альбатросов, время от времени поднимавшихся большими стаями в воздух, закрывая небо своими распростертыми крыльями. В круто спускающихся оврагах виднелась редкая чахлая растительность бурого цвета; немногочисленный кустарник, сумевший выжить при круглогодичных низких температурах, был плоско прижат к поверхности постоянным сильным ветром.

Если налетит западный ветер, то они, находясь у наветренного берега, окажутся в опасном положении: «Графтон» может быть выброшен на скалы, и от него останется лишь куча обломков на волнах. Масгрейв обогнул крупный мыс и повел корабль вдоль южного берега острова, где за иссеченными отвесными утесами показалась цепь из шести высоких пиков, а из воды встало еще больше скалистых столбов. Наконец на рассвете 2 декабря они повернули на северо-восток и под громкие крики птиц пошли вдоль обрывистого известнякового берега, покрытого полосами лишайника. Вот что сообщает Франсуа Райналь:

«Одиннадцать часов утра. Бросили якорь на глубине в пять фатомов на входе в бухту». Это была гавань Персеверанс, и перед ними открылась неожиданно приятная картина. Испещренные белыми полосами камни тут и там проглядывали сквозь траву, которая пучками покрывала серовато-коричневые склоны, волнообразно поднимавшиеся к багрово-коричневому предгорью. Вдали возвышался сверкающий в ярком солнечном свете одиночный пик пирамидальной формы. Было тепло, причем настолько, что Райналь предположил, что тюлени, которые должны были бы обитать здесь, покинули пляж в поисках тени.

«Как только были убраны паруса, мы с Масгрейвом сошли на берег», – записал он. Но и среди низкорослого кустарника тюленей тоже не оказалось.

Оба компаньона приступили к поискам пресловутой серебросодержащей руды олова на рассвете следующего дня. Потребовалось совсем немного времени, чтобы они поняли, что дело будет совсем не таким простым, как им рисовал Сарпи.

«Не единожды нам приходилось ложиться наземь и проползать под лианами», – написал Райналь о том, как они вошли в заросшую кустарником равнину.

Как бы то ни было, им удалось добраться до пирамидальной горы, которую они окрестили Куполом. Они вскарабкались на ее вершину, и оттуда их взорам открылся величественный вид на запад – на большой залив, отмеченный на карте как гавань Монумент. Спустившись по западному склону горы, мужчины дошли до вершины скалы, нависающей над этой бухтой, и немного постояли там, созерцая всклокоченный океан, почти непрерывно обнимающий всю планету.

Тюленей на берегу они так и не увидели, но заметили пару морских львов. На всем длинном переходе, который они с трудом преодолели, им не удалось найти ничего похожего на серебросодержащую руду. Единственное, что они обрели, так это волчий аппетит. Масгрейв и Райналь разожгли костер, вскипятили воду в походном котелке и позавтракали.

На следующее утро Райналь проснулся в горячке, а к ночи начал бредить. Болезнь, вынудившая его оставить прииски, вернулась, и следующие три недели он был настолько плох, что Масгрейв, будучи уверенным в его скорой смерти, выкопал для него могилу. Райналь приписал рецидив перемене климата и непривычным нагрузкам, но свою роль, должно быть, сыграло и крушение его радужных надежд. Пока он был прикован к постели, Масгрейв вместе с Аликом продолжил поиски месторождения олова, но безо всякого успеха.

«Они его пропустили или же здесь нет ничего подобного?» – позже размышлял Райналь. «Я не знаю», – признавался он, однако, скорее всего, негласно допускал, что второй вариант более вероятен.

Вскоре подтвердились их наихудшие опасения. Единственное, что им теперь оставалось, – это придумать какое-нибудь оправдание предпринятой экспедиции. Лучшим выходом была охота на тюленей ради шкур и ворвани – жидкого жира, вытапливаемого из подкожного сала, но морских котиков по-прежнему нигде не было видно, да и морские львы встречались крайне редко. Вину за это можно было смело возложить на зверобоев прошлого. В течение считаных недель после того, как в Сиднее было объявлено об открытии острова в 1810 году, на нем высадились сотни алчных, отчаянных охотников, которые хищнически убивали всякого попавшегося на их пути тюленя, вплоть до самых маленьких. Популяции различных видов тюленей на острове Кэмпбелл никогда не были особо многочисленными, но первые два десятилетия девятнадцатого столетия были отмечены массовым истреблением животных. Здесь, в Южном полушарии, ненасытные банды без колебаний выбивали подчистую даже самые малые стада. В результате за три года популяции морских котиков оказались на грани исчезновения. Через пятьдесят лет после того, как зверобои сделали свое дело и покинули остров, надежды приплывших на «Графтоне» добыть тюленей были так же тщетны, как и поиски серебросодержащей руды.

Осознав бесплодность дальнейшей траты времени и сил на острове Кэмпбелл, капитан Масгрейв решил вернуться в Сидней сразу же, как только Райналь наберется достаточно сил, чтобы выдержать плавание. Якорь был поднят 29 декабря, и шхуна на всех парусах помчалась по длинному заливу к открытому морю, чтобы доставить их домой. Однако Масгрейв, начавший на следующий день вести бортовой журнал, принял роковое решение. Он предложил посетить Оклендские острова, чтобы узнать, как там обстоит дело с поголовьем тюленей.

Архипелаг Окленд состоит из двух холмистых, продуваемых ветрами островов и множества мелких островков. Самый крупный, который называется Окленд, лежит к северу от меньшего по размерам острова Адамс и отделен от своего южного соседа водным пространством под названием бухта Карнли, которая в действительности является проливом. Западное побережье архипелага представляет собой неприступные высокие утесы, в то время как восточные берега иссечены чередой мысов, скалистых отрогов и рифов, на сотни футов выдающихся в океан. Малые острова по большей части рассыпаны у северного берега острова Окленд, где находится еще одна прекрасная бухта. На некотором отдалении от обрывистого западного берега возвышается массивная скала, носящая имя Дисаппойнтмент.

Благодаря своему удаленному местоположению архипелаг Окленд ускользнул от внимания такого исследователя, как Джеймс Кук, и был замечен только 18 августа 1806 года Абрахамом Бристоу, капитаном китобойного судна «Океан». Бристоу, который был нанят лондонской фирмой «Эндерби и сыновья», торгующей маслом, стал его первооткрывателем, когда промышлял в южных морях. Поскольку его корабль возвращался в Англию, груженный под завязку ворванью, Бристоу не стал опускать якорь и задержался только для того, чтобы наречь архипелаг именем друга своего семейства – лорда Окленда. Вернувшись в следующем году – на этот раз он командовал китобойным судном «Сара», – Бристоу стал на якорь в бухте в северной части острова Окленд, которую назвал Грудь Сары. Совершив формальности, связанные с объявлением открытых земель собственностью короны, он выпустил свиней для будущих охотников и покинул остров, чтобы распространять весть о новых угодьях, богатых тюленями.

В Сиднее новость вызвала изрядное волнение. Местные торговцы наняли капитана Самюэля Родмена Чейса, выходца из североамериканского штата Род-Айленд, который водил суда, специализирующиеся на тюленьем промысле. Ему вверили 185-тонный корабль «Король Георг» – самое большое судно, когда-либо построенное в колонии, вменив в обязанность возить на острова, названные охотниками на тюленей островами Бристоу, людей, инструменты и провизию. Другие устремились за ним следом, чтобы участвовать в неприглядном состязании по добыче шкур, протекавшем в определенные периоды года.

Было два сезона охоты на тюленей. Первый начинался в апреле и длился всю зиму, рано наступающую в Южном полушарии, когда охотились за недавно отнятыми от материнской груди детенышами. Их мех, мягкий, шоколадно-коричневый после просушки, отправлялся на китайский рынок, где его продавали с большой выгодой для отделки церемониальных одеяний. Второй сезон, который включал в себя все южное лето, начинался в декабре, когда тюлени постарше, самцы и самки, собирались на лежбищах, чтобы спариваться и рожать потомство в течение следующих четырех месяцев.

В предшествующие каждому из двух сезонов недели на берег высаживались бригады мужчин с бочками, котлами, дубинками и ножами и оставались для заготовки шкур и ворвани (используемой в лампах и для смазки механизмов), которые к концу охотничьего сезона забирали капитаны промысловых кораблей. Не думая о будущем, эти люди убивали всех тюленей в округе, свежевали их, шкуры солили, набивали в бочки и отправляли в Лондон. Там их выделывали для нужд производителей одежды, которые из лучших мехов шили блестящие длинные шубы, пользовавшиеся высоким спросом как у дам, так и у джентльменов, а остальное пускали на изготовление жилетов и шляп. Это можно сравнить с деревообрабатывающей промышленностью нынешнего дня, где ценные породы дерева, такие как махагони, палисандр и эбен, используют для своих изысканных изделий столяры-краснодеревщики, в то время как древесина более низкого качества идет в массовое производство недорогой мебели и даже перерабатывается в бумагу.

Однако, подобно вырубке девственных дождевых лесов, которая велась для прокладки дорог, торговля тюленьими шкурами в конечном счете была обречена как истощающая природные ресурсы и не заботящаяся о будущем. Похоже, никому не приходило в голову, что если все самцы и самки будут истреблены в течение лета, то следующей осенью не будет потомства. Поначалу добыча была огромной: только один корабль вывез тридцать восемь тысяч шкур за первый четырехмесячный сезон, но число тюленей, заплативших за нее жизнями, намного превышало тридцать восемь тысяч, так как масса шкур была повреждена во время забоя или испорчена вредителями и плесенью. Неудивительно, что не прошло и полутора десятков лет, как поголовье тюленей снизилось настолько, что на Оклендские острова больше не было смысла высаживать охотничьи бригады.

Позже, в 1823 году, Роберт Джонсон, капитан шхуны «Генри» из штата Нью-Йорк, ко всеобщему удивлению, заявил о добыче примерно тридцати тысяч отличных шкур на острове Эндерби, что на севере архипелага Окленд. Как только охотники узнали, что поголовье тюленей восстановилось, последовала следующая волна их истребления, но продлилась она даже меньше, чем предыдущая. В следующем году капитаны промысловых судов отчитались, что было заготовлено только две тысячи шкур, а в ноябре 1825 года сиднейский корабль «Сэлли» потерял две шлюпки и шесть человек в трудных попытках добыть всего лишь две сотни шкур. Четыре года спустя после этой печальной экспедиции, в январе 1830-го, во время сезона размножения, Бенджамин Моррелл, капитан исследовательской шхуны «Антарктик» из Коннектикута, став на якорь в бухте Карнли, не обнаружил там морских котиков вообще.

В итоге, несмотря на то что промышлявшие в районе Новой Зеландии китобойные суда периодически заходили туда, чтобы пополнить запасы дров, пресной воды и съедобной зелени, архипелаг оставался предметом интереса только у исследователей. Седьмого марта 1840 года бриг «Порпэс», одно из шести судов в составе американской исследовательской экспедиции, зашел в бухту Грудь Сары по пути в Новую Зеландию и покинул ее спустя три дня после того, как офицеры и рядовые члены команды, побродив по округе, воткнули в землю знак, сообщающий дату их прибытия и название судна. Ринггольд, капитан «Порпэса», впоследствии рапортовал командиру экспедиции Чарлзу Уилксу об обнаружении его людьми маленькой хижины, построенной французскими китобоями, могилы с деревянным крестом и небольшого огорода с репой, морковью и картофелем, к которым они прибавили несколько луковиц, и больше никаких следов присутствия людей.

Всего через день после отплытия «Порпэса» конкурент Уилкса, французский исследователь Дюмон-Дюрвиль, прибыв, застал португальское китобойное судно, стоящее на якоре в бухте Грудь Сары, в то время как его команда в шлюпках охотилась на китов вокруг островов. Дюмон-Дюрвиль и его подчиненные с интересом прочли знак, оставленный американцами, затем под проливным дождем стали осматривать остров. Кроме того, они ловили рыбу, но улов оказался несъедобным из-за обилия в нем червей. Сделав свой собственный знак и воткнув его рядом с сообщением «Порпэса», они задержались, чтобы указать, что в могиле покоится французский капитан китобойного судна М. Лефрансуа. Француз совершил самоубийство в приступе депрессии, вызванной, по всей видимости, его неудачей в попытках изобрести стреляющую гарпуном пушку, но, может, и из-за невыносимо скверной погоды. После этого Дюмон-Дюрвиль тоже направился в Новую Зеландию.

Спустя восемь месяцев, 20 ноября 1840 года, выдающийся английский исследователь Джеймс Кларк Росс привел туда два корабля Королевского военно-морского флота: «Террор» и «Эребус», которые впоследствии пропали в ходе неудачной арктической экспедиции сэра Джона Франклина. Необычайно привлекательный, любимец лондонского высшего света, Росс также был известен своей кипучей энергией. Прочтя оба знака, он занялся обустройством наблюдательного пункта. В течение следующих трех недель были выполнены измерения и составлены карты. С легкомысленным пренебрежением к возможным последствиям для окружающей среды прибывшие выпустили свиней, кролей и кур, посадили крыжовник, малину, землянику, репу, капусту и смородину. В довершение всего бухта Грудь Сары была переименована в Порт-Росс (хотя личным желанием самого Росса было назвать ее Рандеву). После этого они разобрали свой наблюдательный пункт и ушли к острову Кэмпбелл, а затем далее, в Антарктику.

Этот визит имел свои последствия. Вернувшись в Хобарт (Тасмания), Росс предложил властям превратить острова архипелага Окленд в колонию для преступников, поскольку к тому времени Новый Южный Уэльс и Тасмания с этой задачей уже не справлялись. Но вместо этого Чарльз Эндерби, наследник компании «Эндерби и сыновья», владевшей кораблем, капитан которого впервые увидел архипелаг, решил устроить на островах поселение китобоев.

Южным летом 1849–1850 гг. Эндерби доставил туда полторы сотни мужчин, женщин и детей и основал деревню Хардвик в небольшой бухте Эребус гавани Порт-Росс, где они пытались обеспечить себя пропитанием, вырастив урожай на почвах, которые до того были разрекламированы как богатые и плодородные. На деле же они оказались кислыми, засоленными и скудными при круглогодично неблагоприятном климате. Будучи оторванными от остального мира, живя в условиях неизменно плохой погоды и не имея возможности охотиться на китов в силу отсутствия последних, поселенцы за эти три года утратили энтузиазм и решили прекратить эксперимент. Покинув остров, некоторые из них вернулись в Англию, другие отправились на золотые прииски Австралии.

Архипелаг Окленд вновь стал необитаемым и был известен лишь как кладбище кораблей, курсирующих по маршруту Австралия – Мыс Горн. А потом здесь появился «Графтон».

Глава 3 Острова

Капитан Масгрейв начал вести свой журнал в среду 30 декабря 1863 года следующей записью:

«Итак, ветер свежий, плотная облачность. В шесть вечера заметили архипелаг Окленд, направление – северо-восток, расстояние – около двадцати пяти миль. К полночи погода не изменилась. Все паруса подняты. С подветренной стороны острова вода спокойна».

Утро было отмечено неустойчивой, угрожающей погодой с ветром переменного направления. По небу неслись темные тучи, стрелка барометра быстро опускалась.

«По всей видимости, с севера надвигается буря», – записал он в журнале в полдень. И далее: «Мистер Райналь немного поправился с тех пор, как мы покинули остров Кэмпбелл».

На следующий день с запада неожиданно налетел шквал, затем направление ветра попеременно менялось с северо-западного на юго-западное при крайне бурном волнении.

«Я никогда не видел море таким беспокойным, – записал Райналь после того, как ненадолго поднялся на палубу. – Оно выглядит так, будто вскипело, и вздымается вокруг нас во всех направлениях».

Масгрейв повел «Графтон» южным курсом, стараясь держаться подальше от бурунов, пенящихся в рифах прямо у подножия высоких скал, и поступил дальновидно, так как ближе к вечеру спустился густой туман, сопровождающийся моросящим дождем.

Для вернувшегося в каюту Франсуа Райналя время текло мучительно долго. Тусклый свет едва достигал его койки, а завывающий в снастях ветер и ритмично грохочущие волны изматывали не меньше, чем непрерывная тряска и качка корабля. Когда стемнело, лампа моталась туда-сюда на крючке, отбрасывая безумно мечущиеся тени. Часы, казалось, тянулись бесконечно, но, когда занялось новогоднее утро, и море, и ветер успокоились и установилась неожиданно приятная погода.

Пишет Масгрейв:

«В восемь утра подняли все паруса, в девять снова увидели острова архипелага».

Берег самого южного острова действительно появился в поле зрения, до него по-прежнему было около двадцати пяти миль. Шхуна неслась к высоким, по-своему величественным каменным утесам. Картина внушала благоговение, а воздух был настолько теплым, что Масгрейв предложил Франсуа Райналю, который был «сегодня намного лучше», подняться и взглянуть. Из-за слабости француза приходилось едва ли не нести. Но когда его усадили на палубе, прислонив к крышке люка, он горячо выразил свое согласие с тем, что этот вид стоил усилий. От массивных скал шхуну отделяли всего две мили, и ему были отчетливо видны разбивающиеся у их подножья волны. Время от времени волна захлестывала пещеру и проваливалась в нее «с ревом, подобным артиллерийской канонаде».

В фонтанах брызг сверкали радуги, в дымке водяной пыли низвергались многочисленные водопады. Когда шхуна миновала юго-восточную оконечность острова Адамс, показался восточный берег острова Окленд: его изломанные очертания перемежались чередой мысов и несколькими рядами рифов. Однако, не успев пройти далеко на север, они обнаружили великолепный залив, лежащий между двумя большими мысами, которые отстояли один от другого приблизительно на две мили. Это был вход в бухту Карнли.

«В три часа дня вошли в гавань», – записал Масгрейв.

Ему пришлось лавировать против западного ветра, чтобы туда проникнуть, но в остальном все, казалось, было спокойно. Англичанин Джордж стоял на румпеле, управляя шхуной. Энри, азорец с ярким прошлым, на камбузе чистил к обеду остатки запасов картофеля, пока Алик, тихий могучий норвежец, пристроившись на носу шхуны, через равные промежутки времени опускал в воду лот, определяя глубину под шхуной. Масгрейв, стоя на баке с подзорной трубой, тщательно изучал северный берег гавани.

Затем, как сообщает Райналь, Масгрейв, внезапно вздрогнув, опустил подзорную трубу, обернулся с радостным видом и воскликнул:

– Хорошие новости!

– Хорошие новости? – переспросил Райналь.

– Да, по-моему, тут есть тюлени, которых мы не смогли отыскать на острове Кэмпбелл. Взгляните сами и скажите, вы видите тюленей там, на камнях?

Райналь взял из его рук подзорную трубу, а шхуна тем временем подходила ближе к берегу. Почти сразу он ясно увидел тюленей, или морских львов. Некоторые из них спали на камнях, другие расположились на удобных местах пляжа и на склонах, возвышающихся над галечным берегом, но еще больше тюленьих голов мелькало в воде. Животные, похоже, не замечали «Графтон», но, когда шхуна легла на другой галс, шум хлопающего на ветру паруса привлек их внимание. Приподнявшись, они уставились на корабль, а потом стали нырять в воду.

«Через мгновение целая толпа тюленей окружила шхуну, на которую они взирали со страхом и изумлением», – сообщает Райналь.

Не подплывая близко, животные с визгом и лаем окружили корабль широким кольцом. Когда Масгрейв снова положил «Графтон» на другой галс, направляя его к южному берегу, члены экипажа и там увидели многочисленное присутствие тюленей. У всех пятерых это вызвало душевный подъем, особенно у Масгрейва и Райналя. Оживленно посовещавшись, они решили ненадолго остановиться на острове – ровно настолько, чтобы наполнить ворванью те немногие бочки из-под воды, которые уже были пусты, и засолить несколько шкур. После этого они планировали поднять якоря и на всех парусах возвращаться в Сидней. Затем они как можно быстрее восполнят запасы на корабле, с тридцатью нанятыми охотниками снова придут на остров и разобьют здесь лагерь для обстоятельной охоты.

В таком приподнято-оптимистичном настроении они обогнули выступ суши, который назвали полуостровом Масгрейва, и вошли в северный залив гавани. Масгрейв старался найти безопасное место, где можно было бы стать на якорь, но глубина все еще была слишком велика для их обоих якорей, ограниченных длиной цепей, чтобы они смогли закрепиться в грунте и надежно удержать «Графтон» подальше от скал. Они продолжали медленно двигаться вперед, пока Алик, стоя на ватервейсах, опускал линь, отсчитывая фатомы, но было по-прежнему слишком глубоко, чтобы якоря достали до дна.

Молчание охватывало членов команды по мере того, как радость угасала, уступая место тревоге. Масгрейв хмурился. Ветер успокаивался, и нависала угроза мертвого штиля, а это значило, что шхуна будет отдана на милость приливу. Когда солнце скрылось за чертой гор, «Графтон» все еще не опустил якоря, а низко нависающие тучи заволокли звезды и луну. Все, что оставалось Масгрейву, это держаться середины бухты, определяя положение по шуму прибоя, и надеяться на лучшее. Райналь лежал на своей койке, слушая отзвуки шагов капитана, в тревоге расхаживающего по палубе, пока в конце концов не заснул.

Разбудили француза грохочущие потоки проливного дождя и яростные выкрики команд Масгрейва, из чего он заключил, что поднялся ветер. Тем не менее к утру следующего дня они по-прежнему были в стороне от полуострова, ветер ослаб, но ливень продолжался.

В шесть часов утра Масгрейв приказал отправить маленькую шлюпку на поиски места для стоянки на якоре. Однако Алик и Джордж вернулись без всякого положительного результата, а ветер снова усилился.

Вскоре стало очевидным, что надвигается очередной шторм. Подгоняемый налетающими порывами шквального ветра, Масгрейв продвигался вглубь длинной бухты, выбирая северное направление всякий раз, когда подходил к развилке. Около трех пополудни, ко всеобщему большому облегчению, дождь прекратился, причем как раз в тот момент, когда «Графтон» вошел в великолепную бухточку, окруженную отвесными скалами. Наконец лот коснулся дна, и Масгрейв смог записать, что они «стали недалеко от северо-восточного берега гавани на глубине шесть фатомов, в 10–12 милях от открытого моря».

Несмотря на то что им все-таки удалось опустить якоря, капитан по-прежнему был сильно обеспокоен. Шхуна находилась намного ближе к скалам северо-восточного берега, чем ему того хотелось бы. «Тут слишком мало свободного места на тот случай, если юго-западный ветер погонит шхуну к скалам. Волны тащат ее, натягивая цепи», – в волнении пишет Масгрейв. Тем не менее, учитывая сложившиеся обстоятельства, ничего лучшего предпринять он не мог. Близкие скалы нависали со всех сторон в опасной досягаемости, в камнях у их подножий ревел прибой. Толстые кожистые ленты ламинарии качались во вспененной воде.

Ближе к вечеру небо приобрело стальной цвет, собиралась буря. У койки Райналя стоял почти непроглядный мрак, спустившаяся ночь была полна шума: торопливые шаги вперед и назад по палубе наверху, барабанный стук дождя, почти заглушающий скрипы и стоны толстого деревянного корпуса корабля. Кроме всего прочего, раздавался непрекращающийся грозный гул. Как позже выяснили члены команды, то западный ветер гнал огромные волны, разбивавшиеся об утесы с такой чудовищной силой, что рев каждого удара, отражаясь эхом в первозданных скалах, разносился по всей округе. С каждым порывом ветра шхуна сотрясалась, сильно кренясь вперед, затем выравнивалась, натягивая якорные цепи, и ветер завывал в ее снастях.

Утро субботы, 2 января 1864 года, началось непрекращающимся дождем и сильным порывистым ветром.

«Значительные волны швыряют корабль, натягивая якорные цепи», – отметил Масгрейв в своем журнале.

Время от времени буря немного утихала, рождая у членов команды надежду, но потом налетала с еще большей злостью. Так продолжалось весь тот ужасный день.

В семь часов вечера неожиданно наступила вселяющая тревогу тишина. «В такие минуты буря лишь ненадолго отступает, будто для того, чтобы перевести дух», – выразил свои опасения Райналь. Затем шквал ветра с дождем стеной обрушился на корабль, яростно тряхнул его и на правом борту лопнула якорная цепь.

Оборвалась она недалеко от клюза, «Графтон» накренился назад и, натянув цепь оставшегося якоря, медленно потащил его за собой в сторону скал, гонимый ветром и непрестанно набегающим на берег прибоем. Капитан Масгрейв, стоя на палубе, потрясенно наблюдал за разворачивающимися ужасными событиями, не имея никакой возможности им воспрепятствовать.

«Шхуна стоит почти параллельно берегу, и, если ветер налетит с юго-запада, она неизбежно будет выброшена на скалы! Я уже готов к худшему. Я не вижу возможности ее уберечь. Стрелка барометра на 28,99[10] и к десяти вечера еще опустилась. Направление ветра таково, что, если я вытравлю цепь до предела, шхуна не пройдет мимо мыса, иначе я бы вытравил и вышел из бухты. Каждый раз, поднимаясь на волне, она тащит якорь за собой, приближаясь к берегу», – записал в своем журнале капитан.

Следующие два часа буря усиливалась, пока ее вой не стал ужасающим. С силой раскачивая шхуну, волны тащили ее все ближе к ожидавшим камням. К счастью, якорь неожиданно зацепился за что-то на дне.

«Судно наконец остановилось примерно в половине кабельтова[11] от форштевня до берега», – засвидетельствовал Райналь.

Здесь «Графтон» мотало около часа, затем с жутким креном он снова вырвал якорь из грунта. Ровно в полночь 3 января 1864 года шхуна натолкнулась на камни.

«Удар, страшнее, чем все предыдущие, сотряс судно от носа до кормы, – повествует Райналь. – Чудовищный треск поразил наш слух – случилась трагедия, которой мы так страшились!»

Волны яростно хлестали палубу, ветер и дождь завывали в снастях беспомощной шхуны с проломленной рифами обшивкой.

Глава 4 Потерпевшие крушение

«Через четверть часа вода поднялась вплоть до крышки стола в каюте, а поверх корабля тяжело перекатывались волны», – записал капитан Масгрейв.

В безумной спешке пятеро мужчин выносили из трюма и каюты съестные припасы, инструменты и личные вещи, какие удалось спасти, складывая их на самом высоком месте круто накренившейся палубы, где потом накрыли все большим парусом. Затем они влезли туда сами, сгрудившись в ожидании той ужасающей картины, которую им явит рассвет. С неуемным бешенством продолжал хлестать ливень, яростно свистел ветер. Когда наконец занялось утро, члены команды, выбравшись из-под промокшей парусины, увидели, что высокие волны по-прежнему неистово взбивали огромные тучи пены. Однако, даже погибнув, шхуна предоставляла им хоть какое-то укрытие, потому что поднявшийся из воды борт принимал на себя основной натиск волн и пролив в шестьдесят ярдов[12] между «Графтоном» и берегом оставался относительно спокойным.

К счастью, тринадцатифутовая шлюпка, дном вверх привязанная над главным люком, была цела. С большим трудом морякам удалось спустить ее на воду и пришвартовать к борту шхуны с подветренной стороны. Пока они спускали в нее столько груза, сколько она могла вместить, капитан Масгрейв отыскал два длинных прочных каната. Одним из них они соединили корабль, привязав конец к железному кольцу на его корпусе, и корму шлюпки. Управившись с этим, моряки влезли в лодку сверху всего груза и отчалили, давая прибою унести ее к берегу на длину привязи. Взяв вторую веревку, Алик закрепил ее на носу шлюпки и на глазах у тревожно наблюдавшего за ним Райналя и остальных «с риском для жизни нырнул в воду», забирая с собой свободный конец второго каната.

«То были минуты невероятного волнения», – продолжает Райналь.

Однако крепкий норвежец был умелым пловцом. Он не кинулся очертя голову к берегу, а направился к ближайшему камню и ухватился за него посреди бурлящих вокруг волн. Затем, оценив обстановку, он снова опустился в воду и подплыл к следующему камню. Таким образом, преодолевая ярд за ярдом, от одного камня к другому, он приближался к берегу. С облегчением пассажиры лодки смотрели, как он выбрался из кипящего прибоя на гальку, вскарабкался по крутому склону и привязал конец каната к стволу дерева.

Теперь маленькая шлюпка была надежно поставлена посреди пролива, привязанная одним канатом к останкам шхуны, другим – к берегу, словно бусина на нитке. Затем, как повествует Райналь, очередной трудностью, с которой они столкнулись, стал крутой подъем каната, который связывал их с берегом. Впрочем, эта проблема была решена характерным для моряков способом, а моряки могут перемещаться где угодно, лишь бы имелись две точки фиксации, канат и блок.

«С помощью блока, к которому были привязаны два куска веревки (конец одного был брошен Алику, а другой оставлен в шлюпке), мы сперва отправили нашему товарищу на берег просмоленный брезент. Он закрепил его вокруг дерева в виде палатки и под ним размещал грузы, которые ему передавали».

Затем пришло время проделать тот же путь и самим путешественникам. Будучи слишком слабым, Райналь не мог держаться самостоятельно, поэтому капитан Масгрейв привязал его к своей спине и, ухватившись за блок, прыгнул. То было жуткое испытание для них обоих. Под весом двух мужчин канат настолько погрузился в воду, что Масгрейву, удерживающему отчаянно вцепившегося в него Райналя, пришлось продвигаться вперед, рассекая гребни волн. В нескольких ярдах от берега Масгрейв крикнул, что силы оставили его, и тогда Алик бросился в воду и вытащил обоих на сушу.

За ними последовали Джордж и Энри, и в конце концов все пятеро благополучно собрались на берегу.

«Что касается лодки, – сообщает Райналь, – то мы оставили ее там, где она была, надежно растянутую канатами».

Радуясь возможности укрыться от проливного дождя, они влезли в импровизированную палатку и, тщательно изучив содержимое бочек и мешков, которые с такими трудностями были переправлены Алику на берег, подсчитали наличные припасы.

Среди спасенного груза была бочка примерно с сотней фунтов твердых морских галет. Их как основной продукт питания в плаваниях обычно использовали из расчета полтора фунта в день на человека, так что при экономном расходовании этого хватило бы на целых три недели. В бочонке поменьше оказалось около пятидесяти фунтов муки. Также имелись два жестяных ящика, в одном из них было два фунта чаю, в другом – три фунта кофе. В намокшем пеньковом мешке оказалась дюжина фунтов сахару. Ко всему прочему в их распоряжении было несколько кусков соленого мяса, а также приправы, представленные горчицей и перцем. Шесть фунтов табака из принадлежащего Райналю с Масгрейвом ящика они тут же разделили между всеми.

Это был весь провиант, который им удалось спасти. На борту разбитой шхуны оставалось несколько мешков соли, предназначенной для засолки шкур, сундук Масгрейва с навигационными приборами, картами и сменной одеждой, ларец Райналя с ружьем и секстантом и еще, по словам Райналя, один ларь «с необходимой в хозяйстве утварью, как то тарелки, ножи, вилки».

Вместе со всем этим скарбом, надежно закрепленным на юте, где они пережидали ночь, остался большой железный котел, в котором мужчины планировали перетапливать сало тюленей, поскольку были совершенно уверены в том, что их добудут. Вдобавок к этому там еще была бочка с остатками картофеля и пара тыкв. Однако в тот момент все перечисленное было им недоступно.

Здесь, на берегу, в их распоряжении был только маленький железный чайник, но горячий чай в ту минуту оказался очень кстати. Впрочем, несмотря на то что пресной воды тут имелось в избытке, разжечь огонь у них возможности не было.

«Ни у кого из нас не оказалось ни огнива, ни трутницы, чтобы высечь искру», – засвидетельствовал Райналь.

Неожиданно повар Энри, шаривший по мокрым карманам, издал торжествующий возглас и вынул коробку деревянных спичек с большими головками, какие моряки используют для раскуривания своих трубок на ветру. Они, разумеется, были влажными, однако Джордж бегом отыскал горсть сухого хвороста, и все пятеро сгрудились в тесный кружок, затаив дыхание, пока Энри осторожно скреб головкой спички о терку.

Но вместо того чтобы с шипением ожить огоньком, спичка обсыпалась. Три следующие постигла та же участь, и, совершенно удрученные, они отстранились, решая, не обождать ли до тех пор, пока спички просохнут. Потом Энри попробовал зажечь пятую – и она занялась. Щепку за щепкой они благоговейно скармливали костру, и в конце концов костер разгорелся.

«Ах, как забились наши сердца!» – восклицает Райналь.

Вскипятив чайник, через пятнадцать минут они с наслаждением завтракали горячим чаем и жесткими галетами. Еда пробудила в них новые силы.

«Наша трапеза окончилась, и мои товарищи отправились каждый в своем направлении на поиски пещеры или грота, куда мы смогли бы перенести наши съестные припасы и где сами укрылись бы от дурной погоды», – пишет Райналь.

Но сначала они набрали запас относительно сухих дров, сложив их рядом с французом.

«Не будучи годным ни на что другое по состоянию здоровья, – иронично отмечает он, – я, по крайней мере, мог занять себя в их отсутствие поддержанием костра».

При всей важности этого ответственного поручения ему все же было очень тяжело оставаться одному, имея сравнительно мало работы, пока остальные продирались сквозь заросли кустарника на неисследованной земле. Когда утихли голоса людей, их заместили другие звуки: шипение и удары волн, крики неугомонных птиц, дробь дождевых капель, шелест и треск веток, раскачивающихся на ветру, но за всем этим притаилась гнетущая тишина – потустороннее напоминание о полной оторванности от остального мира, жуткой и непредсказуемой.

Без ободряющих звуков, издаваемых другими людьми, осознание того, что от ближайших обитаемых мест его отделяет целых двести восемьдесят пять миль, производило на Райналя тягостное впечатление, и он, что для него было совершенно нетипично, впал в безысходное отчаяние.

«Можете только представить, какими унылыми раздумьями я был охвачен, оставленный наедине с самим собой», – признается он.

Он размышлял о своей судьбе, об обреченной на неудачу погоне за богатством, которая привела его в столь незавидное положение.

«Я стал думать о своей семье», – вспоминает он.

От родителей его отделяло не только полмира, но и семнадцать лет, прошедших с тех пор, как он виделся с ними в последний раз декабрьским днем 1846 года при расставании в Париже. Вся прошлая жизнь вдруг предстала перед мысленным взором Райналя подобно дороге, со страшной неизбежностью приведшей его к такому кошмарному итогу.

Поиски богатства Франсуа Райналь начал в декабре 1844 года, в возрасте лишь четырнадцати лет, когда его родители лишились всего своего имущества в Муассаке, небольшом городке на юго-западе Франции. Будучи старшим из троих детей, он решил, и весьма неразумно, что на нем лежит обязанность поправить благосостояние своей семьи. Бросив колледж, Франсуа отправился в море, что было с его стороны крайне опрометчивым поступком, поскольку он был слишком молод, чтобы рассчитывать на какой-либо рост по службе, а нажить состояние мореходным делом любому, кто ниже чина помощника капитана, не стоит и надеяться.

Осознав эту истину после пары рейсов, Франсуа Райналь, проведав родителей, которые тем временем переселились в Париж, отправился на остров Маврикий в Индийском океане, где нанялся надсмотрщиком на большой сахарный завод. В дополнение к тому, что несколько бунтов заставили его постичь науку управления большими бригадами бесправных индийских работников, здесь он выучился ремонтировать выходящую из строя технику. Затем, в 1852 году, в Порт-Луи зашел корабль, принеся новость о том, что в Австралии обнаружено золото, и в нем снова вспыхнула жажда наживы. Очарованный умопомрачительными рассказами об «огромных состояниях, сколоченных в считаные дни, о золотых самородках весом в сто пятьдесят фунтов», Райналь бросил свою работу и заплатил за место на «скверно оснащенном маленьком бриге», направляющемся в Мельбурн.

Прибыв в залив Порт-Филлип в апреле 1853 года, он застал Мельбурн охваченным безумием: тысячи человек отчаянно рвались вглубь материка на прииски. Впрочем, у Райналя доставало здравого смысла понимать, что, если он хочет добиться успеха, ему сначала следует выучить английский язык. И он нанялся на паровой пакетбот, курсирующий между Порт-Филлипом и Сиднеем в Новом Южном Уэльсе, что было разумным решением, ибо нехватка моряков в тот период времени давала ему возможность заработать неплохие деньги. Однако ему, по всей видимости, было суждено терпеть постоянные неудачи, размышлял Райналь, сидя понуро у костра на острове Окленд.

Не прошло и несколько недель, как пакетбот потерпел крушение и ужасная ночь, проведенная им в воде, когда он хватался за обломки судна, в очередной раз убедительно показала, что карьера моряка не для него. После того как он был спасен и высажен на берег в Мельбурне, Райналь направился на прииски, где вскоре понял, что недостаточное знание английского далеко не самая большая проблема. Труд старателя на золотых приисках оказался даже тяжелее, чем каторжные работы для самых злостных преступников. Но Райналь не сдавался. Как и полмиллиона других, верящих в свою удачу, он, одетый в униформу золотоискателей – клетчатую шерстяную блузу, бриджи, сапоги по колено и неизменную на австралийских приисках плетеную из жестких сухих листьев «капустного дерева» шляпу от солнца, переходил от одной копи к другой. Все свое имущество он нес в рюкзаке за плечами. Он научился ставить палатку, строить шалаш, сооружать лежанку, если нет желания спать на земле. Он узнал, как делать мехи, чтобы разжечь сырые дрова и пожарить себе баранины. Овец на приисках было в достатке, мясо кенгуру тоже можно было тушить, но иной раз ему приходилось довольствоваться неудобоваримыми пресными лепешками из муки и воды, запеченными в золе.

Он выучился метко стрелять, причем не только для того, чтобы добыть себе мяса на обед, но также и для самозащиты. Поскольку то был «золотой век» для беглых преступников, промышляющих грабежами на дорогах, Райналь, как и большинство золотоискателей, не расставался с револьвером и двустволкой. Он вспомнил, что это самое ружье сейчас было вне его досягаемости, так как осталось в сундуке на разбитой шхуне, и это напоминание об их положении вызвало в нем болезненный приступ панического страха.

«Когда и как смогу я покинуть этот остров, затерянный посреди морей за пределами обитаемого мира? Наверное, никогда! Меня охватило сокрушительное отчаяние, – записал он позже. – У меня сжалось сердце, я едва не задыхался, неудержимые слезы наполнили мои глаза, и я разрыдался, как дитя».

Его уберегла вера. Франсуа Райналь был очень набожным человеком. В первую ночь, проведенную в море 23 декабря 1844 года, в возрасте всего лишь четырнадцати лет и пяти месяцев он пережил откровение. «Когда земля скрылась за горизонтом и я оказался в окружении бескрайнего моря, небесный свод впервые был явлен перед моим взором во всем своем величии, со всех сторон меня объяла Бесконечность».

Благоговейный трепет и изумление овладели юным Франсуа.

«Моя душа преисполнилась священным восторгом, а сознание – мыслью о Высшем Существе, о Творце и Господе Вселенной».

С тех пор вера стала для него надежной опорой, и в эту трудную минуту, как и много раз прежде, молитва вернула ему мужество. К тому времени, когда его товарищи по несчастью, хрустя ветками, стали возвращаться к костру, он был уже собран и спокоен.

Капитану Масгрейву, Алику, Джорджу и Энри тоже хватало невзгод. Один за другим они выбирались из чащобы и признавались, что не смогли отыскать никакого укрытия. Палатку окружали густые заросли низких, причудливо скрученных деревьев с толстыми искривленными ветвями – призрачный лес, лишенный всякого подлеска, не считая пышного губчатого мха и упругого папоротника, а в скалах поблизости не нашлось ни одной пещеры.

У Франсуа Райналя тоже было что им сообщить. Он сделал удивительное открытие: торфяная почва горела сама по себе, отчего их костер теперь пылал в углублении. После обмена новостями среди изможденных мужчин воцарилась угрюмая тишина.

Совершенно пав духом, они повалились на землю и невидящими глазами уставились на пляшущие огоньки, раздраженно хлопая жалящих мух, которые слетелись сюда, как будто желая усугубить их мучения. Вдруг Джордж Харрис прервал подавленное молчание, сетуя на судьбу. «Хотя все моряки страшатся смерти в море, лучше уж было бы утонуть в шторме, чем медленно умирать с голоду на этом мрачном острове», – заявил англичанин.

Его слова вызвали целый поток всеобщих жалоб. Когда Райналь всем им напомнил, что получил от Сарпи обещание выслать поисковую группу, если они не вернутся в Сидней в течение четырех месяцев, капитан Масгрейв горько заметил, что они находятся совсем не там, где их будут искать, – на острове Окленд, а не на острове Кэмпбелл. И к тому же их скудные запасы еды закончатся намного раньше, чем пройдет четыре месяца.

«Бедная моя жена! Бедные дети!» – воскликнул он и, смутив и огорчив остальных, спрятал лицо в ладонях, залившись слезами.

«Джордж и Энри безмолвствовали, – пишет Райналь. – По правде говоря, мы все потеряли дар речи при виде столь жгучего страдания нашего несчастного товарища».

Никто из них не решился его утешать, храня неловкое молчание, прерываемое всхлипываниями Масгрейва. Сочувственно глядя на своего капитана, Райналь подумал, что знает наверняка, что чувствует его товарищ. Несмотря на это, он бодрым тоном напомнил остальным, что с разбитой шхуны они могут взять доски, веревки и парусину на постройку хижины, чтобы было где жить те месяцы, пока не подоспеет помощь. Масгрейв успокоился, и все сошлись во мнении, что единственный способ преодоления их трудностей состоит в том, чтобы заняться полезной деятельностью.

В соответствии с этим решением, проведя тягостную ночь на влажной рыхлой земле под промокшей парусиной, Масгрейв с тремя моряками на рассвете отправился к погибшей шхуне, снова оставив Райналя приглядывать за костром.

Глава 5 Убежище

Скверная погода не улучшалась. Масгрейв записал, что ветер дул с ураганной силой, дождь лил как из ведра. Тем не менее, не останавливаясь на описании усилий, которые им пришлось затратить, чтобы привести лодку к разбитой шхуне, он сухо повествовал о том, что они смогли снять паруса с реев и гиков, демонтировать стеньги и рангоут и набрать солидный запас досок для «строительства дома». Капитан вынужден был признать: «По всей видимости, нам придется провести здесь всю следующую зиму, и если мы хотим выжить, то нам нужно убежище».

Поэтому они решили использовать доски для настила пола в своей палатке, чтобы накрыть влажную землю. Кроме того, в затопленном трюме им посчастливилось отыскать пару кирок, две лопаты, шило, бурав и старое тесло.

Постепенно они перевезли инструменты и древесину на берег, а после короткого перерыва, который использовали, чтобы поесть соленой говядины, сваренной Райналем, и попить чаю с сухим печеньем, мужчины отправились в лес на поиски лучшего места для палатки. Они выбрали участок возле ручья с чистой проточной водой, годной для питья, приготовления пищи и мытья, окруженный деревьями, которые можно было использовать на дрова. Площадку расчистили и выровняли, перенесли и поставили там палатку, а возле входа в нее разожгли костер, стремясь отогнать назойливых жалящих мух, перелетевших вслед за ними на новое место. Замостив пол внутри досками и застелив его ветками с листьями, Масгрейв и трое моряков улеглись и сразу же забылись крепким сном.

Райналю, который провел весь этот утомительно долгий день в относительной праздности, повезло гораздо меньше. Он лежал без сна, обеспокоенно вслушиваясь во множество странных звуков. Среди них довольно четко выделялся шум набегающих и с шипением отступающих волн, равно как и журчанье ручья, шелест листьев на ветру, стук капель дождя. Но, кроме того, раздавались какие-то таинственные вскрики, визг, рычание и хриплые уханья, сопровождаемые треском ветвей. Затем, как только он понял, что вокруг палатки собралась толпа морских львов, началось черт знает что – «невообразимая сумятица» с рычанием, треском веток и чудовищными ударами, от которых сотрясалась земля.

Масгрейв и три моряка, ошарашенные происходящим, вскочили на ноги. Схватив кирку и поленья, заготовленные для костра, они стремглав бросились из палатки. Но уже в следующее мгновение, оказавшись снаружи, остановились как вкопанные, так как всего в нескольких ярдах от них ожесточенно дрались два морских льва.

Оба зверя имели устрашающий вид, их массивные тела, достигавшие почти восьми футов в длину и более шести футов в плечах, были покрыты короткой темной шерстью. Распахнутые челюсти демонстрировали огромные клыки, а жесткие усы и косматые свинцово-серые гривы свирепо топорщились. Появление людей нисколько их не отвлекло.

«Ежесекундно они набрасывались друга на друга, били и грызли, вырывая большие куски мяса и нанося глубокие раны, из которых потоками хлестала кровь», – с ужасом описывает схватку Райналь.

В конце концов Джордж и Энри, боясь, что животные сметут палатку, налетев на нее, швырнули в них горящие сучья, и львы с ревом отступили, чтобы в нескольких сотнях ярдов возобновить поединок.

Второй после крушения день – вторник, 5 января 1864 года, – запомнился особенно. Не только тем, что выдался погожим, но также тем, что моряки совершили первую из многих последовавших за ней охотничьих вылазок. Снова оставив Райналя поддерживать костер, Масгрейв и остальные, вооружившись шестифутовыми дубинками, отправились в лес.

Райналь смотрел, как они скрылись из виду, а спустя полчаса до него донеслись крики и восклицания и он понял, что охота оказалась удачной. Прошло еще какое-то время, и появились охотники, каждый из которых был нагружен четвертью туши морского льва – слишком большого животного, чтобы его мог унести один человек.

Исцарапанные, искусанные насекомыми, уставшие и измазанные кровью, они все же были целы и довольны тем, что добытого мяса теперь хватит на несколько дней. Учитывая то, что никто из них не охотился на тюленей прежде и лишь следовал советам, полученным от какого-то старого охотника в Сиднее (тот уверял, что самый верный способ убить тюленя – ударить дубинкой ему по переносице, между глаз, где кости черепа тоньше всего), они, надо признать, добились отличного результата. Это был успех.

Приободрившись, капитан Масгрейв, Джордж и Алик снова отправились на шхуну, чтобы забрать три сундука и большой железный котел, а также кое-какие продукты, в том числе остатки картошки и тыквы, имевшие особую важность в качестве посадочного материала для будущего огорода. Тем временем Райналь с Энри, поваром с Азорских островов, воспользовались хорошей погодой, чтобы просушить свое сырое, неуютное жилище.

Вытащив из палатки все вещи, они разобрали ее и на этом месте разожгли большой костер, чтобы высушить и уплотнить землю, а также прокалить ее, дабы избавиться от назойливых насекомых.

Их донимали два вида гадких летающих тварей, каждый из которых истязал людей по-своему. Мошки, Austrosimulium vexans, доставляли немало мучений, облепляя каждый дюйм неприкрытой кожи и злобно в нее впиваясь, но более отвратительны были огромные синие падальные мухи, неудержимо зарывающиеся в одежду и одеяла и оставляющие после себя комья извивающихся личинок. Это была Calliphora quadrimaculata – мясистая муха металлического цвета, достигающая дюйма в длину и оскверняющая все, чего она касается, так как женские особи питаются разлагающейся органикой, такой как экскременты морских львов, поскольку белки´ необходимы для вызревания их яиц.

Когда дым от костра поднял в воздух клубящееся облако этих насекомых, Райналь и Энри уделили внимание туше, добытой охотниками. Райналь ошибочно решил – по всей видимости, охотники выбросили гениталии вместе с внутренностями, когда рубили тушу на куски, – что это молодая самка тюленя, так как весила она около сотни фунтов. Энри подвесил четверть туши на ветку дерева, а Райналь принялся ее вращать над разложенным под ней костром, и к возвращению остальных со шхуны мясо хорошо прожарилось.

Их товарищи вернулись уставшими, но в приподнятом настроении, потому что помимо сундуков и котла им удалось забрать с корабля компас, еще немного парусины и несколько пустых бутылок. Однако вид черного мяса, срезанного с зажаренной туши, их несколько отрезвил, грубый вкус омерзительно жирного жаркого тоже не вызвал радости. «Если мясо годовалой особи столь отвратительно, то каким же оно окажется у более старых морских львов, когда им придется довольствоваться таковыми? Неутешительная перспектива», – размышлял Райналь.

Покончив с этим сомнительным пиршеством, мужчины тщательно осмотрели содержимое сундуков. Ружье Райналя покрылось ржавчиной, поэтому он приступил к его чистке и смазке, пока остальные выкладывали инструменты и одежду для просушки. К счастью, запечатанный в жестянку порох не намок. Каким-то чудом хронометр не только оказался цел и невредим в своем футляре с мягкой внутренней обивкой, но он к тому же шел, и теперь они знали точное время.

«Также тут были прочие инструменты, – сообщает Райналь. – Наш секстант, барометр и термометр».

Все прочее: книги, карты, небольшой запас сменной одежды – намокло в морской воде. Они высушили вещи и занесли их во вновь поставленную палатку. К счастью, они благополучно управились до наступления темноты, а ночью снова пошел дождь, и их существование стало таким же тягостным, как и до этого солнечного дня.

Вторая ночь в палатке выдалась очень тяжелой. «На сырых, жестких досках наш тревожный сон постоянно беспокоили кошмары», – сообщает Райналь. Утром они поднялись «с затекшими конечностями, с плохим самочувствием и более утомленными, чем перед сном». Это лишь укрепило их решимость построить защищенную от непогоды хижину как можно скорее, так что сразу после завтрака они отправились на поиски подходящего места.

Это было отнюдь не просто, поскольку лес на побережье, по словам Райналя, «был чрезвычайно густым, практически непроходимым». Постоянный сильный ветер искорежил стволы деревьев самым причудливым образом. Любая попытка расти вверх была обречена. «Стоит только стволу дерева распрямиться, как тут же налетает сокрушительный ветер и опять прижимает его к земле, заставляя гнуться, извиваться и унижаться, чтобы потом подняться на фут или около того, прежде чем вновь, терпя поражение, пасть к земле, – поэтично живописует Райналь. – Иногда эти деревья, не добившись никакого успеха в попытках подняться вверх, так и ползут по земле, то и дело скрываясь среди покрытых зеленью торфяных кочек, а их видимые части облеплены мхом всех разновидностей».

Несколько окрепший Райналь с остальными отправился к устью ручейка, бегущего мимо их палатки и вливающегося в море почти напротив останков «Графтона». Берег здесь был относительно ровным, и мужчины расчистили площадку, чтобы вытащить бесценную шлюпку и держать ее подальше от высоких приливов и штормов. Затем они решили построить свою хижину на холме неподалеку, примерно на сорок футов выше уровня моря в удобной близости к палатке, ручью, берегу и погибшей шхуне.

В этом тоже было преимущество, поскольку в напряженные недели строительства дома им не придется ходить далеко, чтобы пополнить запасы продовольствия, ведь окружающие заросли были полны морскими львами.

«Они с криками бродили по лесу, будто одичавший скот, – спустя шесть дней записал Масгрейв. – По правде говоря, мы боялись, что в одну из ночей они придут и снесут нашу палатку. В основном мы питались мясом тюленей, так как нам приходилось сильно экономить наши немногочисленные припасы. Мы убивали их прямо у входа палатку, когда это было нужно».

Обретя больше опыта в приготовлении и поедании тюленьего мяса, они научились лучше выбирать свою жертву. То животное, что они убили и съели в первый раз, несомненно, было самцом, раз его мясо оказалось таким грубым и жирным.

«Нельзя брать старых самцов», – пишет Масгрейв.

Самки и детеныши, как выяснилось, могут быть весьма съедобными.

«Нам попался один юный тюлень, который еще никогда не был в море, – продолжает Масгрейв. – Его мясо было очень вкусным – в точности, как ягненок».

Они засолили две туши на будущее, хотя и понимали, что у них еще долго не будет недостатка в добыче.

«У нас не было повода далеко за ними ходить, потому что они сами подходили близко к палатке. Честно говоря, по ночам нас это сильно нервировало».

Однажды ему пришлось взять ружье и всадить пулю в хвост одному такому посетителю.

«С тех пор они нас не беспокоили», – мрачно добавил Масгрейв. Впрочем, в этом было еще и горькое напоминание о барышах, которые он получил бы, если бы только не лишился «Графтона». «Если бы нам посчастливилось уберечь корабль, я не сомневаюсь, что в два месяца или быстрее мы бы его загрузили», – замечает он и продолжает сетовать на безжалостную судьбу.

«Попав туда, где я мог бы возместить себе все, что было упущено прежде, я лишился главного средства для этого. Здесь упокоились останки корабля, и одному Богу известно, не оставим ли и мы здесь свои кости. А что же будет с моей бедной семьей, лишенной средств к существованию? Мысли об этом сводят меня с ума. Не могу больше писать».

Лучшим лекарством от уныния была постоянная занятость. Франсуа Райналь пишет, что Масгрейв, Джордж и Алик без устали валили деревья, рубили их на бревна длиной в восемь футов и складывали на склоне холма для дальнейшего использования.

«Что касается меня, то, будучи еще слишком слабым для серьезной работы, я чинил изорвавшуюся одежду моих товарищей», – сообщает он.

Кроме того, он готовил пищу и поддерживал огонь, все время отгоняя насекомых, по-прежнему ужасно их допекавших. «Впрочем, было и кое-что хорошее, скрашивающее наше тягостное положение, – продолжает он, описывая изумительных птиц, привлеченных мухами к их лагерю. – Никогда до того не пуганные людьми, они порхали вокруг нас и садились на ветки так близко, что рукой можно было достать».

Первыми им нанесли визит представители какой-то разновидности маленьких зарянок (вероятно, оклендский подвид степного конька, Anthus novaeseelandiae), проявившие такое пристрастие к мухам, что парни развлекались ловлей мух на лету и скармливанием их с руки этим пичужкам, безбоязненно садившимся им на руки и на ноги, чтобы склевывать насекомых с их одежды.

«Также по соседству с нами, в лесу, обитали небольшие зеленые попугаи с красными головами», – продолжает Райналь.

Все пятеро сочли это поразительным, так как попугаи у них ассоциировались с тропиками.

«Тем не менее наши попугаи, казалось, были всецело удовлетворены своей участью».

Известный благодаря своей впечатляющей расцветке в родной Новой Зеландии под названием какарики, что на языке маори[13] значит «зеленый», этот попугай, представитель рода Cyanoramphus, имеет изумрудное тело, крылья, украшенные смешанным зелено-сине-черным оперением, и ярко-красную шапочку на голове. Та птица, что чаще всего им встречалась, была «коричневато-зеленого оттенка со слегка зеленоватым брюшком и не меньшая охотница до насекомых, что и зарянки, в том числе и до мух».

«Характер этого гостя являл собой неистощимую радость, – восхищенно отзывается о нем Райналь. – Независимо от того, стояла хорошая или плохая погода, ему все было нипочем – он пел от всего сердца».

Когда мужчины продирались сквозь древесные заросли, их сопровождали стайки медососов-колокольчиков (Anthornis melanura, коренной обитатель Новой Зеландии, питающийся как нектаром, так и насекомыми), поэтому они шли «с музыкальным сопровождением».

Райналя забавляло, что в тот момент, когда он насвистывал короткую мелодию, оказавшиеся поблизости медососы-колокольчики раздували грудь, раскрывали клювы и «воздух наполнялся гармоничными звуками»!

Несколько реже их навещал еще один голосистый медосос – новозеландский туи, Prosthemadera novaeseelandiae, которого первопроходцы в Новой Зеландии называли «птицей-пастором» за его белый воротничок, изящно контрастирующий с угольно-черным оперением.

«Два больших белых пера развевались на его груди, делая внешний вид необычным и придавая важности его облику».

Невзирая на суматоху, которую создавали Масгрейв, Джордж и Алик, расчищая холм, птицы сбивались в стайку неподалеку – как для защиты, так и для компании.

«С этими безобидными пичугами хищные птицы вели беспощадную войну, – продолжает свой рассказ Райналь. – Частенько мы видели этих хищников умостившимися парами на сухих деревьях на берегу. Неподвижные, безмолвные, наполовину спрятав голову под крыло, они осматривали округу пристальным взглядом больших глаз».

То были новозеландские соколы, Falco novaeseelandiae, величественные хищные птицы, знаменитые своим абсолютным бесстрашием и презрительным отношением к человеку. Они выслеживают добычу в обескураживающей тишине, а затем бросаются стрелой на жертву со скоростью, превышающей сто пятьдесят миль в час, и, издав короткий, леденящий кровь крик, хватают несчастную маленькую птичку в полете. Туи часто обороняются, контратакуя стаей. У людей, потерпевших крушение, нашелся более простой способ: один из них хватал ружье и убивал сокола наповал.

«Но сейчас у нас есть дела и поважнее», – пишет Масгрейв.

Пальба по соколам была бесполезной тратой времени и сил, равно как и ценных боеприпасов.

«Мы должны построить себе жилье, так как палатка, в которой мы сейчас живем, – место ужасное. Боюсь, мы умрем от холода, прежде чем переберемся из нее. Падальные мухи портят яйцами наши одеяла и одежду и все приводят в настолько отвратительное состояние, что хуже и не представить».

Остальные горячо поддерживали такие его настроения.

«Все мы работали, не жалея себя», – записал Масгрейв ближе к концу первой недели их пребывания на острове.

Сам он был так занят, что у него не оставалось времени делать регулярные записи в своем журнале.

«Мистер Райналь, который быстро набирается сил, ведет свой дневник, – сообщает он и прибавляет: – Ему настолько лучше, что он собирается завтра работать».

И это несмотря на неизменно скверную погоду.

«С севера постоянно дул ураганной силы ветер, сопровождаемый ливнем. А ведь это была середина лета!» – позже отметил Райналь.

В воскресенье, 10 января, более чем через две недели после летнего солнцестояния в Южном полушарии, в конце концов выглянуло солнце.

«Легкий западный бриз разогнал облака, наконец нам открылось небо, – радуется Райналь. – Какое оно прекрасное, какое доброе! Как мы могли не увидеть в этом доброго знака, обещания счастья и скорого освобождения?»

Для него было совершенно естественным то, что наступление хорошей погоды он мог созерцать именно в этот день, воскресенье, как предвестие того, что его ждет лучшая участь, и, по всей видимости, Энри, Джордж и Алик разделяли его чувства.

«В эту благословенную минуту покоя, после тяжких испытаний, через которые нам пришлось пройти, все мы в глубине наших сердец испытали неодолимое стремление вознести молитву», – повествует Райналь далее.

Эта идея вновь ожила, когда капитан Масгрейв отыскал в своем сундуке Библию.

«Мы упросили его почитать отрывки из Евангелия, – пишет Райналь, – и, усевшись у палатки, слушали его с глубочайшим вниманием».

Масгрейв остановил свой выбор на Евангелии от Матфея. Райналь повествует, что, когда капитан читал о проповеди Христа, посвященной любви к ближнему, у всех слушающих потекли слезы. Сам Масгрейв этот эпизод не упоминает, но, как оказалось, для всех пятерых отшельников это событие имело крайне важное значение.

Глава 6 Добыча

Когда в небе сияло солнце, участок, отведенный под строительство, производил очень благоприятное впечатление.

«Здесь, где стоит наш лагерь, вдоволь древесины и есть прекрасный ручей с чистой водой», – записал Масгрейв.

Впрочем, скоро стало понятно, что построить бревенчатый дом в духе американского Фронтира из ровных, уложенных друг на друга древесных стволов с законопаченными мхом щелями, как они сначала задумали, будет невозможно. Местный лес был для этого слишком искривленным, бревна из него, по словам Масгрейва, получались «недостаточно длинные и толстые, чтобы построить настоящий бревенчатый дом». «Поэтому нам придется устанавливать их вертикально», – пишет он дальше.

К счастью, они могли опереться на опыт Райналя, приобретенный на золотых приисках, где он строил жилища из древесных ветвей, используя кору в качестве кровельного материала, а из камней и глины, высушенной на солнце, сооружал саманную печь. Его силы быстро восстанавливались, и уже через несколько дней он мог не только давать советы, но и помогать делом.

«Одновременно я был и архитектором, и строителем».

После длительных совещаний на вершине холма они разметили прямоугольник двадцать четыре на шестнадцать футов. Затем, легко вгоняя свои лопаты в торф, по всем четырем углам вырыли ямы глубиной в четыре фута. Положив на дно каждой из ям по большому камню в качестве фундамента, они установили в них угловые столбы, на которые пошли мачты шхуны, и утрамбовали вокруг них землю, смешанную с мелкими камнями. На верхних торцах этих столбов, возвышавшихся над землей примерно на семь футов, были сделаны выемки для укладки поперечных балок, которыми послужили стеньги и реи. Потом были выкопаны еще две ямы – по одной в середине каждой из коротких сторон прямоугольника, – в которые были поставлены еще два шеста, изготовленные из грота-рея шхуны. Вдвое выше угловых столбов, эти шесты поднимались на четырнадцать футов над землей. Затем на них был положен бушприт, ставший коньковым брусом для будущей высокой двускатной крыши.

Следующим этапом строительства было изготовление двадцати восьми стропил, которые связали бы коньковый брус с горизонтальными продольными балками с шагом в двадцать дюймов, по четырнадцать стропил на каждый скат крыши. За материалом для них Масгрейв, взяв себе в помощники Алика, забирался на скалы и там отыскивал более или менее прямые жерди, что было достаточно непросто в краю, где все вырастало скрученным. Потом, пока они лазали наверху всей конструкции, привязывая эти стропила на свои места, Джордж и Энри выкопали по две ямы с каждой из длинных сторон будущего дома для установки в них прочных столбов. Посередине обращенной вглубь острова стены дома столбы были вкопаны на расстоянии около одного ярда, образуя дверную коробку, а два столба на противоположной стороне, отстоящие друг от друга примерно на шесть футов, должны были служить вертикальными опорами для печи.

«Должен признать, что работали мы не очень споро и дело продвигалось довольно медленно, – отмечает Райналь, – но следует иметь в виду множество препятствий, которые нам приходилось преодолевать».

Причинами задержек явились постоянные трудности в поисках подходящего материала и плохая погода первой недели. Сказывалась также нехватка хороших инструментов, к которой прибавлялась еще «необходимость охотиться на тюленей».

Дополнительный источник пропитания Масгрейв нашел, пересекая бухту в лодке с Аликом на веслах и подстрелив дюжину птиц, которых они назвали дикими утками, а в действительности являющихся местной для Оклендских островов разновидностью бакланов – Phalacrocorax colensoi. И все же, несмотря на то что дичь привнесла столь желанное разнообразие в их рацион и к тому же выгодно отличалась тем, что хорошо поддавалась копчению и засолке, основным продуктом их питания оставалось мясо морских львов.

За прошедшие после крушения «Графтона» двенадцать дней члены его команды многое узнали о своей добыче, в том числе и самый лучший способ их атаковать. Как пишет об этом Райналь, приближаться к взрослому морскому льву следует, приковав к себе его взгляд, а затем «без заминки идти прямо на него, пока не окажетесь достаточно близко, чтобы нанести удар дубиной ему по голове, точно между глаз».

Точность удара крайне важна. Если зверь тут же не свалится с проломленными тонкими костями передней части черепа и поврежденным мозгом, в следующую секунду необходимо быстро повернуться и бежать со всех ног, «оставляя ему свободным путь отступления к морю».

Мало того что разозленный раненый морской лев мог изувечить человека клыками и раздавить насмерть, навалившись своим массивным телом, он к тому же проявлял на суше обескураживающее проворство и, не имея возможности нырнуть в воду, преследовал незадачливого охотника, убегающего вверх по крутому склону, с чрезвычайной ловкостью.

Таким образом, они научились нападать и убивать быстро и эффективно, ведь, несмотря на опасность, которую представлял раненый морской лев, им необходимо было как можно быстрее пополнять запас продовольствия, потому что постройка жилища имела первоочередное значение.

К счастью, как отмечает Масгрейв, в течение второй недели их пребывания на острове, пока они возводили каркас своего будущего жилища, держалась сравнительно хорошая погода. Больше всего им досаждали мошки. С приходом теплых солнечных дней полчища Austrosimulium vexans, размножившихся в выброшенных на берег водорослях, превратились в настоящее бедствие, поскольку, как горько отмечает Райналь, «они разведали путь на наш холм». Они сосали кровь подобно москитам, но раздражали даже больше, так как стряхнуть вцепившихся в голую кожу мошек было невозможно, как бы человек ни хлопал себя, ни скребся и ни извивался.

«Они плотно прижимались к коже, подвернув под себя крылья так, чтобы занимать как можно меньше места, и продолжали кусать нас и сосать нашу кровь с ненасытной алчностью».

По этой причине красные зудящие руки мужчин были постоянно расчесанными до ран, а лица настолько распухшими, что они едва могли видеть. Продолжая, Райналь отмечает, что, случись там посторонний наблюдатель, он бы усомнился в их психическом здоровье: «то и дело кто-нибудь из нас, измученный невыносимыми укусами, прекращал работу, швырял свой инструмент на землю и остервенело чесался о ближайший столб».

Не будь это так мучительно больно, то было бы смешно, и действительно, парни часто разражались смехом, пошучивая над собой.

«Воскресенье, 17 января», – пишет Райналь.

Они потерпели крушение ровно две недели назад, и погода снова испортилась.

«Ветер дует с севера, небо угрожающе затянуто тучами, стрелка барометра опускается».

Ни Райналь, ни Масгрейв ничего не сообщают хоть о каком-либо отдыхе в то воскресенье, но через два дня выдалось ясное солнечное утро, поэтому Масгрейв, проявляя мудрость опытного руководителя, предоставил подчиненным долгожданный выходной.

Они спустили на воду свою маленькую шлюпку, которую, как пишет Райналь, «оснастили мачтой, парусом и веслами, а кроме того, прихватили дубинки и ружье», и запрыгнули в нее. Сперва они прошли по заливу к полуострову Масгрейва, где, по словам капитана, воткнули флагшток с большим флагом из парусины. «Отсюда он мог быть виден в море. К нему мы привязали бутылку с запиской внутри, содержащей инструкцию тому, кто ее обнаружит, где нас искать».

Затем они прошли западный рукав бухты Карнли, найдя в противоположном ее конце выход, свидетельствовавший о том, что бухта в действительности является проливом.

«Здесь мы обнаружили узкий проход в море длиной в три четверти мили и в четверть кабельтова в ширину, – записал Масгрейв. – Это говорило о том, что земля к югу является не полуостровом, а островом».

Этот пролив между островом Адамс на юге и островом Окленд на севере остался от древнего ущелья, ограниченного массивными потоками лавы, отвесно низвергнувшейся на мелководье внизу. Масгрейв не стал пытаться пройти по нему, сочтя его слишком опасным для маленькой лодки, так как приливное течение стремительно неслось по его руслу, а сильные волны разбивались об оба его берега. «Он пролегает почти точно в направлении с севера на юг, – прибавил он. – Его южный конец открывается в море, я полагаю, недалеко от Южного Мыса».

И вот, не рискуя двинуться дальше, гребцы оставили весла в покое и стали глазеть по сторонам, ошеломленные тем, что Райналь назвал «дикой и величественной красотой», рассматривая представшую перед их глазами картину.

«Пусть читатель представит себе своего рода ущелье около пятисот ярдов шириной и трех тысяч длиной, стиснутое двумя стенами отвесных скал высотой от восьмисот до тысячи двухсот футов».

Звуки тоже вызывали трепет, так как каменные утесы «были испещрены многочисленными гротами, полости которых волны захлестывали с глухим исступленным рокотом, который со всех сторон отражался эхом», звучавшим, казалось, бесконечно.

Масгрейв гораздо более приземленным языком записал: «В этом месте мы увидели сотни тюленей, и оба берега, и вода буквально кишели ими, как тигровыми, так и черными тюленями, но, как правило, тигровые тюлени держались одного берега гавани, а черные тюлени, которые значительно больше, – другого».

Такое определение двух видов тюленей – «черные» и «тигровые» – вызывают у биологов недоумение с тех пор, как журнал Масгрейва впервые был опубликован. Оклендские острова посещают четыре вида тюленей: морской леопард (Hydrurga leptonyx), южный морской слон (Mirounga leonina), новозеландский, или оклендский, морской лев (Phocarctos hookeri) и новозеландский морской котик (Arctocephalus forsteri). Впрочем, только два последних вида образуют там береговые репродуктивные лежбища, стало быть, Масгрейв должен был иметь в виду морских львов или морских котиков.

Все тюлени входят в группу Pinnipedia, ластоногие, представители которой обладают обтекаемым телом и превратившимися в ласты конечностями. И морские котики, и морские львы принадлежат к семейству ушастых тюленей (Otariidae), отличающихся наличием маленьких ушных раковин и способностью – во время пребывания на суше – поворачивать задние ласты вперед, что делает их удивительно проворными. Несмотря на все эти общие признаки, новозеландского морского льва легко отличить от новозеландского морского котика. Во-первых, морские львы гораздо крупнее котиков – взрослый самец морского льва в три раза больше самца морского котика, а во-вторых, морские котики обладают существенно более длинным мехом, состоящим из мягкого, переливающегося подшерстка и жесткого остового волоса. К тому же нос морского котика заострен и снабжен длинными усами, а у морского льва нос широкий и тупой.

И самцы, и самки морского котика шоколадно-коричневого цвета. Притом что крупные агрессивные самцы морского льва также темно-коричневые, их подруги, намного более скромных размеров, имеют очень красивый карамельный окрас, очень часто с полосами или пятнами. Морских котиков, пожалуй, можно было бы назвать «черными», особенно мокрых, но маловероятно, чтобы они там присутствовали в количествах, о которых пишет Масгрейв. К тому времени прошло всего лишь тридцать четыре года после того, как Бенджамин Моррелл, исследователь из Коннектикута, засвидетельствовал полное исчезновение морских котиков на Оклендских островах, и сама по себе популяция не могла восстановиться до такой многочисленности, если только не приросла за счет поступления извне. Более поздние наблюдения также говорят о том, что во времена Масгрейва поголовье морских львов должно было значительно превосходить морских котиков, и это положение вещей сохранилось до сих пор. В 1873 году недалеко от дома потерпевших крушение были найдены два черепа, и оба они принадлежали морским львам, а в 1916 году научная экспедиция вообще не обнаружила морских котиков в бухте Карнли.

Намного более вероятно, что все описываемые Масгрейвом животные были морскими львами. Множество «черных» тюленей на одном берегу могло быть сборищем темно-коричневых молодых самцов морского льва, в то время как «тигровые» на противоположном берегу представляли собой стадо самок под надзором нескольких доминантных самцов-секачей. Молодые особи мужского пола вынуждены жить отдельно от репродуктивной части популяции до тех пор, пока не возмужают, хотя и совершают постоянные набеги на лежбища в надежде одолеть старого или ослабшего секача, увести у него самок и создать собственный гарем.

Мужские и женские особи морских львов настолько отличаются друг от друга своим внешним видом, что даже профессиональные охотники на тюленей не всегда понимают, что это один вид, называя самцов «морскими львами», а самок «морскими медведями». Превосходя самок в размерах в два-три раза, самцы достигают в длину двенадцати футов, а их вес доходит до тысячи фунтов. В соответствии со своим названием, самцы морских львов имеют гриву, которая вместе с усами делает их еще более непохожими на самок.

«Толстая мясистая верхняя губа с каждой стороны опушена тридцатью волосками, жесткими, как рог, длиной около четырех дюймов каждый, острыми на концах, – пишет Райналь, внимательный и педантичный наблюдатель. – Некоторые из волосков снабжены прозрачными венами, наподобие тех, что в панцирях черепах».

Со времен Масгрейва морские львы на Оклендских островах изучены намного более детально, хотя его наблюдения и по сей день считаются ценными и интересными. Притом что морские львы присутствуют на берегах и около них в течение всего года, собираются в лежбища они только в период размножения. В октябре или ноябре матерые самцы втаскивают свои массивные туши на каменные платформы и немедленно начинают поединки за наилучшие места, борясь за уступы, с которых они будут приветствовать самок, находящихся на поздних сроках беременности, когда те станут там появляться к началу декабря.

На первый взгляд, это может показаться пустой тратой времени, так как прибывающие самки высокомерно игнорируют ищущих их расположения секачей, их внимание занято другим. Едва выбравшись из воды, каждая поднимается на четырех ластах и оглядывается по сторонам в поисках подруг. Один из ученых-исследователей отмечал в 1972 году: «Пухлая мокрая самка морского льва, появившись из воды, осматривает местность и затем торопливо бежит к группе самок, как будто опаздывает на свидание».

Можно предположить, что ее мать и бабка среди этих самок и все эти особи являются ее сестрами, родными и двоюродными, ее тетками, раз она так хорошо с ними знакома. Присоединившись к ним, она успокаивается и часто трется о кого-нибудь из своих подруг, чтобы обсушиться.

Следующую неделю или около того они держатся тесными дружескими компаниями, периодически отправляясь в море ловить рыбу, а в остальное время спят так крепко, что их храп разносится на много ярдов вокруг. У морских львов совершенно отсутствуют всякие представления о гигиене, они испражняются и изрыгают содержимое желудка повсюду вокруг себя, к тому же весьма охотно бросаются песком, но конфликты случаются редко и по большей части заканчиваются угрожающим разеванием пастей. Затем, примерно на третью неделю декабря, начинают появляться детеныши.

Когда у самки приближаются роды, она отползает от стаи и, судя по беспокойным телодвижениям, явно испытывает неприятные ощущения. С наступлением родовых схваток она принимается усердно размахивать задней частью тела, делая это так энергично, что буквально вышвыривает из себя детеныша наружу, и он падает на землю в нескольких футах от нее. Затем начинается период привыкания: мать и ребенок узнают друг друга по звуку, вкусу и запаху, и детеныш учится сосать густое сметанообразное молоко, в пять раз более питательное, чем молоко дойной коровы. Как отметил один ученый, «редко встретишь более удовлетворенное существо, нежели хорошо накормленный детеныш морского льва, спящий рядом со своей матерью на спине, с раздувшимся брюшком, заросшим коричневым сухим пухом, и бессильно раскинутыми в стороны ластами».

Когда детенышу исполняется неделя, его мать снова готова к спариванию. Если секач не приступает к ухаживаниям, оставив к этому времени попытки вызвать ее интерес, она сама их провоцирует, прижимаясь к нему, касаясь выгнутой шеей его шеи и разводя задние ласты в стороны, чтобы продемонстрировать ему свои гениталии. В ответ самец обнюхивает и облизывает эту часть ее тела, затем взбирается на нее, и их требующее больших мышечных усилий совокупление может длиться до сорока минут, пока она не устанет от него и не начнет кусать его шею и дергать гриву. После этого самка больше не интересуется спариванием и отправляется со своим детенышем в лес, часто преодолевая несколько миль вглубь суши, чтобы избежать дальнейших приставаний.

К 19 января, дню, когда потерпевшие крушение отправились исследовать бухту, брачный сезон уже подходил к концу. Тем не менее они стали свидетелями поединка между секачом и молодым претендентом, пытающимся захватить его лежбище. Их битва уже яростно кипела, когда к ним приближалась лодка с членами экипажа «Графтона». Соперники не обратили ни малейшего внимания на гребцов, которые, удерживая лодку на месте, восхищенно смотрели на них.

«Мы наблюдали за ними около получаса, и они все еще ожесточенно дрались, когда мы их оставили, – записал Масгрейв. – Они набрасывались друг на друга с собачьей злобой, не издавая ни единого звука, и своими большими клыками буквально рвали друг друга на куски».

Им удалось застать еще несколько подобных схваток, так как в декабре и в первые десять дней января между самцами постоянно вспыхивают конфликты за право владения как территориями, так и самками. Масгрейв отмечает, что у рассерженного секача грива встает дыбом: «От трех до четырех дюймов длиной, она может произвольно подниматься и стоять торчком, и это всегда происходит, когда они атакуют друг друга на берегу или когда удивлены».

Со своими обнаженными огромными клыками они и вправду похожи на львов, «их устрашающий вид и агрессивное поведение оправдывают их название».

Из лодки капитан заметил одного льва, «его шея и спина были изувечены совершенно ужасным образом – были вырваны большие куски шкуры и мяса в фут длиной и четыре-пять дюймов шириной».

До того дня морские львы, как правило, не беспокоили потерпевших крушение, но все быстро изменилось, когда они приблизились к южному берегу, где собрались молодые самцы. Они не бросились в стороны, а, подплывая, пытались схватить весла зубами. По большей части мужчинам удавалось без труда отогнать их теми же самыми веслами, но один особенно крупный самец пришел в такую ярость, что принялся атаковать лодку. Ужаснувшись от одного вида массивного самца с распахнутой пастью и усами, встопорщенными над огромными клыками, который пытался залезть на нос лодки, гребцы отпрянули назад. Тогда Алик схватил отпорный крюк и обрушил его на рычащую голову агрессора, и тот, издав неистовый рев, исчез в волнах.

Несмотря на пережитый страх, исследователи пристали к противоположному берегу, где приготовили и съели обед под надзором секача, наблюдавшего за ними с почтительного расстояния. Осмотрев близлежащие территории, они вернулись на берег и забили пару новорожденных детенышей. Райналь пишет, что они находили их мясо «значительно лучше мяса тех молодых львов, что уже перестали сосать материнское молоко и перешли на кормление рыбой».

Кроме того, они подстрелили дюжину бакланов и несколько уток, так что их ожидало чуть более разнообразное меню, чем обычно. Затем, уставшие, но довольные, они вернулись к своему берегу, к тому времени получившему уместное название «Бухта обломков». Тут они ощипали дичь, приготовили столько, сколько им нужно было на ужин, остальных птиц по две штуки развесили на самых высоких ветках деревьев, «подальше от посягательства мух», как пишет Райналь. По какой-то причине синие падальные мухи не поднимались очень высоко, возможно из-за ветра.

Глава 7 Дом

На следующий после экскурсии день, в среду 20 января, погода снова испортилась, но это не могло заставить отшельников прекратить работу. У них был хороший запас мяса, поэтому они могли сосредоточиться на строительстве дома, тем более что в те дни перед ними стояла задача соорудить печь и дымоход. Было крайне важно сделать все правильно, ведь огонь, который будет согревать их зимой, не должен создавать угрозу пожара. Если их жилище сгорит, это будет означать конец им всем, так что Райналь все заранее продумал, и теперь парни работали с особой тщательностью.

Так как торф под очагом создавал бы опасность возгорания, они вырыли глубокую яму для топки между двумя печными столбами и заполнили пространство камнями. Затем, потратив довольно много сил, мужчины отобрали большие плоские каменные плиты для задней и боковых стен. Они уложили их друг на друга, подперев деревянными кольями, забитыми в землю с внешней стороны. Очередная проблема состояла в том, что на острове не было глины, чтобы сделать глиняный раствор для скрепления камней. Поэтому Райналь решил, что им нужно добыть цемент.

Обдумав этот вопрос, он спустился на берег и набрал там большое количество морских ракушек.

«Их, – сообщает Райналь сухим языком, – мы кальцинировали в течение ночи».

В ходе процесса, называемого «кальцинированием», карбонат кальция, твердое вещество раковин, превращается в оксид кальция (негашеную известь). Он требует высокой температуры и обычно осуществляется в обжиговой печи. Мужчины разожгли жарко пылающий костер, на раскаленные докрасна угли сложили ракушки, все это накрыли и оставили прокаливаться.

Затея оказалась успешной, так как утром, когда импровизированную печь вскрыли, Райналь обнаружил, что теперь у них был запас извести. В нормальных условиях для производства цемента известь нужно смешать с глиной. Но поскольку глины в наличии не было, Райналь обратился к известной древнеримским строителям технологии: он смешал оксид кальция с песком. Этот медленный процесс вдобавок ко всему оказался болезненным – к тому времени, когда Райналь приготовил достаточное количество раствора, чтобы зацементировать камни очага, кончики его пальцев были сожжены известью.

«Из этой извести, смешанной с мелкой галькой, которую мы нашли под камнями на берегу, вышел превосходный раствор для нашей работы с очагом. Но когда она была закончена, – продолжает он печально, – кончики моих пальцев и почти вся правая ладонь были сожжены до крови, хотя я и использовал дощечку в качестве мастерка».

Похвала Масгрейва была ему наградой, но даже самые лестные комплименты не могли заставить Райналя забыть об острой боли, от которой он страдал. «Впрочем, – прибавляет он, – постоянные примочки со свежей водой и несколько компрессов с тюленьим жиром вскоре залечили мои раны».

Скрепление материалов воедино при изготовлении дымовой трубы потребовало еще больше изобретательности. Корпус «Графтона» ниже ватерлинии был обшит тонкими листами меди, что являлось обычной предосторожностью, поскольку незащищенное дерево уязвимо для корабельного червя – моллюска, в течение считаных недель истачивающего твердую древесину до некоего подобия хрупкого кружева. К счастью, тогда было полнолуние, и Алик с Джорджем, пользуясь очень низким уровнем воды при отливе, подходили к шхуне вброд и отрывали листы этой меди с корпуса с помощью гвоздодера, который Райналь сделал из плоского металлического прута, взятого с вант фок-мачты, слегка расщепив его надвое с одной стороны и затем загнув расщепленные концы в виде когтей.

Если учесть, что они стояли по пояс в холодной соленой воде и периодически должны были погружаться, чтобы оторвать нижний край медных листов, эти двое справлялись со своим делом с удивительной сноровкой.

«Несмотря на то что они не могли работать более двух часов подряд, за три отлива Джордж и Алик отодрали достаточно меди, чтобы мы смогли завершить наш дымоход», – пишет Райналь.

Вместе с тем моряки бережливо собрали все крохотные гвозди, которыми медные листы были прибиты к обшивке шхуны. Это кропотливое занятие замедлило их работу, но оно было необходимо, потому что гвозди были нужны для того, чтобы набивать медь на каркас дымохода.

Четыре шеста были прикреплены к стенам печи с наклоном друг к другу, и в результате получилась широкая пирамида, открытая сверху. К этим шестам привязали поперечины и прибили гвоздями листы меди сначала к внутренней стороне этой усеченной пирамиды, а затем к внешней, создав таким образом двухслойную обшивку. На этом сооружение печи было завершено, и теперь отшельники могли рассчитывать на то, что предстоящей зимой в очаге будет рокотать огонь. И хотя до наступления зимы оставалось много времени, это было им на руку, поскольку их недостроенный дом все еще был открыт всем ветрам.

Не обладая, в отличие от Райналя, техническими знаниями, Масгрейв взял на себя обязанность пополнять запасы продовольствия, иногда привлекая в помощь молчаливого норвежца Алика. Кому-то постоянно доводилось ходить на охоту с дубинкой или ружьем, если была надежда разнообразить стол дичью, предпочтительно дикими утками. С Аликом они пытались удить рыбу с берега, но мало в этом преуспели, потому что приходилось конкурировать с морскими львами в их привычных рыболовных угодьях. Большего успеха они добились на ручье, из которого брали воду для питья и бытовых нужд, обнаружив там маленьких рыбок, напоминающих форель и отличающихся превосходным вкусом. «Но они очень малы, весом едва достигают четверти фунта», – сообщает Масгрейв.

Это были Galaxias brevipinnis – местный новозеландский вид, среди маори известный под названием коаро. Эти древние рыбы отличаются полным отсутствием чешуи и наличием всего лишь одного спинного плавника. Они очень подвижны и, подобно лососю, начинают жизнь в море, а затем, достигнув половой зрелости, поднимаются по бурным потокам к каменистым озерам, где мечут икру.

Приблизительно в это время Масгрейв завел себе привычку совершать длительные походы; он преодолевал большие расстояния пешком, с дубинкой в руке, иногда в компании с Аликом, но чаще в одиночестве. Это обычное явление для людей, оказавшихся в безлюдных, удаленных от цивилизации землях. Присуще оно как членам научных экспедиций, так и морякам, потерпевшим кораблекрушение. Также для них характерны навязчивые идеи, и в случае с Масгрейвом это приняло форму одержимости: он постоянно занимался составлением карт и считыванием показаний барометра. Масгрейв брал с собой необходимые инструменты и наносил на карту все места, которые проходил, стремясь зарисовать бухту и ее окрестности настолько точно, насколько было в его силах. Кроме того, что представление о местности приносило ему успокоение, его журнал и карты могли пригодиться будущим путешественникам, даже если помощь придет слишком поздно, чтобы спасти его и товарищей по несчастью. Они с Райналем уже заключили нерадостное соглашение о том, что, если они умрут до того, как придет помощь, их следует похоронить вместе с дневниками, чтобы, когда в конце концов эксгумируют их тела, их записи были найдены.

В воскресное утро 24 января Масгрейв ушел в одиночестве, так как Алику нездоровилось, а Райналь еще недостаточно окреп для дальних переходов. Он намеревался влезть на гору, расположенную к северо-востоку от их лагеря. Там он, к своему удивлению, обнаружил множество следов, оставленных морскими львами.

«Поднимаясь, я находил следы тюленей почти у самой вершины горы, до которой от воды, я думаю, около четырех миль, и в трех милях я видел тюленя».

Забравшись наверх, он долго стоял на вершине, созерцая обрывистые горы, уходящие к северу и востоку, поросшие высокой бурой травой и кое-где покрытые небольшими пятнами чахлого низкорослого кустарника, перемежающегося с множеством водопадов, которые низвергались в гранитные расщелины. Этот нетронутый человеком ландшафт вызывал тревогу. Постоянно раздавался приглушенный грохот мощных волн, разбивающихся о высокие скалы на востоке. К северу и востоку от архипелага, насколько хватало глаз, простирался неспокойный океан – и ни единого паруса. Понурив голову, Масгрейв, пытаясь преодолеть приступ беспросветной депрессии, повернулся и пошагал назад к лагерю.

Возвращался он по склону горы, а не вдоль по отрогу, на который поднялся, когда шел к вершине, и ему пришлось пробираться через несколько болотистых мест по пути к полосе густого леса позади бухточки, где они расположились.

«В “Большом лесу”, как мы его называем, растут самые высокие деревья; он простирается примерно на милю от воды вглубь острова и опоясывает весь берег гавани, который, с учетом всех бухт, имеет протяженность не менее шестидесяти – семидесяти миль».

Растущие в нем деревья он отнес к эвкалиптам, часто встречающимся в Австралии, хотя кора у них была другая – намного тоньше и тверже, «тонкая, как оберточная бумага».

Деревья эти (в действительности это была новозеландская рата, Metrosideros umbellata) давали превосходные дрова и в это время года, в середине лета Южного полушария, производили неизгладимое впечатление, пламенея алыми цветками. Тем не менее пробираться через этот лес было сущим мучением, так как Масгрейву то и дело приходилось опускаться на четвереньки, чтобы пролезать под низкими искривленными сучьями и огибать узловатые корни, поднимающиеся над голой, поросшей мхом землей. Пустота под скрученными ветвями почему-то вселяла беспокойство, как будто исподволь напоминая о том, насколько далеко они очутились от обитаемых земель, и он вздохнул с облегчением, когда наконец вышел из леса к лагерю, где обнадеживающе звучали человеческие голоса.

Спустя два дня, во вторник 26 января, Масгрейв снова совершил подобную вылазку, но на этот раз не в одиночестве. Надо сказать, что ему очень повезло, поскольку в этом путешествии он едва не застрелил себя. Во время стрельбы один ствол дал осечку, и, когда он развернул ружье прикладом вниз, чтобы перезарядить, оно выстрелило, и пуля просвистела мимо его носа, пробив край шляпы.

«Я благодарен Богу, так оберегающему меня, – пишет он смиренно. – И хотя в последнее время Он в своей мудрости сурово наказывает меня, Он снова сохранил мне жизнь».

В понедельник, 1 февраля, Масгрейву повезло меньше: он был застигнут внезапно налетевшей бурей, когда плавал в лодке. Ему удалось подойти к останкам шхуны и пришвартоваться, но лодка была повреждена мощной волной, разбившей ее нос о борт «Графтона», и теперь предстояло уделить внимание еще и ее ремонту, когда будет закончено строительство дома.

Сооружение стен будущего жилища оказалось непростой задачей, которую они решали сложным путем, требующим больших затрат времени. Сперва шесты, которые Масгрейв, Джордж и Алик нарубили, расчищая вершину холма, воткнули в грунт на глубину примерно в один фут по всему периметру стен, исключая печь и дверной проем. Они старались ставить их настолько тесно друг к другу, насколько позволяла искривленная форма шестов. Каждый из них наверху был привязан к поперечным балкам, один за другим, пока пространство между вертикальными столбами не было более или менее заполнено. Внутреннюю поверхность стен и кровли заделали горизонтально расположенными тонкими жердями, а снаружи обтянули парусиной, используя ее на крыше в два слоя. Дом все еще был полностью проницаем для ветра; как отмечает Масгрейв, «он изрядно продувался», но потерпевшие крушение вселились в него сразу же, как только был закреплен последний кусок парусины.

Произошло это во вторник, 2 февраля 1864 года. На этом безлюдном негостеприимном берегу они провели уже тридцать один долгий день и столько же ночей и теперь по-настоящему были рады оказаться в достаточно просторном помещении. Хотя их дом по-прежнему защищал от непогоды не больше, чем их брезентовая палатка, он был существенно более вместительным.

«Дом – 24 на 16 футов, печь – 8 на 5 футов, построена из камней», – записал Масгрейв.

Правда, его радость по обыкновению была омрачена тяжелыми мыслями о близких, оставшихся в Сиднее.

«Здесь у нас зимой с треском будут гореть дрова, если нам суждено оставаться тут так долго, а им, оставшимся дома, пусть поможет Бог. Я схожу с ума, когда думаю о них. К тому же у нас пока вдоволь еды, – скорбно продолжает он, – а есть ли она у них, одному Богу известно».

К последней неделе февраля они не только обзавелись дверью – «хорошей, сделанной из дюймовых досок», но и настелили дощатый пол. Райналь, Алик и Джордж отправились в лес валить деревья и рубить их на балки нужной для лаг длины и успели заготовить материал как раз к тому моменту, когда разверзлись небеса. Пока в тот день они укладывали лаги, потоки дождя хлестали по крыше с такой силой, что они едва слышали друг друга. Не прошло и часа, как это стало проблемой, так как раскисшая почва превращалась в болото.

Руководствуясь опытом Райналя, приобретенным им на золотых приисках, где довольно часто внезапно налетающие ливни разрушали шалаши старателей, они решили выкопать вокруг дома канаву в два фута глубиной для отведения стекающей с крыши воды. Два дня они не могли осуществить задуманное, поскольку дождь лил как из ведра и выйти из дома не было никакой возможности. Однако в конце концов прояснилось, и Алик с Джорджем приступили к земляным работам. Вскоре они обнаружили, что вырытая ими траншея ослабляет фундамент печных и угловых столбов, поэтому они дополнительно укрепили их подпорками, поставленными под углом.

Печь удалась на славу и принесла много пользы, ведь порой внутри дома было так же холодно, как и снаружи. Ветер со свистом продувал постройку через тысячи щелей в стенах, заставляя парусину хлопать и пузыриться, а огонь в очаге шумно трепетать. Понятно, что с этим нужно было что-то делать. После длительного обсуждения мужчины пришли к общему мнению, что лучшим решением проблемы будет утепление стен снаружи соломой. С тех пор они ежедневно стали отправляться на сбор грубого луговика, длинного и прочного, что рос по вершинам окрестных скал.

«Читатель может подумать, что это необременительное занятие», – невесело отмечает Райналь и дальше доказывает, что дело обстояло как раз противоположным образом. Сборщики выходили на рассвете, прихватив с собой веревку, чтобы взобраться на скалу и начать борьбу с луговиком, «листья которого не только чрезвычайно прочны, но еще и зазубрены по краю и остры как нож». В результате, когда они тащились домой под дождем, согнувшись под грузом трех-четырех больших вязанок, взваленных на спину, из множества мелких, но болезненных порезов на ладонях сочилась кровь.

Затем траву нужно было связать в снопы толщиной в руку человека, как об этом пишет Райналь, используя нить из распущенной старой парусины. Плоско обрубив их с концов, они вертикально привязывали их к стене дома, начиная снизу и нахлестывая каждый следующий ряд на предыдущий, – подобно тому, как делались соломенные крыши в английских домах. Готовые участки мужчины накрыли еще одним слоем жердей, пришив внешний слой к внутреннему бечевой и деревянной иглой. «Деревянной иглой величиной с клинок меча!» – восклицает Райналь. Таким образом, солому теперь не мог бы развеять очередной порыв сильного ветра.

Когда было слишком темно, сыро или ветрено, чтобы заниматься обшивкой дома соломой, парни мастерили мебель, начав с сооружения чего-нибудь, на чем можно было бы спать. По словам Масгрейва, они сделали из жердей и парусины что-то наподобие носилок в количестве пяти штук и подвесили их к крыше на высоте шести футов от земли. Таким образом, днем они могли свободно под ними ходить. Райналь рисует иную картину, описывая дощатые койки в виде длинных ящиков на ножках с простыми тюфяками, наполненными сухим мхом. В соответствии с его данными, они были расставлены вдоль стен, его и Масгрейва кровати находились в углах северной стороны дома, а койки троих матросов – в противоположном конце, каждая под одной из трех стен. Поскольку в данном случае невозможно определить, чья версия отражает действительность, описание Масгрейва представляется более вероятным, так как подвешенные кровати не мешали бы перемещаться в помещении, в противном случае в доме было бы слишком тесно.

Из досок соорудили обеденный стол размером три на семь футов и поставили его в середине комнаты, по бокам – длинные скамьи, а во главе стола сиденьем для капитана служил бочонок. У Масгрейва был стол поменьше; капитан сделал его из сундука, ранее стоявшего в каюте «Графтона», а теперь использовал в качестве письменного стола. Находился он в северном конце дома. На нем стоял ящик с хронометром, а барометр и термометр висели на стене над ним. На полке разместились все книги, что у них были: Библия, «Потерянный рай» Мильтона и пара английских романов, в которых отсутствовало несколько страниц в самых интересных местах. За этим самым столом Масгрейв каждое воскресенье делал записи в своем журнале, используя кровь тюленей после того, как опустела маленькая чернильница, забранная им с разбитой шхуны.

«Эта северная часть дома занята мистером Райналем и мной, остальные занимают противоположную часть, – пишет он. – Кухонный стол помещается у двери на половине матросов. На стенах висят несколько полок, которые вместе с кузнечными мехами и зеркалом дополняют мебель в нашем жилище».

На этих полках, как свидетельствует Райналь, содержались горшки, сковороды и тарелки вместе с лампами, которые они смастерили из пустых жестяных банок из-под тушеного мяса, скрутив для них фитили из нитей парусины, а в качестве топлива использовался жир морских львов.

По всем четырем углам под крышей были сооружены треугольные антресоли для хранения крупногабаритных вещей. Райналь, которому поручили выполнять обязанности врача, получил в свое распоряжение все наличествующие у них медикаменты, которых было только два вида. Первый представлял собой остатки их запаса пшеничной муки, которую, смочив водой, можно было скатывать в шарики и глотать при поносе. Вторым служила оставшаяся у них горчица: ею обжигали кожу до волдырей при различных болях. Сейчас представляется невероятным, что кто-то пытался лечить, скажем, головную боль большим волдырем на тыльной стороне шеи. Однако, видимо, определенный эффект такое лечение имело, потому что боль от волдыря могла быть настолько острой, что на ее фоне меркла первоначальная. Как бы там ни было, но подобное лечение в то время было распространено. И мука, и горчица содержались в мешочке, подвешенном на стене над кроватью Райналя.

И в довершение всего в верхней части стен они прорубили отверстия, в которые вставили стекла, добытые на шхуне.

«Это, – с гордостью сообщает Райналь, – были наши окна».

Учитывая обстоятельства, в которых они оказались, обретение такого атрибута цивилизованной жизни, как застекленные окна, было настоящим триумфом.

Глава 8 Демократия

Несмотря на то что все они теперь пребывали в тепле и уюте, атмосфера в доме становилась напряженной. Деление жилища потерпевших крушение на две половины (более защищенная северная – для капитана и его помощника, а другая – для трех рядовых матросов) повторяло принятое на судах расположение жилых помещений. По традиции капитан и его помощник занимали удобную каюту в кормовой части корабля, а рядовые члены команды толпились в тесном, лишенном всякого комфорта носовом кубрике. В плавании и капитан, и матросы воспринимали такое положение вещей как нормальное, но если Масгрейв был вполне доволен тем, что в дом, который они с таким трудом все вместе строили, было перенесено привычное для судна разделение помещений, то моряки считали, что вовсе не обязаны и дальше мириться с тем положением, которое им предписывала корабельная иерархия.

С тех пор как они оказались на берегу, демократические настроения стали крепнуть в их небольшом коллективе, каждый член которого считался не менее ценным, чем остальные. Такие отношения в значительной мере содействовали их выживанию, а также приводили к тому, что Алик, Джордж и Энри стали гораздо меньше внимания обращать на чины, что довольно скоро стало очевидным. Еще 7 февраля капитан Масгрейв сетовал на то, что они, пусть открыто и не выражая неповиновение, все же исполняли его приказы «с таким видом, который ясно говорил: “Почему бы тебе не сделать это самому?”»

Короче говоря, парни пришли к мысли, что они ничем не хуже тех, кто выше их в чине, и для Масгрейва, капитана старой закалки, это был один из первых признаков мятежа.

«Правда в том, что я больше не имею над ними никакой власти, – жалуется он. – Но я делюсь с ними всем тем, что было спасено с корабля, я работал так же усердно, как и любой из них, чтобы улучшить их положение. И я считаю, что благодарность должна бы подвигнуть их к дальнейшему послушанию и исполнительности. Но ждать благодарности от матроса можно до второго пришествия, это общеизвестно», – заканчивает Масгрейв ворчливо.

Франсуа Райналя, четко осознающего, что им необходимо сплотиться, чтобы выжить в испытаниях, выпавших на их долю, охватила тревога сразу же, как только он понял, что происходит. До той поры он с удовлетворением отмечал, что они жили и работали вместе в мире и согласии и, по его словам, «в подлинно братских отношениях».

Иногда, правда, звучали резкие слова, но то были лишь минутные размолвки, которые вполне можно списать на перенапряжение. Теперь же, по всей видимости, дом, который они строили с такой единодушной целеустремленностью, мог стать причиной раздоров, и Райналь, осознавая это, пишет: «Если в наших взаимоотношениях завелись бы обиды и враждебность, то последствия были бы катастрофическими, ведь мы так сильно зависели друг от друга!»

Впрочем, достаточно было постараться по-человечески понять друг друга. Все уже привыкли к регулярно случающемуся дурному настроению Масгрейва, понимая, что именно по этой причине он завел себе привычку далеко забредать в одиночестве. Эти жуткие приступы депрессии могли спровоцировать и плохая погода, и вынужденные задержки в строительстве дома, и неудачная охота на тюленей, и ежемесячные даты, такие как день отплытия из Нового Южного Уэльса или ночь, когда «Графтон» разбился о рифы. Все пятеро иногда впадали в отчаяние, но Масгрейв был единственным среди них женатым человеком, обремененным ответственностью за свою семью. Поэтому он был снедаем неослабевающим чувством вины, неведомым остальным.

«Я никогда не прощу себе, что ввязался в эту авантюру», – написал он однажды.

Он был движим наилучшими намерениями, и все бы обернулось благополучно, «если бы только старые цепи удержали корабль на якорях», но произошло худшее.

Будучи капитаном, он также ощущал ответственность за всю команду, и мысли о перспективе их спасения вызывали в нем чрезвычайное беспокойство, с которым он безуспешно пытался совладать с помощью дальних походов по окрестностям. Тот факт, что Масгрейв не доверил своему дяде, компаньону Сарпи, позаботиться в его отсутствие о его семье, свидетельствовал о том, что он также не верил и в обещание, которое Райналь вытащил из Сарпи и дяди Масгрейва. Но даже если торговцы мануфактурой и удивят их всех, выслав за ними поисковую группу, раньше октября она не появится.

«Никто не придет в эти неисследованные, изобилующие штормами во́ды зимой».

Франсуа Райналь, несмотря на то что доверял Шарлю Сарпи не более, чем Томас Масгрейв, находился во многих отношениях в лучшем положении. Он любил своих родителей и скучал по ним, но они не зависели от его доходов, пусть Франсуа и мечтал вернуться во Францию разбогатевшим. Не впасть в отчаяние ему помогала глубокая набожность, а также техническая смекалистость и врожденный непреклонный оптимизм – вера в будущее, которую, как ему казалось, Масгрейв не разделял.

Поэтому Райналь прекрасно понимал причины, приводящие Масгрейва в уныние. С другой стороны, он с сочувствием относился и к демократическим устремлениям матросов. На золотых приисках преобладали ярко выраженные демократические настроения: каждый старатель считал себя социально равным любому другому старателю и носил с собой ружье, чтобы отстоять собственное мнение в случае необходимости. Кроме того, Райналь знал, как вдохновляет жизнь в стране, где простые работники, внезапно разбогатев, становились ровней аристократам, которые раньше нанимали их себе в услужение. Посему он и сам разделял идеи равноправия.

Поразмыслив над этим вопросом, он решил, что нашел способ устранить разногласия между капитаном Масгрейвом и парнями посредством применения самой демократии.

«Моя идея, – пишет он, – состояла в том, чтобы выбрать среди нас не господина, стоящего выше остальных, а главу, начальника, первого среди равных – того, кто поддерживал бы дисциплину, улаживал конфликты и раздавал задания на каждый день».

Когда он высказал свое предложение, оно было горячо одобрено остальными, правда, матросы пожелали добавить еще одно условие: если выбранный не оправдает оказанного ему доверия, то его нужно освободить от должности и провести повторные выборы. Это всех устроило, и договор, переведенный в чеканные канцелярские термины, был записан на чистой странице Библии Масгрейва. Затем, взявшись за руки над книгой, они торжественно поклялись чтить и выполнять положения договора, после чего немедля приступили к голосованию.

Райналь выдвинул кандидатуру Масгрейва, которого тут же единогласно избрали.

«С тех пор, – пишет француз, – он восседал во главе угла и был освобожден от всех работ на кухне».

Чтобы погасить возможное недовольство, Райналь вызвался готовить пищу в первую неделю после установления нового порядка, что было похвальным поступком, так как в дополнение ко всем проявленным к тому времени многочисленным достоинствам, вызывающим удивление остальных, он также оказался изобретательным поваром.

«Зачастую он потчует нас четырьмя блюдами за одну трапезу, – записал Масгрейв. – Например, меню может состоять из жареного или тушеного мяса тюленя, жареной печенки, рыбы и мидий».

Впрочем, несмотря на все усилия Райналя, в его распоряжении был крайне ограниченный набор продуктов, и несбалансированный рацион постепенно начал сказываться на их здоровье. Как пишет об этом же Масгрейв, они «очень остро страдали от нехватки хлеба и овощей». Научные открытия в области питания будут сделаны намного позже, лишь в 1912 году профессор Фредерик Хопкинс продемонстрирует, что для нормальной жизни необходимы «дополнения к основному рациону». Моряки, однако, уже с XVI века знали о том, что человек болеет, а затем умирает, если его на длительное время лишить свежих овощей и фруктов, и что морское плавание продолжительностью в полгода вдали от суши фактически означает верную смерть.

Симптомы «морского скорбута» – цинги – были в основном общеизвестны, несмотря на то что витамин С, недостаток которого вызывает эту болезнь, еще не был открыт. Уже через полтора месяца после того, как на корабле заканчивался запас свежих овощей и фруктов, а потому питание моряков состояло исключительно из солонины и черствого хлеба, на их руках и ногах выступали мелкие черные пятна, которые, разрастаясь и сливаясь, полностью покрывали конечности, пока те не становились иссиня-черными. В то же время во всех своих суставах больной испытывал жгучую боль, особенно в ночное время, и долго не мог уснуть. Поскольку витамин С необходим для соединительных и костных тканей, для их прочности, то, если в прошлом были переломы, которые давно срослись, кости внезапно снова ломались, вызывая мучительные боли. Десны становились рыхлыми, и выпадали зубы. Из глаз и ноздрей сочилась кровь, у больного начиналась кровавая рвота. Ужасная смерть оттого, что раздувшийся мозг лопается внутри черепной коробки, была неизбежна, если только больной не получал в пищу свежие овощи и фрукты. Тогда пациент чудодейственным образом исцелялся. Именно поэтому исследователи прошлого, а также охотники на тюленей и китобои сажали фруктовые сады и овощные огороды на удаленных необитаемых землях.

Впрочем, от цинги страдали не только мореходы. У обитателей суши, лишенных свежих овощей и фруктов в рационе из-за крайней бедности или суровой и долгой зимы, развиваются те же симптомы. Капитан Масгрейв все это хорошо понимал, поэтому те двадцать картофелин, что удалось забрать со шхуны, не были съедены, а были посажены – мудрое и дальновидное решение, которое, однако, не увенчалось успехом. Все, что выросло, – это маленькие кустики в четыре дюйма высотой с горсткой клубней, немногим превосходящих по размерам горох, – настолько климат был неблагоприятным, а почва скудной. Урожай не съели, а снова оставили на семена в надежде, что на следующий сезон от них будет больше толку, если им суждено остаться здесь надолго. Семечки из двух тыкв также были посажены, но они вообще не дали всходов, попросту сгнив в земле.

Таким образом, отшельники не ели ни фруктов, ни овощей в достаточном количестве уже долгое время. Не менее важно и то, что с тех пор, как у них закончились галеты, они перестали получать с пищей и углеводы. И Масгрейв, и Райналь сообщают, что Энри, бывший коком на их шхуне, с сожалением вспоминал о ведрах, полных картофельных очисток, которые он выбрасывал за борт, расписывая, с каким наслаждением съел бы их теперь. То было естественное желание, поскольку в сыром картофеле, помимо витаминов и минералов, содержатся углеводы и клетчатка, которыми их нынешняя диета была крайне бедна.

Вопреки стремлению Райналя внести разнообразие в меню «четырьмя блюдами» из мяса морских львов и морепродуктов, их рацион по-прежнему был ограничен белками, солью и жирами. Последние были представлены тюленьим жиром. Все пятеро мучились тошнотой, головокружением, повышенной утомляемостью и непрекращающимися кишечными расстройствами. Углеводы, а не белки и жиры, питают мозг и центральную нервную систему, а посему у них появилась заторможенность в реакциях. Сердцу для нормального функционирования требуются сахара, так что, хоть сами они свою усталость приписывали очень тяжелой работе, которую им приходилось выполнять, несбалансированное питание также оказывало свое воздействие.

Несмотря на высокую калорийность съедаемой ими пищи, они теряли в весе, потому что для преобразования жиров в энергию требуется определенное количество углеводов; не получая хотя бы одной унции[14] крахмала или сахара в день, организм начинает поглощать собственные мышцы.

«Я стал тощим, как фонарный столб, меня беспокоит какая-то ненормальная дрожь и тяжелое сердцебиение, вызывающее слабость», – жалуется капитан Масгрейв.

Он относит это на счет «меланхолии», которая вполне могла быть одной из причин, но вина также лежит и на их ограниченном меню. Райналь, имеющий ответы на все вопросы, заявил, что «исключительно мясная диета» мало того что надоедает, она еще и «вредна для европейца, с детства привыкшего к смешанному питанию». В его собственном детстве мучные изделия и овощи были не менее важны, чем мясо, что типично для Франции, где рацион сельских жителей изобилует похлебками, тушеными овощами с мясом, картофелем, фруктами и хлебом. Даже Энри Форжес, выходец с беспросветно бедных Азорских островов, где каждый день был отмечен борьбой за существование, вырос на здоровой смешанной пище, состоящей из кукурузного хлеба, фруктов, сыра, молока и яиц. Масгрейв, хотя и рос в Англии – стране, которая в те времена не могла похвастаться здоровым питанием, – жил в сельской местности, где получал в пищу овощи, фрукты и злаки. Джордж Харрис, английский моряк, возможно, питался похуже, но наверняка привык к хлебу и пирогам, являющимся основой рациона английской бедноты, как и к чаю в огромных количествах, чрезвычайно популярному напитку среди представителей всех классов. Даже норвежец Алик, более приспособленный к рыбной кухне, тоже был привычен к хлебу и оладьям, овощам, фруктам и пирогам.

Движимые потребностью найти съедобную зелень, мужчины отщипывали и пробовали растения, которые росли вокруг их лагеря, рискуя отравиться или заработать несварение желудка, но все было безрезультатно. Именно тогда Райналь приметил растущее у болот растение.

«Его широкие, как тарелка, круглые листья свернуты в виде воронки и образуют розетку длинного трубчатого стебля».

Он не знал, что это растение было научно описано еще в ноябре 1840 года выдающимся английским ботаником Джозефом Гукером в ходе экспедиции Джеймса Кларка Росса, который первым изучил этот поразительный ландшафт, систематизировав его составляющие. Остров Окленд содержит «много того, что радует глаз», констатировал доктор Гукер, а также имеет «чрезвычайное множество новых видов, дающих пищу для ума». И далее он сообщал, что «Окленд снабжен естественным барьером практически непроходимой растительности: низкий лес огораживает весь берег, за лесом простирается широкий пояс зарослей кустарника, сменяющийся склонами холмов, поросшими до самых вершин травой. Более тщательное изучение леса показало, что состоит он из густых зарослей суховершинных деревьев, искривленных и прижатых к земле сильными ветрами, служащих превосходной защитой для пышного подлеска, состоящего из ярко-зеленых ажурных папоротников и нескольких видов травянистых растений с яркими цветками».

В их число входил один потрясающий вид, названный доктором Гукером Arabia polaris, который он охарактеризовал как имеющий ярко-красные листья и собранные в большие зонтики восковые цветки. Несмотря на то что растение обладает исключительно отталкивающим запахом, ученый заметил, что его с аппетитом поедают свиньи, кроли и козы, оставленные на островах предыдущими посетителями. Ныне известное под названием Stilbocarpa polaris, оно отнесено к группе мегатрав за свою способность вырастать до гигантских размеров (вплоть до шести футов) на всех субантарктических островах к югу от Новой Зеландии. Китобои и охотники на тюленей прошлого называли его капустой Маккуори и имели привычку посещать острова и запасать ее в больших количествах, чтобы, приготовив ее с сухим горохом, фасолью или овсяной крупой, употреблять варево в качестве противоцинготного средства.

Райналя чрезвычайно заинтересовал толстый белый стебель этого растения, в действительности являющийся накапливающим крахмал корневищем, горизонтально произрастающий в разломах камней и «закрепляющийся в почве множеством тончайших корешков».

Аккуратно нашинкованный, он оказался вполне съедобным. Тогда Райналь смастерил терку, сделав отверстия в куске листового железа, натер на ней некоторое количество и, начинив им пирожки, зажарил на тюленьем жиру, после чего с некоторой церемонностью подал на стол. Отведав новое блюдо, товарищи хвалили его от всей души – не потому, что это было очень вкусно. Они радовались, что было найдено растение, хоть в минимальной степени пригодное в пищу.

Вот как писал об этом Масгрейв: «Мы обнаружили корень, в больших количествах произрастающий по всему острову, который оказался отличной едой. Он превосходно заменяет картофель и хлеб, к тому же в нем много сахара».

За его сладость члены экипажа «Графтона» назвали растение сахарником.

Сладкие корневища капусты Маккуори сохранили жизнь многим потерпевшим кораблекрушение морякам, которые очень скоро сообразили, что растение следует приготовить, дабы оно стало приятным на вкус. Неожиданным побочным эффектом поедания корневищ Stilbocarpa оказалось отбеливание зубной эмали, так что даже у людей с многолетним пристрастием к жеванию табака зубы со временем становились белыми, как у детей. Важнее, однако, было то, что Stilbocarpa добавила в меню членов команды «Графтона» углеводы, хотя их организмам и понадобилось определенное время, чтобы приспособиться к перевариванию этого непривычного продукта.

Съедобными были все части растения. Но, похоже, Райналю не пришло в голову попробовать приготовить цветоножки или листья – возможно, из-за их неприятного запаха. Если бы он догадался потушить опушенный стебель, то обнаружил бы, что его вкус подобен сельдерею. Листья также можно есть, предварительно отварив их, хотя на вкус они получаются похожими на размоченную бумагу. А если бы Райналь сварил или запек корневище, то получил бы блюдо со вкусом, в точности повторяющим вареную репу, но записей о том, что он готовил его каким-то иным способом, кроме жарки, нет. Правда, из перетертых корневищ он сделал пиво.

Это было логичным поступком, поскольку среди капитанов кораблей, осознающих опасность заболевания цингой, было традицией варить противоцинготное пиво и выдавать его членам экипажа. Еще в 1753 году морской врач Джеймс Линд в своей знаменитой книге «Трактат о цинге» обратил внимание на старинный скандинавский обычай лечить страдающих цингой пациентов пивом, смешанным с настоем молодых побегов ели. Великий первопроходец Джеймс Кук запасался ими в большом количестве, прописав своим капитанам собирать побеги любых деревьев, по виду напоминающих ель, затем делать из них пиво, «вываривая три-четыре часа или до тех пор, пока кора не отойдет легко от веток, после чего вынуть ветки и хвою». Полученный отвар смешивался с мелассой (черной патокой) и суслом – настоем солода, который, перебродив, «через несколько дней делал пиво пригодным для питья».

Матросы его не любили, но питье «елового» пива вместе с употреблением в пищу самой разнообразной и непривычной растительности, собранной на безлюдных берегах, привело к желаемому результату. Когда «Индевор» пришел в Батавию (ныне Джакарта), у капитана Кука были все основания торжествовать: «За все плавание болезнь не забрала у меня ни одного человека».

В распоряжении членов команды погибшего «Графтона» не было ни сусла, ни черной патоки, но в последней и не было необходимости, потому что корневища Stilbocarpa весьма богаты сахаром. Как оказалось, без сусла тоже можно было обойтись. Как пишет Масгрейв, «натерев корневища на терке, затем отварив и дав отвару перебродить, мы получили вполне сносное пиво», которое утоляло жажду лучше воды и могло служить заменой чаю. Свежеприготовленное, оно к тому же являлось источником необходимых витаминов. Тем не менее оно чуть не привело к очередным неприятностям, так как Джордж, Алик и Энри стали подстрекать Райналя перегнать пиво для получения бренди.

«Они принялись смеяться и подшучивать надо мной», – пишет он.

Ему, таким образом, и вправду было трудно устоять перед их уговорами. Приладив одно дуло своей двустволки к носику чайника, он обернул его тканью. Затем, пока пиво кипело в чайнике, он лил на ткань холодную воду, чтобы спирт, испаряющийся первым, конденсировался и стекал в приготовленную для него емкость. Все получилось, но потом Райналь вспомнил, какой соблазн представляют собой крепкие спиртные напитки.

«Я с тревогой представил себе пагубные последствия злоупотребления алкоголем, которые раньше или позже дадут о себе знать», – записал он и немедля оставил эту затею, солгав остальным, что эксперимент не удался.

Глава 9 Повседневные заботы

Решение отказаться от попыток получить спиртное было продиктовано всем их монашеским укладом жизни, состоящим из тяжелого труда, занятий и молитв, который утвердился вскоре после того, как они вселились в построенный дом и Масгрейв был избран их главой. Необходимо было чем-то занять ум матросов, поэтому, сообщает Масгрейв, «я принял меры для поддержания среди них порядка и субординации, которые, как оказалось, благотворно сказались также и на моем собственном сознании. Они включают занятия в вечерней школе и чтение молитв, а также чтение и разъяснение Священного Писания со всем доступным мне усердием по воскресеньям».

Согласно с трактовкой этих же событий Райналем, школа была его инициативой, а не Масгрейва. Впрочем, вероятно, идея возникла спонтанно. После того как был съеден первый вкусный ужин, приготовленный Райналем в новом доме, Масгрейв предложил придумать их жилищу имя. У каждого был свой вариант, так что они написали пять имен на клочках бумаги и, свернув их, ссыпали в шляпу. Джордж Харрис, так как он был младше всех, получил почетное право достать бумажку с победившим названием. Им оказался вариант Масгрейва – Эпигуайтт, что, по его словам, на языке североамериканских индейцев значило «Около большой воды». Название было охотно принято, и с тех пор их дом, равно как и холм, на котором он стоял, стали называть этим именем.

Поскольку это занятие позволило так интересно провести время, кто-то высказал мысль, что им следует придумать другие хорошие способы коротать долгие скучные вечера. Именно тогда и возникла идея школы. Судя по описанию Райналя, эта школа в полной мере воплотила в себе дух равноправия, развивая те демократические принципы, на основе которых они выбрали Масгрейва своим руководителем. Хотя Энри и Алик не умели ни читать, ни писать, они были полны желания учиться и потому вызвались учить других португальскому и норвежскому языкам в обмен на уроки письма и чтения. Сам Райналь предложил преподавать французский язык и математику. Таким образом, как он пишет, «начиная с того вечера мы друг для друга попеременно были то учителями, то учениками. Эти новые взаимоотношения еще более нас сплотили, ставя каждого из нас то в главенствующее, то в подчиненное положение друг перед другом, и мы в итоге пришли к подлинному равноправию среди нас».

В дальнейшем к урокам они прибавили настольные игры. Масгрейв соорудил доску для игры в солитер[15], просверлив в куске дерева отверстия, и вырезал для нее колышки, а Райналь раскрасил перемежающимися квадратами извести и сажи доску побольше для игры в шахматы. Фигуры он вырезал из тонких планок, один комплект белый, другой – красный. Затем разметили и вырезали костяшки домино. После этого Райналь допустил ошибку, вырезав пятьдесят две игральные карты из страниц старого корабельного журнала, придав им жесткости пастой, изготовленной из медицинской муки, и нарисовав на них масти. Он полагал, что от них не будет вреда, поскольку ни у кого не было денег, чтобы делать ставки, но, как оказалось, Масгрейв, который совершенно не умел играть, слишком болезненно переживал поражения, и поэтому «после высказанных друг другу резких слов» Райналь бросил колоду в огонь.

Райналь пишет, что он уничтожил карты «хладнокровно, не проронив ни слова», но, так как Масгрейв не упоминает этого случая, невозможно утверждать, не вышел ли сам Райналь из себя. В общем, то была бесполезная трата драгоценной муки. После изготовления карт Райналь поделился оставшимся на дне горшка небольшим количеством пасты с Масгрейвом, и тот с грустью записал: «Я действительно никогда в жизни не ел ничего настолько вкусного». В последующие дни его преследовали воспоминания об этом вкусе, о чем засвидетельствовано в журнале: «Я был наказан за свою прожорливость».

Помимо настольных игр и вечерних занятий их досуг скрашивали питомцы. Однажды в начале марта Энри заметил симпатичную птичку, то исчезавшую, то вновь появлявшуюся из дупла в стволе дерева. Это был один из тех маленьких попугаев, которых они уже видели. Тогда они удивились – таким неожиданным показалось им присутствие попугаев на субантарктическом острове. Когда попугай улетел, Энри осторожно осмотрел гнездо, в котором обнаружились три едва оперившихся птенца. Не теряя времени, он принялся за работу и, по свидетельству Райналя, «соорудил маленькую клетку для их приема, сплетая прутья чрезвычайно искусным образом». Поймав малюток, он принес их в дом, вызвав изумление остальных. Масгрейв признался, что счел «очень странным то, что здесь вообще могут быть попугаи, и тем более поразительно, что у них теперь будут птенцы в это время года». Март в субантарктической зоне Южного полушария знаменует собой начало осени – рискованное время для высиживания яиц.

«Мы выкормили их семенами сахарника, которые сначала аккуратно размалывали, а потом смешивали с небольшим количеством жареного и порезанного на очень мелкие кусочки тюленьего мяса», – сообщает Райналь.

Один из птенцов вскоре умер, но остальные два выжили. Самец изрядно развлекал их своей способностью повторять слова. Когда оба какарики подросли, они взломали прутья своей клетки, но к тому времени птицы уже были достаточно ручными, чтобы свободно летать по дому.

Кроме того, они были совершенно избалованы. Попугаи ежедневно получали свежую ветку сахарника, полную семян. Спали же они в ногах у Энри, прямо напротив теплой печи, и возмущались, если вода в их миске, что стояла под суком, служившим им насестом, не была безупречно чистой.

«Выкупавшись в своей ванне, они сушились у огня, поворачиваясь к нему то одним боком, то другим с самым важным видом», – пишет Райналь.

После водных процедур им позволялось присоединиться к мужчинам за столом, и «Босс, так мы назвали мужскую особь, на прекрасном английском требовал свою порцию».

История эта, увы, имеет печальный конец. Энри, торопясь поставить тяжелую кадку с водой, нечаянно опустил ее на Босса, раздавив его насмерть, а «его маленькая бедная подруга умерла от тоски».

Как утверждает Райналь, именно он установил строгий распорядок в ведении домашнего хозяйства. Во время первой недели исполнения им обязанностей повара он поднимался в шесть утра и следил за тем, чтобы его товарищи вставали тоже. Он настоял на том, чтобы они поддерживали этот здоровый режим. Если другие обитатели дома роптали, он попросту объявлял, что им нужно много дров, чтобы прожить следующие сутки, и отсылал их рубить деревья.

«И вскоре они обрели полезную привычку вставать рано», – констатирует Франсуа с удовлетворением.

Огонь в очаге поддерживали и днем, и ночью, поэтому требовалось большое количество дров, лучшими из которых были «эвкалиптовые», что получались из скрученных ветвей и кривых стволов новозеландской раты из леса. Они отличались хорошим горением с выделением большого количества тепла и почти не производили дыма, однако их было крайне трудно рубить, настолько трудно, что единственный топор, имевшийся в распоряжении мужчин, затупился и иззубрился. Таким образом, перед Райналем была поставлена очередная сложная задача. Безрезультатно исходив берег в поисках камня, который можно было бы использовать как точильный, он вспомнил о блоках песчаника, что были погружены на «Графтон» в качестве дополнительного балласта. Во время ближайшего низкого отлива он залез на борт погибшей шхуны, на веревке спустился в трюм, где, ощупывая дно ногами, сумел поднять один блок и, привязав его к веревке, вытащил на палубу.

Кроме того, он нашел железный болт от рангоута, что валялся, ржавея. Раскалив его до темно-красного цвета, он молотком расплющил ему один конец, сделав из него зубило.

«Потом с помощью этого нового инструмента и молотка я придал песчанику форму точильного камня, какими пользуются точильщики ножей».

Самым сложным этапом было просверливание отверстия в центре, но, справившись и с этой задачей, он насадил камень на деревянную ось, а затем приделал к ней рукоять. Закрепленный между двумя близко растущими друг к другу деревьями около их дома, точильный камень стал очень ценным и полезным станком не только для заточки топора, но также и других инструментов.

Между тем еще один плод изобретательности Райналя сделал их жизнь существенно более цивилизованной. Прошло всего несколько недель с тех пор, как члены экипажа «Графтона» оказались на берегу, и они стали замечать свое неприглядное состояние и исходящую от них вонь. Мало того что все, будто дикари, обросли бородами и длинными волосами, так еще каждый раз, пробираясь по лесу, они цеплялись одеждой за ветки и теперь были одеты в изодранные лохмотья. И, что еще хуже, эти лохмотья смердели прогорклым жиром и протухшей кровью, вызывая у мужчин неприятные воспоминания о множестве длительных переходов, которые они совершали с окровавленными четвертями туш морских львов на своих плечах.

Проблема решалась шитьем рубах и штанов из парусины, чтобы носить их во время охотничьих вылазок в качестве защитной одежды, но с грязными вещами все равно что-то нужно было делать. От вымачивания их в ручье было мало толку, и посему, когда парни сидели кружком, хлопая на себе насекомых и хмуро глядя на иглы для починки парусов и нити из распущенной парусины, Райналь решил изготовить мыло. Его смелая идея была встречена шутками: товарищи спрашивали его, знает ли он магические заклинания, чтобы получить мыло из ничего. Тем не менее он лишь утвердился в своем намерении.

Довольно скоро у него появилась возможность приступить к экспериментам в относительном уединении. В одно ясное погожее утро Масгрейв, Джордж Харрис и Энри Форжес решили забраться на вершину горы, чтобы осмотреть оттуда окрестности и море в надежде увидеть парус. Алику Макларену нездоровилось: будучи в команде самым сильным, он чаще, чем остальные, брал на себя тяжелую работу. Райналь на эту тему рассуждает следующим образом: «Наш мужественный норвежец, всегда энергичный и деятельный, в последнее время, несомненно, чрезмерно расходовал силы, таская на себе снопы соломы, камни, дерево на наш холм, и недуг, который его мучает, вероятно, явился результатом перенапряжения. Если только не чего-нибудь хуже!»

Его страхи оказались напрасными, но Алик поступил благоразумно, решив отдохнуть, и развлекался, наблюдая, как Райналь собрал приличную кучу дров, охапку сухих водорослей, немного битых морских ракушек и все это поджег. К тому времени, когда вернулись их товарищи, уставшие и подавленные, не принеся никаких новостей о замеченных кораблях, вся куча была охвачена огнем и жарко пылала всю ночь.

«На следующее утро, – пишет Райналь, – я обнаружил изрядное количество золы».

Накануне он буравом насверлил в днище бочки отверстий, после чего установил ее на деревянные чурки. Теперь он ссыпал золу в бочку и осторожно поливал ее водой. Внизу, под бочкой, он поставил горшок, в который стекал раствор – «жидкость, содержащая соду, поташ и некоторое количество извести». Это был нужный ему щелок. Нацедив достаточное количество раствора, он добавил в него немного тюленьего жира и поставил смесь вариться. Воняло оно невероятно мерзко, но в конце процесса, вызвав всеобщее изумление, Райналь представил товарищам мыло – настоящее мыло! – которое было для них бесценным, поскольку обеспечивало как чистоту, так и здоровье.

Понедельник стал днем большой стирки, когда все вещи, что были сброшены после охотничьих походов, были тщательно оттерты, хотя пятна тюленьей крови вывести было невозможно даже после вымачивания одежды в щелоке. И обеденный, и кухонный столы были отдраены, пол добросовестно вымыт, и все это благодаря чудотворному мылу Райналя.

В субботу вечером настало время им самим принимать ванну перед очагом в обрезанной для этой цели бочке, наполненной поваром теплой водой.

Огромная часть их досуга, проводимого в помещении, была посвящена шитью и починке одежды, которая, по выражению Райналя, пребывала в «весьма своеобразном» состоянии, будучи залатанной столь обильно, что исходная ткань едва виднелась. Когда их лохмотья окончательно сносились, а запасы старой парусины подошли к концу, перед ними со всей остротой встал вопрос о новом источнике материала. Шкуры многочисленных убитых ими морских львов представлялись вполне очевидной заменой ткани, но падальные мухи всегда успевали испортить их прежде, чем те высыхали. Отшельники не желали тратить на них соль, предпочитая использовать ее для засолки мяса, но в конце концов, после многих проб и ошибок, они нашли действенный способ. Шкуры распяливали на досках мехом вниз и выскабливали внутреннюю их сторону до тех пор, пока на них не оставалось ни капли жидкого жира. Затем мужчины брали щелок и каждые несколько часов натирали им шкуры, зарабатывая себе болезненные раны на ладонях, но успешно отпугивая этим мух. Когда шкуры полностью высыхали, они чистили их песчаником, взятым с блоков балласта, очень туго сматывали их мехом внутрь и молотили до тех пор, пока рулон не становился мягким.

«Этот метод исключал повреждение меха и делал кожу достаточно мягкой», – пишет Масгрейв.

Из этих шкур они изготовили не только одежду, каждый выкроив и сшив себе полный комплект, но и сделали из них теплые лоскутные одеяла для сна.

Но это не снимало проблемы с обувью, и ее необходимо было срочно решать, поскольку все они уже сносили свои сапоги, а мокасины из тюленьих шкур, которые они делали себе взамен, никуда не годились. Райналь об этом пишет так:

«Невыделанная кожа, постоянно находясь в соприкосновении с заболоченной почвой, напитывалась влагой, становилась рыхлой, загнивала и быстро рвалась при хождении по острым прибрежным камням».

Однако найти решение этой задачи было не так-то просто. Как ранее записал Масгрейв, у них «не было коры, пригодной для дубления». Кора дерева рата была слишком тонкой и жесткой.

Тем не менее Райналь использовал именно эту кору. Очень мелко нарезав ее в огромном количестве, он варил ее в большом объеме пресной воды, затем, когда варево стало таким же темным, как хорошо заваренный чай, слил отвар в бочку. Она была выставлена за дверь, чтобы медленно выпариваться до еще более насыщенной концентрации.

«В другой бочке я приготовил раствор извести из раковин мидий, которые предварительно пережег в порошок. В эту ванну я поместил несколько шкур: самые толстые и самые тонкие, какие смог отыскать».

Замачиванием их в таком крепком щелочном растворе он надеялся вымыть из кожи жидкий жир. Вытащив шкуры через пару недель, он обнаружил, что жир превратился в некое подобие мыльной пены. Взяв несколько досок из тех, что еще были у них в распоряжении, Райналь распял шкуры, закрепив их деревянными колышками, и соскоблил с них твердый жир. Затем срезал весь мех и погрузил их в проточную воду ручья на несколько часов.

«После этого мы поместили их между досками и нагрузили сверху большие камни, чтобы отпрессовать всю известь, которая могла в них еще оставаться».

Эту процедуру повторили несколько раз, и в итоге шкуры были готовы к замачиванию в дубильном растворе. Процесс дубления обычно длится несколько месяцев, так что Райналю и его помощникам оставалось только ждать, пока раствор сделает свое дело, однако, по крайней мере, начало было положено.

Именно тяжелая работа, подобная этой, не давала им раздумывать над своей неблагополучной судьбой и впадать в уныние. Как философски отмечает Райналь, постоянное решение насущных задач «оставляло нам мало времени для размышления о наших несчастьях».

Глава 10 Cуровая необходимость

Пришел март и принес с собой шторма с дождями, снегом и дождем, а иногда с одним лишь снегом.

«Вереница бурь с запада, – пишет Масгрейв, – которые только изредка утихают, чтобы налететь снова с удвоенной силой. Мы со страхом стали ждать прихода зимы».

Их всех одолевало страшное предчувствие голода, так как в поведении их добычи произошли тревожные изменения. Теперь стало намного труднее отыскать морских львов, не говоря уже о том, чтобы застать врасплох и убить. Райналь объяснял это кочующим образом жизни тюленей, что само по себе не предвещало ничего хорошего. Масгрейв, который предполагал, что морские львы, возможно, стали опасаться и сторониться людей, ратовал за то, чтобы самки с детенышами, обитавшие в зарослях кустарника поблизости от Эпигуайтта, были оставлены в покое хотя бы на какое-то время.

Каждый раз, когда погода бывала благоприятной, отшельники садились в лодку и отправлялись на охоту у берегов и островков бухты Карнли. Третьего марта Джордж, Алик и Масгрейв обнаружили маленький остров, который Масгрейв назвал Восьмерка за его характерную форму. Этот клочок земли стал их излюбленным охотничьим угодьем. Когда они высадились на нем в первый раз, шел проливной дождь, но, по словам Масгрейва, у них уже три дня не было свежего провианта, поэтому ливень не остановил мужчин.

Их упорство было вознаграждено: здесь они встретили три стада самок морского льва, каждое из которых насчитывало по тридцать – сорок особей, и все они крепко спали, невзирая на непогоду. К тому же, по словам капитана, «среди них было множество совсем юных». Когда к ним с криками и воплями ринулись все трое с дубинками, самки тут же проснулись и стали озираться в замешательстве, затем бросились в воду, оставив на берегу своих питомцев. «Я полагаю, в десять секунд мы забили десяток щенков двух-трех месяцев от роду и одного двухлетнего тюленя».

Это было обычным делом, поскольку оставленные своими матерями детеныши становились легкой добычей.

«На протяжении февраля, марта и апреля самки бо́льшую часть времени проводят на берегу, лежа в кустах группами от двенадцати до двадцати голов там же, где собирались их детеныши, – вспоминал Масгрейв впоследствии. – По всей видимости, у них не было какого-то определенного времени кормежки в воде и они позволяли своим щенкам сосать молоко, когда тем хотелось».

Наевшись, детеныши оставляли своих матерей и играли друг с другом.

«Матери, похоже, вообще обращали мало внимания на своих детей», – пишет он.

Как и в тот день на острове Восьмерка, они легко бросили своих щенков, чтобы укрыться в воде.

Поначалу мужчин поражало столь явное отсутствие материнской заботы. Но позже они были потрясены случаем с самкой, чей детеныш был убит рядом с их домом. По словам Масгрейва, она продолжала и продолжала возвращаться в поисках своего потерянного детеныша, беспрестанно воя и не уходя в воду и, соответственно, голодая в течение восьми дней. «После первых нескольких дней ее голос стал слабее, а под конец едва слышным». Капитан думал, что она умирает, но она вернулась в море поесть. «После этого она еще больше месяца ежедневно приходила на это место и чрезвычайно скорбно выла».

Впрочем, довольно часто можно было видеть, как матери кусают своих детей, причем так сильно, что им «встречались бедные маленькие твари с чудовищно искусанной и изодранной шкурой». Как сообщает Масгрейв, обычно такое случалось во время уроков плавания. Детеныши тюленей рождаются без инстинктивного умения плавать и боятся воды настолько, что их действительно необходимо подталкивать и заставлять покинуть безопасный берег, чтобы плюхнуться в волны прибоя. Далее матерям приходится учить их, как вести себя в стихии, которая должна стать им родной. Масгрейв, которому это кажется забавным, пишет: «Мать сажает его себе на спину и очень осторожно с ним плавает, не погружаясь в воду, а бедный малыш все это время непрерывно скулит и то и дело сваливается со скользкой спины матери, и тогда он барахтается в воде точь-в-точь как маленький мальчик, который, не умея плавать, оказывается там, где не может достать ногами до дна».

Некоторое время самка терпеливо повторяет это упражнение, но потом выходит из себя и применяет насилие, поскольку иные способы принуждения не приносят результата. Людям это кажется жестокостью, но она делает все для блага детеныша.

Сочувствие к маленьким тюленям делало их убийство еще более тягостным. После того как самки ретировались в спасительную воду, их дети прятались в кусты, но затем, жалобно призывая матерей, выдавали свое укрытие. Однажды Райналь нашел малыша, который выглядывал из-под поваленного дерева, где он прятался, сбившись в кучу с еще двоими, и его огромные испуганные глаза, пишет он, «казалось, искали в нас жалости и молили о пощаде. Мы были очень тронуты и долго колебались, склоняясь к тому, чтобы сохранить им жизнь. И все же суровая необходимость заставила нас подчиниться доводам разума, а не чувствам».

Далее он пишет, что эти бедные невинные существа, пав их жертвой, «на несколько дней избавили нас от забот о пропитании».

Движимые этой прагматичной философией, Масгрейв, Джордж и Алик врезались в стаи самок и, выбрав детенышей, убивали их в тот дождливый мартовский день.

«Мы могли бы взять и больше, – продолжает Масгрейв, – но вышло так, что на Джорджа стал нападать огромный самец».

Англичанину хватило одного взгляда на мчащегося на него матерого секача, чтобы, дрогнув, бросить дубинку и в ужасе вскарабкаться на дерево. Масгрейв и Алик бросились на помощь, и, хотя они предпочли бы оставить разъяренного морского льва в покое, им пришлось его убить. «Мы бы охотно убрались с его пути, но он не оставлял нам такой возможности, – пишет Масгрейв и добавляет: – Давно уже мне не доводилось так волноваться».

В целом то была плодотворная вылазка, так как они еще добыли множество уток. На этом их удача не закончилась. Через три дня Масгрейв, выйдя из дома, увидел детеныша морского льва не больше полутора месяцев от роду. «Он сидел, дрожа, у стены дома. Я забрал его внутрь, – повествует капитан, – и некоторые хотели оставить его, но этого мы, разумеется, сделать не могли, так как его нужно было бы кормить одной только рыбой, но он даже и ее еще не ел, поэтому мы его убили. Думаю, он потерял свою мать, поскольку был довольно тощ, а в желудке у него было пусто. В общем, мы получили еще свежего мяса, – заканчивает Масгрейв практичным тоном. – Бог определенно заботится о нас, посылая нам вдоволь пищи».

Тем не менее капитан ясно отдавал себе отчет в том, что это лишь непродолжительная отсрочка. С приходом равноденственных штормов приливы и волны стали слишком высокими, чтобы выходить на лодке, и он сильно опасался разрушения останков шхуны. Наступило 12 марта – памятная дата, которая всегда была поводом для уныния.

В тот вечер Масгрейв сел за свой письменный стол с учащенно бьющимся сердцем. Вот как он сам это описывает: «Я испытывал что-то наподобие того, как будто собирался написать любовное письмо». Прошло ровно четыре месяца с тех пор, как «Графтон» покинул Сидней, и он знал, что по нему пролито за это время немало горьких слез. Встретится ли он снова со своей дорогой половиной? «О том известно одним Небесам», – пишет Масгрейв. Эти думы лишали капитана рассудка, и он признавался, что чувствует себя так, будто его изнутри пожирает огонь. «Я пытаюсь отогнать от себя эти печальные чувства тем, что занимаю себя работой как можно больше, но это совершенно не помогает».

В это время он в первый раз мимоходом упоминает некое психическое расстройство, которым страдал в прошлом. «Я чувствовал то же самое раньше, но только в связи с одним особым случаем, и это было довольно давно, – пишет он и продолжает с болью: – Лишь надежда, что я снова смогу быть полезным своей семье, поддерживает если не мое здоровье вообще, то мой дух точно. Несмотря ни на что, я постоянно молюсь, чтобы Господь поскорее избавил меня от несчастий, которые я претерпеваю».

Его непрерывно терзала мысль о том, что его семья в Сиднее, возможно, живет впроголодь, тогда как он мог не беспокоиться о собственном пропитании, зная, что сможет добыть пищи вдосталь на острове Восьмерка еще какое-то время.

Масгрейв совершил следующую вылазку на остров в пятницу, 18 марта, оставив Джорджа, чья очередь была готовить пищу и управляться по хозяйству, в Эпигуайтте, а с собой взяв Райналя, Алика и Энри. Райналь, который раньше здесь не был, с интересом осмотрел островок. Среди зарослей кустарника он обнаружил следы небольшого старого лагеря, оставленного, по всей видимости, китобоями. Судя по глубокой яме в торфе на том месте, где у них горел костер, они провели здесь не менее двух недель. Помимо того, что находка давала надежду на то, что корабль китобоев может однажды вернуться, Райналь, к огромной своей радости, подобрал оставленный предыдущими посетителями небольшой, покрытый ржавчиной напильник.

Сунув это сокровище в карман, он вернулся к остальным, занятым главным делом – поисками морских львов. Ориентируясь на крики самок, созывающих своих детенышей, они вышли на берег на краю острова, где обнаружили большое стадо кормящих своих малышей матерей. Среди них лежал старый самец. «Видимо, то был хозяин этих окрестностей, который умиротворенно взирал на веселящееся вокруг него юное поколение, – вычурно пишет об этом Райналь. – Он был похож на почтенного отца семейства, довольного своими резвящимися малыми детьми».

Этот секач поистине был древним: «Распахивая свою огромную пасть от зевоты, он демонстрировал почти беззубые челюсти, лишь несколько черных пеньков кое-где торчали из его десен».

Однако не прошло и нескольких секунд, как пришельцы с тревогой осознали, что, несмотря на свои преклонные годы, этот патриарх по-прежнему ответственно исполняет свои обязанности господина гарема. Почуяв чужаков, он приподнялся на ластах и «исторг из глубин своей широкой груди мощное долгое рычание, привлекшее к себе внимание всех самок и вселившее тревогу во всю группу».

Как обычно, пока самки мчались к воде, мужчины ринулись в охваченное паникой стадо и одним махом убили семь детенышей. Затем, как сообщает Райналь, Масгрейв, Алик и он, отдав свои дубинки Энри, схватили по две жертвы каждый, а Энри свободной рукой забрал оставшуюся. Утаскивая добычу, они прямиком побежали к своей лодке, свалили в нее туши и оттолкнулись от берега.

К их ужасу, случилось нечто такое, чего никогда не бывало раньше. Самки стали ожесточенно преследовать лодку в сопровождении своего «патриарха». В воде они передвигались с пугающей быстротой. Некоторые приблизились настолько, что принялись хватать лопасти весел клыками, и тогда мужчинам пришлось судорожно выдергивать весла из их пастей. Одна самка то и дело пыталась забраться в лодку, выпрыгивая из воды и окатывая их фонтанами брызг, пока Райналь с перепугу не выпустил в нее два заряда. Она камнем пошла ко дну, что обычно случалось, когда тюленей убивали в воде, а остальные наконец прекратили преследование. Однако охотники натерпелись страха. Дрожа, они гребли к Эпигуайтту, и ужас их был так велик, что старого секача они окрестили Королем.

В остальном экспедиция оказалась успешной. Теперь у них было вдоволь мяса, в действительности гораздо больше, чем они могли съесть прежде, чем оно пропадет.

«Поэтому мы решили засолить хотя бы половину», – пишет Райналь.

Для этого им пришлось пожертвовать частью своего запаса соли.

«Из этих семи тюленей четырех разделали и кусками сложили в пустую бочку, пересыпая слоями соли. Через несколько дней, когда они как следует пропитались солью, мы подвесили их к балкам под крышей внутри нашего дома».

Их вид вселял уверенность. По словам Масгрейва, их страхи «утихали, когда мы бросали взгляд на запас мяса, подвешенный в нашем доме». К сожалению, они не нашли способа заготовить корневища Stilbocarpa и были вынуждены выходить на их сбор по мере необходимости.

Обнаруженные ими следы предыдущих посетителей острова Восьмерка тоже воодушевляли их.

«Вне всякого сомнения, они охотились на тюленей, так как мы нашли несколько кирпичей, которые они, по всей видимости, использовали в кладке печи для вытапливания ворвани, – повествует Масгрейв. – Мы обнаружили две палатки, и, судя по состоянию земли в том месте, где у них был костер, я полагаю, что они пробыли там около недели». Хотя и невозможно было определить, сколько времени прошло с тех пор, как они покинули лагерь, капитан признавался: «Я рад видеть даже такое свидетельство посещения острова кораблями».

Находясь в столь приподнятом настроении, он решил, что пора уже им проведать их знак на полуострове Масгрейва, так что следующим погожим утром они спустили лодку на воду и пошли в том направлении. По пути мужчины удили рыбу, но каждый раз, когда им что-нибудь попадалось на крючок, собравшиеся вокруг лодки морские львы хватали их улов прежде, чем они успевали поднять его на борт. Как выяснили отшельники, морские львы быстро соображали, что к чему.

Пробираясь в бурунах прибоя, лавируя между камнями с качающимися в волнах ламинариями, они подошли к краю полуострова, и тут им открылась обескураживающая картина: флагшток, который они поднимали с таким трудом, уныло покосился, и, хуже того, самого флага не было вовсе. По всей вероятности, его сорвал лютый порыв ветра. Бутылка с тщательно составленной запиской каталась по земле. Как только безотрадный факт, что их знак не мог сообщить ровным счетом ничего ни об их обстоятельствах, ни об их местонахождении возможным спасателям, дошел до их сознания, налетела очередная буря с северо-востока. Согнувшись под сильными потоками ливня и брызгами, которые поднимал ветер, мужчины налегали на весла. Позже Масгрейв писал: «Мы гребли что было сил, настолько быстро, насколько могли тремя веслами и одним маленьким кормовым, которым действовал я, чтобы поскорее пересечь гавань».

Несколько раз их относило в сторону, но после длительной борьбы им удалось подойти к побережью гавани. Окоченевшими, сбитыми в кровь руками они втащили несколько камней в лодку для балласта, подняли парус и помчались, гонимые штормовым ветром, к дому, куда прибыли к пяти часам вечера, как раз когда стали сгущаться сумерки.

«Промокшие до нитки от дождя и брызг, мы едва стояли на ногах от голода, так как после завтрака у нас во рту не было ни крошки».

Прошло еще две недели, прежде чем они смогли вернуться к своему флагштоку, снова поставить его ровно и закрепить на нем огромный щит – четыре фута в длину и два фута шесть дюймов в ширину. На нем была нарисована буква «N», сообщающая проходящим кораблям, что потерпевшие крушение находятся к северу от этого знака.

«К щиту я также прикрепил бутылку с запиской, в которой сообщалось, где нас искать, и давались кое-какие инструкции по прохождению гавани, – пишет Масгрейв. – На тот случай, если у заметивших знак не будет возможности послать лодку к берегу за бутылкой, буква «N» укажет им направление, и, когда они обогнут мыс, мы их увидим и я доберусь до корабля как можно скорее».

Впрочем, уже через несколько дней вернулось осознание того, что даже самые бесстрашные китобои едва ли появятся у островов раньше октября – начала субантарктической весны, и отшельников вновь охватило уныние.

«День становится все короче, – записал Масгрейв 10 апреля, – нас ждет долгая мрачная зима с ее штормами без малейшей надежды вырваться отсюда. Как оставленные мною мои дорогие смогут справиться с нуждой, в которую я их вверг своим безрассудством и самонадеянностью, я боюсь даже думать. – В волнении разбрызгивая чернила из тюленьей крови, он восклицает: – Боже! Если бы только они были здесь со мной, насколько я был бы более счастлив, чем сейчас. Ведь у меня есть хорошее жилище и сколько угодно еды. И я бы тогда знал, по крайней мере, что все эти блага есть и у них, а так я не представляю, до какой степени доходят их лишения».

Эпигуайтт и вправду стал уютным жилищем, потому что в конце концов дом был полностью обшит соломой. То была очень утомительно долгая работа, причем весьма трудоемкая, поскольку в большой степени зависела от погоды, так как нельзя было привязывать солому к стенам под проливным дождем или при сильном ветре. И только в воскресенье, 27 марта, через два месяца после начала работы, Масгрейв смог с радостью записать в своем журнале, что они наконец закончили обшивку стен дома.

«Было израсходовано 5000 вязанок соломы весом фунт каждая, – сообщает он. – Таким образом, общий вес соломы на стенах дома составляет около двух тонн с четвертью».

Крышу они не стали крыть соломой, ограничившись двумя слоями парусины, что не сказалось на конечном результате, который он характеризует так: «Довольно тепло и уютно».

Они очень вовремя управились, потому что погода сильно испортилась как раз с того дня. Бури сменяли одна другую, сопровождаясь громом, молниями и внезапно оглушающими лавинами, когда целые скалы обрушивались – яростный прибой расшатывал их каменные основания. В глубине острова также происходили обвалы, целые склоны сползали под натиском потоков дождя и тяжестью снега. Тревожась за свой дом, отшельники радовались, что построили его на вершине холма – слава Богу! Лес вокруг Эпигуайтта был быстро сведен на дрова, однако между домом и берегом они предусмотрительно оставили полосу деревьев, которая прикрывала бы их шелестящий, трепещущий соломой дом от сильных, непрерывно дующих ветров.

«Ураганный ветер тряс, гнул, корежил деревья, срывая с них листву, которой не хватало цепкости удержаться на ветвях, и гнал облака изодранных, иссушенных листьев в сторону гавани, покрывая ими воду», – пишет Райналь.

Порой ветер так высоко и сильно швырял брызги прибоя, что обитатели Эпигуайтта слышали, как они осыпают их парусиновую крышу.

Дополняя рев бури, громовые раскаты и треск ломающихся ветвей, издали доносился жуткий и непонятный вой, напоминающий собачий лай. Поначалу мужчины думали, что это, возможно, как-то странно свистит ветер, но бушующая буря не позволяла проверить их предположение. Однако к 12 апреля запас свежего мяса подошел к концу, и им пришлось выйти из дома, несмотря на ужасную погоду.

Первыми ушли Алик и Энри, но, пока Райналь и Масгрейв собирались выйти за ними следом, вбежал запыхавшийся Энри.

– Собаки! – выдохнул он. – Два пса на берегу!

– Что? – воскликнули они.

Поначалу повар-португалец не мог говорить дальше, восстанавливая дыхание. Затем он описал, что видел.

«Одна собака – хорошая овчарка, – записал Райналь. – Белая с черным длинным лохматым хвостом. Другая, поменьше, похожа на смесь бульдога с мастифом».

Алик остался на берегу, чтобы приглядывать за ними и пытаться подманить их поближе, если получится. Схватив веревку и кусок солонины для приманки, Райналь и Масгрейв поспешили вслед за Энри, но к тому времени, когда они пришли на берег, собак там уже не было. Алик сообщил товарищам, что пытался подкрасться к ним ближе, но, как только он зашевелился, они скрылись среди деревьев.

Мужчины были страшно расстроены и подавлены. Кроме того, что собаки могли бы стать им хорошими компаньонами, они после обучения существенно облегчили бы им охоту.

«Я видел их следы, – пишет Масгрейв, – и меня радует то, что они видели собак. Судя по тому, как их описали парни, я думаю, это были овчарки».

Неподалеку мужчины обнаружили труп детеныша тюленя, вероятно убитого собаками. Потом они еще не раз слышали их лай вдали, но на глаза они больше так и не попадались. Кроме того, хотя они много раз видели следы свиней, самих свиней они также не встречали. Создавалось впечатление, что и собаки, и свиньи старательно обходили стороной Эпигуайтт и его обитателей, как будто, подобно морским львам на острове Восьмерка, в потерпевших крушение они увидели своих врагов.

Глава 11 Врата ада

«Воскресенье, 1 мая 1864 года, – пишет капитан Масгрейв. – Очередной месяц нашего заточения начинается дурной погодой».

Предыдущие три дня были отмечены ужасающим штормом с чудовищными шквалами, градом и дождем, но перед этим погода стояла достаточно ясная, чтобы охотники смогли посетить остров Восьмерка, который к тому времени, похоже, остался единственным местом, где собирались морские львы.

Им снова пришлось иметь дело с Королем, но он за это время успел привыкнуть к людям до такой степени, что между ними сложился своего рода негласный договор. Если они не трогали его и его гарем, атакуя другие группы морских львов, он на них не нападал, а только лишь презрительно наблюдал за пришельцами, в то время как его жены и молодняк удирали и прятались в воде либо в кустах. Алик, Энри и Джордж тоже стали относиться к нему спокойно и даже чрезмерно безбоязненно, по мнению капитана Масгрейва, который слышал, хотя и не непосредственно, что парни дразнили старика.

Заметив, что Король не любит нырять в воду, когда его шкура была сухой, они довели его до того, что он нехотя спустился к краю воды. Там он, однако, остановился и принялся лениво почесываться. Они продолжали донимать его, пытаясь заставить плюхнуться в воду, но он победил в этом психологическом противостоянии, чем Масгрейв был весьма удовлетворен. Он не желал беспокоить тюленей на острове Восьмерка без крайней необходимости, и в его журнале появилась запись относительно охоты: «Поскольку меня тогда там не было, я полагаю, парни хотели немного развлечься, что стоило бы им выговора, если бы я там присутствовал».

Вероятно, парни заслуживали любых развлечений, которые только могли найти, учитывая мрачное будущее, которое их ожидало, но Масгрейв снова погрузился в депрессивное состояние. Мало того что сама по себе мысль о надвигающейся зиме приводила в уныние, скоро исполнялось полгода с тех пор, как они вышли из Сиднея, а также приближался его день рождения.

«Вторник, 10 мая 1864 года, – начинает он очередную запись в своем журнале. – Уже несколько дней я себя не очень хорошо чувствую. Сегодня у меня была жуткая головная боль, но поскольку она уже прошла и в воскресенье я, вопреки обычаю, не писал, то сегодня вечером я уделю этому немного времени. К тому же сегодня мой день рождения (тридцать второй). Несколько лет назад я взял себе за правило в этот день распивать бутылку хорошего старого портвейна за здоровье своей матери».

В тот раз ему пришлось произносить тост в ее честь, довольствуясь кружкой с пивом из сахарника.

«Оно не очень хорошее, но все-таки лучше, чем просто вода».

За окном, по его словам, дул сильный северо-западный ветер с дождем, что помогало ему быть в должной степени признательным за те блага, которыми он был наделен. Масгрейв сидел возле очага с жарко потрескивающим огнем в теплом удобном доме, построенном им со своими людьми, переваривая ужин из зажаренной свежей тюленины… совершенно не подозревая, что в двадцати милях к северо-западу от уютного Эпигуайтта большой шотландский корабль «Инверколд» с прямым парусным вооружением напоролся килем на рифы у острова Окленд, растеряв свой экипаж в ледяной мгле ночи.

888-тонный «Инверколд», направлявшийся в Южную Америку, вышел из Мельбурна 3 мая 1864 года; он совершал второй переход своего первого рейса с экипажем в двадцать пять человек и без пассажиров. Поскольку судно предполагалось загрузить в Кальяо удобрениями, то оно шло ничем не нагруженным, кроме балласта, и было достаточно легким, чтобы плохо слушаться руля. А его железные мачты и стальная оснастка вместо дерева и канатов, что в то время было обычным явлением, впоследствии сыграли свою губительную роль.

Когда судно покидало Мельбурн, стояла ясная погода, но в первую ночь порывистый ветер принес ливень со снегом. Тем не менее на корабле все шло своим чередом, первым делом, среди прочего, на кат-балках был поднят якорь и закреплен на баке, затем убраны якорные цепи. Это записал двадцатитрехлетний матрос Роберт Холдинг, который подобно Франсуа Райналю провел несколько лет на австралийских золотых приисках, где зимой занимался старательством, а летом управлял паровой молотилкой. Холдинг был прирожденным странником, но теперь его целью было возвращение на родину, в Англию.

Большинство других матросов, выходцев из шотландского Абердина, были ему чужаками. Он знал имя капитана корабля Джорджа Далгарно, его первого помощника Эндрю Смита и второго – американского морехода Джеймса Махони, получившего эту должность на следующий день после отплытия из Австралии. Он знал о них совсем мало, и 10 мая, как следует из его рассказа, ему стало открываться очень многое.

Северо-западный штормовой ветер гнал корабль юго-восточным курсом сквозь плотную завесу дождя и снега. В четыре часа пополудни они, судя по данным навигационного счисления[16], были недалеко от Оклендских островов. По распоряжению капитана Далгарно были дополнительно высланы люди для удвоения числа дозорных, которые, щуря глаза, высматривали в пелене снега и тумана малейшие признаки опасности. В 19.40 впередсмотрящие крикнули, что прямо по курсу земля, и капитан Далгарно отдал приказ первому помощнику, Эндрю Смиту, лечь на правый галс, предполагая, что в поле зрения появилась юго-западная оконечность острова Адамс. Однако он катастрофически ошибся в подсчетах на двадцать миль, ибо земля, замеченная дозорными, являлась северо-западным мысом острова Окленд. Не подозревая этого, Далгарно повел корабль к одному из самых опасных побережий в Мировом океане, которое через тридцать лет другой мореход назовет «Вратами ада».

Рулевой навалился на штурвал, матросы потянули тросы, поворачивая паруса, и судно в бушующей тьме легло на южный курс. Далгарно и Смит были полностью уверены, что теперь судно пройдет стороной остров Адамс, но уже через несколько секунд дозорные закричали что есть мочи: «Земля!» По свидетельству первого помощника, «прямо по курсу опять была замечена земля».

Из моря поднимались высокие скалы. Глядя на них с ужасом и растерянностью, Смит слышал быстрые выкрики капитана, отдающего приказы брасопить[17] и разворачивать корабль в восточном направлении. В потоках низвергаемого бурей ливня со снегом корабль снова развернулся. Затем взяли севернее, одновременно форсируя[18], насколько было возможно, всеми парусами «в расчете проскочить между малым островом, который был первым замечен, и более крупным». «Однако, – продолжает Смит, – там оказалось множество скал и рифов, и мы понимали, что это очень опасно, но шли дальше, надеясь благополучно миновать этот пролив, так как знали, что другого пути выбраться отсюда не было, учитывая направление ветра. Было темно, шел проливной дождь, дул ветер ураганной силы, шли огромные волны, и любой, кто знает о том, как легкий корабль может быть выброшен на наветренный берег, поймет наши ожидания столкновения каждую минуту».

Кроме всего прочего, матросы к тому времени были сильно утомлены. По меньшей мере они уже два часа то и дело тянули жесткие стальные тросы. От дозорных поступило очередное предупреждение о замеченных бурунах над подводными рифами, и капитан Далгарно отдал приказ привестись круче к ветру, но в итоге корабль потерял скорость. Его судьба была предрешена: «Инверколд», захваченный северо-западным штормовым ветром и волнами, неумолимо сносило в сторону одного из опаснейших в субантарктических водах побережий, известного своей неприступностью и крутизной.

Прервав работу, Холдинг смотрел на него с нарастающим ужасом. До берега оставалось всего три сотни ярдов, и это расстояние сокращалось с каждой накатывающей волной. Внезапно из воды показались белеющие пеной рифы, а из завесы дождя и снега выступила вереница черных скал. Кругом кипели буруны. На корабле началась паника. Капитан крикнул, чтобы в воду опустили лот, однако «Инверколд» был уже так близко от скал, что верхушки высоких мачт – бом-брам-стеньги – ломались о нависающие каменные выступы. Озираясь в отчаянии, Роберт Холдинг увидел рыдающего помощника капитана, в то время как второй помощник что есть мочи кричал бессмысленные команды рулевому: «Привестись к ветру! Привестись к ветру! Привестись к ветру!» Затем он услышал приказ капитана бросить якорь. Якорь, который несколько дней назад был зафиксирован на баке.

Грохотал прибой, неистово завывала буря. Шлюпки все еще были привязаны на палубе, и Далгарно завопил, обращаясь к Холдингу, чтобы тот рубил веревки, освобождая их. Однако минута, которую капитан Далгарно позже назовет роковой, наступила. С продолжительным глухим треском «Инверколд» напоролся на рифы, и больше приказов слышно не было.

Бушприт был свернут. Судно поднялось на гребне волны и рухнуло вниз. С хрустом, от которого защемило в груди, проломился киль, и балласт высыпался в воду. Изувеченный корабль подскочил и завалился набок, и, как записал Далгарно, «ужасное сотрясение отправило обе[19] наши мачты за борт». Три железные мачты и стальные снасти последовали за балластом на морское дно, увлекая за собой все паруса и канаты, которые могли бы, в противном случае, быть использованы на берегу для сооружения укрытия.

Останки «Инверколда» разваливались на глазах. Когда Холдинг, вцепившийся в корму с пятью другими матросами, взглянул за борт, бушующие воды между рифами и берегом были полны обломками и барахтающимися людьми. Очередная тяжелая волна сотрясла корабль. Он повернул голову, и, к его ужасу, из пяти его товарищей остались лишь двое. Затем на то, что еще оставалось от кормы, накатила очередная волна, и теперь Холдинг остался один.

Следующая волна, которая смыла самого Холдинга, понесла его на своем высоком гребне к берегу. Шатаясь, он выбрался на берег, отчаянно призывая остальных и боясь, что выжил только он один. Из ледяной тьмы ему ответили голоса других, и немногочисленные спасшиеся, сгрудившись, стали дожидаться конца этой страшной ночи.

С рассветом они принялись собирать самые длинные доски, что могли найти, и сооружать из них некое подобие шалаша возле углубления в скале. Из полумрака послышались еще голоса, и к ним присоединились другие выжившие. Все они забились в шалаш, пытаясь хоть немного согреться. Когда окончательно рассвело, с помощью переклички было установлено, что спаслось девятнадцать человек: десять матросов, капитан, двое его помощников, кок, боцман, стюард, столяр и два юнги.

Промокшие до нитки, все они были в ссадинах и синяках. Большинство, включая капитана и первого помощника, сбросили сапоги, тянувшие их на дно, после того, как волны смыли их с останков корабля, и теперь окоченевшие босые ноги были изранены и кровоточили. В отличие от остальных, Далгарно и Смит уберегли свои толстые шинели. Странное зрелище являл собой кок, так как перед самым крушением корабля он ушел в свою каюту и на ту одежду, что была на нем, надел на себя все лучшее, что имел. Теперь, как отмечает Холдинг, он был настолько стеснен отяжелевшей мокрой одеждой, что едва мог пошевелиться.

Трудно представить себе нечто более гнетущее, чем то, что они видели вокруг себя. Вопрос, не повезло ли погибшим больше, чем выжившим, возникал в голове у каждого из них. Узкий, изогнутый в виде подковы берег, на котором они ютились, ограждал почти вертикальный утес, возвышающийся над их головами более чем на три сотни футов. С отвесной гранитной стены низвергались потоки воды, разбиваясь в пыль прежде, чем достигали нагромождения камней у моря. Хотя спасшиеся и не были обречены на муки жажды, так часто выпадавшие на долю потерпевших кораблекрушение моряков, но вода, которую они черпали из лужиц среди камней, была илистой и мерзкой на вкус.

Лишь часть кормы корабля все еще виднелась среди волн. Все вокруг: и поверхность воды, и скалы – было усеяно деревянными обломками. Помимо кожистых, похожих на змей водорослей и птиц, с криками круживших высоко в небе, здесь, казалось, не было никакой иной жизни – ни моллюсков, ни рыбы, ни уж точно тюленей.

Перерыв водоросли у края воды в поисках съестного, выброшенного волнами на берег, они собрали только пару фунтов размокших галет и примерно столько же соленой свинины.

К счастью, у них оказались спички – два коробка, один был у повара, другой – у стюарда, так что вскоре им удалось разжечь костер. Правда, по свидетельству Холдинга, повар, пытаясь высушить оставшиеся у него спички, по неосторожности все их сжег. Эндрю Смит, помощник капитана, попытался проделать то же самое со вторым коробком, который повторил бы судьбу первого, если бы Холдинг не выхватил его и не сохранил. После моряк отказался их вернуть. К нему уже приходило понимание, что выжить в этих испытаниях он сможет, только полагаясь на собственную находчивость.

Вместо того чтобы отдать приказ начать поиски укрытия и пропитания, как и подобает командиру, капитан Далгарно, по всей видимости, впал в прострацию. В результате они провели на берегу пять суток, из которых самыми тяжелыми, пожалуй, были ночи. Их убежище, которое занимало площадь всего лишь пять на восемь футов, вмещало девятнадцать человек только в том случае, если они громоздились друг на друге, что приводило к стычкам и мучительным судорогам. В это время, хотя поначалу на это никто не обратил внимания, они заразили друг друга паразитами – платяными и головными вшами. Где-то вдали слышался зловещий собачий вой, и они решили, что это спасся ирландский сеттер капитана.

Дневное время было занято утомительно-бесконечными поисками пищи. Несколько найденных маленьких моллюсков были немедленно проглочены, пока их не отняли другие. Некоторые пытались есть толстые, подобные резине водоросли ламинарии. Другие отрывали части от растений Stilbocarpa, что росли в трещинах скал, и, обнаружив, что сахаристые корневища съедобны, радостно их грызли. Останки «Инверколда» окончательно скрылись под водой, оставив жуткий труп одного погибшего члена экипажа повисшим на торчащих обломках, до которых невозможно было добраться. Они уже нашли тела других пяти утонувших моряков и стащили с них одежду. Все они вздохнули с огромным облегчением, когда труп того шестого свалился с рангоута и им не пришлось больше на него смотреть. Впрочем, когда разлагающееся тело было вынесено на берег, они сняли одежду и с этого мертвеца тоже. После этого, отдав вещи тем, кто в них нуждался более других, они оставили останки в расчете на то, что их смоет прилив или сожрут падальщики. И действительно, как и остальные пять трупов, этот тоже вскоре исчез.

Теперь главной целью было выбраться на скалу. Узкая расщелина поднималась под углом, и четверо, в числе которых был мужчина по имени Тэйт, решили взобраться по ней наверх, если получится. Все остальные наблюдали за ними, пока те не скрылись из виду, и, поскольку они не вернулись, заключили, что их товарищи достигли цели. Трое из них появились на следующий день и рассказали, что добрались до вершины, поросшей травой, где видели следы овец. А Тэйт, сообщили они, свалился на камни.

«Что ж, – заявил Холдинг, опытный золотоискатель, – если на этом острове есть овцы, сегодня у меня будет что постелить под себя на ночь и кусок баранины на ужин».

Не теряя времени, он принялся взбираться по скале и обнаружил, что Stilbocarpa достаточно прочно укоренилась в трещинах камней, чтобы при восхождении держаться за эти растения руками. Взбираясь, Холдинг слышал голоса тех, кто лез следом за ним, но, когда наконец выполз на вершину и, поднявшись на ноги, огляделся вокруг, оказалось, что он был один. Ледяной дождь лил на него сверху, напитывая одежду, и ему приходилось щурить глаза, чтобы осмотреть окрестности.

Первым делом он глянул вниз. Море под ним было относительно спокойным. Он ясно различал рифы, на которых разбился «Инверколд», но отсюда не было видно ни берега, ни лагеря, так как их от его взгляда скрывала скала, на которую он только что забрался. Затем он окинул взором поросшее травой плато, расстилавшееся перед ним. Высокие неприступные горы на юге прятали свои вершины в облаках. Далеко позади них – правда, Холдинг не знал об этом, – на другом краю острова, расположилось уютное пристанище Эпигуайтт. Он обернулся к северу, и та сторона показалась ему более привлекательной, так как холмы там, хотя и поросшие труднопроходимым кустарником и высокой густой травой, были невысокими. С того места, где он стоял, было видно даже северо-восточное побережье, где он заметил две большие бухты за холмами, чьи склоны спускались к воде гораздо более поло́го, чем скала, на которую он только что залез. Их вид как будто обещал пищу и укрытие.

Пружинистый торф под его новыми сапогами, купленными в Мельбурне, все больше раскисал под дождем, превращаясь в болото. Следы, о которых говорили его предшественники, были отчетливо видны, и он решил, что оставлены они свиньями, а не овцами. Было уже слишком поздно возвращаться, и Холдинг нашел в камнях расселину и забился в нее, чтобы переждать, дрожа от холода, ночь, которой, казалось, не будет конца. В это пору года ночи длятся пятнадцать часов, и все это время его хлестал холодный ливень.

Наконец занялся рассвет. Холдинг слез со скалы вниз к остальным, где выяснил, что трое из них отсутствуют, отправившись на разведку самостоятельно. Тем временем вернулся Тэйт, тот, который свалился, но его речь была совершенно бессвязной. Холдинг рассказал остальным о том, что ему довелось увидеть, и подробно описал восточный берег острова с его обнадеживающего вида бухтами. В конце концов остальные решили, что было бы неплохо туда добраться. Тэйт был не в состоянии лезть наверх, поэтому его оставили вместе с добровольцем, который бы присматривал за ним, пока тот не помрет.

Холдингу понадобилось немало времени, чтобы помочь всем залезть на скалу, но в итоге все они выбрались наверх, где к ним бросились те трое, что ушли раньше, и с радостью рассказали, что поймали маленькую свинью, загнав и навалившись на нее. Притом что печенку уже съели в сыром виде, остаток туши они принесли с собой. Наскоро сделав ограждение от ветра, разожгли костер.

«Мы не стали ее долго готовить, боясь, что она ужарится», – сообщает Эндрю Смит.

Некоторые попадали на землю и подобно животным ловили языком капающую кровь. Привлеченный запахом дыма костра и жареного мяса матрос, что вызвался остаться с Тэйтом, присоединился к ним. Он сказал Эндрю Смиту, что Тэйт мертв, но Холдингу признался, что это неправда. После того как они ушли, ему стало страшно, сказал он, и, решив, что выжить он сможет только в том случае, если будет с остальными, залез вслед за ними на скалу.

Холдинг не стал его осуждать, соглашаясь с тем, что им действительно лучше держаться вместе. Тем не менее уже на следующее утро кок и еще трое матросов ушли сами, сказав, что хотят добыть еще свиней. Капитан Далгарно и оба его помощника, Смит и Махони, никак не стали их удерживать, видимо впав в апатичное состояние. Холдингу ничего не оставалось, как взять на себя обязанности руководителя перехода через остров к восточному берегу. Продвигались они довольно медленно, так как большинство были босы и многие уже сильно ослабли.

По-прежнему лил дождь, в то время как температура воздуха опустилась почти до нуля. Растянувшейся вереницей они мучительно тащились по заболоченному плато, а Холдинг переходил от первых к последним и обратно, стараясь подбодрить товарищей по несчастью. Он мог рассчитывать только на силу своего убеждения: будучи всего лишь рядовым матросом, он не имел власти заставить их следовать своим приказам. Когда стало смеркаться, ему уже не удавалось уговорить бредущих в беспорядке людей сделать хотя бы еще один шаг. Позже он с горечью вспоминал, что до берега, сулившего им пристойное укрытие, оставалось всего-то около пары сотен ярдов.

Пока Холдинг пытался разжечь костер в высокой мокрой траве, охотники на свиней вернулись с пустыми руками и без кока. Они сказали, что он уселся на землю и отказался идти дальше. К тому времени было уже слишком темно, чтобы отправляться на его поиски, и за ним послали двоих парней только на следующее утро, пережив очередную ужасную ночь, которую они провели под дождем, прижавшись друг к другу. Впрочем, они очень скоро вернулись и сообщили, что кока не нашли. Холдинг не стал их снова посылать, так как бедняга, скорее всего, умер от переохлаждения. Мало того что он уже неделю терпел жуткий холод и сырость, недоедал, а то и вовсе голодал, его руки и ноги к тому же были скованы множеством слоев тесной одежды.

На завтрак одни стали вырывать корневища Stilbocarpa, другие пытались жевать траву. Холдинг принялся их уговаривать снова отправиться в путь, но с каждым часом люди становились все слабее и упрямее. Позже, размышляя об этом, он написал: «Возможно, будь мы лучше друг с другом знакомы, все было бы иначе».

Их не связывали товарищеские отношения, никто из них не знал имен всех остальных. Кроме того, он был в более выгодном положении, как Холдинг признает в дальнейшем, потому что предыдущим летом хорошо питался в Австралии, в то время как другие матросы, нанятые на «Инверколд» в Абердине, уже много месяцев жили на ограниченном корабельном пайке. Тогда он пошел вперед и принялся рубить кустарник, чтобы им было легче идти, но, когда он оглянулся, большинство из них просто лежали в траве. Офицеры приказывали двум юнгам, Лиддлу и Лэнсфилду, носить им воду из протекающего неподалеку ручейка, предпочитая пить ее из ботинок парней, нежели сходить за ней самостоятельно.

Через три дня, минувших подобным образом, терпение Холдинга лопнуло. Оставив группу безвольных людей в траве у древнего нагромождения камней, он отправился к их первоначальному лагерю посмотреть, не выбросило ли море на берег что-либо полезное за это время. С ним пошел боцман, крепкий невозмутимый старик. Они поразились, насколько быстро им удавалось двигаться, не будучи обремененными остальными, – полмили до края скалы над лагерем на берегу показались им не более чем прогулкой. По пути они наткнулись на труп кока, но, не имея инструментов, чтобы вырыть ему могилу, они лишь прикрыли его травой и отправились дальше.

Спустившись со скалы на берег, они нашли Тэйта там, где его и оставили. Он был тоже мертв, и его тело разлагалось. Подтащив труп к скале, мужчины забросали его ветками кустарника, затем стали рыться в выброшенном на берег мусоре, надеясь найти что-нибудь съестное. В результате они нашли два куска протухшего мяса неизвестного происхождения.

Безо всякого отвращения, не колеблясь ни секунды, они разожгли костер, пожарили и съели его.

«Оно было настолько прогнившим, что не держалось на вертеле и его было трудно жарить, – записал Холдинг и мрачно прибавил: – Остальное легко представить».

На следующий день, около полудня, к ним примкнули еще четверо, оставив прочих у кучи камней. Вскоре кто-то из них увидел тушу свиньи с корабля, застрявшую под большим камнем. Холдинг подобрался к ней, взял за ноги и потянул, и нижняя часть туши осталась у него в руках, оторвавшись от остального с мокрым хлюпаньем.

«Съели ли мы ее? – спрашивает он и сам отвечает: – Разумеется».

Ввиду того, что в этой части побережья не было ни морских львов, ни морских котиков, следующий чудовищный шаг напрашивался сам собой. Мысль о том, что им следует бросить жребий, кому умирать первым, чтобы спасти остальных, высказал боцман. Холдинг возмущенно воскликнул, что он ни в коем случае не убьет и не станет есть другого человека, но тут же осознал, что иначе убийство будет совершено без всякого жребия и наиболее вероятной его жертвой станет он.

В ту ночь он был слишком напуган, чтобы спать, и, как только рассвело, поднялся, чтобы уйти. Предложение одного из матросов, которого звали Большой Петер-голландец, пойти вместе с ним Холдинг поспешно отклонил, понимая, что один удар по голове, когда он отвернется, положит конец его существованию. Холдинг вскарабкался на скалу настолько быстро, насколько смог. Там он помчался по поросшему травами плато в страхе за свою жизнь.

Глава 12 Лишения

«Быстро приближается зима, остро ощущается холод, – пишет Райналь. – Тюлени встречаются все реже и реже, и будущее представляется нам совсем не в радужных тонах. Из-за горизонта уже грозно встает призрак Голода, и с каждым днем он приближается гигантскими шагами. Если бы только погода не была такой суровой! Мы могли бы по-прежнему устраивать свои разведывательные вылазки. А так мы лишь изредка совершаем походы в водах бухты».

Последние несколько дней были определенно странными. 15 мая Масгрейв записал, что стоит «чрезвычайно изменчивая и необыкновенная погода», какой раньше ему не доводилось видеть. Ветер дул со всех сторон, и один час могло быть тихо, а в следующий налетал ураганный ветер, только что сияло солнце – и вот уже льет дождь, сыплется снег, «как правило, в сопровождении густого тумана». Температура в полдень опустилась до 34 градусов по Фаренгейту, близко к точке замерзания, однако мороза не было.

Рано утром в тот день случилось еще одно странное явление: изумленных обитателей Эпигуайтта разбудило землетрясение. Оно сопровождалось шумом, подобным грохоту сотен колесных повозок, и было настолько сильным, что из очага вылетали горящие головешки.

«Мы окаменели от ужаса», – честно признается Райналь.

Слишком испуганные, чтобы снова уснуть, они просидели до рассвета, читая Библию для укрепления духа.

Их положение усугублялось тем, что сильный ветер и дождь зачастую вынуждали их все время ютиться в помещении, за исключением необходимых выходов за водой и дровами, делая невозможными вылазки на охоту.

«Погода неустойчивая, но по большей части холодно и сыро», – записал Райналь 20 мая.

Температура держалась примерно на три градуса ниже точки замерзания в тени, а по ночам опускалась еще ниже. «В тени! Что за насмешка! – восклицает он, ибо солнце стало редким гостем и выглядывало из-за плотных туч только один-два раза за неделю. – И что это за солнце! Такое бледное и холодное!»

Как и остальные члены экипажа «Графтона», он жаждал увидеть голубое небо, страдая от «своего рода давящей тревоги, порожденной нескончаемым монотонным биением волн о берег всего в нескольких шагах от дома, дополняющим не менее постоянный шорох ветра в близлежащих деревьях». Райналь признавался: «Этот шум ежесекундно напоминал нам о нашей тяжкой участи».

Будучи столь зависимыми от морских львов в вопросе питания, они изрядно нервничали по поводу сезонных изменений в поведении животных, поскольку не знали, чего ожидать дальше. Пятимесячные детеныши уже научились плавать и теперь ныряли в воду, вместо того чтобы бросаться наутек в лес, отчего охота на них стала не менее трудной, чем загон и убой взрослых особей.

Однако худшее их ожидало впереди.

«Понедельник, 23 мая, – пишет Райналь. – Земля укрыта толстым снежным одеялом».

Воцарилась необыкновенная тишь. Когда окончательно рассвело, бухта была гладкой как зеркало, а воздух – абсолютно прозрачным. Потом совершенно внезапно вода в бухте Карнли взволновалась и повсюду туда-сюда стали энергично плавать стаи морских львов, иногда выпрыгивая из воды подобно морским свиньям[20].

Отшельники бросились на берег, осознавая ужасающую правду. Их главный «источник ежедневного пропитания, источник существования», как сокрушенно пишет Райналь, направлялся в открытые воды, где морские львы всю зиму будут проводить светлое время суток. Объятые паникой, мужчины побежали к лодке и как оглашенные стали грести к Восьмерке в надежде застать там хоть несколько животных, отставших от основной массы, но остров был пуст. Их охватило отчаяние.

«Перед нами открывалась перспектива многих месяцев нужды, многих месяцев страданий. Как мы их переживем?» – горестно вопрошает Райналь.

Масгрейв высказал справедливую догадку, что тюлени перешли в воду, потому что там теплее, чем на суше, и что они станут возвращаться на берег каждый раз, когда будет выглядывать солнце, но через неделю и он был вынужден признать, что дела их плохи. Мало того что из окрестностей исчезли тюлени, так еще на берегах на три мили вокруг от их дома не стало мидий. А из-за скверной погоды и сокращающихся с приближением зимы дней – «световой день составлял только восемь часов» – они не могли уходить на дальний промысел.

«Теперь нам придется подтянуть пояса, – продолжает Масгрейв, – и я очень боюсь, что мы будем вынуждены голодать до окончания зимы».

Чаще всего погода не позволяла им чего-то большего, нежели выйти за дровами, что было делом первой необходимости, поскольку, сообщает капитан, ежедневно они сжигали их столько, сколько вмещает телега. Это значило, что они вынуждены были питаться солониной и корневищами, не имея даже пива из сахарника, которое теперь заменяла обычная вода, потому что, признается он, «оно у всех нас вызывало брожение в кишках». В довершение всех их проблем у Райналя воспалился палец, а Алик слёг с вывихнутым коленом.

Позже, 11 июня, их дела несколько улучшились. Райналь сообщает, что, хотя было очень холодно, солнце наконец выглянуло, а море стало более или менее спокойным. Как с радостью отмечает Масгрейв, палец Райналя, который так сильно нарывал, что думали об ампутации, теперь уже заживает, а поврежденное колено Алика беспокоит его меньше. То была редкая возможность отправиться на охоту. Оставив Энри приглядывать за Эпигуайттом, остальные отчалили на рассвете, прихватив с собой котел с тлеющими углями и кусок парусины на тот случай, если они не успеют вернуться до конца короткого дня и им придется заночевать на берегу.

Они направились в Западный пролив, где обнаружили маленькую укромную бухту. Высадившись на берег, они с удивлением и радостью нашли там еще следы предыдущих посещений: участок, расчищенный от деревьев явно человеком с топором, полусгнившие остатки двух шалашей, кучу оставленных кирпичей. Позавтракав дичью, которую они настреляли, мужчины отправились дальше, к берегу острова Адамс.

Тут их ожидало еще одно открытие – правда, на этот раз менее радостное – деревянные обломки потерпевшего крушение корабля, включая руль, изготовленный из ели.

«Откуда принесло эти останки?» – задается вопросом Райналь.

Они знали, что волны выбросили их сюда совсем недавно, ведь в предыдущий их приход здесь не было следов кораблекрушения. Мужчины разожгли на берегу большой сигнальный дымный костер и стали ждать: «если где-то поблизости были потерпевшие крушение, они не могли его не увидеть». Они оставались там до сумерек, затем потушили костер и, озадаченные и подавленные, отправились назад в Эпигуайтт. На их сигнал никто не отозвался, а они были бы очень рады обществу других людей, какими бы оборванными и беспомощными те ни оказались.

В двадцати милях к северу от Эпигуайтта по плато на вершине скалы бродил Роберт Холдинг «в поисках пищи и приключений», как он сам иронично об этом пишет, благополучно сбежав от группы матросов, готовых к каннибализму. Здесь он тоже нашел обнадеживающие признаки присутствия людей в прошлом. В высоких зарослях травы он обнаружил два каркаса палаток, которые, вероятно, были оставлены охотниками на тюленей, бывавшими здесь прежде. Находились они неподалеку от одной из двух укромных бухт, которые он заметил, впервые выбравшись на вершину скалы.

Глядя на склон, сбегающий к морю, он еще более обрадовался, когда увидел там тюленей. Поскольку Холдинг был один и не знал ничего о том, как нужно на них охотиться, он решил оставить их в покое и заняться сбором моллюсков. Спустившись на берег, он нашел больших улиток-блюдечек на затопляемых приливами камнях и после ряда попыток нашел способ их легко срывать, быстро просунув лезвие ножа между ногой моллюска и поверхностью камня. Имея при себе спички, он разжег костер и с удовольствием отметил, что, будучи зажаренными, блюдечки на вкус оказались весьма похожими на куриные яйца и чрезвычайно сытными.

Засунув несколько раковин в карманы как подтверждение того, что здесь есть пища, он поднялся по склону холма и опять стал пробираться в высоких травах к тому месту, где возле груды камней оставил капитана Далгарно с остальными. Невероятно, но они так и лежали вокруг костра, грызя корневища Stilbocarpa, которые были им единственным пропитанием на протяжении двенадцати дней с тех пор, когда он ушел от них на берег, куда они выбрались после кораблекрушения. Однако Холдинга это не сильно удивило. Вскоре он понял, что они вообще едва ли шевелились.

Впрочем, поскольку спички оставались у Холодинга, костер кто-то должен был постоянно поддерживать. У большинства из них, включая капитана и его первого помощника, босые ноги были изранены и обморожены. То было 2 июня – таким образом, они уже двадцать три дня были лишены более или менее существенной пищи. Все они демонстрировали типичные симптомы голода: бессмысленный взгляд тусклых глаз, сухая потрескавшаяся кожа, выпадение волос, мышечная слабость и вялость ума, а также бесконтрольное мочеиспускание. Ступни и ладони голодающих постоянно немели, а руки и ноги сводили мучительные судороги. В любом случае то, что капитан Далгарно, которому следовало бы проявить присущие человеку его ранга лидерские качества, был настолько безразличен к происходящему, ничего хорошего им не сулило.

На вопрос помощника капитана, Эндрю Смита, что случилось с боцманом и другими матросами, которые ушли на берег, Холдинг уклонился от ответа, не желая рассказывать о том, как он чуть не стал жертвой людоедства. Вместо этого он сообщил, что призывал их вернуться на плато, но они отказались, хотя он их предупредил, что если они останутся там, то обрекут себя на гибель. Такая участь их, по всей видимости, и постигла, раз о них ничего с тех пор не было известно.

Затем он перевел разговор на другую тему и стал рассказывать остальным о моллюсках, которых нашел на берегу. При виде ракушек они явно воодушевились идеей отправиться туда. Впрочем, у Холдинга не было никакого желания снова оказаться в роли погонщика вереницы сопротивляющихся людей, сильно ослабленных и с трудом одолевающих несколько жалких ярдов в день. Поэтому на следующее утро он отобрал для передового отряда пятерых, сохранивших больше остальных сил: капитана Далгарно, Эндрю Смита, его первого помощника, юнгу Джеймса Лэнсфилда, столяра Алекса Хендерсона и матроса по имени Фриц Хансен. Остальным он сказал, что либо вернется за ними сам, либо пришлет кого-нибудь сразу же, как только они обустроят на новом месте лагерь.

Он повел свой отряд на северо-восток. Поначалу было нелегко заставлять идти всех пятерых, но Холдинг был твердо настроен довести их до берега, а когда они увидели облепленные морскими блюдечками камни, их уже не нужно было уговаривать двигаться. Более того, пока они собирали моллюсков, он умудрился подбить большую птицу, которую они ощипали и зажарили. На следующий день после ночи, которую Холдинг назвал наиболее комфортной среди прочих, проведенных ими на острове, он послал Фрица привести остальных.

К тому времени, когда Фриц Хансен спустя целые сутки вернулся, Холдинг уже приготовил пиршество, состоящее из моллюсков и рыбы, которую он научился ловить с помощью палки, нанося ей удар по голове. Правда, Фриц привел только четверых вместо шести ожидаемых. Моряк доложил Холдингу, что еще двое отказались идти, но Эндрю Смиту он рассказал другое: мол, проснувшись утром, они обнаружили, что эти двое умерли ночью.

Таким образом, горестно отмечает Смит, число выживших с «Инверколда» сократилось до десяти человек. Впрочем, как сообщает далее первый помощник, ничего удивительного в этом не было. «До того момента, когда мы добрались до камней на берегу (по-моему, примерно через двадцать дней после кораблекрушения), все наше пропитание состояло из маленького куска свинины и горсти хлеба с погибшего корабля, маленькой свиньи, которую мы убили, и кое-каких диких кореньев». К тому же субантарктическая зима была в самом разгаре. Гибель от переохлаждения была столь же вероятной, как и смерть от истощения, поскольку до тех пор у них практически не было никакого укрытия.

Однако эту проблему было суждено отчасти решить уже в ближайшее время. После того как с камней в округе были содраны все моллюски, группа из пяти человек, вновь под предводительством Холдинга, забралась на ближайший утес. Наверху на некоторых кустах они нашли маленькие красные ягодки и, выяснив, что они сладкие на вкус, с жадностью на них набросились. Затем, заметив, что кусты в предыдущие годы подвергались регулярной обрезке, они протиснулись сквозь заросли и вышли на гребень холма, чтобы лучше осмотреть окрестности. Увидев едва различимую дорожку, что, петляя, спускалась вниз, они решили посмотреть, куда она их выведет. Вдруг Эндрю Смит, который был среди них самым высоким, всех взбудоражил, воскликнув, что недалеко от воды видит печную трубу.

А если есть печная труба, то там, несомненно, должен быть и дом! Холдинг ринулся за Смитом, который вопил, что рядом с берегом он увидел поселок – поселок, где, возможно, живут люди!

«Изо всех сил, что у нас еще оставались, – пишет помощник капитана, – окрыленные, мы бежали к ним через кустарник».

На бегу они звали людей, отчаянно надеясь услышать их ответ.

В конце концов они, пошатываясь, остановились, оглушенные тишиной, которая тут царила уже двадцать лет кряду. Вокруг них лежали остатки поселения Хардвик.

Грандиозный замысел основать британскую колонию в далеком субантарктическом поясе начал обретать очертания в 1846 году, когда Чарльз Эндерби из лондонской китобойной компании «Эндерби и сыновья» (наниматель Абрахама Бристоу, первооткрывателя архипелага Окленд) опубликовал брошюру под названием «План восстановления китобойного промысла Британии на юге силами компании, созданной на основе правительственной концессии, посредством колонизации Оклендского архипелага как промысловой базы компании».

Знаменитый исследователь сэр Джеймс Росс, один из немногочисленных англичан, побывавших на архипелаге, полностью одобрил этот план, заявив, что «во всем обширном Южном океане» для китобойной базы лучше места не сыскать. Британское правительство выразило одобрение в лице одного из сановников, назвав замысел «хорошо продуманным проектом виднейшего гражданина Лондона». Соответственно, фирма Эндерби получила королевскую концессию сроком на тридцать лет. Как выяснилось позже, из этих тридцати лет достаточно было всего трех.

Четвертого декабря 1849 года прибыл «Сэмюэль Эндерби», первый корабль экспедиции, и после короткой церемонии на берегу был поднят флаг. Радость этого события, правда, была омрачена, когда выяснилось, что их здесь опередила группа поселенцев из народа маори. Новоиспеченный губернатор, собственно сам Чарльз Эндерби, получил официальное приглашение Матиоро, вождя племени Нгати Матунга, прибывшего сюда с семьюдесятью своими соплеменниками и рабами из народа мориори в 1843 году, то есть шестью годами ранее, с архипелага Чатем – небольшой группы островов к востоку от Новой Зеландии. Они основали пару укрепленных поселений и развели огороды с картофелем и капустой, а кроме того, несколько плантаций льна. Таким образом, маори вполне обоснованно считали эти земли своими.

Эндерби был еще более обескуражен, обнаружив, что почва здесь торфяная и заболоченная, что заросли кустарника почти непроходимы, что непрерывно дуют свирепые ветры и с гнетущим постоянством льют дожди. Ранее в Лондоне он утверждал, что климат здесь здоровый, целинные земли плодородны и дадут богатые урожаи, а крупный рогатый скот, овцы и лошади будут обильно плодиться. Эта его уверенность была основана на отчетах капитанов Бристоу, Моррелла и Росса. Теперь до него стало доходить, что он, пожалуй, был чрезмерно оптимистичен.

Некоторой компенсацией неоправдавшихся надежд стал захват возделанных племенем земель, правда, перед этим маори позволили забрать часть выращенного ими урожая картофеля и капусты. Первого января 1850 года он получил поддержку в виде прибывшего корабля «Фенси», доставившего комиссара полиции, первого врача, восемнадцать рабочих со своими семьями, восемь тысяч кирпичей и некоторое количество разборных деревянных домов. Впрочем, большинство новоприбывших поселенцев, включая медика и многих женщин, едва окинув свою новую обитель полным ужаса взором, тут же обратились к бутылке. Поселение, получившее название Хардвик, было обречено еще до того, как началось его существование.

К концу первого лета колонистам все же удалось собрать восемнадцать домов и один барак из заготовленных материалов, привезенных на «Фенси». Делом первоочередной важности было строительство дома губернатора на четырнадцать комнат, в который Эндерби с удовольствием вселился 25 февраля 1850 года. Возведение тюрьмы, однако, оказалось более насущной необходимостью, которую временно удовлетворили тем, что установили большую бочку из-под масла на близлежащем маленьком острове под названием Башмак для размещения в ней смутьянов, пьяниц и воров. Впоследствии бочка была заменена настоящей небольшой тюрьмой, получившей название Замок Родда в честь одного из врачей, Дж. С. Родда, члена Королевского колледжа хирургов, который был в нее помещен за беспробудное пьянство. Он едва не утонул, свалившись с пристани, будучи нетрезвым, а его жена, питавшая не меньшее пристрастие к горячительному, была печально известна своим неприличным поведением в публичных местах.

Кроме того, поселенцы построили мастерские, множество ветрозащитных заборов и полмили дороги, но в целом их деятельность обернулась неудачами. Они выпустили на волю кролей, коз, свиней, овец, но животные, заполонив окрестности, не прижились там. Китобойный промысел также не принес ожидаемых результатов, а нарушения правопорядка стали обыденностью. После запрета на спиртное люди стали гнать его самостоятельно. Комиссар полиции совершил обход, принуждая людей подписаться под «обетом трезвости», но это никак не повлияло на их пристрастие к алкоголю. Церковные службы пришлось упразднить, поскольку никто их не посещал.

В октябре 1850 года мисс Холлетт, сестра одного из двух врачей, попыталась застрелить своего брата, а затем и себя. Видимо, из-за того, что оба были пьяны, у нее ничего не получилось, и это дело было замято. Доктор Холлетт покинул колонию в начале 1851 года, что обернулось очередной проблемой, так как колонисты, китобои в особенности, начали страдать от цинги. Ему на замену прибыл доктор Макниш, но он также оказался злостным алкоголиком и через три месяца покинул острова. Его преемник, доктор Эвингтон, продержался всего лишь пять месяцев; он так торопился уехать, что оставил здесь свою жену (тоже поклонницу крепких напитков), не став дожидаться, когда у него будет достаточно средств, чтобы оплатить дорогу и ей.

Губернатор Новой Зеландии сэр Джордж Грей посетил остров с официальным визитом в ноябре 1850 года. После осмотра поселения под проливным дождем он удалился, выразив глубокую озабоченность будущим колонии. Тем временем губернатора Эндерби сразил тяжелый инсульт. К июлю 1851 года в Веллингтоне и Сиднее уже стали привычными слухи о полном крахе поселения. В декабре того же года прибыла специальная комиссия уполномоченных лиц, и в январе 1852-го Эндерби предложили уйти в отставку, на что он ответил категорическим отказом, поклявшись пристрелить всякого, кто попытается сместить его с занимаемой должности. Однако после того как уполномоченные пригрозили ему кандалами, он отступился и отправился с ними в Веллингтон. Близился конец этого масштабного проекта.

Четвертого августа 1852 года колонисты покинули острова, забрав с собой практически все. Овцы и крупный рогатый скот были забиты для обеспечения кораблей провиантом. Разборные дома, включая резиденцию губернатора, были демонтированы и упакованы, кирпичи были погружены в трюм «Эрла Хардвика» в качестве балласта, а мастерские, амбары и тюремное здание, тоже разобранные, были погружены на суда со всей мебелью и инструментами. В 1856 году последние из поселенцев маори также покинули острова и отправились в Новую Зеландию, зафрахтовав китобойное судно.

Так Оклендский архипелаг снова стал необитаемым. Когда 5 июня 1864 года члены экипажа погибшего «Инверколда» наткнулись на поселение, от эксперимента Эндерби остался лишь один дом, да и тот в жалком полуразрушенном состоянии.

Пятеро отчаявшихся моряков, стоя среди высоких сорных трав, безмолвно смотрели на развалины дома. Во многих местах от стен были оторваны доски, так что он был открыт для ветра и дождя. Тем не менее большая печь и дымоход стояли там, где раньше была кухня, и кровля из дранки над этим помещением более или менее сохранилась, так что, хотя это убежище вовсе не было идеальным, оно все же оказалось много лучше всего того, чем им приходилось довольствоваться до сих пор. К тому же, заметив торчащие из земли доски вокруг поросших высокой травой грядок бывшего огорода, Холдинг обнаружил там навес, значительно лучше защищавший от дождя, чем сам дом.

Оставив остальных троих осматриваться, Холдинг вместе со вторым помощником капитана, американцем Джоном Махони, отправился на берег найти что-нибудь съестное. Роберт Холдинг увидел птицу наподобие той, что он убил около трех дней назад, и стал к ней подкрадываться, как вдруг услышал голос Махони:

– Боб, иди сюда, ради бога, тут тюлень!

Холдинг бегом вернулся, но ничего не увидел.

– Где он? – спросил он.

– Вон там, – ответил тот, указывая на скалистый выступ. – Там, в воде!

И действительно, в следующее мгновение Холдинг увидел тюленя, высунувшего нос из воды, его усы шевелились от его дыхания. Единственным оружием в распоряжении матроса был полусгнивший сук, который он собирался метнуть в птицу. Подойдя к тюленю вброд, он ударил его суком по носу, но, к его ужасу, тот переломился.

– Дай мне камней, ради всего святого! – крикнул он Махони.

Впрочем, он не стал ждать и нырнул в воду. Набрав камней у себя под ногами, Холдинг стал колотить ими тюленя по голове. Вскоре подоспел американец и вдвоем они схватили животное за передние ласты и вытащили его на сушу. Когда морской лев, помотав головой, начал как будто приходить в себя, Холдинг выхватил из ножен свой нож и попытался воткнуть его в грудь зверя. Однако клинок, отскочив от толстой, подобной резине кожи, выскользнул из его кулака, и в результате Холдинг порезал два пальца до кости. Не обращая внимания на боль, он повторил попытку, изо всех сил стараясь перерезать морскому льву горло, и в итоге ценою отчаянных усилий ему удалось убить животное. Глядя на испустившего дух морского льва, Холдинг обвязал пораненную руку носовым платком и сказал, что пойдет за подмогой. Он велел Махони присматривать за тушей до его возвращения и направился в заброшенное поселение.

Излишне упоминать, как он сам отмечает с иронией, что у него не было недостатка в добровольных помощниках при разделке туши. Еще раз им очень повезло, когда оставшиеся трое, прибираясь в доме, нашли треугольный кусок оцинкованного листового железа размером около восемнадцати дюймов по самой широкой стороне, сослуживший им добрую службу в качестве сковороды. В первый раз после кораблекрушения у них была возможность наесться досыта. Эндрю Смит вспоминает: «Мясо, как нам тогда показалось, было очень вкусным».

Потом они подготовили навес для ночевки. Вырвав высокую траву, они обнаружили, что передняя его часть провалилась, но в этом было даже преимущество, поскольку доски, закрыв землю, образовали пол. Они все вместе залезли внутрь, и, хотя было очень холодно – верхняя одежда была только на капитане и его первом помощнике, – под крышей им спалось гораздо лучше.

На следующий день хороший завтрак придал мужчинам сил и они еще раз обыскали развалины, в результате чего нашли несколько жестяных банок из-под консервированного мяса, которые им очень пригодились для варки моллюсков и тюленьего мяса. Кроме того, они подобрали старое тесло и топорик, выброшенные поселенцами за ненадобностью, но для потерпевших крушение оказавшиеся бесценными инструментами для рубки дров, которые до тех пор им приходилось ломать голыми руками. Еще Холдинг нашел старый бидон для воды емкостью в полгаллона. Его днище проржавело насквозь, но позже Холдинг приспособил бидон к делу, сделав ему деревянное дно. Помимо всего прочего, они также обнаружили немного проволоки с забора, старую лопату, несколько кусков кровельного шифера и немного кирпичей.

«Оставленные нами члены команды вскоре присоединились к нам, разместившись в доме», – пишет Эндрю Смит.

Теперь дом был значительно более пригоден для жилья, здесь стало гораздо суше, так как они постоянно поддерживали огонь горящим в печи старой кухни. Они разделили с остальными мясо тюленя, благодаря которому их силы все больше крепли. Правда, вскоре оно закончилось, и, как пишет Смит, «когда его не осталось, нам пришлось возвращаться к прежнему меню, состоящему из кореньев и моллюсков».

Холдинг сделал еще одно интересное открытие – усыпанную галькой дорожку, которая вела к явным остаткам огорода, со всех сторон огороженным ветрозащитными соломенными заборами. Там все еще рос картофель, но он был немногим крупнее гороха, и его невозможно было разварить до мягкого состояния; также было много одичавшей капусты. Тем не менее, вместо того чтобы исследовать грядки в поисках овощей и забрать солому для улучшения своего жилища, они ждали, когда люди, жившие здесь, придут и спасут их, упрямо отказываясь признать тот очевидный факт, что поселение уже очень давно заброшено.

Даже Холдинг, наиболее прагматичный человек в компании, давал себя увлечь этой иллюзии. Пришла кошка, полудикая, но явно в прошлом домашняя. Второй помощник прогнал ее, запустив в нее кирпич, и, хотя она больше ни разу не появилась снова, они еще больше преисполнились глупого оптимизма, надеясь, что вернется ее хозяин. В конце концов именно Эндрю Смит признал тщетность этих ожиданий, «хотя здесь, вне всякого сомнения, в свое время был проделан большой объем работ».

Несмотря на крушение надежд, условия их существования значительно улучшились. В первую очередь у них появилась возможность как следует обустроить лагерь. Капитану Далгарно вновь представился шанс взять на себя обязанности начальника и организовать людей в рабочие и охотничьи бригады. Однако паралич воли, который овладел им с тех пор, как он лишился «Инверколда», продолжал оказывать на него свое пагубное воздействие. Судя по тому, что капитан сообщил журналистам впоследствии о том периоде времени, он, по всей видимости, запомнил лишь то, что его люди несколько месяцев провели в Порт-Россе, «ночуя под стволами деревьев подобно диким зверям», и питались «блюдечками и другими моллюсками». Это настолько далеко от действительного положения вещей, что представляется возможной полная потеря у него связи с реальностью.

Невзирая на тот жалкий пример, который он собой являл, некоторые из его бывших подчиненных стали проявлять больше инициативы. Эндрю Смит сообщает, что, найдя на берегу длинную балку с погибшего корабля, они ее порубили на более короткие куски и, связав их вместе, изготовили плот. Отталкиваясь ото дна шестом, столяр Хендерсон и Джеймс Махони, второй помощник капитана, обходили на нем прибрежные камни и наткнулись на другого тюленя, пятнистого, в отличие от первого, имевшего ровный темно-коричневый окрас. Шкура этого второго, равно как и предыдущего, была без промедления порезана на куски, из которых сделали некое подобие мокасин для тех, кто остался без обуви, чтобы хоть как-то защитить босые израненные ноги. Последнее, как впоследствии признавал Холдинг, «в некоторой степени объясняет то, что они не стремились лучше исследовать окрестности».

Потом их постигла неудача: они лишились своего плота. Он был пришвартован куском тюленьей шкуры, но узел развязался, и плот унесло в море. То была тяжелая утрата, поскольку на камнях окрест поселения уже не осталось моллюсков и плот давал им возможность заниматься собирательством на более отдаленных берегах. Само собой напрашивающимся решением было снова переместить лагерь, но Холдинг не нашел желающих оставить теплую печь в развалинах дома и пойти с ним на поиски другого подходящего места.

«К тому времени все мы снова ослабли, – пишет в свое оправдание Эндрю Смит. – Уже долгое время у нас не было тюленьего мяса, и мы стали настолько немощны, что даже ползать могли с большим трудом».

Таким образом, Роберт Холдинг, такой же самостоятельный, как и прежде, ушел один. Если бы он двинулся на юг, преодолел горы, по пути жег костры, эта история могла бы сложиться совсем по-другому. Учитывая нравственные качества Масгрейва и его подчиненных, можно сказать, что они, узнав о его существовании, несомненно, сделали бы все, что было в их силах, чтобы оказать ему помощь, пусть даже это стоило бы им собственных жизней. Однако им не пришлось подвергать себя столь рискованным испытаниям, потому что Холдинг направился вдоль берега к востоку, а затем стал пробираться на север к северо-западному мысу Порт-Росс.

Глава 13 Охота

Девятнадцатого июня, воодушевленный установившейся хорошей погодой, Масгрейв предпринял очередную разведывательную экспедицию. Оставив Энри на хозяйстве в Эпигуайтте, он вместе с Райналем, Аликом и Джорджем взобрался на вершину высокой горы, на которую в одиночку поднимался пять месяцев назад, повторив тот же маршрут, по которому шел 24 января.

Восхождение прошло настолько гладко, что они двинулись дальше, пока не дошли до огромной каменной плиты, которую назвали «могилой великана» за ее внешнее сходство с гробом. Поскольку то была самая высокая часть острова (около восьмисот или даже тысячи футов, согласно измерениям Масгрейва) и воздух в тот день был особенно чист, им был виден весь архипелаг от острова Адамс на юге до острова Эндерби далеко на севере. Как обычно, Масгрейв зарисовал контуры местности и сделал развернутые описания.

«Общая протяженность архипелага, я полагаю, составляет 30–35 миль, а расстояние с запада на восток в самом широком месте – около 15 миль», – записал он.

Высокие обрывистые утесы на далеком северо-западном берегу, там, где, хотя Масгрейв и не знал этого, «Инверколд» прекратил свое существование, производили особенно глубокое впечатление, а на восточном побережье оказалось «множество опасных подводных рифов, над которыми бурно разбивались волны».

Земли, простирающиеся в сторону северо-восточной оконечности острова, казались намного ниже, чем их южный край, и волнистыми гребнями сбегали к глубоко изрезанному побережью.

«Судя по виду той части острова, она, несомненно, кишит тюленями, – писал он, не подозревая, что изучает область, которую в это же время исследовал Роберт Холдинг. – Берега покрыты кустарником и низкорослыми деревьями».

Прямо перед ними раскинулся величественный, но вызывающий трепет ландшафт.

«Узкие ущелья и отвесные обрывы высотой в сотни футов, вглубь которых страшно смотреть». Океан, как всегда, был удручающе пуст, но море тем не менее «услаждало взор своим прекрасным видом». Приятно также было взглянуть на свой дом позади.

«Мы были от него в семи часах ходу», – завершает повествование Масгрейв.

Мороз сковал болота, поэтому идти было легко. На обратном пути они поймали птицу наподобие камышовой курочки и обнаружили деревья с маленькими красными ягодами, имевшими великолепный вкус.

Что еще лучше, они нашли растение, широко распространенное на острове Кэмпбелл, которое, однако, на острове Окленд до тех пор им не встречалось. Речь идет о Pleurophyllum speciosum, как и Stilbocarpa, принадлежащем к группе мегатрав, только еще более внушительном – розетка его рубчатых изумрудно-зеленых листьев достигает двадцати дюймов в поперечнике. Прихватив растение с собой, мужчины дома мелко порубили его и, сварив, убедились, что оно вполне съедобно и может стать желанной и полезной добавкой в суп, который они варили из соленого тюленьего мяса. До сих пор они недолюбливали бульон из тюленины, потому что от него страдали поносом, но Pleurophyllum, обладая закрепляющим свойством, нейтрализовало этот неприятный побочный эффект. Причина, по которой они не находили его поблизости Эпигуайтта, заключалась в том, что дикие свиньи, выпущенные на остров капитаном Бристоу в 1807 году и участниками последующих экспедиций, охотно поедали это растение, почти полностью истребив Pleurophyllum. Даже сейчас Pleurophyllum speciosum на острове Окленд растет в изобилии только кое-где на каменистых участках и на прибрежных скалах.

В последующие несколько дней Масгрейв, еще более приободренный поимкой тюленя и хорошим уловом мидий, стал с надеждой подумывать о весне и долгожданном корабле, высланном для их спасения. Он заговорил об устройстве наблюдательного пункта, опасаясь, что судно может пройти мимо, поскольку на нем не узнают, что они находятся здесь, и 14 июля вместе с Райналем стал обходить на лодке бухту в поисках подходящего места. Однако удача в тот день им не сопутствовала. Мало того что они не смогли найти достаточно близко расположенного от Эпигуайтта удобного места, чтобы можно было регулярно его посещать, так их к тому же застиг встречный ветер.

Сняв с лодки парус, мужчины соорудили из него навес и разожгли костер, но хлынул проливной дождь, а парус был весь в дырах. Как с горькой усмешкой отмечает Масгрейв, «нетрудно понять, мало приятного оказаться в таком положении на 51 градусе южной широты посреди зимы». Средняя температура в тот период времени равнялась 30° по Фаренгейту[21] около полудня, а проливной дождь и порывистый ветер усугубляли ощущение холода. Вдобавок ко всем неприятностям им нечего было есть, так как холодное тюленье мясо и корневища, которые они брали с собой, были съедены еще днем.

К следующему утру неблагоприятный ветер только усилился, а ливень не утихал целый день. К счастью, им удалось подстрелить двух уток.

«Одну мы зажарили, а другую по частям тушили в котелке емкостью в кварту[22], который служил в лодке черпаком», – записал Масгрейв, все более волновавшийся по поводу оставшегося дома хронометра, который нужно было завести, чтобы он не стал. В итоге он решил идти пешком. Райналь не захотел оставаться один, поэтому они вытащили лодку на берег, настолько высоко, насколько смогли, хотя, по мнению Масгрейва, и недостаточно, чтобы обеспечить ее сохранность, после чего отправились в путь.

«Нет нужды подробно останавливаться на трудностях, которые мы испытали, пробираясь по кустарнику и траве под проливным дождем, – пишет Масгрейв. – Достаточно будет сказать, что нам потребовалось шесть часов, чтобы одолеть расстояние в пять миль, и домой мы добрались только через час после того, как стемнело. За это время во рту у нас не было ни крошки, и мы буквально валились с ног от голода и усталости».

Также нет необходимости говорить о том, что остальные трое, волновавшиеся, что их товарищей унесло в море, были чрезвычайно рады их видеть.

Джорджу и Алику в то утро несказанно повезло поймать молодого тюленя, и это было, по словам Масгрейва, настоящим пиршеством, ведь они давно уже не ели мяса молодого тюленя. Капитан пишет: «После того как мы в полной мере воздали ему должное, мы немедля улеглись, и не нужно было петь колыбельную, чтобы нас убаюкать».

На следующее утро Масгрейв с радостью обнаружил, что дождь прекратился, и они с Райналем отправились за лодкой. И снова удача отвернулась от них: дождь хлынул прежде, чем они прошли полмили. Однако они продолжили путь, беспокоясь о лодке, которую ни в коем случае нельзя было терять. Как пишет Масгрейв, «лишись ее, мы потеряли бы средство поддержания наших жизней». К счастью, они нашли ее в точности там же, где и оставили, наполовину залитую водой, но невредимую.

«Вычерпав из нее воду, мы разожгли костер и одну за другой как-то умудрились высушить наши одежки и перекусили».

После этого они стали ждать благоприятной погоды. В полночь ветер наконец переменился на попутный и они смогли отправиться домой под парусом.

Масгрейв оставил идею обустроить наблюдательный пункт у самого берега, удовлетворившись высоким местом на холме в двух милях от их дома, откуда было далеко видно воды гавани и можно было оповестить обитателей Эпигуайтта, чтобы они спускали лодку на воду в том случае, если будет замечен парус.

«А он, несомненно, появится. С начала октября я намерен самостоятельно ходить туда и вести наблюдение, – заявил он. – Я буду оставаться там до тех пор, пока мы не оставим последнюю надежду на его появление».

Впрочем, до октября было пока далеко, ведь шла только середина июля, и самая суровая часть зимы была еще впереди. Тем временем Масгрейв вернулся к своей привычке пускаться в долгие одиночные походы, а также, что стало его навязчивой идеей, к тщательному контролю показаний барометра и сравнению их с действительными погодными условиями, считая, что между первыми и вторыми связь совсем мала.

Когда стрелка барометра поднималась, что обычно является признаком ясной погоды, он, проснувшись, чаще всего обнаруживал, что за окном «темно, мрачно и туманно» и что поднимается жуткая буря. «Очередное подтверждение лживости и почти полной бесполезности барометра в этой местности, – констатирует капитан и прибавляет иронично: – А по существу лучшим барометром, как выяснилось, служат назойливые падальные мухи, которые по-прежнему с нами. Они роятся, когда собирается дождь, и тем самым даже предсказывают бурю». В последнюю неделю июля температура опустилась до 22 градусов по Фаренгейту, но падальные мухи были живы и портили мясо, одежду и одеяла практически так же омерзительно, как и в самый разгар лета, а мошки кусали их столь же яростно, как и всегда.

«Я могу здесь в точности описать наше жалкое существование в эти дни, – пишет Масгрейв. – На завтрак – тушенное до полужидкого состояния тюленье мясо, жареные коренья, вареная или жареная тюленина и вода. Обед – то же самое. Ужин – еще раз то же самое. И все это повторяется двадцать один раз в неделю. Мидии и рыба стали большой редкостью, мы уже давно не можем их добыть».

Восемнадцатого июля они наткнулись на стаю морских львов и смогли убить трех шестимесячных детенышей и беременную самку, но избегшие их дубинок животные ушли в другое место, и найти их еще раз не удалось.

К концу июля Райналь записал, что их рацион ограничился одним только соленым мясом, ставшим прогорклым и почти несъедобным, несмотря на их усилия сохранить его. Хотя охотники проводили в походах столько времени, сколько было возможно, возвращались они с пустыми руками и понуро опущенными головами. После трех дней неудач кряду все пятеро были столь подавлены, что вместо вечерних занятий валились спать сразу же после прочтения молитв, пытаясь сном облегчить муки голода. «Поскольку мы были постоянно уставшими, мы спали», – отмечает в своем журнале капитан.

Затем произошло природное явление, которое отчаявшиеся люди истолковали как добрый знак. Вышедший по нужде из дому Джордж ворвался внутрь, восклицая:

– Скорее, идите и посмотрите!

Все они опрометью бросились в холодную тьму и увидели то, что Райналь описал как «сполохи разноцветного огня». Они метались и извивались по небесному своду, затмевая звезды своим призрачным сиянием, подобно грандиозному фейерверку, происходящему в абсолютной тишине. Отшельники стояли и, благоговея, созерцали полярное сияние, ошеломленные демонстрацией «величия природы и могущества Творца», пока холод не загнал их в помещение.

Ранним утром следующего дня Райналь и Алик отправились на охоту, разойдясь в разных направлениях. Райналь вернулся в Эпигуайтт с парой маленьких бакланов, которых подстрелил из своего ружья, но к тому времени, как их ощипали и приготовили, Алика все еще не было. Только после того, как все остальные пообедали, предусмотрительно отложив долю норвежца, они увидели, как он спускается со скалы. К их радости, его спину обременяла тяжелая ноша.

«Мы побежали ему навстречу, – пишет Райналь и далее восклицает: – Ах, какое счастье!»

Алик нес целую тушу молодого морского льва весом более сотни фунтов.

«С этим грузом он прошел от входа в бухту по самому сложному маршруту, какой только можно представить! Наш норвежец – крепкий и неустрашимый парень; пусть он мало говорит, но зато знает свое дело».

Алик выследил тюленя и его мать по следам, оставленным ими на снегу, и смог убить их обоих. Теперь он настаивал на том, чтобы они отправились с ним за тушей самки, опасаясь, что ночью могут ее лишиться, так как в последнее время их не раз будил собачий лай.

Оставив Энри разделывать годовалого тюленя и готовить жаркое, остальные ушли за норвежцем. Масгрейв шел сразу за Аликом, а Райналь и Джордж отстали от них более чем на сотню ярдов. Желая догнать их, Райналь решил, что сможет сократить путь через лес, и очутился над озерцом, в которое вливался низвергающийся в расщелину сбоку скалы поток воды. А потом он замер, услыхав лай тюленя. В следующую секунду он увидел животное – молодого самца морского льва.

«С дубиной в руке, – пишет он, – я пустился за ним вдогонку».

Тюлень двигался быстро. Неожиданно он исчез из-под самого носа преследующего его Райналя. Прямо перед ним зияла расщелина, и Райналя уберегло только то, что он ухватился за папоротник, который, слава богу, выдержал Райналя даже тогда, когда тот упал, поскользнувшись. Поднимаясь на ноги, он услышал, как морской лев внизу плюхнулся в воду. Он крикнул Джорджу, который, как оказалось, уже спустился с другой стороны на дно ущелья, чтобы там, притаившись, подстеречь тюленя. Он слышал ответ англичанина, слышал, как тот устроился в засаде. А после – тишина. Прошло десять минут, и ни звука.

Намереваясь выгнать тюленя из воды, Райналь за ремешок повесил дубинку на шею и ногами вперед полез в темную расщелину, все быстрее скользя вниз, пока не бултыхнулся по колено в ледяную воду. Тут он замер, не шевелясь. Хотя он и слышал зверя, но не видел его ясно, так как был по другую от него сторону завесы из корней и лиан, свисающих сверху. Осторожно нырнув под нее, Райналь очутился в объятой полумраком пещере. Посередине падал поток сверху, а в стороне притаился тюлень, тревожно переводя взгляд с Райналя на Джорджа, чей силуэт выделялся против входа.

В конце концов морской лев решился на атаку, с ревом бросившись на француза. Райналь поднял дубину на высоту плеча, прочно удерживая ее двумя руками, понимая, что у него есть всего один шанс.

«И вот, распахнув пасть, он на меня прыгнул! Я ударил – моя дубина просвистела в воздухе и обрушилась прямо ему на голову».

Добив зверя ножом, Райналь перекатил тушу под водопад, где течение понесло ее к Джорджу.

К сожалению, выбраться из пещеры можно было только тем же путем. Полностью погрузившись в подернувшуюся льдом воду, Райналь выполз из ущелья и поднялся, «весь дрожа и стуча зубами на пронизывающем ветру, прилепившим к телу мокрую одежду, с которой, как с бога Тритона, струилась вода».

Торопливо разрезав большую тушу морского льва на четыре части, они две четверти подвесили на дереве, остальное, взвалив на плечи, отнесли в Эпигуайтт, где Райналь переоделся в сухую одежду. Стемнело, но Масгрейв с Аликом все не возвращались – очевидно, ждали, когда они подойдут. С каждой минутой тревога усиливалась, и охотники, взяв с собой фонарь, снова вышли из дому. На этот раз они пошли по тому же пути, что и их товарищи. Когда Райналь и его спутник нашли Масгрейва с норвежцем, они опять продрогли до костей, и, чтобы всем четверым согреться, было решено разжечь костер. Когда дрова прогорели, они отправились домой сквозь морозную ночную тьму.

«Мы открыли дверь, переступили порог, и что за пленительная картина предстала перед нашими глазами! – пишет Райналь. – Полная противоположность тому, где мы только что были! Снаружи – ночь, лютый холод, свистящий ледяной ветер, внутри – свет и тепло».

В очаге, потрескивая, горели дрова, все лампы лили яркий свет, на столе были аккуратно расставлены их тарелки, а посередине источал пар огромный вкусный кусок мяса. Энри Форжес, в ту неделю дежуривший на кухне, действительно выполнил обязанности повара как следует. Возблагодарив Творца «за то, что услышал молитвы и столь зримо на них ответил», члены экипажа «Графтона» энергично приступили к делу.

В двадцати милях севернее Роберт Холдинг, преодолевая пронизывающий холод, пересекал полуостров в направлении к северо-западному мысу Порт-Росс. Он знал, что остальные, выжившие из команды «Инверколда», которых он оставил в разрушенном поселении Хардвик, в это время сидят у огня, разожженного им в печи единственного частично уцелевшего дома. Им, должно быть, намного теплее, чем ему, но он был уверен в том, что они сами подписали себе смертный приговор.

Трудно представить, размышлял он, насколько ужасная картина предстанет перед ним, когда он в конце концов вернется. Возможно, они будут все мертвы или все еще будут цепляться за жизнь, глодая корневища тех немногих Stilbocarpa, что растут поблизости, и редких моллюсков, которые смогут найти те, у кого еще остались силы пойти на берег за пропитанием. Впрочем, в то время его больше всего занимала мысль о поисках более удобного места для лагеря. Потом, но не раньше, он вернется, чтобы забрать тех, кто к тому времени еще будет жив.

Из-за того, что идти по очень скользким камням на берегу было опасно, ему пришлось отклониться вглубь острова и пробираться в густом лесу, среди низкорослых, искривленных и настолько переплетенных своими ветвями деревьев, что он был вынужден по большей части ползти на четвереньках. Однажды лай тюленя заставил его вздрогнуть от неожиданности, и тут же из тьмы под деревьями на него выскочил зверь. Застигнутый врасплох, он не придумал ничего лучше, чем поспешно убраться с его пути, но этот случай вселил в него большие надежды на будущее. А пока, как и каждую ночь во время своего похода, Холдинг разжег костер, пожарил моллюсков и корневища, которые ему удалось собрать за тот день, и улегся спать на влажный мох и гниющие листья.

В итоге он вышел на крутой обрыв, нависающий над бухтой и морем, где с дубинкой в руке стоял и внимательно осматривал тот же ландшафт, что Масгрейв видел вдали с вершины горы, возвышающейся над Эпигуайттом. Прямо перед ним лежал небольшой остров, на две трети поросший травой и низкорослым кустарником. Вскоре он заметил лежащих там на камнях тюленей. Остров, находившийся по ту сторону пролива шириной в пять сотен ярдов, был недосягаем, зато Холдингу вполне были доступны блюдечки и мидии на скалах поблизости. Разведя костер и соорудив из веток кустарника шалаш, Холдинг провел здесь несколько дней.

В конце концов, однако, в нем созрело решение вернуться в Хардвик, и путь туда у него занял намного меньше времени, чем оттуда – всего полдня. Здесь его ожидала удручающая картина. Ни один из оставшихся ничего не предпринял для того, чтобы как-то улучшить свои условия, и в результате умерли стюард и оба юнги – Лиддл и Лэнсфилд. Впоследствии капитан Далгарно рассказал репортеру газеты «Абердин геральд» о происшедшем. Вернувшись после отлучки для поиска пищи, он застал остальных сидящими вокруг огня таким тесным кружком, что ему уже не оставалось места. Не желая их беспокоить, он принялся ходить взад-вперед, чтобы не замерзнуть, и через какое-то время один из матросов, заметив это, толкнул локтем сидящего с ним рядом, чтобы тот подвинулся и дал сесть капитану. Сосед ничего не ответил, и, когда матрос пихнул его еще раз, стало ясно, что тот мертв.

«Наше состояние, как нетрудно представить, было прискорбным, – пишет Эндрю Смит. – Наша одежда была вся крайне изодрана, а в то время держались лютые холода. Изредка выпадали погожие дни, но в основном бушевали юго-западные шторма с ливнями и обильными снегопадами. Тогда, я думаю, был июль».

Единственное, что поддерживало в них жизнь, это тепло огня. Холдинг обнаружил, что огонь теперь горел на дне глубокой ямы, выжигая под собой торф. Печь обвалилась, и упавшие внутрь кирпичи окружали ушедшее под землю пламя. Хотя теперь можно было и не опасаться того, что оно погаснет, большинство из них были слишком слабы и апатичны, чтобы уйти от огня и искать пропитание. Одним из таких был второй помощник капитана, Махони, заставлявший юнг носить ему воду и корневища, вместо того чтобы сходить за ними самостоятельно. Правда, потом они умерли. По всей видимости, он снял одежду с трупов, так как теперь на нем было надето ее столько, что он едва мог пошевелить руками и ногами.

Другие рассказали Холдингу, что два матроса, Харви и Фриц, несколько дней назад ушли из лагеря, решив последовать его примеру и найти места получше. С тех пор их никто не видел. Возможно, они умерли. А если они нашли пищу и укрытие и все еще живы, то не сочли нужным прийти и рассказать об этом другим членам команды.

Снова придя к мысли, что пребывание здесь не сулит ничего, кроме медленной смерти от голода, Холдинг принялся убеждать сгрудившихся у огня мужчин отправиться на северо-западный мыс гавани, где, говорил он им, много моллюсков. Однако, пишет Смит, «никто не пожелал идти, кроме меня».

По пути туда Холдинг и Смит встретили Харви и Фрица, чей поход закончился неудачей, так как они заблудились. Оба матроса охотно согласились пойти с ними. И после того как они пообещали вернуться, когда будет обустроен новый лагерь, и сообщить об этом остальным, все четверо отправились по берегу в путь.

На этот раз Холдинг не стал ползком пробираться через лес, а пошел вдоль побережья, и это решение принесло им удачу, так как они не только собрали обильный запас моллюсков, но еще наткнулись на спящего среди камней большого тюленя. Холдинг обрушил ему на голову камень и прикончил ножом, не порезав в этот раз пальцы, которых он едва не лишился, чудом избежав заражения.

Освежевав массивную тушу, он разрезал ее на части, чтобы можно было донести ее до лагеря. Трое взвалили мясо на плечи, а Фрицу вручили печень, шкуру и голову и отправились дальше. Через пару минут Холдинг, Харви и Смит заметили, что Фрица с ними нет. Оглянувшись в поисках отставшего, они увидели, что он, сидя на корточках, как собака, жадно глотает сырую печень.

Ничего не сказав, мужчины продолжили путь к лагерю Холдинга, где построили еще два шалаша из веток кустарника. Потом они разожгли костер, приготовили мясо, но Фриц появился только к ночи. Он пришел с пустыми руками и на вопрос, что случилось с головой и шкурой, пробурчал, что спрятал их в кустах.

Было уже слишком темно, чтобы возвращаться, но, как только рассвело, Холдинг отправился на поиски и очень быстро все нашел, потому что шкуру и голову тюленя рвала на куски стая альбатросов.

«Сильно ли я расстроился?» – задает он вопрос, не требующий ответа.

Голову, на костях которой было много мяса, они уже уничтожили, и он подоспел как раз вовремя, чтобы спасти шкуру, очень им нужную для изготовления обуви.

Но худшее было еще впереди. Как пишет Эндрю Смит, им не пришлось долго ждать новой беды, «поскольку один из тех двоих, которых мы с Холдингом уговорили пойти с нами, вскоре умер».

Случилось это посреди следующей ночи. Холдинга разбудил голос Фрица. Сев на постели, он увидел стоящего рядом с ним моряка с жестяной банкой в руке. На вопрос, что он делает, Фриц невразумительно ответил: «А разве ты не просил воды?» На что Холдинг сказал ему, что он не хочет пить, и снова улегся. Тем не менее Фриц пошел к ближайшей лужице и набрал в банку воды, после чего направился к шалашу, в котором он поселился с другим матросом, Харви. Когда он попытался войти, Харви вытолкнул его наружу, да так сильно, что Фриц повалился ничком и больше уже не встал. Когда Холдинг увидел его утром, он был мертв, его труп окоченел.

«Через два или три дня после этого я послал Харви к людям, которые остались с капитаном, и сказал, чтобы он привел их к нам», – вспоминает Холдинг. Когда матрос ушел, он и помощник капитана обнаружили, что Харви ел Фрица.

Грунт там был слишком твердым, чтобы вырыть могилу, поэтому они положили тело под деревом и прикрыли сучьями.

Эндрю Смит и Холдинг с нетерпением ждали Харви, но тот не вернулся.

«Мы ждали, волнуясь, день за днем в надежде, что кто-нибудь из них присоединится к нам, но никто так и не пришел», – сообщает Смит.

И снова они были вынуждены поддерживать свое существование корневищами и моллюсками. Смит пишет: «Постоянно корни и блюдечки, блюдечки и корни, и так день за днем. Нам приходилось довольствоваться имеющимся, и мы были постоянно голодны».

После четырех дней, проведенных таким образом, Холдинг решил пойти и выяснить, что случилось, и оставил Смита приглядывать за лагерем. Когда он вошел в развалины дома, то увидел, что яма, в которой горел огонь, стала еще глубже, чем прежде, и возле нее понуро сидели только двое – Далгарно и Махони. «Где Харви?» – спросил Холдинг. – «Умер», – ответили они. – «А что случилось со столяром?» – продолжал выпытывать он. И тогда Далгарно рассказал, что в тот день они пошли с Хендерсоном на поиски моллюсков и Харви, обессилев, повалился. Далгарно нес его на себе столько, сколько мог, но слабость вынудила его оставить пострадавшего и вернуться в лагерь.

Роберт Холдинг, не теряя ни минуты, отправился на поиски бедолаги, которого нашел не сразу, так как столяр заполз в некое подобие грота. В нем едва теплилась жизнь, говорить он уже не мог, и сил хватало только на движения веками. Холдингу стало горько, но ему, как и Далгарно, пришлось оставить горемыку помирать в одиночестве, так как уже сгущались сумерки, а нести его в лагерь не было никакой возможности.

Когда он вернулся в дом, Махони, который теперь улегся возле очага, велел ему пойти и принести кореньев. Холдинг решительно отказался. По его глубокому убеждению, оба юнги умерли по той причине, что второй помощник капитана перегружал их работой, ленясь добыть себе пищу и питье самостоятельно, и у Холдинга не было ни малейшего желания повторить судьбу парней. Тогда Махони разложил свой большой карманный нож и, по словам Холдинга, стал ему угрожать. Подняв с земли кирпич, Холдинг предложил Махони попробовать, уверяя того, что он не юнга, чтобы испугаться ирландского хулигана из Нью-Йорка, и Махони отступил.

Ночь была тихой и неуютной. Как только рассвело, Холдинг пошел проведать столяра, но его тело унесло приливом. Решив не возвращаться в развалины и не продолжать бесплодных попыток уговорить Далгарно и Махони пойти с ним, он направился к северному мысу, где сообщил Эндрю Смиту нерадостную весть о том, что число выживших с «Инверколда» сократилось до четырех человек. Все матросы, за исключением самого Холдинга, мертвы, в живых остались только капитан и оба его помощника. Высокие чины выжили, в то время как рядовые матросы погибли. Видимо, это объяснялось тем, что они лучше питались на борту корабля, а может, тем, что в первую очередь заботились о себе, вместо того чтобы исполнять долг руководителей.

Смит пишет: «Холдинг сказал, что капитан и второй помощник скоро присоединятся к нам, но сейчас второй помощник не в состоянии идти, потому что на ноге у него очень серьезный нарыв. Капитан решил остаться с ним, пока ему не станет лучше».

В ожидании Махони и Далгарно они перенесли свой лагерь ближе к берегу, где тоже можно было без труда соорудить шалаши, но откуда вид на океан был лучше.

Тут Холдинг, который изучил уловки браконьеров, когда его отец служил егерем у герцога Манчестера, придумал новый способ добычи пищи. Уходя из Хардвика, он не забыл прихватить с собой проволоку с забора и теперь, нагрев ее в костре и применив камни в качестве молота и наковальни, из одного отрезка сделал гарпун, а конец другого выгнул в виде крюка. Крюком он осторожно отводил водоросли в маленьких озерцах среди камней на берегу, а гарпуном бил рыбу, которая выскакивала из укрытия. Кроме того, он нарезал узких лент из тюленьей шкуры и сплел из них вершу[23], сделав обручи из согнутых прутьев и расперев их палками. Сунув в нее кишки для приманки, он погрузил ее в воду. Успех, однако, был невелик, так как рыбам понравилась мягкая размокшая тюленья шкура не меньше, чем потроха, и вскоре от сети остались одни лохмотья.

«Через некоторое время к нам присоединился капитан», – пишет Эндрю Смит.

Далгарно пришел один. Второй помощник, по его словам, до сих пор так и не поправился, но он тоже придет, как только почувствует себя лучше. Шли дни; они питались моллюсками, кореньями, иногда рыбой и неотрывно наблюдали за морем в надежде увидеть корабль. Вскоре Холдингу стали приходить в голову мысли о Махони. В итоге его одолело любопытство и он отправился в Хардвик посмотреть, что там делается. Он ушел один, так как остальные двое пожелали остаться сторожить лагерь.

Махони он застал лежащим на спине, одна нога была вытянута, вторая свесилась через край лежанки – в точности так же, как он его видел в последний раз. Огонь уже не горел, погашенный упавшими в него с краев ямы кирпичами. Второй помощник был давно мертв, и, как вспоминал Холдинг, «его тело слишком сильно разложилось, чтобы даже прикасаться к нему».

Взяв одну плиту кровельного шифера, Холдинг нацарапал на ней острием ножа эпитафию, запечатлев не только имя покойного, но и дату, когда он стал жертвой кораблекрушения:

ДЖЕЙМС МАХОНИ, ПОТЕРПЕВШИЙ КРУШЕНИЕ

НА БОРТУ КОРАБЛЯ «ИНВЕРКОЛД»

10 МАЯ ‘64.

Это было 12 августа 1864 года, почти ровно через три месяца после того, когда затонул «Инверколд».

Глава 14 Равноденствие

«Воскресенье, 14 августа 1864 года, – пишет Масгрейв. – С прошлого воскресенья стоит погода, которую мы называем «очень хорошей», то есть штормов нет. В остальном погода весьма переменчивая, с частыми ливнями и снегопадами».

Пользуясь тем, что наступили погожие деньки, обитатели Эпигуайтта охотились на тюленей. Они добыли одного годовалого тюленя и двух самок, которые, как выяснилось после забоя, были беременны. Радостью для них стала встреча с Королем, который отсутствовал, как им показалось, целую вечность. Масгрейв надеялся, что это добрый знак, – возможно, вернутся все морские львы, ведь приближалась пора размножения.

Помимо этого он ощущал, по его словам, «беспокойство, как будто ежесекундно ожидал какого-то необыкновенного события», вероятно, по той причине, что близился девятимесячный срок с тех пор, как они покинули Сидней.

«Вчера я ходил на то место, откуда открывается хороший вид на гавань, и весь день просидел там на камне, ожидая появления корабля, – пишет он. – Сегодня утром исходил весь берег с теми же надеждами».

Впрочем, капитан понимал, что напрасно истязает себя.

«Нет оснований ожидать этого еще по меньшей мере два следующих месяца». Но он не мог ничего с собой поделать.

Решив, вероятно, для разнообразия увидеть в сложившихся обстоятельствах что-нибудь положительное, Масгрейв рассуждает о том, что отсутствие штормов, вообще-то, приятная перемена. В прошлое воскресенье он писал о нескольких яростных бурях с ураганным ветром такой силы, что волны хлестали через крышу дома.

«Если бы он не был так прочно и надежно построен, то неизбежно был бы повален ветром, а мы, претерпев кораблекрушение, стали бы еще и жертвами крушения дома», – замечает он с нетипичным для него сдержанным юмором.

На удивление Масгрейва, да и к радости тоже, разбитый «Графтон» перенес шторм почти без ущерба, оторвало только часть настила его палубы. Судно выдержало все зимние шторма, и даже последняя чудовищная буря не причинила ему особого вреда.

Видя, что корабль построен чрезвычайно прочно, Масгрейв подумал о том, чтобы перевалить его на другой борт и посмотреть на его дно в надежде, что «в конце концов можно будет еще что-нибудь с ним сделать». А может, даже вернуть его в рабочее состояние, чтобы добраться до Новой Зеландии.

Идея была чрезвычайно амбициозной. Чтобы перевернуть корабль, нужно было закрепить прочные цепи за остатки грот-мачты и найти пару мощных блоков, один из которых соединить с цепями, а другой надежно зафиксировать на берегу. На судоверфях для этой цели служит специальный, прочно закрепленный столб, но команде «Графтона» придется использовать в его роли крепко укорененное дерево на берегу. Трос, пропущенный через множество шкивов обоих блоков, концом будет пропущен через третий блок, поменьше, и закреплен на чем-то наподобие во́рота. Вращаясь, он будет наматывать на себя трос, постепенно его натягивая и переваливая «Графтон» на другой борт, – и это будет только начало, если окажется, что вообще есть смысл заниматься его ремонтом.

Это требовало от подчиненных Масгрейва многих усилий. Тем не менее, когда они с Райналем обсуждали предстоящее дело, француз выказал уверенность, что сможет смонтировать блоки и цепи, а остальные, узнав о возможности ремонта шхуны, чтобы дойти на ней до Новой Зеландии, проявили готовность приступить к нему безотлагательно. Первым делом нужно было убрать все камни на том участке дна, куда судно должно будет перевалиться, и это значило, что им придется дожидаться потепления. Однако мужчины настолько воодушевились, что, несмотря на внезапную перемену погоды, которая принесла обильный снегопад и метель, длившуюся восемнадцать часов подряд, едва дождались ее окончания, чтобы взяться за дело.

После нескольких дней работы по пояс в ледяной воде они расчистили дно от самых крупных камней там, куда должна была упасть шхуна. Следующий этап состоял в том, чтобы облегчить «Графтон», насколько это возможно. В каюте и трюме уже ничего не осталось, но предстояло вынуть весь балласт, блок за блоком, а между тем температура воздуха была на три градуса ниже точки замерзания. Управившись и с этим, они изо всех сил принялись откачивать воду из трюма, но задача оказалась невыполнимой, так как вода тут же снова быстро вливалась в трюм. То был очень скверный признак, но они продолжали, «не теряя упорства и присутствия духа», как отмечает Масгрейв с некоторым сомнением, поскольку уже начинал подозревать, что вселил в своих подчиненных ложную надежду.

В итоге, с большими трудностями перевернув шхуну на другой бок, они обнаружили, что их изрядные усилия были напрасны. Подтвердились самые худшие опасения Масгрейва. Открывшийся борт оказался буквально изрешечен пробоинами, а обшивка была полностью разворочена и изломана от ахтерштевня до грот-вант посередине корпуса. Починить ее не представлялось возможным, поэтому они вытравили трос, и шхуна перевалилась в свое первоначальное положение.

Пожалуй, признавал Масгрейв, он поступил неправильно, дав людям надежду, ведь ее крах их страшно расстроил. Что касается его самого, то это разочарование спровоцировало очередной приступ глубокой депрессии, которая усугублялась еще и тем, что наступил сентябрь, а значит, минуло уже восемь мучительных месяцев с тех пор, как они были выброшены на берег. «Как же медленно они тянулись и с какими душевными страданиями я их пережил, – признается Масгрейв, – описать это невозможно».

С приходом весеннего равноденствия погода стала хуже, чем когда-либо прежде. Ветер, снегопады, ливни были так сильны, что, по словам капитана, «лучше было не выходить за дверь без крайней необходимости». Впрочем, иногда нужда заставляла их вступать в борьбу с природной стихией, чтобы добыть себе пищу, и, если им удавалось убить тюленей, а это всегда были беременные самки, им приходилось нести мясо на себе, так как море было слишком неспокойным, чтобы выходить в лодке.

Затем, к ужасу всех пятерых, морские львы снова исчезли. Их не было в лесу, не стало их и на берегу, они не плавали в воде. Создавалось впечатление, что все они отправились на другие земли, чтобы там собираться и размножаться.

Мясо тюленей, которое они солили, сушили и коптили, теперь должно было бы их выручить, но, как раздраженно отмечает Масгрейв, его практически невозможно было есть. Когда был выбор между корневищами сахарника, которые ему уже надоели до отвращения, и копченым мясом, он выбирал коренья.

«Мы ослабли и плохо себя чувствуем, – констатирует Райналь, как никто другой горячо ненавидевший «неудобоваримое растение». – Наше положение становится все более и более критическим».

Особо переживал Масгрейв за своих подчиненных. Они никогда не жаловались, пишет он, хотя им «приходилось грести, сидя в лодке под дождем и ветром, с утра до ночи, и в итоге они получали так мало, что едва хватало для поддержания жизни».

В своем журнале 21 сентября, в среду, он пишет об особенно неудачной охоте, когда их положение было настолько бедственным, что им пришлось выйти в море, несмотря на то что небо предвещало близкий шторм. Налетевший ветер с дождем и градом застал их в восьми милях от Эпигуайтта, вынудив разбить лагерь на берегу.

К полуночи стало так холодно, что оставаться там было подобно самоубийству, поэтому они снова спустили лодку на воду «и вернулись домой около двух часов ночи во вторник, насквозь мокрые и чуть ли не до смерти замерзшие», не добыв ничего, что оправдало бы их лишения. В конце своей записи Масгрейв отмечает без комментариев: «Сегодня десятилетний юбилей моей женитьбы».

На этот раз он умолчал о своих горьких страданиях.

Двадцать пятого сентября погода несколько улучшилась.

«Сегодня ветер немного ослаб, поэтому мы воспользовались передышкой и вышли на лодке в море посмотреть, не попадутся ли нам в Западном проливе один-два морских льва», – пишет Райналь.

Однако пляжи, где в прошлом неизменно бывали морские львы, теперь были совершенно пусты. Когда они возвращались назад через бухту Карнли, Масгрейв поднял руку и прошептал, что слышал лай тюленя.

Пришвартовав лодку, они выбрались на берег и увидели старого секача, нареченного ими Королем, и с ним двух не менее пожилых жен. Столь же отважный, как и всегда, патриарх двинулся с воинственным рыком им навстречу, но положение отшельников было безысходным.

«Нам было больно убивать этих бедных животных, особенно старого льва, к которому мы всегда относились с уважением, но нас заставляла нужда – нависала угроза голода, мы не могли отступиться», – пишет Райналь.

Дубинки сделали свое смертоносное дело, и в считаные минуты три туши были погружены в лодку. И снова, таким образом, им удалось избежать голодной смерти.

Затем наступил октябрь.

«Наконец пришел месяц, которого мы так долго ждали (даст Бог, помощь придет еще до его окончания), – записал Масгрейв в своем журнале и снова немногословно прибавил: – Сегодня девять месяцев, как мы потерпели крушение».

Настало время появиться их спасителям, если Сарпи и дядя Масгрейва сдержат свое слово.

На другом конце острова Роберт Холдинг точно так же отчаянно ждал появления спасительного корабля. С наступлением весны погода стала приятнее, но от этого он только еще острее ощущал свое одиночество, чем раньше. Так в бесконечных ожиданиях паруса у него появилась привычка сидеть на скалах, устремив свой взгляд в океан.

Одинок он был как в силу сложившихся обстоятельств, так и по собственному желанию, поскольку его возвращение из Хардвика с вестью о смерти Махони получило неожиданные и малоприятные последствия. Хотя капитан Далгарно и Эндрю Смит должны были ожидать худшего, их потрясение, вызванное новостью, не шло ни в какое сравнение со сдержанной реакцией на предыдущие смерти – вероятно, это объяснялось тем, что погибший был, как и они, офицером. Кроме того, Далгарно, видимо, испытывал чувство вины, так как именно он оставил беднягу на произвол судьбы.

После того как Холдинг сообщил все подробности, атмосфера в лагере стала беспросветно подавленной. Разговоры Далгарно и Смита постоянно сводились к вопросу о том, кому суждено умереть следующим.

«Кого в следующий раз заберет смерть?» – риторически вопрошает Смит.

По ночам их беспокойный сон тревожили кошмары, дневные часы также были исполнены безысходности и мрачных предчувствий, потому что пищи стало меньше, чем до того: морские блюдечки, чей сезон откладки яиц завершился, исчезли с прибрежных камней.

Тогда и началось уединение Холдинга, поскольку, вместо того чтобы сообща искать иные источники пищи, мужчины начали конфликтовать. К примеру, Холдинг придумал новый способ ловли рыбы: привязав длинные куски тюленьих внутренностей к ногам, он по колено заходил в воду. Рыба хваталась за приманку, которая тянулась вслед за ним, пытаясь оторвать от нее кусок, и, пока она, путаясь в кишках, была этим занята, Холдинг успевал ее поймать. Ему удавалось наловить ее в достаточном количестве, чтобы поделиться с двумя остальными, пока однажды он не попросил помощника капитана помочь ему донести необычайно обильный улов. Смит отказался, и Холдинг резко заявил ему, что отныне пусть сам себе ловит рыбу.

Между ними и раньше никогда не было товарищеских отношений и солидарности в достижении общих целей, что могло бы сохранить больше жизней в их коллективе (и что явилось решающим фактором для выживания членов экипажа «Графтона»). Но теперь оставшиеся в живых из команды «Инверколда» стали еще более обособленны и враждебны по отношению друг к другу, чем когда-либо прежде. Капитан Далгарно и Эндрю Смит, будучи офицерами, ждали со стороны Холдинга, всего лишь рядового матроса, почтения и услужливости. Тем не менее он, считая себя ничем их не хуже (если не лучше) в сложившихся обстоятельствах, отказался перед ними раболепствовать. По этой причине Далгарно и Смит устроили новый лагерь в шестидесяти ярдах от старого, игнорируя человека, которого считали ниже себя в социальном отношении. Так продолжалось несколько недель кряду.

Холдинг, полагая, что «такое положение вещей в наших обстоятельствах было недопустимым», проявил упрямство, не желая признавать их старшинство над собой.

«Было ли в этом больше их вины или моей, пусть решает читатель».

И он с присущей ему целеустремленностью проводил бо́льшую часть своего времени, охотясь на тюленей и придумывая новые способы их добычи. Будучи сыном егеря (хотя объект охоты для него был непривычным), он имел немалый опыт выслеживания зверя в густых зарослях кустарника и порой угадывал его присутствие только по перевернутому нижней стороной наружу листу или неестественно согнувшейся травинке. Если он охотился на берегу и у него была шкура недавно убитого морского льва, он прикрывался ею сверху, подкрадываясь среди камней. Однако после того как он выслеживал животное, прикончить его было нелегко. К найденному ими в Хардвике старому теслу он приделал ручку, но оружие оказалось неэффективным из-за неудачного распределения веса.

В итоге он пришел к заключению, что идеальным средством была бы бейсбольная бита. С помощью деревянной дубины, которой Холдинг придал соответствующую форму, он приловчился увечить тюленей, выбивая им левый глаз. Если жертве все же удавалось сбежать, в следующий раз убить ее было легче, потому что, выбив единственный глаз, оставалось лишь колотить бедное животное до тех пор, пока либо Холдинг был уже не в силах поднять дубину, либо морской лев оставлял борьбу.

На запах жарящегося на костре мяса всегда приходили капитан и его помощник, которым их неизменная враждебность не мешала снизойти до участия в трапезе. Холдинг пытался пристыдить Эндрю Смита за его безынициативность и становился язвительным, когда тот попросту не обращал внимания на его замечания, но своей добычей делился охотно, потому что вездесущие падальные мухи все равно быстро портили мясо. Несмотря на совместные приемы пищи, оба офицера вели совершенно обособленную от него жизнь.

Следующей идеей Холдинга была постройка пристойного жилища, которое защищало бы его от переменчивой весенней погоды, ветреной и довольно холодной. Выбрав участок, поросший высокой травой, он срезал ее и разложил сушиться. Затем он заготовил прочные жерди, сделал из них каркас, связав полосами, нарезанными из тюленьих шкур, и заделал соломой крышу и три стены. В итоге у него получилось помещение шесть на восемь футов. Соорудив кровать и откидную дверь, Холдинг счел свое существование вполне комфортным.

Тем не менее он не мог постоянно не раздумывать над тем, насколько могло бы все сложиться иначе для остальных членов команды «Инверколда», если бы капитан Далгарно и оба его помощника прислушались к его советам еще в мае. Первым делом нужно было найти хорошее место для лагеря и построить надежное жилище. Обеспечив себя крепким домом, Далгарно мог бы организовать людей в охотничьи группы для добычи пропитания для всей команды. Ко всему этому Холдинг мрачно прибавляет в своих мемуарах: «Тогда шел конец октября». За прошедшие пять месяцев от лишений и безучастия умерли шестнадцать человек, в основном потому, что его советы остались без внимания.

«Воскресенье, 23 октября 1864 года, – пишет Масгрейв. – Неделя проходит за неделей. Каждая последующая ничем не отличается от предыдущей, и так, я боюсь, будет продолжаться до тех пор, пока время вовсе не исчезнет».

Он был чрезвычайно подавлен. Каждую свободную минуту он проводил, наблюдая, не появится ли парус, а по ночам не мог заснуть из-за боязни, что корабль пройдет мимо. Они все долго ждали октября, ведь в этом месяце должен был появиться корабль, посланный дядей Масгрейва и Шарлем Сарпи на их поиски, но пока его не было.

«Мои глаза определенно переутомлены и воспалены от пристального наблюдения», – сообщает Масгрейв.

Он боялся, что сходит с ума – «однажды я уже был сумасшедшим», – но вместе с тем был уверен в том, что не безумен, ведь в противном случае он погрузился бы в блаженное забвение. Райналь, которого всегда тревожило крайнее отчаяние Масгрейва, передает восклицания, повторяемые капитаном бессчетное множество раз: «Если бы это касалось только меня! Но моя жена, мои дети, которым не на кого рассчитывать, кроме меня, они жертвы моих несчастий».

Дядя Масгрейва и Шарль Сарпи уснули? Или, может, умерли? Они что, совершенно забыли о тех пятерых, посланных ими в экспедицию на остров Кэмпбелл? Безысходность Масгрейва дошла до того, что он предложил Райналю сесть в лодку и попытаться добраться в Новую Зеландию за помощью, но Алика, Энри и Джорджа эта идея привела в такой ужас, что ему пришлось от нее отказаться. Возможно, думал он, его страхи беспочвенны и корабль за ними прибудет в ближайшие дни – скорее всего, он придет еще до конца недели. Впрочем, о его растущем пессимизме свидетельствовал тот факт, что он высадил на огороде несколько оставшихся тыквенных семечек и мелких картофелин, правда, без надежды на то, что они дадут урожай.

Самки морских львов по-прежнему не собирались на лежбищах, так что мужчинам приходилось ограничиваться убоем самцов, когда те выходили на берег сражаться за лучшие места для гаремов. Они обходили гавань на лодке в отчаянных попытках найти жертву, когда Масгрейв увидел на маленьком островке старого черного секача. Мясо этого древнего самца, без сомнения, было жестким, но в их пустых желудках раздавалось такое голодное урчание, что они перестали грести, сочтя возможным включить его в свой рацион.

Проблема заключалась в том, продолжает Масгрейв, что он «лежал между камней у воды, настолько к ней близко, что мы не смогли бы его захватить, если бы высадились на берег, чтобы напасть на него».

Исходя из опыта, они знали: чем ближе морской лев к воде, тем легче ему ускользнуть, а убивать добравшегося до моря зверя бессмысленно, так как туша всегда тонет. Кроме того, чем ближе от воды они нападали на морского льва, «тем активнее он боролся за свою жизнь».

Мало того что этот большой старый секач лежал на затопляемой приливами полосе суши, он к тому же увидел их.

«Неожиданно подняв голову, он смотрел на нас поверх большого камня», – повествует Райналь.

Охотники, в свою очередь, не сводили с него глаз, замерев, чтобы не спугнуть зверя.

«Сбежит ли он от нас, нырнув в море?»

Райналь украдкой зарядил ружье. В иных случаях стрелять в морских львов было нецелесообразно, поскольку выстрел заставлял их еще быстрее плюхнуться в воду, даже будучи смертельно раненными. Тем не менее выбора у него не было.

– Не спеши, прицелься как следует, – прошептал Масгрейв.

Райналь это и сам знал, размышляя: «Стрелять или нет? До него очень далеко».

«Но, – подумал он, – если промедлить, тюлень может сбежать». И он принял решение.

«Я выстрелил. В тюленя я попал, но не убил его – он был ранен в челюсть и оглушен».

Мужчины принялись грести что есть сил и выпрыгнули из лодки в тот миг, как ее дно ткнулось в гальку.

«Выскочив на берег, мы на него набросились и, прежде чем он успел прийти в себя, прикончили его своими дубинками», – завершает рассказ Райналь.

Отбитый выстрелом клык достигал четырех дюймов в длину и шести дюймов в обхвате у основания. В тот день им сопутствовала удача и они добыли еще одного самца на западном мысу бухты, где видели и других морских львов.

«Еще совсем недавно мы считали, что мясо таких животных есть невозможно, – отмечает Масгрейв. – И действительно, оно совершенно не годится в пищу, ведь от резкого запаха человек может не просто испытать тошноту, а попросту задохнуться. Но что остается голодающим? – И добавляет: – Голод, несомненно, лучший повар».

Впрочем, уже скоро их запасы снова подошли к концу. Море было слишком неспокойным, чтобы выходить в лодке, и Масгрейв вместе с Райналем, Аликом и Джорджем совершили вылазку вдоль южного берега, но, как пишет Райналь, «все оказалось зря, так как тюленей там не было». Они прошли десять миль с тем же результатом и только в полдень запоздало поняли, что пропустили время, когда нужно было возвращаться, и теперь им уже не успеть добраться засветло до Эпигуайтта. «Да и что толку возвращаться с пустыми руками? – Райналь задал вопрос остальным. – Какой резон?» Все решили, что возвращаться бессмысленно, и продолжили путь по перешейку полуострова Масгрейва, по-прежнему не встречая тюленей.

Все, что они нашли до наступления вечера, были мидии, которых они набрали полную корзину и пожарили на костре. Едва их поев, капитан Масгрейв судорожно скрючился. «Его пронзила сильнейшая боль», – пишет Райналь с тревогой. Позже Масгрейв вспоминал, что он съел слишком много и слишком поспешно, что после долгого похода и воздержания, скорее всего, и стало причиной нездоровья. «Такой вот пикник получился, – отмечает он с иронией. – Упаси нас бог от таких приятных прогулок!»

Райналя сильно испугало внезапное недомогание Масгрейва, ведь более всего он боялся того, что их маленький коллектив одолеют болезни или несчастные случаи.

«При малейших признаках нездоровья я испытывал сильнейший страх, – еще раньше изложил он свои опасения. – Я был уверен в том, что смерть любого из нас в нашем нынешнем положении произведет губительное воздействие в первую очередь на моральное состояние остальных и, что не исключено, будет иметь фатальные последствия для всех нас. Поэтому я непрерывно молюсь, чтобы при наших нынешних тяжких лишениях Господь избавил нас от этого испытания».

Пока Масгрейв сидел, согнувшись от мучительных резей в животе, совсем стемнело. Идти домой в темноте по скользким прибрежным камням было слишком опасно, так что они пятнадцать часов жались друг к другу, спрятавшись за каменную глыбу, до нитки промокшие и окоченевшие, один – скрючившись от невыносимой боли, а остальные – страдая от холода. Рассвело только около восьми, утро выдалось промозглым и туманным, вскоре стал моросить холодный мелкий дождь. Собравшись с силами, они отправились в обратный путь вдоль берега, впереди шли Масгрейв и Райналь, Алик с Джорджем позади них.

«Говорили мы мало, наши замечания были таковы, что желания у других продолжать разговор не вызывали», – пишет Райналь.

Но вдруг из-за камней послышался шорох гальки.

«Мы остановились, внимательно прислушиваясь». Оттуда высунулась голова: «молодая самка тюленя собиралась нырнуть в воду». Она увидела их, заметила поднятые дубинки и остановилась в замешательстве. Затем повернулась в сторону деревьев, и Райналь поспешно выстрелил из ружья, прежде чем она смогла ускользнуть.

Он не промахнулся – пуля навылет прошила ее голову. Чудесным образом их усталость тут же исчезла. Разрезав тушу на куски, они взвалили мясо на плечи и, торжествуя, бодро направились в Эпигуайтт, где Энри, увидев их, залился счастливыми слезами. «Бедный парень всю ночь места себе не находил, представляя все мыслимые беды, которые могли с нами приключиться», – пишет Райналь.

Слава богу, за этим животным последовали многие другие. Выскочив однажды утром в начале ноября из дома, мужчины с восторгом увидели стаю примерно в двадцать тюленей на противоположной стороне бухты. С этого дня их стало еще больше, и по подсчетам обитателей Эпигуайтта до времени массового рождения детенышей оставался месяц-полтора.

«Помимо того, что их возвращение избавляло нас от угрозы голода, – радостно пишет Райналь, – оно было столь же приятным, как прилет ласточек во Франции и Англии, ибо предвещало скорое наступление лета».

Глава 15 Лето

С наступлением лета в Южном полушарии морские птицы стали стаями слетаться на скалы Порт-Росса на северной оконечности острова Окленд, вступая друг с другом в ссоры за лучшие места для устройства гнезд. Роберт Холдинг проводил многие часы в наблюдении за ними, увлеченный их конкурентной борьбой за территорию и тем, как высоко они взлетали с крабами и моллюсками, а потом бросали их вниз, чтобы разбить раковины.

Глядя, как птицы, паря, прилетают из-за моря, он питал возрожденные надежды на спасение и задумчиво смотрел на маленький остров, который носит имя Роуз, но Холдинг окрестил его Кроличьим, по ту сторону пролива шириной в пятьсот ярдов. Так как он был ближе к открытому морю, на нем было бы лучше караулить проходящее судно. Там, вдали, на камнях, он заметил тюленей, значит, у них не будет недостатка в пище, если туда перенести лагерь. Препятствием был пролив, который нужно было как-то пересечь.

Решить эту проблему он собирался, соорудив лодку, каркас которой планировал сплести из прутьев и обтянуть шкурами. Однако задача эта была слишком сложна, чтобы управиться с ней в одиночку, поэтому он обратился к остальным. К его радости, Далгарно и Смит выслушали его предложение с необычайным вниманием.

«Мы всегда очень бережно обращались с тюленьими шкурами, которые сушили, растянув их, и использовали для многих целей, но преимущественно для изготовления обуви», – сообщает Эндрю Смит.

Соответственно, у них имелся некоторый запас, и шкуры самцов они сочли наиболее подходящими для лодки, так как они были самыми прочными. Отобрав несколько штук, троица принялась за поиски подходящих прутьев, которые были найдены в двух милях от лагеря Далгарно и Смита.

«Это расстояние мы проходили каждые утро и вечер», – продолжает Смит.

Пока Смит и Далгарно рубили и обрезали ветки, Холдинг экспериментировал с плетением, в итоге изготовив каркас, который, по его свидетельству, равнялся приблизительно восьми футам в длину, трем футам в ширину и около шестнадцати дюймов в глубину.

«Коракл[24] получился остроконечным с обоих концов, а днище и борта были сделаны на манер корзины, – позже написал Смит. – Для того чтобы обтянуть плетеную основу, понадобилось пять шкур, сшитых полосками, отрезанными от них же. Мы раскроили шкуры по форме каркаса, затем туго обтянули ими лодку, привязав их к бортам».

Нужно сказать, что плетение рамы оказалось делом достаточно несложным, однако над привязыванием шкур к деревянной конструкции мужчинам пришлось попотеть из-за отсутствия нужных инструментов, но все же им удалось проткнуть в них отверстия с помощью шила, сделанного из щепки твердой древесины. Дело пошло бы намного быстрее, если бы они догадались распаривать шкуры, чтобы их легче было натягивать, но Холдинг в оправдание своих помощников и самого себя отмечает, что ни у кого из них не было опыта в подобных делах.

Пятого ноября они закончили работу и торжественно спустили лодку на воду. Транспортное средство вмещало в себя только одного человека, и Холдингу, как рядовому матросу, поручили испытать его ходовые качества, отталкиваясь от дна шестом. Он очень быстро убедился, что они были ужасны. Мало того что лодка протекала, как корзина, коей она и являлась, так и тюленьи шкуры, размокая, становились настолько тяжелыми, что она делалась практически неуправляемой.

Так или иначе, но вернулся Холдинг с тремя лобстерами, которых подхватил с поверхности воды, где они охотились. Он видел их во множестве ползающими на дне, но лодка была слишком неустойчивой, чтобы, нагнувшись через борт, их доставать. Посему он сделал длинный крюк из проволоки от забора и на следующий день, когда вновь отправился в плавание, взял его с собой. Приспособление оказалось настолько удачным, что он наловил четыре дюжины всего за два часа охоты. К сожалению, его радость была быстротечной, потому что через пару дней лобстеры исчезли. Как и у блюдечек ранее, их сезон размножения завершился.

Вместе с тем существенно снизилась численность морских львов, так как самцы удалились на старые лежбища к своим самкам, которые выползали из моря, чтобы производить на свет потомство. Помня об изобилии тюленей, которых он видел на Кроличьем острове, Холдинг решил переплыть пролив в пятьсот ярдов шириной «или умереть при попытке». Сделав пару весел и предупредив Далгарно и Смита, чтобы не ждали его раньше чем через несколько дней, он отправился в путь, прихватив с собой дубинку для выживания на новом месте.

Попытка и вправду едва не стоила Холдингу жизни, потому что, как он отмечает, «допустил одну ошибку» в определении отлива. Пока его все более намокающий коракл уносило в открытое море, у него сломалось весло. Когда он уже почти отчаялся, его тонущую лодку захватил водоворот и, повертев, выбросил в направлении берега. К этому времени Холдинг уже сидел по пояс в воде, но ему удалось вычерпать ее и выбраться с лодкой на берег.

Теперь с нее нужно было снять шкуры, высушить их и снова натянуть. Управившись с этим и сделав новое весло, Холдинг обошел на ней островок, причаливая тут и там к берегу, чтобы осмотреть местность. Остров составлял около мили в длину и полмили в ширину, к морю был обращен высокими утесами, отлого спускающимися в сторону бухты. В траве во множестве бегали кролики, а берега, по всей видимости, изобиловали тюленями.

Переночевав, Холдинг подкрался к детенышу морского льва и убил его, нанеся удар дубинкой.

«Бедный малютка, – прибавляет он. – Совестно было его убивать».

Кролики, поедающие сплошь всю траву, полностью уничтожили растения Stilbocarpa, но тем не менее Холдинг, вернувшийся с прибывающей водой прилива, сказал остальным, что, по его мнению, там лучше условия для лагеря, чем то место, где они жили до сих пор.

Трудность состояла в том, чтобы добраться туда всем троим, ведь протекающая шаткая лодка не могла взять на борт больше одного человека.

«Возникло предложение вернуться и разобрать деревянный дом, в котором мы жили, и попытаться построить из этого материала лодку получше», – позже вспоминал Смит.

Если верить словам Холдинга, то это предложение внес именно он. Втроем они отправились в Хардвик, а это значило, что Далгарно и Смиту предстояло увидеть труп Махони. От него к этому времени остались одни кости и истлевшая одежда, но они все же не смогли заставить себя даже прикоснуться к останкам, не говоря уже о том, чтобы похоронить его как положено. Они ходили вокруг него, отдирая от заброшенных стен древесину, которая могла еще сослужить службу.

Используя вместо молотка камни, мужчины выбивали ржавые гвозди и отрывали доски. Затем, когда Холдинг обрубил их теслом до нужной длины, они забрали с собой столько, сколько смогли унести. Вернувшись в свой лагерь, из этих досок они построили лодку в восемь футов длиной, тридцать дюймов шириной и двадцать четыре дюйма глубиной. На это потребовалось лишь около половины всего наличного материала, и, как позже пишет об этом Холдинг, он предложил этим двоим, которые прежде «никогда не обременяли себя работой», пойти на лодке в Хардвик, связать оставшиеся доски в плот и прицепом доставить его в лагерь.

Они отправились в путь с утра, и Холдинг провожал их взглядом, пока мужчины, завернув за мыс, не скрылись из виду. Он ожидал их возвращения засветло, но прошла ночь, и только ранним утром следующего дня они вернулись – без плота и лодки. На его вопрос, куда они дели доски, ему ответили, что плот застрял в водорослях и они, привязав, оставили его там. Однако когда он отправился на поиски плота, его уже унесло в море. «Ну а где лодка?» – спросил их Холдинг. – «На берегу», – ответили они. Холдинг сказал, что надеется, что они достаточно далеко оттащили ее от воды, и его заверили, что так оно и есть. Когда же он поспешил к тому месту, которое они указали, лодка тоже отсутствовала.

Согласно версии Смита, виноват был сильный ветер, «который гнал огромные волны на берег и смыл лодку к утру». Независимо от того, чья история была более правдивой, итог у них один: выжившей после кораблекрушения тройке пришлось строить новое плавсредство.

«Вторая попытка в целом оказалась весьма успешной, – пишет Смит. – На самом деле новая лодка вышла существенно лучше предыдущей, потому что в ходе постройки первой мы обрели определенный опыт».

Холдинг соглашается с такой оценкой, добавляя, что им повезло: в Хардвике еще было достаточно подходящих досок. В конце строительства он усилил нижнюю часть бортов поясом в две доски, чтобы придать конструкции больше прочности, и на этот раз позаботился о том, чтобы оснастить лодку хорошим крепким фалинем, сплетенным из полос нарезанных шкур.

«Думаю, тогда шел ноябрь или декабрь», – добавляет Эндрю Смит.

Обитатели Эпигуайтта с радостью наблюдали за улучшением погоды. К началу декабря чистое голубое небо стало вполне привычным зрелищем, правда, зима еще иногда возвращалась, хотя и ненадолго, без предупреждения – температура воздуха внезапно падала до нуля, а затем взмывала выше пятидесяти по Фаренгейту[25]. Это странное явление Райналь относил на счет проплывающих мимо айсбергов. Оглядываясь на недавнее прошлое, Масгрейв отмечал, что, хотя зима и была очень холодной, с частыми туманами, все же она оказалась не настолько суровой, как он опасался.

Капитан, как и Райналь, выразил свою безмерную радость в связи с возвращением морских львов. В первую неделю месяца мужчины вышли на охоту и добыли четырех. «Мы видели еще более пятидесяти на расстоянии в полмили. Берега казались буквально заполоненными ими», – записал он.

Однако удручало то, что корабль до сих пор так и не появился. О чем думали Сарпи и дядя Масгрейва? Наверняка они поставили колониальную администрацию в известность о том, что «Графтон» не вернулся, ведь они должны были сделать это не позднее, чем через пять месяцев после их отплытия. С каждой прошедшей неделей становилось все более очевидно, что они не потрудились выполнить даже этот минимальный долг, «так как правительство Нового Южного Уэльса в подобных вопросах никогда не медлит». Они с Райналем взбирались на вершину горы, которую назвали «Могилой великана».

«Я думаю, нам было хорошо видно море на пятьдесят миль вокруг, но ни единый парус так и не предстал перед нашими жаждущими взорами».

Тогда они взошли на другую гору, еще дальше к северу, откуда стали разглядывать северо-восточное побережье, снова отмечая коварные рифы, коими изобиловало море в полосе не меньше десяти миль от берега.

«Надеюсь, ни один корабль не станет искать нас в тех местах», – с тревогой записал Масгрейв.

Право же, то была бы злая шутка судьбы, если б пришедший им на помощь корабль сам потерпел крушение. В конце концов они с Райналем оставили наблюдение и вернулись в Эпигуайтт, но прежде разожгли костер на обращенном к дому склоне горы. «Было очень сухо, и огонь, горевший всю ночь, был бы хорошо виден каждому, кто оказался бы недалеко от острова». Но дни тянулись один за другим, а помощь так и не появлялась, и отчаяние начало одолевать Масгрейва с новой силой.

«Иногда его состояние ухудшалось настолько, что он терял связь с действительностью и принимал совершенно безумные решения», – вспоминает Райналь.

Капитан вновь вызвался в одиночку в шлюпке отправиться в Новую Зеландию. Когда Райналь ему возразил, что это не только лишит остальных плавсредства, без которого им не выжить, но и равносильно гарантированному самоубийству, Масгрейв воскликнул:

«Какое это имеет значение, если мы все равно обречены здесь погибнуть?! Лучше сразу положить конец нашим страданиям. Зачем такая жизнь? Что толку от жизни в таких обстоятельствах?»

Райналь мог бы подбодрить его, заметив, что их обстоятельства невероятно комфортны в сравнении с тем, что им пришлось пережить, и что под руководством Масгрейва они многого достигли. Вместо этого он с присущим ему непоколебимым оптимизмом выразил уверенность, что корабль за ними выслан. По всей вероятности, он вынужденно зашел в какой-нибудь порт, возможно, в Новой Зеландии, так что «нет нужды предаваться унынию. Это всего лишь задержка на считаные дни, самое большее на недели».

Как всегда, лекарством от депрессии для членов экипажа «Графтона» была тяжелая работа, забирающая все свободное время отшельников. Как отмечает Райналь, активная деятельность уже не раз спасала их. Масгрейв занял себя обустройством наблюдательного пункта, тратя на это намного больше сил, чем было необходимо, чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей и предчувствий. «Судя по тем усилиям, что я к этому прикладываю, – прибавляет он горько, – можно подумать, что мы собираемся провести здесь остаток нашей жизни, хотя, возможно, так и случится. Но если я буду жив и здоров, еще на год я здесь не останусь, даже если придется плыть отсюда на лодке и утонуть, как крысе».

Райналь также был загружен работой. Наконец кожи, вымачиваемые в его дубильном растворе, были готовы к дальнейшему использованию, что вызвало всеобщую радость. Они носили вырезанные из дерева башмаки, в которых было опасно ходить по прибрежным камням, но это было лучше, чем сшитые из невыделанной кожи мокасины. Последние ужасно воняли, напитывались влагой и разваливались на куски, сгнивая прямо на ногах.

Замоченные шкуры стали красными, жесткими и морщинистыми. Вынув их и частично просушив, обитатели Эпигуайтта растянули шкуры на внутренних стенах своего жилища, где тепло от печи завершило их сушку.

«Через несколько дней они были сухими, а самые глубокие морщины разгладились, – пишет Райналь. – В итоге мы получили превосходную кожу».

Однако для того, чтобы сшить из них обувь, ему нужны были инструменты сапожника. Два шила разных размеров он сделал из игл для шитья парусов, тонкой и толстой, вставленных в рукоятки из твердой древесины раты. Затем общими усилиями было изготовлено множество деревянных гвоздей. Райналь нашел доску из норвежской пихты, которую порубил на короткие куски около дюйма в длину и отдал Алику, и тот расколол их на щепки наподобие спичек толщиной примерно в десятую долю дюйма. Затем остальные матросы завершили изготовление гвоздей, сделав на одном их конце четырехгранное острие.

Очередной непростой задачей, которую предстояло решить, было изготовление сапожной нити. Райналь отправился к останкам шхуны и наскоблил из швов обшивки некоторое количество твердой смолы, а потом, вернувшись домой, разогрел ее и смешал с жиром морских львов. Взяв длинные нити из распущенной старой парусины, он ссучил их вместе с волосом из грив морских львов, после чего окунул в приготовленный вар, получив в результате крепкую жесткую нить, удовлетворяющую его требованиям. Затем он выстругал сапожные колодки, правда далеко не с первой попытки, так как древесина, с которой он работал, легко раскалывалась. В конце концов Райналю удалось изготовить пару штук, и он решил, что добился успеха. Впрочем, как позже признался француз, дальнейшая практика показала, что он ошибался.

Итак, имея колодки, он приступил к изготовлению обуви.

«Потратив неделю тяжелого труда, я произвел пару. Возможно, ученик сельского сапожника смог бы убедить пахаря принять такую обувь, чтобы ходить по взрытой земле», – отмечает он скромно.

Так или иначе, но результатами своих трудов он остался доволен, но лишь до тех пор, пока не попытался вытащить из башмаков деревянные колодки. Мало того что он вогнал множество гвоздей в саму колодку, так еще и башмак сидел на ней так плотно, а его голенище было настолько узким, что, казалось, отделить одно от другого не представлялось никакой возможности.

В итоге Райналь все же вытащил колодки, разорвав при этом верх башмаков, что существенно их подпортило. Несомненно, ему необходимо было найти иной способ изготовления. Разрезав каждую колодку поперек на две части, переднюю и заднюю, он проблему решил, но оба куска так сильно смещались относительно друг друга, что было трудно обтягивать их кожей. В конце концов его осенила мысль соединить их клином, который надежно удерживал бы их вместе во время работы, но мог быть вынут с помощью нитки, пропущенной сквозь отверстие, и колодка распалась бы на две части, чтобы их легко можно было вытащить из готового башмака.

В конечном счете Райналь добился значительного успеха. Изготовив превосходную обувь для себя, он сшил пару для капитана Масгрейва, который с благодарностью записал в своем журнале, что мистер Райналь «оказался умелым обувщиком, хотя прежде этим делом не занимался». Вскоре все пятеро были обуты: матросы обучились сапожному ремеслу у Райналя.

«Я, разумеется, отдаю себе отчет в том, что наши chaussures[26] не имели бы успеха среди изящных изделий лучших парижских мастеров, – пишет француз, – но изящество не было целью, которую мы стремились достичь. Поставленная задача защитить наши ноги от сырости, холода и бездорожья была полностью решена».

Глава 16 Кузница Райналя

Утро Рождества выдалось ясным и солнечным, и все же оно было горьким напоминанием того, как далеко они от своего дома.

«Было 25 декабря – jour de Noël[27] – священный и радостный день для всех христиан, семейный праздник домашнего счастья», – пишет Райналь в редком для него состоянии полного уныния.

Этот день стал для него особенно мучительным.

«У меня не получалось занять себя каким-нибудь делом, я не мог ни на чем сосредоточиться. Мои мысли улетали далеко за моря, в мой родной край».

Сидя в этот солнечный день здесь, под деревьями, у надежного дома, который они все вместе построили, он видел перед собой заметенные снегом улицы, полные веселящегося народу, слышал колокольный звон, наполняющий морозный воздух, пение хора. «Каким же горьким было мое страдание, когда я думал о том, что не могу принять участие в этих празднествах, что меня от них отделяет непреодолимая бездна!»

Хуже того, он представил себе своих пожилых родителей, сидящих вдвоем у камина.

«Их волосы седы, их лица морщинисты и усталы, на них траурные одежды, они оплакивают своего сына, которого считают погибшим».

Ужаснувшись этой картине, Райналь вскочил на ноги, дико озираясь по сторонам.

«Мои товарищи молчаливо лежали на земле, их мрачные лица выражали глубочайшую безысходность».

Это никуда не годится! «Твердым уверенным тоном», как он сам об этом пишет, Райналь отчитал их, напомнив не только остальным, но и самому себе, что предаваться отчаянию только потому, что на тот день выпало Рождество, значит проявлять слабость и малодушие, которое ни к чему хорошему не приведет.

– Если о нас забыли, давайте спасемся сами, – сказал Райналь, уверенный в том, что как-нибудь, своими собственными силами, они смогут вырваться из этой тюрьмы, и воскликнул: – Выше нос и за работу!

Ошеломленные его неожиданным напором, остальные смотрели на него озадаченно. Затем кто-то решился спросить, возможно насмешливо, что он выдумал на этот раз?

– Мы отправимся в Новую Зеландию, – заявил он решительно.

Ему кто-то возразил, что это невозможно. От Новой Зеландии их отделяло двести восемьдесят пять миль. Единственное судно, что имелось в их распоряжении, было слишком мало и ненадежно для столь длительного и опасного плавания.

С этим Райналь согласился.

– Значит, – сказал он, – мы должны построить другое судно, больше и крепче этого.

Остальные восприняли его смелое заявление безо всякого энтузиазма.

«Мое предложение не воодушевило их так, как я того ожидал, – пишет он. – Мои товарищи, побледнев, или молчали, представив себе плавание в непрерывно обуреваемых штормами водах, или возражали, ссылаясь на непреодолимые трудности, которые, по их мнению, не позволят осуществить эту затею».

Впрочем, капитан Масгрейв уже обдумывал постройку небольшого судна из останков «Графтона».

«Если за нами никто не придет, на Новый год мы начнем разбирать «Графтон» и попытаемся соорудить из его остатков то, что получится», – написал он еще 30 октября, когда к нему пришло горькое осознание того, что долгожданный месяц подошел к концу, а помощь так и не появилась. «В успехе этого предприятия я сильно сомневаюсь, – признавался он сам себе. – Если бы у нас были необходимые инструменты, я бы давно уже попробовал что-нибудь с этим сделать, но кто же мог предположить, что о нас там просто забудут!»

Поразмышляв над этой идеей как следует, он от нее отказался по причине отсутствия у них необходимых столярных инструментов. Все, что у них было, это топор, тесло, молоток и бурав – «недостаточный набор для того, чтобы разобрать корабль и построить новый, даже если бы среди нас был столяр и кузнец, а их не было». Так что теперь он молчал, хотя и склонялся к мысли, что «лучше уж отправиться в море на бревне, чем влачить здесь жалкое существование».

Райналь молчал тоже. Он не стал более пытаться уговаривать своих товарищей по несчастью, а принял решение взяться за осуществление своего проекта самостоятельно. Он полагал, что «успешное начало станет наиболее весомым доводом, способным их переубедить». Вполне отдавая себе отчет, что главным препятствием является недостаток столярных инструментов, перво-наперво он решил заняться устройством кузницы – «то есть печи, наковальни и мехов», – чтобы изготовить нужные им инструменты.

Больше всего сложностей сулило создание последней из этих трех необходимых ему вещей – мехов, именно за них он энергично принялся первым делом. Ранним утром следующего дня Райналь отправился к разбитой шхуне, оторвал «несколько листов меди, изрядное количество гвоздей с широкими шляпками и множество досок» и вернулся на берег со своей добычей как раз тогда, когда начался прилив.

Далее он принялся за работу. Начал он с того, что сделал три панели из узких досок, сбитых вместе и законопаченных паклей, которую он взял из расплетенной веревки. Затем обстругал их ножом, придав полукруглую форму с одной стороны и остроконечную с другой. Средняя панель, самая длинная, была вставлена в сужающуюся к противоположной стороне трубу, которую Райналь смастерил самостоятельно из согнутого медного листа, завернув на стыке края друг за друга, «как это делают жестянщики». Торец трубы он поместил между «двумя небольшими кусками доски с углублениями посередине, которые, будучи соединенными вместе, образовали une sorte de virole» – своего рода хомут. Его он прибил к краю деревянной панели.

Заостренные края двух других панелей были соединены с этой средней петлями, сделанными из тюленьей кожи, так что одна из них находилась над средней, а другая – под нею.

«Таким образом, – продолжает француз, – они были закреплены подвижно, могли подниматься и опускаться относительно средней части, которая оставалась неподвижной, когда мехи были помещены на свое место между двумя столбами, поставленными позади очага».

Посередине обеих панелей были просверлены отверстия, в которые он вставил кожаные клапаны.

«Наконец я завершил изготовление этого замечательного устройства, обтянув боковые стороны тюленьей шкурой соответствующей формы, прибив ее к ребрам всех трех панелей».

Теперь обитатели Эпигуайтта стали счастливыми обладателями кузнечных мехов двойного действия, которые способны были обеспечить непрерывный воздушный поток и которые они оценили по достоинству. На вопрос Райналя, поменяли ли его товарищи свое мнение насчет постройки судна, ответом ему было громкое единодушное согласие, и трое матросов немедленно вызвались помогать.

Однако успех в этом деле породил очередную проблему. Как отмечает Райналь, в самом начале они могли посвятить бо́льшую часть времени строительству дома, потому что у них еще оставался провиант, снятый с погибшего корабля. Теперь же они практически полностью зависели от мяса морских львов, так что, собираясь строить корабль, двое из них вынуждены были взвалить на себя охоту полностью, в то время как раньше она была общей обязанностью. За это дело «смело взялись Джордж и Энри, двое самых молодых, – пишет Райналь. – На них двоих легли все тяготы охоты и рыбалки, а также приготовление пищи и стирка, починка одежды и ведение домашнего хозяйства».

Алик взялся снабжать кузницу топливом, на что ежедневно уходило едва ли не двадцать четыре часа в сутки. Помимо рубки дров он также должен был пережигать их, чтобы получить древесный уголь. Для этого он складывал их в кучу высотой в семь-восемь ярдов и накрывал ее торфом, чтобы дерево тлело внутри. Сложность состояла в том, что торф либо гасил горение своей влагой, либо, высохнув, превращался в воздухонепроницаемый панцирь, препятствующий доступу кислорода к тлеющим углям, и результат был тем же. По этой причине Алику приходилось класть очень тонкий слой торфа, наблюдать за ним и, если появлялись трещины, закрывать их новыми кусками. Для этого ему нужно было осматривать кучу множество раз в течение ночи. «Тем не менее он выполнял свои обязанности без единой жалобы до самого конца. Такое самоотречение выше всяких похвал», – свидетельствует Райналь.

Отзыв француза о вкладе Масгрейва был значительно более сдержанным.

«Что касается Масгрейва, то он помогал мне в строительстве судна, равно как и в работах в кузнице», – пишет он.

Сам Масгрейв проявлял крайне мало энтузиазма, записав: «Вскоре мы приступим к разбору шхуны, и я не сомневаюсь, что мы будем по-настоящему стараться, готовясь к попытке сбежать отсюда. – И прибавляет не вполне уверенно: – Надеюсь, мы преуспеем. Верно, что при должном упорстве человек способен на совершение чуда». Все были настроены очень оптимистично, в отличие от него, ибо он «пока был не вполне готов начать».

Вместо этого Масгрейв, как повествует он сам, был вовлечен в другое дело, а именно в строительство капитального наблюдательного пункта, чтобы они с Райналем могли поселиться отдельно от матросов.

«Мы с Райналем еще не окончили наше новое помещение, где намереваемся жить», – пишет он.

Сам Райналь не оставил никаких упоминаний об этом. Еще в ноябре, после того как они с Масгрейвом искали место для наблюдательной сторожки на полуострове Масгрейва, он отказался от этой идеи как от неосуществимой.

«Поскольку один из нас обязательно остается дома, чтобы заниматься нашими многочисленными хозяйственными делами, только трое могут ходить на поиски пропитания и относить провизию в сторожку. Этого слишком мало. А если плохая погода не позволит выйти в море, что тогда? Этот план не более чем химера, рожденная в минуту заблуждения, – пишет он и подводит решительный итог: – Мы от него отказались».

Так что задумка Масгрейва о том, чтобы жить с Райналем совершенно обособленно от остальных в наблюдательной сторожке, никогда с самим Райналем не обсуждалась. Несомненно, француз наотрез отказался бы от подобной идеи. Начать с того, что для Алика, Джорджа и Энри было бы физически невозможным построить судно втроем, при этом еще уделяя время охоте и ведению хозяйства в Эпигуайтте, а также доставляя еду в сторожку. Кроме того, он был абсолютно непоколебим в своем убеждении, что они уцелеют только в том случае, если будут жить и работать единым коллективом. К тому же Райналь был слишком занят в кузнице, чтобы тратить время на строительство другого дома, да еще и ссориться на этой почве. Тем не менее Масгрейв носился со своей идеей несколько недель кряду, что говорит о его неадекватности.

Он впал в беспросветную депрессию, отметив Новый год угрюмой записью о том, что исполнился год с тех пор, как они прибыли на Оклендские острова, и, по всей видимости, пройдет по меньшей мере еще один, прежде чем он вырвется отсюда, если только за это время сюда случайно не зайдут какие-нибудь промысловики. Капитан оставил всякую надежду на то, что его дядя и Сарпи выполнят свои обязательства. Здоровье его сильно ухудшилось, у него стали выпадать совершенно поседевшие волосы, беспокоили многочисленные нарывы.

Несмотря на то что весь январь лежбища были полны приносящими потомство самками, Масгрейв чувствовал себя крайне несчастным. «Я никогда еще не страдал так, как сейчас. Нет смысла говорить о том, сколько я пережил с тех пор, как оказался здесь, – это ведомо одному Богу», – писал он.

В конце концов, однако, он все же проявил интерес к строительству корабля. Вместе с Райналем они соорудили навес над будущей кузницей, накрыв его листами меди, оторванными от корпуса погибшей шхуны. Под ним соорудили кирпичный горн, а мехи закрепили горизонтально между двумя крепкими столбами позади очага. Железная чушка, служившая на шхуне первоначальным балластом, стала наковальней, Алик же заготовил хороший запас древесного угля для горна.

«Утром 16 января, – пишет Райналь, – наша кузница заработала в первый раз. Пылал, потрескивая, уголь, а мехи, приводимые в действие Масгрейвом, издавали гулкий рев, который для наших ушей звучал прекраснейшей музыкой на свете».

Первым делом нужно было отковать крепкие клещи из двух ржавых болтов, чтобы можно было работать с раскаленным докрасна железом без риска обжечься. Что и говорить, это было непростой задачей, ведь, не имея клещей, чтобы держать болты на месте, Райналь изрядно помучился, прежде чем изготовил такой простой инструмент!

Но каждый раз, когда француз впадал в отчаяние, Масгрейв, по свидетельству самого Райналя, подбадривал его. «Пробуй еще раз», – говорил он. А потом, когда Райналь добился успеха, он воскликнул: «Браво! Это победа! Взгляните на этого мастера – лучшего среди кузнецов! За работу! Будем ковать железо, пока горячо!» Что же касается Райналя, он без стыда признается, что плакал от радости.

К концу января у него уже было три пары клещей разных размеров, три пробойника, форма для гвоздей, щипцы, зубило для рубки железа, кувалда для его ковки и комплект столярных инструментов. Как пишет Масгрейв, тем временем остальные облегчили разбитую шхуну, демонтировав нижние части мачт и забрав остатки железного балласта. Затем привязали к ее носовой части семнадцать пустых бочек, рассчитывая подтащить ее ближе к берегу, чтобы было легче сдирать обшивку, иначе им пришлось бы работать только в отлив, стоя по пояс в воде.

Однако сдвинуть с места полуразрушенный «Графтон» оказалось невозможным по причине его большого веса.

«Шхуна построена из очень твердой тяжелой древесины, – записал Масгрейв. – Ее создатели использовали древесину из остатков испанского военного корабля, но, к сожалению, они не удосужились снабдить ее ни единым медным болтом. Впрочем, – добавляет он, – наверное, их не было и в испанском судне. Зато они не поскупились на железо. Его в ней предостаточно».

Железо им пришлось очень кстати, но с медью было бы легче работать, и она не была бы так покрыта ржавчиной.

Они планировали построить одномачтовое судно наподобие куттера водоизмещением в десять тонн, с палубным настилом, в длину около тридцати пяти футов, оснащенное большим гафельным гротом, треугольным стакселем и кливером[28], закрепленным на выдвижном бушприте. К концу первой недели февраля они сделали стапель и заготовили для набора корпуса изогнутые бревна подходящей формы из стволов раты. Теперь все, что им было нужно, – это инструменты, в первую очередь бур – большое сверло для бурения отверстий в твердой древесине, в которые будут вставлены прочные деревянные гвозди – нагели – для скрепления деталей остова.

«Мистер Райналь – наш Вулкан[29]; у него есть кое-какой опыт в кузнечном ремесле, который теперь нам очень пригодится», – писал Масгрейв.

К тому времени Райналь уже сделал множество инструментов, но изготовление спиральной режущей кромки большого бура таило в себе изрядные трудности.

Все работали «усердно и воодушевленно», продолжает Масгрейв, главная надежда которого состояла в том, чтобы не случилось ничего такого, что могло бы ослабить их рвение. Он не представлял себе, сколько времени они потратят, не имея опыта в судостроении. «Мне нужно посмотреть, как пойдет дело, чтобы составить свое мнение».

Каждый из них трудился с шести утра до шести вечера. К началу марта руки Масгрейва стали такими грубыми и опухшими от тяжелой работы, что, по его словам, он «с трудом управлялся с пером».

Через неделю после того, как он это записал, капитан и вовсе оставил работу, потому что его ладони настолько воспалились, что ему пришлось носить повязки. Что еще хуже, Райналь после многочисленных попыток сработать этот критически важный бур был вынужден в отчаянии отступиться.

«У нас уже есть киль, форштевень и ахтерштевень судна и некоторое количество шпангоутов, готовых к сборке, – пишет Масгрейв, – но здесь мы, как оказалось, намертво застряли и не можем двинуться дальше. Мистер Райналь изготовил пилу, долота, стамески и еще уйму разных инструментов. Его искусность и сноровка в кузнице поистине превзошли все мои ожидания, но ковка буров обернулась досадным провалом».

Это едва не сломило дух Райналя. Он сделал абсолютно все, что было в его силах, но изготовить необходимое спирально закрученное острие на конце бура оказалось невозможным при помощи инструментов и материала, которые имелись в его распоряжении.

«Целых два дня я снова и снова повторял попытки, раскаляя железо, но вместо того, чтобы довести работу до завершения, я ее испортил».

Более того, он пришел к выводу, что на строительство десятитонного судна у них недостаточно ресурсов. Он проявил излишнюю самоуверенность, не представляя себе, что на это потребуется «пропасть материала, как дерева, так и железа», и что им «придется «создавать» каждую деталь, преодолевая бесконечные трудности, так как старая древесина «Графтона» уже не обладала необходимой гибкостью». Не было смысла идти в лес за материалом для досок, которых нужно было великое множество, так как деревья там были слишком кривыми.

Помимо прочего, он «совершенно не представлял себе, какое огромное количество гвоздей, стержней, штифтов и тому подобного будет необходимо изготовить». Проблемой было «время, которое потребовалось бы для выполнения такого колоссального объема работы». Райналь с горечью констатирует: «С учетом всех обстоятельств я оцениваю его не менее чем в полтора или, может, даже в два года!»

Скрепя сердце Райналь объявил свое роковое заключение, услышав которое, остальные четверо в безмолвном потрясении уставились на него, не веря своим ушам. Масгрейва эта новость «сразила, словно выстрел в сердце». Они уже примирились с тяжелой мыслью, что их, скорее всего, никто не будет искать, а теперь и эта последняя надежда была перечеркнута. Неудивительно, мрачно отмечает Масгрейв, что на лице каждого из них отразилось безграничное отчаяние.

Глава 17 Лодки

На северной оконечности острова Окленд трое мужчин, оставшихся последними из выживших членов команды «Инверколда», благополучно пересекли пролив по пути к Кроличьему острову на своей второй, значительно более добротно построенной лодке, что поначалу казалось чрезвычайно разумным поступком. В то время как январь сотрясали шторма с сильными ветрами, в феврале надолго установилась необычайно хорошая погода. Ласковое солнце, льющее свет и тепло на объеденные многочисленными кроликами лужайки, и галечные пляжи, на которых должны были в изобилии присутствовать морские львы со своими новорожденными детенышами, чрезвычайно улучшало их настроение.

Найдя хорошо защищенное место на обращенной к бухте стороне острова, Далгарно, Смит и Холдинг выбрали участок в тридцати ярдах от моря, где под прикрытием дерева решили построить себе жилище. Правда, тогда Холдинг с досадой обнаружил, что забыл лопату, которую вместе с другими немногочисленными инструментами унес из Хардвика в свой лагерь на мысу. О том, насколько изменились его отношения с капитаном и его помощником, свидетельствует распоряжение взять лодку и отправиться в старый лагерь за инструментами, незамедлительно отданное Холдингом, который раньше наверняка доставил бы их самостоятельно.

Видимо, пристыженные постоянным проявлением его умений уверенно решать различные проблемы, они повиновались, что закончилось комичным провалом, хотя могло привести и к более трагическому финалу. Несмотря на теплую погоду, оба не пожелали снять верхнюю одежду, которая едва не утащила их на дно, когда они опрокинули лодку всего в десяти ярдах от берега. Холдинг бросил им веревку с язвительным замечанием, чтобы они не забыли забрать с собой на берег лодку с веслами, но они беспомощно барахтались, отягощенные своими шинелями, с криками: «Ради бога, спаси нас, мы не умеем плавать!» – которые казались ему довольно забавными. В итоге он, конечно, зашел в воду и все уладил, после чего они снова отправились выполнять его поручение, на этот раз уже без приключений.

Когда они доставили Холдингу лопату, он послал их на берег собирать камни для печи, а сам принялся за работу, вырезая прямоугольники дерна, общипанного кроликами до голого состояния. Заготовив их в достаточном количестве, на очищенном участке он сложил из них земляные стены, огораживающие площадь в восемь-десять квадратных футов. Затем из ветвей раты нарубил стропил, соорудил крышу, а из оставшихся после постройки лодки досок настелил пол. Очаг и входную дверь он сделал со стороны самой защищенной стены, а внутреннюю поверхность земляного жилища обтянул шкурами тюленей.

«Построенный дом оказался очень уютным, уж поверьте, – пишет Смит. – Койки мы сделали из натянутых на деревянной раме тюленьих шкур, сверху застеленных подсушенной травой, а одеялами тоже служили тюленьи шкуры».

Холдинг тоже был доволен результатом, отмечая, что это, возможно, единственный дом в истории, построенный всего лишь с одним гвоздем, так как остальные были использованы при сооружении лодок. Чего не скажешь о Далгарно, который позже сообщил следующее:

«Постепенно мы скопили достаточное количество шкур для строительства маленькой лачуги наподобие яранги эскимосов, но она крайне слабо нас защищала от непрекращающихся дождей и других отвратительных проявлений того сурового климата».

Как и прежде, склонный по натуре к одиночеству Холдинг стал отправляться в дальние разведывательные походы, ни на минуту не забывая при этом об охоте. Вопреки той картине, которую он рисовал в розовых тонах перед остальными, убеждая их перебраться на Кроличий остров, все трое были постоянно голодны. Смит жаловался, что из-за кролей здесь не растет Stilbocarpa, а им его очень не хватало. С окончанием брачного периода исчезли морские львы, а кролики, которые тут водились тысячами, были тощими, голодными, дикими, и поймать их было почти невозможно.

Иногда Холдингу удавалось оглушить одного из них брошенным камнем. Однажды, сам того не ожидая, он зашиб кролика, швырнув в него тесло.

«Как же я жалел, что у меня нет ружья!» – сокрушается он.

Доведенные до отчаяния, они нарубили жердей и построили два забора в двести пятьдесят футов в длину каждый, образующие угол. Затем они стали загонять в него кролей с целью переловить их. Однако, как пишет об этом Смит, «они перепрыгивали через наши головы, или через забор, или ускользали у нас между ногами». Он также описывает неудачную попытку стрелять в них из лука. В конце концов он стал следить за летящими соколами и подбирать тушки убитых ими кролей.

Однажды Холдинг, засунув руку в кроличью, как он думал, нору, получил болезненный клевок и вскоре выяснил, что там сидит пушистый птенец с весьма острым клювом. Не обращая внимания на яростные атаки, он вытащил птенца, убил его, ощипал и зажарил. На этот раз ему повезло: мясо оказалось чрезвычайно вкусным. Еще он ходил между камнями с короткой толстой палкой, убивая птиц на лету, но то было редкой удачей.

Между тем, исследуя вершины скал, Холдинг заметил, что отдыхающие чайки, незнакомые с человеком, почти ручные, и он наловил их довольно много силком, сделанным из тюленьей шкуры. Явно пренебрегая опасностью, он подвергал свою жизнь большому риску, спускаясь в расселины между утесами. Забравшись повыше террасы, где было множество птичьих гнезд, он спускал вниз силок, в который для веса вкладывал камень, а затем тащил его по неглубоким гнездам. Таким способом ему удавалось набрать до дюжины жирных птенцов за раз. После того как он проделал это несколько раз, за его действиями стали следить стайки альбатросов, и, если птенец вываливался из силка, пока он тянул его наверх, альбатрос тут же бросался за ним вниз, хватал на лету, прежде чем тот падал в море, и быстро рвал на куски.

Хотя это опасное занятие в то время обеспечивало его мясом, Холдинг ясно понимал, что сезон размножения птиц вскоре закончится, поэтому он вскопал грядки, огородил их ветками кустарника и засеял семенами капусты и репы, что росли в диком виде в Порт-Россе.

«Иногда выживание стоило нам больших усилий, но, слава богу, мы всегда что-нибудь находили, пусть и в небольших количествах, – пишет Эндрю Смит и продолжает, впрочем не ставя это в заслугу Холдингу: – Я думаю, шел март, когда мы принялись расчищать участок земли, где собирались выращивать репу и корни, семена которых собрали на покинутом нами острове».

«Воскресенье, 26 марта 1865 года, – записал Масгрейв. – Море бушует, завывает ветер. Эти звуки почти беспрерывно звучат в моих ушах последние пятнадцать месяцев». В глухих ударах накатывающихся на отдаленные, невидимые западные скалы волн было нечто ужасно гнетущее. «Иногда от этого у меня по телу бегут мурашки», – признается капитан. Столь дикие звуки в таком диком месте понравились бы любителям дикой романтики, отмечает он с иронией и продолжает: «Но я бы и врагу не пожелал оказаться в подобных обстоятельствах».

Масгрейв погрузился в еще более глубокую депрессию после того, как Райналь объявил о неосуществимости постройки куттера из остатков «Графтона». Тем не менее обитатели Эпигуайтта с несгибаемым упорством принялись за следующий проект, приняв решение добраться до южных берегов Новой Зеландии в своей лодке. Масгрейв пишет, что судно это составляло «двенадцать футов и оно, к сожалению, старое и утлое», но он дал ход этой затее, потому что его «тайный замысел и решение, не подлежащее пересмотру», состояло в том, чтобы попытаться добраться до Новой Зеландии, даже если придется при этом погибнуть. Простая и неизменная суть их проблемы заключалась в том, что им приходилось постоянно смотреть в лицо голодной смерти, «чего, следует признать, достаточно, чтобы поставить человека на грань отчаяния».

В соответствии с их замыслом нужно было укрепить и удлинить лодку для предстоящего плавания. Также ее нужно было снабдить более прочной мачтой и оснасткой. Паруса, что они использовали, были все в дырах, но, сняв два слоя парусины, служившей кровельным материалом Эпигуайтта, и заменив ее соломой, они получили бы материал для изготовления новых.

Масгрейв утверждает, что идея перестройки лодки принадлежала ему, однако, по версии Райналя, именно он высказал это предложение сразу же после того, как товарищи переварили его заявление о том, что построить куттер в разумные сроки им не под силу. Он утверждает, что даже составил список работ: «поставить ее на стапель, сделать фальшкиль, что позволит удлинить ее на три фута в кормовой части», нарастить борта хотя бы на фут и, в заключение, настелить палубу.

Впрочем, более вероятно, что эта идея возникла спонтанно во время общего обсуждения. Лето подходило к концу. В течение месяца или чуть больше подросшие детеныши научатся уверенно плавать и начнут отправляться со своими матерями в море, и никто из команды «Графтона» совсем не был уверен в том, что им удастся пережить еще одну зиму. Теперь уже было совершенно очевидно, что если им и суждено было вырваться отсюда, то только полагаясь на собственные силы, и они примирились с той мыслью, что единственным средством для этого была их маленькая шлюпка.

Первым делом мужчины принялись валить толстые деревья и катить их стволы на берег, где их укладывали, образуя нечто наподобие судоверфи. Справившись с этим, они водрузили на них лодку днищем вверх. Из самой толстой доски, взятой с разбитого «Графтона», вырезали новый киль – «более длинный, чем предыдущий», по словам Райналя, – который, «накрепко прибитый четырьмя железными стержнями, загнанными внутрь», занял свое место на днище лодки. После этого лодку снова перевернули в нормальное положение, установив на стапеле носом к морю, и прочно зафиксировали клиньями, чтобы она не раскачивалась, когда они будут работать с бортами.

Невзирая на тучи мошек и постоянно ухудшающуюся погоду, работа на верфи кипела от рассвета до заката. Мужчины покидали ее только тогда, когда становилось слишком темно или работе мешал шторм. И все же у них оставалось множество дел. Райналь трудился в кузнице, при этом один из матросов орудовал мехами, поскольку каждый гвоздь, каждый болт приходилось делать вручную. Масгрейв тем временем шил паруса из ткани, которую они сняли с крыши своего дома. Райналь был бы рад видеть его за этим занятием и днем, потому что капитан, будучи мастером в этом деле, в столярном ремесле был бесполезен и чаще портил то, за что брался.

«Помню, однажды я работал в одиночестве в кузнице», – повествует Райналь.

Он был занят ковкой болтов для крепления новых деталей к корпусу лодки и украдкой наблюдал за капитаном Масгрейвом, работающим на стапеле буравом. Вдруг тот окаменел. «Потом вижу, он поднимается по склону и направляется ко мне. Шел он медленно, а лицо его было бледным, как у преступника, только что пойманного с поличным. Одну руку он держал за спиной».

Оставив работу, Райналь спросил с тревогой:

– Что случилось?

– Все пропало! – трагически воскликнул Масгрейв.

– Да что ж такое, что произошло?

Масгрейв показал ему то, что держал в руке за спиной, – бурав с отломленным острием! Ему столь ярко представились тщетные попытки отковать закрученный конец бура, что он едва сдерживал слезы.

Бросив на него взгляд, Райналь не смог сдержать смеха. Отломился только самый кончик острия. Он подправил его на точильном камне, и бурав служил дальше так же исправно, как и прежде.

«К концу марта мы закрепили новый остов к корме нашей лодки», – пишет Райналь.

Ахтерштевень был представлен массивным куском дерева, одним краем сопряженный с концом фальшкиля, другим – возвышающимся на два фута над уровнем старого планширя. Четыре прибитые полосы железа, по две с каждой стороны киля, крепили новые детали к старому корпусу. То же самое было сделано в носовой части. Форштевень нарастили доской, закрепленной по обе стороны двумя железными полосами, с приваренным вверху к ним кольцом для крепления бушприта, а внизу – спускающимися до фальшкиля с нахлестом на него.

«Следующей нашей задачей было нарастить фальшборты лодки, – продолжает Райналь. – Ее мы решили двадцатью четырьмя новыми шпангоутами, закрепленными по двенадцать штук на каждом борту, к килю и старому корпусу, возвышавшемуся над последним на целых два фута». Между собой их скрепили двенадцатью поперечными балками – бимсами. Теперь им оставалось только обшить их, и борта должны были подняться на желаемую высоту.

Со слов изобретательного Райналя это может показаться простым делом, но в действительности неблагоприятные условия снижали темп их работы, превращая ее в сущий кошмар. Несмотря на убывающий день, мошки стали даже более злобными, чем прежде. Масгрейв писал, что они налетали тучами, буквально покрывая каждый участок голой кожи, но этим не ограничивались и залезали под одежду, кусая и там.

Прошлой осенью они могли спастись от них, ретируясь в дом, но сейчас, стремясь закончить строительство лодки к апрелю, что соответствовало намеченному сроку, мужчины вынуждены были «терпеть и продолжать вести дело к завершению». Посему их лица и руки чудовищно распухли. «Думаю, сейчас у меня на лице и руках даже для острия иголки не найдется неискусанного места», – сетует капитан.

Масгрейв выбрал апрель, потому что к тому времени закончатся равноденственные шторма и они смогут рассчитывать на сносные условия для плавания. Правда, признавался он сам себе, этот срок был слишком сжат. Погодные условия не благоприятствовали им, во второй половине марта бушевали ужасающие шторма. Кроме того, они постоянно были голодны. Не имея больше в своем распоряжении лодки, отшельники были вынуждены ограничиться лесами вокруг Эпигуайтта, но морских львов в них встречалось меньше, чем в прежние месяцы.

По этой причине тот день, на который Масгрейв назначил спуск лодки на воду, пришлось посвятить добыче пропитания. Сразу же после завтрака все пятеро отправились в разных направлениях, и кто-то вернулся с небольшим уловом рыбы, а иные с пустыми руками. Как пишет Масгрейв, «все мы подавленно смотрели друг на друга», когда вошел радостный Алик с половиной туши на плечах и сообщил, что убил двух крупных самок.

Наскоро приготовив и поев мяса, чтобы подкрепить свои силы, все отправились за остальной добычей, торопясь, так как близились сумерки и с приливом прибывала вода, затопляя берег местами на глубину до шести футов. Они забрали туши и убили еще двух самок и одного детеныша. Домой мужчины вернулись вымокшими до нитки, так как все это время дождь лил как из ведра, но, с удовлетворением отмечает Масгрейв, они были щедро вознаграждены, ибо «Провидение в конечном счете никогда не оставляет нас с пустыми руками».

Впрочем, более серьезные трудности ожидали их впереди. Во второй половине апреля, ближе к маю, наступила зима с неизменными бурями, снегопадами и градом. Одной из немногочисленных отрад стало приобретение еще одного домашнего питомца. Как-то они заметили животное, которое пряталось в кустарнике неподалеку, и вскоре в оставленную ими в кузнице ловушку попалась молодая кошка, приходившая туда греться. Они сделали ей будку и привязали, надев на нее ошейник. Ей так понравилось жить в Эпигуайтте, что, даже когда с нее сняли ошейник, она продолжала крутиться поблизости, особенно по ночам. Она была очень дружелюбна, любила, чтобы ее ласкали и с нею играли, и, по словам Масгрейва, «она быстро уничтожила всех мышей в доме, от которых не было спасу».

Однако первоочередной заботой всегда оставалась переделка лодки. Масгрейв сильно недооценил объем работ, которые предстояло произвести. «Хотя она и маленькая, но труда в нее нужно вложить очень много, – записал он 16 апреля. – В ней около 180 заклепочных болтов, а будет, после завершения перестройки, порядка 700 гвоздей и стержней. Райналю приходится все это делать из коротких болтов всех видов и размеров, кофель-нагелей и т. п., сваренных вместе и вытянутых».

Согласно описанию самого Райналя, то были не простые гвозди – длиною в три дюйма, они имели квадратное сечение у шляпки с очень острым концом. Такая форма должна была предотвратить раскалывание с большим трудом добытой древесины. Задача состояла в том, чтобы делать по пятьдесят гвоздей ежедневно, и никто не мог отправиться спать, пока норма не была выполнена, так что горн они гасили иногда и за полночь.

Невзирая на их усердие, работа продвигалась мучительно медленно. Только к началу мая, с завершением шестнадцатого месяца их пребывания на Оклендских островах, они изготовили достаточное количество гвоздей и стержней, чтобы приступить к наращиванию бортов. Было ли им по силам превратить утлую лодку в настолько надежное судно, чтобы совершить плавание в 285 миль в бушующих между островом Окленд и Новой Зеландией водах или нет, никто сказать наперед не мог, но все они были совершенно уверены, что больше надеяться им не на что.

В двадцати милях севернее развернулись события, доказывающие, что они ошибались, но им оттого было не легче.

На Кроличьем острове, что рядом с бухтой Порт-Росс на северной оконечности острова Окленд, добыча пищи стала по-настоящему трудной. Гнездовья морских птиц на скальных террасах опустели, морские львы исчезли, а кролики стали еще более дикими, чем прежде. Чтобы найти что-нибудь съестное, Холдингу и его товарищам по несчастью приходилось садиться в их самодельную лодку и отравляться на сбор моллюсков.

Несмотря на изменчивую погоду, Холдингу эти походы нравились, потому что маленький Кроличий остров уже стал для него тюрьмой. Он по-прежнему получал огромное удовольствие, наблюдая за дикой природой. В одну из таких вылазок он заметил морских львов на одном из окрестных островков – их присутствие выдали чайки, с криками летая над ними стаей. Подведя лодку ближе, Холдинг с изумлением понял, что чайки специально дразнили морских львов: они клевали и били их крыльями по головам, чтобы в ответ на это раздраженные животные срыгивали содержимое своих желудков, обеспечивая, таким образом, своих мучителей пропитанием.

Помимо интересного наблюдения за поведением птиц, устраивавших себе пиршество за счет тюленей, Холдинг получил возможность пополнить запас продовольствия. Забив двух тюленей и загрузив лодку доверху мясом и шкурами, он решил, что было бы недурно перенести лагерь на этот значительно более благоприятный остров. Посовещавшись с остальными, одобрившими эту идею, Холдинг направился к кустарнику, частично покрывавшему Кроличий остров, и принялся рубить ветки для строительства шалаша. Чтобы построить на островке хоть какое-то жилище, туда нужно было завезти строительный материал, так как на нем отсутствовала всякая древесная растительность.

Некоторое время работа шла без осложнений, за исключением досадной перебранки, когда Смит случайно поджег их земляной дом. А потом рубка кустарника и все планы по переселению на другой остров были неожиданно и навсегда прерваны.

Было 22 мая 1865 года – прошло двенадцать месяцев и десять дней после крушения «Инверколда». Холдинг сломал рукоять своего тесла и возвращался к их земляному дому, чтобы его заменить. По пути он услышал такие вопли, что ринулся со всех ног, решив, что опять горит дом.

Однако увидел другое: капитан Далгарно прыгал на берегу, размахивая руками, как безумец, и кричал, повторяя вновь и вновь:

– Корабль! Корабль! Корабль! Корабль!

Когда Холдинг выбежал на берег, с другой стороны торопливо подоспел Эндрю Смит с вопросом:

– Что такое?

– Что вы делаете? – вскинулся на них капитан. – Где вы были? Я полчаса уже кричу!

Им не сразу удалось привести Далгарно в нормальное состояние, и тогда они узнали, что он увидел корабль с полным парусным вооружением, следующий на юго-восток. Под зарифленными топселями он прошел через устье пролива, который они пересекали, добираясь до островка с тюленями.

Но где же он теперь? Капитан их уверил, что вскоре, когда корабль обойдет мыс, они снова увидят его. Холдинг вспоминает, что это ожидание показалось им вечностью, но в конце концов корабль снова появился, как и предсказал Далгарно. В дикой спешке они подняли на длинном шесте синюю рубаху в качестве флага и разожгли костер, бросая в огонь зеленые ветки и посылая в воздух клубы дыма.

Нервно дрожа от неопределенности, они ждали. Неужели корабль пройдет мимо, не заметив их сигналов? К их ужасу, к этому все и шло, но вдруг Смит воскликнул, что услышал звук ружейного выстрела, и затем они увидели, как с корабля спустили шлюпку, прежде чем тот проследовал далее к Порт-Россу. В молчании они глядели, как она приближается.

Как только лодка подошла к берегу, капитан Далгарно резко обернулся к Холдингу и приказал держать рот на замке.

– Не вздумай с ними говорить, – сказал он. – Говорить буду я.

Холдинг не стал возражать. Как он позже писал об этом, он был настолько переполнен чувствами, что ему было не до слов. Впрочем, когда лодка уткнулась в берег, оказалось, что ее экипаж все равно почти не говорит по-английски. Кое-как объясняясь друг с другом, они узнали, что это испанский корабль «Юлиан», хотя Далгарно, позже описывая эти события, назвал его бригом (двухмачтовым судном), а Холдинг указал, что он шел под португальским флагом. Корабль шел из Китая в Кальяо с китайскими рабочими.

«От эпидемии, свирепствующей на борту, погибло огромное множество китайцев», – пишет Смит, но они испытывали такую радость ввиду скорого спасения, что это их совершенно не беспокоило.

Далгарно в своем рассказе не упоминает шлюпку с «Юлиана», а говорит, что он со своими подчиненными отправился за кораблем в Порт-Росс: «Мы спустили на воду нашу пирогу, которую перед тем вытащили на берег, и, схватив весла, стали что есть сил грести в его направлении. Нас заметили на корабле, – продолжает он. – Необычный вид нашего плавсредства привлек внимание матросов, которые стали нас пристально разглядывать, собравшись на полубаке. Офицеры в кормовой части тоже рассматривали нас через подзорную трубу».

Через считаные минуты, в соответствии с его версией событий, трое отшельников уже стояли на палубе корабля, где их поприветствовал капитан. «Он стал расспрашивать о причинах, что привели нас к столь бедственному положению. Мы поведали ему нашу историю». Далее он повествует о том, что трагический рассказ вызвал много сочувствия (у тех, кто в состоянии был его понять) и «с тех пор к нам все относились с теплотой и симпатией».

Весь этот рассказ не более чем фантазия. Действительность, как ее описывают и Холдинг, и Смит, была далеко не столь безоблачной. Смит подтверждает свидетельство Холдинга о том, что корабль, спустив шлюпку, продолжил путь в поисках места для стоянки на якоре. «Подойдя близко к острову, они послали шлюпку к берегу», – пишет он.

Уже смеркалось, и гребцы шлюпки оказались в затруднительном положении, так что отшельникам пришлось впустить их на ночь в свое тесное земляное жилище.

«Мы разместили их настолько удобно, насколько было в наших силах», – пишет Смит.

На ужин они с Холдингом нажарили тюленьего мяса, «которое некоторым из них очень понравилось». Правда, ночь выдалась беспокойной. От островитян воняло прогорклым жиром и кровью морских львов, и блохи не давали покоя матросам с «Юлиана».

На рассвете Холдинг, взяв у боцмана мушкет, прекрасно поохотился, вернувшись с тремя кролями, которых настрелял галькой, так как боцман забыл взять с собой пули. Затем все стали обсуждать, что следует забрать на корабль. У них в наличии было девять тюленьих шкур, и боцман, увидев их, сказал, что они бы ему пригодились для натирания снастей. Холдинг помог матросам погрузить их в шлюпку, после чего он, Далгарно и Смит «разместились в ней и отчалили в семь утра по часам боцмана». После полного трудностей дня поисков они нашли корабль в бухте Лори в Порт-Россе.

«К нам отнеслись с чрезвычайной заботой – каждый из нас получил комплект одежды и все возможные удобства», – пишет Смит, имея в виду себя и Далгарно. К офицерам было одно отношение, к простым матросам – другое. Как с нескрываемым удовлетворением вспоминал Далгарно, в то время как капитан принимал их со Смитом в кормовой каюте, недисциплинированный строптивец Холдинг был поставлен на свое законное место: «нашего компаньона, матроса, разместили среди ему подобных в носовом кубрике».

Уладив это, капитан «Юлиана» задержался в Порт-Россе только с тем, чтобы пополнить запасы пресной воды, после чего продолжил путь в Южную Америку, не утруждая себя поисками других выживших после кораблекрушения.

Глава 18 Бегство

«Прошло уже более двух месяцев с тех пор, как я писал последний раз, – начинает Масгрейв свою запись за 23 июня и далее объясняет причины такого длительного перерыва. – За это время нам пришлось претерпеть больше тягот и испытаний, чем когда-либо прежде».

Все пятеро с большими трудностями добывали себе пропитание и одновременно готовили лодку к длительному плаванию. Погода препятствовала им, засыпая снегом, и Масгрейв был слишком занят, чтобы уделять время записям.

«Встав в шесть утра, мы немедленно приступали к работе и с небольшими перерывами, необходимыми для приема пищи, продолжали до одиннадцати вечера», – впоследствии писал Райналь. В течение дня, если погода позволяла, они работали над лодкой, а вечером «обязательно уделяли внимание кузнице, чтобы подготовить необходимые материалы на следующий день: гвозди, нагели, болты и тому подобное». «Иногда Энри или Джордж сменяли Масгрейва у мехов, помогая мне сваривать и ковать железо, а Масгрейв тем временем шил новые паруса из старой парусины с «Графтона» или занимался такелажем для лодки», – уточняет француз.

Все это сопровождалось невероятными трудностями. Райналь сообщает, что они надеялись использовать доски обшивки «Графтона» для наращивания бортов лодки, но «оказалось, что они не выдерживают сгибания, даже будучи хорошо распаренными». Поэтому им пришлось самим добывать материал, рубить лес, что с учетом кривизны деревьев представляло собой трудновыполнимую задачу: «прямые стволы длиной хотя бы в шесть футов и шести дюймов в диаметре были редкостью». Масгрейв стал у них дровосеком; бродя в снегу выше колена в поисках подходящих деревьев, он валил их и стаскивал на берег, где они устроили лесопилку, оснащенную пилой, которую Райналь с большими трудностями сделал из куска листового железа.

«Каждый ствол сначала пилили на квадратный брус, а потом, в зависимости от его толщины, распускали на три или четыре доски толщиной в один дюйм и шириной пять дюймов», – пишет Райналь.

«Чрезвычайно утомительная операция», – отмечает Масгрейв, поскольку их примитивную пилу приходилось точить каждые полчаса.

К тому же убывающий световой день ограничивал работу на стапеле до семи-восьми часов в сутки, да и то, если позволяла погода.

«С другой стороны, – оптимистично продолжает Райналь, – у нас были долгие вечера», что позволяло им проводить больше времени в кузнице, изготовляя гвозди.

«Молот мистера Райналя по-прежнему звенит в кузнице, – констатирует Масгрейв в той же записи в своем журнале от 23 июня, отмечая, что делает он это в час ночи. – Эта маленькая лодка требует невероятного объема кузнечных работ, которые он производит с поразительным мастерством и трудится в поте лица».

Что касается самого Масгрейва, то он уверен, что никогда прежде в своей жизни не работал так много, как в последние шесть месяцев: «Мы должны сделать паруса, мачты и все прочее». Затем возникло очередное препятствие: их всех сразила тяжелая форма дизентерии. Они выздоровели, но у Масгрейва остались ревматические боли и судороги, которые, как он считал, не оставят его до конца жизни».

Нехватка пищи проявлялась острее, чем когда-либо раньше. Для поддержания жизни они по большей части довольствовались водой и корневищами Stilbocarpa, хотя иногда удавалось подстрелить чайку, а однажды они наткнулись на жутко израненного морского льва.

«Один его ласт был полностью оторван от тела», – рассказывает Масгрейв и далее описывает иные страшные увечья.

То была беременная самка, и он объясняет ее состояние дракой с другим тюленем, не подумав о диких собаках, морских леопардах и акулах. Избавленная от мучений, она пополнила их столь скудный рацион.

«Но, слава богу, – продолжает Масгрейв свою запись в журнале под конец июня, – теперь мы действительно подошли вплотную к преодолению или окончанию наших несчастий и страданий. Лодка закончена, оснащена, паруса привязаны, и она готова к спуску на воду».

Грот-рей «Графтона» превратился в отличную мачту, сделали они также и бушприт. Борта обшили распаренными и согнутыми досками, настелили палубу, а все стыки зашпаклевали.

«Вооружившись киянкой и очень тонкой стамеской, – описывает Райналь, – я набил в них паклю, которую Энри и Джордж заготовили накануне из старой веревки».

Не имея смолы, он сделал густую смесь из тюленьего жира и извести. Немало хлопот ему доставил руль, особенно разработка и изготовление подходящих петель. Тем не менее теперь он был надежно закреплен на ахтерштевне и послушно поворачивался от легкого прикосновения. Еще одной непростой задачей стало оснащение лодки помпой. Выйти в море без нее было бы равносильно самоубийству, и Райналь, припоминая, что видел одну из помп шхуны, выброшенную на берег, отправился на ее поиски.

«Я не ошибся, – пишет он. – Я нашел помпу на том же самом месте. Она была сильно повреждена, но, поскольку была десяти футов в длину, я отрубил от нее кусок примерно в четыре фута, который еще мог послужить».

Он укоротил ее топором на нужную длину – у ее основания приладил клапан; еще один поставил наверху поршня, к железному штоку которого приделал крестообразную ручку; и в результате, по словам француза, у них «появилась отличная помпа, которую установили на лодке сразу позади мачты».

Затем он осуществил еще одну идею, которая, вполне вероятно, всем им спасла жизнь. В палубе он прорубил три маленьких лаза площадью около квадратного фута каждый, затем, сшив из парусины чехлы длиной в пять футов, прибил их к краям лазов. Мысль состояла в том, чтобы три человека, которые будут управлять лодкой, влезли в них ногами, а остаток тканевого чехла натянули вверх на туловище, надев на плечи специально для этого пришитые лямки.

«Этим мы надеялись решить две задачи: во-первых, обезопасить себя от смывания волной за борт и, во-вторых, предотвратить затопление водой трюма нашего маленького корабля».

«Кроме того, – продолжает Райналь, – время от времени нам нужно было бы меняться местами, чтобы дать отдохнуть рулевому», поэтому им нужно было за что-то держаться. С этой целью они установили на палубе восемь стоек, каждая в фут высотой, со сквозными отверстиями наверху, чтобы пропустить сквозь них веревку. В трюме поставили большую бочку с пресной водой, закрытую хорошо притертой крышкой с маленьким отверстием в ней, и закрепили четырьмя досками. Наконец, на палубе поместили компас с «Графтона» между двумя лазами, рядом с рулем, и закрепили таким же образом.

«Итак, работа окончена, и ее результат, по крайней мере тем, кто ее выполнил, казался весьма грандиозным», – пишет Райналь. Теперь у них была «лодка с палубой, семнадцати футов в длину, шести футов в ширину и трех футов в глубину, грузоподъемностью в две с половиной тонны и вооруженная двумя кливерами и гротом, на котором можно было трижды взять рифы».

Оставалось только спустить ее на воду, для чего они должны были дождаться более спокойной погоды. И все же, как отмечает Масгрейв, они «были в прекрасном настроении, несмотря на все невзгоды нашей жизни».

Было еще одно относительно несложное дело, которому следовало уделить внимание. Чтобы обезопасить плод своих тяжких трудов от разрушения, мужчины из досок соорудили слип – гладкий желоб, нисходящий к берегу к линии воды при отливе.

И вот наконец наступил этот знаменательный день.

«27 июня, – записал Масгрейв, – мы спустили лодку на воду и взяли с собой все то, что нам могло понадобиться, пока мы будем стоять в Привальной бухте» – бухточке, где они собирались провести окончательные приготовления. «Прилив затопил конец нашего слипа», – пишет Райналь.

Масгрейв и Энри взялись за один борт, Алик и Джордж – за другой, Райналь поддел корму длинным рычагом, и все вместе они подняли лодку, с тем чтобы одну за другой выбить из-под нее все подпорки.

«И так, неспешно и спокойно, шаг за шагом, ее спустили в водную стихию, которая тут же подхватила ее и понесла на себе», – повествует Райналь.

Настало время дать ей имя, и они с достойным восхищения оптимизмом нарекли ее «Спасением».

Оказавшись в воде, лодка, будучи очень легкой, стала раскачиваться самым неподобающим образом, поэтому «нельзя было терять ни секунды и требовалось побыстрее загрузить ее балластом». Это и сделал Райналь, спустившись в трюм в один из лазов в палубе. Стопка старых железяк, что служили балластом на «Графтоне», лежала наготове на берегу, и остальные, кусок за куском, передали ему на борт.

После того как Райналь распределил их вдоль киля от кормы к носу, лодка стала значительно более остойчивой.

«Когда лодку загрузили в достаточной степени – требовалось около тонны веса, – мы накрыли балласт досками, которые прибили к новому остову».

Это должно было удерживать балласт на своем месте, как на «Графтоне», и уберечь судно от переворачивания. Затем погрузили просоленные тюленьи шкуры.

«С балластом наш корабль погрузился в воду на два с половиной фута», так что на виду осталась только новая часть корпуса лодки, а старая обшивка скрылась под водой.

Масгрейв считал, что в Новую Зеландию они должны отправиться вместе, поэтому все пятеро были на борту по пути от верфи в бухту, и вот тогда у него появились первые сомнения. Им повезло, что погода стояла чрезвычайно тихая, признает он, ведь, спустив лодку на воду, они выяснили, что она «очень чувствительна – от малейшего движения сильно кренилась». Капитан отметил: «Право же, кое-кто был так напуган, что захотел вернуться на берег».

Он успокоил всех, уверив, что им ничего не грозит, так как вес балласта достаточен, но, честно говоря, был и сам разочарован.

До Привальной бухты было всего семь миль, но они пришли туда, когда уже стемнело, и были вынуждены стать лагерем на берегу под парой запасных парусов. Погода заставила их там задержаться на две недели, до 11 июля. За это время Масгрейв перераспределил балласт, а также поменял оснастку, присущую куттеру, на рейковый парус и кливер. «Такое вооружение я счел наиболее подходящим», – констатировал он.

Вместе с тем Масгрейв осознал, что было бы безумием идти в море с таким количеством людей на борту, поэтому в итоге предложил, чтобы двое остались на острове. Он же с двумя помощниками постарается дойти до Новой Зеландии и в случае благополучного завершения похода (в чем он сильно сомневался) незамедлительно изыщет возможность послать за оставшимися.

Остальные это не одобрили, заявив: «Что ж, если кому-то из нас суждено утонуть, то пусть мы утонем все вместе». Правда, Энри не стал скрывать, что совсем не в восторге от плавания в такой «скорлупке» и что он, пожалуй, предпочел бы остаться, если бы с ним был еще кто-то. Пока длилось это обсуждение, они отправлялись на лодке к лежбищу тюленей за добычей, и Масгрейв, делая очередную запись, признался: «Чем больше я на ней ходил, тем больше укреплялся во мнении, что лодка не способна взять всех нас на борт».

Споры не утихали.

«Похоже, у меня с ними возникнут определенные трудности. Они боятся отправиться в путь, но вместе с тем отказываются остаться на острове».

В итоге 13 июля Масгрейв решил, что двое должны остаться в Эпигуайтте, а именно Джордж Харрис и Энри Форжес. Энри был выбран потому, что все время говорил о своем страхе пускаться в дальнее плавание в такой маленькой и утлой лодке, а Джордж всегда хорошо ладил с ним. «Поэтому я решил, что лучше всего остаться этим двоим, снабдив их всем, что мы можем им предоставить».

Они вернулись в Эпигуайтт, чтобы там ждать благоприятной погоды.

«19 июля подул юго-западный ветер, – пишет Райналь. – Погода стояла ясная, хотя и холодная (была середина зимы). Пришло время отправиться в путь».

Близился час, когда он, Масгрейв и Алик расстанутся с Энри и Джорджем.

Они сердечно распрощались. Все они были друг другу товарищами последние двадцать месяцев. С 12 ноября, дня, когда они вышли из Сиднея, они вместе терпели лишения, преодолевали трудности, плечом к плечу, как братья, работали для общего блага. Благодаря добросовестному руководству, изобретательности в технических решениях, самоотверженному труду и несокрушимому товарищескому духу они выжили в невероятно сложных условиях. Теперь, так или иначе, их удивительное приключение подходило к концу.

«Все мы были глубоко взволнованы», – пишет Райналь.

Собравшись в Эпигуайтте в последний раз, они «объединили свои молитвы Богу о помощи тем, кому предстояло бросить вызов бурному океану в хрупком суденышке, и тем, кто оставался на скалистом острове бороться с нуждой и отчаянием».

Затем, сжав напоследок друг друга в объятиях, они расстались у стапеля. Масгрейв, Райналь и Алик подняли парус. Наконец скрылся из виду Эпигуайтт, осталось лишь облачко дыма от печи, поднимающееся в небо позади разбросанных остатков шхуны. Это было утро 19 июля 1865 года. Члены экипажа «Графтона» были узниками архипелага Окленд один год, шесть месяцев и шестнадцать дней.

Глава 19 Избавление

К одиннадцати часам утра маленькое судно «Спасение» шло между двумя высокими утесами, что стояли по обе стороны входа в бухту Карнли, а перед ними простирался открытый океан. Тут же их парус наполнил ледяной ветер, и они помчались по волнам.

Масгрейв этому ветру не доверял, зная по собственному опыту, что его направление может непредсказуемо меняться на любое другое в пределах западной половины розы ветров, поэтому торопился уйти подальше от коварного, изобилующего рифами северо-восточного берега острова Окленд до того, как налетит первый сильный порыв.

«Мы, однако, отошли не больше чем на двадцать миль от острова, прежде чем испытали на себе всю ярость юго-западного штормового ветра», – записал он.

Но двадцати миль было достаточно.

«К трем часам пополудни мы находились севернее архипелага Окленд, – пишет Райналь, – без происшествий миновав пояс рифов, которые в этой части побережья представляют собой препятствие чрезвычайной опасности».

Далее им оставалось только идти под этим ветром, сделав поправку на восточные течения, северо-северо-западным курсом, надеясь достичь берегов Новой Зеландии прежде, чем погода покажет себя с худшей стороны.

«Шли мы со скоростью шесть узлов», – пишет Райналь.

Тогда он был настроен оптимистически. До их цели оставалось около сотни лиг (то есть триста морских миль), и при попутном ветре они должны были пройти это расстояние за пятьдесят – шестьдесят часов. «Спасение» проявляло отличные ходовые качества, правда, набирало в трюм довольно много воды, и им приходилось постоянно держать одного человека работающим с помпой, в то время как остальные двое рулили и управлялись с парусами, но «во всех остальных отношениях оно оказалась превосходным судном, что наполняло нас уверенностью». От них требовалось лишь терпеливо идти к цели с надеждой на то, что ветер не будет усиливаться.

Но как только сгустились сумерки, ветер стал нарастать, очень скоро достигнув ураганной силы. «Огромные волны, вздымаясь, поднимали нас на свои гигантские гребни, чтобы тут же уйти вниз, обрушив нас в образовавшуюся бездну», – вспоминает Райналь.

Лодка металась то вверх, то вниз на множество футов за раз, вызывая у всех троих членов команды головокружение и тошноту.

«О еде не было сил даже думать. Все, на что мы были способны, это несколько глотков воды».

«Наступила ночь, – продолжает Райналь. – Ураган, становясь все сильнее и сильнее, усугублял наше кошмарное положение, а затем и вовсе принес ливень, секущий град и снегопад».

Они уже дважды зарифили большой парус и теперь еще более уменьшили площадь парусов.

«Следующий день оказался не лучше», – пишет он далее.

Горизонт заволакивали сизо-черные тучи, волны достигали чудовищной высоты. Когда «Спасение» проваливалось в пропасть между ними, они видели вокруг только серую воду, вздымающуюся намного выше мачты, и им оставалось лишь ждать скрепя сердце, когда их снова вынесет наверх. Когда они почувствовали себя в чуть лучшем состоянии и решили немного поесть жареного мяса тюленя, которое они взяли с собой в дорогу, оно оказалось таким прогорклым, что они с отвращением выбросили его за борт.

К шести часам вечера условия ухудшились настолько, что стало опасно держать маленькое судно под парусами.

«Вокруг нас грохотали волны чудовищной величины, осыпая нас брызгами тускло-белой пены», – повествует Райналь.

Капитан Масгрейв был вынужден распорядиться свернуть паруса и держать маленькое судно носом к набегающим волнам, чтобы не быть опрокинутым. Однако не прошло и получаса, как высоко над ними поднялся огромный вал и обрушил на лодку свой гребень, заставив ее завертеться подобно волчку. Как пишет Райналь, все трое панически завопили, объятые ужасом.

«Мы решили, что наступила последняя минута нашей жизни. И мы бы действительно погибли, – размышляет он, – если бы нас не держали наши парусиновые чехлы».

К счастью, железный балласт, закрепленный на дне лодки, остался на своем месте, и, когда огромная волна отступила, «Спасение» снова стало ровно на киле. Освободив свои желудки от выпитой воды, они упорно продолжили плавание.

«21 июля, – пишет Райналь. – Погода скверная, шторм не прекращается».

Тем не менее им удавалось в периоды затишья ставить паруса, возобновляя курс. Третья ночь была даже еще более ужасной, чем обе предыдущие. Дважды в течение получаса их захватывали и крутили до головокружения огромные волны. К рассвету четвертого дня состояние всех троих было критическим. Непрерывный ливень не оставил на них ни одной сухой нитки. Окоченевшие от холода, мужчины едва не теряли сознание от голода, а руки и лица воспалились от ветра и соли. Они до боли в глазах вглядывались в водные просторы на севере, «снова и снова, в надежде увидеть землю», но там не было ничего, кроме серого вздыбленного океана, покрытого кипящей пеной.

Затем, на пятое утро, они заметили у горизонта далекий бугорок. Они приближались к острову Стьюарт, самому южному и самому малому из трех островов, составляющих Новую Зеландию, и теперь их плавание подходило к концу, как пишет об этом Масгрейв, «после тяжелого перехода в пять дней и ночей». Сам он все это время провел на ногах, «в одной руке сжимая веревку, в другой – помпу», пока остальные двое управляли парусами и сменяли друг друга на руле.

«Ветер, хотя и попутный, дул с такой силой, что почти половину всего времени нам приходилось лежать в дрейфе с убранными парусами. Волны постоянно заливали маленькое судно, и как оно при этом уцелело, я даже не знаю».

Физически все трое были крайне измотаны.

«За все время пути я не съел ни крошки, – писал Масгрейв. – И выпил всего лишь полпинты воды».

Как ни странно, но вплоть до того дня, когда они увидели землю, он не чувствовал усталости, а когда они подошли к острову ближе, капитан внезапно повалился на палубу в изнеможении. Он пролежал так полчаса, собираясь с силами, чтобы привести их к берегу.

«Если бы мы остались в море хоть еще немного, я уверен, что больше мне никогда не пришлось бы сойти на землю своими ногами».

Что касается Райналя, то он был так изможден, что вид суши вызвал в нем лишь мимолетный отблеск радости, прежде чем он снова впал в состояние бесчувственной терпеливости. Ветер утих, но море по-прежнему было неспокойно, и они продвигались вперед крайне медленно. У них были весла, но не было сил грести. «Спасение», раскачиваясь и переваливаясь на волнах, почти что стояло на месте, и так можно было погибнуть, глядя на спасительную землю. К вечеру поднялся легкий ветерок и погнал их к берегу, но, поскольку уже смеркалось, им пришлось снова лечь в дрейф и пережить еще одну ночь в море.

Та ночь показалась им бесконечной, но в конце концов наступило утро, и, как пишет Райналь, «мы, собрав все наши силы, снова поставили парус и в одиннадцать утра подошли к Порт-Адвенчеру. Это было 24 июля 1865 года».

Поначалу они испытали страшное разочарование. Их окружали холмы острова Стьюарт, покрытые первобытным лесом и явно необитаемые. Волны с силой разбивались о берег, а течение отлива было столь мощным, что им пришлось лавировать против ветра, чтобы его избежать. Райналь пишет о том, как тяжело им было управляться с канатами едва поднимающимися от усталости руками с опухшими от холода и соли ладонями.

«Еще несколько часов, и мы бы не были способны ни на что большее, чем лечь на палубу нашей лодки и ожидать прихода смерти».

Затем, обогнув мыс, они наткнулись на рыбацкое поселение маори, где первым живым существом, которое они увидели, была большая собака породы ньюфаундленд. Ее поводок держал человек европейской наружности. Позади него женщины маори развешивали на заборе рыбацкие сети для просушки. Когда «Спасение» подошло ближе, собака заметила лодку и подняла лай. Все, кто был на берегу, обернулись и удивленно на них уставились.

«Еще несколько секунд, и наша лодка уткнулась в берег, – пишет Райналь. – Ее окружила толпа людей».

Неожиданное внимание к ним совершенно лишило всех троих остатков сил. Избавленный от напряжения, в котором они так долго пребывали, Алик повалился без сознания, а Масгрейв и Райналь не находили слов, чтобы отвечать на посыпавшиеся на них вопросы. Поняв, что им пришлось пережить изрядные испытания, люди помогли им сойти на берег и заботливо проводили их к дому европейца. Райналь шел молча, от наплыва эмоций не в силах говорить, но, по его словам, «безмерная радость, искренняя благодарность наполнила сердце». Дом европейца оказался поистине тихой гаванью с фруктовым садом, огородом и парком. «Одного вида такой уютной обители было достаточно, чтобы мы утешились и воспрянули духом».

Хозяином поместья был капитан Том Кросс, женатый «на молодой туземной женщине, добродушной и кроткой, уже родившей ему нескольких детей». Моряк в прошлом, он осел здесь, зарабатывая на жизнь выращиванием овощей и фруктов для снабжения заходящих кораблей, а также посредничая между представителями народа маори, желающих обменять картофель, рыбу и льняные ткани на табак, оружие и порох. Кроме того, он являлся владельцем пятнадцатитонного куттера «Флаинг скад», который использовал для рыбной ловли, сбора устриц и доставки грузов с острова Стьюарт в Инверкаргилл – ближайший город-порт на большой земле.

Супруга Тома Кросса безотлагательно сделала им горячую ванну, в которой они наслаждались, пока сушилась их одежда. Вымытых и одетых, Масгрейва, Райналя и Алика усадили за стол, уставленный жареной свининой, рыбой, «пирамидой испускающей пар картошки» и хлебом – «еще теплым свежим хлебом из печи!». Райналь рассказывает, что они были настолько голодны, что, казалось, вмиг все это съедят, но их желудки так сжались, что они смогли проглотить лишь по нескольку кусков.

«И только мы это съели, как нас сморил неодолимый глубокий сон».

Они крепко проспали двадцать четыре часа. Проснувшись, они с удивлением обнаружили, что снова находятся в море, на борту корабля. Растерянно моргая, Райналь увидел, что лежит на матрасе вместе со все еще спящими товарищами в помещении под палубой. Когда он поднялся на ноги, они тоже проснулись, и все трое, пошатываясь, вышли на палубу «Флаинг скад». «Спасение» было тут же: катер его буксировал на тросе.

«За штурвалом стоял молодой маори, – пишет Райналь, – а мистер Кросс расхаживал по палубе своего небольшого судна».

Он подошел к ним сразу же, как только увидел, что они проснулись, и поинтересовался их самочувствием. Мужчины признались, что снова очень голодны.

– Идемте вниз, – сказал он им и, когда они снова спустились в каюту, достал множество снеди, приготовленной его женой.

«После еды, которой мы на этот раз уделили должное внимание», пишет Райналь, они вернулись на палубу, где капитан Кросс ответил на их расспросы, в частности сказал им, что они пересекают пролив Фово по пути к порту Инверкаргилл, где их осмотрит врач. Кроме того, он примет меры, чтобы на остров Окленд был послан корабль для спасения оставшихся там их товарищей. А как же ему удалось доставить их на борт своего судна так, что они этого даже не заметили? Помощники из маори перенесли их из дома на куттер, не потревожив «сладкого сна», в который они были погружены.

Прохождение отмелей и подводных рифов на входе в порт заставило их изрядно понервничать, так как был отлив и вода стояла довольно низко, но капитан Кросс твердой опытной рукой благополучно провел «Флаинг скад» через них.

«Но несчастному “Спасению” выпала иная судьба», – печально отмечает Райналь.

Лопнул буксировочный трос, и, в бессилии что-либо сделать, они наблюдали, как маленькую лодку понесло на камни, где волны разбили ее в щепки. «Таким образом, – рассказывает француз, – на наших глазах в считаные секунды было уничтожено наше детище, которое стоило нам стольких трудов и которому мы были обязаны своим спасением». Неудивительно, что у них при этом на глаза навернулись слезы.

Глава 20 Человечность

В прибрежном городе Инверкаргилл начинался ясный зимний день. Низкое солнце ослепительно блестело, отражаясь в подернутых льдом лужах широких, разбитых колесами улиц. Морозный воздух был чист и свеж. Мимо с грохотом проезжали запряженные лошадьми телеги, брызгаясь водой и грязью. За стеклами витрин вперед-назад мелькали тени владельцев обшитых тесом лавок, по дощатым тротуарам спешили домохозяйки, и эхо разносило в утренней тишине громкий стук их паттенов – башмаков на толстой деревянной подошве, надетых поверх кожаных туфель. В конце улицы, гремя бидонами, молочница певуче зазывала покупателей, а за ней следом безмятежно плелась корова. Позади лавок проглядывал скользящий по водной глади куттер «Флаинг скад», направляющийся к городской пристани, но погруженные в свои заботы горожане не обращали на него внимания. Он был привычен в порту так же, как и его владелец, капитан Том Кросс, был привычен в городе.

Однако вскоре прохожие увидели троицу, которой капитан Кросс помогал подняться на причал, – похожих на пугала мужчин с изнуренными лицами и глубоко запавшими глазами, у которых посреди темной путаницы бород блестели белоснежные зубы.

Прихрамывающих и поддерживающих друг друга товарищей Том Кросс бережно повел вперед. Вокруг них собрались любопытные, которые засыпали трех жуткого вида мужчин вопросами без ответов, пока те ковыляли вверх по деревянному тротуару улицы Клайд-стрит. Дойдя до первой лавки, чужестранцы остановились, очевидно, не в силах двинуться дальше. Вышел хозяин, переговорил с Томом Кроссом, после чего заботливо проводил их внутрь. Толпа на улице притихла, бормоча и шепотом высказывая свои догадки. Немного подождав, зеваки рассеялись по городу, разнося с собой эту странную новость.

В тот день местная газета опубликовала заметку:

Инверкаргилл,

четверг, 4:50 пополудни.

Прибыли капитан Масгрейв, его помощник и матрос Алик со шхуны «Графтон» из Сиднея, потерпевшей крушение двадцать месяцев назад у Оклендских островов. Два члена экипажа остались на острове.

«Утром 27 июля 1865 года я сошел на берег в Инверкаргилле. В сопровождении капитана Кросса я поднялся на пристань и вошел, я полагаю, в первый магазин, до которого мы дошли, принадлежащий мистеру Дж. Россу, – записал Масгрейв. – Не прошло и пяти минут, как туда же вошел мистер Джон Макферсон, совладелец компании “Макферсон и Ко”». Услышав рассказ, делец тут же предложил любую помощь, какую он в состоянии оказать. «Он немедленно повел меня к мистеру Эллису, таможенному инспектору, человеку, с которым мне нужно было встретиться в первую очередь», – продолжает Масгрейв.

Отдав Эллису корабельные документы, Масгрейв попросил, чтобы на остров было послано судно для спасения Энри и Джорджа, но правительственный чиновник ответил, что ничем не может помочь.

«Тогда мистер Макферсон обратился к заместителю начальника полиции, но с тем же удручающим результатом».

Не поколебленный этими неудачами, Макферсон пригласил потерпевших кораблекрушение к себе домой и накормил их ланчем. Затем он обошел город, посещая лавку за лавкой, дом за домом, где собирал деньги, одеяла, одежду для лишившихся всего несчастных мореходов, рассказывая при этом поразительную историю их бегства с Оклендских островов.

Пожертвования оказались щедрыми, и дело было не только в склонности к взаимовыручке, присущей обществу колонистов-пионеров, но также и в том, что местные хорошо себе представляли, какие ужасающие страдания пришлось претерпеть морякам с «Графтона», ведь многие жители Инверкаргилла подвизались матросами и рыбаками, промышляющими в субантарктических водах.

«Пять дней и ночей эти мужественные люди упорно сражались с ветром и морем, черпая силы в желании выжить и надежде на спасение», – писали «Новости Южного края» 29 июля.

Владелец отеля «Принцесса», мистер Колльер, тут же великодушно предоставил всем троим жилье, не требуя никакой оплаты. Небольшая городская община отнеслась к пострадавшим со всей сердечностью. В течение последующих двух дней для них собрали сотню фунтов, не считая одежды и постели, которые Масгрейв гордо отказался принять бесплатно, отчасти, несомненно, в отместку своему дяде. По его собственным словам, он выписал и вручил Макферсону счет за все это на имя Сарпи и Масгрейва, в общую сумму которого был включен также и денежный заем.

Разместившийся с удобствами в отеле «Принцесса» Франсуа Райналь рассказывает, что «местные жители то и дело приходили на нас посмотреть и выразить свое сочувствие». Мистер Колльер выделил им для проживания три комнаты, куда приходил доктор Иннес, который тщательно и заботливо осмотрел их, отказавшись от всякого иного вознаграждения, кроме благодарности. Райналя снова стала одолевать болезнь, которая едва не лишила его жизни на острове Кэмпбелл: «Я и шага не мог ступить, не опираясь на толстую палку».

Райналь, равно как и Масгрейв с Аликом, был ошеломлен тем, что правительство по непонятным бюрократическим соображениям было не в состоянии оказать помощь Энри и Джорджу. Местные чиновники в расплывчатых выражениях пообещали, что «рассмотрят этот вопрос позднее, то есть когда появится такая возможность».

«Позднее!» – возмущенно восклицает Райналь.

Пока они здесь ждут, когда госчиновники дадут ход этому делу, Джордж и Энри могут умереть с голоду. Но даже если дела их идут относительно благополучно, они наверняка считают каждый час в ожидании вести о том, добрались ли их товарищи до Новой Зеландии или нет. Поистине, «позднее – значит слишком поздно!»

К тому времени неутомимый мистер Макферсон изыскал достаточно средств для того, чтобы покрыть расходы по отправке корабля в бухту Карнли. Но, к сожалению, единственным свободным судном был маленький куттер Тома Кросса.

«Ожидалось появление нескольких шхун, но после прибытия пройдет еще некоторое время, необходимое для их разгрузки, прежде чем они смогут снова отправиться в плавание», – продолжает Райналь.

Как же можно было примириться с такой задержкой? Провели собрание общины, на котором после обстоятельного обсуждения решили, что, хотя «Флаинг скад» действительно слишком мал, он добротно построен и обладает прекрасными ходовыми качествами. И под командованием столь опытного морехода, как Том Кросс, он выдержит такое плавание при условии, что капитан Масгрейв отправится с ним в качестве штурмана.

По выражению самого Масгрейва, присутствующие постановили возложить на него «обязанность сопроводить капитана Кросса, так как мое знание местности послужит определенной гарантией сохранности судна, которое не было застраховано». После некоторой внутренней борьбы, вызванной его неодолимым желанием побыстрее оказаться в Сиднее и узнать, как там поживают его родные, он дал свое согласие, хотя еще не восстановил силы после изматывающего плавания на «Спасении» и под мышкой у него образовался нарыв.

Райналь сказал об этом так: «Следуя своим представлениям о человечности, он в своем благородном сердце обуздал страстное желание повидать горячо любимую семью. Едва вырвавшись из объятий смерти, он был готов снова бросить ей вызов, выполняя то, что считал своим священным долгом!»

Наконец запасы провианта и оборудования для плавания, немалая часть которых была им пожертвована безвозмездно, были собраны и погружены на куттер. Написав пространное письмо своей жене, Масгрейв поручил Макферсону отправить его в Сидней с первым попутным кораблем. Затем, около четырех часов дня в субботу, 29 июля, в сопровождении Райналя, Алика и едва ли не всего населения Инверкаргилла он спустился на пристань.

«Сжав руку своего друга, – пишет Райналь, – я едва сдерживал переполняющие меня чувства. На моих глазах он снова уходил на Оклендские острова на борту “Флаинг скад”».

«Флаинг скад» отправился в пять часов, «напутствуемый пылкими молитвами горожан и сердечными пожеланиями скорейшего и благополучного завершения плавания, предпринятого во имя милосердия и гуманности», – написала газета «Саутлэнд таймс».

Однако в ту ночь «Флаинг скад» не смог уйти далеко. К тому времени, когда куттер подошел к отмелям, вода стояла слишком низко, чтобы можно было их миновать, поэтому, отмечает Масгрейв, они «стали на ночь на якорь под защитой западного берега реки Сэнди-Пойнт, примерно в шести милях от города».

Ранним утром следующего дня они прошли рифы, орудуя длинными веслами, одно при этом потеряв, поскольку северный ветер был слишком слабым. После дня борьбы с неблагоприятными ветрами судно с наступлением темноты пришло к острову Стьюарт. Затем ветер, переменившись на северо-западный, усилился, быстро домчав их до Порт-Адвенчера, той самой рыбацкой деревни, где они сошли на землю всего неделю назад и где был дом Тома Кросса.

Внезапно направление ветра снова изменилось, на этот раз он подул прямо с юга, и они, таким образом, задержались здесь на неделю. Масгрейв все еще ощущал на себе пагубные последствия жуткого плавания в Новую Зеландию. Он писал: «Я боюсь, что у меня начинается какая-то серьезная хворь». Однако болезнь отступила. Один из матросов Кросса провез его в шлюпке по всему порту, чтобы Масгрейв мог осмотреть все удобные места для стоянки на якоре. Он остановился поговорить с бригадой маори, занимающейся ловлей устриц.

«Они презентовали мне четыре-пять дюжин, лучше которых, должен признаться, в Южном полушарии я не встречал».

Лес, произраставший на склонах окрестных холмов, тоже заинтересовал его, ибо состоял из деревьев, похожих на те, что своей твердостью доставляли столько проблем отшельникам. Правда, здесь они были прямыми и высокими.

На куттере тем временем энергично приводили все в порядок перед путешествием, подобного которому этому судну, по мнению капитана, еще не приходилось совершать. «Оно почти новое, – прибавляет Масгрейв, – и было задействовано только в каботажных рейсах».

Когда ветер наконец стал попутным – это случилось шестого августа, – он с большой радостью продолжил путь. Они отправились в два часа дня и к восьми следующего утра были в четырнадцати милях к югу от острова Стьюарт.

Далее они бодро шли вперед. «Маленькое суденышко пляшет на волнах, как пробка», – пишет он и далее сообщает, что писать в журнале чрезвычайно сложно, «так как невозможно сидеть, стоять и даже лежать, не держась при этом или как следует не упершись».

Однако, столь благоприятно начавшись, плавание было обречено на неудачу. Когда они приблизились к островам Снэрс менее чем на десять миль, ветер сменился на юго-западный и дул прямо им навстречу, а затем резко усилился. Море стало неспокойным, и они, понимая, что при таком ветре опасно ложиться в дрейф, повернули назад.

А потом они заблудились.

«Сейчас три часа ночи, – обеспокоенно пишет Масгрейв. – Мы только что убрали на куттере паруса и будем ждать утра, так как до сих пор не увидели землю, хотя уже прошли на двадцать миль дальше того места, где мы должны были ее найти».

На борту был только один компас, и Масгрейв небезосновательно полагал, что он врет. Хуже того, с высокой долей вероятности они находились «недалеко от грозных подводных рифов «Трэпс рифс», которые можно не заметить из-за высоких волн, пенящих воду. Когда рассвело, по-прежнему не было ничего видно. В девять часов Масгрейв попытался определить положение по солнцу, но результаты были неудовлетворительны, так как судно сильно раскачивалось, поднимая фонтаны воды, а море было слишком бурным. Поэтому они оставались на месте до полудня, чтобы позже он смог лучше сориентироваться.

«Мы все пребываем в жалком состоянии, мокрые до нитки, и у нас нечего есть, потому что человек, которого капитан Кросс нанял готовить пищу, подвержен морской болезни. Этот ленивый никчемный малый не может или не хочет выполнять свои обязанности, а Кросс и остальные вынуждены практически постоянно быть на палубе. Судно заливает вода, и оно крайне неустойчиво. Все это очень скверно. Мы все уповаем на благополучное окончание похода».

Впрочем, отмечает далее Масгрейв, этот поход был сущим удовольствием в сравнении с его предыдущим плаванием в этих водах.

В полдень ему удалось определить, что они находятся примерно в шестидесяти милях к юго-юго-востоку от острова Стьюарт, что подтверждало его подозрения о неисправности компаса, и они с Кроссом стали обсуждать, что им делать дальше. Масгрейв предлагал пойти в крупный новозеландский порт вроде Чалмерса в гавани Отаго, но Кросс вознамерился вернуться в Порт-Адвенчер, полагая, что там ему удастся раздобыть нормальный компас.

Таким образом, они направились к острову Стьюарт и как раз поспели до того, как налетела сильнейшая буря с юго-юго-востока, но лишь обнаружили, что здесь свободного компаса нет.

Кто-то подсказал им, что, вероятно, они смогут его получить в местечке под названием Залив Патерсона, что в двенадцати милях отсюда, и Кросс решил попробовать добраться туда на шлюпке с куттера.

«Это плавание так затянулось, что я уже от него порядком устал и начинаю отчаиваться, – сетует Масгрейв. – В самом деле, я задаюсь вопросом, не поступаю ли я несправедливо по отношению к своей семье, участвуя в нем?»

Шторм между тем продолжался, и только безумец покинул бы гавань при таких условиях. Через три дня буря немного утихла и они подняли парус на куттере, чтобы отправиться в залив Патерсона, где, по счастью, мистер Лоури снабдил их компасом, а вождь местной общины Руапуке – Тионе Топи «Тоби» Патуки – предложил им еще один. Масгрейв его с радостью взял, так как он оказался в лучшем состоянии, чем оба других. Поскольку ветер совершенно утих, они вернулись в Порт-Адвенчер на веслах, и он потратил много времени и сил, сравнивая все три компаса между собой, чтобы установить, какой из них был наиболее точен.

Пока он этим занимался, пришла очередная буря, на этот раз с западо-юго-запада.

«Весь день бухта была одним сплошным пенным одеялом, с полуночи сверкали молнии, гремело, то и дело припускали ливни. Новозеландский береговой лоцман сказал, что гром и молнии во время шторма свидетельствуют о его нескором окончании, – угрюмо пишет Масгрейв. – Всего этого было предостаточно в эти дни, так на что же нам надеяться?»

Местные из племени маори предсказали, что плохая погода продержится до тех пор, пока Луна не выйдет из фазы последней четверти, и было очень похоже на то, что они правы.

«Всю ночь непрерывно сверкало и грохотало, раскат за раскатом беспрестанно сотрясал землю, и все это сопровождалось проливным дождем», – продолжает повествование Масгрейв.

Сильнее грозы он еще не видел в своей жизни, и, как и предрекли местные, ветер, хотя и утихал ненадолго, затем снова налетал с юга, принося нескончаемый дождь со снегом. Если даже тут, в Порт-Адвенчере, это было довольно тяжело перенести, то каково тем двоим горемыкам там, на острове Окленд?

Только во вторник, 22 августа, через тридцать пять дней после того, как они оставили Джорджа и Энри в гавани Карнли, Масгрейв смог записать: «Меня снова бросает на своих волнах древний Океан. Маленькое суденышко, весело поднимая фонтаны брызг носом, мчится вперед с попутным северо-западным ветром в парусах. И я думаю, что у нас есть хорошие шансы быстро и в определенной степени комфортно дойти до Оклендских островов».

Он оказался прав: уже на следующее утро они увидели землю, которая оказалась крайним островом на севере архипелага Окленд. Это произошло на двадцать второй день после их выхода из Инверкаргилла.

Глава 21 Спасение

Масгрейв увидел цепь рифов с подветренного борта, протянувшуюся насколько хватало глаз. Полагая, что это те рифы, что опоясывают северо-восточное побережье острова Окленд, он посоветовал Кроссу отойти на расстояние примерно в десять миль от суши и миновать их стороной.

«Эти рифы очень опасны, и не будет излишней предосторожностью держаться от них подальше, пока они не исследованы».

Обогнув это грозное препятствие, они снова повернули к югу и подошли ближе к берегу. В этот момент они неожиданно увидели дым, который поднимался со склона горы, что возвышалась примерно в восьми милях к северу от Эпигуайтта. Неужто Энри с Джорджем поднялись туда и подожгли траву? Или это причудливо вытянувшееся облако тумана? У них не было никакой возможности выяснить природу этого явления, и они продолжили путь на юг.

Вход в бухту Карнли сопровождался отчаянной борьбой с западным ветром, который с дикой яростью дул из пролива, неся с собой мокрый снег и град. Сначала возникли сомнения, выдержит ли «Флаинг скад» в этих условиях, но, по словам Масгрейва, они «привели его к ветру, стоя у фалов и спуская все паруса, когда налетали шквалы, которые, в противном случае, опрокинули бы судно или сорвали паруса». Далее Масгрейв продолжает: «Мы с большим трудом шли против ветра, и маленькое судно с достоинством справилось с этой задачей».

Кросс стоял на руле; ежесекундно нависала опасность того, что очередной порыв ветра вырвет единственную мачту судна, которая гнулась взад-вперед, как тростинка, или перевернет куттер, то и дело сильно кренившийся. Капитан Масгрейв вспоминал: «Вода заливала люки, а фонтаны брызг взлетали выше мачты, от которых все захлебывались и практически слепли».

Тем не менее, невзирая на все препятствия, которые им чинила природа, к восьми часам вечера «Флаинг скад» вошел в Привальную бухту, и Масгрейв снова оказался в том месте, где он поднял парус пять недель тому назад. «Как сильно отличаются мои нынешние чувства от того, что я испытывал тогда!» – восклицает он.

«Четверг, 24 августа, – записал он на следующий день. – Мы встали и высадились на берег, как только рассвело».

Его удивило то, что палатка, в которой он жил вместе со своими подчиненными, пока они готовили «Спасение» к плаванию, возлагая на него свои последние надежды, исчезла вместе с инструментами и прочим скарбом. По всей видимости, Энри и Джордж их забрали. Но как, не имея лодки? Вероятно, подумал Масгрейв, они соорудили плот. Затем он укрепился в этой догадке, найдя половину туши тюленя, висящую на дереве, а также грубо выстроганное весло и мачту. Гавань все еще кипела белой пеной, так что они не могли двинуться на поиски и поэтому отправились на охоту. К слову, Масгрейв добыл самку и детеныша морского льва.

С этим было связано происшествие, которое Масгрейв счел забавным. Он убил детеныша, и, после того как выстрелил, «Кросс увидел, что на него мчится старая самка, и тут же дал деру вниз со скалы к лодке». Животное пронеслось мимо в ином направлении, а Масгрейв кинулся за ним следом, и тогда Том Кросс, осмелев, вернулся. Увидев лежащего рядом детеныша, он решил, что тот спит, и накинулся на него со своей дубиной, после чего торжествующе воскликнул: «Парни, вы где? Я убил тюленя!»

Вернувшись, Масгрейв задумчиво взглянул на тушу.

– Вы уверены, что убили его? – поинтересовался Масгрейв.

– Уверен? Конечно, вон у него мозги вывалились изо рта.

При ближайшем рассмотрении Масгрейв обнаружил, что детеныш срыгнул молоко в предсмертных конвульсиях. Он показал весьма погрустневшему Кроссу на дырку от пули в голове зверя.

– Вот как, – огорченно произнес Кросс, – а я думал, что убил тюленя.

Дождь по-прежнему не прекращался, но днем ливень немного утих, ветер ослаб, и они двинулись в путь. Когда они пришли в Эпигуайтт, лагерь был погружен в густой туман. Стало понятно, что парни не могли увидеть «Флаинг скад», тем более что Масгрейв и Кросс дошли до берега на лодке, «оставив куттер в дрейфе, так как ветер и волны были слишком сильны, чтобы ставить его на якорь».

Увидев их, Энри «стал бледным как смерть и, шатаясь, дошел до столба, к которому привалился, чтобы устоять, поскольку явно был на грани потери сознания». Второй, Джордж, сжал руку Масгрейва в своих ладонях и, отчаянно ее тряся, воскликнул: «Капитан, как ваши дела? Как вы?» – явно не в силах вымолвить что-либо еще».

Усилием воли англичанин сумел овладеть собою, но по-прежнему «в его глазах стояли слезы» безбрежной радости. Склонившись над Энри, который теперь уже был в обмороке, Джордж с Масгрейвом принялись его трясти и брызгать в лицо холодной водой, которую капитан Кросс «принес в своей непромокаемой кепке из ручья поблизости», но прошло еще немало времени, прежде чем бедный парень открыл глаза.

Так как уже вечерело, Масгрейв и Кросс, не теряя времени на вопросы и ответы, поспешили доставить обоих отшельников на куттер. С попутным ветром они домчались до Привальной бухты, где и поужинали. Масгрейв пишет, что ужин «состоял из рыбы с картофелем, чая, хлеба с маслом, и оба бедолаги накинулись на него с таким рвением, какое нечасто увидишь за столом».

Удивляться не приходится – они сразу же поведали, что временами донельзя оскудевший рацион вынуждал их ловить и есть мышей. Что еще хуже, у них произошла крупная ссора и они «были близки к тому, чтобы разойтись и жить порознь!»

То, что ничего подобного не случалось до того, как Масгрейв покинул остров, было заслугой его руководства, но также свидетельствовало о том духе товарищества, что объединял их в сплоченный коллектив.

Однако мысли Масгрейва крутились вокруг облака дыма, который они заметили с куттера, подходя к берегу. Энри и Джордж ничего об этом сказать не могли, сообщив ему, что не были вблизи гор с того дня, как «Спасение» ушло в море, так что, размышлял он, была вероятность того, что на острове есть и другие несчастные. В таком случае нужно было обязательно снова пройти вдоль берега сразу же, как только погодные условия это позволят. Мысль о том, чтобы бросить людей, претерпевающих те же бедствия и лишения, что он и его маленький коллектив испытывали в течение долгих девятнадцати месяцев, была для него совершенно неприемлемой.

Следующее утро началось мертвым штилем, так что выйти из бухты Карнли не представлялось возможным. Впрочем, в остальном погода была довольно сносной, поэтому моряки Кросса взяли в руки длинные весла и привели «Флаинг скад» в Эпигуайтт, что дало возможность Масгрейву, Энри и Джорджу взять себе что-нибудь на память об их долгом заточении. Вспомнив о Райнале, ожидающем их в Инверкаргилле, Масгрейв отсоединил кузнечные мехи и отнес их на куттер.

Тогда же Масгрейв узнал от Энри и Джорджа, как они забрали палатку из Привальной бухты. Когда нужда заставила их питаться мышами, они сделали плот из четырех пустых бочек, который явился для них серьезным подспорьем, так как теперь они могли ходить в гавани на охоту, а также забрать имущество, оставленное в Привальной бухте. Неудачно сделанные весло и мачту они бросили там после того, как изготовили другие, лучше прежних. Половину туши им пришлось оставить в ходе одной из их охотничьих вылазок, потому что взрослого тюленя они вдвоем съесть были бы не в состоянии.

Этот разговор об охоте на тюленей побудил капитана Кросса предпринять еще одну попытку, и они отправились с его собакой – большим благородным зверем.

«Такой пес, – пишет о нем Масгрейв, – принес бы нам много пользы во время нашего пребывания здесь».

Когда они подняли старую самку из кустарника, собака бросилась за ней следом и отпустила ее только после того, как один из матросов Кросса, возбужденный погоней, стукнул пса по голове вместо тюленя.

Правда, в следующие несколько дней, когда им пришлось задержаться из-за шторма, члены команды куттера обрели и опыт, и храбрость, добыв несколько шкур и вытопив немало жиру, несмотря на непрекращающийся проливной дождь. Для Масгрейва, по-прежнему мучительно переживающего разлуку со своей семьей, время тянулось невыносимо медленно.

«Сегодня ровно месяц, как мы вышли из Инверкаргилла, – записал он 30 августа. – Каким же печально долгим был для меня этот месяц».

Ночью 31 августа ветер достиг бешеной силы, но после полуночи существенно успокоился и к рассвету ослаб до шести баллов. По голубому небу мчались рваные облака, и в десять утра они подняли якорь и вышли в море. Масгрейв испытал поистине огромную радость, покидая место, где ему «довелось пережить величайшие страдания в своей жизни».

Соблюдая все предосторожности, чтобы избежать рифов, они пошли вдоль восточного побережья, а Масгрейв тем временем делал заметки о местности. Каждый всматривался в поисках дыма, но ничего не было видно. Примерно в полпятого дня они миновали северо-восточную оконечность острова Окленд и осторожно двинулись среди россыпи мелких островков, скрывающих вход в Порт-Росс, продолжая искать людей, которые могли зажечь костер, хотя и все больше сомневались в том, что виденное ими было дымом.

В поисках места для стоянки на якоре в этой северной части острова Окленд Масгрейв мог опереться только на короткую главу в тонком томике под названием «История золота», опубликованном в 1853 году, который он раздобыл в Инверкаргилле. После сообщения о том, что архипелаг находится «на 51-й параллели южной широты и 166-м меридиане восточной долготы» и «примерно в 180 милях к югу от Новой Зеландии и в 900 милях к юго-востоку от Земли Ван-Димена» (Тасмания), книга далее повествует об открытии Бристоу, о выпущенных на острове свиньях, о поселении Эндерби в Порт-Россе. Далее следовали физические, биологические и метеорологические описания, основанные лишь на слухах. Автор книги, Джеймс Уорд, сам на архипелаге не был, а всего лишь скомпилировал свои заметки из писем, присланных ему другом, врачом с сиднейского китобойного судна «Лорд Хардвик».

Читая эту книгу, Масгрейв многое узнал из истории островов, кое-что его весьма заинтересовало, что вполне естественно. Однако важнее всего в тот момент для него были инструкции по заходу в Порт-Росс.

«Порт-Росс расположен в северной оконечности острова, и здесь имеются безопасные места для стоянки на якоре», – уверяет автор книги.

Если они войдут в бухту с севера, оставив остров Эндерби справа и пройдя рядом с маленьким полуостровом, поросшим лесом, то смогут стать на якорь «совершенно безопасно в любом месте». Узкий залив позади мыса «прекрасно защищен сушей со всех сторон», по словам автора, «а высокий южный берег создает превосходные условия для разгрузки и погрузки судов».

Масгрейв и Кросс вскоре выяснили, что эти рекомендации – полнейшая ерунда. У них ушло несколько часов на то, чтобы обойти полуостров, так как Масгрейв, отправившись на шлюпке, дабы замерить глубину лотом, обнаружил, что дно находится на опасном расстоянии менее фатома от поверхности. Наконец они взялись за длинные весла и отвели куттер к месту стоянки как раз тогда, когда хлынул проливной дождь. Однако то ли это место? Вокруг них повсюду уходили вдаль от воды низкие холмы, поросшие травой и суховершинным кустарником. Местность во всех направлениях продувалась свистящим ветром, и нигде не было видно ничего похожего на высокий берег. Окружающая их обстановка настолько не соответствовала описанной в книге, что Масгрейв не мог поверить, что они действительно прибыли туда, куда следует, но тем не менее они были там.

«Какое разочарование!» – записал он.

После неспокойной ночи, проведенной в качке на высоких волнах, накатывающихся из-за мыса, Масгрейв с Томом Кроссом отправились на берег осмотреться. Очевидно, здесь уже были до них люди, так как большие площади кустарника были вырублены. Но где же поселение Хардвик, о котором пишет в своей книге Уорд? Как и выжившие с «Инверколда», наткнувшиеся на это место пятнадцать месяцев тому назад, Масгрейв и Кросс озирались по сторонам в полнейшем замешательстве.

«Ничего не осталось, – пишет Масгрейв. – Почти никаких следов от домов, только голые ровные площадки дают представление о том, где они стояли, равно как и остатки грубо сделанных заборов показывают, где были расположены многочисленные маленькие сады. Земля везде, кроме тех мест, где, по всей видимости, стояли дома, заросла высокой травой, и нигде не видно никаких намеков на культурные овощные растения».

Очень хорошо, решил он, что ему ничего не было известно о поселении Хардвик к тому времени, когда они были выброшены на берег в бухте Карнли. Если бы он знал о его существовании, то приложил бы все силы, чтобы сюда добраться, и при этом наверняка обрек бы на гибель всех пятерых выживших из команды «Графтона», так как здесь нигде не было видно морских львов, а корней, которыми они питались, оказалось совсем мало.

Начался сильный дождь со штормовым северо-западным ветром, поэтому Масгрейв с Кроссом вернулись на куттер, чтобы бросить второй якорь. После еще одной отвратительной ночи они снова сошли на берег, и на этот раз с ними отправился Джордж Харрис. Опять хлынул ливень, и Масгрейв укрылся под кустом новозеландского льна, а Кросс с Джорджем пошли дальше. Вскоре они скрылись из виду. Устав сидеть на корточках под проливным дождем, Масгрейв вернулся на борт «Флаинг скад». Не успел он еще спуститься вниз, как они примчались назад в сильном возбуждении.

Том Кросс и Джордж Харрис нашли мертвеца, «который, по всей видимости, умер голодной смертью, причем, надо полагать, умер недавно, так как на руках еще оставалась плоть. Рядом с трупом они нашли плиту кровельного шифера и принесли ее с собой, решив, что она представляет интерес, поскольку на ней были начертаны какие-то каракули, «написанные, несомненно, умершим перед смертью», решил Масгрейв. Из-за того, что надпись была сильно испорчена дождями, он не мог предположить, что она оставлена товарищами по несчастью в память о погибшем.

«Мы не смогли ничего разобрать, кроме имени – Джеймс», – вспоминал позже Масгрейв.

Задержавшись, чтобы пообедать, Кросс и Джордж повели Масгрейва к тому месту, где лежал мертвец. Масгрейв осмотрел его с чрезвычайно противоречивыми чувствами, а потом сделал подробные записи.

«Останки лежали на траве, постеленной на нескольких досках, что на несколько дюймов возвышались над землей, – записал он, – рядом с западной стеной дома, которая вместе с остальными обрушилась наружу, а крыша, сдвинутая ветром в противоположную сторону дома, повалившись, не задела покойника».

Позже он рассказывал Райналю, что «руки мертвеца были вытянуты вдоль тела, а пальцы выпрямлены», что он истолковал это как «признак спокойной и, очевидно, смиренно принятой смерти». «Одна нога слегка свешивалась с лежанки, вторая, распрямленная, лежала на ней, – записал он в своем журнале. – Левая нога была обута, на правой, по всей видимости поврежденной, находилась повязка. На покойном была надета форма матроса. Кроме того, кое-какая одежда, среди которой непромокаемый плащ, наброшена сверху в качестве одеял».

В своих записках Масгрейв характеризует останки как принадлежащие мужчине ростом около пяти футов и семь дюймов, со светло-каштановыми волосами, низким лбом, выделяющимися широкими скулами, выступающей верхней челюстью, в которой отсутствовал один передний зуб, и заостренным подбородком. На скелете была надета широкополая непромокаемая шляпа, три теплых шарфа, темно-коричневое простое пальто и брюки того же цвета, синий шерстяной жилет, три рубахи, «хлопчатобумажные исподние панталоны, штаны и шерстяные панталоны поверх всего этого и три-четыре пары носков и чулок».

На его шее висело то, что Масгрейв счел медальоном, какие носят католики. Он забрал его вместе с «прядью волос несчастного», так как они могли помочь в его опознании. Рядом с лежанкой высилась небольшая кучка раковин морских блюдечек и пара стеклянных бутылок, в одной из которых была вода для питья.

«Несомненно, он умер от истощения», – хмуро заключил Масгрейв.

Весть о крушении «Инверколда» и спасении троих выживших тогда еще не достигла Новой Зеландии, и Масгрейв, Джордж и капитан Кросс могли лишь строить догадки о судьбе погибшего. Вероятно, размышлял Масгрейв, корабль затонул, а этот человек был единственным спасшимся из его команды, при этом ему, по всей видимости, удалось снять одежду с трупов своих несчастных коллег прежде, чем их тела унесло море. Возможно, выжили несколько человек, но остальные ушли, бросив раненого товарища. Или, хуже того, мертвец был матросом, которого высадил на необитаемом острове какой-нибудь бесчеловечный капитан.

Странно было то, что, похоже, этот человек укрывался в доме, а рухнул он, скорее всего, уже после его смерти.

«Перед смертью он, несомненно, находился под крышей старого каркасного дома, уже тогда частично разрушенного, а после его смерти, и довольно недавно, он развалился окончательно, не задев при этом труп, но оставив его под открытым небом», – заключил Масгрейв, не подозревая, что кто-то мог специально сорвать доски.

Разумеется, он не мог не задуматься и о том, что такая же участь вполне могла постичь и членов экипажа «Графтона».

«Это прискорбное зрелище, вне всякого сомнения, побудило бы любого к серьезным размышлениям, но меня несравнимо больше. Меня, чьи кости могли точно так же сейчас валяться на земле, если бы рука Провидения столь милостиво не берегла меня, возможно, наименее этого достойного. Какое поле для глубоких раздумий!»

Закончив осмотр останков, они выкопали могилу и похоронили покойника, вознеся короткую молитву. Впоследствии Масгрейв говорил Райналю, что они поместили в изголовье холма деревянный крест, а кроме того разожгли костер из зеленых веток, подняв в воздух облака дыма, чтобы привлечь внимание тех, кто мог находиться в окрестностях. Но холмы, окружающие разрушенное поселение, хранили молчание, а обходить округу пешком было слишком трудно в течение более или менее продолжительного времени отчасти потому, что дождь был слишком силен, а также из-за чрезвычайно густого кустарника.

Масгрейв был крайне неудовлетворен. Вернувшись в Инверкаргилл, он рассказывал, что они не смогли установить со всей определенностью, остались ли на острове потерпевшие крушение или нет, и признавался, что его терзают сомнения. «Мысль о том, что какие-нибудь горемыки остались там претерпевать то, что пережили мы, преследует меня неотступно», – говорил он.

Однако больше они ничего сделать не могли. Капитан Кросс и Масгрейв рвались поскорее вернуться в Новую Зеландию, так как «им порядком надоело это затянувшееся путешествие». Масгрейв понимал, что Райналь и Алик в Инверкаргилле с нетерпением ждут его возвращения с Энри и Джорджем, но, кроме того, его мысли постоянно были в Сиднее, с его семьей, с женой, которая к этому времени должна была уже получить его письмо.

В девять часов утра 13 сентября якорь был поднят и куттер вышел на веслах из Порт-Росса, подгоняемый отливом. За мысами бухты с востока катились огромные волны, лил проливной дождь, но благоприятный восточный ветер донес их до Новой Зеландии так быстро, что в восемь вечера того же числа они бросили якорь в Порт-Пегасусе, что на юго-восточной оконечности острова Стьюарт.

Глава 22 Воссоединение

В Инверкаргилле, как и ожидал Масгрейв, Райналь с Аликом считали недели.

«Поддерживаемый с одной стороны Аликом, подставлявшим мне руку, а с другой опираясь на трость, – пишет Райналь, – я проводил бо́льшую часть каждого дня на пристани».

Здесь они, передавая друг другу подзорную трубу, «изучали каждое белое пятнышко на горизонте, надеясь узнать в нем «Флаинг скад», и каждый вечер с тоской в сердце возвращались к великодушному хозяину, мистеру Колльеру».

Время тянулось невыносимо медленно.

«Прошел месяц. Затем еще две недели, потом еще одна. Эта изрядная задержка приводила нас в сильнейшее волнение».

Погода стояла ужасная. Неужели маленький куттер затонул? Разделявшие их опасения жители Инверкаргилла уже поговаривали о снаряжении второй экспедиции, как утром одного из дней из устья реки Нью-Ривер сигнальщик передал, что в поле зрения появился куттер.

Неужто капитан Масгрейв? Райналь с Аликом поспешили в порт. «Он приближался, это был “Флаинг скад”!»

Услышав новость, все население городка столпилось на берегу, наблюдая, как маленькое судно скользит к причалу. На глаза Райналя от волнения навернулись слезы, он узнал знакомые лица среди стоящих на палубе людей.

«А вот и он! Он сходит на берег! И Энри с Джорджем с ним!»

Это было 15 сентября 1865 года, сорок девятый день с тех пор, как «Флаинг скад» вышел из Инверкаргилла и наконец вернулся домой.

В этом месте опубликованные мемуары Масгрейва оканчиваются словами: «На этом журнал Томаса Масгрейва, капитана торгового флота, описывающего крушение «Графтона» и приключения его команды на Оклендских островах, уместно будет завершить с глубочайшей благодарностью Провидению за избавление моих товарищей и меня самого от трагической участи».

Однако приключения определенно не были завершены. На следующий день Масгрейв подал официальный рапорт новозеландским органам власти, которые, как отмечает Райналь, «на этот раз сочли возможным отправить корабль для исследования островов Оклендского архипелага», послав по телеграфу распоряжение портовой администрации города Данидин, что в регионе Отаго, снарядить пароход «Саутленд» для поиска. Жуткая история, переданная Масгрейвом, Джорджем и Томом Кроссом, о том, что они нашли труп в руинах поселения Хардвик, несомненно, оказала существенное влияние на перемену настроений во властных кабинетах.

Разгружаемая шхуна Макферсона «Содфиш» стояла в Инверкаргилле, и Райналю, Алику, Джорджу и Энри было сделано предложение отправиться на ней в Мельбурн. Джордж Харрис отказался от такой возможности, поскольку до него дошли вдохновляющие слухи о золотой лихорадке в Отаго и он решил остаться в Новой Зеландии. Райналь, Алик и Энри, напротив, с радостью согласились. Масгрейв мог бы уйти с ними, но вместо того он пожелал отправиться в Мельбурн на пароходе, также стоявшем в порту, а капитаном на нем был давний друг Масгрейва – совпадение, которое привело еще к одному посещению Оклендских островов.

Прибыв в Мельбурн уже через неделю, он отправился в Сидней, где его с нетерпением ждала жена и дети. При встрече с ним миссис Масгрейв пережила смешанные чувства: негодование соседствовало с огромной радостью. В своем письме Макферсону, в котором она поблагодарила его за пересылку ей весточки от Масгрейва, супруга капитана досадовала на то, что ее муж, вместо того чтобы безотлагательно приехать к ней, снова отправился на Оклендские острова.

«Его затянувшееся повторное плавание на острова меня безмерно печалит, но мне придется с этим смириться». Правда, в этом же письме она уверяла, что, вернувшись, Масгрейв застанет и ее, и своих малых деток в добром здравии, так что его радость не будет ничем омрачена.

Однако капитан, не успев обрести покой в лоне своей семьи, поспешил в приемные кабинеты администрации Нового Южного Уэльса с отчетом, все еще терзаемый мыслями о том, что другие несчастные могут в нечеловечески тяжелых условиях прозябать на Оклендских островах. Вместе с рапортом он внес предложение возглавить экспедицию на острова, если правительство ее профинансирует, и благодаря его рассказу о найденных останках его инициатива была воспринята с вниманием. Отклонив его кандидатуру в качестве руководителя экспедиции, власти Нового Южного Уэльса, Квинсленда и Виктории незамедлительно затребовали колониальный пароход «Виктория» под командованием капитана военно-морского флота Нормана с заданием: «Спасать всех тех, кто может быть обнаружен на данных островах».

В письме, датированном 3 октября 1865 года, представители администраций этих трех штатов пригласили Масгрейва принять участие в экспедиции «в качестве пассажира», чтобы он своими «советами оказал капитану Норману в экспедиции всестороннюю поддержку, особенно как штурман», поскольку полагали, что его «недавнее близкое знакомство» с данным районом может принести много пользы. Далее, выражая глубокую признательность за его великодушное предложение безвозмездно возглавить экспедицию, которое они высоко ценят, чиновники сообщили, что не могут его принять. Помимо того что они ассигнуют 20 фунтов на приобретение необходимого снаряжения и одежды, ему также выделят 25 фунтов «для перевода вашей семье», чтобы поддержать их до его возвращения, когда он получит «еще один платеж в 25 фунтов». Это было в высшей степени щедрое жалованье: в те времена пастух зарабатывал всего пять фунтов в год. К тому же все, что от него требовалось, помимо его бесценных знаний, – это ведение журнала.

Пароход вышел в море уже на следующий день, в среду 4 октября 1865 года, тяжело нагруженный 189 тоннами угля и припасов на два месяца плавания, и, как в своем отчете отмечает капитан Норман, «имея на борту в качестве пассажиров капитана Масгрейва и подполковника Смита. 10 октября они прошли мимо узкого западного входа в бухту Карнли «на всех парах, при поднятых прямых парусах» и, пропыхтев вдоль высоких скал южного побережья острова Адамс, повернули на север и вошли в бухту между двух больших мысов, выстрелили из ружей и дали гудок, салютуя останкам «Графтона». Капитан Норман выслал на берег шлюпку, чтобы удостовериться, что Эпигуайтт все в том же состоянии, в каком его оставил «Флаинг скад». «Мы дали еще один залп и продолжили путь вглубь гавани, затем стали на якорь в Привальной бухте, но, как оказалось, в ней никого не было с тех пор, как я ее оставил», – записал Масгрейв.

Всю ночь прибывшие палили из ружей и пускали ракеты в безмолвную тьму, но никакого ответа с острова так и не получили. На рассвете снова запустили паровую машину, вышли из гавани и медленно двинулись на север вдоль восточного побережья острова Окленд, осматривая и подсчитывая по пути все бухточки и заливы, заходя в них в шлюпке. В первом, «заливе № 1», они обнаружили руины двух покинутых хижин, оставленных много лет тому назад и построенных, вне всякого сомнения, охотниками на тюленей.

Во втором заливе они нашли на деревьях старые зарубки, сделанные топором, и приписали их тоже охотникам. Недалеко от воды на песчаной почве кое-где росла репа. Так как эта бухта была прямо под горой, на склоне которой экипаж куттера видел дым, заросли кустарника в округе были тщательно обысканы, но никаких признаков жизни, кроме нескольких птиц и молодого морского льва, которого они застрелили, поисковики не обнаружили. В течение последующих двух дней они осмотрели все остальные заливы на восточном берегу, обнаружив несколько чудесных речек и тропы в кустарнике, протоптанные большими свиньями. В девятой по счету бухте они нашли старый вельбот и остатки шалаша и, снова решив, что они оставлены охотниками на тюленей, продолжили путь на север, по ходу стреляя из ружей.

Тринадцатого октября они вошли в Порт-Росс, где снежное одеяло, укрывшее окрестные холмы, отражало гулкое эхо их выстрелов.

«Капитан Масгрейв и подполковник Смит отправились вместе со мной в бухту Лори, осмотрев по пути давнее поселение китобоев, основанное г-ми Эндерби», – записал капитан Норман в своем журнале.

Они нашли краткую надпись, сделанную Масгрейвом на камне, когда он приходил сюда на «Флаинг скад», но не увидели ничего такого, что «позволяло бы предположить присутствие здесь людей в течение многих лет».

«Мы посетили могилу того неизвестного бедолаги, которого я тут похоронил», – пишет Масгрейв.

Затем они в шлюпке прошли бухту до конца, осмотрев берега во всех направлениях, но нигде не заметили следов человеческой жизнедеятельности. Это повергло Масгрейва в характерное для него мрачное настроение.

«Я испытал тяжелейшее разочарование, – продолжает Масгрейв, все это время питавший большие надежды на то, что найдет и спасет других терпящих бедствие. – Так как, пострадав сам, я с готовностью отправился бы хоть на край света для спасения других, оказавшихся в таком же положении». Огорчало и то, что экспедиция оказалась бесплодной, хотя он не сомневался в том, что никто не станет жалеть о том порыве человечности, который ее породил.

На следующий день, 14 октября, вернувшись из дальнего похода по лесу, он узнал, что капитан Норман распорядился, чтобы покойник был откопан и осмотрен корабельным врачом.

«Останки мужчины, найденного и затем погребенного капитаном Масгрейвом, были эксгумированы в моем присутствии, – записал капитан Норман в своем официальном отчете. – Его череп был осмотрен доктором Чембресом, установившим, что голова покойного не имела повреждений, а наличие остатков кожи и волос дают ему основание полагать, что несчастный умер около шести месяцев назад».

Масгрейву врач сообщил, что из верхней челюсти к тому времени выпали все зубы.

«Доктор Чембрес придерживается мнения, что этот человек мертв уже по меньшей мере шесть месяцев, а возможно, и намного дольше», – отмечает Масгрейв.

Затем тело было похоронено во второй раз.

На следующий день, в воскресенье, у команды был выходной – свободное время после полудня, и кто-то из них нашел остатки лагеря в «бухте ужаса», к северу от того места, где стояла на якоре «Виктория». Двое матросов наткнулись на «старый баркас, перевернутый вверх дном, как будто под ним кто-то прятался. Другие нашли что-то вроде шалаша, сооруженного из веток деревьев, в котором не так давно горел огонь, а рядом с жилищем была куча раковин морских блюдечек и жестяная банка для похлебки».

Масгрейв и Смит тем временем отправились в шлюпке на «Башмак» – маленький островок посередине бухты, но не нашли там никаких следов пребывания человека. От Замка Родда, тюрьмы, построенной поселенцами Эндерби, давно уже не осталось и следа. 16 октября, невзирая на сильный дождь, Масгрейв со Смитом вновь предприняли вылазку. На этот раз они залезли на возвышающуюся над бухтой гору, которую назвали Пиком Смита. С изумлением они обнаружили там флаг. Он валялся на земле вместе с флагштоком, и они его снова установили, но как он туда попал, так и осталось неразгаданной тайной.

Несмотря на все следы, оставленные предыдущими посетителями острова, Масгрейв утратил всякую надежду найти кого-либо живого. Он с грустью записал: «Ведь если бы хоть кто-нибудь живой был в любой его части, он бы услышал наши выстрелы и дал сигнал, который мы увидели бы, так как каждый на борту беспрестанно наблюдает с большим интересом, помимо дозора, постоянно находящегося на топе мачты».

В последующие несколько дней капитан Норман, увлеченный садовод, посадил саженцы плодовых деревьев и посеял семена овощных культур. На остров выпустили коз и кролей, а также изготовили и установили знак. Хотя к тому времени уже никто не надеялся найти потерпевших кораблекрушение матросов, каждый понимал, что вероятность того, что таковые здесь окажутся в будущем, чрезвычайно высока.

Восемнадцатого октября «Виктория» растопила паровые котлы, вышла из гавани и направилась к югу вдоль другого берега острова, выяснив, что «западное побережье острова на всем своем протяжении представляет сплошную отвесную стену от двухсот до восьмисот футов высотой».

Это зрелище внушало трепет.

«Если корабль потерпит аварию с этой стороны острова, шансы спастись хоть кому-нибудь будут крайне ничтожны. В целом это западное побережье с его мрачного вида черными обрывами, сурово бросающими вызов седому океану, и горными вершинами, теперь заснеженными, производит незабываемое впечатление, вызывая у каждого благоговейный трепет».

Это зрелище поразило его так глубоко, что, по признанию Масгрейва, он испытал затрудняющее дыхание стеснение в груди, пока эти зловещие скалы, возвышающиеся над ними, не остались позади.

Пользуясь преимуществами паровой тяги, они смогли войти в гавань Карнли через узкий западный пролив, впрочем, соблюдая все предосторожности. Оказавшись между обрывистыми берегами, они «малым ходом двинулись вперед, паля из ружей и свистя паром, и, таким образом, дошли до северного залива гавани, а в шесть часов вечера стали на якорь на глубине в 4 ½ фатома перед островом Восьмерка». «К настоящему моменту мы полностью обошли архипелаг», – подытожил Масгрейв.

Несколько дней пароход простоял в гавани на якоре, отчасти из-за испортившейся погоды, а также с тем, чтобы запастись дровами в дополнение к углю. Они снова посетили Эпигуайтт и убедились, что в доме по-прежнему тепло. Мужчины разожгли огонь в очаге и заварили себе прекрасного какао. Капитан Норман, неутомимый садовод, потратил много сил, высаживая аллею деревьев от двери до ступеней, ведущих к ручью, где спасшиеся с «Графтона» брали воду. Землю он смешал с золой и огородил саженцы забором.

Наконец, 28 октября, «Виктория» покинула архипелаг Окленд и по пути зашла на остров Кэмпбелл, чтобы проверить, нет ли там потерпевших крушение. В тот же день они бросили якорь в гавани Персеверанс, убедившись, что остров так же безлюден, как и 29 декабря 1864 года, в тот день, когда Масгрейв покинул его. Посадив несколько деревьев и выпустив на волю кабана с двумя свиньями, несколько цесарок и трех гусей, они установили знак, привязав к нему бутылку с письмом, в котором были перечислены оставленные там животные с просьбой посетителям их не стрелять, так как предполагалось, что они, размножившись, обеспечат на острове запас продовольствия.

После этого они, подняв паруса, направились в Новую Зеландию, а Масгрейв остался полностью удовлетворен тем, что они сделали все возможное в поисках невольных отшельников на островах. Впрочем, как он отметил с грустью, ему «очень хотелось бы раскрыть тайну того, как туда попал человек, чьи останки мы нашли».

Ответ на этот вопрос ему было суждено получить намного раньше, чем он предполагал, и не от кого иного, как от Франсуа Райналя.

Глава 23 Ответы

Между тем Райналь, Алик и Энри сильно пожалели о своем решении отправиться в Мельбурн на «Содфише». Плавание, которое не должно было продлиться более пары недель, в итоге затянулось на три месяца! Сначала налетевший с запада шторм заставил шхуну прятаться в бухте на севере острова Стьюарт. Прошла неделя, прежде чем стало возможным выйти оттуда без риска, и тут же налетела следующая буря, вынудившая капитана поспешить обратно в укрытие.

«Матросы решили, что на шхуне лежит проклятие, – сообщает Райналь, – и ворчат, что на борту Иона[30]».

Их ворчание перешло в громкий ропот после третьей попытки покинуть пролив Фово – по словам Райналя, «мощная волна накренила шхуну на борт и, проломив два люка, залила водой каюту». «Она могла бы и вовсе опрокинуться, не переруби я в эту секунду грота-шкот», – прихвастнул француз.

Им пришлось отвести получившую множество повреждений шхуну в Чалмерс, глубоководный порт города Данидин, для проведения ремонта, на который ушел почти целый месяц. Соответственно, 8 ноября они были еще там, когда в порту, весьма удивив Райналя, появился капитан Масгрейв на «Виктории», зашедшей в порт для пополнения запаса угля по пути в Сидней.

С изумлением Райналь узнал, что Масгрейв еще раз побывал на Оклендских островах. Однако у него тоже были потрясающие новости. Накануне в Чалмерс пришел английский почтовый пароход, и в купленной Райналем газете его внимание сразу же привлек заголовок на развороте: «История крушения “Иверколда” на Оклендских островах, рассказанная капитаном Далгарно». Так члены экипажа «Графтона» узнали, что на острове одновременно с ними были другие потерпевшие крушение, пережившие такие же тяготы, что и они.

В статье с этим заголовком была изложена версия капитана Далгарно этой ужасающей истории, а также некоторые обстоятельства смерти и пропажи шестнадцати из девятнадцати человек, выживших после гибели корабля. Многое, правда, осталось неосвещенным. Ни разу он не упомянул имен Холдинга и Смита, предпочитая неконкретное «мы» при описании таких забот, как строительство лодки или охота на морских львов.

«Мы сочли, что нам крупно повезло, когда наткнулись на морского льва, которого убили дубинками, вырезанными из сучьев карманными ножами», – рассказывает он.

Не дает Далгарно никакого объяснения и тому странному обстоятельству, что он не проявил стремления побудить капитана «Юлиана» обыскать остров, прежде чем отправиться через весь Тихий океан.

В заключение этого мало что объясняющего рассказа Далгарно также допускает непонятную ошибку, заявляя, что корабль «Юлиан», забрав с острова его и двух его товарищей, направился в Вальпараисо[31], куда они якобы прибыли через несколько недель. В действительности корабль пришел в Кальяо, Перу, 28 июня 1865 года. Там Смита определили в госпиталь, а Далгарно с Холдингом отправились с рапортом к британскому консулу. Далгарно получил необходимую сумму для возвращения в Англию и в тот же самый вечер покинул Кальяо на почтовом корабле, оставив там Холдинга и Смита.

Через неделю он прибыл в Панаму и, переправившись через канал в город Эспинуолл[32], сел на пароход «Шэннон», следующий в английский порт Саутгемптон, где задержался, чтобы письменно сообщить владельцам «Инверколда» о гибели их корабля.

«Примерно через двадцать минут после столкновения от него остались одни щепки», – написал он в своем скорбном отчете, напечатанном в «Абердин джорнэл» 2 августа 1865 года.

«Юнги Миддлтон и Уилсон, а также четверо матросов утонули. Остальных девятнадцать человек, в большей или меньшей степени израненных, выбросило на берег темной холодной ночью. Нам ничего не удалось спасти, кроме того, что было на нас самих, и, прежде чем меня смыло с разбившегося судна, я сбросил с себя сапоги, чтобы доплыть до берега.

Чтобы хоть как-то согреться, мы тесно сбились в кучу. Долетающие до нас брызги волн превратили ту ночь в едва ли не самую ужасную, что выпадала на долю живых людей, и все мы были очень рады, когда наступил день. Мы подобрали наиболее подходящие обломки корабля, чтобы соорудить себе убежище и укрыться от непогоды, а затем разожгли костер спичками, которые нашлись у стюарда.

Мы оставались четыре дня у места крушения, затем поднялись на высокий берег острова, чтобы посмотреть, не найдется ли там чего-либо съестного или какой-нибудь живности. Было нелегко забраться наверх, преодолев 2000 футов в высоту по почти отвесному обрыву. На следующее утро мы двинулись к бухте, расположенной на восточном берегу, на что у нас ушло несколько дней, поскольку было очень трудно пробираться через заросли низкого кустарника. В это время умерли кок и трое матросов. Все мы быстро теряли силы из-за недостатка пищи и переохлаждения. Дойдя до бухты, мы нашли там на камнях морские блюдечки. Мы поймали двух тюленей, и они оказались хорошей едой.

В течение трех месяцев мы питались блюдечками, но потом они закончились, и у нас снова не было ничего, кроме кореньев и воды. Тюлени не встречались. К концу августа в живых остались собственно я, мой помощник и Роберт Холдинг, столяр. Юнги Лиддл и Лэнсфилд умерли одни из последних».

Из юридической необходимости Роберт Холдинг здесь назван по имени (правда, его находчивость не отмечена), а Эндрю Смит – нет. Предполагалось, что владельцы поймут, кого он называет «мой помощник». В более полном варианте «Истории», который Далгарно опубликовал в местной газете после возвращения домой, той самой, которую прочли Райналь, Масгрейв, Алик и Энри в Инверкаргилле, Далгарно не упоминает имени Холдинга вовсе, называя его просто «матрос», а Смит, опять же, фигурирует как «помощник».

Отправив это уведомление владельцам судна, капитан Далгарно наконец был волен отправиться в Абердин, задержавшись лишь с тем, чтобы записать свою более длинную «Историю» для газетной публикации. Управившись с этим, он вернулся домой в селение Баксбёрн, что в четырех милях к северо-западу от порта, где его юные сын и дочь проживали после смерти своей матери Хелен Мак-Миллан Далгарно.

«Его здоровье все еще не пришло в норму», – отмечает местная газета.

Далгарно и сам это подтверждает, заканчивая «Историю» следующими словами: «Я отправился в Англию на борту пакетбота, куда, слава богу, и прибыл несколько дней тому назад, но мое здоровье настолько надломлено, что, боюсь, мне придется оставить свою профессию навсегда».

И эти его слова оказались пророческими, поскольку ему больше никогда не доверили командование судном.

Эндрю Смит, ни разу не названный по имени ни в одном из повествований Далгарно, прибыл в Абердин в августе. «Абердин джорнэл» сообщил 6 сентября, что «мистера Смита, бывшего помощника капитана корабля “Инверколд”», посетивший его репортер застал в добром здравии, «если не считать болей и онемелости в ногах». Журналист навестил его с тем, чтобы побудить написать собственную версию злоключений потерпевших крушение, но Смит не поддавался на все подобные уговоры вплоть до следующего года, когда он написал короткий рассказ для издательской фирмы «Браун, сын и Фергюсон» из Глазго под названием «Выброшенные на берег. Повесть о крушении корабля “Инверколд” из Абердина и страданиях его офицеров и матросов на Оклендских островах».

Начинается она так:

«Поскольку меня просили предоставить повесть о крушении корабля “Инверколд” из Абердина и страданиях его офицеров и матросов, должен заявить, в некоторой степени оправдывая задержку в ее появлении, что ожидал изложения оных от капитана Далгарно и по этой причине откладывал их описание».

Тем не менее маловероятно, чтобы он не знал о написании Далгарно его собственной версии, что свидетельствует об ухудшившихся отношениях между ними. Опубликовав этот документ, Эндрю Смит, равно как и Далгарно, пропал из виду. Газеты перестали печатать заметки на эту тему в том же сентябре 1865 года, и более ни он, ни Далгарно на их страницах не упоминались.

Но они хотя бы пережили свой миг славы. А вот Роберт Холдинг газетных репортеров не заинтересовал. Английский консул в Кальяо определил его в пансион для обычных матросов и даже не предоставил билет домой, что свидетельствует о разнице в отношении к офицерам и простым матросам и о том, что простому человеку приходится рассчитывать только на собственные силы.

У него не было ни гроша, и три матроса с «Юлиана» собрали для него по пять долларов с каждого, что позволило ему продержаться какое-то время. Члены экипажа зашедшего в порт британского военного корабля, видя стесненные обстоятельства Холдинга, сбросились и дали ему 35 долларов. «Век буду помнить военно-морской флот», – отмечает он.

После трех недель ожидания в перуанском порту, в течение которых он время от времени проведывал в госпитале Смита, Холдингу удалось наняться матросом на «Мейтуан», небольшое судно из Уэльса, направлявшееся в Европу.

«Мне предстояло обойти мыс Горн, и я не могу сказать, что меня это радовало», – пишет он, но ему, нищему, выбирать не приходилось.

Таким образом, в этом скромном положении он оставил Тихий океан и связанные с ним ужасные воспоминания позади.

Роберт Холдинг уволился с «Мейтуана» в Роттердаме 21 октября 1865 года, после чего, проведав в Англии своих родных, продолжил плавания. В 1888 году он бросил профессию моряка, эмигрировал в Канаду, затем, поработав машинистом в Торонто и Кингстоне в провинции Онтарио, отправился на золотые прииски на озере Уэст-Шайнинг-Три. Достигнув определенных успехов в старательском деле, он на заработанные деньги купил отель и стал трактирщиком. Закончилась его насыщенная разнообразными яркими событиями жизнь 12 января 1933 года. В наследство своим родным он оставил замечательные мемуары о своих приключениях на необитаемом острове, которые он начал писать в 1926 году в возрасте восьмидесяти шести лет.

В ноябре 1865 года, несмотря на неопределенность в отчете о гибели «Инверколда», капитан Норман пришел к твердому заключению, что никого живого ни на острове Кэмпбелл, ни на островах Оклендского архипелага не осталось. Поэтому он распорядился поднять якорь и «Виктория» отправилась из Чалмерса в Мельбурн, в Австралию. Выражая свое уважение, лоцманы, что выводили его из порта, отказались взять плату за свои услуги.

Спустя несколько дней Райналь, Алик и Энри направились туда же на шхуне «Содфиш». На этот раз, как отмечает со сдержанной радостью Райналь, их путешествие «было спокойным и благополучным», и они прибыли в Мельбурн через несколько дней после «Виктории». В это время трое товарищей потеряли след Джорджа Харриса.

«Я не знаю, проживает ли он все еще в Новой Зеландии и преуспел ли в своем новом занятии золотоискателя», – позже писал Райналь.

Через месяц после приезда в Мельбурн Алик Макларен вернулся к профессии моряка, нанявшись в команду на клипер из Ливерпуля. Энри Форжес, который счел, что для него уже достаточно океана с его превратностями, устроился работать у владельца крупной овцеводческой фермы, располагавшейся в двухстах милях от берега, то есть достаточно далеко от моря, чтобы чувствовать себя в безопасности. Таким образом, Франсуа Райналь остался в порту один, где он должен был находиться под врачебным надзором, так как его здоровье было по-прежнему крайне слабым. Правда, вскоре к нему присоединился Масгрейв, который приехал в Мельбурн, чтобы поселиться тут с семьей. В своем отчете о плавании на «Виктории» капитан Норман чрезвычайно высоко отозвался о Масгрейве за оказанную ему помощь, которую считал неоценимой. Его отзыв вкупе с горячей поддержкой Джона Макферсона, дельца из Инверкаргилла (кроме прочего, личного друга министра торговли Джеймса Дж. Френсиса), помогли Томасу Масгрейву получить работу в этом порту по ведомству Департамента торговли и таможни.

За этой удачей вскоре последовал выход в свет книги Масгрейва, опубликованной местным издательством «Генри Т. Дуайт» ближе к концу этого же 1865 года под названием «Выброшенный на берег на Оклендских островах. Рассказ о крушении “Графтона”. Из личных записей кап. Т. Масгрейва, с картой и некоторыми описаниями архипелага». Советовался ли Масгрейв с Райналем при составлении этой книги или нет – неизвестно. Зато доподлинно известно то, что редактор Масгрейва, местная знаменитость по имени Джон Джозеф Шиллинглоу, оказал на ее окончательный вид существенное влияние.

Этот Шиллинглоу был не только выдающимся рассказчиком и желанным гостем на обедах, но также талантливым редактором. Помимо того что он смог убедить Масгрейва обогатить сопутствующими описаниями сухую констатацию его периодических записей в журнале, превратив ее в книгу, он, понимая, что повествование Масгрейва отличается неподдельной искренностью, позволил ему вести его от первого лица. Книга, посвященная Джону Макферсону и министру торговли Джеймсу Дж. Френсису «в знак благодарности», имела громкий успех среди местной публики. Это привело ко второму изданию, опубликованному в 1866 году в Лондоне издательством «Локвуд» под названием «Выброшенный на берег на Оклендских островах. Рассказ о крушении “Графтона” и спасении его экипажа после двадцати месяцев злоключений. Из личных записей капитана Томаса Масгрейва с некоторыми описаниями архипелага». Эта книга, несмотря на незначительные отличия в названии и последовательности размещения приложений (описывающих морских львов и Оклендские острова), была идентична первой.

В 1867 году Томас Масгрейв получил должность капитана катера гавани, иными словами лоцмана, в Гипслендском проливе гавани с окладом двести фунтов в год и командой из шести человек. В дальнейшем он стал заведовать несколькими маяками и в конце концов умер на одном из них – «Пойнт Лонсдейл», штат Виктория, 7 ноября 1891 года в возрасте всего лишь пятидесяти девяти лет.

Ныне он покоится под мраморным надгробием на живописном кладбище Квинсклифф, рядом со своей женой, ушедшей из жизни на несколько месяцев раньше него. Его окружают могилы людей, многие из которых утонули в море, но еще больше жизней уберегли смотрители маяков и лоцманы, что лежат тут же.

«Что касается меня, – пишет Райналь, – то, восстановив силы, я покинул Мельбурн, увозя с собой исключительно приятные воспоминания о том внимании, которым меня сердечно окружили его жители во время моего пребывания здесь».

Чем он занимался в это время, чтобы сводить концы с концами, неизвестно, правда, в газете «Австралиан» позже была опубликована заметка о том, что он «практиковал гипноз», во что трудно поверить. Автор этой статьи также проявил осведомленность о таинственных рудных залежах на острове Кэмпбелл, богатых, по его утверждению, медью, а не серебросодержащим оловом. Шарль Сарпи, если верить этим ни на чем не основанным измышлениям, был женат на внучке совладельца компании «Ундервуд и Ко», каким-то образом связанной с инициированным Эндерби созданием колонии, и от кого-то из Хардвика слышал о залежах меди. Хоть Райналь и был отпрыском хорошего семейства и получил прекрасное образование, как заявляет автор заметки, француз принял участие в экспедиции только лишь с тем, чтобы добраться до меди.

По словам самого Райналя, после того как он уехал из Мельбурна, его единственным стремлением было вернуться во Францию. Сперва он, однако, заехал в Сидней и встретился с уважаемыми партнерами. «Кроме выражения своего собственного возмущения, я должен был восстановить справедливость», – пишет он и далее сообщает, что «отчитал их в самых жестких выражениях» за безразличие и «предосудительную забывчивость в официально принятых на себя обязательствах».

У Шарля Сарпи и дяди Масгрейва нашлось множество оправданий, в числе которых они назвали недостаток средств для снаряжения спасательной экспедиции. Кроме того, они горячо уверяли его, что поставили власти в известность о пропаже судна. Правда, наведя справки, он выяснил, что они ждали тринадцать месяцев, прежде чем сделать это, что сильно превышало установленные властями сроки.

«В конце концов 6 апреля 1867 года, – продолжает он, – я вышел из Сиднея на борту “Джона Мастермана”, направлявшегося в Лондон».

Прибыл он туда 22 августа и уже через несколько дней с переполняющей его сердце радостью «высадился во Франции, ступив на родную землю». Он не был дома целых двадцать лет.

Родители Франсуа Райналя в это время проживали в квартире в семнадцатом округе Парижа. Некоторое время он оставался вместе с ними, пока работал над своей книгой и искал издательскую фирму для ее публикации, которая оказала на его творение даже больше влияния, чем Джон Шиллинглоу на книгу Масгрейва. Это было издательство «Либрери де Л. Ашетт», чья история весьма интересна.

Его основатель, Луи Ашетт, будучи выходцем из бедной семьи, тем не менее был допущен к обучению в престижной парижской школе, поскольку его мать работала там служанкой. Не успел он сдать выпускные экзамены, чтобы получить квалификацию учителя, как в 1822 году школа была закрыта властями, которые сочли, что она излишне «левой» ориентации. Таким образом, Луи остался без аттестата. В 1826 году Ашетт сумел собрать средства для приобретения крошечной книжной лавки на улице Сен-Жермен. В следующем году он, что любопытным образом перекликается с судьбой молодого Райналя, принял ответственность за всю свою родню, взвалив на себя заботу о своей матери и сестрах, помимо жены и двух малых детей. В это же время он пробует себя в издательском деле, став первым в истории издателем, специализирующимся на выпуске учебников для начальной школы. Когда поездки по железной дороге стали доступными для простых людей, Ашетт был первым, кто стал продавать в киосках на железнодорожных станциях недорогие увлекательные книжки, позже прибавив к ним путеводители. К тому времени, когда он умер в 1864 году, он был одним из самых состоятельных людей Франции.

Хотя Луи Ашетта уже не было в живых, когда Райналь принес свою рукопись в издательство, либеральные традиции продолжали его преемники, поэтому «Либрери де Л. Ашетт» как нельзя лучше подходило для публикации этой книги. Описанное Райналем равноправие в ведении хозяйства в Эпигуайтте особенно пришлось по вкусу демократически настроенной редколлегии, и этот аспект повествования был должным образом освещен. Всему, что вызывало восхищение: технической смекалке Райналя, мужеству Алика, добросовестному исполнению Масгрейвом обязанностей руководителя – было уделено максимум внимания как красноречивым свидетельствам торжества человеческого духа перед лицом непосильных трудностей.

Позиция издательства также повлияла на выбор иллюстратора. К этой работе был привлечен Альфонс де Нёвиль, знаменитый художник, иллюстрировавший книги Жюля Верна и Александра Дюма-сына. Что было характерно для издательства Ашетта, де Нёвиль работал в тесном сотрудничестве с редактором, выбиравшим сюжеты для рисунков, сообразуясь с их вдохновляющим и воспитательным содержанием. Даже размещение иллюстраций в тексте было тщательно продумано: каждая предшествовала соответствующему ей месту в повествовании на две-три страницы, что должно было поддерживать в читателе неугасающий интерес.

Было объявлено, также в традициях издательства, что размещенные в книге иллюстрации были сделаны на основе рисунков автора, который, в отличие от иллюстратора, не был назван по имени, оставшись таинственным анонимом. Вообще об авторстве Франсуа Райналя можно говорить с уверенностью, только сравнивая его книгу с книгой Масгрейва.

Подготовка к продаже книги была проведена с той же продуманной тщательностью. Чтобы разжечь читательский интерес, были последовательно опубликованы три отрывка в очень популярном журнале «Ле тур дю монд», принадлежащем редакции, начиная с июльского номера 1869 года. Затем, в следующем году, вся повесть была опубликована под названием «Les naufrages; ou, Vingt mois sur un recif des îles Auckland: recit authentique, illustrè de 40 gravures sur bois dessinès par A. de Neuville»[33].

Книга мгновенно стала бестселлером, была переведена на итальянский и немецкий языки в 1871 году, на английский в 1874-м и на норвежский в 1879-м. Тираж следовал за тиражом, в то время как критики, восторгаясь, сравнивали книгу с классикой жанра – «Робинзоном Крузо». Для этого были вполне очевидные причины. Как и книга Даниеля Дефо, «Les naufrages» увлекала и захватывала читателя, в ней была воспета ценность прилежного труда и человеческого упорства. Во времена, когда технический прогресс стремительно набирал обороты, книга способствовала восприятию обществом машин и механизмов как безусловное благо. Она даже повлияла на проведение досуга читателями – вошли в моду такие занятия, как садоводство, отдых в палатках на природе, гончарное ремесло, шитье, изготовление изделий из кожи и содержание домашних животных. Ранее эти простые умения были отринуты как присущие нашим скромным сельским пращурам, коими те зарабатывали себе пропитание, теперь же они стали для просвещенных горожан способом отдыхать и приводить свой внутренний мир в гармонию. Поскольку книга побуждала людей к подобному времяпрепровождению, «Либрери де Л. Ашетт» стала выпускать специальные издания: одни были предназначены для домашних библиотек, иные, особенно красиво оформленные, для поощрительных подарков школьникам в конце учебного года. И французская, и английская редакции книги издаются по сей день, по-прежнему без имени Райналя на обложке и титульном листе.

С помощью рекомендации, данной ему главой издательской компании, Райналь получил хорошее место в муниципальном совете Парижа и с тех пор неуклонно продвигался вверх по карьерной лестнице госслужащего. Получил он признание также и в высших кругах парижского просвещенного общества: в 1868 году его приняли в члены Географического общества Парижа, а в 1873-м Райналю предложили выступить в Академии наук на заседании комиссии по наблюдению за кульминацией Венеры, где он дал совет (которому они последовали) разместить обсерваторию на острове Кэмпбелл, а не на Оклендских островах. В 1874 году Французская академия присудила «Les naufrages» Монтионовскую премию, которая, помимо лестного отзыва, принесла ему круглую сумму в 1500 франков. В 1875 году Райналь был делегирован на Международный конгресс географических наук, а в 1881-м получил Орден Академических пальм[34].

Однако здоровье Райналя оставалось по-прежнему шатким, и в 1888 году он был вынужден уйти в отпуск по болезни, но так никогда уже и не поправился в достаточной мере, чтобы вернуться к работе. 18 августа 1889 года ему была пожалована досрочная пенсия по состоянию здоровья. Менее чем через десять лет, 28 апреля 1898 года, удивительная жизнь Франсуа Райналя оборвалась смертью в возрасте шестидесяти восьми лет.

Послесловие

Никто из выживших членов экипажа «Инверколда» так и не узнал, что останки их бывшего сослуживца Джеймса Махони были найдены и это стало началом множества интересных событий на Оклендских островах, которые в итоге привели к созданию складов для выброшенных на берег жертв кораблекрушения в будущем. Смерть второго помощника капитана «Инверколда» как пример чудовищных страданий, выпавших на долю команды корабля, послужила причиной мер, спасших в дальнейшем жизни многим другим.

Четырнадцатого октября 1865 года, в то время как капитан Норман и врач корабля «Виктория» были заняты эксгумацией и тщательным осмотром останков Джеймса Махони, пароход «Саутленд», взмутив воду гребными колесами, развернулся и, пыхтя, покинул Инверкаргилл. Его капитан, Джеймс Грейг, самоуверенный шотландец, прибыл на юг Новой Зеландии в 1862 году, до того несколько лет проведя на австралийских золотых приисках, и теперь занимал должность инспектора порта. Будучи чрезвычайно энергичным человеком, он не только выполнил порученное ему задание, но также предоставил пространный отчет, опубликованный новозеландскими газетами. Как доверительно поведал капитан Масгрейв в письме Макферсону, многое в этом отчете его сильно возмутило.

В этом многословном рапорте Грейг, отметив, что по пути на юг «он не видел ничего, кроме привычно сопровождающих суда морских свиней и птиц», сообщает, что в Порт-Росс он прибыл в четыре часа утра 21 октября. Там он нашел вырезанное на дереве послание, из которого узнал, что здесь до него побывала «Виктория», а также бутылку с подписанным капитаном Норманом посланием, где сообщались все подробности произведенного им поиска. Это, безусловно, признается он, привело к «существенному ослаблению энтузиазма» у каждого, кто был на борту «Саутленда». Тем не менее он со своими подчиненными решительно приступил к поискам, в процессе которых были обнаружены следы пребывания там людей в прошлом, которые не заметили команды «Флаинг скад» и «Виктории».

Во-первых, они нашли «каркас лодки, сплетенный из тонких прутьев и связанный воедино полосами тюленьих шкур». Люди Грейга не подозревали, что обнаружили коракл, который Холдинг, Смит и Далгарно сконструировали в ноябре 1864 года, почти ровно двенадцать месяцев тому назад, и бросили, построив деревянную лодку. Второй находкой был шалаш, в котором Холдинг жил в одиночестве, отвергнутый Смитом и Далгарно. «Соломенная хижина площадью в девять квадратных футов», построенная, по предположению Грейга, «не имевшим топора человеком, который кормился морскими блюдечками, чему свидетельством была большая куча раковин». Оттуда тропинка вела на мыс, где они нашли длинный шест с привязанным к его концу пучком сухой травы, к тому времени упавший.

Записав все это, Грейг обратился к следующему делу – очередной эксгумации тела Махони. Доктор Монктон, врач, прибывший с ними из Инверкаргилла, осмотрел то, что от него осталось, и пришел к выводам, которые, как едко отмечает Масгрейв, поистине поразительны. В самом деле, с иронией пишет он Макферсону после прочтения отчета в газете, можно усомниться в том, что они откопали тот же самый труп.

Доктор Монктон заявил, что покойный не был рядовым матросом, что, судя по его одежде, он не имел привычки к тяжелому труду. Волосы покойного были «каштановыми», а не светло-каштановыми, как их охарактеризовал Масгрейв, «скулы не широкие, подбородок не заостренный». Также он оспорил заключение Масгрейва о том, что покойный был католиком, отмечая, что маленький кулон в виде сердечка с заключенным внутри тем или иным памятным предметом не может служить основанием для подобного предположения.

Повторно откопав Махони, команда «Саутленда» затем похоронила его в третий раз – в гробу, который они привезли с собой специально для этой цели. Помимо этого они приготовили табличку, на которой значилось: «ПОД ЭТОЙ ТАБЛИЧКОЙ, УСТАНОВЛЕННОЙ КОМАНДОЙ ПАРОХОДА “САУТЛЕНД”, ПОКОИТСЯ ЧЕЛОВЕК, ВЕРОЯТНО УМЕРШИЙ ОТ ГОЛОДА. ПОХОРОНЕН КОМАНДОЙ “ФЛАИНГ СКАД” 3 СЕНТЯБРЯ 1865 ГОДА». Водрузив ее в изголовье могилы, они оставили бутылку с собственным письмом, затем растопили котлы и двинулись вдоль восточного побережья острова Окленд.

Двадцать восьмого октября после нескольких остановок, чтобы настрелять свиней и морских львов, они бросили якорь в гавани Карнли. В ходе дальнейших поисков они провели две ночи в Эпигуайтте – «чрезвычайно удобном жилище приблизительно двенадцать на восемнадцать футов с большой каменной печью», как охарактеризовал его Грейг.

«Единственное, что вызвало нарекания, – продолжает он, – это очень хлипкие стропила, которые так сильно гнулись во время бури, случившейся во вторую ночь, что наиболее слабонервные члены нашей команды, прежде чем улечься спать, сделали под крышей из веревок сеть, на коей она бы удержалась, если бы упала. Это, – комментирует он, – выглядело весьма необычно и таинственно в свете огня очага».

«Внутри дома мы нашли копченых бакланов и куски тюленьего мяса, – сообщает он далее, – а также множество различных мелких вещей, свидетельствующих о значительной терпеливости и изобретательности, необходимых для их изготовления».

Повсюду вокруг дома кустарник был вырублен, также там были «старая кузница, ямы для углежжения, сыромятня и т. д.» – важное подтверждение тех достижений, о которых писали Райналь и Масгрейв.

Сам Грейг не особенно восторгается.

«Команда Масгрейва, похоже, не выращивала никаких растений, а в зарослях прорублено совсем мало просек», – критикует он.

Он был осведомлен о мнении Масгрейва, который считал лес в районе гавани Карнли «непроходимым». Однако, возражает Грейг, если бы Масгрейв пожил в Новой Зеландии, он бы знал, на что похож «непроходимый» лес в действительности.

Наконец 7 ноября, после нескольких дней захватывающей охоты на морских львов, в ходе которой членов команды не раз преследовали разъяренные секачи, «Саутленд» поднял якорь и взял курс на Новую Зеландию, так как Грейг пришел к твердому заключению, что ни одной живой души на островах не осталось.

«Осмотрев на архипелаге все, что нужно было осмотреть, я полагаю очевидным, что в настоящее время никто не проживает на этих островах и, за исключением команды Масгрейва, не жил здесь в недавнем прошлом», – пишет он.

Несомненно, для него стало большой неожиданностью известие о выживших с «Инверколда», о котором он узнал, вернувшись в Новую Зеландию.

В январе 1868 года внимание общественности к Оклендским островам было снова привлечено газетными публикациями о построенном в Америке 1200-тонном «Генерале Гранте», который разбился о скалы западного побережья острова Окленд 13 мая 1866 года, что обернулось страшной трагедией.

«Крушение корабля “Генерал Грант” – шестьдесят восемь погибших, десять выживших провели восемнадцать месяцев в заточении на необитаемом острове», – значилось в заголовке газеты «Сидней морнинг геральд».

«Утром 10 января получена телеграмма, сообщающая о прибытии в Блафф[35] китобойного судна “Эмхерст” под командованием капитана Гилроя. На его борту доставлены десять человек (среди них одна женщина) из числа выживших пассажиров и членов команды судна “Генерал Грант”, которое в мае 1866 года вышло из Мельбурна в Лондон с ценным грузом шерсти, шкур и золота».

Как сообщалось далее в этой шокирующей заметке, судно попало в глубокую расселину вулканического происхождения, о стены которой его корпус был раздавлен, и оно пошло ко дну», и лишь пятнадцать человек, среди которых была одна женщина (стюардесса) выжили. Капитан утонул вместе с кораблем. В двух уцелевших шлюпках они добрались до Порт-Росса, где жили в разрушенном доме поселения Хардвик, том самом, где несколькими месяцами ранее были найдены останки Джеймса Махони. Им пришлось подремонтировать его стены для большей защиты от непогоды.

Выпущенные на острове капитаном Норманом козы и свиньи все еще бегали в округе, и им удалось убить нескольких животных. Впрочем, основой их рациона стали морские львы. Накопив в сезон размножения хороший запас мяса, в январе 1867 года первый помощник капитана, Барт Браун, предпринял попытку добраться до Новой Зеландии с тремя спутниками в одной из шлюпок, в которой они настелили палубу, загрузив ее шкурами, пресной водой и провиантом. В отличие от «Спасения» Масгрейва, с тех пор об этой лодке ничего не было известно.

Оставшиеся десять мужчин и одна женщина продолжали бороться за жизнь. Третьего сентября 1867 года умер один из них, шестидесятидвухлетний Дэвид Мак-Леллан. Шестого октября они заметили парус, но, несмотря на то что были разожжены костры и погода стояла ясная, на корабле на их сигналы не отреагировали. Как и Роберт Холдинг ранее, они решили, что им следует переплыть на остров, который располагался ближе к открытому морю, и вся группа переправилась на остров Эндерби в оставшейся у них шлюпке. Однако же еще один корабль прошел мимо, не заметив их костров. Впрочем, уже через два дня, 21 ноября 1867 года, на остров зашел колониальный китобойный бриг «Эмхерст», и капитан Пэдди Гилрой доставил их в Новую Зеландию, где и обнародовал эту страшную историю.

Взбудораженное ею общественное мнение побудило власти принять решение об устройстве складов для потерпевших кораблекрушение как на острове Кэмпбелл, так и на Оклендских островах, в связи с чем «Эмхерст» был выслан со строительными материалами, скотом и запасами продовольствия на борту. Командовал судном опять Пэдди Гилрой, а мировому судье Генри Армстронгу было поручено вести записи для официального отчета. Первый склад они обустроили в Порт-Россе, в Хардвике, где в подновленном доме оставили сейф с припасами. На его крышке Армстронг сделал следующую надпись: «БУДЕТ ПРОКЛЯТ ДО СЕДЬМОГО КОЛЕНА ТОТ, КТО ВЗЛОМАЕТ ЭТОТ ЯЩИК, ИМЕЯ КОРАБЛЬ У СЕБЯ ЗА СПИНОЙ».

Затем они с той же целью направились в гавань Персеверанс, буксируя длинный брус, который капитан Гилрой намеревался поставить на безлесном острове Кэмпбелл в качестве флагштока, чтобы потерпевшие могли дать сигнал о своем бедственном положении. Они прибыли к устью гавани 14 февраля 1868 года, но в течение нескольких дней дул такой сильный встречный ветер, что войти в нее не представлялось возможным, и только 24 числа им удалось стать на якоре. Здесь не было видно никаких следов присутствия животных, завезенных «Викторией», поэтому они выпустили еще некоторое их количество. Затем они в сотне ярдов от информационного щита, оставленного «Викторией», подняли свой флагшток и установили сейф, возле которого положили лопату.

Здесь же их взору предстала печальная картина: шесть могил и лежащий рядом скелет, по всей видимости, оставшиеся от экипажа корабля, потерпевшего крушение после того, как тут побывала «Виктория». Страшная находка побудила их подремонтировать хижину, построенную этими неизвестными. Убежище примерно десяти футов в длину и восьми в ширину было сооружено из соединенных внахлест тонких досок, наклонная крыша была покрыта соломой, которую они подправили. Затем, поместив внутри ящик с припасами, Гилрой и Армстронг покинули остров, выполнив в субантарктических водах свое опасное задание.

Эти склады, время от времени проверяемые и пополняемые военными кораблями и правительственными судами, спасли жизнь многим мореходам, ставшим жертвами кораблекрушений. Восемь из них были выжившими членами экипажа «Дерри Кастл», затонувшего у северного берега острова Эндерби в 1887 году. Они знали, что в Порт-Россе есть убежище для потерпевших крушение, и мысль об этом поддерживала их, пока они, ютясь в травяных шалашах, строили лодку из обломков корабля. Переплыв в ней пролив, они прожили на оставленных здесь припасах и мясе морских львов, которых им удавалось добыть, до тех пор, когда их спасла команда судна «Аваруа», занимавшаяся охотой на тюленей незаконно, так как к тому времени их промысел был запрещен правительством Новой Зеландии.

В марте 1891 года на проходившем к северу от островов корабле «Компадре» случился пожар, и, когда стало понятно, что ситуация безнадежна, его капитан намеренно повел судно на скалы мыса Порт-Росс. Все пятнадцать человек экипажа залезли на утлегарь[36] и при столкновении корабля с камнями спрыгнули на берег, все в ссадинах и ушибах, но живые. Один из них умер в следующую ночь, но остальные выжили и продержались на найденных припасах до 30 июня, когда были спасены шхуной «Джанет Рамси». Их состояние здоровья газеты охарактеризовали как хорошее, учитывая перенесенные ими лишения.

Особенно красноречива история спасшихся с корабля «Дандональд», налетевшего на мель у острова Дисаппойнтмент посреди ночи 7 марта 1907 года. По воспоминаниям одного из выживших, Чарльза Эйра, к рассвету одиннадцать человек цеплялись за снасти, в то время как еще пятеро висели на отвесных скалах, куда они перепрыгнули с кормовой мачты. Как и члены команды «Инверколда», многие из них сбросили с себя сапоги и верхнюю одежду. Первый помощник капитана, получивший самые тяжелые ранения, принял командование на себя, так как капитан и второй помощник пошли ко дну вместе с судном.

Поначалу они думали, что находятся на самом острове Окленд и что до склада с припасами для потерпевших им всего лишь понадобится пройтись пешком. Однако, преодолев скалы и плато, они с ужасом поняли, что попали на остров Дисаппойнтмент и от острова Окленд их отделяет бурный пролив в пять миль шириной. И что еще хуже, на их маленьком каменистом островке не было ручьев с пресной водой. Помощник капитана умер на двенадцатый день, но остальные продолжали держаться одним коллективом с более или менее демократичными взаимоотношениями, собирая дождевую воду и деля на всех мясо альбатросов и иногда попадавшихся тюленей. Для укрытия они вырыли не то семь, не то восемь небольших землянок, сделав травяную кровлю, и жили в них попарно, как кролики, обсуждая между тем, как им добраться до острова Окленд.

В конце концов они соорудили коракл из длинных прутьев и тюленьих шкур, и трое из них переправились в нем через пролив. Через несколько дней они вернулись, чтобы сообщить, что большой остров не стоит затраченных усилий – ландшафт там никудышный, а склад припасов им не удалось отыскать. Тем не менее остальные пожелали предпринять еще одну попытку, которую они в итоге осуществили в октябре. Эта вторая экспедиция успешно нашла склад, который, к их радости, к тому времени был снабжен сараем со спрятанной в нем лодкой. Они забрали с острова Дисаппойнтмент своих товарищей по несчастью, а 15 ноября на острова прибыл посланный новозеландскими властями пароход «Хинемоа» с группой ученых на борту, но не для инспекции складов, а с совершенно иными целями. Потерпевшим крушение, хоть и получившим пополнение запасов провизии, пришлось остаться жить далее в доме при складе до тех пор, пока научные исследования не были завершены, после чего их доставили в Новую Зеландию.

Эта научная экспедиция на острова была отнюдь не первой. Одна из наиболее значительных состоялась в 1874 году, в ходе которой ученые из Германии основали научную станцию в «бухте ужаса» в Порт-Россе для наблюдения за кульминацией Венеры. Им, в отличие от французской экспедиции, направившейся по совету Райналя на остров Кэмпбелл, повезло с погодными условиями, так как в критический период времени прохождения планеты небо прояснилось. Три кирпичных пьедестала, построенных для установки на них приборов, сохранились по сей день.

Эксперимент Эндерби также пытались продолжить. В 1894 году острова архипелага были разделены новозеландскими властями на три пастбищных участка с целью сдачи их желающим в аренду. В следующем году на остров Эндерби были завезены девять коров породы лонгхорн и двадцать овец, но, как и их предшественники, животные там не прижились. В 1900 году другой арендатор привез в гавань Карнли две тысячи овец и принялся за освоение острова Адамс, но погода снова сыграла свою губительную роль. В течение следующих десяти лет большая часть поголовья овец погибла, и договор об аренде был расторгнут.

С окончанием эры парусного судоходства маршрут вдоль пятидесятой параллели в Южном океане потерял свое значение, и острова Оклендского архипелага, оказавшись в стороне от морских путей сообщения, утратили былую дурную славу кладбища погибших кораблей. Наступали иные времена. Ученые заговорили об уникальности флоры и фауны островов, и возникла идея сохранить их для будущих поколений. В 1936 году архипелаг был объявлен природным заповедником, и морские котики, морские львы, птицы и местные виды растений были включены в перечень охраняемых. Вновь на холмах и пляжах воцарилась тишина, не нарушаемая присутствием человека.

Но грянула война. В августе 1939 года, когда германский пароход «Эрланген» стоял на якоре в гавани Данидина, его капитан, Грамс, был извещен немецким консулом о надвигающихся военных действиях. Он, не поднимая шума, незамедлительно покинул порт, но, имея на борту топлива только на пять дней пути, сперва зашел в гавань Карнли, где его матросы на больших площадях вырубили деревья рата на дрова. Когда это стало известно властям Новой Зеландии, было решено создать на побережье природоохранные станции. Построенные в 1941 году, они были укомплектованы штатом научных работников: с одной стороны – для того чтобы должным образом исследовать и изучить острова, с другой – чтобы в горниле войны не пропали высококвалифицированные кадры. Невзирая на постоянные дожди и туманы, ученые на веслах обошли все берега, попутно производя топографическую съемку. Также они поднялись на каждую гору, дали ей название и провели измерения, и, таким образом, впервые была составлена полная и точная карта Оклендских островов.

Томас Масгрейв, несомненно, одобрил бы это.

Каждый раз, поднимаясь на волне, она тащит якорь за собой, приближаясь к берегу. С десяти часов вечера до полуночи ветер возрос до чудовищной силы, и ровно в полночь шхуна разбилась.

Из судового журнала Grafton, суббота, 2 января 1864 года

Обломки корпуса «Графтона» в Эпигуайтте, Оклендские острова.

Библиотека Александра Тёрнбулла, Национальная библиотека Новой Зеландии, инвентарный номер 1/2-098 181-F.

От автора

В собрании Макферсона (MSX-4936), которое хранится в Библиотеке Александра Тёрнбулла Национальной библиотеки Новой Зеландии, есть недатированная вырезка из газеты «Saturday Review», в которой приведено сравнение книг Масгрейва и Райналя. В заключении автор говорит: «Связь между двумя этими книгами для нас недостаточно очевидна; несмотря на то что мы уделили сравнению столько труда, сколько оно, как нам представляется, того стоит, мы не можем сказать с уверенностью, что пришли к удовлетворительному результату».

Автор статьи прав, говоря о наличии необъяснимых несоответствий. Хотя в обеих книгах изложены одни и те же события, имеет место множество нестыковок в датах и по-разному расставлены акценты. Это объясняется не только влиянием редакторов на тексты книг, но также и разницей в воспоминаниях обоих авторов, поскольку оба они дополняли свои дневниковые записи различными интересными случаями при подготовке их к публикации. С той лишь разницей, что Райналь открыто в этом признается, а капитан Масгрейв предпочитает умалчивать. Определение, чья версия того или иного события ближе к действительности, было делом непростым и интересным.

Масгрейв делал записи в своем журнале периодически, сначала в каждое воскресенье или близко к тому, но в дальнейшем, из-за вовлеченности в те или иные дела или из-за долгих пеших походов, перерывы становились все более длительными. 30 октября 1864 года он жалуется: «Теперь вынужден отказаться от последнего оставшегося мне утешения, то есть от небольших записей по воскресеньям. Ведь если я буду продолжать, то израсходую весь свой запас чистой бумаги. Возможно, мне понадобится записать что-нибудь важное, для чего нужно оставить эти несколько пустых страниц». Следующие за этой записью десять тысяч слов – это слишком много, чтобы вместить в «несколько пустых страниц», так что вывод о том, что массу материала он добавил на стадии подготовки текста к публикации, напрашивается сам собой.

Это подтверждается также иногда встречающимися мелкими ошибками. Например, 10 января 1864 года, всего через семь дней после кораблекрушения, он пишет, что Райналь, «наш кузнец, делает нам гвозди», а ведь это совершенно невозможно, поскольку у Райналя тогда не было ни кузницы, ни инструментов и материалов, не говоря уже об отсутствии у него в тот период физических сил. По всей видимости, Масгрейв намеревался вставить эту яркую деталь в январскую запись следующего года, когда Райналь действительно уделял много времени молоту и наковальне, но по какой-то причине ошибся страницей.

Райналь делал записи ежедневно. Масгрейв подтверждает это: «Все мое время полностью поглощает тяжелая работа, так что его не остается даже на записи, но мистер Райналь, который быстро набирается сил, ведет свой дневник».

Сам Райналь отмечает, что делал заметки в своем дневнике каждый вечер и они обычно состояли из подробного описания погоды, но время от времени он добавлял к ним «короткий рассказ» о делах и приключениях. «Иногда я позволял себе описать мои личные впечатления». Они легко могли быть воссозданы по воспоминаниям и, возможно, по настоянию редакции или благодаря врожденному таланту рассказчика у Райналя были вставлены для большей выразительности.

В силу такого более художественного подхода Райналь временами менее надежен, чем Масгрейв. К примеру, Масгрейв отмечает, что землетрясение было 15 мая 1864 года, а Райналь относит его к июню, времени более зловещему, когда их запасы продовольствия были на исходе. Там, где Масгрейв сообщает, что отправляется в длительные походы в одиночку, Райналь не уделяет этому внимания, один раз (24 января 1864 года) упомянув, что с ним ушли Джордж и Энри, хотя это было не так. Учитывая состояние Масгрейва, вероятно, его версия более правдива.

Райналь полагает, что первый морской лев, которого они убили и съели, была годовалая самка, хотя его яркое описание темного, жирного, отвратительного мяса ясно говорит о том, что это был самец. Тут либо он сразу ошибся в определении половой принадлежности животного, либо его подвела память. В работе с переводом тоже есть свои подводные камни. Несмотря на то что англоязычный вариант вполне корректен, иногда он отличается от оригинала на французском большей эмоциональностью. Например, описывая шторм, который едва не потопил шхуну по пути к острову Кэмпбелл, Райналь пишет просто: «Le ciel est noir»[37], но в переводе в этом месте значится: «Небо было буквально черным». Также, по не вполне понятным причинам, переводчик допускает вольность с датами в тексте Райналя, и в результате его «1er mai» превратилось в «среду, 1 мая», хотя в действительности 1 мая 1864 года было воскресеньем.

Вызывает вопросы и описание печальной гибели маленького «Спасения», которую Райналь связывает с первым прохождением отмели напротив устья реки Нью-Ривер, снабжая свой рассказ эмоциональными подробностями. Масгрейв тоже пишет об оборвавшемся у отмелей буксировочном тросе, но относит это событие ко второму заходу «Флаинг скад» в Инверкаргилл, уже после того, как Энри и Джорджа забрали с Оклендских островов. Видится логичным, что, если бы лодка осталась цела после первого прохождения отмелей, любопытные обыватели собрались бы ее рассматривать, а газеты напечатали бы заметку с ее непосредственным описанием, поэтому я склоняюсь к версии Райналя.

Принадлежность ружья тоже является спорным моментом, так как оба они объявляют его своим. Мне представляется более правдоподобным, что тот, кто провел десяток лет на золотых приисках, не может быть не вооружен, поэтому свой выбор я делаю в пользу Райналя. Любопытная несогласованность заключается в том, что Райналь не упоминает переворачивание останков шхуны на другой борт. Для тех, кого интересуют технические детали, процесс переворачивания судна для осмотра его днища подробно описан в книге Альберта Кука Черча «Китобойные суда и промысел» («Whale Ships and Whaling», Albert Cook Church (New York: W. W. Norton, 1938)), стр. 24–25. На судоверфи корабль пришвартовывают близко к причалу так, чтобы трос, пропущенный в два блока (один на мачте, второй на специальном столбе на пристани), был коротким и имел большой угол наклона, что облегчает процесс. Учитывая те условия, в которых находились моряки с «Графтона», переворот судна вверх дном был чрезвычайно смелой затеей, подразумевающей огромный объем работы, поэтому остается лишь удивляться, почему Райналь ее не описал.

Иногда определить подлинную последовательность событий помогает знание того, что делают морские львы в тот или иной описываемый период времени. Их поведение в период размножения описано в книге «Предварительные итоги экспедиции 1972–1973 гг. на Оклендские острова», составленной и отредактированной Дж. Си. Йалдвином («Preliminary Results of the Auckland Islands Expedition 1972–1973», J. C. Yaldwyn) и напечатанной новозеландским Земельно-экспертным департаментом в 1975 году. К размножению морских львов имеют отношение следующие работы: «Доклад об изучении поведения новозеландского морского льва на острове Эндерби и острове Окленд, 1972–1973 гг.», Х. А. Бест («Report on the Natural History and Behaviour of Hooker’s Sea lion at Enderby Island, Auckland Island, 1972–73», H. A. Best), стр. 171–175; «Наблюдения за циклом воспроизводства новозеландского морского льва на острове Эндерби, 1972–1973 гг.», Б. Джей. Марлоу («Observations on the Breeding Cycle of Hooker’s Sea lion on Enderby Island, 1972–73», B. J. Marlow), стр. 171–175; а также «Доклад о собранных анатомических и остеологических материалах по новозеландскому морскому льву во время экспедиции на Оклендские острова 1972–1973 гг.», Джудит И. Марлоу («Report on the Collection of Anatomical and Osteological Material of Hooker’s Sea lion during the Auckland Islands Expedition 1972–73», Judith E. Marlow), стр. 176–182. Эту последнюю прекрасную диссертацию я кратко цитировала при обсуждении морских львов в шестой главе.

Я в долгу перед Национальным агентством развития гуманитарных наук правительства Новой Зеландии (Creative New Zealand) за грант, полученный в 2000 году на изучение истории тюленьего промысла на субантарктических островах и Обществу Джей. Д. Стаута (J. D. Stout Fellowship) за годичную практику в 2001 году в Центре Стаута по изучению Новой Зеландии (Stout Centre for New Zealand Studies) – институту, до сих пор оказывающему огромную поддержку. Работа по сравнению различных изданий двух этих книг была проведена в читальном зале библиотеки Джей. Си. Биглхоул (J. C. Beaglehole Library) университета Виктории, что в Веллингтоне, Новая Зеландия, где мне оказала неоценимую помощь библиотекарь Никола Фреан (Nicola Frean) и ее ассистентка Трейси Уилльямсон (Tracey Williamson). Они не только помогали мне, но и проявляли инициативу, даже организовали чрезвычайно полезное обсуждение за круглым столом обеих публикаций.

Имеющийся у них том «Les naufrages» 1870 года издания представляет собой большую прекрасную книгу в красивой малиновой обложке и страницами с золотым обрезом. Использованный мною английский перевод в увеличенном факсимильном издании книги 1880 года, выпущенной издательством «Т. Нельсон и сыновья» (T. Nelson and Sons), опубликован в 2003 году Роджером Стилом (Roger Steele) из Веллингтонской издательской фирмы «Стил Робертс» (Steele Roberts). Издание дополнено следующими приложениями: «Комментарии на тему Оклендских островов»; «Франсуа Эдуар Райналь и его книга»; «Альфонс де Нёвиль, иллюстратор»; «Капитан Томас Масгрейв» и «Влияние книги Райналя на романы Жюля Верна» – написанными исследователем творчества Ж. Верна Кристианом Мортелье.

Имеется третье издание книги Масгрейва. В 1943 году издательская фирма «А. Эйч. и А. В. Рид» (A. H. & A. W. Reed) выпустила вариант почти с тем же названием «Выброшенный на берег на Оклендских островах. Рассказ о крушении “Графтона”». Из личных записей Томаса Масгрейва, капитана торгового флота. Под редакцией А. Эйч. и А. В. Ридов». Правда, читателя не предупредили в предисловии, что это вовсе не оригинальный текст. Это, скорее, неуместная попытка превратить бесхитростно-деловой стиль Масгрейва в более приемлемый для рядового читателя. Редакторы перефразировали его высказывания, например «я отправился спать» заменили на «я отошел ко сну». Сочтя неприемлемой для цитирования, я эту книгу отвергла.

Собрание Макферсона (MSX-4936) из Библиотеки Александра Тёрнбулла Национальной библиотеки Новой Зеландии включает в себя три письма, одно неполное, написанное Масгрейвом Макферсону; письмо миссис Масгрейв с благодарностью Макферсону; вырезка из неустановленной газеты, датированная 20 октября 1865 года, являющаяся перепечаткой рассказа Эндрю Смита из «Glasgow Mail»; приходно-расходная ведомость Фонда помощи «Графтону»; чек за могильную плиту Махони (3 фунта) и ранее упомянутая рецензия книги Райналя. Кроме того, тетрадь, которую Масгрейв вел на острове, хранится в Морском музее Квинсленда. Однако, если бы не детальное описание капитана Грейга всего, что он нашел в Эпигуайтте, которое было напечатано на пятой странице «Daily Southern Cross» 27 ноября 1865 года после возвращения «Саутленда», бо́льшую часть написанного в обеих книгах можно было бы легко принять за вымысел. Разумеется, возникали вопросы – в собрании Макферсона находится копия письма из женевского филиала «Либрари Ашетт», датированного 11 февраля 1870 года и подписанного Нэнси Коулин (Nancy Coulin). В нем она просит Джона Макферсона подтвердить факт кораблекрушения, отмечая, что, хоть издательство «Ашетт» и не сомневается в достоверности сведений, излагаемых Райналем, некоторые слушатели его лекций сомнения выразили.

История выживших с «Инверколда», чья трагедия разворачивалась одновременно с испытаниями потерпевших крушение с «Графтона», детально описана в книге под названием «След “Инверколда”», выпущенной в 1997 году в Окленде издательством «Эксайл пресс» (Exisle Press). Ее автор, Мадлен Фергюсон Аллен (Madelene Ferguson Allen), – праправнучка Роберта Холдинга. Будучи удочеренной, она узнала о своей родной семье в 1984 году, и тогда же ей стало известно о ее замечательном предке. Чтение мемуаров Холдинга, начатых им в 1926 году, незадолго до своей смерти в январе 1933 года, вдохновили ее предпринять экспедицию, состоявшую из двух поездок на Оклендские острова, плодом которой стала публикация ее собственной книги, включающей в себя целиком записи Холдинга с примечаниями, основанными на ее путешествиях и исследованиях.

В результате скрупулезных проверок она в «Следе “Инверколда”» подтверждает все им написанное, насколько это возможно с учетом того обстоятельства, что Холдинг начал писать свои заметки на старой печатной машинке «Ремингтон» в возрасте восьмидесяти шести лет, через шестьдесят лет после описываемых событий. Неизбежные ошибки при восстановлении их по памяти особенно очевидны на примере неточностей в мореходных деталях. Так, Эндрю Смит, помощник капитана, говорит, что «Инверколд» был оснащен неразрезными марселями, в то время как Холдинг описывает корабль как имеющий новые (на то время) разрезные марсели. Я не придала должного внимания этим нестыковкам и благодарна капитану Нику Бёрнингэму (Nick Burningham) за данную им техническую консультацию, так как его мнение заслуживает доверия.

О Смите и капитане Далгарно Холдинг отзывается уничижительно, и для этого, похоже, есть основания. Невозможно не прийти к выводу, что, если бы Холдинг занимал высокую должность и мог распоряжаться, среди спасшихся с «Инверколда» выжило бы больше людей. Не зная о той роли, которую сыграл Холдинг, Томас Масгрейв это подтверждает в своем письме Макферсону 9 ноября 1865 года, говоря, что рассказ Далгарно «показывает, что между ними не было единства и капитан не пытался (или, может, он был не в силах) оказать на них влияние и подчинить своей власти. Этим я объясняю большое количество смертей среди них». Однако следует отметить, что, помимо силы воли Масгрейва и смекалистости Райналя, сыгравших большую роль в выживании команды «Графтона», им повезло быть выброшенными на берег в начале лета, когда морские львы собираются вместе для производства потомства, а также у них была возможность использовать обломки шхуны для постройки надежного жилища. И хоть они были только начинающими охотниками на тюленей, внутренне они были настроены на убийство этих животных, чего нельзя сказать о выживших с «Инверколда» (подлинной целью экспедиции «Графтона» почти наверняка был поиск мест скопления тюленей; как уверил меня в ходе весьма полезного обсуждения Боб Брейтуэйт (Bob Braithwaite), геолог из Веллингтона, мифическое серебросодержащее олово можно не принимать во внимание в силу именно его мифичности).

«Рассказ о крушении “Инверколда” на Оклендских островах» включен приложением в книгу Райналя. Очевидно, Райналь сохранил газету с этой статьей, и она была переведена на французский для размещения в «Les naufrages». Затем, когда вышел англоязычный вариант книги, статья тоже была переведена обратно с французского на английский. Соответственно, маловероятно, чтобы построение фраз полностью соответствовало оригинальному тексту. К сожалению, Райналь не потрудился сообщить своим читателям название газеты, поэтому до сих пор так и не удалось ее установить.

Иных опубликованных источников существует совсем немного. В 1866 году судовые журналы, которые вели Масгрейв и капитан Норман на борту «Виктории», были опубликованы в Мельбурне издательством «Ф. Ф. Байлер» («F. F. Baillière») под названием «Хроника путешествий и работы корабля Королевского канадского военно-морского флота “Виктория” в поисках потерпевших кораблекрушение людей на Оклендских и других островах с контурными картами оных». Она была включена в мельбурнское издание книги Масгрейва, которое было преподнесено в дар Джону Макферсону, но я читала ее в виде отдельного тома в Национальной библиотеке в Веллингтоне.

Странная маленькая книжка, с помощью которой Масгрейв вел «Флаинг скад» в Порт-Росс, называется «История золота как товара и меры стоимости, ее колебания в древние и нынешние времена и оценка его вероятных запасов в Калифорнии и Австралии» («A history of gold as a commodity and as a measure of value: its fluctuations both in ancient and modern times, with an estimate of the probable supplies from California and Australia»). Книга написана Джеймсом Уордом (James Ward) и опубликована в 1853 году лондонским издательством «Уильям С. Орр» (William S. Orr). Оклендским островам посвящена пятая глава (стр. 81–90). Как говорилось выше, сам Уорд там никогда не был, а только пересказывает то, что узнал от врача корабля «Эрл Хардвик».

Этим неназванным медиком вполне мог быть один из трех докторов, чьи пьяные выходки с такой досадой были отмечены в дневниках тех двух несчастных чиновников, что управляли поселением, – Уильяма Макуорта (William Mackworth) и Уильяма Мунса (William Munce). Их можно прочесть в «Дневниках поселения Эндерби. Документы о британской колонизации Оклендских островов» (Enderby Settlement Diaries: Records of a British Colony at the Auckland Islands 1849–1852) под редакцией П. Р. Дингуолл, Си. Фрейзер, Джей. Джи. Грегори и Си. Джей. Р. Робертсон (P. R. Dingwall, C. Fraser, J. G. Gregory, and C. J. R. Robertson), опубликованных «Уайлд Пресс» и «Уордселл Пресс» (Wild Press and Wordsell Press) в Окленде и Веллингтоне в 1999 году.

Из-за недостатка письменных свидетельств длившаяся семь лет попытка вождя племени Нгати Матунга Матиоро и его людей колонизировать остров Окленд так и не была описана, хотя она и оказалась значительно более плодотворной всех прочих, завершившись успешной интродукцией и акклиматизацией новозеландского льна – Phormium tenax. Я благодарна Уилфорду Дейвису (Wilford Davis) за присланный мне короткий рассказ об одном из этих колонистов, его прабабке Курапе (Kurapa), который первоначально был опубликован под названием «Пленные на Оклендских островах» («Captives on the Auckland Islands») в «Новозеландских генеалогиях» в ноябре/декабре 1999 года. «Начальник порта. История капитана Джеймса Б. Грейга» Джона Мак-Кро («Coastmaster: the story of Captain James B. Greig», John McCraw) была опубликована в 1999 году издательством «Сильвердейл пресс» (Silverdale Press) в Гамильтоне, Новая Зеландия. Рассказ о потерпевших крушение на «Генерале Гранте», начатый Мадлен Фергюсон Аллен (Madelene Ferguson Allen) и оконченный после ее смерти Кеном Скадденом (Ken Scadden), опубликован «Эксайл пресс» (Exisle Press) в 2007 году в Окленде под названием «Золото “Генерала Гранта”». Захватывающая история об уцелевших с корабля «Дандональд» изложена в книге «Выброшенные на остров Дисаппойнтмент» Эйч. Эскотт Инман («The Castaways of Disappointment Island», H. Escott Inman), опубликованной «Партридж и Ко» (Partridge & Co) в 1911 году в Лондоне. Из нее я узнала, что употребление Stilbocarpa отбеливает зубы. Сведения о растении взяты из базы данных «Растения для будущих поколений» (Plants for a Future), системы веб-поиска Рича Морриса (Rich Morris), подключенной к сайту . Множество других сведений о питании взяты из книги «Пища англичанина: история пяти веков английской диеты» («The Englishman’s Food: a history of five centuries of English diet») Джей. Си. Драммонд и Энн Уилбрэм (J. C. Drummond, with Anne Wilbraham, (London: Jonathan Cape, 1957)) и книги Дональда С. Мак-Ларена (Donald S. McLaren) «Питание и его нарушения» («Nutrition and its Disorders» (Edinburgh: Churchill Livingstone, 1976)). Потерпевшие крушение с «Графтона» страдали от ненормально высокой концентрации кетонов в тканях и жидкостях организма в результате потребления жирной и изобилующей белками пищи, а также от недостатка углеводов и дефицита необходимых витаминов и минеральных веществ.

Об Оклендских островах написано, на удивление, мало книг, и большинство из них устарели и уже не переиздаются. Книга «Безлюдные края Новой Зеландии: краткие записки о посещении удаленных островов колонии» Роджера Каррика («New Zealand’s Lone Lands: being brief Notes of a Visit to the Outlying Islands of the Colony», Roger Carrick) опубликована в 1892 году в Веллингтоне издательством «Дидсбери» (Didsbury). Более взвешенной и вызывающей доверие является книга Фергуса Мак-Ларена «Богатая событиями история Оклендских островов» («The Eventful Story of the Auckland Islands», Fergus McLaren), опубликованная в 1948 году в Веллингтоне издательством «А. Эйч. и А. В. Рид» (A. H. & A. W. Reed). Два всеобъемлющих описания субантарктических островов, включающие и Оклендский архипелаг, – «Острова отчаяния» Аллан В. Идена («Islands of Despair», Allan W. Eden, London: Andrew Melrose, 1955) и «Забытые острова на юге Тихого океана. Рассказ о новозеландских южных островах» Розалин Редвуд («Forgotten Islands of the South Pacific: the Story of New Zealand’s Southern Islands», Rosaline Redwood, Wellington: Reed, 1950).

Рассказ о наблюдающих за побережьем ученых во время Второй мировой войны написан по материалам их дневников Гремом Турботтом (Graham Turbott) и опубликован в виде монографии Департаментом охраны природы в сентябре 2002 года под названием «Год, проведенный на далеких землях. Наблюдение за побережьем Оклендских островов во время войны, 1944» («Year Away: Wartime Coastwatching on the Auckland Islands, 1944»). Книга, хоть уже и не переиздается, частично оцифрована и доступна к прочтению на веб-сайте Департамента охраны природы . Большой интерес также представляет книга «История острова Кэмпбелл» И. С. Керр («Campbell Island: A History», I. S. Kerr, Wellington: A. H. & A. W. Reed, 1976). Особенно замечательна книга Конана Фрейзера «За ревущими сороковыми. Субантарктические острова Новой Зеландии» («Beyond the Roaring Forties: New Zealand’s Subantarctic Islands», Conan Fraser, Wellington: Govt. Printing Office, 1986). Чрезвычайно полезно обновленное и дополненное издание «Субантарктических островов Новой Зеландии» (первоначально под редакцией Тима Хайема (Tim Higham), опубликованное в 1991 году под редакцией Тома О’Коннора (Tom O’Connor) и изданное под тем же названием в 1999 году издательством «Рид» (Reed) под эгидой Департамента охраны природы.

Ценный краткий обзор кораблекрушений на Оклендских островах, а также обустройства и наполнения складов для их жертв предоставила Рейчел Эгертон (Rachael Egerton), сотрудница природоохранного комитета Саутленда Департамента охраны природы. Для тех, кто интересуется тюленями и морскими львами, Департамент публикует информацию на своем сайте, также как и Новозеландское дендрологическое и орнитологическое общество. Все упомянутые в книге птицы описаны на сайте .

Помимо людей, чьи имена были упомянуты выше, я должна поблагодарить своего мужа Рона, который терпеливо слушал бесконечные повторы технических фрагментов текста книги и давал ценные советы; Роджера Стила (Roger Steele); Кристиана Мортелье (Christiane Mortelier); Пола Дингуолла (Paul Dingwall); Бретта Фотерингема (Brett Fotheringham); Кэна Скаддена (Ken Scadden); доктора Саймона Натана (Simon Nathan); издательство «Алгонкин» (Algonquin); моего редактора Антонию Фуско (Antonia Fusco); моего верного агента Лору Лэнгли (Laura Langlie) и подругу-историка, которой посвящена эта книга, – Роберту Мак-Интайр (Roberta McIntyre), чья поддержка в самом начале пришлась как нельзя более своевременно.

Сегодня Оклендские острова являются объектом Всемирного наследия ЮНЕСКО, которое присудило архипелагу наивысшую из возможных степень защиты. На островах архипелага гнездятся самые крупные в мире популяции странствующих альбатросов, а также размножаются новозеландские морские львы, ныне один из самых малочисленных видов тюленей.

Архипелаг можно посетить лишь при соблюдении очень строгих требований. Туристам въезд разрешен только при условии сопровождения группы представителем Департамента охраны природы Новой Зеландии. Сойти на берег можно исключительно в отведенных для этого местах островов Окленд и Эндерби, на остальных островах это категорически запрещено. Обувь, одежда и снаряжение подвергаются тщательной проверке; принимаются строжайшие меры против случайного проникновения крыс и мышей; запрещено трогать или сдвигать со своих мест растения и камни; запрещено приближаться к животным; что-либо забирать с собой категорически запрещено; нельзя оставлять после себя никакого мусора; курение запрещено.

Дополнительную информацию можно получить здесь:

Department of Conservation

Southland Conservancy

PO Box 743

Invercargill, New Zealand

Примечания

1

Бриг, кеч, шхуна – типы парусных судов. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Новый Южный Уэльс, Виктория – австралийские штаты.

(обратно)

3

Фунт – мера веса, равная 0,45 кг.

(обратно)

4

Галлон – английский галлон равен 4,54 л.

(обратно)

5

Фатом, морская сажень – английская единица длины, равная 182 см.

(обратно)

6

Румпель – специальный рычаг, являющийся частью рулевого механизма.

(обратно)

7

Нактоуз – установленный на тумбе-подставке ящик с компасом и другими навигационными приборами внутри.

(обратно)

8

Привестись к ветру – повернуть судно носом против ветра.

(обратно)

9

Камбуз – кухня на корабле.

(обратно)

10

Капитан Масгрейв указывает атмосферное давление в дюймах ртутного столба.

(обратно)

11

Кабельтов – мера длины, равная примерно 200 метрам.

(обратно)

12

Ярд – мера длины, равная 90 см.

(обратно)

13

Маори – язык аборигенов Новой Зеландии.

(обратно)

14

Унция – единица веса, равная 28,3 г.

(обратно)

15

Солитер – настольная игра для одного игрока.

(обратно)

16

Навигационное счисление – метод определения местоположения судна в океане исходя из координат отправного пункта, скорости и курса.

(обратно)

17

Брасопить – морской термин.

(обратно)

18

Форсировать парусами – морской термин.

(обратно)

19

В своих воспоминаниях Далгарно ошибочно пишет «обе».

(обратно)

20

Морские свиньи – животные отряда китообразных.

(обратно)

21

-1° по шкале Цельсия.

(обратно)

22

Кварта – мера объема, приблизительно равная 1 л.

(обратно)

23

Верша – рыболовная снасть.

(обратно)

24

Коракл – легкая плетеная лодка, обтянутая шкурой или кожей животных.

(обратно)

25

Выше десяти градусов по Цельсию.

(обратно)

26

Ботинки (фр.).

(обратно)

27

Рождественский день (фр.).

(обратно)

28

Гафельный грот, стаксель, кливер – типы косых парусов.

(обратно)

29

Вулкан – в древнеримском пантеоне бог огня и покровитель кузнечного дела.

(обратно)

30

По библейской легенде пророк Иона отправился в плавание вопреки воле Бога, в наказание пославшего на корабль страшную бурю.

(обратно)

31

Вальпараисо – город-порт в Чили.

(обратно)

32

Эспинуолл – ныне город Колон в Панаме.

(обратно)

33

«Потерпевшие кораблекрушение, или Двадцать месяцев на Оклендских островах. Рассказ очевидца, проиллюстрированный сорока гравюрами, выполненными А. де Нёвилем» (фр.).

(обратно)

34

Орден Академических пальм – награда Франции за заслуги в образовании и науке.

(обратно)

35

Блафф – город-порт в Новой Зеландии.

(обратно)

36

Утлегарь – продлевающее бушприт вперед и вверх рангоутное дерево.

(обратно)

37

Небо черное (фр.).

(обратно)

Оглавление

Острова Окленд

Глава 1 Надежное судно

Глава 2 В открытом море

Глава 3 Острова

Глава 4 Потерпевшие крушение

Глава 5 Убежище

Глава 6 Добыча

Глава 7 Дом

Глава 8 Демократия

Глава 9 Повседневные заботы

Глава 10 Cуровая необходимость

Глава 11 Врата ада

Глава 12 Лишения

Глава 13 Охота

Глава 14 Равноденствие

Глава 15 Лето

Глава 16 Кузница Райналя

Глава 17 Лодки

Глава 18 Бегство

Глава 19 Избавление

Глава 20 Человечность

Глава 21 Спасение

Глава 22 Воссоединение

Глава 23 Ответы

Послесловие

От автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg