«На плоту через океан»

На плоту через океан (fb2) - На плоту через океан (пер. Лев Петрович Василевский,Сергей Аристархович Семенов) 3519K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Уильям Уиллис

Уильям Уиллис На плоту через океан

Предисловие (В. Захарченко)

Милая, тревожная романтика детства! Приходит час, и она подступает к сердцу каждого, стискивает его своими сильными руками и переносит в далекие края, в неведомые страны, через океаны и моря, через горные вершины, покрытые вечными снегами.

Неистребима романтика путешествий! Вечно стремление к познанию нового, желание встретиться лицом к лицу с опасностью, преодолеть ее, выиграть схватку в единоборстве с природой!

Не в этом ли всепобеждающем стремлении приобщиться к приключениям и путешествиям скрыт успех, которым пользуются у молодых читателей такие книги, как "Путешествие на Кон-Тики" Тура Хейердала и "За бортом по своей воле" Алена Бомбара?

Норвежский ученый Хейердал на простом плоту вместе со своими самоотверженными товарищами проделал головокружительное по смелости и решительности путешествие через Тихий океан, для того чтобы доказать справедливость своего научного предположения о якобы происходившем в далекие времена переселении жителей Южной Америки на острова Океании. В те далекие годы не было никакой морской техники, кроме плотов. Ну что ж, — рассуждал Хейердал, — и в наш век, век авиации и трансокеанских лайнеров, мы произведем эксперимент на уровне древности. Я докажу, что я прав — люди прошлого могли пересекать океаны на плотах.

Был построен обычный плот из бревен легчайшего дерева — бальзы. Был поднят парус, и шестеро энтузиастов пересекли океан так, словно не было ни радио, ни авиации, ни пароходов.

Вот почему читатели книги Хейердала преклоняются перед мужеством ее героев — смелых людей, участников смелого путешествия.

Молодой французский ученый Ален Бомбар пошел еще дальше. Он поставил перед собой задачу: доказать, что человек, в одиночку спасшийся после гибели корабля и оставшийся без пищи и воды среди океана, может выжить.

— Безумец! — говорили ему. — Без пресной воды ты умрешь на третий день.

Но ученый не был безумцем. Он взвесил и проверил наукой все возможности человеческого организма и на маленькой резиновой лодочке, которую он назвал "Еретичка", вышел в свое беспримерное плавание. Это был подвиг.

Гонимое ветром суденышко Бомбара пересекло Атлантический океан. Бомбар пил дождевую воду, высасывал пресный сок из рыбы, которую ему удавалось выловить или которая сама падала на дно его лодки. Питался он тоже рыбой да еще морским планктоном.

Мы читаем книгу Бомбара с захватывающим интересом. В ней тоже борьба человека со стихией. Человек рисковал своей жизнью, но он победил. И это дорого нам.

Книга, которую вы сейчас держите в руках, принадлежит перу еще одного смелого человека — Вильяма Виллиса. Уже старик, в возрасте 60 лет, в одиночку предстал он перед силами природы. На плоту "Семь сестричек", построенном его руками, вступил он в единоборство с морем, проделав фантастический путь длиной почти в 7 тысяч миль — от далеких берегов Перу до песков Самоа.

Их было трое на плоту: человек, кошка и попугай. Три живых существа — и море вокруг, и солнце, и штормы, и бури, и тихая гладь океанского штиля.

Вы можете спросить: что повлекло автора книги в это гигантское путешествие?

И мы ответим вам: неистребимый ветер романтики гнал по волнам "Семь сестричек". Это он, неугомонный ветер странствий, вывел в океан пожилого человека, который смотрел на свое плавание, как на испытание духа и воли. "Человек в своей жизни, — думал Виллис, — должен доказать, что он настоящий человек — мужчина. Пусть же мое путешествие будет испытанием духа и поможет тем, кто терпит кораблекрушение в открытом море".

Как и всякий рассказ о путешествиях, приключениях и романтике, книга Виллиса завладевает нами, заставляет дышать соленым ветром океана и вместе со смелым героем пережить все перипетии его бесконечно длинного и трудного пути.

С неослабевающим интересом и вниманием мы вчитываемся в строки этого взволнованного повествования.

Книга, утверждающая веру человека в свои силы, полезна также и тем большим практическим опытом, которым делится на ее страницах бывалый мореплаватель.

Как должен вести себя человек, потерпевший бедствие в океане? Как преодолеваются трудности во время продолжительных путешествий по водным просторам с минимумом запасов воды и продовольствия? Какие советы можно дать человеку, который готовится к далекому плаванию?

На все эти вопросы мы находим в рассказе Виллиса обстоятельные ответы.

Совершенный Виллисом подвиг и его нелегкая трудовая жизнь — он был лесорубом, грузчиком, матросом — вызывают к нему наши симпатии, но в мировоззрении Виллиса далеко не все приемлемо для нас. Чем бы он ни занимался, где бы ни работал, он всегда оставался одиноким тружеником, далеким от общественных идеалов. Аполитичность, отрыв от активной деятельности и передовых идей способствовали созданию им субъективной философии: человек должен быть близок к природе, уход в природу способствует самораскрытию его души.

Но если эти взгляды Виллиса на жизнь, сыгравшие известную роль в его путешествии, чужды нам, советским людям, то самое плавание, смелость старого моряка, его трогательная и суровая любовь к жене, его необыкновенные закалка и настойчивость, проявляющиеся несмотря на то что, казалось, все в пути складывалось против него, не могут не привлекать нас.

Поэтому мы рекомендуем молодому читателю эту небольшую повесть о силе духа и воли человека.

Мы не сомневаемся, что она станет в один ряд с книгами, которые пробуждают в молодых сердцах светлую жажду путешествий и подвигов.

Вас. Захарченко

Глава I. Мечты о море

Я поглощен шумом моря. Мой плот все глубже погружается в ночной мрак. Всматриваясь, я с трудом различаю показания компаса — вест-тень-норд. Он тускло освещен фонарем, который спрятан от ветра в старом ящике из-под яблок, привязанном к бамбуковой палубе.

Сидя у штурвала, я пристально смотрю в темноту. Я наблюдаю за гротом [1], который гонит в ночи мой плот. Этот парус похож на огромный плуг, бороздящий море, или на высокую арку ворот, ведущих в Тихий океан. На плоту я один, если не считать кошки и попугая... Со дня отплытия из Кальяо прошел уже месяц.

Возле меня одна за другой вырастают волны. Они разбиваются о бревна и погребенный в пене руль. Иной раз высокая волна, кажется, вот-вот обрушится на плот. Я прислушиваюсь к свисту в снастях, стараясь определить, не усилился ли ветер. Ванты [2] натянуты, как стальные стержни. Надо ослабить парус. Плот идет правым галсом [3]. Теперь все в порядке, и я пробираюсь назад, на корму; из-за бортовой и килевой качки плот то и дело круто накреняется, и я, ухватившись одной рукой за какой-либо неподвижный предмет на палубе, не отпускаю до тех пор, пока не найду опоры для другой руки. Когда плотом управляет один человек, нужна быстрота, и именно поэтому я не протянул вдоль палубы предохранительных лееров [4] — они мешали бы мне двигаться по ней.

Только от стойки грот-мачты к корме тянется леер. Я ухвачусь за него в последней отчаянной попытке спастись, если меня захлестнут волны.

Снова я усаживаюсь у штурвала и наблюдаю за курсом. Несколько дюймов [5] слабины [6] подняли парус еще выше и улучшили ход. Я делаю усилия, чтобы не смыкались глаза. Я измучен, но уже давно не обращаю на это внимания. С тех пор как плот отплыл из Кальяо, я сплю каких-нибудь два — три часа в сутки, да и то урывками, по десять — пятнадцать минут.

Как славно мчится плот! Я смотрю на уносящуюся назад пену. Затем перевожу взгляд на парус, крепкий и надежный, словно стена. Он так прекрасно выкроен, что на него приятно смотреть!

Слева от меня, на юге, низко над горизонтом стоит Южный Крест. Созвездие напоминает сверкающее копье; острие его обращено на запад, куда лежит мой путь. Над созвездием, словно высокие, уходящие в небо горы, простирается Млечный Путь — скопление звезд всевозможных величин. На два румба [7] правее, прямо передо мной, видна планета, горящая мягким желтым огнем. Это самое яркое небесное светило. Планета висит в небе подобно фонарю. Такое сравнение приходит мне в голову каждый вечер, когда я наблюдаю, как она появляется на небе. Нередко я беседую с ней. Еще правее, почти на самом севере, где небосвод всего темнее, виднеются три звезды из рукоятки ковша Большой Медведицы. Плот находится на четыре градуса южнее экватора, поэтому остальные звезды этого крупного северного созвездия за горизонтом. Уже тысяча пятьсот миль [8] отделяют меня от Кальяо.

Огромная волна подкралась сзади. Она вздымается над кормой, высокая, как дом, и готова обрушиться на плот. Я вскакиваю и хватаюсь за штурвал [9]. Но плот уже спасся от многотонной лавины: "Семь сестричек" высоко подобрали юбки и в последний момент ускользнули от напасти. Теперь плот несется над пенистой ревущей пучиной; вода яростно бурлит между бревнами и фонтанами прорывается сквозь щели бамбуковой палубы.

Я все время слушаю шум волн, которые с бешеным ревом нападают на плот, наносят удар за ударом, словно тяжелые молоты. Этот рев никогда не умолкает, а по ночам звучит, словно бесконечная зловещая симфония. Удивительно, как только выдерживают веревочные связи! Почему они не рвутся под натиском волн, час за часом, день за днем непрестанно разбивающихся о плот?

Но мои бревна связаны на славу. Ведь им предстоит долгий путь. Порой, когда позволяет погода, я приподнимаю часть бамбуковой палубы и проверяю канаты. Ни один из них не поддался ни на йоту — они держат, как стальные тросы.

Плот представляет собой единое целое и чайкой несется по волнам.

Далекий путь! Далекий путь! Но какова его цель? Для чего я построил этот плот и плыву все дальше и дальше в глубь Тихого океана, в тех его просторах, где редко проходят корабли?

Это не прихоть и не простое приключение. Я не хочу доказать какую-либо научную теорию или открыть новый путь, чтобы по нему шли другие. Я хочу доказать этим путешествием, что всю свою жизнь шел по правильному пути.

Я пришел в мир с крепкой верой в природу и всегда был убежден, что если стану вести деятельную и простую жизнь сообразно ее законам, то смогу еще больше к ней приблизиться и почерпнуть у нее силы. Для меня это была дорога к счастью; с самого детства я шел по ней, и прожитые мною долгие годы доказали мне, что я избрал верный путь. И теперь, пока я еще полон духовных и физических сил, мне хочется подвергнуть себя суровому испытанию, какому должен, по-моему, подвергать себя каждый человек. Сейчас я испытываю себя бесконечным трудом, отсутствием сна и простой, скудной пищей; я отдаю себя на волю стихий, которые мне милы; далее я испытываю себя ужасным одиночеством и, как солдат в бою, непрестанной смертельной опасностью. Эта мысль также вдохновляет меня: возможно, мой опыт когда-нибудь пригодится потерпевшим кораблекрушение.

Я всегда стремился вести энергичный образ жизни. С детства я был подготовлен к испытаниям, с какими встретился в плавании на плоту. Много раз я пересекал континент... Мне приходилось трудиться на всех политых потом границах Америки, от Аляски до Мексики, от Калифорнии до Атлантического побережья. Я работал обнаженный до пояса, с лопатой или топором в руках, рубил гигантские деревья в лесах северо-запада, нагружал тысячи кораблей, убирал урожай с бескрайных полей от Канзаса до Дакоты и строил буровые вышки, когда в Техасе разразилась нефтяная лихорадка... Написано: "В поте лица своего". Так было начертано и в моей душе.

Я шел по пути, который сам для себя избрал. Нередко, когда я занимался литературой, живописью или предавался мечтаниям, во мне рождался страх: мне казалось, что, оставив физический труд, я могу утратить телесные и особенно умственные силы и оторваться от общения с природой, в котором состояло мое счастье. Как только этот страх овладевал мною, я снова возвращался к физическому труду...

Яркая планета, сиявшая передо мной, погрузилась в дымку, застилающую горизонт. Южный Крест исчез. Ночная сырость пронизывает меня до костей. Удары волн о бревна — суровая колыбельная песня. Темнота кажется холодной и беспредельной, звезды утратили блеск. Я смотрю на компас, поворачиваю штурвал на одну спицу и некоторое время наблюдаю за ходом плота, затем снова закрепляю штурвал и сажусь.

Я отдаюсь своей мечте. Календарь говорит, что мне шестьдесят один год. Улыбаясь, я вытираю брызги с лица. Шестьдесят один год... Знаю, здоровье не подведет меня. Судьба ко мне милостива. С пятнадцати лет я стоял плечом к плечу с самыми выносливыми в мире людьми и по сей день всегда мог постоять за себя.

По ударам волн о бревна я узнаю о перемене ветра. Совсем по-иному начинаешь чувствовать под собою плот: его покачивание и скольжение приобретают другой ритм. Нагибаясь, я вглядываюсь в компас: курс почти вест-норд-вест. Ветер заметно принял южное направление; так бывает перед рассветом. Я получше закутываюсь в куртку. Волны яростно бьются о плот. Моя грациозная черная кошка Микки открывает глаза, встает, потягивается, пристально смотрит на меня и снова свертывается клубком на моем старом сером свитере.

Этот свитер связала моя жена, Тедди, в 1950 году, и я впервые надел его зимой, плывя на грузовом судне в Европу. Что поделывает сейчас Тедди? Должно быть, ждет, как нередко ждала раньше. Она верит в меня. Мои мысли обратились ко времени, когда мне впервые пришла идея построить плот и переплыть на нем Тихий океан...

Тедди болела тогда, а я плавал матросом на пароходе-угольщике "Чарлстон", принадлежавшем бостонской компании "Мистик Стимшип Лайн" и совершавшем регулярные рейсы между Норфолком и Нью-Йорком. Был 1951 год.

Мы бросили якорь невдалеке от Бруклина [10], и, когда угольщик развернулся по течению, стоявший рядом со мной на баке [11] помощник капитана сказал:

— Бил, мы простоим здесь часов шесть, пока сможем двинуться вверх по реке. За это время ты успеешь съездить в больницу и вернуться назад. Надеюсь, что твоя жена поправляется. Валяй и не беспокойся о судне.

Я нырнул в кубрик, наспех вымылся под душем и переоделся, а в это время другой матрос, сменивший меня на вахте, свистком вызвал с пристани шлюпку. Не успела шлюпка пришвартоваться, как я выскочил на пристань. Из автобуса я пересел в метро и наконец на такси добрался до больницы.

— Миссис Виллис все еще числится в списках тяжелобольных, но вы можете подняться к ней, — сказала мне в приемной сестра, вручая специальный пропуск, так как время посещения больных уже давно прошло.

Не дожидаясь лифта, я помчался по лестнице на пятый этаж, в палату, где находилась моя жена. Бледная и спокойная, она лежала на узкой, высокой кровати. До этого она провела шесть дней в кислородной палатке.

Мне хотелось сразу же поделиться с нею мыслью о плоте, который я собирался построить, чтобы одному, без посторонней помощи, переплыть Тихий океан, но, увидев, как она слаба, я решил не говорить ей сейчас об этом. Следовало подождать.

Мы побеседовали некоторое время, а затем я отправился на судно, чтобы провести его к стоянке в Ньютаун, где мы разгружались.

Плавая на этом угольщике из Норфолка в Нью-Йорк, я и принял решение построить плот. Однажды вечером на баке зашел разговор о спасательных шлюпках, о плотах, об аварийных пайках и о том, какие трудности приходится преодолевать человеку, плавающему по воле волн на утлой шлюпке в океане. Мы беседовали и о будущей войне, когда суда будут топить новым сверхмощным оружием, и, наконец, о командах пущенных ко дну кораблей или, вернее, об остатках команд, плывущих в океане по воле волн. Некоторым старожилам "Чарлстона" пришлось немало испытать на своем веку; в их числе был один, которого мы считали помешанным на плотах. Так говорили моряки про человека, получившего психическое расстройство в результате кораблекрушения и снятого с плота в океане.

Вот так все и началось. Однако мысль о плоте зародилась еще раньше, в дни моего раннего детства, когда четырехлетним малышом я вздумал на берегу небольшого грязного пруда соорудить из досок что-то вроде плота. Кое-как мне удалось это сделать, ведь ребятишки вообще изобретательны. Взобравшись на плот, я с гордостью, хотя и не без страха, отчалил от берега. Какой восторг — плыть на плоту! Всего несколько футов от берега, но все-таки на плоту! Затем мое сооружение развалилось, я стал отчаянно барахтаться, чтобы не утонуть, наглотался воды, и мне крепко досталось дома. Но несколько дней спустя я снова пустился в плавание. Прошло много лет, а мечта постоянно жила в моей душе.

Я ни за что не стал бы плавать на корабле во время болезни жены, но она настояла на этом, когда я привез ее из Миами [?!]*, где мы жили некоторое время, в Нью-Йорк, чтобы сделать операцию щитовидной железы.

— Пропадешь в городе, Бил, — сказала она. — Слоняешься по улицам и не знаешь, куда себя девать. Я знаю, что ты не выдержишь, если тебе придется каждый день приходить в больницу и смотреть на меня. Не беспокойся обо мне — здесь живут мои родственники, они будут меня навещать... И вообще, операция не из серьезных.

Она больше беспокоилась обо мне, чем о себе самой.

— Ты такой растерянный, — продолжала она. — Найди себе место на судне, это отвлечет тебя от мрачных мыслей. Ты слишком много занимался литературой, и тебе нужна физическая тренировка.

Я нанялся на корабль.

На "Чарлстоне" имелся радиотелефон, по которому меня можно было вызвать в любое время.

Сначала Тедди чувствовала себя хорошо, но, простудившись, серьезно заболела. И в это свое посещение я ей ничего не сказал.

Когда же я вернулся из следующего рейса, она уже почти поправилась, и мне показалось, что пришло время рассказать ей о возникшей у меня идее.

— Знаешь, Тедди, — начал я, — недавно, во время плавания, мне пришла в голову одна мысль. Она не раз приходила мне на ум еще с детства... Эта мысль овладела мной полностью. Короче, я собираюсь построить плот и переплыть на нем Тихий океан...

— Плот? О чем ты говоришь?

— Да, я построю плот и один переплыву на нем Тихий океан. Мне хочется знать, какие лишения я в силах перенести, то есть смогу ли я жить на голодном пайке, работая круглые сутки, день за днем, без сна, в любую погоду и среди океана.

— И что только не придет тебе в голову!..

— Тедди, ты знаешь, я всю жизнь подвергал себя самым тяжелым испытаниям, какие только может перенести человек. Я закалился и готов к такому путешествию. Ты вела такой же образ жизни и прекрасно понимаешь, что только потому так быстро и поправилась после операции.

Тедди молча, с удивлением посмотрела на меня и покачала головой.

— Бил... — сказала она.

— Да, Тедди, я хочу подвергнуть себя испытанию, большому испытанию, я хочу испытать все, что встретится мне на пути через океан! — Я пытливо смотрел на нее. — Ты понимаешь меня, правда?

— Понимаю... да, понимаю! Ты захвачен очередной идеей. Еще бы мне не понять! Позабудь об этом, Бил! На плоту через Тихий океан? Позабудь об этом! Один-одинешенек!.. Прошу тебя, больше не говори мне об этом. Ты никуда не поплывешь на плоту, ни один, ни со мной!

Месяц спустя, когда "Чарлстон" входил в гавань Хэмптон на пути в Норфолк, меня вызвали на капитанский мостик к телефону. Наконец Тедди собралась поехать домой. Я получил расчет, как только мы пришвартовались. Потом сел на самолет и полетел в Нью-Йорк. Как раз перед рождеством 1951 года мы вернулись в Миами, намереваясь провести в теплом климате зиму. В Миаме у меня была туземная лодка длиной в тридцать один фут, которую я приобрел в Британской Вест-Индии; на этой лодке несколько лет назад я совершил переход из Вест-Индии во Флориду.

Летом я снова плавал матросом, на этот раз на танкере. Мы перевозили из Венесуэлы и техасских нефтяных промыслов сырую нефть на северные нефтеперегонные заводы. В течение двух месяцев мы плавали по Мексиканскому заливу, Карибскому морю и дальше на север, за мыс Гаттерас, выдерживая штормы и штили и ложась в дрейф, чтобы увернуться от урагана. И все это время и в хорошую и в дурную погоду я неизменно видел на воде перед собой плот, который собирался построить; видел, как он боролся с волнами, как он раскачивался во все стороны, как он всплывал, если его захлестывала огромная зеленая волна, растекавшаяся сверкающим на солнце кристальным потоком; видел, как он устремлялся вперед сквозь белоснежную пену разбивающихся волн, как с царственной гордостью взбирался на гребни длинных валов и вновь погружался в пучину, бросая ей дерзостный вызов. Да, я построю плот, который выдержит все испытания!

Все это время я беседовал с товарищами по плаванию о спасательных шлюпках, голодных пайках и о медленной смерти, грозящей потерпевшему кораблекрушение.

Пока я день за днем стоял одинокую вахту на мостике танкера, в памяти проходили годы, проведенные мною на море, на этом старом дьявольском море!

Суровая работа, трудности и голодные пайки были мне знакомы еще с той поры, когда я юнцом плавал на паруснике... Адский труд: я часами тянул тросы, отчего на пальцах и ладонях трескалась кожа. Мы пробирались вокруг мыса Горн на английском четырехмачтовом барке "Бермуда". Забыл ли я это? Высоко на брам-гинцах[12], под мрачным небом, раскачивался я по огромной дуге, закрепляя окоченевшими руками паруса, замерзшие и твердые, как листовое железо, а в это время далеко внизу палуба куда-то уплывала по разъяренным волнам, и я спрашивал себя, находится ли подо мной судно, или же я сижу на мачте, дрейфующей в хаосе.

Месяцами приходилось мне тяжко трудиться, когда кубрик и камбуз находились под водой, дневные пайки все уменьшались, в нашей пище кишели черви.

Я помню другой большой парусник, четырехмачтовый барк "Генриетта" из Гамбурга, который дрейфовал неподалеку от того же мыса Горн, стремясь пробиться на запад. Паруса были изорваны, и нас увлекало к югу, во льды Антарктиды. На борту был бунт и голод, безумие и смерть... Трудности! Я думаю, что справлюсь с ними, если когда-нибудь окажусь на собственном плоту в океане.

Я люблю море. Правда, я никогда не считал себя профессиональным моряком. Земля тоже имела на меня права. Один период моей жизни — целых двадцать лет, и другой — девять лет, я не был моряком. И все же море всегда играло значительную роль в моей жизни. Оно значило для меня больше, чем горы, равнины и темные леса с их неповторимой красотой. Море живет у меня в душе. Его неоглядные просторы, величаво плывущие над ними облака и свободно несущиеся ветры — все это имело для меня особое значение. Это был мой ковер-самолет, устремленный в беспредельность.

До осени я не напоминал жене о плоте. Теперь она совсем выздоровела, и мы совершали длительные медленные прогулки на нашей лодке вдоль Флоридской гряды, выходя иногда к Багамским островам или к Кубе.

— Ты все еще не бросил мысли о плоте? — спросила она меня однажды. — Нет, я этого не допущу! Один человек на плоту! Что за нелепость! На "Кон-Тики" было шесть человек, и в непогоду им всем хватало работы. Ты никогда меня не убедишь!

Напрасно я убеждал, что мое путешествие на плоту должно послужить испытанием выносливости, выносливости тела и духа, и что я смогу кое-что доказать, только совершив его в одиночестве.

Тедди родилась и выросла в Нью-Йорке. До встречи со мной она еще не знала, что такое шторм, разве что смотрела на бурное море из окна своего бюро в высотном здании Редио-сити. Теперь Тедди была знакома с морем, хотя редко о нем говорила.

На нашем суденышке длиной в тридцать один фут Тедди приняла крещение соленой водой. Эту церемонию совершил ураган. И Тедди доказала свое мужество. Да, теперь она была знакома с морем.

Было это в 1948 году. Не имея на борту ни мотора, ни радио, мы покинули Вест-Индию в период ураганов. С самого начала плавания была плохая погода; целыми неделями свирепствовали шквалы и налетали ураганы. Затем нас настиг шторм недалеко от Юкатана. Три дня мы лежали в дрейфе, и нас медленно сносило вслед за яликом-двойкой [13], который мы выбросили за борт, чтобы он служил нам плавучим якорем, пока ураган терял свою силу. Затем в нашей лодке появилась течь. Мы выбросили около двух тонн балласта, чтобы удержаться на плаву, и все время откачивали и вычерпывали воду. Лодка застыла в безветрии среди зеркального океана.

Два дня спустя с парохода "Бонито" компании Сувани Стимшип заметили наш сигнал бедствия, и пароход приблизился к нам. Рядом с нашей лодкой это судно выглядело, как большой портовый склад. Капитан хотел взять нас на борт, но, не желая потерять свою лодку, я отказался покинуть ее. Тогда он предложил снять одну Тедди и доставить ее в Гавану. Я спустился по лоцманскому трапу в нашу лодку.

— Тедди, ты оставишь лодку и отправишься в Гавану.

Хрупкая, в белом от соли комбинезоне, она выпрямилась и посмотрела мне в лицо.

— Я столько перенесла за пять недель на нашей лодке и вдруг пересяду на корабль и брошу тебя одного? — невозмутимо сказала она. — Ни за что! Если ты выдержишь до конца, то и я выдержу. Я не уйду из лодки, и ты меня не заставишь это сделать!

Угрозы не помогли. Когда налетал свирепый ураган, она требовала, чтобы я привязал ее к себе, говоря спокойным голосом, словно по междугородному телефону:

— Я не боюсь смерти, Бил. Не беспокойся обо мне. Но, когда придет конец, я хочу быть привязанной к тебе. Я хотела бы умереть на одну минуту раньше тебя — мне не хочется оставаться одной с акулами...

И вот "Бонито" ушел, взяв курс на один из сахарных портов на севере Кубы. Мы остались одни на нашей тонущей лодке. Становилось темно, море вздымалось, а барометр падал, как предупреждал нас капитан "Бонито". Мы находились примерно в тридцати милях южнее острова Дри Тортюгас, в стороне от морских путей. Капитан ушедшего парохода посылал сигнал бедствия "SOS", и это было нашей единственной надеждой.

Ураган оставил нам только один фонарь, которым мы освещали компас. Бортовые иллюминаторы были разбиты. Мы без конца выкачивали и вычерпывали воду, но волны по-прежнему перекатывались через палубу. Около двух часов ночи я увидел огни судна, приближавшегося к нам с наветренной стороны. Небо было обложено тучами. Я схватил фонарь, побежал на нос и, повиснув на форшлаге [14], стал размахивать фонарем, чтобы привлечь внимание и избегнуть тарана. Но судно, направлявшееся в Мексиканский залив, придерживалось своего курса; его зеленый и красный отличительные огни как-то зловеще горели в темноте и казались на редкость большими и яркими.

— Приготовься прыгать, Тедди!

— О'кэй, Бил, я готова, следуй за мной. У меня все наши документы.

Она имела в виду наши паспорта и судовые бумаги, хранившиеся в непромокаемой упаковке.

В то самое мгновение, когда мы решили, что нам приходит конец, судно повернуло в нашу сторону. На фоне черного неба в ста ярдах на траверзе можно было разглядеть, что это военный корабль. Мы были спасены. Сигнал бедствия "SOS" был принят на морской базе в Ки-Весте, и конвойный миноносец "Робинсон", один из трех судов, тотчас же посланных на розыски, обнаружил нас при помощи радиолокатора и отбуксировал в Ки-Вест.

Несколько дней Тедди чувствовала себя так, словно совершила длительный переезд верхом на необъезженной лошади, но была вполне здорова. Для меня это путешествие имело большое значение, ибо Тедди проявила себя полноценным партнером Виллиса. Ураган яростно обрушивался на нас и пучина готова была нас поглотить, но у Тедди не вырвалось ни одной жалобы и она не сдавалась. И вот теперь, годы спустя, когда мне пришла мысль построить плот и отправиться на нем в неизвестность, она имела право одобрить мой план или отвергнуть его.

После нашего путешествия вдоль Флоридской гряды я продолжал свои занятия литературой и рисованием. Через полгода я снова нанялся матросом на танкер. Мы совершили изнурительный переход и едва избежали тарана при выходе из Нью-Йоркского порта, а в море сразу попали в штормовую погоду. Меня чуть не убило упавшей с мачты горденью [15], когда я пробирался на бак, чтобы укрепить гик[16], сорванный волнами величиной с гору. В ту же ужасную ночь сорвались стоявшие на палубе бочки с дизельным маслом, и у двух матросов, старавшихся укрепить их, были переломаны руки и ноги. Входя в густом тумане в Балтиморский порт, имея на борту двести пятьдесят тысяч баррелей [17] высокооктанового бензина, мы лишь на несколько дюймов разминулись с огромным танкером, шедшим с таким же грузом. В это время я стоял у штурвала и подумал о том, где бы я упал, если бы мы взорвались, далеко ли отнесло бы меня по воздуху от корабля.

Когда я рассказал Тедди обо всех этих происшествиях, о том, как мы счастливо избегли смерти, и снова завел речь о плоте, она проговорила:

— Приступай к постройке своего плота. Я устала тебя отговаривать. Чем бы ты ни занимался, этот старый дьявол — океан — всегда вокруг тебя. — Она замолчала. — Я знаю, что, сколько бы я ни возражала, ты все равно отправишься в это путешествие, — добавила она, вырываясь из моих объятий. — Я знаю тебя. Ты пустишься в плавание даже на одном бревне.

Вскоре мы вернулись в Нью-Йорк. Некоторое время я провел там в Большой публичной библиотеке, изучая карты морей, ветров и течений, с которыми мог встретиться во время плавания через Тихий океан.

В конце лета 1953 года мне захотелось еще раз поплавать на каком-нибудь пароходе, чтобы в последний раз испытать свою пригодность к задуманному мной путешествию. Направившись на профсоюзную биржу, я выбрал "Кэтлкрик" — танкер, совершавший рейсы из портов восточного побережья; пройдя медицинский осмотр, я поехал на поезде в Барбер (штат Нью-Джерси), где стоял этот пароход. Когда я поднимался на его борт, у сходней стоял здоровенный парень — косая сажень в плечах. Я сразу его узнал — это был мой товарищ по плаванию, которое я совершил несколько лет назад.

Я задал ему исконный вопрос моряков:

— Ну, как судно?

— Да ничего себе, — ответил парень и добавил: — Кормят неплохо.

— А как насчет сверхурочных?

— На этой посудине ты можешь получать их днем и ночью, если только выдержишь.

Днем и ночью я выдерживал сверхурочный труд. Товарищи по плаванию не знали моих намерений и покачивали головой, полагая, что я решил побить рекорд по продолжительности рабочего дня. Через два месяца я взял расчет.

Физически я был готов к путешествию на плоту.

Глава II. Приготовления

Самое позднее в конце 1953 года я должен был бы поехать в Эквадор, страну бальcовых деревьев, и, добыв там подходящие для плота бревна, приступить к его постройке. Но уже кончался октябрь, а я все еще не нашел человека, который финансировал бы мое путешествие.

Я встречался со множеством людей. В числе их были и такие, которые финансировали театральные постановки на Бродвее, были богачи, жаждущие известности, были и театральные деятели, но я не встретил никого, кто согласился бы субсидировать человека, решившего в одиночестве совершить путешествие на плоту через Тихий океан.

Однажды в субботу мы с Тедди отправились в Милфорд, в штате Коннектикут, чтобы провести конец недели с нашим другом Вернером Велком, с которым я не виделся уже несколько лет.

Будучи уверен, что мой друг не заинтересуется моим предприятием, я рассказал ему о своем проекте, добавив, что мне нужен предприниматель, который финансировал бы мое плавание. Велк был промышленник, человек, вечно занятый машинами и деловыми операциями. Он молча выслушал меня, а спустя час спокойно сказал:

— Я поддержу вас, Бил, если Тедди разрешит вам отправиться в это путешествие.

Затем он отвел Тедди в сторону, и я слышал, как она ответила на его вопрос:

— Я не в силах удержать его, хотя уже два года его отговариваю.

— Хорошо, Бил, я поддержу вас, — повторил он, подходя ко мне, — но с одним условием.

Я посмотрел на него.

— С условием, что вы вернетесь назад. Можете не возвращать мне деньги, мне не нужны проценты или отчет в том, как вы их потратите, только вернитесь. Когда вам понадобится мой чек?

Я пожал ему руку, и мы закончили разговор тостом за мое путешествие в одиночестве через Тихий океан.

— Возвращайтесь назад, Бил... — повторил он, когда на следующий день вечером мы садились в нью-йоркский поезд.

Тедди уговорила меня взять с собой рацию. Я не был сведущ в радио и не знал международного кода, которым пользуются в радиопередачах, поэтому записался на курсы при ремесленной школе Общества молодых христиан. Прохождение полного курса потребовало бы много времени и сил, а в моем распоряжении оставались считанные дни. Я знал, что занятия на этих курсах для меня почти бесполезны, но хотел угодить Тедди. Две недели я посещал школу, но затем был вынужден бросить ее. Все свое время я должен был уделять подготовке к путешествию. Мы с Тедди были так заняты, что у нас едва оставалось время для сна.

Я решил отправиться в путешествие без рации, вернее без передатчика, намереваясь взять с собой только один приемник, чтобы принимать сигналы времени для проверки своего хронометра. Для Тедди это было большим ударом.

— Как я буду знать, где ты и не случилось ли что-нибудь с тобой? — спросила она меня с тревогой.

Она не из тех людей, которые любят говорить о своих переживаниях, но я прекрасно ее понимал.

Я убеждал ее, что в передатчике нет необходимости.

— На протяжении тысячелетий, Тедди, люди переплывали океан без всякого радио. И так обстояло дело всего пятьдесят лет назад!

— Да, но ведь теперь имеется радио!

— Слушай, если бы мне необходимо было для храбрости радио, то я не стал бы затевать это путешествие! Я надеюсь только на себя. Только ради тебя я хочу взять с собой радиоприемник, ведь я знаю, что тебе придется сидеть здесь и ждать, ждать и ждать. Но что поделаешь! Я не успею выучиться. Взять с собой рацию и не уметь пользоваться ею или починить ее в случае поломки? Нет, это уж последнее дело!

Все эти лихорадочные недели, пока я готовился к путешествию, Тедди была возле меня, работая наравне со мной.

Все вечера и нередко до глубокой ночи мы просиживали с ней в нашей квартире близ Нью-Йоркского ботанического сада, вырабатывая план действий на следующий день.

Надо было позаботиться о бесчисленном множестве вещей, и у нас в квартире всюду были разбросаны листки с записями. Прежде всего фотоаппараты. Я приобрел киносъемочную шестнадцатимиллиметровую камеру и так как до этого никогда не снимал, то обошел ряд знакомых, чтобы приобрести нужные сведения. Когда же выпадали свободные минуты, я практиковался в съемке в находившемся по соседству зоопарке. Я купил также фотоаппарат. Затем мне требовались водонепроницаемые мешки и контейнеры, рулетка, две керосинки, удочки с лесками, крючки, штормовые лампы, электрические фонарики — казалось, вещам не будет конца.

Однажды вечером Тедди задала мне такой вопрос:

— А что, если случится несчастье? Что, если плот будет разбит штормом где-нибудь среди океана, или от беспрерывных ударов волн лопнут канаты, связывающие бревна, или же бревна пропитаются водой и плот потонет?

— Но, если даже я захвачу с собой передатчик, он может испортиться или мне будет некогда на нем работать. Вдобавок, если я даже и дам сигнал бедствия, то кто найдет меня, когда я буду дрейфовать на бревне, в стороне от авиалинии, в приятном обществе акул?

Тогда Тедди предложила мне взять резиновый спасательный плот. Но у меня более примитивные вкусы, и я решил, что индейское каноэ, выдолбленное из дерева, вполне заменит мне спасательную шлюпку. Каноэ свободно ходит по морю, подобно челнокам, какими пользуются рыбаки-индейцы на побережье Южной Америки. Каноэ нетрудно приспособить для плавания в штормовую погоду. Если у меня будет время, я прилажу к нему киль, надставлю борта и накрою палубой. Если же времени на это не хватит, я снабжу его бамбуковым противовесом [18]. Вдобавок поставлю на нем мачту и парус.

Это успокоило Тедди, но мне пришлось долго ей растолковывать, как можно оборудовать небольшое каноэ, длиной в двадцать шесть — двадцать восемь футов, для плавания по Тихому океану и проплыть на нем под парусом, если потребуется, тысячи миль.

Я напомнил ей о лодках, какими пользуются рыбаки племени ча-ча на острове Сан-Томас, из группы Виргинских: они привозят каноэ откуда-нибудь из Вест-Индии, снабжают их килем и плавают на них в довольно бурную погоду. Когда у нас была лодка, мы много месяцев подряд плавали вокруг Сан-Томаса. Теперь Тедди вспомнила индейцев — ловцов черепах, которых мы встречали далеко от берегов Венесуэлы и Британской Гвианы в открытом океане.

Тогда я впервые встретился с Тедди. Это было на небольшом норвежском грузовом пароходе "Ингрид" в 1938 году. Она купила в Нью-Йорке билет на этот пароход, намереваясь совершить плавание вдоль берегов Карибского моря. В то время я работал как горный инженер и направлялся в Парамарибо в Голландскую Гвиану.

После моего возвращения мы поженились.

Сперва я назначил свой отъезд из Нью-Йорка на декабрь 1953 года, но к этому времени мы не успели закончить приготовления. Дел было по горло.

В Вашингтоне я посетил Военно-морское ведомство и получил там несколько пакетов с аварийными морскими пайками, которые могли мне пригодиться во время путешествия. Я побывал также у эквадорского посла доктора Хозе Чирибога, который снабдил меня рекомендательными письмами к ответственным должностным лицам Эквадора.

Вернувшись в Нью-Йорк, я пошел в гидрографическое бюро США и получил там нужные мне карты. Я взял всего три карты малого масштаба, охватывавшие огромные пространства от западного побережья Южной Америки до берегов Австралии. Мною были тщательно проверены имевшиеся у меня секстант [19] и компас. Когда мы с Тедди совершали путешествие по островам Вест-Индии на туземной лодке, эти инструменты помогли нам справиться с ураганом. Магнитный компас был диаметром в пять дюймов, а секстант, марки Плат, имел микрометрическую шкалу; это был изящный и полезный прибор. Паруса должен был изготовить для меня в Сити-Айленд, в штате Нью-Йорк, знаменитый парусный мастер. Он намеревался сделать их из орлона, легкой, но прочной синтетической ткани.

Успех моего путешествия в значительной мере зависел от канатов, скрепляющих бревна плота. Я договорился с владельцем канатного завода о высылке мне в Эквадор каната, изготовленного из лучших сортов манильского волокна. Для скрепления бревен, составляющих остов плота, я решил использовать канат толщиной в полтора дюйма.

Но вот настало шестое января 1954 года, день моего отъезда из Нью-Йорка. Пока мы ехали в Айдлвилдский аэропорт, все время шел снег... На следующий день в полдень я вышел из самолета в Гуаякиле; была невыносимая жара, я находился в трех тысячах миль от Нью-Йорка и примерно в ста двадцати милях к югу от экватора.

Глава III. В поисках бревен

Плантатор-эквадорец повернулся и указал пальцем какое-то место на карте, которую он держал в руке, затем, посмотрев в маленькое окно нашего одномоторного самолета, жестом показал на лежащие под нами джунгли. Он что-то сказал, но из-за рева мотора я не разобрал его слов. Взглянув снова на карту, он свернул ее и что-то прокричал на ухо летчику, который в ответ кивнул головой. Мы летели на высоте около тысячи пятисот футов [20]. Внизу, насколько хватал глаз, лежал зеленый массив экваториальных джунглей, простиравшихся влево до подножия Анд и разрезанных прямо под нами широкой разветвленной рекой с лабиринтом водных путей, усеянных лесистыми островами. Мы летели на юг, на плантацию моего спутника.

Было второе марта. Прошло почти два месяца с тех пор, как я покинул Нью-Йорк, и, хотя в поисках бальзовых деревьев нужного мне размера я пролетел над джунглями тысячи миль, мне до сих пор не удалось их разыскать.

Время истекало. Чтобы закончить путешествие до того, как ураганы начнут свирепствовать в западной части Тихого океана, я должен был уже в конце апреля находиться в океане и плыть по течению Гумбольдта.

На протяжении двух месяцев я летал над джунглями Эквадора то на небольших частных самолетах, то на самолетах авиалиний, летал во время тропических ливней и шквалов, в туманы и грозы, сопровождавшиеся разрядами, похожими на взрывы атомной бомбы. Не раз я находился на волосок от смерти, как настоящий летчик высшего класса. Едва не касаясь верхушек деревьев, мы снижались на сырые, а иной раз залитые водой посадочные площадки, слабо различимые сквозь чащу бананов.

Я видел тысячи бальзовых деревьев, но лишь немногие из них были больше восемнадцати — двадцати дюймов в диаметре. Такие деревья годились только для лесопильных заводов. Из них изготовлялись превосходные пиломатериалы. Лесорубы, имеющие лишь одну упряжку волов, сравнительно легко управлялись с ними, волоча срубленные стволы к дорогам или ближайшим притокам. По этой причине здесь не давали деревьям вырастать до больших размеров. Вначале мне хотелось найти деревья в три фута диаметром, теперь же я был бы рад добыть бревна толщиной хотя бы в два с половиной фута.

Мне говорили, что крупные бальзовые деревья встречаются в глубине страны ближе к Андам, но их трудно оттуда вывезти. Там доступны лишь деревья, растущие по берегам рек. Срубив, их можно спустить на воду. Вывезти же стволы из чащи нельзя, так как в тех глухих, отдаленных районах нет волов. К тому же добраться в те места можно лишь одним путем — по рекам и протокам, а такое путешествие потребовало бы нескольких недель. И все же я решил поехать.

Вначале погода была против меня; период дождей запоздал на целый месяц, и их ждали со дня на день.

Наконец пришли дожди. Они обрушились бешеными потоками на джунгли, и вскоре все кругом было затоплено. Сейчас даже нельзя было доставить в джунгли волов: они могли там утонуть.

— Вам придется ждать, дон Бил, ждать, пока не сойдет вода!

— Но дождь все идет и идет, — возражал я, — и так может продолжаться еще два — три месяца!

Собеседники удивленно смотрели на меня и пожимали плечами:

— Дон Бил, вам остается выжидать.

В этих местах не слишком ценят время.

А дожди по-прежнему с грохотом падали на обширные первобытные леса, в полутьме которых бальзовые деревья боролись за свет с другими гигантами. Нередко бальзы достигают фантастической высоты. Поднявшись над густым навесом листвы, они жадно ловят свет и воздух своими шириной в два фута листьями. В иных случаях за какие-нибудь три — четыре года они достигают ста футов высоты, перерастая окружающие деревья.

— Набирайтесь терпения, дон Бил, — непрестанно твердили мне в Эквадоре.

Ждать! А между тем дни уходили за днями, а с ними — надежда на удачу.

Я продолжал свои поиски, следуя каждому новому указанию. Меня знали чуть ли не все летчики небольших одномоторных самолетов, летавших над джунглями от Гуаякиля к различным гасиендам [21] и поселениям. Мы подружились и пережили вместе немало тревожных часов; сколько раз мы чуть не задевали за верхушки гигантских деревьев, за гребни холмов или за скалистые пики, когда приходилось совершать посадку в темноте, в туман или дождь.

...Самолет начал резко крениться, идя на снижение. Сидевший впереди меня владелец гасиенды снова повернулся ко мне и взволнованно указал на землю. Самолет продолжал снижаться, делая крутую спираль, почти ложась на крыло. Я убедился, что в полетах над джунглями эквадорцы достигли высокого мастерства, и уже привык к их захватывающим дух маневрам.

Посадочная площадка лежала прямо под нами. Это была узкая полоска травы на краю банановой рощи. Несколько человек туземцев стояли на опушке рощи, наблюдая за самолетом. Все ниже, ниже, пока не коснулись земли у подножия деревьев... затем — хлоп-хлоп-хлоп! — мы помчались, рассекая воду, и наконец остановились на краю посадочной полосы.

Мой спутник любил точность в делах: управляющий его гасиенды был заранее оповещен по радио о нашем приезде и встретил нас с лошадьми и проводником. Через несколько минут мы уже сидели в седле и медленно гуськом продвигались вперед.

Проехав несколько миль по банановым рощам, мы приблизились к широкому притоку реки, разбухшему от дождей. Лошади сразу же вошли в воду. Чтобы не замочить ног, нам пришлось подобрать их на седло; лошади с трудом преодолевали стремительный поток. Я беспокоился о фотоаппарате, находившемся в рюкзаке у меня за спиной. Если бы я знал, что придется путешествовать в таких условиях, то уложил бы его в водонепроницаемый мешок. Взобравшись на крутой противоположный берег, моя лошадь поскользнулась в грязи и чуть было не скатилась назад в воду.

Добрых два часа мы пробирались сквозь банановые рощи и заросли кокосовых деревьев, пока не достигли гасиенды. После завтрака мы вновь сели на лошадей и двинулись в джунгли. Это был девственный лес, где росло множество высоких деревьев. Некоторые были самой причудливой формы, их воздушные корни широко раскинулись в вышине, напоминая сказочные замки. Наконец мы спешились.

Пройдя сквозь кустарник, мы остановились перед большим бальзовым деревом с гладкой серой корой. Для моих целей дерево было недостаточно велико, вдобавок искривлено, и его ствол начинал суживаться почти от самого основания.

— Что вы скажете об этом дереве? — спросил меня хозяин гасиенды; он был женат на американке и хорошо говорил по-английски. — Что вы скажете о нем, мистер Виллис? Будем его рубить?

Возле нас стояли восемь рабочих, вооруженных топорами и мачете [22], готовых срубить дерево. Мой хозяин любил быстроту и точность в делах.

Мне предстояло принять решение. Я находил, что ствол слишком тонок, хотя за все время поисков еще не встречал такого крупного дерева. Если ободрать кору, то у самых корней не будет и двух футов в диаметре. Я знал, что у деревьев, растущих на побережье, толстая кора. Тут я снова взглянул на искривленный конусообразный ствол. Мне хотелось построить плот из семи бревен. Но таких деревьев понадобится девять или даже десять, и они будут лежать на воде, как циновка; плот будет тихоходный, вялый и шаткий. О скорости не может быть и речи, а между тем она-то мне и понадобится, когда солнце станет нагревать Тихий океан и начнут зарождаться ураганы. Я представил себе, как свирепствуют ураганы в далеких просторах океана.

Лишь накануне вечером я писал жене, что, если мне придется построить плот из тонких стволов, то я смогу захватить в путешествие только банку с водой. "Но тем не менее я отправлюсь в путь, Тед, хотя бы в самый разгар сезона ураганов".

Я снова обошел вокруг дерева, и мне по-прежнему мерещился Тихий океан. Если я прибегну к деревьям такой толщины, мне придется изменить оснастку и конструкцию плота. Люди смотрели на меня с нетерпением.

— Рубите дерево, — сказал я.

Они приступили к работе, поочередно вонзая топоры. Через несколько минут дерево рухнуло.

Дровосеки стали обдирать кору. Показалась белая древесина. Сваленное дерево мне совсем уже не нравилось. У вершины оно было менее пятнадцати дюймов в диаметре. Из пня струйками вытекал сок, и я увидел, что сердцевина его красная и имеет пористую структуру. Я надавил на нее рукой — древесина была мягкой и влажной. Я оторвал кусочки красной губчатой массы. Возле меня стоял лесоруб — лесной ветеран.

— Что это? — спросил я.

— Корасон де агуа [23], сеньор.

— Как далеко распространена болезнь по стволу?

Он внимательно посмотрел на распил:

— Может быть, до половины, ствола, а может, и выше.

— Это дерево будет впитывать воду, словно губка.

— Си, сеньор .

— И бревно, погрузившись в воду, потонет?

— Си, сеньор. [24]

Я велел прекратить обдирку ствола.

Рабочие срубили еще восемь деревьев, и у всех оказалась водянистая сердцевина. Я убедился, что здесь все большие бальзовые деревья заражены этой болезнью. На следующее утро, пролетев сто пятьдесят миль, я вернулся в Гуаякиль.

Глава IV. Семь деревьев из джунглей

Время истекало. Прошло еще восемь дней, наступило 10 марта. Посчастливится ли мне на этой гасиенде, и найду ли я сегодня бревна?

Мы ехали гуськом в полумраке джунглей, остерегаясь лиан, папоротников, веток, которые приходилось раздвигать, и низко пригибаясь, чтобы удержаться в седле. Наши лошади были взмылены, забрызганы грязью, искусаны москитами, они спотыкались о корни деревьев, перебирались через лужи, обходили буреломы и с великим трудом преодолевали болота. Однако они продолжали уверенно и неустанно двигаться вперед.

Затем мы поехали по открытым местам, пустив лошадей быстрой рысью, и выбрались на тропу, ведущую к отдаленной границе гасиенды "Клементина", принадлежащей одному шведу. День начался дождем, который немного ослаб, когда мы садились на лошадей, но затем он перешел в устойчивый секущий ливень. Из-за жары никто из нас не захватил плаща, и мы промокли до нитки; мы сидели на лошадях молча, окоченев, сгорбившись, а мокрые ветки осыпали нас брызгами.

Впереди показался свет, и мы выехали на берег реки. Когда я увидел белые, пенистые воды, мчащиеся бурным потоком и разбегающиеся среди валунов, на мгновение мне показалось, будто я на Аляске. Совсем как снежные просторы Аляски. Это было легко себе представить, ибо я насквозь промок и озяб.

Мы соскочили с лошадей, поправили седла и поводья, нарубили прутьев, чтобы, перебираясь через реку, подстегивать лошадей. Нас было трое: помощник управляющего "Клементины", проводник-эквадорец и я. Мы вошли в реку вслед за проводником, который хорошо знал брод, и медленно продвигались, осторожно ступая и ведя лошадей не поперек течения, а наискось, чтобы их не свалило с ног. В речном дне было множество ям, вымытых стремительно несущимся потоком, и порой наши лошади проваливались в воду по самое брюхо.

Затем мы двинулись вверх по течению, вдоль противоположного берега реки, обходя обширные заросли бамбука, тянувшегося зелеными верхушками в прояснившееся, залитое солнцем небо. Стволы бамбука были около фута толщиной у корней! Эти опоясанные рекой заросли производили впечатление какого-то причудливого пейзажа доисторических времен.

Проехав несколько миль вверх по течению, мы опять перешли реку, с трудом пробившись сквозь ревущий поток, бурливший среди валунов. Потом снова вступили в густые джунгли. Они были пересечены оврагами и лощинами. Пока было возможно, мы пробирались верхом, затем спешились. Проводник шел немного впереди, иногда окликая нас. Несколько дней назад, когда на гасиенде "Клементина" узнали о нашем приезде, он обследовал эту местность.

Проехав еще две мили, мы увидели первое бальзовое дерево. Я вынул рулетку и смерил его толщину. Оно оказалось примерно такого же диаметра, как и деревья с водянистой сердцевиной, которые мы срубили на побережье в Балао.

— Скажите, у деревьев, растущих в этой местности, водянистая сердцевина? — спросил я управляющего.

Он покачал головой и сказал:

— Я никогда не видал такого изъяна в наших деревьях.

Мы наметили двенадцать деревьев. Это были недостаточно высокие и не очень ровные деревья, но я уже потерял слишком много времени. Мне необходимо было построить плот и скорее отправиться в путешествие, чтобы успеть совершить его в это время года. Решив прекратить дальнейшие поиски, я согласился взять эти деревья. После поездки в Балао мною была послана срочная телеграмма жене: "Скажи мастеру-паруснику, чтобы он воздержался от изготовления парусов. Возможно, буду вынужден изменить конструкцию плота".

Я даже подумывал о том, чтобы построить плот с двойным настилом основных бревен и таким образом сообщить ему достаточную массивность и грузоподъемность, ибо при одном слое небольших бревен на нем невозможно будет установить задуманную мною оснастку. Но как бы я его ни построил, мой плот должен обладать хорошими мореходными качествами и быть достойным моряка и океана. Я построю "ураганный" плот или ничего не построю! Я не собирался делать его по образцу старинных плотов, воспроизводя конструкцию, придуманную и испытанную мастерами минувших веков, хотя давно ими восхищался, так как изучал эти плоты и способы управления ими. Да, я построю плот, на котором сможет плыть один человек, плот, который не развалится в воде! И мне было известно, что такой плот еще никогда не был построен.

Я отправился бы и на трех бревнах, если бы они были нужной величины, крепко связаны, хорошо оснащены и могли устоять против любого ветра.

— Каким путем вы думаете вывезти отсюда деревья? — спросил я.

— На волах — ведь трактор сюда не проберется, — ответил швед.

Он говорил на безукоризненном английском языке, как и все шведы на этой большой, хорошо организованной и оборудованной современными машинами гасиенде, где гостеприимно распахнулись передо мной двери и все отнеслись ко мне, как к старому знакомому.

— А затем вниз по реке?..

— Это единственный путь отсюда, — ответил он. — Только еще вопрос: выдержат ли деревья этот путь по реке?

— Вы хотите сказать — не разобьются ли они?

Он утвердительно кивнул головой.

Итак, придется рискнуть; тут мне ярко представилась усеянная валунами беснующаяся река — долгие мили водного пути, где столько поворотов и тесных ущелий.

— Ну что ж, рискнем, — сказал я. — Мне до зарезу нужны деревья.

— О'кей, тогда мы начнем в понедельник. — Это был спокойный человек, способный и энергичный. — Я приведу сюда в понедельник волов, и мы начнем рубку.

Дело было в четверг. Мы вернулись на гасиенду, и я послал оттуда радиограмму в Гуаякиль с просьбой прислать за мной самолет.

Вернувшись в Гуаякиль, я позвонил знакомому американскому бизнесмену, заинтересованному в моей экспедиции, и сообщил ему, что нашел подходящие деревья на "Клементине" и что их начнут рубить в будущий понедельник. Я сказал ему также, что деревья несколько малы, но я все же решил их взять.

— Воздержитесь, Бил, — ответил он. — Возможно, мне удастся достать для вас крупные стволы. Позвоните мне в контору попозже. Я буду здесь до шести часов, потом звоните мне домой и справляйтесь в своем отеле, не звонил ли я вам.

В тот вечер я больше не выходил из отеля.

На следующее утро мой приятель отвез меня в Кеведо на собственном самолете. Вместе с нами летел эквадорец — владелец гасиенды и нескольких банановых плантаций. За последние годы Кеведо превратился в мировой банановый центр. По мнению некоторых экспертов, почва в окрестностях Кеведо самая плодородная в Америке. Она хорошо осушена, а климат чрезвычайно благоприятен для выращивания бананов — этих фантастических плодовых деревьев тропиков: в каких-нибудь восемь месяцев из тонкого побега вышиною в фут вырастает дерево, приносящее гроздья высококачественных плодов. Гроздья достигают здесь таких огромных размеров, что для переноски каждой требуются двое рабочих.

Летевший с нами эквадорец, смуглый, крепко сложенный добродушный человек, не так давно расчистил много акров джунглей для банановых плантаций. По его словам, там осталось на корню несколько больших бальзовых деревьев и немало срубленных, которые еще лежат на земле; оттуда их нетрудно будет вывезти. Он уверял, что эти деревья не менее трех футов в диаметре.

Полет в Кеведо, расположенный на реке Паланке, на пути, соединяющем Гуаякиль и Кито, занимал около сорока минут. Три — четыре гражданские авиалинии соединяли этот крупный город с побережьем.

По пути с аэродрома нам пришлось пересечь реку Паланку. Разбухшая от длительных дождей река стала шириной более полумили. С группой местных жителей мы переправились через поток на безмоторном железном пароме, который приводился в движение силой бурного течения и скользил вдоль каната, протянутого от берега к берегу.

Улицы Кеведо были забиты джипами и грузовиками, на которых к берегу реки подвозили гроздья бананов. А флотилии дизельных барж доставляли бананы вниз по реке в Гуаякиль, где их перегружали на пароходы, пришедшие из Европы и Соединенных Штатов.

Мы проехали на джипе около тридцати километров в окрестностях Кеведо по дорогам, густо обсаженным с обеих сторон бананами. Высокие стволы, сгибающиеся под тяжестью огромных гроздей, поддерживались бамбуковыми подпорками.

Наконец мы свернули на боковую дорогу и, выйдя из машины, продолжали путь пешком. Через несколько минут мы увидели на краю обширного расчищенного участка джунглей, окаймленного молодыми бананами, сложенные в штабели бальзовые стволы. Они были старые, темно-коричневого цвета. Некоторые частично обгорели и все потрескались оттого, что лежали незащищенными на солнце. Казалось, их срубили много месяцев назад. Другие стволы валялись там и сям на расчищенном участке джунглей, они были тоже коричневого оттенка, пострадали от дождей и оказались совершенно непригодными. Ни одно дерево не было оставлено на корню. Еще один ложный след...

— Задержитесь еще некоторое время в Кеведо, Бил, — утешал меня мой приятель. — Ведь вы убедились, что здесь есть большие деревья. Вы долго ждали, можете подождать еще недельку-другую. Всегда успеете вернуться на "Клементину". А к этому времени вода в реке спадет и будет легче сплавлять стволы.

Я остался в Кеведо.

Через несколько недель меня все уже знали в этом процветающем мирном городке. "Это дон Бил, который разыскивает деревья, чтобы построить плот и переплыть на нем океан", — говорили местные жители. Они гордились, что я приехал за стволами именно в Кеведо. Меня приветствовали рабочие, грузившие бананы на баржи, шоферы грузовиков, перевозящие банановые гроздья, и ребятишки. Даже собаки начали признавать меня и пропускали мимо без лая. Я изучил окрестности Кеведо лучше многих местных жителей, потому что рыскал в разных направлениях, заслышав о бальзовых деревьях. Меня приветливо встречали на одиноких ранчо, прятавшихся в тени какаовых деревьев. Мне уступали лучшую кровать и старались угостить на славу; а наутро давали проводников для разведки окружающих лесов.

Однажды один местный житель провел меня в леса, находящиеся на расстоянии многих миль от Кеведо. Он сказал мне, что знает, где можно найти большие бальзовые деревья. Несколько часов мы пробирались в почти непроходимых джунглях, на каждом шагу прорубая дорогу сквозь кустарники, папоротники и колючие лианы. На протяжении миль мы перебирались по стволам упавших деревьев, через опасные потоки и болота. С трудом вскарабкавшись по крутому склону, мы наконец очутились в лесу, среди огромных деревьев, у подножия которых почти не было молодой поросли. Только длинные тонкие лианы свисали, словно канаты, с высоких вершин. Этими лианами с незапамятных времен пользовались для связывания плотов, на которых плавали по рекам и по океану.

Лес напоминал парк. Через некоторое время мы подошли к гигантскому бальзовому дереву. Это было первое большое дерево, которое мне пришлось увидеть. Прекрасное дерево, гладкое, с корой мышиного цвета, которая в полумраке казалась голубоватой. Оно стояло, стройное, почти круглое, как колонна; ветви начинались только у самой вершины. Дерево было значительно выше ста футов, имело небольшую конусность и не менее трех футов в диаметре. Я прикинул, что из этого дерева можно получить два бревна для моего плота.

— Сможем ли мы вывезти его отсюда? — спросил я своего спутника.

— Си, сеньор.

— Тогда давайте искать другие деревья.

Обычно бальзовые деревья растут группами по три или четыре на площади в один — два акра [25]; но такие группы встречаются и на расстоянии четырехсот — пятисот ярдов [26] друг от друга. Не прошло и часа, как мы разыскали восемь безупречных деревьев.

Мы вернулись по тому же трудному пути, вышли на дорогу и приехали в Кеведо на грузовике, перевозившем бананы. Я тотчас же разыскал молодого китайца, владельца этого леса.

Он выслушал меня и покачал головой.

— Я очень огорчен, дон Бил. Я знал об этих деревьях, но их невозможно вывезти оттуда. Я охотно отдал бы их вам, но вблизи этих деревьев нет ни дороги, ни ручья. Во всем районе Кеведо нет ни одного трактора, а волы не справятся с такой работой: слишком далеко и дорога ужасная.

Несколько лет назад большие тракторы исчезли из Кеведо, так как трудно было их ремонтировать на месте.

Видя мое разочарование, владелец леса добавил:

— Чтобы доказать, как мне хочется вам помочь, я пошлю завтра утром своих людей рубить эти деревья.

Я покачал головой. Еще одна напрасная попытка.

Все в Кеведо заинтересовались моей экспедицией. Некоторых прельщала крупная сумма, которую я предлагал за стволы толщиной в три фута; плотогоны, или бальсерос, пригонявшие каждую неделю в Кеведо с верховьев реки тысячи бальзовых деревьев для отправки их на лесопильные заводы в Гуаякиль, широко распространили об этом слухи.

Спустя неделю я стоял перед другим серым гигантом, растущим в тени и в безмолвии высокоствольного леса. Мы находились на гасиенде "Тьерра Нуэва", расположенной вдоль дороги Гуаякиль — Кеведо.

— Это мачо? [27] — спросил я сопровождавшего меня эквадорца.

— Да, сеньор, это мачо.

Я измерил дерево на глаз. Оно очень подошло бы для центрального бревна моего плота. Мне сказали, что на территории гасиенды можно найти и без особых трудностей вывезти оттуда семь или восемь таких деревьев.

Разглядывая дерево, я обошел вокруг него. Потом положил руку на гладкий ствол; его приятно было трогать — кора была прохладная и крепкая.

— Мы совершим путешествие, старина, — произнес я шепотом, — непременно совершим.

И я представил себе широкий простор Тихого океана.

При помощи лианы туземец стал измерять окружность дерева.

— Сделай на нем метку, амиго [28], оно как раз нужной величины.

Он взял мачете и сделал две глубокие зарубки на стволе.

Затем мы отправились дальше, и нам удалось разыскать и пометить еще семь деревьев. Мне нужен был лишний ствол на случай, если один из них будет поврежден или затерян во время сплава. Наконец-то кончились поиски! На следующее утро я подписал договор с одним жителем Кеведо на порубку помеченных мною деревьев и доставку их в течение десяти дней на берег Паланки в районе Кеведо, за что обязался уплатить ему по тысяче сукров (около двадцати долларов) за каждое дерево.

В тот же день подрядчик послал своих мачетерос [29] в джунгли, чтобы прорубить для волов дорогу к деревьям.

Дня через два трое лесорубов стояли с топорами перед первым помеченным мною деревом. Сидевший на его вершине большой белый какаду, пронзительно вскрикнув, улетел; его белые крылья блеснули на солнце.

— Дурное предзнаменование, — проговорил один из лесорубов.

— Все предзнаменования хороши, — возразил я и взял у него топор.

Лезвие вонзилось в мягкую древесину по самую рукоятку, и мне стоило немалых усилий вытащить его. Затем лесорубы заменили меня, начав рубить дерево с двух сторон.

Вскоре ствол был подрублен. Сохраняя равновесие, дерево упало не сразу. Лесорубы отошли на безопасное место, выжидая, пока порыв ветра повалит его. Из глубоких зарубок вытекал сок.

— Пошло!

Дерево слегка, еле заметно качнулось. В тот же миг мне показалось, что я услышал тяжелый странный и душераздирающий вздох, идущий из-под земли, от его корней.

Затем дерево начало падать, описывая широкую дугу, набирая скорость и ломая небольшие деревья; оно валилось, издавая какой-то жуткий звук, разрывая последние связи с комлем и обрушиваясь на землю дождем листьев и веток. Подскочив один раз, оно замерло на месте.

Семь благородных деревьев должны были пасть, чтобы осуществилась моя мечта. Для некоторых людей дерево священно. Могу ли я забыть годы, прожитые в Нью-Йорке, когда, чтобы увидеть одно — два дерева, борющихся за жизнь в пустыне большого города, я проходил целые мили по каньонам улиц; затем я направлялся в верхнюю часть города, в Центральный парк, где мне было знакомо каждое дерево.

"Семь сестричек", как я назвал деревья, из которых собирался соорудить плот, были налиты соком и чрезвычайно тяжелы; стоило огромного труда их вывезти. Три упряжки волов тянули изо всех сил, но никак не могли стронуть их с места. Животные падали в жидкую грязь, тяжело дыша. Потом вставали и тянули снова. Пока волы лежали как мертвые, мы срубали молодые деревца и, орудуя ими, как рычагами, перекатывали стволы в более удобные места. Другими деревцами мы заваливали ямы, делали из них настил, по которому и катили бревна сквозь темный зеленый туннель, прорубленный в джунглях.

Такой труд не был новостью для меня. Я работал лесорубом в Бразос-Баттоме, в Техасе, еще задолго до того, как начал бриться. Моим партнером в то время был один ирландец. Мы свозили лес, получая определенную плату за каждый акр земли и корд [30] дров. Жили мы в лесах. Работая, мы весело распевали весь день. Мы валили виргинский дуб, водяной вяз, орех, ясень, белый дуб, гикори [31] и эвкалипты.

Волы со всех сторон обступали дерево, в которое вгрызались топор и пила. Дерево, покрытое темными гирляндами испанского мха, стояло словно обреченное. Животные ждали, пока оно рухнет, чтобы полакомиться мхом. Мы сжигали ветки, листья, сучья и поленья, непрестанно вдыхая смолистый запах горящего дерева, слушая, как потрескивают в огне сырые сучья; костры редко угасали. Рано утром мы закапывали в горячую золу чугунок с фасолью и солониной и миску с сухарями, а в полдень кушанье было уже сварено и аппетитно дымилось. Потом начиналось пиршество: горячие сухари, фасоль со свининой, все это залитое черной патокой, которую мы галлонами [32] покупали на ближайшем заводе.

Позже мне пришлось работать в огромных лесах, растущих по берегам реки Колумбии в штатах Вашингтон и Орегон; работал я и в Калифорнии, где большие деревья никогда не умирают своей смертью.

В 1925 году на Аляске я работал на плоту в качестве стрелового на копре, который использовали при сооружении лососевых ловушек. Целый день я простаивал на слабо связанных бревнах в открытой бухте в высоких просмоленных сапогах. Я выплясывал джигу, чтобы удержаться на покрытых пеной сталкивающихся бревнах. Упасть или поскользнуться — значило получить увечье. Вода была ледяная, так как с берегов стекали ручьи из заваленных снегом лощин. День-деньской я ходил мокрый с головы до пят, вытаскивал бревна из связок, подвязывал их и подтягивал под молот для забивания в морское дно. А когда сваи были забиты, приходили рабочие и натягивали проволочные сети на эти сваи от уровня воды до морского дна, чтобы ни один лосось не мог удрать, если попадет в ловушку.

Да, мне приходилось иметь дело с деревьями и с бревнами...

Грузовая машина один за другим перевезла бальзовые стволы в Кеведо, где их скатили с берега в реку и связали вместе. На этом плоту была построена небольшая бамбуковая каюта с тростниковой крышей, какие еще с древних времен ставят на плотах для защиты от солнца и дождя. На плот свалили пятьсот гроздей бананов, чтобы погрузить стволы в воду и укрыть их от солнца, от которого они могли потрескаться. Трое моих помощников — бальсерос — отправились на этом сооружении вниз по реке, чтобы проделать двухсотмильный путь до Гуаякиля. Они управляли плотом при помощи двух больших весел, установленных на носу и на корме; это не легкая работа, так как водный путь изобилует поворотами, теснинами и мелями. Для прогона плота требовалось четыре — пять дней.

Проводив их, я тотчас же вылетел в Гуаякиль. Мои бревна были доставлены по реке в Гуаякиль, к лесопильному заводу, владелец которого разрешил мне строить плот на принадлежащей ему территории. Наконец я мог приступить к постройке.

Глава V. Прямые узлы

Было уже 2 апреля, прошло почти три месяца с тех пор, как я прибыл в Эквадор.

— Приступим к делу, друзья, — сказал я трем эквадорцам, которых выбрал себе в помощники.

Среди высоченных штабелей бальзовых досок, высушенных в специальных печах, мы прошли на двор завода, где лежали мои семь стволов. По моему указанию мне срубили только мачос — деревья с мужскими соцветиями; считают, что они значительно прочнее, хотя и менее плавучи, чем более легкие амбрес — деревья с женскими соцветиями. Мы приволокли сюда из реки стволы и построили над ними навес из бамбука, чтобы укрыть их от разрушающего действия солнечных лучей. Этот бамбуковый навес должен был также служить защитой для нас на время постройки плота.

— Смотрите, кровь! — крикнул один эквадорец, когда мы подошли к деревьям.

Мы остановились как вкопанные, на всех лицах — испуг: стволы были забрызганы, а в некоторых местах сплошь залиты кровью.

— Los gallinazos [33]... — заметил один из моих помощников.

По соседству с лесопильным заводом, на расстоянии нескольких футов от моих стволов, находились загоны для скота муниципальных боен Гуаякиля. Сотни стервятников кормились отбросами и, наевшись досыта, садились на окрестные крыши или на деревья, которые гнулись и чуть не ломались под их тяжестью.

Накануне вечером у них был пир. Околевший в загоне бык был выброшен им на растерзание; расправившись с тушей, многие из этих хищников провели ночь на деревьях и на навесе над моими бревнами, которые и были закапаны кровью.

— Сеньор Виллис, эта кровь — дурное предзнаменование, — сказал один из моих рабочих, серьезный парень с мрачным лицом.

— Все предзнаменования хороши, — ответил я. — Лучше кровь теперь, чем потом, когда я буду один в море. Приступим к делу, друзья!

Эти слова "когда я буду один в море" непрестанно звучали у меня в голове, и я бормотал про себя: "Пусть мои руки будут как железо, когда я стану обвязывать бревна канатами и затягивать узлы; пусть мои мысли будут быстрыми и точными, так как время не ждет!"

Точно зная, что мне нужно, я не изготовил чертежа или модели своего плота.

Мы приступили к постройке, начав с центрального бревна, к которому справа подкатили другое. Мы не вырубали на бревнах желобков для канатов, так как, в отличие от других пород, бальзовые деревья обладают наибольшей твердостью на поверхности. Мне хотелось сохранить всю крепость бревен, а также предотвратить пропитывание их морской водой; к тому же вырубание желобков потребовало бы времени, да и связывающие канаты не охватили бы бревна в местах, лишенных коры, так равномерно и крепко, как я этого хотел.

Для связывания бревен я применял полуторадюймовый манильский канат. Каждая связка скрепляла только два бревна, образуя восьмерку. Это значило, что каждая связка независима от остальных и, если одна из них разойдется или канат перетрется, другие от этого не пострадают. Скрепляя бревна, я всякий раз применял прямые узлы — самый простой и древний способ связывания. Должен сказать, что я делал связки не на равном расстоянии друг от друга, а сообразуясь с формой бревен. Чтобы бревнам было "удобно" во время путешествия, я связывал их в таком же положении, в каком они лежали на воде, когда их сплавляли вниз по рекам Паланке и Гуайяс, — мне хотелось быть в самых добрых отношениях с моими "Семью сестричками".

Бревна были довольно искривленные, и между ними имелись промежутки шириной до четырнадцати дюймов. Изрядные промежутки, и один из них, прямо по носу, казалось, расщеплял плот пополам, поэтому зрители, все время наблюдавшие за постройкой плота, с сомнением качали головой и шепотом выражали неодобрение; сидя на ограде бойни, они глазели на "одинокого мореплавателя", как меня называли в прессе во всей Южной Америке. Но прямые или искривленные бревна я крепко-накрепко связывал попарно, орудуя рычагами из мангрового дерева, так что бревна начинали стонать и скрипеть и наконец срастались в одно целое. Зная, как прочен применяемый мною канат, я был уверен, что связки не разойдутся во время урагана, даже если все остальное на плоту — кабина, такелаж, палуба и я сам — будет разбито вдребезги и смыто волнами в океан.

У меня было четверо помощников из числа рабочих Генри Коона, на заводе которого я строил плот; их предоставили в мое распоряжение. Два плотника и двое подручных. У них не было большого опыта по связыванию канатов, но они быстро освоили этот процесс. Один из плотников был на редкость способный человек. Это был искусный мастер по обработке мангрового дерева. Когда были связаны главные бревна, мне посчастливилось нанять швейцарца Джона Булмана-Коха в качестве десятника. Он прожил много лет в Эквадоре, свободно говорил по-испански и умел обращаться с рабочими. Ему тоже раньше не приходилось иметь дела с канатами и кораблями, но, будучи по профессии механиком, он удивительно быстро все схватывал. На этого степенного человека можно было положиться, как на горы его родной Швейцарии.

Наибольшую длину — 33 фута — плот имел посередине, где находилось центральное бревно, соседние бревна были уже короче, а крайние не превышали 28 футов. Корма имела ширину в 20 футов, а носовая часть плота — 18 футов. Поперек семи основных бревен, составлявших несущую часть плота, я привязал для прочности три мангровых бревна, по одному на каждом конце плота и одно посередине. Мангровое дерево чрезвычайно крепкое и такое тяжелое, что тонет в воде. Затем поперек плота, во всю его ширину, я уложил семь бальзовых бревен диаметром от 12 до 18 дюймов. На эти бревна была положена палуба, крепко сколоченная из расщепленных пополам стволов бамбука и состоявшая из отдельных щитов, сделанных с таким расчетом, чтобы любой из них мог поднять один человек.

Далее в переднем мангровом бревне вырубили два гнезда, по одному с каждой стороны плота, в них вставили по балке мангрового дерева длиной в 16 футов. Эти балки простирались вперед и были несколько приподняты кверху, а на расстоянии 8 футов от центрального бревна они сходились вместе, образуя бушприт [34], или утлегарь [35]. Они были укреплены и привязаны так же надежно, как и семь основных бревен.

Затем принялись делать грот-мачту. Это была двойная мачта, похожая на циркуль, вставленная в гнезда, вырубленные в том же самом мангровом бревне, в котором был укреплен бушприт; стойки грот-мачты соединялись над серединой плота на высоте 30 футов над палубой. При этом я взял за образец мачты старинных эквадорских и перуанских мореходных плотов. Мы укрепили грот-мачту тремя стяжками из стального троса, из которых две были протянуты по обеим сторонам плота к корме, а третья — вперед, к концу бушприта. Фока-штаг [36] не только держал грот-мачту, но также нес кливер [37] или фок [38], которым я намеревался пользоваться в бурную погоду, когда будет небезопасно плавать с большим гротом или в том случае, если грот выйдет из строя.

Конструкция двойного бушприта была плодом многолетних размышлений, которым я предавался после того, как решил построить плот. Это было нечто совершенно необычное в практике судостроения. Здесь я руководствовался тем же принципом, что и при постройке двойной грот-мачты, а именно: равномерное распределение нагрузки по всей площади плота.

Нуждался ли я в бушприте и кливере? Я знал, что в открытом океане в любое время могу попасть в ужасную мертвую зыбь, какие свирепствуют в экваториальной зоне, и в бортовой качке потерять весь такелаж или же испытать на себе всю ярость тихоокеанского урагана, и считал целесообразным применить такого рода конструкцию, которая поможет мне успешно совершить путешествие в одиночестве. Я знал, что с кливером смогу в случае надобности свободнее маневрировать. Бушприт позволит мне установить грот-мачту к носу ближе, чем это было принято на древних плотах. Это можно сделать благодаря тому, что фока-штаг выдается далеко вперед. При таком устройстве я мог поставить и вторую мачту, что составляло вторую особенность моего плота. Я придавал большое значение задней мачте, несущей большой треугольный парус.

Третье новшество заключалось в конструкции рулевого аппарата. Древние индейцы, плавая по рекам и вдоль берегов Южной Америки, а также совершая другие плавания, пользовались только рулевым веслом — круглой лопастью, вырезанной из твердого дерева определенной породы. Эта лопасть привязывалась к длинному шесту. Такой способ управления плотом требует, чтобы один человек непрерывно стоял на вахте у рулевого весла, и он был для меня неприемлем. Мне нужен был обычный судовой штурвал [39], соединенный с обыкновенным рулем. Эту задачу было труднее всего разрешить, и пришлось перепробовать несколько конструкций. Наконец и эта работа была выполнена, и, несмотря на мрачные предсказания целого ряда моряков, уверявших, что набегающие с кормы волны в какую-нибудь неделю разобьют руль, созданный мною рулевой аппарат оказался на редкость прочным и успешно выдержал все испытания.

Когда руль был готов, мы построили каюту площадью 6(8 футов и вышиной в 4,5 фута. Каюта предназначалась для хранения приборов, одежды, продовольствия и всех предметов, которые нужно было защитить от непогоды, солнца и воды. Первым делом мы поставили каркас из бамбуковых стволов диаметром в 5 дюймов и прикрепили его к основным и поперечным бревнам. Каюта была установлена немного левее центра плота, чтобы оставить побольше свободного места справа и защитить меня от бешеного налета юго-восточных пассатов, которым я буду подвергаться во время путешествия. Стены каюты изнутри были обшиты хорошо высушенными трехдюймовыми бальзовыми досками, представлявшими собой превосходный изоляционный материал. Крышу каюты сначала покрыли оцинкованным железом, потом двойным слоем расщепленного бамбука, а сверху положили пальмовые листья, которыми в этих краях с незапамятных времен покрываются хижины, дома и шалаши на плотах. Снаружи стены каюты также были обшиты расщепленным бамбуком, из которого в Эквадоре обычно строят стены домов, а по углам каюты я вделал железные кольца, чтобы привязывать в бурную погоду канаты.

Со всех концов страны ко мне по-прежнему являлись любопытные — люди с побережья и лесорубы, возившие бревна на лесопильный завод из лесных областей Эквадора. В жилах у них текла индейская кровь, и это были потомственные моряки. Многие из них были умудрены опытом, унаследованным от бесчисленных поколений предков, которые плавали на плотах к Галапагосским островам, в Колумбию, в Панаму и на юг, в Перу. Первые испанцы, высадившиеся на западном побережье, видели, как туземцы плавают на своих причудливых судах, и восхищались их искусством. Но древние индейцы плавали на плотах еще задолго до появления испанцев; им пришло в голову построить плот, когда впервые на их глазах бальзовое дерево упало в море и осталось лежать на поверхности воды, легкое, как пробка. Теперь их плоты и паруса безвозвратно отошли в прошлое, и не сохранилось никаких записей об их путешествиях, но прошлое до сих пор живо в крови их потомков, проглядывает в их глазах, в их спокойной и гордой осанке. Эти люди приходили, наблюдали, иной раз разговаривали, и я всегда находил время выслушать их и старался у них учиться. Люди с побережья неизменно спрашивали меня:

— Откуда вы хотите отплыть, сеньор Виллис?

— Отсюда, из залива Гуаякиль, амиго.

Они качали головами и заявляли, что это невозможно.

Когда мне пришла мысль построить плот, я сразу же решил отплыть из Эквадора, из той страны, где намеревался построить плот. Это значило, что мне придется, огибая Галапагосский архипелаг, находящийся в семистах — восьмистах милях к западу, пробиваться против течения и ветра, как только я окажусь в открытом океане. Я собирался совершить этот переход при помощи швертов [40], заменяющих киль. После изучения карт течений и ветров мне стало совершенно ясно, что это весьма трудная, а может, и неосуществимая задача, но все же я надеялся с этим справиться. Такое плавание против течения и ветра было мне по душе, ибо я хотел испытать себя в нескончаемых трудах; почти не имея шансов на успех, я хотел испытать свое искусство морехода и уникальную конструкцию своего плота. И с самого начала я увидел бы, удачно ли выбрал свой рацион: жареную ячменную муку, сахар и рыбу, которую собирался ловить в пути.

Для осуществления этого плана я должен был отправиться в путь еще до конца апреля, когда в широтах южнее экватора начинается зима. Но я задержался на два месяца в поисках бревен. Шел уже май, а я был еще далеко не готов к отплытию. Великое течение Гумбольдта, берущее начало в Антарктике, устремляется к северу вдоль западного побережья Южной Америки, задевает на своем пути мыс Бланко, отклоняется от него к северо-западу и огибает Галапагосские острова; далее оно направляется к западу, пересекает Тихий океан и наконец сливается с Южно-экваториальным течением, также имеющим западное направление. Мыс Бланко лежит в ста пятидесяти милях к югу от залива Гуаякиль.

Я знал, что древние мореходы, направляясь на Галапагосские острова, всякий раз плыли на своих плотах к югу вдоль побережья, мимо мыса Бланко, до залива Пайты, находящегося в двухстах милях от Гуаякиля, с тем чтобы попасть в это течение до его поворота на северо-запад. По этой же причине экспедиция "Кон-Тики" отплыла из Кальяо, расположенного на добрых семьсот миль южнее Гуаякиля. Все это мне было известно, но я думал, что на плоту нового типа мне удастся взять иной курс.

Теперь течение и ветры были против меня, потому что в зимние месяцы течение Гумбольдта, обогнув мыс Бланко, направляется к северу вдоль побережья. Мог ли я надеяться, что мне удастся преодолеть и пересечь этот огромный поток воды, гонимый на север преобладающими в это время года южными ветрами, и держаться прямого курса на запад, чтобы обогнуть Галапагосские острова?

— Когда же наконец вы будете готовы? — спрашивали меня каждый день.

А вечером тот же вопрос задавали мне в маленьком ресторане, где я столовался и который служил излюбленным местом встречи для небольшой группы американских и европейских искателей приключений, оказавшихся к этому времени в Гуаякиле. Большинство из них провели долгие годы на побережье Эквадора, занимаясь рыбной ловлей, добыванием жемчуга и поисками некогда закопанных в землю сокровищ. Они жили, как настоящие робинзоны, на этом своеобразном архипелаге, где все так не похоже на окружающую нас действительность.

Я беседовал с матросами и рыбаками — людьми, родившимися на этом побережье и проведшими жизнь на судах, плававших к Галапагосским островам, в Колумбию и Панаму, — и все они говорили одно и то же: в это время года будет невозможно пробраться на плоту в западном направлении. Они считали такое предприятие вообще сомнительным, а зимой, уверяли они, на плавание в этом направлении мог бы отважиться лишь корабль, вооруженный мощными двигателями.

Я беседовал с сыном владельца одного из Галапагосских островов, чрезвычайно богатого человека, которому принадлежали плантации и галапагосские рыбные промыслы. Этот молодой человек проделал немало рейсов между Гуаякилем и островами, и он прямо предсказывал, что мое путешествие окончится катастрофой, если я отплыву из залива Гуаякиль. Он толковал мне о стремительных течениях, идущих к северу, с которыми ему не раз приходилось встречаться в океане в зимние месяцы.

Однажды вечером в ресторан зашел загорелый человек. Меня познакомили с ним. Это был швейцарец, в некотором роде ученый; особенно он интересовался археологией. Он только что прибыл с Галапагосских островов, где жил в полном одиночестве, и намеревался провести один или два месяца в Гуаякиле. Он весьма заинтересовался моим путешествием.

— Вам не удастся совершить его, — заявил он подобно всем остальным. — Ваш плот будет подхвачен течением, как только вы окажетесь в открытом океане, и вас отнесет в Колумбию. Это старинный путь плотов. Вы хотите вступить в единоборство с течением Гумбольдта и бороться с ним на протяжении восьмисот миль?

Он посмотрел на меня голубыми выцветшими глазами, в которых сквозила тоска по человеку.

— Вам это не удастся, Бил. Что толку в ваших швертах, если нет ветра? Вы будете дрейфовать по течению, и оно понесет вас неведомо куда. И понесет очень быстро. Зимой течение меняет направление, устремляясь на север. Допустим даже, что вам удастся приблизиться к Галапагосским островам, — все равно вам не пройти мимо них. Послушайте меня! Есть несколько мощных северных течений, которые несутся мимо этих островов с быстротой не менее шести — восьми миль в час. На островах я зарабатываю себе на хлеб рыбной ловлей, и уж я-то их знаю. Вот уже четырнадцать лет, как я живу на этих островах. Мы продаем рыбу на американские рыболовные суда, прибывающие из Сан-Педро, что в Калифорнии. Течение до того сильное, что мы даже не в состоянии ловить рыбу с парусного судна. Оно потащит вас на север, и вам уже не выбраться из него, пока вы не окажетесь в Экваториальном течении, которое понесет вас в обратную сторону, на восток, в Панамский залив.

Когда ресторан закрылся, мы прошли к реке и уселись на скамейке в парке.

— А что, если меня отбуксируют до мыса Бланко и я оттуда начну путешествие?

Швейцарец покачал головой:

— Нет, теперь уже слишком поздно оттуда отплывать... Придется вам пробраться южнее мыса Бланко. Индейцы добирались до Пайты — это маленький порт примерно на полпути от Гуаякиля до Кальяо. Вот откуда они начинали плавание, направляясь на Галапагосские острова. И они точно знали, когда отправляться в путь и как плыть. Они хорошо изучили погоду, влияние Луны и Венеры, то есть все то, чего мы теперь не знаем. Плотом управляло несколько человек. Никто не отправлялся в одиночестве.

Я уже писал жене о трудностях, связанных с продвижением на запад после отплытия из залива Гуаякиль. "Отложи плавание на следующий год, — ответила она. — Всякому ясно, что одному человеку с этим не справиться. Лучше откажись от этой затеи, и мы вернем деньги, которые получили на путешествие".

Ждать до следующего года и допустить, чтобы мой прекрасный плот потонул в речной грязи или же сгнил и потрескался на берегу, допустить, чтобы пропали даром все мои труды и разлетелись в прах мои мечты?

Я вернулся в отель и шагал по комнате до самого утра. Это была большая комната, как раз такого размера, как мой плот (20(33 фута), с высоким потолком и прохладным каменным полом.

Я шагал взад и вперед, взад и вперед, пока не рассвело и не проснулся город. В восемь часов утра я пошел на телеграф и послал жене телеграмму:

"Свяжись с компанией "Грейс Лайн" относительно перевозки плота в Кальяо. Вес около десяти тонн. Размер 20 на 33. Мачта вышиной 30 футов, но можно убрать. Навести также мистера Беркемейера, посла Перу в Вашингтоне, добейся разрешения на ввоз плота и всего оборудования".

Я надеялся воспользоваться крупной военно-морской базой Перу в Кальяо, но в то время не хотел об этом говорить. Вскоре я получил письмо от жены, где она рассказывала мне, что произошло в Вашингтоне.

"Как! Он один хочет переплыть Тихий океан на плоту? Один?" — спросил мою жену мистер Беркемейер, посол Перу.

"К сожалению, да, — ответила Тедди. — Целых два года я его отговаривала, но все напрасно".

Посол задумался.

"Я считаю, что это безрассудное, весьма безрассудное предприятие. И говорю вам прямо, миссис Виллис. Но смелым людям следует помогать, надо всегда идти им навстречу. Я сделаю все, что от меня зависит, и уверен, что вам не придется жаловаться на Перу. Возвращайтесь в Нью-Йорк и не беспокойтесь — я дам о себе знать".

Через несколько дней на лесопильный завод с трудом пробрался забрызганный грязью грузовик, доставивший для меня мореходный рыбачий челнок-каноэ — из деревни Мангларалто. Этот челнок, построенный индейцами, несомненно был ветераном, на нем много лет ловили рыбу во время прибоя и в открытом море. Он был выдолблен из красного кедра и имел 26 футов в длину, 3 фута в ширину и борта толщиной в 1¼ дюйма.

Затем пришла телеграмма от Тедди о том, что пароход "Санта-Сесилия" компании "Грейс Лайн" примет на борт мой плот в Пунаре. Еще хорошие вести — Перу дало мне разрешение на ввоз плота и всего оборудования.

Я телеграфировал Тедди: "Вылетай следующим самолетом в Гуаякиль".

Через несколько дней моя жена сошла с самолета, усталая, но сияющая: она радовалась, что ей удалось вырваться из Нью-Йорка, где ее одолевали хозяйственные дела, радовалась, что все невзгоды остались позади.

— О Бил, сколько тебе пришлось пережить! Как ты исхудал! Я никогда не видела тебя таким! — воскликнула она, взглянув на меня.

— У меня все в порядке. А тебе-то как досталось! Но ты выглядишь хорошо, Тедди, чудесно! Все ли ты привезла?

— Решительно все.

Мы поехали в отель. Всю ночь мы провели в беседе — нам нужно было о многом переговорить.

— Жаль, что меня не было с тобой — я позаботилась бы о тебе, — повторяла Тедди.

На следующее утро она отправилась со мной посмотреть плот.

— Прекрасный плот, Бил. О! Прямо замечательный! Как бы я хотела плыть на нем с тобой! — воскликнула она.

Мы опустили трап с невысокого пирса, и Тедди сошла на плот. Я представил ей своих помощников, а затем стал показывать плот, объясняя назначение всех его частей. Она перещупала все предметы, потрогала гладкие мачты, связки, бамбуковую каюту, трепещущие на ветру листья на ее крыше.

— Как чудесно, Бил, как чудесно! Но я не вижу поручней, Бил... Да ты упадешь за борт! Тут тебе не какой-нибудь пруд, ведь ты будешь плыть по океану!

— Не думаю, что мне понадобятся поручни, Тедди, — возразил я.

— Понадобятся, конечно понадобятся! Разве можно без поручней? Да ты в уме ли? Ведь ты пускаешься в плавание по океану! Тебе необходимы поручни. Совершенно необходимы, Бил!

— О'кей, Тедди, я смастерю что-нибудь.

— "Смастерю что-нибудь"!.. — Она бросила на меня неодобрительный взгляд. — Ты должен поставить поручни, да попрочнее, понадежнее.

— Ладно, Тедди, сделаю. Сейчас я еще не знаю, что именно, но непременно поставлю. Что-нибудь уж придумаю.

Несколько дней спустя катер компании "Грейс Лайн" отбуксировал мой плот в Пунар. Тедди должна была приехать позднее, на быстроходном роскошном пассажирском катере. Проплыв всю ночь на буксире, мы прибыли в Пунар утром и пришвартовались в ожидании парохода компании Грейс. Мой помощник швейцарец находился со мной.

В полдень стоявшая рядом с нами моторная баржа, груженная бензином, отчалила от пристани. Я наблюдал за ней. Она развернулась и приблизилась к корме моего плота. Железная баржа длиной около семидесяти пяти футов двигалась медленно, но в это время был сильный прилив, на барже находились сотни тонн бензина, и я понял, что она разобьет мой плот, если столкнется с ним.

Я крикнул капитану, чтобы он дал задний ход. Он смотрел на меня из рулевой рубки, ухватившись руками за штурвал, и продолжал надвигаться на меня. Или он позабыл, что мой плот построен из хрупких бальзовых бревен, и вообразил, что они железные? Ослеп он, что ли? Столкновение было неизбежно. Я бросился на корму, на самый край плота, и всем корпусом налег на железный форштевень надвигающегося судна.

Я знал, что концы, крепящие мой плот к пирсу, имеют несколько футов слабины и это позволит плоту отойти немного назад, или, как выражаются на ринге, уйти от удара. Так оно и случилось, но при этом мне пришлось принять на себя первый удар. Я напряг все силы и почувствовал, как внутри меня что-то надорвалось.

Капитан еще два раза надвигался на меня, хотя не так стремительно. Можно было подумать, что он затеял со мной игру. Всякий раз я отталкивался от баржи. Затем он дал задний ход и отошел от пирса. Я так и не понял, что заставляло его так действовать. Возможно, он хотел показать себя, как это любят делать местные жители, но не владел в достаточной мере своим судном.

Войдя в каюту, я осмотрел себя. Да, я надорвался.

Однако я решил ничего не говорить жене и вообще никому на свете. Здравый смысл подсказывал мне, что необходимо позаботиться о себе и что я, возможно, буду сожалеть о своем решении. "Нет, — сказал я себе, — если мне станет хуже, когда я буду в открытом океане, я стисну зубы и потуже затяну ремень. Никто не будет об этом знать. Мне приходилось еще не то переживать. Теперь меня ничто не остановит!"

Лайнер компании "Грейс Лайн" сможет принять нас на борт лишь поздно вечером. Пока я стоял у пирса, два тяжелых мангровых бревна для крепления подъемных строп были привязаны крест-накрест под плотом. Наконец буксир подтащил нас к борту стоящего на якоре парохода, и мы очутились в ослепительном потоке света его прожекторов. Плот будет поставлен на люке трюма № 3, прямо перед выкрашенным белой краской капитанским мостиком. Пассажиры и члены экипажа облепили поручни, с любопытством глядя вниз на мое чудное суденышко "Семь сестричек" с кабиной, крытой тростником, как хижина в джунглях, готовое бросить вызов Тихому океану,

Я беспокоился, думая о том, как будут поднимать плот на борт. Мало ли что могло случиться с подъемным механизмом, с лебедкой или с человеком, управляющим ею. Первый помощник "Санта-Сесилии", серьезный человек, без сомнения хорошо знавший свое дело, в полдень подошел к плоту на катере, взобрался на борт и осмотрел плот; затем он вернулся на пароход для доклада капитану. Он заверил меня, что будут приняты все меры предосторожности.

Электрическая лебедка, управляемая опытным матросом, медленно опустила прямо над центром плота громадную стрелу, применяемую только для подъема тяжелых грузов; стрела была оборудована блоками длиной в пять футов и четырьмя шкивами с полуторадюймовыми стальными тросами. С огромного крюка нижнего блока свисало четыре стальных троса — или стропы, как их называют моряки, — с заделанными в концы специальными петлями. Блок и стрела опускались все ниже. Плот был ярко освещен огнями большого парохода и казался ослепительно белым. Блок остановился в нескольких футах от крыши каюты. Грузчики взяли свободные концы стропов и прикрепили их по одному к каждому углу плота, набрасывая петли на выступающие концы мангровых бревен.

Я проверил все углы, поставил в каждом из них по человеку, чтобы удерживать стропы на месте, затем вскочил на крышу каюты и подал сигнал помощнику, наблюдавшему за всем происходящим с парохода:

— Выбрать слабину!

Помощник капитана передал мою команду лебедчику, которого не было видно с плота.

Я услышал гудение и визг мощной лебедки. По мере того как поднималась огромная стрела, медленно натягивались тросы и стропы. Я убедился, что лебедкой управлял мастер своего дела. Наконец четыре троса, поддерживавших плот, натянулись, как железные стержни. Не заметно было ни толчка, ни малейшего напряжения. Я спрыгнул с крыши каюты на палубу, а оттуда вместе с помогавшими мне рабочими — на буксир, доставивший нас в Пунар.

"Семь сестричек" взвились кверху, как в сказке. Это казалось каким-то чудом. Не скрипел трос, не трещали бревна. На большом судне — мертвая тишина. Команда прильнула к нижним и верхним поручням, прогулочные палубы были черны от пассажиров. Капитан смотрел вниз с мостика.

Плот поднимался все выше и выше. Очутившись над поручнями, он остановился. Краткая пауза. Затем пустили в ход другую лебедку, и мощная стрела, к которой был подвешен плот, медленно повернулась к центру судна.

Буксир быстро обогнул корму парохода и доставил меня к трапу. Что было духу я взбежал вверх и увидел, как плот опускается на люк. Мастерски проделанная работа — плот был опущен столь же нежно, как младенец в колыбель. Я поздравил помощника и лебедчика, а матросы принялись крепить плот тросами, канатами и деревянными брусьями, чтобы он не соскользнул с люка во время качки, — нам предстояло проделать семьсот миль до Кальяо, а в этих местах свирепствует прибрежная зыбь.

Лоцман давно уже прибыл на борт, и пароходный гудок проревел, возвещая отправление. Я проводил своего помощника швейцарца до сходен и попрощался с ним. Он собирался поехать в Кито, столицу страны, где швейцарская фирма, строящая в Сиеррах гидроэлектростанцию, предложила ему работу.

В две — три минуты один за другим были погашены прожекторы на мачтах и надстройке, и большой пароход погрузился в темноту. Стоя на люке и глядя на мостик, я видел, как поблескивал огонек сигареты, которую курил лоцман. С бака послышался металлический грохот выбираемой якорной цепи. Мы были готовы к отплытию. Я положил руку на наружное бревно и подумал: "Скоро мы будем предоставлены самим себе, мой маленький плот".

Частое позванивание пароходного колокола на носу корабля возвестило, что якорь уже поднят. Вспыхнули красный и зеленый ходовые огни, и пароход начал разворачиваться. Он взял курс на юг, в Кальяо.

Я поднялся по трапу на прогулочную палубу. Тедди, еще днем прибывшая на лайнер, была окружена пассажирами. Она представила меня им. Это были американцы со всех концов Соединенных Штатов, отдыхающие, бизнесмены, учителя и офицеры со своими семьями, направлявшиеся в военные миссии. Прошло немало времени, пока нам с Тедди удалось пробраться в столовую. Я был голоден — весь день мне было не до еды.

Обеденное время уже давно миновало, но стюард накрыл для нас стол и принес все горячие блюда, какие имелись на кухне. Дежурный повар просил передать нам, чтобы мы не стеснялись. Еще днем я сообщил помощнику капитана, что принадлежу к национальному профсоюзу моряков, члены которого находились на борту, и эта новость уже распространилась. Я знал, что на пути в Кальяо за Тедди и мной будут ухаживать, как за королями. Тедди сидела рядом со мной, и мы разговаривали, пока я ужинал. Затем мы вернулись на палубу и смешались с толпой пассажиров. Все казались взволнованными, и мне пришлось отвечать на бесконечные вопросы. Я был несколько смущен всеобщим вниманием. С первого взгляда можно было подумать, что эти люди передо мной преклонялись. Но скорей всего они попросту хотели выразить сочувствие человеку, которого считали ненормальным.

Путешествие в Кальяо длилось три дня, и какое чудесное это было время! Впервые с тех пор, как 7 января я прибыл в Южную Америку, я был свободен от забот и мог передохнуть. Я наслаждался бездельем, позировал для бесконечных фотолюбителей и время от времени беседовал с капитаном Тирни, морским ветераном. Мы толковали о картах, течениях и различных навигационных проблемах, с какими мне придется столкнуться во время моего далекого путешествия.

"Семь сестричек" тоже отдыхали. Привязанный поперек люка, прямо перед капитанским мостиком, плот смотрел на синие воды Тихого океана, как бы знакомясь с ними, между тем как ветер колыхал листья на крыше каюты и запевал в снастях старинную морскую песню. Казалось, плоту был по вкусу Тихий океан.

Утром 10 мая мы прибыли в Кальяо. День был прекрасный. Пока мы медленно входили в порт, я разглядел группу фотографов, готовых ринуться на борт, как только спустят сходни. Когда пароход был пришвартован к пирсу, лоцман быстро спустился с мостика и приветствовал меня от имени коменданта порта, военно-морского флота Перу и министерства внутренних дел. После этого пришлось дать интервью представителям прессы. Затем Тедди и меня фотографировали. В это время плот был поднят над палубой и спущен на воду.

Представитель компании "Грейс Лайн" помог нам пройти через все таможенные процедуры и формальности, связанные с приездом в страну. Принадлежащие нам вещи, включая плот, были вписаны в декларацию судового груза под рубрикой "доставляемый багаж". Все было уже готово к нашему прибытию, и формальности, на которые потребовались бы часы, а может, и дни, были закончены в несколько минут. Кальяо, Лима — все Перу широко открывало нам свои объятия.

Из порта автомобиль доставил нас на военно-морскую базу Перу, и я был представлен одному из старших офицеров. Мне предложили воспользоваться всеми возможностями базы, чтобы достроить плот. Я как раз об этом мечтал и с радостью принял любезное предложение. Тотчас же был отправлен буксир, который должен был доставить "Семь сестричек" от пирса "Грейс Лайн" на базу.

Затем мы покатили в Лиму. Это большой, прекрасный город, где культура старой Испании и империи инков смешивается с ультрасовременной американской цивилизацией; он утопает в вечнозеленых садах, и редкостные чарующие взор цветы смотрят с клумб на спокойный голубой простор Тихого океана.

Наконец мы очутились одни в отведенных нам комнатах величавого, роскошного отеля. Это был поистине счастливый день. Мы никогда не мечтали о таком приеме, и нас глубоко тронули доброта и внимание перуанцев. Ведь мы совершенно чужие люди, а нас встретили, как любимых детей, возвратившихся в лоно семьи.

Целый день мы знакомились с Лимой и делали визиты. Потом я приступил к работе. Предстояло еще многое доделать. Остов плота, каюта и мачты, руль и рулевое колесо были готовы, но следовало закрепить паруса, установить на блоках бегучий такелаж, радиоаппаратуру и генератор, а также запастись провиантом.

Ежедневно к тому месту, где я работал над оборудованием плота, приходил офицер из морской базы и спрашивал, не нуждаюсь ли я в людях и материалах. Вскоре после этого появлялись рабочие, технические эксперты и доставлялись материалы. Работа приносила мне удовлетворение.

Через неделю после прибытия в Лиму, когда я стоял на пирсе близ плота, ко мне подошли три человека, по виду бизнесмены, в сопровождении офицера, который и представил их мне. Один из посетителей был сэр Джордж Нельсон, английский биржевой магнат, владелец общества "Маркони" и фирмы "Инглиш Электрик", потомок адмирала лорда Нельсона, британского национального героя, выигравшего морские сражения при Абукире и Трафальгаре. Сэр Джордж путешествовал по Южной Америке и прикатил из Лимы посмотреть мой плот. Сделав несколько фотоснимков, он спросил меня, какого типа передатчик я собираюсь установить на плоту.

— Да никакого. Я решил отправиться в путь без радиопередатчика.

— Без передатчика! Это в наши-то дни! А что, если с вами что-нибудь случится? Ведь вы отправляетесь один, не так ли?

Я объяснил, что еще в США начал заниматься на радиокурсах, но пришлось их бросить из-за отсутствия времени. Зачем брать с собой передатчик, которым я не умею пользоваться? Лучше уж отправлюсь без него. Я добавил, что жалею об этом только из-за моей жены.

Мы обменялись рукопожатиями, и посетители удалились. Несколько дней спустя мне сообщили, что сэр Джордж телеграфировал в Лондон, чтобы в Кальяо был выслан самолетом аварийный передатчик "Маркони" марки "Сальвита III", широко применяемый в британском торговом флоте. Передатчик прибыл через неделю и был мне вручен во время церемонии, на которой присутствовали официальные лица.

Первое время по приезде в Кальяо я думал, что буду готов к отплытию недели через две, но доделка плота потребовала необычайно много времени. Неделя мелькала за неделей, прошел целый месяц, а я все еще трудился над плотом, уйдя с головой в детали.

— Вы непременно попадете в полосу ураганов, — предсказывали мне офицеры.

Вероятно, ни один из них не верил, что у меня есть хотя бы один шанс на успех.

Наконец я был готов для пробного плавания. Буксир оттащил плот миль на десять от берега и оставил нас одних. Вместе со мной на плоту находились Тедди, супружеская пара, с которой мы здесь познакомились, и трое моряков-перуанцев. Ветер был слабый, но я остался доволен плотом.

Мы проплавали около двух часов. Я предпринял это пробное плавание для того, чтобы Тедди убедилась в пригодности плота для морских переходов; к тому же мне хотелось покатать ее на нем.

Вечером мы вернулись. Представители прессы и вся публика жаждали узнать, выдержал ли плот испытание. Я не мог сказать ничего дурного о "Семи сестричках" и заявил, что больше не надо делать никаких изменений. Но потом я все же признался Тедди, что, вероятно, не раньше чем через пять — шесть недель научусь как следует управлять плотом.

Я решил отправиться в путь через четыре дня после пробного плавания.

Глава VI. До свидания

22 июня. У самой моей кровати зазвонил телефон, я открыл глаза и схватил трубку.

— Семь часов, сеньор Виллис.

Настал знаменательный день. Сегодня тральщик военно-морского флота Перу "Сан-Мартин" отбуксирует "Семь сестричек" на шестьдесят миль от берега и бросит на волю волн. Так начнется мое путешествие по Тихому океану.

Мы оделись и были уже готовы спуститься в ресторан к завтраку.

— Бил!.. — проговорила жена, посмотрев на меня.

— Тедди!..

Несколько мгновений она молчала, собираясь с духом.

— Ты сказал, что совершишь это путешествие, Бил...

— Да, я совершу его, Тедди!

— Мне кажется, я должна отправиться вместе с тобой и помогать тебе. Я могла бы так много сделать...

— Только не в этот раз, Тедди. Сейчас я должен отправиться один!

— Ты так уверен в себе?

— Я совершу это плавание, Тедди! Я буду на плоту, когда он пристанет к берегу.

— Быть может, мертвый...

— Тед, я совершу его!

— Я знаю, что ты это сделаешь, но не хочу, чтобы ты плыл в Австралию, — это слишком далеко. Прошу тебя, обещай мне, что ты не поплывешь в Австралию. Сейчас неподходящее время года для такого рейса! Обещай, прошу тебя! Ведь ты сам не раз об этом говорил последние дни... Я знаю тебя. Если ты что-нибудь начал, то ни за что не остановишься. Ты должен обещать мне, Бил! Острова Самоа находятся достаточно далеко. Ну прошу тебя, обещай!

— Я обещаю тебе. Ладно, я поплыву в Самоа.

— О Бил, я так рада, так рада! Теперь мне будет легче ждать твоего возвращения. Ах, — она опустила голову, — почему женщинам суждено вечно ожидать!..

У моей жены крепкие нервы, но ей пришлось немало пережить за последние шесть месяцев.

— Я буду держать курс на Самоа, Тедди.

— О, как ты меня обрадовал, Бил! Мне будет легче перенести разлуку.

Мы простились в высокой раззолоченной комнате отеля. Нам предстояло еще пробыть некоторое время вместе, но мы знали, что теперь нам придется позировать, улыбаться, напускать на себя счастливый вид и произносить бодрые слова перед микрофоном.

Мы спустились в ресторан к завтраку.

Часом позже я входил в кабинет коменданта порта Кальяо. Он имел чин капитана перуанского флота. Мы подружились с ним за время моего пребывания в порту.

— Итак, настал торжественный день, — сказал он.

— Да, капитан Маттео. Что, мои бумаги готовы?

— Вот они, готовы и подписаны. — На губах старого морского волка появилась улыбка. — Я написал, что место назначения — Полинезия.

— Я беру курс на Самоа, капитан Маттео.

— Но это вам не удастся, мистер Виллис... — Он снова улыбнулся. — Ведь у вас нет судна, у вас только плот!

— Капитан, пожалуйста, проставьте в документах "Самоа". Это место моего назначения. Плот "Семь сестричек" отплывает из Кальяо в Самоа, как рядовое судно. — И я протянул ему документы.

— Что ж, если вы на этом настаиваете... — И он передал бумаги клерку, чтобы проставить другое место назначения.

— Я не действую наобум, капитан; я возьму твердый курс, как только окажусь в океане, — заявил я.

— Вы уверены в себе, мистер Виллис, — сказал он, пожимая мне руку. — Я буду смотреть в окно, когда вас потащат на буксире. Мой бинокль будет направлен на вас. Всего наилучшего!

От него я направился в морской арсенал. Сотни людей собрались проводить меня. Здесь были ремесленники и рабочие морских доков, мужчины, женщины, дети и множество любопытных из Лимы и Кальяо. В толпе виднелись морские офицеры, сотрудники посольств, консульств и военные атташе. Газеты, журналы и телеграфные агентства прислали своих репортеров и представителей; все они задавали вопросы, надеясь хоть что-нибудь еще выпытать у меня, чтобы разнести сенсацию по всему свету. Фотокорреспонденты вились роем вокруг нас с Тедди, снимая со всех сторон.

Все уже было готово, но они умоляли нас позировать еще для одного последнего снимка. Эти бесконечные повторения прощального объятия стали угнетать Тедди.

— Я больше не могу, Бил, — сказала она, с трудом сдерживая слезы.

— О'кэй, Тедди, теперь уже все! Помни, я совершу это путешествие. Не тужи, малютка. Четыре месяца, самое большее полгода, и я достигну цели!

— Я верю в тебя. — На мгновение она прижалась ко мне, будто хотела удержать меня или отправиться вместе со мною в плавание; этим движением она выразила все, что испытывает женщина в такие минуты и чего не решается сказать на глазах у множества любопытных, перед фотоаппаратами.

Я спустился на плот. Кто-то передал мне Микки, черную кошку, недавно подаренную мне офицерами с базы подводных лодок. Икки, мой зеленый попугай, уже находился на плоту в своей клетке.

Трое матросов, которые должны оставаться на плоту до следующего утра, пока меня не отбуксируют за шестьдесят миль, крепили буксирный конец. В этот миг фотокорреспонденты ринулись с пирса в ожидающие их катера и опять принялись фотографировать нас. Яхты выстроились широким кругом, намереваясь сопровождать меня в море.

— Пора отчаливать, маленький плот, пора в путь!

Я снова осмотрелся вокруг — на борту все в порядке и буксирный конец наготове. Икки сидит у себя в клетке, подвешенной к вантам рядом с кистью зеленых бананов, последним подарком морской базы. Маленький зеленый попугай трудится над кукурузным початком, как будто целую неделю ничего не ел.

Берег, пирс, окружающие нас военные корабли были сплошь усеяны людьми.

Я искал глазами Тедди; она стояла на краю пирса почти прямо надо мной, на расстоянии всего нескольких футов.

— Тедди!

— Бил!

— Помни, я совершу это путешествие!

Какая улыбка! Она пересиливала себя, старалась быть на высоте, улыбаться и ободрять меня на прощанье...

— Отдайте швартовы! [41] — крикнул я матросам, стоящим в толпе людей на пирсе.

Поднялась суматоха. Наконец плот был отвязан. Мы выбрали швартовы и стали медленно отходить от пристани. Фут за футом увеличивалось расстояние между нами и берегом. Один, два, три ярда воды. Путешествие началось!

Медленно, осторожно, боясь удариться обо что-нибудь и повредить снасти, мы при помощи канатов подтягивали плот вдоль стоящих борт о борт эскадренных миноносцев. Я был занят по горло, но время от времени подбегал к краю плота и махал рукой. Мой взгляд был устремлен на Тедди, которая стояла среди красочной, веселой толпы.

Тут мне немного взгрустнулось, потому что плот начал обходить миноносцы и вскоре мы должны были скрыться из поля зрения: я больше не увижу своей маленькой Тедди!

Пароходы давали гудки по мере того, как плот "Семь сестричек" пересекал гавань, идя по брекватору [42] и направляясь в открытое море в сопровождении целой процессии яхт и катеров; гудели рожки и выли сирены. Был полдень. Небо было затянуто серыми облаками, а серый океан был испещрен белыми барашками, южный ветер нагонял волну.

— Mucho viento [43], сеньор Виллис, — сказал стоявший у руля матрос, застегивая куртку и поеживаясь от холода.

— Мне как раз этого и хочется. Крепкий ветер!

Последние яхты и катер с фотокорреспондентами остались за кормой. Позади нас выросла большая волна и подняла "Семь сестричек". Но плот выдержал ее как ни в чем не бывало; казалось, он рожден для моря. Матросы посмотрели на меня, и мы улыбнулись. Час за часом мы все дальше уходили в открытый океан.

Тральщик шел, покачиваясь в темноте впереди нас. Сильный прожектор светил с его кормы. У нас на фока-штаге раскачивался фонарь. Два перуанских матроса спали на бамбуковой палубе, закутавшись в одеяла. Третий сидел, прислонившись к стенке каюты. Штурвал был закреплен. Я сидел у открытой двери каюты и пристально смотрел на огонь тральщика, готовый схватиться за штурвал, если тянущее нас судно почему-нибудь вдруг остановится. Часы шли за часами; всю ночь я наблюдал за тральщиком, пока у меня не заболели глаза. Я опасался несчастного случая: если бы мы столкнулись с кормой "Сан-Мартина", на плоту, вероятно, была бы сорвана мачта. Наконец небо из черного стало серым. Спустя некоторое время тральщик сделал поворот, и капитан крикнул в мегафон, чтобы мы отдали буксирный конец.

Шестьдесят миль от берега! "Семь сестричек", надевайте морские сапоги!

Освободив буксирный конец, мы подняли бизань [44] и грот.

— Я подойду борт о борт и сниму людей! — снова прокричал капитан.

— Если вы, капитан, подойдете борт о борт, то при такой волне разобьете мой плот! — крикнул я ему в ответ.

Затем я приказал матросам вооружиться баграми и шестами, чтобы избегнуть столкновения с судном, которое медленно приближалось, рассекая волны. Но тут капитан передумал и крикнул, что спустит спасательный плотик и снимет людей с плота.

Я вошел в каюту, написал последнюю записку жене и передал ее матросу.

"Алло, Тед! Все идет хорошо. Уже около часа мы идем впереди сами по себе. У меня на борту пока еще трое матросов, но буксир сейчас их снимет. Сообщи Американской лиге радиолюбителей, что я буду передавать в 11 и 18 часов стандартного восточного времени. Любящий тебя Бил".

Один из матросов сказал мне:

— Если вы совершите это плавание, сеньор Виллис, то, когда вернетесь, у вас вся грудь будет увешана орденскими ленточками, как у адмирала!

В его словах звучало глубокое сомнение, и я спросил его:

— А как ты думаешь, удастся мне совершить это путешествие?

Он молчал. Тогда я взглянул на двух других матросов; очевидно, это были потомки тех людей, которые в прошлые века отплывали от этих берегов на таких же плотах и, покинув Перу, направлялись вдоль побережья к Панаме или к Галапагосским островам; иногда их гнал неведомо куда жестокий шторм, а иногда, спасаясь от врагов, угрожавших им на берегу, они уплывали на запад, в просторы океана, по тому же пути, который теперь лежал передо мной.

Словно высеченные из камня лица матросов были неподвижны, а черные, как агат, глаза — непроницаемы. Ни один не ответил на мой вопрос. Я улыбнулся. Но вот их глаза вновь оживились, засверкали, и они стали с острым любопытством рассматривать меня, пытаясь подметить признаки малодушия. Эти люди видели меня последними, и им хотелось меня проверить.

Через несколько минут, стоя на желтой бамбуковой палубе, я увидел, как спасательный плотик с тремя матросами был поднят на тральщик; как только он очутился на борту, корабль развернулся, дал прощальный гудок и взял курс на восток, назад в Кальяо.

Июнь 23. 7.50 утра стандартного восточного времени; 11°38' южной широты и 78°11' западной долготы; около шестидесяти миль к западу от Кальяо.

"Семь сестричек" — вперед!

Глава VII. Один

Около часа я управлял плотом, внимательно следя за компасом. Затем, подняв голову и окинув взглядом небо, море и горизонт, я еще острей почувствовал свое одиночество. Я наблюдал, как под бескрайным пасмурным небом вокруг меня поднимались и опадали волны, видел, как они разбивались о бревна, образуя пенящиеся водовороты, и слышал, как они громыхали и ревели подо мной. Плот раскачивался и зарывался в воду, с трудом пробираясь сквозь волны.

Я был один. Снова устремил я взгляд в серое небо. Все вокруг было как и прежде, как всегда; ничто не изменилось в этой извечной картине, лишь появилось маленькое существо, человек, наконец добившийся своего.

Время шло, а я не отрывал глаз от компаса. Я начал уже привыкать к мысли, что теперь предоставлен самому себе.

Я взглянул на часы. Было около полудня. С тех пор как ушел "Сан-Мартин", я непрерывно стоял у штурвала. Я держал курс на вест-норд-вест, стремясь подальше отплыть от берега, чтобы какое-нибудь капризное течение или западный ветер не погнали меня назад, к земле. Позже я возьму курс на норд-вест.

Я отрезал два конца толщиной в три четверти дюйма, которыми закрепил штурвальное колесо. Затем снова стал следить за курсом. Если я не стоял за рулем, плот вел себя не слишком-то хорошо, он рыскал во все стороны. С каждым часом я убеждался, что мне предстоит еще многому научиться. Я снова закрепил штурвал концами и пошел на нос, чтобы немного ослабить парус. Это несколько уменьшило зигзагообразное движение плота, но все же курс его был далеко не прямой. Взяв катушку хирургического пластыря, я несколько раз обернул среднюю спицу рулевого колеса, ту самую спицу, которая оказывается наверху, когда перо руля занимает среднее положение, то есть параллельное килю. Белый пластырь виден отовсюду, и в каком бы месте плота я ни находился, с первого же взгляда я смогу определить положение руля.

Настало время обеда. Я смешал в чашке две столовые ложки ячменной муки с небольшим количеством сахара и подлил воды. Густая паста была вкусна. Я знал, что это весьма питательная еда. Чтобы организм привык к ней, я начал употреблять ее еще в Эквадоре и Перу. Я обедал, сидя на ящике у штурвала, одновременно наблюдая за компасом.

После еды мне пришлось убирать с палубы всякие посторонние предметы, но то и дело нужно было прерывать работу и мчаться на корму, чтобы проверить курс. Мои младшие товарищи по плаванию, попугай Икки и кошка Микки, казалось, чувствовали себя превосходно. Микки спала, свернувшись между бухтами каната, и ее почти не было видно.

Плот начал отклоняться от курса, и, чтобы не очутиться против ветра, мне пришлось снова стать у штурвала. До вечера оставалось еще около часа.

Плывя под парусом по сумрачному океану, я все время говорил себе, что наконец-то сбылась мечта, которую я лелеял почти три года. Я не испытывал ни малейшего возбуждения или нервного подъема, но вместе с тем ничуть не был подавлен. Все происходящее казалось мне чем-то совершенно естественным. Я находился на своем плоту, который был построен, как мне хотелось, и, очевидно, вполне годен для плавания по океану; рейс уже начался. Все остальное зависело от меня. Вокруг все то же знакомое море, надо мной все то же знакомое небо, и я чувствовал себя как дома. Я радовался, что мучительные дни приготовлений миновали.

Итак, я начал путешествие. "Тебе предстоит, Бил, проплыть шесть или семь тысяч миль в открытом океане. Это не шутка! Семь тысяч миль, а может быть, и больше! Понимаешь ли ты, что это такое? До тебя это еще не вполне дошло, не правда ли?"

Волна разбилась о корму, и я едва не упустил рулевое колесо. Я невольно улыбался, наблюдая, как плот справляется с волнами. Да, он построен на славу!

Подумаем о расстоянии, которое я должен проплыть: шесть — семь тысяч миль, и впереди долгие месяцы... четыре, шесть или даже больше... Я должен забыть обо всем этом, окончательно позабыть о сроках и расстоянии.

Я пристально всматривался в волны и думал о том, как они будут вздыматься в шторм и чуть заметно горбиться в штиль; они представлялись мне старыми друзьями, которые столько раз сопутствовали мне в жизни.

Перегнувшись через борт, я зачерпнул пригоршней воду и смочил себе голову, лицо и грудь. Я совершил это как-то инстинктивно, не думая о том, что делаю, но потом осознал, что это было своего рода крещение и посвящение.

Через некоторое время курс сделался более устойчивым, и я взобрался на мачту, чтобы еще с вечера проверить такелаж и удостовериться, что все в порядке. Плот довольно сильно качало; по опыту пробного плавания я знал, что так оно и должно быть. Такелаж был в полной исправности, но мне показалось, что у некоторых блоков отводы недостаточно хороши. Я решил вскоре заняться блоками.

Спустившись с мачты, я настроил передатчик и послал свое первое сообщение, извещая, что все идет хорошо и что я держу курс на вест-норд-вест. Я знал, что Тедди ждет в отеле телефонного звонка с Перуанской военно-морской радиостанции, которая должна ей передать мое сообщение. Возможно, "Сан-Мартин" уже вернулся в Кальяо и ей вручили мою последнюю записку. Сначала она предполагала одну — две недели пробыть в Перу и осмотреть развалины древних сооружений инков, но потом передумала и решила возвратиться в Нью-Йорк, как только ей станет известно, что я уверенно продвигаюсь вперед. "Пока ты не вернешься, для меня не существует никаких удовольствий", — заявила она.

Когда стало смеркаться, я накрыл дождевиком клетку, где сидел попугай Икки, и поставил ее в каюту. Тедди уверяла меня, что ночная сырость и соленые брызги могут повредить птице. Когда я отплывал из Кальяо, клетка была подвешена к ванте и мерно раскачивалась, но потом я нашел для нее постоянное место — поставил ее на выкрашенный желтой краской ящик, где помещался небольшой генератор; ящик был привязан веревкой к передней стенке каюты. Весь день Икки был в хорошем настроении, но, когда я накрыл клетку дождевиком и отнес ее в каюту, он стал сердито, пронзительно кричать.

Микки была привязана к небольшой ручной лебедке, установленной у подножия мачты; она ни на дюйм не сдвинулась с того места, где в страхе спряталась, когда ее посадили на плот. Я не знал, страдала ли кошка от морской болезни, но у нее был жалкий, совсем убитый вид, и она отказывалась от еды. Вероятно, раньше ее никогда не привязывали.

Я зажег один из трех имевшихся на плоту фонарей и поставил его в ящик, чтобы защитить от ветра; фонарь был установлен так, чтобы его свет падал на компас. Ящик с компасом я привязал к палубе, так как плоту крепко доставалось от волн. Я решил не зажигать ходовых огней. Правда, я знал, что в этих прибрежных водах могу встретиться с пароходами, но я не собирался спать и был уверен, что увижу любые огни на горизонте и, если судно станет приближаться ко мне, пущу в ход прожектор и подам световой сигнал, чтобы оно не наскочило на меня.

Сидя на небольшом деревянном ящике возле рулевого колеса, я управлял плотом. Вест-норд-вест! Час за часом плот плыл, продвигаясь вперед. Кругом — непроглядная темнота. На небе — ни звезды. Возможно, целую неделю или даже больше я не увижу ни солнца, ни звезд. Течение Гумбольдта, несущее в тропики холодные воды Антарктики, порождало окружающую меня мглу. Я мог бы выбраться из него, если бы на несколько дней взял курс на запад, оставаясь под юго-восточным ветром, но в таком случае течение перестало бы мне помогать.

Пена белела в ночной темноте. Волны разбивались совсем близко от меня. С оглушительным ревом они непрестанно обрушивались на корму. Дно корабля подобно телу рыбы — округленное, обтекаемой формы; оно оказывает лишь незначительное сопротивление волнам, и они не обрушиваются на него всей своей тяжестью. Но у плота широкое, плоское дно, и волны бьют в него со всей силой.

Было сыро и холодно. Мне пришлось одеться потеплей. Я ел патоку, выбирая ложкой из банки черную густую массу. Вкусная патока быстро подкрепила меня. По временам я вставал, привязывал рулевое колесо и с фонариком в руках пробирался на нос проверить канаты, паруса и такелаж. Мимоходом я всякий раз бросал взгляд на Микки. Кошка не двигалась с места и казалась совсем крохотной. Свернувшись клубочком, она уткнулась мордочкой в густую шерсть, и глаза у нее были закрыты. Она была так несчастна, что, казалось, ничего вокруг не замечала; бедняжку вырвали из привычной жизненной колеи, посадили на какую-то тряскую, грохочущую штуку, несущуюся невесть куда по бурной пучине, вдобавок ей надели ошейник и держат на привязи, как пленницу. Я проверял также самочувствие Икки, время от времени приподнимая край дождевика и освещая попугая фонариком. Каждый раз попугай сердито ворчал. То и дело я освещал фонариком руль, чтобы знать, выдерживает ли он нажим волн. Я снова отвязал штурвал.

Так под неустанный грохот волн и вой ветра прошла первая ночь; всю ночь я дремал, клевал носом и мечтал...

На рассвете я снова поставил клетку с Икки на желтый ящик, и попугай радостно заверещал. Я попытался соблазнить Микки молоком, но она отказалась и еще глубже забилась в свое убежище, где искала покоя и тишины.

Я попытался разжечь керосинку, чтобы сварить кофе, но мне это не удалось, и пришлось пить его холодным.

Солнца не было. В полдень я бросил кусок бальзы за борт и по быстроте, с какой он проплыл вдоль борта, определил, что плот движется со скоростью около двух миль в час.

Я выпустил Икки из клетки, предоставив ему свободу. Он полазил там и сям, потом уселся на вантах на высоте в десять футов. Стоя за штурвалом, я наблюдал за попугаем. Внезапно он пронзительно крикнул и улетел. Крылья у него были коротко подрезаны, и он тут же стал опускаться, но не попал на палубу и шлепнулся в воду. Мгновенно повернувшись, он поплыл к плоту, отчаянно взмахивая крыльями. Схватив палку, я протянул ее попугаю. Он тотчас же уцепился клювом за конец палки и вскарабкался на нее. Через секунду попугай уже был на борту.

Когда он обсох, я поместил его в каюте. Тут у него началась морская болезнь и ужасная рвота. Весь этот день он ел бананы. Вид у него был самый плачевный. До этого я и не представлял себе, что птица может так страдать. Но через несколько часов попугаю стало немного лучше, и, когда я закутал на ночь его клетку дождевиком, он снова стал сердито ворчать.

Я зажег фонарь, освещающий компас. Вспенивая волны, плот продвигался в темноте; я пошел на нос посмотреть, нельзя ли как-нибудь помочь малютке Микки. С тех пор как мы покинули Кальяо, кошка ничего не ела и даже не сдвинулась с места.

Мне стоило немалых трудов вытащить Микки из ее убежища и принести на корму, хотя это было, по-видимому, кроткое создание.

Я положил кошку на разостланный свитер и, не переставая гладить ее и разговаривать с ней, привязал поводок к ручке передатчика. Вскоре она немного оживилась. Должно быть, она наконец поняла, что я не хочу ей зла, широко раскрыла золотые глаза и печально посмотрела на меня. Казалось, она была готова заговорить со мной.

— Ты немного страдаешь морской болезнью, Микки? — спросил я ее.

"Нет, — казалось, ответила она, — я не страдаю морской болезнью, но на меня напала тоска. Мне здесь не по душе".

— Я это вижу, — сказал я, как будто беседовал с товарищем по плаванию. — Но скоро ты будешь чувствовать себя лучше. Все будет хорошо, маленькая Микки. Мы дружно заживем все трое: Икки, ты и я.

Я осмотрел кошку, освещая фонариком ее темную шерсть.

— Микки, — удивленно промолвил я, — когда мне подарили тебя в Кальяо, на тебе было не менее пятнадцати миллионов блох. Куда же они девались?

"Да, их была у меня целая уйма, — слегка почесываясь, отвечала Микки. — Некоторые из них, должно быть, утонули, когда попытались вместе с тремя матросами перепрыгнуть на резиновый плот, чтобы направиться назад в Перу. Я видела, как они прыгали. Не будь я привязана, я, конечно, тоже прыгнула бы с ними. Немало блох смыли с меня волны. Вы сами видели, что меня несколько раз окатывало с ног до головы. Но все же, мне кажется, штуки две еще остались".

Я гладил ее и разговаривал с ней вполголоса, пока она не закрыла глаза.

В течение дня я несколько раз засыпал и просыпался. Мне удалось продержаться всю ненастную ночь, ни разу по-настоящему не заснув у руля. Когда глаза начинали неудержимо слипаться, я грыз сахар и несколько раз готовил себе кофе. У меня все время был под рукой запас воды, кофе и чашка.

А солнце все не показывалось.

Керосинка по-прежнему доставляла мне хлопоты, но под конец удалось вскипятить воду и приготовить горячий кофе. В одиннадцать часов по восточному стандартному времени я послал радиограмму с указанием курса и сообщил, что все идет хорошо.

Днем я опять выпустил Икки из клетки, чтобы дать ему поразмяться, но на этот раз привязал его за лапку. Микки дремала, сидя около рулевого колеса. Она немножко поела и, казалось, была довольна. Но вот она заметила Икки, сидящего на носу возле клетки спиной к нам. Кошка пожирала глазами ничего не подозревающую птицу. Вдруг она прыгнула к попугаю. Я крикнул, но Микки не обратила внимания. Тогда я схватил лежавшую возле меня теннисную туфлю и запустил ею в кошку. Она испугалась и молнией скользнула в отверстие, под бамбуковую палубу. До поздней ночи я больше не видел Микки, но потом она пришла на корму и стала ласково тереться о мои ноги, как будто мы старые друзья и между нами ничего не произошло. Я был уверен, что она позабыла обо всем происшедшем.

Всю ночь я боролся со сном. Наконец рассвело, но по-прежнему не было солнца. Дул устойчивый, сильный ветер, и плот то и дело одолевали волны. Я, как и раньше, держался курса вест-норд-вест, и, по моим расчетам, я уже довольно далеко отплыл от берега. Я начинал привыкать к одиночеству. Но где-то в глубине души притаилось беспокойство, главным образом за плот: как поведет он себя в шторм? Выдержат ли оснастки и связи бревен? Правда, теперь я был гораздо спокойнее, чем в начале путешествия. Я стал осваиваться с новым образом жизни: надо мной небо, подо мной "Семь сестричек" и океан.

На четвертый день путешествия я заметил в том месте, где был привязан якорь, потертый пеньковый трос, тянувшийся с правой стороны за кормой плота. По-видимому, он еще во время стоянки в порту случайно запутался под плотом и теперь освободился. Ни один моряк не допустит такого непорядка на судне. Я пробрался на конец бревна, которое было скользким от масла, пролитого еще в порту, и, держась левой рукой за ванту грот-мачты, попытался отцепить трос.

Перед тем как забраться на бревно, я положил возле него свайку и нож, чтобы они были под руками. Однако эта затея оказалась гораздо более трудной, чем я предполагал; чтобы ощупью найти под бревном конец троса и отрезать или развязать его, мне пришлось орудовать правой рукой, погруженной в воду почти по плечо. Несколько раз я был вынужден отдыхать. С трудом мне удалось отрезать канат. Высвобождая его, я поскользнулся на бревне и одна моя нога погрузилась в воду. Я крепко ухватился за ванту и быстро подтянулся на бревно. В тот момент я даже не сообразил, что произошло, но потом, поглядев через борт, заметил в морской глубине огромную коричневую тень. Тень казалась бесформенной, и я подумал, что это какой-то обман зрения. Затем я снова посмотрел в глубину — теперь коричневая тень уже более четко вырисовывалась в темно-серой воде. Неужели это была рыба? Переменив брюки, я опять стал вглядываться в темную пучину и на этот раз ясно увидел порядочную акулу, плывущую как раз в том месте, где моя нога болталась в воде.

Это ужаснуло меня. Оказывается, я был не так одинок, как мне думалось. Океан, несомненно, кишел акулами. Я понял также, что необходимо привязать себя спасательным канатом к плоту. Если бы я не успел ухватиться за ванту, я упал бы в воду и мне пришел бы конец.

На следующий день под вечер с наветренной стороны примерно в миле от плота я увидел стадо китов. Я заметил также плывущих невдалеке тунцов. Это здоровенные рыбы, и плавают они на большой глубине. Я не пытался поймать их. На другой день впервые появились дельфины и стайки летучих рыб. В тот же день я увидел, как море засверкало вдалеке, там, где на мгновение упал солнечный луч, пробившийся сквозь тучи.

Глава VIII. Патока и ячменная мука

Сегодня 30 июня. Вот уже неделя, как я покинул Кальяо и впервые увидел над собой голубое небо, вернее клочок его величиной с ноготь. Итак, все еще невозможно было делать астрономические наблюдения, и я мог лишь приблизительно определить свое положение в океане. Путем счисления я установил, что нахожусь на 8°17' южной широты и 82°20' западной долготы, на расстоянии примерно четырехсот миль от Кальяо. Было ясно, что я еще не попал в течение Гумбольдта. Было холодно. Чтобы согреться, мне пришлось надеть два свитера, фланелевую рубашку и бушлат, а также шерстяные носки, которые связала мне Тедди. Холодная погода держалась с того самого дня, когда "Сан-Мартин" отбуксировал меня из Кальяо.

Как странно: прошлое выпало у меня из памяти, как будто я потерял связь с миром людей. Я почти ничего не помнил и позабыл все подробности. Это беспокоило меня. Я потерял также и чувство времени.

Когда начало смеркаться, я налил в фонарь керосина, который должен был освещать компас, и стал готовиться к ночи. Старый дождевик по-прежнему защищал Икки от пронизывающего холода. Микки уютно устроилась на стареньком свитере под лебедкой. После коротких сумерек сразу наступила ночь, как это обычно бывает в тропиках.

Я задремал было у руля, но вдруг вскочил на ноги и стал пристально вглядываться в темноту. Быть может, что-нибудь развязалось наверху, в оснастке? Схватив электрический фонарик, лежавший рядом со слабо освещенным компасом, я направил луч света на грот. Все оказалось в порядке, лишь обычные звуки — удары бесконечных волн.

Я начал привыкать к плоту и теперь прислушивался к шуму ветра и моря. Время от времени о бревна ударялась большая волна и прокатывалась под плотом. Первым воспринимал удар руль, от чего вздрагивал штурвал, а тем временем плот перебирался через волну. Немного погодя с грохотом и ревом набегала другая волна, вскидывала кверху плот, в яростном кипении проносилась под ним и продолжала свой путь.

Я видел паруса, чувствовал, как дрожит под напором волн прочно связанный плот, который стремился вперед, разбивая волны. В эту ночь плот прекрасно поддавался управлению, но за ним все же нужно было пристально наблюдать. За эти дни я убедился, что плоту необходимо до известной степени дать волю. Я не старался плыть по прямой, да это практически было и невозможно. Вот плот сбивается на 10° к ветру, некоторое время он держится этого направления, затем отходит на 10° от курса в другую сторону. Затем все повторяется сызнова. Отчасти я был даже доволен, что плот не может идти по прямой. Я не буду выбиваться из сил, то и дело перекладывая штурвал и вглядываясь в компас, пока не потемнеет в глазах. Я, должно быть, ежедневно терял от десяти до двадцати процентов пройденного пути, но тут ничего нельзя было поделать.

Вокруг меня целый рой звуков, порождаемых океаном. Казалось, я был весь наполнен ими. Я плыл все дальше, во мрак, в беспредельные просторы океана. Вот поднимается огромная волна и яростно обрушивается на плот. Раздается шум, как будто по бревнам хлестнули тысячей бичей, и меня обдает дождем брызг. Вокруг со всех сторон бешено несутся черные морские кони с развевающейся белой гривой.

Потому ли я отправился в это плавание, что я настоящий моряк? В своей жизни я знал подлинных моряков. И вот теперь я видел их перед собой, людей различных национальностей, молчаливых воинов свинцовых морей. Я плавал с ними и не надеялся превзойти их в их молчаливом упорстве.

"Что ты здесь делаешь, Виллис, на этой штуке, в одиночестве?" — спрашивали меня теперь утонувшие товарищи по плаванию, искалеченные, окончившие жизнь в различных гаванях мира, и их тусклые глаза безжизненно взирали на полузабытое море.

"Не ради бахвальства пустился я в плавание, ребята. Я использую все, чему научился у вас, старые друзья; я только продолжаю начатое вами дело, устремляюсь в далекий путь. Когда вы плавали со мной, вы не знали, что уже тогда я был во власти мечтаний. Вот почему время от времени я покидал вас и совершал странствия по земле, желая увидеть другие страны, ознакомиться с населяющими их людьми и молча сидеть в их обществе. Таково было мое призвание".

Мне захотелось есть и, закрепив концами штурвал, я вошел в каюту. Работая почти двадцать четыре часа в сутки, я тратил много сил, и приходилось восстанавливать их добавочным питанием.

Я быстро приготовил себе еду, бросив чайную ложку муки в жестяную кружку и размешав ее с водой. Получилась густая паста. Я медленно ел, но управился с этим блюдом в какую-нибудь минуту. Мука была приготовлена из поджаренных зерен злака каньибуа, произрастающего в Андах на высоте более двенадцати тысяч футов. Кто-то рассказал мне об этой муке, и мне посчастливилось раздобыть себе на дорогу пятьдесят фунтов. У каньибуа колосья гораздо мельче, чем у большинства наших злаков, и урожай трудно снимать, поэтому зерно добывают лишь в небольших количествах. Этот злак хорошо знаком индейцам, живущим в горах Сьерры. Питательные качества каньибуа были известны еще инкам, которые перед битвой всегда давали его в пищу своим лучшим воинам. Мне каньибуа пришлась весьма по вкусу. Но я употреблял в пищу и ячменную муку, смолотую наподобие каньибуа из жареных зерен; такой муки у меня было в запасе семьдесят фунтов.

За едой мне вспомнился один вечер в Кеведо. Я сидел в маленьком ресторанчике в обществе нескольких любителей приключений. Мы толковали о том, какими съестными продуктами следовало мне запастись на время путешествия. Все это были покорители джунглей и Сьерр; дюйм за дюймом обживали они эти земли, работая старателями, топографами и управляющими ранчо или ведя научные исследования. Я сказал, что намерен употреблять во время плавания лишь простую, грубую пищу, как это и подобает путешествующему на плоту, но что еще не решил, какие именно возьму продукты. Я оставался верен своей житейской философии, будучи убежден, что в нужный момент всегда явится верная мысль.

— Я придумал кое-что для вас, — сказал один из моих собеседников, недавно вернувшийся в Кеведо. Он долгое время прожил среди индейцев племени жибаров, обитающих в восточной части Эквадора. — Много лет назад, — продолжал он, — я жил в Высоких Сьеррах. В моем распоряжении не было ничего, кроме мачика — муки из жареных ячменных зерен, какую обычно употребляют индейцы. Они питались ею испокон веков. Так вот и я питался мачика. Это самая простая на свете еда, но, мне думается, она придает человеку необходимую силу. Индейцы не могли бы существовать без нее. Они попросту смачивают ячменную муку водой, скатывают тесто в шарики и едят их.

Мачика даст вам лошадиную силу, Бил! Индейцы питаются ею, когда переносят тяжелые поклажи через горы. А вы знаете, какие здоровенные тюки они таскают? Они взваливают себе на спину груз, равный по весу пианино или доброй половине домашней утвари, и притом не идут шажком, а бегут, бегут рысью в гору, по каменистым тропам, вдыхая разреженный воздух больших высот.

— Мачика и будет моей едой, — заявил я.

— Вам следует захватить с собой и распадуру.

— Что такое распадура?

— Сахар-сырец, который содержит в себе черную патоку. Вы можете купить его на рынке, на той стороне улицы. — Он протянул руку по направлению к богатейшему рынку Кеведо. — Этот сахар даст вам необходимую энергию. Я думаю, вы знаете, что сахар дает силу?

В Перу распадура называется "чанкака". Я захватил ее с собой около семидесяти фунтов...

С юных лет я интересовался проблемой питания, и мне были известны ценные свойства ячменных зерен, сахара-сырца и черной патоки. Мне приходилось долгие годы заниматься самым тяжелым физическим трудом. Я работал много часов подряд в условиях, сходных с теми, в каких должен был оказаться на плоту. Все это время я питался ячменными зернами и сахаром-сырцом.

Много лет назад я работал в доках Галвестона, где каждый сезон сотни судов нагружались зерном, предназначенным для Европы, и, возвращаясь в субботу домой на ферму, расположенную в двадцати милях от порта, я захватывал с собой мешок с зерном. Матушка размалывала зерно в мельнице, прикрепленной к кухонной стене, и пекла из этой муки хлеб. В те времена я увлекался идеей сильного человека и хотел, чтобы остальные члены нашей семьи — матушка, сестра и двое братишек — тоже были сильными и здоровыми. Мои усилия увенчались успехом. Я привозил домой и сахар-сырец, обычный коммерческий сахар-сырец, какой перерабатывается на рафинадных заводах, но он был не так питателен, как южноамериканская распадура, или чанкака, имеющаяся у меня теперь. В тот сезон я разгружал одно за другим суда, приходившие с Кубы. Моя семья питалась естественными, нефальсифицированными продуктами. У соседних фермеров-рисоводов мы покупали цельный рис.

Жена одобрила мое решение, когда я написал ей из Эквадора, что намерен в основном питаться во время путешествия ячменной мукой. В ответном письме она сообщала мне, что недавно прочитала книгу о тибетцах и других племенах, живущих в Гималаях, которые также употребляют в пищу муку из поджаренных ячменных зерен. Подобно индейцам, обитающим в Андах, они скатывают из этой муки шарики и едят их. Я думаю, что народы Европы и Азии только потому и уцелели во времена голода, не раз охватывавшего целые страны в результате войн и неурожаев, что их пища состояла главным образом из пшеничной муки. Уважение к такой пище унаследовано мною от моих европейских предков, крестьян, переживших эти катастрофы.

Плот довольно хорошо слушался руля, и я решил, что, пожалуй, мне удастся поспать десять — пятнадцать минут. Ветер непрерывно дул с юго-запада, стояла непроглядная тьма.

Я улегся на бамбуковой палубе, зажав в руке электрический фонарик; компас находился на расстоянии какого-нибудь дюйма от моего лица, и я почти касался его. Мой слух был натренирован, он улавливал малейшее изменение шума волн и сразу же предупредил бы меня об отклонении плота в слишком крутой бейдевинд [45]. Я узнал бы об этом прежде, чем парус начал бы полоскаться. Не только слух, но и все мои чувства предупреждали меня, когда возникала какая-нибудь неполадка. Если плот по какой-либо причине сбивался с пути, стоило немалых трудов вновь поставить его на правильный курс. Кроме того, порывы встречного ветра всегда могли повредить паруса или такелаж.

Веки у меня были словно налиты свинцом, и я рискнул уснуть. Как трудно спать, когда подсознание внушает вам, что необходимо бодрствовать! Я снова вгляделся в окружающую меня мглу. Лишь кое-где на краю плота — серые пятна пены, напоминающие заплатки на пелене мрака. Тьма окутывала плот, словно одеяло.

Всю ночь плот продвигался вперед без ходовых огней. С тех пор как я покинул Кальяо, мне не встретилось ни одно судно, поэтому я не опасался столкновений. Мне казалось, что моя рация неисправна и не передает никаких сообщений. Это усиливало чувство одиночества. Но, прежде чем отказаться от передатчика и забросить его, я решил еще раз его испытать. Жестоко было бы лишить Тедди известий обо мне. Тедди человек мужественный и крепкий духом. Что бы ни говорил обо мне весь мир, Тедди будет крепиться и твердить: "Конечно, Бил вернется..." Разве я не заверял ее в этом?

Спал ли я? Мне было слышно, как бились волны всего в нескольких дюймах подо мной, ударяясь о бамбуковый настил, на котором покоилась моя голова. Я задремал, но все же чувствовал удар каждой волны. Эти удары сливались с гулом и грохотом океана. Должно быть, я уснул, так как шум затих. Только большие волны давали знать о себе.

Глава IX. Песнь утренней зари

Близился восход солнца, и море посветлело. Небо было покрыто облаками, словно нарисованными пастелью. Мироздание пело песнь утренней зари.

"Семь сестричек" мчались вперед, рассекая пену, плавно скользя по ликующим волнам. Мои белоснежные паруса неслись наперегонки с облаками навстречу рождающемуся дню.

Тысячи песен звучали в сияющем просторе. Мною овладел восторг. Я словно вдохнул в себя новую жизнь.

Каждое утро у меня вырастали крылья, хотя всю долгую ночь мне почти не удавалось уснуть и я боролся с парусами, только силою воли преодолевая усталость. Каждое утро душа моя парила, упиваясь красотой нарождающегося дня, и силы мои возрастали до беспредельности.

Похоже, что сегодня мне удастся провести астрономические наблюдения, небо почти прояснилось. Казалось, я наконец выбрался из серого прибрежного облачного покрывала. Целых две недели я плыл, прокладывая курс только по навигационному счислению. Единственно, что тревожило меня, — это Галапагосские острова. Я еще не обогнул их и не мог спокойно плыть, так как знал, что в зимнее время течение Гумбольдта поворачивает к северу.

Вчера, 2 июля, согласно навигационным счислениям, мое положение было: 7°30' южной широты и 83°25' западной долготы; я находился в четырехстах пятидесяти милях от Кальяо, на расстоянии не менее пятисот миль от Галапагосских островов.

Я занялся ремонтом керосинки и закреплением размещенных в каноэ вещей. Затем я сменил на верхушке мачты неисправный блок. Мне пришлось позабыть об окружающей меня красоте, но стоило мне оторвать глаза от дела, которым был занят, как я снова с ней встречался.

Каждый день приносил мне новые заботы, ведь до сих пор я еще не изучил как следует свой плот и еще не все привел на нем в полную исправность. К сожалению, все я делал лишь урывками, то и дело поглядывая на компас и парус. Иногда я даже переносил компас к месту своей работы, чтобы не мчаться каждую минуту сломя голову на корму проверять курс. Мне приходилось частенько прерывать свои немудреные дела и бежать к рулевому колесу, так как плот сбивался с курса. И нередко работа, которая в нормальных условиях потребовала бы нескольких минут, растягивалась на целые часы. Мне пришлось развить в себе ангельское терпение.

Вчера добрую половину утра я провозился с керосинками, исчиркал несколько коробков спичек, но так и не смог их разжечь. Возможно, что в них был налит недоброкачественный керосин или же они были испорчены. С этими керосинками я мучился с самого начала путешествия. Если я так и не сумею пустить их в ход, мне предстоит питаться сырой рыбой. Конечно, Микки будет не прочь полакомиться сырой рыбой. Микки было шесть — восемь месяцев от роду. Она отлично приспособилась к жизни на плоту, иногда даже проявляла ко мне нежность, и, в общем, из нее получился хороший моряк. Иной раз Микки влетало от меня за то, что она слишком близко подходила к краю плота. Когда она на продолжительное время исчезала из поля зрения, я принимался разыскивать ее и обычно находил под палубой, где она карабкалась по нижним бревнам, принюхиваясь и вся дрожа от странного возбуждения. Она рассматривала новый мир, вдыхая опьяняющие запахи, — мир крохотных крабов, морских уточек [46] и другой живности, а также мир фантастических водорослей, тянувшихся за плотом в светящейся и прозрачной, как стекло, голубой воде океана. Однако Микки не всегда пользовалась свободой. Из-за попугая Икки я обычно держал кошку на привязи, так как она начала охотиться за ним, как только попала на плот...

Примерно за две недели до отплытия из Кальяо одна из газет в Лиме напечатала заметку, сообщая, что я хочу взять с собой в плавание попугая и кошку. Перуанцы горячо откликнулись на эту заметку. Со всех концов страны стали предлагать мне своих любимцев. Но, к сожалению, мне негде было держать животных, так как я жил в гостинице. В один прекрасный день Компания минеральных вод прислала мне на плот попугая, и я вынужден был его принять. До своего отплытия я устроил этого попугая на крейсере, стоявшем рядом с моим плотом. Теперь нужно было раздобыть кошку.

Попугая можно было поместить в клетку, но с кошкой дело обстояло гораздо сложнее. Нельзя было надеяться на то, что кто-нибудь будет держать ее у себя, а потом доставит на плот перед самым отплытием, вдобавок день отплытия еще не был назначен; поэтому мне пришлось раздобывать кошку накануне отправки в путешествие.

Я присматривался к кошкам весьма хищного вида, бродившим вокруг морской базы, намереваясь в последний день поймать одну из них, подобно тому как в добрые старые времена заманивали на парусные суда матросов. С этой целью я стал прикармливать двух кошек, надеясь подружиться с ними, чтобы они в нужный момент подпустили меня к себе и я бы мог схватить одну из них. Перуанские кошки далеко не такие ручные, как наши. Но как у нас в Штатах за день до начала сезона охоты все олени внезапно исчезают, так и все кошки морской базы в Кальяо как будто поняли, что им не следует попадаться мне на глаза перед моим отплытием.

Я разговаривал на эту тему с группой офицеров, и один из них, командир подводной лодки, предложил мне пойти с ним в офицерский клуб. Когда мы вошли, он дал какое-то приказание матросу. Тот вышел из комнаты и вскоре вернулся, притащив совсем молоденькую черную кошку. Она повисла на руке у матроса, словно черная тряпка, только что пропущенная сквозь машину для выжимания белья. Я никогда в жизни не видел такого неприветливого животного, столь равнодушного к моим ласкам. "Убирайтесь прочь от меня, убирайтесь прочь!" — казалось, говорила мне она. Уверяют, будто кошки обладают ясновидением. Микки, очевидно, заранее знала, что ждет ее впереди, и это ее совсем не привлекало.

— Нравится вам эта кошка, мистер Виллис? — спросил офицер.

— Да, нравится. Правда, она весьма необщительна, но я надеюсь со временем ее приручить.

— Берите ее. Завтра, как раз перед отплытием, матрос принесет ее к вам на плот.

На следующий день Микки против своей воли отправилась на "Семи сестричках" в плавание к островам Самоа. Конечно, на плоту у нее имелся товарищ по путешествию, попугай Икки, но эти два существа никогда не будут ладить между собой. Они родились врагами.

Порой мне казалось, что Икки воспитывался в школе для девочек: он постоянно смеялся, распевал, болтал, хихикал, заливался истерическим хохотом или мелодичным смехом. Создавалось впечатление, будто где-то совсем близко шумел целый класс. Когда попугай бывал в ударе, он проявлял незаурядное мастерство. Он сам себя забавлял и не нуждался ни в каком обществе. Икки был невелик, проворен и очень красив в своем зеленом пиджаке с красной полоской над хвостом и голубыми перьями в крылышках. Я кормил его кукурузными початками и имел в запасе для него консервированную кукурузу и рис в таком количестве, что этой еды хватило бы ему на целый год...

В океане было довольно сильное волнение, но плот легко справлялся с ним. Солнце уже заходило. Микки спала, а Икки коротал время, сидя спиной к ветру и непрерывно болтая; его клетка стояла на ящике от мотора у передней стенки каюты. Наступило время передачи. У меня не было батарей для приемника, и я применял генератор, приводимый в действие небольшим моторчиком.

Перуанское правительство дало мне позывные "7HTAS", сокращено "Siete Hermanitas", по-испански "Семь сестричек". Мой передатчик "Маркони Сальвита III" работал от рукоятки и настраивался на две волны: средняя 500 килоциклов и короткая 8364 килоцикла; это были международные длины волн для передачи сообщений о кораблекрушении и сигналов бедствия. Перуанский военно-морской флот потребовал, чтобы я сообщал по радио о своем положении в одиннадцать и восемнадцать часов по восточному стандартному времени, когда морская радиостанция в Кальяо будет принимать мои сообщения. Затем они должны были передавать полученные от меня сведения военно-морскому ведомству США в Вашингтоне, откуда их доставляли бы моей жене. Соответствующая служба военно-морского флота Перу обещала слушать меня в эфире пятнадцать минут каждые четыре часа в течение суток.

Пришлось мне попрактиковаться в том, чтобы одновременно крутить одной рукой ручку передатчика, а другой — отчетливо работать на ключе, передавая сообщение. Чтобы прогреть передатчик, я всякий раз вначале делал пятьдесят полных оборотов, вертя рукоятку обеими руками. Этот аппарат мог также и принимать, но только на частоте 500 килоциклов; со времени моего отплытия из Кальяо я много раз пытался уловить ответ, который должен был состоять из двух букв OK, означающих, что переданные мною сообщения приняты. Но до сих пор я не мог уловить никакого сигнала. Поэтому я был почти уверен, что мой радиопередатчик работает неудовлетворительно. Судя по инструкции, доставленной вместе с установкой, дело заключалось в антенне; она, как мне казалось, была недостаточной длины.

Мой хронометр тоже не работал, оставаясь лежать в прекрасном двойном футляре. Он был совершенно новым, и я никак не мог догадаться, что с ним приключилось. Специальная служба Перуанского флота проверяла его в течение десяти дней и нашла, что прибор превосходен. Вместо хронометра мне пришлось пользоваться для своих навигационных счислений обыкновенными карманными часами, и я надеялся, что они не испортятся. Кроме этих часов, у меня больше ничего не было. Для безопасности они были уложены в ящик и покоились там на куске мягкой материи, как драгоценный камень из царственного венца Тихого океана. Если что-нибудь случится с моим приемником или генератором (а я взял их с собой лишь для того, чтобы узнавать время), я не смогу вести плот.

Вчера ночью добрый час я старался поймать станцию, которая кодом и по радиотелефону круглосуточно передавала из Вашингтона точное восточное стандартное время, но добиться этого мне не удалось, так как каждую минуту я был вынужден выскакивать из каюты на палубу, чтобы управлять плотом. Сегодня я снова попытаюсь поймать эту станцию. Мне говорили, что самое подходящее для этого время — рассветный час. Клуб радиолюбителей Лимы оказал мне значительную помощь целым рядом разъяснений. Если мне не удастся поймать сигналы времени, чтобы проверить свои далеко не точные часы, придется прокладывать курс, сообразуясь только с широтой, определяя ее путем астрономических наблюдений в полдень, когда солнце в зените и часы не нужны. Именно так мореплаватели вели свои парусные суда, когда еще не было надежных приборов для определения времени. На плоту создавались прямо-таки первобытные условия.

У меня не было ни малейшей склонности к механике. Со времени отплытия из Кальяо я обнаружил множество всевозможных неисправностей, и всякий раз выяснялось, что это моя вина. Но я знал себя: мне не раз случалось стартовать не с той ноги и все же успешно приходить к финишу.

Днем и ночью "Семь сестричек" уверенно продвигались вперед, раскачиваясь во все стороны, погружаясь в пенистые волны, испытывая натиск ветров, и над нами непрестанно менялось лицо дня: гонимые ветрами, проносились облака, солнце то ярко светило, то пряталось за тучи; океан становился ярко-синим или принимал сероватые тона; он то ослепительно сверкал, то расстилался тусклой пеленой. Все время дул довольно сильный устойчивый и прохладный ветер.

"Семь сестричек" просто были созданы для борьбы с океаном. Они неустанно трудились, совершая движения, которые невозможно было предугадать. Они вполне могли бы мне сказать: "Мы будем держаться на поверхности, но ты сам крепко держись, если хочешь благополучно закончить путешествие. Смотри не разгуливай по палубе, не ухватившись руками за какой-нибудь надежный предмет". Иногда мне стоило немалых усилий поднести чашку к губам — она так и норовила ударить меня по носу, по ушам и промыть мне глаза горячей жидкостью.

Как коварно иной раз подкрадывались волны! С морем трудно заключить перемирие. Волна может захлестнуть вас на последней миле и покатиться дальше. Некоторые волны подкрадывались совсем как тени. Они издавали короткий стон, и внезапно над плотом разверзалась белая пасть. Но бальзовые деревья Эквадора смело неслись по морю, как будто уже давно изучили его на расстоянии, еще в те годы, когда росли в темных, дремучих, безлюдных лесах, порою поглядывая через головы своих соседей в сторону далекого Тихого океана и, быть может, мечтая о часе, когда, стройные и легкие, они искупаются в его водах и понесут на себе величавый белоснежный парус.

"Семь сестричек", почему я вас так назвал?

Знаете ли вы, что в небесах у вас есть тезка, в неизмеримой вышине, досягаемой для взора смертных, — Плеяды, обычно называемые "Семь дочерей", известные всем морякам? Так назвали их греки в честь семи дочерей Атласа. Эти звезды, должно быть, ждали, пока там, далеко внизу, на Земле, человек, озаренный их дивными лучами, что-нибудь создаст и назовет свое творение их именем.

"Семь сестричек", вы находитесь под защитой своих небесных сестер!

Тысячи плотов плавали по морям и океанам до вас, но вы не уступите самым лучшим из них. Я не раз видел, как вы ускользали от волн, готовых уже вас поглотить. Мы плывем навстречу ураганам, в те широты, где они зарождаются, и отлично знаем, что ждет нас впереди. И, если ураганы обрушатся на вас, вы одержите победу, хотя, вероятно, потеряете паруса, оснастку и каюту. Возможно, выживет и Микки. Быть может, и я уцелею, привязав себя к бревнам, и выйду живым из борьбы.

Перед отплытием я пытался застраховать свою жизнь в Лондонском страховом обществе Ллойд, но там отказались это сделать. Все думали, что я отправлюсь к праотцам. Корреспонденты крупного американского агентства печати сфотографировали меня в момент отплытия. Зачем? Чтобы иметь обо мне материал на случай, если я не вернусь, сказали они моей жене.

"Что ж, снимайте, снимайте, но он все равно вернется!" — ответила им Тедди.

Тут корреспонденты смущенно потупились.

"Они не знали тебя, Бил", — говорила она мне впоследствии.

А я сказал ей, что они не знали моих "Семи сестричек". Тогда я только верил в них, но теперь, день и ночь стоя у штурвала, я хорошо изучил эти бальзовые бревна, все время чувствовал их у себя под ногами; они двигались как живые, словно тюлени, рожденные для плавания в океане.

Глава X. Длинный Том следует за мной

10 июля. По навигационному счислению мое местоположение: 3°26' южной широты и 88° западной долготы. Волны и ветер умеренные. Небо сильно затянуто тучами. По карте я определил, что мой плот находится в ста пятидесяти милях юго-восточнее острова Санта-Мария, самого южного из Галапагосских островов. Я намереваюсь обогнуть этот остров, держа курс на норд-вест-тень-вест.

Стадо дельфинов плыло за плотом, но мне ничем не удалось их приманить, и придется подождать, пока на плот залетят летучие рыбы. Великолепные дельфины длиной от трех до пяти футов, с золотистыми хвостовыми плавниками, стремительно носились вокруг плота, как голубые призраки. Иногда глаз даже не мог уловить их движения. Обычно они находились под плотом, но выскакивали из воды, когда что-нибудь привлекало их внимание. Иногда они плыли за кормой, причем более крупные — у самой кормы, а те, что помельче, — подальше от нее. Они отличались изяществом форм и движений, порой их тела отливали голубизной. Иногда дельфины исчезали, сливаясь с глубокой синевой океана.

В последнее время вблизи появились и акулы; одна из них особенно долго следовала за плотом. Я назвал ее Длинным Томом. Это был великолепный экземпляр длиной около девяти футов, коричневого цвета, с плавниками, окаймленными белой полосой. Длинный Том был похож на стратосферный самолет и плыл так близко от плота с правой стороны кормы у штурвала, что к нему, пожалуй, можно было бы дотронуться [?!]. И днем и ночью он находился около плота. Вначале его присутствие беспокоило меня, но потом я привык. Если бы я упал за борт, то не успел бы погрузиться в воду, как его зубы вонзились бы в меня.

Однажды ночью, чтобы проверить, здесь ли Длинный Том, я бросил за борт летучую рыбу. Он был здесь. В темноте мелькнули дугообразные плавники: акула схватила рыбу и исчезла.

Я жил какой-то фантастической жизнью. Казалось, я нахожусь на островке, плывущем по водным просторам.

Живя посреди океана, я должен был принимать от него и хорошее и дурное. Я был наедине с природой.

Питаясь каньибуа, ячменной мукой и патокой, я чувствовал себя хорошо. Вначале желудок у меня сжался от этой пищи, но затем освоился с ней. Лучшее время для еды было утро. Чтобы насытиться, мне хватало одной — двух столовых ложек пасты, иногда в течение суток мне приходилось питаться каждые три — четыре часа, как этого требовала работа. Обычно я ел сахар днем, но, почувствовав усталость, ел его в любое время, особенно же перед тяжелой работой. Порой я съедал до полуфунта сахару.

С каждым днем дела шли все лучше, и я был доволен скоростью плота. Каждый день я обучался плаванию на плоту. Нервное напряжение, вызванное долгими месяцами подготовки, постепенно проходило.

Я становился все спокойнее, хотя и знал, что приближается сезон ураганов. Теперь зависело только от ветра, достигну ли я берега до того, как наступит дурная погода. Если в шторм я потеряю парусное оснащение, то буду вынужден дрейфовать, отдавшись на произвол судьбы. Могло случиться, что этот дрейф будет продолжаться годы... Я был готов ко всему, и возможность такого дрейфа не пугала меня.

Долгое общение с морем породило во мне уверенность в себе, и я научился сохранять спокойствие в любую погоду. Человек думает, что знает море, знает, на что оно способно. На что оно способно! В мгновение море может разрушить все созданное руками человека, разбросав обломки. Между рассветом и сумерками оно может изменить лицо и историю Земли. Маленький человек на плоту, океан держит тебя в своей ладони — тебе ли тягаться с ним!

Все глубже и глубже погружаюсь я в состояние обособленности, и это странное отрешение от мира, оставленного мною, я замечаю с первого дня пребывания в открытом океане. До сих пор не могу полностью осознать, что происходило со мной.

Никогда раньше я не испытывал такого состояния. Временами это меня немного тревожило, и я старался возбудить в своем мозгу воспоминания, с помощью которых смог бы вновь перекинуть мост в прошлое и обрести мир, который покинул. Но мост был разрушен. Мой мозг, как и мое тело, блуждал в пространстве без признаков берегов.

Возможно, что это была реакция на то сильное нервное напряжение, которое я перенес во время долгих месяцев подготовки к путешествию. Возможно, что тогда я держался только усилием воли, а теперь во мне все освобождалось. Счастливое забвение — оно исцеляло и делало меня независимым. Каждый день передо мной возникало много задач, и они быстро разрешались, если зависели только от меня. Здесь не было затаившихся недругов, не было бесконечного количества мелких забот, досаждавших мне на земле. Существовала только природа, которая, даже нанося удары, укрепляла меня, разрушая только невежество, слабость и безверие...

До сих пор погода была довольно ветреная. Когда море волнуется, оно являет собой внушительную, мрачную и грозную картину. Оно темнеет, и волны вздымаются холмами. Как красивы и величественны эти горы, несущиеся в водной пустыне!

Плавание ночью... Кругом был такой шум, как будто плот очутился среди бурунов близ скалистого берега. Волны непрестанно разбивались о бревна. Стоя у штурвала, я чувствовал, как натягивались связи, но все же плот уверенно разрезал в темноте волны. Какой ветер! Такелаж мог пострадать, но я не уменьшал парусов. Я хотел испытать прочность своего плота. Я полагал, что он основательно построен и выдержит напор ветра и волн.

Несмотря на это чувство уверенности, я внимательно наблюдал за напряжением оснастки. Я захватил с собой только один комплект парусов и совершил изрядную оплошность, которая может повлечь за собой полное поражение, бесконечный дрейф. Я готов был каждую минуту спустить рею и дрожал от волнения, подобно "Семи сестричкам", сотрясавшимся под ударами волн.

Помню, как, еще будучи мальчишкой, я плавал в 1909 году на паруснике. Однажды мы огибали в бурную ночь мыс Горн. Внезапно мы увидели два четырехмачтовых барка, которые появились, как белые призраки, из мглы; они уносились один за другим под всеми парусами от надвигающегося шторма. Нестись в такой шторм! На каждом из них к штурвалу было привязано трое рулевых, а четвертый следил за курсом, так как поворот хотя бы на один румб грозил поломкой мачт. Волны вышиной с дом катились им вслед, готовые обрушиться на корму. Это были волны смерти, известные каждому моряку.

С мрачными лицами, цепляясь за снасти, мы пристально следили за этими барками, проклиная шкиперов и жалея матросов. Ужасная картина!

Шторм все свирепел, и волны, огромные как горы, обрушивались на корабли. Нам казалось, что барки несутся со скоростью восемнадцати узлов в час... Но вот высоко на стальной мачте лопнул парус, затрепетал на ветру и, сорванный с ликотросов [47], унесся в темноту. Рея обнажилась. Шторм срывал парус за парусом, как будто по ним стреляли из облаков. Но обреченные суда неслись друг за другом, пока мы лежали под зарифленными марселями. Вскоре они скрылись из виду. Никто никогда о них больше не слыхал. Они были проглочены океаном. Мы опознали одно судно — оно принадлежало братьям Лейст из Гамбурга. Вторым, как мы предполагали, был английский барк.

Другой раз, обогнув мыс Горн, мы плыли вдоль западного побережья Южной Америки. Был шторм, мы шли фордевинд [48] на всех парусах. На этот раз не было пагубного урагана, когда резко падает барометр и поднимаются огромные волны. Мы радовались, что благополучно обогнули мыс Горн, и были счастливы, что уходим от шторма на север с попутным ветром. Наш шкипер смотрел во все глаза. Он не был героем. Это был обыкновенный человек, хорошо знавший свой корабль. Он был готов потерять один — два паруса, только бы уйти в северном направлении, подальше от берегов. Мы обогнали большой парусник с мачтами и реями, выкрашенными в белый цвет. Это был красавец корабль. Все его паруса, кроме марселей [49], были убраны. Шкипер явно струсил, и мы злобно плевались, проходя мимо него. Другой шкипер не стерпел бы такого позора, и не успели бы мы моргнуть глазом, как на корабле подняли бы все паруса и он обогнал бы нас. Этот корабль вполне мог идти в шторм. Но его шкипер не отважился на схватку с морем...

Я представлял себе различные возможные аварии и думал о том, что буду делать, попав в беду. Пожалуй, самое страшное — это упасть за борт или сломать руку или ногу, поскользнувшись на палубе. Еще задолго до окончания постройки плота я решил, что два конца всегда будут спущены за корму, чтобы можно было, уцепившись за них, взобраться на плот, если меня смоет волной, но до сих пор я этого не сделал. Меня останавливала мысль, что хороший конец осклизнет и сгниет в воде.

Я знал, что ничего не стоило, упав на палубе, сломать ногу или руку. Особенной опасности подвергался я бурными ночами, когда плот вел себя подобно норовистой лошади, стремящейся сбросить седока, и я сломя голову бросался к парусам, перепрыгивая через ящики, шлюпку, бидоны с водой и другие предметы. Я уже видел себя со сломанной ногой или рукой и не придавал этому особого значения, считая, что не окажусь в безвыходном положении. Что бы там ни было, я буду плыть вперед или дрейфовать и в конце концов достигну берега. Конечно, я знал, что со временем связи бревен распадутся, а бревна так пропитаются водой, что потеряют плавучесть. Тогда я буду продолжать путь в шлюпке.

Но все же я заготовил лубки на случай перелома. Перелом руки будет для меня серьезной бедой. Со сломанной ногой я всегда смогу ползать по палубе, но для управления плотом нужны руки. Один пожилой эквадорец дал мне какую-то мазь. "Если вы сломаете руку или ногу, — сказал он, — то натрите место перелома этой мазью, и кость быстро срастется". Чтобы не обидеть его, я взял мазь.

Пробивайся сквозь волны, маленький плот, неси меня по океану! Если такой ветер продержится всю ночь, то к утру я обогну Галапагосские острова. Я узнаю об этом в три часа дня, произведя навигационные счисления. Тогда я действительно окажусь в открытом океане, оставив позади последний клочок земли.

Справа от меня опрокинутый ковш Большой Медведицы указывает на Полярную звезду, находящуюся за горизонтом. А в той стороне — родина. Вы никогда ее не увидите, "Семь сестричек". Полярная звезда не укажет ночью вам дорогу в те края. Не знаю, что ждет меня на этой широте дальше к западу. Мне нужен ветер, и если я не найду его там, то поверну на юг. Я буду охотиться за ним, как это делали в старину парусники. Я хочу использовать все юго-восточные пассаты — пусть они надувают мои паруса.

Поскорее бы миновать Галапагосские острова! Это скалы причудливой формы, окутанные серой дымкой, поднимающейся над течением Гумбольдта; они высятся над океаном в семистах милях от берегов Эквадора и похожи на безвестных изгнанников, окончивших жизнь в цепях.

Лабиринты пещер и уединенные пляжи до сих пор скрывают сокровища инков, убитых на Золотых горах. Эти сокровища добывали для инков в многочисленных шахтах и изумрудных копях тысячи индейцев разных племен, работавших не разгибая спины. Многие из них добрались до пещер Галапагосских островов и скрылись там навсегда.

Только бы пройти мимо маленькому плоту, пройти, не коснувшись скал!

"Надеюсь, вы возьмете с собой воду в достаточном количестве?" — спросил меня однажды вечером в Гуаякиле один мой знакомый, обитатель Галапагосских островов.

"Около ста двадцати галлонов", — ответил я.

"Берите побольше, вода всегда пригодится, — предупредил он меня и тут же рассказал об одном своем приключении. — Однажды, когда я ловил рыбу в открытом море, — сказал он, — мой мотор отказал. Смеркалось. Ловля были удачной, и я продолжал вытаскивать рыбу. Я находился далеко от острова, на котором живу. Но внезапно начался быстрый дрейф, и я понял, что погибаю. Я дрейфовал всю ночь, и только перед рассветом мне показалось, что вижу неясно вырисовывающуюся в тумане скалу. Я смутно припоминал, что несколько лет назад на этом месте действительно видел скалу. Это было моим единственным шансом на спасение. Захватив спички и рыболовные крючки, я прыгнул в воду. Наплевать на акул! Я должен был во что бы то ни стало доплыть до этой скалы. И я доплыл. В течение трех месяцев, пока меня не нашли, я находился на этой скале. Питался я рыбой. За три месяца мне не удалось выпить ни капли свежей воды, я выдавливал ее из рыб, благо их было много. Но пить в течение трех месяцев воду, выжатую из рыб!.. К островам привыкаешь, и они становятся для тебя необходимыми, — продолжал он. — Я не мог бы жить больше нигде. На одном из этих островов под каждым камнем можно найти скорпиона, и ничего, кроме камней, на этом острове нет. А я жил на таком острове, где под каждым камнем сидела сороконожка. Я боялся сунуть руку в карман, чтобы не вытащить оттуда сороконожку, которая совсем не похожа на ангелочка! Но на большинстве островов нет питьевой воды, и это хуже всего. Дикие козы и крупный рогатый скот бредут к морю пить соленую воду. На островах изобилие мяса; чтобы его добыть, достаточно подстрелить корову или козу.

Правда, сделать это не так просто.

Я знаю парня, живущего где-то в Гуаякиле, который попытался разбогатеть на Галапагосских островах охотой. Он думал, что ему пришла в голову блестящая идея. И вот, получив в Квито разрешение набивать раз в год целый корабль тушами крупного рогатого скота, он приобрел рефрижераторное судно и с командой охотников отправился в путь. Галапагосские острова — это сгрудившиеся скалы, как будто бы упавшие с неба или вытолкнутые из преисподней, а коровы и козы там дики, как тигры. Когда охотники с трудом загнали одну старую корову и застрелили ее, то обнаружили, что в результате беготни по скалам они остались без сапог. До берега, где их судно плясало на волнах, было десять миль. Они не добыли мяса даже себе на обед. На этом деле мой знакомый потерял последнюю рубашку и плачет об этом до сих пор. Приходится не торопиться на острова, которые созданы для того, чтобы люди вели себя на них осмотрительно... Я занимаюсь рыбной ловлей каждый год меньше месяца, но этот заработок вполне меня обеспечивает", — закончил он.

Глава XI. За бортом!

Это произошло около десяти часов утра 12 июля, через двенадцать дней после отплытия из Кальяо. За это время я прошел почти тысячу миль и находился несколько южнее Галапагосских островов. Стоя у правого борта, возле грот-мачты, я насадил на крючок летучую рыбу и забросил леску. Большинство дельфинов плыло под плотом, и с этого места я уже поймал несколько штук.

Однако плот шел так быстро, что леска натянулась вдоль борта, и крючок зацепился за бревно. Мне пришлось лечь плашмя на палубу и перегнуться через борт, чтобы отцепить крючок. Сделать это было нелегко, к тому же опасно, так как поблизости плавали акулы. Мне так и не удалось поймать рыбу с этого места, и я перебрался на корму. Привязав леску к поперечному бревну, я несколько раз подряд забрасывал крючок. Дельфинов не было видно. Я выпустил около двухсот футов лески, растянув ее на всю длину.

Не прошло и минуты, как леска натянулась рывком и, казалось, вот-вот порвется. Оставаясь натянутой и слегка подергиваясь, она двигалась вместе с плотом. "Большая рыба", — подумал я и принялся выбирать леску. Неужели дельфин? Едва ли. Ведь если бы попался дельфин, он стал бы в ярости метаться во все стороны, вспенивая воду ударами хвоста. А эта рыба тянула леску сильно, но равномерно. Уходя в глубину, леска порой ослабевала, затем вновь натягивалась. Было похоже на то, что попалась акула. Чтобы не дать ей забраться под плот и забиться между бревнами, где я уже потерял одного дельфина, я поспешно выбирал леску. Наконец в восьми футах от кормы появилась здоровенная акула, футов шести в длину.

Когда я наполовину вытащил акулу на плот, ее хвост находился еще в воде. Крючок застрял в углу пасти, и акула перевернулась на спину. Она отчаянно билась, но я продолжал тянуть. Затем она затихла, словно раздумывая, как ей быть дальше. Я все натягивал леску, держа ее в правой руке, а левой дотянулся до остроги, лежавшей позади меня, и, пробив акуле нижнюю челюсть, пригвоздил ее к плоту. Потом я слегка ослабил леску и перегнулся через поперечное бревно, чтобы вытащить крючок из пасти акулы. Акула была мне не нужна, и я хотел только достать крючок. С акулой всегда опасно иметь дело: неожиданно она сомкнет пасть, мгновенная оплошность — и потеряешь несколько пальцев, а то и кисть. Я не раз вытаскивал крючки из пасти акул и был уверен, что и теперь все обойдется благополучно.

Я стоял на опасном месте. Бревна были опутаны морскими водорослями и осклизли от длительного пребывания в воде, а плот, как обычно, покачивался у меня под ногами. Крепко упершись коленями в бревно, я круто перегибался, пытаясь правой рукой выдернуть крючок из зубастой акульей пасти. Широкая пасть была раскрыта на целый фут, и акула свирепо уставилась на меня тусклыми свиными глазами. Расшатывая крючок, я нажимал на острогу, не давая спуску акуле. Крючок начал поддаваться. Это был двойной крючок длиной в два с половиной дюйма, какие применяются профессиональными ловцами тунцов.

Акула не двигалась, и, рванув еще раз, я вытащил крючок. В тот же миг она стала так отчаянно биться, что острога выскользнула у меня из руки. Я потерял равновесие и головой вперед полетел в воду. Я инстинктивно вытянул левую руку, чтобы ухватиться за что-нибудь. На беду, я попал рукой в пасть акулы и сильно поранил кисть. Внезапно я очутился в водовороте кильватерной струи. Акула, конечно, ушла.

Когда я вынырнул и стал разглядывать руку, плот уже уплывал от меня. На краткий миг я залюбовался своим плотом, который четко вырисовывался распущенными парусами на синем фоне океана. Мой чудесный плот уплывал вместе с облаками...

Я погиб.

В отчаянии я стал плыть за плотом, но тут же сдержал себя, сообразив, что за ним все равно не угонишься. Что делать? Тут я осознал, что леска все еще обернута вокруг моей правой руки, вернее не сама леска, а металлический поводок, к которому был прикреплен крючок. Другой конец лески был привязан к поперечному бревну на корме плота. Я ухватился за поводок, а затем и за леску, которая и потащила меня за плотом. Значит, у меня еще был шанс на спасение! Если леска не оборвется, возможно, что я доберусь до плота, который уплывал наподобие яхты и, словно живое существо, тащил меня за собой.

Перехватывая леску руками, я подтягивался к плоту. Только бы выдержала! Это была старая, довольно изношенная леска, подаренная мне в Кальяо капитаном тунцового клипера.

До плота двести футов! Хватит ли у меня сил догнать его. Он двигался довольно быстро, волнение было умеренное, но ветер крепчал. Моя одежда словно налилась свинцом: шерстяные чулки и резиновые туфли тянули меня ко дну.

Левая рука была сильно поранена, и бившая из нее кровь окрашивала воду вокруг меня, оставляя позади широкий алый след. Где сейчас Длинный Том? Я думал и о других акулах, которых видел накануне. Любая из них могла отхватить мне зубами ногу.

Не дергать. Равномерно, спокойно подтягиваться. Всякий раз, перед тем как ухватиться, пробуй леску. Не дергай порывисто... Плыви свободно, как рыба... Сколько есть сил колоти ногами по воде, чтобы хоть немного снять нагрузку с лески...

Кровь била струей из левой руки. Я думал об акулах, но больше всего меня заботила леска. Выдержит ли она? Мне было известно, что, если акула нападет на меня, то, вырвав у меня кусок мяса, сразу же отпрянет назад, оттолкнувшись мощными грудными плавниками, и оборвет леску. Я знал, что, как только акула подплывет ко мне, надо изо всех сил ударить ее по носу, самому уязвимому месту. Мне случалось бороться с акулами, и я знал, что они трусливы, но сильны, коварны и упорны. Крупная акула, вроде Длинного Тома, быстро справилась бы со мной, оторвав у меня ногу.

Пядь за пядью... Снова отдых. Левая рука начала неметь. Энергичней бей ногами, Бил, разве можно так тащиться! Плот находился прямо передо мной; он только что перевалил через гребень волны и, перед тем как ринуться вниз, застыл на мгновение, ослабив леску. Всякий раз пользуйся, Бил, такой передышкой! Не теряй голову. Не мешкай. Полегче с леской!..

Сейчас у меня под руками была сильно поврежденная леска, вероятно пострадавшая от укусов тунца. Там, на плоту, имелись новые лески, купленные в Нью-Йорке... Теперь бесполезно думать об этом! Мне казалось, что я весил добрую тонну, но я не мог отпустить леску, чтобы сбросить с себя два свитера, фланелевую рубашку и брюки. Левая рука начала совсем сдавать.

Теперь я отдыхаю и нахожусь так близко от плота, что мне слышно, как ударяются волны о его борта и как бурлит вода между бревнами. Еще одна поврежденная часть лески осталась позади. А ведь леска выдержала акулу. Выходя из воды, она поднимается к поперечному бревну на корме. Еще несколько футов... Держи себя в руках! Дюйм за дюймом, осторожно! Вот и руль! Осторожно! Осторожно!

Наконец я ухватился за верхнюю часть чугунного руля, затем за цепь и дюйм за дюймом стал подтягиваться кверху на бревна, где еще совсем недавно билась акула... Я ложусь ничком на скользкие, покрытые водорослями бревна, обмываемые волнами. У меня кружится голова. Я спасен! Когда плот накреняется, я начинаю скользить к воде, но быстро цепляюсь руками за цепь и удерживаюсь. Наконец я переползаю через поперечное бревно и оказываюсь на борту.

Из левой руки кровь бьет струей. Вся палуба залита кровью. По временам у меня темнеет в глазах. Я еще далеко не спасен. Надо немедленно заняться рукой.

Отрезав кусок лески, я в нескольких местах перетянул предплечье. Потом достал из каюты свайку, висевшую на крючке, и сделал из нее турникет. Это мне помогло, но все же не совсем остановило кровотечение. Тогда я поднял руку над головой и некоторое время так ее держал. Кровотечение остановилось. Вдев белую нитку в иголку, я как умел зашил рану. Была разрезана вена, а возможно, и артерия, идущая от основания большого пальца к указательному. Большая артерия запястья была задета, но не разорвана. Я с трудом соединил края раны, и, когда кончил зашивать, кровь все еще выступала из шва.

Затем я смазал рану вазелином и аккуратно забинтовал. Я понимал, что нужно предотвратить заражение. Окончив перевязку, я обнаружил в своей аптечке пенициллиновую мазь, но мне не хотелось разбинтовывать руку, и я решил применить эту мазь при следующей перевязке. Растянувшись на спине, я несколько минут массировал руку.

Я почувствовал себя лучше, когда съел немного сахару и выпил кофе. Теперь, на плоту, я находился в безопасности.

Я вспомнил, как еще в Нью-Йорке обещал Тедди, что один или два конца всегда будут тянуться за плотом. Если бы я выполнил это обещание, то, упав в воду, без особого труда взобрался бы на плот. Я подумал о том, как мучилась бы Тедди, напрасно ожидая меня год за годом. Она никогда бы не узнала, что со мной случилось...

Сбросив промокшую насквозь одежду, я снова пришел в хорошее настроение и во все горло запел песню. Затем я прошел на нос, мне казалось, будто я долгое время не был на плоту. Икки, клевавший кукурузный початок, взглянул на меня и продолжал свое занятие. Микки крепко спала под лебедкой. Я перебрался обратно на корму и, хотя забинтованная рука мне мешала, набрал несколько ведер воды из океана, чтобы смыть кровь с палубы и стенки каюты. Было около полудня, но я решил не делать астрономических наблюдений, чтобы дать отдых раненой руке.

Медленно тянулись дневные часы. Свет постепенно угасал, и снова воцарилась тишина.

Настала ночь. Большие волны проносились мимо меня.

— Скажите мне, — спросил я их, как это часто делал, — куда вы так быстро несетесь?

И мне показалось, что я услыхал в ответ:

"Сегодня ты еле-еле добрался до плота. Быть может, мы тебе немного помогли, когда ты цеплялся за леску. А ведь она чуть-чуть было не порвалась. Время от времени мы слегка подталкивали тебя... Однако мы спешим..."

Сегодня я оказался на волосок от смерти по своей собственной вине. Увидев, что на крючок попалась акула, я должен был перерезать леску. Сколько раз Тедди, бывало, умоляла меня махнуть рукой на крючок и обрезать леску, когда в водах Флориды или близ Багамских островов мне попадалась акула!

Луна выглянула из облаков, и небо стало проясняться. Неподвижно застыли причудливые облака, похожие на группы алебастровых фигур. А внизу темнел волнующийся океан.

Глава XII. Рай птиц и дельфинов

Мой передатчик оказался неисправным; к этому выводу я пришел после многодневных испытаний. Мне еще ни разу не удалось получить ответ на свои сообщения. Так как обе индикаторные лампочки передатчика горели ярким светом, я подозревал, что скорее всего неисправна антенна. Таким образом, в океане я действительно был одинок. Несомненно, к этому времени Тедди уже стала привыкать к поглотившему меня безмолвию.

По моим расчетам выходило, что вчера, 14 июля, мой плот обогнул Галапагосские острова. С помощью лага и компаса я определил, что нахожусь на 92°37' западной долготы. Вот уже несколько дней, как солнце не показывалось, и это лишало меня возможности точно определить свое положение. Я находился на расстоянии примерно тысячи двухсот миль от Кальяо.

Утро выдалось знойное, ветер еле дышал и казался усталым. По небу медленно плыли низко нависшие тучи. Нет-нет, хлопал грот, словно задыхаясь от недостатка воздуха, и по временам казалось, что он застыл на месте. Наконец с северо-востока набежало дождевое облако и смочило палубу. Еще некоторое время держалась духота, потом стало свежеть, поднялся сильный ветер, и плот пошел с обычной скоростью. Каждая миля была на счету, и слабый ветер, в особенности же штиль, доставлял мне беспокойство. Было приятно видеть надутые, наполненные ветром паруса и проносящуюся мимо плота пену. Мне вспомнились былые годы, когда я плавал на больших парусниках. Сколько раз мы попадали в штиль, и корабли неделями неподвижно лежали под экватором, переваливаясь с борта на борт! Каждую минуту мы опасались потерять мачты.

Я находился на плоту меньше месяца, но мне казалось, что уже прошел целый год. Я переменил курс и плыл к югу, опасаясь попасть в экваториальную штилевую полосу. Правда, на карте было обозначено, что юго-восточные пассаты в зимнее время (а там, где я сейчас находился, была зима) проникают далеко за экватор, но все же я не стал рисковать. Вследствие того, что плот непрерывно перемещался и лежал прямо на воде, работа с секстантом была затруднена. Я никак не мог установить его в горизонтальной плоскости. У меня с собой было два компаса: один — около трех дюймов диаметром, купленный перед отъездом из Нью-Йорка, другой — мой старый пятидюймовый компас, тот самый, что выручал меня и Тедди во время урагана в Карибском море и в других опасных переделках.

Я не взял с собой барометра. Хотя морские офицеры и друзья из Кальяо советовали мне захватить его, я не видел в этом нужды. И в самом деле, что мог бы я предпринять, видя, как падает барометр? Конечно, не было никакой возможности избежать дурной погоды, и если она наступала, то мне оставалось лишь приспособиться к ней. Это означало, что надо спустить большой парус, пока его не унесло ветром. Чтобы справляться с этим побыстрей, я приладил дополнительное приспособление к оснастке.

Время шло, и вот я попал в настоящий рай, изобилующий птицами и рыбами. Уже два дня я плыл в этих райских местах. Тысячи черных фрегатов носились в воздухе; они описывали круги и падали на море, хватая летучих рыб, спасавшихся от дельфинов.

Рассвет только начинался, когда появилась первая птица. У черных фрегатов длинные, узкие крылья, они чудесные летуны и акробаты. Летучие рыбы выскакивали из воды, взлетая на своих тоненьких, как паутина, крылышках, их темно-синие спинки почти невозможно было разглядеть сверху. Они то и дело меняли направление полета, наблюдая своими большими глазами за дельфинами, рыскавшими в нескольких футах под ними. Но, как только одна из рыб взлетала, ускользнув от дельфина, птица камнем падала на нее. Нежное мясо летучих рыб — лакомый кусочек для пернатых хищников. Преследуемые рыбы, словно стрелы, носились над волнами, а птицы, выполнявшие акробатические номера в воздухе, хватали их своими длинными клювами. Дельфины вспенивали воду, рассекая ее, как торпеды. У дельфина узкое, удлиненное тело, которое создано природой для стремительного движения. Голова у него спереди срезана отвесно, словно скала, и выполняет роль клина и переднего руля. Создается впечатление, что он в высоком шлеме. Воинственный вид придает дельфину гребень-плавник, который начинается от самого носа и тянется вдоль всей спины до хвоста наподобие гривы; дельфин напоминает индейца в уборе из перьев, спускающемся до пят. Обычно дельфины плавали под водой, но иногда на мгновение над волнами появлялись их головы или плавники.

Порою битва происходила около моего плота, и летучие рыбы падали на палубу, но, истребив или рассеяв стаи рыбок у плота, дельфины продолжали их избиение поодаль от нас. Все новые и новые стаи живых крылатых стрелок беспрестанно взлетали над водой, и, казалось, эта часть океана прямо кишит летучими рыбами.

Хотя птицы без конца поедали рыбок, охота продолжалась весь день. Дело в том, что фрегаты способны проглотить несметное количество рыб. Мне приходилось наблюдать за этими птицами во время своих прежних плаваний, и я знал, что они без устали могут пролетать огромные расстояния над бушующим океаном, много дней подряд обходясь без еды.

Иногда черный фрегат заглатывал слишком большую рыбину, и ее хвост торчал у него из клюва. Птица медленно описывала круг за кругом, пока не съедала свою добычу целиком. Даже совершая самые сложные маневры в воздухе, фрегаты сохраняли плавность полета и столь же плавно, как будто без всяких усилий, подхватывали летучих рыб. Они проделывали это так же небрежно, как какая-нибудь леди берет изящными пальчиками сигарету. Казалось, летучая рыба сама прыгала им в клюв. А внизу, в покрытых пеной волнах, измученных рыбешек подстерегали дельфины.

Только когда становилось темно и уже ничего нельзя было разглядеть, птицы прекращали охоту. Тогда отяжелевшие от еды фрегаты медленно направляли свой полет к Галапагосским островам, где они гнездились на прибрежных скалах; им предстояло пролететь двести — триста миль. Дельфины же всю ночь напролет прыгали, с шумом рассекая воду вокруг плота.

На плоту я находил множество летучих рыб и несколько дней чуть не объедался ими. У них нежное мясо, мягче, чем у крупных рыб. Из десяти — двенадцати рыбок длиной в шесть — восемь дюймов можно приготовить превосходное блюдо. Я собирал их на крыше каюты, в шлюпке, на палубе.

Иногда они даже падали мне на голову или ударялись об меня. Многие ускользали сквозь многочисленные щели в бамбуковой палубе, но все же их достаточно оставалось для меня и для Микки. Это было приятное добавление к нашему ежедневному рациону. Попробовав первую рыбешку, Микки чуть не обезумела от восторга. Обычно на ночь я отвязывал ее, чтобы она могла поохотиться вволю. Услыхав, что летучая рыба упала на палубу или ударилась о стенку каюты, я спешил ее схватить, пока она не скрылась в ближайшей щели и не ушла обратно в воду. Иногда мы с Микки одновременно поспевали к месту падения рыбки. Когда же Микки опережала меня, она хватала рыбешку и забиралась под палубу на основные бревна, где я не мог ее достать.

Керосинка с одной горелкой окончательно вышла из строя, а на другой действовала только одна из двух горелок. Если и она подведет меня, то мне придется питаться сырой рыбой. У меня имелось двадцать пять банок овощных консервов, но их нельзя будет употреблять, когда испортится последняя горелка.

Микки ждала рыбы с гораздо большим нетерпением, чем я. Она так и не пристрастилась к консервам, захваченным мною специально для нее, а необходимые ей витамины предпочитала получать в свежем виде, из моря. Однажды я убедился в этом, вытащив на палубу одну из килевых досок в носовой части плота, остававшуюся под водой с тех пор, как мы отплыли из Кальяо. Доска обросла мохом и ракушками, которые кошка принялась сдирать и поедать; она паслась на мху, словно теленок. Микки проделывала это день за днем, даже когда мох выгорел под экваториальным солнцем. Теперь, когда у нас завелась свежая рыба, она больше не смотрела на доску. Но, если она останется без рыбы, я всегда смогу состряпать для нее блюдо из покрывавших бревна морских уточек и мха.

Окруженная летучей рыбой, которую легко было добыть, Микки пребывала в прекрасном настроении. Большую часть дня она спала. У нее были свои излюбленные местечки. Ранним утром она лежала на солнцепеке, а потом искала прохлады в тени. Так она проводила время днем, не появляясь до захода солнца. Потом Микки сидела возле меня до тех пор, пока первая летучая рыба не взлетала над водой. Тогда она устремляла взгляд на море. Как зачарованная, следила она за дельфинами, стремительно выпрыгивающими из воды. Не раз я оттаскивал кошку от самого края плота, опасаясь, как бы она не свалилась в воду. Впрочем, я стал подозревать, что у кошки чувство равновесия больше развито, чем у меня. Когда летучие рыбы начинали падать на палубу, она хватала одну из них и убегала под палубу на основные бревна, где шумно бьются волны. Микки не появлялась оттуда до тех пор, пока не съедала рыбу. Затем она ложилась на ящик как можно ближе к клетке попугая и засыпала. Когда же ночью я освещал ее электрическим фонариком, она смотрела на меня своими большими желтыми глазами, словно желая сказать: "Я ничего дурного не сделала". Но попугай Икки отлично понимал, что кошка охотилась за ним, и всякий раз забивался в самый дальний угол клетки и спал беспокойным сном: один его глаз был всегда открыт.

До сих пор я не мог урвать ни единой минутки для себя, нельзя было даже подумать об отдыхе. Когда я не управлял плотом или не был занят какой-либо другой работой, я пытался немного соснуть. Десятиминутный сон освежал меня и позволял бодрствовать долгие часы. Иногда я падал на палубу, до смерти усталый и изнуренный, буквально теряя сознание. В таких случаях, казалось, кто-то управлял плотом вместо меня, ибо, очнувшись от глубокого сна, я видел, что плот только что начал сходить с курса...

Несколько испанских книг и брошюр стояли на книжной полке между морским календарем и морским справочником Боудитча, но я никогда не раскрывал их.

Они напоминали мне одного из моих знакомых в Перу. Спустя несколько дней после моего прибытия в Кальяо какой-то полный, несколько бесформенный мужчина с серыми глазами и красным мясистым лицом взобрался на плот и, едва не задушив меня в неистовых объятиях, быстро затараторил по-испански. Он полностью завладел мною. С трудом я разобрал, что это был писатель-юморист, преисполненный доброты ко всему миру, в том числе и ко мне, бедняге, на которого он выплескивал в тот момент всю свою необыкновенную живость.

У меня не было никакого сомнения в его искренности. Я стоял перед ним беспомощный, не будучи в состоянии промолвить ни единого слова.

"Один!! — сказал он. — Вы хотите отправиться один! Я также ничего не боюсь, мой друг. Уверяю вас! Но в одиночестве я не совершил бы такого плавания — я всегда жажду общества. — Затем последовал такой взрыв смеха, что он мог бы быть услышан на всей территории базы подводных лодок, где в то время стоял мой плот. — Вы направляетесь в божью страну, сеньор Виллис, — продолжал он, — в его последнюю твердыню на земле — в Полинезию. Вы сознаете это? — Он опять обнял меня, смял и повис на мне, и я чувствовал, как от чудовищного смеха трясется его огромный живот. — Полинезийцы никогда больше не отпустят вас назад. Вы станете королем Полинезии! Я пошлю вам несколько своих книжек, которые помогут вам не сойти с ума во время вашего одинокого путешествия. Мои книги заставят вас смеяться. Вы должны смеяться, иначе сойдете с ума! — Плот и весь пирс тоже тряслись от его громоподобного хохота. — Вы должны прочесть мои книги. Данте и Сервантес — вот это действительно мастера, а я только мясник!" — Он обвил мою шею своими тяжелыми руками и держал меня так, словно я был тряпкой.

Стоявший наверху на пирсе вооруженный пистолетом часовой-перуанец поглядывал вниз на меня, видимо думая о том, что я, наверно, нуждаюсь в его помощи.

После того как моему новому другу удалось с помощью проклятий, жалоб и громоподобных звуков вскарабкаться обратно на пирс, я еще долго слышал его смех, разно

Я еще ни разу не прилег в каюте. Так как на палубе всегда было очень ветрено, я готовил в каюте, жарил рыбу и варил кофе. Там же я занимался штурманским делом, производя навигационные счисления; для этого я присаживался у дверей, где было светлее. Обычно в полдень я делал астрономические наблюдения для определения широты, а часа через три определял свое положение по долготе. Из-за беспрерывного перемещения плота невозможно было определять высоту звезд, и я ограничивался наблюдениями по солнцу. В любое время я мог определить свое положение с точностью до нескольких миль и даже точнее. Труднее всего было делать астрономические наблюдения в полдень ввиду неустойчивости плота. Чтобы получить среднюю величину, мне приходилось до двадцати пяти раз определять высоту солнца. Это вызывало такое напряжение зрения, что у меня темнело в глазах.

Я завидовал штурманам больших кораблей, которые, вычислив заранее местный видимый полдень, берут секстант и в надлежащее время выходят на мостик делать наблюдения. Затем они направляются в штурманскую рубку, и через минуту-другую широта определена. Порой я спрашивал себя, что труднее всего: делать полуденные наблюдения на палубе сильно качающегося плота или же сохранять равновесие? Если поскользнуться на палубе, особенно при набегающей волне, то легко можно сломать секстант. Несколько раз я старался падать на локти, но при одном падении мне показалось, что прибор сломан. Это очень испугало меня; я написал себе предостережение на листе бумаги и повесил его на видном месте:

"Сломай себе шею, но сбереги секстант!"

У меня был запасной секстант, но я не слишком-то ему доверял. Для своих штурманских вычислений я использовал таблицу вычисленных высот, изданную гидрографической службой военно-морского флота США. Эта таблица вполне надежна и позволяет быстро производить вычисления, поэтому она широко применяется в американском торговом флоте.

На всякий случай у меня было под рукой два компаса, два секстанта, хронометр, часы, два экземпляра американского морского календаря и другие пособия по навигации и штурманскому делу. У меня имелись также два комплекта карт, но таких небольших масштабов, что на них трудно было отмечать положение плота в океане. Я делал лишь краткие ежедневные записи в судовом журнале. Для отметок местоположений плота я использовал миллиметровую бумагу, как это обычно делают штурманы в длительных плаваниях.

15 июля в последний раз появилось большое количество летучих рыб и черных фрегатов. Запись в вахтенном журнале гласила: "По лагу и компасу 3°13' южной широты; 93°30' западной долготы; около двухсот миль к юго-западу от Галапагосских островов".

Глава XIII. Дурная погода

Ночь на 16 июля была очень бурная. Час за часом стоял я у штурвала, а волны одна за другой с грохотом разбивались о бревна и бурлили вокруг плота. Я промок до нитки. Океан ревел, завывал и протяжно стонал. Вокруг меня метались белые косматые морские волки, обдавая мне лицо своим дыханием.

Это было плавание не по морским правилам, схватка не на жизнь, а на смерть. По временам, когда я управлялся с гротом, мне казалось, что я борюсь сразу с тремя или четырьмя врагами. За несколько минут я проделывал целые мили по палубе, перебрасываясь с одного конца плота на другой; в это время Икки пронзительно кричал, а Микки забивалась под лебедку; меня швыряло из стороны в сторону, обдавало ветром и брызгами, и я был оглушен диким ревом океана.

Судно можно так оснастить, что один человек при любых обстоятельствах сумеет управлять им, находясь на корме. Другое дело плот. Чтобы совершить один маневр, я должен был одновременно находиться в нескольких местах. Поэтому я без устали трудился над оснасткой, улучшая ее и добавляя новые снасти, которые позволили бы мне в шторм или бурю лучше управлять плотом, тем более что уже наступила зима — сезон дурной погоды. Если человек один на судне, он должен непрестанно им управлять, особенно во время шквалов и сильных ветров, но, чтобы одному справиться со всей работой на плоту, необходимо орудовать с предельной быстротой, не теряя ни одной секунды. Каждая авария, а их было немало, кое-чему научила меня, и до сих пор я успевал справляться со всем.

Итак, я плыл по темному, зловещему океану. Шторм быстро приближался, надвигаясь черной завесой.

Слышишь рев? Долой паруса! Рассчитывай время, Бил! Вся ли оснастка в порядке? Проверь ее получше. Все ли надежно закреплено? Отпусти правый брас, чтобы натяжение было нормальным и чтобы рея, взбесившись, не сорвала парус при своем падении.

Следи за ветром, шквал быстро приближается. Назад к штурвалу! Привяжи его! Убери с дороги компас, не то налетишь на него. Перепрыгни через шлюпку и скорей к левому брасу! Натяни его, но не слишком сильно! Вспомни, что было в прошлый раз, оставь достаточно слабины. Не становись на край плота! Черт побери, чуть не свалился! Смотри в оба, дурень, иначе тебе не закончить плавания!

Идет ли плот по курсу? Назад к штурвалу, живо! Перемахни через каюту. Осторожно — антенна! Берегись, дружище, не то сломаешь шею! Ветер все крепчает! Пошевеливайся, а то на тебя упадут снасти. Черт возьми, вот это жизнь! Взгляни на черный океан. Торопись! Шторм надвигается... Поймай правый нирал [50], пока он не закрутился вокруг фок-штага. Тяни его вниз, вниз, вниз! Следи за этой реей, Бил, хватайся за нирал! Он мечется как безумный там, наверху, и ты потеряешь парус! Вниз его! Там что-то заело... Ты попал в беду! Тащи вниз этот нирал или взбирайся вверх по вантам. Тяни, тяни, расшиби его, но стащи вниз! Вверх по вантам, там он застрял! Быстро взбирайся вверх или останешься без паруса и мачты и скоро будешь дрейфовать на своих бревнах...

Я взобрался вверх по вантам; они раскачивались с ужасной быстротой из стороны в сторону. Так тяжело мне до сих пор еще не приходилось. Изо всех сил старался я удержаться на вантах, каждую минуту рискуя упасть на палубу или в океан. Наконец мне удалось взобраться на самый верх и освободить конец, застрявший в блоке. Задыхаясь и дрожа от напряжения, я спустился вниз. Теперь спусти нирал. Я привязал его к стойкам мачты и занайтовил парус [51]. Пусть злится буря — мы справимся с ней! Шквал все ближе. Палуба, на которой валяются снасти, выглядит как после кораблекрушения.

Вот он налетел. Назад к рулевому колесу, следи за тем, как плот справляется со штормом. Снова на нос. Взбирайся на бушприт, чтобы убрать кливер. Теперь хватай штурвал и дай волю плоту! Какое зрелище, какое море!

Миновала долгая ночь, наступил день, часы шли за часами, а океан все бушевал. Я не отрывал рук от штурвала, следил за ветром, тучами и волнами, напрягая ум.

Я видел, как солнце опускалось за крутые волны, окрашивая в пурпур их западные склоны. В его лучах сверкали гребни огромных волн и складки на поверхности океана. Восточные склоны волн были темные, почти черные. Бесчисленные валы катились в сторону заходящего солнца, а над ними плыли алые и багровые тучи...

Я приготовился к ночи. Клетку Икки, которая была привязана к каюте, чтобы ее не унесло волной, обдавало брызгами, и я закутал ее старым дождевым плащом. Микки спала у лебедки, забившись под брезент, который служил ей укрытием во время плохой погоды или жары. Ее несколько раз изрядно окатывало волной, но она уже привыкла к этому и не обращала внимания. Я поужинал ячменной мукой, запив ее холодным кофе. Затем, налив в фонарь керосину и прочистив стекло, я поставил его на ночь в ящик, чтобы он освещал мне компас. Теперь как будто все было в порядке.

Я уселся на ящике, стоящем возле штурвала на доске, которая лежала прямо на голых бревнах кормы в том месте, где не было палубы. Солнце склонялось к горизонту. Наступал вечер, тихий час раздумий. Плот продвигался вперед. Теперь он уже не так качался. Даже беспокойный океан, казалось, проникся тишиной приближающейся ночи. Я думал о далекой земле.

Медленно, одна за другой, стали загораться звезды. В небе, немного правее мачты, мягким светом сияла Венера, моя планета, — ориентируясь на нее, я прокладывал свой курс. Скоро это будет самая яркая звезда в небе, и только глубокой ночью она погрузится в океан.

Глава XIV. "SOS"

17 июля во время астрономических наблюдений я почувствовал острую боль в области желудка, в том месте, которое называют солнечным сплетением. Боль все усиливалась. Определив свое положение, я задался вопросом, стоит ли снова ставить грот, и решил не ставить его. Океан по-прежнему был неспокоен, дул сильный ветер, и я предполагал, что он еще усилится. Возможно, ночью опять разразится буря.

Боль не утихала, и я несколько раз принимал соду, полагая, что у меня болит желудок. Но облегчение не наступило, и боль становилась все острей. Я не знал, как поступить. Это было совершенно новое, непредвиденное испытание.

Солнечное сплетение сжималось все больше и больше и делалось твердым, как камень. Может быть, все дело в желудке? Но раньше я никогда не страдал желудком. Никаких признаков отравления не было. Возникла ли эта боль в результате чрезвычайного физического напряжения в прошлую ночь, когда мне приходилось метаться из стороны в сторону по плоту? Или же вследствие длительного нервного напряжения в период подготовки путешествия? Быть может, я надорвался? О, если бы только боль затихла хоть на мгновение!

Но боль не унималась. Прошло пять мучительных часов, прежде чем она стала затихать, а когда наступила ночь, она прекратилась.

Небо было усеяно звездами. Слева от меня, как маяк, зажженный в мировом пространстве, сиял Южный Крест. Над ним среди мириад более слабых звезд переливались огнями крупные созвездия. Казалось, в этой черной пустоте горят огни больших городов и дорог. Впереди низко над морем висела моя золотая планета, а справа от меня — три звезды Большой Медведицы, словно опрокинутой вниз головой.

Ночью ветер усилился, и я был рад, что не поставил грот. Плот хорошо шел по курсу под кливером и зарифленной [52] треугольной бизанью, и мне удалось немного поспать.

На другой день, 18 июля, почти в то же время в солнечном сплетении возобновилась боль. Постепенно она усиливалась. Сода не принесла облегчения. Тогда я выпил немного бренди, которое один из моих друзей в Лиме дал мне на случай аварии. Я думал, что бренди ослабит мускулы, окружающие солнечное сплетение, но этого не случилось. Вскоре я уже не в силах был стоять и лег на палубу, то и дело меняя положение тела.

Кончилось тем, что я стал кататься по палубе, обезумев от боли. Так проходили часы. Наступила ночь. Я лежал промокший и беспомощный, а ветер выл и стонал, и возле меня вздымались мощные буйные волны, с высоты взиравшие на меня; их белые перистые гребни светились в темноте. Они обрушивались одна за другой и продолжали свой путь, а за ними бесконечной чередой вырастали все новые валы. Некоторые волны разбивались о плот. Я слышал, как ветер свистел в пустом пространстве между палубой и бревнами, проникая туда вместе с водой.

Я надеялся, что боль достигнет такой остроты, что я потеряю сознание, — тогда ослабнут мускулы и она исчезнет. Но сознания я не терял, а солнечное сплетение мучительно сжималось.

Боль становилась невыносимой, и мне казалось, что только смерть может меня избавить от нее. Мне случалось переламывать кость или разрывать мускулы, но по сравнению с муками, какие я испытывал сейчас, это были булавочные уколы.

Мне казалось, что у меня прострелен желудок, непонятное сжатие солнечного сплетения, как мне чудилось, будет продолжаться до тех пор, пока жизнь не угаснет во мне. Вспомнив об аспирине, я дважды принял большие дозы, надеясь, что он принесет мне забвение. У меня было множество лекарств в аптечках, подаренных мне в Лиме доброжелателями и оптовыми фирмами, торгующими медикаментами. С фонариком в руке я рылся в коллекции бутылок, целебных мазей и таблеток, разыскивая только одно лекарство — морфий. Но я так и не нашел средства, которое помогло бы мне уснуть.

Плывя в темноте по бурному океану, я уже начал подумывать о том, чтобы послать сигнал бедствия — "SOS". Возможно, что это сообщение, посланное в эфир на частоте 500 килоциклов, будет принято каким-либо судном, если случайно оно окажется на расстоянии нескольких сот миль от меня. Но я находился в стороне от морских путей. В Кальяо я говорил кое-кому из моряков, плавающих на парусниках, что намереваюсь некоторое время плыть между десятой и двенадцатой параллелями, следуя по тому же курсу, по какому несколько лет назад шел "Кон-Тики". Однако после того, как плот обогнул Галапагосские острова, я решил не забираться южнее пятой параллели. К этому времени я находился на третьей параллели, плот подгоняли сильные ветры, и я надеялся миновать эти области до наступления сезона ураганов. По всей видимости, в этих широтах я был один. Кто же примет мой сигнал бедствия? И вообще, решусь ли я его послать? Если меня подберут, то придет конец моему плаванию. Я стонал от овладевших мной ярости и боли.

Смерть была где-то совсем близко, она таилась в каждой волне, возникавшей из мрака и разбивавшейся о плот. Я чувствовал присутствие смерти в ветре, который яростно налетал на каюту и трепал листья, наваленные на крыше; видел ее в белой пене, бурно заливавшей палубу. Но я не испытывал страха. Я был поглощен одной мыслью: конец путешествию! Я потерпел поражение... По сравнению с этим что значили жизнь или смерть? Затем некий голос стал мне нашептывать, что во всем происшедшем виноват я сам. Терпи боль или выходи из игры. Вырежь больное место ножом! Развяжи этот узел! Мой взгляд был прикован к каюте, где над дверью торчал нож с тонким лезвием, которым я чистил рыбу. У тебя все сильней затягивается твердый, как сталь, узел. Ты должен рассечь его!..

Эта мысль так странно меня пленяла. Но разве я мог вонзить в свое тело нож? Возможно, это и освободило бы меня от боли, но я нанес бы себе ужасную рану... Долгие часы я думал о солдатах, которым приходится лежать без движения с простреленным животом на поле боя, где-нибудь в канаве или в высокой траве, и в смертельных муках ожидать, пока их подберут. Борись до конца, Бил! Все это пустяки — борись до конца, дружище!

Боль не оставляла меня ни на минуту. От таких страданий недолго и обезуметь! А с отчаяния разве не пойдешь на самый ужасный поступок? Солнечное сплетение — полость под грудной клеткой, где сходятся ребра, — средоточие жизни. Может быть, там образовалась опухоль? Возможно, мое тело разъедает рак?

Надо мной двигались звезды, словно жемчужины, захваченные гигантскими сетями времени. Темные, громыхающие волны уносились вместе с ветрами, и плот продолжал свой путь, карабкаясь с волны на волну, преодолевая все препятствия.

Мой курс был взят на вест-тень-зюйд, но долго ли будут "Семь сестричек" его придерживаться без моего участия?

Храбрый маленький плот, неужели я тебя покину? Годы мечтаний, и вдруг... Какая-то непостижимая сила обрушилась на меня: "Ни шагу дальше! Ни шагу дальше! О человек, твоя воля будет сломлена!.."

Я взял несколько таблеток аспирина, размял их и, сделав густую пасту, проглотил ее... Ни малейшего облегчения!

Начало светать.

Часы шли за часами, время шагало по океану, гоняя солнце по огромной дуге в беспредельном пространстве. Плот уносил меня все дальше, идя под кливером и зарифленной бизанью.

Придется тебе смириться, упрямый человек! Больше тебе не выдержать. Пошли сигнал "SOS". Скоро придет тебе конец, и ты останешься лежать на плоту. Когда-нибудь люди найдут твои высохшие, опаленные солнцем останки, на которых будут сидеть хищные птицы... Ты сам этого захотел. Так тебе и надо...

Ветер снова усилился, и волны вздымались все выше и выше, но плот хорошо держался на курсе. Иногда он сбивался с него, но под ударами волн опять становился на заданный курс. Должно быть, когда я строил плот, меня вдохновлял дух древнего индейца. Я чувствовал, что кто-то помогал мне...

Все еще надеясь приглушить боль, я опять принял аспирин, но по-прежнему не получил облегчения. С трудом дотянувшись до клетки Икки, я подложил ему побольше кукурузных початков и налил столько воды, чтобы этих запасов ему хватило на несколько недель. Затем подобрал с палубы летучих рыб, за ночь упавших на плот, сложил в ведро и поставил его в таком месте, где Микки легко могла добраться до них. Потом я пополз на корму. Там я написал записку, в которой объяснил все, что произошло, и указал свои последние координаты. Солнце склонялось к западу, когда я написал прощальную записку жене. Обе записки я приколол к двери каюты.

Это было 19 июля.

Немного позже я сообразил, что все же было бы глупо не послать сигнал бедствия. Как мог я позабыть о Тедди? Ведь должен же я с ней считаться. Нельзя же быть таким эгоистом! Необходимо послать "SOS", по крайней мере надо попытаться это сделать. Возможно, мой сигнал будет кем-нибудь принят.

Я совсем обессилел, и прошло немало времени, прежде чем мне удалось настроить передатчик.

Только через час я начал передачу на частоте 500 килоциклов. Это международная волна, на которой обычно передают сигналы бедствия на море. Для ее приема на протяжении суток отводятся два промежутка молчания, каждый час от пятнадцатой до восемнадцатой и от сорок пятой до сорок восьмой минуты, когда все корабли, бороздящие моря и океаны, должны слушать в эфире сигналы бедствия.

Я был слишком слаб, чтобы отправить свое послание в указанное время, и мне с трудом удалось сколько-нибудь связно передать: "7HTAS, 3°36' южной широты, 95°31' западной долготы SOS... SOS... SOS..."

Поворачивая левой рукой рукоятку передатчика и ударяя правой по ключу, я чувствовал себя в положении человека, подписывающего себе смертный приговор. Это был самый мрачный час в моей жизни. Я дезертировал с поста, с поста, который поклялся защищать... Я сдавался...

Снова настала ночь. Уже более суток длилась пытка. Я лежал во мраке, обдаваемый брызгами, один среди бурного океана. Теперь незачем было зажигать фонарь у компаса — мое плавание окончено...

Пристально вглядываясь в темноту, я старался собраться с мыслями. Внезапно я осознал, что некоторое время продремал. Боль стала затихать. В самом деле, боль почти совсем прошла. Я ощупал все свое тело. Никакого сомнения! Хриплым голосом я радостно крикнул в темноту:

— Я выдержал!

Тогда я написал новое послание и пополз к передатчику: "7HTAS. Все в порядке... Все в порядке... Помощи не нуждаюсь... Помощи не нуждаюсь... Помощи не нуждаюсь..."

Много часов подряд, набравшись сил после краткой передышки, я посылал в эфир это сообщение, аннулируя свой сигнал бедствия.

Я победил!

Никогда еще звезды не сияли для меня так ослепительно! Мне хотелось обнять небеса, волнующееся море и стремительный ветер. Я снова жив. Еще одно сообщение в эфир: "7HTAS... Все в порядке..."

И вместе с тем я сознавал, что здорово надорвался...

Глава XV. Не держусь на ногах

Когда через двадцать четыре часа после этого странного приступа я вполз в каюту и, сняв с гвоздя зеркало, поглядел в него, то не узнал себя. Из зеркала на меня смотрели тусклые, запавшие глаза. Крепко же мне досталось!..

Ветер стих, приходилось ставить грот. Я не мог больше плыть по воле волн, нужно было опять идти под парусами.

Но сил у меня было совсем мало. Час за часом я обдумывал вопрос, как мне поднять паруса. От слабости я едва мог шевельнуть пальцем. Должно быть, я стал похож на трагическую маску. Я не мог упрекнуть Микки, что она теперь сторонилась меня. Что до Икки, то он не обратил на меня внимания, мечтая о тропических лесах с их высокими деревьями.

Парус следовало поднять еще вчера вечером. Ветер был по-прежнему довольно крепкий и волны высокие. Идеальная погода для хождения под парусами. Я больше не мог лежать, как больной пес, глядя, как дрейфует мой плот.

Я смотрел на вздымавшиеся со всех сторон волны, увенчанные белой пеной и стремившиеся, подобно моему плоту, на запад, и думал о том, как бы мне поднять парус. А высоко надо мной, словно флотилия плотов, в небесной синеве плыли белые облака. Мое изможденное тело жадно впитывало солнечное тепло. Какое блаженство лежать так, не двигаясь! Но я должен подняться. Как славно этот ветер понесет меня!

Я уже мог встать на ноги, но хватит ли у меня сил поднять парус? Высоко в небе плыли гонимые пассатами, пронизанные солнцем облака. Они указывали мне дорогу. Мимо меня с шумом неслись волны, сверкая, как расплавленное стекло. Они ударялись о плот, и вода, журча, растекалась между бревнами. Нужно было поднять грот, чтобы идти полным ходом, а не то я не успею оглянуться, как нагрянут ураганы и начнут рвать на клочки океан.

Ослабь наветренный шкот [53] и брас [54]. Спеши на корму к штурвалу. Подбери подветренный брас. Теперь надо поднять бизань. Быстро подготовь парус! Вверх его! Закрепляй!

Наконец все было установлено как следует, и я позволил себе передышку. Уборкой палубы я займусь позже. Сначала следует понаблюдать, как будет держаться ветер. Плот устойчиво шел по курсу, слегка уклоняясь к югу, но это не имело значения, так как мне предстояло проплыть еще тысячи миль, и я всегда мог опять взять курс на север. Как приятно снова идти под парусом! Он стоял, словно выпуклая белая стена.

Проголодавшись, я пополз в каюту и приготовил себе пасту, размешав ложку ячменной муки с кофе. Я ел много сахару. Банка с сахаром всегда стояла возле штурвала. Вообще все необходимое я старался держать на расстоянии протянутой руки. При моей слабости было очень важно не делать ни одного лишнего шага. Часами я размышлял о том, как обойтись без ненужных движений. Мне стоило большого труда разжигать керосинку, поэтому теперь я ел летучих рыб в сыром виде. Когда наберусь сил, я снова стану их жарить.

Несколько дней держался ровный ветер, дувший почти с одинаковой силой все в том же направлении. За последние сутки плот прошел восемьдесят две мили, и теперь Галапагосские острова находились на расстоянии около пятисот миль на норд-норд-вест. Я оставлял позади милю за милей, уплывая все дальше в простор океана. С каждым днем я становился сильнее. Никогда я не чувствовал себя таким счастливым. Я прошел через тяжелое испытание, был на волосок от смерти и все же выкарабкался из беды. Теперь уже ничто не могло меня задержать. Самое скверное было уже позади. Я мог упасть за борт, только и всего.

Я вспомнил о пережитой мною в прошлом тяжелой болезни. И в тот раз беда постигла меня не на суше, а на темных водах реки Марони, отделяющей Французскую Гвиану от Голландской. Погибая от лихорадки, я валялся на дне каноэ. Я обливался потом, и одеяла, на которых я лежал, промокли насквозь, словно их окунули в реку. Меня бил озноб. Я продолжал дрожать даже после того, как мой товарищ Жюль закутал меня всеми теплыми вещами, какие у него имелись.

Когда я начинал буйствовать в бреду, Жюль привязывал меня к банкам каноэ. Странно звучали бредовые выкрики в тяжелом, знойном безмолвии джунглей. Ни один лист не шелохнулся. Время от времени стайки ярко раскрашенных попугаев с пронзительным криком вылетали из чащи. Я так отчаянно метался, что чуть не перевернул каноэ.

Когда ко мне снова вернулось сознание, я спросил:

— Куда это мы плывем, Жюль?

— Мы ищем человека, который бы вас вылечил, месье.

— Я не могу шевельнуться, Жюль.

— Вы поправитесь, месье.

— Куда же мы плывем?

— Против течения.

— Ты слишком быстро гребешь, Жюль.

Жюль сильно вспотел, и лицо у него было на редкость напряженное.

— Скоро начнется прилив, и станет легче грести.

— Мы уже прошли мимо Сан-Лорена?

— Мы давно его миновали.

Куда мы направлялись? Я был слишком слаб, чтобы о чем-нибудь размышлять, говорить или беспокоиться. Мне захотелось пить, и Жюль зачерпнул ржавой банкой воду из реки. Но после первого же глотка меня вырвало. И, как это бывает с больными желтой лихорадкой, я то и дело пил, и рвота не унималась. За несколько часов я проглотил и изрыгнул галлоны воды. Жюль ни разу не отказал мне. Почти все время я был не в себе.

Жюль работал веслами всю ночь напролет. Он остановился только один раз, чтобы поесть, причем привязал лодку к дереву, которое нависло над разбухшей от дождей рекой. Утром мы причалили к берегу вблизи от негритянской деревушки.

Жюль оставил меня в каноэ и через некоторое время вернулся со знакомым ему вождем племени.

— Этот человек тяжело болен лихорадкой, — на бушменском наречии сказал ему Жюль.

— Я вижу, он сильно болен, — ответил вождь.

— Спаси ему жизнь — для этого я и пришел к тебе.

— Попробую, но уж очень он болен, — ответил вождь.

Двое негров спустились к каноэ и, подняв меня, перенесли в пустую хижину, у которой стенки не доходили до земли. Они уложили меня на циновку, разостланную на толстом слое листьев. Затем пришла старуха бушменка и уселась на корточках возле меня на голой земле. Она давала мне воды, когда я просил пить. А в это время несколько бушменов, вооруженных стрелами и луками, направились в джунгли. Когда они вернулись, вождь приступил к лечению.

Негры взяли расцвеченного всеми цветами радуги амазонского попугая, разрубили его живьем на две части и, не вынимая внутренностей, приложили теплое кровавое мясо к моим пяткам. Затем они плотно забинтовали ноги листьями, накрепко перевязав их стеблями травы. Когда через три часа повязки сняли, розоватое мясо попугая приняло ядовитый черновато-зеленый цвет. Затем был разрублен другой попугай и прибинтован к моим ногам. Несколько дней подряд каждые три часа повторялась такая операция; с каждым разом снятое с ноги мясо попугая принимало более нормальную окраску. Все эти дни, когда я просил есть, мне давали пить бульон из обезьяньего мяса. А по ночам, когда появлялись москиты, разжигали костры, на которых сжигались листья целебных растений, и этот запах усыплял меня.

Наконец негры сделали анализ крови, которую выдавили из пиявки, снятой с моей руки. Кровь влили в сосуд с водой, и она легла тонким слоем на поверхности. Я выжил. Когда кровь опускается гнойными нитями на дно, это значит, что лихорадка еще сидит в человеке.

Бушмены[*] спасли меня, хотя у меня уже начиналась предсмертная черная рвота...

Теперь, лежа на плоту, я отчетливо видел перед собой встававшее из прошлого лицо Жюля. Сейчас он был для меня связующим звеном между минувшими днями и тяжелым испытанием, выпавшим на мою долю здесь, в широких океанских просторах.

Глава XVI. Давным-давно

В дни, последовавшие за выздоровлением, я отдавался воспоминаниям.

Я родился в Гамбурге и еще малышом, когда мне было всего четыре года, подолгу простаивал на берегу реки, глазея на шумный порт и терявшийся в дымке горизонт.

Помнится, однажды я забрался в шлюпку и отвязал ее от причала. Пока я пытался справиться с веслами, которые были слишком велики для моих ручонок, отлив подхватил лодку и потащил ее вниз по реке.

Проходившие мимо буксиры и паромы чуть не опрокинули мое беспомощное суденышко. Но вот на меня обратили внимание матросы, грузчики и портовые рабочие. Наконец ко мне подошел полицейский катер.

— Куда держишь путь, малыш?

— Я плыву в Америку.

— Вот как!

И мы направились в полицейский участок, куда спустя несколько часов вбежала моя обезумевшая от горя мать с криком: "Пропал мой сынишка!.."

— Вы лучше подержите его некоторое время на привязи: ведь когда мы схватили его, он уже находился на полпути в Америку, — сказали ей полицейские.

Прошли еще годы, прежде чем я увидел море. Порт все время жил у меня в памяти, как нечто прекрасное и романтическое, и я непрестанно мечтал о далеких горизонтах, о неведомых морях.

Когда мне было двенадцать лет, я должен был выбрать стихотворение, чтобы прочесть его перед всем классом. Я мечтал о поэме, правдиво живописующей ярость моря, которого еще никогда не видел своими глазами. Такую поэму я написал сам. Наконец, пятнадцати лет, мне суждено было отправиться в открытое море на паруснике.

Боль в солнечном сплетении все еще давала о себе знать. Я управлял плотом и наблюдал за парусом, но по большей части находился в каком-то полусознательном состоянии, как бы сливаясь с жизнью природы. Я был слишком слаб, чтобы предаваться долгому раздумью.

Прошла уже неделя с тех пор, как на меня напала болезнь. Я был близок к смерти — об этом красноречиво говорило мое лицо. Щеки впали, а скулы обострились, шея была похожа на связку веревок, обтянутых кожей, морщинистой, как у старого аллигатора. Кожа обвисла складками; а ведь я всегда был худым, без единой унции лишнего веса. Однако мой теперешний вид не слишком меня беспокоил, хуже всего была слабость.

За все годы, проведенные мною на море и на суше, я никогда не переживал ничего похожего. Лежа на бамбуковой палубе и размышляя о том, что случилось со мной, я так и не смог подыскать объяснения моей болезни.

Я находился на расстоянии 650 миль от Галапагосских островов и в 1650 милях от Кальяо.

Одиночество странно действовало на меня. Оно обладало каким-то очарованием, которое все возрастало. Все больше свыкаясь с ним, я не желал никаких перемен в своем положении. С меня было довольно моря и неба. Теперь я понимал, почему испытавшие одиночество люди всегда стремятся к нему, негодуют на тех, кто нарушает их уединение. Но с одиночеством связаны и минуты страданий, когда тобой овладевает смутная тревога от сознания, что ты живешь на краю бездны. Человек нуждается в общении с себе подобными, ему необходимо с кем-нибудь разговаривать и слышать человеческие голоса.

Теперь я плыл, держа курс по пятой параллели; это позволит мне пройти в ста милях севернее Маркизских островов. До них было еще около трех тысяч миль, и я не спешил с окончательным выбором курса.

Мне оставалось очень мало времени для сна; лишь на краткие минуты я забывался, зачарованный лунным светом. Днем и ночью я чувствовал, что становлюсь частью природы.

Вне всякой связи с настоящим я увидел себя кочегаром на ливерпульском грузовом судне "Линровэн". Мой товарищ, работавший у соседней топки, плевался кровью, но продолжал из последних сил, какие еще сохранились в его обнаженном тощем теле, шуровать уголь.

— Да, парень, черт меня возьми, какая отчаянная жара!.. И этот проклятый уголь!

Стиснув зубами мокрую от пота тряпку, обмотанную вокруг шеи, он вытер кровавую пену с губ и крикнул в ответ:

— Ну и жара! Должно быть, не менее шестидесяти градусов в этой дыре, черт побери!

Как много страданий может вынести человек, прежде чем они его надломят?

Воспоминания приходили, как волны, вставшие из темной бездны океана.

...Четыре бревна лежат на берегу реки, ожидая, пока их скатят в воду и сплавят по течению в Гуаякиль.

Я сижу в маленьком ресторанчике в Кеведо. К моему столику подсаживается местный старожил. Это европеец, потративший много лет на поиски древних золотых копей. Теперь он владелец небольшой гасиенды неподалеку от Кеведо, где выращивает бананы и какао...

— Бил, — начал он, — вы в самом деле хотите доверить свою жизнь этим бревнам? Я знаком с морем. За свою жизнь я немало мотался по свету и знаю Тихий океан. Во время своего плавания вы будете окружены акулами! Сотнями акул! Вы можете случайно упасть за борт. Наконец, вас может смыть волной!..

Я кивнул головой.

— Знаете, о чем я сейчас подумал? — сказал он, пристально глядя на меня. — Что вы будете делать, если упадете за борт? Ведь акулы набросятся на вас и начнут отрывать кусок за куском от вашего тела.

— А что я смогу сделать? — спросил я.

— Слушайте. Долгие годы я был старателем и жил среди амазонских индейцев, я даже почетный член нескольких племен. Они подарили мне немного кураре, яда, которым, отправляясь на охоту, смазывали наконечники стрел и копий. Я дам вам немного этого яда, и если вы упадете за борт, то стоит только уколоть себя, и дело с концом... Этот яд действует, как выстрел. Пусть потом акулы делают с вами что хотят. Не правда ли, это стоящая штука? Я всегда ношу на себе кураре, когда куда-нибудь отправляюсь...

Потом я вспомнил, как наблюдал за сплавом своих бревен. Один из рабочих присел на бревно и тотчас же с воплем вскочил на ноги. И, пока он срывал с себя штаны, другие рабочие смеялись над ним. Он уселся на крупного черного муравья, какие водятся у корней деревьев в джунглях. Их обычно называют "конга", по имени танца. Укушенный человек вынужден долго отплясывать, прежде чем вытряхнет из штанов этого муравья, который имеет еще и другое популярное и очень подходящее название "кита кальсон", что по-испански значит: "снимай штаны"...

Неподалеку от плота выпрыгнул дельфин и с такой силой ударил хвостом по воде, что раздался звук, напоминающий пистолетный выстрел. Этот дельфин не гнался за летучей рыбой, он попросту был в хорошем настроении. В лунные ночи дельфины становятся совсем как помешанные. Весь день они резвились вокруг меня, описывая в воздухе длинные изящные дуги, иногда повторяя прыжок по три — четыре раза. А порой выскакивали прямо наверх, стараясь достать солнце. Падая обратно, они с ужасающей силой ударялись о воду. Когда дельфины находились с подветренной стороны, мне не всегда было слышно, как они шлепались о воду, но я видел их голубоватые, отливающие серебром, сверкающие на солнце заостренные тела на расстоянии нескольких миль от плота.

Бониты [55] тоже прыгают, но при этом неуклюже летят вверх тормашками. Когда же они охотятся за летучими рыбами, сардинами и другой добычей, их движения становятся грациознее. Когда бониты спасаются от погони, они мчатся как стрелы, ныряя и извиваясь.

Теперь я не занимаюсь ловлей дельфинов, я слишком слаб, и мне с ними не справиться. Несколько дней назад, насадив летучую рыбу на крючок, я забросил леску. Дельфин мигом накинулся на наживку, но у меня не хватило сил вытащить его из воды на палубу. Даже если бы это мне и удалось, я все равно не справился бы с ним. Дельфины, когда их вытащишь из воды, ведут себя, как разъяренные тигры.

Микки всегда получала вдоволь летучих рыб, поэтому ей было безразлично, занимаюсь я ловлей дельфинов или нет. Она сама ловила рыб, когда они падали на палубу. Многие попадали в шлюпку, я находил их даже на крыше каюты. Привлеченные светом фонаря, горевшего возле компаса, они порой задевали мою голову. Обычно несколько часов я вымачивал летучих рыб в консервированном лимонном соке, а затем съедал их сырыми.

Вокруг плота по-прежнему было множество дельфинов, но больше не повторялась грандиозная охота, как в те дни, когда небо было черно от фрегатов. Теперь мимо плота проносились небольшие птичьи стайки. Вчера я видел несколько водоплавающих птиц. Они крупнее, но более тяжеловесны, чем саблевидные фрегаты. Шеи у них длинные и тонкие. Я наблюдал, как они ловили рыбу.

Птицы с шумом падали на свою добычу с высоты, при нападении не отбрасывая тени и быстро исчезая в фонтане брызг. Они били без промаха и поднимались кверху с рыбой в клюве. Главным образом их привлекали сардины, гораздо более устойчивая мишень, чем увертливые летучие рыбы.

Плот несколько сбился с курса, и мне нужно было бы встать на ноги и немного подобрать с наветренной стороны парус. Но что я мог сделать, если бы даже умудрился подняться? У меня не было сил ослабить канат, натянутый, как железный стержень. Конечно, я мог бы прицепить к нему тали [56], но эта работа... Невозможно! Она изнурит меня. Лучше уж предоставлю плоту идти своим путем; через день-другой я наберусь сил. Сейчас я не мог сдвинуться с места. Я ни о чем не беспокоился и был счастлив. Перенеся тяжелую болезнь, я воображал, что со мной уже больше ничего не случится. Если понадобится, я смогу продержаться на плоту хоть целый год.

Я не в силах был поднимать выдвижной киль в средней части плота, поэтому разрезал стропу, удерживающую его, и он скользнул в воду. Этот киль толщиной в два с половиной дюйма, шириной в два фута и длиной в восемнадцать футов был сделан из твердого мангрового дерева. Он ушел в глубину, словно был из свинца. А когда он всплывет, то будет служить плотом для мелких морских животных: ракушек, морских звезд и уточек, а может быть, и для осьминога. Теперь мне уже больше не нужна лебедка, которую я прихватил с собой лишь для того, чтобы поднимать и опускать этот киль.

Тут я стал думать о челноке, который достал с таким трудом. В гуаякильских газетах я поместил соответствующее объявление и посетил с полдюжины деревушек на побережье, но нигде не мог найти нужного мне челнока. Но вот один мой знакомый сообщил мне, что должен поехать по делам в Мангларальто, рыбачью деревушку, расположенную к северу от Гуаякиля; он обещал достать там для меня бонго [57].

Через несколько недель из Мангларальто на грузовике мне привезли его. По дороге грузовик вместе с бонго едва не сделался жертвой моря; шофер задумал проехать по низкому берегу, и, пока он возился с неисправным мотором, начался прилив.

Мой друг рассказывал, каких трудов ему стоило добыть это суденышко.

"Я отправился в затерянную в джунглях индейскую деревушку, — говорил он, — жители которой искусно выдалбливали бонго. Когда я приехал туда, один челнок был почти готов. "Я покупаю его, — заявил я индейцам, — только кончайте поскорее!"

Поразмыслив минут десять, индеец сказал, что когда-нибудь он доделает челнок, но было совершенно невозможно добиться от него, когда именно он закончит работу. В джунглях время не имеет никакого значения.

Однако мой друг продолжал наседать на индейца, и бонго все же было закончено. По индейским обычаям полагалось устроить пиршество, чтобы ознаменовать это событие. Когда пир был закончен, мужчины сгрудились вокруг челнока и под аккомпанемент песен подняли его над головой и изо всех сил швырнули об скалу. Если бонго не разобьется, то значит, это хорошее бонго. Но оно дало трещину. Значит, когда его выдалбливали, что-то было не в порядке.

Конечно, трещина вещь несерьезная, ее легко можно заделать. Однако починка бонго потребовала бы немало времени.

Таким образом, было весьма вероятно, что бонго не будет готово и на будущий год.

Мой друг вернулся на побережье и уговорил рыбака продать ему мореходное каноэ. Этого было не так-то легко добиться, так как начался сезон ловли тунца и другой рыбы. Но сделка была заключена, и я получил долгожданную шлюпку.

Во время плавания всегда может произойти какая-нибудь катастрофа, и, если плот будет разбит, я спасусь на шлюпке. Я рассчитывал воспользоваться ею в том случае, если, подойдя к островам, не смогу пробраться между прибрежными рифами. Тогда я уберу паруса и, чтобы замедлить дрейф плота, брошу семидесятифунтовый якорь, а затем постараюсь миновать рифы на шлюпке. Обычно на полинезийских островах вблизи от проходов в лагуну расположены деревни, и я мог надеяться с помощью туземцев привести плот к безопасной якорной стоянке.

На носу в лунном свете Микки играла с летучей рыбкой. Она то подбрасывала ее кверху, то, подкравшись, внезапно налетала на рыбу, кружилась и высоко подпрыгивала. Все это — с непревзойденной кошачьей грацией. Движения этой черной красавицы были на редкость гибки, проворны и изящны. Меня уверяли, что перуанские кошки далеко не такие ручные, как наши, но Микки была чудесным компаньоном, и я многому научился у нее. Говорят, кошкам не место на море, так как они боятся воды. Но это не относилось к Микки: устремляясь за рыбой, она не отступала перед самой большой волной. Обычно ее несколько раз в день окатывало водой, но, казалось, она не имеет ничего против этого. Она любила сидеть на бревнах под палубой, где ее непрерывно омывало волной.

Сквозь тучи пробилась луна, небо быстро расчищалось вокруг нее. Настал чарующий час. Кругом была сказочная красота. Волны и облака облеклись в волшебные одежды. Беспредельный океан превратился в переливающееся расплавленное серебро.

Глава XVII. Нет воды!

Наступило пасмурное тихое утро 6 августа. Небо было затянуто тучами, дул слабый ветер, и по океану катились вялые серые волны. Но через час черные тучи рассеялись, небо и океан засверкали яркой лазурью. Ветер все свежел, вздымая высокие волны.

Весь мой запас питьевой воды хранился в запаянных пятигаллонных жестяных банках, уложенных под бамбуковой палубой в промежутках между бревнами. Когда у меня наверху кончалась вода, я приподнимал часть настила палубы и доставал оттуда одну-другую банку. Накануне я вынул две банки и одну из них вскрыл, сломав жестяную крышку. Утром, когда мне понадобилась вода, чтобы налить в кофейник, я взял эту банку, но она оказалась пустой. Что это, течь? Вся вода вытекла. Тогда я схватил вторую, стоявшую рядом и еще не вскрытую. Тоже пуста! В обеих банках не осталось ни капли. Около десяти галлонов драгоценной воды пропало...

Мною овладел страх. А как остальные банки, те, что под палубой? Я приподнял бамбуковый настил и одну за другой извлек из-под него все банки, лежавшие там с начала путешествия. Я вытаскивал на палубу банку за банкой. Пустая... пустая... пустая... В одной банке сохранилось меньше половины воды. Другая была наполовину заполнена соленой водой. По-видимому, вода уцелела только в трех банках. Все остальные были пусты. В сущности, я лишился всего своего запаса питьевой воды. Без воды среди океана!..

Потом я заметил, что из одной еще полной банки вытекает вода. Швы едва держались, и, когда я сдвинул банку с места, они начали расходиться. Из трех оставшихся банок вытекали тонкие струйки, сверкавшие на солнце.

Я стал хватать все, что было под руками — кастрюли, сковородки, тазы, стеклянные банки и бутылки, — спеша спасти остатки воды. Какая-то добрая душа прислала мне из Лимы ящик рома, который стоял в кормовом отсеке шлюпки. Вытащив его на палубу, я откупорил бутылки и вылил ром в океан, освобождая их для воды. Самой большой посудиной оказался бочонок, наполненный каньибуа, которой я питался.

Когда кончилась эта возня, бамбуковая палуба была вся мокрая и напоминала лавку старых корабельных принадлежностей после разгрома. Повсюду были разбросаны тряпки, воронки, бутылки и кастрюли. Под ногами валялись пятигаллонные банки из-под воды; они выглядели солидно, но были пустые и легкие, как перышко, хотя и оставались плотно закрытыми. Какую горькую шутку сыграли они со мной! Лишь несколько недель назад (возможно, даже несколько дней) они лежали наполненные чистейшей водой, привезенной из горных источников Перу.

А плот плыл все дальше, не сбиваясь с курса.

Когда я вскрыл одну из пустых банок, ее внутренняя поверхность сверкала, как зеркало, но вдоль всех швов тянулись красные нитки ржавчины. Соленая вода разъела швы, как кислота.

Здравый смысл заранее предупреждал меня об этом, и все же я поступил не так, как должно. Я снова совершил грубую ошибку. Я ограничился тем, что покрасил банки снаружи составом, каким обыкновенно покрывают внутреннюю поверхность водяных цистерн, воображая, что это предохранит их от ржавчины. Беспечный, беспечный Виллис! Вначале я думал покрыть банки слоем асфальта, но потом выбрал более легкий и быстрый способ. И вот банки погибли. А между тем под асфальтом* они наверняка сохранились бы в целости.

Кроме двадцати новых жестяных банок, наполненных родниковой водой, на случай аварии я захватил пять банок из-под краски, носивших следы паяльной лампы. Но когда несколько недель назад я открыл одну из них, то убедился, что вода испортилась и не годится даже для мытья рук. Я профильтровал ее сквозь ткань, но от этого она не стала лучше. Мне следовало также опасаться, что, несмотря на обжигание банок, вода содержит некоторое количество свинца. Естественно, что здесь, в открытом океане, я не мог подвергать себя риску отравления свинцом, особенно после тяжелого заболевания солнечного сплетения. Я вспомнил, что мне рассказывали, как во время войны моряки одного торпедированного парохода, спасшиеся на шлюпке, погибли в океане от отравления свинцом, так как пили воду из бака, где раньше находилась краска, содержащая свинец. Таким образом, эти старые банки с испорченной водой годились только как балласт; я намеревался перебрасывать их с одной стороны плота на другую в зависимости от направления ветра и волн. Но однажды ночью, когда я лежал больной, банки были смыты волнами.

То, что случилось с моим запасом воды, было похоже на катастрофу. Сейчас я плыл вблизи от экватора, и до цели мне оставалось еще два — три месяца пути. От Маркизских островов плот находился на расстоянии около тысячи шестисот миль... Ничего не стоило как следует позаботиться о банках. И такая чудесная вода, самая лучшая, из высокогорного источника!

...Когда я готовился к путешествию, у меня было желание захватить с собой пятидесятигаллонный деревянный бочонок из обожженного дуба, где вода сохранилась бы чистой и холодной. Я привязал бы его на корме за каютой и хранил бы там на случай аварии. Теперь такой бочонок весьма бы мне пригодился.

И это случилось со мной, с человеком, хорошо знавшим море и его законы! На море человек существует лишь до тех пор, пока у него есть вода. Это было мне известно с юношеских лет. Быть может, какое-нибудь судно пройдет мимо? Нет! Я плыл в стороне от морских дорог и должен был искать другой выход из создавшегося положения.

В полдень я вычислил широту, а после полудня полностью определил свое положение: 5°31' южной широты и 114°10' западной долготы. Прошло полтора месяца со дня отплытия из Кальяо.

Снова настала ночь, и звезды мирно смотрели на меня с высоты. Дул легкий устойчивый бриз, "Семь сестричек" в тишине неслись над пучиной; они плыли так спокойно, словно на борту ничего не случилось.

Нужно было найти выход. Я немного успокоился и начал обдумывать создавшееся положение. Плот был в полной исправности.

— Я доберусь до цели и совершу это путешествие! — без конца повторял я вслух, как это делают люди, долго прожившие в одиночестве.

У меня оставалось около девяти галлонов воды. В течение дня я занимался вычислениями: тридцать шесть кварт, в каждой по две с половиной кружки. Всего девяносто кружек воды. Я предполагал, что пробуду в пути дней двести, и захватил четыреста кварт воды. Теперь, после того как я провел в океане сорок пять дней, у меня оставалось девяносто кружек. Но мало ли что может замедлить мое продвижение! В шторм я могу потерять паруса и такелаж, со мной может стрястись еще какая-нибудь беда. Может быть, мне следует взять курс на Маркизские острова?

Конечно, я мог выжать немного воды из пойманных рыб, но по временам рыбы исчезали на несколько дней. В этих широтах в настоящее время года нельзя рассчитывать на дожди.

Для того чтобы пополнить свои запасы дождевой водой, мне следовало перебраться в штилевую полосу экватора, лежащую к северу от него, на значительном расстоянии от района действия юго-восточных пассатов, но об этом мне и думать не хотелось.

Я потерял также и свои аварийные продовольственные пайки. Они тоже хранились на бревнах под палубным настилом в другой части плота, и упаковка подверглась разъедающему действию соленой воды. Мне оставалось только выбросить за борт весь свой аварийный запас. Это Тедди настояла на том, чтобы я захватил с собой аварийные пайки, которые выручили бы меня в случае, если бы мучные продукты заплесневели и испортились под действием морского воздуха. Она привела и другой довод, говоря, что эти пайки я могу использовать как подарки туземцам, если мне придется высадиться на каком-нибудь атолле.

Теперь на протяжении трех месяцев мне предстоит довольствоваться одной кружкой воды в день. Достаточно ли мне будет такого количества воды? Смогу ли я выжить на такой порции, трудясь двадцать четыре часа в сутки и проводя большую часть времени под палящим солнцем?

Я постараюсь пить воду медленно, капля за каплей, извлекая из нее все, что в ней есть полезного. Но мне потребуется больше воды! И внезапно пришел ответ. Соленая вода! Я буду пить соленую воду!

Да, так оно и есть: я буду пить понемногу морскую воду, чтобы сохранить свои запасы пресной. Еще будучи юношей, я почему-то всегда мог пить морскую воду. Возможно, я употреблял в пище очень мало соли, и это тоже до известной степени объясняло мою способность пить соленую воду. Я буду выпивать одну — две чашки океанской воды в день. Мне и раньше приходилось это делать, когда я плавал матросом на различных судах. Частенько я выпивал чашку морской воды, чтобы улучшить пищеварение. Бывалые моряки знают, что морская вода действует как лекарство.

Еще недавно, четыре года назад, плавая на танкере, совершавшем рейсы в порт Ля Круз, я выпивал по одной чашке соленой воды в день. Мне приходилось это делать потому, что газы, выделявшиеся из сырой нефти, нарушали пищеварение, и мне помогала морская вода. Потом я пил соленую воду, когда вместе с Тедди совершал плавание из Вест-Индии, а также у берегов Флориды и Багамских островов. Тедди, бывало, морщилась, наблюдая за моим лицом, пока я опорожнял кружку морской воды, но мое лицо оставалось спокойным. Мне так и не удалось уговорить ее попробовать выпить хоть чашку, хотя она и соглашалась, что морская вода полезна для человека.

Взяв жестяную кружку и убедившись, что поблизости нет акул, я зачерпнул океанской воды и медленно выпил до дна. Я не испытывал ни малейшей тошноты и даже не поморщился.

Итак, выход из положения был найден. Мой организм усвоит морскую воду, в этом я был уверен. Мне вспомнился дикий скот, живший из поколения в поколение на Галапагосских и других безводных островах. Бродя целый день по раскаленным скалам, эти животные нуждались в большом количестве воды и пили прямо из моря. Я знал также, что на некоторых полинезийских островах туземцы употребляют только солоноватую воду, так как пресной у них нет.

И все же я не находил оправдания своей беспечности. Вероятно, мои керосинки и запасы керосина в бидонах постигнет та же участь, что и банки с водой. В свое время я не позаботился обо всем этом и теперь в любой момент могу остаться без огня. Тогда мне придется питаться сырой рыбой. Я знал, что справлюсь и с этим, но все же было бы куда приятнее видеть перед собой на тарелке румяные, поджаренные ломтики дельфиньего филе, чем есть его сырым, запивая соленой водой. Единственно, что меня утешало, это мысль, что условия моего путешествия действительно приближаются к жизни человека, потерпевшего кораблекрушение.

Усталый, я лежал на доске у штурвала, прислонившись к компасу. Сосни малость. Все будет хорошо...

Во сне я испытывал странное чувство, будто кто-то хозяйничает на плоту и управляет им. У меня и раньше возникало такое ощущение. По временам мне казалось, что это Тедди или кто-то из моих близких, быть может, мать или сестра... Когда я стал приходить в себя, это впечатление усилилось. Наконец я очнулся и увидел, что надо мной нависли черные тучи. Темные громады волн поднимались со всех сторон.

Только тут я осознал, что оторван от мира людей, что я один-одинешенек среди беспредельного океана. Я нахожусь как бы в гигантской одиночной камере, освещенной солнцем, а по ночам — несчетными свечами звезд. Я узник Вселенной. Быть может, все люди вымерли и я остался один во всем мире. Нет, я не хотел бы так жить, даже если бы жизнь моя продлилась тысячу лет!

Мне приходилось так много работать, что нередко я впадал в полное изнеможение. Вдобавок плот все время покачивало, и было трудно сохранять равновесие. Дни шли за днями. Сколько времени находился я в плавании — недели, месяцы? Календарь давал точный ответ на этот вопрос, но цифры утратили для меня всякое значение. Каждый день на рассвете я заводил часы и зачеркивал в календаре еще один день, причем делал это исключительно в навигационных целях. В моей памяти не сохранялось почти никаких впечатлений. Я смутно вспоминал о своем заболевании и жил как бы в пустоте. Я даже не заглядывал в карты, да в этом и не было прямой надобности, так как свой курс прокладывал на миллиметровой бумаге. Мне было необходимо сберегать каждую унцию энергии, чтобы управлять плотом.

Итак, я продвигался со скоростью от шестидесяти до девяноста с лишним миль в сутки. Я боролся за каждый дюйм пространства и готов был вытерпеть любое испытание, лишь бы идти неуклонно вперед!

После того как я миновал Галапагосские острова, меня уже не беспокоило, что лежит на выбранном мною курсе, ибо мне предстояло преодолеть тысячи миль открытого пространства. Помня наизусть все широты и меридианы, я знал, что нахожусь на расстоянии ста пятидесяти миль к северу от Маркизских островов. Я решил держаться подальше от них. Эти острова высокими утесами поднимаются из океана. Они грозили гибелью моему плоту. Там нет закрытых бухт, где можно найти убежище в случае непогоды.

Вообще я не хотел приближаться ни к каким островам до тех пор, пока не достигну цели. Отсчитывая один за другим меридианы, я плыл, постепенно уменьшая отклонение на запад.

Каждый день передо мной вставали все новые задачи и трудности. Все время нужно было по-новому управлять парусами, штурвалом и по-разному ставить кили, в зависимости от изменения ветра и зыби.

Пока я сидел и мечтал, странствуя мыслью по Вселенной, океан вокруг меня резко изменился. Луна заходила. Моя золотая планета, горевшая тусклым огнем, повисла над горизонтом. Океан словно был изрезан глубокими долинами. Озаренные лунным светом, они казались неподвижными и напоминали ландшафт Аляски. У меня было такое чувство, будто я когда-то раньше видел эти долины и шагал по ним.

Сильная зыбь, видимо, была вызвана поворотом ветра к югу.

Небо начало сереть. Сегодня для меня значительный день — я проведу его на соленой воде. Пройдя на нос к левой стойке мачты, я стал на колени и погрузил свою белую эмалированную кружку в океан. Наполнив кружку до краев, я поднял ее к светлеющему небу.

— В тебе сила и благо. Ты дашь мне жизнь. Я смело тебя пью!

С этими словами я поднес кружку к губам.

Глава XVIII. Чары пения

Когда палящее солнце висело над океаном, на носу возле мачты всегда можно было укрыться в тени большого паруса, посидеть в прохладном местечке. В такие дни это было любимое убежище Микки. Там, на краю палубы, сидел и я, погрузив босые ноги в самую синюю и чистую воду в мире.

Большие дельфины, вожаки стаи, укрывавшейся под плотом, плыли на расстоянии десяти футов от меня. Время от времени их золотые хвостовые плавники сверкали на солнце. Я захотел помассировать себе ноги, так как мускулы их постоянно находились в напряжении. Схватившись рукой за веревку, я нагнулся вперед и прямо под собой увидел на глубине нескольких футов длинную темную тень. Акула, должно быть, пряталась в темноте под плотом. Может быть, у нее и не было дурных намерений, хотя я склонен в этом сомневаться. Так или иначе, я быстрым движением убрал ноги.

Был прекрасный день, дул сильный свежий ветер, вызывавший умеренное волнение. Гонимые пассатами, у меня над головой проносились белые облака. Они были для меня как бы мостом между океаном и бесконечным пространством. Я любовался ими и без них был бы подавлен созерцанием вечного неба.

После своей болезни, несмотря на все трудности и изнурительную работу, я прибавил в весе и считал, что нахожусь в хорошей форме. Я испытывал глубокий душевный мир, который так трудно обрести в большом городе, и жалел, что рядом со мной не было жены. Она должна была вместе со мной черпать живительные силы, которые излучали солнце и океан, и наслаждаться покоем, царствующим в этом уединении. Я чувствовал себя эгоистом, так как мне не с кем было разделить свою радость.

Казалось, Икки тоже находился в чудесном настроении. Обычно он на рассвете издавал пронзительный вопль, да на вечерней заре у него вырывался какой-то зловещий крик. Но по временам он разражался такой странной какофонией звуков, что можно было подумать, что у меня на плоту весело крякает почтенное семейство уток. Иногда мне думалось, что Икки некоторое время жил в какой-то разнузданной семье. Судя по его выкрикам, в этой семье верховодила весьма сварливая хозяйка, которая швыряла в мужа мисками, когда он возвращался домой пьяным, и осыпала его отборной испанской бранью, а в это время окружавшие ее ребятишки ревели, хохотали и распевали песни. Малютка Икки изображал все это семейство, не требуя внимания или аплодисментов. Порой мне прямо не верилось, что птица способна так мастерски воспроизводить подобные сцены. Икки был бесподобным артистом.

Иногда я обвязывал лапку попугая веревкой и выпускал его из клетки. Очутившись на свободе, он взбирался вверх по канату на снасти и сидел там, хлопая обрубками крыльев, глазея на океан и, без сомнения, мечтая о зеленых лесах и о далеких, увенчанных снегами вершинах Сиерр. Стоило мне зазеваться, как он перекусывал веревку и начинал странствовать по плоту. Я боялся, что в один прекрасный день Микки доберется до попугая. Однако я был уверен, что Икки не сдастся без боя и пустит в ход клюв и когти. Но все же победа наверняка осталась бы за Микки, которая была сильней и проворней.

После болезни я стал по временам мучительно ощущать свое одиночество. Чего-то недоставало мне, и я уже не был счастлив, как прежде. Каждое утро я с восторгом встречал рассвет и весь день любовался красотами окружающего мира. Но порой становилось тоскливо на душе.

И вот однажды я запел и сразу же понял, что все мое существо жаждало песни. Какую радость доставило мне это открытие! Теперь я был уверен, что преодолел последнее препятствие на своем пути. Теперь я встречу все напасти песней. Я вспомнил, что и раньше, бывало, пел, когда жил в одиночестве в различных частях света. Но никогда пение еще не действовало на меня так сильно, как сейчас. Когда я боролся с канатами или раскачивался высоко на вантах, распутывая снасти и ставя паруса, я во все горло начинал распевать какую-нибудь старинную матросскую песню, давно позабытую и теперь вновь пришедшую на память. Я бросал в этой песне вызов ветрам и стихиям. Пение облегчало мне работу.

Не поможет ли песня и другим людям, плывущим в одиночестве по морям? Конечно, тут дело было не в достоинствах моего голоса, ибо, должен признаться, я пел не лучше Икки.

Да, люди боятся одиночества. Для большинства людей в Соединенных Штатах, в Эквадоре и Перу было совершенно непонятно, почему я отправляюсь в плавание один, и предприятие мое представлялось им крайне неразумным. Многие считали, что одиночество приведет меня к сумасшествию. Служащие военно-морской базы в Кальяо, хорошие, испытанные моряки, постоянно задавали мне вопрос: "Solo, senor?" [58]

В прежнее время на Аляске людей, на которых дурно действовало одиночество, каждую весну насильно увозили из уединенных мест. А между тем это были люди железного здоровья, которые переносили невероятные трудности, роясь в мерзлой земле в поисках золота. Это были много повидавшие на своем веку ветераны золотых приисков Австралии, Новой Гвинеи, Калифорнии и Южной Америки.

Мне припомнился один вечер в горах Аляски. Я пришел к бревенчатой хижине золотоискателя, стоявшей на берегу реки Хилей, надеясь там переночевать и отдохнуть, чтобы с новыми cилами двинуться дальше. Но вот в дверях появился мужчина с полуседой бородой и устремил на меня пристальный взгляд. Вид у него был совсем одичалый. Меня обступили со всех сторон лайки, обнюхивая и злобно рыча.

— Ты что-то не по нраву пришелся моим собакам, — проворчал он. — Какого дьявола люди приходят сюда мне докучать! Проваливай! Держи путь на факторию. — И резким движением руки он указал в сторону долины. — До нее не больше пятнадцати миль. А мне все равно нечем тебя кормить.

И он захлопнул дверь у меня под носом. Взвалив на спину свою ношу, я отправился по тропе, все время чувствуя себя на мушке его винтовки калибра 30-30. Я слышал, как, захлопывая дверь, он буркнул:

— Будьте все вы прокляты!

На фактории мне сказали, что ближайшей весной золотоискателя увезут из этих мест.

— Вы еще дешево отделались от него. Он наверняка выстрелил бы в вас, если бы вы ударили одну из его собак. Да, его заберут отсюда весной. И здесь он не один такой.

Во Французской Гвиане я встречал каторжников, переживших одиночное заключение. Они были приговорены на сроки от одного года до четырех лет. Редко кто из них выходил в здравом уме. В камерах тюрьмы на острове Сен-Жозеф заключенные могли хотя бы слышать шаги часового, расхаживавшего по тюремной галерее, слышать его голос и даже видеть его; могли слышать стоны людей в других камерах или прислушиваться к условному перестукиванию через стены. Хотя они страдали, но все же не считали себя совсем отрезанными от мира людей. Те же, которые сидели в строгом заточении, сходили с ума.

Ужас овладевает человеком, который затерян в бескрайном водном пространстве. В прошлую войну многие моряки в одиночестве носились по океану в шлюпке или на плоту после того, как их товарищи погибли от ран или голода. Мне пришлось плавать с такими матросами, и я знал, что с ними произошло. Мы так и говорили про них: "Помешались на плоту".

Ночь уже прошла. Я сидел у штурвала и ел свой завтрак, состоявший из сырой печенки только что пойманного мною двадцатипятифунтового дельфина и из куска его филе в полфунта весом. Печенку и филе я вымочил в лимонном соке. Не слишком аппетитная еда!

В это утро океан вокруг плота так и кишел акулами, но дельфинов не было видно. Летучая рыба упала на палубу, и, насадив ее на крючок, я забросил леску в воду. Наживка была мгновенно схвачена дельфином, который пронесся под водой, как белая стрела. За дельфином устремилась чуть ли не дюжина акул. Я легко вытащил дельфина из воды. Но, очутившись на палубе, он стал неистово биться, стараясь уйти обратно в воду.

Пока я свежевал дельфина и мыл палубу, Микки тихонько сидела, отвернувшись от меня. Затем она приблизилась, чтобы получить свою долю.

Услышав вой ветра и заглянув за бизань, я увидел длинную черную пелену туч — признак приближающегося шквала, который находился еще примерно в полумиле от плота. Чем больше ветра, тем скорее идет плот! Я приветствовал шквалы, помогавшие мне определить надвигавшуюся полосу ураганов.

Вчера я пересек 116-й меридиан. Запись в вахтенном журнале гласила: "8 августа, 14 часов 51'20” по восточно-стандартному времени; высота солнца 68°10'5”; 5°29' южной широты и 116°14' западной долготы. Пройдено за день 62 мили. Легкий ветер".

Знаменитый путь, по которому в течение столетий проходили парусники, державшие курс на север от мыса Горн в Сиэтль, Ванкувер, Портланд или Сан-Франциско, — эти знаменитые в былые дни порты, лежащие между 120-м и 125-м меридианами.

Когда-то, еще мальчишкой, я плавал на борту гордого парусника, оставлявшего за собой пенный след в течении Гумбольдта и летевшего под пассатом с поставленными бом-брамселями [59] и лиселями [60], и теперь мне виделось это судно, словно гигантский призрак на фоне облаков.

Куда делись они, эти могучие парусные суда, плававшие на север от мыса Горн, из европейских портов и с атлантического побережья? Их нет больше, они затонули под приливами времени вместе с плававшими на них железными людьми. Они выбиты с океанов артиллерийским огнем, штормами или разбиты на скалах подветренных берегов. Их нет больше! В Америке несколько уцелевших парусников заняты перевозкой гуано из Перу. Они курсируют вверх и вниз вдоль побережья. Теперь это старые, не годные к плаванию суда, хотя они все еще несут паруса...

Акулы так и сновали вокруг плота. Длинный Том все еще был здесь, он окончательно стал моим постоянным спутником. Он держался у самого борта плота, все на том же месте, двигаясь, словно тень, и не спуская с меня глаз. Конечно, я мог бы избавиться от него, поймав на крючок, но я решил не заниматься ловлей акул; от них на плоту бывает большой беспорядок. Кроме того, я не хотел создавать на "Семи сестричках" атмосферу убийства. Достаточно того, что приходилось заниматься ловлей дельфинов. Всякий раз, как я вытаскивал дельфина из воды, мне было не по себе — жалко было уничтожать такую красоту, созданную природой. Но со мной была Микки, стоявшая словно безработный в очереди за бесплатным питанием.

Между прочим, акулы далеко не так свирепы, как барракуды [61], но все же доверять им нельзя. Их поведение никак невозможно предсказать. Я видел, как одна акула бросила голову дельфина и вместо нее проглотила чулок, смоченный в керосине, которым я пользовался для чистки фонаря.

Мои руки и пальцы были в таком виде, как если бы я месяцами работал в доках. Ногти были обломаны, обе кисти покрыты болячками, ссадинами и мозолями от непрерывной работы. От постоянного усилия удержать равновесие мои ноги затвердели, как у индейцев-носильщиков, рысью пробирающихся через Анды с огромной ношей за спиной.

Вскоре после захода солнца, когда на небе еще горела оранжевая полоса, набежал черный шквал. Я подумал было, что мне предстоит провести еще одну тяжелую ночь, каких я немало пережил за время плавания, но вскоре небо прояснилось и взошла луна. Казалось, в это время года в этих широтах не бывает дождей — до сих пор не выпало ни одной капли, а между тем я мечтал о дожде.

Микки сидела около лебедки, освещенная луной, и смотрела тоскующим взглядом. Уже около часа она терпеливо ожидала, когда я приду на нос, чтобы отвязать ее и взять к себе на корму. Это всегда было для нее радостным событием. Если бы я пришел на нос и сказал ей: "Этой ночью ты не должна находиться на палубе — погода штормовая, я буду очень занят и, бегая взад-вперед, еще нечаянно наступлю на тебя", Микки была бы удовлетворена и забралась бы под лебедку, стараясь не попадаться мне на пути.

Икки, иногда молчавший целые дни напролет, сегодня угостил меня новым номером, он всегда откапывал что-нибудь новенькое из своего богатого событиями прошлого. На этот раз он представил что-то вроде сценки в баре. Теперь я уже познакомился с его биографией. Как видно, немного времени ему пришлось прожить в порядочном обществе.

Говорят, попугаи живут сто лет и даже больше. Судя по обширности репертуара Икки, он прожил около столетия. На днях он напугал меня, закричав, как ребенок, которому закатили шлепок за проказы. Я бросился посмотреть, что случилось, опасаясь, что Микки вцепилась ему в горло. Но все было благополучно, попугай сидел в клетке и болтал, по-видимому предаваясь воспоминаниям. Как только я оставил его одного, он принялся исполнять роль старой ведьмы, один из своих коронных номеров. В этой сценке леди была пьяным-пьяна, цеплялась за бутылку, словно кто-то ее отнимал, и слышно было, как у нее стучат зубы. Изображая старуху, попугай извергал поток бранных слов с такой яростью, что голова у него дрожала. Свою руладу он закончил криком, потрясшим до основания мачты. Но по временам Икки сидел безмолвно, словно молодой индеец, наблюдая за всем происходящим вокруг своими живыми красными глазами.

Когда я сказал морякам-перуанцам на базе, что прихвачу с собой попугая и кошку, они спросили меня, как я назову их. "Айк и Майк", — ответил я. Моряки немного затруднялись произносить эти имена на испанский манер, и я написал их на клочке бумаги.

— А! — воскликнули они. — Икки и Микки!

— Вот-вот, — подхватил я, — Икки и Микки.

С именами Айк и Майк связан один период моей жизни. Это было еще в 1920 году. Моя семья продала наше маленькое ранчо в Техасе, и мы переехали жить в Сан-Франциско. Там я поступил работать на верфь клепальщиком. Однажды крошечный кусочек стали отлетел от раскаленной заклепки и попал мне в глаз. Я не обратил на это должного внимания. Но спустя несколько дней был вынужден прекратить работу. С помощью магнита врачи извлекли кусочек из моего глаза. Оказалось, что он вонзился в роговую оболочку и вызвал воспалительный процесс. Мне пришлось в течение шести месяцев ежедневно посещать врача. Один глаз был у меня забинтован, но другим я хорошо видел.

Впервые в моей жизни, с тех пор как я оставил школу, у меня не было никакого занятия, и от нечего делать я принялся рисовать. Я нарисовал серию юмористических рисунков к детским рассказам и назвал эту серию "Айк и Майк".

После того как мой глаз зажил, оставив на память шрам и ухудшившееся зрение, я вернулся в Техас и поступил на работу в Галвестонские доки. Когда работы было мало, я продолжал трудиться над своей серией "Айк и Майк", надеясь, что в один прекрасный день мне удастся продать рисунки. В 1923 году в Кливленде я познакомился с одним из лучших американских карикатуристов.

"Продолжайте упорно работать, — сказал он, — и вы добьетесь успеха. Я окажу вам полную поддержку". Я было принялся работать, но перспектива провести жизнь в большом городе, оторванном от природы, испугала меня. В течение целой недели я боролся с самим собой, часами вышагивая по улицам шумного города. В конце концов я вернулся в Сан-Франциско, чтобы полуизгнанником бродить по долинам Калифорнии, но быть счастливым...

Вот какая история была связана с именами Айк и Майк, или Икки и Микки, как предпочитали называть попугая и кошку перуанцы.

...Я всматривался в океан и в облака, проносившиеся надо мной вереницей. Крупные созвездия появлялись и проносились по небосводу, словно фантастические всадники.

Каждая ночь, проведенная на "Семи сестричках", казалась мне прекрасней предыдущей.

Глава XIX. Нас окружают рыбы

С юго-востока надвигался шторм. По всему пространству, что охватывал глаз, на поверхности океана двигались длинные глубокие водяные "долины". Высоко в небе с бешеной скоростью неслись причудливо очерченные тучи, словно кони, подхлестываемые свирепыми наездниками — ветрами. Все напоминало погоду в северной части Атлантического океана. Где-то в стороне дул сильный ветер, но я не склонен был его избегать. Я хотел пробраться на запад, пока стояла зима. Возможно, что мне придется убавить паруса до наступления ночи. Направляясь к островам Самоа, я сокращал свой путь, но мне все еще оставалось проплыть около трех с половиной тысяч миль. Было 22 августа — прошло ровно два месяца с тех пор, как я отплыл из Кальяо.

В это утро мне следовало бы заняться рыбной ловлей, но я решил отложить ее до завтра.

Мы все еще питались пойманным ранее дельфином, хотя Микки уже воротила от него нос. Казалось, кошка желает лакомиться только свежей рыбой. Завтра я поймаю другого дельфина. Ловля доставалась мне тяжело. Если же на крючок попадалась здоровая рыбина, то возня с ней напоминала игру с динамитом.

В это утро вокруг плота снова появилось множество акул. Очевидно, они приплывали к плоту целыми стаями, когда менялась погода. Сейчас рядом с плотом плыло семь акул одинаковой величины, длиною около пяти футов. Они шли клином, держась на равном расстоянии друг от друга. Казалось, они не шевелили ни одним плавником.

Накануне вечером я видел двух китов. Мне думается, они путешествуют парами, только один раз я видел кита-одиночку. До сих пор я встречал лишь небольшие особи, длиной от тридцати до сорока футов; скорее всего это кашалоты. У них коричневые бочкообразные туши, как у гиппопотамов. Они близко подплывали к плоту, но никогда не касались бревен, и я мог заглядывать им в дыхала. Это самые миролюбивые обитатели океана; целыми часами они играли вокруг меня, выскакивая из воды и громко фыркая. Им нравилось плыть в пенящемся следе плота, как раз позади руля, там они обычно и ныряли. Чаще всего киты появлялись по вечерам, и, пока я добирался до фотоаппарата, чтобы сфотографировать их, уже смеркалось. Они приплывали с юго-востока и удалялись к северо-западу.

Несколько недель назад я заметил с верхушки мачты прямо в кильватере плота большого кита, высоко выпрыгнувшего из воды. День был ветреный, мне приходилось воевать с вантами и крепко за них цепляться, чтобы не упасть на палубу. Когда я спустился вниз и извлек фотоаппарат из водонепроницаемой сумки, кит уже исчез. Это был одинокий путешественник. Еще раз, в полумиле к северо-западу от плота, я увидел его плавник, выступавший из воды, словно руль самолета.

— Что ты смотришь так на меня, Микки? Вот твоя порция дельфина. Видишь, я только что отрезал кусочек от спинки. Мне кажется, это настоящее филе. Замечательный кусок! Хочешь, я покажу тебе, как его едят? Да, да, вот я ем его не хуже тебя. Даже ребенок справился бы с такой закуской. Что ж, отворачивай свой черный носик — не ешь ничего до завтра. Меня такой ужин вполне устраивает. Только имей в виду: завтра дельфинов может и не быть. А что ты поделываешь сегодня утром, Икки? Ты опять разлил всю воду? Все в беспорядке, как всегда! Вот смотри, кукурузный початок! Ты уже почти все истребил, вдобавок они уже начали плесневеть. Скоро я буду тебя кормить кукурузным зерном, а потом рисом. Тедди закупила столько продуктов, что еды тебе хватит на целый год. Она очень беспокоилась о тебе. Я знаю, ты любишь рыбу. Мне, пожалуй, не поверят, но я открыл этот секрет. Однажды ты подкрался к моей тарелке и прямо-таки накинулся на кусок дельфина. Ну что ж, значит, я смогу кормить тебя рыбой, но, когда керосинка окончательно испортится, тебе придется есть ее сырой, как едим ее мы с Микки...

Микки, садись-ка ты на ящик да загорай на солнышке рядом с Икки. О'кэй, кошечка, я знаю, ты любишь, когда тебя ласкают. Да, да, я знаю, что ты самая черная, самая нежная маленькая кошка, которая когда-либо плыла на плоту.

Представь себе, кое-кто в Перу говорил, что ты принесешь мне несчастье только потому, что ты черная! Вот нахалы! Я сам причинил себе куда больше неприятностей, чем ты или Икки. Ах ты, маленькая черная пантера! Неужели ты думаешь, что Икки все же когда-нибудь попадется тебе в лапы? Ах ты, черный волчонок! Не горюй, Микки, в один прекрасный день мы снова окажемся на суше и посмотрим, понравится ли тебе запах земли! Ну, а травы, птицы и все остальное? Я так и вижу, как ты, крадучись, пробираешься по траве и вся дрожишь от возбуждения. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, не так ли? Конечно! Да, Микки, как опоенного вином матроса, я завербовал тебя на плот. Можешь пожаловаться судье в Самоа. Но ты себя недурно чувствуешь на плоту. Ешь рыбу и целый день спишь, а если нет рыбы, то все равно спишь. Что за жизнь!

Правда, иногда тебе приходится слушать мое пение и не допускать, чтобы летучие рыбы стукали тебя по носу. Ты только держись подальше от Икки, и у тебя не будет никаких неприятностей.

Теперь я считал Длинного Тома членом нашей артели. Думаю, что было бы даже грустно, если бы однажды, посмотрев в воду, я не увидел бы длинного торпедообразного туловища, плывущего рядом, точно бревно моего плота. Ночью он обыкновенно плыл на глубине четырех — шести футов, а днем поднимался до одного — двух футов. Что и когда он ел, для меня оставалось загадкой. От меня Длинный Том не получал достаточного количества пищи, чтобы поддерживать нормальный вес. Вероятно, акула может целый месяц обходиться без еды. Спал же Длинный Том на плаву. Несколько рыб-лоцманов всегда плыли перед ужасной пастью акулы, но Длинный Том не обращал на них ни малейшего внимания.

Иногда, растянувшись на животе и перегнувшись через край плота, я рассматривал Длинного Тома. Обычно акула тут же подплывала поближе к плоту, и я видел, как она, в свою очередь, смотрела на меня своими мутными страшными глазами.

— Знаешь ли ты будущее, Длинный Том? — спрашивал я его. — Чувствуешь ли ты, что скоро на плоту что-то должно произойти и ты будешь пировать? Ну, пошевеливайся, парень, скажи мне что-нибудь. Если ты имеешь виды на меня, старина Длинный Том, то ты ошибаешься. С этого плота ты ничего не получишь, кроме головы дельфина. Если ты не сумел полакомиться мною, когда я, как тонущий котенок, висел на леске, теперь тебе это никогда не удастся! Почему бы тебе не совершить небольшую прогулку в одиночестве, скажем за несколько сот миль или даже за тысячу миль? Разве у тебя нигде нет своего дома?

Всякий раз как я ловил дельфина, я отрубал ему голову и бросал в щель между бревнами на середине плота, рассчитывая, что она не достанется Длинному Тому. Но он сразу же догадывался, в чем дело, и устремлялся за головой. Когда другие акулы плыли возле плота, они тоже ныряли за дельфиньей головой. Когда же акулы снова всплывали на поверхность, я, кажется, видел, как они плотоядно улыбаются, отведав крови.

Вблизи плота выпрыгнул дельфин, описав в воздухе широкую дугу. Он был зеленоватый и отсвечивал золотом.

У большинства дельфинов ярко-синяя спина и серебристый живот. Все они отливают золотом. Вот почему в Южной Америке дельфинов называют "дорадос" — золотистые. Пожалуй, в это утро мне следовало бы заняться их ловлей. Вдали от плота из воды выпрыгнуло еще несколько дельфинов. Другие появились поближе и вскоре стали прыгать все выше и выше. Я подумал, не предвещает ли это перемену погоды?

Облака были разметаны по небу ветром. Белые полоски тянулись по всему небосклону. А дальше, к горизонту, сгрудились тяжелые тучи. Что-то готовилось на северо-востоке. Ветер дул с юго-востока. Появилось уже много барашков. Я ткнул пальцем в бизань, и напряжение паруса доказало мне, что ветер крепчает.

Теперь все бревна плота были густо окутаны водорослями. Железный руль также оброс водорослями и морскими уточками. На носу бревна были оплетены зелеными морскими растениями с толстыми листьями, и нос плота напоминал пышный зеленый ковер. По бокам бревна тащили за собой тонкие, похожие на волосы водоросли около двух футов длиной.

Я зачерпнул кружкой морскую воду и выпил до дна. Теперь я проделывал это ежедневно. Я выпивал не меньше двух кружек морской воды и не испытывал от этого ни малейшего вреда. Свежую воду я расходовал весьма экономно, только для приготовления кофе и мучной пасты, лишь время от времени выпивая один — два глотка.

Морская вода не вызывала у меня чрезмерной жажды. Я старался как можно больше держаться в тени, под небольшим навесом, натянутым между каютой и краем плота, и, хотя ежедневно мне приходилось работать почти до изнеможения, я избегал излишней физической нагрузки. Я все еще надеялся, что в один прекрасный день на меня обрушится шквал.

Как я был потрясен, обнаружив, что в банках осталось совсем мало воды! Как метался я по плоту в поисках посуды, в которую можно было бы перелить оставшуюся воду! Но теперь я примирился со своей участью. Я всегда мало употреблял в пищу соли. Не раз я наблюдал в ресторанах, что сидевшие рядом со мной люди съедали с одним блюдом больше соли, чем я употреблял за несколько месяцев.

Возможно, для того чтобы пить соленую воду, нужна своего рода моральная подготовка. Во всяком случае, мой опыт может принести пользу потерпевшим кораблекрушение. Люди всегда будут терпеть кораблекрушения, как это было испокон веков. Сидя в шлюпке или на плоту, они будут с тоской глядеть на беспредельный океан и думать о том, что у них в банках нет запасов воды, а солнце будет жечь им голову, как пламенеющий факел. Солнце и страх — вот главная причина гибели людей в морских просторах. Солнце за один день может убить человека, а страх медленно пожирает его изнутри.

Небольшой навес над головой, укрывающий от солнца, может спасти не одну жизнь; имеет также огромное значение сознание, что можешь пить, хоть в небольшом количестве, морскую воду. Все это может заставить человека продолжать борьбу за жизнь.

Глава XX. Борьба с дельфином

Рассветало. Я направился в каюту, чтобы завести часы и сорвать с прикрепленного над дверью календаря вчерашний листок — 29 августа. Так я делал каждое утро. Прошло почти семьдесят дней, как я покинул Кальяо, и теперь я приближался к Маркизским островам, проплыв около трех с половиной тысяч миль.

Собираясь заняться рыбной ловлей, я убрал с палубы все канаты. Обычно на ночь я раскладывал на палубе в должном порядке все расправленные снасти, чтобы в случае необходимости можно было быстро спустить рею.

Плот довольно хорошо держался на курсе, и я привязал штурвал бечевкой. За последний час океан успокоился и ветер ослабел. Было еще темно. Вскоре я услышал всплеск и убедился, что вокруг играют дельфины.

За ночь на палубу не упало ни одной летучей рыбы. Я внимательно осмотрел каждую щель и все ящики, особенно шлюпку, но вместо летучих рыб нашел двух небольших кальмаров. Вот уже несколько недель они неизменно забирались на плот, и я выбрасывал их обратно в море, ибо кальмары не годились для наживки.

Я отрезал кусок от брюшка почти высохшего дельфина, придал ему ножом форму рыбы и насадил на крючок. Микки уже проснулась и, сидя на почтительном расстоянии, с интересом следила за моими приготовлениями. Осторожность кошки объяснялась тем, что однажды она получила удар от бившегося на палубе дельфина и чуть не упала за борт. Икки тоже поглядывал на происходящее из глубины клетки. Осмотрев тридцатифутовую леску, я привязал ее к плоту. Если выбросить более длинную леску, то попавшийся на крючок дельфин достанется акулам прежде, чем я успею вытащить его из воды.

На палубе, казалось, все было в порядке. С востока над океаном струились потоки света. А вот и Длинный Том на своем обычном мосте. Он видел, как я готовился к ловле, привязывая леску к стойке мачты, и, несомненно, знал, чем я намерен заниматься. Когда я ловил с края плота, то ясно различал каждую рыбу, особенно же акул с коричневыми и белыми пятнами на плавниках, и наблюдал за каждым их движением. Они были мне видны весь день, независимо от положения солнца и почти в любую погоду. Если вокруг плота было много акул, они все набрасывались на наживку, но я почти всегда успевал выхватить ее у них из-под носа.

Возле плота плавало с полдюжины акул длиной от пяти до семи футов. Вероятно, они все постараются схватить наживку, так как еще не достигли того возраста, когда акулы становятся ленивыми и считают наживку на крючке слишком незначительной добычей. Акулы, очевидно, и не подозревали, как хорошо я их видел.

В палубе было много щелей и отверстий для килей, и я постарался их заткнуть. Если бы на плоту была обычная палуба, как на судне, я вытащил бы дельфина из воды и позволил бы ему биться, пока я его не прикончу. С моей палубы он мог легко уйти в воду. Я надел толстые перчатки (которыми пользовался только для ловли дельфинов), чтобы не поранить руки о стальной поводок лески. Когда все было готово, я бросился назад к компасу. Плот шел в нужном направлении, и я был уверен, что за несколько минут он не сойдет с курса.

Я выбросил леску под прямым углом к плоту. Наживка ударилась о воду, раздался всплеск, похожий на шлепанье летучей рыбы. Этот звук всегда возбуждал дельфинов... Поклевки не было, и я стал быстро выбирать леску, чтобы виляющая наживка казалась живой рыбкой. Затем я снова выбросил леску. На этот раз клюнуло, как только наживка коснулась воды.

Сперва леска выбиралась довольно легко, потом рыба стала неистово бросаться из стороны в сторону, пытаясь сорваться с крючка. На этот раз попалась бонита. Я стал быстро подтягивать леску. Длинный Том не схватил мою добычу. В эту минуту я не видел его. Бонита пыталась забиться под плот. Ей это удалось, и внезапно леска так натянулась, как будто к ней был подвешен груз в добрую тонну. Я продолжал тянуть изо всех сил. Вот опять стало легче, и быстрым рывком я швырнул бониту на палубу. Это была большая рыба серебряно-синего цвета; она истекала кровью — Длинный Том успел отхватить у нее хвост. Недовольный своим уловом, я снял рыбу с крючка. Бониты далеко не такие вкусные, как дельфины. Растянувшись на палубе, я перегнулся через край плота и увидел, что в тени от меня прячется Длинный Том. Он знал, что, если я замечу его, то перейду на другую сторону плота.

Я занялся бонитой и решил, что на сегодня с меня довольно рыбной ловли. Но, когда я вскрыл ножом рыбе брюхо, то нашел там летучую рыбу, вероятно проглоченную лишь час назад. Это была превосходная наживка, и я вздумал еще раз попытать счастье, насадив ее на крючок. Тщательно вымыв палубу, чтобы не поскользнуться в крови и слизи, я снова забросил леску. Клюнуло молниеносно, и я стал подтягивать леску, уверенный, что на сей раз попался большой дельфин. Рыба металась на крючке, но я сдерживал ее стремительные движения. Подобно боните, дельфин старался уйти под плот. Я поспешно подтягивал леску. Неожиданно дельфин метнулся в противоположную сторону. Мне показалось, что он увидел Длинного Тома и спасается от него. Вокруг пойманного дельфина плавало несколько его собратьев, которых, как видно, разбирало любопытство.

Я вытащил дельфина из воды. Он выскочил, обезумев от страха и ярости. Это был крупный экземпляр, длиной около пяти футов, весивший около тридцати пяти фунтов. Вид у дельфина, вырванного из родной стихии, сверкающего на солнце, как драгоценный камень, всегда вызывал у меня чувство грусти. Именно поэтому я откладывал ловлю до тех пор, пока это не становилось совершенно необходимым. Я высоко вздернул пойманного дельфина на леске. Он яростно бился, и я едва его удерживал. Неожиданно он сорвался с крючка, подпрыгнув на палубе. Мне удалось схватить его обеими руками за хвост и оттянуть назад, но дельфин тут же отбросил меня: казалось, я пытался остановить руками работающий мотор. Тогда я бросился на дельфина, обхватил его руками и ногами, навалился на него всем телом, прижал к палубе. Но он снова и снова вырывался от меня и едва не ускользнул в океан. Это была схватка не на жизнь, а на смерть. Я слышал, как полощется парус — это значило, что плот сошел с курса, — но сейчас мне было все равно: пусть парус изорвется в клочья, я должен одолеть дельфина!

Наконец я его прикончил железным болтом, попавшимся мне под руку. С ног до головы я был облеплен слизью.

Поставив снова плот по ветру, я уселся на корме. Золотистый обитатель океана уже начал менять окраску. Скоро он сделался серым и дряблым. Я приготовил себе кофе. Теперь необходимо было отдохнуть, так как я выбился из сил. Спешить было некуда.

Когда я вытащил дельфина на палубу, Икки пронзительно закричал, потом уставился на него. Он прекрасно понимал, что произошло, как понимала и Микки, которая теперь решала вопрос, можно ли ей приблизиться к дельфину. Она знала, что ей предстоит хорошее лакомство. Я видел, как за плотом медленно и торжественно плыли дельфины, словно родственники, провожающие покойника.

Когда дельфин был разделан и мы с Микки досыта наелись, я подвесил его за хвост рядом с шлюпкой, предварительно обернув тушу брезентом, чтобы предохранить от солнца. Затем я тщательно вымыл палубу и выскреб ее щеткой. После такой охоты мне иной раз приходилось драить щеткой даже стены каюты. Обычно перед ловлей я убирал подальше компас, зная, что сорвавшийся с крючка дельфин может повредить все, что попадается ему на пути.

Микки, довольная завтраком, забралась под лебедку и сладко задремала. Она очень редко пила воду, получая всю необходимую для ее организма жидкость из рыб. Акулам досталась голова и внутренности дельфина. Длинный Том вернулся на свое обычное место. Он хорошо знаком с рыбной ловлей и ни за что не стал бы отдыхать, пока она не закончится. У меня была надежная свита.

У пойманного мною дельфина из спины был вырван кусок мяса, и рана казалась довольно свежей. Мне приходилось и раньше вытаскивать из океана дельфинов и бонит с подобными ранами. Это были следы свирепой борьбы, которая непрерывно происходила в недрах океана. Иногда акулы группами нападают на дельфинов, но окруженные ими дельфины ускользают с быстротой молнии. Потом другие дельфины вступают в битву с акулами. Вода вспенивается от яростно бьющихся тел. Нередко на поверхности океана я видел кровь. Когда очень много акул, дельфины двигаются сомкнутым строем, плавают парами или небольшими группами. В таких случаях они прячутся под плотом, стараясь держаться в тени. Конечно, дельфинам легче туда пробраться, чем громоздким акулам. Иногда все акулы, за исключением Длинного Тома, исчезали на несколько дней, тогда снова появлялось стадо дельфинов.

В той части океана, где я теперь плыл, водились крупные летучие рыбы, достигающие десяти дюймов в длину. Я любовался ими, когда они парами взлетали над океаном и высоко проносились на значительном расстоянии от плота. Порой они пролетали более ста ярдов на высоте от десяти до пятнадцати футов, иногда же проносились прямо над плотом.

Солнце начало подниматься. Океан и небо стали сказочно прекрасными. Пока я любовался красотой природы, усталость на время исчезла.

Восход солнца напомнил мне о будильнике, купленном для меня Тедди в Кальяо.

"Для чего ты его купила?" — спросил я.

"Как — для чего? Ты будешь заводить будильник, чтобы вставать в определенное время. Когда мы возвращались с тобой на нашем суденышке из Вест-Индии, я не спала и будила тебя. А кто будет это делать на плоту?"

Но я не пользовался будильником так, как предполагала Тедди. Он никогда меня не будил, только показывал мне местное поясное время. Через каждые пятнадцать меридианов я передвигал стрелку на час вперед, вступая в новый пояс времени. Однажды будильник случайно зазвонил, когда сорвался от качки с гвоздя и что-то сдвинулось в механизме. Звонок напугал Икки, и попугай разразился дикими воплями. Микки стала метаться по палубе, не зная, куда спрятаться от этих ужасных звуков. Мне с трудом удалось утихомирить своих спутников.

— Не беспокойтесь, друзья, — уговаривал я их, — мы еще не возвращаемся в лоно цивилизации. Вам нечего бояться. Здесь вас не будут тревожить ни будильники, ни телефонные звонки, не услышим мы и несносных автомобильных гудков. Да, этот будильник порядочный нахал: как он смел так громко трещать! Если он еще раз проделает такую штуку, быть ему за бортом!..

Я растянулся, лениво наблюдая за компасом. Мне придется потрудиться с килями. С ними всегда много возни. Часть килей несколько дней назад была разбита волнами. Они переломились, издав звук, похожий на пушечный выстрел, и исчезли в пучине. За время плавания я потерял почти все кили. Кошачьей походкой я прошелся до бушприта, собрал доски и планки на носу и сделал из них на корме новые кили. Эти кили предохраняли плот от бокового дрейфа, когда ветер дул с бортов. Когда же ветер дул с кормы, то они теряли свое значение. Учитывая, что во время моего плавания ветер обычно дул то слева, то справа, наличие килей было совершенно необходимым.

Глава XXI. Без сна

Я сидел у штурвала, время от времени окуная платок в таз с морской водой и прикладывая его к глазам и вискам. Вот уже несколько дней у меня болят глаза. Они и раньше меня беспокоили, но на этот раз были в очень дурном состоянии. Временами я даже не мог различать показания компаса, ярко освещенного фонарем.

С самого восхода солнце безжалостно слепило меня. От его лучей некуда было укрыться, бамбуковый настил палубы и стенки каюты отражали солнечные лучи прямо мне в глаза, а бешено плясавшие волны сверкали, как бесчисленные зеркала. Я повесил кусок брезента рядом со штурвалом и порой прятался под него от солнца.

Если зрение ухудшится, мне придется спустить парус и до поры до времени дрейфовать. Однако я надеялся, что дело до этого не дойдет, — мне так не хотелось терять драгоценное время!

Особенно трудно мне давались полуденные астрономические наблюдения, когда солнце стояло прямо над головой. Сегодня мне так и не удалось довести свои наблюдения до конца: в глазах была сильная резь, по океану перекатывались огромные волны, и плот все время подбрасывало. Неожиданно на солнце набежало облако и положило конец моей работе.

Можно было бы определить широту с помощью формулы близмеридиальной высоты, но, желая дать отдых глазам, я не стал этим заниматься.

Чтобы определить, где я нахожусь, я все же сделал три послеполуденных наблюдения и произвел необходимые вычисления. В этот день запись в судовом журнале гласила: "31 августа. Полдень. 21-10-50 — время по Гринвичу; высота солнца 75°53'; 5°18' южной широты и 137°48' западной долготы. Пройдено за сутки 62 мили".

Все время дул сильный ветер, и за последние сутки плот прошел девяноста одну милю. Стремительная скорость для плота! Пока я не стоял у штурвала, плот проделывал изрядные зигзаги в стороны от прямого курса. Если ветер не изменится, то я вскоре пройду мимо Маркизских островов, которые находятся в ста восьмидесяти милях к юго-западу. Я решил держаться теперешнего курса до тех пор, пока не оставлю позади эти острова, тогда я поплыву прямо на юг, по направлению к Самоа.

Наступила ночь. Ветер приятно освежал глаза, и я чувствовал, что мне становится значительно лучше. Свет звезд успокаивал меня. Это была одна из тех необъяснимых ночей, которые заставляют человека углубиться в самые сокровенные свои мысли.

"В чем, в конечном итоге, состоит существо жизни? — думал я. — В борьбе, в общении с природой, в радости совместного труда с другими членами общества..."

Тяжелые громады волн обрушивались на бревна, и мой плот снова подвергался жестокому испытанию. "Что ж, бейтесь, бейтесь! — мысленно обращался я к волнам. — Вам не найти уязвимого места!" Я был уверен в своих "Семи сестричках", они давно уже стали для меня настоящим судном.

Плот шел под ветром со значительной скоростью. Все же я беспокоился о парусе. Мне казалось, что самое уязвимое место на плоту — это грот. Он возвышался в темноте, как белая мраморная плита. Что я буду делать, если парус выйдет из строя? Во всяком случае, я не признаю себя побежденным; я буду искать выход и из этого положения. Придется тащиться под кливером и бизанью и сшить новый парус.

Вода стала проникать в челнок. Он зачерпывал воду бортом. Волны перекатывались через каюту. Мой старый военно-морской штормовой костюм промок насквозь. Я прятал Микки в каюту, но кошка предпочитала оставаться на палубе, она уже не боялась разбивающихся с грохотом волн.

Я слышал крики птиц. Они сопровождали меня от самых Галапагосских островов. Обычно они летают парами, но на этот раз их было три. Почти каждую ночь они кричали невдалеке от плота, летая над ним на высоте примерно в пятьдесят футов, но никогда не опускаясь на него. В лунную ночь мне иногда удавалось их увидеть. Но обычно я видел их на рассвете или на закате, примерно на расстоянии мили от плота, всякий раз с подветренной стороны. Медленно взмахивая крыльями, они летели вперед. Порой они весьма искусно охотились за рыбой, проносясь над самой водой или покачиваясь на волнах.

Моя вторая керосинка тоже вышла из строя. Итак, я лишился жареной рыбы. Теперь я ел сырую рыбу, но только совершенно свежую, вот-вот выловленную из моря. Я стал таким же привередливым в еде, как и Микки.

Глаза больше не болели, я чувствовал себя хорошо, и меня снова потянуло к пению. Я пел за работой, песня придавала мне бодрость и уверенность в себе. Иной раз я шатался от усталости, но стоило мне запеть, как я чувствовал себя силачом, непобедимым борцом. Обычно я начинал со старинной народной песни "Мой старый дом в Кентукки". Когда мысли начинали блуждать, я упорно повторял тот или иной куплет, пока песня не завладевала всем моим существом. Трудиться приходилось все время.

Я то и дело стремительно перебегал от каюты к брасу, перепрыгивая через шлюпку, затем бросался на нос и с великим трудом поднимал выдвижной киль, потом снова становился за штурвал. Дул сильный ветер, и нельзя было надолго бросать руль. А плот все продвигался вперед, покачиваясь на волнах и оставляя за кормой широкую полосу белой пены. Я работал двадцать четыре часа в сутки, и мои руки постепенно стали сдавать. Они заметно опухли, особенно суставы пальцев. Но, как-никак, я справлялся с работой. Мне думается, рабочего человека руки никогда не подведут.

Теперь, когда я приподнял киль, плот немного выровнял ход и устойчиво держался на курсе. В скором времени я окажусь у Маркизских островов.

Как дико выл ветер, проносясь над океаном! И в оснастке раздавался его жалобный свист. Руль был в исправности и не причинял мне никаких неприятностей.

Я думал о том, как чувствуют себя в эту ночь рыбешки, прятавшиеся среди бревен, и Длинный Том, плывущий возле плота. Спящие дельфины тоже плыли где-то под плотом. Я не прочь полакомиться сырой дельфиньей печенкой и утром постараюсь поймать одного из них. Плыви все дальше, маленький плот, встречай волны и провожай их! Взбирайся на гребень и проваливайся в пучину... Казалось, я плыву на небольшом судне. Вот на таком крохотном суденышке человек впервые стал плавать по морю; со всех сторон он был окружен волнами... Они громоздились вокруг храбреца, словно надгробные памятники, готовые придавить его собой, если он совершит ошибку.

Ночь тянулась медленно. Меня сильно клонило ко сну, но я не решался ни на минуту вздремнуть. Я выпил чашечку кофе, и оно разогнало дремоту. Как хорошо, что Тедди не отправилась со мной! Здесь, на плоту, не место для женщины. Мне уже пришлось пережить немало тяжелых моментов, и, кто знает, что ждет меня впереди?..

Незаметно я задремал, положив голову на компас. Я спал мертвым сном целых двадцать минут, но неожиданно проснулся. Вокруг меня раздавался оглушительный шум, как будто мы налетели на скалы. Плот захлестывало волнами. Во сне я перевернул компас и сквозь дрему думал о том, куда мы плывем. Как раз перед тем как проснуться, я видел во сне, что кто-то сидит у руля и управляет плотом.

Если я буду и впредь так засыпать, то в один прекрасный день или ночью плот разобьется вдребезги. Каждую ночь мне приходилось бороться со сном. Еще перед тем, как отправиться в плавание, я знал, что в океане меня ждут мучительные ночи. Но и раньше мне случалось довольно долгое время работать без сна и отдыха...

Однажды, когда я плавал на танкере, мне пришлось провести без сна четыре дня и четыре ночи. Пока судно моталось в бурю по морю в пятидесяти милях от Санди Хук, команда чистила корпус, готовя танкер к ремонту в сухом доке. Я провел четверо суток в цистернах, выгребая лопатой жидкую грязь и отскребая ржавчину, скопившуюся в корпусе судна, где целых десять месяцев перевозили сырую нефть. Копаясь на днище, я вдыхал пары нефти. Возможно, что в ту пору я на всю жизнь испортил себе легкие. Но рабочий человек ни за что не бросит работу. Многих из моих товарищей по плаванию, отравившихся газом, при помощи веревок вытаскивали из трюма. Они лежали на палубе с позеленевшими лицами, но, подышав немного свежим воздухом, приходили в себя и возвращались в трюм.

И в 1917 и 1918 годах, работая в Галвестонском порту в Техасе, я много ночей подряд проводил без сна. Месяц за месяцем мы грузили пароходы, отправляющиеся в Европу. Снова и снова мы спускались в трюм и не уходили с корабля, пока он не был нагружен окончательно и на борту не появлялся лоцман. Мы трудились, обнаженные до пояса, босые, перетаскивая на спине двухсотвосьмидесятифунтовые мешки с мукой и семенами хлопчатника. (Будучи еще мальчишкой, я видел, как чилийские портовые грузчики таскали на спине мешки с селитрой по триста двадцать фунтов каждый. Все они умирали молодыми.) На погрузку парохода уходило четыре — пять дней. Отдохнув сутки, мы снова приступали к погрузке и так грузили корабль за кораблем. Чего только не выдержит человек...

По плоту прокатилась волна, едва не смыв меня за борт. Оказывается, я снова задремал. И мне представилась призрачная фигура моей матери у руля как раз в тот момент, когда ударила волна. Ни души вокруг, Бил! Берегись задремать, когда океан так бушует!

Я пробрался на нос посмотреть, как выдержал Икки нападение коварной волны. К счастью, клетку не смыло за борт. Попугай не боялся воды, его и раньше окатывало. Зная, что предстоит тяжелая ночь, я все же накрыл клетку старым дождевиком. Придя на нос, я увидел, что Микки забилась между бухтами канатов и крепко спит. Ей ничего не стоило проспать ураган.

Я приготовил себе кофе и съел немного патоки. Кроме того, время от времени я жевал сушеную рыбу. Я высушил кусок туши дельфина и теперь мог утолить голод в плохую погоду, когда не было времени приготовить мучную пасту.

Глава XXII. Шторм

1 сентября мне не понравился восход солнца. Небо было медного оттенка, что обычно предвещает сильный ветер и штормовую погоду. Плот находился к северу от Маркизских островов, и я только начинал уклоняться к югу, держа курс зюйд-вест-вест. За последнее время налетало немало шквалов, между которыми наступало краткое затишье. Но все же я довольно быстро продвигался вперед. Мой плот находился южнее экватора, приближалась весна, и следовало ожидать неустойчивой погоды.

Плывя через Тихий океан по пятой параллели, я на протяжении почти двух тысяч миль придерживался прямого курса на запад, но теперь, нащупывая погоду, сделал поворот на юг.

1 сентября я сделал следующую запись в вахтенном журнале: "Полдень. 21-16-5 — гражданское время по Гринвичу; высота солнца 76°8'30”; 5°25' южной широты; 138°56' западной долготы".

Маркизские острова лежали в юго-восточном направлении. Я находился в ста пятидесяти милях от них.

Дни проходили без особых событий. Сегодня ветер был такой же, как и вчера, и дул с юго-востока со скоростью восемнадцати — двадцати миль в час. За последние сутки плот проплыл шестьдесят девять миль. Океан умеренно волновался. В северном направлении я видел множество птиц, занимавшихся рыбной ловлей, но к вечеру все они улетели на юг, по направлению к Маркизским островам. Уже несколько дней я не видел ни одной летучей рыбы и заметно меньше стало дельфинов.

Но Длинный Том все еще сопровождал плот. Он уже проплыл две тысячи пятьсот миль. Несколько дней назад вокруг плота крутилась большая акула с головой в виде молота. Она была крупнее Длинного Тома. Целый день она плыла за мной, и ночью я видел, как ее громадное туловище и причудливая голова фосфоресцировали в темноте. Но наутро этой акулы уже не было видно; вероятно, она направилась к какому-нибудь рифу у Маркизских островов.

Вечером небо было зловещего медного оттенка. Мне казалось, что я еще никогда не видел такой странной окраски неба. В последние дни зори были однообразными, желтовато-серыми или тускло-оранжевыми, предвещая ветер. Лишь время от времени небо принимало огненно-красные тона, когда солнце садилось в густые облака.

Как это всегда бывает в тропиках, ночь быстро спускалась на океан. Мне немного взгрустнулось. Возможно, погода была мне не по душе, может, меня беспокоила близость Маркизских островов, но я все время ждал какого-нибудь неприятного сюрприза от океана. Конечно, будь у меня барометр, он предупредил бы меня заранее о приближении бури.

Испытывая необычную тревогу и остро чувствуя свое одиночество, я наблюдал за своими спутниками Икки и Микки. Оба были на своем обычном месте, и, казалось, их ничто не тревожило. В это утро Икки выступил с одним из своих лучших номеров на испанском языке. Гревшаяся на солнце Микки сидела на ящике рядом с попугаем, никак не реагируя на поток отборной ругани, и я невольно подумал, что и она воспитывалась далеко не в благочестивой семье. В последнее время Икки частенько нецензурно бранился. Возможно, его нервы не выдерживали такого длительного плавания.

Микки стала бравым моряком. Она вела себя так, словно родилась на плоту и собиралась жить на нем до конца своих дней. "Бедная крошка Микки, — думал я, — она совсем позабыла о земле, и океан теперь для нее единственная реальность". Икки явно скучал по земле; когда я выпускал его из клетки, он садился высоко на мачту и наблюдал за облаками и волнами. Иногда он закатывался смехом, словно обезумевший от одиночества узник. В таких случаях я приближался к попугаю и долго с ним говорил, успокаивая его, или усаживал рядом с его клеткой Микки, чтобы он не чувствовал себя одиноким. У Микки всегда был равнодушный вид; казалось, что все ей изрядно прискучило. Но стоило мне отвернуться, как она просовывала в клетку как можно глубже свою черную лапку, не выпуская при этом коготков. Икки прекрасно понимал, в чем дело, и вовремя отступал в глубь клетки, издавая угрожающие крики, которые значили примерно следующее: "Слушай ты, черномазая чертовка, убери свою безобразную лапу, пока я не откусил ее!"

Весь день у меня не выходили из головы Маркизские острова. Мне представлялись одинокие пики, возвышающиеся над пустынными водами Тихого океана. Не так уж много парусов видели они на своем веку. В детстве они очень привлекали меня, и я прочел немало книг об их райских долинах и населяющих их удивительных воинственных людях. Несколько недель назад, лишившись запасов питьевой воды, я решил было направить "Семь сестричек" в какой-нибудь скалистый залив Маркизских островов, чтобы наполнить свежей водой всю имеющуюся на плоту посуду. Но в этом не оказалось необходимости. Вскоре я привык употреблять морскую воду наравне с ячменной мукой, каньибуа и черной перуанской патокой.

С вечера и в начале ночи налетело несколько шквалов, но они были не слишком сильные и не внушали мне беспокойства. Я внимательно наблюдал за погодой, сидя у руля и управляя плотом. После полуночи шквалы усилились; волны вздымались черными холмами. Приближаясь к плоту, каждый шквал напевал свою особую, неповторимую песню. Наконец на горизонте начала вырастать черная зловещая стена. Пришло время убавлять паруса.

Ветер жалобно стонал в темноте. Хотя океан был довольно спокоен, я знал, что в любую минуту он может взбеситься. Время от времени о бревна разбивалась волна, заливая палубу пеной. Пожалуй, лучше убрать паруса.

Все снасти были в порядке, но я снова проверил каждый конец и опробовал блоки. "Семь сестричек" покачивало с носа на корму и с борта на борт. Я опять проверил курс и убрал компас в каюту. Окинув последний раз взглядом все снасти, я убедился, что все в порядке: шкоты, брасы, топенанты [62] и ниралы. "Не подведите меня!" — обратился я к ним.

Дать слабину!

Рея опустилась на несколько футов, потом ветер завладел ею, парусом и снастями и начал их яростно трепать, но, встретив препятствие, он поставил рею "на попа" и начал закручивать вместе с парусом вокруг одной из стоек мачты. Я потянул изо всех сил за наружный нирал, зная, что, если рея и парус затянутся вокруг стойки, я их безвозвратно потеряю. Мне удалось высвободить рею, но она по-прежнему бешено моталась над головой. Вдруг раздался треск рвущейся материи. "Живее, Бил, живее, парус рвется на клочки!"

Треск все усиливался. В несколько мгновений парус разорвался сверху донизу, и ветер с демонической яростью хлынул в прореху. Мой прекрасный парус на моих глазах превратился в клочья. Треск, треск, треск!.. С реи свешивались, развеваясь и хлопая на ветру, белые флаги. Паруса не было и в помине, только белые лохмотья плескались в темноте...

Я спустил рею, освободил ее от лоскутьев, а потом снова поднял и привязал повыше на мачте, чтобы волны не добрались до нее. Вместе с ней я привязал и растерзанную парусину. Затем я пробрался на утлегарь, и там меня едва не смыло волной, когда плот нырнул в воду. Я освободил и зажатый кливер. Потом я зарифил бизань и высоко поднял ее.

Разразился шторм. Волны то и дело захлестывали плот. Медный рассвет меня не обманул. Итак, мой парус превратился в клочья. Мне остается теперь вывести плот из полосы шторма и надеяться на лучшее. Сколько времени будет продолжаться этот шторм? Вероятно, два — три дня. Под кливером и зарифленной бизанью плот все же справлялся с волнами.

Шквал пронесся, и теперь дул устойчивый ветер. Высоко в темном небе, как белые лохмотья, висели облака. Я наскоро закусил, ни на минуту не оставляя штурвала. Затем переоделся, так как, находясь на утлегаре, промок до нитки.

Стоя у штурвала, я наблюдал за компасом, перенесенным сюда из каюты. Ветер все крепчал, компас и ящик с фонарем пришлось привязать к палубе. Это был единственный исправный фонарь, оставшийся у меня, но и на него не очень-то можно было полагаться.

Сегодня ночью он горел особенно ярко. Сильно раскачиваясь, плот быстро продвигался вперед, пробиваясь сквозь потоки белой пены. Я взглянул на простенькие часы, которые всегда держал в ящике вместе с фонарем; они показывали местное время и служили мне палубными часами. Было около пяти. Скоро рассвет.

Плот хорошо справлялся с волнами. Двигайтесь вперед, мои эквадорские красавицы! В спокойном темном лесу вы ни о чем подобном не мечтали. Как изменились для вас времена; связанные вместе канатом, вы боретесь сейчас со штормом...

Да, я лишился паруса. Что ж, я сошью себе новый.

Меня клонило ко сну, но я не мог позволить себе отдохнуть хоть несколько минут.

Не бей так крепко, руль, — не стараешься ли ты вырваться из моих рук? Подумай о том, как трудно придется мне в такой шторм без штурвала. Если эти большие волны будут по-прежнему атаковать плот с такой силой, я вскоре останусь и без каюты.

Может быть, мне как-нибудь удастся соснуть. В один прекрасный день — да, да, в один прекрасный день — я подвяжу все оставшиеся у меня паруса и залягу в каюте. Там я постараюсь забыть все и крепко засну. В один прекрасный день, как только ослабнет ветер, я обязательно это сделаю! А что, если дрейфовать без парусов по океану и спать, забравшись в каюту? О, я еще проделаю это!

Волны яростно бились о бревна, вздымаясь все выше и выше. Качка была ужасная. Временами казалось, что плот вот-вот перевернется. Он напоминал черпак, погружаемый в море гигантской рукой.

Вдруг плот, резко повернувшись, бортом погрузился в воду на глубину не менее двадцати футов. От волнения я обратился к нему со словами:

— Осторожней, что же ты делаешь? Спокойней, спокойней! Выравнивайся! Ты хочешь превратиться в ковш? Я совсем не желаю привязывать себя веревкой.

Ветер принял северное направление. Как здорово "Семь сестричек" оседлали волны!

Эй вы, здоровенные парни, стараетесь целиком проглотить мой маленький плот? Пропитайте его водой насквозь, и это все, что вы сможете сделать с ним!

Мачта хорошо выдерживала дикие порывы ветра, и весь ее такелаж был в полном порядке. За все время плавания он оставался в том же состоянии, в каком был установлен мною еще на берегу. Всем этим я был обязан тому, что хорошо были перевязаны главные бревна. Если бы связи ослабли, вся оснастка обрушилась бы мне на голову!

Я сидел, измученный непосильной борьбой со штормом, но вместе с тем чувствовал себя самым счастливым из обитателей нашей планеты.

Вот и рассвет. Пока плот держался на прямом курсе, я, кажется, немного подремал. Небо было ясное, но волны подымались, как горы. Мы едва увернулись от одной из них. Если такая волна обрушится на плот, она наверняка смоет каюту. Поверхность воды в сто квадратных ярдов была сплошь покрыта пеной, и плот оказался в самом центре водоворота. Надо как следует укрепить каюту растяжками, так как там находится все мое имущество.

Ну-ка, сестрички, одолевайте эту волну!.. Как ловко вы от нее улизнули! От кого и когда научились вы этому искусству? Вы ведете себя, как прирожденные моряки!..

Солнце поднималось. На востоке небо было медно-красного цвета. Теперь мне было ясно, что шторм будет продолжать свирепствовать еще по крайней мере сутки. Багряное небо предвещало устойчивый ветер. Но при дневном свете все выглядело не так уж страшно. Казалось, весь океан ринулся в бой. Волны сверкали, как кристальные горы. Вот так погода! Вероятно, ветер дул со скоростью не менее пятидесяти миль в час. Площадь поднятых мною парусов была так ничтожна, что ветру было не за что ухватиться, к тому же плот значительно осел.

Я поднялся и стал рядом с каютой, держась одной рукой за штурвал. Волны были синие и прозрачные, и в воде я различал больших акул, плывущих близ плота. Шторм переполошил их, и они двигались быстрее обычного. Коричневые туловища отчетливо выделялись в воде, словно они плавали в гигантском освещенном аквариуме. Они поднимались и падали вместе с волнами, и я мог разглядеть их на расстоянии полумили. Непосредственно за плотом плыли четыре или пять крупных акул. Одну из них чуть не выбросило волной ко мне на плот. А вот из воды выпрыгнул, словно подброшенный пружиной, дельфин.

Как я этого и ожидал, бревна погрузились в воду, осев примерно на четыре дюйма против уровня, на каком находились перед отплытием из Кальяо. Было ясно, что они пропитываются водой. Это меня не беспокоило, так как носовая часть все еще немного поднималась над водной поверхностью. Но, если он еще глубже погрузится в воду, его скорость уменьшится и управлять им будет труднее. В таком случае я сниму палубный настил и выброшу его за борт, чтобы немного разгрузить свое суденышко.

Волнение все усиливалось, и ветер не утихал. Не раз я с трепетом ожидал, что поднявшаяся из пучины огромная волна обрушится на плот и все с него смоет. Бревна жалобно стонали под палубой, словно орган под руками безумца. Но плот неустанно боролся с разъяренной стихией.

Глава XXIII. Стежок за стежком

Через два дня шторм начал стихать, и можно было приступить к починке паруса. Я начал эту работу, как только рассвело, хотя волны все еще были высокие и дул сильный ветер.

Сперва я отвязал от реи все снасти, потом перетащил ее вместе с разорванным на клочья парусом с носовой части плота на середину палубы и уложил по длине плота. Из-за качки это заняло у меня довольно много времени. Затем, достав имевшиеся у меня три одеяла, я натянул их над палубой в виде навеса, под которым мог шить, не рискуя быть ослепленным солнцем. После этого я уселся на невысокий ящик. Иголки, нитки, ножницы и заплаты лежали наготове возле меня в ящике. Нитки я наващивал коричневым мылом.

Чтобы все время следить за курсом плота, я положил около себя небольшой компас, на который поглядывал время от времени. Тут же, под рукой, были и палубные часы. Плот сильно качало, но, как всегда, продвигаясь вперед, он недурно одолевал волны. Я старался шить как можно быстрее, и дело продвигалось неплохо.

Низко наклонив голову, я проводил за шитьем долгие часы. Стежок за стежком, стежок за стежком вдоль разодранных ветром швов. Время от времени я прерывал работу, чтобы выпить кофе. Небо и океан были синие, а ветер свежий и сильный. Я сидел спокойно, как если бы находился на берегу в сарае парусного мастера. Работая, я вспоминал прекрасное стихотворение Томаса Гуда "Песня о рубашке".

В полдень и в три часа я прерывал работу, чтобы делать астрономические наблюдения. В вахтенном журнале добавилась следующая запись: "5 сентября. Полдень. 21-28-25 — гражданского времени по Гринвичу; высота солнца 76°33'; 6°28' южной широты; 142°40' западной долготы; за день пройдено 42 мили".

Я уже давно находился значительно северо-западней Маркизских островов. Если взглянуть на карту, то в шестистах милях южнее по меридиану, недалеко от Маркизских островов, можно увидеть группу островов Туамоту и остров Рароиа. Именно здесь, после перехода в четыре с половиной тысячи миль, закончилось плавание на "Кон-Тики", тоже начавшееся в Кальяо. Насколько я помню, оно продолжалось сто два дня. Примерно такое же расстояние было покрыто мною на двадцать восемь дней быстрее. Но я плыл зимой, когда в этой части океана господствовали сильные ветры. К тому же в силу своей конструкции мой плот был быстроходней. Но я мог бы плыть еще быстрее. Я плыл один, и, когда занимался различными работами и оставлял штурвал, плот проделывал зигзаги. Что касается течения, то, судя по картам, в той северной широте, где я плыл, оно постепенно ослабевало по направлению к югу. По моим расчетам, за день меня относило на десять — пятнадцать, а иногда и двадцать миль от курса.

Спеша закончить парус, я работал и часть ночи, хотя освещение было слабое. Теперь у меня осталось только два карманных фонаря, причем батарея одного из них уже истощалась. Я захватил слишком мало батареек, и мне хотелось сохранить их на случай серьезной аварии. У меня был и небольшой прожектор, привезенный Тедди из Нью-Йорка. Она купила его, вспомнив, какую важную роль такой прожектор сыграл в те времена, когда мы плавали среди островов Атлантического побережья и по ночам отыскивали вехи фарватера.

Я мог бы осветить "Семь сестричек" электричеством, воспользовавшись генератором, но боялся, что он придет в негодность, если я буду прибегать к нему слишком часто. Дело в том, что как механик я немногим искуснее Микки. Генератор прежде всего был мне нужен для приема по радио сигналов времени, поэтому я включал его только раз в четыре дня на десять минут. До сих пор генератор работал исправно.

Сегодня я славно потрудился, и, думается, через два дня парус взовьется кверху. Я надеялся, что его можно будет оставить на рее, что избавит меня от лишнего труда. Один из швов на парусе разошелся по всей длине. Но я был уверен, что мне удастся сшить его. Что же касается других швов, то я не думал, что они доставят мне много хлопот.

Солнце закатилось, озаряя небо бледно-оранжевым светом. Кое-где на небе виднелись тучи, но все предвещало спокойную ночь. Ярко горели звезды. Волны значительно уменьшились, и уже не так сильно, как раньше, подталкивали плот. Теперь я буду рад дневному пробегу в тридцать пять миль. Южный Крест ослепительно сверкал, напоминая копье, пронизывающее мрак. Моя золотая планета теперь сияла справа, так как я держался южного курса. Вечно преследуемые Орионом, семь Плеяд начали подниматься на небосвод.

Несколько позже в восточной части неба появился пламенный Сириус.

Микки чего-то ожидала от меня. Она сидела рядом со мной на привязи и неотрывно смотрела мне в глаза. Пришлось подложить под нее старый свитер.

Иногда я позволял кошке оставаться возле меня всю ночь. Она не причиняла мне беспокойства, если только на палубу не падали летучие рыбы. Тогда удержать ее было невозможно. Я всегда боялся ее раздавить, когда, управляя плотом, быстро перебегал с места на место. За последнее время Микки доставалось не слишком много еды, но она и не думала протестовать и не выказывала ни малейшего нетерпения. "Если ты не будешь меня кормить, я буду спать", — казалось, говорила она и, действительно, все время спала. Когда кошка просыпалась, она некоторое время играла со свободным концом каната, с клочком листа, сорванного с крыши каюты, или вытаскивала откуда-нибудь кусок бальзового дерева и принималась гонять его по палубе. Таким образом она тренировалась, держала себя в форме, готовясь к моменту, когда на палубу плота начнут падать летучие рыбы. Теперь она уже не была такой привередливой, как в ту пору, когда на плоту было изобилие еды. Она не ждала, пока я вымою палубу, но, как только дельфин переставал биться, бросалась на него.

Еще один такой шторм, и крыша моей каюты станет совсем лысой, так как большая часть пальмовых листьев уже сорвана с нее ветром.

— О'кей, Микки, подтянись... Вот так. А теперь ступай со мной на корму. Я знаю, ты терпеливо ждала. Ты вела себя весь день, как примерная маленькая леди, и не приставала ко мне, пока я шил парус. Сегодня ты не получила ни воды, ни еды. Чем ты только живешь, маленькая черная тень? Глотком воды раз в четыре дня? У меня есть для тебя немного молока, но ты пьешь глоток-другой из только что открытой банки, пока оно свежее, а потом даже не смотришь на него.

Сидя у штурвала, я запел песню в ночной темноте. Моего репертуара хватало примерно на час. Я любил народные песни, выстраданные простым человеком. Я пел песню солдата, лежащего под артиллерийским огнем и мечтающего о родном доме и о своей любимой, песню матроса, гибнущего на тонущем корабле, и песни изгнанников... Микки мирно спала, свернувшись рядом со мной, а звезды указывали нам путь на запад через океан.

Я выпил кофе и наблюдал за рулем, подумывая о том, чтобы сменой килей придать плоту большую устойчивость на курсе. Теперь я находился на последнем участке пути от Маркизских островов до архипелага Самоа. Мне еще предстояло пройти около двух тысяч миль.

Я думал о ветре, будет ли он по-прежнему сильным, — от него во многом зависело мое плавание. Мне было безразлично, будет ли ветер дуть с севера или с северо-востока, с востока, юго-востока или с юга. Я мог воспользоваться любым из этих ветров.

Южный Крест скрылся за горизонтом. Крупные созвездия Южного полушария мерцали на небе, как таинственные письмена на скрижалях. Я думал о Тедди. Перед отплытием я говорил ей, что, вероятней всего, пересекая океан, буду держаться двенадцатой параллели, пройду по проливу между северной оконечностью Туамоту и Маркизскими островами, а затем буду плыть на запад до островов Самоа, лежащих примерно на четырнадцатой параллели. Но я выбрал лучший путь, где меня все время сопровождали ветры.

В эту ночь мне хотелось читать стихи, и некоторое время я с увлечением декламировал. Поэзия вдохнула в меня новые силы. Когда я решил совершить путешествие на плоту, я опубликовал сборник морских стихов под названием "Ад, град и ураганы". Мне казалось, что таким образом я выполню свой долг по отношению к Тедди и к самому себе, ибо, если я не вернусь, останется нечто вроде надгробного памятника. Хотелось бы мне знать, читала ли Тедди когда-нибудь эти стихи?..

Я почувствовал склонность к поэзии, когда мне было двенадцать лет, но впоследствии, поглощенный учебой и работой, бросил писать стихи. Пятнадцать лет я занимался самым тяжелым физическим трудом. В 1922 году я грузил хлопок на японский пароход "Июфуку-Мару" и в результате несчастного случая получил сложный перелом ноги и попал в больницу. Заключение врачей звучало, как приговор: останется калекой на всю жизнь! К счастью, мне не ампутировали ногу, как намеревались вначале. Ежедневно я отправлялся на пляж в окрестностях Галвестона и часами сидел на песке под палящим солнцем на берегу Мексиканского залива, держа ногу в морской воде. По ночам я рисовал карикатуры и писал стихи. Через год после несчастного случая мои кости срослись; я не превратился в калеку. Все это время я писал стихи. Теперь мою жизнь заполняли физический труд, работа в библиотеках и писание стихов.

На океане все еще было сильное волнение. Сегодня днем, подняв глаза от шитья, я увидел, как волны, похожие на китов, одна за другой поднимались над горизонтом. По временам мне казалось, что я каким-то чудом перенесся в доисторическую эпоху, когда на Земле еще не было человека. И вот я один в мире воды, звезд, солнца и странствующих ветров...

В эту ночь плот порядочно качало, и если бы я продолжал шить парус, то изрядно исколол бы себе руки. Днем, изнемогая от усталости, я несколько раз чуть не попал иголкой себе в глаз. Материал, из которого был сшит парус, был гораздо крепче обычной парусины, и я с трудом управлялся с иголкой. Но все равно я в скором времени закончу эту работу.

Мачта накренилась и раскачивалась на фоне неба. От этого мне казалось, что звезды подвешены на веревках и раскачиваются из одного конца мироздания в другой.

Неужели я снова уснул? Да, конечно. Мне приснился Нью-Йорк. Что поделывают сейчас там, у меня дома? Я мог бы включить радиоприемник, но он служит только для приема сигналов времени. С тех пор как я покинул сушу, я не слышал человеческого голоса, за исключением записанной на пленку стандартной фразы-сигнала: "Когда вы услышите сигнал, будет..."

Вздремну-ка я малость — пусть уж плот как-нибудь обходится без меня. Смотри, Микки, не подходи к краю плота, а не то я снова привяжу тебя на носу. Долго ли волне тебя смыть — ведь ты легче перышка. Гляди в оба и понаблюдай за ходом плота вместо меня. Не беспокойся, я не стану пичкать тебя мачикой. На худой конец я поймаю акулу и накормлю тебя ее печенкой. В окружающем меня мире царил глубокий покой и в душе моей был мир. Теперь не худо и поспать. Над моей головой звезды двигались по своему вечному пути...

Глава XXIV. В царстве шквалов

За последние два дня шквалы следовали один за другим, и по всему было видно, что мой плот вступил в их область. Позади меня все время двигалось несколько шквалов. Несколько раз мне уже приходилось убирать грот. Теперь я привел его в порядок, и он казался таким же крепким, как и раньше. Увидав, что опасность миновала, я снова поставил его. Уборка и подъем парусов требовали изрядных усилий, но мне хотелось как можно скорей выбраться из этой части океана, и я не хотел ложиться в дрейф.

Сколько времени будут буйствовать шквалы? Казалось, они были налитыми водой и их тяжелые черные животы волочились по океану. Через некоторое время шквал оказывался прямо надо мной. Разрываясь на части, он выл и издавал жалобные стоны, но в нем не оказывалось ни капли воды.

В это утро океан вокруг меня был прямо коричневым от акул. Мне пришлось взобраться на мачту, чтобы выполнить кое-какую работу и оттуда, на расстоянии нескольких сот футов, я разглядел трех акул, таких здоровенных, каких до сих пор мне еще не случалось видеть.

В полдень, готовясь к астрономическим наблюдениям, я заметил, что на расстоянии полумили к северо-западу от плота в одном месте океан сильно вспенен. Мне были видны черные спины и огромные плавники, взрезающие волны. Схватка была очень яростной. Фонтаны брызг высоко взлетали над морем. Потом все успокоилось. Я решил, что крупные акулы или какие-то другие гигантские рыбы напали на кита.

Все новые тучи поднимали темные головы над горизонтом. Некоторые из них еле тащились, и проходило около часа, прежде чем они настигали мой плот. Шквалы, двигаясь на север, почти все обрушивались на меня. Когда я наблюдал за образованием туч и их приближением, мне казалось, что я сижу в партере или в обширном амфитеатре. Эти тучи поглощали весь ветер, и плот приостанавливался в ожидании следующего шквала, который опять его подтолкнет. Временами плот несся вперед со скоростью от пяти до десяти миль в час.

Вот стала нарастать зловещая гряда туч. Тучи были какие-то странные и чуть ли не каждую минуту меняли форму. Сначала это были темные колонны, совсем не страшные на вид; но вскоре по направлению к плоту уже двигалась сплошная черная стена. Микки и Икки не обращали на нее никакого внимания. Икки продолжал есть, а Микки спала; когда же она просыпалась, то потягивалась и смотрела на меня, прищурив глаза. Казалось, кошка хотела сказать: "Не приставайте ко мне с такими пустяками — разве мы с вами не матросы на плоту?"

Мне совсем не нравился очередной надвигающийся шквал. Какой ветер! Пожалуй, следовало бы убрать парус. Или еще немного подождать? Последний шквал надул меня. Мне совсем не улыбалась перспектива снова остаться с разорванным гротом. Вот ветер набросился на меня, гудя, словно сотня самолетов. Плот несся со скоростью по крайней мере шести миль в час.

Проплыв так больше часа, я снова оказался в полосе затишья и наблюдал, как вокруг меня образуются шквалы. Только что пронесшаяся туча, словно на якоре, неподвижно стояла в нескольких милях от плота. А позади надвигались новые тучи самых фантастических очертаний. Океан потемнел, стал почти черным и отливал синевой. Кое-где сверкали белоснежные полосы пены.

Вот снова быстро надвигается шквал.

Компас спрятан в каюту. Я ставлю парус по ветру — пусть плот несется вместе с ним; мне остается только следить, чтобы парус был заполнен ветром.

Вот плот уже в центре шквала, в самой утробе ветра. Парус высится, как белая скала на фоне черного неба. Неожиданно начался дождь. Дождь (подумать только!), дождь, первый дождь за все путешествие! Низко нависло темно-серое небо. Шел дождь, а я стоял, прикованный к штурвалу... Было бы весьма рискованно хоть на секунду его оставить, чтобы запастись водой. Потоки лились с неба, затопляя плот. Океан был покрыт пузырями.

Дождь так их хлестал, и ветер дул не переставая. Это был настоящий ливень. Я промок до костей, и ветер сбивал меня с ног. Температура резко упала, я продрог. Небо стало совсем черным, все кругом завывало. Порывы ветра полосами гнали дождь; казалось, над волнами несутся едва видимые паруса. Таз, служивший мне умывальником, вскоре наполовину наполнился дождевой водой. Меня так и подмывало схватить его и напиться вволю.

Но вот ветер стал ослабевать. Дождь продолжал лить. Установив компас, я привязал штурвал. Плот хорошо слушался руля и устойчиво держался заданного курса.

Тут я ринулся за банками и кастрюлями и расставил их по всему плоту, чтобы собрать дождевую воду. Два пустых пятигаллонных бидона я привязал к концам грота. Вода сбегала вниз по большому парусу, собираясь в бидоны. Это были те самые бидоны, в которых в свое время хранилась питьевая вода. Теперь они были водонепроницаемы, так как мне удалось наскрести немного асфальта со старой посудины, расплавить его и залить заржавленные швы.

Я бросился назад к штурвалу, чтобы выровнять ход плота. Ветер все еще был крепкий, и небо не светлело. Потом дождь стал ослабевать, и через несколько минут срывались лишь редкие капли. Я собрал расставленную на палубе посуду и напился в свое удовольствие. Всего мне досталось около семи галлонов дождевой воды. Теперь я был богат. Возможно, выпадет еще дождь.

Надежно спрятав запас воды, я разделся и принялся растирать тело, чтобы немного согреться. Потом я переоделся во все сухое, выпил кофе, приготовленное на свежей дождевой воде, и подкрепился едой.

Ветер совсем утих, и плот попал в штиль. Но позади собирались тучи. Это было настоящее царство шквалов.

Привязывая бидоны к парусу, я ушиб больную руку и опасался, как бы от ушиба не открылась рана. Я не менял повязки целых две недели. Начался сильный зуд, и с руки стала сходить кожа. Тогда я решил перевязать ее. Рана заживала хорошо. Следов инфекции не было видно. Однако суставы на двух пальцах сильно опухли. По краям раны наросло дикое мясо. Перед тем как наложить новую повязку, я смазал рану пенициллиновой мазью.

Мне казалось, что струя воздуха коснулась моего лица. Подул легкий бриз. Все вокруг меня посветлело и дышало надеждой.

Так я плыл около получаса, надеясь, что ветер будет крепчать. Но вскоре бриз прекратился и опять все замерло.

Снова смертельная тревога... Где же ветер? Приди, ветер!

Паруса совсем обвисли. Какое печальное зрелище! Блоки стонали, рея раскачивалась из стороны в сторону. Но вот опять потянул слабый бриз, и, по мере того как паруса заполнялись ветром, оснастка стала натягиваться. Пять или десять минут затаив дыхание я присматривался к парусам, надеясь, что ветер усилится. Напрасно, опять штиль. Я уселся на палубе, ожидая и все еще надеясь.

Пока я сидел, позади плота образовались шквалы; черные столбы приближались к плоту. При малейшем дуновении мое сердце лихорадочно билось. Однако весь долгий день плот пролежал в штиле. Солнце опустилось в черные тучи.

Ночь была темной, лишь кое-где в порывах туч мерцали звезды. Южный Крест старался пробиться сквозь мглу.

Наконец поднялся устойчивый бриз. Я боялся поверить своему счастью. Океан опять стал приветливым, как старый друг. Я обошел весь плот, пробуя рукой канаты. Все они крепко натянулись. Небо освобождалось от туч. Луна опустилась к самому утлегарю и уселась на него, как лихой наездник. Я запел песню, которой научился, еще плавая мальчишкой на британском паруснике:

Вокруг света нам плыть суждено,

Встретить бурю матрос готов.

Обогнули мыс Горн давно —

Это старый путь моряков.

Я продолжал петь, выкрикивая давно знакомые слова. Казалось, звезды спрашивали меня: "Что это ты так волнуешься? Неужели не можешь вытерпеть несколько дней штиля? Будь ко всему готов, раз уж ты затеял такую игру".

Ветер дул непрерывно, и я надеялся, что уже выбрался из полосы шквалов и мертвых штилей. Но мне было известно, что в это время года нельзя ожидать длительного устойчивого ветра. Впереди еще будут шквалы, штили и грозы...

Мне необходим был ветер, чтобы плыть как можно быстрее, ибо бальзовые бревна пропитались водой. Мой плот медленно тонул.

Глава XXV. Упал с лестницы

С тех пор как во время шторма был в клочья разорван парус, мне пришлось несколько раз спускать грот, чтобы скреплять расходившиеся под напором ветра швы. 8 сентября перед заходом солнца я заметил новый разрыв в гроте. Плот шел левым галсом, держа курс на юго-запад. Лучи заходящего солнца пробились сквозь облака, и на огненно-красном фоне неба светилась дыра в парусе. Разрыв находился на самом верху, почти у реи, и был около шести дюймов в длину. Мне следовало бы немедленно спустить парус и починить его, но я падал от усталости. Резкое, прерывистое хлопание паруса о мачту заставило меня очнуться.

Плот шел по ветру, и грот, казалось, вот-вот разорвется в клочья. Убрав бизань, я привязал штурвал, ослабил брас и ринулся на нос. Разрыв был у первого поперечного шва, футах в восьми над палубой. Спустив рею, я закрепил ее, потом поставил кливер и зарифленную бизань. Как обычно, при такой постановке парусов плот хорошо слушался руля и держался заданного курса. Я приподнял шверты и решил немного вздремнуть.

Как только рассвело, я позавтракал и принялся за работу. Я уселся между стойками мачты, наклонившись над парусом. Плот качало во все стороны, волны то и дело перекатывались через него, обдавая меня мириадами брызг. В таких условиях приходилось шить чрезвычайно осторожно, чтобы не поранить лицо иглой, когда ветер вырывал полотнище у меня из рук. Незадолго до полудня я закончил шитье, но астрономических наблюдений не делал, так как небо было затянуто тучами. Нужно было как можно скорей поднять парус и снова двинуться в путь. Проверяя оснастку, я сразу же заметил, что один из блоков неисправен. Тогда я повесил его через плечо, чтобы руки были свободны, и, засунув за пояс нож, стал взбираться вверх по вантам. Ванты сильно раскачивались, и мне стоило неимоверного труда подняться на верхушку мачты. Сделав все необходимое, я начал спускаться вниз, захватив с собой блок. Я находился уже на середине вантов и цеплялся изо всех сил, чтобы не сорваться вниз. Наконец я сбросил блок на палубу. Ветер яростно мотал меня из стороны в сторону, и висевший через плечо драек больно колотил меня. Я судорожно цеплялся за ванты.

Руки начали сдавать. Тогда я крепко обхватил ванты руками и ногами, решив дождаться, пока качка утихнет и можно будет спуститься на палубу. Между тем качка все усиливалась. Мне казалось, что руки вот-вот переломятся в локтях, а ноги соскользнут с перекладины. Собравшись с силами, я снова стал спускаться.

Мне пришлось опять сделать передышку и уцепиться за ванты, но порыв ветра оторвал меня, и я едва успел ухватиться за боковые канаты. Но вот меня снова оторвало, и я упал на палубу с высоты десяти футов. Падая, я зацепился ногой за лебедку, под которой спала Микки, и меня отбросило в сторону; я сильно ударился головой о толстую мангровую доску, валявшуюся на палубе, и потерял сознание.

Когда я пришел в себя, была уже ночь. Я долго прислушивался к реву и плеску волн, разбивавшихся о бревна. Меня окатывало волнами, и я промок до нитки. Я дрожал от холода. Небо было усеяно звездами. Всходила луна. Я видел, как надувался кливер.

При падении я поранил голову, и меня тошнило. Я чувствовал, что не в состоянии двигаться. На привязи рядом со мной сидела Микки, неподвижная, как статуя; взгляд ее был устремлен на океан. У меня снова потемнело в глазах.

Когда я пришел в себя, я не мог отчетливо себе представить, что со мной произошло. Но все же я сознавал, что нахожусь на плоту, который несется в темноте под шум волн. Я почувствовал, что насквозь промок. На одно мгновение мне почудилось, что я стою на баке большого корабля и волны перекатываются через нос судна. По временам я сознавал, что плот идет только под одним кливером...

Когда я проснулся, солнце невыносимо пекло мне голову. Мало-помалу я начал приходить в себя. Был полдень. Солнце стояло прямо над головой. Только теперь я осознал происшедшее и почувствовал резкую боль в плечах, шее и голове; казалось, меня жестоко избили. Все тело онемело.

Судя по солнцу, плот все еще шел по курсу. Вокруг меня все было тихо. Рея и парус — в том же положении, в каком я их оставил, но парус сильно намок и местами обвис. Я приподнялся и сел. Икки, наблюдавший за мной из клетки, издал слабый крик. Микки спала. Веревка, которой она была привязана, замоталась вокруг лебедки, и кошка не могла ни на дюйм сдвинуться с места.

С трудом я поднялся на ноги и потащился на корму. Голова у меня отяжелела, кое-как я добрался до бидона с водой, стоявшего около каюты, снял с гвоздя черпак и напился. Я подумал о том, что еще никогда в жизни не терял сознания от удара.

Зная, что парус необходимо поднять, я опять побрел на корму. Взглянул на компас, потом уселся, прислонившись к стене каюты. Все поплыло у меня перед глазами. Меня клонило ко сну, но мысль о парусе не давала мне покоя. Нет, я ничего не буду предпринимать до завтра. "Семь сестричек" не подведут меня — они и без управления будут плыть куда следует. Я ощупал голову и не обнаружил крови — значит, открытой раны нет. Я дешево отделался.

Несколько раз я засыпал и снова просыпался. Проходил час за часом. Солнце давно скрылось за горизонтом...

Внезапно мне пришла мысль, что нужно зачеркнуть этот день в морском календаре, но у меня не было силы подняться. "Я буду помнить, я буду помнить, — твердил я, — завтра зачеркну не один, а сразу два дня... Нет, нет, вычеркни этот день теперь же!" Через некоторое время я пополз в каюту, ощупью разыскал электрический фонарик и, посветив, зачеркнул карандашом день — 9 сентября.

Ночью, после крепкого сна, мне стало легче. Наступило утро. Все еще болела голова, но я уже мог двигаться и мысли мои прояснились. Больше всего меня беспокоила погода; ведь с тех пор, как плот миновал Маркизские острова, я продвинулся лишь на незначительное расстояние. Штили следовали за штилями, а в перерывах между ними почти все время дул слабый ветер; лишь изредка я попадал в полосу шквалов.

Мне удалось точно определить свое положение, и запись в журнале за 10 сентября гласила: "Полдень. 21-47-00 — гражданское время по Гринвичу; высота солнца 76°24'; 8°31' южной широты и 146°31' западной долготы". Плот шел по курсу на Самоа и находился на расстоянии тысячи шестисот миль от этих островов. На карте виднелась крошечная точка прямо на линии моего курса — это был остров Флинт. До него оставалось около трехсот миль. Я взял с полки лоцию и прочел там все, что касалось этого острова. Мне пришло в голову: почему бы не взять курс на островок, осмотреть его и, быть может, пристать к берегу, чтобы пополнить запасы питьевой воды? Судя по описаниям в лоции, на острове имелись две лагуны с солоноватой водой. Все будет зависеть от погоды, ветра и волн, разбивающихся о рифы вокруг острова. Конечно, я не буду по-глупому рисковать плотом. Если я лишусь его, разбив о прибрежные скалы, то мне придется сидеть на острове Флинт до судного дня, питаясь рыбой и крабами, и распевать песни. У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать, — остров находился на расстоянии трехсот миль от меня. И все же все мои помыслы были пленены этой идеей высадки на острове Флинт.

Голова все время давала о себе знать. Я принял несколько раз аспирин, насыпав его в кофе, и мне стало значительно лучше. Меня все же удивляло, как это я мог потерять сознание от удара, даже не повредившего мне голову.

Я припомнил, что нечто подобное произошло со мной зимой 1950 года. В то время я плавал в северной части Атлантического океана на грузовом пароходе "Америкен мерчент". На обратном пути из Европы в Нью-Йорк, начиная с Больших отмелей, была штормовая погода. Непрерывно дул ураганный ветер. На расстоянии пятидесяти миль от нас в дрейфе лежали два огромных океанских лайнера, "Куин Мери" и "Америка", державшие курс на восток. Всю ночь, пока мы лежали в дрейфе, радио не работало из-за повреждения антенны. На следующее утро мне и еще одному матросу было приказано взобраться наверх и посмотреть, нельзя ли починить антенну. Подниматься на верхушку мачты в такой ветер, когда судно отчаянно раскачивалось, было весьма рискованно. Ветром чуть не сорвало с нас одежду. Обломок антенны с висящим на его конце изолятором ударил меня по голове. Я не сомневаюсь, что после такого удара потерял бы сознание, если бы не видел внизу палубу и не понимал, что падение грозит мне гибелью. Поэтому я продолжал судорожно цепляться, пока наконец мне не удалось спуститься вниз. Кровь струилась у меня по лицу. Только через два месяца зажила рана.

Мысль плыть к острову Флинт завладела мною, и мне было трудно от нее отделаться. Вооружившись электрическим фонариком, я направился в каюту взглянуть на карту. Да, если я буду придерживаться выбранного мною курса, то плот вскоре окажется вблизи острова. Воображение рисовало мне качающиеся на ветру пальмы и белый пляж.

Я открыл лоцию и прочел:

"Остров Флинт окружен крутыми коралловыми рифами, выступающими из воды при отливе и разбросанными на протяжении ста ярдов от острова, за исключением северной оконечности, где рифы отступают на девятьсот ярдов, и южной оконечности, где они отстоят от острова на пятьсот ярдов.

Остров необитаем.

Только в хорошую погоду и при благоприятном ветре можно найти место стоянки, да и это не безопасно".

В лоции также говорилось, что остров длиной около двух с половиной миль и шириной около тысячи ярдов.

Глава XXVI. Остров Флинт

Позади плота плыло большое облако. Оно медленно расползалось и наконец затянуло все небо. Это облако принесло с собой слабый ветер. Слева налетел шквал, но он захватил только носовую часть плота. Затем ветер стих. Стало жарко и душно. Бушевавший справа от меня шквал все еще двигался, но и он начал терять силу. Наступил мертвый штиль. Паруса повисли на мачтах, потом вздрогнули и стали наполняться ветром, но вскоре ветер окончательно их покинул, и они беспомощно обвисли.

Плот развернулся и стал медленно двигаться на восток. Никоторое время я наблюдал за ним, потом убрал бизань, развернул плот и снова поставил его на правильный курс. Вскоре стало проясняться и повеяло легкой прохладой. Немного спустя подул бриз. Позади плота образовалась черная туча, довольно быстро надвигавшаяся на меня.

По моим расчетам я должен был находиться на расстоянии ста с чем-то миль от острова Флинт. Плот шел хорошим ходом, и я решил пристать к острову, если это окажется возможным.

Пока я вычислял широту, ветер улегся. Над моей головой неподвижно стояли облака, похожие на величественные беломраморные монументы, — типичные штилевые облака.

Частенько бывала такая погода. Иногда налетал слабый ветер, подгонявший плот. Огненный шар солнца поднимался над океаном. Ни малейшего утреннего бриза. Паруса хлопали и бились о мачту. В такую погоду необходимо вооружиться терпением. Наступил полнейший штиль, по океану пробегала лишь легкая зыбь, и я свободно шагал по палубе, ни за что не держась.

Дневные наблюдения показали, что плот находится на 150°00' западной долготы, в ста восьми милях от острова Флинт. Весь день держался довольно устойчивый ветер, но с заходом солнца он ослабел, и я снова оказался в штиле. Над плотом нависли облака; казалось, они затаили дыхание в ожидании ветра. Все вокруг затихло. Когда стемнело, снова поднялся ветер, ежеминутно менявший направление. Луна действовала на меня как-то успокаивающе. Затем ветер сделался устойчивым. Плот сразу же прибавил ходу. Ветер дул всю ночь, не затихая. Я все время размышлял: разумно ли в такую неустойчивую погоду приближаться к острову Флинт?

Я уже больше недели не ел мяса. Вчера я заметил дельфинов, резвящихся вокруг плота. Отрезав кусок от остатка дельфиньей туши, я насадил его на крючок. Однако дельфин только дотронулся до приманки, но не схватил ее. На рассвете я снова принялся за ловлю. Раз двадцать я напрасно забрасывал леску, наконец дельфин клюнул. Это был небольшой молодой самец, но нам с Микки хватило еды на целый день.

Кое-что перепало и на долю Икки.

Микки последнее время очень скудно питалась, но покорялась судьбе и была счастлива. Она требовала только немного ласки, доброго слова и любила сидеть около меня ночью, когда мы плыли вперед по темному простору океана. Мне кажется, за последний месяц кошка не выпила и чашки воды. Икки пил довольно много, так как питался сухими зернами. Если бы его кормили плодами мангрового дерева, апельсинами и бананами, он и не взглянул бы на воду. Мои маленькие компаньоны чувствовали себя превосходно. Сегодня Икки снова взобрался на верхушку мачты. Он ворчливо спрашивал меня, где находится Перу, вернется ли он когда-нибудь туда, или, может быть, я сошел с ума и решил плавать всю жизнь. Попугай наблюдал за стаей птиц, занимавшихся ловлей рыбы к югу от плота; их белые крылья сияли на солнце, они кружились над океаном, ныряли и снова взмывали вверх.

Я впервые видел птиц с тех пор, как обогнул Маркизские острова. Должно быть, они прилетели с острова Флинт, где, наверное, настоящий птичий рай. Мне захотелось сойти на берег и побродить среди морских птиц, побеседовать с ними, посмотреть, как они сидят на гнездах или отдыхают после полетов над океаном.

Возможно, это будет похоже на встречу в матросском доме.

"Алло, ребята, кто я такой, по-вашему? Держу пари, что вы никогда раньше не видели меня! И где, черт возьми, вы околачивались всю жизнь? Здесь растили детей, не так ли? А ты, там, где твой старик? Пусть для разнообразия он постережет яички, пока ты полетаешь кругом и освежишься. Не бойся его, мир изменился. Как погода в этих краях? Надеюсь, что проблема квартирной платы здесь не существует? А ты, хорошенькая маленькая пичужка, бьюсь об заклад — ты летаешь, словно мечта. Я вижу, у тебя довольно свирепые соседи. Обрати внимание на этих фрегатов, все они жестокие ребята, не правда ли? Достаточно посмотреть на их клювы. А что это за странная птица вон там? Держу пари, это батлер [63]. А ты... ты не что иное, как пушок из белых брызг и облаков, не так ли? Песок раскален, ветер почти затих и облака дремлют, а ленивый прибой шумит на рифах... Вы выбрали себе хорошее местечко, но я продолжаю свой путь..."

День клонился к вечеру. Появились белые барашки. Все кругом потемнело. Надо немедленно убирать паруса.

Когда рея была уже наполовину спущена, она стала раскачиваться, конец ее зацепился за стойку мачты, и упавший на ванты парус стал рваться. Два плохих разрыва, один из них — поперек паруса... Наконец я освободил рею и, спустив ее, привязал к мачте. Этот шквал принес довольно много ветра, но, когда я поднял кливер и бизань, ветер снова ослабел. По небу медленно плыли разорванные облака зловещего вида. Солнце опускалось, озаряя океан багрово-красным светом.

Это было 17 сентября. Запись в судовом журнале так определяла мое положение: "Полдень. 21-58-10 — гражданское время по Гринвичу; высота солнца 76°38'; 10°57' южной широты и 151°13' западной долготы".

Я решил не высаживаться на острове Флинт. Погода была слишком неустойчива, и я предпочел плыть дальше, держась в стороне от него. Я намеревался пройти южнее острова, но ветер изменил направление, затем почти совсем стих. В девять часов вечера плот шел под кливером и бизанью, и я немного беспокоился относительно курса. Наконец я спустил и эти паруса, решив пройти мимо острова Флинт в дневное время. Если мои вычисления были правильными, плот находился в тридцати двух милях от острова. Я знал, что за ночь плот снесет лишь на несколько миль.

Достав из каюты швейные принадлежности, я направился к мачте. Я захватил с собой компасный фонарь и повесил его рядом с разодранным парусом. Но фонарь давал слишком мало света, и мне пришлось воспользоваться и электрическим фонариком, который я ухитрился зажать под мышкой. Фонарик все время соскальзывал вниз и освещал все, что угодно, только не шов, но я упорно водворял его на место. На море стояла сильная зыбь, и несколько раз, углубившись в работу, я падал с ящика, служившего мне сиденьем.

Шил я весьма усердно, однако из-за скверного освещения дело подвигалось медленно. Дважды начинался дождик, смочивший палубу. Плот изрядно покачивало, так как он не нес парусов, которые уменьшают качку. Время от времени набегала волна, смачивая мне ноги и парус. Иногда из облаков выглядывала луна. Наконец от напряжения у меня закружилась голова. Плот стал сильно раскачиваться. Из-за качки я пришил брюки к парусу и несколько раз загнал иголку в палец.

Наконец под утро работа была закончена. Я отдыхал, пока не рассвело, потом поднял парус. Когда солнце стало вставать, подул легкий ветер, и я лег на новый курс, намереваясь пройти севернее острова Флинт. Ветер был устойчив.

Остров Флинт я увидел около десяти часов утра. Маленькая белая птичка быстро пролетела над плотом по направлению к югу; я взял бинокль и взобрался на мачту. Остров виднелся слева. Спустившись на палубу, я сразу же повернул плот на один румб, чтобы держаться подальше от острова. Ветер дул в южном направлении, и это позволяло мне пройти севернее островка.

А что, если пристать к берегу?..

Я снова взобрался на верхушку мачты. День был туманный, но все же я увидел, что остров лесистый. Деревья зеленой стеной подступали к белым прибрежным пескам.

Я приготовил якорь, уложив на палубу длинными шлагами [64] якорный трос, чтобы он легко разматывался. Плот проделал пять с половиной тысяч миль, и вот передо мною первая земля!

Немного погодя я повернул назад. Я попытаюсь проплыть вблизи острова и, быть может, высажусь на берег.

Плот находился с подветренной стороны, и я решил рискнуть. Я приближался к острову, пристально разглядывая его в бинокль и в то же время управляя плотом.

Рифы отчетливо виднелись в направлении вест-норд-вест: из воды выступали острые утесы, вокруг которых пенились буруны. Чтобы бросить якорь, мне нужно будет перебраться по ту сторону рифов.

Я подходил все ближе и ближе. Вскоре я услышал шум прибоя и увидел, как позади рифа кипит на отмели вода. Здесь может оказаться течение, которое понесет меня прямо на рифы. Паруса были не слишком наполнены ветром, и требовалась большая осторожность. Было пасмурно.

"Не безумствуй, Бил, не вздумай приставать! Ты уже насладился видом земли. Позабудь о ней — ты должен взять курс на Самоа!"

До свидания, остров Флинт, одинокий, как братская могила. Я еще раз оглянулся. Остров тонул в вечерней мгле. Я помахал рукой, как если бы стоял на берегу и смотрел вслед уплывающему плоту.

Ветер крепчал. Я сидел на корме, предаваясь мечтам. Я уже позабыл об острове Флинт и, повернув к юго-западу, лег на новый курс. Следующая земля будет Самоа, до нее немного более тысячи ста миль.

Глава XXVII. Ослеп

Плот покачивался на зыби, грот неистово бился о мачту. Вот уже несколько часов, как я штилевал.

Хотелось бы мне знать, что сейчас переживает Тедди. Ведь она, наверное, предполагает, что я приближаюсь к заветной цели. Она должна это чувствовать!

За время плавания гроту крепко досталось, он не раз разрывался в клочья, и теперь мне приходилось обращаться с ним весьма осторожно. Я не знал, какие ветры еще ожидают меня впереди, и решил с максимальной скоростью двигаться на юг, пока парус еще в удовлетворительном состоянии. Если же грот выйдет из строя, я пройду последний этап своего пути под кливером и бизанью.

Меня снова стали беспокоить глаза, хотя теперь я носил защитные очки. Несколько раз в день я промывал глаза морской водой. Это очень мне помогало, но все же боль не прекращалась.

Сегодня я решил проверить перевязи бревен, посмотреть, не пострадали ли они от долгого пребывания в воде. Нью-йоркский фабрикант считал, что его канаты выдержат самое большее шесть месяцев плавания. Бревна уже почти полгода находятся в воде, но перевязи в полной исправности. Канаты по-прежнему крепки, как стальные тросы, и квадратные узлы невозможно развязать. Если бы хоть одна из перевязей ослабла, бревна разошлись бы. Я внимательно проверил все перевязи от носа до кормы и убедился, что плот так же прочен, как в день постройки. Но, если с ним что-нибудь приключится, я всегда смогу пересесть в шлюпку и продолжать плавание.

Опять штиль. Последний раз ветер дул 26 сентября, и в тот день плот прошел шестьдесят пять миль. С тех пор плот проходил в среднем около тридцати пяти миль в день. Вчера, 2 октября, я приблизился к крохотному необитаемому островку Суворова, лежащему на 13°15' южной широты и 163°05' западной долготы.

Когда я обогнул остров Суворова, мои глаза совсем сдали. Я спустил и закрепил паруса, потом улегся в каюте и плотно закрыл дверь, чтобы в нее не проникал свет. Несколько дней мне придется провести в темноте, и зрение мое восстановится. Я не беспокоился за плот, так как впереди не было ни одного острова.

На палубе все надежно закреплено. Время от времени я окунал полотенце в стоявший около меня таз и прикладывал его к глазам и голове. В каюте я был защищен от солнца, которое в это время года стояло высоко и невыносимо палило. Вчера высота солнца достигала восьмидесяти с лишним градусов. Последний переход был самым тяжелым. Я оказался в тисках штиля; день и ночь хлопали паруса, как бы выпрашивая ветра, и у меня было такое чувство, будто меня бичуют. Я уже много раз чинил парус, но все же надеялся, что он выдержит. Да, этот парус доставит меня в Самоа. Но, если плот собьется с курса, я попытаюсь попасть на острова Тонга или Фиджи, лежащие в шестистах или семистах милях дальше Самоа, к юго-западу.

Уже два дня болел Икки. Итак, мы оба выбыли из строя. Два дня назад, ночью, с носа раздался ужасающий вопль. Я бросился туда и увидел, что Микки до половины протиснулась в клетку и собирается растерзать беднягу попугая на клочки. Кошка умудрилась как-то освободиться от привязи. Я успел спасти попугая. У него была вывихнута лапка; Микки исцарапала его, искусала и вырвала несколько перьев. На следующий день я увидел, что он висит в клетке, уцепившись клювом за прутья, чтобы не стоять на поврежденной лапке. Попугай напоминал акробата, затянутого в зеленое трико и висящего на зубах под куполом цирка. Я отворил дверцу клетки, чтобы дать ему насладиться свободой. Когда я вернулся на нос, то Икки лежал, припав к палубе.

Придя снова на нос, я не обнаружил там попугая. Я принялся его искать, но Икки нигде не было видно. Быть может, произошло самоубийство? Или, может быть, Микки...

Микки спала под лебедкой или притворялась спящей. Я разбудил кошку. "Нет, — отвечала она, — я не съела попугая. Мясо этой птицы слишком жестко для меня". Раскрыв пасть кошки, я осмотрел зубы, но не заметил остатков мяса.

Я уже решил, что малютка Икки погиб. Но вдруг вижу, он сидит на самом носу с подветренной стороны, пристально наблюдая за океаном. Осторожно пробравшись по бревнам, я схватил попугая, чтобы он не вздумал полетать над океаном. Мне удалось сразу же поймать его и водворить в клетку. А через несколько минут он снова спокойно висел, уцепившись клювом за перекладину.

Я не слишком беспокоился о глазах. Такого результата следовало ожидать — ведь всю дорогу мне приходилось отчаянно напрягать зрение, — и я успокаивал себя: если даже я и ослепну, меня все равно в конце концов прибьет к какому-нибудь берегу. Мне вспомнился нью-йоркский врач, осматривавший меня после несчастного случая на пароходе "Америкен мерчент", когда меня ударило по голове изолятором антенны.

"Возможно, что вы ослепнете на оба глаза", — заявил он. Этот врач был серьезный, пессимистически настроенный человек.

"Ну что ж, — подумал я, стоически принимая этот удар, — значит, прощай мир красок и форм! Я сосредоточусь на слухе и осязании. Вокруг меня все распевают тысячи песней. Я буду жить новой жизнью. Жизнь гораздо богаче, чем я думал".

"Вы как будто довольны", — сказал врач.

"Да, доктор, — ответил я, — постараюсь видеть без глаз".

Мне казалось, что глаза не будут так болеть, если лицо станет обдувать ветер. Голова моя пылала. Я жаждал дуновения свежего ветра. Ветер, ветер, где ты? Надуй паруса, пусть они перестанут биться. Неси меня дальше! Эй вы, тучи, где же ветер?

Я вспомнил другие штили. Один из них — в Мексиканском заливе. В тот раз я возвращался в порт на шхуне, груженной выловленными на Кампечских отмелях красными морскими окунями. Ветер изменил нам, и мы штилевали до тех пор, пока в трюме не растаял весь лед и нам не пришлись выбросить за борт всю рыбу.

Сколько выпало на мою долю штилей близ берегов Техаса! И на суше много раз терпел я палящий зной. В доках Галвестона было так же жарко, как в любом порту Красного моря. Но мне было все нипочем. В те дни я был исполнен сознания собственной силы. Кажется, я мог бы выворачивать с корнями деревья.

А в Хьюстоне было еще жарче, чем в Галвестоне. Этот город, находящийся на расстоянии пятидесяти миль от моря, задумали превратить в глубокий морской порт. Вместе со шведами, финнами и закаленными людьми других национальностей я отправился рыть канал от моря к Хьюстону. Мы работали в грязи и тине, среди аллигаторов, заражались лихорадкой, и многие умирали. И вот наконец возник мировой порт, битком набитый пароходами и баржами, с пирсами, протянувшимися на целые мили, с величайшими в мире нефтеперерабатывающими установками и заводами.

Думал я и о Техас-сити, расположенном на другой стороне залива в семи милях от Галвестона. Это не был даже рыбацкий поселок, просто селение, где по зеленым улицам бродил скот, — кусок изобилующих москитами прерий. Когда Хьюстон стали обозначать на картах как порт, а Техас-сити перестал быть диким и малолюдным, я отправился искать работу на нефтяных промыслах. Техас остро нуждался в мускульной силе. Я работал на постройке нефтяных вышек, получая фантастическую заработную плату, но ломоть хлеба стоил доллар, если только было где его купить. Кругом свирепствовала нефтяная лихорадка. Техас прямо обезумел; всеобщее внимание было приковано к нефтяным фонтанам, и поднималась паника, когда скважина иссякала.

Лежа у себя в каюте в жаре и в темноте, я представлял себе, что нахожусь в Техасе. Да, были дни!..

Плот уже пересек 163-й меридиан. Мое плавание приближалось к концу. Тау, ближайший из островов Самоа, лежит на 169°28' западной долготы, на расстоянии около четырехсот миль. Но мало ли что еще могло со мной приключиться! А сейчас я, слепой человек, дрейфовал по бескрайному океану.

Глава XXVIII. Передо мной Самоа!

На горизонте собирался еще один шквал, а глаза у меня слипались. Поскорее налетай, шквал, посмотрим, сколько ветра ты принесешь с собой! Настала ночь, и после двух суток борьбы с изменяющими направление ветрами и шквалами я выбивался из сил. За последние сутки плот прошел всего тридцать пять миль. Но все же я продвигался к цели, и, вероятно, вскоре путешествие окончится. Я плыл прямым курсом на остров Тау, ближайший на моем пути из группы островов Самоа. Было уже 10 октября, и вот результаты моих полуденных астрономических наблюдений, занесенных, как обычно, в судовой журнал: "Полдень. 23-00-00 — гражданское время по Гринвичу; зенит солнца 82°49'; 13°41' южной широты; 168°26' западной долготы".

В 6 часов 15 минут пополудни по восточно-стандартному времени я послал на частотах 6384 и 500 радиосообщения в Самоа, дав свои координаты и попросив указать мне путь через рифы, когда я буду приближаться к островам.

Если ночью будет легкий, но устойчивый ветер, то, возможно, завтра днем я увижу остров Тау. Странное чувство овладело мною при мысли, что я приближаюсь к цели. Неужели мне придется оставить все, с чем я так сжился? Плавание было не из легких. Немало пришлось мне пережить трудностей. Но в конце каждого дня я говорил себе: "Небо и звезды были ко мне благосклонны".

В этих местах уже наступила весна. Несущиеся с севера облака и дующие с юго-востока пассаты схватывались в ожесточенном поединке. Вот-вот образуется ураган. Стоя у штурвала, я вел плот через шквалы. Да, все было позабыто, все, кроме хорошего. Я отплыл из Кальяо только вчера... нет, я оставил его сто лет назад!

— Да, Микки, похоже на то, что мы скоро доберемся до цели. Что ты об этом думаешь? О какой еде мечтаешь, мой черный звереныш?

Уже несколько недель я мечтал о яблоках и винограде. Надо послать телеграмму Тедди, чтобы она наполняла холодильник фруктами. Но она и без телеграммы непременно это сделает. Я прибуду домой в разгар яблочного сезона и в пору созревания винограда. Я очень огорчался каждый раз, когда бывал в плавании в период созревания фруктов, особенно персиков, которые было невозможно долго хранить. Бывало, я мечтал о том, что в один прекрасный день приобрету себе в Джорджии тенистый сад...

— О чем ты мечтаешь, малютка Микки, скажи-ка мне. Может быть, о куске дельфиньего филе? Этого мы не достанем даже в Нью-Йорке. Придется тебе удовольствоваться треской, макрелью или палтусом, привезенными из Сиэтля. Да, я отправлюсь на фултонский рыбный рынок и куплю тебе все, чего ты пожелаешь. Но, надо сказать, ты в хорошей форме, Микки: шерсть у тебя лоснится, желтые глаза сверкают и вид самый счастливый. Надеюсь, ты не жалеешь, что оставила Кальяо. Вспоминаешь ли ты хоть когда-нибудь свою мать, братьев и сестер? Матросы с базы в Кальяо думали, что я съем тебя, когда придут к концу продукты. Неужели я способен съесть своего маленького приятеля по плаванию? И ты сама оставь Икки в покое: он только теперь начал поправляться и уже может стоять на поврежденной лапке.

С Микки вчера случилось небольшое несчастье. День был облачный, и дул хороший ветер. Я занимался вычислениями высоты солнца, когда услышал отчаянное мяуканье Микки. Впервые она издавала такие звуки, и было ясно, что она молит о помощи. Отбросив в сторону книги и карты, я выскочил из каюты и увидел, что Микки барахтается в воде.

Кошку смыло с носа за борт и теперь несло к корме футах в четырех от плота. После моего падения за борт я привязал один конец к корме, а другой — к бамбуковому гику, выступающему над правым бортом; концы эти волочились в воде за плотом. Ухватившись за конец, свисавший с гика, я ринулся в воду и подхватил Микки. Кошка прыгнула мне на голову и глубоко запустила когти в волосы. Потом я ухватился за край плота и вскарабкался на палубу. Все это было проделано в несколько секунд. Пока я переодевался, Микки отряхивалась. "Однако ты не очень-то спешил меня спасать", — бросила она через плечо. Затем Микки горделивой походкой прошла на свое любимое местечко и улеглась под лебедкой, где и проспала до вечера...

Ярко светила полная луна. Большие белые облака застыли в вышине, словно огромные замки с башнями причудливой формы и развевающимися по ветру вымпелами. Почему мне было так грустно? Возможно, оттого, что вскоре предстояло расстаться с плотом. Как я был счастлив, когда буксир "Сан-Мартин" оставил меня в открытом океане! Я услышал, как пели небеса: "Все пространство — твое. Теперь за дело!" Вскоре я распрощаюсь и с тобой, золотая планета, освещавшая мне путь через Тихий океан!

Самоа лежало прямо по курсу.

Ветер держался. Если он будет устойчив, я смогу немного прилечь и вздремнуть. После трехдневного пребывания в темной каюте зрение мое восстановилось.

У меня совершенно не было "канальной" лихорадки — так матросы называют состояние, которое охватывает их после длительного плавания в момент приближения к порту. Я ничего не испытывал, кроме грусти. Мой курс был проложен на Тау, но я был готов к тому, чтобы плыть в направлении островов Фиджи или Тонга, если в этом возникнет необходимость.

По описаниям лоции я набросал схему островов Самоа и приколол листок кнопкой к стенке каюты. В Американское Самоа входят четыре острова, начиная с острова Тау. Последний из этих островов, Тутуила, лежит севернее всех. Как это похоже на меня: накупил всевозможных карт в Гидрографическом бюро в Нью-Йорке, а карты островов Самоа так и не приобрел!

Столица Американского Самоа, Паго-Паго, расположена на южном побережье острова Тутуила. Я не мог взять курс на Паго-Паго, так как это значило бы подвергаться риску быть выброшенным на подветренный берег. После того как я проплыл шесть с половиной тысяч миль, мне, разумеется, не хотелось налететь на риф и разбиться вдребезги.

Необходимо найти залив, вход в который свободен от рифов. Быть может, я встречу в океане туземцев на каноэ и они проведут меня или укажут место, где я смогу бросить якорь. Об островах Американского Самоа говорится в лоции, что их северные берега "крутые" и "скалистые", — это значит, что они поднимаются из океана отвесными утесами. Вдобавок они были невелики. Многое зависит от погоды и от того, удастся ли мне приблизиться к острову в течение дня. Если же я не смогу высадиться на берег, я направлюсь к островам Британского Самоа, расположенным несколько западнее. Северные берега островов Британского Самоа — идеальное место для высадки. Там глубокие заливы, близ которых нет рифов.

Только бы не стихал ветер, тогда я смогу немного поспать. Не зная, что ждет меня впереди, я хочу как следует отдохнуть. Завтра я попытаюсь пристать к ближайшему острову Тау. Завтра же я снова пошлю сообщение по радио. Быть может, в этих местах мой передатчик заработает. В Нью-Йорке меня предупреждали, что в восточной и центральной частях океана атмосферные условия для радиопередач неблагоприятны.

Я неподвижно сидел, погруженный в размышления. Я попытался было петь, но ничего не получилось. Вот и конец, Бил, ты возвращаешься в общество людей... Мне было грустно и в то же время радостно...

Всю ночь я управлял плотом и спал лишь урывками. Наконец утренняя заря осветила океан. Все утро дул устойчивый ветер, что позволяло мне придерживаться курса на Тау.

В полдень я проделал астрономические наблюдения: "Полдень. 23-3-0 — гражданское время по Гринвичу; высота солнца 83°17'; 13°36' южной широты".

Я подумал о том, что, возможно, это были мои последние наблюдения за время путешествия.

В четыре часа дня по местному времени (11-й пояс времени к западу от Гринвича) я сделал четыре астрономических наблюдения. По моим вычислениям, плот находился на 13°41' южной широты и 169°02' западной долготы, на расстоянии около пятидесяти миль от Тау. Возможно, в шесть часов вечера я увижу этот остров.

Солнце склонилось к западу. Впереди, скрывая от меня Тау, нависли огромные тучи. Как только взойдет солнце, я увижу землю. Важнее всего для меня все время точно знать свое положение в океане, чтобы в темноте не наскочить на остров. Но Тау не какой-нибудь крохотный атолл вроде островка Флинт. Это громада, поднимающаяся на высоту трех с лишним тысяч футов над водой. К тому же скоро покажется луна.

В шесть часов вечера ветер разогнал тучи, и я увидел на горизонте Тау прямо у конца бушприта. По моим расчетам, до острова оставалось пятьдесят миль при компасном курсе около 200°. Остров имел форму слегка приплюснутого купола и, окруженный голубоватыми облаками, тоже казался голубым.

В 6 часов 15 минут вечера по местному времени, когда все суда и береговые радиостанции обязаны слушать в эфире сигналы "SOS", я послал в Самоа радиограмму на частотах 8364 и 500 килоциклов, указав свои координаты и прося, чтобы мне выслали навстречу судно, которое провело бы плот через рифы. Как и накануне, я добавил, что на плоту все обстоит благополучно. Тау все еще был виден, но вскоре он скрылся за облаками. На случай, если мне придется убрать паруса, я приготовил такелаж. Как всегда в тропиках, быстро опустилась ночь.

Глава XXIX. Напрасные попытки

Ночью то и дело налетали шквалы, но держался устойчивый и крепкий ветер. Океан сильно волновался. Я правил на юго-запад. Время от времени я засыпал. Иногда показывалась луна, но тут же скрывалась в низко нависших тучах. После полуночи океан разбушевался вовсю, и ветер завывал во мраке. Хлынул дождь. Все имевшиеся у меня посудины я заполнил дождевой водой, подвесил две из них к парусу, как это проделывал севернее Маркизских островов.

Микки улеглась возле компаса.

— Микки, — сказал я, — просыпайся, мы держим курс на землю.

Микки приоткрыла один глаз, потом другой, затем широко раскрыла оба. Потом зевнула, показывая белые зубы, и лениво потянулась, выгибая спину.

Во время дождя ветер несколько изменил направление, но потом стал дуть по-прежнему, что позволило мне снова лечь на выбранный мною курс. Небо слегка прояснилось. Пока собирался дождь, было несколько вспышек молний. Последние дни частенько поблескивали молнии.

Занялся серый рассвет; небо было окутано тучами. Едва забрезжил свет, я достал бинокль и направился на носовую часть плота. Сперва я ничего не мог разглядеть. Но через полчаса, когда я стоял у штурвала, Тау появился из-за туч, и его можно было видеть без бинокля. Казалось, остров был подвешен к моему бушприту. Немного правее виднелись голубоватые островки, увенчанные седлообразными хребтами, это были Олосега и Офу.

В 7 часов 45 минут утра я снова послал в эфир на обеих частотах сообщение:

"7HTAS (мои позывные). Плот в двадцати пяти милях от Тау. Нуждаюсь в помощи при высадке. Все в порядке. Виллис".

Это сообщение, как и накануне, я дважды простучал ключом.

Было 12 октября, и я вспомнил, что это день памяти Колумба — весьма подходящий день для высадки на берег. Уже прошло сто двенадцать дней со времени отплытия из Кальяо. Около одиннадцати часов утра плот находился на расстоянии полумили от северного берега острова Тау, держа курс прямо на горы, покрытые густой зеленой растительностью. Сильный ветер гнал плот к острову. Небо было ясное, океан озаряло яркое, но еще низкое солнце. На вершине Тау лежало тяжелое облако. Гряда облаков застилала острова-близнецы — Олосега и Офу.

Я поднял флаги. Над кормой взвился американский флаг. На верхушке грота развевался флаг Перу, страны, из которой я отправился в плавание; эквадорский флаг олицетворял страну, где построен плот, и, наконец, британский флаг был поднят в честь сэра Джорджа Нельсона, подарившего мне радиопередатчик.

Я направился к северному берегу острова Тау. Не зная ветра и течений под крутыми склонами гор, я весьма осторожно вел плот. В лоции говорилось, что с этой стороны остров окаймлен рифами и что в пятнадцати морских саженях от его северо-западной оконечности имеется якорная стоянка, но она считается опасной. Не было никакого смысла бросать здесь якорь, вдобавок у меня на плоту не было достаточно длинного и надежного каната, чтобы отдать якорь на глубину около сорока морских саженей. В лоции также сообщалось, что на северном берегу острова (следовательно, влево от меня) расположена небольшая деревушка.

Приближаясь к острову, я рассматривал берега в бинокль, в надежде увидеть какое-нибудь жилище. Берег был крутой и опасный, волны с грохотом разбивались о грозный красноватый риф. Ни залива, ни прохода не было видно, и, повернув направо, я погнал плот вдоль побережья, под сенью крутых зеленых гор, на расстоянии четырехсот — пятисот ярдов от рифа.

Наконец я приплыл к концу острова, имевшего в длину шесть миль, и взял курс на Олосегу и Офу, чтобы попытаться высадиться на одном из них.

Когда я приблизился к островам, было уже за полдень. Солнце светило ярко, и держался крепкий ветер. Олосега вырастал из океана почти отвесной стеной. Это остров высотою до двух тысяч ста футов и длиною немного больше мили. На западе стена скал словно обрублена, и по другую сторону узкого пролива встает остров-близнец Офу, длиною около трех миль. Северные берега островов отвесно обрываются в океан и, подобно Тау, покрыты густой растительностью. Острова окружены рифами.

Я знал, что на каждом острове есть деревушка на берегу пролива, разделяющего острова; но эти деревушки находились в южной части пролива, вне поля моего зрения. Уже вечерело, когда я оказался на траверзе Олосеги. Я продвигался чрезвычайно осторожно, держась как можно ближе к рифам, чтобы воспользоваться первым же проходом между ними. Я плыл даже ближе к рифам, чем возле Тау, надеясь при первой возможности проскочить между островами.

По-прежнему у берегов не было видно каноэ, а на пляжах или каменистом берегу никаких строений и следов человека. Я подплывал все ближе и ближе. Казалось, пролив блокирован рифами, образовавшими своего рода дамбу. Кое-где я заметил даже двойные ряды. Мне стало ясно, что нечего и думать пробраться в пролив между островами.

Я прошел мимо извилистого входа, скрытого между крутыми горами, поросшими лесом. В океане была сильная зыбь. Казалось, в этом месте течения идут в разные стороны, и плотом почти невозможно было управлять. Волны захлестывали плот. Я приближался к рифам, не отрывая глаз от нок-реи [65], чтобы при малейшем полоскании паруса сдержать плот, если он станет в крутой бейдевинд. Дважды плот сносило течением к рифу. Мне удавалось возвращать его на место, но последний раз плот чересчур приблизился к рифу.

Вот совсем близко от него из залитых солнцем волн выскочил дельфин. Высоко на вершине Офу я заметил в двух местах голубой дым, клубившийся вниз по склону. Мне подумалось, что это дым печей, в которых на вершине горы обжигали древесный уголь. Если бы находящиеся там люди посмотрели в сторону океана, они увидели бы мой плот, дрейфующий к рифам с повернутыми назад парусами.

Я понимал, что на этот крутой, открытый берег невозможно высадиться, но все же решил плыть вдоль острова и продолжать поиски, а потом уже взять курс в океан по направлению острова Тутуила, находящегося милях в пятидесяти к вест-норд-весту.

Берегись, Бил! Берегись этого предательского прибоя — он тянет тебя к рифу! Сдерживай плот, Бил, сдерживай, сдерживай! Дующий с гор ветер толкает тебя к гибели...

Часы шли за часами, я правил плотом, не успевая даже выпить глоток воды. Нет, я больше не буду рисковать плотом, лучше уж проплаваю еще месяц или даже больше. Я решил уйти в открытый океан. В шесть часов вечера я обогнул северо-западную оконечность Офу и взял курс на Тутуила — главный остров Американского Самоа, лежащий на расстоянии около пятидесяти миль от Офу.

Время от времени я оглядывался назад. Громадные тучи сгрудились над гористыми островами. Они опускались все ниже и ниже и в сгущающихся сумерках совсем закрыли острова. Солнце садилось в бурный, испещренный багровыми пятнами океан. Здесь нет еще пристани для нас, "Семь сестричек"! Попробуем высадиться в Тутуила...

Глава XXX. Паго-Паго.

Мне неизвестно было направление течения между островами Офу и Тутуила. Я знал только, что остров Тутуила длиной в семнадцать миль, и мне не хотелось бы утром увидеть этот остров справа по борту, очутившись на его подветренном берегу. Вот почему я держался немного к северу.

Ночь началась шквалами, и океан был довольно бурным. Луна появилась на небе около одиннадцати часов. Я тщательно наблюдал за курсом, и мне наконец удалось найти правильное положение килей. Плот сильно качало.

Меня разбудил вой ветра. Вскочив, я схватился за штурвал. Черная туча простерлась по всему небу. С полчаса плот несся вперед, затем ветер несколько стих, изменив направление. Я приготовил себе чашку крепкого кофе. Потом, вспомнив, что Икки пронзительно кричал во время шквала, когда невозможно было оставить штурвал, я пошел на носовую часть плота. С первого же взгляда я понял, что произошло.

Клетка была опрокинута и лежала на боку. Кусок картона, который заменял дверцу, с тех пор как она сломалась во время моего единоборства с дельфином, исчез, и кошка сидела в клетке. Ей удалось освободиться от привязи, и она загрызла попугая.

Размокший от брызг кусок картона вывалился из гнезда, и Микки удалось пробраться внутрь клетки. Я достал кусок жести, укрепил его на месте дверцы и ушел назад, к штурвалу. Ночь была бурная, и приходилось неусыпно нести вахту.

Утром, когда солнце осветило океан, я завернул беднягу Икки в парусину. Сделав несколько стежков, я зашил труп попугая. Затем я положил его назад в клетку вместе с тяжелой скобой, которая должна была служить грузилом. Я крепко обвязал клетку бечевкой, чтобы она не раскрылась и не всплыла на поверхность, где Икки достался бы прожорливым акулам. Потом, став на край плота, я опустил клетку в воду. Она быстро погрузилась в бурный океан где-то между островами Офу и Тутуила.

Только накануне Икки издавал радостные крики, когда мы плыли мимо покрытых зеленой растительностью склонов. После долгого плавания попугай снова увидел землю и деревья. Ему так и не удалось высадиться на землю. Маленький крючконосый комедиант в зеленом наряде так скрасил мне путешествие! Прощай, Икки!

Микки сидела поблизости и даже не смотрела в мою сторону...

Настало 13 октября. Около девяти часов по местному времени я заметил затянутый дымкой остров Тутуила, находившийся приблизительно в двадцати милях от левой скулы [66] на зюйд-зюйд-вест. Всю ночь я шел северным курсом. Приготовив передатчик и воспользовавшись периодом молчания, я послал в эфир следующее сообщение: "7HTAS. Плот в двадцати милях от Тутуила. Нуждаюсь помощи для высадки на берег. Виллис". Эту радиограмму я также послал в двух частотах.

Теперь я плыл по направлению к Тутуила. Шквалы один за другим набрасывались на плот. Я держал курс на восточную оконечность острова, намереваясь пройти как можно ближе около его северного берега в поисках подходящего места для высадки.

Ветер становился все более стойким и вместе с волнами нес меня к северу. Час за часом плот плыл в крутом бейдевинде, и все это время я не спускал глаз с парусов и с окутанного дымкой гористого берега. Я снова поднял все флаги.

Около трех часов пополудни плот очутился совсем близко от берега. Видимость была плохая, так как воздух был насыщен мельчайшими брызгами. Нечего было и думать о том, чтобы в этом месте высадиться на берег, но я все же надеялся, что встававшие впереди горы задержат ветер и я смогу где-нибудь пристать. Одной рукой я управлял плотом, а другой все время держал у глаз бинокль, пристально всматриваясь в берег в поисках прохода. Я знал, что остров около семнадцати миль в длину и что времени у меня в обрез.

Вскоре я с тревогой заметил, что солнце садится. Затем я увидел на берегу местечко, как будто подходящее для высадки, и сделал отчаянную попытку пристать, направившись к небольшой полоске песка, но ветер и волны гнали плот в сторону от берега. Брызги заливали бинокль, и мне приходилось то и дело протирать стекла. Горы крутыми складками спускались в море, образуя небольшие мыски и заливы, но я не видел, что лежит за горами, пока плот не оказывался у них на траверзе или не проходил мимо. Я шел вдоль берега, держась на расстоянии около пятисот ярдов, так как подойти ближе было невозможно. Нигде не было видно каноэ.

Быстро темнело. Немного спустя у подножия гор на берегу вспыхнули огни. Казалось, это огни керосиновых ламп, горящих в открытых туземных хижинах. Я достал электрический фонарик и начал подавать сигналы, размахивая им из стороны в сторону.

В ответ на острове стали размахивать фонарями, но ни одно каноэ с зажженным фонарем не отошло от берега. Вероятно, океан был слишком бурный, и жители не решались пуститься в плавание на утлом челне.

Затем я увидел что-то вроде залива с плоскими берегами. Я заметил его еще раньше, до наступления темноты, и теперь мне казалось, что здесь лучше всего пристать к берегу. Но и на этот раз ветер и волны помешали мне. Во время схватки со стихией я три раза попадал в слишком крутой бейдевинд и, пока плот снова начинал слушаться руля, терял около пятидесяти ярдов.

Замеченный мною в этой части побережья залив был моей последней надеждой. Несколько дальше к западу отвесно вставали почти остроконечные скалы, к которым ветер гнал мой плот. Между ними имелся проход шириной в обычные ворота, в который плот мог бы проскользнуть, но так как неизвестно было, что ожидает меня за скалами, я не рискнул туда направиться. Я решил обогнуть скалы и затем снова сделать попытку высадиться немного дальше, где берег простирался в южном направлении.

Пройдя мимо скал и держась от них на расстоянии нескольких сот ярдов, я стал снова приближаться к окаймленному рифами берегу. Совсем стемнело. Целый день я поглядывал на солнце, с беспокойством думая о том, удастся ли мне засветло пристать к берегу или же я отважусь высадиться в темноте.

Продвигаясь в кромешном мраке, я рыскал вдоль берега. Луна взойдет не так скоро, но и после восхода она будет долго прятаться за горами. Остров находился от меня с подветренной стороны, здесь было спокойно и дул лишь легкий ветер. Я по-прежнему старался плыть как можно ближе к берегу, и, если бы попался проход между рифами или открытый залив, я попробовал бы пристать. Я измерял расстояние дюймами, и мне приходилось очень точно управлять плотом, рассчитывая крайний предел самого крутого бейдевинда, при котором парус не подавался бы назад, если плот станет сносить.

Ярд за ярдом плыл я вдоль рифов, вдоль линии бушующего прибоя, пена ярко белела в темноте. Порой мне казалось, что плот сейчас коснется прибрежных утесов. Рев океана эхом отдавался в скалистых горах.

Я надеялся, что ветер изменит направление или же мне удастся попасть в какое-нибудь капризное течение, которое поднесет меня к берегу. Но порывы ветра снова гнали меня от берега. Мне казалось, что какая-то гигантская рука ухватилась за плот и поворачивает его в сторону океана. Я приближался на двести ярдов и берегу, временами даже на сто пятьдесят, но пристать так и не удалось.

Я двигался вдоль береговой линии, тщательно выслеживая ее, словно гравер, изготавливающий клише географической карты. Плот скользил в темноте под сенью мрачных черных гор. Какой-то странный запах доносился до меня с берега. Над океаном поднималась дымка, застилая остров. Иногда я терял направление, погрузившись в молочный туман. Бешеный ветер, срывавшийся с гор, чуть не раздирал парус, и по временам на меня обрушивались ливни. Надо мной нависли темные зловещие тучи.

Плот плыл все дальше под размеренный шум прибоя. Я опять увидел мигавшие на берегу огоньки и снова стал размахивать фонариком, но заметил лишь один ответный сигнал. Я был уверен, что в заливах, мимо которых я проплыл, имелось хоть одно местечко, где мой легкий плот мог бы пристать к берегу...

Медленно тянулась ночь. Луна уже начала подниматься на небосклон, о чем я мог догадаться по свету, разливавшемуся над горными пиками. Бурное небо было загромождено рваными тучами. Я по-прежнему двигался в полной темноте. Плот плыл, словно яхта, на определенном расстоянии от берега, ни на дюйм не приближаясь к нему. Мне были ясно видны волны, набегающие на рифы; порой они высоко взлетали, белея в темноте, и растекались на плоской отмели у подножия гор. Несколько раз, встречая какой-нибудь маленький залив, не загороженный рифами, я пытался в него проникнуть, но меня отбрасывало в сторону. Ветер и течения были против меня.

Но вот у меня появилась уверенность, что мне удастся пристать к берегу, так как справа от меня неожиданно выросла гора. Должно быть, я заплыл в залив. На этот раз уж я не промахнусь! Я входил в заливчик беззвучно, как призрак. Там было темно, как в колодце, и кругом царило безмолвие. Даже шум прибоя затих.

"Берегись, Бил, если ты ошибся, то врежешься прямо в риф; мачты будут снесены, плот разбит в щепки. Наутро и косточек твоих не соберут".

Но я ответил себе:

"Что ж, я рискну! Главный киль подвешен на тали, и я смогу быстро его поднять, а остальные пусть себе обламываются. Пойду на посадку!.."

Я был уверен, что на сей раз пристану, так как уже был почти на берегу. Но внезапно нос плота повернулся в сторону, и я увидел, что плыву прямо в открытый океан, тускло освещенный все еще невидимой луной.

Я растерянно смотрел на небо, стараясь понять, что произошло. Тучи мчались над головой. Иные из них цеплялись за вершины лесистых гор и неслись дальше, разодранные на длинные узкие темные ленты. Я смотрел на молчаливые горы, черные от мрачных лесов.

Густой туман клубился по склонам, закрывая ландшафт. Плот снова плыл вдоль побережья, а я затаив дыхание наблюдал за трепетавшим парусом, который был для меня сейчас важнее всего на свете. Внезапным порывом ветра чуть не вырвало парус, и мне пришлось опять отдалиться от берега.

"Бил, на этот раз ты ринулся очертя голову в темноту, и все-таки тебе не удалось пристать".

Было уже два часа ночи.

"Тебе все равно не пристать к берегу. Перед тобой открытый океан, — возьми курс на Британское Самоа. Уйди отсюда, пока ты еще не потерпел крушение на этих рифах".

Я дал парусу наполниться ветром и стал сдерживать плот, чтобы он не ринулся на рифы, вокруг которых кипела пена.

Двенадцать часов промучился я с плотом, нос которого временами почти нависал над рифом! Двенадцать мучительных часов! Ни на секунду не отрывал я глаз от рифов и паруса, ожидая в любой момент роковой развязки. И все же я не сомневался, что при дневном свете мне удалось бы пристать к берегу. Я бросил бечевку с грузилом, но дна не нащупал.

Плот выплыл из береговой тени на освещенный луной простор, направляясь в открытый океан. Вначале ветер был слабый, и медленное течение сносило плот к югу. Мне пришлось делать один оверштаг [67] за другим, но потом ветер усилился и стал дуть устойчиво. Час спустя я уже уверенно продвигался вперед по новому курсу.

После длительного напряжения необходимо было отдохнуть и подкрепиться. Затем я стал внимательно изучать карту, проверяя свое положение. Я решил высадиться при дневном свете на одном из островов Британского Самоа и приготовил для этой цели шлюпку.

Как только рассвело, я взял лоцию и набросал схему северного побережья двух островов Британского Самоа — Юполу и Савайи. Остров Юполу, расположенный в тридцати шести милях к вест-норд-весту от Тутуила, имеет около сорока миль в длину и тринадцать миль в ширину. Подобно Тутуила, этот гористый остров вулканического происхождения. Я обратил внимание, что во многих местах побережье этих островов не закрыто рифами.

Оглядываясь назад, я видел в разрывах спустившихся туч острова Американского Самоа и мог различить похожие на башни скалы, между которыми чернел проход в виде ворот. Они резко выделялись на востоке, на фоне рассветного неба. Впереди, на северо-западе, нависли огромные черные тучи, по направлению к которым непрерывно неслись шквалы. Я знал, что тучи скрывают верхушки гор Юполы и Савайи. Горная вершина Юполы возвышается на четыре тысячи футов, а Савайи — на восемь тысяч.

День был ветреный, и океан умеренно волновался. Я приготовил шлюпку на случай, если мне придется воспользоваться ею для высадки на берег, уложив в нее запасы муки и воды. Фото- и киноаппараты, пленки, судовые бумаги и паспорт уже были спрятаны в непромокаемые мешки.

Ветер разогнал тучи, и вот на расстоянии каких-нибудь двадцати миль показались острова Британского Самоа. Я шел правильным курсом и за ночь ничуть от него не уклонился. Плот направлялся прямо к мысу Тапага — восточной оконечности острова Юполу. Вскоре небо опять затянуло тучами, и в течение двух часов мне удавалось лишь мельком видеть острова. Наконец окончательно прояснилось. Теперь острова все время оставались в поле зрения.

Я подходил к острову с севера, избегая подветренной стороны побережья. К счастью, Аппия, столица и главный порт Юпола, находилась на этой стороне острова. Дул свежий устойчивый ветер, и я не без оснований надеялся сегодня или завтра высадиться на берег. Подозревая, что мой передатчик не действует, я решил не посылать радиограммы в эфир, так как из Американского Самоа ни одно судно или самолет не вышли на поиски моего плота. Я больше не буду передавать сообщения, если только не высажусь где-нибудь в необитаемой области Юполы или Савайи.

После дождя, выпавшего близ острова Тау, у меня было достаточно воды, и я подумал, что не мешает немного привести себя в порядок — ведь англичане больше придают значение внешности, чем мы, американцы. Привязав штурвал, я достал из каюты бритвенные принадлежности и тщательно побрился и подстригся.

Острова Британского Самоа все отчетливее вырисовывались над океаном.

Микки торчала около меня и как будто не одобряла моих действий.

"Теперь, когда ты подстригся, ты стал не похож на себя, Бил", — казалось, говорила она.

— Ничего не поделаешь, Микки. Сегодня или завтра мне предстоит пожать руку английскому губернатору. Он и с тобой поздоровается. Не бойся, он тебя не обидит!

Покончив с бритьем и уборкой, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на острова Американского Самоа, скрывавшиеся в тучах, и увидел на расстоянии каких-нибудь трех миль позади плота судно. Я посмотрел на него в бинокль. У него был ярко-белый корпус и темно-желтые мачты. Судно шло по направлению к островам Британского Самоа, должно быть, в Аппию. Вероятно, это английское торговое судно, курсирующее между островами, подумалось мне, и я тотчас же поднял флаг на верхушке бизань-мачты.

Судно шло точно по моему курсу. Если оно приблизится ко мне, я попрошу передать в Аппию, чтобы мне выслали навстречу шлюп, который указал бы мне путь в порт. Посмотрев снова на судно в бинокль, я увидел развевающийся по ветру американский флаг. Американское судно! У меня мелькнула мысль, что это судно направляется ко мне. Наверное, приняли одну из моих радиограмм.

Судно быстро нагоняло меня и теперь уже находилось на расстоянии нескольких сот ярдов от плота. Верхняя палуба и мостик были черны от людей. На мой плот направлены объективы фото- и киноаппаратов. Судно оказалось на траверзе, почти в ста ярдах, и я мог разглядеть лица людей. Что вызвало такое возбуждение и почему столько аппаратов? Я не знал, что и подумать. Может быть, это судно голливудской киностудии? Может быть, снимают фильм в Самоа и приплыли посмотреть на меня ради забавы?

Но вот раздался с мостика голос.

— Рады ли вы снова видеть людей?

— Очень рад!

Что еще мог я сказать!

— Приятно ли вам слышать голоса людей?

— Еще бы!

— Вы разрешите отбуксировать вас назад в Паго-Паго?

— Конечно!

Трое дюжих самоанцев прыгнули с "Мануа-тель" [?!] в воду и поплыли по направлению к плоту. Взглянув на них, Микки забилась в щель, куда не проникла бы и белка. Самоанцы взобрались на плот и помогли мне убрать паруса, потом поймали переброшенный с судна конец буксирного троса и закрепили его на плоту. Было около одиннадцати часов утра. Вскоре с судна на плот приплыли двое американцев. Мы развернулись и взяли курс на Паго-Паго, находившееся примерно в шестидесяти милях от нас.

Только теперь я узнал, что уже сто тринадцать дней меня считали пропавшим. Ни одно из моих сообщений не было принято, за исключением последнего, посланного в эфир накануне, — о том, что я приближаюсь к Тутуила. Это сообщение принял и передал на Паго-Паго Дуг Каннольд, английский радист на острове Раратонга, из группы Кука, находящемся в семистах милях отсюда. После этого "Мануа-тель" был немедленно послан в океан на поиски моего плота, но из-за штормовой погоды и плохой видимости не мог меня найти и на ночь возвратился в Паго-Паго. На следующее утро он снова ушел в океан. Радист судна первым заметил мой парус на сером фоне океана.

До Паго-Паго предстояла долгая буксировка. "Семь сестричек", казалось, не желали идти на буксире, им, видно, хотелось по-прежнему бороться с ветром и волнами — ведь они самостоятельно проделали семь тысяч миль. Вырываясь на свободу, плот три раза обрывал трос. Сгустились сумерки, настала ночь, а мы все еще были далеко от Паго-Паго. Волны и фонтаны брызг то и дело обдавали плот. Самоанец все время стоял у штурвала.

Лишь около часа ночи, плывя под всеми флагами, мы вошли в гавань, образованную кратером потухшего вулкана, одна из сторон которого обрушилась в океан. К борту плота подошел небольшой катер, чтобы подтолкнуть его в темноте к пристани.

В заливе, стиснутом отвесными стенами, было очень тихо. Мне казалось, что я иду по огромному полутемному амфитеатру. Сейчас я был один на плоту. С берега не доносилось ни единого звука. Небольшой пирс и низкие навесы были освещены прожекторами. Там я увидел людей, украшенных цветами. На отдельные фигуры падал свет, но почти вся толпа стояла в темноте. Здесь были сотни самоанцев.

Когда мы находились в двадцати футах от маленькой деревянной пристани, что-то всколыхнулось во мне. Я пристально смотрел на стоявших в напряженном безмолвии зрителей. Я чувствовал всю торжественность момента. Я стоял безмолвно, подавленный тишиной. Принимая приветствия, я в смущении наклонил голову. Дюйм за дюймом продвигался плот в полосе света. Наконец он прикоснулся к пирсу.

Я пришвартовал плот четырьмя крепкими канатами и ступил на берег. Губернатор Самоа, мистер Лоуи, и его супруга стояли на пристани. Миссис Лоуи изящным жестом повесила мне на шею гирлянду цветов. Я произнес несколько слов в микрофон. Затем я был представлен самоанским вождям и народу.

После этого я вернулся на плот взять Микки.

— Идем, Микки, мы прибыли на Самоа и отправляемся на берег.

В 1.30 ночи, 15 октября, я высадился на берег, закончив плавание, продолжавшееся сто пятнадцать дней, во время которого я покрыл от 6400 до 6700 миль. Два дня спустя во время торжественной церемонии "Кава" (традиционный обряд полинезийцев), на котором присутствовали все вожди и знатные люди острова, мне было присвоено почетное звание "Таутаи О Ле Васа Лаолао", что значит: "Капитан дальнего плавания".

Мой плот "Семь сестричек" остался в Тутуила как дар народу Американского Самоа. Он будет помещен в музее.

Я провел несколько дней в прекрасном и дружественном Тутуила. Потом австралийское газетное агентство "Аустралиен Консолидейтед пресс" прислало самолет с острова Сува, из группы Фиджи. На этом самолете прилетел репортер и очеркист агентства Том Фаррел и с ним фотокорреспондент. Я вылетел с ними из Паго-Паго, захватив с собой Микки. На острове Сува мы пересели на американский самолет, который стремительно перенес нас через Тихий океан на остров Кантон, в Гонолулу, а оттуда — в Сан-Франциско. После краткой остановки в Техасе, на моей родине, самолет "ДС-7" опустился в Нью-Йорке в Айдлвилдском аэропорте.

Все было организовано как нельзя лучше. Когда вышли пассажиры и я остался один в кабине, Тедди поднялась по трапу на самолет. После первых приветствий она сказала сквозь слезы:

— Бил, в следующий раз я отправлюсь с тобой. Было так мучительно ждать!

— Ты думала, что я погиб?

— Нет, ты сказал мне, чтобы я не беспокоилась. Но все считали, что тебя нет в живых.

Затем мы попали в руки фотокорреспондентов и репортеров. Микки чуть не сорвалась с привязи — она стремилась назад, на плот.

Фотографии

В бумажном оригинале книги имеется 24 фотографии, которые были сведены в несколько вкладок без однозначной привязки к тексту. Ниже приводятся все фотографии, в том порядке в каком они были на вкладках книги.

Примечания

[*]

Здесь и далее необычные слова, которые можно принять за ошибки или опечатки, помечены [?!]. (Прим. выполнившего OCR.)

[1]

Грот — прямой парус, поднимаемый на грот-мачте, самой высокой мачте судна.

[2]

Ванты — снасти, поддерживающие мачты и стеньгу (стеньга — вертикальный брус, являющийся продолжением основной мачты).

[3]

Галс — курс судна относительно ветра: судно идет правым галсом, если ветер дует справа, и левым галсом, если ветер слева.

[4]

Леер — канат на корабле, протянутый в продольном или поперечном направлении для облегчения ходьбы во время качки.

[5]

Дюйм — мера длины около 2,5 сантиметра.

[6]

Слабина — провисание не туго натянутой снасти.

[7]

Румб — одно из 32 делений компаса; 1/32 окружности видимого горизонта.

[8]

Миля морская — мера длины — равна 1852 метрам.

[9]

Штурвал — деревянное или металлическое колесо на судах, служащее для управления рулем.

[10]

Бруклин — один из районов Нью-Йорка.

[11]

Бак — передняя повышенная часть верхней палубы судна.

[12]

Брам-гинцы — грузоподъемное приспособление на одной из снастей корабля.

[13]

Ялик-двойка — маленькая двухвесельная шлюпка.

[14]

Форшлаг — снасть для натягивания переднего паруса.

[15]

Гордень — снасть, подтягивающая парус к рее.

[16]

Гик — деревянный брус, растягивающий нижнюю кромку косых четырехугольных парусов.

[17]

Баррель — различного веса мера жидкости сыпучих и некоторых твердых материалов в Англии и Америке.

[18]

Противовес — бревно, плывущее рядом с лодкой и прикрепленное к ней палками. Оно не дает лодке перевернуться.

[19]

Секстант — прибор для определения местонахождения корабля в море.

[20]

Фут — мера длины: равна 12 дюймам, или 30,479 сантиметра.

[21]

Гасиенда (исп.) — поместье.

[22]

Мачете — нож с большим, широким лезвием.

[23]

Корасон де агуа (исп.) — водяное сердце.

[24]

Си, сеньор (исп.) — Да, сеньор.

[25]

Акр — мера земельной площади, разная 0,4047 гектара. Применяется в Англии и США.

[26]

Ярд — английская мера длины, равная 3 футам.

[27]

Мачо (исп.) — дерево с мужскими соцветиями.

[28]

Амиго (исп.) — друг.

[29]

Мачетерос (исп.) — лесорубы.

[30]

Корд — мера объема, 3,63 м3.

[31]

Гикори — разновидность орехового дерева.

[32]

Галлон — английская мера объема жидких и сыпучих тел.

[33]

Los gallinazos — стервятники.

[34]

Бушприт — наклонный или горизонтальный брус на носу судна, служащий для крепления передних косых парусов.

[35]

Утлегарь — продолжение бушприта.

[36]

Фока-штаг — снасть, поддерживающая спереди фок-мачту, переднюю мачту судна. На плоту "Семь сестричек" грот-мачта была одновременно и фок-мачтой.

[37]

Кливер — треугольный парус со свободной передней кромкой.

[38]

Фок — нижний прямой парус, поднимаемый на передней мачте судна.

[39]

Штурвал — деревянное или металлическое колесо, служащее для управления рулем. На вал штурвала навиты канаты, передающие движения штурвала рулю.

[40]

Шверт — отпускной или выдвижной плоский киль на мелкосидящих парусных судах.

[41]

Швартовы — толстые канаты, которыми крепятся суда к причалам.

[42]

Брекватор — волнолом.

[43]

Mucho viento (исп.) — сильный ветер.

[44]

Бизань — задняя мачта на судне, а также обозначение снастей и парусов, относящихся к ней.

[45]

Бейдевинд — курс судна, идущего наискосок против направления ветра.

[46]

Морские уточки — морские ракообразные животные.

[47]

Ликотросы — кромка всякого паруса, а также веревка, которой эта кромка бывает обшита.

[48]

Фордевинд — курс судна, при котором ветер дует прямо сзади судна.

[49]

Марсели — второй ряд парусов на судне.

[50]

Нирал — снасть, служащая для опускания паруса вниз при его уборке.

[51]

Занайтовить парус — привязать его в свернутом виде к мачте.

[52]

Рифы — приспособление для уменьшения площади парусов. Взять рифы — уменьшить площадь парусов. Отдать рифы — увеличить их площадь.

[53]

Шкот — снасть, растягивающая паруса в вертикальной плоскости.

[54]

Брас – снасть, служащая для поворачивания рей в горизонтальной плоскости.

[55]

Бонита — рыба из рода тунцов, семейства макрелевых, водится во всех тропических морях.

[56]

Тали — блоки для подъема парусов.

[57]

Бонго — местное название шлюпки.

[58]

Solo, senor? (исп.) — В одиночестве, сеньор?

[59]

Бом-брамсель — прямой парус, поднимаемый на мачте, называемой бом-брам-стеньгой; обычно четвертый прямой парус снизу.

[60]

Лисель — парус, который при слабом ветре ставят сбоку прямых парусов для увеличения их площади.

[61]

Барракуда — хищная морская рыба.

[62]

Топенант — снасть, поддерживающая концы рей.

[63]

Батлер — порода птиц.

[64]

Шлаг — оборот, виток снасти или веревки.

[65]

Нок-рея — оконечность рея.

[66]

Скула — выпуклая носовая часть борта судна.

[67]

Оверштаг — поворот корабля против ветра.

[*]

Английское "bushman" имеет два перевода: 1). "бушмены" - коренной южноафриканский народ, который относят к так называемой капоидной расе. Антропологически отличаются от негроидов, поскольку имеют более светлую кожу.

2). "бушмен" - дословно - человек из чащи (из кустов). Разговорное - лесной человек, житель лесной местности, деревенщина и т. д.

Поскольку в книге идёт речь о Южной Америке (Гвиана), то, очевидно, следует принять второй вариант перевода.

(Прим. выполнившего OCR.)

[*]

Вероятно ошибка перевода, поскольку слово "asphalt" переводится с английского как "битум", и как "асфальт". Здесь по смыслу конечно же "битум"

(Прим. выполнившего OCR.)

Оглавление

  Предисловие (В. Захарченко)

  Глава I. Мечты о море

  Глава II. Приготовления

  Глава III. В поисках бревен

  Глава IV. Семь деревьев из джунглей

  Глава V. Прямые узлы

  Глава VI. До свидания

  Глава VII. Один

  Глава VIII. Патока и ячменная мука

  Глава IX. Песнь утренней зари

  Глава X. Длинный Том следует за мной

  Глава XI. За бортом!

  Глава XII. Рай птиц и дельфинов

  Глава XIII. Дурная погода

  Глава XIV. "SOS"

  Глава XV. Не держусь на ногах

  Глава XVI. Давным-давно

  Глава XVII. Нет воды!

  Глава XVIII. Чары пения

  Глава XIX. Нас окружают рыбы

  Глава XX. Борьба с дельфином

  Глава XXI. Без сна

  Глава XXII. Шторм

  Глава XXIII. Стежок за стежком

  Глава XXIV. В царстве шквалов

  Глава XXV. Упал с лестницы

  Глава XXVI. Остров Флинт

  Глава XXVII. Ослеп

  Глава XXVIII. Передо мной Самоа!

  Глава XXIX. Напрасные попытки

  Глава XXX. Паго-Паго.

  Фотографии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg